Карел Чапек
     
     
     Графиня
     
     Рассказы из другого кармана - 8
     
     
     OCR Busya "Карел Чапек. ''Рассказы из одного кармана. Рассказы из другого кармана''":
     Лидове Накладательствo; Прага; 1981
     
     Аннотация
     
     Перед вами юмористические рассказы знаменитого чешского писателя Карела Чапека. С чешского языка их перевел коллектив советских переводчиков-богемистов. Содержит иллюстрации Адольфа Борна.
     
     Карел Чапек
     
     Графиня
     
     - Шальные эти бабы, - заговорил пан Полгар, - такие они иногда выкидывают фортели, просто диву даешься. История, которой я хочу вас позабавить, произошла в девятнадцатом или в двадцатом году, короче, в то время, когда наша благословенная Центральная Европа казалась пороховым погребом, когда все только и ждали - в какой еще стороне заварится каша. Шпионы у нас в те годы кишмя кишели - сейчас это и представить себе невозможно. Я занимался тогда контрабандистами и фальшивомонетчиками, но военные власти нередко просили меня снабдить и их кое-какой информацией. Вот тогда-то и произошел этот случай с графиней... ну, скажем. Мигали.
     Не помню уж, когда и каким путем, но только военные получили анонимное письмо, в котором автор обращал их внимание на корреспонденцию, поступавшую в адрес В. Манесса, Цюрих, до востребования. Потом они перехватили одно из подозрительных писем; вообразите себе, это была шифровка под кодом № 11, и в ней сообщалось, что двадцать восьмой пехотный полк входит в состав пражского гарнизона, что в Миловицах - полигон и что наша армия вооружена не только ружьями, но и штыками, и тому подобные глупости. Но военные, знаете ли, в таких случаях - страшные педанты; если вы, к примеру, сообщили иностранным державам, что портянки наших пехотинцев сделаны из коленкора фирмы "Оберлендер", то предстанете за это перед дивизионным судом и схлопочете, по крайней мере, год заключения за государственную измену и шпионаж. И ничего не попишешь - на этом зиждется престиж военных властей.
     Так вот, стало быть, показали мне военные чины зашифрованное письмо и анонимный донос. Видите ли, графолог я никудышный, но тут с первого взгляда было ясно, что-либо оба письма нацарапаны одной и той же рукой, либо я спятил. Хотя анонимка начертана карандашом - кстати, большинство анонимных писем пишут карандашом, - но тут прямо бросалось в глаза, что у шпиона и автора анонимки - явно одна и та же рука.
     - Мой вам совет, - сказал я чинам, - не придавайте этому значения; не стоит овчинка выделки; этот агент просто какой-то любитель, дилетант, все его военные тайны каждый легко может вычитать в "Политичке".
     Ну ладно. Прошло что-то около месяца, и заявляется ко мне один капитан из контрразведки, стройный такой, красивый паренек
     - Пан Полгар, - говорит он, - чудная со мной произошла история. Недавно я танцевал с одной обворожительной смуглянкой Она графиня, по-чешски - ни слова, но танцует - восторг! А нынче я получил от нее трогательную записку. Как-то все-таки странно это...
     - Радоваться тут надо, юноша, - говорю я ему, - "счастье в любви" - вот что это такое.
     - Оно, конечно, пан Полгар, - сокрушенно отвечает мне капитан, - да только записка написана тем же почерком, теми же чернилами и на той же бумаге, что и шпионские донесения в Цюрих! Просто ума не приложу, что делать, представляете, каково мужчине выдать женщину, которая... гм, которая всей душой... и вообще... она дама, пан Полгар, - вырвалось у него в волнении.
     - Что поделаешь, капитан, - говорю я ему, - рыцарские чувства тут ни при чем. Ваш долг - велеть арестовать эту женщину и - сообразно с важностью преступления - приговорить к смертной казни; а на вашу долю выпадает честь приказать дюжине стрелков: "Пли!" Жизнь - известное дело - полна романтики. Вот только, к сожалению, есть тут одна загвоздочка: никакого В. Манесса в Цюрихе не существует, потому как на цюрихской почте скопилось уже четырнадцать зашифрованных донесений, а его все нет как нет. Бросьте вы свои подозрения и отправляйтесь плясать с этой смуглой графиней, пока молоды!
