Борис Львович Васильев
     
     
     Дом, который построил Дед
     
     Олексины - 4
     
     
     OCR by Ustas; Spellcheck by Beauty http://lib.aldebaran.ru "Васильев Б.Л. Дом, который построил Дед: роман / Борис Васильев": Вагриус;
     Москва; 2005
     
     
     ISBN 5-9697-0118-1
     
     Аннотация
     
     Роман "Дом, который построил Дед" знакомит читателей с молодым поколением дворянского рода Олексиных. Судьбой им были уготованы тяжкие испытания: Первая мировая война, отречение государя, революция, Гражданская война... Разлом российской государственности повлек за собой и раскол семьи, заставив ее членов стать по разные стороны баррикад. Но главный герой, с честью пройдя через многие мытарства, до конца остался верен себе, своему долгу и своему Отечеству.
     
     Борис Васильев
     Дом, который построил Дед
     
     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     
     ГЛАВА ПЕРВАЯ
     
     1
     
     Я давно собирался написать эту книгу - книгу о Доме, который построил Дед. Я пишу с заглавных букв потому, что Дом, о котором намереваюсь рассказывать, - не просто стены, пол да потолок, но и семья, которая тоже являлась Домом. Да и сам Дед был не просто родоначальником, а основателем, строителем, столпом и фундаментом как семьи, которую строил со дня свадьбы до дня смерти, так и дома, который сгорел после него в одну бедственную ночь, оставив после себя пепел надежд, ожог отчаяния и горький осадок горя. А все это - пепел, отчаяние и горе - не существует и не может существовать само по себе: они суть отпечатки любви, радостей, смеха, слез, восторгов, терпения и нетерпения - то есть всего того, что начинается жизнью и заканчивается смертью и, являясь трагедией, именуется комедией, чтобы не пугать в материнских утробах еще не родившихся младенцев. И я тоже не собираюсь никого пугать, но не собираюсь и вычеркивать из жизни страницы, которые могут омрачить читателя, ибо солнце без тени светит только в пустыне.
     Жить - значит страдать, обмирая ли от счастья или каменея от горя, рыча от наслаждения или рыча от гнева, задыхаясь от нежности или бледнея от боли, но страдать, за себя или за других, ибо жизнь, лишенная страдания, превращается в способ существования белковых тел. Дед выстрадал свой Дом, и мне придется в большей степени рассказывать о страданиях, чем о столярных или плотницких работах, о процессе, а не о результате, о медленных количественных накоплениях, способных вдруг, помимо нашей воли или нашего желания, переходить в иное качество. Например, в груду тлеющих головешек. И рассказывать тихо, ибо прошлому не нужны фанфары, а маршировать куда удобнее по дорогам, чем по кладбищам. Однако эта элементарная истина порою усваивается с огромным трудом, и многим так и не хватает жизни на то, чтобы понять, что даже самая прекрасная Триумфальная арка есть всего-навсего ворота во вчерашний день.
     Из всякой человеческой жизни можно сделать роман, но - из жизни, а не из существования. А для того чтобы превратить свое существование в жизнь, человеку приходится рождаться дважды: как существу и как личности, и если в первом случае за него страдает мать, то во втором - он сам, лично, и далеко не у всех хватает на это отчаянности. Стать личностью означает определить себя во времени и пространстве, выйти из толпы, не выходя из нее, вытянуться колоском на длинном стебельке, подверженном всем невзгодам изменчивой погоды нашей, всегда рискуя оказаться первой жертвой жнеца, традиционно изображаемого в виде старухи с косой в костлявых руках. Вопреки древним заветам, человечество всегда спешило положить на алтарь не первенцев, но первых, будь то костер Джордано Бруно, расстрел Гарсиа Лорки или еще какое-либо схожее деяние: вспоминать можно до бесконечности. Нанося раны себе самому, подобно фанатикам во время шахсей-вахсея, человечество, обливаясь кровью больше, чем потом, продолжало тем не менее двигаться вперед, ибо добровольцев всегда хватало. Однако в последнее время в этом торжественно-кровавом шествии наметился некоторый сбой: мир затоптался, засуетился и вот-вот, потеряв ориентировку ударится в панику, рискуя повторить смрадный ужас Ходынки. И я должен успеть написать, пока еще есть время на то, чтобы хоть раз перечесть написанное и порадоваться за тех, кто не побоялся родиться вторично в самое неподходящее для этого время.
     Это не пустословие - это разгон. Я еще помню паровозы, которые гремели, пыхтели, окутывали себя паром и непременно пробуксовывали на месте, прежде чем двинуться в путь. Конечно, современные локомотивы не испытывают нужды в подобном ритуале, но ведь старый, неуклюжий паровоз сам рождал энергию для собственных путешествий, а электричкам она подается со стороны, и мне, честно говоря, куда ближе чумазый мастодонт, ушедший на слом силою собственного пара. Прогресс есть всего лишь логарифм возраста человечества, и не следует так уж ликовать, ощущая приближение собственной старости. Итак, подобно старому паровозу, таскавшему и составы из вагонов всех классов, и единообразные демократические теплушки, и бронечудовища, что до сей поры все еще отстаиваются на запасных путях, я начну рассказ с разгона. С того времени, когда Дед еще не был дедом, не знал, что станет им, да и не помышлял об этом, ибо молодым свойственны совсем иные помыслы, нежели те, которые мы додумываем за них.
     
     2
     
     - Жизнь начинается с любви.
     Под старость Дед все чаще склонялся к афоризмам, используя для собственных идей замшелые формы. И, сказав эту фразу, вовсе не думал о зачатии и рождении, а имел в виду, что с того момента, как мужчина начинает понимать, что влюбился, он перестает существовать для себя и стремится жить для других. И все вокруг наполняется смыслом, человек начинает видеть человеков, ощущать их тепло, слышать их стоны и терзаться их тоской. Бессмысленность наполняется смыслом.
     - Я испытал звериный восторг бытия, надев военную форму, но постиг ее содержание, когда влюбился, - пояснил он. - Молодость ощущает себя с поверхности.
     Тогда он тоже "ощущал себя с поверхности", поскольку был двадцатилетним юнкером пехотного училища ускоренного выпуска. Уже прогремел выстрел в Сараеве, уже эхо этого выстрела материализовалось в рев сотен тысяч орудийных стволов, уже Россия всем своим непомерным телом тяжко ворочалась в кровавом месиве мировой войны, куда плюхнулась с разбега, еле-еле успев объявить всеобщую мобилизацию да ввести сухой закон. А трое юнкеров катались на лодке в городском саду: на носу развалился хитрый черноглазый Лекарев, с веслами управлялся крепкий рыжевато-конопатый тугодум фон Гроссе, а на корме сидел сухощавый, чуть ниже среднего роста синеглазый Леонид Старшов, еще не знающий, что станет Дедом. По собственному признанию, он еще переживал звериный восторг формы, не ведая, что именно с этого дня форма начнет наполняться содержанием, менее чем через полгода переведя его в совершенно иное качество навеки женатого человека.
     Случай есть пересечение двух или более причинных рядов, и в то самое осеннее воскресенье по тому самому осеннему пруду плыла еще одна лодка. Крепенькая, хорошенькая, а потому и очень сердитая девушка не очень ловко размахивала веслами, куда с большим усердием слушая стихи, которые читала ей сидевшая на корме чернокосая и темноглазая барышня ("Кажется, это был Гумилев, - скажет она спустя семь десятков лет. - Мы все в ту пору чем-то увлекались...") Парк был небольшим, и пруд был небольшим, и мир был таким еще юным, что встретиться в нем было очень трудно, а разминуться еще труднее. Неумолимые причинные ряды упорно стремились друг к другу, случай готовился постучаться в две судьбы одновременно - и постучался, но слишком громко для той воскресно-осенней идиллии: юнкерская лодка врезалась в девичью, барышни вскрикнули, Гумилев упал в воду, но - так, по крайней мере, всегда говорила бабушка - даже не успел намокнуть, поскольку следом за ним бросился юнкер Леонид Старшов. Каким-то чудом он не уткнулся головой в ил, сумел перевернуться, встать на ноги, поймать книгу и с максимальным изяществом протянуть ее испуганной владелице.
     - Вот ваша книга, мадемуазель.
     С головы его свисали сизые водоросли, донная грязь неторопливо ползла по лицу: юнкер был похож на водяного, но водяного-юнкера, что сразу же отметили обе барышни. Потом с криками и смехом ловили фуражку, потом Леонид залезал в лодку, потом обе лодки поспешно плыли к берегу ("Ведь уже холодно, и вы можете простудиться!"), потом пристали и вышли на берег и опять начали хохотать, потому что мокрый Старшов оказался на кого-то похож, но опять - на кого-то очень молодого. И в общем веселье Лекарев счел возможным представиться, а познакомившись с барышнями, тут же представил им своих друзей - сухого и мокрого.
     - Варвара Николаевна Олексина.
     Спустя пять месяцев они обвенчались. Дед пребывал уже в прапорщиках, а бабка, естественно, в белом платье, которое ей суждено было надеть еще раз в ожидании расстрела. Но до того она успела родить, чуть располнеть, и платье треснуло по шву, когда гаркнули: "Первая десятка, к исполнению!", подруги по камере кое-как закололи лопнувший шов. А кума, входившая в туже "первую десятку", сказала: "Умирать надо красивой, Варенька..."
     Впрочем, тогда ничего еще не трещало, мундир был чист как причастие, в погонах отражалась солнечная надежда, и прапорщик Старшов сдержанно радовался первому кирпичу, заложенному им в основание собственного дома. Правда, радость была несколько омрачена тестем, отставным генерал-майором, возвратившимся с русско-японской войны с тяжелым ранением и весьма ворчливым характером. То ли по чистой случайности, то ли по стечениям обстоятельств, а только из довольно обширной родни генерала никто так и не пожаловал на свадьбу его средней дочери. Ни ее крестная мать, вдовая миллионерша Варвара Ивановна, живущая в подмосковном городишке, сплошь заселенном рабочими и работницами ее ткацких фабрик. Ни сановный братец Федор Иванович, свитский генерал и кавалер российских орденов, уж много лет проживавший в Петер... виноват, велено теперь говорить: Петрограде. Так вот, в Петрограде, поближе к государю: он, Федор, был любимцем покойного царя Александра III, но и сын тоже не обделял его своим высочайшим вниманием, глянув сквозь пальцы даже на демонстративную выходку младшей дочери Федора Ивановича Ольги, сбежавшей в Сибирь вослед осужденному на каторгу возлюбленному, будто новоявленная княгиня Трубецкая. Не явился, заметьте, и старший брат Василий Иванович, когда-то учивший детей графа Льва Николаевича Толстого, а ныне доживающий свой век в Казани верным адептом своего великого друга. Не пожаловала и младшая, Надежда Ивановна, ныне Вологодова, проживающая в Москве с детьми (слава Богу, хорошие, говорят, дети!) и весьма даже важным супругом. Этакий Каренин, знаете ли... Да что там перечислять, когда даже ближайший сосед и брат, уволенный с государственной службы по личному прошению, Иван Иванович, живший одиноко в фамильном имении Высокое, тоже, так сказать, не соизволил, не почтил, так сказать. Н-да. И никто не почтил, изволите ли видеть. И выкручивайся перед этими... поспешно испеченными прапорщиками военного лихолетья. Обидно. Нестерпимо. И генерал в сердцах объявил свадьбу возмутительно поспешной, но поскольку дочерей у него было, как у чеховского Прозорова, жена скончалась год назад, а Варвара (средняя) выходила замуж первой, то до венчания он ворчал про себя. Тем более что за свадебным столом больше всех говорил черноглазый, длинный и хитрый прапорщик Лекарев, новенький, как пятиалтынный.
     - И еще раз - за любовь, господа! Ах, любовь, любовь, недосягаемая мечта и недосягаемое счастье горемычных окопных офицеров...
     Он считал себя окопником с момента получения личного оружия, столь эффектно оттягивающего еще не успевшую пропотеть портупею. При этом он не сводил томных глаз с сердитой подружки невесты, которую звали Сусанной, и вздыхал. Громко. Второй представитель жениха прапорщик фон Гроссе молчал, но веснушки его стали еще крупнее и еще краснее, потому что он уж точно знал, что Сусанна нравится ему куда больше, чем этому болтуну Лекареву. Все эти взгляды и вздохи вызывали подчеркнуто веселый смех у родных сестер невесты Оли и Тани (брат Владимир старался казаться солидным и в смехе участия не принимал). При столь однобоком оживлении жених Леонид Старшов счел своевременным разыскать невесть куда исчезнувшего тестя. И разыскал...
     - Коли рассчитываете на протекцию, то оной я не оказывал, не оказываю и не буду оказывать никому и никогда. Так-с!
     - Это прекрасный пример для меня, - тотчас же откликнулся молодой супруг. - Я женился на вашей дочери только потому, что рассчитываю на полагающийся мне свадебный отпуск. Лучше две недели нежиться в кровати с генеральской дочкой, чем валяться в окопах с вшивой солдатней.
     Генерал секунду моргал, а потом хрипло расхохотался, задирая бороду а ля Александр III. После ранения он лишился ноги, приобрел нервный тик и избегал застолий. Поздравив молодых, тут же удалился в свой кабинет, заполненный книгами, табачным дымом и изнуряющими сожалениями проигравшего войну полководца. Совесть ныла сильнее искалеченной ноги, но он жаловался на ногу и глушил боль водкой.
     - И эту войну мы проиграем к чертям собачьим. - Он налил зятю водки, которую втридорога заказывал в ресторанах, так как в нормальных лавках продажа ее была запрещена в связи с военными действиями; это донельзя перенапрягало семейный бюджет, поскольку все - сын, три дочери, прислуга и он сам - жили на отставной генеральский пенсион. - Победа достается тому народу, у которого судьба между жизнью и смертью ставит знак равенства. Надо не только хотеть убивать, но и хотеть умирать, и последнее для победы важнее.
     - Я хочу жить, - улыбнулся прапорщик - Любить вашу дочь и время от времени дарить вам внуков.
     - Бедная Россия, до чего же ты быстро состарилась. - Генерал хлопнул изрядную толику водки и пожевал собственную бороду. - Ты думаешь, Леонид, зазнайство - признак молодости? Зазнайство - признак дряхлости: когда мы были юны, мы уважали силу шведов и восторгались гением Наполеона. А потом стали вопить, что закидаем япошек шапками, и получили Мукден и Цусиму. И в этой войне мы получим и Мукден, и Цусиму, и что-нибудь еще обиднее, но ты постарайся оставить мне внука, прежде чем тебя убьют.
     Прапорщик Старшов старался две недели, если восторг требует старания. Это были дни и ночи небывалого, немыслимого света и тепла: весна за окнами казалась лишь жалкой копией их страсти. Муж худел и темнел, а жена светлела и светилась и бегала на цыпочках, будто каждое мгновение готовилась улететь: под конец у него вдруг буйно начали расти усы, а ей пришлось срочно перешивать лиф. Каждое утро Варя встречала смехом и щебетанием, в котором было куда больше чувства, чем смысла, а Леонид - пением: именно тогда, в свой медовый полумесяц, он начал петь по утрам и пел всю жизнь, даже в утро собственной смерти.
     А потом он уехал. Его провожали всей семьей - генеральской, поскольку родные Леонида жили далеко от города, где сталкиваются лодки на городском пруду. Плакали сестры Оля и Таня, говорил что-то глупое брат Владимир, а хромой генерал и Варя смотрели строго и скорбно, ибо только им открылось вдруг, что поезд, увозящий прапорщика Леонида Старшова, идет не на фронт, а в другую эпоху и что фронт - просто долгая пересадка.
     
     3
     
     Мнение, будто Россия - страна равнин, есть географическая мистификация, настолько прочно въевшаяся в сознание людей, что ее исповедует поколение за поколением. Мы, русские, охотно поддерживаем это всеобщее заблуждение из чувства патриотизма, поскольку лишь нам одним ведомо, что страна наша состоит из бесчисленного количества изломанных хребтов, вывернутых скул, вывихнутых рук, вырванных ребер, а выбитых зубов уж и просто не счесть: они засеяли всю Русь, от финских хладных скал до пламенной Колхиды. Об эти зубы тупятся стальные лемеха на самых тучных черноземах, а поезда, скользящие по гладким рельсам, вдруг ни с того ни с сего начинают подпрыгивать и трястись, наехав на очередной череп, позвонок или забытый осколок сердца. Мы обладатели самых разухабистых дорог в мире, будь то в августовской пылище, февральских снегах, весеннем разливе или осенней грязюке; доехать до нас никто не может, да и мы сами с огромным трудом добираемся до заграничных задворок, и всегда только с благословения начальства.
     И тем не менее уж какое столетие с грохотом, звоном и стоном мчатся по Руси поезда. Они взяли разгон задолго до изобретения самого первого рельса, и в этом нет ничего фантастического, если вспомнить слова незабвенного штабс-капитана Лебядкина, что Россия есть игра природы, но не ума. Ее и впрямь никаким умом не понять и никаким аршином не измерить, и чудо не в том, что поезда ее сорвались с тормозов по совершеннейшему бездорожью, а в том, что они никогда не достигнут станции назначения. В этом есть нечто мистическое, чего объяснить я не берусь, но твердо убежден, что никто из моих соотечественников не сомневается в этой чертовщине с момента своего рождения. Да, перед нами и вправду расступаются страны и народы, глядя на нас с изумлением, и мы глядим на них с изумлением, думая при этом: как же, должно быть, уютно никуда не мчаться, не ютиться в общих вагонах, не жевать всю дорогу засохшие бутерброды и не созерцать с утра и до вечера непреклонные физиономии вагонных проводников, считающих себя пастырями только на том основании, что едут они в служебных купе. И тогда, в пятнадцатом, поезд мчал прапорщиков Старшова, Лекарева и фон Гроссе к месту столкновения с историей Государства Российского. Они начали свой жизненный путь в одном составе, но двоим причудливая судьба уготовила множество пересадок, а всем троим - множество встреч. Это было то редчайшее время, когда параллельные прямые пересекались в реальном пространстве и в реальной конечности, вопреки всем Евклидовым постулатам. Друзья покидали Леонида первыми, поодиночке высаживаясь на неизвестных станциях и растворяясь среди серых шинелей в столь же серой неизвестности: сначала Лекарев, сердито ткнувший кулаком в грудь и постаравшийся вовремя отвернуться; потом фон Гроссе, долго, преданно и больно тискавший Леонида. Но места их не оставались пусты: тотчас же появлялся кто-то другой, то ли по своей, то ли по чужой воле ехавший в ту же сторону. А потом пришел черед и Леонида Старшова: поезд изрыгнул его на полустанке и исчез, разбрасывая дымы и искры, а прапорщик, подоткнув шинель под ремень, запрыгал по весенней грязи навстречу собственной судьбе. Она предстала перед ним в виде полуроты усталых, грязных, угрюмых солдат, которых прапорщику надлежало довести до позиций. Он довел их не только до окопов, но и до верного берега, что в те времена значило больше, чем спасение жизни. Путь от окопов пятнадцатого до митингов семнадцатого определил всю дальнейшую жизнь как его самого, так и его семьи, явившись тем фундаментом, на котором через три десятка лет он начал строить собственный Дом в прямом смысле слова.
     - Мне довелось уцелеть, потому что я начал войну влюбленным, - сказал он за полгода до смерти младшему сыну, единственному существу, которому доверял. - На фронте офицер либо любит собственную карьеру - и тогда не щадит собственных солдат; либо себя самого - и тогда прячется за солдатские спины. А я любил твою матушку и больше всего на свете боялся, что она сочтет меня недостойным.
     Сегодня мы назвали бы это заслуженным солдатским авторитетом. Но Дед не очень-то жаловал подобные понятия, несмотря на пристрастие к замшелым формам. Может быть, потому, что авторитеты столько раз за его службу меняли окраску а заряд - с плюса на минус и с минуса на плюс, что он ощущал оскомину от самого слова.
     - Все началось с журнала "Природа и люди". Когда мои друзья приехали на свои станции, в поезде началась скука смертная. В карты я умел только проигрывать, на попойки всегда недоставало денег, и я выпросил у попутчика журнал. И читал его с уважением и простодушием, и ты всегда поступай так, когда будешь читать научно-популярную литературу. Ибо ничто так не облегчает жизнь, как вера в наипростейшие способы ее спасения.
     В поезде прапорщик Старшов с особым вниманием читал статью о применении германцами первых газов на Западном фронте. Это был бесхитростный хлор, от которого, как уверяла статья, так просто было бы спастись, если бы французы вовремя подписались на журнал "Природа и люди". Но они не подписались, и смерть их оказалась мучительной, а агония - долгой. И прапорщик, подпрыгивая на второй полке, люто негодовал, не подозревая, что ему самому уготована мучительная смерть от удушья с еще более мучительной агонией.
     Негодуя, мы запоминаем лучше, чем любя: не знаю, это всеобщее свойство или индивидуальное, дарованное от природы Леониду Старшову. Он все время думал об этой адской тевтонской выдумке; он про себя произносил горячие филиппики с требованием навсегда запретить столь варварское оружие: он во сне видел ползущие на него клубы желтого дыма и задыхался, репетируя собственную смерть. А наутро заново перечитал статью "Ядовитые газы - новое злодеяние германцев".
     А потом приехал. Выгрузился на полустанке, доложил, получил полуроту и потащился на позиции.
     
     4
     
     "Из действующей армии.
     Его Превосходительству
     генерал-майору Николаю Ивановичу Олексину
     для Варвары Николаевны (лично).
     Угол Кирочной и Ильинской, собственный дом.
     г. Смоленск".
     
     Получив письмо, генерал, не вскрывая, отдавал его дочери. Варвара тотчас же убегала к себе, зачем-то закрывала дверь, лихорадочно вскрывала конверт и читала всегда стоя. Как на картине Вермеера Дельфтского.
     
     "10 мая 15 года.
     Письмо №3.
     
     Варенька, дорогая моя!
     Вчера с полуротою солдат выступил на передовые линии. До них еще верст 40, а уж нигде нет ни одного мирного жителя, и канонада уже слышна более или менее ясно. Аэропланы частенько пролетают над головами; в середине дня германский аэроплан, летевший сравнительно низко, открыл было по нашей колонне пулеметный огонь, но живо удрал, как только появились два наших аэроплана.
     А война, оказывается, видна издалека. В том местечке, из которого мы выступили походным порядком, не было германцев, но дальнобойная артиллерия и бомбы, которые сбрасывают с аэропланов, сказали и здесь свое слово. Снесены многие крыши, в стенах - огромные бреши, повыбиты стекла, а по улицам словно кто прошелся чудовищной сохой - так все исковеркано и изрыто.
     Не хотел поначалу писать об одном небольшом столкновении, но вспомнил, что дал тебе слово ни о чем не умалчивать. Только, Бога ради, Варенька, не волнуйся: все уже позади, да и случай пустячный.
     Вчера перед самым походом вызывает меня к себе командир запасного батальона и предлагает мне включить в состав моей полуроты до пункта назначения вольноопределяющегося нижнего чина Соколова. Глянул я на этого Соколова: ну гимназистик, мальчишка лет шестнадцати! Сероглазый, круглолицый, румянец во всю щеку, а сам тоненький и напуганный. Приказал я этому юнцу от себя не отлучаться, и - шагом марш! Я - впереди, чуть сзади вольноопределяющийся Соколов, за ним - полурота, а позади нее - мой унтер Семен Масягин, чтобы подгонять отстающих. Вот так и плетемся в жаре, за аэропланами поглядываем да канонаду слушаем.
     Через два часа в небольшой роще командую привал. Сажусь, расстегиваю портупею, сапоги долой: блаженствую себе в тенечке. Вдруг слышу крик; "Помогите!" Женщина кричит, сомнений никаких нет, что женщина, и я босиком, как лежал, на тот крик бросился. Выбежал из кустов и вижу, как здоровенный детина, прибывший после легкого ранения, валяет по земле вольноопределяющегося Соколова. Тискает его, хватает, а головной убор сбил, и я вижу... Нет, Варенька, ты зажмурься, отвлекись и заново читать начни, чтобы представить мое состояние, когда я, вместо юнца гимназиста, увидел коротко стриженную молодую девицу! А тот мерзавец (извини, Бога ради!) уже под гимнастерку ей залез. Что было делать? Вытащил револьвер и пальнул у него над ухом. "Встать!" Он встал, красный, распаренный, и смотрит дико. "Я, говорит, ваше благородие, выстрелов не опасаюсь, а вот ты их в первом бою поопасайся". Я и ответить ему не успел, как подбегает мой унтер Семен Масягин да как двинет этого хама кулаком в физиономию.
     Потом разобрались. Девица "Соколов" оказалась не девицей, а законной супругой командира батальона нашего полка капитана Павла Владимировича Соколова. Настоящее ее имя Полина Венедиктовна, и она всеми правдами и неправдами пробирается к своему мужу. Ты сейчас скажешь, предчувствую, что это - пример самопожертвования и великой любви. Марию Волконскую вспомнишь вкупе с Трубецкой, а по мне - безнравственность. Да, да, уважаемая моя женушка, допустить, чтобы тебя тискала солдатня, платить благосклонностью господам тыловым крысам за их разрешения следовать далее - непристойно и в высшей степени аморально.
     А с унтером Масягиным я сошелся во взглядах и характерах. Он - человек бывалый, семь месяцев на передовых позициях, заслужил Георгия за личную храбрость. А главное - справедливый и рассудительный и за тем солдатом (его зовут Прохором Антиповым) обещал присматривать.
     Вот какое пикантное приключение выпало мне в первый день пребывания на передовых позициях. Не удивлюсь, если война окажется сплошным водевилем.
     Ну до свидания, моя дорогая Варенька. Береги себя и всегда помни, как я люблю тебя.
     Поклон Николаю Ивановичу, Оле, Тане и Володе. Не начал ли он испытывать желание пополнить собою ряды наивного русского офицерства?
     Крепко, крепко целую тебя и твои ручки.
     Твой царь Леонид.
     Р.S. Помнишь, как ты шепнула мне во мраке прекраснейшей из ночей: "Ты - мой царь Леонид..." Я этого никогда не забуду, клянусь тебе, любимая. И еще клянусь, что, уж коли ты избрала меня царем Леонидом, я скорее умру, чем пропущу врагов сквозь Фермопильское ущелье.
     Сейчас полночь. Я сижу в землянке своего командира роты поручика Незваного Викентия Ильича и заканчиваю это письмо при огарке свечи, целуя черные кудри твои.
     А впереди - война".
     
     Да, впереди была война, но в первую ночь прапорщику Старшову так и не удалось уснуть в ее липких объятьях. Закончив письмо, он лег, укрылся шинелью и до утра думал о том, что его непременно убьют в первом бою. Он презирал себя за трусость, не подозревая, что всякий мужчина испытывает изнуряющий, неописуемый, почти мистический ужас два раза в жизни: перед первой брачной ночью и перед первым боем.
     
     5
     
     Дед провел с немцами три войны: мировую ("германскую") в качестве офицера царской армии; революционную в качестве командира Красной Армии и Великую Отечественную в качестве офицера Советской Армии. Столь богатый опыт, накопленный одним поколением под разными вывесками, не мог в конечном итоге не вылиться в некие закономерности. Выйдя в отставку в сорок шестом, Дед начал не только строить Дом в прямом смысле, но и писать нечто вроде Памятки для будущей Четвертой войны. Писал он ее кратко и столь искренне, что, несмотря, по крайней мере, на две победы из трех возможных, назвать ее следовало не "Наука побеждать", а "Наука не быть побежденным". Вывод озадачил Деда, почему он, основываясь, правда, уже на ином опыте, сжег свое творение, подобно Николаю Васильевичу. Случайно уцелел клочок, половина листочка, которую я и приведу здесь так, как когда-то написал Дед. Слово в слово:
     
     "1. Немцы никогда не стремились к захвату территории как таковой, но всегда рвались к высотам. Следовательно, первую закономерность можно сформулировать так:
     "Мы - в низинке, немец - на вершинке".
     2. Немцы никогда не стремились, условно говоря, "перевыполнять план": если было приказано занять деревню, они, заняв ее, в ней и закреплялись, не преследуя нас. Отсюда вторая закономерность:
     "Мы - в чистом поле, немец - в теплой хате".
     3. Немцы избегали ночных боев, справедливо полагая, что в темноте офицерам трудно командовать, а солдатам - исполнять команды, что, в свою очередь, всегда ведет к бессмысленным потерям. И третья закономерность звучит так:
     "Мы - воюем, немец - спит".
     
     Тогда, в мае пятнадцатого, до этих формулировок было еще далеко, но рота, в которой служил прапорщик Старшов, оказалась в самой что ни на есть низине из низин. Она занимала позиции на Варшавском направлении возле реки Равки на макушке Болимовского выступа. В окопах хлюпала грязь, ноги были постоянно мокрыми, озноб колошматил, невзирая на чины и звания, а розовые, как ветчина, немцы, скинув мундиры, блаженствовали на солнышке, которое заглядывало в русские окопы только на сорок три минуты, как установил прапорщик Старшов в первый же день своей трехступенчатой германской войны.
     - Простудим солдат, Викентий Ильич, - озабоченно сообщил он свои выводы командиру роты. - Может быть, испросив разрешения, вышибить противника с господствующей высоты?
     - К праотцам захотелось? - усмехнулся Незваный. - У германцев четыре пулемета, а у меня сто тридцать восемь "ура!" да два наших с вами нагана. Лучше жить с бронхитом, чем лежать убитым: преподношу вам, прапорщик, основную заповедь этой вшивой войны. Запишите в книжечку.
     Ни в первый, ни во второй, ни даже в третий день никаких боев не случилось; прапорщик осмелел и деятельно исследовал все, что доступно было исследованию: периодичность смены германских пулеметчиков и розу ветров; расстояние до характерных ориентиров и длительность рассветных туманов, что тянулись от реки Равки; содержание солдатских каш и влияние фаз луны на извечное солдатское желание дрыхнуть. Он почти уже вывел формулу, но тут сменился ветер, и исследования пришлось прекратить.
     - Ветер действует на солдатские нервы, - сообщил он ротному.
     - Вас убьют в первом бою, Леонид, - зевнул Викентий Ильич. - Уж не посетуйте на предчувствие. Во-первых, нервы у нижних чинов уставом не предусмотрены, а во-вторых, передовая не выносит гумбольдтов, дарвинов и всяких там аристотелей.
     - Но вы же сами скверно спите от этого ветра, - не унимался упрямый прапорщик.
     - У меня ноги болят, - впервые по-человечески просто признался ротный. - Я ведь из осколков армии Самсонова. Набегался по болотам.
     Тот день, на который судьбою было возложено личное клеймо с именем прапорщика Леонида Старшова, начинался на редкость уныло. Западный ветер лениво волочил обрывки речных туманов на отсыревшую роту. Первые солнечные лучи уже касались германских окопов, но в низине было по-прежнему глухо и мрачно, и невыспавшиеся солдаты материли противника с особой, завистливой злостью. А поскольку германец, вопреки обыкновению, начал шебуршиться спозаранку задолго до завтрака, то все, кто топтался в гнилых окопах, любознательно на них пялились.
     - Гля-ко, туман вроде загустел.
     - И будто течет, а? Будто тяжелый.
     - Чего-то он какой-то зеленый вроде, братцы...
     - Не, желтый он.
     - Бурый, дура, - солидно поправил унтер Масягин и покосился на хмурого ротного. - Туман вроде как крашеный ползет, ваше благородие.
     Поручик хотел ответить сразу, но не успел: рот свело вялой утренней зевотой. Пока он управлялся с нею, из землянки вылез Леонид.
     - Доброе утро, господа.
     - Дымовая завеса, - совладав наконец-таки с челюстями, сказал ротный. - Германцы решили дымовой завесой побаловаться, видите, прапорщик? Учение, что ли...
     Прапорщик не ответил. Он уже видел однажды эти тяжелые, медленно и неотвратимо стекающие в низину желто-зеленые, переполненные смертью клубы, но спросонок никак не мог вспомнить, где же он их видел. А это почему-то представлялось невероятно важным, прямо-таки жизненно необходимым, и он напряженно вспоминал, тупо уставясь на ползущие, завивающиеся языки... "Сон! - вдруг осенило его. - В поезде я видел во сне газовую атаку..."
     - Газы! - кажется, он крикнул, если можно кричать шепотом. - Это газовая атака, Викентий Ильич. Отводите роту.
     - Что вы плетете? Какие, к черту, газы, когда я почти год воюю и никаких газов, кроме...
     - Хлор! - забыв о субординации, прапорщик двумя руками схватил поручика за отвороты наброшенной на плечи шинели и затряс так, что голова Незваного заболталась, как недозрелая груша. - Уводите людей. Смерть. Удушье. Как только до нас доползет, всем нам конец. Конец! Спасайте людей!
     - Ку...да? - с трудом вымолвил ротный, поскольку его помощник продолжал вдалбливать идею посредством взбалтывания. - Оставь т...трясти, черт...
     - Как можно дальше! Как можно дальше, пока подъем не начнется.
     - Рота, слушай команду! Бегом в тыл! Бегом!..
     Солдаты покинули окопы, в общем, организованно и без всякой паники, а скорее с усмешкой: "Ну дают господа офицеры!.." Сам Дед и по прошествии времени не мог вспомнить, сколько верст он драпал от желтого германского облака. Сдавалось ему, что много, но он всегда точно помнил, что обратный путь оказался короче.
     - Охранение! - вдруг закричал Масягин. - Охранение забыли!
     В панике (а скорее не в панике, а в несерьезном к ней отношении, что тоже есть одна из сторон паники) напрочь забыли о четырех солдатах, еще затемно выдвинутых в передовые секреты. Кто, как, почему - выяснять было некогда: прапорщик Старшов сорвал с себя портупею вместе с оружием, гимнастерку, нательную рубаху. Он совал эту скомканную, волглую от пота рубаху солдатам и кричал, а его не понимали:
     - Мочитесь на нее. Мочитесь. Мочитесь!
     Наконец сообразили. Он стиснул мокрую рубаху в руке и, полуголый, помчался обратно. Навстречу неотвратимой смерти, медленно наползающей на позиции. К забытым солдатам.
     Это так ему тогда казалось, так оно было на самом деле, так все и воспринимали. Но существовала и другая, невидимая и тоже неотвратимая, как смерть, сторона этого порыва: двадцатилетний Дед бежал тогда навстречу собственной судьбе. Не думая об этом, не зная, не гадая и не выбирая.
     Когда прапорщик добежал до оставленных ротой окопов, первые волны газов уже были совсем рядом. Он почувствовал жжение в горле, нехватку воздуха и резь в глазах, прижал ко рту мокрую рубаху и, задыхаясь, лихорадочно заспешил дальше, к секретам, что были выдвинуты вперед. Эта сотня саженей дорого досталась ему: внезапные приступы кашля не оставляли уже до смерти, да и умер-то он от того же удушья, от которого гибли все его сверстники, счастливо избежавшие сабель, пуль и осколков. По щекам ручьями текли слезы, он блуждал в ядовитых парах и пиках не мог найти своих солдат. "Я выл, - скупо признался он через шесть десятков лет. - Знаешь, как воют перед смертью? Выл и искал". И нашел все по тому же судорожному, раздирающему грудь кашлю.
     - Снять рубахи! Обмочить! Дышать только сквозь материю!
     От волнения, опасности, приступов кашля и слез он не видел тех, кого спасал. Что-то красное, натужно кашляющее, в слезах, в мокроте, в соплях...
     - Снять рубахи! Снять! Обмочить!
     Он наглотался газов, растворенных в тяжелом речном тумане, больше всего тогда, когда втолковывал им, уже плохо соображающим, уже обреченным, обессиленным, растерянным, как можно спастись. Он умирал вместе с ними, и через два года именно это переважило все его золотые погоны.
     - Дышать только сквозь ткань!
     Уже за второй линией своих окопов, когда вырвались из ядовитых речных туманов, а склон начал заметно повышаться, солдаты попадали на землю. Он кричал, угрожал, просил, умолял и снова угрожал, но поднялись они тогда, когда прапорщик в ярости начал бить их ногами.
     - Знаешь почему? Я верил, что только бурное дыхание очистит наши легкие.
     - И ты бил, отец? Бил измученных, отравленных, ослабевших солдат?
     - Еще как! - самодовольно признался Дед. Он гулял по госпитальному саду вместе с младшим сыном, через каждые семь-десять шагов заходясь в изнуряющем кашле. На следующее утро ему суждено было умереть, но сын не знал об этом, а Дед знал.
     - А старшим, знаешь, кто оказался? Тот мерзавец Прохор Антипов, что пытался изнасиловать дуру-суфражистку...
     Тогда прапорщик все же поднял солдат и снова погнал, не давая ни малейшей передышки, пока не добежали до своих. Там попадали. Все пятеро.
     Через месяц прапорщик вернулся из лазарета целым и невредимым, только иногда покашливал ни с того ни с сего. А еще через полтора месяца был востребован в штаб полка, где представитель Думы Георгиевских кавалеров в присутствии офицеров штаба вручил прапорщику Леониду Старшову первую боевую награду - орден Святого Георгия-Победоносца Четвертой степени.
     - Сто пятьдесят рублей годового пенсиона и право ношения мундира в отставке - это, брат, не шутка, - говаривал он, посмеиваясь в седой ус. - И чего я, дурак, его в двадцать втором году сдал, спрашивается?
     И остался в награду кашель. Навсегда.
     
     
     ГЛАВА ВТОРАЯ
     
     1
     
     Генерал глядел в исчерченную стрелками карту Маньчжурии, жевал бороду и невесело размышлял о роковой инертности русских штабов. Чем выше штаб, тем больше неповоротливости. Бумаг прорва, дела нет. Ведь стоило тогда вовремя доложить...
     - Варвара Ивановна пожаловали! - крикнула из-за двери Домна Фотиевна, или, по-домашнему, Фотишна.
     - Варвара? - Николай Иванович поспешно одернул домашнюю куртку, заковылял к дверям. - Зачем? Почему вдруг? По какому вопросу?
     Он с детства побаивался старшей сестры, заменившей ему мать в те давние-давние времена. Потом, правда, появилась тетушка Софья Гавриловна. Варя уехала ловить свое счастье, но как внезапная смерть матери, так и властная рука Варвары запали в память навсегда. Не страхом, а благодарностью: даже среднюю дочь (вторую, здоровенькую) он назвал в честь старшей сестры: Варвара Ивановна была весьма польщена, приехала на крестины вместе с супругом Романом Трифоновичем Хомяковым (он тогда еще был жив...).
     - Варя? Что случилось?
     Сестра заметно постарела после смерти мужа. Впрочем, Варвара всегда выглядела так, словно только что постарела: и в двадцать, и в шестьдесят.
     Но то - изнутри, а ныне изменения коснулись внешности: она стала рыхлой, одышливой и какой-то смиренно готовой к очередным несчастьям, несмотря на все еще вызывающе прямую отцовскую спину. Она троекратно расцеловалась с братом и отстранилась, не снимая руки с его плеча. Точнее, отстранила его:
     - И ты пьешь?
     - Это звучит, как "и ты, Брут!" - улыбнулся Николай Иванович. - Нет, я не пью, не беспокойся. Просто все мои лекарства отныне на спирту, отсюда, пардон, амбре.
     - Амбре, - недовольно повторила Варвара Ивановна, усаживаясь. - Как дети? Знаю, что моя крестница счастливо вышла замуж, но после кончины Романа Трифоновича я никуда не выезжаю: на мои плечи легло столько забот. Вы получили телеграмму с поздравлениями?
     - И телеграмму, и подарок. Варя очень благодарна тебе.
     - Пустяки. Я была одинокой в молодости и оказалась одинокой в старости: сыновья мои не могли выбраться из Парижа из-за боевых действий даже на похороны собственного отца. Странную судьбу мне уготовил Господь.
     Николай Иванович сочувственно покивал, отметив про себя, что сестрица-миллионщица называет эту идиотскую войну всего лишь "боевыми действиями" даже в столь горестном случае.
     - Письма от них идут ко мне через полсвета. И когда же все это кончится?
     Вздох был фальшивым, и генерал разозлился: "Врешь, ты не хочешь мира! Ты хочешь денег, денег..." И сказал весьма недовольно:
     - Ты приехала посоветоваться со мной относительно окончания войны? Узнай лучше у Федора: он ближе к царю.
     Варвара Ивановна молча полоснула его недобрым взглядом. Достала из ридикюля телеграмму, бросила через стол:
     -Прочти.
     Генерал развернул: "ДОРОГАЯ СЕСТРА Я СЕМЕЙНОЕ НЕСЧАСТИЕ И НЕТ МНЕ ПРОЩЕНИЯ ВЫСОКОЕ ПРОДАНО МОЧУЛЬСКОМУ ИВАН".
     - Он продал наше Высокое?
     Николай Иванович нечасто бывал в семейном имении, молчаливо признав, как, впрочем, и остальные, что право прямого владения принадлежит тому, кто там постоянно живет, то есть ушедшему со службы Ивану Ивановичу. Но при этом не представлял, что когда-нибудь дом и сад его детства уйдут в чужие руки. Слишком многое связывало с той землей всех Олексиных, слишком многое...
     - Давным-давно, когда ты ходил в начальные классы гимназии, а Иван ее заканчивал, я обнаружила его пьяным. Он только что вернулся от какой-то девки и влез в окно. В старом доме, на Кадетской, который тетушке пришлось продать за долги.
     - Я не хожу по той улице, - сухо доложил генерал. Варвара Ивановна понимающе покивала. И вздохнула:
     - Таковы были цветочки. Он, что же, окончательно спился?
     - Я давно не видел Ивана: мы крупно повздорили два года назад. Но если судить по этой телеграмме...
     Вошла Фотишна. Даже она, фактическая домоправительница, испытывала необъяснимый страх в присутствии Варвары Ивановны Хомяковой.
     - Чай подан.
     - Сначала дела, - отрезала Варвара Ивановна. - Ступай. - Дождалась, когда Фотишна закроет дверь, пояснила: - Я еду к Мочульскому Иван продал не только наше имение, он продал наши могилы. Два креста из белого мрамора. Ты помнишь мамины похороны?
     - Я все помню, - сказал Николай Иванович. - Даже разговор на веранде. Иван тогда увел нас, младших, но я был старше этих младших.
     - Старше тебя был Георгий, - тихо поправила Варвара Ивановна и перекрестилась.
     - И тем не менее я помню, как ты ратовала за единство семьи.
     Он сказал эти слова без всякой задней мысли: просто с горечью припомнив, что было время единения. Но Варвара Ивановна услышала в них упрек и не просто покраснела, а апоплексически налилась кровью.
     - Благодари эту Елену, эту маркитантскую девку, которую твой братец приволок в наш дом: у него всегда была страстишка выискивать непременно что-то самое грязное. Она неплохо отблагодарила нас всех...
     - Да при чем тут Лена...
     - Непорядочные люди неспособны даже на благодарность, - отчеканила старшая сестра, вставая. - Я - к Мочульскому.
     - Елена имела право влюбиться в кого угодно, - упрямо продолжал Николай Иванович. - В данном случае Ивану просто не повезло.
     - Я ночую у тебя. - Варвара Ивановна привычно не слушала младших, когда не желала их слышать. - Распорядись доставить мой багаж и, будь любезен, повремени сегодня с обедом.
     Она вышла столь стремительно, что генерал не успел встать, чтобы проводить ее. И остался сидеть, слушая, как за окнами зацокали копыта рысаков наемного экипажа. Ему стало грустно и горько, но не из-за свидания с сестрой и даже не из-за выходки спившегося с круга брата, а от воспоминаний. О детстве в этом старом городе, но в другом доме, проданном за долги, мимо которого он старался никогда не ходить, хотя новый дом оказался совсем рядом со старым. А старый продали тогда, когда Хомяков приехал с войны полным банкротом. Варвара, сыграв в Смоленске скромную свадьбу, укатила вместе с ним, и тетушке пришлось выкручиваться самой. А в доме за старшую оставалась привезенная с войны Леночка. Это для Варвары она выглядела маркитантской девкой, а для них - богоданной, живой, черноглазой сестричкой, в которую они все были влюблены - и он, и Георгий, и вернувшийся с боевыми наградами ее спаситель Иван. Только они влюблялись по-мальчишески, а Иван все делал очень серьезно. Он вообще был очень серьезным и основательным: закончил в университете, подождал, пока Леночка подрастет, и лишь тогда сделал официальное предложение. Она приняла его, и полгода они считались женихом и невестой, а потом Лена совершенно неожиданно и необъяснимо уехала из их дома, а Иван начал метаться по службам и пить, пить и метаться, пока из этих двух деяний не избрал одного. Оставил службу и осел в Высоком, а Лена так и затерялась в бесконечных провинциях гигантской империи. Генерал тяжело вздохнул, тяжело поднялся, тяжело захромал в привычный кабинет.
     Он открыл дверь и замер: у его стола сидел высокий, худой и, что выглядело абсолютно несуразным, сутулый старик в старомодном поношенном костюме, с костлявой лошадиной физиономией и редкими желтовато-седыми волосами.
     - Иван?
     - Извини, брат, - потухшим голосом сказал Иван Иванович, который был всего-то на четыре года старше, а уже выглядел стариком. - Ждал, когда наша мегера уйдет. А сюда меня Фотишна провела. Мы не обнимемся?
     - Я читал твою телеграмму, - сказал Николай Иванович, обходя стол с другой стороны.
     - Понятно. А выпить нет ли? - Иван Иванович зябко передернул плечами, зябко потер руки. - Мне все равно, что дашь, все равно.
     - Опять запьешь, Иван.
     - Муторно, - тихо и покорно вздохнул брат. - Не на душе, нет. Жить муторно, Коля. Не хочется. Я, наверно, повешусь.
     - Дурак, - по-генеральски пророкотал Николай Иванович, доставая бутылку и рюмки. - А ведь был Ваня. Надежда семьи.
     - Водка? - Иван Иванович осклабился, обнажая редкие и совершенно уж лошадиные зубы. - Казенная? Хорошо русские генералы живут, хорошо. А я самогоночку пью, мне баба варит. Жалостливая, жалеет меня. - Задрожавшей рукой он схватил наполненную братом рюмку, торопливо выпил, давясь и всхлипывая. - Чудо! Чудо! Самогонка - дрянь, а я, знаешь, как пить приловчился? Я ведь, брат, химик, да, химик. И я самогонку с шампанским мешаю. Папочку с мамочкой, так сказать.
     - Перестань ёрничать, Иван, - тихо сказал Николай Иванович.
     - Перестал, перестал, - Иван Иванович поспешно покивал головой, сказал вдруг совсем иным, прежним, уж и им-то самим почти позабытым тоном: - Гавриила во сне видел, первый плод с древа нашего. Самый скороспелый и самый зрелый плод. Часто вспоминаешь его, Коля?
     - Нет, - вздохнул генерал. И виновато добавил: - Я почти и не помню его.
     - Я подразумевал не воспоминания, а думы. Он своим выстрелом думать нам завещал. Не только близким, а всем русским порядочным людям.
     Иван Иванович замолчал, умоляюще, но бегло, искоса поглядывая на брата. Со значением погладил рюмку уже твердыми, недрожащими пальцами, кашлянул выразительно.
     - Знаешь, а я мартиролог нашей семье составил. Вот если нальешь еще рюмочку...
     Генерал наполнил рюмки, вздохнул неодобрительно:
     - Дурацкая у нас семья.
     - Не-ет, - несогласно протянул Иван Иванович и мягко, застенчиво улыбнулся. - Извините, ваше превосходительство, но я когда-то кое-что читал, кое о чем думал и кое-что знал. Я закончил в университете и прослушал трехгодичный курс в петербурж... ах да, теперь приказано обрусеть... в петроградской техноложке. Я и в университете, и в техноложке проходил первым номером, я очень старался, Коля, я втемяшил себе в башку, что меня непременно полюбят за мой разум и мои знания. И знаешь, отчего я пью? Я выжигаю разум самогонкой.
     Он торопливо опрокинул рюмку в заросший рот, и генерал отвернулся, незаметно смахнув слезинку.
     - Ах, Ваня, Ваня...
     - Пролил, - сказал Иван Иванович, перевернув пустую рюмку и дурашливо улыбаясь. - И не хватило на семейный мартиролог.
     Николай Иванович молча налил ему еще. Брат, посерьезнев и погрустнев, принял рюмку спокойно, с неторопливым достоинством.
     - Начнем с матушки нашей, Коля: ты помнишь ее лицо? Нет, ты был еще очень мал, а я - помню. На ее щеках остались точечки, потому что она упала лицом в землю. Она поклонилась земле за всех нас, потому что была крестьянкой и твердо веровала, что все - оттуда, из земли. А батюшка рухнул навзничь, глядя в небо, как и положено потомку честных воинов, ибо знал, куда должен обращать взор свой человек чести и долга. И эти два последних взгляда наших родителей радугой сияют над нами, их детьми...
     - Хороша радуга, - угрюмо перебил генерал.
     - Да, не для веселья, а для раздумья, осеняя, а не развлекая. - Иван Иванович важно поднял длинный, сухой палец. - У русской интеллигенции отец - дворянин, но мать все-таки крестьянка, и об этом никогда не следует забывать, ибо в этом сокрыты и ее долг, и ее проклятье. Русская интеллигенция оказалась в ответе за все - от земных нужд до небесных мечтаний, от прошлого до будущего, от чести государства до бесчестия государя. И наша семья - живая тому картина. Пойдем сверху вниз не только потому, что Гавриил старший по возрасту, а потому, что чаша, кою испил он, оказалась самой весомой.
     Иван Иванович замолчал. Похмурился, посмотрел на рюмку, окунул язык в водку, но пить не стал и рюмку отодвинул.
     - Пей, если хочешь, - вздохнул младший. - Я тебе еще налью.
     - Я не пьяница, Николай, - строго сказал старший. - Я болен, я просто очень болен, и тебе вскорости придется отвезти меня в психиатрическую лечебницу. Но продолжим. Итак, лощеный офицер, пшют и фат, фразер и позер, в считанные месяцы вырастает до понимания, что не только моя честь есть честь государства, но и бесчестие государства есть мое бесчестие. И, искупая это всеобщее бесчестие, пускает пулю в сердце. Не думай, что я сочиняю: князь Цертелев рассказал об этом Федору. Пойдем далее. Народник, один из основателей коммуны в Америке, принципиальный атеист, чудом не поплатившийся за свои убеждения жизнью, ныне является идеологом толстовства, жрет сено с соломой и уныло проповедует непротивление злу. Как ты уже догадался, я говорю о Василии, совершившем кульбит, обратный смертельному броску Гавриила.
     - Ты забыл о Владимире.
     - Я помню Володю, но его отважная гибель - иллюстрация к общему, частность, а не сущность, Погибнуть на дуэли за честь девушки - благородство, но благородство естественное, как спасение утопающего, так сказать, благородство масштаба один к одному... Ты помнишь Таю, из-за которой он встал под пистолет? Она мне очень нравилась когда-то. Когда я был влюбчив. - На сей раз он глотнул водки и нервно потер ладонью о ладонь. - Где Тая, там и Маша, а Маша бросилась на бомбу, предназначенную для губернатора.
     - В губернаторских санях ехали дети.
     - Ехали дети, и Мария закрыла собственную бомбу собственным телом: поступок, характернейший для русской интеллигенции. Сначала мы бросаем бомбы, а потом сами же падаем на них - браво, господа, браво, подобный поступок никогда не придет в голову ни тевтонам, ни галлам, ни британцам. Британцам, сказал я? Тогда впишем имя Георгия, отставного капитана русской армии, командира отряда волонтеров в далекой Африке, павшего в бою от британской пули и с почестями похороненного в столице Бурской республики. Трансвааль, Трансвааль, страна моя... Прекрасные жизни и прекрасные смерти вписываются в радугу, Николай. А вот последующие - не вписываются. Гордая эмансипе Надежда умудряется попасть в ходынское столпотворение, уцелеть телом и погибнуть душой: тоже ведь поэма, брат, да еще какая! А Федор, начинавший едва ли не нечаевцем, а кончивший полным генералом и любимцем покойного государя?
     - Его дочь, увы, на каторге.
     - Я не исследую второе поколение, брат. У нас еще есть Варвара - не твоя дочь, а наша сестра, - ставшая миллионщицей и ханжой. Я, пропивший родное гнездо, и ты, проигравший свою войну - что, мало?
     - И каков же твой вывод? - спросил Николай Иванович, помолчав.
     - Вывод? - Иван Иванович посмотрел на него пьяненькими, красными, слезящимися глазками. - Вывод каждый порядочный человек обязан делать самостоятельно, только выродки и холопы жаждут выводов со стороны.
     - Я холоп! - сердито буркнул генерал. - Я жду пенсий и выводов.
     - Вывод справедлив, как приговор: путь под радугой приводит к гибели лучших. Оставшиеся преуспевают или спиваются в зависимости от коэффициента собственного достоинства. Вот! - Он неожиданно вскрикнул: - Коэффициент собственного достоинства определяет личную порядочность человека, брат. Эта мысль...
     Приоткрылась дверь, в щели показалось озабоченное лицо Фотишны.
     - Кричите, а Варвара Ивановна едут. Я вас, Иван Иванович, садом провожу, там калитка есть.
     - Да, да! - Старший брат торопливо вскочил, поблекший, растерянный, ссутулившийся. - Прощай, Коля, прощай. Коэффициент собственного достоинства, а?
     - Обожди! - Генерал шагнул к шкафчику, достал две бутылки казенной водки и, конфузясь, протянул брату.
     
     2
     
     Как раз в то время, когда прапорщик Старшов зарабатывал пожизненный кашель, его супругу Варвару Николаевну, Вареньку, потянуло на солененькое, слезы и обиды. Из суеверных соображений, мужчин - то есть отца, мужа и бестолкового брата - в эти обещающие странности не посвящали, но женское окружение - сестра Оля, крепыш-подруга Сусанна и прислуга за все (она же домоправительница) Фотишна - обсуждало назревающие события горячо, подолгу и с удовольствием.
     - Тащи три карты. Коли две красных - девочка, коли две черных - мальчик.
     Варя таскала, но никто ни к какому выводу прийти не мог, потому что карты упорно предсказывали раз - одно, раз - другое. И за всей этой суматохой, гаданьями, огурчиками, секретами и прочей женской кутерьмой забыли про самую младшую. Про Таню, только-только закончившую в Мариинской гимназии. Она всегда была хохотушкой и трещоткой, но в последние дни примолкла. И пока Варенька решала вопрос, когда сообщить батюшке о некоторых надеждах, явилась в прокуренный кабинет вместе с полуночным боем часов.
     - Татьяна, - отец скорее констатировал факт, чем удивлялся ему.
     - Мне надо поговорить под большим секретом, - понизив голос, сказала младшая. - В нашей семье все болтуны, даже Володя, а у меня будет ребенок.
     Выпалив это девичьей скороговоркой, дочь замолчала, и наступила тишина, поскольку генерал молчал тоже. Вообще-то он соображал достаточно быстро, но в предложенной ситуации растерялся бы и самый сообразительный человек. Перед ним стояла не только самая младшая, но и самая некрасивая из всех его детей: дочь в несколько уменьшенном масштабе копировала его самого, являя собой шестнадцатилетнее существо женского рода с лошадиным, уже сейчас генеральским лицом и широкой мужицкой спиной. Он всегда жалел, что не сын, а Татьяна продолжила его породу, а потому и любил ее больше остальных.
     - Это у Вари будет ребенок, - объяснил он, признаваясь тем самым, что в их семье болтунов и впрямь было предостаточно.
     - У Вари и у меня. Слава Богу, если мальчик и девочка.
     Перед генеральскими очами засверкало что-то вроде полудюжины самурайских мечей. Чтобы вернуть нормальный взгляд на жизнь, пришлось открыть шкаф и выпить водки.
     - Ты хотя бы в общих чертах представляешь, от чего бывают дети?
     - Их приносят аисты. - Дочь потыкала в свой еще совершенно невидимый животик. - Он безотцовщина, понимаешь? На тебя будет указывать пальцем весь город.
     Николай Иванович сел, озадаченно покусывая бороду. Дочь стояла свободно, не шевелясь и не напрягаясь, как совсем еще недавно их учили стоять строгие классные дамы. В лице ее не читалось ни растерянности, ни стыда, ни страха: она глядела на него его же глазами и терпеливо ждала решения.
     - Подожди, подожди, ни черта не понимаю... - Он начал растерянным бормотанием, а кончил беспомощным криком: - Но он же был?! Этот. Аист.
     - Улетел, - кратко пояснила Таня. - Кроме того, он обвенчан со своей аистихой.
     - Теперь тебе ясно, почему умерла мама? Она просто дезертировала, а я изволь разбираться. Как, как ты могла?..
     - Ох, папа, не надо, - очень серьезно, как взрослая ребенку, сказала дочь. - Ты же не госпожа Вербицкая, правда? Лучше объяви всем, что у твоей дочери чахотка, а меня отправь в Высокое, к дяде Ване, хотя это звучит странно.
     - Иван пьет. Самогонку.
     - Да? - Таня на мгновение задумалась. - Тогда "в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов".
     - Куда?
     - Есть же у меня тетка, у которой мы гостили прошлым летом. Как ее... Руфина Эрастовна, что ли? Ну та, у которой дядя умер... то есть муж. У нее имение по Киевскому шоссе.
     - В Княжое! - Генеральский палец уперся в грешницу, как в стратегический пункт, который надлежало оборонять. - И то, что у нее нет детей, есть наше боевое преимущество.
     - Пиши письмо тете Руфине. Меня нужно отправить поскорее, а то в доме слишком много женщин.
     - Я это уже чувствую, - сквозь зубы проворчал отец, садясь к столу. - В качестве дезинформации противника используем чахотку.
     - Это мужчины верят в любую чушь, а женщинам нужны доказательства. И если мы затянем, они их получат, но совсем про иное.
     На другой день Таня начала покашливать, жаловаться на недомогание и отсутствие аппетита. Освидетельствовавший ее доктор - между прочим, старый друг семьи и отца - заподозрил начинающийся туберкулез легких; через неделю Татьяна уехала к дальней родственнице Руфине Эрастовне Слухачевой в село Княжое, генерал вздохнул с облегчением, но семья уже выбилась из колеи и, ковыляя, скрипя и вздрагивая, потащилась по неизведанной дороге. И главная опасность таилась не в том, что одновременно забеременели две дочери - законно и дерзновенно, - и даже не в том, что шалопай и болтун Владимир глупо проигрался в пух и прах в какой-то темной компании, а в случайном знакомстве старшей дочери Ольги. И то и другое важно для дальнейшего, ибо влияло на судьбы семьи, хотя далеко не в равной степени, а потому все следует рассказывать по порядку.
     Более всего Владимир любил вращаться, а менее всего - что-либо делать. Окончив два года назад гимназию и год кое-как перестрадав в Московском университете, он вернулся домой с твердым намерением нигде более не учиться и не служить, но исправно получать жалованье. Занятый мучительным анализом проигранных сражений, генерал, не раскусив наследника, пристроил его в канцелярию губернатора по доброму знакомству. Здесь за что-то платили, обещали чины и освобождали от службы в армии, но главное, новое положение давало возможность вращаться. На балах, раутах, вечерах, благотворительных базарах, в домах, салонах, гостиных, клубах - словом, в центре губернского города. И Владимир, с грехом пополам заучив дюжину бородатых анекдотов, кучу затертых шуточек, набор комплиментов и три особо модных стихотворения, с упоением вращался, не досаждая отцу просьбой о деньгах, но и ни копейки не отдавая в дом из своего чиновничьего заработка. Фотишна ворчала, генерал ругал командующего 2-й армией Каульбарса, опоздавшего в решительный момент Мукденского сражения, сестры мечтали о том, чтобы влюбиться без памяти, и Владимир был счастлив. Ежевечерне он околачивался то в Благородном, то в Дворянском, то в Военном собраниях, но вскоре особенно возлюбил Купеческий клуб. Здесь, среди подгулявших купчиков, он чувствовал себя куда увереннее: слыл остроумным, образованным и неотразимым. А потом познакомился с не очень определенными людьми, куда-то поехал с пьяных глаз и где-то с тех же глаз проиграл около пяти тысяч, которых у него отродясь не было да и быть не могло.
     - В армию! - гаркнул генерал, одолжив деньги у губернатора. - На передовую! Немедля!
     Владимира сунули вольноопределяющимся в запасной полк, и он тихо исчез, испуганно шепнув в приоткрытую дверь кабинета: "Прощай, папа". Генерал слышал, и то, что единственный сын сказал "прощай", а не "до свидания", причинило ему боль, но он даже не кивнул в ответ. Владимир, при всей тогдашней пришибленности (а может быть, как раз благодаря ей), запомнил это отцовское небрежение и через пять лет взял реванш. Но эти пять лет надо было еще прожить, учитывая их особую, ни с чем доселе не сравнимую протяженность.
     - Кучнов Василий Парамонович, дозвольте представиться.
     Перед Николаем Ивановичем стоял кургузый господин лет тридцати, с длинными и вроде бы даже смазанными конопляным маслицем волосами, но - бритый и во вполне европейском платье. Его приволокла в дом старшая, которой уже перевалило за двадцать пять, и выбирать было некогда.
     - Мукой, что ли, торгуете? - неприязненно предположил генерал.
     - Никак нет. Батюшка торговал железом, скобяным товаром и орудиями труда. Фирма "Кучнов и сын". Я - сын. Осиротел.
     - Василий Парамонович вдовый, - с медовой тоскою в голосе пояснила вдруг Ольга. - И есть сыночек Петя. Очаровательное создание, папа. Очаровательное!
     - Ясно, - сказал генерал, потоптавшись. - Кучин сын. И не мукой.
     И почему-то особенно остро вспомнил об окопном офицере, прапорщике Леониде Старшове, хотя, как вскоре выяснилось, вспоминать следовало о беспутной Татьяне.
     - Прошу, - сказал. - К столу. А у меня - живот. Доктор диету прописал, не обессудьте.
     - Варя тоже капризничает, так что мы вдвоем пообедаем, - обворожительно улыбнулась Ольга, но при этом так полоснула отца взглядом, что тому опять замерещились самурайские мечи.
     
     3
     
     Порою генерал-майору в отставке Николаю Ивановичу Олексину представлялось, что его такой привычный, такой объезженный век вдруг закусил удила и помчался, не ведая цели и не разбирая дороги. Течение века обгоняло течение его жизни: у них не совпадали не только годы, но и секунды, и генерал физически чувствовал, что отстает. Сперва он связывал это непонятное ускорение времени с позором русско-японской войны, с Цусимой, Порт-Артуром и Мукденом, с тысячами понапрасну загубленных жизней и потным, старческим бессилием России. "Но Куропаткин-то, Куропаткин? - мучительно думалось ему. - Скобелевская школа, хладнокровие, личная отвага, друг семьи, в конце концов, - куда все делось? Куда вообще все девается, куда, в какую прорву ненасытную?" Однако выстрел Гаврилы Принципа и наступивший вслед за ним резкий скол времени, превращение его в иное качественное состояние, в ЭПОХУ, сбило Николая Ивановича с толку. Он по привычке все еще ковырялся в давно отгремевших сражениях, еще рассылал связных, отдавал приказы и вовремя исполнял вышестоящие указания; он еще терзался невозможностью заново провести бой или хотя бы день, но уже понимал, что играет в некую игру, в некий военный пасьянс в то время, когда Отечество и в самом деле вляпалось в новую бойню, не отмолив старой. Он никогда не был религиозен и, когда иконы помешали новому книжному шкафу, к ужасу Фотишны, выбросил их из кабинета, но при этом считал, что, если существует совесть, значит, существует и грех, а коли есть грех, следовательно, имеется и нечто свыше, но представлял себе это не в виде Бога, а в виде деятельного Генерального штаба, которому следовало не столько курить фимиам, сколько честно и определенно докладывать обстановку. Короче говоря, в голове Николая Ивановича Олексина существовала полная путаница, вызванная наложением двух войн на одну совестливую душу.
     - Современная война не есть война армий, а есть война народов, - рассуждал он с губернатором, которого посещал время от времени по старой памяти: вместе учились в Корпусе. - Снаряды рвутся не в мускулистом теле войска, а в безвинном теле народа.
     - Настоящая война есть Вторая Отечественная война России, Николай Иванович.
     - Спешим, - строго не соглашался генерал. - Спешим, ваше высокопревосходительство. Столь многозначащее название должно употреблять не во времени будущем и даже не в настоящем, а только лишь в историческом аспекте. Слова ныне стали бежать впереди дел.
     Дела тоже бежали впереди чего-то - рассудка ли, привычек или приличий? Генерал не пытался понять, но чувствовал, как все бежит и спешит, спешит и бежит не только в вопросах мировой или государственной политики, но и в обычной семейной жизни. И здесь все стало шустрее, короче, скоротечнее и, главное, проще. Если сам Николай Иванович ухаживал за своей Анной Михайловной год да еще полгода ходил в качестве официально оглашенного жениха, то Варваре на это понадобилось всего пять месяцев, Татьяна вообще обошла всякие формальности, а Ольга... И этот... скобяной товар с очаровательным сыночком Петей. Генерал никогда не кичился ни званием, ни происхождением, был в меру либерален и всегда помнил, что его матушка была крепостной его собственного батюшки. Нет, Николай Иванович никогда не страдал сословной крапивницей, женившись по любви на разночинке, хотя преуспевший в жизни родной брат Федор намечал для него весьма породистую девицу. А он все-таки предпочел свою Анну Михайловну, повергнув в изумление всю родню и всех знакомых и ни разу не пожалев об этом, но купчик был... Николай Иванович затруднялся определить, кем он был, но точно знал, кем он не был: он не был великодушным. А великодушие генерал ставил превыше всех иных человеческих качеств.
     А тут еще Варвара окончательно раскапризничалась. То ли у нее и вправду тяжко проходила беременность, то ли она боялась первых родов, то ли тосковала по мужу - он не знал. Он не мог, не умел да и не хотел расспрашивать своих дочерей и очень сердился на свою Анну Михайловну, все чаще ворчливо именуя ее дезертиром, свалившим на него одного тяжелое бремя одинокого отцовства. Варвара куксилась, бледнела, плакала и не могла ничего есть; Ольга целыми днями носилась по портнихам и приятельницам, а если не носилась, то громко хихикала по всякому поводу, и только Таня, тихо и серьезно несущая свои грех, представлялась сейчас единственным островком надежды, простоты и уединения. И чаще всего генерал думал о младшей, тем более что она была так похожа на него и внешне и внутренне.
     Да, время становилось чужим: он чувствовал, как оно превращается в не его время прямо на глазах. Исчезали желания, потому что, как он полагал, они тоже были связаны с тем, безнадежно отставшим прошлым; генерал уже ничего не хотел, часто раздражался и, чувствуя, что раздражает собственных детей, старался не покидать кабинет, куда Фотишна приносила завтрак, обед и вечерний чай с булкой. "В мой склеп прошу без особой надобности не заглядывать", - объявил он как-то в раздражении, и никто более не заглядывал, а ему было обидно и пусто. И все вот так вертелось на одном месте, а время шло себе и шло, не обращая никакого внимания на пятидесятитрехлетнего отставного калеку-генерала.
     Поэтому сообщение Варвары, забывшей в этот миг все свои недуги разом, доставило такую радость, что он даже прослезился, выдав эту слабость за явление простудного характера. В то утро он получил почту, а с нею и письмо с пометкой "Из действующей армии". Отдал дочери, стал просматривать газеты, и тут ворвалась Варвара. Сияющая, как покойница Анна Михайловна ("дезертир").
     - Леонид "Георгия" получил!
     Читали вместе, вслух, генерал часто сморкался ("Черт, продуло меня не вовремя..."), а сам думал, что и Вареньке повезло, и ему повезло: сын - пустозвон, зато зять - герой. Роту спас от германских вандалов.
     - От меня ему поздравление. Непременно напиши, что от всей души счастлив и горд и... Вот простуда, будь она неладна!
     И тут вошла Ольга. Торжественно-благостная, как лотерея в пользу раненых нижних чинов.
     - Его бывшая теща благословила наш союз, через две недели - свадьба. Но его дом требует ремонта, и поэтому мы с Василием Парамоновичем и Петенькой поживем пока у нас, если ты не возражаешь.
     - На здоровье! - сказал резче, чем собирался, а потом жалел. - Я как раз намеревался навестить Татьяну.
     Он часто думал о младшей дочери, но совсем не собирался ее навещать. Однако решение выскочило, и он тут же стал уверять себя, что и впрямь готовился ехать в Княжое. И уехал, наскоро собравшись. И никогда не пожалел об этом внезапном решении, а все его книги, записи, карты и схемы проигранных сражений через месяц перевез в то же Княжое неразговорчивый мужик, на все вопросы отвечавший исчерпывающей фразой:
     - Тама у их кабинет, а не тута.
     Там, в Княжом, принадлежавшем дальней и, в сущности, малознакомой родственнице Руфине Эрастовне, был теперь его кабинет. Последний, потому что там же оказалась и могила.
     
     4
     
     "27 января 1916 года.
     Мой любимый и единственный царь Леонид!
     Тебе пишет письмо самая счастливая женщина на свете - твоя жена и мать твоего дитя. Да, да, дорогой мой папочка, у тебя отныне есть сын. Вылитый Леонид Старшов: синеглазый, упрямый, крепенький и уже сейчас способный вскружить голову любой женщине (сужу по себе, Фотишне и Мане, прислуге молодых Кучновых, которые все еще живут у нас). У него отменный (твой) аппетит и непомерные требования внимания к своей особе (точная копия папы). Доктор говорит, что мальчик здоров и развивается нормально, так что я горячо поздравляю тебя, папочка!
     Вчера малыша крестили в церкви Преображения Господня, где венчались папа и мама. Воспреемниками были (стать смирно!) его высокопревосходительство господин губернатор и его родственница госпожа Анна Павловна Вонвонлярская, внучка известного беллетриста. Между прочим, она всего на три года старше меня, а уже успела скандально развестись, а теперь мы с ней ближе, чем с Олей, которая совсем погрязла в своем Петеньке и в своем Васеньке. На крестины приезжал папа (тебе поклон, и поцелуй, и поздравление с производством, и вообще он тобою гордится, и я тоже!) и по его настоянию младенца нарекли Михаилом. Михаил Леонидович Старшов - тебе нравится? По-моему, прелестно звучит!
     Крестины отмечали у нас, и это было - ох! Как только "Кучнов и сын" узрели губернатора и обворожительную аристократку Анну Вонвонлярскую, так тут же-с и онемели-с и зашаркали ножкой-с.
     Представляешь всю пошлость прорвавшегося холуйства? И, несмотря на то, что все были чрезвычайно милы, мне стало жаль бедную нашу Олю. И еще - отца. Он тяжко принял к сердцу этот мезальянс, - а Татьяша не приехала вообще (они ведь с папой живут теперь в Княжом у тети Руфины Эрастовны, хотя какая она там тетя, так, седьмая вода на киселе). Папа говорит, что Таня все еще плохо себя чувствует и что при этом намеревается взять на воспитание крохотную сиротку! Нет, ты только вообрази: девица семнадцати лет от роду, да еще с тяжелой чахоткой, берет из приюта ребенка! А замуж кто ее возьмет, интересно? И вообще все это странно и непонятно, и папа ничего не говорит. Но сбежал в это Княжое при первой же возможности, едва отдав визиты губернатору и Анне Вонвонлярской. И знаешь, что мне пришло в голову? Мне показалось, что он стал бояться нашего многолюдства. Семья наша разрослась, приобрела разнородность, в связи с чем в ней, естественно, появились свои ежедневные проблемы, которые приходится решать. А папа ничего решать не желает и даже страшится каких бы то ни было решений, а потому и бежит в чужое имение к несчастной Татьяше, которой вдруг взбрело в голову взять на воспитание маленького чужого человечка. Странно все это, господин подпоручик... (Боже мой, знал бы ты, как приятно твоей жене писать "подпоручик" вместо "прапорщик", который, как известно, не птица! Папа считает, что ты непременно дослужишься до генерала). А вот наш лоботряс Владимир ни до чего не дослужится. Сидит себе в Вязьме в запасном батальоне и ни в училище, ни в школу прапорщиков идти не желает. На крестины он не попал, хотя мечтал вырваться из казармы. Но папа ходатайствовать отказался, а без этого нижних чинов к родственникам не отпускают.
     Ну-с, Ваше Величество, обо всех написала, пора уж и о себе. Во-первых, как выяснилось, я исключительно здоровая женщина, которой, как сказал доктор, рожать да рожать (мужайтесь, государь мой!). Родила я и вправду легко и быстро, и не было у меня никаких неприятностей, и молока у меня - на тройню, и (слава Богу!) грудница меня миновала. А еще позвольте доложить, что ваша супруга сама кормит вашего ребенка, потому что таким путем передается не только здоровье, но и невосприимчивость к заболеваниям. А во-вторых, я чуточку располнела и пришлось кое-что расставлять, но в моде (еще раз слава Богу!) полненькие женщины, и твоя женушка налита, как яблочко (ты любишь яблоки? Тогда бери отпуск). И, в-третьих, я тебя ужасно люблю, я по тебе ужасно тоскую, я вижу тебя во сне и целую миллион раз.
     Твоя, всегда твоя!
     Мама Варенька.
     Целую! Обожаю! Обнимаю! И никому не отдам! Сиди в окопах и не высовывайся.
     А Сусанна мне так завидует, что специально уехала в Москву, чтобы не оставаться на крестинах. Я у тебя дурная, да? Я больше не буду. Я всех люблю! (А тебя все равно больше всех.)
     Твоя, твоя, твоя
     Варенька.
     Надо бы как-нибудь съездить в Княжое. Папа говорил, что до него 25 верст по Старо-Киевскому шоссе. Конечно, когда подрастет Мишка, правда? Я очень беспокоюсь за бедняжку-Татьяшку: чахотка в таком возрасте часто развивается очень стремительно. Ей необходимо лечиться, может быть, поехать в Крым или на кумыс, а она собирается брать на воспитание малышку. И папа ей во всем потакает!
     А Руфину Эрастовну я совершенно не помню и потому боюсь. И Княжое совершенно не помню и потому беспокоюсь за папу и Татьяшу. А вот Высокое помню, потому что там бабушка и дедушка под двумя мраморными крестами.
     Ох! Где ты, мой царь Леонид? Поскорее разгроми всех врагов и возвращайся к нам целым и невредимым. И храни тебя Господь!
     Целую и не могу оторваться. Варька".
     
