Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий                  Год тридцать седьмой                  Предлагаемые читателю тексты произведений      являются, так сказать, "каноническими" или, если      угодно, "эталонными".      Борис Стругацкий            * * *            В свете фонарей падали с темного неба крупные снежинки, и было тепло и тихо. Здесь всегда было тихо и спокойно, даже ранними вечерами, только у подъезда клуба ВМА толпились молодые люди в длинных шинелях, да по площади бегали мальчишки, мокрые от снега.      Они условились встретиться в восемь, а было еще без четверти, и Григорий некоторое время постоял у афишной тумбы, читая, что в каком театре идет. Он терпеть не мог театра, но давно решил, что на этот раз надо обязательно сходить куда-нибудь с Валькой, хотя знал, что потом будет плеваться и поносить театральных критиков вообще и Мишку Шмидта в частности. Он подумал, что надо бы навестить Мишку и рассказать ему про его однофамильца из Баварии, Вольфганга Шмидта. Как тот все жаловался, что в Гвадалахаре нет пива, а потом под Торихой ему удалось подбить штабную машину, и в машине оказался целый ящик с пивом. Ящик был оцинкован, на нем, уткнувшись головой, лежал толстый майор с перебитым позвоночником. В ящик натекло крови, но Шмидт, отпихнув труп, стал доставать бутылку за бутылкой и передавать бойцам. Он таскал бутылки по три-четыре каждой рукой, из машины торчал его зад в брезентовых штанах, на каждой ягодице было по дыре, и из дыр торчали клочья серого от грязи белья. Бойцы подхватывали бутылки и тут же пили, отбивая горлышки, и мне тоже досталась бутылка. Стекло было в крови, пиво оказалось теплым, но оно было вкуснее, чем вода из Эбро - желтая, холодная, провонявшая мертвечиной.      Григорий взглянул на часы. Было ровно восемь. Сашка сказал, что будет дома ровно в восемь, а если не в восемь, то ровно в десять. Он и раньше назначал так свидания, даже девчатам, и те не обижались. Потому что догадывались, наверное, какая у него работа. Сашка не любил рассказывать, где он работает и чем занимается, но все его знакомые рано или поздно узнавали об этом. Он просил, чтобы про него говорили, будто он милиционер, но Григорий обычно рассказывал знакомым, что Сашка -завмаг, "знаете, булочная на углу Финляндского и Астраханской". "А-а..." - говорили знакомые разочарованно. Сашка был больше похож на боксера, чем на завмага.      Сашкина квартира была на третьем этаже, и окна были освещены. Григорий шагнул на мостовую, чтобы перейти улицу, но тут подкатила эмка, гуднула и остановилась, загородив дорогу. Из эмки вылез плечистый парень, открыл капот и полез в мотор. Снег все падал, теплый, мягкий, совершенно ленинградский снег, кружился вокруг матовых шаров фонарей, опускался на лицо и на ресницы. Григорий протянул руку, и на ладонь опустились мохнатые снежинки. Ручной снег, подумал Григорий. Он обошел эмку, перешел улицу и вошел в вестибюль. В вестибюле топилась большая, зеленого кафеля печь, было светло и тепло, и было приятно подниматься по лестнице и знать, что тебя ждут, и завтра будут ждать - уже в другом месте и другие люди, и послезавтра и еще долго-долго, месяца два. Два месяца приятных обязанностей, исключительно приятных обязанностей и хорошей работы, и работать есть над чем, и приятно думать, что эта работа сейчас нужна, потому что на Эбро не так уж много журналистов, и большинство из них пишут ерунду, ставят все вверх ногами - чаще не по злобе, а по глупости. Просто не видят главного - классовая глупость, они считают, что человек - всего лишь человек, и переубедить их невозможно, да, наверное, и не нужно...      