     Три дня капитан мучился угрызениями совести, аж осунулся весь, а потом все-таки доложил о случившемся по начальству. Ну, понятно, шестеро военных в машине помчались арестовать графиню Мигали и изъять ее обширную переписку с иностранными агентами. У нее был обнаружен код и всевозможные опасные, так сказать, бумаги изменнического содержания. При этом графиня отказывалась давать какие-либо показания, а ее сестра, шестнадцатилетняя девчонка, уселась на стул, поджав колени под подбородком, так что все можно было лицезреть, курила сигареты, флиртовала с офицерами и хохотала как дурочка.
     Прослышав, что Мигали сидит в тюрьме, я помчался к военному начальству и говорю:
     - Отпустите вы, Христа ради, эту истеричку, иначе сраму не оберетесь.
     А они мне:
     - Пан Полгар, графиня Мигали призналась, что была завербована иностранной разведкой, а это дело серьезное.
     - Да эта женщина водит вас за нос! - кричу я им.
     - Пан Полгар, - строго выговаривает мне полковник, - не забывайте, что говорите о даме; графиня Мигали лгать не может.
     Вот до чего эта баба окрутила солдат!
     - Тысяча чертей! - орал я. - Значит, галантности ради вы отправите ее под суд? Да пошли вы к дьяволу вместе с вашими рыцарскими чувствами! Неужели вы не видите, что эта дурочка сама и нарочно навела вас на след своей изменнической деятельности?! Да ведь она, негодница, обвела вас вокруг пальца, не верьте вы ни одному ее слову!
     Но начальники делали трагические мины и только пожимали плечами
     Само собой, о случившемся кричали все газеты, - и у нас и за границей; аристократия со всего света была на коне и собирала выражения протеста, дипломаты предпринимали различные демарши, общественное мнение даже в далекой Англии было возмущено, но справедливость - как известно - неумолима. Словом, благородная графиня - в виду военного положения - предстала перед трибуналом.
     Снова пошел я к военным чинам - на сей раз уже вооружась собственной информацией - и предложил:
     - Выдайте ее мне, я сам ее накажу.
     Какое! Они и слышать ни о чем не хотели. Надо признаться, суд они устроили - просто красота!
     Я сидел в зале, заплаканный, как на "Даме с камелиями". Графинечка, тоненькая, словно стрела, и смуглая, что твой бедуин, признала свою вину.
     - Я горжусь тем, - произнесла она, - что смогла быть полезной врагам этой страны.
     Судьи чуть не разрыдались, желая и благородными быть, и долг соблюсти; но что поделаешь, изменнические письма и прочие глупости были налицо, и все же суд принимая во внимание исключительные обстоятельства, облегчающие и отягчающие вину, - не мог не приговорить графиню Мигали к году тюремного заключения.
     Такого роскошного суда, повторяю, я отродясь не видывал. После вынесения приговора графиня встала и ясным голосом произнесла:
     - Господин председатель, я считаю своим долгом заявить, что в ходе следствия и во время предварительного ареста все без исключения чехословацкие офицеры по отношению ко мне держали себя как истинные джентльмены.
     В этом месте я от избытка чувств разревелся чуть ли не в голос.
     А теперь войдите в мое положение: когда знаешь о человеке всю подноготную, то у тебя так и чешется язык рассказать об этом, просто нет никакого удержу. По-моему, люди говорят правду не по злому умыслу и не по глупости, а вынуждаемые обстоятельствами или неодолимым правдолюбием. Так представьте себе, эта Мигали где-то в Вене познакомилась с небезызвестным майором Вестерманном и влюбилась в него. Вы, конечно, знаете, кто такой Вестерманн: удалец, сделавший геройство ремеслом; ордена на нем так и бренчат: Мария Терезия, Леопольд, Железный крест, турецкие звезды с бриллиантами и бог знает что еще... все это он нахватал во время войны; Вестерманн - главарь всевозможных противозаконных организаций, заговоров, путчей, покуда речь идет о монархистах. Вот в этого-то героя втюрилась наша графиня и, дабы стать его достойной, решилась принять терновый венец великомученицы: словом, ради роковой этой страсти она прикинулась шпионкой и сама себя выдала. На такие штучки способны только женщины.