     5
     
     Поскольку Варя Старшова совершенно не помнила ни своей родственницы Руфины Эрастовны, ни ее имения в селе Княжом, то придется об этом кое-что рассказать. Не из-за вдовы единственного двоюродного брата покойной супруги генерала Олексина, действительного статского советника: из-за старого барского дома в селе Княжом, который достался в приданое за Руфиной Эрастовной. Мы бываем куда теснее связаны с домом, чем с людьми, хотя из привитых с колыбели табуистических соображений всегда утверждаем обратное. Сейчас само это понятие "Дом" уходит из нашей жизни, повсеместно заменяясь ничего не выражающим словом "жилплощадь", которую легче представить себе изолированной пещерой в многопещерном комплексе, норой или берлогой, но никак не островом в океане, гнездом, где не только появляются на свет, но и учатся летать, единственным местом на земле, где помогают стены. Такой дом строят сами от фундамента до крыши, строят с верой, любовью и надеждой, с терпением и страстью, с каждодневной усталостью и ежечасным восторгом. Такой дом строят не для себя, а для семьи, не для дня сегодняшнего, а для дня завтрашнего, не для того, чтобы было где поставить кровать, стол да телевизор, а для того, чтобы иметь свое место под хмурыми тучами бытия. Такой дом всегда обладает своим собственным климатом и своей собственной атмосферой, своей историей и своими законами, своими традициями и своими легендами, своей прозой и поэзией, своими богами и привидениями, своей иерархией, своим нравом и своей судьбою. Если жилплощадь есть всего лишь площадь отпущенного вам жилья, то Дом есть маленькая копия отечества, в которой умещаются рождение и младенчество, детство и юность, зрелость и старость, дряхлость и смерть. В наши дни все эти ступени человеческого восхождения вынесены за скобки: спят в "жилплощади", младенцев несут в ясли, детишек ведут в детсад, юности рекомендуются все четыре стороны, а старость списывают в Дома престарелых. Говорят, таковы издержки цивилизации, плата за прогресс, за бурное развитие общества. Но если это так, то платят фальшивой монетой: жилплощадь можно и разменять, а Дом может только погибнуть.
     Это отступление необходимо, чтобы напомнить о главном герое: о Доме. Однако ничего не возникает из ничего и не исчезает без следа, и у Дома, который построил Дед, оказался отдаленный предшественник.
     Руфина Эрастовна стала законной супругой действительного статского советника в семнадцать, тогда как он уже отпраздновал свое сорокалетие. Рвалась она в замужество не по причине влюбленности, а от непонятно как проросшей в ней цыганской тоски по воле. То ли ей осточертели бонны и дуэньи, то ли институт и институтские регламенты, а только девица задавала загадки чуть ли не с пятнадцати лет, хотя была из вполне приличной семьи, связанной с цыганами (во всяком случае, по женской линии) лишь посредством зрения да слуха. И тем не менее что-то в ней бушевало, но сначала подспудно, а потом взорвалось, как вулкан Кракатау. А вот ДСС (так в те времена письменно обозначались чины 4-го класса с титулом Превосходительства и так всегда называла своего супруга Руфина Эрастовна) влюбился в семнадцатилетнюю институтку без памяти, хотя отличался отменным хладнокровием, уравновешенностью и здравым смыслом. Он таял от ее обаяния, живости, кокетства, хрупкости, детскости и женственности одновременно - Руфина мгновенно сориентировалась и через полгода сбежала с душкой-офицером за границу. ДСС потратил уйму сил, знакомств и связей и в конце концов разыскал законную супругу на парижских подмостках, где она демонстрировала очень даже стройненькие ножки, поскольку душка-военный скрылся в неизвестном направлении. Муж заплатил все долги и привез беглянку домой, ни словом, ни тоном, ни жестом не укорив ее ни в чем.
     - О, ты - великая душа! - рыдая, признала Руфина. Год она без устали твердила это, а потом исчезла вторично. ДСС вновь нашел ее - на сей раз в Вене, - вновь заплатил все долги, вновь вернул в родные стены и вновь, естественно, простил. Это вторичное отпущение грехов так потрясло бродяжью душу Руфины, что она, омываясь слезами, повысила присвоенный ею титул:
     - Ты - величайшая душа!
     Не стоит перечислять все дальнейшие похождения молодой особы, по странному капризу судьбы родившейся с цыганской тягой к жизни кочевой; достаточно упомянуть, что ставший еще более молчаливым супруг извлекал ее из Неаполя и Мадрида, из Венеции и Женевы. И все сносил совершенно безропотно - дальние дороги и очередные увлечения, лавиноподобные долги и поджатые губы знакомых дам, рой трутней и вредную для его желудка железнодорожную еду. Только раз вырвалось:
     - Вы никогда не станете бабушкой, мадам.
     Руфина расхохоталась звонко и безмятежно: какая еще бабушка, когда от одного ее взгляда сходят с ума две дюжины мужчин? Она расхохоталась, и он больно пожалел о сорвавшемся горьком предостережении, которого не поняла, да и не могла понять, его сказочно молодая жена. Пожалел и зарекся, и замолчал, и все дальнейшие поиски и находки происходили в молчании.
     Однако ничто так не изнашивается при погонях, как здоровье, и вскоре после извлечения супруги из гущи масок римского карнавала ДСС благопристойно скончался на руках у горестно рыдавшей жены, успев перед смертью улыбнуться то ли от этих запоздалых слез, то ли оттого, что некуда больше спешить, то ли от последней фразы, которую расслышал в мире сем:
     - О, великодушная душа...
     Руфине Эрастовне исполнилось в ту горестную осень тридцать семь; она приобрела женскую опытность, но сохранила девичью фигурку. Получив безграничную свободу, она могла бы, казалось, вдосталь насытить свою страсть к путешествиям, но - странное дело! - как только исчезли все препоны, иссякли и все желания. Не следует полагать, что Руфина Эрастовна начала терзаться приступами совести: чего не случилось, того не случилось. Но она никуда уже не рвалась, не покидала более барского особняка в селе Княжом и впервые вспомнила, что у нее должны быть родственники. Правда, очень дальние, зато близко живущие. Она разыскала их, познакомилась, пригласила на лето, а через год к ней явилась новая Магдалина, и Руфина Эрастовна зарыдала от неописуемого восторга, убедившись, что жизнь упорно раскручивается по спирали, невзирая ни на какие запреты, законы, каноны и своры ханжей.
     - Ты - сама отвага и великая душа, Таточка. Ты смело играешь ва-банк, а я всю жизнь передергивала карты. В результате у тебя будет дитя, а я одинока, как веник.
     - Тетя, как не стыдно? Вы же скоро станете бабушкой.
     Дом - собственно, сам дом как строение - был достаточно стар, чтобы заслужить искреннее уважение изб села Княжого. Строили его из материала подручного, то есть бревен да теса, но хорошо выдержанных. В архитектуре же не содержалось ничего примечательного: особняк как особняк, с большой гостиной, вокруг которой, собственно, и было выстроено все остальное. В гостиной имелся камин, который никогда не топили, и интимного цвета концертный рояль, поспешно приобретенный ДСС после извлечения супруги из первого побега, поскольку он узрел в ее каскадах потребность в музицировании. Руфина Эрастовна и вправду музицировала, но обычно на огромном, как балкон, рояле стояла фарфоровая ваза, в которой хозяйка художественно размещала наиболее красивые и крупные яблоки. Они дополняли интерьер, были как бы его частью, и поэтому на них никто не покушался. Прошлым летом Николай Иванович Олексин побывал в Княжом дважды, но то ли не обратил внимания на вызывающую вазу, то ли не прельстился ее содержимым, а только заведенных порядков не нарушал. Но в этот приезд, напуганный дочерьми, сыном, войной и временем, которое убегало от него, прямиком протопал к роялю, выбрал самое вызывающее яблоко и начал тут же вгрызаться в него со вкусом, но без ножа. Руфина Эрастовна что-то рассказывала, но вынуждена была замолчать, поскольку яблоко оказалось сочным и звучным.
     - Белый налив, - объявил генерал, отправив в рот очередной кусок. - Люблю.
     Кусок с трудом умещался во рту, и Николай Иванович произнес последнее слово в два приема с каким-то сладостным всхлипом. А слово это числилось за номером один в лексиконе бывшей беглянки, и она впервые посмотрела на генерала заинтересованно.
     - И вы всегда берете то, что любите?
     - Непременно.
     - И - без спроса?
     - Какой уж тут спрос...
     - Бесподобно! - всплеснула руками вдова, которой еще предстояло отмечать свое сорокалетие. - Мне везло всю жизнь, но я не выношу послушных мужчин.
     Не прошло и месяца, как личный посланец хозяйки прибыл в город на угол Кирочной и Ильинской и из собственного дома генерала Олексина увез все книги, схемы, карты, тетради, папки и записки, пояснив:
     - Тама у их кабинет, а не тута.
     "Тама" Николая Ивановича ждало еще нечто, кроме кабинета и могилы. Но в то время он об этом не догадывался, а если бы догадался, то, кто его знает, может, и задал бы стрекача, как некий господин Подколесин.
     
     6
     
     На войне, естественно, убивали: в последних боях полк понес ощутимые потери, но недавно произведенного подпоручика Старшова судьба пока оберегала. После недельной бестолковой суеты с атаками, отходами, обходами и бросками, которую оплатили очередные братские могилы, начальство успокоилось, и окопная жизнь свернула в привычную колею. Мерзли, жались к печуркам, били вшей, накуривались до одури и ругались с промозглых рассветов до морозных закатов. Заковыристо, хрипло и злобно.
     - Три месяца назад за все беды крыли германца, а теперь и своим начало перепадать, - отметил Незваный, легко раненный в суете, но отказавшийся от лазарета. - Учтите, Старшов, вам роту принимать.
     - А вы куда же?
     - Надеюсь, потому и в строю остался. Кому убыль, кому прибыль, а коли желаете по-французски, то а ля герр, ком а ля герр.
     Старый окопник оказался прав: наверху уже раскладывали пасьянс заново, и вскоре, пользуясь затишьем, офицеров востребовали в штаб. Поручик Незваный и в самом деле получил желанный батальон, командир которого капитан Павел Владимирович Соколов уходил начальником штаба полка. Он не скрывал своей радости по поводу замены батальонной землянки на штабную избу, но - стеснялся и, чтобы как-то убаюкать совесть, пригласил к себе Незваного и Старшова.
     - Водка? - приятно удивился Викентий Ильич. - Можно подумать, что мы на маневрах.
     - Первый тост - за несправедливость, - с напыщенной нервозностью провозгласил новый начштаба. - Увы, мы не на маневрах, а в обстоятельствах торжествующей несправедливости, которую мы ощущаем как движущую силу, но с которой ничего...
     Соколов замялся, взмок, окончательно утерял нить, и неизвестно, как выкарабкался бы на поверхность из тоста номер один, если бы не вошла коротко стриженная молодая женщина, похожая на румяного гимназиста.
     - Моя супруга, - очень недовольно объявил капитан. - Полина Венедиктовна. Я, кажется, просил, дорогая, у нас встреча боевых друзей и...
     - Не заикайтесь, - пренебрежительно сказала Полина. - Женщины бывают необходимы для утоления животной страсти или для метания бомб. Рада видеть вас, отважный мой спаситель, хотя должна откровенно признаться, что глубоко презираю себя за тот постыдный бабий вопль. Во мне воскричал инстинктивный ужас самки.
     С этими словами она протянула руку Старшову, но не для поцелуя, а для братского рукопожатия. Что подпоручик и совершил, подивившись, как же это он умудрился не угадать в ней женщину.
     - Налейте мне водки. - Полина села, закинула ногу на ногу и закурила; узкая юбка плотно обтянула бедро, и Леонид со стыдом обнаружил, что все время пялится на это бедро. - Ленивая женщина абсурдна, как непорочное зачатие, ленивый мужчина обыкновенен, как рыба: вы ретивы - для нас, учтивы - для нас, трудолюбивы - для нас, и даже ваша пресловутая храбрость - тоже для нас. Ну, а если все для нас, тогда почему же вы владеете нами, а не наоборот? Мы не претендуем на власть: в конце концов, любая жена - император, любая невеста - наследный принц и любая любовница - пиратский флаг, мы жаждем равноправия в любви. За равноправие и справедливость, господа мужчины!
     - Эта мадам - щучка, - говорил Незваный, когда они возвращались. - Приехала глотать сонных рыбок вдали от шума городского. Между прочим, имеете шанс, Леонид.
     - Я сонная рыба?
     - Сонная рыба - ее супруг. По-моему, он импотент, и ей это надоело. Дерзайте, юноша.
     - Я люблю, Викентий Ильич.
     - На здоровье. Изменить женщине - значит изменить данному ей слову, а не врученному ей телу.
     - Казуистика. Слово и дело должны быть неразделимы.
     Они шутили с легкой душой, еще не ведая, сколь многозначительны их шутки. Но тогда они только подходили к порогу познания, время разбрасывать камни еще не наступило, зло было только снаружи, а внутри берегли добро, как тепло в стужу, не предполагая и в самом горячечном воображении, что скоро добро и зло сплетутся в единый клубок и остервенелое ослепление будет с легкостью приговаривать к расстрелу и за то и за другое, и вместе и порознь. И вообще человеческая жизнь станет дешевле патронов, и наиболее экономные предпочтут вешать, рубить или топить, и смерть многим и многим покажется прекраснее жизни, а главное, неизмеримо короче ее.
     Поручик Незваный оставил подпоручику Старшову не только роту, но и собственного денщика Ивана Гущина. Это был молчаливый и очень старательный парень, но Леонид относился к нему настороженно, поскольку Викентий Ильич все же почему-то не взял его с собой.
     - Социалисты его распропагандили, - пояснил Масягин. - И прежний ротный его благородие Викентий Ильич приказал ему про это молчать.
     - Что за чушь, унтер!
     - Вы прежний приказ ему отмените.
     Леонид ничего отменять не стал, но вечером спросил Гущина. Денщик помялся, но честно сказал, что перед войной год жил у дядьки, рабочего металлического завода, на котором и сам работал грузчиком. А потом дядьку арестовали, а его отправили на передовую...
     - В чем же тебя обвиняли?
     - Не могу знать, ваше благородие.
     - А дядьку в чем обвиняли?
     - Тоже не могу знать!
     - Значит, провокатора мне подсунули? - спросил Леонид у Незваного вскоре после этого разговора.
     - Мелковат Гущин для провокатора, - лениво пояснил батальонный. - Он типичный, понимаете? А типичные начальству врать не решаются, вот он всю правду про родного дядю и выложил. Дядю - на каторгу, а его - к нам.
     - Завтра же пойдет в строй!
     - Другого пришлют. Этот честен и глуп, а может объявиться подлый и умный и продаст вас, Старшов, как Иуда, с братским поцелуем.
     - Что же вы мне ни слова об этом Гущине?
     - Такие явления познают личным опытом, - назидательно сказал Незваный.
     И тихий, старательный доносчик Иван Гущин остался денщиком командира роты. Война шла своим чередом: кто-то убывал, кто-то прибывал, состав роты менялся, у подпоручика Старшова появились два новых помощника - прапорщик Масягин, произведенный из унтеров за усердие, и прапорщик Дольский, в недавнем эсер и народный учитель. Рота меняла свою физиономию, возраст и настроение; меняла личный состав и позиции, меняла дожди на снег и солнце на мороз; и лишь одно в ней оставалось неизменным: вера в своего командира. Он, естественно, по-прежнему оставался для солдат "их благородием", офицером и золотопогонником, но живая история роты встречала каждого новенького красочным рассказом о рассветной газовой атаке. А поскольку везучий Прохор Антипов никуда из роты не девался, то посвящение в ротный эпос всегда заканчивалось одинаково:
     - Слышишь, ротный кашляет? Это он за меня кашляет, ясно тебе? И кто об этом позабудет, тот со мной повстречается.
     Он произносил "кашляет" с ударением на втором слоге, на "я", что звучало особенно взвешенно. И вдобавок красноречиво клал на острое колено весомый жилистый кулак.
     Эти гомеровские беседы происходили втайне от ротного, и, хотя все об этом знали, обычай требовал соблюдения определенных правил. Конечно, Старшову ничего не стоило услышать рассказ о себе самом, но он был страстно любознательным и абсолютно нелюбопытным: его, как и в первые дни, куда больше интересовал распорядок противника, ориентиры, направление ветров и тому подобное. И узнать об этих разговорах ему пришлось не совсем обычным образом.
     После мартовских боев - бестолковых и бесполезных - потеряли обжитые окопы, отошли, зацепились, начали зарываться вновь, твердо усвоив, что в этой проклятой войне уповать лучше всего не на Господа Бога, а на собственную саперную лопатку. Зарывались в уже грязную и еще мерзлую землю с куда большим рвением, чем ходили в атаки, торопясь укрыться с головой, пока германцы не подтянули тяжелую артиллерию. Дорожили каждой минутой, и Старшов был весьма недоволен, когда пришел вызов в штаб полка. Ругаясь ("нашли время!"), уведомил Незваного и взял в батальоне лошадь, поскольку до полковых тылов было теперь неблизко.
     - Зря не беспокоим, - сказал ему подполковник Соколов (при штабах исстари росли быстрее, чем в окопах). - Во-первых, достоверно известно, что вы "Станиславом" пожалованы, а во-вторых, ждет вас приятное свидание. Вестовой проводит.
     Пока шли с вестовым к избе, где ожидалось "приятное свидание", подпоручик измаялся вконец. Ему все время казалось, что его Варенька, не стерпев разлуки, повторила сомнительный подвиг стриженой эмансипе Полины Соколовой и сейчас собирается его осчастливить. "Ну, я ей покажу свидания! - свирепея, думал Леонид. - Пулей в тыл помчится..."
     - Пришли, ваше благородие, - сказал вестовой. - Мне входить не велено.
     "Ах, не велено!" - подпоручик рванул дверь с такой яростью, что с потолка посыпались тараканы. И остановился у порога, оглядывая тесное нутро бедной избенки.
     - Полегче, - хмуро сказал поручик, вставая. - И здравствуй.
     - Лекарев?!
     Они обнялись. Леонид растроганно покашливал, разглядывая старого однокашника. Лекарев обогнал его чином и солидностью, приобрел неторопливо усталый баритон и ровно ничего не выражающий взгляд, но встречей был доволен. Он служил при штабе фронта, о чем сразу же поведал Леониду, а когда тот начал было говорить о своей роте, солидно поднял руку:
     - О тебе знаю все, Старшов. Больше, чем ты о себе знаешь.
     - Ну, это уж типичное штабное хвастовство, - улыбнулся подпоручик.
     - Я ведь не со "Станиславом" тебя поздравить заехал, - все также солидно продолжал Лекарев. - Садись. Известно тебе, сколько офицеров гибнет от подлой пули в спину? Мы проанализировали факты: действует некая зловещая противопатриотическая организация. Штаб разослал офицеров для проверки неблагополучных частей.
     - У меня неблагополучная рота?
     - У тебя благополучная, я просто случаем воспользовался, чтобы повидаться, - Лекарев на мгновение стал прежним: шустрым и хитроватым. - О тебе вон солдаты былины слагают, но тем не менее надлежит тебе, Старшов, быть начеку. Враги престола и отечества...
     - Перестань! - отмахнулся Леонид. - Говори дело, не надо пропагандировать. Мой денщик о роте осведомляет?
     - Не знай об этом. Случайно проговоришься, его убьют, а тебе пришлют взамен куда более хитрого.
     - Кто его убьет? Что у вас, штабных, за манера запугивать?
     - Ах, Старшов, Старшов, умеешь ты ничего не видеть. - Лекарев вдруг резко подался к нему: - Трон шатается. Трон шатается, а господа офицеры изо всех сил с солдатней либеральничают! Считай, что я тебя предупредил, и хватит об этом, а то будет как с фон Гроссе. - Он встал, принес саквояж. - Я водки захватил, Старшов. Настоящей, казенной.
     - А что с фон-бароном?
     - Фон-барон определен под стражу, - нехотя сказал поручик Лекарев. - За переговоры с противником на чистом немецком языке. О бессмысленности войны, всеобщем братстве и прочей социальной чуши. Его ожидает суд, и дай Бог, чтобы дело кончилось разжалованием, а не Петропавловскими казематами. Выпьем за его заблудшую сентиментальную душу. Он отбил у меня Сусанну, но, видит Бог, я не держу на него зла.
     - Ах, барон, барон... - вздохнул Леонид.
     И они чокнулись. В последний раз, не подозревая, впрочем, об этом.
     
     
     ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     
     1
     
     Руфина Эрастовна сделала все, чтобы прикрыть Танин грех. Предостаточно хлебнув светского остракизма, она пыталась облегчить жизнь юной грешнице, чем только могла. Для этого была разработана система молчания прислуги и исчезновения Татьяши для всех. И за три месяца до родов, когда животик уже невозможно было скрыть никакими покроями, Руфина Эрастовна увезла Татьяну в Ельню к своей настолько дальней родственнице, что та и слыхом не слыхивала о существовании каких-то там Олексиных.
     - Дезертиры, - недовольно определил генерал, оставшись один в большом гулком доме.
     Все его карты, книги, схемы и записи были при нем, кабинет оказался в два раза просторнее городского, рядом находилась библиотека, заботливо собранная покойным ДСС, и даже казенной водки тут хватало по горло, но воевать Николаю Ивановичу почему-то больше не хотелось. Вместо того чтобы окончательно разгромить японцев наличествующими в сей момент силами и тем доказать всему миру, что русский солдат ни в чем не повинен, генерал решил написать книгу об абсурдности всякой войны и о полном равенстве между победами и поражениями. Мысль была дерзка и вдохновенна, но Николай Иванович в нетерпении начал с оглавления и как только завершил его, так и отложил ручку: все вдруг стало настолько ясным, что писать уже и не требовалось. Генерал каждое утро садился к столу, открывал чернильницу, часто прикладывался к рюмочке, жевал бороду и глядел в потолок.
     Он почти не выходил из дома, страдая от сознания, что надо же что-то делать. Эти терзания занимали все его время; генерал лишь на полчаса перед сном появлялся в громадном и совершенно запущенном саду. Он тяготился бездействием, но не находил в себе желания бороться с ним и все основательнее прикладывался к рюмке. Может быть, он бы и спился с круга, как брат Иван, несмотря на ясную голову и отменное здоровье, но случившийся в селе пожар отвлек его от этого занятия.
     Кажется, школа в селе Княжом сгорела в ту ночь, когда Татьяна разрешилась младенцем женского пола. Во всяком случае, она упорно настаивала на этом, хотя, убей Бог, никто не мог понять, что же следует из подобного совпадения. Вот какие совпадения последовали для генерала, он узнал после ночи, озвученной набатом, треском пламени и людскими воплями. Утром вошла Нюша - весьма симпатичная молодая особа при Руфине Эрастовне, которая, вопреки естеству, любила молоденьких и хорошеньких.
     - Депутация, Николай Иванович.
     Депутация состояла из учителя, старосты и священника. Учитель был тощ, как хвощ, староста озабочен, а священник отец Лонгин громоздок и демократичен.
     - Ваше превосходительство, - собравшись с духом, начал хвощ. - Мы...
     - Я - в отставке, и вы - не солдаты, - ворчливо остановил генерал. - Зовите естественно. Что школа сгорела, знаю, однако беден, как бедуин, и на пособие не рассчитывайте.
     - У нас не простая школа, Николай Иванович, а первая в уезде и третья в губернии. Благодаря неусыпным хлопотам учителя Федоса Платоновича в селе, поверите ли, неграмотных нет совершенно, исключая пьяниц Герасима и Сазона, пастуха Филиппа и дурачка Яваньки.
     - Прекрасно, - отметил генерал.
     - За последние годы школа подготовила семерых в гимназию, из коих шестеро и по сей день постигают науки коштом глубокочтимой Руфины Эрастовны.
     - Вон как? - удивился Николай Иванович.
     - Нам бы лесу, - мучительно вздохнул староста. - Сами поставим.
     - А дальше? - робко спросил учитель. - Учебники сгорели, и пособия сгорели, и у детей даже тетрадей нет.
     - Управляющего! - распорядился генерал.
     Пока искали, Николай Иванович высказывался в смысле непременного всеобщего образования, упирая, что грамотный солдат сообразительнее неграмотного. Потом пришел управляющий - гибкий молодой человек в пенсне с простыми стеклами.
     - Просили зайти?
     - Вызывал, - поправил Олексин: ему не нравился этот субъект. - У нас есть лес?
     - Что есть у вас, мне неизвестно, а вот что касаемо владелицы...
     - Смирно! - побагровев, вдруг заорал генерал, да так, что не только управляющий, учитель и староста вытянулись во фрунт, но и отец Лонгин дисциплинированно выпятил живот. - Лес - ему. - Николай Иванович трясущимся от гнева пальцем потыкал в старосту. - Сколько запросит. Две тысячи рублей изыскать и передать попечителям не позднее двух дней.
     - Без разрешения владелицы я...
     - Сгною! В арестантские роты! На передовую! Вон отсюда, шагом марш!
     Гибкий управляющий разыскал, что требовалось, но не преминул пожаловаться Руфине Эрастовне, как только она воротилась. Но вернулась она не одна, а с богоданной внучкой и потому ни во что вникать не хотела.
     - Разбирайтесь сами, господа.
     - Отлично! - Генерал лихо приосанился. - Грубияна - вон, таково первое положение. А второе - управлять вашим хозяйством буду я. Никакого жалованья мне не надо, и, следовательно, это обойдется дешевле.
     - Это обойдется дороже, - улыбнулась Руфина Эрастовна. - Но что делать, если я всю жизнь обожала подчиняться?
     - Отныне все пойдет по-другому! - громогласно возвестил Николай Иванович.
     Все действительно пошло по-другому, но совсем не потому, что генерал оказался толковым управляющим. Как раз управляющим-то он был никудышным, хотя и громким, но слава о его решительности и бодрый стук топоров пока еще с лихвой перекрывали его хозяйственные ляпсусы. Тем более что отныне солнечный зайчик забот дрожал не на нем, а на крохотной девочке, которую неведомо откуда привезли барышня Татьяна Николаевна и барыня Руфина Эрастовна. И то, что девочку доставили в имение уже окрещенной именем Анна, убедило и самых пронырливых, что генеральская дочь и вправду взяла приютского младенца. Во имя этой легенды из села Княжого была взята кормилица, и Таня, рыдая, мучительно пережгла собственное молоко.
     
     2
     
     Тем летом исполнилось сорок лет со дня смерти матери Анны Тимофеевны. Генерал последнее время часто думал о ней, вспоминал, грустил и умилялся, а за неделю до печальной даты сказал Татьяне, чтоб собиралась в Смоленск.
     - А как же девочка?
     - Кормилица есть, нянька. Да и Руфина Эрастовна приглядит.
     Через два дня они выехали. Николай Иванович ожидал прибытия братьев и сестер, думал, как их разместить, и хмурился. Предстоял неприятный разговор с Ольгой и ее мучным супругом, а генерал побаивался всяких неприятных разговоров. И поэтому, едва добравшись до Смоленска, выпалил чуть ли не с порога вышедшему поздороваться зятю:
     - Вас прошу вернуться в свой дом. Ожидаю множество родственников.
     - А мы уже не родственники, - ядовито констатировала Ольга, и генерал впервые подумал, что дал маху с именами дочерей: Ольгу следовало назвать Варварой, а Варвару - Ольгой.
     - Перемещения временны, отношения постоянны, - невразумительно пояснил он. - Однако, коли очень захотите, будет наоборот.
     Молодые Кучновы наоборот не хотели, и Ольга, поджав губы, переехала со всем своим семейством в купеческий дом, который, к счастью, еще не очень начали ломать. Она сделала это не только в угоду отцу, но и для того, чтобы спрятать собственного супруга: ей оказалось совсем непросто даже на собственной свадьбе, что и подметила счастливая Варя. В Ольге самолюбие решительно перевешивало достоинство, а потому само представление о возможном шепоте: "Бедная Оля!" было для нее невыносимо.
     - Так, - удовлетворенно сказал Николай Иванович, перешагнув через первую неприятность. - Теперь начнутся явления.
     Съезд родственников открыла Надежда - самая младшая из Олексиных, по мужу Вологодова, и генерал радостно отметил, что и в их семье есть задумчивые красавицы. Он помнил Машу, но Мария Олексина была милой, славной, духовно прекрасной, а до красавицы все же не дотягивала. А Надя - правда, она всегда жила в Москве, он забыл ее лицо, - Надя казалась трагически прекрасной еще и потому, что на нее до сих пор падал кровавый отсвет ходынской трагедии. Ей не исполнилось и двух лет, когда умерла мама, а в ходынскую катастрофу она угодила в двадцать; сейчас ей было чуть более сорока, фигура осталась почти девичьей, и собственная дочь-гимназистка рядом с нею казалась не дочерью, а младшей сестрой.
     - Моя Калерия. Есть еще сын Кирилл. Уже офицер и уже в окопах.
     Девочка была на редкость хороша. Все они хороши в пятнадцать, но далеко не все умны, а эта светилась спокойствием завтрашней мудрости. И глазки оказались лукавыми, и спросила не без лукавства;
     - Генералам ведь не говорят "дядя Коля", правда?
     - Зови попросту: "Ваше превосходительство дядя Коля".
     - А вы меня за это зовите Лера Викентьевна, Ваше превосходительство дядя Коля.
     Этим знакомством генерал был весьма доволен. Отправив Леру к кузинам Варе и Тане (Ольга еще не прибыла из своего купеческого замка), уединился с младшей сестрой.
     - У тебя замечательная дочь, Надя.
     - Господь вознаградил меня детьми.
     Ее густо-синие глаза были абсолютно безжизненны, при всей их совершенной красоте. Казалось, что они до сих пор видят Ходынку, ощущают Ходынку и смотрят оттуда, из двадцатилетней дали, с Ходынского поля, полного криков, стонов, проклятий, крови и смерти. Николай Иванович знал, как долго, как настойчиво возила Варвара младшую сестру по врачам, клиникам и монастырям, надеясь возродить прошлую Наденьку. Но возродила форму; эта форма счастливо вышла замуж, счастливо родила прекрасных детей, но так и осталась формой. И сидела перед братом чинно, сдержанно и спокойно-холодно, как музейная статуя.
     - Варя распорядилась заказать две панихиды. В Успенском соборе и в Высоком.
     - Сама не пожалует?
     - Варя выедет завтра. Она списалась с Федором, и они решили приехать вместе.
     - Н-да, понятно. Миллионы и погоны едут первым классом, - недовольно забубнил генерал, но тут же оборвал: - Как ты чувствуешь себя, Надя?
     - Я молюсь, пощусь, часто говею, и Господь не оставляет меня.
     - Да, разумеется, Господь весьма заботлив. - Николай Иванович опять сердито забормотал, огорчаясь и расстраиваясь: - Ты, конечно, извини. Я солдат, и как-то не очень привык... гм... уповать.
     - У каждого свой крест, брат, - тихо сказала она.
     В подобных разговорах генерал промыкался весь вечер. А утром следующего дня начали прибывать остальные: Варвара Ивановна и генерал Федор Иванович с сыном Александром, подполковником Генерального штаба; степенный, белый как снег, тихо говорящий Василий Иванович и потертый, мучительно трезвый Иван Иванович. Они появились друг за другом, и Варвара Ивановна, отправив племянника к молодым кузинам, собрала всех в гостиной, распоряжаясь привычно и властно, как распоряжалась все эти сорок лет без мамы.
     - Мы встретились по поводу печальному и торжественному. Панихида в Успенском соборе назначена на полдень. Затем мы пообедаем и сразу же выедем в Высокое. Именно завтра исполняется сорок лет, и весь завтрашний день мы обязаны посвятить маме. Экипажи, а также обед в ресторации Благородного собрания уже заказаны.
     - Узнаю коней ретивых, - сановно усмехнулся Федор Иванович.
     - Я полагал, что я хозяин, а вы мои гости, - багровея, начал генерал.
     - Здесь нет ни гостей, ни хозяев! - отрезала Варвара Ивановна. - Здесь - сестры и братья. Не так ли, Василий?
     - Будет так, коли умеришь гордыню свою, - тихо сказал бывший принципиальный атеист.
     - Позволь, сестра, я прочту поминания. - Надежда Ивановна встала с монашеской покорностью. - Возможно, я кого-либо упустила.
     Она начала читать скорбный список убиенных, погибших и умерших, коих надлежало помянуть на богослужении в Успенском соборе. Произносила каждое имя ясно и благоговейно, старательно отделяя их почтительными паузами.
     - Ну что же, все на месте, - отметил Федор Иванович, когда сестра закончила перечисление. - Даже тетушку Софью Гавриловну не позабыли.
     - Зато позабыли дядюшку. - Иван Иванович вскочил; руки у него дрожали, голос ломался от волнения. - В поминальном списке нет маминого родного брата Захара Тимофеевича.
     - А ты вспомнил обстоятельства его гибели? - насмешливо улыбнулся сановник. - Маркитантскую повозку, наших доблестных казачков...
     - Глупо! - не выдержав, повысил голос генерал. - Это глупо и низко, Федор!
     - Захар никогда не был членом нашей семьи, - сказала Варвара Ивановна. - Он был всего лишь денщиком...
     - Ложь! - выкрикнул Иван Иванович. - Господи, какая низость! Какая пошлая мелочность!
     - Ну уж не тебе судить, - весомо перебил Федор Иванович. - А уж упрекать нас...
     - Это низко! Низко! - со слезами выкрикивал Иван Иванович. - Это же мамин брат, мамин, вы, сановники и миллионщики. Вы уже забыли, что ваша мать - простая крестьянка?
     - Не смей нам указывать...
     - Тихо, сестра.
     Василий Иванович сказал так негромко, что никто не мог понять, почему вдруг все замолчали. А бывший учитель старшего сына Льва Толстого встал с кресла и вышел из угла к столу, в центр гостиной.
     - Не гневайтесь, прошу вас, - спокойно и по-прежнему очень тихо продолжал он. - Что вы пытаетесь оспорить: право на благодарственную память? Право на родственные отношения? Они существуют по Божьей воле, а не по вашему желанию - зачем же изо всех сил будить в себе то дурное, которое всегда противоестественно? Мне стыдно за вас. Мне очень стыдно пред светлой памятью нашей матери и нашего родного дяди.
     Он ни разу не повысил голоса, лишь чуть подчеркнул два слова в конце. Улыбнулся покрывшемуся багровыми пятнами, вздрагивающему Ивану и сел. И все пристыженно молчали, и Николай Иванович тихо торжествовал.
     - И впрямь ерунда какая-то, - вздохнул Федор Иванович. - И стыдно. Право, мне очень стыдно, простите.
     - Я не права, и мне следует просить прощения у всех вас, - чеканя слова, сказала Варвара Ивановна. - Надежда, впиши в поминание Захара Тимофеевича, вечная ему память.
     И широко ("по-купечески", как не без ехидства определил Николай Иванович) перекрестилась.
     
     3
     
     На панихиде в Успенском соборе Божьей Матери Смоленской (знаменитой тем, что сопровождала русскую армию в Отечественную войну 1812 года на тернистом пути от Смоленска и на победном - от Тарутина) присутствовали генерал-губернатор и внучка известного беллетриста Анна Вонвонлярская. Последнее обстоятельство окончательно вышибло Ольгу из равновесия, она сразу же объявила себя больной, отказалась (со вздохами и слезами, естественно) от поездки в Высокое и увезла своего перестаравшегося супруга в его купеческое стойло. И как ни пыталась скрыть, а все заметили, Варе стало неуютно. Николай Иванович с досады ляпнул что-то абсолютно несоответствующее, из всех присутствующих только Василий Иванович тепло расцеловался с Олей и сердечно пожал руку Кучнову И сказал:
     - Помни только добро, а зло забывай. И тогда Божьего добра станет в мире больше, а людского зла меньше.
     А Варвара Ивановна распорядилась, не удостоив взглядом:
     - Отобедаешь с нами.
     Отобедать предстояло в ресторации Благородного собрания; Ольга сразу же вспомнила треск разгрызаемых мужем костей (он обожал грызть мозговые кости), пришла в полное смятение и дерзко сбежала вместе с богоданным в сумятице выхода из собора. Отсутствия этой пары никто не заметил, исключая ободренного дерзостью дочери генерала и искренне огорчившегося Василия Ивановича.
     - Ах, напрасно, напрасно. Гордыня обуяла...
     - Коэффициент собственного достоинства, а не гордыня, Васенька, - важно отметил Николай Иванович.
     Экипажи были поданы тотчас после обеда. Варе очень хотелось поехать, но оставить ребенка на столь длительное время она все же не решилась. Ее поняли, прощались подчеркнуто тепло (клан демонстрировал родственную любовь всему городу Смоленску), и вся молодежь разместилась в одной коляске. Таня и юная Лера Вологодова, а напротив, спиной к лошадям, - подполковник Александр, преуспевающий сын Федора Ивановича и брат полулегендарной семейной фрондерки, уехавшей на каторгу за осужденным возлюбленным. Это было романтично и необыкновенно, но подполковник Генерального штаба не стремился к необыкновенной романтике, демонстративно предпочитая ей природные сплетни.
     - Россия уже проиграла кампанию, - он чуть грассировал, привычно кому-то подражая. - Весь вопрос отныне в том лишь, чтобы от этого не пострадали союзники.
     Он говорил воспитанно, ни к кому как бы и не адресуясь, но при этом совершенно невоспитанно поглядывал на Леру Вологодову. Лера сердилась и краснела совершенно так, как и полагалось пятнадцатилетней гимназистке; Таня была всего-то на два года старше, но уже все видела, все слышала и все понимала. Не только потому, что познала материнство, а и потому, что не обманывалась более относительно собственной внешности, но и особо не расстраивалась. Она не прислушивалась специально к журчащим речам Александра, спокойно думала об Анечке, и ей было хорошо.
     - Зачем мне ваши союзники, зачем, зачем? - звонко возмущалась Лера, хорошея с каждым словом. - Почему вас, господин офицер, беспокоят союзники, а не собственная сестра, страдающая на каторге?
     - Кстати, вы, кузина, удивительно похожи сейчас на мою сестру.
     - Потому что я тоже мечтаю страдать, слышите вы, прорицатель? Да, да, мечтаю страдать, как моя дорогая кузина-каторжанка, как моя тетя Мария Ивановна Олексина...
     Впереди всех, а главное, впереди пыли ехал экипаж с Варварой Ивановной и Федором Ивановичем.
     Солидным был экипаж, солидно держались в этом мире преуспевшие брат и сестра, и разговоры их тоже были солидными.
     - Россию губит не война, а группировки, - говорил Федор Иванович, солидно покачиваясь на солидных рессорах. - Государственная дума орет о патриотизме и гонит государя в бессмысленные и кровавые наступления. Великие князья, к которым он так прислушивается, пьют вместе с генералитетом и тянут в разные стороны, а генералы нерешительны и робки за небольшим исключением. И только царица Александра Федоровна, мудро наставляемая Старцем, еще способна оказывать хоть какое-то влияние на судьбы нашего несчастного Отечества.
     - Ты поклонник Григория Распутина?
     - Я? - Федор Иванович политично помолчал: осторожничал даже со старшей сестрой. - В свое время я отдал дань этому удивительному человеку.
     - А теперь?
     - Теперь все сложнее, сестра. Практически проигранная война, голод города, недовольство деревни - не это должно нас страшить. Цвет русского общества начал искать источник всех бед в будуаре Алисы Гессенской. А что говорит Москва?
     - Москва, как всегда, радикальна, практична и богомольна. - Варвара Ивановна тоже разучилась говорить искренне. - Покойный Роман Трифонович утверждал, что роковое имя "Григорий" способно приносить России только одни несчастья.
     - Твой супруг был умнейшим человеком. Умнейшим.
     Федор Иванович сделал вид, что скорбно задумался, хотя на самом-то деле хотел уйти от разговора, опасного уже тем, что в нем зазвучали некие имена. Сестра прекрасно поняла его, но и ей не нравилось направление, которое приняла дорожная беседа. Она тоже скорбно примолкла, перекрестилась и не отреагировала даже на многозначительный вздох сановного брата.
     - После неудачного побега с каторги моя блудная дочь обвенчалась в остроге со своим теперь уже бессрочным каторжником Сергеем Петровичем Белобрыковым. Единственно, что хоть немного утешает, так это то, что мой новоявленный зять - потомственный дворянин. У нас с тобою появилась опаснейшая родня, дорогая сестра, которая, правда, пока еще не ложится на бомбу.
     - Бедная Маша! - Варвара Ивановна еще раз истово перекрестилась. - Упокой, Господи, мятежную душу ее.
     Странно, но о Марии Ивановне, погибшей более тридцати лет назад, прикрыв собственную бомбу собственным телом, шел разговор и в следующем экипаже, где ехали Василий Иванович с младшей Олексиной. Как возник этот разговор, они уж и не помнили, а сейчас говорил один Василий Иванович. Надежда Ивановна после Ходынки предпочитала слушать.
     - Наша дворянская спесь заставляет нас гордиться Машей и ее великой жертвой. Любовь к ближнему победила в ней зло, но мой великий учитель и, смею сказать, друг Лев Николаевич Толстой, отдавая должное ее мужественному порыву (а ведь он знал ее!), сказал - я записал и выучил его слова, Наденька: "Мы склонны всегда восторгаться следствиями, отрывая их от причин. А злая причина превращает доброе следствие всего лишь в искупление вины". Сила в мире, а не в войне, в прощении, а не в возмездии, в любви, а не в ненависти.
     Надежда Ивановна молчала, мертвыми и прекрасными глазами (дочь Калерия унаследовала их, но - полными жизни, а не скорби) глядя строго перед собой. Она слышала слова старшего брата и понимала, о чем он говорит, но слышала и понимала на фоне безумных криков, воплей, стонов, проклятий и неистовых требований к Богу. Фоне, который никогда не оставлял ее ни днем, ни ночью, ни во сне, ни наяву. От этого наваждения ее спасала только молитва, только исступленное откровение глушило исступленные вопли в ее раздавленной душе.
     - Знаешь, Ваня, честно говоря, я не помню ни мамы, ни отца, - говорил тем временем генерал Николай Иванович в следующей коляске. - То есть я смутно что-то припоминаю, но если уж со всей прямотой, то воспитали меня все вы вместе. В основном, конечно, Варвара и ты.
     - Чепуха, - сказал Иван Иванович, все еще мучительно страдая от трезвости (он не позволил себе выпить даже на семейном обеде). - Я иногда отпускал тебе подзатыльники, а Варвара регулярно скрипела, как следует вести себя за столом. Воспитывают не личности, воспитывает атмосфера, то есть то, чем дышит семья в целом.
     - Да, да, ты абсолютно прав, Ваня, абсолютно. Мы впитывали в себя подвиги Гавриила, благородство Владимира, самопожертвование Марии. Мы, Олексины, последние романтики...
     - Романтики? - Иван Иванович осклабился в лошадиной улыбке. - Главные романтики едут в первом экипаже: миллионы, опирающиеся на генералитет. За ними следуют их философские фундаменты: модная теософия вкупе с несчастной фанатичкой. Засим, как и положено, черед неудачников: спившегося химика и разгромленного генерала. А вот кто идет следом за нами, Николай, этого я не знаю. Но думаю, что и в той коляске романтика соседствует с откровенным практическим карьеризмом... - Он вдруг вздохнул: - Господи, скорее бы в баньку попасть...
     В Высокое приехали поздно, однако было по-июньски светло и тихо. Дом казался заброшенным, зашторенные окна, зачехленная мебель. Варвара Ивановна тут же начала громко распоряжаться немногочисленной прислугой, а Иван Иванович незаметно потянул за рукав младшего брата:
     - Баньку покажу.
     - Париться решил, что ли?
     - Идем, генерал, идем. Пока суматоха...
     Пользуясь всеобщей неразберихой, Иван Иванович незаметно вывел генерала за конюшни, цветниками провел к новой баньке, дверь которой оказалась запертой на висячий замок. Впрочем, ключ был спрятан тут же, в щели меж бревен; братья вошли в чистенькую, пропахшую березовым духом баньку.
     - Ну, и дальше что? - недовольно спросил генерал.
     - Она меня от всех обязанностей отстранила, - глухо и невпопад сказал Иван Иванович, ныряя под широкий полок. - Выдает в месяц четвертной, будто конторщику, так что самогонку теперь приходится употреблять а натюрель. Уж не обессудьте, ваше превосходительство.
     С этими словами он вынырнул на свет Божий с четвертью мутной жидкости. Зубами вытащил пробку - в баньке враз запахло сивухой, - плеснул в два ковшика.
     - За романтиков, Коля, то есть за тебя. Ты последний в нашем ряду. Как мамонт, но, кажется, уже без бивней.
     Братья хлестко чокнулись оловянными ковшиками и выпили. Николай Иванович оглушительно крякнул от неожиданной крепости, а Иван Иванович только сладостно причмокнул. И, помолчав, тихо сказал вдруг:
     - Четвертной в месяц, а? А у меня ведь - только не проговорись, а? А то Варвара совсем житья не даст - дочка у меня от солдатки одной. Да, Марфушей звать, хорошая девочка, а знакомить не буду, и не жди. Не надо вам знаться с нами, не надо.
     ...Таня проснулась с рассветом. Встала - она привыкла вставать рано, - поправила одеяло на разрумянившейся во сне Лерочке, оделась и тихо спустилась в сад. Она бывала в Высоком, хорошо знала и село, и усадьбу, и церковь на горе за речкой и любила все это нисколько не меньше Княжого, так неожиданно ставшего ей родным. Нарвав в цветнике махровых пионов - их любила бабушка, Тане рассказывали, - тропинкой вышла к речушке, миновала мостик и начала медленно подниматься к церкви. После завтрака сюда собирались все, а ей хотелось поклониться могилам одной, без сухих распоряжений тети Вари и команд дяди Федора.
     Она прошла мимо церкви, обогнув ее, и сразу увидела два белых креста (сестру деда Софью Гавриловну похоронили в Смоленске), и направилась к ним. И остановилась: возле крестов виднелась фигурка - крестьянская девчушка лет двенадцати, стоя на коленях, старательно раскладывала по могильным холмикам полевые цветы.
     - Ты кто такая, девочка?
     Девочка молча выпрямилась, молча и очень серьезно посмотрела на Татьяну и неожиданно широко и радостно заулыбалась:
     - Здравствуйте, барышня, меня Марфушей звать. А вы - Татьяна Николаевна, я вас сразу узнала. Уж больно вы на... на Ивана Ивановича похожи...
     
     4
     
     В июльском наступлении Леониду Старшову повезло, как не везло за весь год окопной жизни. Его занесло под германский пулемет, но дырка оказалась сквозной; отвалявшись в лазарете, он наконец-таки получил законный отпуск и через неделю без предупреждения ввалился в дом собственной жены.
     - Кого вам угодно?
     В родном доме вдруг не оказалось ни родственников, ни знакомых: жена гуляла в городском саду с Мишкой, Фотишна ушла по хозяйским делам, генерал и Татьяна находились в Княжом, Владимир - в армии, а Ольга отсутствовала. Дверь открыла незнакомая горничная: сказав "сейчас доложу", ушла, и подпоручик несколько опешил от такого приема. А тут появился некто с прилизанными волосами и с непонятной спесивостью осведомился, кого ему угодно.
     "Каждое явление излучает свою волну. - Для того чтобы сформулировать сей постулат, Деду пришлось прожить полвека и уцелеть в гражданскую. - Холуи и гордецы работают в разных диапазонах, почему опытное начальство и определяет их во мгновение ока и на весьма значительном расстоянии".
     Подпоручик Старшов и Василий Парамонович, выяснив родственные узы и имущественные права, изо всех сил цеплялись за вежливость, только у Леонида она отдавала холодком, а у Кучнова была липкой на ощупь. Однако оба не хотели огорчать жен и вели разговоры на общие темы.
     - Доблесть русских солдатиков есть наиважнейший пример и наипервейшая помощь доблестным союзникам, - разглагольствовал за обедом Василий Парамонович, со вкусом дробя кости могучими челюстями.
     - Наиважнейший - это абсолютная правда, а вот помощь я бы назвал наивторейшей.
     - Как-с? - насторожился Кучнов.
     - Леонид, - беззвучно предостерегла счастливая Варвара.
     - Абсолютно с вами согласен, - тотчас же отозвался подпоручик. - Доблесть примера у нас подкреплена примером доблести, что с лихвой перекрывает недостаток пулеметов.
     - Вы хотите сказать, что наша армия плохо снабжается оружием?
     - Я не хочу этого говорить, но снабжается она из рук вон.
     - Вы не патриот...
     С того сентябрьского дня они разговаривали только таким образом. Это злило Василия Парамоновича, обижало Олю, смешило Варвару и доставляло некоторое удовлетворение Старшову. И происходило это не оттого, что характеры их были прямо противоположны, а потому, что Кучнов неизменно умилялся при виде мундира, а Леонид знал ему цену.
     - Он мне отравит отпуск.
     В первый приезд мужа с фронта Варя поняла, как она любит и как она счастлива. У нее был прекрасный медовый полумесяц, и ей казалось, что ничего лучше быть уже не может, но то, что она ощутила, перечувствовала и пережила, не с чем было сравнивать: она и представить не могла всей ослепительной ярости собственной страсти. Она всю ночь не сомкнула глаз, обмирая от нежности, преданности и благодарности, она стремилась угадать ему самому неясные желания, она молила Бога, чтобы Леонид что-либо приказал ей, чтобы причинил боль еще более острую, чем самая первая, причиненная им. И это произошло не потому, что она стосковалась, и не потому, что он стосковался, а потому, что сама их любовь неизмеримо повзрослела, проведя одного через смерть и фронт, а другую - через материнство и ожидание.
     - Уедем, Варенька. Хоть к черту на рога.
     - Хоть завтра. Только у нас нет денег.
     - Поедем к Николаю Ивановичу. Странно, меня совсем не тянет к собственным родным, но с твоим отцом я спорю постоянно. Как с самим собой.
     - Это потому, что я люблю тебя. Все происходит только потому, что я люблю тебя и буду каждый день молить Господа, чтобы он сохранил от пуль и бед повелителя и царя моего Леонида.
     Выехали с неприличной поспешностью, вызвавшей слезы у Ольги и радость у ее супруга. Старо-Киевский большак был разбит и заброшен, а от него к Княжому вела совсем уж скверная проселочная дорога, и подряженный извозчик ругался, беспокоясь за рессоры. А Варя беспокоилась за Мишку, и из-за этих боязней ехали медленно, а темнело быстро, и к барскому дому добрались в густой мгле. Залаяли собаки, засуетились люди; на крыльце зажгли все фонари, и из дома вышел Николай Иванович.
     - Дети мои!
     Генерал носил теперь косоворотку, плетеный шелковый пояс с кистями, полосатые брюки и старые сапоги, поскольку в один из них был вделан протез. Он непривычно обрадовался и непривычно засуетился, в доме тотчас же зажгли лампы, а в гостиной - все свечи, которые еще сохранились. Извозчика спровадили во флигель с приказом накормить, напоить и уложить спать, а он потребовал расчета, и пока Николай Иванович и Леонид спорили, кому платить, в гостиную прибежали Таня и Руфина Эрастовна.
     - И это - тоже мой внук! - объявила хозяйка. - Варя, поручик, вы слышите? Он будет называть меня бабушкой.
     Несмотря на поздний час, распорядились подать праздничный ужин. Уложили детей, пили вино, много смеялись. Потом обе мамы и бабушка заговорили о детях с такой прорвой подробностей, что генерал увел Старшова к себе.
     - Пусть щебечут. Велеть что-нибудь...
     - Велеть? - подпоручик улыбнулся. - Вы прибрали к рукам очаровательную бабку?
     - Я всего лишь командующий. - Николай Иванович насупился и Леонид сообразил, что фривольностей он решительно не одобряет. - Ну, что фронт? Кто кому мылит шею? Говори правду, потому что газеты врут совсем уж бестолково.
     - Правда в том, что армии у нас нет, - вздохнул подпоручик. - Есть миллионы вооруженных мужиков, распределенных поротно, но единой боеспособной армии нет, кроме казачьих и, может быть, сибирских частей. Солдаты ненавидят офицеров, случаи выстрелов в офицерские спины стали заурядным явлением. Нет пулеметов, патронов, обмундирования, хлеба. Все рушится, Николай Иванович, без всяких усилий со стороны противника: германцы просто ждут, когда все окончательно развалится и они без единого залпа получат и хлеб, и уголь, и руду.
     - Считаешь, что Россия на краю пропасти?
     - Я всего лишь окопный офицер, а из окопа видна только собственная могила. - Леонид вздохнул: - Знаю, что все прогнило и держится по инерции, как волчок.
     - России везло на самодержцев. Судьба уберегла ее от круглых идиотов или злобных сумасшедших, исключая Ивана Грозного. Алексей Михайлович был подозрителен, но гениален во внешней политике. Петр Великий не знал жалости, но не щадил и себя для блага отечества. Трех дам оставим в покое, но четвертая, то бишь Екатерина Вторая, была исполнена благих намерений и умудрилась увеличить население России почти на двадцать пять процентов. Павел не успел развернуться, но Александр Павлович способствовал единению отечества пред нашествием гениального злодея. Его брат на все века запятнал себя отсутствием великодушия, но нельзя не признать, что его мелочное правление навело порядок в расстроенных финансах, что и позволило его сыну начать свое царствование с широкого жеста всеобщего освобождения. И даже о вечно пьяном солдафоне Александре Третьем я могу сказать, что он был последователен. А что мне сказать о его сыне? Подкаблучник масштаба командира полка. Большего доверить ему не могу, не управится. Нет, не управится, Леонид, а вот счастье это наше или несчастье, я не знаю. Я не знаю, что нужно такому монстру, как Русь-матушка. Она чудовищно велика, космата, темна, богата и... жестока. Никогда не думал, что способен на монолог, и у меня пересохло в глотке.
     - Я тоже не знаю, что нужно России, но я твердо знаю, что ей не нужно, - задумчиво сказал Стартов. - Ей не нужна пугачевщина.
     - Считаешь, что зашло столь далеко?
     - Когда нет уважения к власти, власть должна опираться на силу. А какая уж тут сила, когда в России вооружен каждый третий? У меня в роте есть некто Прохор Антипов. Так вот, он свою винтовку ни за что не отдаст. Он увезет ее в деревню и там при первом же осложнении пропорет штыком живот становому, жандарму, а заодно и помещику. Россия у порога крови, Николай Иванович. У порога крови.
     Из своего первого посещения Княжого Леонид запомнил этот разговор, а Варя - яблоки. Собственно, не столько сами яблоки, которыми был переполнен сад, обе веранды, дом, сколько яблоневый дух. Он витал над старой усадьбой, и в этом заключалось что-то необъяснимо печальное. Это был дух прощания, полный густоты и грусти, и Варя запомнила эту последнюю осень прошлого именно такой. Опавшей, с горьковатым ароматом увядания, тоски и безвозвратности. Но тогда и ей, и неожиданно повзрослевшей Татьяше казалось, что плачут они от встречи, но плакали они от грядущих расставаний, и только Руфина Эрастовна искренне роняла слезы от радости:
     - Я бабушка. Я все-таки стала бабушкой, мой великодушный и действительный статский советник!
     
     5
     
     Для них это был месяц затишья: до смерча, вверх дном перевернувшего Россию, оставалось менее полугода. Но смерчи приходят непредсказуемо, а потому никто и не гадал о сроках, хотя все слышали надрывный скрип качающегося трона. И все говорили, говорили, говорили.
     - Триста лет гнило, вот и прогнило. Труха под ногами, ощущаете?
     - Единственный выход - победоносная война...
     - Пора нам взять пример со стран цивилизованных, господа, пора.
     - Конституционная монархия...
     - Отречемся от старого мира...
     - Да здравствует республика, господа!
     - Хлеба!
     - Земли...
     - Мира!..
     Кричали город, деревня и фронт. И именно их надсадный, как последний выдох, хрипатый рев и определял собою силу, задачи, возможности, стратегию и тактику. Все остальное оказалось типично русской болтовней - слабостью, свойственной России во все времена и во всех ипостасях. Во время приступов этой слабости население ее начинает говорить куда больше, а делать куда меньше, чем народы любого иного государства, стремясь вознаградить себя за протяжно долгие и глухие, как куртины Петропавловской крепости, периоды запуганного молчания. Время говорения, естественно, созидало говорильни и рождало говорунов всех слоев, оттенков и направлений, и они созидались, и рождались, и росли, как опята на обреченном дереве.
     Запасные батальоны издавна делились не на офицеров и рядовых, а на постоянный и переменный составы, причем постоянный состав отправлял на передовые состав переменный. Поскольку любая романтическая иллюзия испаряется со скоростью эфира, а начала и концы войны уже затерялись в грохоте и зловонии, то воевать расхотелось даже вчерашним гимназистам. Все стремились пристроиться если не при снабжении, то при штабе, если не в лазарете, то хотя бы в запасном батальоне, где, конечно же, оказаться не в составе переменном. Офицеры столь привлекательных на исходе третьего года войны частей были, как правило, немолодыми, семейными, а значит, цеплялись за свои должности зубами и когтями. Старослужащие унтеры трезво предпочитали каптерки и цейхгаузы окопам и блиндажам, а потому для нижних чинов ничего не оставалось, как заделаться составом переменным, который с чьей-то легкой руки уже давно именовался пушечным мясом.
     Вольноопределяющийся Владимир Олексин умудрился зацепиться за Вяземский запасной батальон только потому, что присущее ему желание вращаться неожиданно было подкреплено объективными историческими обстоятельствами - жаждой говорить. Осторожные офицеры запасного батальона говорить, правда, не решались, дорожа местом, но пароксизмы болтовни предполагают и пароксизмы слушания, и офицеры восполняли неутоленную ораторскую страсть чутким слухом, а говорил Владимир. Он витийствовал упоенно и, как казалось господам запасным командирам, весьма радикально, громогласно требуя свобод, но уповая на победу в войне. Все ждали, что пламенного трибуна вот-вот арестуют, а потому и особо благоволили ему, неизменно оставляя при батальоне, а не отправляя на передовые позиции с очередными маршевыми ротами.
     - Таких агитаторов, господа, следует держать подальше от фронта, - сказал командир запасного батальона подполковник Савелий Дмитриевич Нетребин, формулируя тем самым объяснение, если кто-то вдруг поинтересуется, почему это вольноопределяющийся Олексин околачивается подле господ офицеров, периодически переходя из роты подготовленной в роту формируемую.
     - Русский народ истово верует в Бога и государя, - разглагольствовал тем говорливым временем вольноопределяющийся. - Сохранить в чистоте идею Господа нашего и лик его императорского величества есть первейшая и святейшая обязанность русского цивилизованного общества. Однако при этом мы должны широко раскрытыми глазами видеть нищету деревни и голод рабочих окраин, господа. Вопль обездоленных да будет услышан нашими сердцами, и пусть наполнятся они святой верой в победу славного русского оружия, которая принесет долгожданные европейские свободы в зараженную деспотическим дыханием Азии матушку Россию!
     Так он мог токовать часами. Мужчины помалкивали, дамы умилялись, барышни постреливали глазками. Владимир упивался собственными речами, вольнодумством и вниманием как господ командиров, так и их жен, и в особенности дочерей. А поскольку он привык жить, не ведая утром, что натворит к вечеру, то вскоре старшая дочь самого командира запасного батальона подполковника Нетребина, Лидочка, в счастливых слезах призналась маменьке. Маменька не разделила ее радостей, пролив куда более горькие слезы, и уже на следующее утро Савелий Дмитриевич вызвал к себе вольноопределяющегося Владимира Олексина.
     - Милостивый государь, дочь моя совращена вами, и я намерен узнать, на какое именно число желательно определить венчание.
     Легкомысленность упряма не вследствие нрава, а вследствие нежелания и неумения предполагать. Унылая великопостная девица была столь пугающа, что Владимир тупо отрекся от всего. От страстных признаний, жарких объятий и двух часов, проведенных в девичьей постели. Лидочка рыдала и твердила: "Да!", а он угрюмо злобился и твердил: "Нет!". Ситуация сложилась невероятная: наглый обольститель в глаза отрекался от предмета страсти, ставя тем самым этот несчастный предмет в положение двусмысленное и оскорбительное. Ни увещевания отца, ни мольбы матери, ни горькие слезы жертвы, ни даже дружное осуждение дам и бойкот офицеров ничего не могли поделать с трусом, растерявшим остатки чести и приличий в купеческих попойках. Угрозы также ни к чему не привели, дуэли были запрещены категорически, да подполковник Нетребин и не рискнул бы на дуэль, дорожа местом больше, чем честью. Вольноопределяющемуся решительно указали на дверь во всех офицерских семьях, с частной квартиры ему предписано было немедленно перебраться в казарму; он перебрался, в казарме его кто-то серьезно избил, и с первой же маршевой командой он был отправлен на передовые позиции. Добиваться долгожданных европейских свобод путем достижения победы славного русского оружия.
     Вечером 17 декабря 1916 года команда грузилась в вагон на станции Вязьма. Как раз в это время в Петрограде возле дома № 94 по набережной Мойки остановилось авто, из которого вышел некий господин, и князь Феликс Феликсович Юсупов граф Сумароков-Эльстон гостеприимно распахнул перед ним двери собственного дома.
     Известно, что история склонна к повторению собственных ошибок, и в этом смысле она весьма смахивает на двоечника, добросовестно пытающегося заново сдать экзамен, что в свою очередь превращает первоначальную трагедию во вторичный фарс. Три сотни лет назад у истоков Смутного времени оказался беглый монах именем Григорий, и в описываемое время это же имя замельтешило вдруг в сферах сильных мира сего, не предвещая, увы, фарса, а грозя еще более страшными трагедиями. Напуганные не столько историческими аналогиями, сколько реальными деяниями новоявленного возмутителя спокойствия, наиболее энергичные представители высшего света травили его цианистым калием, били по голове, дырявили из револьвера и в конце концов еле-еле утопили в Невке. Насильственно лишенный жизни, подобно своему анафемскому тезке, Распутин и после смерти разделил участь Гришки Отрепьева: вырытый солдатами из могилы в Царском Селе, труп его был сожжен на костре, а пепел развеяли по ветру.
     - Правда, это не спасло нас от Смутного времени, - заметил Дед много лет спустя. - Хотя Распутин тут абсолютно ни при чем. Гришка - приправа к Истории, чуть-чуть тухлятинки к пиру во время чумы, и я бы не поминал о нем, если бы не получил поручика в том самом месяце, в котором этот пророчествующий жеребец вдосталь нахлебался ледяной воды.
     
     6
     
     Ольга Олексина была самым тихим и незаметным человеком в семье. Она не отличалась ни красотою Вареньки, ни некрасивостью Татьяшки, ни смешливостью первой, ни твердостью второй; может быть, таковым оказался каприз природы, а может быть, здесь сыграло роль то, что Оля чуть приволакивала ногу в память о родовой травме. Эта нога отравила все Олино существо, переплавив задатки прирожденного олексинского юмора в тяжеловесную серьезность. Оля разучилась понимать шутки, считала их неприличествующими девице, не шутила сама и неодобрительно поджимала губы, когда шутили другие. Живость ловкой, сметливой и сильной Татьяны ее всегда раздражала, обаяние, страстность и звонкость Варвары с детства вызывали зависть, и Оле ближе всех в семье оказались не сестры, а глуповатый индюк Владимир. И он относился к ней благосклоннее, чем к другим сестрам, так сказать, взаимообразно: она не хохотала в ответ на его глубокомысленные пошлости, как Варвара, и не умела убийственно иронизировать, как Танечка. Оля слушала его если не с восхищением, то с участием, которое он усилием воображения превращал во внимание, а потому и любил оттачивать на старшей сестре свои спичи, остроты и экспромты. Так повелось с детства, и это был единственный тандем в семье, остальные катили на своих велосипедах. И, кроме того, Владимир не оказался конкурентом, когда сестры начали зреть и искать.
     Младшие искали неосознанно и несуетливо, а нашли раньше старшей. Собственно, нашла одна Варя, но Ольга не считала, что Татьяна потеряла: она была единственной (кроме отца, разумеется), кто не поверил в легенду о чахотке. Своевременное исчезновение Татьяши из дома уберегло ее от Олиного яда, но из разности сестринских успехов Оля сделала общий вывод: надо действовать. И с тайной помощью Владимира, имевшего обширные связи в купечестве, познакомилась с некой говорливой и шустрой особой, имя которой не имеет никакого значения. Товар, правда, был не ахти - не молода, не красотка, не стрекоза и, увы, бесприданница, - но особа имела в запасе некоторые варианты.
     Можно только себе представить, что было бы с генералом Олексиным, узнай он о столь замшелом способе не остаться в девицах. Всякого рода свахи у него прочно ассоциировались с Островским, купцов и купечества он вообще терпеть не мог, но, на счастье, абсолютно не интересовался, каким именно образом его старшая дочь извлекла из житейских пучин Василия Парамоновича Кучнова вкупе с сыночком-ангелочком. Николай Иванович воспринял это как стихийное бедствие, сбежал при первой же возможности и до конца дней своих прилагал все усилия, чтобы встречаться с дочерью без ее супруга. Чаще всего ему это удавалось, хотя Василий Парамонович в то время считал генеральскую родню законным приданым своей Ольги Николаевны и, следовательно, своею личной собственностью.
     Приобретя мужа, Оля тем не менее не ощутила ожидаемого если не счастья, то хотя бы удовольствия. Разница между мешковатым (не потому ли генерал вообразил насчет муки?) Василием Парамоновичем и ловким, при шпорах и сабле, Леонидом Стартовым оказалась столь разительной, что червь точил Ольгу денно и нощно. Чахоточная Татьяша жила в настоящем имении, Варин муж получал чины и ордена, и у Оли оставалось единственное преимущество, которое, к слову сказать, остальными Олексиными, и в том числе и самой Олей, преимуществом не считалось, - деньги. И она, а совсем не бережливый Василий Парамонович, затеяла полную перестройку старого купеческого дома. Она мечтала превратить его в красивейший и популярнейший особняк, приучить к его уюту и широко распахнутым дверям наиболее уважаемые фамилии города, организовать салон по примеру княгини Тенишевой, скажем, по четвергам, и тем самым навсегда раздавить червя, точащего ее душу. "Кучновские четверги" - Господи, какой музыкой звучало в ее ушах! Она сумела проиграть эту музыку и в природно недоверчивых ушах супруга: завороженный генеральской родней и четверговыми перспективами, Василий Парамонович крякнул, но денежкой брякнул. Кучновы влезли в олексинский дом, потеснили Варвару Старшову, выжили генерала, но дело с превращением мирной купеческой обители в некое пристанище городского бомонда завертелось. Правда, в связи с войной вертелось оно медленно.
     - Подвалы расчистить и углубить, - неутомимо распоряжалась Ольга. - Там будет винный погребок и, может быть, грот. Грот мечтателей и поэзии в свете свечей.
     - Как ни смешон был сей прожект, а в этом особняке и впрямь побывало много представителей самых громких фамилий, - невесело иронизировал Дед много лет спустя. - Подвалы с "гротом мечтаний и поэзии" весьма понравились губчека.
     Дом перестраивался хоть и неторопливо, но основательно, питаемый злой фантазией Ольги и деньгами Василия Парамоновича, а пока Кучновы жили в доме Олексиных. Собственно, и Олексиных уже не осталось: генерал удрал к Татьяше, Владимир служил в армии, а Варенька стала Старшовой, но покуда существовала Фотишна, существовал и олексинский дом, и никакие Кучновы поколебать его не могли. Домна Фотиевна упорно считала их жильцами временными, с временными, а потому и ограниченными правами. Василий Парамонович принял эту позицию, Ольга кое-как согласилась, и прислуге Кучновых было приказано считать Фотишну хозяйкой дома. Возможный конфликт таким образом был ликвидирован, а поскольку места на всех хватало, то и жильцы дома обитали отныне как бы в разных временных поясах.
     - Не люблю тишины, - ворчала Фотишна. - Тишком, Варюшка, грабить сподручно.
     А потом и Варенька исчезла из дома в неведомое Княжое, и Фотишна осталась одна. Следила за порядком, требовала уважения, пила чай с Ольгой по старой памяти да ворчала на тишину, которой уж и в помине не было в Государстве Российском.
     Приближался 1917 год, и никто, никто решительно, ни один человек не знал, что год этот записан в Книге Судеб огненными цифрами, знаменуя собой Конец и Начало.
     
     7
     
     - Семнадцатый год начался не первого января, а первого марта, - рассуждал Дед, когда стало можно и порассуждать. - А мы, помнится, встречали его довольно шумно. К Рождеству пожаловали поручика и... Между прочим, я оказался в списке, который утвердил сам государь, хотя обычно такую мелочь с легкостью раздавал главнокомандующий. Через два десятка лет мне долго пришлось объяснять этот монарший каприз. Долго и дорого.
     Встречали в батальоне у Незваного, которого опять царапнуло, опять легко, и опять он не воспользовался отпуском. Кроме Старшова, присутствовали и другие командиры рот; Леонид хорошо знал их, и компания была бы своей, если бы каждый ротный не притащил с собой новоиспеченных прапорщиков.
     - Понимаешь, они уже кичились, а мы еще кичились, и это нас не сближало.
     Первый офицерский чин без специальной подготовки присваивали либо за отчаянную храбрость, либо за отчаянную верность; к представителям первой категории окопное офицерство относилось с должным уважением, а произведенных по причине номер два, естественно, опасались. Вообще осторожность, столь несвойственная русскому офицерству, в последнее время начала приобретать все большее число последователей, превращаясь постепенно в некий стиль окопного поведения. Опасались германских пулеметов и собственных солдат, тяжелой артиллерии и глупых приказов, аэропланов и доносчиков, ставших обычными, как вши. Дед считал, что как раз на втором году этой бессмысленной войны и рухнуло то удивительное взаимное доверие, которое скрепляло сословную русскую армию в единую военную силу, обладающую непостижимым упорством и стойкостью.
     - Солдат переставал видеть в офицере командира и начинал ощущать в нем только золотопогонника, - говорил он. - Вот это и явилось началом гибели русской армии. Впрочем, мне и тогда везло.
     Дед всю жизнь по-детски упрямо верил, что ему всегда и везде везло. Везло в германскую на солдат, в гражданскую - на коня, в мирное время - на друзей и в Великую Отечественную - на средства связи. Он искренне ни в грош не ставил собственный талант офицера-тактика, способного мгновенно оценить обстановку и найти единственно верное решение. С него вполне хватало того, что никто и никогда не упрекнул его в трусости. Ни солдаты, ни соседи слева и справа, ни друзья, ни враги, ни начальство, ни противник. Дед был самолюбив и напрочь лишен честолюбия.
     - Карабкаться вверх, чтобы однажды сорваться не по своей воле, - занятие для обезьян.
     А его прапорщики были пока еще и вправду ничего. Масягин преданно любил за тот рассветный порыв в низине реки Равки. Дольский ценил за окопный опыт и демократизм, но как-то молчаливо и отстраненно. Он вообще был молчалив, умел держаться со всеми на дистанции, не вызывая обид, а внушая уважение, отличался отменным хладнокровием и командирской хваткой. Эта непонятно каким образом зародившаяся в душе учителя командная жилка казалась вполне профессиональной; Старшов, сразу почувствовавший холодное отчуждение нового прапорщика, с огромным облегчением доверился всем его хваткам и жилкам, и это вполне устраивало как одного, так и другого, - первый разговор не по службе случился в ночь под Новый год.
     - Вы пьете воду даже за здравие государя. Дольский?
     - Я всегда пью воду.
     - Вы оригинал!
     - Я каторжанин. Позднее - ссыльнопоселенец.
     - Я полагал, что вы учитель.
     - Я им числился для жандармов, полиции и любопытствующих родственников.
     - А как же каторга? Простите, может быть, мой вопрос нескромен...
     - На передовых нет нескромных вопросов. Я был приговорен к смертной казни, которую заменили сначала бессрочной каторгой, а впоследствии - ссылкой.
     - Вам на редкость повезло.
     - Повезло - дамское определение, поручик. - Дольский неприятно усмехнулся. - В борьбе нельзя рассчитывать на везенье, в борьбе надо рассчитывать только на победу.
     Рыжеватый коренастый прапорщик отрубал слова, как полешки: каждое существовало вроде бы само по себе, но это не только не разрушало фразу, а придавало ей особо весомый смысл. "Очень неплохой оратор, но, Бог мой, какой же скучный оратор!" - подумал Старшов, а где-то внутри самого себя под этим определением старшего по чину не столько понял, сколько почувствовал, что перед ним не просто оратор, но вождь. Наполеон, Магомет, Пизарро, Пугачев. Он невольно робел, но робел не потому, что Дольский был на десять лет старше, не потому, что за его плечами смутно проглядывала трагическая судьба, а потому, что Леонид не выдерживал взгляда серых, холодных и мертвых глаз.
     - Вы имеете в виду победу в этой войне?
     - Я имею в виду победу в борьбе.
     - В борьбе за что?
     - Борьба отличается от войны тем, что в борьбе каждый сам определяет свое место. Не опоздайте определиться, Старшов.
     С тем он и отошел, коротко кивнув, будто был старше чином и мог отойти, когда ему хотелось. Но поручик был не обижен, а озадачен; озадаченность без труда читалась на его лице (на котором, к слову сказать, всегда все читалось), и Незваный сразу залюбопытствовал:
     - У вас выражение, будто вы решаете детскую загвоздку: почему у коровки и лошадки разные каки, хотя едят они одно и то же?
     - А в самом деле, почему?
     - А черт его знает, спросите своего прапорщика Масягина. Говорят, есть время вопросов и время ответов: вы в какое желали бы жить, коли был бы выбор?
     - Вопросы - признак детства, ответы - признак старости. Послушайте, Викентий Ильич, Дольский не без кокетства назвал себя каторжанином. Сколько здесь правды?
     - Кое-что до меня доходило. - Чувствовалось, что Незваному не хочется откровенничать, но не хочется и отмалчиваться: он по-доброму относился к Леониду. - Его револьвер не знал ни промахов, ни пощады: говорят, при налете на банк пристрелил трех человек без всякой видимой причины. За это полагалась виселица, однако для Дольского исключение почему-то было сделано.
     - Почему же?
     - Слухи, - нехотя сказал командир батальона. - Что вы скажете о человеке, который во всех своих действиях неизменно руководствуется одним принципом: цель оправдывает средства?
     - Таких людей следует держать изолированно от общества. Значит, целью было ограбление?
     - Целью было избежать виселицы, - понизив голос, сказал Викентий Ильич. - И он избежал. О средствах можете догадываться, но поостерегитесь говорить о них вслух.
     Прошло много лет и много войн, было зачато множество новых жизней и завершено множество молодых; мир вертелся, как вертелся всегда, миллионы и миллионы лет, и только самая громадная страна этого мира - скорее, не страна, а часть света - рванулась вдруг из этого размеренного, равномерного вращения, позабыв о великом Законе Инерции. И вздыбилась гигантской плитой вопреки всему и вся, круша людей и скотов, народы и страны, города и деревни, церкви и веру, семьи и сострадание, милосердие и благоразумие. За считанные годы одна из богатейших стран мира стала нищенкой, в безумном угаре промотав состояние, нажитое тысячелетним недоеданием всего народа, и жизнь опять началась с нуля.
     - Знаешь, каждый год имеет свой собственный девиз: можно было бы попытаться составить календарь из девизов на манер восточного из животных. Ну, к примеру, год Великого Голода, год Великого Перелома или год Победы и так далее. Так вот, семнадцатый вошел в историю под девизом "Цель оправдывает средства".
     Так сказал Дед незадолго до смерти.
     