Сашка стоял на стремянке и копался в дверном звонке.      - Здравствуй, завмаг, - сказал Григорий.      Сашка взглянул сверху вниз, спрыгнул и сказал:      - Здравствуй, испанец.      - Салюд, камарада, - сказал Григорий, и они обнялись и стали хлопать друг друга по спине.      - Жив, жив, писака, - приговаривал Сашка. - Жив, старый хрен...      Они отпустили друг друга, и Сашка сказал:      - Заходи, раздевайся и кури. Я сейчас...      У него стало какое-то другое лицо - какое-то немного обрюзглое, немного старое, немного нездоровое, но глаза были теплые, кожа по-прежнему смуглая, и у него была прежняя боксерская челюсть.      - Заходи, заходи, нечего меня разглядывать. - Он втащил Григория в прихожую, а сам снова забрался на стремянку. - Там Олег сидит, -сообщил он со стремянки.      - Да ну! - Григорий торопливо стащил пальто, смотал с шеи шарф и бросил шапку на столик у дверей. Он пошел прямо в гостиную. Там сидел тощий и бледный Олег и курил трубку. На столе стояла всякая закуска и две бутылки с коньяком.      - Ого-го! - заорал Олег и вскочил, распахивая руки. - Писатель!      Они обнялись.      - Рассказывай, - сказал Олег.      - Да ну тебя к черту, - сказал Григорий. - Я тебя сто лет не видел. Ничего не хочу рассказывать.      - Чесать, где чешется, и слушать друга, вернувшегося из дальнего путешествия, - сказал Олег. Он очень любил Пруткова.      Они сели рядом на диван, и Григорий закурил, рассматривая Олега, комнату и вообще все. Он очень любил эту комнату. Здесь всегда было хорошо и уютно, хотя и не всегда чисто. И здесь ничего не менялось.      - Ты будешь рассказывать? - осведомился Олег.      - Потом. Дай отдышаться.      - Тогда будем коньяк пить. Сашка! Иди коньяк пить! Ты худой стал, как мощи. Не женился?      - Нет.      - Эх ты, старый хрен. В Испании - и не женился! Смотри, опоздаешь...      - Жениться, Олег, никогда не поздно и всегда рано, - сказал Григорий вдумчиво.      - Не жрешь по утрам, я думаю.      - Не жру.      - То-то и оно.      - Что "то-то и оно"?      - Да вот это самое.      - А конкретнее?      - Заработаешь язву.      - Аналогичный случай был в Пензе, - сказал Григорий.      - Ладно, дело твое, - сказал Олег. - Но учти, что язва желудка состоит в том, что желудок, не получая питания, начинает переваривать сам себя.      - Есть еще такая болезнь - волчанка, - сказал Григорий. - Ты на себя посмотри, мыслитель. Сеченов. Пастер. Тебя ведь анфас не видно.      - Я истощен наукой, - сказал Олег.      - А, - сказал Григорий. - Противоестественная любовь.      - Понаблюдай-ка, братец, десять ночей подряд - похудеешь.      - Я наблюдаю круглые сутки, - сказал Григорий важно. - Я наблюдаю жизнь.      - Ну и как жизнь?      - Да так. День живем, неделю хочем.      - Тьфу на тебя, - сказал Олег и заорал: - Сашка! Пора коньяк пить!      Ни черта здесь не меняется, думал Григорий, осматриваясь. Все то же. Э, а это кто? Здесь раньше висел Ягода... Ну ясно, он его снял. Нехорошая история. А кто же это?      - Сашка! - крикнул он. - Кто это у тебя на стене?      Было слышно, как Сашка ломится со стремянкой в переднюю.      - Эх ты, деревня, - сказал Олег. - Это Ежов.      - А, - сказал Григорий. - Ясно.      Вошел Сашка. Они сели за стол и подняли по первой.      - За Испанию, - сказал Олег.      - За Испанию, - повторил Григорий с удовольствием.      Они чокнулись и выпили. За Испанию я могу выпить сколько угодно, сказал Григорий. А как там дела? - спросил Олег. У него сразу широко раскрылись глаза. Не очень важно, сказал Григорий. Правда? Да, неважно. Трудно очень. А как же "но пасаран"? - сказал Олег расстроенно. Очень трудно. Все правильно, но очень трудно. Сволочь Франция, сказал Олег. Задержали оружие. Сволочи.      