Карел Чапек
     
     
     Последние мысли человека
     
     Рассказы из другого кармана - 24
     
     
     OCR Busya "Карел Чапек. ''Рассказы из одного кармана. Рассказы из другого кармана''":
     Лидове Накладательствu; Прага; 1981
     
     Аннотация
     
     Перед вами юмористические рассказы знаменитого чешского писателя Карела Чапека. С чешского языка их перевел коллектив советских переводчиков-богемистов. Содержит иллюстрации Адольфа Борна.
     
     Карел Чапек
     
     Последние мысли человека
     
     - Быть приговоренным к смерти - ужасное переживание, - сказал на это пан Кукла. - Я это знаю, потому что однажды пережил последние минуты перед собственной казнью. Разумеется, во сне; но сон - тоже часть человеческой жизни, хотя и самый ее край. У этого края от твоей славы, от всего, чем ты кичился в жизни, остается только похоть, страх, самолюбие, да еще кое-что, чего ты по большей части стыдишься; наверное, это и есть самое потаенное в человеке.
     Однажды после полудня я вернулся домой усталый как собака: так наработался, что свалился и уснул мертвым сном. Вдруг мне показалось, что двери отворились и в них стоит совершенно незнакомый господин и за ним двое солдат с примкнутыми штыками; не знаю почему, но солдаты были в казачьих мундирах.
     - Встать, - сказал незнакомец грубо, - приготовьтесь, завтра утром вы будете казнены. Понятно?
     - Понятно, - отвечаю, - только я не знаю за что...
     - Это нас не касается, - прервал меня этот господин, - вот приказ произвести казнь, - и бухнул дверьми.
     Я остался один и задумался. То есть не знаю: когда человек размышляет во сне, думает он на самом деле или ему только снится, что он думает? Были ли это действительно мои мысли, или мне только казалось, что я думаю, так же как нам грезится, будто мы видим лица? Знаю только, что напряженно думал и в то же время удивлялся своим мыслям. Поначалу я ощутил какое-то злорадное удовлетворение. Ведь это явная ошибка; завтра я буду казнен по недоразумению, а им попадет за то, что они так опростоволосились. Но в то же время во мне росло беспокойство, что я и в самом деле буду казнен и оставлю жену с ребенком; что с ними станется, что они будут делать? Это, я вам скажу, была настоящая боль, просто сердце кровью обливалось, но сознание - вот, дескать, как я пекусь о жене и ребенке, - приятно успокаивало. Видишь, говорил я себе, о чем думает мужчина, идущий на смерть! Меня вроде бы утешало, что я предаюсь такой великой отеческой жалости; мне это даже казалось возвышенным. Надо будет все рассказать жене - радовался я.
     Но тут меня охватил испуг: я вспомнил, что"казни обычно совершаются на рассвете, в четыре или пять часов утра, и что скоро мне придется вставать и отправляться на казнь. А вставать я очень не люблю, и мысль, что солдаты еще до рассвета меня подымут, оттеснила все другие, я совсем упал духом и чуть не плакал от жалости. Такой был ужас, что, проснувшись, я вздохнул с превеликим облегчением и жене ничего не рассказал.
     - Я бы тоже мог кое-что рассказать о последних мыслях человека, - сказал пан Скршиванек и покраснел от смущения, - но, скорее всего, вам это покажется глупым.
     - Не, покажется, - успокоил его пан Тауссиг, - приступайте!
     - Не знаю, - начал Скршиванек неуверенно, - я ведь однажды хотел застрелиться, и вот - раз уж пан Кукла заговорил о том, что думает человек на самом краю жизни, а ведь когда человек хочет убить себя - он тоже подходит к самому краю...
     - Поди ж ты, - сказал пан Карас, - ас чего бы это вы хотели стреляться?
     - От изнеженности, - сказал Скршиванек, заливаясь краской. - Понимаете, я не умею переносить боль... А тогда у меня получилось воспаление тройничного нерва, - доктора говорят, что это одно из самых болезненных воспалений... не знаю...