     
     ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
     
     1
     
     Древних весьма занимал вопрос, который нам кажется неинтересным не потому, что мы знаем ответ, а потому, что нас перестала терзать любознательность. Вообще человечество с каждым веком увеличивает не количество ответов, а количество вопросов: то, на что мы не в силах ответить, мы либо объявляем несуществующим, либо отвергаем, либо стараемся забыть, либо постепенно разлагаем на составляющие столь элементарно простые, что и отвечать-то на них уже нет никакой необходимости. Что же касается проблемы, над которой бились ясные и трезвые умы античности, то она заключается в зерне. В том последнем зернышке, добавление которого вдруг превращает "столько-то зерен" в кучу зерен. А сколько дней необходимо, чтобы количество терпения перевесило страх перед расплатой и традиционный трепет пред властями? Когда это случается, на площади выходят не только те, которым нечего терять, и не только те, которые надеются что-то приобрести, а все, весь народ, хотя под этим понятием у нас подразумевают кого угодно, только не интеллигенцию. Но в тот день "икс", когда количество обид переходит в качество возмущения, никто не отъединяет интеллигенцию от народа, никто не противопоставляет их друг другу, и скромный учитель чистописания надевает тот же алый бант, что и грузчик, металлист или горновой. Население страны вскипает, как магма: деревня, похватав топоры, спешит жечь усадьбы и крушить павловскую мебель; город выплескивается на улицы столь единодушно, что жандармы и полиция добровольно отказываются от сопротивления, войска не желают стрелять даже в воздух, министры забывают свои портфели, и власти ничего не остается, как отречься от самой себя.
     Стихийная всеобщность определяется степенью разогрева: недаром один из весьма известных в то время писателей назвал революцию расплавленной государственностью. Естественно, он имел в виду не заранее спланированное восстание, а всенародный порыв, свидетелем которого оказался. Этот порыв взорвался столь внезапно и единодушно, что ни одна из многочисленных партий России так и не смогла записать его в свой актив; революция явилась воистину творением всего населения, а потому оказалась краткой, бескровной и бесспорной, не выволочив за собою кроваво-дымного шлейфа гражданской войны. Начавшись песнями вместо выстрелов, она долго еще сохраняла радостные признаки праздника и братского единства. Братались все, на всех палубах гигантского дредноута, именуемого ныне Россией Демократической: "Да здравствует революция, господа, либертэ, эгалитэ, фратернитэ!"
     При всей неуправляемости и неожиданности диалектического антраша, исполненного Россией к вящему удивлению всего мира, кто-то что-то все же знал, а если и не знал, то чуял звериным сверхчутьем. Во всяком случае, Дед именно этому сверхчутью приписывал таинственное исчезновение прапорщика Дольского за неделю до исторического события, называемого ныне февральской революцией. Это не было случайной гибелью, от которой никто не застрахован на передовой, но и не казалось дезертирством, потому что прапорщик имел на руках некое предписание, которое позволяло ему передвигаться вполне легально. Словом, никто не знал, когда и по чьему распоряжению фронтовой офицер оставил вдруг окопы и, никому не докладывая, но и не таясь, исчез в гнилой рассветной мгле. Поручик Стартов пошумел, повозмущался, написал рапорт, но тут наступили события столь неудержимые, что он забыл о Дольском очень надолго. Пока однажды Дольский не вспомнил о нем.
     Наступали времена исчезновений без всплесков и появлений без корней; в разгар всеобщих восторгов по поводу долгожданного братства и почти детских свобод как-то незаметно, без шума и словно бы даже без пламени, сгорели архивы Охранных отделений в обеих столицах одновременно. Что кануло в огонь, какие преступления, имена, расписки в благонадежности или в неблагонадежности - все отныне оказалось прикрыто пеплом куда прочнее, чем крепостным железобетоном. Кому-то было жизненно необходимо, чтобы История Государства Российского вновь отсчитывалась от нуля.
     - Свобода, господа! Ур-ра!..
     Кричали искренне, со слезою во взоре и оттепелью в груди. Кричали возвышенно, с горящими глазами и готовностью к эшафотам не только для других. Кричали с яростью, еще не успев полюбить, но уже научившись ненавидеть. Кричали, кричали, кричали на всех углах и во всех полках, на всех сходках и на всех палубах, на всех митингах и по каждому поводу, каждый кричавший вкладывал свое понимание в заветное слово, но все внимавшие ораторам понимали одинаково. Понимали так, как понимала Русь, которая испокон веков, в отличие от Европы, под словом "свобода" понимала не ряд законов, ограждающих личность от произвола, а полное отсутствие всяких ограничений, законов и порядка. Свобода для России всегда была, так сказать, с пугачевским дымком: свобода для толпы и безусловное подчинение личности этой толпе.
     - Для нас свобода - не право каждого на пряник, а право каждого на кнут, - подытожил Дед через четыре десятилетия. - Врежут мужику пару горячих, а он и рад-радешенек: "Барину тоже врезали!" Вот что значат для нас свобода, равенство и братство.
     Армия растрачивала революционный пыл в бесконечных митингах. Войну никто не прекращал, все оставалось вроде бы без изменений, только вместо "их благородий" ввели общее для всех обращение "господин". "Господин прапорщик, господин полковник, господин генерал", а в некоторых полках и "господин солдат". А больше ничего не изменилось, не считая известных потерь в офицерском составе: кого-то стрельнули под революционный шумок, кто-то сбежал сам. Армия галдела, требовала мира или отпусков, сапог и мира, мира и новых шинелей, и снова того же мира с чем-то еще на бесконечных митингах. Противник относился к этому с добродушным выжиданием: не стреляли, а кое-где, как утверждали всезнающие солдаты, началось и братание.
     - Штык в землю! - орал Прохор Антипов, охрипший на ежедневных говорильнях. - Немец такой же мужик, как и мы! У него тоже баба есть! И хозяйство! Долой!..
     Вскоре стали доходить слухи о каком-то приказе № 1 Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Что это был за приказ, каково было его содержание и кого он касался, никто толком не знал, но на всякий случай все чего-то требовали. В полку ожидали прибытия депутата Государственной думы; за неделю до предполагаемого события к Старшову явилась делегация во главе с главным крикуном Антиповым.
     - В Петрограде рабочие и солдаты установили свою власть, - как всегда угрюмо, не глядя в глаза, сказал Антипов. - Чтоб не было к старому никакого поворота, надо и нам тоже. Чтоб, значит, господа офицеры не захапали революционные достижения.
     - Вы хороший солдат, Антипов. - Леонид понимал, как важен сейчас правильный тон, но этот проклятый правильный тон с подчиненными давался ему с огромным напряжением. - Власть меняется, а родина остается, и мы ее защищаем на этих позициях. Я знаю, что вам хочется мира и вы за него агитируете. Мне тоже хочется мира, но я не хочу отдавать Россию германцам. Поэтому можете меня убить, можете потребовать, чтобы меня убрали, но, пока я вам командир, в роте ничего не изменится. Мы будем исполнять свой долг и...
     - Да не о том речь! - раздраженно крикнул Прохор. - Заладил свое, как пономарь, а мы - от общества. В армию депутат Государственной думы прибывает, и полковой комитет распорядился, чтоб от каждой роты было по два представителя. Вот нас с вами и выбрали.
     - Нас? - опешил Старшов.
     - Ну, вас и меня, понятно? Сдайте роту Масягину, завтра с утречка и потопаем.
     "В те времена я был мало знаком с наглостью, - рассказывал Дед, добродушно посмеиваясь над самим собой (тем, молодым). - И поэтому мы потопали..."
     
     2
     
     На встречу с депутатом собралось свыше тысячи солдат - офицеров Старшов поначалу вообще не заметил в единообразной серой солдатской массе, решил, что их сюда не допустили, и насторожился. Сам он, несмотря на погоны и форму, проходил как солдатский делегат; это создавало неудобства на каждом шагу: незнакомые солдаты смотрели недружелюбно, часто требовали мандат, и тогда Антипов горячо и матерно объяснял, что поручик единогласно избран ротой в качестве именно солдатского представителя. Словом, Леониду было на редкость неуютно; он еще не умел разговаривать с солдатами на их языке, еще не утратил офицерского тона и предпочитал отмалчиваться. Грубый и настырный Прохор Антипов не отходил от него ни на шаг, бегал за кипятком, кормил, защищал и развлекал, как мог и умел.
     Наконец прибыл специальный состав из трех классных вагонов, и тотчас же из здания вокзала, охраняемого пулеметной командой, высыпало множество офицеров. Они окружили прибывших и направились было к вокзалу, но солдатская масса, запрудившая перрон, подъездные пути, привокзальную площадь и прилегающие улицы, подняла такой шум и крик, так внушительно затрясла винтовками, что встречающим пришлось подчиниться, и депутата вместе с сопровождающими его лицами прямиком провели на площадь, где уже была сооружена дощатая трибуна. Возникла людская коловерть; Антипов, энергично толкаясь и еще более энергично матерясь, устремился вперед. Леонид кое-как поспевал за ним, и к тому времени, как гости поднялись на трибуну, Старшов и его солдат сумели пробиться в первые ряды.
     - Мне здорово намяли бока, но зато я понял, для чего человеку локти, - хмуро комментировал Дед этот первый в своей жизни митинг
     Депутат Государственной думы был солиден, как депутат, бородат, как старовер, и лобаст, как старательный присяжный поверенный. Его сопровождали молодой вольноопределяющийся с огромным красным бантом, молчаливый сумрачный офицер из штаба армии и апоплексически пыхтящий тылового типа генерал. Кроме них, на трибуну поднялись и другие офицеры. Вся компания держалась вместе у дальнего края помоста, стараясь сохранять определенную дистанцию между собой и оживленной, взвинченной, пугающе незнакомой солдатской массой. Может быть, поэтому они тянули с началом митинга, шептались, рассылали связных, а забитая солдатами площадь орала все нетерпеливее. Наконец на трибуне решились; депутат оторвался от компании, пересек помост и остановился у края, над толпой, крепко вцепившись в перила.
     - Господа! - крикнул он сиплым, сорванным голосом, и все затихли. - Граждане свободной России! Друзья и соратники мои во дни великой очистительной бури...
     В конце фразы голос его окончательно сорвался. Толпа добродушно засмеялась, и кто-то крикнул:
     - Видать, много уговаривал!
     Депутат закашлялся, замахал руками. Отдышавшись, прохрипел окончательно севшим голосом:
     - Осип, господа, неделю говорю по шести раз в сутки. Почему и просил выступить юного члена партии конституционных демократов, чьи прогрессивные мысли я полностью разделяю.
     Он отошел, а на его месте оказался вольноопределяющийся с бантом на шинели. Театрально воздев руки, ясно и четко прокричал:
     - Братья-солдаты! От всего пламенного сердца поздравляю вас с обретенной свободой! Сотни лет великая родина наша...
     "Володька! - ахнул Старшов. - Ах болтун, недоучка, тыловой лизоблюд..." Он уже не слышал, о чем говорит беспутный родственник: настолько велики были его недоумение, досада и непонятно в чей адрес поднявшаяся вдруг обида. Он не стал ничего объяснять Прохору Антипову, но про себя подумал, что с господами, которые, не брезгуя, нанимают прощелыг подобного толка, ему как-то не по дороге.
     - Новая серьезнейшая эпоха жизни государства нашего требует дружной работы! - с пафосом продолжал выкрикивать Владимир. - Офицеру и солдату предстоит слиться в единое могучее целое, а для этого прежде всего необходимо проникнуться доверием друг к другу, ощутить себя братьями свободной России, понять обоюдные нужды. Каждый день жизнь предъявляет и будет предъявлять все новые и новые проблемы, которые надо научиться решать без болезненных эксцессов и осложнений. Необходимо повсеместно разъяснять смысл новых начинаний, которые всегда должны иметь девиз: честь и достоинство великой России...
     По толпе прошелестел легкий шумок недовольства; она переставала понимать и вот-вот должна была взорваться ревом возмущения. Оратор, упоенный собственными словами, не чувствовал возникшего отчуждения, но сумрачный офицер, сопровождавший депутата, подошел и зашептал на ухо.
     - Чего шепчешь? - заорали солдаты. - Говори народу, слышь, оратор! Долой шептунов!.. Не желаем! Слазь к нам, тут и пошепчемся!
     - Господа, господа! - Владимир позволил себе по-свойски хохотнуть, но вовремя остановился. - К примеру, возьмем два насущных вопроса: вопрос мира и вопрос земельного обеспечения. Это есть коренные вопросы настоящей русской жизни, их нельзя решать второпях, нельзя решать временно. Верно я говорю?
     Он сделал паузу, и все недовольство солдат, все их раздраженное непонимание вылилось в дружных криках:
     - Верно! Правильно говорит! И чего тянут?..
     - А тянут не потому, что хотят все оставить по-старому, и не потому, что собираются вас обмануть, а потому, что наше сегодняшнее правительство есть правительство временное. Оно так и называется - Временное правительство! Оно просто не имеет права решать вопросы такого исторического масштаба и значения. Только правительство, избранное Учредительным собранием всех граждан России...
     Гул, крики, шум перекрыли его слова, и до Леонида долетали какие-то обрывки: "...первейшая задача - победить злобного врага. Не допустить разложения армии... Выявлять германских шпионов и других преступных элементов и передавать их в руки командиров, которые ныне работают в тесном контакте с полковыми солдатскими комитетами..." Он был так возмущен самодовольным пустомельством непутевого родственника, что уже с трудом удерживал себя от выкриков. "Еще заметит, обнимать бросится - вот позору-то будет", - хмуро подумалось ему.
     - Идемте отсюда, Антипов.
     - А выборы? - Прохор выглядел не просто возбужденным, но и весьма озабоченным. - Я поручение имею от общества, ясно? Вот и жди, сколько надобно.
     После выступления вольноопределяющегося Олексина к собравшимся с напутственной речью обратился неожиданно прибывший командующий армией. Он говорил коротко, с отеческим добродушием, и солдаты слушали его с привычным уважением. А потом он уехал, и начались выборы в Армейский совет. Вновь поднялся отчаянный шум и крик, и Старшов с удивлением расслышал вдруг собственную фамилию: Антипов и группа солдат их полка громко требовали включения в члены Совета выборных поручика Старшова.
     - Вот и славно, - радовался Прохор, когда они возвращались в роту. - Ты, господин поручик, человек нашенский, тебе солдатская жизнь не дешевле своей, вот общество и поручило мне тебя выдвинуть для контроля.
     - Я окопный офицер, - злился Леонид. - Я командовать должен, а вы что предлагаете? Заседать да горланить?
     - И это нам сейчас нужно, а то объегорят господа офицеры нашего брата. Они, паразиты, все грамотные и все друг за дружку. А за роту ты не бойся, там и Масягин управится.
     В роте, куда прибыли поздней ночью, их встретил растерянный прапорщик Масягин: сутки назад во время попытки по-дружески потолковать с противником, чтоб не стрелял без предупреждения, германцы взяли заложниками трех парламентеров.
     
     3
     
     Хвощеобразный учитель вновь отстроенной школы был болезненно застенчив и тем не менее поднял генерала ни свет ни заря.
     - Государь отрекся от престола, Николай Иванович, - шепотом сообщил он. - Вот, извольте, газета. Только что из Смоленска привезли, староста коня чудом не загнал.
     - Ну и слава Богу скучный царишка был. Ни рыку ни брыку ни даже фигуры. Палить нас когда намерены?
     - Палить? Из чего палить? - не понял учитель, полагавший, что генералы всегда из чего-нибудь непременно палят.
     - Ну, жечь, жечь. Испепелять, так сказать.
     - Вон что, - учитель нахмурился; он был добр и терпелив, но не выносил дурацких шуток. - Завтра.
     - Завтра? - озадаченно переспросил Николай Иванович, поскольку в ответе ничего шутливого не содержалось.
     - Ну да. Сегодня недосуг.
     Неизвестно, как далее развивалось бы это взаимное непонимание, если бы не появились три дамы одновременно: Руфина Эрастовна, заметно повзрослевшая Татьяна и девочка Аннушка, считавшаяся приемной и спавшая у матери на руках.
     - Что случилось, друг мой? - обеспокоено спросила хозяйка, ставшая весьма наблюдательной, когда дело касалось ее нового управляющего. - Вы злы, как махровый пион.
     - Полковник сдал свое хозяйство, и Россия более не монархия, а черт ее знает что. Сбылась, так сказать, вековая мечта.
     - Господи, а я испугалась. Опять, подумала, у вас печень пошаливает.
     - Моей печенью можно гвозди ковать.
     - Эта ваша милая манера искушать всех подряд к добру не приведет. Мед пили?
     - Мед пили. По усам текло, а в рот не попало.
     - Увеличу дозу, чтобы попадало.
     Препирались они по сто раз на дню голубиными голосами и при этом и слушали только друг друга, и глядели только друг на друга. А глядеть бы - как, впрочем, и всегда - следовало на грешную дочь. К этому времени она как-то незаметно оттеснила учителя к окну (а может, это он ее оттеснил?), и беседа их тоже имела впоследствии вполне серьезные продолжения.
     - А глазки у нее ваши, Татьяна Николаевна.
     - Говорят. Мне трудно судить.
     - Ваши, ваши: глубина-то какая - и дна не сыщешь.
     - Да? А ведь она мне не... - Татьяна спохватилась. - То есть, она мне, безусловно, да, но и как бы и... и нет. Понимаете?
     - Я вас без всяких слов понимаю, Татьяна Николаевна. Природа мудра, куда мудрее людей с их правилами, привычками и условностями, и уж если она так распорядилась, чтоб, значит, глубина, то это вы, безусловно, абсолютно правы.
     - Да. Вы знаете, она все понимает.
     - Чувства, Татьяна Николаевна. Чувства - язык природы, и если один человек начинает понимать другого без всяких слов, то...
     - Да, да, конечно, конечно. Вы совершенно правы, совершенно, Федос Платонович. Смотрите, она и к вам ручки тянет!
     Так отметили исторический день крушения Империи четверо в именье Княжое. Сдается мне, что не только там, а и во всем гигантском провинциальном государстве нашем это событие отмечалось не как событие, а как повод к иным событиям, которым надлежало воспоследствовать за отречением государя Николая Александровича. Плод перезрел; все это видели, понимали, чувствовали, осязали и обоняли, а потому и самопроизвольное отделение плода от могучего дерева, именуемого Россией, Отечеством нашим, Родиной, падение его не вызвало потрясения. Мертвое падает естественно - убитое вызывает неуправляемые волны эмоций, столкновения которых именуются восстаниями, мятежами, бунтами, волнениями, спорами, поножовщиной, пальбой, гульбой, стрельбой или гражданской войной в зависимости от высот, размахов и тяжести этих волн.
     - Никакой человек не в состоянии ощутить начало той веревки, на которой его в конце концов поведут на бойню, - горько пошутил Федос Платонович Минин ровно через двадцать лет, когда в нищей квартирке их на Покровке шел молчаливый обыск, а у дома стояла глухая черная машина, готовая отвезти бывшего сельского учителя в далекое никуда.
     Дед всегда относился к Федосу Платоновичу с подчеркнутым уважением, считая, что только истинно народные учителя и есть самые определенные коэффициенты Добра, в отличие, скажем, от профессионального офицерства, которое тоже есть коэффициент, но со знаком минус. Вообще у Деда был свой взгляд на алгебру, и в особенности на ее применение.
     - Мы чаще всего учим, чтобы забывать, - сказал он однажды по поводу, ныне прочно забытому. - Скажем, вся служилая и учащаяся орава с отвращением зубрит диалектику, которую тут же и выбрасывает из головы, как только получает зачет. А ведь это есть единственная наука, способная превращать наше удрученное прессой и телевидением монокулярное зрение в зрение бинокулярное. Но Россия ленива от дикой природы и диких расстояний, ленива и нелюбознательна, а лишь любопытна. Вот это ее посиделковское любопытство и удовлетворяют, изготовляя полузнаек торопливо и в массовом масштабе.
     Так в начале марта 1917 года стояли в большой гостиной две изолированные парочки, толкуя о своем и воркуя о своем, когда распахнулась дверь и ворвался маленький вихрь. Вихрь ударил тяжелой дверью Федоса Платоновича, с грохотом опрокинул стул и сотворил еще нечто физически почти необъяснимое, что качнуло вдруг молодую бабку и нестарого деда навстречу друг другу.
     Этим вихрем был Мишка, оставленный Варенькой в Княжом, потому что в последнее время ее что-то снова потянуло на плаксивое настроение и соленые огурчики.
     
     4
     
     Вызволять задержанных германцами солдат Старшов направился сам. Делал он это вопреки решению роты и полкового комитета, после долгой надсадной ругани, не из желания повторить собственный порыв у реки Равки, а исключительно из боязни спровоцировать противника на активные действия. До сего дня они мирно существовали окоп к окопу, ходили, не страшась внезапного выстрела, грелись на неярком солнце, периодически устраивали баньки и даже весьма дружелюбно заговаривали друг с другом. Как всякий окопник, Леонид дорожил затишьем более, нежели возможными наградами, и шел в германское расположение прежде всего во имя этого затишья. Кроме того, он хорошо знал немецкий, почему и позволил себе нарушить приказ входящего в силу полкового комитета, о чем, правда, предупредил Антипова.
     - Во-во, кажи им свое офицерское нутро, - с неудовольствием сказал Прохор и глубокомысленно выматерился. - Пентюхи рязанские, вовремя удрать не могли, язви их... С кем пойдем?
     - Пойдем?
     - Ну одного я тебя, господин ротный, к противнику не отпущу. А вдруг сбежишь со страху?
     Шутил он или угрожал - было неясно, да Леонид и не ломал голову: солдаты стерегли и оберегали его одинаково ретиво, и к такому положению он уже как-то стал привыкать. Безвременье отражалось и на фронте: солдат еще не разобрался, за кем идти, но офицеров, на которых мог бы положиться, уже неосознанно охранял. Так, на всякий случай.
     Вышли еще до солнца, оставив, к великому неудовольствию Прохора, все оружие. Антипов шел на шаг впереди, размахивал белым флагом и всю дорогу зло кричал, чтоб не вздумали палить. Кричал он со страху, хотя и привычно прятал его; Старшову тоже было не до отваги, и он жалел, что не может орать во всю глотку, как орет его солдат: с криком ходить всегда не так жутко. Но германцы не стреляли, и парламентеры дошли до проломов в колючей проволоке без всяких осложнений. Здесь оказался секрет с пулеметом; германский унтер спросил, что им тут надобно, а когда поручик объяснил, добродушно улыбнулся:
     - Они мастера пить, но перепить нашего бездонного Густава им так и не удалось. Спросите в третьей роте, господин обер-лейтенант, может быть, ваши солдаты уже проспались после вчерашнего.
     Трое "задержанных" встретили парламентеров виноватыми ухмылками на опухших от неумеренных возлияний физиономиях. А немолодой германский офицер, командовавший этим участком, отметил с плохо скрытым презрением:
     - У вас дурные солдаты, господин поручик. Я не говорю: плохие, я говорю: дурные. Они притащили ведро спирта, но мне не нравятся такие состязания. Я не уважаю пьяниц, потому что им нельзя верить. Пьяный солдат - дурной солдат.
     - Им надоело воевать, господин капитан.
     - А нам с вами не надоело воевать?
     Они разговаривали в сухом, теплом, хорошо оборудованном блиндаже командира батальона с глазу на глаз. Сопровождавшего Старшова соглядатая комитета отправили к солдатам, несмотря на его ворчанье: дисциплина в германской армии была еще на высоте. Германский гауптман угощал русского поручика кофе, от которого за версту несло цикорием, и ругал русское пьянство:
     - Когда человек устал, он должен спать, а не пить. Это неразумно и неполезно. Я тоже устал сидеть в окопах, я тоже хочу в свое отечество, я тоже соскучился по моей жене и по моим детям, но я же не напиваюсь как свинья!
     - Оставим этот разговор, господин капитан, - вздохнул Старшов. - Вы прекрасно знаете, что происходит сейчас в России.
     - Я знаю, что происходит в России, и знаю, кто в этом виноват. В этом виноват ваш гнилой славянский либерализм.
     Они вяло препирались, пока не покончили с цикорием. Затем германский офицер сердито потребовал примерного наказания пьяниц и наконец-таки отпустил всех пятерых с миром.
     - Я старый солдат и ценю солдатскую дружбу, - сказал он, закончив выволочку. - И в знак доброго соседства я хочу лично проводить вас до ваших окопов. Надеюсь, ваши не откроют огня?
     Капитана сопровождал уже знакомый Старшову унтер с тремя солдатами. И унтер, и солдаты были вооружены, и поручик остановился, как только они вышли за колючую проволоку.
     - Господин капитан, я хочу видеть в германских солдатах друзей, однако оружие, которым они увешаны, мешает этой точке зрения. Отсюда альтернатива: либо ваши солдаты оставляют здесь свое оружие и следуют с нами, полагаясь на честь русской армии, либо мы мирно расстаемся и каждый следует своей дорогой.
     - Солдат без оружия уже не есть солдат.
     - Да, но друг с оружием еще не есть друг.
     - И все же, поскольку война не закончена, я как офицер армии Его Императорского Величества...
     - Господи, ну что мы препираемся по пустякам? - вздохнул Старшов. - И вы и я вдосталь насиделись в этих проклятых окопах, но никак не можем решиться сказать вслух о своих ощущениях. Мы индюки, господин капитан.
     - Должен быть приказ, - нудно бубнил немец. - На все должен быть приказ, иначе вся жизнь превратится в солдатский бордель с визгом на полторы марки.
     - В таком случае нам придется расстаться здесь, - сказал поручик. - Извините, господин капитан, но я не имею права нарушать приказ полкового комитета. Я благодарен вам...
     - Ложись! - дико закричал Прохор.
     То ли все уже отвыкли от рева снарядов, то ли пустопорожний спор отвлек их, а только один недоверчивый Антипов уловил тренированным ухом нарастающий вой.
     - Ложись, мать вашу!..
     Попадали, не разбирая куда. Над головой, туго толкая воздух, пронесся снаряд, разорвавшись где-то за их спинами в колючем ограждении германских окопов. Что-то кричал офицер, приткнувшийся в заплывшей воронке рядом со Старшовым, но слов не было слышно: все глохло в беспрерывном реве и грохоте. Русская резервная батарея вела беглый прицельный огонь именно по этому участку обороны противника.
     - Подлюги! - орал Антипов, в ярости колотя кулаками. - Изменники! Сволочь золотопогонная!
     Германский капитан тоже продолжал кричать, но голос его не прорывался сквозь рев, а Леонид его не понимал. Зато почувствовал, потому что гауптман вдруг вытащил пистолет и начал довольно ощутимо тыкать им в ребра поручика. Близким взрывом с него сбило фуражку, крупный пот выкатился на лоб редкими каплями; капитан кричал, дергая рыжей щетинкой усов и тыча стволом манлихера, но Леонид почему-то твердо был уверен, что немец не выстрелит в него.
     Германские солдаты без всякого приказа умелыми перебежками откатились к своим окопам. Обстрел не затихал, но притих, устав орать, немец. Обреченно вздохнул, отер крупный пот, долго заталкивал в кобуру тяжелый манлихер.
     - Виновные... будут... наказаны... - в три паузы прокричал Старшов. - Слово офицера!..
     - Убью подлюгу! - мрачно подтвердил Прохор.
     - Бесчестно... - слабо донеслось до поручика. - Это бесчестно, позор...
     Пожилой гауптман вдруг решительно поднялся и несгибаемо зашагал к своим окопам. Шел прямо и обреченно, будто оловянный солдатик, не ведающий ни страха, ни смерти. И упал на собственную колючую проволоку после очередного разрыва.
     - Бежим! - Антипов соображал и действовал порою куда быстрее и решительнее своего командира. - Пристрелят! Германцы за гауптмана прикончат!
     Еще шел обстрел, но они побежали. Сзади гулко рвались снаряды, звенели осколки, с шумом осыпалась земля, вздрагивая после каждого снаряда. Но им повезло: они вырвались из зоны обстрела и почти добежали до своих окопов, когда в спины ударил германский пулемет. К счастью, прицел у него, видимо, оказался сбитым, пули шли верхом; Антипов успел перевалиться за бруствер, и солдаты успели, а Леонид не успел: германский пулеметчик резко снизил прицел, и пуля полоснула по икре.
     - Слава Богу, не в кость, - облегченно вздохнул поручик: его втащили в окоп те застрявшие у противника солдаты, ради которых он и ходил в германскую колючку.
     - Рота... в ружье!.. - яростно орал Антипов. - На дивизионную батарею... за мной... бегом!
     - Зачем? - отчаянно крикнул Старшов. - Отставить! Назад! Нельзя самовольно...
     Но его уже никто не слушал. Рота деловито бежала в тыл, на бегу вгоняя патроны в казенники винтовок.
     - Самоуправство! - беспомощно кричал поручик. - Масягин, остановите их, остановите, они же до убийства докатятся!..
     
     5
     
     Как Леонид ни рвался, как ни кричал, солдаты его не пустили. Привели пропахшего махрой и йодоформом старого лекпома; тот обработал рану, заставил проглотить что-то, как он выразился, "совершенно успокаивающее", и поручик, обмякнув, тут же провалился в дурной, вязкий сон. Без успокоения и сновидений, да и вообще без всяких ощущений, из которого его вытряхнули самым буквальным образом:
     - Ваше благородие... Да ваше же благородие!
     Таинственный денщик Иван Гущин как-то стушевался при полковых комитетах и всевозрастающем солдатском неповиновении милым его сердцу начальникам и обычаям. Он старательно исполнял свои обязанности, но Старшов всегда помнил об истории с дядей, а потому стремился держать денщика на расстоянии. И Гущин послушно соблюдал дистанцию, появлялся, когда было необходимо, исчезал, как только пропадала надобность, а тут вдруг грубо и настойчиво тряс за плечи раненого командира. И шептал совсем по-прежнему:
     - Ваше благородие... Да ваше же благородие...
     Наконец умоляюще требовательный призыв этот прорвался сквозь одурманенное морфием сознание. Поручик сел, хлопая невероятно тяжелыми веками; в странно пустой и словно переливающейся голове не появлялось ни единой мысли. Ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем.
     - Одеться извольте, ваше благородие. И непременно чтоб накидка была. Скорее, лошади ждут.
     - Куда лошади? Зачем? Я не понимаю.
     - Кончат их к рассвету, ежели вы не спасете. Так и сказал: ежели, говорит, их благородие господин Старшов меня не спасет, так я человек конченый. Накидку извольте надеть.
     - Кто сказал? Кого спасать?
     - Да одевайтесь же вы. Господи! - плачуще зашипел денщик - Кони ждут, а их благородие волнуются.
     Старшов не мог не только спорить, сопротивляться, настаивать на чем-либо - он не был еще в состоянии ясно осмыслить, что происходит, происходило и должно произойти. Но уже соображал, что будущее, то есть то, что должно случиться, осуществится только с его помощью, и поэтому одевался, затягивая ремни, проверял оружие; чувство долга, которое не просто было воспитано в нем, но с которым он сжился за эти окопные годы, сработало ранее всех прочих чувств. Решительно шагнул к выходу и вскрикнул от острой боли:
     - Нога! Почему болит?
     - Да ведь ранило вас, неужто не помните? Погодите, подсоблю.
     Поддерживаемый денщиком, Леонид прыгал на здоровой ноге сквозь ночную темень и солдатский храп. В низине ждали лошади; Гущин помог поручику сесть, и только в седле Старшов начал кое-что осознавать.
     - Куда едем?
     - В погреба их заперли. Приговорили к расстрелянию, как только армейский комитет приговор этот утвердит. А наводчика Прохор Антипов самолично штыком заколол.
     Лошади трусили в непроглядной мгле. Не было ни луны, ни отсветов, ни предрассветных зорь, и во влажном воздухе кисло воняло взрывчаткой.
     - Почему запах? Обстрел был?
     - Неужто ничего не слыхали? Германцы нас вчера часа три снарядами утюжили. Двое убитых, пятеро раненых.
     - В нашей роте?
     - Так нас же и утюжили. Говорю же.
     "Подлец, провокатор, убийца", - отрывочно думал поручик, не связывая эти определения с каким-либо конкретным лицом, но подсознательно подразумевая не противника, не заговор и даже не приказ сверху, а какого-то вполне определенного человека, которого пока еще просто не успели проткнуть штыком, как Прохор Антипов проткнул наводчика. От свежего воздуха, ночной дороги, а главное, от напряженных попыток восстановить утраченное "вчера" в голове постепенно яснело, смутные контуры чего-то полуреального, нелогичного, не связанного друг с другом уже просматривались в оглушенной доброй порцией морфия памяти. Немолодой гауптман, какие-то пьяные солдаты, Прохор Антипов, грохот снарядных разрывов... Но ехать оказалось недалеко, и до конца он ничего вспомнить так и не успел.
     - Вон тот погреб, за церквухой. Вас пропустят, когда назоветесь, а я тут обожду.
     - Помоги дойти.
     - Мне другое приказано, ваше благородие. Уж допрыгайте как-нибудь. Либо кого из часовых кликните, они подсобят.
     Старшов не стал уточнять, кто смеет приказывать его денщику: не оставляло убеждение, что сейчас в этом погребе он встретится с кем-то знакомым. Ему уже начинало казаться, что этим знакомым непременно окажется пустобрех Володька Олексин, но Леонид почему-то очень боялся этой догадки, гнал ее, увертывался, а она лезла в одурманенную голову упорно и нагло.
     Гущин оказался прав: как только он назвался, солдаты тут же подхватили его под руки. Пока тащили к запертой на амбарный замок двери погреба, позади послышался дробный перестук копыт; Гущин совсем не собирался ждать, а, освободившись от собственного командира, спешил исполнить чье-то важное приказание.
     - Осторожнее, ступеньки там, - предупредил начальник караула, отпирая замок и толкая тяжелую скрипучую дверь.
     В сыром, низком погребе горел керосиновый фонарь. Поручик, поглощенный трудным спуском, ничего не видел, а спросил по вдруг осенившему его наитию:
     - Лекарев?
     Смутная фигура отделилась от подземного мрака, шагнула, обрела ясные очертания и приглушенный голос:
     - Заждался. Где этот идиот?
     Он не ожидал ответа; помог Старшову спуститься, куда-то провел, усадил на сырое днище кадушки; Леонид чувствовал холодную мокреть сквозь брюки и белье. И сразу все вспомнил: германского офицера, провожавшего их, обстрел собственной батареи, бессмысленную гибель ни в чем не повинных людей, собственное ранение. Все вспомнил и все понял.
     - Вы подлец, Лекарев.
     - Вот уж и подлец, вот уж и на "вы". А я тебя, Старшов, подлецом не считаю, а считаю дураком.
     - Ты приказал открыть огонь, когда мы возвращались?
     - Дураком, - внушительно повторил Лекарев. - Только не понимаю: от природы или в окопах засиделся?
     - Наши койки в юнкерском стояли рядом, - Леонид понимал, что говорит совсем не то, что слова его сентиментальны и глупы, но ничего не мог с собой поделать. От пережитого, от потери крови и лошадиной дозы морфия, а главное, от этой неожиданной встречи во тьме погреба ему куда более хотелось плакать, чем клокотать в приступе справедливого гнева. - Ты был шафером на моей свадьбе. Нас называли тройкой неразлучных. Мы вместе ходили в Благородное собрание, когда удавалось переодеться в цивильное, мы... Мы катались на лодке. Помнишь, мы катались на лодке, которая ударилась?.. Теперь она моя жена, мать моего сына Мишки, а ты... Ты приказал открыть огонь.
     - Слушай, Старшов, я должен выйти вместо тебя. Давай накидку.
     - Что?
     - Давай, давай, караульные не разберутся, пока темно. Тебе ничего не грозит, когда вернется солдатня, а меня прикончат при любом решении армейского комитета. Ну? Я же был шафером на твоей свадьбе, наши койки стояли рядом, и мы вместе катались на лодке...
     Коротко размахнувшись, Лекарев с неожиданной злобой ударил поручика в подбородок. Не удержавшись, Леонид отлетел в угол, тяжело стукнулся спиной о мокрую кирпичную стену, и наступила темнота.
     
     
     ГЛАВА ПЯТАЯ
     
     1
     
     - Гражданская война для меня началась задолго до Великой Октябрьской революции и не подлым выстрелом в спину, а прямым ударом в челюсть. - Дед до самой смерти своей относился к собственной юности с приливами сентиментальной иронии. - Думаю, что в этом смысле моя физиономия не была уникально одинокой: история всегда запаздывает, потому что вершат ее обыкновеннейшие из смертных, а политики да полководцы лишь суммируют эти свершения, называют их каким-либо модным словом и объявляют историческими деяниями.
     Любопытно, что старость изрекает либо нечто неординарное, либо помалкивает себе в тряпочку, либо пускается в совсем уж пошлые банальности. Вероятно, эта особенность стоит в прямой зависимости от способностей личности либо извлекать уроки из собственных ошибок, либо не задумываться над ними, либо передоверять неким силам, в которых обыватель ласково различает существа высшего порядка. Дед принадлежал к первой, увы, ставшей весьма немногочисленной категории, хотя с непонятным упорством всю жизнь считал себя типичнейшим обывателем.
     - А ты не стесняйся этого слова: на обывателе держится государственный строй во всем мире и держался во все времена. Обывательские страсти - опора власти: наибольшего эффекта в этом достиг Гитлер и его присные, изловчившиеся суммировать, а тем самым и материализовать силу обывательских страстишек.
     Да, искорки завтрашнего пламени уже тлели в смутных душах русских обывателей. И совсем не потому, что слабый человек отрекся от престола в собственном вагоне на станции Дно: о нем сожалели единицы, и никто практически не ратовал за восстановление бесславной монархии в смертельно уставшей России. Но заменившее царских министров Временное правительство реально - не на словах, а на деле - не изменило ровно ничего из того, что необходимо было изменить во что бы то ни стало. Оно не решилось на мир, не отважилось пересмотреть систему земельного владения и не сумело сыскать хлеб, если не для того, чтобы накормить людей, то хотя бы для того, чтобы заткнуть им рты. И фронт потребовал хлеба. Трение недовольств рождало искры в душах людских; пока еще это был процесс накопления количества и внешне ни в чем, в общем-то, особо не выражался. Но накопление шло, искры разгорались, и рано или поздно, а скачок обязан был свершиться, количество обреченно переходит в качество согласно естественным законам природы и человеческого общества.
     - Спокой народ утерял, - сказал Василий Парамонович Кучнов за вечерним чаем. - А спокой порядок держит, Оленька, уж мы, купечество, это знаем.
     Обретя семью, Ольга быстро взяла ее в руки. Не столько потому, что вообще обладала властностью и решительностью, сколько потому, что сумела сразу же выставить своего Василия Парамоновича вкупе с богоданным сыночком Петенькой из их собственного отчего дома. Попав из чинного, с многочисленными образами и негасимыми лампадами, тихого полумонашеского-полустарообрядческого дома в дворянский квартал, Кучнов ощутил под ногами нечто зыбкое и несолидное. Вместо скрипучих половиц сверкает навощенный паркет, повсюду валялись книги, ноты и альбомы, и дом освещался не алыми язычками лампадок и даже не горячечным огнем мощных керосиновых "молний", а холодноватым, бестелесным светом длинных электрических лапочек. Но это было, так сказать, начало, некая первая ступень грядущего перевоплощения купца средней руки Василия Кучнова в негоцианта и мецената; вся домашняя жизнь его, к которой он так привык, была беспощадно проанализирована и отринута навсегда. Василий Парамонович пил по утрам горький кофе, которого не любил, ел яичницу с беконом вместо каши с молоком, весь день вынужден был торчать в собственной конторе, хотя там великолепно и без него справлялся старый, еще батюшкиной выучки, конторщик. А родной дом тем временем лениво ломали, перекраивали комнаты и углубляли подвалы. И все это делалось невероятно медленно не только потому, что и вправду не хватало рабочих рук, а еще и потому, что народ утерял покой, а тем самым и порядок. Уж что-что, а в порядке Кучновы разбирались не хуже, чем в железе, скобяном товаре и в орудиях труда, коими исстари торговала фирма "Кучнов и сын".
     Оле было решительно на все наплевать. Она ходила плавно и неторопливо, важно садилась и важно вставала, смотрела на всех с невероятным торжеством и горделиво улыбалась. Она ждала ребенка, но пока не торопилась радовать этим известием своего супруга. Товар был слишком ценен, чтобы рекламировать его раньше времени: Ольга уже научилась разбираться в рыночной конъюнктуре нисколько не хуже своего медлительного супруга.
     Владимир нагрянул неожиданно, никого не предупредив, да и чего, собственно, он должен был кого-то предупреждать, когда возвращался-то в собственный дом, а не заворачивал на недельку в гости. Был он в полувоенном костюме: в английском френче и английских же бриджах с желтыми крагами, носил на ремне бельгийский браунинг дамского калибра, стригся "ежиком" и выучился глубокомысленно хмурить брови.
     - Вскипела, вскипела многотерпеливая Русь-матушка, - разглагольствовал он, строго глядя между Ольгой и Кучновым словно бы в одному ему ведомую даль. - Помните, как лечили в старину? Кровопусканием. Сотворим кровопускание, и горячечный бред безответственных элементов общества потеряет всяческий смысл. Мы, конституционные демократы, интеллигенты и либералы, в своей глубинной сущности скрепя сердце готовы к грядущим гекатомбам, ибо только чрез это очищение великая Россия вновь воссияет, воспрянет и двинется. Воспрянет и двинется!
     Он с непередаваемым удовольствием слушал себя и ходил по столовой. Скрипели желтые краги, ремни и кобура, и Владимир ощущал волну творческих сил. Собственная значительность и незаурядность стали бесспорными, и он весьма сожалел, что в этот момент его не видит этот старый неудачник - папаша, который не соизволил даже поднять головы от своих дурацких схем, когда единственный сын уходил на фронт. То, что сын уходил не на фронт, а в Вяземский запасной батальон, Владимир уже забыл и теперь во всех выступлениях к месту и не к месту отважно восклицал: "Мы, окопники..."
     - А Татьяша вроде бы замуж собралась, - невпопад сказала Ольга. - За местного учителя.
     - Ну какой там может быть учитель? - Владимир ядовито улыбнулся. - Неудачник, это естественно. В наше кипящее время настоящие мужчины либо в окопах, либо на трибунах.
     Странно, но Ольга не ощущала изменений, которые ее супруг называл потерей "спокоя", а брат напыщенно именовал "эпохой героев и трибунов". Она настолько была поглощена заботами о Петеньке и Василии Парамоновиче, ощущением собственной беременности, хлопотами по дому и мечтами о будущих "четвергах" в огромном, сказочно прекрасном подвале старого купеческого дома "Кучнов и сын", что жизнь страны, народа, города, даже родных и близких существовала как бы сама по себе, словно бы в иных землях и других царствах. Она оказалась созданной только для семьи и прожила жизнь, не подозревая, а точнее, и не желая подозревать, что за порогом бушует невиданная в истории буря. И умственные способности тут ровно ничего не определяли: Ольга была если не умнее, то куда разумнее Варвары, много читала, любила музыку, сумела развить собственных детей, но при этом до самой смерти сохранила изумительную для России тех роковых лет способность не замечать ничего того, что стремительно неслось мимо ее тихой и ясной семейной заводи.
     - А Петенька яичек не переносит, прыщички у него на щечках, - она озабоченно вздыхала и почему-то грозила пальцем ворчливой Фотишне.
     - Стало быть, яловый, - неизменно ответствовала домоправительница, упрямо не замечавшая ни Петеньки, ни тем паче его папаши.
     - Спокой рушится, - Василий Парамонович всем купеческим нутром своим предчувствовал смутные времена. - Ох, раскачаем мы государство! Ох, раскачаем да еще, борони Бог, корни надорвем.
     - Дни Гракхов! - восторженно вопил Владимир. - Грядут дни великих свершений!
     Эта часть семьи ощущала грядущее, как ощущали бы его лебедь, рак да щука, коли б наделены были таковой способностью. Но, во-первых, воз бывшей Российской империи не зависел от их усилий и ощущений, а во-вторых, существовала и иная половина семьи, расколовшейся в канун Великого Раскола России.
     
     2
     
     Был конец мая, вокруг террасы зацветала сирень, и легкий аромат ее плавал в вечернем воздухе. Таня уложила девочку спать и сидела сейчас напротив Федоса Платоновича Минина со странным чувством, будто в мире никого нет, кроме спящей Анечки, учителя Федоса Платоновича и ее, недоучившейся гимназистки Татьяны Олексиной. И сказала об этом:
     - Как тихо! Правда?
     - Никого нет. - Он все понял. - Когда вы, Татьяна Николаевна, укладывали девочку, я подумал, что в такой вечер люди сочинили легенду о рае. О сказочном месте, где есть только Адам и Ева, где вечно цветет сирень и лев мирно дремлет рядом с ягненком. Извините, это, вероятно, излишне красиво.
     - Разве красота может быть излишней?
     - Нет, нет, что вы! Не может и не должна. Это я так. Если честно признаться, то от робости. Очень уж то русская черта, правда, Татьяна Николаевна? Ну можете вы себе представить робкого француза или робкого англичанина? Даже немца робкого представить не можете, потому что, вероятно, не водятся они в природе. А вот мы - водимся. Единственная страна Европы, в которой крепостное право всего-то полета лет назад окончилось. Да и то не как следствие крестьянских войн, как в той же Англии, Германии, Франции, а исключительно как дар из рук правителей своих. Обидно, не правда ли? Простите вы меня Бога ради, я все болтаю да болтаю, а вам это неинтересно.
     - А мне это интересно. Дар из рук правителей своих... За него ведь расплачиваться придется когда-нибудь. Лет, может, через сто.
     Федос Платонович Минин, учитель села Княжого, говорил от великого смущения, которое начал испытывать в присутствии барышни Тани Олексиной. И барышня Таня Олексина слушала его тоже со странным смущением, которое тоже начала ощущать сравнительно недавно и непременно как следствие присутствия Федоса Платоновича. Но это было доброе смущение, и они радостно стремились ему навстречу.
     - Татьяша, ты влюблена? - спросила Варя, когда Федос Платонович уже ушел, а Татьяна все еще пребывала в странном состоянии тихой отрешенности.
     - Я? - сестра вздохнула. - Это ведь очень серьезно.
     - Это прекрасно.
     - Да? - Татьяна стала что-то слишком уж часто начинать фразы вопросом, в чем проницательная Варвара тоже кое-что усматривала. - А где батюшка? Громит великую Японию?
     С некоторых пор генералу стало наплевать на великую Японию. Появились дела поважнее: текла крыша старенького флигеля, от зимнего снега рухнула садовая беседка, и неплохо было бы продать ближний лес, пока мужики самовольно не спалили его в своих печах. Об этом и иных хозяйственных заботах рачительный управляющий любил докладывать хозяйке по вечерам. Руфина Эрастовна была в домашнем капоте цвета... словом, того, который столь удивительно шел ей; розовая лампа окрашивала весь мир нежностью, а тонкие пальцы с таким изяществом управлялись с картами, раскладывая пасьянсы, что Николай Иванович терял в своих рапортах военную четкость.
     - Как всегда, подводят тылы: материалы застряли в Смоленске из-за очередных трудностей с железом. Правда, я имею родственничка по скобяной части, и коли прикажете...
     - Вам? Не прикажу, друг мой.
     - Вздыхаю с облегчением. Однако беседка рухнула под сокрушительным напором стихий, мужиков в селе - кот наплакал, и у меня есть предчувствие, что скоро Россия станет садом с разрушенными садовыми беседками.
     - Россия станет садом не для нас, - Руфина Эрастовна вздохнула без всякого, впрочем, огорчения. - Когда в сердце стучится старость...
     - Вы принуждаете меня говорить комплименты, - сердито засопел генерал. - Это не соответствует духу.
     - Хорошо, я выражу свою мысль иначе. Когда в наши сердца уже застучала старость, нам следует искать счастья внутри. И у меня впервые сложился гран-пасьянс.
     Хозяйка тут же удалилась, чтобы управляющий не успел ляпнуть что-нибудь не вполне подходящее. Но Николай Иванович все еще не верил музыке, звучавшей в душе его, а потому ничего сказать вообще не решился. Зато громко и достаточно фальшиво замурлыкал подходящий под настроение романс и начал жевать собственную бороду.
     Они пока еще играли в нежные чувства, пока еще жонглировали словами, но играли с таким удовольствием, с таким замиранием сердец, что хорошо им было только вдвоем. Правда, Руфина Эрастовна строго дозировала встречи наедине, исходя не из девичьей боязни, а из женского опыта в полном соответствии с его богатством и собственным возрастом. И если генерал по природному простодушию не понимал ни ее, ни самого себя, то Руфина Эрастовна знала все и за себя, и за него. Она вела похожую на светский флирт игру, учитывая, что поздние груши медленно зреют, как говаривали любезные ее сердцу французы.
     И все же, при всей интимности, это была внешняя сторона их теперешнего бытия. Взаимные тяготения, притяжения и симпатии, при всей их глубине и искренности, не могли устранить беспокойства, рожденного штормом, который крепчал в России с каждым днем. У всякого жильца скромного имения в селе Княжом были свои корни, но если Варвара тревожилась о муже, Татьяна о дочери, а Руфина Эрастовна обо всех разом, то генерал и учитель куда чаще думали о России, чем это можно было бы заключить из их разговоров с дамами.
     - Без царя, как без поротого зада, сидеть непривычно, - изрек генерал, когда дам не оказалось поблизости. Он тянулся к тихому, нескладному учителю, но почему-то решил ему не доверять. И все время старательно облекал мысль в форму туманную, отвлеченную, но вроде бы с намеком на некую дерзость. Федос Платонович давно раскусил бесхитростного Николая Ивановича, но по свойственной ему застенчивости не решался первым перевести разговор в русло серьезное и искреннее.
     - Был бы зад охоч.
     - Ага! - Николай Иванович почему-то радостно потер руки. - Мужик вооружен и сердит. А ну как бросит охоту германца бить да назад оборотится, тогда как? Новой пугачевщины не боитесь?
     - Боюсь. И все боятся. Пугачевщина - очень страшно и очень темно. Однако еще иного больше боюсь.
     - Больше самой пугачевщины? - недоверчиво прищурился генерал.
     - Больше, Николай Иванович, - серьезно подтвердил Минин. - Пугачевщина - это все-таки ломка национальной привычки, болезненная, неуправляемая, жестокая и бессмысленная, но - ломка. А я нашей российской привычки страшусь побольше. Коли уж серьезно, так ее одной и страшусь. Она - страшнее.
     - Что же за привычка такая, позвольте полюбопытствовать?
     - А привычка такая: пусть барин решает, ему видней. И чем больше барин, тем больше ему и виднее, как решать, вот в чем штука. Изживем - слава нам на веки веков. Не изживем - она нас изживет. Погрязнем в безответственности, как в снегах своих.
     - Пужаете, значит, - недовольно сказал генерал. - А я так убежден в обратном: самостийной деятельности нашей боюсь куда больше. Я людьми командовал, уважаемый Федос Платонович.
     - Вы солдатами командовали, а не людьми, - категорично, но с мягкой, извиняющейся улыбкой уточнил Минин. - Из солдат еще людей надобно сделать. И сделает это не время, а - революция.
     - Она уже была.
     - Формально, Николай Иванович. Формально она вроде бы и произошла, и царь отрекся от престола, а что фактически? А фактически у мужика как землицы не было, так и нету, у рабочего хлебушка как не было, так и нету, и только у солдат все как было: война. И вот она-то...
     - Следовательно, отдать германцу украинский хлеб, донецкий уголь, свое национальное достоинство - так, по-вашему? Вы пораженец, милостивый государь! По-ра-же-нец!
     В этом месте генерал величественно поднимался и указывал перстом на дверь. Федос Платонович удалялся всегда безропотно, но Николая Ивановича не оставляло ощущение, что удаляется он, считая себя правым, и генеральская душа негодовала и ерепенилась:
     - Не принимать! Не желаю видеть! Упрямцев не терплю!
     Однако уже на следующий день упрямец непременно попадался Олексину на глаза если не в доме, то в саду, если не в саду, то в селе и если не вдвоем с Татьяной, то втроем с Варварой. Похмурившись и нечленораздельно поворчав, генерал в конце концов утаскивал его в кабинет, где снова начинались разговоры, обычно кончавшиеся такими же воплями.
     - Что есть Отечество? Народ, живущий на определенном историей месте? Нет, Федос Платонович, нет, мало, даже для солдатской словесности мало. Память надобно прибавить, особливость уклада и - главное, заметьте, главное! - духовную этого народа ипостась, сущность его духовную. Духовную! Измените сущность, и будет уже не Россия. Название менять придется.
     - А как по-вашему, Николай Иванович, помещик свою землю крестьянам без выкупа отдаст? А фабрикант фабрику? А банкир - дивиденды? И мечтать об этом не следует, разве не так? Остается одно - отобрать силой, а там и название сменить не страшно.
     - Пугачевщина.
     - Силой организованной, то есть властью, которая блюсти будет не интересы помещиков да капиталистов, как сейчас, а крестьян да рабочих.
     - На силу всегда сила найдется. Учитываете?
     - А миллионы вооруженных крестьян и рабочих вы учитываете?
     - А германец?
     - Вот именно, что германец: временные правители наши изо всех сил им сейчас народ пугают. А из двух зол надо выбирать наименьшее, и мы, левые социалисты, выбираем мир. На любых условиях!
     - Пораженец!
     В то смутное время Федос Платонович никогда не называл себя большевиком. Он не состоял ни в какой партии, представлялся почему-то "левым социалистом", много читал, много думал и, еще не все поняв и не все приняв, уже внутренне считал себя ленинцем.
     И в июле, после кровавых событий в Питере и бессмысленного наступления на фронте, поздним вечером неожиданно постучался в Танино окно:
     - Простите, что тревожу, Татьяна Николаевна, но не могу иначе. Чаша моя переполнилась, нельзя мне больше в сторонке сидеть. Непорядочно это, и вы сами же меня не простите.
     - Уезжаете? Я знала, что так будет, знала...
     Не слова прозвучали - выдох. Полный беззвучного отчаяния и завтрашней тоски.
     - Я сказать должен, что не знаю никого прекраснее вас, Татьяна Николаевна. Вас и вашей Анечки. Не знаю и знать не хочу на всю жизнь.
     - Жду, - шепнула она. - Жду всегда, вечно.
     Нагнулась через подоконник, а он привстал на цыпочки, и они впервые поцеловались. Бережно и целомудренно и действительно на всю жизнь.
     
     3
     
     То летнее безумство, которое послужило решительным толчком не только для выяснения отношений между Татьяной Олексиной и Федосом Мининым, но и для ухода последнего из тихой гавани сельского учительства в ревущие бездны гражданских столкновений, никак, ни с какой стороны, не коснулось Леонида Старшова. Удар Пекарева не только отбросил его к сырой подвальной стене, не просто оглушил - он на какое-то время вышиб поручика из неумолимой последовательности исторических событий. До сего момента история несла молодого окопника на своем горбу, и кулак свадебного шафера и друга по юнкерскому училищу сыграл куда большую роль для Леонида, чем для Лекарева: тот просто стремился усидеть на коне - и усидел, а Старшова на какое-то время спешили, выбили из седла, и, когда он, очухавшись, вновь взобрался в него, конь под ним волею судеб скакал уже в другую сторону.
     У Леонида было ощущение, что он временами приходил в себя и даже связно отвечал на вопросы, но основательное воспаление легких (они вообще сильно сдали у него за войну), осложненное скверно обработанной раной, долго держало его в зыбком полузабытьи. Его перевозили из лазарета в лазарет, из эшелона в эшелон, из госпиталя в госпиталь, пока однажды поручик Старшов не пришел в себя окончательно. И увидел красивое, упруго-округлое женское лицо, к которому удивительно шла туго накрахмаленная чалма старшей сестры.
     - Вы узнаете меня, герой?
     - А где я?
     - А кто я, вам неинтересно? Так и быть, прощаю вашу забывчивость, учитывая затяжную болезнь. Я Полина Соколова, честь которой вы защищали, не щадя живота своего.
     То обстоятельство, что волею великих фронтовых случайностей Леонид попал в госпиталь, где заметно слушались Полину Венедиктовну, если и не спасло от неминуемой гибели, то весьма облегчило госпитальное существование Старшова. Уже не хватало лекарств, уже политикой занимались куда больше и охотнее, чем своими непосредственными обязанностями, уже человек, не имеющий за спиною крепких защитников, считался почти на птичьих правах, но здесь, в этом фронтовом госпитале, у поручика Старшова оказалось привилегированное положение. Его лечили систематически и весьма старательно, его хорошо кормили, за ним ухаживали, и тяжелый процесс, грозивший одно время то отеком, то туберкулезом, был вовремя приостановлен, а затем быстро пошел на попятный. Поручик Леонид Алексеевич Стартов воскрес из мертвых, тогда еще не подозревая, что это воскрешение - первое в длинном ряду.
     - Не знал, что вы удивительная милосердная сестра, Полина Венедиктовна.
     - Я не сестра милосердия, Старшов. Я командир женской дружины, организованной в поддержку Александру Федоровичу Керенскому. Мы следим за порядком, боремся с фантазерами, паникерами, а в особенности - с пораженцами, и опекаем истинных героев. Будущее России - в руках героев, поручик, об этом неустанно напоминает нам Александр Федорович.
     Леонид относился к Керенскому с той иронической недоверчивостью, с какой относились к случайному кандидату в российские Наполеоны все окопные офицеры от правых монархистов до левых эсеров: офицеры-большевики при всей их малочисленности придерживались более определенных и резко отрицательных позиций. Поэтому он старался не вступать в беседы с восторженной командиршей и избегал их столь удачно, что до последнего дня пребывания в госпитале не утратил ее особого расположения.
     - К вам гости, поручик Старшов.
     - Кто? - Он почему-то больше испугался, чем обрадовался.
     - Брат с сестрицей. Не родных я бы к вам не допустила.
     Она старалась сделать ему приятное, и он изо всех сил заулыбался, изображая радость, но чувствовал скорее досаду и смятение, а точнее - сначала смятение, а потом досаду. "Значит, Павел изволил, - рассеянно думал он, не зная, что ему предстоит: облегченно возрадоваться или разругаться навсегда. - А сестра... Галя или Дунечка? Лучше бы Дунечка. А еще лучше бы было, если бы никто не приезжал..."
     Сказать, что Леонид не любил своих родных, было бы и просто и неверно. Он любил их, изредка писал письма - правда, только матери и Дунечке, - но из отчего дома ушел сам, по собственному решению, и с той поры упрямо считал себя отрезанным ломтем. Сам зарабатывал на жизнь, сам выбирал в ней дорогу - даже женился не только без их благословения, но и сознательно не известив никого о предстоящей свадьбе.
     А все, наверно, потому, что на долю тихого на службе и дома отца выпала слишком уж большая семья: два сына и две дочери. И каждый кончил гимназию, каждый был прилично воспитан, одет и обут на весьма скромное жалованье мелкого чиновника, не умеющего и не желающего брать взяток даже в виде рождественских подарков. О том, чем кормилась семья и как сводились концы с концами, знали только мать да принадлежавший ей дом на окраине заштатного городка, с некогда большим (Леонид еще помнил его большим, вплоть до речного берега) садом, который постепенно все уменьшался и уменьшался, пока не превратился в мещанский палисадничек перед окнами. Это случилось, когда Леонид закончил гимназию, размечтался об университете, а ему скрипуче предложено было идти в юнкерское по стопам старшего брата. Рушилась мечта, мать плакала, отец скрипел, а прибывший на побывку Павел вместе со старшей сестрой Галиной наседали жестко, ни о чем не желая слушать. И когда он все же позволил настаивать на своем желании учиться, ему объяснили:
     - За твою гимназию семья расплатилась яблоневым садом, равного которому не было в губернии, господин эгоист!
     Это было правдой, но он тем не менее ушел из дому. Кое-как зарабатывал, кое-как кончил учительские курсы, а тут началась война, и Леонид Старшов волей-неволей стал тем, от чего бежал. И сейчас готовился принять брата и сестру в ранге раненого героя.
     А мать тихо плакала. Она всегда все делала тихо в их тихой семье: тихо работала, тихо радовалась, тихо печалилась. Отец тоже был негромким, но - скрипучим, монотонно поучающим, выговаривающим, считающим, сожалеющим. И все - не повышая голоса, угнетающе однообразно и почему-то (так всегда казалось Леониду) оскорбительно, хотя в словах отца ничего оскорбительного никогда не содержалось. В них вообще ничего не содержалось, кроме скрипа.
     Громким был старший брат Павел, причем не громким человеком, а громким офицером. Сам став офицером, навидавшись и навоевавшись, Леонид и теперь, как и прежде, неприятно ощущал присутствие громких офицеров; но если раньше он чувствовал их интуитивно, то сейчас знал им цену: в окопах не поорешь, окопы громким не верят и громких не любят. А Павел был на фронте: об этом писала Евдокия - единственный человек в семье, с которым Леонид поддерживал отношения после смерти матери. Ну да не в этом дело; ему ведь стало не по себе по иной причине, едва он узнал о приезде родственничков. Ему стало скверно, потому что Павел тогда сказал при Галине:
     - За твою гимназию семья расплатилась яблоневым садом, господин эгоист!
     В последний раз он виделся с Галиной на похоронах матери перед самой войной. Павел по какой-то причине приехать не смог, отец был сломлен и растерян, и всем распоряжалась старшая сестра. К тому времени она уже была замужем, родила, но командовала не на правах старшей сестры, а на правах дамы из общества: ее муж оказался весьма знатной фигурой в губернии, имел положение, связи, капитал и возраст, и Леониду тогда показалось, что сестра отдает распоряжения, опираясь на заслуги мужа, а отнюдь не на семейные права. Впрочем, он изо всех сил пытался внушить себе, что судит о Галине предвзято, что она всего лишь самая старшая и поэтому... и так далее, и так далее, но то были беспочвенные попытки. Слишком уж победоносно выглядела преуспевшая в жизни сестра даже подле материнского гроба. И съежившийся, потерянный отец, которому не на кого было больше скрипеть...
     Нет, Дунечка никак не могла приехать, никак. Она вела хозяйство, заботилась об отце, и он, вероятно, тихо скрипел теперь по ее поводу. А Дунечка терпеливо все сносила и улыбалась, как сносила все эти ворчливые, въедливо-тихие скрипы мама. Нет, Дунечка никак не могла бросить отца, и, значит, Павел явился с Галиной. Чего вдруг, интересно?..
     Старшов невесело вздохнул и невесело улыбнулся командиру женской дружины Полине Венедиктовне Соколовой.
     - Весьма рад. Просите.
     
     4
     
     Первой стремительно вошла Галина. Она вообще оказалась единственной быстроногой в их довольно медлительной семье, но в тот раз буквально влетела в палату, поскольку была наряжена в широченный медицинский халат, и полы его развевались вокруг ее сухонькой фигурки.
     - Поздравляю, Ленечка, от души поздравляю, дорогой мой брат. У тебя - наследница. Варенька разрешилась девочкой, мать и дочь в отменном здоровье, чего желают и папеньке. Наречена Руфиной. Имя не кажется мне естественным, а тем более - русско-естественным в эту тяжелую годину страждущего Отечества нашего...
     Она долго еще толковала о несчастной родине и несчастном государе, о счастливом Леониде и счастливой Варваре, о тяжких испытаниях народа и отечества пред гневом Всевышнего, вдруг за что-то разозлившегося на Россию, словно был он не Богом, а захудалым отставником, обойденным чином и орденом. Леонид слушал сестру вполуха, потому что светло и радостно думал о Вареньке, о Мишке, о дружной семье в Княжом и о крохотном прибавлении этой семьи, названном так вовремя и так прекрасно именем очаровательной хозяйки. Но каким бы рассеянным и обрывочным ни было его внимание, Старшов все же уловил, сколь часто ссылалась Галина в своей болтовне на Павла, когда речь заходила о страданиях Руси и ее отрекшегося императора. Это - запомнилось, потому что неприятно поразило его: как всякий окопник, поручик весьма сдержанно относился к монарху и ощутил истинное облегчение, когда Николай Второй наконец-то сложил с себя корону. И поэтому, как только Галина, отговорив, умчалась заседать в какой-то дамский комитет, размышляющий о судьбах родины от трех до пяти по вторникам, он сразу же попытался выяснить у Павла то, что насторожило его:
     - Ты, кажется, монархист, Павел?
     - Монархист, социалист, анархист, - брат усмехнулся. - Все эти немецкие "исты" отражают внешнюю суть, а не внутреннюю сущность, Леонид. Это скорее ярлыки для полуграмотной толпы, чем действительное отображение того сложнейшего духовного отчаяния, в котором пребывает сейчас наиболее образованная, думающая и страдающая часть нашего общества.
     Павел всегда, еще с детства, сколько помнил его Леонид, говорил чрезвычайно авторитетно. Это был не просто авторитет старшего брата, а некое почти физическое ощущение весомости собственных слов, свойственное натурам либо недалеким, либо неинтеллигентным, если понимать под интеллигентностью тот особо совестливый строй внутреннего мира, который, к примеру, заставлял отставного генерала Олексина вновь и вновь разбирать ошибки прошлых сражений, а Руфину Эрастовну считать себя обязанной при всех личных неприятностях и при любой погоде появляться на людях веселой, благожелательной и неизменно радостно оживленной. Павел слишком уж ценил собственные слова, чтобы относиться к брату со всей серьезностью, но Леонид слушал его терпеливо. Отчасти потому, что на него до сей поры действовал абсолют семейного старшинства.
     - Вопрос не в том, кто будет править страной: этот вопрос для России не существует, ибо давно уже существует ответ на него, - властно рокотал Павел. - И ты его знаешь: иго. Не важно какое - варяжское или феодальное, татаро-монгольское или княжеское, иго московских великих князей вообще или последнего их представителя Иоанна Грозного, в котором суммировалась вся предшествующая тирания московских Рюриковичей в частности. Важно одно: иго, ибо для Руси оно - существительное, а все прочее оказывается прилагательным...
     "Господи, до чего же он похож на Володьку, - думал Леонид. - То же словоблудие, те же чужие мысли. Только Володька Олексин болтает, но не верит, а Павел Стартов верит, хотя и болтает. Он властный и упрямый, а вот по части сомнений обделен. А попугайство без сомнений всегда почему-то выглядит глуповато..." Тут он улыбнулся, а обостренно обидчивый старший брат тотчас же замолчал. И спросил с некоторой настороженностью:
     - К чему прикажешь отнести твою усмешку?
     - К судьбе, - вздохнул Старшов. - Подумалось, что нас неплохо надули силы небесные, сотворив так много Лаэртов и так мало Гамлетов. Какая несправедливость!
     - Оставь гаерство! - резко оборвал Павел. - Россия на краю бездны, а те, от кого зависит ее судьба...
     - Я окопник. От меня зависят полторы сотни солдат.
     - Россию может спасти только союз офицеров, это способна сообразить твоя окопная голова? Боевые офицеры, связанные честью и сплоченные вокруг твердого и властного вождя.
     - А где же его взять, этого твердого и властного, Пашенька?
     - Он есть. Лавр Георгиевич Корнилов.
     - Ах Корнилов! - насмешливо подхватил Леонид. - Уж не тот ли это Корнилов, который в пятнадцатом под Перемышлем без боя сдался в плен вместе со всей своей дивизией?
     - Как ты смеешь в таком тоне говорить о герое армии?
     - Хватит, Павел, иначе мы рискуем рассориться, - вздохнул Старшов. - Я не политик, я ротный командир - и вот вся моя позиция. Я не знаю, чего хочет Лекарев, чего хочешь ты и подобные вам, но зато я точно знаю, чего хочет любой солдат моей роты - мира. И я хочу мира вместе с ним, со всей ротой, со всей армией...
     - Понимаю, тебе надоело воевать.
     - А что я еще умею делать? Нет, не обо мне речь: воевать надоело моим солдатам, и я хочу мира не для себя. Если бы кто-нибудь серьезно задумался, сколько мы пролили крови. Своей и чужой. Хотел бы когда-нибудь понять, во имя чего столько миллионов здоровых, молодых мужчин оторвали от их дел и от их жен. Ты счастливый человек, Паша, тебе все всегда ясно, а мне - ничего и никогда. Лаэрт и Гамлет в вечном поединке.
     - Послушай, господин Гамлет, ты видел когда-нибудь, как топят людей? - вдруг почти шепотом спросил Павел, подавшись к бледному худому лицу младшего брата. - Живых людей хватали на улице и, раскачав, бросали с моста в Мойку. Она была еще покрыта льдом, несчастные проламывали его своими спинами, барахтались в ледяной каше, цеплялись за мерзлый гранит, и их били прикладами по головам, им топтали пальцы. А как они кричали, Леня. Ленька, не дай тебе Бог услышать, как они кричали! И как цеплялись раздробленными, окровавленными пальцами...
     Павел судорожно всхлипнул, заскрипел зубами. Леонид почувствовал, как на его лицо капают теплые слезы, и испугался: он никогда не видел брата плачущим. Ему и в голову не могло прийти, что его старший брат Павел способен когда-нибудь уронить слезу.
     - Паша, что ты? Паша, опомнись...
     Он тряс брата за плечи, голова Павла болталась, и слезы сыпались на Леонида еще щедрее.
     - Кто топил? Когда? Кого? Тебе приснилось.
     - Первого марта сего года матросня топила в Мойке офицеров флота. Господи, как они кричали и как хотели жить! А им топтали сапожищами пальцы, их били по головам прикладами, и черные шинели шли на дно, на дно... "Это же пехота, братва!.." И я кричал: "Я пехота, граждане матросы. Я пехота". Думаешь, я когда-нибудь... Когда-нибудь забуду этот день и свой собственный вопль? Даже прожив тысячу лет, я не смогу забыть пушкинской Мойки, в которой топили мичманов и лейтенантов. Даже прожив тысячу лет...
     Леонид торопливо налил воды из стоявшего у изголовья графина, протянул брату. Павел выпил ее залпом, поставил стакан, ладонью отер усы.
     - Они перетопят нас всех, Леонид. Запомни мои слова: грядет всеобщая Мойка. - Он вдруг странно усмехнулся. - Когда меня наконец перестали раскачивать, а я понял, что спасен, и перестал униженно вопить, что я пехтура, а не офицер флота российского, знаешь, о чем я подумал? Я подумал, что речка названа так пророчески. Она - мойка, понимаешь? Мойка не потому, что в ней когда-то стирали, а потому, что в ней выстирают саму Россию. Выстирают, отобьют вальками, прополощут, отожмут и повесят. Сушиться. - Он резко поднялся, согнулся почти под прямым углом, коснулся его лба сухими губами и выпрямился. - Прощай, Леня. Желаю, от всей души желаю тебе погибнуть от пули.
     - Желаю тебе остаться живым, Паша.
     Павел пошел было к выходу, но остановился. Усмехнулся невесело, покачал головой:
     - Чтобы повесили сушиться? Нет уж, благодарю.
     Поклонился, пошел. Леонид привстал, провожая его глазами, и увидел, что у дверей палаты напряженно ждет Полина Венедиктовна Соколова. Когда Павел поравнялся с нею, она властно остановила его, торжественно перекрестила и протянула руку. А когда Старшов-старший склонился к ее руке, поцеловала его в голову, благословляя.
     
     5
     
     "О государь и царь мой Леонид!
     Я честно исполняю обет, данный перед Богом и людьми: ты дважды папочка, папа в квадрате, если вам так больше нравится, господин учитель. Я старалась вовсю, о повелитель, и отлила твою вторую модель в варианте прекрасной половины нашего счастья (я не очень хвастаюсь? Это только от тоски. Зверею-у!.. И загрызу). Мы назвали это прелестное существо Руфиной, и Руфина Эрастовна счастлива теперь втройне.
     Вот написала я, что она счастлива втройне, а моя бабская (ужас, но у тебя жена - баба, представляешь?), так моя бабская интуиция подсказывает мне, что тетушка - дай ей Бог здоровья на долгие годы! - счастлива трижды - три и еще на три, потому что влюбилась в папеньку, проигравшегося в Маньчжурии и отыгравшегося в Княжом. И я так счастлива за них!
     Я страшная сплетница, да? Это ужасно, мой государь, но что же еще делать женщинам, когда мужчины воюют? Кстати, вам еще не надоело это занятие? Нам - да.
     Вчера мы тихо сумерничали с Татьяшей. Как в детстве, ей-боженьки. Знаешь почему? Потому что мы отважились немного помечтать. Но так как Ваше Величество не подозревает, как именно мечтают женщины, а описать это слово в слово означает окончательно запутать всех мужчин на свете, я прибегну к параграфам, можно? Ну, как будто мы еще не закончили в гимназии, а ты еще не блестящий офицер, а тихий народный учитель.
     Итак, параграф первый: о вас, любимые и единственные наши повелители. О доблестном окопнике, вожде и герое, и о скромном сельском учителе, без которого моя отважная сестрица уже не представляет себе самой возможности существования. Так вот, мы мечтали, что скоро-скоро закончится война и прочие волнения и вы в полном здравии вернетесь в наши объятия. О, мужайтесь, любимые и единственные: наученные горьким опытом долгих разлук, мы не выпустим вас за околицу наших истосковавшихся ручек (а я неплохо придумала насчет околицы ручек, правда? Чаще всего женщины несут околесицу, а я - околицу и, значит, я не такая, как те, которые "чаще"). Во всяком случае, мы с Татьяшей определили срок в двадцать лет. Они будут учить сельских ребятишек, мы с тобой... Кстати, ты хоть разочек подумал, чем бы нам тут заняться, когда кончится эта бесконечная германская? Может быть, ты откроешь в Княжом конный завод? И я стану женой коннозаводчика, ну почти что моя крестная тетя Варвара Ивановна! Какая волнующая перспектива!.. Ну да разве в этом дело? Мы найдем вам занятия по душе, только поскорее возвращайтесь целыми и невредимыми!
     Параграф второй: о наших детях. О мальчике и двух девочках, которые просто обязаны стать самыми счастливыми детьми на всей земле, потому что у них прелестные мамочки и отважные отцы. Я не знаю, кем станет Мишка: мужчина должен сам выбирать свою дорогу. Мы дадим ему с собою полную котомку чести, доброты, отваги и благородства, а дальше - его дело. А вот что касается наших девочек, то мы, мамы и папы, обязаны заранее обдумать все, чтобы на их жизненном пути встречались лишь лодки на тихом городском пруду.
     А знаешь, повелитель, я непременно рожу тебе еще одного ребеночка. Не подумай, что я какая-то там крольчиха; просто Руфина Эрастовна объяснила, что обязанность каждой женщины рожать не менее трех детей, чтобы тем самым покрыть долг тех женщин, которые по каким-либо причинам этого не сделали. Боже мой, видел бы ты при этом ее грустно-веселые слезки! Она - святая грешница, и наш с тобою долг - исполнить ее тайное желание, которое и назвать... Как скажешь, так и назовем, но нам важно снять тяжесть с души тетушки Руфиночки, правда? И мы ее снимем! Мы с тобой... Только уцелей, любимый. Только уцелей!
     И наконец, параграф третий: о наших старших.
     Я не могу, не хочу, и не буду ни называть, ни считать их стариками, потому что они влюблены. Это прекрасно, любимый. Боже, как это прекрасно! У любви нет и не может быть возраста, влюбленные всегда молоды и прекрасны, и мы с Татьяшей от всех наших сердец желаем им счастья. Запоздалого осеннего счастья, когда серебрится иней, золотятся последние листья, а дни летят со скоростью курьерских поездов. Господи, пошли им Золотую Осень!
     Вот о чем мы мечтаем с сестричкой в сумерках. Кажется, твоя жена немножко повзрослела, родив второго ангела. Но покою не нажила, ибо ты унес его с собою, этот мой покой. Именем детей заклинаю тебя, любимый мой: хватит с тебя орденов, славы, власти, доблести и геройства. Хватит. Пора подумать о доме своем.
     Так вчера заявил твой тесть, а мой отец. А он знает, что говорит, потому что един в четырех лицах: он герой, генерал, влюбленный и возлюбленный. Не завидуй, а приезжай, и я тут же вручу тебе все его прекрасные титулы.
     И самый главный параграф: Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.
     Да хранит Господь мою великую любовь и отца моих детей.
     Сиди в своем окопе и не смей высовываться.
     Твоя-а-аа-а!..
     Варька - Варенька.
     Ох, до чего же я истосковалась. Вся. Каждой клеточкой".
     