Сашка молча разлил коньяк.      - Теперь выпьем за встречу, - предложил Олег. - И чтоб не последнюю.      - Самый хороший тост - первый, - сказал Григорий. - Но все равно, выпьем...      Они выпили, и Олег стал есть шпроты прямо из банки. Сашка налил себе еще одну и выпил. Потом снова налил всем.      - Я рад, что ты жив, Гриша, - сказал он. - И давайте поговорим про что-нибудь веселое.      Олег оживился.      - Слыхали? - сказал он. - У нас в Пулкове раскрыли банду. Целая организация. Вот сволочи! И все маститые, пузатые... Такая дрянь!      - Поговорили про веселое, - сказал Сашка и выпил. Он был всегда такой - с ним было трудно разговаривать. Но обычно он расходился после пятой-шестой рюмки.      - Арестован Черепанов, - продолжал Олег, - Пересветов, Иванов -директор. Еще человек пять рангом поменьше. И подумать только - ведь известные ученые, в почете... Все им было дано, все - работайте только! Что им, хуже чем при царе, что ли, было? И главное - притаились, тихие. Никто ничего не знал, не подозревал даже.      - Я думаю. Иванов - это же мировое имя, - сказал Григорий.      Олег перестал жевать и задумчиво поглядел на него.      - Нет, - сказал он. - Иванов - это, я думаю, ошибка. Он, по-моему, хороший человек. Я думаю, его выпустят, когда разберутся. Ведь без ошибок нельзя, я понимаю... - Он поглядел на Сашку. Сашка выпил.      - Лес рубят - щепки летят, - сказал Олег. - Ничего не поделаешь. Лучше пусть пострадают несколько невиновных, чем останется какой-нибудь притаившийся гад. Это верно Сталин сказал насчет моста.      - Да, - сказал Григорий. - Здесь зевать не приходится. В Мадриде пятая колонна, стреляют из-за угла, саботируют, шпионят. Говорят, их расстреливают.      - Душить без пощады, - сказал Олег яростно. Он был уже готов. -У нас здесь тоже пятая колонна. И еще страшнее. Потому что тихие и высокосидящие.      Сашка выпил еще рюмку и сказал:      - А как Валечка?      - Ничего, спасибо, - сказал Григорий.      - Рада?      - По-моему, рада. А ты с ней давно не виделся?      - Давно, - сказал Сашка. - Полгода, наверное. Она приходила к нам в клуб танцевать. Был с нею какой-то хмырь, но я к нему пригляделся и не стал его уничтожать. Недотепа. Никаких шансов.      - С-слушай, - сказал Олег. - Р-рскажи что-нибудь, Гришка. Черт, что вы все такие засекреченные?      - А как насчет источников свечения звезд? - осведомился Сашка.      - Что? - сказал Олег.      - Как там со звездами? Почему они, подлые, светят, но не греют?      - Цикл Бете, - сказал Олег и икнул.      - Все ясно, - сказал Григорий. - Вопросов нет. Есть два новых анекдота.      - Трави, - потребовал Сашка.      Григорий стал рассказывать, но у него получилось плохо. Он услыхал эти анекдоты полгода назад в батальоне Линкольна. Их рассказывал один славный парень, даже не парень, а мужик с седой головой, коммунист из Буффало. По-английски эти анекдоты звучали очень хорошо, но по-русски было трудно подобрать подходящие слова. Сашка кривовато усмехался, а Олег икал и говорил вежливо: "Н-ничего... Н-ничего себе..."      