     После процесса отправился я в тюрьму, где она сидела, и велел ее позвать.
     - Мадам, - говорю, - это же ведь скука смертная, целый год сидеть в тюрьме; оно неплохо бы подать апелляцию, если вы изволите признаться, как взаправду обстояло дело с этим вашим, так сказать, шпионажем.
     - Мне больше не в чем признаваться, сударь, - ответствовала графиня ледяным голосом.
     - Ах ты, господи боже, - буркнул я, - да выбросьте вы из головы ваши глупости; ведь майор Вестерманн пятнадцать лет как женат, у него трое детей!
     Графинечка сделалась серой, словно пепел; мне не приходилось еще видеть, чтобы женщина так подурнела прямо на глазах.
     - А какое это имеет ко мне отношение...
     - Вам, вероятно, полезно узнать, - раскричался я, - что этот ваш майор Вестерманн, собственно, не кто иной, как Вацлав Малек, пекарь из Простейова, понятно? Взгляните-ка на старую его фотографию; ну, узнаете? Христа ради, графиня, неужто из-за этакого проходимца вы пошли под суд?!
     Графиня сидела словно оцепенев, и я вдруг увидел, что передо мной - старая дева, утратившая последние иллюзии. Мне стало жаль ее и неловко за себя.
     - Мадам, - торопливо как-то проговорил я, - значит, договорились; я пришлю сюда вашего адвоката, и вы ему сообщите...
     Графиня Мигали выпрямилась, бледная, натянутая как тетива.
     - Нет, - выдохнула она, - в этом нет надобности; мне нечего прибавить к моим показаниям.
     И удалилась. А за дверью упала; нам пришлось разжимать ей пальцы - так их свело судорогой.
     Я с досады кусал губы Ну, все обнаружилось, - утешал я себя, - правда победила. Но, черт возьми, что же такое правда? Ведь все эти разоблачения и обманы, все эти мучительные истины, разрушенные иллюзии и горький опыт - это ведь лишь частица правды; а правда - она больше; правда заключается в том, что любовь - великое чувство, безумие, гордыня, страсть, тщеславие, а любая жертва - подвиг, и любящий человек величествен в своем чувстве. Вот в чем состоит другая и самая значительная доля правды; но нужно быть поэтом, чтоб уметь увидеть и выразить это.
     - Совершенно справедливо, - заметил полицейский Горалек, - все зависит от того, как эту правду преподнести. В прошлом году забрали мы одного растратчика и повели взять оттиски пальцев; а парень - шмыг, выскочил из окна второго этажа - и припустился бежать.
     Наш дактилоскопист хотя и пожилой, а туда же, - хоп! - выскочил за ним следом и сломал себе ногу.
     Нас это вывело из себя - как всегда, когда наших обижают; изловили мы этого парня - ну и пощипали маленько
     Потом был суд, и нас призвали в качестве свидетелей; вот адвокат этого парня - обходительный да гладенький такой, словно пузырек с ядом, - и спрашивает-
     - Господа, если вам неприятно - можете не отвечать на мои вопросы. Но после того, как мой клиент попытался бежать, вы ведь его избили, не правда ли?
     - Пустое, - отвечаю я, - мы только проверили, не повредил ли он себе что-нибудь, выскакивая со второго этажа, а убедившись, что повреждений нет, попытались ему внушить, что этак не поступают.
     - Внушали, видимо, основательно, - заметил адвокат с тонкой усмешечкой. - Полицейский врач установил, что в результате этого внушения у моего клиента переломлены три ребра, а сам он весь в синяках, особенно спина.
     - Значит, он слишком близко к сердцу принял наше внушение, - парировал я, пожав плечами.
     На том и кончили. Знаете ли, правда правдой, но нужно найти для нее и подходящее слово.