     
     ГЛАВА ШЕСТАЯ
     
     1
     
     Через десять дней после родственного свидания Леонида выписали из госпиталя с предоставлением двухнедельного отпуска. В митингующих окопах и тихих госпитальных палатах Старшов не очень-то ощущал степени начала распада гигантского российского монстра: он понял размах этого распада, этого разложения, лишь очутившись в тылу. Железная дорога - кровеносная система государства - оказалась первой, кто не выдержал злого напора фронта и угрюмого равнодушия тыла.
     - Второй класс? - Комендант нервно рассмеялся. - Вот уж полгода, как дорога у нас бесклассовая, господин поручик. В этом пункте мы, так сказать, достигли. Я выдаю билеты господам офицерам согласно предписанию, но гарантировать им места не возьмется ныне и сам министр путей сообщения господин Юренев.
     Комендант преувеличивал, классные вагоны еще кое-как сохраняли свою элитность, но в целом железнодорожное хозяйство России уже трещало по всем швам. Фронт - пока еще тихо, полулегально, но уже угрюмо и решительно - двинулся по домам, переполнив все виды поездов и вагонов. Специальные заградительные отряды вылавливали на станциях дезертиров, но хлебнувшие фронтовой науки окопники спрыгивали на подъездах к станциям с эшелонов и садились в них же на ходу за выходным семафором. Они пока еще не решались захватывать классные вагоны, но и в классных вагонах пассажиров оказывалось куда больше, чем мест, ибо проездные документы выдавались всеми инстанциями, а коли их не было, то и это уже не считалось чем-то исключительным. Порядки трещали, голоса хрипли в матерщине, а руки все чаще хватались за привычные револьверы, правда, еще пока не тыча стволами в физиономии соседей по купе.
     - В августе семнадцатого я впервые увидел, что Россия стронулась с места, - вспоминал Дед впоследствии. - Кончились заветные тридцать три года, и Илья Муромец, хрипя и матерясь, начал слезать с привычной печи.
     Несмотря на кое-какие остатки порядка, втиснуться в вагон II класса Леониду не удалось: он ослабел после ранения и болезни, а орать, ругаться и хвататься за кобуру еще не научился. Впрочем, он не сумел освоить этого и за все время гражданской, действуя как полный дилетант, но почему-то большей частью успешно. Однако в данном случае шло время. На фронте - в окопах в особенности - оно либо бесконечно тянется, либо замирает вообще, но в отпуске летит с такой скоростью, что каждая секунда отмеряется ударом сердца. Шло отпускное время, отходил поезд, а Старшова, как на грех, только что спихнула с подножки чья-то раскормленная задница в новеньких галифе из явно интендантской диагонали. Следующий поезд на Смоленск отходил только через сутки, и торчать бы поручику эти сутки на захарканном перроне или в еще более захарканном зале ожидания. Уж и кондуктор свистнул, и поезд прогудел, и колеса дрогнули. И вагоны поплыли мимо, но каждая вагонная лестница была так увешана людьми, что невозможно было уцепиться. Уже отчаяние охватывало измотанного ранениями и простудами окопника, когда подплыл вагон I класса. На его ступенях не сидели, на его поручнях не висели: в дверях вместо проводника стоял внушительного вида кубанец с маузером, заткнутым за наборный ремень. Старшов с мольбой посмотрел на него, встретил холодный взгляд, отвернулся со стыдом и горечью и вдруг сквозь паровозное пыхтенье, скрежет, стук и перронную ругань отчетливо услышал удивленный женский голос:
     - Старшов? Леонид Старшов, это вы?
     Он вздрогнул, но ответить не успел. Тот же мелодичный женский голос неожиданно приобрел металл, властность и барственную уверенность:
     - Слышите, вы, как вас... хорунжий! Помогите поручику подняться.
     - Слуш...юс!..
     Леонид и опомниться не успел, как могучие руки схватили его, оторвали от земли, сунули в тамбур. Поезд уже набирал скорость, уже все звенело и громыхало; в тамбуре никого не оказалось, кроме кубанца, и Старшов нерешительно прошел в коридор спального вагона, шарахаясь от толчков на выходных стрелках. У окон стояли генералы и полковники, с нескрываемым недоброжелательным изумлением поглядывающие на худого, плохо выбритого и совсем уж скверно одетого окопного офицера. Кажется, кто-то вальяжно тыловой уже начал кривить губы, готовясь к убийственно презрительному вопросу, как приоткрылась дверь купе и дамская ручка в перчатке властно поманила его. Он вошел, дама тотчас же прикрыла дверь и озорно улыбнулась:
     - Все превосходно до смешного!
     - Сусанна?..
     Но ахнуть Леониду случилось несколько позже: в кресле у окна, прикрывшись газетой, сидел мужчина в партикулярном платье. Он опустил газету и лихо подмигнул поручику.
     - Барон?!
     - Никаких баронов, Старшов, - приглушенно и деловито зашептала Сусанна, плотно прикрыв дверь купе. - Перед вами - управляющий Екатеринодарского коммерческого банка, следующий вместе с супругой и личным охранником...
     - Сусанна, - фон Гроссе недовольно вздохнул, - с твоей болтовней мы очень быстро угодим под военно-полевой суд.
     - Сам Бог нам послал Старшова!
     - Без эмоций, дорогая, без эмоций. Какой партии ты сочувствуешь, Старшов?
     - Окопной, - неприветливо огрызнулся Леонид и сел. - В конце концов, что происходит? Сусанна, спасибо ей, втаскивает кубанскими руками меня в поезд, здесь я встречаюсь с тобой и перестаю что-либо понимать. Ты вышел в отставку? Какой банк, какой охранник?..
     - Мы были на твоей свадьбе, Старшов, - полуукоризненно-полуумоляюще зашептала вдруг Сусанна. - Неужели ты способен забыть?
     - Я напомнил об этом еще одному свидетелю собственной свадьбы, а в ответ получил такой удар в морду, что очнулся в лазарете, - проворчал поручик. - Хватит воспоминаний, вопросы задаю я. Как вы здесь оказались, бывший офицер фон Гроссе? Первый класс, охранник, коньяк, ароматная женщина, а дураки вшивеют за вас в грязных окопах? И пусть себе вшивеют, пусть дохнут, пусть...
     - На этом перегоне - чуть раньше, чуть позже - меня арестуют и по всей вероятности расстреляют.
     - Боишься заградотрядов, дезертир?
     - Они ищут не столько меня, сколько партийную кассу, - по-прежнему негромко и очень спокойно говорил барон. - Если тебя и вправду послал нам сам Господь Бог, спаси эти деньги. Я не люблю просить, но сейчас прошу. Не за себя, не за Сусанну, а только ради общего дела. Есть шанс, и ты должен, должен помочь нам, а не им.
     - Я не собираюсь спасать никаких партийных касс.
     - А если эта касса спасет Сусанну?
     - От кого? Я ничего не понимаю. - Леонид еще сопротивлялся, но властный напор барона невольно будил инстинкт офицерского беспрекословного подчинения. - Я не собираюсь играть в ваши партийные игры, Гроссе.
     - Можешь наплевать на меня, но спаси Сусанну, и я отвечу тебе со временем на все вопросы. Если, конечно, выпутаюсь с твоей помощью из этой неприятности. Сусанна, отдай Старшову квитанцию.
     - Но вам придется выйти, господа, - зарозовев, сказала она.
     - Мы отвернемся.
     Бывшие сокурсники и друзья повернулись спиной. В окне Леонид видел смутное, ускользающее видение: Сусанна, подняв юбки, с остервенением рвала кружевную отделку панталон. Он понимал, что подглядывать некрасиво и нечестно, но не мог отвести глаз долее, чем на мгновение; потом они поднимались словно бы сами собой и вновь с животным любопытством разглядывали ноги молодой женщины, ее кружевные панталончики, чулки, оборки юбок... Он слишком долго торчал в окопах и госпиталях, он до галлюцинаций истосковался по самым простым приметам запретной женственности...
     - ...Богоявленский переулок, три...
     - Что? Извини, задумался.
     - Квитанцию передашь...
     Господи, наконец-то Сусанна оторвала оборку и опустила юбки! Леонид вздохнул и обрел способность слушать, что отрывисто шепчет ему фон Гроссе. А барон взял у жены батистовый лоскут, внутри которого чувствовалась зашитая бумажка, и сунул ему:
     - Спрячь как следует, и упаси тебя Бог потерять ее. Упаси тебя Бог, ты понял? Сойдешь в Витебске...
     - Какого дьявола! Я еду в Смоленск к Варе и детям...
     - Сойдешь в Витебске. Богоявленский, три. Филькевич Давид Моисеевич. Отдашь эту квитанцию ему в собственные руки. Пароля нет, но ты узнаешь Давида сразу; жандармы выбили ему глаз в пятом году, и он похож на штурмана Билли Бонса из "Острова сокровищ".
     Почему-то детское напоминание о Стивенсоне, оказавшееся портретным паролем, подействовало на Леонида очень убедительно. Он послушно взял комочек легкой ткани, еще хранившей, как ему казалось, тепло женского тела.
     - Что делать потом?
     - Ехать к жене и детям, - фон Гроссе говорил все отрывистее и суровее, внутренне все время к чему-то прислушиваясь. - А сейчас Сусанна устроит скандал, и тебя с позором вытолкают в другой вагон. Постарайся сыграть возмущение, но главное, постарайся как можно подальше уйти от нашего вагона и нас. Благодарим, прости и прощай. - Барон торопливо обнял Леонида и тут же отстранился. - Сусанна, зови на помощь.
     - Хорунжий! - улыбнувшись Старшову, тут же истерически заорала Сусанна. - Поручик, извольте спрятать свои ручищи и немедленно покинуть наше купе! Господа, господа, умоляю, помогите же нам унять этого наглеца! Хорунжий! Хорунжий!..
     Раздались топот, возгласы, звон шпор и шашек. Двери купе распахнулись, в проеме показался огромный кубанец с маузером за наборным ремешком. А за ними кто-то уже теснился в коридоре, кто-то о чем-то говорил, слышался далекий встревоженный голос:
     - Господа, посторонитесь, господа! Позвольте же, наконец, господа!..
     - Уберите этого наглеца! - со слезами выкрикнула Сусанна. - Я умоляю! Влез без билета в чужое купе и нагло требует...
     Она не нашлась, что именно может требовать поручик, замялась, подмигнула, закрылась платочком и зарыдала. Но никаких пояснений и не потребовалось: хорунжий весьма решительно, а главное, быстро повлек поручика к выходу.
     - Господа, дозвольте пройтить. Дозвольте пройтить!
     Леонид не успел опомниться, как оказался в тамбуре.
     Услужливый проводник отпер закрытые на замок двери перехода, хорунжий лично перевел Леонида в соседний вагон, сжал плечо и негромко шепнул:
     - Уходите через вагон. Я задержу.
     И пошел назад, а поручик начал энергично продираться сквозь плотно набитый вагон II класса к противоположному тамбуру.
     - Из-за этого чертова барона с его партийной кассой я потерял двое суток из пятнадцати дней от пуска. - Дед раздражался по этому поводу и добрых полвека спустя. - Правда, я не знал тогда, что эти эсеровские деньги "экспроприированы", как они выражались всегда, а попросту говоря, взяты в губернском банке с помощью нахальства, трех гранат и четырех револьверов. И хотя все сошло - я нашел господина Филькевича и передал ему багажную квитанцию, - я долго не мог простить беспардонного барона. И за два потерянных дня, и за то, что он втянул меня в партийные дела, хотя я изо всех сил стремился остаться нейтральным. Я не определил еще позиции, но уж кто-кто, а эсеры-боевики меня никак не устраивали, при всей их отваге.
     
     2
     
     - Значит, ты совершил неприятное и даже опасное путешествие из Петербурга... Извини, из Петрограда в Москву только затем, чтобы потребовать у меня денег?
     Федор Иванович Олексин, ссутулившись, сидел за кокетливым столиком дамского кабинета, в котором давно уже единовластно вершила миллионные дела его старшая сестра. Перегруженная семейными хлопотами и безденежьем молодость не прошла даром, уродливо отразившись в игривой роскоши под старость. От этой весьма искусной, но и весьма крикливой роскоши ломился особняк с садом, выездом, новомодным авто и новомодным шофером в коже от краг до кепи. А внутри - болезненно утонченное рококо, среди которого и металась сейчас сама вдовая миллионщица Варвара Ивановна Хомякова.
     - Просить пятьсот тысяч, как кухарка полтинник на зелень!
     - У тебя весьма удобная позиция, - хмуро заметил потрепанный последними событиями куда больше, чем прожитыми годами, сановник. - Ты дама и хозяйка, я мужчина и проситель - согласись, трудно вести деловой разговор на такой основе. Был бы жив твой муж, а мой друг Роман Трифонович, мы, я убежден, давно пришли бы к соглашению, оценив обоюдную выгоду.
     - Выгоду? - со странным презрением переспросила Варвара Ивановна, остановившись перед братом. - Ты являешься ко мне без всякого предупреждения и начинаешь родственный разговор с требованием тебе ни много ни мало - ровнехонько миллион. Затем, опомнившись...
     - Извини, сестра.
     - Опомнившись, ты соглашаешься на половину, но под какое обеспечение? Под какое обеспечение ты требуешь полмиллиона? Под тройку битых генералов?
     - Хватит! - неожиданно резко выкрикнул Федор Иванович, ударив ладонью по тонконогому столику.
     Столик выдержал, сестра замолчала, но Олексин не спешил воспользоваться паузой, озадаченный то ли крепостью утонченной мебели, то ли внезапным послушанием сестры. Исподлобья поглядывая на нее, он продолжал машинально поглаживать столик, словно прося у него прощения.
     - Россия катится в пропасть, а мы торгуемся как на рынке.
     - Россия - не карета, - тихо сказала Хомякова. - Это мы катимся в пропасть, а Россия стоит, как стояла тысячу лет. Именно поэтому я не дам ни копейки ни под какие авантюры.
     - Не дашь? Не дашь, так они, - Федор Иванович внушительно потряс пальцем в направлении огромного окна, наглухо зашторенного не в связи с временем суток, а в связи с событиями времени, - они отнимут без спроса. Все отнимут! Вот-вот новая пугачевщина сотрясет отчизну нашу, а мы будем сидеть по щелям своим. Мы же веками приучены лишь говорить слова о безумной любви к святой Руси, но при этом ни под каким видом не вылезать из своей персональной норки! Но дом спалят, Варвара, спалят с пением "Интернационала" или "Марсельезы", и мы сгорим вместе с ним!
     - Не кричи, - поморщилась Варвара Ивановна. - У тебя всегда был неприятный тембр, а в старости ты приобрел пронзительный фальцет. Он режет слух.
     - Тебе режет слух голос? - вкрадчиво и вроде бы даже пряча ироническую улыбку в седые усы, спросил Федор Иванович. - А правда? Правда тебя не резанет, сестра моя дорогая?
     - Оставим пустой разговор. - Варвара Ивановна протянула руку к звонку. - Я распоряжусь, чтобы накрыли в...
     - Обожди, - Олексин задержал ее руку. - Ты успеешь распорядиться, и мы перекусим по-родственному, но сначала несколько вопросов. Не для читающей публики - ей сейчас не до этого! Для твоих сыновей. Им будет очень любопытно узнать, какой смертью и где именно умер их отец, русский миллионер Роман Трифонович Хомяков.
     - Ты не оригинален, - губы Варвары Ивановны непроизвольно дрогнули. - В свое время этим усиленно интересовались газеты.
     - А ты всем заткнула рты. И поэтому никто и не узнал, что Роман Трифонович закончил дни свои в сумасшедшем доме, признанный недееспособным...
     - Увы, это соответствует действительности.
     - И умер смертью настолько своевременной, что тебе пришлось выложить солидный куш особо любознательным газетчикам.
     - Не следует повторять их наветов, дорогой брат, - почти ласково улыбнулась Варвара Ивановна. - Как твоя печень? Надеюсь, она позволит своему хозяину выпить рюмку доброго старого вина.
     - Покойный Роман Трифонович трижды переводил очень крупные суммы в Швейцарию, где их получателями неизменно оказывались русские эмигранты социал-демократического толка, - невозмутимо продолжил Олексин. - Тебе угодно копии сих переводов и банковских счетов? Тебе угодно ознакомиться с доказательствами, что на эти средства издавалась пресловутая большевистская "Искра"? Тебе угодно получить копию письма Максима Горького, в котором известный наш писатель просит Романа Трифоновича срочно перевести в Лозанну полмиллиона, то есть ровнехонько столько, сколько просим у тебя мы, патриоты, не для подрывной деятельности против отечества, а во имя спасения этого отечества? Тебе угодно ознакомиться с донесением филеров? Да, архивы Охранного отделения сгорели как в Петрограде, так и в Москве, но ты рано возрадовалась: военная разведка успела затребовать копии.
     - Не твой ли сын оказался столь предусмотрительным?
     - По долгу службы, дорогая сестра, - Федор Иванович с достоинством склонил порядком облысевшую голову. - Необходимость борьбы с германскими шпионами заставила военные власти создать специальную комиссию. Это случилось тотчас после скандала с Сухомлиновым, задолго до того, как сгорели архивы в обеих столицах.
     - Вот уж никогда не думала, что родной брат станет меня шантажировать, - невесело усмехнулась Варвара Ивановна. - Использовать доброе имя своего благодетеля, не дрогнуть пред трагическим завершением его честного жизненного пути - что же, весьма закономерный поступок для человека, выгнанного за смутьянства из университета и кончившего любимцем двух государей. Двух Александров, и это при том, что Александр Александрович демонстративно предпочитал русские бороды европейским бакенбардам. Поразительно, не правда ли, братец?
     И она тоже хлопнула ладонью по кокетливому столику, хотя и не с той экспансивностью. Она всегда была не только разумнее, но и сдержаннее брата, и, хотя Федор Иванович многому научился при дворе, Варвара Хомякова тоже не теряла времени, и сейчас ее природное хладнокровие явно превосходило заученную невозмутимость старого сановника. А хлопнув и как бы поставив этим некую точку в их разговоре, встала и молча вышла из личного, такого изломанно-дамского кабинета. "Что-то она мне припасла", - подумал Олексин, но додумать ничего не успел, так как в кабинет без стука вошел затянутый в кожу весьма плечистый молодец, в котором Федор Иванович без труда узнал личного шофера миллионерши.
     
     3
     
     Кожаный шофер молча уселся на стул возле дверей, скрестил на груди руки в крагах и столь же молчаливо уставился на Олексина странно бесцветными и ровно ничего не выражающими глазами. Федор Иванович непроизвольно улыбнулся, но улыбка поневоле вышла заискивающей. "Вздор, - с неудовольствием подумал он. - Волнуюсь, что ли? Но почему я волнуюсь, почему? Потому что Варвара упомянула о благосклонности государя Александра Третьего? Да, она помянула. Помянула, но это же простое совпадение, и как, как можно что-либо доказать? Как?.." Он не успел додумать своих сумбурных мыслей, как вернулась сестра. В руках она несла дамский деловой портфель из крокодиловой кожи, и, может быть, поэтому Федор Иванович все время чувствовал кожу, несмотря на то, что бесцветный шофер тотчас же удалился. А Олексина мутило от запаха, хотя разумом он понимал, что виною тому не дорогой портфель, а его возможное содержимое. Но сестра не торопилась: положила портфель, достала ящичек с тонкими и длинными голландскими сигарами, закурила сама, предложила брату.
     - Кто бы мог подумать, что наша Варя начнет курить, - вздохнул он, и опять что-то заискивающее прозвучало в его голосе. "Чего я опасаюсь? - подумал он. - Чего, чего? И зачем она тянет? Это же бесчеловечно так тянуть, это же пытка, садизм какой-то..." И добавил: - А я, представь себе, бросил. Да-да. Врачи уверяют, что это весьма отрицательно сказывается на печени.
     - Все исчезает, - вдруг вздохнула Варвара Ивановна, словно не слыша его. - Помнишь, наш отец любил говорить, что смена эпох - это смена знамен? А мне думается, что любая смена есть исчезновение. Исчезли тяжелые золотые империалы, удобные кареты, вышколенная прислуга, хорошие вина, хорошие сигары. Родственные связи заменяются деловыми или партийными, братья начинают шантажировать сестер, и о чувстве благодарности, о верности, любви, преданности долгу, чести и достоинстве наши внуки узнают только из старых романов. Как печально все это, Федор, как печально.
     Федор Иванович настороженно молчал, пытаясь сообразить, какую именно мину подводят под прикрытием скорбных вздохов по старым временам. В том, что копают яму, он не сомневался, но не решался признаться даже самому себе, что может оказаться этой ямой. "Не надо показывать ей беспокойства, - со страхом думалось ему. - Я безгрешен, безгрешен, ей не в чем меня обвинить, не в чем..." И вздохнул старательно выверенным вздохом:
     - Да, сестра, уходит благородство. Сколь часто вспоминаю я в старости нашего батюшку, рыцарственного Володеньку, безрассудного Гавриила, отважного Георгия...
     - И на каждого у тебя находятся прилагательные, - усмехнулась Варвара Ивановна. - Любопытно, какое прилагательное ты приготовил для генерала Скобелева?
     - Скобелева? - как ни старался Федор Иванович, а голос чуть дрогнул. - Не понимаю, при чем тут?.. Я вспоминаю о родственниках.
     - А разве ты не объявлял во всеуслышание, что Михаил Дмитриевич тебе больше чем родственник? Было, было с тобой такое, Федор, и в Софии было, и в Москве, и в Петербурге. После первого марта и гибели государя Александра Второго ты, конечно, пожалел, что столь часто и столь громогласно объяснялся в любви и преданности Белому Генералу, но ты ведь всегда был глуповат, братец.
     - Варвара! - напыщенно начал Олексин, сделав нечто вроде попытки гордо встать со стула. - Ты оскорбляешь брата, не только нарушая законы родства, но и законы гостеприимства.
     - Полноте, - Варвара Ивановна пренебрежительно отмахнулась. - Сколько слов и сколько фальши! А ведь в молодые годы ты был искренен. Не умен, но искренен. Шумел, ниспровергал, в народ бегал. А потом прилепился к Скобелеву и... - она грустно усмехнулась. - Покойный Роман Трифонович не уставал удивляться твоему превращению в дельного, распорядительного и смелого порученца. Но войны кончаются, а тут тебя вдруг представляют государю. И государь Александр Николаевич - уже поизносившийся, уже тронутый умишком - с удовольствием слушает твои россказни. Говорят, не без таланта и не без юмора сочинял, что и позволило тебе стать добровольным шутом при дворе.
     - Как... как ты можешь? - На сей раз Федор Иванович, кажется, расстроился и в самом деле. - Я... я участвовал в боях, в штурме Денгильтепе, где был ранен. Ранен и награжден Владимиром с мечами...
     - И опять - Скобелев, - вздохнула Варвара Ивановна. - Да, ты вернулся героем, государь вновь приблизил тебя, а ты вновь начал развлекать меркнувший ум его рассказиками. И дорассказывался до полковничьего чина. На тебя сыпались милости, а против государя начинялись бомбы. И первого марта восемьдесят первого года поляк Гриневицкий взорвал не только государя Александра Николаевича, но и твою карьеру. Новый царь Александр Александрович не жаловал шутов своего отца: тебя отлучили от двора, предписав служить в первопрестольной.
     - Ну и что? Что с того? Не понимаю.
     Федор Иванович переспросил быстро и нервно. Руки его заметно начали дрожать; он схватил сигару и прикурил ее для того, чтобы скрыть это предательское подрагивание старческих пальцев.
     - Доктора уверяют, что курение вредит твоей печени.
     - Что? - Олексин вздрогнул и отложил сигару. - Да, меня выставили в неверном свете. И я уехал. И... и честно служил, где повелели мне...
     - Ну зачем же так скромно? За то, что человек честно служит, его не возвращают ко двору и уж тем паче не жалуют генеральскими погонами.
     - Я не понимаю. Не понимаю твоего сарказма. Не понимаю.
     Федор Иванович начал вдруг суетиться. Суетливо перебирал пальцами, суетливо потирал руки, суетливо говорил, дергался, даже поглядывал суетливо забегавшими глазками.
     - Не понимаю...
     Он панически боялся, что сестра заметит его смятение и страх, но скрыть эту боязнь, эту панику уже не мог. И бормотал и суетился.
     - А ведь Скобелев любил тебя, Федор. Он был доверчив как ребенок.
     - Была! - вдруг закричал Олексин, вскочив. - Была клевета, будто Скобелева отравили, была! И меня пытались опорочить, замарать пытались этой гнусностью, ложью этой. Но ведь ложь и есть ложь. Ложь, навет. Навет!
     - Сядь, - спокойно сказала Варвара Ивановна. - Я знаю, что это навет: ты не подсыпал яду в бокал Скобелеву двадцать пятого июня тысяча восемьсот восемьдесят второго года, но Михаил Дмитриевич тем не менее умер. Умер, не дожив до сорокалетия, совсем как наша мама. Тебе не снится это странное совпадение?
     - Но я же не... Ты же сама сказала.
     - Ты - "не", это верно. Но ты - да, и это тоже верно.
     - Что - "да"? Что? Что значит? Это... это доказать надо, доказать!
     - Доказать? - Варвара Ивановна провела рукой по крокодиловой коже, и Олексин сразу примолк и словно бы съежился. - Ты не учел, что у Михаила Дмитриевича Скобелева был настоящий друг, которого зовут Алексеем Николаевичем Куропаткиным. Вместе с покойным мужем моим Романом Трифоновичем они собрали показания всех участников той роковой оргии. От адъютантов генерал-губернатора князя Долгорукова и обер-полицмейстера генерал-лейтенанта Козлова до мадам в известном заведении и ее перепуганных девиц.
     - Глупость какая-то. Чушь. Нонсенс!
     - Кто мог подумать, что у бесстрашного Белого Генерала больное, изношенное боями, попойками и женщинами сердце? Он ведь никому не жаловался, и об этом знали только очень близкие: Млынов, Куропаткин, личный врач и ты. Но в Москве в тот роковой день не было ни Млынова, ни доктора, ни Куропаткина, а был полковник Олексин. Единственный человек, отлично знавший, что Михаилу Дмитриевичу категорически запрещено пить.
     - Ты что, Варенька, Скобелева не знала? - неожиданно улыбнулся Федор Иванович. - Он государя не слушал, не то что меня. Государя!
     - Какого именно, Феденька? Александра Николаевича или Александра Александровича? Между ними разница не только в том, что один - отец, а другой - сын: один любил Скобелева, а другой ему завидовал и его ненавидел. Особенно после выступления Михаила Дмитриевича в офицерском собрании в том роковом восемьдесят втором. И ты прекрасно был осведомлен об этом.
     - О чем, о чем? Что далее?
     - А далее просто. В июне Скобелев приезжает в Москву для инспектирования двух армейских корпусов, и ты - ты, лично! - приглашаешь его после утомительного смотра в "Славянский базар". И там тоже лично подливаешь и подливаешь в генеральскую чарку, пока не удостоверяешься, что твой гость...
     - Он был гостем офицеров, - перебил Федор Иванович. - Офицеров...
     - ...что твой гость, как говорится, уж подшофе весьма изрядно. И в таком состоянии он и вправду никогда и никого не слушал: ты и это учел, не правда ли? И тогда... Кто тогда предложил поехать в номера к девочкам?
     Федор Иванович угрюмо молчал. Помолчала и Хомякова, горестно покачав головой.
     - У него было очень усталое сердце. И оно не выдержало: вскоре после полуночи из номера, в котором расположился Михаил Дмитриевич, с отчаянным криком выбежала девица в чем мать родила.
     - Вот тут ты абсолютно права, - вздохнул Олексин. - До сей поры крик ее слышу. "Генерал умер!" А что касается остального...
     - На днях я уезжаю в Париж через Швецию: разрешения, паспорта, визы обошлись мне весьма недешево. - Варвара Ивановна встала. - На память я дарю тебе этот портфель: там находится то, чего ты так боишься. Естественно, это копии показаний офицеров, мадам, девиц и прочих свидетелей. Копии. Но если ты когда-либо смутишь покой моих сыновей, я обнародую оригиналы во всех цивилизованных государствах, и тогда тебя не спасут ни Корнилов, ни Краснов, ни даже сам отрекшийся от нас государь. Надеюсь, ты поймешь это, ознакомившись с содержимым портфеля. А за сим - прощай, братец. По всей вероятности, навсегда.
     Варвара Ивановна коротко кивнула и вышла из комнаты, с отцовской горделивостью откинув седую голову.
     
     4
     
     - Если бы человеку дано было знать будущее, рухнула бы всякая цивилизация, - рассуждал Дед, прогуливаясь по госпитальному саду за восемь часов до смерти. - Незнание будущего - самая великая мудрость мира и наивысшая милость природы.
     Был теплый майский вечер, рядом шагал любимый сын, и Дед точно знал, что не увидит завтрашнего солнца. Но он не боялся смерти не философски, а физически: его столько раз убивали, что инстинкт в нем уже порядком поизносился. А кроме того, ему просто надоело страдать от мучительной нехватки воздуха, и германские бурые газы все чаще снились по ночам.
     - Я стал вспоминать раннюю осень семнадцатого и свой последний офицерский отпуск по ранению. Армия расползалась, как гнилое интендантское сукно, еды не было, мануфактуры не было, все митинговали, и никто не работал. А я и твоя матушка были счастливы во время всеобщего краха. И представить не могли да и не желали представлять, что дни России сочтены и что ей суждено погибнуть в век собственного тысячелетия. Правда, старшие что-то там толковали по этому поводу. Я имею в виду твоего деда и его родственников. А мы с Варенькой были счастливы, как никогда более...
     В знакомом доме, до которого поручик Старшов добирался с дурацкой пересадкой в Витебске, его встретил криво улыбающийся Василий Парамонович. По всей вероятности, он порядком устал от причуд жены, полуразобранного дома, жизни в гостях и неразберихи в государстве.
     - Сбежали? Или по закону?
     - На первое все же бегство поставили? За что же мне такая раскладка?
     - А ныне оно на первом, бегство-то. И ныне и присно.
     Измотанный болезнью, ранением и дорогой, фронтовик хотел было пустить родственничка по-окопному, но вошла Ольга. Она искренне обрадовалась Леониду, тепло расцеловалась, но тут же заметила:
     - Варвара в Княжом, Леонид. К нам и носа не кажет. Что на обед, как распорядиться?
     - Извозчика.
     - Но как же без...
     - Я достану, достану! - торопливо и радостно встрепенулся Кучнов, но Ольга так глянула, что он тут же спохватился: - После обеда, конечно, после обеда. По-родственному, как водится.
     Он и впрямь расстарался: добыл извозчика с деревяшкой вместо ноги, но с доброй лошадью, сам оплатил прогон в оба конца ("Мы понимаем, тоже патриоты"). Старшов спорить не стал: сухо попрощался, взгромоздился на пролетку.
     - С фронту? - спросил извозчик, когда выехали за Молоховские ворота.
     - Ты, я вижу, тоже оттуда?
     - Оттудова, - вздохнул мужик. - И выходит, ваше благородие, мы с тобой вроде как земляки. Аи нет?
     - Вроде.
     Некоторое время ехали молча. Лошадь бодро постукивала новенькими подковами по крупному булыжнику, беззвучно покачивало хорошо подогнанную и смазанную коляску. Старшов уже начал подремывать, когда инвалид сказал, не оборачиваясь:
     - А земляк земляка больнее бьет. Завсегда больнее и обиднее. Ну чего чужого-то трогать, верно говорю, ваше благородие? Вот землячку по сопатке вдарить - это тебе удовольствие.
     - Ты никак меня по сопатке намереваешься?
     - Никак нет, - очень просто и мирно отрекся извозчик. - На тебе вона кавалерских знаков да крестов, что в часовне, а чин небольшой. Ротный, поди?
     - Ротный.
     - Значит, кровушку лил вроде нас. Стало быть, свой и есть. Аи нет?
     Разговор топтался на месте, а таких разговоров Старшов наслушался вдоволь и не любил их. Подобной болтовней постоянно занимались солдаты: толкли воду в ступе, бесконечно обсуждая нечто, понятное Леониду с первой фразы. И поэтому он спросил:
     - Ногу где потерял?
     - А нога моя нас с тобою везет! - неожиданно захохотал мужик. - Ранило-то меня в пятнадцатом, летом, а кость, поверишь ли, не тронуло. Пополз я, стало быть, подальше, а тут стонет кто-то. И вроде как под землей. Ну тогда, прямо скажу. Бога мы еще не позабыли, и стал я копать. Из меня кровища текет, а я знай копаю да копаю. И выкопал поручика вроде тебя: он в беспамятстве стонал, землей засыпанный. И доволок его я до санитаров. Человека спас, а ногу потерял: оттяпали мне ее, значит. А вскорости мне крест, значит, Георгиевский, лучший госпиталь, почет да уход. Ну и опосля является ко мне натуральный генерал. Спасибо, мол, братец, ты мне единственного сына спас. Ничего, мол, за него не пожалею. Ну, а какой мне резон в деревню возвертаться, какой я есть теперь работник без ноги? Прикинул я и говорю: давай, мол, ваше превосходительство, на лошадке да пролетке сойдемся. И сошлись. Умно поступил али нет?
     - Умно.
     - Теперь такое времечко наступает, что тем, которые чего неумно, тем полный будет карачун. Это ты, ваше благородие, прими как мой совет за боевые твои страдания. Из шкуры вас вымать начнем вскорости, из шкуры, да. А это больно, до невозможности. И ты, как есть натуральный окопник, должон теперь всегда умно поступать.
     - Веселый у нас с тобой разговор, - усмехнулся Леонид.
     - На войне что хорошо? - точно не слыша его, продолжал инвалид. - Хоть годок всего повоевал я, а понял, что уж больно свободно, и все, что душа думает, исполнить можно. Дисциплина, скажешь? Так то слово одно, так, для начальства. Ведь, скажу, до того только во сне видел, будто бабу, какую хошь, мну да за груди хватаю. А на фронте - все бабы твои, только не зевай. Грех на фронте зевать.
     - И ты, следовательно, не зевал?
     - И зевать не буду, - вновь с плохо скрытой угрозой отозвался мужик. - Привычка, ваше благородие, она дело великое. Я теперь хорошо привык - ни своего, ни чужого страху боле не чую. Вот еще только детишек не убивал. Однако думаю, что и к этому привыкнуть можно.
     - Сделай милость, помолчи, - резко сказал поручик. - Я три ночи толком не спал, дай подремать.
     - А дреми себе в спокое. Дреми. Я понятие такое имею, что ежели кто уморился, так зачем же ему мешать? Дреми.
     Леонид прикрыл глаза, надвинул на лоб фуражку больше всего боясь и вправду задремать. Он уже отвык от покоя, мечтал обрести его в тылу, но до осуществления мирной сей мечты было пока далековато. Притерпевшись к провокационному хамству на фронте, поручик не был готов к встрече с ним и в тылу, не знал, как вести себя, и на всякий случай, ворочаясь на заднем сиденье, привалился к левому бортику и незаметно расстегнул клапан кобуры. "Говорливый, - с неприязнью думал он. - С таким только размечтайся: собственной деревянной ногой пристукнет, свалит под обрыв и даже землей не присыплет..."
     А мечтать хотелось. Хотелось спать и мечтать: повозку убаюкивающе раскачивало на мягких рессорах, мирно поскрипывали колеса, да всхрапывала лошадь, и если со сном он привык бороться на равных, то с мечтами это не получалось. Они одолевали его, жаркие губы Вареньки ощущались почти физически, и голова поручика каждое мгновение рисковала оторваться от грешной земли...
     - Боисси?
     Извозчик резко повернулся на козлах и засмеялся. Смех его был мелким, дребезжащим, вымученным: стращал он им исхудалого офицера. Просто так стращал, для удовольствия; Леонид как-то вдруг осознал это и разозлился.
     - Я вот сейчас пальну тебе в затылок, свалю под куст - и кто нас видел? Время темное, а лошадка мне пригодится.
     - Но-но, барин...
     - Ты же мужик сообразительный и знаешь, как с окопником шутки шутить.
     - Да ты не серчай, не серчай, я ведь без злобства. Ну не хошь, не буду. Но, проклятущая!..
     "Они уже шутят с нами, когда хотят, - невесело размышлял поручик, подскакивая на пружинах. - Пока у нас оружие, шутки кончаются по команде, а что будет, когда у них под армяком наган окажется? Кто тогда будет командовать, а кто - шутить изо всех сил? А оружия у этого отродья - миллионы наганов с винтовками. И когда они отвыкнут нас бояться, тогда... Тогда новая пугачевщина. Павел прав. В крови умоют... Утопят, а не умоют. Утопят, как котят..."
     Как Старшов ни крепился, как ни опасался злого мужика с деревянной ногой, усталость, болезнь и ранение сломили все его старания. Он так и не заметил, что задремал, а наоборот, убежден был, что не спит ни вполглаза, и даже гордился, какой он волевой человек. А на самом-то деле ему просто и ясно снилось, что он не спит, что бодрствует и даже ведет настороженную беседу с подозрительным возницей...
     - Эй, ваше благородие, кресты свои проспишь!
     - Я не сплю, - старательным голосом сказал Леонид, соображая, миновал он грань между дремотой и явью или все ему только снится. - За церковью налево...
     - Какой тебе лево-право, когда во двор уже въехали.
     Старшов окончательно проснулся, привстал на убаюкавших его пружинах и увидел, как от веранды через цветник к переднему двору стремительно летит что-то белое, родное, юное, в развевающихся легких одеждах.
     - Приехал! Он приехал, приехал, приехал!..
     
     5
     
     В те десять дней поручик Старшов понял то, что осталось с ним на всю жизнь: счастье - это когда нет войны. Нет войны и смерти, нет грязи и вшей, нет прокисшего запаха вечно сырой шинели, трупного смрада, нечеловеческой усталости и звериной тоски.
     - Варенька, прости. Я разучился быть нежным.
     - Разве просят прощения за счастье чувствовать себя женщиной? Глупый.
     - Я одичал в окопах.
     - А я - без тебя. Боже мой, как хорошо жить!
     Утро начиналось с обеда, хотя они почти не спали все эти сумасшедшие ночи. Просто не было сил оторваться друг от друга, и было чувство, что оторвут насильно. Что все это царство любви, нежности и невероятного счастья неминуемо окончится навсегда, как только они разомкнут объятия.
     - Боже, ты только что из госпиталя, а я так мучаю тебя. Я бессовестная эгоистка, да?
     - Ты любимая эгоистка. И, пожалуйста, оставайся такой всегда.
     К обеду выходили из спальни: в эти несколько ночей Варенька не тратила драгоценного времени даже на детей, полностью доверив их Руфине Эрастовне ("бабушке"). Появлялись безмерно усталыми и безмерно счастливыми, с одинаковыми глуповато-смущенными улыбками. Варя, розовея, прятала глаза, а Старшов изо всех сил петушился и лихо подкручивал рыжеватые усы. А после обеда они опять спешили уединиться, и поэтому серьезных разговоров просто не могло быть. Генерал сердито покашливал, но в глазах его уже не исчезал озорной блеск.
     - Друг мой, если бы вы знали, как вам к лицу чужое счастье! - искренне порадовалась за него хозяйка.
     - Счастье - не шляпка, сударыня, - с некоторым смущением ответствовал Николай Иванович.
     - Счастье - это ваш маршальский жезл, мой генерал.
     Отношения между Руфиной Эрастовной и ее управляющим балансировали на лезвии ножа. Оба не просто понимали это: их с такой силой тянуло друг к другу, что лишь извечный генеральский страх оказаться в смешном положении удерживал на грани.
     - Ты боишься Руфины Эрастовны? - спросила как-то весьма наблюдательная Татьяна.
     - Никого я не боюсь! - буркнул генерал. И, старательно отведя взгляд, с некоторым смущением пояснил: - Влюбиться в очаровательную женщину естественно и понятно, но влюбиться в бабушку...
     Татьяна расхохоталась и больше не задавала вопросов. Зато с той поры Николай Иванович чувствовал себя так, будто был нафарширован вопросами до отказа.
     "Любопытно, что накануне дней гнева и ярости в Княжом безраздельно господствовали дни нежности и любви, - как-то заметил Дед. - Случайно? Не убежден. Может быть, нашей плоти свойственно животное предчувствие грядущего?.. Правда, в эту идиллию как-то уж очень поспешно вторглась суровая действительность".
     Окружающая действительность вторглась ранним утром четвертого дня отпуска решительным стуком в дверь. Варенька еще спала, утомленно разметав по подушке пышные черные волосы; Леонид осторожно перебрался через нее, босиком прокрался к двери.
     - Кто?
     - Выйди, - строго сказал Николай Иванович. - Серьезные новости.
     Старшов поспешно оделся, тщетно пытаясь сообразить, какие новости могли встревожить безмятежную жизнь генерала. Ничего не сообразив, сунул тем не менее револьвер в карман халата - время обязывало - и вышел в гостиную. В креслах сидел высокий костлявый старик с длинным лошадиным лицом, а генерал, в халате с игривыми кистями, озабоченно маршировал вокруг стола.
     - Мой брат Иван. - Он ткнул в старика. - Мой зять поручик Старшов.
     - Вот, потревожил, - Иван Иванович встал, виновато развел руками и смущенно улыбнулся.
     - Потревожил! - фыркнул генерал. - Время такое, что день без тревог - уж и праздник Христов. Садись. Сам расскажешь или мне доложить?
     - Не знаю, в какой мере поручику известно о... о Елене Захаровне.
     В Иване Ивановиче бросалась в глаза какая-то обреченная безнадежность. Это стесняло Леонида, поскольку он не имел ни права, ни желания проникать в чужие тайны и чужие горести.
     - Не уверен, следует ли мне пользоваться вашей откровенностью.
     - Следует! - твердо сказал Николай Иванович. - Теперь семьи должны сжиматься в кулак. Это единственный способ противостоять.
     Он не пояснил, чему именно должны противостоять семьи. Да его никто и не слушал, потому что Старшов смотрел на Олексина-старшего, а тот мучительно преодолевал неимоверно разросшуюся застенчивость.
     - Во время турецкой войны наш дядя Захар Тимофеевич спас осиротевшую девочку...
     - Ты ее спас, а не Захар, - недовольно перебил генерал. - Но тебя весьма своеобразно отблагодарили за спасение чести и жизни.
     - Ах, Коля, оставь! - мучительно поморщился Иван Иванович. - Мы с Машей-покойницей просто помогли несчастному ребенку добраться до Смоленска. - Он вновь повернулся к Леониду и продолжал: - Здесь ее удочерила наша тетушка Софья Гавриловна, крестила заново и нарекла Еленой Захаровной в память ее спасителя. Лена получила не только хорошее воспитание, но и любовь, заботу, семью, кучу родственников...
     Иван Иванович вдруг замолчал, то ли подыскивая слова, то ли просто вспомнив те уже далекие времена. Робкая улыбка появилась на его исхудалом лице, заросшем кое-как подстриженной бородкой, протравленной сильной проседью.
     - И он в нее влюбился, - неожиданно объявил генерал. - По-олексински, как говорила тетушка.
     - Это не то все, не то, - торопливо забормотал старший брат. - В конце концов, право женщины выбирать достойнейшего. И я никоим образом не имею оснований чего-либо требовать, настаивать на исполнении обещания, которое...
     Он вдруг замолчал. Грустно покивал головой и снова грустно улыбнулся какому-то далекому воспоминанию.
     - Обманула тебя Елена, Иван, - хмуро сказал Николай Иванович. - Давай называть вещи своими именами, а то мой окопный зять запутается окончательно.
     - Не нужно, - Иван Иванович вздохнул. - Напрасно я вас потревожил, извините. Это от растерянности, да. Как снег на голову.
     - Сиди, - строго распорядился младший Олексин. - Елена дала слово выйти за тебя, как только ты образумишься и закончишь в технологическом. А стоило тебе закончить, как тут же сбежала с присяжным поверенным Токмаковым. Нет бы с офицером, так нате вам!..
     - Присяжного поверенного больше нет, Коля! Нет совсем, нет на этом свете, а ведь он всю жизнь защищал мужиков, не беря ни копейки принципиально. А его пристрелили солдаты, которые вдруг повалили с фронта. Он попытался защитить свою семью, свое имущество, а его убили и именье сожгли. Правда, Лену с дочерью и внуком отпустили беспрепятственно. Знаете, это очень по-русски: сжечь хороший дом и восторженно глазеть, как в нем горят книги, картины, музыка, саксонский фарфор. Очень, очень по-русски.
     Иван Иванович внезапно умолк. Он вообще рассказывал не саму историю, не событие, а, скорее, пересказывал некие иллюстрации к собственным размышлениям и поэтому начинал и умолкал в зависимости от этих размышлений. И генерал, поняв, не влез с собственными сентенциями, а лишь вздохнул, покачал лохматой головой и вышел.
     - Беспрепятственно сожгли и беспрепятственно отпустили, - тихо повторил Иван Иванович. - В детстве на ее глазах убили отца, на склоне лет - мужа; какая страшная судьба!
     Вернулся Николай Иванович, неся бутылку водки в одной руке и три вместительных бокала в растопыренных пальцах другой. Со звоном сгрузив добычу, разлил, сунул каждому в руку.
     - Елена свалилась ему на голову с остатками семейства, как ты, вероятно, уже догадался. Выпьем за...
     - Извини, брат, не буду, - решительно перебил Иван Иванович и отставил бокал подальше.
     - Вот, - сказал генерал Старшову. - Первый симптом.
     Он в одиночестве выпил свою долю, задумчиво пожевал бороду и отхлебнул из отодвинутого братом бокала. Леонид не понимал, зачем его вытащили из кровати, а теперь вдруг понял. Понял, что тесть растерян не меньше брата, что ему нужен кто-то, точно так же, как кто-то - все равно, кто! - был нужен и Ивану Ивановичу, который ради этого всю ночь трясся на телеге из Высокого.
     - Значит, солдаты начали громить помещичьи владения, - он не спросил, а отметил, чтобы хоть как-то оказаться сопричастным. И даже отхлебнул водки, хотя пить в такую рань было невкусно. - Это наверняка тыловая команда.
     Он совсем не был уверен в том, что говорил: солдаты могли оказаться и окопниками. Но офицерское самолюбие еще прочно сидело в нем, и поэтому грабители обязаны были быть представлены только тыловиками. "Тыловой сволочью", как говаривали окопные офицеры.
     - Пугачевщина! - голос генерала окреп после четырех добрых глотков; на этом слове он его опробовал и продолжал несколько тише: - Иван не понимает или не желает понимать, что происходит в России. Но он химик, и ты химик, а потому вы друг друга поймете.
     - Я не химик, - улыбнулся Старшов. - Но объяснить попытаюсь все же не с позиций командира роты... Всякое государство есть, как я понимаю, некая кристаллографическая система, которая жестко связывает аморфные слои населения, составляющие народ. Ныне кристаллическая решетка рухнула, и масса потекла во все стороны, уже не сообразуясь с законами. Это, правда, не химическое, а физическое пояснение происходящего, но сегодняшнюю ситуацию я бы не сравнивал с пугачевщиной, хотя совсем недавно думал об аналогии. Но ведь пугачевщина - это все же система, а ныне вся соль в том, что нет никакой системы. Россия, если угодно, перегрелась от внутреннего и внешнего огня, и лава потекла по ее телу. И будет течь, сжигая чуждое ей, пока...
     Тут распахнулись двери, и в проеме появилась Руфина Эрастовна в нежно-оливковом и весьма молодящем ее пеньюаре.
     - До завтрака за водку - это уж слишком по-русски даже для смоленского дворянства, господа!
     
     6
     
     Поручик Старшов в последний раз услышал слова о дворянстве, проникнутые теплой иронией. Отныне ему предстояло слышать о сословии, к которому он принадлежал, с презрением или отчаянием, злобой или кликушеством - всегда с излишней любовью или еще более яростной ненавистью и никогда - равнодушно. Целое сословие, долгое время находившееся у многочисленных рулей неповоротливого и скверно управляемого государства, уходило в небытие. Именно сословие, поскольку дворянство как класс было ликвидировано самим актом освобождения крестьянства, но и сословие в целом оказалось никому не нужным, несмотря на высокую образованность, знания и мощнейший пласт культуры. Терявшая кристаллическую решетку Россия теряла и свою военную и чиновничью касту, и улыбка Руфины Эрастовны была улыбкой над уже вырытой могилой.
     Но тогда Леонид не ощутил никакого кладбищенского озноба. Тогда он просто обрадовался, что можно прервать тяготивший его разговор с двумя растерянными стариками, тут же вызвался разбудить жену к завтраку и появился к обеду.
     - Браво, поручик, - очень серьезно сказала хозяйка.
     Татьяна весело улыбнулась, а Варя смутилась до румянца. Отец, хмуро и немузыкально бубнивший под нос некое подобие романса, отметил с генеральской прямотой:
     - Война есть простейшее перераспределение житейских радостей.
     И Варя сконфузилась еще больше.
     - А где же Иван Иванович? - бодро спросил Старшов, чтобы сбить этот игривый тон.
     - Отбыл восвояси, на мужицкой телеге с вожжами в руках, - Николай Иванович подумал, повздыхал и решил разъяснить: - Он приезжал за моим советом.
     - Друг мой, он приезжал за деньгами и уехал с ними, - вскользь пояснила Руфина Эрастовна. - Мишка объелся варенья, и его следует подержать на диете.
     Женщины заговорили о детях, диетах, домашних снадобьях и заботах, неуклонно возрастающих день ото дня. Олексин недовольно послушал их, сказал Леониду:
     - Иван - человек сломленный, но в нем есть запас живучести. Ты ощутил?
     Поручик не ощутил никакого запаса в старике, потрясенном явлением юношеской любви, но поддакнул.
     - Ты знаешь, что он кормится от земли, как простой мужик? Вот, представь себе, освоил. Не знаю, смогут ли вчерашние холопы управлять державой, но истинно благородный человек всегда взрастит свой кусок хлеба. А Лена была когда-то сказочно красива. Сказочно.
     - Не имела удовольствия быть с нею знакомой, но могу сказать с полной уверенностью, что ваша сказочно красивая родственница - женщина без сердца, - громко провозгласила Руфина Эрастовна, прервав саму себя в рассказе о каких-то симптомах детских недомоганий. - Увлечь романтического юношу, заморочить ему голову обещаниями, а затем сбежать почти с первым встречным - это, знаете ли, весьма и весьма даже для меня. Да, да, мой друг, не стоит выражать сочувствие, похожее на сожаление.
     - Да полноте, Руфина Эрастовна.
     - Ваш взгляд красноречивее вашего языка. А главное, точнее его.
     - И все же, тетушка, вы не правы, - твердо сказала Татьяна. - Вы обидно не правы, хотя мне очень неприятно говорить это. Ведь дядя Ваня спас греческую девочку не просто от гибели, но и от позора, точнее - в момент позора. Мужские руки уже сорвали с нее одежды, уже повалили... - Татьяна запнулась, порозовела, даже похорошела. - Да, они не успели над нею надругаться, но дядя Ваня - юноша в шестнадцать лет! - видел ее в самом страшном, самом унизительном для женщины положении. И двенадцатилетняя девочка знала, что он видел, - вы подумайте только, что творилось в ее душе? Мы говорим о ее неблагодарности, но ведь она не могла представить дядю своим мужем, не могла! Любая форма благодарности была для Елены Захаровны приемлемой и необходимой, кроме замужества. Извините, но мне кажется, что вся родня требовала от несчастной девочки того же, чего желали и казачки, только вполне добровольно и, так сказать, в благодарность. Да я бы повесилась скорее!
     - Татьяша, ты уж чересчур... - начала было Варя.
     - Ничего не чересчур! - громко сказала Руфина Эрастовна и встала, с грохотом отодвинув стул. - Ты прелесть, Татьяна, ты разумная прелесть, и я обязана тебя расцеловать. И признать, что ты - мадам Жорж Санд.
     С этими словами она обогнула стол и торжественно расцеловалась с Татьяной. А генерал радостно хлопнул в ладоши, энергично потер их и признался, что его младшая дочь утерла нос собственному отцу.
     - Мы все - скоты, - пояснил он. - Мы столько лет мучили собственным эгоизмом юное существо, не пытаясь заглянуть ему в душу. Это могла бы сделать Маша, но к тому времени она уже совершила свой подвиг - Он вздохнул. - Но ты унаследовала своей тетке, дочь! Ты унаследовала ее романтический максимализм, и это прекрасно. Прекрасно!
     Ни утром, ни за обедом ничего особо существенного не случилось, и впоследствии Леонид не отмечал бы этот день в своей памяти. Женственное буйство Вари, умноженное многодневной тоской и постоянными страхами да еще возведенное в квадрат двойным материнством, занимало все его время и отнимало все его силы, а те, что где-то еще прятались, он с упоением растрачивал на Мишку и совсем еще маленькую Руфиночку. И забывал о всех и о всем; и, наверное, так бы и уехал, испивши из родника собственной семьи, но тесть, растревоженный внезапным визитом брата, которого любил больше всех во всей многочисленной родне Олексиных, вечером выманил в свой кабинет. В тот самый, переехавший из Смоленска вместе с военными картами, запахом табака и потаенными водочными резервами.
     - Если армия мародерствует, следовательно, армии нет. А государство без армии - медуза. По воле волн, то бишь иных царств и народов. Ты думаешь о будущем?
     - Каждый день, - сказал Старшов. - Утром - как бы дожить до вечера, вечером - как бы дожить до утра.
     - Ты изо всех сил пытаешься удержаться в панцире ротного командира, - изрек генерал. - Тебе стало выгодно не видеть дальше окопа, не знать шире собственного участка и не слышать ничего, кроме прямых команд.
     - Разве?
     - Ты очень точно определил собственные границы. Но ведь существует отечество, земля оттич и дедич. Надеюсь, ты не отрекся от нее во имя вполне естественного животного желания уцелеть?
     - Боюсь, что наше отечество само отречется от нас, - невесело усмехнулся Леонид. - Для мужика не существует отечества, нашей с вами оттич и дедич: для него вечно существовала земля барская и клочок своей, которую он считал Родиной. Точнее, родиной, местом, где рождались близкие ему люди. Вот размер этой родины он будет стремиться увеличить за счет наших, то есть барских, вотчин, благо кристаллическая структура государственности распалась. И на сегодняшний момент, как любят выражаться мои ротные Демосфены, возникло парадоксальное положение: родина восстала против вотчизны.
     - И этот парадокс ты узрел из своего ротного блиндажа?
     - Я не узрел, я услышал. Солдаты начали говорить после вековечного молчания: Илья Муромец слезает с печи. Он уничтожит нас с вами, выжжет саму память о нас и присвоит себе то, что уничтожению не поддается. Нашу историю, наш дух, литературу, живопись, музыку.
     - Пожалуй, это будет справедливо, - сказал Николай Иванович, вздохнув. - Вся цивилизованность привилегированного сословия зиждется на угнетении всех прочих сословий.
     - Вы марксист, ваше превосходительство?
     - Я считаю экспроприацию справедливой, вот и весь мой марксизм. Пришла пора возвращать награбленное, а то, что мы с тобой оказались именно в этом отрезке закономерного развития, есть наша личная судьба. Личная, Леонид, и мне не хотелось бы, чтобы ты однажды - от обиды, бессилия, раздражения, злости - спутал ее с судьбой России. Не утеряй веру
     - У меня осталась одна вера - в моих солдат. Они верят мне, я верю им, и покуда это существует...
     Поручик неожиданно замолчал. Не потому, что усомнился в долговременности своего символа веры, а по той простой причине, что вдруг понял эфемерность покоя этой усадьбы, ее быта, самого существования ее жителей и собственной семьи. Вспомнил одичалость солдат, вооруженных отнюдь не страхом перед законом, а винтовкой со штыком, не уважением к чужой собственности, а уже выработанной привычкой брать что надобно и жечь что не надобно; не стремлением защитить женщину, а звериной жаждой немедленно завалить ее, независимо от возраста. "На фронте все бабы - твои, только не зевай", - говорил инвалид-возница. А фронт... фронт там, где солдат, таково время...
     - У вас есть оружие?
     - Есть, - кивнул генерал, - Руфина Эрастовна. Я знаю, о чем ты сейчас подумал, но заверяю тебя, пока у нас есть Руфина Эрастовна, ты можешь быть абсолютно спокоен. Только не ошибись, кого защищать. Не ошибись, Старшов.
     Вот что произошло ровно в середине отпуска, и через три дня поручик Старшов уехал на передовую, так и не успев как следует наиграться с собственными детьми. Щемящей горечью пахла увядающая листва в яблоневом саду, и Леонид необъяснимо точно знал, что никогда более не ощутит этого запаха с такой пронзительной ясностью. Но в нем не было отчаяния, хотя это были ароматы вчерашнего, а завтра ждал его тяжкий смрад войны. И еще - расставание. Долгое и тоскливое, как осенние серые вечера.
     
     
     ГЛАВА СЕДЬМАЯ
     
     1
     
     Женские батальоны, которых не знала русская армия за все время своего существования, были созданы весной 1917 года по инициативе новгородской крестьянки Марии Бочкаревой. Эта кликушествующая ура-патриотка добровольно ушла на фронт простым солдатом еще в начале войны, принимала участие в боевых действиях на Юге, где и отличилась во время знаменитого Брусиловского прорыва. Откровенное нежелание фронтовиков продолжать бессмысленную войну подтолкнуло ее предложить знавшему ее лично генералу Брусилову идею создания Женских батальонов смерти. Генерал с энтузиазмом ухватился за эту идею, усмотрев в ней могучее средство "устыжения солдат".
     - Позор! - резко отозвался об этом генерал Корнилов. - Господ из тылов на фронт гоните, а не толстозадое бабье!
     Однако Временному правительству были куда дороже фанатичные предложения Бочкаревой, чем трезвые соображения кандидата в Наполеоны, да и собрать отряд истеричек было неизмеримо проще, чем выгнать на передовую полтора десятка офицеров из разного рода уютных тыловых учреждений. Керенский и Родзянко горячо поддержали Бочкареву, и в мае первые отряды Женских батальонов смерти уже бодро маршировали по Петрограду, неизменно вызывая соленые шутки балтийских моряков. В июньские дни представительницы Женских батальонов ввязались в столкновение с демонстрантами, и сама Мария Бочкарева была основательно избита питерскими работницами за ура-патриотическую речь о войне до победного конца. Все это происходило на глазах бойцов Женского батальона смерти, которые, однако, и не подумали вступаться за своего идейного вдохновителя, а предпочли быстренько "рассредоточиться", как было доложено Керенскому.
     - На фронт! - с наполеоновской энергичностью распорядился Верховный главнокомандующий. - Только боевая слава способна вернуть авторитет этому прекрасному начинанию.
     Приказание было исполнено с редкой для того времени четкостью. Уже в первых числах июля Первый Женский батальон смерти прибыл на позиции в районе наиболее настойчивых действий противника у Молодечно. Здесь его быстренько придали 525-му пехотному полку и пешим порядком перебросили под деревню Белое. Марш нескольких сотен молодых женщин вызвал весьма ощутимое оживление среди фронтовиков, однако совсем не того свойства, на которое рассчитывал Брусилов. Взопревшие под полной солдатской выкладкой патриотки вызвали небывалую доселе матерщину, жеребячий гогот и всякого рода предположения.
     - Каюк германцу, братцы!
     - Бабы, вы, как в атаку пойдете, гимнастерки скиньте, и немец враз в штаны напустит!
     - Грудастых вперед! Грудастых!
     Но веселье закончилось печально. Женщины были брошены в бой в ночь на девятое июля, кое-как пройдя до этого всего лишь двухмесячную подготовку. 525-й пехотный полк вел атаку нехотя, куда более костеря собственное начальство, чем противника, и в результате первый бой Женского батальона смерти оказался последним: потеряв свыше трети убитыми и ранеными, женщины ударились в бегство.
     Остатки этого батальона, а также те его бойцы, которые не участвовали в бою под деревней Белое, были собраны в Петрограде, расквартированы в Левашове и оставлены в личном распоряжении Керенского: он любил выступать на их фоне. Несли охрану Главного штаба и Зимнего дворца и на фронт более не рвались. Притока доброволок тоже не ощущалось, а вот дезертирства начались, и Первый батальон так и остался Первым навсегда.
     Поэтому можно понять радость Керенского, когда в сентябре ему доложили о прибытии целой женской дружины для пополнения батальона смерти. Он выкроил четверть часа в донельзя перегруженном дневном расписании и распорядился доставить к нему начальницу прибывшей дружины.
     В назначенное время в его кабинет легким, стремительным шагом вошла молодая женщина в военной форме со знаками вольноопределяющегося. Александр Федорович шагнул навстречу как обычно, когда посетитель проходил две трети расстояния от двери до его стола. Проинструктированный адъютантом, посетитель, увидев, что Керенский встал, тотчас же останавливался, и встреча Вождя с очередным подданным происходила во вполне демократическом месте. Но на сей раз этого не случилось: обладательница легкой походки и соблазнительной, несмотря на мешковатую форму, фигуры не остановилась в пункте, предусмотренном этикетом, а продолжала стремительно приближаться. "Шарлотта Корде! - лихорадочно блеснуло в голове Александра Федоровича. - Это судьба всех вождей..."
     И он уже потянулся к звонку, хотя звонок был на другом краю огромного стола. Он потянулся, а молодая женщина вдруг со стуком упала на колени, с силой схватила его руку и припала к ней губами.
     - Оставьте! - скорее испуганно, чем картинно, вскричал Керенский. - Оставьте и извольте встать...
     - Я целую руку, которая спасет мою несчастную Отчизну! - торжественно воскликнула посетительница, и Александр Федорович ощутил в себе величественное спокойствие национального героя.
     Знал бы он, сколько времени сочиняла и репетировала эту фразу Полина Венедиктовна Соколова...
     
     2
     
     Федор Иванович Олексин остался в Москве. Уж очень суровым, чужим и неприветливым казался ему Петроград, "Питер", как теперь говорили даже во вполне благородных домах (он не выносил этого слова). Кроме того, он не мог вернуться туда без денег, которые столь легкомысленно пообещал бравым, но малознакомым полковникам, приятелям его преуспевающего сына. Вместо денег он унес от Варвары Хомяковой крокодиловый портфель, но уж что-что, а его содержимое не должно было знать никому. И он сжег все бумаги, предварительно со страхом просмотрев их, и сама История дохнула на него пламенем горящих копий. Но по мере того как они исчезали, листок за листком, шевелясь, точно живые, странное облегчение возникало в душе его, но возникало с оглядкой, точно под надзором сурового судии. В этом не было никакой мистики: судия действительно существовал. Звали его Алексеем Николаевичем Куропаткиным, когда-то решительным и отчаянно смелым начальником штаба генерала Скобелева в Туркестане и в Болгарии, а ныне доживавшим свой век в псковском фамильном. Он весьма бесславно закончил свою карьеру, но его бесславие не могло прикрыть сгоревших в огне свидетельств истинной причины трагической, бессмысленной и столь необходимой государю Александру Третьему гибели дерзкого и опасно самостоятельного Белого Генерала.
     Да, все было именно так, как рассказывали офицеры драгунского полка, половые "Славянского базара", девицы борделя на Рождественке и сама мадам с немецкой фамилией... Он вдруг забыл фамилию, а имя помнил: Амалия Германовна. Это она заартачилась и не позволила тихо и пристойно вывезти тело генерала в "Славянский базар", где он остановился во время той злосчастной инспекции. "Ферботен! Ферботен! Это запрещено! Я не хочу иметь неприятность!" И бешеные скачки по ночной Москве за разрешением - об этом тоже рассказывали сожженные бумаги...
     Господи, как трудно было одевать уже закоченевшее тело героя Плевны и Шипки-Шейново! Но одели и, взяв под руки; поволокли к экипажу, а улицы уже оказались полны народу. И народ этот падал на колени перед пролеткой: попробуй признайся в своей действительной роли, если официальное сообщение гласило, что генерал Скобелев Михаил Дмитриевич умер от сердечного приступа в собственном гостиничном номере. Варвара уверяет, что он предал своего друга и покровителя? Какая бесстыдная ложь: он спас его честь. Посмертную честь, что еще важнее.
     Содержимое портфеля из крокодиловой кожи давно развеялось в прах, но Федор Иванович не мог обрести покоя. И вечно спорил со старшей сестрой, хотя более не видел ее ни разу, с огромным облегчением полагая, что так никогда и не увидит. Она уехала подальше от революции, она уже в Париже, и взрослые сыновья ее, отцы семейств и солидные фабриканты, никогда не узнают, что их собственный родитель Роман Трифонович Хомяков был обдуманно упрятан в больницу, обманно признан недееспособным и сразу же умер, едва документ о его недееспособности вступил в силу. Сестрица Варвара Ивановна не могла допустить переводов собственных миллионов в швейцарские банки через посредство новых друзей ее мужа: Горького, Красина, Баумана. Не могла во имя долга перед семьей, как он не мог во имя долга перед государством.
     И снова, снова начинали вертеться в его голове одни и те же воспоминания. Одни и те же. И пустой дамский портфель натуральной крокодиловой кожи не спасал Федора Ивановича от этих мучительных воспоминаний. Зачем, зачем он позволил сыну и его сомнительным приятелям уговорить себя и помчался, как мальчишка, добывать средства на спасение?.. Спасение - чего? России? Россию миллионом не спасешь.
     У него не было в Москве пристанища. Отцовский дом был продан за долги еще Софьей Гавриловной, он сам во время московской службы стоял на казенной квартире, а к Варваре после того разговора идти не мог, да и не хотел. Он вообще никого не желал видеть из московской родни, но к Надежде у него было особое чувство, как, впрочем, и у всех Олексиных: он не мог забыть о Ходынке. И поэтому позвонил ей, как только снял скромную квартиру с прислугой и телефоном. Но Надежда отвечала совсем уж односложно, только "да" и "нет", ни о чем не спрашивала, и разговора не получилось. Настолько не получилось, что Федор Иванович даже ничего не узнал о Лерочке, своей племяннице и крестнице: он любил ее, потому что упорно находил в Лере Вологодовой если не черты сходства, то тип собственной сестры Марии. Не расспросил о крестнице, отказался приехать на обед, но почему-то объяснил, где остановился.
     Федор Иванович очень был недоволен разговором с Надеждой и собой в особенности, но при этом сохранял твердое убеждение, что не напрасно сообщил свой адрес. Он не только жалел сестру, не только любил крестницу, но давно знал и самого тайного советника Викентия Корнелиевича. Слово "дружба" не могло, естественно, определять отношений знакомых сановников первых трех классов, но взаимное расположение их было настолько полным, что Федор Иванович имел все основания считать себя сватом. Именно он настоял на свадьбе потрясенной Наденьки с немолодым бездетным вдовцом, и союз оказался на диво гармоничным, а двое детей - молодой поручик Кирилл и гимназистка Лерочка - скрепляли мир, покой и взаимное тяготение этой семьи. И, учитывая не столько свой вклад в создание этой гармонии, сколько в высшей степени развитое в сдержанном сановнике чувство долга и благодарности, Федор Иванович был бы весьма огорчен и обижен, если бы Вологодовы не пожаловали к нему после первого же телефонного звонка. Но они приехали, все трое, и Федор Иванович с трудом сдержал искреннюю радость, поскольку чин и опыт порядком отучили его от природной открытости.
     - Прошу в мой скромный скит, - почему-то сказал он. - Сейчас распоряжусь о чае.
     Он расцеловался с Надеждой и крестницей, с чувством пожал весьма еще твердую руку сановника, сказал, чтобы поставили самовар. Он вдруг засуетился, вообразив, что гости начнут удивляться, почему он не остановился у Варвары, он даже стал придумывать какие-то объяснения, но вовремя одумался. Надежда была не от мира сего, Лерочка слишком юна для расспросов, а Викентий Корнелиевич архиделикатен. А вот излишнего оживления угасить все же не смог.
     - Прекрасно, прекрасно! Ну что, любезная крестница, как успехи в гимназии? Кто твой герой: босоногий эллинский мудрец или блестящий римский полководец?
     - Все герои сейчас в окопах, дядя. И босоногие, и блестящие.
     - Какое, однако, серьезное суждение. Дети стали взрослеть с ускорением военного времени.
     - С ускорением революции, это мне кажется более точным, - мягко возразил Вологодов. - Война тормозит всякое развитие, а революция начинает высвобождать из народа скрытые силы. Не так ли, Надин?
     Он никогда не терял из виду свою молчаливо-прекрасную жену. Всегда стремился отвлечь ее от самой себя, втянуть в общий разговор, но, как правило, из этих благих намерений ничего не получалось.
     - Война есть гнев Божий, - тихо ответила Надежда Ивановна.
     - Победа! - чересчур почему-то громко возвестил Федор Иванович. - Победа есть благословение Господне, сестра. И нам следует проявить мужество до конца.
     - Но ведь на войне убивают. - Лера сердито ("Совсем как Маша", - умилился Федор Иванович) тряхнула косами. - На войне каждый день убивают, а там - Кирилл и... и его друзья.
     Она запнулась на этом "и", начала краснеть. Викентий Корнелиевич отвернулся, пряча веселый взгляд, и даже мать улыбнулась медленной, нежилой улыбкой.
     - Господь сохранит твою любовь, дитя мое.
     Лерочка еще больше раскраснелась и даже начала сердиться, и Вологодов тактично изменил тему.
     - Со мной произошла любопытная метаморфоза, Федор Иванович. Эта бесконечная война стала представляться мне бессмысленной, а победа в ней - чрезвычайно опасной.
     - Вы пораженец? Уж не большевистская ли агитация ввергла вас в смущение?
     - Я не хожу на митинги, я зачастил в библиотеку. Я часами штудирую умные книги, опаздываю к обеду, и Надин справедливо сердится на меня. - Он улыбнулся жене, но не дождался ее слов и продолжал: - Я пришел к парадоксальной мысли в результате этого увлечения: в годину внутренних неурядиц победы куда опаснее поражений.
     - Странно, странно, - сказал Федор Иванович. - Объяснитесь, дорогой друг, дабы я если не принял, то хотя бы понял ваш парадокс.
     - Я убежден, что победа в этой войне и в этих условиях нанесет непоправимый ущерб нравственности России, - негромко и очень взвешенно сказал Вологодов. - Победа способна лишь добавить нам территории с разрушенным хозяйством и разбежавшимся населением. И если побежденных всегда объединяют общие потери, то победителей разъединяют далеко не общие и неравные приобретения. Далее. У побежденных все - хлеб, семьи, жилища - становится еще дороже, еще ценнее, чем прежде, а у победителей, наоборот, все ценности начинают дешеветь, ибо возросли они количественно, внезапно и как бы без всякого труда. И в этом кроется причина, почему народ всегда делит свою жизнь на ДО войны и ПОСЛЕ войны, и ДО, обратите внимание, непременно лучше в народном представлении, чем ПОСЛЕ.
     - И я это слышу от сановника последнего государя?
     - Когда государь отрекается от престола, сановники становятся бывшими. А любой бывший - всего-навсего человек, и этот человек, Федор Иванович, ясно понял одно: сейчас нашей Родине нужно как можно скорее признать себя побежденной. Немедленно и на любых условиях! И тогда можно и впрямь ожидать бури.
     - Буря! Скоро грянет буря! - с молодым восторгом воскликнула Лера.
     "Нет, она похожа не на Машу, - вдруг подумал Федор Иванович. - Она как две капли воды похожа на мою дочь. На несчастную Оленьку, законную жену неизвестного мне каторжника..." И от этого открытия стало вдруг жарко давно остывшему сердцу старого карьериста.
     