Тогда Григорий взял и рассказал, где он услышал эти анекдоты и кто их рассказывал. Это было под Бриуэгой. В каменной лощине горела танкетка, и красный огонь освещал трупы, темными мешками валявшиеся поодаль. Они сидели за огромным валуном, жадно курили, и Григорий все думал: на кой черт меня принесло сюда, на кой черт. В руках у него был карабин с горячим стволом, и было тихо, только трещало и шипело в танкетке, а фашисты только что откатились и теперь готовились к новой атаке. Тут парень из Буффало докурил окурок, выругался по-русски, очень забавно, и рассказал подряд оба анекдота, а когда вокруг отсмеялись -смеялись почти все - вдруг запел очень энергично, но немузыкально:            Иф э-боди кисс э-боди,      Вуд э-боди край?      Иф э-боди лав э-боди,      Вуд э-боди дай?            После следующей атаки мы снова собрались за этим валуном и пили из фляжек, содранных с убитых мятежников, но парня из Буффало уже не было.      - Эх, - сказал Олег тоскливо. - Сижу тут, как старое дерьмо... Ну кому все это нужно - Дзета Пупис, Бета Лиры... Дерьмо. Я туда хочу!      - Там убивают, - сказал Григорий. Он сказал это просто так, механически. Он не хотел стращать или хвастаться. Ему вдруг стало нехорошо - там убивают, а он здесь сидит уютно и спокойно и пьет коньяк, когда там так нужны люди. Просто люди - руки с винтовкой и ясная душа. Там все были честные, даже анархисты...      - Я большевик, - упрямо сказал Олег. - И сижу тут как дерьмо. Безо всякого толка и пользы. Наше место там!      Сашка сидел, откинувшись, и медленно тянул коньяк. Теперь он пил из стакана.      - Все на свете проморгал, - продолжал Олег. - Перед Черепановым ходил на полусогнутых, а он враг. Где наши глаза были?      - Ну, этим заняты те, кому следует, - сказал Григорий.      - В-верно! Я тоже так думаю! Сталин знает, что делает. Раз не объявляют поголовный набор добровольцев в Испанию, значит, этого делать нельзя...      - Да. Нельзя, пожалуй.      - Там люди сидят поумнее нас с тобой, - сказал Олег. Он тяжело поднялся и пробрался к окну. - Мать честная, ясно! Мне ехать надо, ребята... Н-наблюдать надо!      - Ладно, - сказал Сашка. - Ложись и спи. Ехать ему надо. Тазик принести?      - Иди ты в штаны... Мне ехать... Н-наблюдать...      Олег пошел кругом по комнате, придерживаясь за мебель.      - Где мое пальто?! - заорал он.      Сашка встал, взял его за плечи и усадил, а затем уложил на диван.      - Дрыхни, астрономия, - сказал он.      - Й-эхать!..      Олег заснул и сразу захрапел. Сашка вышел и вернулся с тазиком.      - Среди ночи непременно поблюет, - сказал он.      - Н-на пол, - сказал Григорий Олеговым голосом.      Сашка сел и вылил остаток коньяка себе в стакан.      - Теперь рассказывай, - сказал он.      - Сначала скажи, что с тобой. Ты устал?      - Конечно, - сказал Сашка.      - Неприятности?      - Нет, - сказал Сашка. Он выпил и весь скривился, как от дряни.      - Ну хорошо, - сказал Григорий. - У тебя карта есть?      Сашка снова поднялся и принес свернутую в рулон большую немецкую карту Испании. Они сдвинули посуду и расстелили карту, прижав по углам пустыми стаканами.      - Вот где они, - сказал Григорий.      Сашка засопел.      - Что же это, - сказал он. - Это же значит...      - Да, - сказал Григорий.      - Что же это, - повторил Сашка. - Что же это...      - Я еще надеюсь вернуться, - сказал Григорий. - Я хочу быть там до конца. К чертовой матери, Сашка, ты это пойми... Я там как за родную землю дрался, как за Ленинград... После гражданской - это первый настоящий бой за советскую власть...      Они долго молчали. Потом громко зазвенел звонок, и Григорий вдруг увидел, как лицо Сашки стало серым. Наступила тишина, только тихонько храпел Олег на диване. Снова зазвенел звонок.      - Спокойно, - сказал Сашка. - Это за мной. Ты, главное, спокойно... - Он схватил Григория за руки и крепко стиснул. - Ты, главное, спокойно...      Звонок.      