     - Истинная правда, - пробурчал доктор Витасек. - Я вам сочувствую, голубчик. И у вас это повторяется?
     - Повторяется, - вспыхнул Скршиванек, - но стреляться я больше не хочу... Об этом стоит рассказать.
     - Рассказывайте, - одобрил его пан Долежал.
     - Знаете, так трудно передать, - мялся Скршиванек, - вообще уже сама боль...
     - Человек ревет как зверь, - разъяснил доктор Витасек.
     - Да. И на третью ночь... когда терпеть не стало сил, я положил на столик браунинг. Еще час, думалось мне, больше не выдержать. Почему я, почему именно я должен так страдать? У меня было чувство, что по отношению ко мне совершается страшная несправедливость: почему я, почему именно я?
     - Вам надо было принимать порошки, - заворчал доктор Витасек, - тригемин или верамон, адалин, алгократин, миградон.
     - Я и принимал, - возразил Скршиванек, - господи, я их столько проглотил, что они вообще перестали действовать. То есть они усыпляли меня, но боль не усыпляли, понимаете? Боль оставалась, но это уже была как бы и не моя боль, потому что я был настолько одурманен, что потерял сам себя. Я не помнил себя, но помнил об этой боли, и мне начало казаться, что это чья-то чужая боль. И я слышал другого... он тихонько выл и стонал, а мне было его страшно жалко - у меня слезы градом текли от жалости. Я чувствовал, что боль растет... Иисусе Христе, бормотал я, и как только этот человек выдерживает! Наверное... наверное, я должен был бы его застрелить, чтобы он так не мучился. Но в тот же момент я ужаснулся... нет, нельзя! Не знаю, но вдруг я почувствовал такое удивительное уважение к его жизни именно потому, что он так ужасно страдает.
     Пан Скршиванек в растерянности потер лоб.
     - Не знаю, как бы вам объяснить? Возможно, меня одурманили эти порошки, хотя все мне представлялось с невероятной отчетливостью... просто ослепительно. Мне грезилось, что тот, кто мучится и стенает - это человечество... сам Человек. А я только свидетель мук... этакий ночной страж у мученического ложа. Если бы меня тут не было, боль была бы напрасной, словно какое-то великое свершение, о котором никто не знает. А покуда боль была еще моей... я казался себе жалким червем, таким незаметным и ничтожным... Но теперь... когда боль меня переросла... я с ужасом ощутил, что жизнь огромна, беспредельна. Я чувствовал, что... - Пан Скршиванек вспотел от смущения. - Не смейтесь. Я чувствовал, что эта боль... некая жертва. А поэтому, понимаете, именно поэтому каждая религия... возлагает боль на алтарь божий. Поэтому были кровавые гекатомбы... и мученики... и бог на кресте. Я понял, что... что из страданий Человека родится некая тайная благодать. Мы должны страдать, чтобы освятить жизнь. Никакая радость не может быть такой сильной и великой... И я чувствовал, что если останусь жив, то буду отмечен благодатью.
     - И что же? - спросил патер Вовес с интересом.
     Пан Скршиванек залился румянцем.
     - Нет, поспешно ответил он, - человек этого не может знать. Но с тех пор... во мне живет благоговение: все мне кажется более значительным... каждая малость и каждый человек, понимаете? Все имеет огромную цену. Когда я смотрю на закат солнца, я говорю себе, что он стоит наших безмерных страданий. Или вот люди, их труд, из обыкновенная жизнь... все стоит боли. И я знаю, что это страшная и невыразимая цена. Я верю, что нет зла, нет возмездия; есть только боль, которая служит тому, чтобы... чтобы жизнь имела эту огромную ценность.
     Пан Скршиванек умолк, не зная, что сказать дальше.
     - Вы очень добры ко мне, - прошептал он и от смущения высморкался, чтобы спрятать пылающее лицо.