     3
     
     - Мы запутали всех и запутались сами в истоках гражданской войны, - как-то сказал Дед. - Сначала от восторга, потом по негласному приказу, затем просто по невежеству мы поменяли местами причины и следствия, запутав концы и начала исторической пряжи. А теперь порою случается, что мы принимаемся аппетитно лузгать семечки до открытия Америки.
     Дед заговорил о гражданской войне применительно к периоду, когда до ее официального начала оставался почти год. Еще не пришла пора Октябрьской революции, еще сухо шелестел листвой солнечный сентябрь, а гражданская война уже началась. Корни нового всегда прорастают в старом перегное, и прорастание это ощущалось не в том, что где-то, скажем, в Псковской губернии, бродячие шайки дезертиров уже жгли помещичьи гнезда; нет, оно шевелилось в душе каждого человека, втянутого в водоворот войны и революции, потому что этому каждому человеку уже тогда приходилось делать выбор - кто я, где я и зачем я. Выбор не на данный час, не на одно сражение, не на обозримое будущее и даже не на всю жизнь выбор. Нет, выбирать приходилось не в своих, а в государственных координатах времени, исходя не из своих, а из обобщенных интересов, даже если в это обобщение включались только лично близкие люди. Но пока еще каждый человек вел свою собственную гражданскую войну, болезненно анализируя, на какой стороне баррикады окажется он в неминуемом Завтра.
     Поручика Старшова тоже терзали те же мысли, хотя он громко и часто объявлял себя всего-навсего ротным командиром, готовым действовать по воле своих солдат. В этом была некоторая доля правды, но, кроме этой, условно говоря, солдатской доли, существовала еще доля отца и мужа, доля члена большой интеллигентной, ласковой, доброй и дружной семьи; существовала, наконец, невысказанная, но постоянно ощущаемая причастность к определенному слою населения России. Эта классовая, как ее теперь именовали, причастность чаще всего срабатывала в нем в плане неприятия солдатской грубости, нахальства, тупости, жадности, злобы, бессмысленного сквернословия и крайнего неуважения к женщине. Прежде он резко пресекал подобное, но теперь все чаще терпел, не решаясь ввязываться в далеко не равносильную ссору. Терпел, проклиная и презирая себя, и в этом горьком терпении, в этом подавлении личного неприятия тоже сказывалась внутренняя гражданская война. Поручик Леонид Старшов, внешне послушно следуя течению, пропускал это течение сквозь собственную душу, мучительно размышляя, честно ли он поступает сегодня и где следует оказаться завтра, чтобы остаться честным.
     Странное было время: солдаты валом валили с позиций, но поезда, идущие на фронт, тоже почему-то оказывались до отказа забитыми все теми же солдатами. Они беспрерывно курили, матерились, ели, спали, били вшей и говорили, говорили, говорили. Никто не обращал внимания на офицеров, будто их не существовало не только в вагонах, но и вообще в жизни, но никто и не противился, когда попавшие в общий вагон офицеры инстинктивно забивались в одно купе. И если весь вагон орал, ругался, громко рыгал и громко хохотал, то в офицерском отсеке говорили приглушенно, никогда не смеялись и все время настороженно прислушивались, о чем горланят в солдатских купе.
     - Война размывает культурный пласт государства, - говорил немолодой, совершенно невоенного вида полковник, впалую грудь которого прикрывало весомое количество орденов. - А ведь культурный пласт есть запас народной нравственности. Так что, господа, я полагаю, что дело совсем не в отречении государя. Наоборот, отречение государя есть следствие размытия всеобщей нравственности.
     - Государя вынудили говоруны! - безапелляционно перебил до черноты загорелый широкоплечий капитан. - Вся эта орава болтунов...
     - Вы монархист?
     - Я стал монархистом. Да, да, господа, стал, поскольку раньше им не был. Я с четырнадцатого в окопах, в неразберихе и бессмысленной кровище - какой уж тут, к дьяволу, монархизм! Но когда все вдруг поползло, когда все мои старания, кровь и пот моих солдатиков коту под хвост, когда вот это... - капитан потыкал большим пальцем за плечо, в вагонный гам. - Все по-иному воспринимается, все. И не я один, заметьте; у нас на Юго-Западном большинство офицеров опамятовалось, да, боюсь, поздненько.
     - В монархическое стойло вам народ уже не загнать, - с ноткой торжества произнес прапорщик недавнего университетского прошлого. - Весь этот гомон, грохот, вся толкотня эта и неразбериха совсем не оттого, что царя скинули, а оттого, что матушка Россия наша на иные рельсы переходит. На демократические рельсы мы с вами перебираемся именно в данный момент истории, а на стрелках всегда трясет и качает. Трясет и качает неустойчивые элементы общества, но все образуется, как только Учредительное собрание изберет законную власть.
     - Учредительное собрание? Окстись, прапор! Ратовать за него - значит ратовать за сборище говорунов со всей Руси святой. Хрен редьки не слаще.
     - Но позвольте, капитан. Временное правительство в рекордно короткий срок так скомпрометировало себя, что ни один истинно русский патриот...
     - Лабазник ваш истинно русский патриот. Лабазник!
     - Я думаю, господа, что Россия и в самом деле не созрела до восприятия демократии, - сказал явно призванный из запаса ротмистр. - Ни до введения ее сверху, ни до понимания ее снизу. Восприятия как гражданской необходимости, я имею в виду.
     - Вспомните, господа, что говорил незабвенный штабс-капитан Лебядкин: "Россия есть игра природы, но не ума", - вставил свое слово полный, добродушнейшего вида военный чиновник. - Как в воду глядел Федор Михайлович. Как в воду!
     - Сожалею, что поздненько ввели расстрелы на фронте, да, сожалею! - заглушил всех хриплый басок капитана.
     - Россия страхом живет и по-заморскому жить не умеет. Ее запугать надо, тогда она вывезет.
     - Нонсенс, капитан, - поморщился прапорщик.
     - Чего-о? Да вы историю вспомните: кого мы в ней возлюбили? Либерала Александра Первого? Реформатора Александра Второго? Нет-с, Ивана Васильевича Грозного с Петром Первым - вот наш русский образец идеального монарха. И сейчас нам прежде всего необходим вождь, но поскольку среди Романовых такового что-то пока не видно, временно создадим офицерского императора.
     - Корнилова, что ли? - Полковник поморщился. - Россией управлять нужно не только кнутом и даже не только пряником, сколько идеей. И чем фантастичнее идея, тем больше шансов, что за нею пойдут, как шли за Разиным или за Пугачевым. А Корнилов какую идею предложит? Подъем на час позже? Солдафон Лавр Георгиевич, солдафон, а не утопист. А нужен - утопист.
     - Утопить Россию в утопии! - засмеялся прапорщик.
     - Неплохая мысль, полковник, но что воспоследствует?
     - Пардон, господа, вынужден отлучиться, - пробормотал капитан. - Жрем чего ни попадя, из сортиров не вылезаем, а туда же - философствуем!
     С этими словами он вышел из купе, предварительно долго высматривая кого-то в коридоре, набитом солдатами. Прапорщик снова засмеялся (что-то в нем было неисправимо студенческое):
     - Послабление в России всегда воспринимается буквально...
     Его слова перекрыли крик, шум, топот сапог С грохотом откатилась дверь, в купе ввалился красный, смертельно перепуганный капитан. Кое-как защелкнул дверь на замок, трясущимися руками вытащил револьвер.
     - К оружию, господа!
     В дверь ломились. Стучали кулаками, глухо били прикладами, нажимали тяжелыми плечами. Дверь дрожала и прогибалась под напором яростной солдатской толпы.
     - Открывай! Стрелять будем! Открывай!
     - Не открывайте! - кричал капитан, забившись в самый темный угол.
     Грохнуло три выстрела. Стреляли вверх, предупреждая, что шутить не намерены; пули, пробив дверь, ушли в потолок.
     - Открывай! Гранатой рванем!
     - Откройте, - тихо сказал побледневший чиновник.
     - Откройте, господин полковник. Может, из уважения к вашему возрасту...
     - Не надо! - выкрикнул капитан.
     - Дерьмо! - выругался полковник. - Неужто русское офицерство и вправду под Мукденом осталось?.. - Он решительно распахнул дверь, выкрикнул в набитый солдатами коридор: - Тихо! Я командир пехотного полка полковник Егоров! Я с первого дня на позициях, восемь орденов и шесть ранений! Тихо! Требую объяснить!..
     - Я капитана узнал, капитана! - закричал смуглый маленький солдатик. - Он двоих с нашей роты самолично расстрелял, самолично! Даниленко ему фамилия, Даниленко!
     - Вы Даниленко? - спросил ротмистр забившегося за него капитана.
     Капитан промолчал, но как офицеры, так и солдаты одинаково поняли его молчание.
     - А, гад!
     - Братцы, нельзя же без суда! - сбившись с единственно верного сейчас тона, забормотал полковник, ошарашенный не столько, может быть, самим обвинением, сколько молчанием капитана. - Нельзя так, братцы, успокойтесь...
     - Ах, братцы?! - завопило, заорало, заматерилось кругом, угрожающе защелкали ружейные затворы. - Выдай его нам, коли братец, выдай! Бей их всех! Бей! Заодно они, хватит, попили кровушки...
     На полковника нажали, вдавили в купе. И все поняли, что еще мгновение - и озверевшая толпа расстреляет их в упор. Все поняли, но что следует сделать, сообразил только Старшов. Он доселе молчал, предаваясь воспоминаниям об отпуске, но именно в этот миг осознал, что только он один в состоянии успокоить толпу.
     - Стой! - Он рванул из кобуры револьвер, пальнул в потолок. - Я член Армейского совета выборных и председатель полкового комитета солдатских депутатов. Вот мои документы.
     Он передал мандаты. Их уважительно брали, внимательно и непременно вслух прочитывали, передавали дальше для ознакомления. В вагоне вдруг стало тихо.
     - Документ верный, и сам ты, гражданин депутат, тоже вроде человек верный, - сказал увешанный медалями унтер, возвращая бумаги поручику. - Почему же расстрельщика не выдаешь?
     - Не могу допустить самосуда, мне такого не простят ни солдаты мои, ни моя совесть. На следующей станции у меня пересадка, и я обещаю препроводить капитана в комендатуру для выяснения всех обстоятельств. Извольте сдать мне оружие, капитан.
     Последовала пауза, протяженность которой Леонид отсчитал гулкими ударами собственного сердца. Солдатам нельзя было давать опомниться, а глупый, перепуганный капитан, обмерев, тянул, тянул...
     - Извольте сдать оружие! - резко выкрикнул поручик. - Или я прикажу взять его у вас...
     Протянул руку в угол, почувствовал в ладони тяжелую ребристую рукоятку и с трудом сдержал вздох облегчения...
     
     4
     
     Солдаты, погомонив, ушли. Полковник осторожно прикрыл дверь купе, сказал, избегая взгляда:
     - Благодарю, поручик. Овладели обстановкой, спасли пятерку русских офицеров.
     Офицеров в купе было шестеро, но полковник Старшова к ним не причислял. Леонид отметил это механически, никак не прореагировав.
     - Отдай револьвер, поручик, - с глухой угрозой проворчал капитан Даниленко. - Слышишь?
     - Чтобы нас вместе с тобой растерзали солдаты? - тоже на "ты" спросил Старшов.
     - Вы же, капитан, в сортир рвались, - с раздражением сказал прапорщик. - Что, медвежья болезнь наоборот?
     Капитан зыркнул на него свирепым взглядом, но промолчал. И все молчали, утратив всякий интерес к философским размышлениям о судьбах России.
     К станции, на которой Старшову следовало делать пересадку, а до этого сдать капитана в комендатуру согласно обещанию, данному солдатам, поезд подошел в густых сумерках. Поручик взял вещи, сказал капитану Даниленко:
     - Собирайтесь.
     - А если я не пойду? Оружие применишь?
     - Как вам угодно, - безразлично сказал Леонид, выходя в коридор.
     - Ступайте, капитан, - резко сказал полковник. - Нас и вправду разорвут без этого солдатского любимчика.
     Даниленко, не прощаясь, вышел следом за Старшовым. Уступая дорогу поручику, толпившиеся в коридоре солдаты почти смыкались перед капитаном, и тому приходилось боком продираться сквозь угрюмо молчаливую враждебную массу.
     - Погодите, поручик! - не сумев спрятать страха, закричал он.
     Леонид не остановился, не оглянулся, но пошел чуть медленнее, и Даниленко нагнал его почти у выхода. Пристроился сзади, едва не наступая на пятки. Так они и вышли в тамбур, где стояли маленький смуглый солдат, узнавший в капитане "расстрельщика", хмурый унтер с медалями и двое солдат, уже немолодых и бывалых. Четверка явно ждала их, и капитан Даниленко со всхлипом вздохнул:
     - Господи...
     - Мы сами его доставим, господин поручик, - угрюмо сказал унтер. - А то сбежит еще в темени.
     - А если офицеры на станции таким конвоем заинтересуются, тогда что? Стрелять начнете?
     - Стрелять, оно последнее дело, - вздохнул один из солдат. - Три года все стреляем, стреляем...
     - Он солдат расстреливал! - закричал смуглый. - Сам расстреливал! Сам!
     - Вы, унтер, человек бывалый, соображать умеете, - сказал Старшов, не обратив внимания на крик. - Четверо солдат ведут офицера под конвоем. Куда ведут? Сдать в комендатуру? А где документы?
     - А у вас где документы?
     - У меня - мандат представителя армии, - нашелся поручик. - Я имею право потребовать расследования.
     В тамбур вышел пожилой усталый проводник. Протиснулся к дверям.
     - Подъезжаем, - пояснил он. - Сколько стоять будем, никто теперь не знает. Выбилась Россия из расписания.
     Лязгая сцепами, состав начал притормаживать. В густеющих сумерках показались первые дома.
     - Ладно, ваша взяла, - сказал унтер. - Пошли, ребята.
     Солдаты вошли из тамбура в вагон. Поезд, дернувшись, остановился. Проводник, а за ним и офицеры спрыгнули на насыпь.
     - Не приняли, - пояснил проводник. - Теперь редко когда станция сразу принимает.
     - Далеко до нее? - спросил Старшов.
     - С версту будет. У входного семафора стоим.
     - Идите вперед, капитан.
     - Ты что это, поручик, серьезно решил в комендатуру меня конвоировать?
     - Идите вперед!
     - А вы большевичок! - вдруг зло засмеялся капитан. - Большевичок!.. Да вас на станции господа офицеры по одному моему слову к стенке прислонят. Без суда и следствия. Влопались вы, поручик, как муха в дерьмо.
     Все это капитан Даниленко шипел через плечо, идя на шаг впереди Леонида. Старшов слышал каждое слово, но молчал, прекрасно понимая, что он действительно влопался, что один факт разоружения старшего в чине достаточен для ареста и предания суду его, поручика Старшова. За спиной оставались озлобленные солдаты, впереди - станция, на которой наверняка распоряжается военный комендант с командой охраны и где полно офицеров-фронтовиков, ожидающих поездов на юг или север, на фронт или в тыл. Объяснить капитану, что он, поручик Старшов, действовал лишь во спасение капитанской жизни, извиниться, вернуть оружие и разойтись? Но, во-первых, какова гарантия, что сзади не идут солдаты, наблюдающие, как председатель полкового комитета держит свое слово, и, во-вторых, какова гарантия, что получивший оружие капитан не арестует его, солдатского депутата, на станции, не обвинит в незаконном аресте, издевательствах и нарушении офицерской чести? "Между молотом и наковальней, - вдруг подумалось Леониду. - Между молотом и наковальней..." И он ни на что не мог решиться, тупо шагая за капитанской спиной.
     До станции было уже близко, уже отчетливо виднелись ее желтые огни, как вдруг шедший впереди капитан пригнулся и с непостижимой быстротой нырнул под вагон.
     - Стой! - с огромным облегчением закричал Старшов.
     - Стой, стреляю!..
     И два раза пальнул поверх состава, стараясь ни во что не попасть.
     - Каждый выстрел имеет свою отдачу, - Дед усмехнулся в усы, припоминая тот вечер. - И то, что в канун Октябрьской революции стрелял вдогонку убегающему корниловцу, оказалось предисловием всей дальнейшей моей военной карьеры...
     
     5
     
     В Княжом мужики еще снимали шапки. По всей Смоленской губернии то там, то тут уже самочинно захватывали помещичьи земли, рубили леса, растаскивали зерно и сено, а порою полыхали не только конюшни, хлева да амбары, но и сами усадьбы, и женщины в длинных ночных рубашках бегали вокруг горящих домов, будто в саванах завтрашнего дня.
     А в Княжом мужики снимали шапки. Они уже забыли беззлобного барина, могли забыть и добрую вдову его, но посреди села стояла новая школа, а ее лучшие ученики имели шанс учиться в гимназии коштом барыни Руфины Эрастовны. Мораль начинала измеряться материальными вкладами, что с горечью признал даже отец Лонгин. Правда, это пока касалось только мужиков: бабы и дети руководствовались иными мотивами, но хозяйка все же запретила ставить в саду новый забор взамен рухнувшего. Это генералу не понравилось.
     - Неуважение к чужой собственности начинается с малого.
     Руфина Эрастовна посмотрела странным затяжным взглядом. На руках у нее была младшенькая, названная в ее честь. И бабушка приподняла ее, точно предъявляла неотразимый аргумент:
     - Будущее тоже.
     Они разговаривали с глазу на глаз. Варя где-то занималась с сыном и племянницей (голос ее слышался из дальних комнат), а Татьяна еще не вернулась из школы. После памятного ухода Федоса Платоновича и еще более памятного прощания она, как могла, заменяла его, обучая грамоте, музыке и рисованию.
     - Не старый умирает, а поспелый, - подумав, объявил Николай Иванович.
     - Что с вами, друг мой? Почему же о смерти?
     - Это не о смерти, это - мудрость, - нахмурился генерал. - Мне эту мысль подсказала старуха Демидовна, и эти слова сутки не вылезают из моей башки.
     - Стало быть, вам смерть грозит нескоро, - улыбнулась Руфина Эрастовна.
     В ее улыбке было столько материнской ласки, что Николай Иванович не мог бы ее не заметить и не оценить сей же секунд. Но он размышлял и глядел не на прекрасную хозяйку, а в самого себя.
     - Про счастливца говорят, что он родился в рубашке, а я бы хотел умереть в рубашке. Вы понимаете мою мысль? Умереть в рубашке - это и есть наивысшее счастье, дарованное человеку.
     - Вы имеете в виду ночную рубашку? - уточнила хозяйка.
     Следовало полагать, что она намекает. Но Николай Иванович соображал с генеральской прямолинейностью:
     - К смерти во сне надобно готовиться с вечера.
     - Вы сегодня упорно толкуете только о смерти, - вздохнула она. - Отчего же так упорно?
     - Да? - Он прислушался к самому себе с такой старательностью, что у Руфины Эрастовны опять странно заволокло глаза. - Я становлюсь эгоистом. Впрочем, я был им всю жизнь, но несколько инстинктивно. Но я не о себе. В воздухе завитала гибель.
     - Там, где дети, нет гибели. - Она улыбнулась, искоса, с невероятным лукавством глянув на собственного управляющего. - Где дети и любовь.
     - Витает, витает, - вздохнул генерал; он был поглощен собственными идеями и упорно не замечал взглядов. - Я стал думать об этом после визита брата Ивана, а потом услышал мудрую мысль старухи. И подумал, что Россия поспела. Она в самом соку и долее держаться на ветке не может.
     - Вы рискуете заблудиться в мире мрачных мыслей, - сказала Руфина Эрастовна и встала. - Необходимо перепеленать эту прелесть.
     Она вышла, а у генерала почему-то вдруг испортилось настроение. Он сердито протрубил весь Егерский марш и решил пройти в кабинет, дабы поправиться испытанным способом. Но вошла Татьяна.
     - Знаешь, чем интересуются мои ученики? Они расспрашивали меня о партии большевиков. Долго и настойчиво.
     - Я полагал, что крестьянским вопросом занимаются эти... эсеры.
     - А что ты знаешь о большевиках?
     - Кажется, заговорщики, - очень неуверенно сказал Николай Иванович. - Русская армия всегда сторонилась политики.
     Лицо у дочери было отрешенным, и он замолчал. Походил вокруг, поглядывая на нее, совсем уж собрался что-то сказать, но Татьяна опередила:
     - Мальчики говорят, что Федос Платонович был большевиком.
     - Да? Вот уж никогда бы не подумал. Но ты не расстраивайся, везде есть приличные люди.
     - Мне кажется, что дети именно это и имели в виду. Для русского человека порядочность...
     - Вот! - вдруг воскликнул генерал. - Мы - прилагательное, в этом вся суть. Все остальные - англичанин, француз, итальянец, даже германец - существительные, существующие сами по себе. А мы - прилагательные. Русский - то есть принадлежащий России. Принадлежащий империи. Мы - прилагательные к Российской державе. Это - судьба.
     - Я совершенно не о том, совершенно! - Дочь сердилась, становясь все более похожей на отца. - Он мне не признался, что состоит в большевистской партии. Он почему-то не счел это возможным. Он утаил и тем отстранил меня от...
     - И правильно сделал, - фыркнул отец. - Политика не для юбок, маде... простите, мадам. Растите детей по возможности порядочными людьми, занимайтесь благотворительностью, музицируйте или пишите стихи. Твою родную тетку бес честолюбия занес в репортеры, а кончилось - Ходынкой. И все вообще может, кстати сказать, окончиться Ходынкой. Черт с ним, с царем, но нельзя же бесконечно митинговать.
     - У тебя, конечно же, есть программа?
     - Есть! Надо победоносно закончить войну, а уж потом...
     - Некому кончать войну, некому. Ты забыл, о чем рассказывал Леонид?
     Николай Иванович помолчал несколько обескураженно. Потом вздохнул:
     - К сожалению. У меня меняются взгляды. Да. Помнится, в самом начале я вообще был против. И знаешь, почему именно я, генерал, был против, а теперь - за? Потому что поражения учат, а победы отбивают охоту к учению. Но десять миллионов озлобленных вооруженных мужиков надо отвлечь от добычи. Просто отвлечь - вот и вся моя программа.
     - Это не программа, ваше превосходительство, это - страх. Он скверный советчик, папа.
     - Война подобна выстрелу. - Генерал важно поднял палец. - Народ уподобляется пороху и, взрывая себя, выбрасывает неприятеля за пределы отечества. Но если он повернется к войне спиной, то врагами окажемся мы. Ты, Варенька, ваши дети и... и наша хозяйка. И если это произойдет, мы вылетим за пределы, а не германец.
     - Я люблю его, - вдруг отчаянным шепотом объявила дочь.
     Николай Иванович опешил. Он излагал теорию, которую продумал, которой гордился и которой боялся. Он был весьма увлечен, а тут, изволите слышать... Кого она имеет в виду?
     - Народ?
     - Я люблю, - упрямо повторила Татьяна. - Я была бесстыжей не от натуры, а от некрасивости. И из-за этого натворила глупостей... Нет-нет, пусть лучше - безрассудства. Если ни в чем не повинное дитя рождается на свет Божий в результате глупости, это скверно. Но если в результате безрассудства...
     - Татьяна, я утерял нить! - строго прикрикнул отец. - Слишком много дам - это слишком много причуд. А мы вступаем в эпоху сокращения излишеств.
     - Анечка будет счастливой, и я буду счастливой, потому что мы - любим.
     Эти слова Татьяна произнесла как клятву. И они стали клятвой, которую она повторяла всю свою жизнь. Такую же нескладную, какой была сама Татьяна Николаевна Олексина.
     
     6
     
     Старшов застрял на пересадке. И вовсе не потому, что не было поезда, а потому, что вовремя приметил капитана Даниленко в группе офицеров. Он сразу же постарался убраться подальше, но в первый класс его не пустили два угрюмых уральских казака, а в общем зале оказались одни солдаты, смотревшие на него столь настороженно, что поручик почел за благо поскорее убраться из помещения на тускло освещенный перрон.
     Моросил нудный осенний дождь, перрон был пустынен. Леонид встал подле окна, в тени, изредка поглядывая через стекло на опасного капитана. "Вот влип, - с досадой думал он. - Хоть бы убрался этот корниловец, что ли..." Но поезд, на котором они оба приехали, уже ушел, а другого не было, и поручик пребывал в полной растерянности.
     За вокзальным зданием послышался грохот автомобильных моторов, и на перроне появилась группа офицеров. Они приблизились, поручик, заметив среди них генерала, отдал честь, но генерал и сопровождающие не обратили на него внимания, занятые разговором.
     - ...максимум проверенных, максимум! Поручаю это вам, полковник Олексин.
     - Слушаюсь, ваше превосходительство.
     "Олексин? - отметил про себя Старшов. - Нечастая фамилия..." И окликнул, не сообразив еще, что будет говорить, но поняв, что судьба вроде бы начала улыбаться:
     - Полковник Олексин?
     От группы отделился подтянутый щеголеватый молодой генштабист. Вгляделся в мокрые сумерки:
     - Простите?
     - Вы имеете отношение к генералу Олексину Николаю Ивановичу?
     - Это мой дядя.
     - Я женат на его дочери.
     - Позвольте... - Александр Олексин шагнул навстречу, улыбнулся вдруг. - На моей кузине Вареньке? Наслышан. Поручик... э... э...
     - Леонид Старшов.
     - Очень рад, Александр. - Полковник протянул руку. - Куда и откуда?
     - Из отпуска на фронт. Жду поезда.
     - Зачем же на перроне? Прошу с нами. Прошу, прошу.
     Леонид не отказывался. Они вскоре нагнали генерала со свитой, и полковник Олексин представил поручика по-родственному:
     - Неожиданная радость, ваше превосходительство, встретил кузена. Позвольте, господа, отрекомендовать поручика Старшова.
     - Значит, нашего полку прибыло. - Генерал вяло пожал руку Леониду. - Следуйте за нами, поручик.
     Вслед за генералом они прошли в переполненный офицерами зал ожидания, по которому метался злой капитан Даниленко. Пересекли его в торжественном молчании и скрылись в первом классе, миновав вытянувшихся часовых с оранжевыми лампасами.
     В помещении для избранных народу не оказалось, а стол был накрыт, кипел самовар, всем распоряжался казачий есаул, и у каждого окна стояли по три казака. Здесь явно ждали; есаул отрапортовал, генерал пригласил к столу, и Старшов постарался сесть на дальнем конце. Он продрог на октябрьском ветру, с наслаждением пил горячий чай и не вслушивался в негромкий разговор, урывками долетавший и до него.
     - ...представление, что эсеры - основная опасность, следует признать ошибочным или, по крайности, не совсем верным. Мы полагаем, что сейчас в авангард выходят большевики.
     - Жалкая кучка, ваше превосходительство.
     - Сила не в массовости, господа. Это правило касается не только политических партий. Сплоченная единой идеей, организация, вооруженная понятными толпе лозунгами, страшнее армии Ганнибала.
     - Но пока заседают, митингуют...
     - Вот именно - пока. Следовательно, еще есть время. Мало, но есть.
     - Их зараза расползается по армии со скоростью сыпняка.
     - Следовательно, необходимо упредить...
     К поручику никто не обращался, и он, разомлев от миновавшего напряжения и горячего чая, уже не слушал, о чем говорят за столом. Большевики и странная опасность, которую армейское офицерство до сей поры воспринимало скорее на слух, беспокоили его куда меньше, чем необходимость как можно скорее убраться с этой станции. Фронт казался наиболее безопасным местом для окопного офицера, и Леонид только ловил момент, когда будет прилично попросить полковника Олексина о литере на первый же поезд.
     - ...а этот окопник в крестах? Ваш кузен?
     - Не могу поручиться, ваше превосходительство.
     - Но рискнуть обязаны, полковник.
     Даже на прямое обращение в свой адрес Старшов тогда никак не отреагировал. Отвык, разомлел в госпиталях да объятьях заждавшейся Вареньки, утратил чувство ежечасной опасности.
     - Покурим, поручик? - Полковник Олексин щелкнул портсигаром. - Генерал у нас некурящий, так что прошу за столик.
     Они уселись за столиком в углу под тускло и неровно светящей электрической лампочкой, закурили. Степенный вахмистр подал пепельницу и ушел; поручик собрался было попросить о литере на ближайший поезд, но Олексин заговорил первым:
     - Каково настроение роты?
     - Не знаю. Долго отсутствовал: ранение, госпиталь, отпуск. А ныне настроение меняется по семи раз на дню.
     - Вы правы, кузен, вы правы. - Полковник озабоченно вздохнул. - С отречением государя Россия утратила устойчивость, и теперь ее мотает по волнам, как мужицкий челнок. Согласитесь, что монархия - при всех известных вам недостатках! - есть самая основательная, самая весомая форма государственной власти.
     - До сей поры мне чаще приходилось слышать, что Россию спасет только военная диктатура, - улыбнулся поручик.
     - Корнилов? - Александр тоже улыбнулся, но в его улыбке было куда больше скепсиса. - Лавр Георгиевич - бесспорно, вождь, но, увы, не политик, чему свидетельство - августовская авантюра. Кроме того, диктатура для России несравненно опаснее монархии. Почему, спросите? Да хотя бы потому, что монархия есть национальное политическое устройство, а диктатура - заемное.
     - Народ ненавидит царя. Во всяком случае, народ, одетый в солдатские шинели.
     - Русский человек глубоко нравственен в основе своей, - убежденно сказал Олексин. - И в неразберихе на грани новой пугачевщины он собственным нутром ощутит, что спасение нравственности в сохранении привычного, освященного Богом и веками порядка, каковым является система престолонаследия. А диктатура как альтернатива безнравственна, ибо предполагает захват, узурпацию и неминуемое кровопролитие.
     - Кровопролитие, которое учинил Николай Александрович, вряд ли с чем-либо можно сравнить, полковник.
     - И за это спросится с него, непременно спросится, - в голосе Олексина зазвучала твердая нота. - Его ожидает суд, и он ответит за все, в чем лично виноват пред своим народом. Но поймите же, дорогой кузен, у нас нет выбора, просто нет, не существует. Россия чудовищно темна, невежественна, бедна и озлоблена, она не готова к демократическим формам правления, ни умом ни сердцем не способна пользоваться ими, понимать их и контролировать, а потому с неизбежностью придет к диктатуре, коли не расчистим ей привычной дороги. Такова реальность, поручик. У России только два выхода: либо диктатор, либо государь. И государь неизмеримо лучше любого диктатора, ибо рассматривает Россию как наследство, которое обязан передать детям в максимально упорядоченном виде. А диктатор всегда временщик, старающийся урвать побольше, ибо дети его не наследуют престола. Представляете, какой грабеж национальных сокровищ начнется на Руси, если власть узурпирует временщик, к какой бы партии он себя ни относил? Вы же образованный человек, Старшов, вы же способны предвидеть последствия.
     В рассуждениях полковника Олексина была логика, спорить с которой Старшов не мог. Кроме того, он хорошо понимал, что такое вооруженный, доведенный до окопного идиотизма и окончательно утративший цель в этой войне простой солдат, помноженный на десять миллионов себе подобных. А усадьбы уже пылали, а погромы уже начались, и безнаказанность разъедала озлобленные людские массы как проказа.
     - Они не примут царя, - тоже почти шепотом, но с горячностью и верой подхватил полковник. - Царевич Алексей ни в чем не повинен перед своим народом, и народ поймет это, прочувствует и примет. И сегодня задача каждого истинного сына России в провозглашении Алексея государем пусть даже с англо-шведскими ограничениями. Да, России необходимы демократическая конституция, земельная реформа, реальное равенство прав, может быть, даже известное ограничение состояний путем государственного их обложения - все так, все! Но более всего ей необходима передышка, чтобы неторопливо обдумать, спокойно взвесить и всенародно обсудить дальнейший путь общественного прогресса. И только ограниченная монархия способна сыграть роль буфера для гашения разгоревшихся народных страстей и партийных амбиций. Вы согласны с такой программой?
     - Пожалуй, - не очень уверенно сказал Старшов.
     - И прекрасно. В Петрограде неофициально собираются наши соратники, думаю, что ваше место - там. Идем к генералу.
     Странно, до чего же скверно соображал тогда разомлевший поручик. Логика жизни, в которой на первый план упорно вылезали пожары и насилия, беззащитные женщины и дети в Княжом и переполненные остервеневшими, утратившими жалость и сострадание солдатами вагоны, вплеталась в логическую вязь продуманных аргументов полковника Олексина, затемняя и проясняя ее одновременно. Состояние его было смутным, он искал не свою позицию в начинавшейся буре, а свое укрытие, которое могло бы хоть как-то гарантировать покой его семье, родным и близким. Однако и при этом состоянии Старшов ни разу не сказал, что он не просто командир роты, но и исполняющий обязанности председателя полкового комитета, выборный член Армейского совета.
     - В Петрограде разыщите полковника Русанова: Садовая, шесть, - говорил тем временем генерал. - Вас перебросят в Царское Село и постараются устроить при особе государя. О фронте не думайте, дезертиром вас не сочтут...
     "И что ты думаешь, я поехал, - говорил Дед. - Поехал монархистским заговорщиком, хотя таковым не являлся, и до сей поры понять не могу, почему поехал. Может, и впрямь существует Книга Судеб, предопределяющая пути наши?.."
     
     7
     
     Последний четверг октября выдался в Петрограде на редкость ветреным, холодным и неуютным. По улицам и площадям ветер носил листовки, обрывки газет и объявлений; вооруженные красногвардейцы и солдаты собирали бумагу для многочисленных костров. Кое-где порою слышалась ружейная, а то и пулеметная стрельба, но в городе было людно. Ходили, беспрестанно звеня, трамваи, мелькали извозчичьи пролетки, а вот автомобилей встречалось мало, да и те, что встречались, уже не принадлежали прежним владельцам; их реквизировали большевики и анархисты, эсеры и представители великого множества различных комитетов, и только иностранные миссии и посольства еще пользовались неприкосновенностью.
     А жизнь текла как обычно. Светились окна ресторанов на Невском, практически не закрывались двери трактиров Лиговки и Литейного, шумели переполненные вокзалы и гостиницы, а молчаливые группы вооруженных людей передвигались по самым различным направлениям и вроде бы без всякой системы. Столица ждала, но ждала не затаенно, не испуганно, не забившись в собственные норы. Ждала нетерпеливо, жадно, открыто, никого уже не боясь. Да и кого было бояться, если Корнилов сидел в Быховской тюрьме, никто ничего не демонстрировал, вооруженные люди вели себя мирно, а Краснов был еще далеко по тем смутным - в особенности для железных дорог - временам...
     Эшелоны генерала Краснова, медленно подползавшие к столице, переполнили все станции, забили все пути и перекрыли все направления. Пассажирские поезда безжалостно загоняли в тупики, и поезд, на котором ехал поручик Старшов в качестве тайного посланца монархистов-заговорщиков, давно стоял на каком-то разъезде с отцепленным паровозом; Леонид часто выбирался из душного вагона, вслушивался в сырую, промозглую тишину поздней осени и не мог представить, что же творится сейчас в России. На фронте для него было и проще, и привычнее, и легче, но тот германский, окопный фронт навеки оставался позади, а впереди, в черной осенней бездне, ждали другие фронты, совсем непохожие на пройденные и отмученные, и он не то чтобы догадывался - он предчувствовал это.
     А в Петрограде были переполнены все театры. Даже огромный Народный дом имени государя императора Николая Второго (название ему еще не сменили) на Петроградской стороне. Там в этот последний четверг давали "Дон Карлоса" Верди с самим Шаляпиным в роли короля Филиппа. И Шаляпин пел, и переполненный зал взрывался аплодисментами, устраивая своему кумиру бурю восторга по окончании каждого акта.
     Перед последним актом, когда публика уже сидела в креслах, в зале погас свет. Не постепенно, вместе с вступлением оркестра, а вдруг, еще в то время, когда оркестр настраивал инструменты. Сразу же возникли шум, нервный смех, повышенные женские голоса, но вскоре все перекрыл уверенный и спокойный мужской баритон:
     - Граждане, не волнуйтесь, небольшая поломка. Убедительно прошу всех спокойненько сидеть на своих местах, свет скоро дадим.
     Не господами назвал публику, что было еще непривычно. Но свет вскоре действительно дали, спектакль продолжался, и поклонники великого певца отвели душу в неистовых овациях. И никто не подозревал, не знал да так и не узнал никогда, что как раз в то мгновение, когда упал занавес, дверь спальни генерала в отставке Николая Ивановича Олексина тихо отворилась и на пороге возникло нечто воздушное со свечою в руке.
     - Если противника не атакуют, он вынужден сдаться.
     Руфина Эрастовна готовила эту фразу заранее, свеча вздрагивала в ее руке в такт словам, которые она отбарабанила в таком темпе, каковой никак не могло воспринять генеральское ухо. Поэтому Николай Иванович, глупо спросив: "Что?..", - сел на постели, а нежный призрак, оказавшись рядом, задул свечу и сказал уже нормальным, даже умоляющим голосом:
     - Если быть совсем искренней, то я очень хотела бы стать законной бабушкой своим внукам.
     
     В эту ночь отряды красногвардейцев и солдат яростно и весело атаковали безмолвствующий Зимний дворец, в одной из комнат которого министры Временного правительства давно и устало ждали, когда же наконец их освободят от тяжкой обязанности быть бесправными душеприказчиками умирающей России.
     - Наконец-то! - с горестным облегчением вздохнул Терещенко, когда в кабинет ворвалась вооруженная толпа. - Признаться, мы вас заждались, господа...
     
     
     ЧАСТЬ ВТОРАЯ
     
     ГЛАВА ПЕРВАЯ
     
     1
     
     Осень семнадцатого выдалась промозглой и темной, будто Россия сама вошла в собственный склеп. Перевороту сопротивлялись вяло, бессвязно и неохотно. То ли уморились от безволия Временного правительства, то ли присматривались к большевикам, то ли ожидали Учредительного собрания, то ли ужасались начинавшейся гражданской войне, втайне надеясь, что все образуется, что новая метла в первую очередь пройдется по деяниям противозаконным, разрядит напряжение на себя, выторговав передышку для всех.
     - Изумилась Россия, - сказал Николай Иванович Олексин.
     Тишь да гладь царили в Княжом для усталых сердец. А молодые воспринимали их с чуткой улыбчивостью, позволяя себе откровения только с глазу на глаз, ибо не было, не могло быть в них ни тишины, ни спокойствия. Будто поменялись они со старшими не просто годами, но ролями в ту сумрачную осень.
     За три дня до переворота (что, естественно, выяснилось впоследствии) в отчий дом внезапно нагрянул Владимир. Он сменил полувоенный костюм на скромную студенческую тужурку, убрал на всякий случай алый бант, выглядел вполне благонамеренно, однако от фанфаронства избавиться не мог. И как только оставался наедине с Ольгой, начинал вскидывать подбородок, хмурить брови и перекладывать из кармана в карман дамский браунинг, картинно взвешивая его на ладони.
     - От черни спрятаться куда труднее, чем от благородных противников, сестра.
     А ребеночек - сонный, уютный - уже потягивался, то пяточкой, то плечиком касаясь матери, и Оля, слушая Владимира, слушала собственное дитя. Тем более что даже она никогда не воспринимала брата всерьез, хотя относилась с большим тактом, чем Варя и Татьяна. Однако раствор взаимного отчуждения, недоверия, недоброжелательства, зависти, истерии, а то и открытой ненависти, в котором последнее время изнемогала Россия, крепчал с каждым днем, пока не взорвался ружейной пальбой в доселе таком покойном губернском городе Смоленске. А там и пушки взревели: несколько снарядов разорвалось неподалеку, в центре. Кто в кого стрелял, почему и зачем - в доме не разбирались, но Владимир впервые испугался по-настоящему, забыв о словах и позах. Он заперся в своей комнате, где то тупо сидел за столом, то ничком падал на кровать, то начинал метаться из угла в угол. Он не ел и не спал сутки, постепенно доведя себя до убеждения, что одного из самых ярких эмиссаров Керенского (таким он себе представлялся) не простят ни большевики, ни корниловцы, ни любой иной победитель, и ленивая перестрелка за старательно задернутыми шторами подтверждала самые мрачные его предположения. "Найдут, найдут, непременно найдут! - горячечно думалось ему. - Низкие люди мстительны и злопамятны, они будут искать и преследовать, преследовать и искать. В Смоленске не спрячешься, нет, не спрячешься. Может быть. Высокое? Но им известно, где я могу быть, им все известно..." Одни и те же мысли волчками вертелись в его голове, таинственные "ОНИ" не имели ни социального, ни политического лица, были просто личными врагами Владимира Олексина, а потому от них и не могло быть спасения. "Господи, что же делать, что делать? Как хорошо было тогда, в Вязьме, в запасном батальоне..."
     Владимир вдруг сел, а точнее, плюхнулся на заскрипевшую кровать: Лидочка. Бледненькая, востренькая, плаксиво покорная дочь Савелия Димитриевича Нетребина, командира запасного батальона, из которого вольноопределяющегося Владимира Олексина выгнали с таким позором. Да дьявол с ним, с позором: Лидочка никуда не выгонит, а возле нее никогда не найдут.
     Спустя сутки он сбежал. Смоленская перестрелка была больше похожа на перебранку, стихала к ночи, возобновлялась с рассветом, и Владимир скорее почувствовал, чем вычислил, время исчезновения.
     А вот другой человек вычислил. Он был боевым офицером, люто ненавидел большевиков за развал армии и грядущий позор поражения, в Смоленске застрял после ранения и решил вовремя унести ноги. Владимир наткнулся на него в считанных шагах от дома, увидел перед глазами ствол офицерского нагана, испугался до изнурения и задрал обе руки.
     - Я студент, мирный я, мирный. К жене пробираюсь, к Лидочке.
     - Смоленск знаешь? Веди.
     Владимир знал Смоленск, но не знал, что по соседней улице, густо усыпанной каштановыми листьями, шла разведка противоборствующей стороны. Столкновение произошло за углом, многоопытный офицер успел выстрелить, кто-то упал, разведчики открыли ответную стрельбу, неизвестный офицер кинулся в одну сторону, Владимир - в другую, а разведка, подхватив раненого командира, спешно откатилась назад, подальше от дворянского гнезда города Смоленска.
     Через несколько дней после этого случая всякая пальба прекратилась. Об этом не стоило бы упоминать, если бы Оля, алея от гордости и смущения, не призналась мужу о цветении новой жизни. Василий Парамонович умилился и прослезился, а затем и призадумался. И вдруг решил освидетельствовать собственный, так до конца и не перестроенный дом. Правда, не было в том доме ничего, кроме стен, но сам собою он являл наивысшую ценность, поскольку стал собственностью и того, четвертого члена их семьи. И по этой причине трусоватый и очень осторожный Кучнов, измучившись неизвестностью, произвел личную разведку.
     Условный рефлекс не успел выработаться даже у него: по старинке казалось, что в сумерках незаметнее. Обыватели уже засели в домах, ворью еще вроде бы рановато, а разбойников Смоленск не видывал со времен Самозванца. И хотя вновь подступало Смутное время, в городе больше не стреляли, власти не объявлялись, приказы не исполнялись, и Кучнова вынесли из дома многонощные терзания. Объявив, что идет подышать воздухом ("У подъезда! - прокричала Ольга. - Дальше угла не ходи!"), выскользнул на пустынную Кирочную. Постоял, прислушался - тихо было в городе, только будто бы внизу шумели, за Днепром, - и пошел. Бочком-бочком, часто оглядываясь.
     Ничего вроде бы в городе не изменилось. Пожаров не было, криков тоже, стрелять перестали, и единственной метой новой жизни оказалась непривычная для чинного центра губернского города замусоренность улиц. То ли дворники боялись убирать, то ли не желали, то ли не справлялись, а только Василий Парамонович шуршал листовками, обрывками плакатов, воззваний и приказов, будто осенними листьями. Будто гулял себе чинно по Лопатинскому саду в пору бабьего лета.
     Но лето (особо - бабье лето) уже было отменено. Не декретом, разумеется, а тем наступающим безвременьем, от которого в воспоминаниях почему-то остаются только вьюги, дожди, слякоть да серое небо в овчинку размером.
     Дом Кучновых лежал ниже: хоть его отец и вторгся в аристократический центр, но - с краюшка, застенчиво и осторожно. Эта олицетворенная домом Кучновых осторожность и вела сейчас наследника переулочками, проходными дворами, прижимала к стенам и велела слушать. Так, слушая и прижимаясь, Василий Парамонович и добрался в конце концов до родительского угла. Остановился, присмотрелся - вроде бы свет в дворницкой увидел, обрадовался, от стены оторвался, шагнул.
     - Стой!
     Двое откуда-то вынырнули. Один с винтовкой, у другого - наган, и Василий Парамонович не просто замер, но и поднял обе руки.
     - Кучнов я. Из купцов. Скобяной товар, фирма "Кучнов и сын".
     - Куда идешь, сукин сын?
     - Дом, вот. Поглядеть. Мой дом. Перестраивается.
     Взопрел Кучнов-сын под шубой. Черт его дернул шубу эту...
     - Ну иди, гляди. Документ есть?
     - Конечно, как можно.
     - Иди, иди.
     Провели в дворницкую. Дворника не было, за столом с чадящей керосиновой лампой сидел хмурый усатый мужчина, молодой человек в студенческой тужурке и румяный солдат с тыловым лицом.
     - Вот, поглядывал. Сказал, что дом, мол, осмотреть надо, - сказал тот, что был с наганом.
     - Ступайте. Разберемся.
     Часовые вышли. Усатый долго разглядывал Кучнова. И все разглядывали и молчали. Василий Парамонович, обливаясь потом, хотел объяснить, сказать что-то, но только беззвучно открывал рот. Он как-то вдруг постиг, что теперь прав тот, у кого оружие.
     - Документы.
     Кучнов, торопясь, протянул. Усатый долго изучал их, а студент спросил:
     - Какой партии придерживаетесь?
     - Обыватели мы.
     - Обыватель, а домина - хоромы, - ухмыльнулся солдат. - Экс... это... Забираем мы его. Для нужд трудового народа.
     - Берите, берите! - радостно заспешил Василий Парамонович. - Я давно у жены, дом мне без надобности.
     - Где это - у жены? - спросил усатый.
     - На Кирочной. Генерала Олексина собственный дом,
     - Вот на той Кирочной товарища Минина и ранило, - солдат опять ухмыльнулся. - Офицерья там!
     - Господь с вами, обыватели мы. Вот-те крест. - Василий Парамонович торжественно перекрестился. - В дому и мужчин-то нет, один я, купеческого звания. Дом, коли нужен, забирайте, все одно - пустой. А стрелять у нас некому.
     Он не знал никакого Минина, но испугался. Он все время помнил о Владимире, но решил на всякий случай о нем не говорить.
     - Офицеры есть в семье?
     - Генерал в имении живет, в Княжом. А офицер есть. Поручик Старшов Леонид Алексеевич. Он на фронте.
     - Запиши подробно, - сказал усатый студенту. - Что за генерал, что за поручик, что за семья. Он тебе скажет. И если честно скажет, то и домой пойдет. Дом-то отдашь? Или так, со страху?
     - Дом отдаю безвозмездно. Я - сочувствующий.
     - Кому?
     - Трудовому народу, - тихо, боясь ошибиться, сказал Кучнов.
     - Тогда пиши расписку. Мол, безвозмездно и без претензий. Потом весь состав семьи укажешь. Офицеров - особо.
     Через час Василия Парамоновича отпустили. Глухо и темно было на улицах, но пережитой страх был сильнее ночной боязни, и Кучнов добрался до дома генерала Олексина куда быстрее, чем добирался до дома собственного. А войдя, разрыдался, перепугав Ольгу, но о продиктованном им списке не сказал. Про дом сказал, что отобрали, а про остальное молчал до последнего часа жизни, когда и признался в терзавшем его грехе Варваре Олексиной.
     А в Княжом было тихо. Стесняясь, робко ворковали старшие, причем Николай Иванович иногда решался и на сольную партию, исполняя ее на редкость не своим голосом. Озабоченно шептались о сгинувших невесть куда любимых сестры, весело подрастали дети, а Мишка совсем отбился от рук и слушался только деда, побаиваясь его деревянной ноги. Здесь пока еще не ощущали ни прихода новой эры, ни предсмертных конвульсий России, ни деятельной подготовки к затяжной поре охоты. Здесь было теплее, чем в каком-либо ином месте изумленно замершего государства Российского.
     
     2
     
     Поезд стоял на запасном пути богом забытого разъезда. Паровоз угнали, в вагоне было промозгло и холодно, но Старшов упорно раздевался на ночь до белья.
     - Вы спартанец, поручик, - вздыхал немолодой подполковник. - Я бы сейчас в шубе спал, коли бы была.
     Подполковник Коровин остался единственным соседом Леонида: остальные как-то незаметно исчезли в первые дни. Тогда еще к ним по привычке заглядывал пожилой проводник, по привычке приносил кипяток, по привычке называл господами. С каждым посещением он выглядел все более растерянным, и Старшов вовремя выпросил у него два тощих одеяла. Очень вовремя: на следующий день проводник испарился так же незаметно, как и соседи по купе. Поручик искал его по всему уже опустевшему составу, заглядывал к стрелочнику, в два деревянных служебных домика, даже рискнул наведаться в деревню, но следов проводника нигде не обнаружил.
     - Бегут, - сокрушенно сказал подполковник. - Да разве из России убежишь?
     - При большом желании и это осуществимо.
     - При большом страхе, - поправил Коровин. - Знаете, чего наш брат русак больше всего боится? Остаться без приказа. Без начальников, которые за него думают. Мы ведь христиане особого свойства: мы привыкли на начальство уповать куда как чаще, чем на Господа Бога. У нас ведь армия - образец.
     - Была.
     - Была, есть и пребудет. Так приучены. Мы, поручик, Азия, а не Европа. Петр Великий, заметьте, окно в Европу прорубал, не куда-нибудь. И опять же - мечом. Единственным толковым инструментом, которым Русь-матушка овладела.
     Разговаривали они вяло, редко и как-то неохотно, хотя подполковник всегда рад был побеседовать. Отмалчивался Леонид: эти сутки поездного жития показались ему какими-то особенными, исполненными неосознанного смысла и непонятной символики. Он постоянно, даже в неуютных снах, думал о смысле происшедшего, гадал о предзнаменованиях, заключенных в недоехавшем до столицы поезде, его пестрых пассажирах, их затаенном бегстве. Куда? Зачем? Для чего? Сам он старался не поддаваться порывам, остаться в стороне, понаблюдать, подумать, а уж потом, возможно, на что-то решиться. Но старания давались с трудом, он был постоянно напряжен и раздражителен, и, если бы не великое терпение подполковника Коровина, давно бы, наверно, сорвался на крик, на истерику, может быть, даже на стрельбу в низкое серое небо.
     Их поезд с самого начала напоминал воинский эшелон: среди солдат и офицеров терялись гражданские, а женщин и детей почти не было видно. Пассажиры не перемешивались, блюли дистанцию, и солдаты ехали в последних вагонах, но ехали-то все в одну сторону, к одной станции назначения: в Петроград - столицу России. И получалось, что остановили не поезд, остановили движение к центру, то есть пресекли стихийные центростремительные силы, характерные для России последнего времени: все тянулись в столицу за правдой и ложью, за обещаниями нового и обещаниями старого, за успокоением и за беспокойством, за... За тем, на что надеялись, что хотели понять, услышать, во что мечтали поверить. Внезапная остановка этого естественного стремления к центру, к столице, должна была, как казалось Старшову, обернуться центробежными силами: может быть, в таком представлении сказывалось то, что он был когда-то - правда, очень недолго - учителем физики. И ему упорно чудился некий символ, некая тенденция распада, раскола единой России, и сейчас он гадал, в какой именно форме этот символ может реализоваться в сегодняшних днях.
     Но это было в сфере иррационального: реальные факты принес обходчик, появившийся на вторые, что ли, сутки, когда уже отцепили и неизвестно куда угнали паровоз. Леонид его не видел, но через проводника узнал о падении Временного правительства. Если бы сообщение обходчика ограничивалось только этой новостью, Старшов принял бы ее спокойно: он, как и большинство офицеров, недолюбливал Керенского. Но известие, что взявшие власть большевики без промедления приняли Декреты о мире и земле, спокойным его оставить не могло. До земли ему дела не было, но декретирование мира означало не просто бессмысленность его личного участия в войне. Декрет о мире утверждал бессмысленность всех жертв, понесенных Россией, раскалывал силы антигерманского союза, а самой Германии давал шанс выйти из войны непобежденной, без возмещения моральных и материальных потерь. Как фронтовик, он с этим согласиться не мог, но мог допустить, что взявшие власть большевики использовали мирный жест в тактических целях, надеясь выиграть время. А вот для чего большевикам нужна была передышка - приходилось гадать. И он мучительно размышлял, что может скрываться за этим Декретом.
     Пассажиры застрявшего поезда размышляли тоже, хотя действовали не в пример поручику Старшову куда решительнее. Солдаты ушли первыми, молча и - на север, к Питеру, к новой власти, обещавшей землю и мир. Офицерам мало было одних обещаний - тем паче что земли никто им и не обещал; их больше волновали реальные действия, а не громкие слова. Переворот в Петрограде представлялся многим противозаконным, как бы при этом они ни относились к свергнутому Временному правительству. После недолгих споров большая часть решила уходить на юг - подальше от непонятной, ставшей вдруг чужой столицы и поближе к своим частям. Они звали с собой и Старшова, но поручик отмолчался, разозлившись на самого себя. И так получилось, что скоро он остался вдвоем с подполковником Коровиным, на которого Старшов и выплескивал теперь свое угрюмое раздражение.
     Жили в одном купе, но как-то порознь, существуя не вместе, а - рядом, каждый сам по себе. Леонид раздобыл в деревне полмешка картошки за царские деньги (керенок уже не брали), у подполковника в чемодане нашлось сало. Этим и питались кое-как, пока Коровин не начал чересчур печалиться, отрезая от куска совсем уж тоненькие ломтики. Эту подкормку поручик отрабатывал у костра, где варил в котелке похлебку. Но вздохов скоро не выдержал:
     - Я - окопник, полковник, огрубел и забыл приличия. Или снимайте с довольствия, или перестаньте пыхтеть над каждым куском.
     - Ваша картошка - мое сало. А что пыхчу, как вы изволили выразиться, так семья у меня в Петрограде. Шесть ртов, я им сало с юго-западного фронта везу. Уж не обессудьте.
     - Извините. - Старшов похлебал еще немного (трудно было оторваться), постучал ложкой о край котелка. - Благодарю.
     Вышел, вымыл ложку в канаве, вернулся. Молча стал укладывать вещи.
     - Уходить надумали?
     - Вот только побреюсь.
     - Зря вы, право, - подполковник выглядел смущенным. - Что не совладал с чувствами, простите великодушно. Нервы сдают. Вы молоды, не понимаете, что такое, когда тревога грызет. Даже во сне посапываете, а я - растерян. Начальника нет, - он невесело усмехнулся. - Что завтра нас ожидает, знаете? И я не знаю. Но в вас еще силы бродят, вы надежду удерживаете, что все образуется. А я к такому выводу пришел, что не хватит у меня сил.
     - На что именно?
     - На покойную старость. Оказывается, самое страшное - веру потерять в собственную покойную старость. Дети, внуки, лампа под абажуром, жена по вечерам Жуковского читает.
     - Жуковского?
     - Для внуков. Красивые баллады. А я бы слушал.
     Старшов правил на ремне лезвие опасной бритвы - Вариного подарка еще тогда, давным-давно, в первый отъезд на фронт. А Коровин вздыхал, сидел понуро: только руки суетились.
     - Собирайтесь, - сказал Старшов.
     - Куда?
     - К семье. Разжалобили вы меня.
     Утром он вдруг решил, что должен идти на юг. Добраться до Смоленска, а там и до Княжого, до Вари и детей. Мысль эта была несколько отвлеченной, она скорее определяла направление, чем цель, потому что рядом с семьей почти на равных существовала рота. Его рота. Эти два адреса еще спорили в нем, но решение он откладывал: путь все равно лежал на юг, а там... Там как сложится: Старшов уже научился не загадывать впрок.
     Но шевелилось в нем что-то еще, что-то как бы под этими, такими простыми и логичными намерениями. В смутной обиде на ни в чем не повинного соседа поручик хватался за привычное, за то, что уже было, существовало в прошлом. Но он и впрямь был молод и не мог не желать будущего. А будущее мелькнуло вдруг в их вялом разговоре: армия - это порядок. Не та армия, от которой у Старшова осталась одна его рота, а та, которую могли создать заново. Точнее, не могли не создать: он это скорее чувствовал, чем осознавал.
     - Собирайтесь, полковник, собирайтесь. Пока не передумал.
     Шли по шпалам. Подполковник спотыкался, чертыхаясь, но Леонид приспособился, втянулся в ритм. Дождя не было, вскоре согрелись и вроде бы повеселели. В полупустом поезде оставались пожилые да семейные, а их вагон разбежался: сутки назад ушла последняя пятерка офицеров, заглянувших попрощаться.
     - Мы решили все же на юг подаваться, господа.
     Старшов опять промолчал: чем-то эти офицеры напоминали ему капитана-расстрельщика. Даниленко, что ли. А подполковник буркнул:
     - Отвоевался я. Государь отрекся, от присяги я теперь свободен. Ждать буду.
     - Чего же именно ждать?
     - Паровоза.
     - Подадут вам большевички. Под парами.
     - Помните прощание с офицерами? - вдруг спросил Коровин. - Ну, я - дело понятное, я к семейству хочу прибиться. Времена, знаете, смутные. А ведь вы - из Смоленска, помнится. Про красоты древнего города рассказывали. Почему же тогда промолчали?
     - Отдышитесь, полковник.
     - Я потому вспомнил, что вы еще не навоевались. Вы еще наград алчете.
     - Углем пахнет, - неожиданно сказал Старшов. - Станция близко.
     Подполковник остановился. Понюхал воздух, прислушался:
     - Я, знаете ли, лучше огородами.
     - Что? - не понял Леонид.
     - Прямо, - Коровин махнул рукой. - Хватит с меня разных случаев, я домой хочу. Пойдете - выведу.
     - Ведите. У меня тоже случаев предостаточно.
     
     3
     
     Брели весь день по раскисшим проселочным дорогам, обходя деревни по настойчивой просьбе подполковника. Только однажды Старшову удалось убедить осторожного спутника зайти на отдаленный хутор, где их накормили и обсушили, а заодно сообщили скудные новости: неподалеку вчера к вечеру умолкла стрельба. Кто с кем воевал, кто кого победил - хозяева не знали, да и не очень интересовались этим. Леонид хотел заночевать, но Коровин решительно отказался, и они снова тронулись в путь.
     Странное чувство ощущал поручик, когда покидали спокойный хутор. То раздражение, которое охватило его после памятной встречи с полковником Олексиным на вокзале, было в общем-то объяснимо. Оно родилось из бессилия: случайности начали вертеть судьбой все заметнее, и исправить что-либо, поступить вопреки, по-своему, он уже не мог. Он ехал в Петроград, куда совершенно не собирался, был повязан устным приказом, который не хотел исполнять; он оказался вовлеченным в заговор, подозревая, что это - игра, что никакого заговора не существует, но им двигали как пешкой, для каких-то иных, непонятных ему целей. Он был весьма самолюбив и играть роль, избранную кем-то, не собирался. Но чтил дисциплину и собственное слово и исполнил бы все, что приказывали, если бы не внезапный переворот. Это тоже был Случай, но созданный не десятком заговорщиков, а самой историей. Этот исторический Случай - Леонид скорее предчувствовал, нежели предполагал, - вломился не просто в судьбу России, но и в его личную судьбу, в судьбу Вареньки и их детей, в судьбы всех, кто был дорог поручику Старшову. И ничего уже изменить было невозможно, где бы он ни оказался: на фронте или в Питере, на Севере или Юге. Старшов попадал в рабство Случая - систему естественную, когда за считанное время скопленная веками историческая постепенность реализуется в принципиально иное качество, лично ему, поручику Старшову, неизвестное. И эта неизвестность перерабатывала раздражение на самого себя в тревогу за всех.
     - Третьи сутки грублю, - сказал он подполковнику. - Не со зла, простите.
     - Бог с вами, Старшов. - Коровин вздохнул. - Чувства у всех одинаковые, это характеры разные. Сейчас все будут одними болями болеть - о доме, о детях, жене, матери, - а толковать станут о России. Когда человек тревожится, он все в квадрат возводит. Обиду, досаду, непонимание - только не жалость, к сожалению. О жалости придется нам забыть, другое "ж" над Россией жужжит. Жестокосердия, вот чего боюсь. Жестокий убьет, а жестокосердный в помощи откажет. Один с дьяволом в душе, другой - без Бога: что же выбирать будем, поручик? А выбирать придется. Рано ли, поздно ли...
     Старшов не ответил. Да и что было отвечать, что говорить, когда тревога возникла именно потому, что жизнь требовала выбора. Требовала пристать к какому-то из берегов, вцепиться в него, ощутить под ногами надежную землю, но Леонид не видел берегов. Его несло по половодью, и он до сей поры натыкался только на льдины.
     Уже в густых сумерках, донельзя устав и промокнув, решили заночевать в стогу. Ломило спину, слипались глаза, не было сил, и Коровин, кое-как вырыв в сене нору, забился в нее и сразу затих, постанывая. Но Старшов заставил себя разуться, отмыл в луже облепленные грязью сапоги, натолкал в них сухого сена, а раздеваясь, заметил вдруг солдата. Без папахи, ремня, в шинели нараспашку. Он стоял совсем близко, но, как только Леонид поднял голову, тотчас же юркнул за кусты и растаял.
     - Напуганный солдат пошел, - сообщил он подполковнику устраиваясь рядом.
     На рассвете их вытащили из копны за ноги. Старшов кого-то лягнул - тянуть перестали, отпрянули, заклацали затворами.
     - Офицерье, мать вашу!..
     Семеро вооруженных: трое гражданских, четверо солдат в шинелях без погон.
     - Попрятались, гады! Бросай оружие!..
     - Тихо галдеть, - сказал пожилой в кожаной фуражке, принимая от поручика наган. - Документы есть?
     У Коровина никакого оружия не было. Он суетливо рылся в карманах, суетливо приговаривал:
     - Питерский я, питерский. К семье пробираюсь, к детишкам. Из части дезертировал...
     Леонид отдал все свои справки, мандаты и удостоверения молча. Молча одевался, пока их просматривали.
     - Председатель полкового комитета? - спросил пожилой. - Куда направляетесь?
     - В Питер. Полк поручил доложить комитету.
     - Какому комитету?
     - Солдатских депутатов.
     - О чем доложить?
     - А вы что, комитет?
     - А где полковое решение?
     Старшов втиснул ноги в сапоги. Встал, потопал, вколачивая внутрь сырые портянки. Что это - берег, которого ждал, или опять чужая льдина?
     - За нашей армией сплошь корниловские заслоны. Только справка о ранении и спасала.
     - Проверим.
     Повели прямо, через лесок, за которым оказалось большое село. Вдали виднелась станция, там дымил паровоз. На центральной улице толкалось множество вооруженных людей: расхристанные солдаты в папахах с наспех нашитыми красными лоскутками, матросы, перекрещенные пулеметными лентами, какие-то гражданские с оружием. Все шумели, курили, пили молоко, суетились у двух походных кухонь. Над одноэтажным зданием школы был укреплен флаг с красным крестом, а неподалеку, у каменного дома, стоял автомобиль под охраной матросов. Из всего этого Старшов сделал вывод, что шумный разномастный отряд недавно вел удачный бой, а в каменном доме разместился штаб. На них никто не обращал внимания, только часовой у крыльца сказал:
     - Во, говорил же я, что офицерья кругом!..
     Здесь им приказали обождать, а командир вошел в дом. И опять их никто не замечал. Это вселило в Леонида уверенность, что все обойдется, но Коровин был явно не в своей тарелке.
     - Может, зря я сказал, что дезертир?
     - Все мы сейчас дезертиры.
     - Понравиться хотел, - виновато признался подполковник. - А сейчас - плевок в душе.
     На крыльце появился пожилой в кожаной фуражке:
     - Старшов, проходи. А этого, - он кивнул на подполковника, - в сарай, к задержанным.
     - Нас задержали вместе, - сказал Леонид. - Почему же...
     - Проходи, проходи, - командир подтолкнул его в спину. - Там укажут почему.
     Поручик вошел в дом, миновал сени и, без стука открыв дверь, шагнул в большую комнату. С улицы там было сумрачно, однако Старшов сразу же разглядел сидящего за столом рослого чернобородого мужчину в расстегнутом матросском бушлате, поверх которого змеился узкий ремешок деревянной коробки маузера. Чернобородый просматривал документы, не обратив внимания на появление Леонида, а пристроившийся на подоконнике щеголеватый матрос с пышным черным бантом на форменке в упор смотрел на него.
     - При погонах и орденах, - матрос вдруг рванулся к поручику. - Сдирай погоны. Все. Отвоевался.
     Сердце бешено заколотилось, но Старшов сдержал себя.
     - Ты мне их вручал?
     - Сам сдеру. С мясом!
     Матрос протянул руку. Леонид, не раздумывая, резко отбросил ее и напрягся, ожидая удара.
     - Ах, ты...
     - Кончай бузить, Анатолий, - негромко сказал чернобородый. - Чаю нам принеси. С хлебом и сахаром.
     - Да он меня, товарищ Дыбенко...
     - Ступай. - Дыбенко подождал, пока обиженный матрос не закрыл за собою дверь, впервые поднял на поручика усталые, в красных прожилках глаза: - Старшов?
     - Поручик Старшов.
     - Садись, - Дыбенко кивнул на шаткий венский стул. - В Питер пробираешься?
     - Иду, а не пробираюсь. По решению Полкового комитета.
     - Без мандата?
     - Я уже объяснял. Проверки на всех станциях, какой там мандат.
     - Зашил бы.
     - Не привык прятать.
     - Честь офицера не позволяет? - Дыбенко почему-то вздохнул. - Как настроение на фронте?
     - Как здесь. Кто норовит погоны сорвать, кто - в морду заехать.
     Вошел Анатолий с двумя кружками, накрытыми большими ломтями черствого хлеба. Поставил на стол.
     - Крепкий у тебя удар, офицерик. Аж кость заломило.
     - Я на фронте не чаи подавал.
     - Кончай балаболить, ребята, - устало сказал Дыбенко. - Всех задержанных офицеров этапным порядком - в Питер. Лично отвечаешь.
     - А этого?
     - Старшов поедет со мной. Офицеров по счету примешь, по счету сдашь. Все понял?
     - Они наших штыками кончали, а мы с ними - ладушки?
     - Сдашь по списку, товарищ Железняков. Лично проверю.
     - Ладно. - Анатолий пошел к дверям.
     - Минутку, - неожиданно сказал Леонид. - Со мной вместе задержали подполковника Коровина. Из запасных, дезертировал с Юго-Западного, пробирается к семье. Семья большая, он - кормилец. Если мое поручительство...
     Он замолчал, сообразив, что сам под арестом и ни на какое поручительство не имеет права. Но и Дыбенко, и франтоватый Анатолий Железняков восприняли его слова спокойно. Даже помолчали, ожидая, не скажет ли он еще. Потом Дыбенко спросил:
     - Какой партии придерживаешься?
     - Окопной.
     - Серьезная партия, - усмехнулся Дыбенко. - Подполковника этого... Коровина отведешь в караулку. Командиру скажешь, чтоб доставил в Питер, лично проводил до дома, и, если там и вправду семья, пусть себе живет спокойно.
     Анатолий недовольно вздохнул и вышел. Дыбенко улыбнулся:
     - Мусору у него в голове много. Романтик.
     - С черным бантом?
     - Анархизм - самое романтическое из социальных движений. Настолько, что давно парит в облаках. - Он помолчал, осторожно отхлебнул из железной кружки. Сказал вдруг: - Я генерала Краснова в плен взял.
     - Поздравляю.
     - Его отпустили. Под честное офицерское слово.
     - Отсюда следует, что и большевики не лишены романтики, - усмехнулся Леонид. - Или относительно большевиков я ошибаюсь?
     - Полагаешь, напрасно его отпустили?
     - Если война будет, то опрометчиво, хотя и романтично. А она будет.
     - С германцами?
     - С Германией уже не война, а возня: если бы не союзники на Западе, они бы давно уже до Киева дошли. Встречал я офицеров, которые в бой рвутся. Но уже не с немцами.
     - Да, - вздохнул Дыбенко. - Стервец Анатолий, сахару пожалел. Пей чай, Старшов, потом поговорим.
     
     4
     
     Ворковали старшие в Княжом.
     - Душа моя, поберегите себя...
     - Ангел мой, вы слишком к сердцу принимаете...
     Так ворковали в добром старом девятнадцатом веке, когда Россия просветленно веровала в гордые предначертания своих пророков, а воздух ее еще не был пропитан миазмами ненависти и страха. Молодое поколение тоже было не чуждо нерастаявшим отзвукам вчерашнего, хотя куда лучше слушало сегодняшнее, но благодать, обретенная в канун величайшего потрясения, ничем пока не омрачалась. Старшие упивались любовью и нежностью, а сестры, уложив детей, до глухой ночи гадали, что их ждет в реальном завтрашнем дне. Деревня бурлила слухами, и Татьяна, старательно продолжавшая дело невесть куда сгинувшего Федоса Платоновича, доставляла их из новенькой, еще пахнувшей свежим деревом школы.
     - Землю будут отбирать.
     - Господи, сколько ее у тети, этой земли. Все равно аренду никто не платит.
     - Земля - самое главное, как ты этого не понимаешь. Завтра земля, послезавтра - лес, через неделю - усадьба.
     - Пусть, пусть, пусть. Может быть, это справедливо.
     - А чем мы будем кормить детей?
     - Мы?.. Мы будем служить.
     - Где? Каким образом? Что ты умеешь делать?
     - Я? Я могу учить французскому. Или музыке.
     - И ты полагаешь, что за это в Княжом тебе положат жалованье?
     - Разве офицерское жалованье Леонида тоже отберут?
     - Говорят, принят какой-то декрет о мире, и армия будет распущена.
     - Господи, пудовую свечку поставлю!
     Таня грустно посмотрела на сестру, которая, как выяснилось, оказалась куда легкомысленнее ее, и вздохнула. Кажется, Варя уже строила какие-то восторженные планы в связи со скорым возвращением мужа, когда Татьяна сказала:
     - Нам необходимо заняться огородом. Научиться копать, сеять, полоть, сажать картофель. Мы не сможем иначе выжить. Выжить, ты это понимаешь?
     Варя ничего не ответила. Только посмотрела на свои нежные ухоженные руки.
     Любящее сердце Руфины Эрастовны верно почувствовало беспокойство, охватившее вдруг генерала. И хотя Николай Иванович категорически отрицал наличие какого бы то ни было беспокойства, не верила его заверениям - и правильно делала. Причина для этого была, посеянные зерна прорастали, и генерал опять начал тупо смотреть в потолок и жевать бороду, хотя к водке, правда, пока не прикасался.
     Дело в том, что отставного генерала, потерявшего ногу на той, прошлой и малопочтенной. Японской войне, больше всех российских катаклизмов беспокоила непонятная задержка с выплатой положенного ему пенсиона. Он регулярно получал его через волостное правление, но к концу лета начались странные перебои, и последние два месяца Николай Иванович имел все основания считать себя нахлебником. Чувство было мерзейшим ("Содержант!"), известия о перевороте в столице, о перестрелках в Смоленске и боях в Москве, которые быстро докатились до Княжого, еще более усугубили его, и Олексин в конце концов решился на самовольную отлучку, мотивировав ее необходимым для его здоровья моционом.
     В селе к нему относились с приветливым почтением, но на сей раз он что-то вдруг заподозрил. Какие-то взгляды (не такие), какие-то слова (не такие), какие-то перемены (тоже "не такие", по его разумению). Все это вместе порядком подпортило ему настроение, волостное правление оказалось закрытым, и Николай Иванович, вместо того чтобы идти к старосте, решил почему-то обидеться и, сердито потоптавшись, похромал к церкви. Не потому, что искал какого-то там утешения - он вырос в семье, где религия давно уже стала простой привычкой, прошел войну, бессмысленность которой отнюдь не укрепила заложенные матерью христианские начала, а после нее бывал в церкви считанные разы на свадьбах да панихидах. Нет, он чисто по-военному полагал, что такая могущественная организация, как русская православная церковь, не могла обходиться без собственных каналов связи, без четкого управления и разведки. И шел к отцу Лонгину, которого уважал вне зависимости от сана, за сведениями более обоснованными, нежели деревенские слухи.
     - Вот, - сказал он, по-военному, то есть четко, кратко и несколько небрежно перекрестившись. - Незваный гость, что называется, хуже некуда.
     Отец Лонгин чрезвычайно растерялся, излишне засуетился, забормотал. Хозяин барской усадьбы - а в селе не сомневались, что хозяйка наконец-таки обрела хозяина, - доселе никогда к нему не заглядывал да и вообще не очень замечал. Поначалу мелькнула мысль, не возникла ли у господ надобность в какой-либо требе, но он тотчас отогнал ее как несоответствующую генеральской тональности. Но покоя не обрел не только от изумления, но и вследствие того, что был в старенькой домашней ряске, в очках (читал с запозданием прибывшие газеты), то есть не готов был как пастырь. И матушка высунулась в не совсем гостеприимном обличии тож..
     - Милости просим, милости просим. Чайку не желаете ли? Или, возможно, наливочки?
     - Наливочку отставить, - поспешно сказал Олексин, поскольку наливочка его привлекала больше. - С чаем легче разговаривать.
     Так оно, вероятно, и было, потому что до появления на столе самовара разговор у них не клеился. Отец Лонгин толковал о мирянах, забывающих Бога, о разрушительной силе фронтовиков, активно действующих в этом смысле, очень хвалил Татьяну, стараниями которой все еще как-то существовала школа. А генерал кивал, говорил "угу", "гм" и обдумывал, как бы перевести беседу в желательное русло. Чай воздействовал в нужную сторону, и Николай Иванович, хватанув горячего до слез и внушительно откашлявшись, вломился в рассуждения священника со всей профессиональной прямотой:
     - Какими сведениями располагает церковь о событиях в столице?
     - Сведениями? - отец Лонгин растерялся. - Нет сведений. Разве что газеты.
     - Все газеты врут всегда и обязательно. У них одна задача - навязать свою точку. Точнее, свой восклицательный знак.
     - Всякая власть от Бога.
     - Бросьте! Власть есть олицетворение реальной мощи, а не абстрактных идей. Я ведь к вам не за проповедью, а, как бы выразиться, за ясностью. Вот! - Генерал привычно поднял палец. - Не за утешением, а за просветлением.
     Священник убрал радушную улыбку, посерьезнел. Долго молчал, прихлебывая чай: он был разумен, склонен к размышлениям, и Олексин не обманывался на его счет. И сейчас терпеливо ждал нового направления в их беседе, хотя был порывист и на редкость нетерпелив.
     - Знаете, что настораживает, уважаемый Николай Иванович? Настораживают обещания. О мире, о земле. Власть, которая опирается на исторические традиции, никогда не обещает, ибо следует этим традициям. А эти начали с обещаний.
     - Которые не исполнят, - буркнул генерал.
     - "Не клянись", сказано в Писании. А такое начало, полагаю, может означать, что традиции будут ломать. Поперек традиций эта новая власть, почему и уповаю лишь на Учредительное собрание.
     - Соберут говорунов всея Руси.
     - В тягчайшие дни свои Русь всегда прибегала к соборному разуму.
     - А как же с пенсионом? - Из всего сказанного Николай Иванович ясно уловил только предположение, что традиции будут ломать, а полный пенсион, лично пожалованный ему Государем, вытекал из традиций. - Последний раз прислали в августе.
     - Не могу знать сего. - Отец Лонгин помолчал, поглядывая на обескураженного генерала. - Исходя из милосердия к воину, тяжко пострадавшему за веру, царя и отече...
     - Черта им в царе и отечестве! - заорал Олексин, побагровев. - Благодарствую за чай, благодарствую за беседу, виноват за черта.
     И, отбросив стул, похромал к дверям.
     