Сашка сидел неподвижно, и только быстро шарил глазами по стенам.      - Спокойно... Я через два дня вернусь... Максимум, через три...      Он вскочил и бросился в прихожую. В двери начали стучать. Что-то с грохотом повалилось в прихожей, и Григорий услыхал высокий незнакомый голос:      - Живой не дамся!..      Щелкнул замок. Стало тихо. В прихожей заговорили вполголоса, хлопнула дверь, и вернулся Сашка. Он был совершенно белый, с белыми вытаращенными глазами. Он держал обеими руками телеграмму, в правой руке у него трясся наган.      - Почтальон, - сказал он, усмехаясь. - От мамы. Беспокоится, что не пишу.      Он посмотрел на наган и сунул его в карман пижамы.      - Здорово я его напугал, - сказал он.      Григорий молчал.            ***            Спать хотелось невыносимо. Только спать, и больше ничего. Не было больше ни тоски, ни ярости. Глаза сами собой съезжались к переносице, веки опускались, точки и крапинки на серой стене таяли и расплывались. И сейчас же возникала смеющаяся Валькина мордочка... Медленные снежинки в свете фонарей... Большая карта Испании - немецкая карта - и заскорузлый палец баварца Шмидта чертил грязным ногтем кривые линии поперек голубой ленты Эбро... Что там было, на Эбро? Что-то очень плохое или хорошее - надо только подумать и вспомнить. Но думать не хочется. Хочется спать.      Григорий качнулся и ударился лбом в стену. Следователь спокойно сказал:      - Стоять смирно, ты...      Григорий стоял спиной к следователю. Он смотрел в стену, выкрашенную серой краской, и слушал, как следователь шуршит бумагами, зевает, скрипит креслом. В кабинете было тепло, пахло табачным дымом. Хорошо бы убить следователя, подумал Григорий. И лечь спать прямо здесь, на полу. Закрыть глаза, растянуться и заснуть. Хоть на час. Хоть на четверть часа. Дверь приоткрылась, кто-то сказал:      - Угости папироской. Все, понимаешь, выкурил.      Следователь сказал:      - Бери.      Кто-то почти бесшумно прошел за спиной и остановился у стола.      - "Беломор"? А "Казбека" нет?      - Я только "Беломор" признаю, - сказал следователь. - От "Казбека" у меня кашель.      Чиркнула спичка. Кто-то сказал:      - Спасибо. Домой, понимаешь, собрался, хватился - папиросы кончились. Может, дашь парочку про запас? Магазины еще закрыты.      - Бери, - сказал следователь.      - Спасибо. Молчит?      - Молчит. Упорный попался, сука.      - Ну, я пошел. Пока.      - Пока.      Кто-то почти бесшумно прошел за спиной, дверь открылась и закрылась. Следователь громко, с прискуливанием, зевнул и опять зашуршал бумагами. Как ему не надоест, подумал вдруг Григорий. Неужели он не понимает, что все это - страшная ошибка? Лес рубят - щепки летят. Я - щепка. Нет, конечно, он не знает, что я - только щепка. Он уверен, что я фашист, изменник родины... Как это все они спрашивают: "Расскажите о ваших связях в Испании". Мои связи в Испании... Если бы ты побывал в Испании, ты бы сдох от страха, подумал Григорий. Или нет? Может быть, ты тоже сидел за валуном и торопливо тянул замусоленный окурок, и смотрел, как догорает фашистская танкетка, и трясущимися руками ощупывал горячий ствол карабина... И теперь, озлобленный, творишь суд и расправу? Но мне-то каково? Каждый день, каждый день, и этому не видно конца, и кажется, что вот-вот сойдешь с ума...      