     5
     
     Дома он, еще не остыв, твердо и нежно объявил о необходимости срочно отбыть в Смоленск, непременно в мундире и непременно при всех орденах. Необходимость он обосновывал беспокойством за Ольгу и неопределенностью положения, в котором ему, как человеку военному, требовалась полная ясность. Руфина Эрастовна поняла, о чем он умалчивал, но не отговаривала, а только смотрела такими глазами, что генерал, поперхнувшись, замолчал, поднял к губам ее руку. Она поцеловала его в голову, утопив лицо в седых кудрях - у Николая Ивановича и намека не было на лысину.
     - Любовь моя, вы уносите мое сердце. Может быть... Может быть, только не сердитесь, мы пока поживем без вашего пенсиона? Средства пока позволяют. Право, я молю вас.
     - В ваших ручках я податлив, как воск, так что очень, очень прошу не уговаривать меня более.
     - Вам необходимо отдохнуть перед дорогой, - краснея, шепнула она. - Пожалуйста, поверьте женщине, которая любит первой и единственной любовью.
     И он покорно встал, хотя чувствовал, что тоже начал краснеть. Да, это было верхом неприличия - днем запираться в спальне! - но с недавнего времени Николай Иванович вдруг обнаружил, что безмерно восхищается женщиной, которая ни в грош не ставит подобные предрассудки.
     После обеда Руфина Эрастовна сама навестила старосту и выпросила лошадь: коляска в хозяйстве еще сохранилась, но лошадей давно уже продали. Просить кого-либо о чем-либо (исключая любовников, разумеется) ей было трудно, но она перебарывала отвращение с некоторым торжеством, поскольку унижалась (просьбу Руфина Эрастовна всегда ощущала как унижение) ради любимого. Староста тут же распорядился о лошади, и ранним утром следующего дня генерал выехал в губернский город Смоленск в сопровождении среднего сына старосты. Малость придурковатого, но старательного.
     - А что, барин, теперича, значит, все мужиками будут?
     - Все. Как один.
     - А ты же пахать не умеешь. Ни тебе пахать, ни тебе косить. А?
     - Ни пахать, ни косить.
     - Ну и как же проживать надеешься?
     - В ночном, - вздохнул генерал: его не раздражал разговор, поскольку не мешал думать. - В ночном теперь проживать. Сделают, понимаешь ли, такой "Бежин луг" для всех бар.
     В Смоленск приехали к обеду. Ольга очень обрадовалась, чего нельзя было сказать о Василии Парамоновиче: он хорошо помнил ночное посещение бывшего собственного дома, допрос при чадящей лампе и продиктованный лично им список жильцов генеральского особняка. Это мешало, как заноза, а кроме того, Николай Иванович его не слишком-то жаловал, и, отсидев обед (даже костями не решился похрустеть в свое удовольствие), Кучнов как-то незаметно перебрался на кухню. Здесь Фотишна, привычно ворча, кормила откомандированного старостой сына, и Василий Парамонович отвел душу в разговоре с ним, интересуясь главным образом, почему это генерал перестал пить за обедом водку.
     Тем временем Ольга провела отца в гостиную, где всего-то год назад собирались все Олексины по поводу печального юбилея материнской кончины (Николай Иванович сразу же вспомнил об этом). О сестрах, племянниках и жизни в Княжом она подробнейшим образом расспросила еще за обедом, а вот о Владимире приберегла разговор с глазу на глаз.
     - Понимаешь, папа, он был очень напуган. Хотя бравировал, показывал мне револьвер. - Ольга имела смутное понятие о личном оружии. - А потом сбежал. Ночью. Куда - не знаю, никаких разговоров не было. Только тогда стрельба началась. Совсем рядом с домом.
     - Дурак, - буркнул генерал. - И это - на всю жизнь, как родимое пятно.
     Он размышлял, куда следует явиться в первую очередь по поводу пенсиона. Владимир его интересовал постольку поскольку ("Лоботряс!"), и из всего рассказа старшей дочери он запомнил револьвер да стрельбу, вероятно, в силу собственной профессии. Зато разговор навел его на неприятные воспоминания об одолжении, с которым пришлось обращаться тогда к самому генерал-губернатору в связи с карточным проигрышем сына-лоботряса. Правда, долг он вернул (естественно, не без помощи Руфины Эрастовны), дружба юности ничем более не была омрачена, и губернатор... Вот! Вот кто знал все, мог все объяснить, дать дельный совет. Он вскочил, прервав Ольгу. Впрочем, он давно уже ее не слушал, разбираясь в собственных воспоминаниях.
     - Извини, дочь. Должен идти. Необходимый визит.
     До губернаторского дома было рукой подать, и Олексин пошел пешком, тем паче, что его возница после обеда завалился спать. Некогда чинная улица была замусорена обрывками бумаг, газет, объявлений, почерневших от дождей листьев, но это генерал успел заметить, еще подъезжая к собственному дому, мусор его раздражал, но не удивлял. А удивляло появление в этом дворянском гнезде города большого числа лиц, которые прежде попадались здесь лишь изредка: солдат в шинелях нараспашку со сбитыми на затылок папахами; вооруженных рабочих, крикливых женщин, хохочущих неприлично громко. И абсолютно не было тех, к кому он привык: чиновников, офицеров, гимназистов. Родной город вдруг стал чужим, он не только видел, что он чужой, - он чувствовал чужие настороженные взгляды, он шел, как сквозь строй, и поэтому старался ступать особенно твердо, поэтому вздернул подбородок, расправил плечи и с особым стуком опускал палку на кирпичный тротуар. И очень жалел, что под плащом не виден его мундир и боевые ордена.
     Так он дотопал до особняка губернатора, где ему после долгих расспросов наконец-таки отперли парадный вход. Поздоровавшись со знакомым швейцаром, спросил о его высокопревосходительстве. Швейцар забормотал что-то невразумительное, но вызвался доложить племяннице губернатора Анне Павловне Вонвонлярской. Генерал прошел в залу, где обнаружил множество корзин и ящиков, в которые кухарка и горничная укладывали столовое серебро, сервизы, вазы.
     - Что, губернатор переезжает?
     Ему испуганно не ответили, но тут с лестничного пролета швейцар доложил, что Анна Павловна просит пожаловать в малую гостиную, и Олексин поднялся наверх, внушительно стуча палкой по каждой ступени. На пороге малой гостиной ждала Анна Вонвонлярская; он в который раз подивился ее породистой красоте, поцеловал руку. Она прикоснулась губами к его виску, отступила, оглядела.
     - Какое безрассудство!
     - Отчего же безрассудство?
     - Вчерашняя доблесть, дорогой мой Николай Иванович, ныне превратилась в почти государственное преступление. А уж посещение опального губернатора...
     - Опального?
     - Дядю арестовали еще в октябре. Ночью, внезапно. Как-то даже воровски арестовали.
     - По какой же причине?
     - Сказали, разберутся. Он успел шепнуть, чтобы я готовилась к отъезду, но - куда, к какому отъезду? Извините, держу вас на пороге. Прошу присаживаться. Как поживает мой крестник?
     - Михаил здоров и не в меру подвижен, - Николай Иванович растерялся и утратил кураж. - Естественно, все просили кланяться... А что власть? - он спросил вдруг, с какой-то несбыточной детской надеждой. - Вы обращались? Хлопотали?
     - Власти нет. Есть какие-то Советы, комитеты, комиссии. По-моему, они заняты вопросом, у кого что отбирать. Боюсь, что мы напрасно пакуем вещи. - Она погрустнела, но тут же улыбнулась, привычно взяв себя в руки. - Вы надолго в Смоленск?
     - Признаться, тревожусь о пенсионе. Хотел навести справки.
     - Кажется, сейчас это неосуществимо, все присутствия закрыты. Всему виной безумная попытка воспротивиться непреложному. Стреляли, бегали, пугали. Естественно, сопротивление озлобило победителей, и я не берусь их осуждать. Я по-прежнему служу в госпитале, мне видно, во что обошлась эта офицерская авантюра.
     Вошла горничная с подносом, на котором стоял кофейник, чашки, графинчик с ликером. Поставила на столик, мягко звякнув посудой.
     - Спасибо, Глаша. - Анна дождалась, когда горничная вышла, начала наливать кофе. - Армия подняла руку на собственный народ, вот что самое ужасное.
     Генерал молча прихлебывал кофе. Он уже решил, что не станет узнавать о пенсионе (да и у кого узнавать, когда арестован сам губернатор, а все присутственные места закрыты!), встревожился за старого друга, но вместе с тем почувствовал и некоторое облегчение. Он не любил и, главное, не умел просить.
     - Армией начали играть говоруны. Нет, нет, благодарствую, охладел к напиткам горячительным. Я не разделял патриотических восторгов по поводу этой войны, а сейчас уверен, что она-то сыграла роковую роль в судьбе России. Кадровая армия наша, гордость и надежда отечества, погибла в первых сражениях, а остатки ее растворились в миллионах срочно мобилизованных мужиков. Мне об этом рассказывал зять, поручик Старшов. Муж Варвары, отец Мишки и, следовательно, ваш кум. Он приезжал в отпуск после ранения...
     - Простите, - вдруг сказала Анна. - Бога ради, простите, что перебиваю. Я вспомнила, что один из моих раненых в бреду часто упоминает имя вашей дочери.
     - Варвары?
     - Татьяны. Его фамилия Минин. Федос Платонович Минин. Ранен был ночью, когда перестрелки обычно прекращались.
     - Так. - Николая Ивановича бросило в жар. Он потянулся за графином, налил полный бокал и залпом выпил. - Из револьвера?
     - Да. Доктор извлек пулю, я ассистировала.
     - Подлец, - выдохнул генерал. - Мерзкий подлец и позер. - Он встал. - Примите извинения, дорогая Анна Павловна. Низкий поклон дядюшке, надеюсь, что с ним все обойдется. А мне пора, путь неблизкий. Когда брат на брата - только искупление. Только искупление!
     И поцеловав руку Вонвонлярской, тяжело потопал к дверям, вдруг утратив всю свою старательную молодцеватость.
     Он выехал из города на ночь глядя, несмотря на просьбы Ольги отложить поездку до утра. Он никому ничего не объяснял, он хранил в себе страшную догадку, не мог расстаться с нею ни на мгновение и все время торопил возницу.
     Утром они добрались до усадьбы, и генерал, велев ждать, со всей поспешностью прошел в дом. Хозяйка, радостно вскрикнув, бросилась к нему; он нежно, но как-то отстраненно поцеловал ее.
     - Где Татьяна?
     - В школе.
     - Сейчас вернусь, душа моя. Сначала дело. Дело!
     На той же коляске Николай Иванович подкатил к школе и вошел в класс.
     - Татьяна, прошу.
     Она тотчас же вышла за ним. И со страхом спросила:
     - Случилось что-нибудь?
     - Немедля отправляйся в Смоленск. В госпитале лежит Федос... Как его? Минин. Узнаешь у Анны Вонвонлярской.
     - Что с ним?
     - Револьверная пуля. Револьверная. Вопрос нашей чести, дочь!
     
     
     ГЛАВА ВТОРАЯ
     
     1
     
     По прибытии в Петроград поручика Старшова тут же препроводили в резерв - полуохраняемое общежитие офицеров, лояльно, а в большинстве безразлично относившихся к перемене власти. Там пришлось расстаться с погонами, так как "сочувствующие" отличались от противников именно таким признаком. Заодно Леонид снял и ордена, оставив, однако. Георгиевский крест, поскольку власти против этой награды не возражали, и навсегда распрощался со званием. Все это походило на игру со взаимными негласными договоренностями: офицеров не трогали, скверно, но кормили, никакого режима не существовало, и странное общество постепенно обрастало ленцой, гробя время в бесконечных разговорах и маясь от неопределенности.
     Знакомых не было, а новых знакомств Старшов завести не успел, кроме соседа по койке - пожилого прапорщика из запаса, заросшего по самые брови. А на третий день появился Анатолий Железняков.
     - Клопов давишь?
     Леонид промолчал.
     - Ты брось его благородие изображать. Кончилось ваше благородство.
     - Благородство кончиться не может.
     - Да ладно тебе, - благодушно улыбнулся Анатолий. - Я баланду травлю, на флоте это любят. А новость привез: ты назначен военным руководителем красногвардейского отряда. Вот мандат, и вот тебе твой наган. Узнаешь? Дыбенко за тебя поручился. Собирайся, представлю по всей форме, чтоб косо не смотрели.
     Выехали тотчас же. Ехали в трамвае: Железняков балагурил всю дорогу, Старшов помалкивал. Сказал вдруг в сердцах:
     - Вот черт!
     - Что?
     - Бритву забыл. Дал соседу побриться, а тут ты.
     - Плакала твоя бритва! - рассмеялся Анатолий.
     - Подарок жены, - вздохнул Леонид.
     В рабочем отряде было около семи десятков человек. Списков не заводили, бойцы к вечеру расходились по домам, но существовал штаб - прокуренная комнатушка с одним окном. Красногвардейцы смотрели с откровенной неприязнью: исключение составлял, пожалуй, только пожилой командир.
     - Затырин Илья Антонович. Учи нас, товарищ; военный руководитель, а то мы только орать и умеем.
     - А кто Зимний брал? - недовольно крикнули из толпы. - Он, что ли? Мы брали!
     - Тихо, - сказал командир. - Только тихо, ребятки.
     - Помочь, что ли? - предложил Железняков. - Организуем митинг, я расскажу о текущем моменте.
     - Если хочешь помочь, уезжай немедленно.
     - Ну, Старшов... - Железняков сверкнул улыбкой, с некоторым удивлением покачав головой. - Уважаю.
     Крепко пожал руку и вышел. А Старшов тут же повернулся к Затырину:
     - Прошу построить людей.
     - Дождик во дворе. Питерский, со снегом.
     - Дождь службе не помеха.
     Командир недовольно пожал плечами, но пошел строить своих подчиненных. Строились они долго, с криками и спорами, но, когда Леонид появился на крыльце, гомон смолк. Все смотрели на него, но смотрели недобро, а он разглядывал строй - и настроение его падало с каждой секундой. Шеренги стояли не только не по ранжиру, но изломанно, криво, кое-как. Винтовки держали кому как удобнее: кто на плече, кто за спиной, по-казачьи, а кто вообще опирался на них, будто в ногах уже не было сил. "Хлебну я с ними..." - невесело подумал он, но тут же отогнал эту мысль и коротко доложил, кто он и где воевал.
     - Разрешаю задавать вопросы.
     - Ух ты, какой! Разрешает он нам. Происхождение?
     - Из дворян, - он опять вспомнил о бритве, очень огорчился и отвечал почти машинально.
     - Белая кость, значит? А жена?
     - И жена. Дочь генерала, инвалида Японской войны.
     - Как относишься к новой власти?
     - Если новая власть поможет нам с вами остановить разруху и вернуть России ее былую мощь, готов служить с честью.
     Впервые зашумели одобрительно, кое-где Старшов подметил улыбки. Видимо, отряду нравилась его откровенность.
     - Тихо! - Он поднял руку. - Я понимаю главную цель новой власти как создание боеспособных вооруженных сил, а в конечном счете - обновленной армии. Основой всякой армии является строжайшая дисциплина...
     - Чего?..
     - Ишь куда загинает!
     - Повторяю: без дисциплины не будет никакой армии. А я хочу сделать из нашего отряда сильную боевую часть, умеющую активно наступать и стойко обороняться. Вы - волонтеры...
     - Чего такое?
     - Добровольцы. Вы по собственной охоте взяли оружие в руки. Может быть, я ошибаюсь?
     - Да вроде нет.
     - А коли так, то с сегодняшнего дня, с этого вот самого часа, вы вступаете в службу, основа которой есть исполнение воинского долга. Такого же, как у меня: долга перед отечеством. - Он повернулся к Затырину. - Вас прошу составить список отряда с указанием возрастов и прохождения службы, если таковая у кого-нибудь была. Начнем с разбивки отряда на отделения, строевой подготовки и учебных стрельб. У меня все.
     - Можно распускать? - спросил Затырин.
     - Распускать никого не будем, а разойтись можно.
     Отряд дружелюбно рассмеялся, и чей-то молодой голос выкрикнул:
     - Подседлал нас офицерик!
     - Что еще за офицерик? - сердито крикнул командир. - Ты, Петька? Я тебе покажу офицерика! Товарищ военный руководитель или проще - товарищ, военрук. Всем ясно? Петька, смотайся ко мне: пусть комнату для товарища военрука приготовят.
     Старшов с трудом сдержал невеселую усмешку, расценив это как желание не спускать с него глаз и по ночам. Но поторопился, поскольку Илья Антонович, как только они вернулись в комнату, тут же написал какую-то бумажку, оттиснул на ней самодельный штамп, протянул:
     - Пойдешь в отдел снабжения - тут адрес указан. Станешь на учет, получишь паек и все что положено. Я пока списками займусь, а тебя жду часам к шести.
     - Утром, - сказал Старшов. - Я бритву забыл в резерве. Завтра к восьми прибуду.
     Старшов никогда не был в Петербурге, но давно уже выработал в себе умение ориентироваться. Утром они ехали на трамвае с двумя пересадками, он запомнил номера и главный ориентир - Варшавский вокзал. Трамваи ходили нерегулярно и медленно, и народу в них набивалось много. Леонид не стал пробираться в вагон - на офицерскую шинель и фуражку поглядывали подозрительно. На площадке продувало насквозь, и уже на второй пересадке, окончательно продрогнув, он прошел к костру, возле которого грелась группа вооруженных солдат с рыхлыми тыловыми лицами. Уж их-то, тыловиков, Старшов мгновенно отличал от окопников и давно сделал вывод, что большевиков с особым рвением поддерживали именно они. По-человечески он понимал это, но иронического презрения - не за то, разумеется, что солдаты эти были тыловиками, а за то, что творили именем фронтовиков, - скрыть не мог. Поэтому не поздоровался, а молча протянул к костру озябшие руки. И солдаты пока молчали, угрюмо и недоверчиво разглядывая худого незнакомца в офицерской шинели, привычно стянутой офицерской же портупеей. А заговорили вдруг:
     - Замерз его благородие.
     - Поди на холоду прятался.
     - Эй! Эй, офицер, тебя кличут!
     Старшов невозмутимо грел руки, хотя невозмутимость давалась ему все с большим напряжением.
     - Кто таков? Отвечай!
     Спросили с угрозой, в лоб, и Леонид поднял голову.
     - Прохожий.
     - Документ есть? Покажь документ!
     - А кто вы такие, чтобы документы спрашивать?
     Конечно, проще простого было предъявить им мандат. Но Старшов не мог заставить себя подчиниться наглому солдатскому напору. Понимал, что рискует, что пустяшное столкновение у костра может обернуться нешуточными последствиями, тем не менее продолжал упорствовать, чувствуя, что не простит себе послушания, что честь его будет задета, а с уязвленной честью он уже никогда не станет командиром по духу, а не мандату.
     - Ах кто мы такие, мать твою!.. - Один из солдат вскочил, перехватив лежавшую на коленях винтовку. - Счас я тебе...
     - Потише, - Леонид медленно поднялся, привычным движением расстегнув клапан кобуры. - Пока ты за курок схватишься, я тебе пулю между глаз пущу. Встать всем! Винтовки не трогать!
     Его вдруг бросило в жар: он понял, что сам себя загнал в тупик. Он практически арестовал солдат без всякого повода, обезоружил их без права на это и теперь не знал, что делать дальше. Отконвоировать? Но куда? Отобрать оружие? Но что с ним делать? Вернуть винтовки и попытаться мирно разойтись, но где гарантия, что они в свою очередь не арестуют его, не изобьют со зла или, что вполне вероятно, не пристрелят? Правда, на остановке был народ, но Стартов не рассчитывал, что ему, офицеру, кто-то станет помогать.
     - Патруль! - закричала женщина на остановке. - Матросики! Братишки! Офицера поймали!
     Матросский патруль - трое в бескозырках с георгиевскими ленточками - приближался степенно, и Леонид успел незаметно застегнуть кобуру. По мере величественного приближения матросов солдаты оживлялись все более: похватали винтовки, защелкали затворами.
     - Почему шум? - гаркнул рослый боцман. - Почему офицер при оружии?
     Старшов молча протянул мандат. Солдаты было зашумели, и опять боцман гаркнул корабельным басом:
     - Мандат правильный! Подписан товарищем Дыбенко. Бывший офицер Старшов является сочувствующим, а кто вы такие - сейчас определим. Малашенко, прими у них документы и подавай по одному.
     - Я могу идти? - спросил Леонид, как только боцман вернул ему мандат.
     - Обожди.
     - Трамвай мой подходит!
     И, не ожидая разрешения старшего патруля, сорвался с места, догнал трамвай и вскочил в него на ходу.
     Он был очень недоволен собой. Он опять не сдержался, его опять понесло и развернуло поперек им же выбранного пути, да и повод не стоил выеденного яйца. Нет, не дворянская спесь вдруг взбунтовалась в нем: честь офицера не могла примириться с наглостью, расхлябанностью, хамством тех, кто, донашивая военную форму, с бахвальством и демонстрацией отбросил присущее ей содержание. Армии, прекрасной русской армии, больше не было: его окружали шинели и бушлаты. Шинели да бушлаты, и ничего более.
     До офицерского резерва он добрался вполне благополучно. К обеду не успел, но кое-что ему все же перепало; перекусив и обогревшись, нашел прапорщика.
     - Слух был, того вас, поручик. Матросики хлопнули.
     - Бритве обрадовались, что ли?
     - Вот ваша бритва, благодарю. Между прочим, интересовались тут вами.
     - Опять матрос?
     - Какой-то капитан прибыл сегодня. В обед я сказал, что вы, возможно, вернетесь, так чтоб оставили. А он: "Какой такой Старшов? Леонид Алексеевич?"
     Исходили оба огромных здания, двор, заглянули даже в опустевшие конюшни, где еще стойко держался пьянящий запах конского пота, сбруи, навоза: здесь стояла кавалерийская часть, ушедшая под Гатчину. Однако таинственного капитана нигде не было, а в ужин, когда Леонид уже уселся за свою миску с неизменной пшенной размазней, простуженный, привычно знакомый голос сказал с усмешкой:
     - Мы странно встретились.
     Старшов оглянулся: перед ним стоял Викентий Ильич Незваный, его первый ротный командир. Леонид очень обрадовался, но поговорить с глазу на глаз удалось только тогда, когда все офицеры разошлись по своим местам.
     - Не чаял встретить вас целым, - сказал Незваный. - В роте болтали, что вас то ли прошило пулеметом, то ли кто-то добил ножом. А вы живы, здоровы и, кажется, в фаворе у новой власти.
     - Предложили службу, - Старшов показал мандат. - Она не противоречит моим представлениям о долге.
     - Помнится, в окопах вы неистово жаждали разгрома противника.
     - Для разгрома нужна сильная армия.
     - Уж не тайный ли вы большевик, Старшов?
     - Странный у нас разговор, - вздохнул Леонид. - Мы сидели в одном окопе, который имел все основания стать братской могилой. Мы никогда об этом не говорили не из суеверия, а исходя из общности судьбы. Вы искали меня и, кажется, обрадовались встрече, и вдруг - недоверие, недомолвки. Что с вами произошло, капитан?
     Викентий Ильич невесело улыбнулся - то ли над собой, то ли над Старшовым. Достал портсигар, предложил папиросу. Некоторое время курили молча.
     - Своевременно вспомнили об окопе, Старшов, только разбежались мы из того окопа. Между нами теперь окоп.
     - Воевали под знаменами Краснова?
     - Не совсем так, но воевал. В добровольческой офицерской дружине. Однако свидетелей нет, списки не велись, документы у меня в порядке, и об этом могут узнать только от вас.
     - Зачем вы вляпались в эту историю? - вздохнул Леонид. - Спасали господина Керенского? Генералов?
     - Россию!
     - Громко. Но легковесно. Россию может спасти только армия.
     - Из которой вы дезертировали.
     - Дезертировал из того, чего нет? Абсурд. Я застрял на каком-то разъезде, так и не добравшись до Петрограда, когда там все решалось. А если бы добрался? Честно скажу, не знаю, на какой стороне нашего с вами окопа я бы тогда оказался. Не знаю. Незваный. Но у меня было время подумать.
     - И подумав, пошли на службу к большевикам?
     Незваный отметил это с горечью, но прежнего неприятия в его голосе уже не слышалось. Он задумался, задумался отрешенно, словно был один, словно рядом уже не стоял бывший однополчанин: погрузился в собственные то ли размышления, то ли воспоминания, даже выражение лица стало иным. "Непросто ему, - вдруг подумалось Старшову - Что-то он еще не решил, что-то..."
     - Я убил человека, - неожиданно сказал капитан. - Не врага, хотя он тогда считался моим врагом и бежал на меня с винтовкой наперевес. Я убил, защищаясь, но все равно: я убил. Молодого парня в черном полупальто. Он и винтовку-то держал неумело, но бежал с перекошенным от ярости лицом, и если бы я не выстрелил... Это - инстинкт самосохранения! - вдруг почти выкрикнул он. - Я - боевой офицер, я не могу, когда на меня бегут...
     Он замолчал. Леонид не торопил его, не расспрашивал, и молчал Незваный долго. Оба ждали, кто и как именно продолжит разговор, и Старшов не выдержал первым:
     - Что вы решили?
     Викентий Ильич упорно молчал.
     - Вас не поймали после разгрома Краснова, не взяли сонного в копне сена, как взяли меня. Вы пришли добровольно, иначе не оказались бы в офицерском резерве. Так что же вы намереваетесь делать?
     - Очень русский вопрос, Старшов. И очень русский ответ: а черт его знает. Знаю только, что не могу убивать, хватит с меня одного убийства. Но и готовить к бою тех, кто побежит с винтовкой наперевес, я тоже не могу. Я не желаю быть убийцей, но и готовить убийц, как это делаете вы, я тоже не желаю. Не желаю, Старшов! Мне стыдно, что я пожал вашу руку, потому что в известном смысле вы... вы бесчестнее меня.
     - Не будем спорить о чести, - тихо сказал Леонид.
     - Прошу извинить. Больше всего на свете я бы хотел оказаться сейчас в Саратове. Жена, дочь, мать. Лучше подметать улицы, чем участвовать в такой войне, которая вот-вот полыхнет по всей России.
     - Лучше, - согласился Старшов. - Только не дадут вам за метлой отсидеться. Незваный.
     - Кто не даст? Ваши новые хозяева?
     - События. Что-то соскочило в нашей истории, и Россию понесла взбесившаяся гоголевская тройка с Селифаном на козлах. - Он помолчал. - Полагаю, мы более не увидимся, но совет все же позволю. Семья - не спасение, метла - не спасение, и генералы - тоже не спасение. Спасение - сама Россия, но мы попали в такой водоворот, когда каждый ищет ее сам. Найдите и уцепитесь.
     Он коротко кивнул и пошел по гулкому пустому коридору, не оглядываясь. Он держал спину неестественно прямо, потому что на душе было пусто: позади оставался один из самых проверенных друзей, и оставался навсегда. Как все вчерашнее, прочное, основательное. Когда он подумал об этом, горечь в душе его стала почти торжественной: в один и тот же день ему случилось повстречаться со своим будущим и попрощаться с прошлым. И в этом ему опять чудился некий особый символ. Выбор был сделан, но не мандатом военного руководителя, не перед строем красногвардейцев, а здесь, на подоконнике гулкого пустого коридора хозяйственного этажа.
     И тревожная тяжесть этого добровольного выбора долго не давала уснуть.
     Забылся он уже к утру, да и то ненадолго. Встал до общего подъема и, ни с кем не попрощавшись, выехал к месту новой службы. На трамвае с двумя пересадками.
     
     3
     
     Лера Вологодова, племянница Николая Ивановича Олексина, дочь сановника и прекрасной безумицы Надежды Ивановны, жертвы страшной Ходынской катастрофы, шагнула в свое будущее, даже не оглянувшись. Случилось это в конце октября, в самый разгар боевых действий: поздно вечером забарабанили в дверь, Лера открыла - она оказалась ближе и вообще жила в каком-то странном, нервозном ожидании. На пороге стоял Алексей: Надежда Ивановна хорошо знала его как близкого друга своего сына Кирилла. Они вместе учились в юнкерском, он часто бывал в их доме, и тогда споры не утихали до поздней ночи.
     - Лера, у нас - тяжелораненые, юнкера обходят с Пречистенки, хотите нам помочь?
     И Лера пошла сразу, как стояла, так и пошла, одевая пальто уже на ходу.
     - Лера! Лерочка! - отчаянно закричала Надежда, но Лера так и не оглянулась.
     Надежда совсем потеряла голову. Разбудила уже уснувшего мужа, заставила одеться, потащила с собой на прошитые стрельбой московские улицы. Они бегали до утра, охрипли от криков, чудом не угодили под огонь, но вернулись ни с чем. И Надежда, с трудом проглотив полчашки чая, опять помчалась на улицы, и Викентий Корнелиевич метался вместе с нею.
     Трое сумасшедших суток они почти не спали. Бегали по улицам, заходили в какие-то штабы, расспрашивали всех, кого только могли встретить, но никто ничего не знал ни о дочери, ни о бывшем поручике Алексее, фамилию которого Надежда так и не смогла вспомнить. А потом дворник принес письмо.
     - Солдат велел вам передать, Надежда Ивановна.
     В собственные, чтоб, говорит, руки.
     
     "Родные мои! Мои добрые, мои дорогие, мои самые любимые на свете, я не вернусь. Простите меня, если можете, но я выбрала свою дорогу и никогда с нее не сверну. Это - моя дорога, одна-единственная, другой нет и быть не может.
     Мамочка, бесценная, любимая моя мамочка! Я знаю, сколько горя я приношу тебе своим решением, но я уверена, ты будешь гордиться моим выбором. Мы вернемся после победы, непременно вернемся вместе с Алексеем и станем перед тобою на колени. А пока я нежно целую тебя и папу и обязуюсь писать при первой возможности.
     Простите вашу дочь, сошедшую с ума от судьбы и любви.
     Лера".
     
     После этого письма Надежда странно успокоилась, удвоив время привычных молитв. Удрученный поступком дочери и озабоченный поведением жены, Викентий Корнелиевич как-то осторожно завел разговор о продолжении розысков Леры, об обращении в полицию, если, конечно, она существует. О возможном использовании всех его многочисленных связей, знакомств, приятельских отношений. А Надежда в ответ тихо улыбнулась, и ее прекрасные, всегда отсутствующие глаза на миг стали теплыми, яркими, удивленными.
     - Наша дочь влюблена, друг мой. Это самое великое счастье, какое только возможно в женской судьбе. Бог благословил ее, и мы должны быть спокойны. Спокойны и благодарны Ему.
     Фанатичная вера когда-то, после Ходынки, спасла ее, остановив на грани безумия. Спасала она ее и сейчас, прикрывая надорванную психику убеждением, что Лера обрела высокое счастье любви, но Вологодова это утешить не могло. Согласившись с женой, что с Лерочкой все в порядке, старый сановник продолжал писать письма. Старым друзьям, которые могли хоть как-то помочь; в старые, привычные ведомства; знакомым генералам, способным навести справки о поручике Алексее... Вот фамилию этого поручика Вологодов не знал. Но все равно писал и писал, потому что этот бесфамильный офицер увел его дочь.
     Ни единого ответа не приносил почтальон, да и самих почтальонов не видно было на опустевших, замусоренных листовками, газетами, объявлениями и приказами московских улицах. А Вологодов упрямо продолжал верить, что кто-то когда-нибудь откликнется, расскажет о судьбе дочери, а возможно, и поспособствует в ее поисках. Он весьма сдержанно относился к религии, не любил да и не умел молиться; он всю жизнь был человеком действия и теперь, на склоне лет, писал письма, умоляя утешить, успокоить, разъяснить.
     Позвонили поздним вечером: электростанция работала, хотя лампочки светили вполнакала. Звонок был робким, вроде бы случайным, но Вологодов опередил жену, потому что все время ждал. Не спрашивая, кто да зачем (а уже все спрашивали, все допытывались), распахнул дверь. И несколько оторопел: перед ним стоял неряшливо заросший старик в драной шубейке, драной шапке, разбитых сапогах. Что-то знакомое все же проглядывало в оборванце, но настолько из иного мира, что Викентий Корнелиевич никак не мог связать прошлое с настоящим, никак не мог поверить, что перед ним и в самом деле стоит отставной генерал Федор Иванович Олексин.
     - Не приходили? Никто не приходил? Меня не спрашивали?
     Гость и сам не замечал, что бормочет сейчас те же слова, которые бормотал ровно сорок лет назад перед своим побегом в Тифлис вместе с Таей Ковалевской. Бормочет потому, что переживает тот же ужас, что и тогда, ту же полнейшую растерянность и бессилие. Он был трусом - он был паникером, и, если радом находился кто-то, способный направить его, вывести из состояния безотчетной паники, он оказывался способным и на отвагу, и на поступок, и на упорство. Но радом не было более Михаила Дмитриевича Скобелева, впоследствии столь расчетливо преданного им.
     - Проходите, Федор Иванович. - Вологодов обождал, пока гость не прошел в переднюю, запер дверь. - Чем объяснить этот... маскарад?
     - Я дома у хозяйки в мундире ходил. - Олексин сел на стул, так и не сняв замызганного треуха. - Донесут!
     - Кто на вас донесет?
     Вошла Надежда. Молча, ничему не удивляясь, поцеловала брата.
     - Может быть, чаю?
     - Нет, нет! - Федор Иванович отчаянно затряс головой.
     - Вы не знаете меня, совершенно не знаете, нет у вас брата. Умер я. В прошлом году, в Петрограде. Там и похоронен.
     - Не греши, брат, - строго сказала Надежда.
     - А коли спросит кто? Ни слова, что жив, ни слова. Обещайте...
     - Вспомни о Господе, Федор.
     - Умоляю. На колени встану...
     - Да будет вам паясничать, - резко сказал Вологодов.
     - У нас дочь ушла, ваша крестница, а вы... Стыдно. Стыдно, Федор Иванович, вы - дворянин, а не шут гороховый.
     - Нет, не дворянин, нет! - Федор Иванович вскочил, тыча пальцем в грудь. - Дворовый я, дворовый, у меня мать - крестьянка. Ее помещик принудил к сожительству, плоть потешил...
     - Опомнись, Федор, - каким-то совершенно особым, незнакомым голосом сказала Надежда. - Мы - дети любви, и не смей...
     Она вдруг замолчала, будто услышала себя со стороны, испугалась и тут же вернулась в прежнее состояние полумонашки-полуюродивой. Но Викентий Корнелиевич слышал ее тот, юный, еще не знавший Ходынки голос, слышал, возликовал и померк вместе с Надеждой.
     - Вон, - тихо сказал он. - Пошел вон, хам.
     - Прогоняете?
     - Пока пощечин не надавал. Вон, подлец!
     Федор Иванович затоптался в прихожей, лицо его стало растерянным. Он зачем-то снял шапку, часто закивал головой. Вологодов открыл дверь и брезгливо посторонился.
     - Да, да, правильно все, правильно, - бормотал Олексин. - И воздастся ему...
     Вышел, не попрощавшись. Викентий Корнелиевич закрыл дверь, виновато склонил голову перед женой.
     - Прости. Я не мог совладать с собой.
     - Вы гневались, и это нехорошо, - сказала она. - Но гнев ваш был праведным, мы ведь и вправду дети любви. Я отмолю грех брата перед Господом. - Она вздохнула, медленно провела рукой по лицу, точно снимая паутину. - Будем пить чай. Не тревожьте прислугу, я подам сама.
     Пришли через трое суток, ночью. Забарабанили в дверь кулаками, прикладами, сапогами, словно не было звонка в квартиру. Кончились в России дверные звонки.
     - Вологодов Викентий Корнеевич?
     - Викентий Корнелиевич, с вашего позволения.
     Гостей было пятеро, среди них - молодая женщина с темными, холодными глазами. Она и старший оттеснили Вологодовых в гостиную, остальные рыскали по квартире: слышался испуганный голос прислуги.
     - Сдать оружие.
     - У меня нет оружия. Даже охотничьего. Есть, правда, дуэльные пистолеты деда, - Вологодов достал обтянутый кожей ящичек, поставил на стол. - Это все.
     - Проверим. Сухов, начинай обыск!
     - Шуруем! - весело откликнулись из столовой. - Цацек тута!
     - Где ваш сын?
     - Что с Кириллом? - Надежда шагнула, прижав руки к груди.
     - Где сын, спрашиваю?
     - На фронте с четырнадцатого, - сказал Викентий Корнелиевич. - Сядь, дорогая. Побереги себя.
     - С каким офицером ушла ваша дочь? Фамилия? Номер части?
     Надежда порывисто выпрямилась в кресле, но не встала. Вологодов молчал, с горечью осознавая, что этот ночной визит - ответ на его умоляющие письма.
     - Я спросил, кажется.
     - Его имя - Алексей, он учился вместе с нашим сыном. Фамилии его я не знаю. Он, естественно, представлялся, но я запамятовал.
     - Придется вспомнить. Собирайтесь.
     Вологодов пожал плечами, посмотрел на жену - она напряженно замерла в кресле - и вышел в спальню. Некоторое время все молчали, потом старший сказал буднично:
     - Квартиру и все эти мебеля мы конфискуем для трудового народа. Можете взять одежду, ну, там, мелочь какую. Товарищ Пряхина тут останется, проследит.
     Надежда продолжала сидеть в той же напряженной позе, безучастно глядя перед собой. Старший неодобрительно усмехнулся:
     - Ишь, гордая какая - и где жить будет, не спрашивает. Уплотняют вас, как эксплуататоров, мы не бандиты. Оставим вам комнату, стул, стол, кровать. Товарищ Пряхина...
     Из спальни вышел Вологодов в выходном костюме. Остановился рядом с креслом:
     - Могу я попрощаться с женой? - Не ожидая ответа, опустился на колено, спрятал лицо в ладонях Надежды. - Береги себя, родная моя. Лерочка вернется, приедет Кирилл, отпустят меня, и мы по-прежнему будем пить чай в столовой.
     - Пошли, гражданин. Пора. - Старший почему-то вздохнул.
     Вологодов поцеловал жену и встал. И тотчас же Надежда рванулась из кресла к старшему.
     - Мой муж давно в отставке, он ни в чем не виноват. Не разлучайте нас. У него больное сердце, арестуйте нас вдвоем. Я умоляю вас, умоляю. Именем Господа...
     - L'humiliation tue l'ame, Nadine*, - тихо сказал Викентий Корнелиевич.
     ______________
     * Унижение убивает душу, Надин (франц.)
     
     - Не говорить по-буржуйски! - резко выкрикнула Пряхина.
     - Прощай, друг мой, - торопливо проговорил Вологодов, больше всего боясь, что у него дрогнет голос. - Прощай.
     И быстро вышел из кабинета.
     
     4
     
     Добравшись до Смоленска, Таня прямиком направилась к Анне Вонвонлярской, даже не заглянув в родной дом. Всю долгую дорогу она неотступно думала о Федосе Платоновиче, ужасалась его ранению, рисовала самые мрачные картины, но ни разу мысль о любви не мелькнула в ее голове. Любовь уже как бы существовала в ней, существовала всегда, всю жизнь, и размышлять о ней уже не требовалось. Любовь ощущалась не мечтой, а как нечто естественное, вечное, как дар Божий: Татьяна Олексина спешила не на любовное свидание, а на бой за спасение этой любви.
     Из маловразумительных объяснений потрясенного отца она поняла только, что Минину плохо и что известиями о нем располагает Анна Вонвонлярская. Пафосное замечание Николая Ивановича о том, что Минин каким-то образом связан с их честью, Таня запомнила, но как нечто второстепенное, хотя и достаточно важное. Над этим стоило подумать, но потом, потом, после того, как она выяснит все о Федосе Платоновиче, примет все заботы о его здоровье и в конце концов поставит его на ноги.
     Анны Павловны дома не оказалось: она с утра и до позднего вечера дежурила в госпитале. Оставив вещи, Таня взяла извозчика и велела гнать на Покровку, где еще с начала войны были развернуты госпитали. И опять всю неблизкую - через весь город - дорогу думала не о том, что она скажет, а о том, что надо сделать, чтобы спасти Минина, поставить его на ноги. Она не думала даже о дочери, потому что главным для нее была сама цель поездки. Из всей семьи Николая Ивановича Олексина Татьяна была наиболее целеустремленной.
     В госпитале ни к раненому Минину, ни к сестре милосердия Вонвонлярской ее не пустили. Ее провели в какой-то кабинет и велели ждать "товарища комиссара". Но ждать, к счастью, пришлось недолго: вошел пожилой, рабочего вида мужчина. Кивнул, сел за стол, молча выслушал.
     - А кто вы ему будете?
     - Я? Жена.
     - А он говорил, что холост.
     - Мы... Мы не успели обвенчаться, - Таня чувствовала, что может покраснеть, и начала сердиться. - Пойдемте к нему, если не верите.
     - Да? - пожилой усмехнулся, встал. - Обождите тут малость.
     И вышел, оставив Татьяну в полной растерянности. Она не имела никаких оснований считать себя даже невестой, Федос Платонович во время того ночного поспешного прощания у окна признался ей только в любви, да и то не сказав самого этого слова. Они тогда поцеловались, впервые, один-единственный раз, а сегодня она объявила себя его женой. Нет, внутренне она не солгала, она уже успела осознать, что любит, что готова всю жизнь быть рядом - все равно, с венцом или без венца, если он, конечно, не откажется. "Я наглая, - вдруг решила Татьяна. - Я наглая мерзавка какая-то..."
     Пожилой ввел в комнату Минина. Точнее, втащил, обхватив за талию: Федос Платонович с трудом волочил ноги, мучительно задыхаясь.
     - Вот, товарищ Минин, тебе подарок.
     - Татьяна Ник...
     - Феденька!
     Почему Татьяна назвала его так, почему кинулась к нему, первой обняла, поцеловала, ощутив соль то ли его пота, то ли собственных слез, - они никогда не обсуждали. С этого мгновения и навсегда он остался для нее Феденькой, единственным мужчиной, которого она любила нежно и мужественно всю свою нескладную жизнь.
     - Посади его, - добродушно проворчал пожилой. - Ослаб он на тутошних харчах.
     Они сели на стулья, что стояли вдоль стены, о чем-то говорили, взахлеб, перебивая друг друга. О нем и о ней, об Анечке, о Княжом, о ранении, о... Пока пожилой не перебил:
     - Стоп, молодые, повестка дня требуется. Первое: забирай отсюдова своего милого, товарищ жена. С харчами туго, да и сыпняк объявился, вша с фронту ползет. Второе. - Он неожиданно улыбнулся. - Оженим мы тебя, дорогой товарищ Минин, по-своему, по-советски, без попов. Согласны? Ну, тогда милуйтесь, пока экипаж разыщу.
     Таня повезла Минина к Вонвонлярской без всяких колебаний, потому что Анна была сестрой милосердия и, по словам отца, с особой заботой выхаживала Федоса Платоновича. Горничная не воспротивилась внезапному вторжению, хотя и поджала губы. Таня сама выбрала комнату, велела нагреть воды и приготовить ванну, и через час сама уложила обессиленного чистого и безмерно счастливого мужа. Напоила чаем с медом и помчалась на рынок. Не на главный, за Днепром, а на ближайший, за Молоховскими воротами. Там царила полная неразбериха, керенки никто не брал, продукты старались менять на вещи, просили золото, но золота у Татьяны не было, и она с трудом уговорила продать ей курицу за царские деньги.
     Анна вернулась с дежурства, когда Федос Платонович уже спал. Таня очень волновалась, торопливо о чем-то заговорила, но Вонвонлярская, поцеловав ее, устало улыбнулась:
     - Ты поступила правильно, Таня. Он часто поминал в бреду тебя и Анечку.
     - Я... Я люблю, - покраснев, призналась Татьяна.
     - Это прекрасно. Мы выходим твоего любимого. В доме есть масса ненужных вещей, которые Глаша будет менять. И никуда не поедем, я тотчас же велю распаковать вещи.
     Федос Платонович поправлялся медленно: был сильно истощен. На третий день он упросил Таню позволить ему вставать, к концу недели получил разрешение ежедневно гулять. Они с Татьяной медленно добирались до Блонья и очень любили сидеть на уединенной скамье подле старого павильона, не подозревая, что сорок лет назад именно здесь тетя Татьяны, будущая народоволка Мария Олексина, и некий Аверьян Леонидович Беневоленский признались друг другу в любви.
     А вечерами вместе ждали усталую Анну Вонвонлярскую, постепенно холодок отчужденности исчезал, искренность прорывалась сквозь любезности, а время было таким неспокойным. Минина иногда навещал пожилой из госпиталя: его звали Яковом Ивановичем. После его последнего визита Федос Платонович сделался заметно молчаливее, а выглядел весьма озабоченным. Таня пыталась расспросить, но заговорил он только за чаем, когда Анна вернулась из госпиталя.
     - Вашего дядю увезли в Москву, Анна Павловна. Узнал об этом только сегодня от товарища Якова.
     - В чем его обвиняют?
     - Он - свидетель. В Москве и Смоленске было оказано сопротивление советской власти. Рассматривается вопрос, не стоит ли за этим какая-то организация.
     - Мой дядя, Федос Платонович, человек чести. Заговоры, тайные организации - не для его натуры. Власть, которая начинает с арестов, мне, признаться, не по душе.
     - Понимаю вас, Анна Павловна, понимаю. Новое вырастает из старого, его трудно увидеть, еще труднее - принять. Мы ликвидировали все сословия, мы строим бесклассовое общество. В России впервые за все века будет полное равенство всех людей. Представляете, в безграмотной, забитой России мы создадим...
     - Вам вредно волноваться, Федос Платонович.
     - Простите, если говорю слишком горячо. Но я сам из крестьян, я на собственном опыте познал, чего нашему брату стоило образование. Теперь этого не будет. Ни голода, ни унижения. Мы накормим всех голодающих, оденем всех разутых и раздетых, мы...
     - И во имя этого вы для начала расстреляете моего дядю?
     - Ваш дядя - всего лишь свидетель, который может помочь нам обнаружить заговорщиков.
     - Оставьте, Федос Платонович. Я оказывала помощь всем раненым во время перестрелок. А потом всех офицеров забрали и увели... Нет, увезли на телегах! Куда их увезли, Федос Платонович?
     - Увезли? - Минин был искренне удивлен. - Зачем? Я... Я лежал без памяти... Куда их увезли?
     - Татьяна возьмет извозчика до Братского кладбища, там еще не успела осесть земля на общей могиле. Если такова цена грядущего счастья России... - Анна вдруг оборвала саму себя. Встала, глядя в недопитую чашку. - Извините. Я хочу отдохнуть. - Быстро прошла к дверям, остановилась. - Когда придут нас грабить? Или пока вы живете здесь, дом моего дяди находится под особым покровительством? Так будьте добры передать, что я не нуждаюсь в покровительстве. Я - Вонвонлярская, милостивый государь!
     Вышла, аккуратно притворив за собою дверь. Татьяна глядела со страхом, в глазах стояли слезы. Минин нежно привлек ее к себе, поцеловал.
     - Мы уедем, Таня. Завтра же.
     - Про Братское кладбище - это правда?
     - Не знаю. Но думаю, что нам не следует туда ехать. Лучше...
     - В Княжое! - выпалила она. - Ты сможешь перенести дорогу?
     - В Княжое смогу, - он улыбнулся. - Только сначала заедем к товарищу Якову. Я не могу уехать, не поставив в известность ячейку.
     Анна вставала затемно, завтракала одна, и по утрам они не встречались. Это позволило уйти без объяснений; Таня написала очень теплое благодарственное письмо, Глаша сходила за извозчиком, попрощались с еще не разбежавшейся прислугой. Минин велел заехать в горсовет, чтобы узнать, где товарищ Яков, и, по счастью, он оказался там.
     - Правильно решили, - сказал товарищ Яков, когда Федос Платонович объявил, что они едут в Княжое. - Тебе, товарищ Минин, очень даже полезна сельская местность.
     - Как только окрепну...
     - Это как жена решит, - улыбнулся товарищ Яков. - Во, хорошо, что вспомнил! Обвенчать вас надо. По-нашему, по-советски. Аккурат позавчера в "Разном" обряды утвердили для рождений, венчаний и, это, смертей. Провожаний то есть. Уж очень товарищи женщины настаивали, возражают они против обобществления их. Несознательные еще, что поделаешь. Покалякайте тут, а я - к председателю.
     - Что значит обобществление? - настороженно спросила Татьяна, когда товарищ Яков вышел.
     - Глупость это! - резко сказал Минин. - Много у нас еще глупостей и творится, и говорится. Не обращай внимания.
     Товарищ Яков вернулся почти тотчас же:
     - Сейчас окрутим. Жаль только, что вторые вы получаетесь, первых вчера записали. Пошли? Ждут там.
     Вслед за ним они прошли по коридору и остановились у двери с приколотой кнопками надписью "ПРЕДСЕДАТЕЛЬ". Возле с безучастным видом стоял молодой солдат с винтовкой. Яков заглянул в кабинет, махнул им рукой и вошел первым.
     В кабинете за письменным столом сидел председатель, а за вторым - канцелярским - немолодая женщина в очках. Председатель пожал им руки: "Поздравляю, товарищи, поздравляю", после чего велел им назвать свои имена женщине в очках. Та молча записала в толстую канцелярскую книгу, а товарищ Яков тем временем взял в углу красное знамя, развернул его и стал так, чтобы полотнище свисало над столом.
     - Возьмитесь правой рукой за боевое красное знамя, - строгим официальным тоном сказал председатель. - Взялись? Повторяйте за мной: добровольно вступая в семейный союз, клянемся отдать все силы, а если понадобится, то и жизнь за святое дело освобождения трудящихся во всем мире. Еще раз поздравляю от имени трудящихся города Смоленска. Распишитесь в книге регистрации. С этого часа вы - муж и жена. Напутствий говорить не буду, поскольку хорошо знаю товарища Минина, а он себе чуждого элемента в подруги жизни не выберет.
     Таня была несколько разочарована канцелярской сухостью нового свадебного обряда, но сам факт, что отныне они признаны мужем и женой, был куда важнее всех формальностей. И по дороге в Княжое в коляске самого председателя светло и уютно думала о новой, завтрашней жизни, об Анечке, обретшей отца, о будущих детях ("непременно, непременно, пока молоды..."). И только проехав половину пути, вдруг вспомнила, что так ни разу и не навестила ни Ольгу ни родной дом.
     
     
     ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     
     1
     
     
     "Село Княжое Ельнинского уезда
     Смоленской губернии
     госпоже Слухачевой
     для Варвары Николаевны.
     Письмо №223
     
     19-го ноября 1917 года.
     Варенька, любимая!
     Пишу тебе почти ежедневно, а ответа все нет и нет. Что с
     тобой, что с детьми? Где вы сейчас, живы ли, здоровы ли?
     Понимаю, что почта развалилась, как и все остальное, но я пишу
     и буду писать, и буду ждать ответа. Вся моя жизнь - это ты и
     наши дети, и я верю, что все хорошо. Но как же я жду твоих
     писем, родная моя!
     Я здоров, служу в тылу, в Петрограде. Я сыт, обут, одет, и
     со мною ничего не может случиться, пока существует твоя любовь.
     Помни об этом, не волнуйся за меня, береги детей, и да хранит
     вас Бог!
     Служба у меня нудная, но я понимаю, как она нужна. И
     терплю ее однообразие, хамство подчиненных и новых начальников,
     всеобщий разброд, митинги по всякому поводу и без всякого
     повода и думаю о тебе денно и нощно. А еще я думаю о всяких
     разностях, не имеющих, может быть, отношения к службе, но если
     у офицера ("бывшего", как теперь приказано говорить, хотя
     бывший офицер для меня звучит как бывший интеллигент), так вот,
     если у офицера остается только служба, но нет совести, он и
     вправду "бывший". А сейчас таких появляется все больше и
     больше, и я боюсь, что процесс этот может пойти дальше, и тогда
     стихия безнравственности захлестнет и утопит офицерский корпус
     России, как она захлестнула и утопила ее армию. Но не буду об
     этом, а лучше расскажу тебе о... о яблоке.
     Каждую ночь ты протягиваешь его мне, как когда-то
     давным-давно твоя прапрародительница Ева протянула его Адаму.
     Да, нас изгнали из рая, если под раем понимать абсолютное
     безделье, отсутствие обязанностей, чести и долга. Мы согрешили
     перед природой, но не перед Господом, и природа, а не Бог,
     изгнала нас из своего царства, где "птички божий не знают ни
     заботы, ни труда". Изгнала, но взамен пожаловала нас
     достоинством Человека и счастьем Человечности. Да, мы в поте
     лица своего взыскуем хлеб свой, но насколько же он слаще
     пожалованного куска! И низкий поклон тебе, Ева, за твой
     подарок!
     Хуже, когда яблоко протягивает мужчина: тогда начинает
     литься кровь, чему примером Троянская война, вызванная
     самодовольным выбором Париса. Чувствуешь разницу? Ева,
     протянувшая яблоко Адаму, думала о будущем всего человечества,
     а Парис, повторив ее поступок, думал всего лишь о Елене, хотя,
     говорят, она была прекрасна. Мужчины всегда сначала думают о
     себе.
     Нет, не всегда, и не только потому, что я постоянно думаю
     о вас. В конечном итоге тот же фрукт, фигурально выражаясь,
     треснул Ньютона по голове, подвигнув его на формулировку одного
     из самых великих законов природы. А яблоко, пронзенное стрелой
     Вильгельма Телля на голове собственного сына, послужило
     сигналом к освобождению швейцарцев от засилья Габсбургов.
     Право, и мужчинам случалось совсем неплохо распоряжаться этим
     плодом.
     Как-то будет далее? Наша с тобой родина прозорливо
     придумала пословицу "яблочко от яблони недалеко падает", дав
     тем самым аморальное право Ивану Грозному поголовно истреблять
     семьи и рода наиболее строптивых аристократов. Тоже вклад в
     историю, не правда ли? Особенно в наши дни, когда сама судьба
     встряхнула тысячелетний ствол России и ее яблочки раскатились
     по всей земле. Не потому ли весь Питер распевает: "Эх, яблочко,
     да куды котис-си..."
     А я учу "стрелять в яблочко". Может быть, я и сам стал уже
     "бывшим офицером", так и не заметив, когда это произошло? Нет,
     я искренне верю в то, что из моих учеников вырастут Вильгельмы
     Телли. Верю!
     Прости, это все - от звериной тоски. Приснись мне, любимая
     моя, и протяни яблоко.
     Береги себя и детей. Кланяйся нашим.
     Нежно целую черные кудри твои.
     Твой низложенный царь, экс-поручик,
     а ныне - военрук Леонид".
     
     Старшов еще раз перечитал письмо, поцеловал его (он всегда целовал свои письма к Варе, зная, что она их тоже целует), запечатал и глянул на часы. Было уже двадцатое, ровно час ночи.
     В этот день и час начальник внешней охраны Быховской тюрьмы прапорщик Гришин и капитан Попов объявили караулу, что генерал Корнилов освобождается из-под стражи по распоряжению Чрезвычайной следственной комиссии. За двенадцать часов до этого тот же Гришин на том же основании и из той же тюрьмы освободил Деникина, Маркова, Романовского и Лукомского. Пять наиболее налитых яблок откатились от родного ствола на казачий юг, и откатились навсегда.
     
     2
     
     Военный руководитель красногвардейского рабочего отряда Леонид Старшов со второго дня вступления в должность жил на квартире командира отряда Ильи Антоновича Затырина. Квартира Затыриных, к удивлению Леонида, оказалась удобной, теплой, хорошо обставленной и достаточно просторной для того, чтобы выделить Старшову отдельную комнату.
     - Отец у меня отменным мастером был, - пояснил хозяин. - Да и я не последней руки. А Путилов на мастерах не экономил, хитрый был эксплуататор.
     Возвращались из отряда они к ужину. Леонид сразу же отдал свой паек в домашний котел, поколебавшись немного насчет сахара. Но в доме тоже были дети, и, вспомнив о Мишке и Руфиночке, он отдал и сахар, понимая, что рассчитывать на оказию, а тем паче на отпуск не приходится. Все приняли как должное, а вот от платы за постой отказались, и Старшову это понравилось.
     И вообще Затырин был ему симпатичен. Илья Антонович высоко ценил профессиональный опыт, стремился побольше почерпнуть из него и относился к Старшову со спокойным уважением. Никогда не вмешивался в его распоряжения, а если не совсем понимал, то расспрашивал только дома, с глазу на глаз.
     - Муштровал ребят ты сегодня, - он обращался к Леониду на "ты", потребовав и от него такого же обращения. - Считаешь шагистику военной наукой или к смотру отряд готовишь? Так смотров более не предвидится.
     - Муштрую не для строя, а ради того, чтобы солдат в этом строю не чувствовал себя одиноким. Чтобы он плечо ощущал, соседа справа и слева. А главное, Илья Антонович, чтобы солдат...
     - Боец Красной гвардии.
     - Дело в сути, а не в словах. А суть - научить человека воевать не поодиночке, не вразброд, а - вместе, один за всех и все за одного.
     - Это ведь и объяснить можно. Рабочие - народ сознательный, грамотный.
     - В бою объяснять некогда. Если я дал команду "Вперед!", так я, не оглядываясь, должен знать, что поднимутся все, не спрашивая, зачем и для чего. Строевые учения сплачивают людей, приучают владеть своим телом автоматически, не рассуждая.
     Растолковывая командиру основы подготовки бойцов, Старшов понимал, что это не проверка, а только подходы к ней. Никакой обиды он в подобном прощупывании не видел, полагая, что и сам бы постарался получше понять того, кому при вчерашних золотых погонах поручено готовить отряд к завтрашним боям. В Питере было спокойно лишь внешне, жители его жили раздельной жизнью, и если рабочие окраины поддерживали новую власть, то центр относился к ней в лучшем случае с осторожным ожиданием. Большевики, запретив практически все газеты под суммарным понятием "буржуазных", внешне проводили политику Временного правительства, продолжая выборы членов Учредительного собрания. Это позволяло сохранять видимость гражданского мира, хотя Россия бурлила, митинговала, спорила, а то и постреливала. Но все ждали Учредительного собрания, ждали со столь разными надеждами, что напряжение не только не рассасывалось, но усиливалось с каждым прожитым днем. И Леонид ждал этого Собрания, не возлагая на него особых надежд, но поскольку взявшие всю ответственность на себя большевики официально объявили свое правительство временным, хотя и революционным, то хотелось чего-то постоянного. Он ощущал себя скорее примкнувшим, чем сочувствующим, а тем паче шагающим в ногу, и отношения своего не скрывал. И терпеливо объяснял дотошному Затырину азы:
     - Бой - не пальба, бой - маневр. Движение.
     Так они и существовали: рядом, но не вместе. И это "не вместе" Старшов ощущал постоянно.
     Зима начиналась люто. Не привыкший к питерским сырым ветрам Леонид мерз в легкой шинели. Илья Антонович присмотрелся, куда-то отправился и привез бекешу на меху. Новенькую, со склада.
     - Надевай. Простынешь на ветрах со своим кашлем.
     - Это от газов. Благодарю за внимание.
     - Я в штабе был: без их записки со складов не выдают. Велено тебе биографию свою изложить. Кратко. И отдельно - состав семьи. Это - подробнее: кто кому кем приходится, где проживал до октября и где сейчас проживает.
     - Зачем такие подробности?
     - Сказали, чтоб жалованье пересылать. Жалованье тебе положено, а зачем оно тут? Тут ты на казенных харчах, а семейству деньги не помешают.
     - Мое офицерское жалованье всегда перечислялось жене. Адрес известен почтовому ведомству.
     - Это все - по другому ведомству, - Затырин почему-то вздохнул. - Пиши, Старшов, пиши.
     Автобиографию и список всей родни с указанием мест проживания Леониду было приказано отвезти лично. В штабе красногвардейских отрядов указали, в какую именно комнату ему следует явиться, волокита казалась нарочной, придуманной для пущей важности, но спорить он не стал. Возле указанной комнаты оказался часовой: стрелок Латышского полка. Молча просмотрел документы, сказал с мягким акцентом:
     - Обождать немного надо.
     Вошел в комнату, плотно прикрыв дверь. Старшов потоптался перед нею, прошелся по узкому пустому коридору, хотел было войти без приглашения, но тут дверь распахнулась, и стрелок кивком попросил пройти.
     В небольшом кабинете мебель практически отсутствовала то ли случайно, то ли специально: канцелярский стол, два стула, табуретка у стены напротив стола да старый, неведомо откуда притащенный несгораемый шкаф. За столом сидел плотный мужчина средних лет в потертой кожаной тужурке, правее его, с торца, - белесый молодой человек в очках и тоже в тужурке, но студенческой. Старшов остановился у порога, коротко доложил, кто он и по какой причине прибыл. Пожилой молча - здесь, судя по всему, лишних слов не тратили - взял поданные бумаги.
     - Присядьте.
     Документы он скорее рассматривал, чем читал, так, во всяком случае, показалось Леониду. Изредка его что-то привлекало: он показывал строчку белесому студенту, и тот аккуратно выписывал ее на отдельный лист.
     - Распишитесь, - наконец сказал старший.
     - Я все подписал.
     - Вторично. "Еще раз подтверждаю". И подпись.
     - Слушайте, зачем вся эта канцелярия? Я - офицер, на меня заведено "Личное дело" еще с юнкерского.
     - Адреса родных точно указаны?
     Его даже не слышали. Просто пропускали слова мимо ушей, как чириканье.
     - Я заинтересован в том, чтобы моя семья получала положенное мне денежное содержание.
     - Распишитесь. Дату поставьте.
     Старшов подписал, поставил дату, отложил ручку.
     - Могу быть свободным?
     Старший неожиданно протянул через стол руку. Пожимая, чуть придержал:
     - С товарищем Трошевым давно виделись?
     - С Трошевым? - Леонид пытался припомнить, кто это такой. - Вообще не виделся.
     - Идите.
     Старшов привычно развернулся, шагнул к дверям. Уже взявшись за ручку, не выдержал:
     - А кто это - Трошев?
     Ответа он не получил.
     
     3
     
     Слухи в России рождаются не столько из жажды познания, сколько из недоверия к начальству. Недоверие существует всегда, но во времена относительного покоя носит характер этакого хитроватого прищура, следствием которого являются неизвестно где и как возникающие и вполне достоверные сведения о трехголовых младенцах, самовозгораниях от лишней чарки или разного рода видениях. Однако стоит государству зашататься, как тут же народную толщу пронзают известия, что царица предается блуду, генералы сплошь изменники, царь хлещет горькую, а место невразумительных видений внезапно занимают провидцы и предсказатели. Но ежели державу и впрямь начинает трясти, приходят самозванцы, заговоры, знамена иных расцветок, государь отрекается от престола, а места провидцев занимают пророки с безумными глазами. Тогда слухами переполняется вся земля русская, волны их раскачивают державный дредноут, Россия перестает глубокомысленно курить на завалинках и начинает бродить в обнимку со слухами и топором за поясом. И перестает верить в Бога или, наоборот, неистово ищет его, если до сего не признавала.
     Старшов не верил ни в какие слухи не в силу избранности, а по причине трехлетнего окопного бытия. Он привык отвечать за себя и за солдат, привык исполнять приказы, доверял сведениям официальным и пресекал панические новости подчиненных, пока обладал командирской властью. Это уже стало привычкой, но петроградские слухи никак не могли его миновать. Он варился в них, как варились все: что-то попадало внутрь, горчило и оседало, что-то он решительно отталкивал от себя, не замечая, как скапливается в нем неизвестно откуда взявшаяся досада и неуверенность. И неуверенность раздражала куда больше, потому что он понимал ее причину: неосведомленность. Его ли одного окружали таинственностью или она была равной для всех - Леонид разобраться не мог, но Затырина не выпытывал. Какая-то недосказанность появилась в их отношениях, но Илья Антонович помалкивал, а Старшов самолюбиво воздерживался от вопросов и потому вскоре оказался в ситуации, к которой был не готов.
     Ситуация объяснялась просто: проведя довыборы в Учредительное собрание, большевики набрали едва-едва четверть голосов. Уже предварительные подсчеты показывали, что ставку на демократическое развитие общества делать нельзя, что Всероссийское соборное представительство не просто изберет другую власть, но способно вообще отодвинуть большевистскую партию за грань политической борьбы, припомнив ей и подрывную работу на фронте, и попытку июльского путча, и октябрьский переворот, и закрытие газет, и аресты, и многое, многое другое. Предстоящее Учредительное собрание означало крах всем надеждам, мечтам и иллюзиям: Россия была против.
     Неопытной демократии свойственна восторженная поспешность куда в большей степени, чем вкусившему власти меньшинству, организованному к тому же на жестких законах единой партийной дисциплины. В конце ноября, не дожидаясь конца выборной кампании, 127 уже избранных депутатов провели трехдневное заседание вместе с бывшими членами Временного правительства всех предыдущих кабинетов. Избрали оргкомиссию, временный президиум, оговорили повестку дня, а 30 ноября были разогнаны под предлогом неправомочности. При этом власти арестовали многих экс-членов Временного правительства, а Совнарком на всякий случай лишил кадетов права участия в грядущем Учредительном собрании. Левые эсеры, входящие в советское правительство, голосовали против, но добились лишь того, что Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет провел заодно и декрет о праве отзыва депутатов, если они будут в любой форме призывать к свержению ныне существующего режима.
     Большевики дальновидно и решительно упреждали возможные неприятности: 12 декабря они провели заседание своей фракции, где утвердили тезисы Ленина касательно проведения Учредительного собрания, которые были обнародованы газетой "Правда" на следующий день. Принятый документ недвусмысленно предупреждал о возможности срыва самого собрания, а в случае крайней необходимости - и насильственного прекращения его работы. Насторожившиеся демократы тут же создали "Союз защиты", утвердив на конференции план всенародной манифестации. В ответ власти объявили Петроград на осадном положении, назначили Чрезвычайную Комиссию по поддержанию порядка и Военный штаб по охране города. Таким образом, противостояние полярных сил, разделенных непреодолимой баррикадой различного подхода к будущему России и абсолютно несовместимого понимания самой сути демократии, наметилось еще до самого открытия Учредительного собрания, назначенного на 5 января 1918 года. При этом демократы всех направлений уповали на авторитет доброго слова и логичных доводов, а партия большевиков - на силу, организованность и моряков с проверенной "Авроры".
     Слухи о столь различной подготовке призванного решить судьбу России Учредительного собрания наэлектризовали атмосферу столицы, но Старшов отталкивался от них, как мог. Кроме того, с легкой руки Николая Ивановича Олексина он упорно не читал газет, полагая, что они не способны что-либо дать офицеру, кроме полной дезориентации, и потому разбираться ему пришлось, так сказать, на месте событий, без суфлера, не зная ролей действующих лиц, а тем паче - массовки.
     Так бы он и отсиделся в молчании, если бы как-то во время перекура к нему не подсели пятеро любопытствующих во главе с разбитным Петькой.
     - Как ты, товарищ военрук, насчет Учредиловки мыслишь? Вроде за него мы Керенского скинули, потому что сознательно он волынил и обманывал трудовой народ.
     И здесь можно было ответить кратко и "в духе", но духа этого Старшов уже не выносил. Несправедливость он всегда воспринимал чрезвычайно болезненно, сама мысль о ней разъедала его, лишая равновесия и спокойствия. И - выговорился. Наконец-то откровенно выговорился, восприняв обращение подчиненных как доверие, поиск истины, справедливости и порядка, к которым стремился сам.
     
     4
     
     Зима была злой и ранней, и Старшову казалось, что пришла она еще в октябре. Несмотря на морозы, сырой ветер дул без устали, и по всему Питеру желто светили костры. Затырин раздобыл и папаху, но Леонида пронизывало до озноба к концу занятий. А с дровами стало совсем худо, в домах уже задымили железные печки, тут же окрещенные "буржуйками"; их огонь пожирал не только окрестные заборы, но и мебель, обшивку стен и даже книги.
     - Новые напишем, - говорил Затырин. - Получше этого старья.
     Он стал молчаливым и озабоченным. Часто куда-то отлучался, оставляя Леонида наедине с отрядом, но там недоразумений не возникало, потому что подвезли патронов и красногвардейцы яростно лупили по мишеням. Леонид ни о чем его не расспрашивал, скупо докладывая о делах.
     - Теряем пролетарскую бдительность, - неожиданно сказал Илья Антонович после его отчета о последних стрельбах. - Ты учи их, строго учи. Кадеты, вон, зашевелились.
     Об объявлении партии конституционных демократов ("кадетов", как их называли в связи с повальным увлечением сокращениями) врагами народа Старшов узнал из разговоров в отряде. Известие настолько ошеломило его, что он, вопреки обыкновению, прочитал "Правду", в которой был напечатан Декрет Совета Народных Комиссаров. Действительно, в газете говорилось и о "врагах народа", и о лишении этих "врагов" права участвовать в грядущем Учредительном собрании. Это не укладывалось у него в голове, но расспрашивать Затырина не хотелось. Что-то изменилось в их отношениях, и это "что-то" Леонид воспринимал как растущее недоверие, хотя внешне почти все оставалось по-прежнему. Настороженность в свой адрес он ощущал и ранее, пройдя за два месяца добрых полтора десятка допросов и собеседований, бесконечных заполнений одних и тех же опросных листов и писаний собственной биографии. Но то была настороженность сверху, которую он, как офицер, еще мог понять. Теперь он ощущал недоверие собственного командира, что, с его точки зрения, никак не могло способствовать боеготовности отряда. И поэтому, когда Илья Антонович первым помянул о кадетах, Старшов решил кое-что выяснить.
     - Могу допустить, что какие-то личности организовали заговор против Советов. Или намеревались это сделать, что, вероятно, точнее. Но объясни мне, Илья Антонович, причем же здесь вся кадетская партия? Где-нибудь в каком-нибудь там Царево-Кок-шайске...
     - Притом! - гаркнул вдруг обычно негромкий Затырин. - Уж больно ты какой-то тихий, Старшов. Газет не читаешь, на собрания сочувствующих не ходишь - какая у тебя позиция?
     - У меня не позиция, у меня - вопрос. Как можно без суда и следствия объявлять целую партию врагами народа? Прощения прошу, но это похоже на политическую провокацию.
     - Раз не с нами, значит, против нас.
     - Нейтралитета не допускаешь?
     - Никакой середки! Или - или. Такая установка нашей партии и нашей Советской власти. В кустах отсидеться надумал, Старшов?
     - Я три года в окопах отсиживался.
     - Царя-батюшку защищал? Кончилась кошмарная жизнь, понял? Теперь мы - власть, мы, большевики и сочувствующие. А остальные - враги.
     - Весь народ?
     - Если не с нами... - Затырин неожиданно замолчал. Отхлебнул остывшего чаю - ужин заканчивали, за дверями испуганно шептались женщины, - сказал тихо: - Может, я чего-то не понимаю? Может, партстаж маловат - всего-то полгода, я в апреле вступил, как Владимир Ильич приехал. Народу - полная площадь перед Финляндским. И все хотели приветствовать, а трибуну построить забыли, с броневика пришлось говорить.
     - Ленин последним выступал?
     Старшов где-то слышал о речи с броневика. То ли в окопах, то ли в госпитале. Слухи бродили по России, как души погибших, нашептывая, пугая, на что-то надеясь. И в Леониде бродили тоже, брагой бродили, творя что-то новое незаметно для него самого, и сейчас вдруг хмелем ударили в голову.
     - Так ведь сперва приветствовали. От имени Временного, товарищи по партии. Потом - меньшевик какой-то, помню еще, солдат о деревне говорил. Ну, а Ильич с речью обратился, когда все отговорили. - Илья Антонович усмехнулся. - Понял я тебя, Старшов, понял. Значит, хочешь сказать, что и кадеты его приветствовали? Да, выходит, что так. Почетный караул на перроне был построен, офицер саблей салют махал. Только что из того? Тогда товарищ Ленин им верил.
     - Так не товарищ Ленин рапорт кадетам отдавал, а кадеты - Ленину. Значит, это они ему верили, а он мог и не верить. Ну-ка, сам пораскинь, Илья Антонович.
     Затырин молчал. Думал он неторопливо, основательно, и Старшов его не торопил. Он и сам-то не понимал, что происходит, но встреча на Финляндском вокзале, о которой почему-то вспомнил хозяин, стала для него понятной: Ленина ожидали прежде всего-с надеждой. А потом... Потом был темный для Старшова провал, ночь в октябре, до которой он не доехал, и Декрет Совнаркома, объявлявший кадетов врагами народа. От торжественного сабельного салюта командира почетного караула до политической анафемы - за полгода...
     - Я - большевик, рабочий человек, я ничего скрывать не хочу, - Затырин почему-то решил встать при этих словах, но глядел не на Леонида, а в стол. - Военрук ты, Старшов, хороший, тут и спору нет. Знающий, твердый, с опытом, с характером. И постоялец, как говорится, лучше не надо. Тихий, вежливый, водки не пьешь, бабами, извиняюсь, не интересуешься. Дочку, вон, мою так ни разочка и не потискал, она уж и матери жаловалась: "Я, мол, специально ему дверь отворяю".
     - Ты не отвлекайся, Илья Антонович.
     - А я и не отвлекаюсь, тут все - в одну строку. И написано в той строке одно слово: "чужой". А вот претензий у меня к тебе нет, Старшов, никаких претензий, кроме, может, одной попыточки. Ну ладно, в объяснении я напишу, что мы характерами не сошлись. И ты это подтверди, если спросят. Дескать, невыносимый у Затырина характер.
     Затырин вздохнул, посуровел и сел на место, все так же глядя в стол.
     - Опять - в офицерский резерв?
     - Нет, - Илья Антонович впервые поднял глаза, и Леонид подивился растерянности его взгляда. - Я тебя от товарища Дыбенки получил, я тебя товарищу Дыбенке и отошлю. С благодарностью в письменном виде.
     - Но почему вдруг, Илья Антонович, почему? Мы неплохо сработались, отряд не жалуется...
     Старшов замолчал, лицо его вытянулось, огрубело, обозначив жесткие скулы. Он не хотел никаких перемен, он уже понял основной закон этого времени - "лучше прежнего не будет" - и страшился всего нового.
     - Почему? - Затырин вздохнул и опять опустил глаза. - Потому что переспоришь ты меня однажды, Леонид Старшов. Чую, что переспоришь, ребята рассказывали. А тогда мне - не жить.
     Через неделю Старшова откомандировали в распоряжение Дыбенко. Без всяких объяснений, но с пространной благодарностью. Он прибыл "в распоряжение" в тот же день, однако Дыбенко его не принял. Насколько Леонид понял, Павел Ефимович получил задание, связанное с предстоящим открытием Учредительного собрания чуть ли не от самого Ленина, и тут уж было не до бывшего военрука. Его прикрепили к столовой, определили ему место в караульном помещении, но ничего не поручали, не приказывали и вообще вроде бы забыли о нем. Все были очень озабочены, неразговорчивы и недоступны; промаявшись в полной неопределенности трое суток, Старшов проявил настойчивость и отловил-таки Железнякова.
     - Да некогда мне тобой заниматься, Старшов. Тут, понимаешь, вот-вот такое может произойти, что - ахнем.
     - Я откомандирован в распоряжение Дыбенко. Между прочим, с благодарностью. И хочу доложить лично.
     - Настырный ты мужик, Старшов, - вздохнул Анатолий. - Ну, куда тебя? Со мною сочувствующую молодежь агитировать? Так ведь насчет благодарности - это в одной бумажке. А в другой сказано: "момент разъясняет неправильно". Значит, нельзя тебе агитацию доверять.
     - В какой другой? - опешил Старшов. - Что дали, то я и передал. Объяснение Затырина, приказ о благодарности.
     - Всякое объяснение свою тень имеет, - Анатолий весело улыбнулся. - Умный-то ты умный, а кумекать не умеешь. Учись, пока швартовы не отданы.
     На том они и расстались, однако на следующий день Железняков сам разыскал Леонида.
     - Вот тебе мандат, адрес там указан. И вот тебе пакет от Дыбенко. Найдешь на линкоре Арбузова, передашь пакет в собственные руки и добьешься, чтоб Арбузов двинул вооруженный отряд к Таврическому дворцу не позднее третьего января.
     - А если не добьюсь? - хмуро поинтересовался Леонид, пряча пакет за пазуху.
     - Если не добьешься, Гарбуз тебя за борт выбросит. В лучшем случае.
     - А в худшем?
     - Хлопнет, - не задумываясь, сказал Анатолий.
     И безмятежно улыбнулся.
     
     5
     
     Скупо освещенный линкор был молчалив и огромен, как айсберг. Даже когда окликнули с катера, который Старшов выбил с огромным трудом, долго размахивая мандатом, там ответили не сразу.
     - Кто такие?
     - Да тут какой-то. С мандатом от Дыбенко.
     - На хрена?
     - Давай, братишка, давай. Дело у него до Гарбуза.
     - В шляпе дело?
     - В бекеше. Военрук из бывших.
     - Ладно, скажу Гарбузу. А там - как решит.
     Катер успел пришвартоваться, пока вернулся вахтенный:
     - Проходи, бекеша.
     Леонид поднялся на борт. Трое матросов обступили его, изучающе разглядывая. В сумерках лиц было не разобрать, но Старшов уже не торопился. Дал поизучать себя, ожидая вопросов. Однако никаких вопросов не последовало, и он вынужден был напомнить:
     - Мне к товарищу Арбузову.
     - Товарищи в Смольном заседают. А здесь - граждане свободной республики. Сдай оружие.
     Леонид молча протянул револьвер, вахтенный сунул его в карман бушлата, ни слова не сказав, загрохотал по палубе. Спустились по трапу, долго шли коридорами. Матросов встречалось много, но все расступались, равнодушно провожая взглядами. Наконец сопровождающий остановился, ткнул пальцем в закрытую дверь и неторопливо пошел назад. Старшов почему-то обождал, пока он не скрылся за поворотом, почему-то одернул и расправил бекешу и только после этого распахнул дверь.
     В большом, с нависающим потолком кубрике народу оказалось немного: все умещались за столом. Вздрагивающий свет электрической лампочки с трудом пробивался сквозь густые слои махорочного дыма. Запомнив слова вахтенного, Леонид сказал:
     - К гражданину Арбузову.
     И протянул мандат здоровенному моряку. Однако тот отстранился, и мандат взял худой, невзрачного вида матрос в накинутом на узкие плечи бушлате. Это несколько озадачило Леонида: после многозначительного предупреждения Железнякова и строгого приема у трапа он ожидал встретить громилу Гарбуза с пулеметными лентами через могучую грудь, а перед ним сидел аккуратно причесанный чахоточного вида матросик едва ли не первого года службы.
     - Опять Дыбенка объявился. Присаживайся, гражданин... - он заглянул в мандат, - Старшов. Что тебе велено?
     - Пакет гражданину Арбузову. Лично.
     Он еще раз перепроверил, кто из матросов носит эту фамилию и кого все именуют Гарбузом, потому что в речи невзрачного не было и намека на украинский акцент. И опять тот же чахоточный протянул руку. Старшову пришлось верить жесту: требование предъявить документ здесь было опасно, это он уже понял.
     - Вслух читай, Гарбуз, - потребовал рослый.
     - Если вслух зачитаю, курьера убрать придется.
     - Не впервой.
     - А если он безвинный? Может, товарищи Дыбенки вас так ничему и не научили?
     Не ожидая ответа, Арбузов углубился в чтение письма, которое достал из конверта, предварительно изучив сургучную печать. Читал очень внимательно, неспешно, матросы молча дымили махоркой, а Старшов едва ли не впервые в жизни переживал состояние, близкое к ужасу. Ему не единожды случалось испытывать страх, но то бывало в боях, и он научился подавлять его, потому что всегда ощущал долг перед теми, кого вел за собой, кто вверял ему свои жизни. А здесь, в полутемном прокуренном кубрике, он почувствовал себя жертвой хозяев, каприз которых - нет, даже не каприз, поскольку и сам-то каприз есть проявление человеческое, а некое абстрактное, вне-человеческое решение, продиктованное непонятной, механической целесообразностью, - способен враз перечеркнуть его жизнь без всякого повода, просто так, по одному слову или движению бровей. И сопротивление тут бесполезно, как бесполезна мольба на эшафоте. Сердце его сжалось, а он не решался глубоко вздохнуть и, чтобы снять дикое напряжение, протянул руку, взял со стола кисет с махоркой и клочок газеты и начал сворачивать цигарку, больше всего на свете боясь, что руки его задрожат. Но ему удалось не уронить ни крошки, свернуть цигарку, и тут рослый матрос, кисет которого он стянул со стола, чиркнул зажигалкой, продолжая глядеть на него с угрюмым удивлением. Леонид прикурил, затянулся, сердце отпустило, и он огляделся. Арбузов смотрел на него задумчиво и серьезно, последняя пара матросов, сблизив головы, дочитывала письмо.
     - Как на духу, - сказал один из них, возвращая письмо Арбузову.
     - Сначала вопросы. Для ясности, - сказал Арбузов.
     - Большевик?
     - Нет.
     - Сочувствующий им?
     - Тоже нет.
     - Значит, сам пришел к Дыбенке?
     - Еще раз нет, - Старшов понял, что от него ждут объяснений, и коротко рассказал, при каких обстоятельствах он познакомился с Павлом Ефимовичем, уже сообразив, что того здесь за что-то очень не любят. И закончил: - Я передал пакет и выполнил приказ.
     - А что разнюхать велели? - спросил рослый матрос.
     - Просили уговорить вас принять участие в охране Таврического дворца. Об этом говорил Железняков. Нюх не по моей части, я - офицер.
     - От кого охранять Таврический?
     - Это мне неизвестно. Учредительное собрание все-таки.
     - Может, кончим бодягу? - угрюмо поинтересовался рослый. - В камбузе бачками стучат.
     - Ступайте, - сказал Арбузов. - Мне так любопытно, как меня уговаривать будут, что и есть не хочется.
     - Пошли, братва, - рослый встал, сграбастал свой кисет, но, подумав, бросил его на стол перед Леонидом и вместе с остальными вышел из кубрика.
     - Значит, очень хотят, чтобы именно анархисты защищали Учредиловку, - помолчав, сказал Арбузов. - Анатолий - попугай: что Дыбенко вякнет, то он и прочирикает.
     - Железняков сам анархист.
     Арбузов усмехнулся грустно и мудро, как показалось Леониду. Может быть, так улыбался бы какой-нибудь сказочный дед, в сотый раз терпеливо разъясняя бестолковому внуку, что день наступает совсем не оттого, что внук наконец-то пробудился от ночного сна.
     - Ну, давай. Агитируй. Только сперва бекешу расстегни, жарко будет.
     - Агитировать бесполезно.
     - Зачем же шел?
     - Приказ. - Старшов расстегнул бекешу.
     Арбузов быстро, но очень внимательно глянул в глаза:
     - А не исполнишь его, потому что смерти боишься?
     - Боюсь, - Леонид выдержал взгляд. - И все же скажу, что Учредительное собрание под угрозой срыва. Нужен порядок, а вы, как мне показалось, способны его обеспечить.
     - Анархия - мать порядка.
     - Слыхал.
     - А понял? - Арбузов подождал ответа, но Старшов промолчал, поскольку этот основополагающий лозунг анархистов всегда представлялся ему бессмысленным.
     - Вижу, что нет. В любом государстве - при царе ли, при капитале или при большевиках - отцом порядка будет власть. В ее руках - кнут, застенок, виселица, и народ подчиняется от страха, а не из уважения. И мы, анархисты, отрицаем всякую власть. Не сразу, конечно, не завтра, но скоро, как только основная масса идею нашу поймет. Мы построим мир без начальников, без полиции, тюрем, без всякого принуждения: большевики о том, что мы хотим сделать, даже врать не решаются. А мы построим!
     Последнюю фразу Арбузов вдруг выкрикнул, и Старшову показалось, что глаза его сверкнули ледяным огоньком фанатизма.
     - Мы построим такое общество, в котором люди будут соблюдать порядок и закон не потому, что сверху кнут, а потому, что внутри каждого уважение и гордость. Почему, спросишь? Потому что мы сами рождаем порядок. Не законы, не приказы, а люди, мы сами, и не власть - отец порядка, а анархия - мать порядка. Трудно уразуметь? Нужна разъяснительная работа, пример нужен. А главное, так то понять нужно, что народ ни в чем не виноват. Он привык веками жить под гнетом властей, а потому и обманывать их. И власть есть враг народа. Не кадеты, как объявили, а любая власть - всегда враг А Железняк, - он пренебрежительно махнул рукой. - Форсит Железняк. В феврале красный бант нацепил, а когда немодно стало - черный: вот и весь его политический принцип.
     Арбузов мучительно закашлялся, зажал впалую грудь. Вытер обильный пот, потянулся за кисетом.
     - Чахотка у тебя, - вдруг сказал Старшов. - Не курил бы.
     - Дым прогревает. Да, насчет Дыбенки, для сведения. Как он нас, флотских, в июле за демонстрацию агитировал. Пять раз слово брал: мол, опять мирная демонстрация, братва, но чтоб с оружием. Насчет оружия мы сразу отмели: провокация. Однако пошли многие. А что вышло, сколько братвы погубили? И когда он в октябре опять насчет Зимнего стал давить, Центробалт сказал: баста. И балтийцы не пошли. Одна "Аврора" да Гвардейский экипаж. Если большевики тоже за Учредиловку, так зачем было Керенского валить? Но им же не Учредительное собрание нужно, им власть нужна. А народ Учредиловку на данном этапе поддерживает. Так кто будет против, соображаешь? Братва почему тебя приняла без доверия? Потому что ты третий оттуда, от Дыбенки. Первый кое-кого у нас сманил: две роты к Таврическому уже ушли. Ну, второго сразу и стрельнули, как только он рот разинул. А ты... Нет, ты не врешь. Свободен.
     Леонид встал. Чуть помедлив, спросил, с усилием глянув в глаза Арбузову:
     - Я выполнил приказ?
     - Отвечаю положительно.
     - Тогда распишись на конверте.
     - Значит, с двух сторон тебя Дыбенко зажал? - Арбузов поднялся, надел бушлат в рукава. - Ну, от меня он подарка не дождется. - Расписался на конверте, протянул Старшову. - Катер ждет тебя? Идем, провожу.
     Старшов помедлил, подумал, застегивая бекешу. Потом сказал, вдруг решившись:
     - У меня наган отобрали. А я с ним всю германскую.
     - Наган вернут, но ты Дыбенко скажешь, что никакой опасности для Учредительного собрания мы не видим, а ихнюю авантюру заранее осуждаем и что настоящие анархисты против народа никогда не пойдут. Слово офицера с тебя беру. Пошли, пока братва бачки доскребывает.
     
     
     ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
     
     1
     
     - Психический он, этот Арбузов, - сказал Дыбенко, когда Старшов, ничего не скрывая, доложил ему о посещении линкора. - И психически вредно влияет на балтийцев, и я поставлю вопрос. И все его факты - наглая ложь.
     Он был недоволен, недовольства не скрывал, но и на Леонида его не выплескивал. Сесть, правда, не предложил, долго молча хмурился, а потом буркнул, не глядя:
     - В распоряжение Железнякова.
     - Значит, вместе порядочек на собрании наводить будем, - улыбнулся Анатолий, когда Леонид явился к нему. - Ладно, так решим. С приглашенными я работу продолжу, а ты дворец изучишь и составишь для Дыбенко схему караулов. Учти, не исключено, что товарищ, Ленин будет на открытии.
     Новый год Питер встречал двояко: либо не обращал внимания на его приход, либо, наоборот, изо всех сил веселился с тем надрывом, который уже становился чертою характера, хотя его привычно выдавали за лихую бесшабашность. В центре открыто витийствовали о - вот-вот, еще несколько дней, господа! - неминуемом крахе Советской власти и уходе большевиков с политической арены. Поднимали тосты, более похожие на программные речи, члены запрещенной кадетской партии. В многочисленных привокзальных трактирах гуляли без речей и тостов, но между возлияниями звучали слова о сахаре, муке, топливе, измеряемых вагонами. Новый год обещал, но большевики, слушая эти обещания, ни во что не вмешивались, наблюдали только за порядком, разбросав для этой цели множество рабочих, солдатских и матросских патрулей.
     Стартов в три новогодних дня вместе с комендантом и двумя приданными ему матросами осмотрел помещения дворца, чердаки, лестницы, переходы и подвалы. Рассчитал и составил схему караулов, добился согласия Железнякова и только после этого доложил Дыбенко. Павел Ефимович молча выслушал доклад, с некоторым равнодушием ознакомился со схемой и расписанием постов и сказал:
     - Наша фракция депутатов выделила товарища по этому вопросу. Завтра покажешь ему дворец.
     - Что делать потом?
     - Что Анатолий скажет. Он отвечает за порядок в целом, ты - только за безопасность депутатов.
     Старшов возвращался в Таврический дворец подавленным. И не только потому, что из разговора с Дыбенко окончательно уяснил, что отныне он, боевой офицер, оказался на побегушках у морячка с "Авроры", хотя самолюбие его и было задето. Нет, главное заключалось в ином: что-то плелось вокруг ожидавшегося Учредительного собрания, что-то весьма серьезное, во что его не желали посвящать. И усиленные караулы, и странное разделение обязанностей между ним и Анатолием, и, наконец, появление еще одной фигуры, отвечающей за проведение общероссийского собора, - все убеждало его в том, что власть не столько думает об охране Собрания, сколько озабочена самим фактом этого собрания. Что они с куда большей тревогой чего-то ждут, стремятся что-то пресечь, не допустить, направить в желаемое русло.
     В Таврическом дворце его удивило скопление шумной молодежи. Преобладали работницы в красных косынках, юноши в рубахах навыпуск, но попадались и гимназистки, и ученики фабричных училищ, и безусые приказчики с безусыми конторщиками. Стоял невообразимый шум: молодые люди громко хохотали, дудели в жестяные трубы, свистели глиняными свистульками, колотили в бубны и оглушительно грохотали трещотками.
     - Тихо! - крикнул Железняков, увидев Леонида. - Стоп машина, ребятки, проверили инструмент и будет. Поднимайтесь по этим лестницам и занимайте места на балконе. Без шума! Шуметь начнем, как я сигнал подам.
     Девушки и юноши стали подниматься боковыми маршами, вестибюль быстро пустел. Железняков был очень доволен, что-то насвистывал. Спросил самодовольно:
     - Видал, каких орлов я сагитировал?
     - А зачем столько шума?
     - Спектакль готовим для развлечения собрания, - улыбнулся Анатолий. - Пойдем в зал, репетировать поможешь.
     В иное время Старшов послал бы матроса подальше, но приказ обязывал исполнять все распоряжения неутомимого Железнякова. А Леонид привык исполнять приказы точно и в срок, вне зависимости от того, нравятся они ему или нет. И поэтому молча проследовал за своим начальником, но по иной лестнице, ведущей к залу, где должно было происходить Учредительное собрание.
     В зале было пусто и чинно, только с балконов доносился неясный гомон: там уже расселась разношерстная молодежь. Железняков поднялся на трибуну, и гомон тотчас же смолк.
     - Слышно меня?
     Он не повышал голоса, но акустика в зале была великолепной, и балконы согласно зашумели. А потом молодежь опять примолкла, потому что было интересно, что последует далее.
     - Сейчас проверим, что я услышу, - сказал Железняков. - Старшов, стань на трибуну, а я в зале сяду. А ты говори, будто... Ну, будто Чернов.
     - Я - Старшов. Ты перепутал.
     - Не обижайся, - поморщился Анатолий. - Мы важное мероприятие провернуть должны, личное поручение Якова Михайловича, если хочешь знать. Ну, хорошо, не Чернов ты, шутил я. Но газетку почитать с трибуны можешь?
     - Я не читаю газет.
     - Придется, - жестко сказал Анатолий, подавая ему газету. - Концерт начинать, как я руку подниму, все слышали? - Он прошел в зал, сел на депутатское место. - Давай, Старшов.
     Леонид с трудом сдерживал себя. Глупейшая инсценировка Учредительного собрания ("ты - Чернов"), затеянная на глазах десятков юнцов и девиц непонятно с какой целью, больно била по самолюбию. Но отказаться было невозможно, спорить с Железняковым в присутствии посторонних он считал недопустимым и потому начал бубнить то, что попало на глаза;
     - "Каждый из товарищей солдат, который едет в деревню, должен уметь ответить крестьянам на все вопросы..."
     - Хорошо! - крикнул Анатолий. - Приготовились на балконах! Продолжай, Старшов.
     - "...Перед отъездом в деревню заходите в инструкторский отдел Военной организации при ЦК РСДРП (Петроград, Литейный, 20, от одиннадцати до шести), где вам дадут письменные ответы..."
     Железняков поднял руку - и мгновенно вой дудок, грохот трещоток, свист, рев и топот заглушили слова Леонида. Он растерянно замолчал, но Железняков погрозил кулаком, и, повысив голос, он забубнил снова, не слыша ни самого себя, ни дребезжания подвесок люстр, ни звона стекол. Он только видел, что Железняков прямо-таки помирает от хохота, раскачиваясь в кресле.
     
     2
     
     Уверенности, что он понял, с какой целью затевается эта шумная балконная кампания, у Старшова не было. Правда, он потребовал от Анатолия объяснений, но Железняков весело ответил, что так будут выражать свои чувства простые граждане.
     - Надеюсь, после выступления депутата?
     - Ну о чем разговор, Старшов!
     Анатолий обезоруживающе улыбался, от серьезных разговоров уходил, отшучивался, прикидывался простачком-морячком, что, надо признаться, делал артистически. И Леонид вскоре отстал от него, поняв, что ничего не добьется. А сомнение осталось, точило его, и он бездумно и бесцельно слонялся по лестницам и переходам. Там его и нашли.
     - Тебя спрашивают.
     Леонид вспомнил о большевистском депутате, с которым обязан был согласовать расстановку караулов. Спустился: по вестибюлю прохаживался мужчина в столь дорогом костюме, что его хотелось называть господином.
     - Вы меня спрашивали?
     Посетитель обернулся, и Леонид оторопел. Перед ним стоял бывший прапорщик Дольский, год назад дезертировавший с фронта.
     - Здравствуйте, Старшов.
     Дольский не удивился, увидев его, а Леонид, наоборот, настолько растерялся, настолько был погружен в собственные размышления, что спросил весьма глуповато:
     - А разве вы - не эсер?
     - Стали интересоваться политикой?
     - Политика кругом, - Старшов уже пришел в себя и даже обрадовался, что депутат высокого собрания оказался знакомым. - Очень рад. Поверьте, Дольский.
     - Поверьте - слово вчерашнее. Привыкайте к сегодняшнему: проверьте. Мне, кстати, поручено проверить ваши старания.
     - Вот схема...
     - Место действия, - оборвал Дольский. - Ведите. Все переходы, лестницы, сообщающиеся помещения.
     Тон не предполагал вопросов, и Старшов повел большевистского делегата, скупо, но точно объясняя, куда ведет лестница, коридор или дверь. Дольский почти не задавал вопросов, но всегда уточнял, какая часть здания наиболее изолирована. Когда закончили обход - а он длился долго, - Дольский пожелал пройти в зал заседаний, где внимательно осмотрелся.
     - В левую часть, насколько я понял, ведут три выхода. Там поставить усиленные караулы.
     - Я не предполагал, что избранные законным путем депутаты...
     - Покажите схему.
     Старшов достал схему караулов, развернул. Дольский всмотрелся, ткнул пальцем:
     - В этих трех переходах - усиленные команды. Если это нарушает ваши демократические принципы, я дам распоряжение Дыбенко. Судя по вытянувшемуся лицу, есть вопросы?
     - Скорее ощущение, что вы боитесь демократии.
     - Демократия безопасна, когда есть демократы. Но в России их нет, не считая кучки говорливых интеллигентов.
     - Однако депутаты Учредительного собрания избраны всенародно, следовательно, у них равные права. А мы ставим часовых, запрещаем пользоваться третью помещений. Как все это прикажете понимать, гражданин депутат?
     - Как данность, продиктованную необходимостью.
     - Какой необходимостью? Какой? Откуда она появилась?
     Дольский в упор глянул на него, и Старшов опять - как тогда, еще на фронте, - не выдержал холодного, ровно ничего не отражающего взгляда.
     - Вы вправду наивны, Старшов, или успешно прикидываетесь?
     - Мне что-то не нравится, а что именно - не понимаю. Я вам на ходу рассказывал о вчерашней репетиции, которую провел Железняков, а вы не соизволили даже удивиться.
     - Вам показалось, что это - репетиция.
     - Я видел и слышал.
     - Всегда считал вас образцовым офицером. Обидно разочаровываться.
     - По причине?
     - Когда начальник говорит "вам показалось", дисциплинированный офицер отвечает "так точно".
     - Благодарение Богу, вы не мой начальник.
     - Как знать, Старшов, как знать. - Дольский помолчал. - Добровольно власть отдают только в литературе. Король Лир не пример для подражания, а - предостережение. Перечитайте на досуге.
     - Нынешняя власть России официально именует себя Временным Революционным правительством, - упрямо сказал Старшов. - Следовательно, постоянное законное правительство может сформировать только сам народ через уполномоченных им на то депутатов.
     - Заладили: народ, народ! - взорвался Дольский. - Народ - это фикция, необходимая господствующим классам. Впрочем, завтра вы услышите наше мнение по данному вопросу. России нужна не абстрактная власть народа, а конкретная и твердая власть Советов. А для того чтобы вы не пропустили выступления нашего товарища, попрошу вас не покидать пределов Таврического дворца. Ни под каким видом. Что же касается задания, то вы отлично с ним справились. Не забудьте только о дополнительных караулах на всех входах в помещение, которое займет большевистская фракция, хотя это и противоречит вашим представлениям о демократии. Провожать не надо, я помню дорогу.
     Он, не оглядываясь, направился к выходу.
     - Прошу прощения, - неожиданно для самого себя сказал Леонид. - Разрешите обратиться не как к большевику и даже не как к депутату, а... по-окопному.
     Дольский молча смотрел на него неживыми глазами, ожидая вопроса. Спросил, не дождавшись:
     - Что вас не устраивает, Старшов?
     - Все. Все, что сейчас происходит. Что-то очень изменилось, причины поменялись местами со следствиями, и я... Я перестал понимать ход событий.
     - Ход. - Дольский чуть улыбнулся. - Знаете, почему японцы разгромили русскую эскадру в Цусимском проливе?
     - Говорят, Рожественский...
     - Японцы первыми уверовали в силу целесообразности, отбросив все догмы. Честь, взаимовыручка, благородство - мумии прошлых веков. Исходя из этой мертвечины, русский флот ориентировался на самый тихоходный дредноут, то есть на отстающего. А японцы бросили свои тихоходы, помчались вперед на сверхсовершенных крейсерах и заперли Рожественского в месте, неудобном для маневра. Они открыли закон будущего: хватит церемониться с неспособными, тихоходными, больными хронической импотенцией. Побеждает тот, кто не обременен сентиментальностью.
     - Не обременен честью, вы хотели сказать?
     Дольский молча вышел из зала, даже не кивнув на прощанье.
     
     3
     
     Утром 5 января в Таврический прибыл Дыбенко. И сразу же вызвал Старшова:
     - Твое дело - караулы и порядок в зале. В зале, ясно?
     - Караулы в зале? А вестибюль и выход?
     - Там другая охрана, и ты зря не мелькай.
     - Приказ ясен. Разрешите идти?
     - Дворец не покидать без моего личного разрешения. Категорически.
     - Я - под арестом?
     - За неисполнение можешь и под арестом оказаться.
     Леонид привык подчиняться приказам, но воспринял последний как еще один знак той нервозности, которая кругами расходилась по России то ли в связи с открытием Учредительного собрания, то ли от пустопорожних переговоров в Брест-Литовске, то ли от растущей активности юга. "На Дону буза начинается", - сказал ему Железняков, когда на балконы с хохотом и грохотом поднимались его странные гости. Сегодня они прошли туда же тихо, без бубнов, дудок и трещоток, и сидели тихо, но Леонид догадывался, что так распорядился Дольский. Или сказал кому-то, кто распорядился. И опять все упиралось в каких-то таинственных людей, которые дирижировали событиями, оставаясь в тени и издавая те декреты, которые считали необходимыми, исходя из ситуации, а не закона. Он честно служил власти, но ныне стал ощущать ее не как власть, а как некую группу, преследующую свои цели и идущую к ним напролом, без оглядки на законы и традиции. А он не знал и не понимал этих целей, покой его был нарушен, и бывший поручик Старшов стал плохо спать по ночам, хотя даже на фронте с ним никогда такого не случалось.
     Вместе с Железняковым он спускался в подвалы, когда вдруг ясно уловил далекое пение: хор напряженных голосов пел "Варшавянку".
     Старшов остановился, вслушиваясь, но тут появился отставший Железняков, облапил, ослепляя улыбкой:
     - Шагай, Старшов, шагай. Дыбенко шагать велел.
     - Поют, кажется?
     - Ликуют.
     Он подталкивал вниз, в глухие подвалы, которые зачем-то еще раз велел осмотреть Дыбенко.
     - Глухо там, - сказал Старшов. - Все выходы надежно заперты, у двух, что ведут во двор, латышская охрана. Я говорил об этом Павлу Ефимовичу, а он зачем-то вторично приказал.
     - На товарища Ленина первого января покушение было, слыхал? - весомо понизив голос, спросил Анатолий. - Враг не дремлет, Старшов, я и за мины в подвалах не поручусь. И ты не поручишься, а надо поручиться. Обстановка требует.
     Старшов слышал, что машину Ленина обстреляли с тротуара, но никак не мог взять в толк, кому это было надо накануне открытия долгожданного Учредительного собрания. Тем более что Ленин сидел так, что стрелявший и не мог его поразить: легко ранен был только какой-то Платтен. С точки зрения чистой логики, что-то в этом покушении его настораживало: не то, что покушавшиеся так и не были найдены. Смущала какая-то гимназическая неподготовленность самого покушения, его спонтанность и явно непрофессиональное исполнение; офицер бы не промахнулся, да и стрелял бы не в одиночестве, а эсеровские боевики прибегли бы к привычной бомбе. Все говорило за то, что террорист был либо отчаявшимся фанатиком-одиночкой вроде Каракозова, либо... Либо вообще не собирался никого убивать. Однако Леонид держал свои выводы при себе не потому, что понял время конца задушевных бесед, а потому, что внутренне ощутил его, еще ничего не успев сообразить. Но сейчас не сдержался:
     - Странное покушение, ты не находишь?
     - На что намекаешь? - Железняков даже остановился.
     - Есть закон: ищи, кому выгодно. А кому это выгодно накануне открытия?
     - Для офицерской сволоты законы не писаны, Старшов.
     - Офицерская сволота семь пуль в "яблочко" укладывает. Могу показать.
     - Но, но!.. - В спину Старшова уперся ствол маузера. - Не бузи. Давай наган.
     - Ты что, Железняков?
     - Давай, давай, у меня - приказ. А то шлепну в подвале при попытке к бегству.
     Шлепнуть он мог и без всяких попыток - в этом Леонид не сомневался. Молча потянулся к кобуре, но Анатолий перехватил его руку и достал оружие сам.
     - Развлекаешься?
     - Дыбенко велел тебя разоружить. Так, на всякий случай...
     Из-за толстых стен глухо донесся залп, разрозненная стрельба. Оба замерли, прислушиваясь.
     - Стреляют? Почему стреляют?
     - Потом разберемся, Старшов, потом. - Железняков вздохнул, повертел наган, сунул его за ремень. - Наше дело - подвалы проверить, чтоб все аккуратно. Шагай, Старшов, шагай.
     Леонид вытер пот, хотя на лестнице было холодно, а из глухих подвалов веяло ледяной сыростью. Он не испытывал никакого страха, хотя разумом понимал, что выстрел в спину может грянуть каждое мгновение. Он ощущал злость, которая топила всякое ощущение страха, но выматывала настолько, что слабели ноги. И пошел вниз, ощупывая ступени этими, вдруг ослабевшими ногами.
     
     4
     
     Возвращались они часа через полтора, а может, и больше: Старшов потерял счет времени. Бессильная злость и ожидание выстрела измотали его вконец. Но выстрела так и не последовало, Железняков деловито осматривал все темные углы, балагурил, как всегда, но Леонид слышал только отдельные слова, не понимая, о чем он говорит и над чем смеется. Таскался по подвалам, а устал вдруг, устал до того, что почти лишился сил, когда они выбрались наверх.
     - Обожди, - сказал он и сел на пол у окна в коридоре.
     - Что с тобой? - участливо спросил Железняков и даже присел рядом на корточки. - Живот, что ли, схватило?
     - Почему ты меня не застрелил?
     - Приказа такого не было, - белоснежно улыбнулся Анатолий. - Ладно, отдыхай, я сам Дыбенко доложу.
     - Верни наган.
     - Верну. Говорильня эта кончится, и верну. Честно, Старшов, слово балтийца.
     Он ушел, а Леонид продолжал сидеть, прикрыв глаза. Потом он никак не мог вспомнить, сколько же времени он сидел, думал при этом или нет - все куда-то провалилось. Время, события, служба, которую привык исполнять. И очнулся тогда лишь, когда потрясли за плечо. Открыл глаза: над ним склонился балтиец:
     - В зал иди. Дыбенко велел.
     Старшов был на левой половине, где располагалась большевистская фракция, для которой Дольский требовал усиления караулов. Требование это выполнили, пока он приходил в себя: в коридорах и проходных помещениях толпилось много вооруженных матросов. Много людей оказалось и в зале, и они тоже были вооружены. Депутаты с утра заседали по фракциям, передние кресла и ложи пустовали, но в задних рядах сидело много солдат и рабочих, и почти все были с оружием. Они курили, громко разговаривали, ходили по залу, грохоча прикладами. На балконах расположилась молодежь Железнякова: там тоже шумели, но все гасло в солдатском гоготе. Возле трибуны председателя стоял Дыбенко, и Старшов сразу же подошел к нему.
     - Перерыв объявили, - сказал Павел Ефимович. - Скоро должен кончиться, почему и побеспокоил.
     - А что это за публика?
     - Народ, - жестко поправил Дыбенко. - Представители Солдатских комитетов.
     - С оружием?
     - Имеют право. - Он протянул нарукавную повязку.
     - Надень.
     - А если они...
     - Вот и следи, чтобы никакого "если" не было. На то ты и распорядитель.
     - Правые идут! - крикнул от дверей Железняков.
     - Задержи!
     - Не могу, Павел Ефимович! Не стрелять же...
     Его оттеснили входящие, и он так и не закончил фразы. В голос выматерившись, Дыбенко вместе со Стартовым отошел к противоположным дверям.
     - Помоги им рассесться. Строго по фракциям! А я нашим доложу. И чтобы без эксцессов тут!
     Депутаты входили в зал неторопливо и даже торжественно. Они шли на свои места, занимали их спокойно и с достоинством, и шумный зал примолк. Старшов стоял у дверей, наблюдая, как они рассаживаются, как им нехотя, с ворчаньем, а то и с руганью уступают кресла солдаты, то ли по ошибке, то ли из озорства занявшие депутатские ряды. Эксцессов, о которых на прощанье сказал Дыбенко, пока не было, и Леонид начал было успокаиваться, как вдруг взволнованный голос крикнул от середины правого крыла:
     - Господин распорядитель! Господин распорядитель, прошу сюда!
     Стартов подошел: на депутатском кресле развалился солдат в распахнутой шинели и сбитой на затылок мятой папахе. Он глуповато улыбался (опять это рыхлое тыловое лицо!), без малейшего смущения глядя снизу вверх на пожилого аккуратного депутата.
     - У меня - мандат! - с ноткой отчаяния сказал аккуратный господин в далеко не новом костюме. - Вот, извольте.
     - У меня тоже мандат, - солдат покачал винтовкой. - Погромче твоего будет. - Сзади с готовностью засмеялись приятели. Только один неодобрительно покачал головой - пожилой, по виду бывший унтер: Старшов сразу выделил его. Он не выносил солдатского хамства, предостаточно хлебнув его еще на фронте, но сдержался, стараясь говорить негромко и спокойно.
     - Это - депутатский ряд. Прошу освободить место.
     - А ты кто такой?
     Крикнули сзади, кто-то из приятелей солдата. Но Леонид не стал искать его, а пояснил хмуро молчавшему унтеру:
     - Я - распорядитель. Моя обязанность - рассадить депутатов и следить за порядком в зале.
     - Плевал я! - заявил солдат. - Где хочу, там и сижу. Свобода!
     - Не зарывайся, Трохов, - сказал унтер. - Порядок должен быть.
     - А если я не желаю? - куражился солдат. - Что, тащить меня будешь? Жила у тебя не та!
     - Жилы найдем. - Старшов оглядел зал: от дверей по проходу шли двое матросов. - Наряд!
     Матросы остановились.
     - Что там? - громко спросил один из них.
     - Ладно, шутил я, понял? - солдат нехотя поднялся, побрел вдоль ряда, волоча винтовку и наступая на ноги уже усевшимся депутатам.
     - Благодарю вас... - начал было аккуратный депутат, но не успел ни закончить фразы, ни даже сесть на освобожденное солдатом кресло.
     - Господа!.. - отчаянно закричал оказавшийся у трибуны депутат в черном костюме. - Господа, предана демократия, предано наше честное имя!..
     Сразу поднялся шум и грохот, в котором окончательно пропал напряженный голос депутата у трибуны. Солдаты в зале орали, грохотали прикладами, ожесточенно топали сапогами. Публика наверху, приведенная Железняковым, принялась неистово аплодировать и стучать ногами. Старшов уже ничего не слышал, хотел пройти вперед, но не решался, поскольку соседи активно поддерживали нахального солдата и могли вновь привязаться к аккуратному, чем-то очень похожему на уездного учителя (Леонид сам когда-то был таким) депутату.
     - Тихо! - перекрывая шум, крикнул коренастый чернобородый господин. - Тихо, господа! Дайте же сказать депутату Соболеву, это его право, в конце концов!
     Властный голос Чернова возымел действие: зал примолк, однако не настолько, чтобы можно было слушать без напряжения. Старшов улавливал лишь отдельные слова, редко - короткие фразы, но смысл понял сразу.
     - ... стреляли в демонстрацию рабочих... прямо в толпу, которая молитвенно пела революционные песни...
     Леонид вспомнил спуск в подвал, далекую "Варшавянку", глухие залпы...
     - ...стреляли матросы без всякого предупреждения...
     Снова резко возрос шум, топот, свист, грохот сапог и прикладов.
     - ...выхватывали лозунги и красные знамена... жертвы доходят до ста человек... Я требую создать комиссию...
     И опять все утонуло в грохоте, свисте, улюлюкании. Гости в зале, на балконах и на галерке столь неистово кричали и топали, что даже Чернов не мог перекричать их: то ли на сей раз они шумели громче и слаженнее, то ли он надорвал голос. Депутаты в рядах, в президиуме о чем-то переговаривались, растерянность их росла с каждой минутой, но тут вдруг зал смолк почти одновременно, а через секунду все встали и бешено зааплодировали.
     В правой от председательствующего ложе появился Ленин в сопровождении руководителей правительства. Старшов впервые видел его, но знал по многочисленным портретам, а сейчас смотрел - и не узнавал. Знаменитая ленинская бородка оказалась какой-то неотросшей, встопорщенной и неоформившейся, сам он в желтом свете вполнакала горевших люстр выглядел почему-то небритым. Следом шествовало правительство, но Леонид узнал только Свердлова. Зал неистово аплодировал, пока Ленину это не надоело. Он махнул рукой - и все дисциплинированно примолкли.
     - Вы требовали продолжения Учредительного собрания, господин Чернов, - с нескрываемым раздражением сказал Ленин. - Так продолжайте. Мы слушаем.
     - Шум в зале, господин Ульянов.
     - Шум оттого, что вы мямлите и тянете! - резко оборвал Ленин и сел. - И в этом, кстати, сущность всей вашей деятельности. Так называемой деятельности так называемых демократов.
     Зал взорвался хохотом и аплодисментами. Но ненадолго, потому что на сей раз Свердлов предостерегающе махнул рукой.
     - ...недопустимый шум! - продолжал Чернов. - Вы сами только что убедились.
     - Займитесь делом, и шум прекратится.
     - Один вопрос, господин Ульянов. Вам известно, что возле Таврического дворца была расстреляна мирная демонстрация граждан? Это новое девятое января.
     - Правительству ничего не известно по этому поводу. Вечером нам доложат товарищи, и завтра Яков Михайлович изложит собранию и вам лично все факты. Что же касается исторических параллелей, то рекомендую господам депутатам быть корректнее. Пожалуйста, начинайте. Караул устал.
     - Я требую слова, - громко сказал Свердлов и, не дожидаясь объявления, прошел на трибуну.
     Зал, только что бушевавший несогласием, глушивший речи выступавших выкриками, топотом сапог, грохотом прикладов и несмолкаемыми аплодисментами галерки, дисциплинированно молчал.
     - Советская власть, которую я здесь представляю, есть высшая форма демократии, ибо она выражает волю угнетенного большинства трудового народа. Эта воля нашла свое отражение в первых декретах Съезда Советов о мире и земле. На этом основании мы, большевики, требуем как утверждения этих декретов, так и безусловного признания власти рабочих, крестьянских и солдатских Комитетов, единодушно...
     - Решительно протестую! - выкрикнули из зала, из строгих рядов депутатов. - Мы, депутаты Учредительного собрания, избраны всем русским народом, всей Россией...
     - Демагогия, гражданин Свердлов!
     - Вы, большевики, узурпировали власть, но не гражданские права России!..
     Возмущенные реплики депутатов звучали в том же, если не благоговейном, то почти ритуальном молчании зала, что при выступлении большевистских вождей становилось привычным, по крайней мере, в Петрограде. Старшов уже усвоил это, в известной мере оправдывал истоки бурного порыва, но сейчас не понимал, почему зал молчит, почему замерла галерка, послушная жесту Железнякова. Он посмотрел на ложу, в которой сидел Ленин, и увидел, что Владимир Ильич оглядывает зал с острым настороженным интересом, тоже, видимо, не понимая, что же происходит с подсадной публикой, почему она позволяет депутатам срывать выступление Свердлова. Возле ложи стоял Дыбенко и тоже молчал, хотя при этом часто поглядывал на Ленина, то ли определяя реакцию, то ли ожидая знака. Конечно, ситуация сложилась так, что шуметь вроде бы и не полагалось, поскольку "свой" все еще стоял на трибуне, но и позволять выкрики с мест тоже было недопустимо, хотя сигналов на этот счет пока не поступало.
     - Узурпаторы! - вскочил с места пожилой депутат. - Обманом захватив власть...
     Вскочил он совсем рядом, и Старшов услышал отчетливый звук передернутого затвора винтовки. Глянул, увидел поднятый ствол, бросился туда, расталкивая солдат, наступая на ноги...
     - Отставить!
     Он выкрикнул команду автоматически, не ища слов, но солдат привычно оглянулся, и Старшов успел схватить винтовку за ствол и рвануть ее на себя. Что-то орали солдаты, с запозданием вдруг зашумела галерка, что-то выкрикивали депутаты, а Старшов и солдат с молчаливым злым упорством тянули винтовку в разные стороны.
     - Распорядитель Старшов! - перекрывая шум, гаркнул Дыбенко. - Прошу ко мне! Ко мне!
     Старшов отпустил ствол, погрозил несколько ошарашенному солдату пальцем по-учительски:
     - Не сметь!
     И пошел к Дыбенко, с удивлением глядя, как захохатывается Ленин, буквально сползая с кресла.
     Дыбенко зачем-то вывел его из зала, покровительственно обняв за плечи:
     - Молодец, решительно. Перекури, успокойся и назад. Главное, чтоб стрельбы не было. Пресекай неуклонно.
     И сразу же вернулся в зал. Кто-то из его матросов дал Старшову закурить, спросил с любопытством:
     - Жарко там?
     Леонид не ответил. "Чтоб стрельбы не было", - сказал Дыбенко. Значит, она возможна? Значит, винтовки заряжены и в каждом подсумке - по пять обойм? Как же охрана могла пропустить в зал вооруженных, уже не признающих дисциплины людей, как, кто отдал приказ? И зачем, с какой целью? Просто попугать депутатов или и вправду открыть пальбу по личному разумению? "Пониманию момента", как они это теперь называют...
     Когда он вернулся, его встретил иной шум, иная форма протеста, иное восприятие дозволенности. Судя по всему, его борьба с солдатом, первым передернувшим затвор, оказалась некой гранью, шагнув за которую, гости Учредительного собрания уже не нуждались ни в указаниях, ни в разрешениях, ни в дирижерских палочках Дыбенко и Железнякова. Веселый и одновременно какой-то облегченный хохот Ленина, открывшего для себя нечто саморегулирующееся в этой солдатской стихии, был воспринят вооруженной половиной зала как индульгенция на все времена. Классовое чутье окончательно и весьма наглядно побеждало правовые законы и обязательства, массы оказались способными и впрямь если не управлять историей, так по крайности искривлять ее, принимая на себя всю ответственность перед миром и совестью. Необходимо только чутко прислушиваться к настроению масс, вовремя, то есть чуть раньше прочих, оформлять их вопли в ясные лозунги и смело выдавать эти лозунги за политику партии на митингах и собраниях, в речах и статьях. Ленин привык немедленно следовать за стремительным потоком собственных мыслей, а потому, вдруг забыв о собрании, не слушая и уже не слыша выступающих, пересел с кресла на пол и, полулежа, лихорадочно строчил в блокноте очередные тезисы. "Советы - это форма демократизма, не имеющая себе равной ни в одной из стран... Некогда, по сравнению с царизмом и республикой Керенского, Учредительное собрание было для нас лучше их пресловутых органов власти, но, по мере возникновения Советов, последние, конечно, как всенародные революционные организации, стали несравненно выше всех парламентов всего мира..."
     Мысли набегали друг на друга, слова выпрыгивали из строчек, а Владимир Ильич писал и писал, боясь упустить нечто важное, нечто из того оружия, которым можно фехтовать от имени народа на любой словесной дуэли.
     А собрание шло своим чередом. Ораторы сменяли друг друга, и зал либо взрывался ревом, топотом и гамом, либо отдельными выкриками с мест, на которые уже никто не обращал внимания. Старшов, наконец-то получив конкретное задание вместо расплывчатых обязанностей "распорядителя", метался по проходам, заметив угрожающе поднятую винтовку или уловив среди шума и заглушающих аплодисментов галерки знакомый лязг затвора. Он уже не следил за ходом собрания, не замечал, кто за кем выступает, да и во всех выступлениях способен был лишь уловить, расслышать отдельные слова. Он был как в бою и ощущал себя как в бою, и волнение его было сродни тому, которое он совсем недавно испытывал там, в окопах, в сумятице боя, где не было и не могло быть никаких мелочей. Он метался по залу, не замечая ни откровенной усмешки Дыбенко, ни веселого хохота Анатолия Железнякова.
     - Молодец, Старшов! Так держать!
     И он верил, что он - молодец. Что успевает, что заставляет опускаться угрожающе поднятые винтовки, что выполняет высокую миссию реальной охраны беззащитных депутатов России.
     - ...У нас воля к диктатуре трудящихся классов, которая закладывает фундамент жизни на тысячелетия, а у них все сводится к воле защищать паршивую буржуазно-парламентскую республику...
     Голос показался знакомым, в зале царил порядок, галерка помалкивала, и Старшов оглянулся на трибуну. Выступал Бухарин - Старшов слушал как-то его выступление, оно ему понравилось, но тут он удивился, почему Бухарин обращается к депутатам в третьем лице: "у них", а не "у нас". Потом сообразил, что большевистский депутат выступает сейчас совсем не перед коллегами-депутатами, а перед притихшей публикой, обращаясь к ней, разъясняя ей и только - ей. Для выступающего этот зал был как бы полупустым: он видел только своих, депутаты Учредительного собрания им в расчет уже не принимались.
     - ...Мы с этой трибуны провозглашаем ей смертельную войну!
     "Кому - ей? Ах да, паршивой буржуазно-парламентской республике..."
     - Спас на крови вы построите! Спас на крови!
     Выкрикнули из рядов, и публика в зале вмиг заорала, где-то поднялась винтовка. Старшов бросился туда, уже не слыша оратора. А когда добежал, Бухарин уже закончил речь и сходил с трибуны под бешеные овации зала и галерки.
     А потом опять начались неистовства и угрозы, ругань и топот, потому что выступали "не свои", и зал заглушал их речи настолько, что Леонид не слышал почти ни единого слова. Правда, когда говорил Церетели, кое-что все же доносилось до слушателей: топот, ор, свист и грохот начинались после каждой его фразы, заглушая начало следующей, а потом вдруг на какое-то время все смолкало, и публика ограничивалась выкриками: "Изменник! Палач! Предатель! Лакей!" Это чередование все заглушающего шума с паузами позволило Старшову понять, что Церетели решительно осуждает большевистский заговор и страстно призывает объявить Россию не советской, а демократической республикой, отвечая этим на речь Бухарина.
     - Как это можно апеллировать к такому понятию, как общенародная воля? Народ немыслим для марксиста, народ не способен действовать в целом и не действует в целом. Народ в целом - это фикция, и эта фикция нужна господствующим классам!
     Выступал Дольский, зал внимательно помалкивал, а Старшов отдыхал. Он почти все время пребывал в огромном напряжении, боясь упустить очередную угрозу, не расслышать звука передернутого затвора или не успеть немедленно усадить на место разбушевавшегося солдата. А они уже не только вскакивали, но и бродили по проходам и даже подходили к трибуне, чтобы в упор разглядеть, а то и выматерить очередного оратора. Матросские патрули вяло прогоняли их оттуда, а усаживать на места приходилось одному Старшову, и он совсем измучился. Что-то копилось не только во враждебной атмосфере зала, но и в нем самом: он предчувствовал, что вот-вот произойдет нечто, разразится гроза, грянет взрыв. И взрыв действительно грянул, когда трибуна была предоставлена эсеровскому депутату, бывшему члену Второй Государственной Думы - крестьянину Ефремову.
     Старшов не уловил начала речи, потому что напряжение зала достигло предела, и Леонид ощущал этот предел. Он не слушал оратора - он следил за гостями, смотрел, не поднимается ли где винтовка, не клацает ли передернутый затвор, загоняя патрон в патронник. Винтовки нигде не поднимались, но в зале вдруг стало тихо, и Старшов увидел, как вставший где-то в середине солдат целится из браунинга прямо в грудь Ефремову. Пробиться, прорваться к нему было и поздно, и физически невозможно. Он сразу понял это и сделал единственное, что мог: бросился к трибуне и загородил собою оратора.
     Зал заинтересованно молчал.
     - Спасибо, гражданин распорядитель, - негромко сказал Ефремов. - Спасибо тебе, честный русский офицер, защищающий безоружного, но отойди, пожалуйста, сделай милость. - Он вдруг резко повысил голос: - Грудь каждого из нас, народных избранников, сегодня открыта! Если здесь, в стенах этого высокого собрания, решено кому-нибудь из нас пасть жертвой злодейства, это послужит правде, истине, священной обязанности народного избранника. А вас всех покроет несмываемым позором!
     Дыбенко схватил Старшова в охапку, потащил к выходу. Леонид отбивался, оглядываясь на солдата с браунингом, но в того уже вцепилось шесть рук, заставив рухнуть на место.
     - Переутомился ты, Старшов, переутомился, - приговаривал Дыбенко на ходу. - Ребята, чаю товарищу распорядителю. С сахаром! Пей, отдыхай, перекури это дело - я там за тебя понаблюдаю.
     Они были уже в караулке, и Старшов грузно опустился на стул. Силы совсем кончились, словно он израсходовал последний запас тогда, когда стоял под нацеленным браунингом. Перед ним тут же появилась кружка с кипятком, кусок хлеба и колючего голубоватого сахара. Его о чем-то расспрашивали матросы, а он не слышал их, а только видел, как раскрываются рты. Он тупо хлебал сладкий кипяток и жевал хлеб, не ощущая вкуса, но чувствуя успокаивающее тепло.
     А потом он заснул. То есть он и не почувствовал, что засыпает, - наоборот, ему казалось, что он все слышит, отвечает на вопросы, - а понял, что заснул еще за столом, когда потрясли за плечо.
     - Вставай, товарищ распорядитель. Вставай, Дыбенко зовет.
     Старшов вскочил сразу. Он лежал на мягком диване в гостиной, превращенной в комнату отдыха караульной смены, заботливо укрытый собственной роскошной бекешей. Он не чувствовал себя отдохнувшим, но что-то улеглось, успокоилось в его душе, а переходить от провального сна к бодрствованию привык давно, не тратя времени ни на расспросы, ни на размышления. Затянул двойную офицерскую портупею, мгновенно ощутив легкую кобуру и вспомнив подвал, привычно загнал большими пальцами складки гимнастерки за спину и посмотрел на часы. Было три утра.
     Зал казался пустым. Лишь в первых рядах кресел сидели усталые депутаты, солдат в зале не было, и только на галерке да на балконах лениво гудела приведенная Железняковым молодежь. Председательское место занимал Чернов. Кто-то выступал, ему равнодушно мешали, уже без азарта, а как бы исполняя порядком надоевшую обязанность.
     - Ушли, - отчаянно зевнув, сказал Анатолий. - Сперва наши, а полчаса назад и левые эсеры. Пора закрывать лавочку, как считаешь?
     - Считаю, что у нас нет на это права.
     - Все у нас есть.
     - Где Дыбенко? Он меня вызывал.
     - Я тебя вызывал, Старшов. Скучно. А Дыбенко, поди, где-нибудь дрыхнет. Устал караул, правду Ильич сказал. Две ночи без сна. Считаешь, надо потерпеть?
     - Депутаты должны сами решить, когда закончить заседание. Лучше галерку домой отправь, скорее дело пойдет.
     - Они молодые, - Железняков снова зевнул со вкусом, с вывертом. - Мне с ними как-то веселее.
     Депутаты сменяли друг друга, шум на галерке не прекращался, но в зале было относительно спокойно. У всех дверей стояли вооруженные матросы, никто не вскакивал, не клацал затворами, не орал: "Предатели, мать-перемать!..", - и Старшову нечего было делать. Он сел в уголке, куда почти не доносились охрипшие, сорванные голоса выступавших и где можно было спокойно подумать.
     Впрочем, думать было уже незачем: он понял, что произошло. С запретом партии конституционных демократов и после демонстративного ухода большевиков и левых эсеров Учредительное собрание, которого с верой и надеждой ждала вся Россия, утратило какое бы то ни было значение. Оказавшись в меньшинстве, оно могло лишь декларировать несогласие с уже принятыми Декретами, могло лишь провозглашать нечто, но все его декларации, все призывы и постановления отныне лишались юридической силы. Законно избранное всей Россией собрание депутатов, умело раздробленное на части, перестало быть Учредительным, потеряв право что-либо учреждать. Какая-то постылая апатия охватила Старшова. Ему не хотелось более наблюдать за поведением зала, исполнять свои прямые обязанности, не хотелось слушать выступавших и даже двигаться не хотелось. Отчаянное ощущение, что России - его России, где жили его предки, где родился он сам, где был так счастлив с Варей, с детьми, с детски искренним, всю жизнь яростно ищущим собственную вину тестем и с его последней, отчаянной, по-юношески пылкой любовью - да, да, он понимал, он чувствовал ее! - этой России больше никогда не будет. Она уходит в прошлое, в небытие, в забвение, а может быть, и в отрицание, и он, когда-то сражавшийся за ее честь и достоинство бывший поручик Леонид Старшов, присутствует сейчас при ее агонии. При последних судорогах ее вечно мятежной, детски чистой души.
     Дружные аплодисменты немногочисленных депутатов словно пробудили его от горестного и вещего сна, и Старшов увидел, что все встали и аплодируют Чернову, и он тоже встал и тоже зааплодировал. С галерки доносился свист, крики, топот, но для него ничто сейчас не могло заглушить этот зал: Леонид Старшов отдавал последние почести погибшей России так, как мог.
     - Ты чего в ладошки бьешь? - удивился Железняков, плюхнувшись в соседнее кресло. - Чернов объявил Россию демократической федеративной республикой, а ты... Задремал, что ли? - Он сладко зевнул. - Раскольников уже отменил эту говорильню, а они все не унимаются. Конституции, резолюции... Нет, пора закрывать лавочку, Старшов. Хватит, наговорились.
     К тому времени аплодисменты уже стихли, депутаты сели на свои места, Чернов читал с трибуны какой-то документ. Анатолий легко поднялся, отвел руку пытавшегося его остановить Старшова и, громко стуча башмаками, прямиком пошел к трибуне.
     - Что? Что вы сказали? - спросил, перегнувшись через барьер, Чернов. - Простите, не расслышал.
     Наверху, на галерке, еще почему-то орали, топали и свистели осовевшие от усталости гости. Но Старшов расслышал окрепший голос Железнякова:
     - Караул устал!
     В зале стало тихо. Наступила какая-то особенно напряженная, до предела натянутая торжественная тишина.
     - Что? - растерянно переспросил Чернов.
     - Караул устал, - отчеканил Железняков. - Пора закрывать... лавочку.
     - Но у нас ряд неутвержденных резолюций...
     Чернов бормотал что-то еще, но Анатолий уже повернулся к нему спиной. Обвел зал запавшими от бессонных ночей глазами:
     - Старшов, снимай караулы. Как снимешь, прикажи вырубить свет во всех помещениях, кроме вестибюля.
     - Это беззаконие! - крикнул кто-то.
     Что-то еще кричали, возмущались, Чернов торопливо зачитывал очередную резолюцию, но все уже было позади. Старшов с тяжелым сердцем шел исполнять приказание, а Железняков поспешил на галерку, чтобы вывести оттуда свою охрипшую и одуревшую самодеятельность.
     Через двадцать минут в зале стал медленно меркнуть свет.
     
     5
     
     Сняв караулы и проверив помещения, Старшов спустился в вестибюль. Он никого не рассчитывал застать, кроме коменданта и внутренней охраны, но оказалось, что там его ждал Железняков и несколько матросов с "Авроры".
     - Держи, - Анатолий протянул наган. - Балтийцы слово держат.
     Леонид откинул барабан: он был пуст.
     - А патроны?
     - Не положено. - Анатолий зевнул. - Завтра верну, когда лавочка закроется.
     - Солдатне и в зале положено, а мне нет?
     Железняков вдруг весело рассмеялся:
     - Да ты же у нас - герой, Старшов! Голой грудью под браунинг встал. Ну, молодец, ну, офицер, ну, слава тебе и личная благодарность от самого Дыбенко.
     Матросы тоже захохотали, а Леонид никак не мог понять ни того, что сказал сейчас Железняков, ни вдруг возникшего веселья. И растерянно молчал.
     - Чудак ты, Старшов!.. - задыхаясь от смеха, продолжал Анатолий. - Да разве мы кого ни попадя в зал вооруженными пустим? Товарищ Урицкий запретил категорически. Солдаты патроны свои караулу при входе сдавали, а пустые винтовочки - это так, попугать. Для интеллигентов, понимаешь? Но сомневались, получится ли, а тут ты так вовремя...
     К тому времени Леонид сунул пустой револьвер в кобуру, рука была свободна, и он, не раздумывая, ударил Железнякова в лицо. Анатолий отлетел к стене, поскользнулся, упал, и тут же Старшова сбили с ног прикладом. Он пытался встать, он еще отбивался, а его топтали сапогами, глушили ударами прикладов...
     - Хватит, ребята, хватит. Насмерть ведь забьете...
     Эти слова он слышал, с трудом удерживая сознание, и ему казалось, что сказал их Дыбенко. А окончательно очнулся он на бетонном полу полутемного подвала от того, что кто-то его поил. Вода текла по разбитым губам, просачивалась в рот, и он с усилием открыл заплывшие глаза. И прошептал:
     - Где я?
     - В узилище, - со вздохом сказал странно знакомый голос. - В узилище, дорогой Леонид Алексеевич. Не узнаете? Подполковник Коровин собственной персоной. Бывший подполковник и бывшая персона. Слава Богу, живы, а я, признаться, уж и не чаял...
     - Где я? - тупо повторил Старшов.
     - В подвале каком-то. Меня на рассвете везли, в грузовике, а куда привезли - не ведаю.
     - У чека подвалов много, - хрипло сказал из темноты мужской голос.
     - Помогите, будьте добры, - попросил Коровин.
     Леонид почувствовал, как его осторожно приподняли, протащили по полу, прислонили спиной к стене. Как ни бережно с ним обращались, он все равно чувствовал во всем теле такую боль, что едва сдержал стон.
     - Воды.
     Коровин поднес к губам кружку, но Старшов сам взял ее, хотя пальцы были слабыми, а рука слушалась плохо. Рот почти не открывался, боль отдавалась в висках, но он выцедил воду до дна и вздохнул. Вздох отозвался во всем теле, но Леонид уже окончательно пришел в себя.
     - Еще ночь?
     - Здесь всегда ночь, - пояснил тот же голос из темноты.
     - Время по кормежке узнаем, - сказал Коровин, влажным платком осторожно отирая ему лицо. - Утром и вечером кипяточку дают, в обед - похлебки из воблы полкотелка.
     - А допросы? На допросы вызывают?
     - Вызывают, - откликнулся неизвестный и невидимый. - Только с допросов не возвращаются.
     - Да, да, - горестно вздохнул Коровин. - Было нас восемь, а теперь с вами - трое. Может, вздремнете?
     - Били, - вдруг сказал Старшов, хотя не хотел этого говорить. - Ребра, кажется, целы. Подлость. Какая подлость!
     Он вспомнил, не как его били, а за что. Вспомнил хохот Железнякова, рассказ о том, что солдаты в зале не имели патронов и что он, распорядитель Старшов, метался по залу, искренне играя в заранее оговоренную игру. И хотя правил этой игры он не знал, стыд, пронзительный стыд за личное участие в провокации стал куда больше, чем вся боль избитого тела. И впервые мучительно застонал.
     - Что, дорогой мой? Перелом?
     - Перелом. - Леонид вздохнул. - Да нет, не то. Бекеша спасла. И папаха.
     - Какая бекеша, Леонид Алексеевич?
     Ни бекеши, ни папахи, ни офицерской портупеи на Старшове не было. Сапог, правда, не тронули, однако сейчас он настолько презирал себя, что объяснять ничего не хотелось. А Коровин участливо нависал над ним, отирал избитое лицо, и молчать было как-то неприлично.
     - А вы как здесь оказались?
     - Я? Я, знаете ли, случайно.
     - Здесь все случайно, - сказал тот, из темноты. - Эпоха пересечения случайных рядов.
     - Вероятно, так, вероятно. - Коровин горестно помолчал. - Жил тише мыши, делопроизводителем устроился, на учет встал как бывший офицер, отмечался вовремя, когда велели. А потом как-то племянник забегает. Юнкер. С чемоданом.
     - На юнкеров охота шла, - прокомментировали из тьмы.
     - Попросился переночевать, время позднее, комендантское. Утром ушел. Без чемодана, сказал, что за ним позже зайдет. Я на службу собирался, чай пил с женой и девочками. Тут вламываются четверо. Без стука. И племянник с ними. Перепуганный такой. Да. Очень. Ваш спрашивают, родственник? Мой, говорю. Единственной сестры единственный сын, отец его на фронте погиб. Указал адрес, где сестра проживает. Точно, говорят, подтверждается. К выходу пошли, я и перекреститься не успел, вдруг спрашивают: "Это ваш чемодан?" Я хотел честно ответить, да тут глазами с племянником столкнулся и - соврал. Мой, говорю. "А что в нем?" Да так, мол, домашнее всякое. "Ну, откройте".
     Я открыл, а там...
     Коровин замолчал.
     - Арсенал, - сказал невидимый арестант.
     - Арсенал, - шепотом подтвердил Коровин. - Два бельгийских браунинга без обойм и кольт без патронов.
     - Без патронов, - вздохнул Старшов.
     - Да, да, железки, если вдуматься. Неделю жду, когда вызовут, чтоб объяснить все, чтоб рассказать, что не знал я, не ведал, что со страху солгал.
     - А племянник ваш?
     - Не знаю. Его и спрашивать не стали, сразу увели. А мне одеться позволили, кружку-ложку взять. В грузовик - и сюда. - Он помолчал, добавил со значением: - Не били. Нет, нет, все вполне, все...
     Он что-то говорил еще, но Старшов уже не слышал. Он внезапно провалился то ли в сон, то ли в обморок, и его никто не беспокоил. Сколько времени продолжалось это забытье, Леонид вспомнить не мог, а кончилось оно тем, что он увидел Варю. В каком-то саду, в светлом платье, с цветами. Радостно смеясь, она бежала к нему: "Он приехал, приехал, приехал!.."
     Старшов часто впадал в забытье, но Варя ему больше не снилась. Дни отмечались похлебкой из воблы, и тогда его непременно будили, чтобы похлебал теплого. А больше не тревожили, не разговаривали, и он так и не познакомился с третьим заключенным этой вечно темной глухой камеры. Он жил вне времени, но боль проходила, и жар отступал, и он уже начинал чувствовать озноб, когда затрясли за плечо совсем не в обеденное время.
     - Старшов?
     Слабый луч "летучей мыши" неприятно бил в отвыкшие от света глаза. Это казалось продолжением дурного сна или видениями из обморока, и Леонид еще крепче зажмурил глаза.
     - Старшов, спрашиваю? Вставай, вставай.
     Его подняли с пола двое в кожанках. Старшов, проморгавшись, разглядел унылую фигуру подполковника Коровина, рядом - неизвестного, лица которого он так никогда и не увидел. И сказал:
     - Прощайте, господа.
     Его под руки вывели из каземата, гулко хлопнула дверь, щелкнул замок
     - Налево? - лениво спросил часовой, запиравший дверь.
     - Пока нет.
     Повели по коридору, поддерживая с обеих сторон. Старшов попытался было высвободиться, но такой вольности здесь, видимо, не допускали, и сопровождающие взяли его покрепче. Так они поднялись по лестнице на два этажа и вышли в пустынный, хорошо освещенный коридор с ковровой дорожкой, гасящей стук сапог. Здесь стоял часовой.
     - К товарищу Грошеву, - пояснил старший.
     Грошев... Фамилия почему-то показалась знакомой, и Старшов старался вспомнить, где он ее слышал, но никак не мог. С его памятью сейчас вообще творилось что-то неладное: он ясно помнил Смоленск и Княжое, Вареньку и детей, а все прочее не то чтобы забылось - нет, он знал, что ничего не забылось, - но не вспоминалось. Будто кто-то мгновенно выключал в нем все недавнее прошлое, направляя воспоминания в далекое, в давно прошедшее, в котором оставалось то, ради чего еще стоило жить. И он слушался своего внутреннего командира, наложившего запрет на все, что могло его смутить.
     Леонида ввели в ничем не примечательный кабинет - без таблички, без охраны. В передней комнате сидел молодой человек в тужурке, перепоясанной солдатским ремнем с увесистой кобурой.
     - По приказанию товарища Грошева. Арестованный Старшов.
     - Распишитесь, - молодой человек ткнул пальцем в строку канцелярской книги. - Время поставьте. Можете идти.
     - В коридоре обождать?
     - Нет. Свободны. - Дежурный дождался, пока вышли сопровождающие, встал, приоткрыл дверь кабинета. - Арестованный доставлен.
     Там пробурчали что-то невразумительное. Дежурный посторонился, пропуская Старшова, и плотно прикрыл за ним дверь.
     Леонид остался у порога, оглядывая небольшой кабинет с письменным столом, широким диваном и тяжелым купеческим сейфом в углу. Спиной к нему у окна стоял коренастый человек во френче с аккуратной кобурой браунинга на офицерском ремне. Он молчал, и Старшов молчал тоже.
     - Хорошо ты влип, - сказал хозяин кабинета и повернулся.
     - Барон?.. - шепотом удивился Старшов.
     - Титулы отменены, - фон Гроссе опустился в кресло за столом. - Садись. - Полистал папку, лежавшую перед ним, захлопнул, поднял усталые, в рыжих ресницах глаза. - Избиение помощника Дыбенко при исполнении служебных обязанностей, сопротивление караулу, болтовни на двадцать страниц донесений.
     Все было не так, но Леониду не хотелось ничего объяснять. Не только потому, что это унижало, а потому, что никакие разъяснения бывшему другу были не нужны: фон Гроссе вызывал его не для объяснений.
     - Стоит веселому рыжему немцу дорасти до солидного кресла, как у него сразу же меняется тон.
     - Твое счастье, что удалось разыскать Давида Филькевича.
     - Я не знаю никакого Филькевича.
     - Дыбенко настаивал на расстреле, - не слушая, продолжал фон Гроссе, - однако деньги, как всегда, перевесили.
     - Насколько помню, я ударил Железнякова. Дыбенко вообще тогда не было. И причем деньги? Какие деньги?
     - Не помнишь, и слава Богу. А мы все помним.
     - Кто - мы?
     - Чека, - Гроссе с удовольствием произнес это слово и с удовольствием наблюдал за Старшовым. - Ладно, уговорили мы Павла, свое ты отсидел, и теперь вопрос, что с тобой делать.
     - Если я свободен, то отправь меня в Княжое. К Варе и детям. Я - учитель, буду учить детей. Ведь должен же кто-то их учить?
     - Кто-то должен учить, а кто-то - воевать.
     - За Дыбенко с Железняковым?
     - За Россию.
     - Россию предали на Учредительном собрании. С моей помощью.
     - Тем более ты обязан помочь воскресить ее в новом качестве.
     - А если я сбегу, барон? Я столько грязи нахлебался, столько подлости повидал, что... - Старшов вдруг подался вперед. - А что, если Россия - там, на юге? А что, если я не выдержу здесь, на севере?
     Гроссе достал из ящика стола пачку папирос, бросил Старшову.
     - Закури и успокойся. Не перебежишь ты по двум причинам. Первая; ты - человек чести и будешь держать слово, которое дашь мне.
     - А если не дам?
     - Кури, Старшов, кури. Вторая причина в том, что ты любишь Варвару и детей больше себя. Редкое качество, искренне завидую.
     - Варвара? Причем здесь...
     - Сколько раз ты заполнял анкеты, старательно указывая, где проживает твоя семья и как проще всего ее найти?
     - Анкеты? Но это же для жалованья. Чтобы пересылали семье.
     - Никто твоей семье ничего не пересылает, потому что новой армии еще нет, а коли ее нет, то нет и жалованья. Но есть Смоленск и усадьба в Княжом. И лучше подумай о том, как служить в той армии, которую мы создаем.
     Старшов подавленно молчал. Намек фон Гроссе был куда страшнее той провокации на Учредительном собрании, в которой его заставили участвовать. Он понимал, что Гроссе в этом не виноват, что он просто предупредил его о последствиях... Нет, не о последствиях, а о том, что он, бывший поручик Старшов, отвечает за жизнь своей семьи отнюдь не в переносном, а в самом прямом смысле этого слова. Что Варя, Мишка, Руфиночка, калека-генерал, все близкие, безмерно дорогие ему люди отныне стали заложниками его беспрекословного послушания новым властям и что только это беспрекословное послушание и есть единственная гарантия их безопасности. Он вдруг почему-то вспомнил о тихом, многодетном подполковнике Коровине, покорно ожидающем расстрела в глухом каземате, но просить о нем, как просил когда-то, не рискнул, потому что ощущал себя иным, а может быть, и стал иным.
     - Ты тоже указывал в анкетах, где живет Сусанна?
     - Сусанна погибла, - помолчав, тускло сказал Гроссе. - Застрелили, когда она выступала на митинге у казаков.
     - Извини, я...
     - Ты даешь мне слово? Мне лично, без всяких расписок.
     - Слово офицера, барон, - помолчав, тихо сказал Старшов. - Только избавь меня от Дыбенко.
     - От Дыбенко избавлю, а в армию пока направить не могу. Ты приписан к Балтфлоту, но есть выход. За тебя ходатайствовал Арбузов. Он уводит отряд на Северо-Западный фронт.
     - И мне в таком виде к нему являться?
     - Полушубок мы выдадим. Полушубок, папаху, портупею. А оружием он тебя обеспечит, если сочтет нужным. Мой помощник все сделает и доставит тебя к Арбузову. - Гроссе встал, обошел стол. - Прости, Леонид, но больше я помочь тебе не в силах. Ничем. Думай сам. Обнимемся на прощанье?
     И сграбастал Старшова сильными рыжими ручищами.
     
     
     ГЛАВА ПЯТАЯ
     
     1
     
     Владимир добрался до Вязьмы без особых приключений, но рискнул подойти к домику бывшего начальника запасного батальона Савелия Дмитриевича Нетребина лишь поздним вечером. Не только потому, что днем боялся нежелательных встреч, но и потому, что надеялся: не выгонят. Не вышвырнут из теплого дома на холодный дождь со снегом, в опасную тьму притихшего городка. Да и врать при лампе казалось и проще, и легче. Он промок и продрог, но нарочно ходил под дождем, чтобы стать совсем жалким, чтобы ради жалости не выгнали бы прямо с порога. Здесь обитала его последняя надежда, его спасение, и он долго репетировал речь, которую скажет взволнованно и страстно. Только бы не стали расспрашивать через дверь, только бы выдержать, пока появится Лида, увидит его, мокрого, жалкого, но искренне страдающего и умоляющего ее о прощении.
     На стук открыл сам хозяин с лампой в руке. Сени были тесными и узкими, дверь в комнату плотно прикрыта, Нетребин высоко держал лампу, освещая вошедшего, и, видимо, узнал его, потому что лицо сразу стало суровым. И Владимир, сбитый с толку непредугаданными обстоятельствами, вместо пылких речей рухнул у порога на колени.
     - Простите меня. Умоляю. Ради Бога.
     - Уходите, - тихо сказал Савелий Дмитриевич, преодолев первое удивление. - Это - наглость, молодой человек.
     - Папа, кто там? - громко спросили из-за двери.
     - Это так, случайно. Это не к нам.
     - Лидочка! - закричал Владимир. - Лидочка, родная, любимая, я виноват веред тобой, безмерно виноват!
     - Извольте покинуть... - понизив голос до шепота, начал было Нетребин, но было уже поздно; Лидочка распахнула комнатную дверь.
     - Вы?..
     Она стояла в освещенной дверной раме в наброшенном на плечи вязаном платке, обеими руками упираясь в косяки. Лица ее Владимир не видел, но уловил в тоне что-то настолько обещающее, что на коленях пополз вперед, огибая подполковника.
     - Лидочка, прости меня, умоляю, умоляю, - бормотал он, все еще не решаясь подняться. - Я - подлец, я нарушил слово, долг отцовства...
     - Господь с вами, какого отцовства?
     - У нас будут дети, будут! - мгновенно перестроился Владимир, сообразив, что перехватил. - Я мечтал о тебе в окопах под германскими пулеметами, мечтал о нашей жизни, о нашей любви...
     Только сейчас, да и то случайно, он произнес то единственное слово, в которое так мечталось поверить Лидочке. Сочиняя речи под ветром и дождем, он ни разу не вспомнил о нем, а оно-то и было самым главным.
     - Владимир Николаевич, Володенька, - Лида шагнула к нему, по дороге оттеснив отца. - Встань, встань. Ты вернулся, да? Ты действительно вернулся... ко мне?
     Она слегка запнулась в конце фразы, но Владимир уже все понял. Вскочил, протянул руки:
     - Я вернулся, Лидочка, навсегда вернулся. Любовь вела меня, как путеводная звезда.
     - Вернулся... - Она порывисто прижалась к нему. - Любимый... Боже, ты насквозь промок! Немедленно переоденься, немедленно чаю, водки. Папа! Мамочка! Володя вернулся!..
     Потом, когда Владимира переодели во все сухое, почти молча и почти торжественно пили чай, ради чего к столу вышла прихворнувшая супруга Савелия Дмитриевича Александра Михайловна. Захмелевший с доброй рюмки Владимир щедро улыбался сияющей Лидочке, мамаша растерянно поглядывала, прижимая платочек то ли к глазам, то ли к отсыревшему носику, а хозяин был замкнут и смотрел недоверчиво. Владимир несколько раз поймал его колючий взгляд, но прежде и это бы его не остановило, а в тот вечер он растерял былую велеречивость, поскольку пережитое напряжение вымотало его до предела. Он суеверно боялся поверить, что все позади, что тихая гавань наконец-то обретена, что осталось только бросить якорь, и изо всех сил старался казаться иным. Односложно отвечал на вопросы, избегал объяснений, а внутренне готовился к самому главному. И сказал это главное в самом конце ужина, обогревшись и скопив силы. И встал ради этого:
     - Глубокоуважаемая Александра Михайловна, глубокоуважаемый Савелий Дмитриевич, я пришел, чтобы вымолить прощение у Лидочки и испросить вашего благословения на семейный союз... - тут он понял, что его опять заносит, но успел остановиться и закончить почти по-человечески: - Лидочка, я умоляю тебя забыть прошлое и довериться мне навсегда. На всю жизнь.
     Со свадьбой не поторопились: Савелий Дмитриевич был достаточно разумен. Через десять дней объявили о помолвке, кое-как ввели Владимира в общество (к тому времени довольно обновленное), а через три недели обвенчали в церкви, и с этого дня Владимир Олексин стал семейным человеком. Александра Михайловна была несколько огорчена, что на торжество не пожаловал никто из родственников жениха, но Савелий Дмитриевич как раз это обстоятельство и одобрил:
     - Одобряю, Владимир. Жизнь жуем заново, и нам генеральские лампасы ни к чему.
     - Фамилия у меня. Нечастая.
     - Сменим. Как к власти относишься?
     - Власть есть выражение народной воли, - Владимир вспомнил свое недавнее эмиссарство и счел эту фразу нейтральной. - Народ поддерживает, а куда народ, туда и мы. Интеллигенция, то есть.
     - Сочувствующая, - уточнил Нетребин. - Я, например, записался в сочувствующие. Присутствую на собраниях. И тебе рекомендую.
     - Я с удовольствием. Готов служить. Всегда.
     - Есть у меня на примете служба. Порекомендую в сочувствующие, походишь на собрания, послушаешь, что надо говорить. Выступать не торопись, наше дело маленькое.
     - Фамилия... - опять вздохнул Владимир.
     - Сказал уже, сделаем. У меня тут знакомства.
     Через неделю Владимир Олексин оказался Владимиром Алексеевым, записался в сочувствующие, аккуратно посещал собрания и помалкивал. Нетребин неторопливо и обдуманно знакомил его с нужными, входившими в силу людьми. С ними Владимир вел себя с особой осторожностью, смеялся, вовремя поддакивал.
     - Студент, значит? - спросил громогласный рыжий мужчина, которому Нетребин представил новоиспеченного Алексеева с заметным почтением. - Добро, нам грамотные - позарез. Для начала помощником при канцелярии возьму, тесть за тебя хлопочет. Завтра к девяти чтоб был на службе.
     Новый, 1918, год бывший генеральский сын Владимир Олексин встречал сиротой Владимиром Алексеевым, но это его не трогало. Наоборот, он был очень доволен своей сообразительностью, новой службой, новыми знакомствами и даже новыми родственниками. Все это обеспечивало его личную безопасность, не требовало никаких усилий, и даже канцелярская должность оказалась простой перепиской множества бумажек и при всей скучище давала ощущение личной значительности и определенного общественного положения. Он снова "вращался", хотя круги этого вращения вертелись в сторону, обратную всей его прежней жизни.
     Но прежней жизни у него уже не было. А в новой была жена, оказавшаяся страстно прилипчивой, недоверчивая и вечно хворая теща да тесть, до крайности озабоченный, как бы всем угодить и при этом не поскользнуться. Но главным испытанием оказалась Лидочка; он постоянно твердил себе, что стерпится - слюбится, но если первое требовало двойственности, к которой он давно приспособился, то второе - конкретности, и каждая ночь была испытанием. Но Лидочка млела от счастья, и это безумство пока перекрывало его вымученные усилия.
     