Странно, что меня не бьют, подумал Григорий. Других бьют. Иногда слышно даже, как кричат избиваемые. Вероятно, бьют очень больно. И рано или поздно начнут бить меня. И я тоже буду кричать... Сашка кричал тогда: "Живым не дамся". Сашка знал, конечно. Может быть, он тоже бил? И он, наверное, так и не дался. Григория взяли в подъезде Сашкиного дома и увезли на эмке. На той самой эмке. "Это недоразумение!" - "Молчите". -"Поймите, я журналист, я вернулся из Испании..." - "Там выясним, какой ты журналист". И потом: "Расскажите о ваших связях в Испании".      Точки и крапинки на серой стене снова растаяли. Григорий совершенно отчетливо увидел свой карабин. Он очень обрадовался. Он узнал даже царапины на ложе - это когда он переползал через битый кирпич вперемешку со стеклом, и пули хлестко щелкали перед самым носом, поднимая облачка красной пыли... Отличный карабин, когда смертельно хочется спать. Надо только разуться, сунуть дуло в рот и нажать большим пальцем ноги на спусковой крючок.      - Смирно стоять, я сказал... - спокойно сказал следователь.      Григорий разлепил глаза. Следователь отодвинул кресло и с хрустом потянулся.      - Ну что, долго в молчанку играть будем? - спросил он добродушно.      Григорий облизнул пересохшие губы.      - Ведь нам уже все известно. Твой приятель астроном все нам рассказал. Чего же ты зря запираешься? Умел нашкодить, умей и отвечать.      Григорий втянул голову в плечи. Да, Олег все рассказал. Добрый глупый Олежка. Он подписал отвратительную бумагу. Подпись была страшная, корявая, но она была Олежкина. И ниже подписи - коричневый мазок, какой бывает на простыне от раздавленного клопа. Наверное, из носа.      - Ладно, - сказал следователь. - Пойди, часок отдохни.      Григорий молчал. Сейчас придет белобрысый лейтенант, отведет в камеру, а через двадцать минут придет чернявый лейтенант и снова приведет его в этот кабинет, или в другой кабинет. И его снова поставят носом в стену.      Пришел лейтенант и сказал:      - Пошли.      Григорий заложил руки за спину и направился к двери. Следователь, пожилой, с усталым желтым лицом раскуривал папироску. Григорий и лейтенант вышли из кабинета. Григорий с трудом переставлял затекшие ноги. Впрочем, он знал, что это сейчас пройдет. Это всегда проходит, когда кончается коридор. Лейтенант шел в двух шагах позади и, не отрываясь, смотрел Григорию в затылок. На лестничной площадке Григорий замедлил шаг и оглянулся, и сразу встретился взглядом с глазами, голубыми и злобно-испуганными.      - Давай-давай, живей, - сказал лейтенант.      Лейтенант был в новенькой гимнастерке с новенькими кубиками в петличках. Конечно же, лейтенант знал наверняка, что ведет фашиста, предателя, троцкистского последыша.      Они стали спускаться по лестнице. Лестница была широкая, трехмаршевая, точно по шестнадцать ступенек на марш, с балюстрадой под красное дерево и с гулким просторным колодцем.      Григорий спускался, придерживаясь за перила. Снизу, из шестиэтажной глубины донеслись чьи-то неразборчивые голоса. Потом пронзительный голос крикнул:      - Отойти от стены!      - Давай-давай, - пробормотал за спиной лейтенант.      Будет же когда-нибудь такое время, что не будут гореть танкетки, не будет следователей и глупых лейтенантов... И можно будет спать, сколько хочешь, и не ждать, когда тебя ударят по лицу. Но мне этого уже не увидеть, подумал Григорий. От жалости к себе у него навернулись слезы на глаза, хотя он еще не был уверен, что сделает это. Хорошо было Сашке, у него был наган... А мой карабин остался там.      Григорий нагнулся и вдруг перевалился через перила.      - Стой! Куда, сволочь? - отчаянно закричал лейтенант. Было просто страшно. Потом он подумал: "Теперь здесь наверняка поставят решетки..." И все кончилось.            ***            (C) Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий, текст, 1961