     2
     
     А в Княжом предполагаемое венчание так и не состоялось, несмотря на просьбы Руфины Эрастовны, уговоры Вареньки, несмотря даже на то, что Татьяне однажды так и не удалось сдержать слез. Федос Платонович был непоколебим:
     - Существуют определенные принципы.
     - Да плевать на принципы, когда любимая женщина плачет! - не выдержал Николай Иванович. - А она - моя дочь. А вы теперь, как бы...
     - Сын, - улыбнулся Минин. - Испугались произнести?
     - Это не произносить надо, а чувствовать, - проворчал Олексин. - Я слегка запамятовал, и потому Татьяну уговорю. В конце концов вы где-то там расписались.
     - В конце концов не может стоять любовь, - улыбнулась Руфина Эрастовна. - Она всегда - в начале начал. И я тоже отправлюсь на переговоры.
     Расплакавшись за столом, Татьяна убежала, и генерал с хозяйкой пошли ее успокаивать. В гостиной остались только Варвара да Федос Платонович. И оба молчали, слушая, как где-то громко смеются дети.
     - Почта больше не работает?
     - Надеюсь, временно, - сказал Минин. - Саботаж. Все вроде бы ходят на службу, но никто ничего не делает.
     - Значит, надо набрать таких, которые будут что-то делать.
     - Разъяснять надо, Варвара Николаевна. Уговаривать, если хотите.
     - Зовите меня просто Варей. Мы теперь родственники. - Она помолчала. - Я давным-давно не получаю писем от мужа. Где он, что с ним?
     - Венчание отменяется, но свадьба состоится, - объявил генерал, появившись в дверях. - Тряхнем неприкосновенным запасом.
     Неприкосновенным запасом тряхнули с хрустальным звоном. Руфина Эрастовна лично накрыла стол так, как он, вероятно, накрывался лишь во времена ее периодических возвращений под родной кров. Угощение, естественно, уступало праздничности, но шампанское нашлось, и генерал с удовольствием произносил тост за тостом. Он вообще веселился изо всех сил, хотя порою и невпопад, но - от души. А вот споров с Федосом Платоновичем избегал, а если не удавалось - чаще всего по непримиримости собственного характера, - быстро соглашался, сдавая позиции. Руфина Эрастовна с беспокойством приглядывалась к этой новой и явно неуютной для Николая Ивановича роли, Варя, погруженная в собственные тревоги, ничего не замечала, а Татьяна, как ей казалось, смутно догадывалась о причинах. Она знала подробности тяжелого ранения Минина, помнила слова отца о "деле нашей чести", но, так и не навестив Ольгу, не смогла сопоставить причину со следствием. Не увязывая ухода Владимира из дома с судьбой Федоса Платоновича, Таня считала, что отец возлагает ответственность за ночной выстрел на офицерство вообще. Николай Иванович не распространялся о своих выводах, ничего не сказав даже Руфине Эрастовне, и в присутствии Федоса Платоновича ему всегда было очень неуютно.
     - Вот-с, - сказал он, уведя Минина в кабинет, пока накрывали к чаю. - Не сочтите за пир во время чумы.
     - Мы так благодарны вам и Руфине Эрастовне, Николай Иванович.
     - Да, чума тут ни при чем. Заскорузлый пример. Однако что предпринимают германцы?
     - Внешне соблюдается перемирие, насколько мне известно. Но на Украине и в Лифляндии они продвигаются вперед. Без боев, просто занимают оставляемые нами позиции. Думаю, что именно поэтому и затягивают переговоры в Брест-Литовске.
     - Не хватает только самозванца, - сказал генерал, но тут же сдал назад, испугавшись почему-то аналогии с Лениным. - Конечно, я понимаю, дело народа - решать. И в этом смысле Учредительное собрание, не оправдав надежд интеллигенции, оправдало надежды масс. Возможно, возможно.
     - Раньше вы спорили более определенно, - улыбнулся Федос Платонович.
     - Перековался, - проворчал Олексин. - Где-то я прочитал, что нам теперь предстоит перековываться, перевоспитываться, пересматриваться. Словом, "пере", а эта приставка всегда означает нечто чересчур. Перестарался, перегнул палку, переусердствовал.
     - Новое не может свалиться с неба. А старое...
     - Старое всегда путается под ногами.
     - Старое обладает бесценным опытом, Николай Иванович. Его ни за какие деньги не купишь. Значит, надо убеждать служить народу не за страх, а за совесть.
     - Страх, следовательно, не исключаете?
     - Хотел бы исключить. Только Юга боюсь. А если мы боимся, должны и нас побаиваться.
     - Возможно, вы правы, - нехотя согласился генерал. - Пойдемте, однако, чай пить. Дамы заждались.
     Жизнь в Княжом текла размеренно и спокойно. Минин, несколько раз наведавшись в село и организовав там ячейку из фронтовиков, к работе в школе так и не приступил. И кашель мучил, и одышка, и слабость, и Татьяна уж очень резко возражала. Он полеживал, пил отвары, которые готовила Руфина Эрастовна, гулял, много читал. Татьяна вела все уроки, уговорила отца прочитать курс истории, но он очень увлекался разбором отгремевших сражений, хотя весьма старался и штудировал Соловьева. А Варвара забросила даже музыку, занималась детьми и странно замкнулась в себе.
     Тучи уже клубились над Россией, зарницами грядущих боев полыхая на Юге, и на обманчивый отблеск этих зарниц тянулось не простившее развала армии офицерство, обманутая интеллигенция, растерявшая все буржуазия, да и вообще те, чья мечта воплощалась в иной России - и более упорядоченной, и более демократической. Побросавшие части солдаты группами и в одиночку пробирались в свои деревни, а вразрез всем этим потокам офицеры из дворян, растеряв иллюзии и части, всеми правдами и неправдами стремились в центральную Россию, где сохранились еще старые семейные гнезда. Великое перемещение народов уже началось, и не было сил, способных остановить эти стихийные людские течения.
     А на поверхности плыл мусор. Беженцы из разоренных сел, потерянные дети, уголовники из разгромленных тюрем, солдаты, потерявшие надежду пробиться в родные уезды, вооруженные, голодные и злые. Уже горели отдаленные хутора и усадьбы, уже грабили лавки и склады, и человеческая жизнь начинала стремительно падать в цене.
     Жизнь дешевеет, когда дорожает хлеб: этот политэкономический постулат генерал вывел самостоятельно, но не возгордился, а озаботился. Пенсии он по-прежнему не получал, цены росли с фантастической быстротой и беспредельностью, и в создавшейся ситуации Николай Иванович Олексин, как старший по званию и возрасту, обязан был что-то предпринять, чтобы семья не пошла по миру. Однако привычных для него резервов в наличии не имелось, в отставных инвалидах-генералах новые власти не нуждались, и Николай Иванович после тягостных размышлений решил, пока не поздно, продать единственную принадлежащую ему собственность - дом в городе Смоленске. Правда, в том доме жила Ольга со своим скобяным семейством и старая Фотишна, но генерал рассудил, что Фотишну нужно перевести в Княжое, а у супруга дочери существует некая ремонтируемая недвижимость. На худой конец Ольге можно было бы ссудить часть вырученной суммы на окончание ремонта, а остальное с приличествующей скромностью предоставить на семейные расходы. План был тщательно продуман, операция обещала несомненный барыш, а главное - хотя бы на время гарантировала личное душевное спокойствие. Дело оставалось за реализацией. В семье помочь ему никто не мог (даже Минин, поскольку большевики, как было известно Олексину, отрицали всякую частную собственность), и генерал под разными предлогами зачастил в село, где издалека и весьма, с его точки зрения, тонко выяснял конъюнктуру. Кого он при этом расспрашивал и как, выяснить не удалось, но не удалось удержать в тайне и весь хитроумный план.
     Смутные известия о предполагаемой коммерческой сделке принесла Татьяна: в школе, как всегда, знали все. Неясность усугублялась таинственным видом Николая Ивановича и бравурными маршами, которые всегда озвучивали его особо решительные намерения, и Таня выложила Руфине Эрастовне все вместе: о чем говорят в школе, какие мотивы преобладают в отцовском репертуаре и какой вывод можно извлечь из суммы признаков.
     - Тетя Руфина, пожалуйста, запретите ему продавать дом. Мало того, что его наверняка облапошат, он же Ольгу выгонит в недостроенные стены. А она - на последнем месяце.
     - Танечка, ты - прелесть, но прелесть без опыта, - важно сказала Руфина Эрастовна. - Запрещать что-либо мужчинам - значит дуть в костер. Слава Богу, природа наделила нас оружием, против которого они бессильны как дети.
     Через несколько дней после этого разговора прелестная хозяйка вдруг решила поплакать в самый расслабляюще нежный момент. Подобного никогда не случалось, что весьма напугало лирически настроенного Николая Ивановича.
     - Что с вами, друг мой? Я в чем-то виноват?
     Руфина Эрастовна, отвернувшись и всхлипывая, тут же выложила генералу, что все мужчины одинаковы в своем пещерном упорстве обмануть бедную женщину. Все это было высказано на безукоризненном французском языке, что избавило текст от пошлости, а Олексина от буквального понимания. Он страдал, целовал ручки, маялся и бормотал слова, но Руфина Эрастовна не торопилась с разъяснениями, выжидая, когда он окончательно утратит остатки здравого смысла. И когда, по ее мнению, этот момент начал вырисовываться, с горестным вздохом объявила:
     - Увы, отдав мне душу и сердце, вы забыли предложить руку. А разве сыщется в мире женщина, которая не мечтала бы о замужестве?
     - Болван, тупица, остолоп! - Генерал искренне ощущал себя мерзавцем, совратившим гимназистку. - Я с позорнейшим опозданием прошу вашей руки. Простите закоренелого эгоиста.
     Спустя воскресенье в церкви села Княжого отец Лонгин скромно обвенчал немолодую влюбленную пару. Торжество отметили в семейном кругу, где генерал с горячностью провозглашал тосты, дочери радовались, Минин одобрительно улыбался, а невеста помалкивала. И высказалась только на утро:
     - Друг мой, отныне мы - едины, и все наше - едино. Прошу вас распоряжаться бывшим моим имуществом, как вам заблагорассудится, но вынуждена напомнить, что своим имуществом без моего согласия вы распоряжаться уже не имеете права.
     А за завтраком сказала Тане:
     - Учи женскую логику. Она, правда, нигде не преподается, но ее всегда можно извлечь из обстоятельств.
     
     3
     
     "Село Княжое Ельнинского уезда
     Смоленской губернии
     госпоже Слухачевой
     для Варвары Николаевны.
     Письмо №...
     
     7 февраля 1918 года.
     Варенька, любимая!
     Я столько написал писем, что вдруг забыл номер предыдущего. Знаю, что количество их перевалило за три сотни, но это оставлю без номера, а следующее помечу "№301". У меня были хлопотные дни, но все уже позади. Я жив, здоров, не ранен и не простужен, и все мои помыслы - с тобой и детьми, где бы я ни был и чем бы я ни занимался..."
     
     Это письмо Леонид так и не отправил Вареньке. Он дописал его, перечитал, но оно показалось ему таким неискренним, что посылать его он не решился. Долго таскал с собой, а потом сжег
     Анархисты приняли Старшова скверно. Если красногвардейцы Затырина были настороженно недоверчивы, то матросы вольного анархистского отряда встретили злым неприятием. Арбузов представил его кандидатом на должность помощника начальника штаба, и его в конце концов выбрали, поскольку все должности в отряде вообще были выборными. Но начальником штаба еще до этого избрали того верзилу-матроса, который оставил кисет Старшову при первом знакомстве в прокуренном кубрике линкора. Он носил странное прозвище "Желвак", идущее то ли от фамилии, то ли от привычки грозно катать желваки на шершавых обветренных скулах. Он часто орал, двигая этими желваками, но его не очень-то боялись, как показалось Старшову. Отряд по-настоящему побаивался одного Арбузова, который никогда не повышал голоса, часто заходясь в кашле. Однако не просто потому, что Арбузов, почти не целясь, навскидку расписался на церковной стене из маузера, а потому, что никто не мог предсказать, когда и по какому поводу этот маузер окажется в его руке. Желвак был криклив, но отходчив, в нем не ощущалось непредсказуемой ярости Арбузова, что, однако, мало облегчало жизнь его непосредственным подчиненным, а Леониду Старшову в особенности.
     - Доверяю только себе, - объявил он Старшову при первом свидании. - Ребят агитировать не стану, если выберут помощником - подвинусь, но ходить ты у меня будешь без веры, и оружие я тебе выдам только после первого боя. А пока знай, что у зрачка моего маузера классовый взгляд.
     С корабля отряд списали, жили они на берегу, в старых казармах, и особой подготовкой себя не утруждали. Кое-как, с ленцой и руганью, осваивали наступление цепью и рассыпным строем, штыковой бой и перебежки под огнем, и даже окапывание лежа, но рыть окопы отказались категорически, и Старшов для примера сам выдолбил в мерзлом грунте окоп длиною два метра, но зато полного профиля. Желвак пошутил было насчет личной могилки, но матросы шутки не поддержали: упорство, с которым новый помощник начальника штаба знакомил их с пехотными премудростями, оценили по достоинству.
     А упорства никакого уже не было, и сам Старшов тоже понимал, что выковырял не окоп, а могилу, потому что никакой скрытой теплоты в душе его давно не ощущалось, и он мерз по ночам от собственного отчаяния. Вера - ну, хорошо, не вера, так основание для нее, некий фундамент храма, почва для посева - все растаяло, как вчерашнее мороженое, оставив жирную кляксу на совести да липкий привкус в самооценке. Если позавчера он искренне верил, что готовит Вильгельмов Теллей, а вчера - что в буквальном смысле стоит на страже порядка и закона, то сегодня с холодным автоматизмом обучал тому, что знал сам, кого-то весьма неопределенного. То ли последних романтиков восторженно доверчивой России, то ли первых циников и растлителей ее души и тела. И неискренне письмо Вареньке он написал не потому, что хотел скрыть от нее всю ту грязь, через которую переполз, а потому, что впервые пожалел, что у него есть семья, любимая жена и любимые дети. Нет, не они оковывали его волю, а он - их, потому что отныне каждое его непродуманное, не взвешенное на аптекарских весах действие могло обернуться для них либо плотом в захлестнувшем Россию потопе, либо ядром, прикованным к ногам. Не было более ни законов государства, стоявших выше властей, ни законов чести, стоявших выше его жизни: власть сама диктовала выгодные ей законы, а честь, его личная офицерская честь, обернулась залогом существования его семьи. Она перестала быть его личной честью, потому что отныне не он расплачивался за нее, а все те, адрес которых он старательно и подробно переписывал из анкеты в анкету.
     Значит, оставалось одно: либо погибнуть, не выходя из рамок нового морального закона, либо жить в этих рамках. Жить в законе: он значительно позже узнал воровской смысл этого постулата, но понял его тогда. Тысячелетие духовной мощи народа - его великую нравственность, которая вела на труд и на подвиг не потому, что об этом расписывались в анкетах, а потому, что это было личной совестью человека, обретенным смыслом его существования, долгом перед прошлым и будущим, - подменили ценою, оправдывающей любые средства. И бывший поручик Старшов служил отныне цели, а не Отечеству.
     Впрочем, все служили сейчас цели, а не родине. Само название ее обросло столь различными прилагательными, что среди них терялось содержание: "Россия". Он еще в далеком детстве услышал однажды от скрипучего отца, что Россия не название государства на двух континентах, а само его содержание. Тогда он отмахнулся от очередной порции отцовского занудного поучения, а сейчас понял, насколько старик был прав. За множеством разъясняющих определений - "демократическая", "монархическая", "социалистическая", "свободная", "святая" - терялась сама Россия, мельчая, съеживаясь, утрачивая первоначальный смысл. В смутном безвременье, в расколе, в развале системы хозяйствования, в потоках беженцев, в бесконечных митингах и спорах до России уже никому не было дела.
     Старшову было не только тяжело, но и очень одиноко. В красногвардейском отряде отнюдь не пылали любовью ко вчерашнему офицеру, но привычно ценили мастерство и, убедившись, что военрук им обладает, относились к нему, по крайней мере, с уважением. Здесь же не признавали не только дисциплины, но и любого труда, если он не выражался в конкретных результатах, почему из всех действий нового помощника начальника штаба оценили лишь вырытый им образчик полевого окопа. А офицеров заведомо считали врагами и бездельниками, той золотопогонной сворой, избавление от которой и было для большинства смыслом октябрьского переворота. Здесь особенно непримиримым оказался Желвак, а поскольку по странным правилам отряда Старшов жил с ним, отдыха для него уже как бы и не существовало: прямой начальник не оставлял его в покое.
     - Сладко ел да мягко спал?
     Старшов избегал разговоров, но Желвака это не останавливало. Он не пытался что-либо выяснить и даже не дразнил Леонида, а просто выражал этим свое презрение ко всем, кто, по его разумению, не делал нечто полезное, без чего нельзя было обойтись.
     - Книжки писали, а на хрена? Тех, что написаны, и за тыщу лет не перечитаешь. Да и что проку? Значит, для своего удовольствия. Так или нет? Чего молчишь?
     - Спать хочу.
     - Без книжки заснешь, а без хлеба? Опять молчишь? Знаю, в какую сторону поглядываешь. И я знаю, и маузер мой знает. У него - классовое чутье.
     На фоне черных бушлатов потертый полушубок Старшова тоже не способствовал сближению. Этим лишь подчеркивалось его особое положение, он был для всех инородным телом, заметным издалека, выделявшимся из общей массы, а потому подчеркнуто чужим. И пустая кобура, которую Леонид упорно носил на ремне, отнюдь не прибавляла ему авторитета.
     Арбузова он почти не видел. Командир отряда редко появлялся на занятиях, которые кое-как, но все же ежедневно проводил Старшов, и с Леонидом никогда не заговаривал. Если ему что-то было неясно, он обращался к Желваку, хотя Старшов при этом порою стоял рядом. Так продолжалось довольно долго, Леонид и к этому притерпелся, а потому внезапный вызов был для него неожиданным.
     - Отряд перебрасывают на Северный участок Завесы.
     В этот раз Арбузов смотрел только на Старшова, будто Желвака вообще не было в комнате. Леонид понял, что германцы начали движение, и что наших войск перед ними практически нет.
     - Чего недостает отряду, Старшов?
     - Пулеметов. Есть два, необходимо пять. И гранат. Ящика три.
     - Достать к утру - Арбузов глянул на Желвака.
     - Почему я? - вскинулся Желвак. - Я тебе не снабженец.
     - Достать к утру - жестко повторил Арбузов. - Где и как - твое дело. Иди. Я все сказал.
     Он ни разу не повысил тона, но Желвак уже не пытался спорить. Молча надел бушлат, молча вышел. Арбузов мучительно закашлялся, выдавив:
     - Садись.
     Старшов сел, с удивлением обнаружив, что сила, исходящая от худого, чахоточного анархиста, действует не только на Желвака. Арбузов достал платок, сплюнул кровь, с трудом отдышался.
     - Братва тебе не доверяет, Старшов. Не обижайся, они хлебнули на флотской службе аж до бескозырки. И первый бой - твое испытание.
     - За всю германскую мне ни разу не выстрелили в спину.
     - Желвак может. Не потому, что злой, а потому что памятливый. У него брата офицер убил.
     - За что?
     - Это перед тобой - вопрос, а перед ним - факт. Теперь знаешь - оглядывайся вовремя.
     Старшов вернулся в отряд уже ночью. Желвака еще не было, и Леонид, перечитав так и не отправленное Вареньке письмо, сжег его, растапливая печурку. Но твердо решил, что непременно напишет другое. Если выйдет из боя.
     
     4
     
     Желвак привез всего два пулемета, но Старшов был и этим доволен. Зная о полном развале военного снабжения, он нарочно удвоил нужное отряду количество оружия, верно оценив необъяснимый страх здоровенного, как бык, начальника штаба перед хилым, чахоточным командиром анархистов.
     Состав, как ни странно, подали вовремя и гнали его без задержек. Выгружались ночью на каком-то полустанке, было морозно и на редкость ветрено. Братва материлась, но в бушлаты не куталась: выгружали из вагонов снаряжение, пулеметы, ящики с патронами.
     - Арбузов, к Дыбенко! Сани прислали!
     - Поедешь со мной, - сказал Арбузов Старшову. - Нам вместе кашлять веселее. Желвак, отведешь отряд в Горелово. Возьми проводников да гляди, чтоб братва по бабам не разбежалась.
     Ехали молча. Ветер бил в лицо.
     - Дыбенко требовал моего расстрела, - сказал Леонид.
     - Без тебя он мне такого туману напустит... - Арбузов мучительно закашлялся. - Помолчи. Мне говорить трудно.
     Дыбенко уже завтракал. Появлению Старшова не удивился, а если и удивился, то виду не подал. Пригласил к столу, некоторое время молча пили чай.
     - Меня какому-то недостреленному генералу Парскому подчинили, - Дыбенко обращался к Арбузову, но говорил явно для Старшова. - Позиции, диспозиции. Я самого Краснова в плен взял, а мне - генеральскую диспозицию под нос. По той диспозиции ты, Арбузов, должен держать Горелово.
     - Ты звал, чтоб приказ подтвердить?
     - Начхал я на их приказы. Чтобы разгромить, надо атаковать, а не в снегах отлеживаться.
     - Германию атаковать собираетесь? - спросил Старшов. - В отряде сто семнадцать душ. Стреляют плохо, наступать по снежной целине в клешах - абсурд.
     - Отвлекающий маневр, Старшов! - рявкнул Дыбенко. - Нарву я брать буду, пока вы там пошумите. Выкладывай соображения, а не критикуй.
     - Для соображений мне нужна карта.
     Дыбенко хотел выругаться, но сдержался. Приказал вестовому убрать стол, принести карту. Пока убирали, сказал вдруг:
     - Почему тебя Грошев от стенки отвел?
     - Не знаю никакого Грошева.
     - Ну, не знай, твое дело, - Дыбенко расстелил карту, потыкал пальцем: - Вот мои силы. А ты, Арбузов, крайний справа. Его превосходительство Парский хочет, чтоб ты фланг держал, а я приказываю вот через эту речонку переправиться и ударить немцам в скулу. И пока они опомнятся...
     - Речка замерзает? - перебил Старшов, которого уже трясло от всего этого безудержного хвастовства.
     - Зимой все замерзает.
     - Кроме родниковых речек. А здесь много родников.
     - Давай без теорий, Старшов! Тебе ясен приказ, Арбузов?
     - А Старшову он ясен? Старшов три года с немцем воевал, может, теорию все-таки послушаем?
     - Революционные войны создают свои теории.
     - Чтобы наступать, надо иметь хотя бы трехкратное превосходство, - не слушая Дыбенко, сказал Леонид. - У нас нет ни одной пушки, подавить их пулеметы нечем, а это значит, что отряд погибнет еще до сближения с противником.
     - Пулеметы братва гранатами забросает. Подползут и забросают - революционный дух сильнее вашей паршивой теории.
     - Подползут по снегу в черных бушлатах?
     - Ночью!
     - Ночью немцы спят, а не воюют. Ну, допустим, снимут матросы охранение, а пулеметы? Кстати, где противник? Есть у него артиллерия?
     - Нет у них тут пушек, перебежчики точно обрисовали. А немцы где-то за речкой. - Дыбенко помолчал. - Ладно, я вам подкрепление пришлю. Направь пару саней, Арбузов.
     - Что за подкрепление?
     - С таким подкреплением твоя братва раньше меня в Нарве будет, - засмеялся Дыбенко. - Все, ребята, приказ отдан. Возьмем завтра Нарву, и Парского - коленкой под зад!
     Возвращались прямой дорогой на Горелово, минуя полустанок. Отряд уже был на месте, заняв брошенные избы. А таких хватало, потому что жители бежали не только от подходивших немцев, но и от бросавших фронт окончательно разложившихся русских частей. И матросов, видимо, тоже побаивались: уцелевшие сельчане прятались по домам.
     - Посылать за подкреплением? - спросил Арбузов.
     - Не помешает. А насчет атаки во фланг... - Старшов вздохнул. - Приказ есть приказ, но я должен оглядеться. Что за речка, что за высотка перед ней.
     - Что тебе надо для оглядки?
     - Пулемет с тремя бойцами. На высотке он всегда пригодится.
     - Ладно. - Арбузов откашлялся. - Мокрота проклятая давит в груди. С тобой Желвак пойдет.
     - Опять Желвак?
     - Отряд постановил тебе не доверять. До первого боя. Так что ты, Старшов, оглядывайся, это - не твоя война.
     Желвак принял приказ о поиске полка, лично отобрал лучших пулеметчиков. Лыж не было, матросы волокли пулемет и коробки с лентами на руках, по пояс проваливаясь в снег. Одеты они были скверно, в башмаках, бушлатах да широченных клешах, украшенных, согласно моде, рядами перламутровых пуговиц, что весьма раздражало Леонида. Правда, при всем раздражении, он не забыл выменять у перепуганных жителей три пары валенок и нес их под мышкой, прокладывая путь. Следом, дыша в затылок, шагал Желвак, заранее предупредив сквозь зубы:
     - Дернешься не в ту сторону, и я разметаю твои дворянские мозги по всей вселенной.
     Старшов смолчал. Кобура его по-прежнему была пуста, на правом плече он держал лопату, и эта лопата оказалась бы единственным оружием, если немцы успели выставить на высотке охранение. Конечно, поведение Желвака невозможно было предугадать, но Леонид старался об этом не думать. А вскоре и вообще забыл о маузере за спиной, потому что увидел поле завтрашнего боя.
     Высотка, на которой никого не оказалось, господствовала над местностью. С нее хорошо просматривалась низинка, что вела от речки к деревне, сама речка, и замаскированный пулемет мог вести прицельный огонь в широком секторе, а на чистом глубоком снегу противнику деваться было некуда. Бежать из-под огня немцы не могли, и их, конечно, следовало ожидать, не меняя позиции и наплевав на авантюрный приказ Дыбенко.
     - Пулемет поставить здесь. Сектор обстрела - от речки справа до рощи слева. Ройте гнездо, снег - на бруствер.
     Матросы работали быстро, скинув бушлаты. Старшов оглядывал в бинокль заречные кусты, но там пока было спокойно.
     - Может, к речке опустимся? - предложил Желвак
     - Наследим, - не отрываясь от окуляров, сказал Старшов.
     Желвак не спорил. Он тоже оценил выгоду той позиции, затолкал маузер в коробку и поторапливал матросов.
     - Разъезд, - сказал Леонид, протянув ему бинокль. - Семеро. Прямо против нас.
     - Вижу. Кони у них рыжие. Как считаешь, через речку полезут?
     - Им снег топтать тоже преждевременно. Всем сесть. Не торчи, Желвак, ложись рядом. Пусть постоят, посмотрят и доложат, что русские в деревне.
     - Насчет русских ты брось, - недовольно сказал Желвак. - Отрыжка прошлого. Красные мы, Старшов, красные, как наша горячая кровь.
     Разъезд, понаблюдав за снежной тишиной противоположного берега, удалился. Моряки закончили гнездо, Старшов установил пулемет, выверил прицел. Сказал пулеметчику:
     - Огонь откроешь, когда они с тобой поравняются. Не раньше. А сейчас всем обуть валенки, отдыхать по очереди.
     - Жратву принесут к ночи, - добавил Желвак. - Если немца проспите, застрелю, согласно революционной совести. Пошли, Старшов.
     Уже подойдя к деревне, они услышали шум и крики, но скорее восторженные. На улице бежали матросы с котелками и флягами - кто в накинутом на плечи бушлате, кто вообще в одной тельняшке.
     - Что-то не так, - растерянно сказал Старшов.
     - Бежим!
     Желвак бежал впереди, крича во все горло: "Стой! Стой!". Но никто и не думал останавливаться, а из шума и криков Старшов уловил:
     - Спи-и-рт!..
     Он не помнил потом, откуда взялись силы, как он обогнал Желвака, как уперся в возбужденную, радостную толпу, окружившую сани с двумя бочками. На одной из них стоял пьяный матрос, размахивая раздобытым где-то черпаком.
     - Порядок, братва! Дыбенко прислал! Становись и очередь, всем хватит!
     Не помнил Старшов и того, как пробился к бочкам. Кажется, прорваться ему удалось потому, что моряки и впрямь начали выстраиваться друг за другом, а его то ли пропустили вперед, то ли он сам как-то сумел протиснуться, но оказался как раз под матросом с половником.
     - Отставить. Не сметь. Всем назад. Назад.
     Не было голоса, он хрипел, мучительно задыхаясь и все время по привычке лапая пустую кобуру.
     - Нельзя. Немцы рядом. Завтра бой.
     Что-то он бормотал еще, пытаясь кричать. А может быть, и хорошо, что не мог кричать: все примолкли, вслушиваясь. Он выиграл время, матросы перестали нажимать, даже котелками перестали брякать. Еще бы несколько минут, чтобы восстановилось дыхание, чтобы вернулся голос, и можно было бы объяснить, уговорить, упросить.
     - Опять нами сволота офицерская командует! - заорал пьяный. - Хватит! Неужто снова терпеть, братва? Да я его лично...
     Грохнул выстрел. Стоявший на бочке, перегнувшись, головой вниз рухнул к ногам Старшова. А Леонид не понял, откуда стреляли, думал - в него, оглянулся...
     На крыльце стоял Арбузов с маузером в опущенной руке. В одной тельняшке, босиком: видно, только с постели, где пригрелся, задремал, где наконец-то перестал бить кашель.
     - Всем отойти! Считаю до трех! - Он вскинул маузер. - Раз!
     - По хатам! По - хатам! - кричал где-то Желвак, расталкивая матросов.
     - Два...
     Толпа дрогнула. Давя друг друга, отхлынула от бочек.
     - Три!
     Арбузов снова вскинул маузер. Пули свистели вокруг Старшова, а он стоял, не шевелясь, и что-то лилось сверху. Он понял, что из продырявленных бочек струями течет спирт, что Арбузов стреляет не в него, и обессилено опустился на залитый спиртом снег.
     - Вставай, вставай. - Желвак тащил его к крыльцу. - Окосеешь.
     У крыльца Старшов опомнился. Спирт из пробитых бочек заливал убитого, и его разбавленная кровь текла по утоптанному снегу.
     - Желвак, останешься. За глоток - расстрел на месте. Старшов, зайди.
     Вернувшись в натопленную избу, Арбузов сразу лег, с головой укрывшись шубой. Старшов сел к столу: его трясло не меньше Арбузова, да и ноги подрагивали.
     - Подкрепление от Дыбенко, - сказал он.
     - Для меня он - дырка в нужнике, - глухо отозвался из-под шубы Арбузов. - Завтра уведу отряд.
     - И откроешь фронт немцам.
     Арбузов промолчал.
     - Я нашел хорошую фланговую точку, - продолжал Старшов. - Еще два пулемета поставлю на кинжальный огонь.
     - Пойдешь с Желваком.
     - Не доверяешь?
     - Не доверял бы - не взял. Есть решение отряда, его надо выполнять. Анархия - мать порядка, я тебе объяснял.
     Немного отдохнув, Старшов опять ушел на позиции вместе с Желваком и пулеметчиками. Из деревни еще не выветрился запах спирта, но простреленных бочек не было: их отвезли в поле и сожгли.
     - Сильно ребята обижены, - вздохнул Желвак.
     Установку пулеметов окончили уже в темноте.
     Оставив пулеметчиков на дежурстве, вернулись к Арбузову, нарисовали схему обороны. В избе было жарко и душно, Старшова развезло от тепла и усталости настолько, что он не помнил, как добрел до дома. Ужинать не хотелось, он выпил чаю, рухнул на лавку и тут же провалился в глубокий сон.
     Проснулся он внезапно, вдруг, в серой мгле февральского рассвета. Раздался взрыв, затряслась, заходила ходуном изба, но Старшов уже успел каким-то чудом натянуть сапоги. Успел, он это помнил точно: фронтовой инстинкт сорвал его с постели, когда германские снаряды еще летели к деревне.
     - Артподготовка! - прокричал он Желваку. - К пулеметам!
     - Стой! - Желвак выхватил из-под подушки маузер. - Убью!
     - Стреляй! - Они оба кричали, потому что взрывы слились в единый грохот. - Немцы уже в атаке! Отряд прикрыть надо!
     Оттолкнув полуодетого Желвака, Старшов выбежал, надевая полушубок. На миг вспыхнуло в сознании, что в спину ударит выстрел, но ему было не до страха. Он знал, что сейчас начнется, знал, что надо делать, и никакое "классовое чутье" маузеров не могло его остановить. Поручик Старшов исполнял свой долг.
     Снаряды били по деревне нечасто ("Одна батарея", - подумал он), пылало несколько изб, и повсюду метались полураздетые матросы. Не обращая внимания на взрывы и осколки, Старшов выбежал на окраину, откуда проглядывалась низина, и скорее понял, чем разглядел, что немцы неспешно и организованно переходят речку.
     - Стой, сволота! - Сзади мчался Желвак. - Стрелять буду!
     - Пулемет! Сейчас они поравняются с ним!
     Бежать в центр и пытаться остановить метавшихся по деревне моряков было уже некогда. Оставалось одно: задержать немцев, пока Арбузов не приведет в чувство запаниковавший отряд, пока не организует оборону, пока не возьмет под контроль кинжальные пулеметы и своевременно, в нужный момент, не отдаст приказ открыть огонь. Но он, лично он, Старшов, в этой обстановке обязан был взять на себя тот, фланговый, пулемет на высотке. Объяснять это было уже невозможно, и он, крикнув "К пулемету!", побежал по протоптанной утром тропинке, уже не заботясь, выстрелит в него Желвак или нет.
     Он добежал до гнезда. И пулемет оказался на месте, и лента вставлена, и коробки рядом - только пулеметчиков нигде не было видно.
     - Смылись, мать их!.. - прохрипел, задыхаясь. Желвак: он бежал следом, размахивая маузером. - Найду. Найду гадов. Кровью харкать будут...
     - Ложись, - Старшов упал за пулемет, проверил прицел: немцы неспешно продвигались по низинке, поравнявшись с ним. - Ленту подавай. И перезаряжай. Готов?
     И плавно нажал гашетки. Первая очередь взбила снег ближе, не поразив противника, но Старшов чуть приподнял ствол и второй раз ударил точно. Немцы сразу попадали, зарываясь и разворачиваясь к нему лицом: они не растерялись от неожиданных очередей, они были умелыми солдатами, но продвижение их сразу прекратилось.
     - Даешь! - заорал Желвак.
     Старшов резал короткими очередями. Только бы продержаться, пока немецкие корректировщики не нащупают пулемет, только бы хватило патронов. Он верил в жестокую ярость Арбузова, верил, что тому удастся остановить растерявшийся отряд и уложить в цепь перед деревней. Странно, но в тот момент он верил не в командирский опыт Арбузова - он верил в его преданность идее. Той самой, о которой на разные лады толковали все, кому не лень, и которой он никак не мог постичь.
     Первый снаряд разорвался с перелетом, с устрашающим воем проносясь над ними: немцы засекли пулемет. Осколки просвистели над головами, их обдало пропитанным гарью снегом, но пулемет не сбило, и Желвак переменил ленту. Второй недолетел - их по всем правилам брали в "вилку", и они понимали это, но и третий тоже разорвался где-то за спинами. А Старшов все бил и бил, не давая пехоте подняться, выигрывая столь необходимые отряду минуты.
     - Сейчас влепят!..
     Слышал он этот крик Желвака или нет? Увидел вдруг оранжевую вспышку перед глазами, ощутил удар, отбросивший его в сторону, и пришла тишина...
     Очнулся, потому что странно потряхивало. Открыл глаза, увидел полки, раненых кругом, с трудом сообразил, что он - в вагоне, что его куда-то везут и что он ничего не слышит. Ни голосов, ни стука колес, ни дребезга стекол. Только шум в ушах. И опять провалился во тьму.
     - Старшов, - кто-то тряс его. - Мне сходить велено, очнись.
     Открыв глаза, с трудом узнал Желвака с перебинтованной головой и разбитым лицом, но обрадовался не тому, что видит, а - что слышит. Неясно, сквозь шум, но слышит, разбирает слова, улавливает смысл.
     - Живой, - Желвак странно всхлипнул распухшим, огромным носом. - Ходячих здесь сгружают, а тебя дальше повезут.
     - Ты... спас...
     - Сочтемся, - Желвак снова всхлипнул. - Кольку-то Арбузова, Гарбуза моего...
     - Что?
     - Затоптали. Много ли ему надо было, он и так последние дни доживал.
     - Как это... Затоптали?
     - Отряд остановить пытался, уговорить, потому и не стрелял. Ну, сбили с ног... - Желвак вздохнул. - Ладно, идти пора.
     Он встал, потоптался в узком проходе. Потом снял коробку с маузером и положил Леониду на грудь.
     - Пригодится. Спрячь. Прощай, братишка.
     И вышел.
     
     
     ГЛАВА ШЕСТАЯ
     
     1
     
     - А у меня - шестерка. У меня шестерка! - восторженно закричал Мишка, прихлопнув туза шестеркой.
     - Проиграла, - Руфина Эрастовна развела руками. - Экая досада!
     Она играла с детьми в "пьяницу" - игру, в которой шестерка имела право побить туза, но никого иного. И всегда умело проигрывала, и столь же умело изображала разочарование, почему дети с огромным удовольствием с нею играли.
     - Я опять бабушку побил! - победно кричал Мишка.
     Варя шила у окна. Ранний зимний вечер уже вползал в комнату, и уже берегли свечи. Руфина Эрастовна и в этих обстоятельствах находила нечто необыкновенно поэтическое.
     - Мы начали сумерничать, как в старину. Знаешь, Варенька, сумерничать - чисто русское явление. Можно побеседовать по душам.
     - Пора ужинать, дети, - сказала Варя.
     Собирали карты с шумом и смехом, потому что Мишка очень гордился очередной победой. С шумом и выкатились, и смех их долго таял в доме.
     - И откуда у него такая жадность? - вздохнула Варя, хотя играли дети всегда "на интерес".
     - Он просто любит побеждать. Вылитый дедушка Николай Иванович. Ты натрудишь глаза, Варенька.
     - Пока видно. И потом, ведь мы сумерничаем.
     - Сумерничаем, - вздохнув, согласилась Руфина Эрастовна. - Знаешь, что такое революция? Это когда пьяная шестерка бьет туза.
     Варя отложила шитье, прошлась по комнате, обхватив плечи руками, поправила стулья. За зиму она стала спокойнее, ровно обращалась с детьми и перестала просить Татьяну ежедневно справляться о письмах. Не заговаривала о Леониде и всегда уходила, если кто-нибудь вспоминал о нем. Руфина Эрастовна давно приглядывалась к ней, но с расспросами не торопилась. А в тот вечер почувствовала, что настала пора.
     - Мне кажется, Варенька, что ты вбила в голову большой гвоздь.
     - О чем вы, тетя?
     - Да, да. Ты чувствуешь его постоянно и страдаешь от этого.
     - Сумерничать - значит, не видеть лица, с которым говоришь. И вправду прекрасное русское свойство. Да, относительно гвоздя... Просто я поняла, что Леонид никогда не вернется, никогда не напишет. Что ждать чуда бессмысленно. - Она помолчала. - Мой муж погиб, тетя.
     - Поняла - мужской глагол, Варенька. Особенно, когда вопрос касается роковых обстоятельств. Ты ведь не чувствуешь того, что говоришь. Ты так решила, так объяснила себе его молчание, но это - умом. А сердцем? А в сердце - вера и надежда. Всегда вера и всегда надежда, и пока они есть... Сходи в церковь, Варенька, поплачь, пожалуйся.
     - А Минин не верит в Бога.
     - Мужчины в подавляющем большинстве не веруют в Бога, но иногда весьма ретиво исполняют обряды. Но - с целью. Порою осознанной, порою - нет. Политической, как теперь говорят. Политически веруют, политически перестают веровать, потому что Бог - для женщин, Варенька. Бог - это любовь, вера и надежда, всегда - надежда. Поэтому, пожалуйста, непременно сходи в церковь и непременно - одна. Как на свидание, которого ждешь.
     - Я уже ничего не жду.
     - Ждешь. И надеешься. И Бог укрепит тебя в твоей надежде.
     - Тетя... - Варя неожиданно упала на колени, спрятав лицо в складках мягкого капота. - Мамочка моя, я верю, что он жив. Я верю, я хочу, хочу верить!..
     
     2
     
     Минин поправлялся медленно, с возвратами температур и осложнениями, но к весне пошел на поправку. Во время периодических заболеваний его непременно посещал Николай Иванович - сначала с визитом, справиться о здоровье, потом - чаще, и как-то само собой получилось, что оба пристрастились к шахматам. Генерал не любил проигрывать и не скрывал этого, а коли побеждал - не так уж часто, - то радовался на весь дом. "В Мишку пошел", - сказала Руфина Эрастовна, но в отличие от нее Федос Платонович никогда не поддавался тестю.
     За шахматами начались разговоры, таял ледок, оковавший олексинскую душу, и все получалось как-то само собой, естественно и плавно. Задние мысли исчезли, хотя у Минина их и не было, но генерал всегда почему-то боялся, что они есть. Что Минин знает, кто в него стрелял, но из любви к Татьяне помалкивает, будучи в высшей степени порядочным человеком. Так полагал Николай Иванович, хотя его зять и не догадывался, что терзает генерала. А теперь тестя, кажется, ничего не терзало, он как бы вернулся к себе самому, каким всегда нравился Минину.
     - Я наконец-то сообразил, чем атеизм отличается от христианства.
     Генерал с трудом свел к ничьей в четвертой партии, и его потянуло пофилософствовать.
     - Вы ударились в религию, Николай Иванович?
     - Я ударился о крест, - невразумительно пояснил Олексин. - И споткнулся на атеизме. Так вот, что я вам доложу в результате полученных контузий. Христианство гениально возложило крест грехов человеческих на плечи Иисуса Христа и тем избавилось от бездны неприятностей. А вы, атеисты, намерены возложить крест этих грехов на собственные плечи. Разве не так? Ведь большевики отрицают Бога.
     - Просто они не нуждаются в этой гипотезе. Есть наука...
     - Нет науки, способной уберечь от греха! - почти торжественно провозгласил генерал. - Церковь у нас есть система глубокоэшелонированной обороны русского человека от всех мирских соблазнов. Она выполняет роль предполья между народом и властью. Разрушьте ее, и вы либо оставите народ наедине со всеми его житейскими грехами, либо вам придется поручить полиции...
     - Милиции.
     - Милиции бороться не столько с преступлениями, сколько с грехами. А грехов - несть числа.
     - Для этого существует наука. Всеобщая грамотность. Общественное воздействие, наконец.
     - И отсутствует Бог! А Бог квартирует в сердце, а не в голове. А наука, грамотность, общество не имеют ключика к человеческому сердцу. Они будут апеллировать к сознанию, то есть к рассудку, к той же голове. А человек грешит не головой, а страстью. А страсть - ниже. Пальба не по тем мишеням.
     - Давайте отделим философию, - улыбнулся Федос Платонович. - Давайте ближе к фактам. Церковь в селе действует?
     - Имел честь венчаться.
     - Это - факт. Мы и не собираемся сокрушать религию. Мы просто отделяем ее от государства, и только. И пусть себе занимается с теми, кто жить без нее не может. Будет полная свобода совести: хочешь - ходи в церковь, венчайся, крести детей. Не хочешь - не делай, тебя никто не упрекнет. Свобода совести - принципиально новая ступень в познании человеком самого себя.
     - Грехи не подвластны сознанию, Федос Платонович. Они подчиняются страстям, как вы понять этого не можете? Затмение на всех вас, большевиков, нашло, что ли? Вот вы в Татьяну влюбились, надеюсь, не по разуму? Следовательно, существуют деяния человеческие, которые никакой ученый с аршинным лбом никогда не разрешит.
     - А религия, по-вашему, все загадки уже разрешила?
     - А для нее нет научных проблем, она к сердцу адресована. К чувствам человеческим. Или вы без всяких чувств новое общество строить надумали, одной наукой? Тогда - страшно. Страшно, Федос Платонович, мне, старику, страшно за внуков моих.
     Генерал в такие минуты забывал о своей недавней суетливости в присутствии Минина. Нет, чувство глубокой вины, возложенной им на себя по требованию совести и чести, никогда не покидало его, но он перестал гнуться под ее тяжестью. Он начал спорить с Федосом Платоновичем не только на отвлеченные, но и на политические темы, в горячке повышая и без того генеральский голос, а потом казнился:
     - Я - неискренний, а следовательно, и нечестный человек. Я - двуликий Янус, любовь моя.
     - Безусловно, - согласилась Руфина Эрастовна. - И я, как гимназистка, влюблена во все ваши лики и личины. И тут уж ничего не поделаешь. Терпите.
     Окрепнув, Минин опять зачастил в село. Созданная им ячейка окрепла и даже увеличилась до четырех человек, включив сочувствующим сильно (по сельским меркам) склонного к выпивке Герасима.
     - Ну, а его-то зачем?
     - Перевоспитаем, - уверенно сказал секретарь ячейки.
     Секретарем был унтер, хмурый от рождения и на редкость невезучий. Его преследовали неурожаи, пожары, завидущая жена, и даже на германской его обошли крестом, хотя воевал он старательно. Последняя обида оказалась последней каплей, убедив его, что во всех несчастьях виноват не столько Бог, сколько люди. Они творили несправедливость, а большевики справедливость обещали, и Зубцов уверовал в них. Он не нравился Минину, но был грамотен, читал газеты и умел все объяснять.
     В начале весны из Смоленска приехали четверо из продовольственной комиссии: город сидел без хлеба. Никто никому еще не угрожал, представители просили, а не требовали, с готовностью раздавая долговые расписки и до хрипоты агитируя на сельских сходах. Но староста созывать мужиков на сход категорически отказался:
     - Хлебушек трудом достается, а не горлом. Везите серпы, косы, скобяной товар, жатку, если сможете. С походом расплачусь, они скрипеть будут. А за бумажки - нет.
     - Откуда у нас жатки, откуда? А рабочий класс бедствует. Это ты можешь понять?
     - Мануфактуру везите, нитки с иголками. Я за труд своим мужикам должен хоть что-то дать. Мы все - сознательные, и рабочему человеку рады помочь. Но и вы сознательными будьте, за так хлебушек не дают.
     Напрасно орал Зубцов, напрасно агитировала прибывшая четверка, и даже Минин напрасно уговаривал: староста был непреклонен. А в селе его уважали, и представители уехали ни с чем.
     - Надо мне в Смоленск ехать, - сказал Минин Татьяне. - Что-то они там недодумали. Нельзя же у крестьянина зерно отбирать под пустую бумажку.
     - Ты еще недостаточно окреп, Федя.
     - Дела требуют, Танечка. Дружба нужна с деревней, взаимопомощь.
     - Феденька, милый, я не поеду, - помолчав, тихо сказала Таня. - У меня ведь тоже дело. Бросить ребятишек? Школу? Как же я могу?
     - Да, время такое, что чем-то жертвовать надо. - Минин вздохнул. - Но ты ведь приедешь, правда? Начнется посевная, школа закроется, и ты...
     Таня молча кивала, сдерживая слезы. Она уже знала, что беременна, и сейчас решала, сказать об этом мужу или не тревожить его пока. И решила не тревожить, зная, что Минин все равно уедет в Смоленск. И не осуждала его за это.
     Вскоре Минин уехал. Провожали его тепло и грустно, успев привязаться по-родственному. И по-родственному расцеловались, даже генерал от души чмокнул в обе щеки.
     - Пусто без вас место сие, помните.
     Через неделю после отъезда Минина арестовали старосту. Приехали милиционеры под началом сурового, с наганом на боку.
     - За саботаж и попытку спекуляции хлебом.
     Сопровождать старосту в город разрешили среднему сыну, который осенью возил генерала в Смоленск. Старательному, но не очень соображающему, что и как. Может, поэтому и разрешили.
     - Вот она, наша советская справедливость! - кричал председатель ячейки Зубцов. - Никому не дозволим морить голодом братьев-рабочих! Долой мироедов!
     Орал он на сходе, который собрал сразу же, как только увезли старосту. Мужики хмуро отмалчивались: теперь Григорий Зубцов становился первым человеком на селе.
     Сопровождавший старосту сын вернулся дня через три. Заехал в усадьбу, был растерян, ничего не понимал, плакал, вытирая слезы шапкой.
     - В подвал тятеньку спрятали. Христом-Богом молил, чтоб дозволили хлебушка передать. Не дозволили. Тогда я учителя нашел, Федоса Платоновича. Он помог Дозволили.
     Он вдруг перестал всхлипывать, мучительно пытаясь сосредоточиться. Долго шарил по карманам, за пазухой. Потом залез в промокшую от слез шапку, достал клочок бумаги.
     - Велел передать.
     Таня, пытавшаяся все время успокоить паренька, посмотрела на записку, передала Варе.
     - Это тебе.
     
     "Дорогая Варя! По наведенным справкам бывший поручик Старшов Леонид Алексеевич в Красной Армии не числится. Не отчаивайтесь, это - первые сведения, поиски продолжаю. Поцелуйте Танечку, детей. Кланяюсь всем.
     Ваш Минин".
     
     - Не верю! - отчаянно выкрикнула Варвара. - Не верю, он жив, жив! Сама найду. Сама!..
     
     3
     
     Ольга рожала дома, потому что расторопный в делах коммерческих Василий Парамонович необъяснимо боялся новой власти, общества в целом, людей в частности, а заодно и больниц. Роды обещали быть трудными, Фотишна погнала Кучнова за врачом, но он вместо неизвестных ему докторов привел знакомую повитуху, принимавшую когда-то его Петеньку и ускорившую кончину супруги. Ольга родила сына в мучениях, и больше детей у нее быть уже не могло. Тогда она, естественно, об этом еще не знала, была безмерно счастлива и говорила только о сыночке, окрещенном (тайком, конечно) Сергеем.
     Навсегда перепуганный еще в ту, осеннюю, ночь Кучнов после долгих мучительных колебаний и подсчетов, все прикинув и рассудив, добровольно и безвозмездно передал все свои склады и капиталы новой власти города Смоленска. Акт был торжественным, поскольку Кучнов торопился быть первым из всего городского купечества. Власти усмотрели в этом революционный поворот в сознании, выдали Василию Парамоновичу Охранную бумагу за двумя печатями и разрешили открыть небольшую скобяную лавку. Кучнов переделал под нее бывший каретный сарай, запасся товаром, кое-что прикупив для видимости, но в основном из припрятанного загодя, и сидел в ней с утра до вечера. И хотя покупателей почти не было, средства для жизни добывались под прикрытием Охранной грамоты из тайной кубышки. И что бы там ни думал о нем генерал Олексин, Василий Парамонович Кучнов умел смотреть в будущее.
     Василий Парамонович едва ли не первым из смоленских обывателей сумел скорее почувствовать, нежели осмыслить ту манеру поведения, которая устраивала власть. Кратко она заключалась в том, чтобы, отметившись, стать незаметным. Ничего не предпринимать сверх того, на что есть разрешение, отказаться от знакомств, оборвать все прежние связи, а главное, никогда ничего не требовать. Поэтому он тихо, нудно и ежедневно уговаривал Ольгу не писать родным о рождении сына. И как ни хотелось Оле похвастать, она в конце концов приняла его правоту.
     - Не реви, - строго говорила Фотишна. - Молоко прогоркнет.
     Добродушно ворчливая Фотишна ворчала теперь по-иному. Кучнов немало потрудился, чтобы втолковать ей новые правила, но из всех его наставлений она поняла только, что надо жить тишком да шепотком и ни полсловечком не поминать хозяина-генерала. Нигде и никому, а то плохо будет и Оле с ребеночком, и Петеньке, к которому добрая старуха успела привязаться. И потому к приезду Вари отнеслась настороженно, а Оля откровенно обрадовалась.
     - Посмотри, Варенька, какие у Сереженьки глазки! Видишь, он смотрит, он все понимает. Все!
     - Прелестный ребенок.
     Варя вымученно улыбалась, вымученно говорила, но Ольга в материнском упоении ничего не замечала.
     - Вылитый папочка, вылитый! Знаешь, Сереженька больше похож на Василия Парамоновича, чем Петенька, ведь правда?
     - Да, да, Оленька. Еще раз от души тебя поздравляю. Моя комната свободна? Ты извини, я немного устала.
     - Я понимаю и позову тебя к обеду. Правда, сейчас трудно с продуктами, ты уж не взыщи.
     Варя ушла в свою комнату, прикрыла дверь и долго стояла у порога, не решаясь шагнуть. Это была не просто ее комната, это была их комната, ее и Леонида. И хотя прожили они в ней считанные дни, на Варю разом обрушилось столько воспоминаний, что ни на что иное, как перебирать эти воспоминания, у нее уже не было сил. Но она поборола себя, подошла к шкафу, распахнула и сразу увидела свое подвенечное платье. И уткнулась в него, ощутив вдруг такую боль, что только платье, один раз в жизни надетое ею, могло в то мгновение хоть как-то притупить это отчаяние.
     И еще платье было надеждой. Необъяснимой, неразумной, почти мистической: до сего дня хранившийся залог будущего счастья оставался залогом навсегда. Материальным, который можно было потрогать, ощутить в руках, прижать к лицу с новым вздохом любви, веры и надежды. Не вообще, не для всех, а для нее, лично для нее, детей и мужа.
     К обеду она вышла сдержанной и спокойной. Василий Парамонович остерегся хрустеть костями, чем лишил себя удовольствия, но не из почтения к гостье, а из вновь шевельнувшегося в нем страха. Зачем приехала эта генеральская дочь и офицерская жена ("а может, вдова? Дай-то Бог..."), зачем нарушила еле-еле установленное равновесие жизни шепотом, незаметного существования с краешку, в уголочке, в полутьме?
     - С чем пожаловали, Варвара Николаевна? По какому, я извиняюсь, вопросу?
     - Хочу навести справки, - сказала Варвара, почувствовав, что правды тут не только не говорят, но и не услышат ее. - Жалованье задерживают. Не посоветуете ли, куда лучше обратиться?
     - Исполком. Там есть отдел. - Кучнов помолчал, испытывая сомнения и колебания, но ведь так не вовремя явившаяся гостья была все же родней. - Не надо бы их беспокоить.
     - А как узнать?
     - Прошение. Напишите прошение, отдайте часовому. И... уезжайте. Вам сообщат, непременно сообщат.
     - Но я хотела узнать, где сейчас мой муж
     - Вот этого не надо, не надо этого, - заволновался Кучнов. - Они сами все проверят, все. И сообщат.
     - Но почему же я сама не имею права...
     - Имеете! Имеете, но... Как бы сказать. Занятой народ они. И дополнительного беспокойства... Как бы сказать? Не любят. Очень.
     Весь вечер, отвечая на расспросы Ольги, Варя думала над осторожными намеками Василия Парамоновича. Она понимала, что он чего-то опасается, но ей не скажет, а будет вздыхать и крутить. И решила идти.
     А Кучнову решать не приходилось: он был обязан сообщать о всех, кто приезжает, как ответственный за домовладение. И пострадав, сбежал, едва рассвело, прямиком в самую главную власть, минуя предписанные инстанции. Там отнеслись с пониманием, поблагодарили, но предупредили, чтоб никому ни полслова, а отсюда - сначала на рынок как заботливый хозяин, а уж потом - домой. Кучнов так и сделал, а Варя была приятно поражена вежливостью новой власти. Ее без всяких проволочек направили в кабинет, едва она успела назвать фамилию.
     В кабинете ее встретил немолодой человек вполне интеллигентного вида. Встал навстречу, подал стул, внимательно выслушал, изредка кое-что уточняя. Варя волновалась, отвечала, как на экзамене, надеясь, что ее откровенность и точность помогут быстрее отыскать сгинувшего невесть куда бывшего поручика Старшова.
     - Уверен, что ваш муж жив. Мы получаем все скорбные списки, ведем учет. Что же касается известий от него, то почта пока практически не работает. Стараемся, налаживаем, но... - хозяин кабинета развел руками. - Но для отчаяния оснований нет. Как ни странно, печальные вести приходят даже с той стороны. Заполните пока, пожалуйста, этот опросный лист о прохождении вашим мужем службы в бывшей царской армии. Отдельно - о всех его наградах, это облегчит розыск,
     - Когда можно узнать результат? - спросила она, старательно заполнив листок.
     - Происхождение не указали. Вашего мужа, вас и... и отца. Вот здесь. Разборчиво. Через три-четыре дня мы будем иметь полную картину. Всего доброго, рад был познакомиться.
     Выходя из здания Исполкома, - бывший дом губернатора, не особняк, а резиденция, где устраивали балы и благотворительные базары, где Вареньке случалось танцевать или продавать цветы в пользу раненых русских воинов, - она вдруг вспомнила о крестной матери Мишки - племяннице губернатора Анне Павловне Вонвонлярской. И тут же решила навестить ее, подумав, что старые связи ее дяди помогут в поисках Леонида.
     Особняк губернатора был совсем близко, и Варин дом был близко - все было рядом в этом дворянском гнезде старого Смоленска. Все было так близко, так удобно совсем еще недавно, и вдруг, как подумалось ей, стало так далеко друг от друга. Старый мир - мир ее детства, юности, любви - разваливался на куски, и эти куски отталкивались друг от друга, неотвратимо расходясь по неведомым ей траекториям. И она почти не удивилась, обнаружив вместо знакомого швейцара круглолицего злого солдата с ружьем.
     - Нету тута никаких Лярских. Тута теперь другое. Экс... это. Заняли мы этот дом. Проходи, гражданка, проходи, проходи.
     - А где же Анна Павловна?
     - Не знаю никаких. Проходи, сказано! А то задержу за всякие вопросы.
     Варя поняла, что дом отобрали, а его обитатели куда-то уехали. Она решила, что они перебрались в Москву, где у них были родственники, и как-то грустно порадовалась за Анну, потому что Москва теперь стала столицей, а значит, и порядка было в ней больше. Но домой не пошла, потому что ей припомнился спасенный Анной Минин, и она решила тут же разыскать его; он тоже мог помочь в розысках Леонида, поскольку уже наводил справки. И вернулась в Исполком, но там ей объяснили, что товарищ, Минин работает в другом доме на Большой Дворянской, что тоже было совсем рядом.
     - Товарищ Минин в отъезде. Напишите, кто вы, по какому вопросу, где проживаете. Когда вернется, дадим знать.
     "Когда вернется, сам придет", - подумала Варя, заполняя в канцелярской книге все, что требовалось. Отвечала на каждый вопрос, а сама думала, где бы еще узнать...
     - Скажите, а где живут офицеры?
     - Какие, то есть? Бывшие?
     - Бывшие офицеры царской армии. У вас ведь служат бывшие офицеры?
     - А вам зачем знать?
     - Я хотела о муже справиться. Он три года в окопах...
     - Это - в военном комиссариате. Все справки - с утра.
     На следующее утро Варя пошла, куда указали, расспрашивала всех, кого встречала, к кому удавалось пробиться. Но никаких известий о бывшем поручике Старшове ей выяснить не удалось. Зато словоохотливый молодой человек в новенькой форме со споротыми погонами сказал, что надо бы узнать в артиллерийском полку.
     - Рекомендую завтра. В сумерках вам извозчика не найти, никто ехать не согласится. Шалят в городе.
     О намерении завтрашним утром отправиться в артиллерийский полк Варя дома не сказала. Накануне, рассказывая о посещении особняка губернатора, она заметила, в какой непонятный ужас впал вдруг Кучнов. Понимая, что все это - от страха за семью, она решила никого более не пугать, но сказала, что утром пойдет в Исполком.
     - Вот напрасно, вот напрасно! - расстроился Василий Парамонович.
     Впрочем, Варе никуда не удалось пойти. Вечером постучали и вошли трое.
     - Старшова Варвара Николаевна? Собирайтесь.
     - Куда?
     - Узнаете. Вот предписание на арест.
     - Господи, в чем же я виновата?
     - Там скажут. Ну, чего стоите?
     Варя не плакала, стояла молча. И все молчали, и Кучнов трясся у дверей: лампа, с которой он ходил открывать входную дверь, прыгала в руке. Ольга опомнилась первой:
     - Можно взять что-нибудь теплое?
     - Можно. Только сперва покажете.
     Сестры прошли в комнату. Ольга тихо заплакала, обняв Варвару, но та отстранила ее, прошла к шкафу и, не раздумывая, сняла белое свадебное платье.
     - Гы!.. - захохотал один из охранников. - Взбесилась!
     - Молчать, - тихо сказал начальник, сосредоточенно прощупывая платье. - Можете взять. Пошли,
     
     4
     
     У дома стояли две пролетки с поднятым верхом. Варю усадили в первую, повезли куда-то, но она ничего не ощущала. Она выпала из времени и пространства, не знала и не хотела знать, куда и зачем ее везут, а в голове назойливо повторялись строчки простенького стихотворения Никитина: "Тишине и солнцу радо, по равнине вод лебедей ручное стадо медленно плывет... Тишине и солнцу радо..." Она читала эти стихи детям в канун отъезда - Мишке, Анечке, Руфиночке, а теперь строчки вновь зазвучали в ней, зазвучали назойливо, но спасительно, вытесняя все мысли, которые могли только обессилить ее. "Тишине и солнцу радо..."
     А везли ее совсем недалеко: в недостроенный дом Кучновых, куда тревожным осенним вечером крался Василий Парамонович и который отдал с великого страху неизвестно кому. У ворот ей велели сойти и повели огромными подвалами, перегороженными дощатыми стенами на камеры - мужскую и женскую. Лязгнул засов. Варю втолкнули в полумрак, освещенный пятеркой тусклых керосиновых фонарей под сводчатым потолком, в густой, спертый воздух никогда не проветриваемого помещения, в шепот, стоны, тихий плач неразличимых женщин.
     - Старшая! Пополнение прибыло.
     От стены отделилась точечка света, поплыла к Варе: только старшая имела право на личную керосиновую лампу. Подошла, осветила, обдала шепотом:
     - Варя? Варенька, это ты? Господи, не узнаешь? Я - Анна. Анна Вонвонлярская. Я первенца твоего крестила.
     - Да, да, конечно. Я искала тебя.
     - Идем. Спать будешь со мной.
     Анна провела ее в свой угол. Под ногами шуршала солома, которой был покрыт каменный пол; на ней вповалку спали женщины, но у Анны оказался старый пружинный матрас и ватное одеяло.
     - Привилегии теперь начинаются с застенков. Ложись, прижмись покрепче, согрейся и рассказывай.
     Еще не успев согреться, Варя начала рассказывать. Коротко, самое основное - жарким шепотом в ухо.
     - А потом меня почему-то арестовали.
     - Потому что ты просила. Они терпеть не могут, когда просят нечто нематериальное. Шубу с чужого плеча, сервиз, взятый при обыске, даже комнату могут дать. Но - с досадой или, наоборот, громко, с речами. Я прожила бурную жизнь, Варенька, но никогда не интересовалась ею. Писала рассказы для "Задушевного Слова" и дамских журналов, скандально развелась с мужем, потому что хотела независимости. А законы жизни - самой обыкновенной, которая катилась мимо меня, начала понимать только здесь. И первый ее закон: не проси. Ты его нарушила и сразу же оказалась в кутузке.
     - Меня... убьют?
     - Они все очень дружно и согласованно твердят, что это - следственная тюрьма. Иногда вызывают на допросы целыми партиями - так объявляют, по крайней мере. Правда, с допросов никто еще не возвращался, но все убеждены, что там арестованных сортируют: кого - в настоящую тюрьму, кого - на волю. Так говорят. И верят.
     - И ты веришь?
     Анна помолчала. Потом крепко обняла Варвару:
     - Я открыла второй закон новой жизни: не бойся. Вот ты захватила с собой свое подвенечное платьице, и правильно сделала. Кстати, знаешь, где мы с тобой сидим? В подвале дома Кучновых, где Оля мечтала устроить рай.
     Так началась Варина тюремная жизнь. По утрам их бодро поднимала Анна Вонвонлярская, строго следила, чтобы все умывались и приводили себя в порядок до того, как охрана принесет утреннюю порцию жидкого пшеничного супа из воблы. Назначала наряды: кому убирать камеру, кому выносить огромную - несли четыре женщины - парашу. Новеньким полагалась неделя, чтобы обвыклись и успокоились, но Варя уже на второй день стала помогать в уборке. Анна обращалась ко всем с подчеркнутой вежливостью, но не потому, что в подвале в основном сидели дамы известных в городе фамилий, а создавая фон общения, контрастирующий с матерщиной и грубостью охраны. И не возникало ни споров, ни ссор, и хотя петь запрещалось, читать стихи запретить забыли. Их читали наизусть, порою целыми поэмами, странно звучавшими в вечном полумраке под сводчатыми потолками.
     Иногда ночью тишина нарушалась топотом сапог, руганью, стуком прикладов, пронзительным скрипом несмазанных запоров. Порою слышались крики, однажды отчетливо прозвучало: "Не поминайте лихом, братцы". Естественно, что вся женская камера мгновенно просыпалась, тревожно шушукаясь.
     - Не бойтесь, - спокойно говорила Анна. - Это - на допрос.
     Обычно стража подходила к мужской камере - первой от входа в подвал. Но в ту ночь сапоги, остановившись подле нее и, кого-то вызвав, затопали не назад, а вперед. И засов заскрипел на двери их камеры.
     - Старшова и Вонлярская, на допрос!
     - Я - Вонвонлярская.
     - Все одно - вон.
     - Идем.
     Анна торопливо собрала пожитки, сунула соседке, шепнув; "Разделите нуждающимся. Вы теперь - старшая". Все молчали, даже охрана, и поэтому Анна расслышала треск лопнувшего шелка: Варя торопливо натягивала свадебное платье. А оно давно уж стало мало ей, дважды рожавшей, швы не выдерживали, рвались.
     - Скоро? - крикнул старший конвоя. - Давай, бабы, шевелись.
     - Сейчас, - Анна где-то нашла английскую булавку, застегнула прореху на платье, шепнув: - Правильно, Варенька. Умирать надо красивой.
     Их вывели в коридор, тускло освещенный двумя фонарями. У входа ждала группа арестантов - мужчин, и, как только женщины приблизились, раздалась команда. Все строем поднялись по лестнице, которую Оля когда-то мечтала покрыть коврами, и вышли во двор. На улице за воротами урчал мотор несуразно длинного грузовика. В кузове его уже сидели вооруженные люди, и арестованных начали грубо и быстро подталкивать в этот кузов. Анна и Варя влезли последними и, как приказали, сели на холодный ребристый пол. Снова выкрикнули команду, кто-то залез в кабину, кто-то встал на подножки, и машина, ревя мотором, наконец-то тронулась с места.
     И опять Варя никогда не могла вспомнить, долго ли ехали, куда и ехали ли вообще. Но они ехали долго и медленно, подпрыгивая на крупном булыжнике мостовых и пугая ревом мотора мирных обывателей, спавших, а более того изображавших спящих за темными окнами домов. Что-то шептала Анна, но Варя, слыша ее, не понимала ни слова. Она чувствовала, что едет по своему последнему пути, но не верила, не могла поверить тому, что чувствовала. В голове ее мелькали детские лица, давно пропавший муж, Таня, отец, Руфина Эрастовна, но ни разу - Ольга. Какая-то внутренняя сила не пускала сейчас старшую сестру в ее обрывочные воспоминания. А страха не было: его вытеснила полная отрешенность от всего, что происходило сейчас, и единственное, что она ощущала, так это боль от резких толчков машины.
     Ехали долго. Спустились к Днепру, у Пролома свернули направо, к Рачевке, а затем вдоль крепостной стены по совершенно уж разбитой дороге. Рев мотора, грохот железного кузова и веселая матерщина охранников - все проходило мимо, мимо. Мимо замершей, пригнувшейся Рачевки с ее непременными георгинами осенью и геранью зимой; мимо старой крепости, по которой ее так часто водил отец, с упоением рассказывая о былых осадах, сражениях и победах; мимо древнего города, где она родилась, где училась, танцевала, каталась на лодке в Лопатинском саду и где однажды столкнулась со своей единственной, первой и последней любовью. Ее везли сейчас мимо ее собственной жизни, безжалостно подбрасывая на ухабах.
     А потом все оборвалось. Рев мотора, грохот кузова, матерщина охраны и само движение, и Варя как бы оглохла и не слышала команды. Но охранники попрыгали через борт, за ними старчески замедленно слезли арестанты, а Варя никак не могла заставить себя вышагнуть из этого последнего, холодного, грохочущего железом убежища. Не могла заставить себя сделать последний шаг, а стоявший на земле начальник команды тянул к ней руки и кричал:
     - Прыгай! Прыгай, дура! Не бойся, поймаю!
     Потом она ощутила под ногами землю, их построили по двое и повели вдоль стены. Варя и Анна шли последними, Анна крепко держала Варю за руку и что-то тихо говорила, но Варя не понимала ни одного слова. Свернули в ворота крепостной башни, через пролом вышли из города и оказались на пустыре. Молча пересекли его, остановившись у кромки обрыва, и охранники, матерясь, грубо растолкали их в одну шеренгу спиной к обрыву. Перед ними оказались вооруженные люди, и вокруг была охрана, и была тьма, серое небо, и ни луны, ни звездочки на нем.
     - Именем трудового народа революционный суд приговорил вас, контрреволюционеров и их пособников, к расстрелу...
     Говорил усатый, грубо сбитый мужчина в железнодорожной тужурке с маузером через плечо. Голос его звучал тускло и безразлично, привыкнув к этой формуле смерти в той же степени, что и его хозяин, уставший от бессонных ночей, слез, криков, пальбы. Анна до боли стиснула руку подруге, но приговор так и остался для Вари пустым набором слов, среди которых не нашлось ни одного для нее лично, адресованного ей и только ей. Нет, это все ее не касалось, потому что она ни в чем не была виновата, все шло мимо, мимо, как в дурном сне. И она не слушала, а оглядывалась, видя темную стену крепости перед собой, темное небо над головою, вооруженную охрану, а за нею - молчаливую группу с лопатами. "Почему с лопатами? Ах да, нас будут закапывать. Зарывать. Зарыть в землю. Мать сыра земля..."
     - Раздеться всем! Сапоги, ботинки, верхнюю одежду. До исподнего.
     Мужчины начали раздеваться, и в их старательной покорности было что-то противоестественное. Прокричав команду, усатый отошел в сторону, на ходу доставая маузер, и перед арестантами оказалось десять охранников с винтовками, примкнутыми к ногам. То ли вздох, то ли стон пронесся над осужденными, сердце Вари сжало тупой, нестерпимой болью, и она начала расстегивать пуговицы платья с той же покорностью, как и мужчины.
     - Какое бесстыдство! - Анна Вонвонлярская рванулась к усатому. - Какая беспардонная наглость! Вы можете убить нас, но как вы смеете заставлять молодых женщин раздеваться на глазах у мужчин? Как?
     Усатый, бормоча: "Тихо, тихо...", пятился от наступавшей Анны: видимо, подобного еще не случалось в его практике, опыта не было, но заодно не было и сопротивления.
     - Разве существует закон - заставлять женщину раздеваться? Ради Бога, стреляйте нас, но стреляйте одетыми, слышите? Одетыми!
     Усатый беспомощно оглянулся на начальника охраны, который доставил их к крепостной башне и кричал Варе "Прыгай, дура!" Они обменялись фразами, которых никто не слышал, потому что Анна продолжала яростно протестовать, и уже не усатый, а начальник конвоя подошел к ней.
     - Тихо, понял. Понял, говорю, ошибочка вышла!
     Анна замолчала.
     - Правильно гражданка указала, что исполнять надо отдельно. Измываться над вами никто нам права не давал. Стало быть, разобраться надо, кто напутал. Женщин обратно в камеру, а мужчин, значит...
     
     5
     
     Их везли той же дорогой, только - назад и в пустом кузове под охраной одного сонного часового. Женщины лежали на холодном ребристом дне кузова, незагруженную машину трясло и подбрасывало пуще прежнего, а они, обняв друг друга, молчали, не в силах даже поверить в собственное спасение. И лишь когда остановились и их, обессиленных, вытащили из кузова, Анна шепнула:
     - Мы были на допросе. Просто - на допросе. Не пугай обреченных.
     А когда привели в камеру, лязгнул засов и затихли шаги охраны, сказала:
     - Допрос. Мы устали. Все - завтра. Завтра.
     Легли на свой диван, упорно никому не отвечая. Сил не было, Варя так и не сняла свадебного платья, но, когда Анна обняла ее, впервые беззвучно заплакала.
     - Через сутки они исправят ошибочку, - шепнула Анна. - Поплачь, но завтра будь красивой.
     Утром Анна, так и не сомкнувшая всю ночь глаз, как всегда, спокойно и вежливо подняла женщин, распределила работы и велела Варе лежать. Через час принесли завтрак, но Варя так и не смогла съесть его, несмотря на настойчивые просьбы Анны. И лежала до обеда, иногда вдруг проваливаясь в сон, в дремоту, в какое-то бесчувствие. Но силы восстанавливались, в обед она нехотя начала есть, но так и не дохлебала пшенного супа с воблой.
     - Старшова, к начальнику. С вещами.
     - Почему? - не выдержав, почти истерически выкрикнула Анна. - Почему ее одну? Почему - днем? Света перестали бояться?
     - Велено. Мое дело маленькое.
     Варя, увязав малые свои пожитки, обняла Анну:
     - Умирать надо красивой. Я запомнила твои слова.
     Низко всем поклонилась и вышла в коридор. Там никого не было, и, пока охранник запирал двери камеры, Варя поднялась по лестнице и остановилась, зажмурившись от солнечного света. Наружный часовой, с удивлением поглядев на ее грязное, кое-как застегнутое булавкой свадебное платье, равнодушно отвернулся, а догнавший охранник сказал:
     - В контору. Видишь дворницкий домик?
     Варя пересекла двор, направляясь к конторе. У ворот стояли двое с винтовками, но и они, мельком глянув, ни о чем не спросили. Варя отметила это равнодушно, потому что непрестанно думала об одном: почему ее вызвали днем, почему - одну и что ее ожидает в конторе. Ничего хорошего ее ожидать не могло, и поэтому она почти спокойно распахнула дверь и шагнула в комнату. Там сидели двое мужчин. Тот, который сидел лицом к ней, встал, а другой, странно рванувшись, бросился навстречу.
     - Варенька!
     - Федос Платонович... Федя!..
     Очнулась Варя на диване. Рядом на коленях стоял Минин, держа в руке кружку. Он положил мокрый платок на грудь, прыскал из кружки водой, и от всего этого она, наверно, и пришла в себя.
     - Леонид Старшов жив. Жив, ты слышишь? Он - в госпитале с легкой контузией...
     - Федя... - Варя заревела отчаянно, в голос, с надрывным бабьим воем. - Жив! Жив! И я - жива. И ты здесь.
     - Поплачь, - Минин полоснул взглядом по стоявшему в растерянности начальнику. - Все торопитесь?
     - Извиняюсь, товарищ, Минин. И вы, товарищ Старшова. Сигнал был: ответственный по дому дал уличающие показания...
     - Извозчика к воротам. Быстро!
     Начальник беспомощно развел руками и вышел.
     - Я в Москву ездил. О Леониде узнавать. Я же просил парнишку на словах передать, что окончательно узнаю в Москве и сообщу, - сбивчиво говорил Федос Платонович, отирая ее лицо влажным платком. - А там повезло. В Управлении по учету бывших офицеров - я же уверен был, что с нами он, что на Дон к Каледину не удрал! - нашли в конце концов: он почему-то за флотом числился. Так что ты теперь - жена красного командира, я и документ на тебя получил.
     - Федя, - Варя села. - А ведь меня этой ночью...
     - Спешили доложить, что заговор раскрыли, сволочи, - Минин вздохнул. - Извини, Варенька. Странное у тебя платье.
     - Свадебное, - горько улыбнулась Варвара.
     - А другое есть? Переоденься, я отвернусь. И поедем отсюда поскорее.
     Он отошел к окну. Варя переоделась, спросила вдруг:
     - А что будет с Анной Вонвонлярской?
     - Честно скажу, с тобой проще. Не любит чека отпускать, ох как не любит! Но я постараюсь.
     - Она мне жизнь спасла.
     - Мне тоже. Я не даю пустых обещаний, но сделаю все, что смогу. Пролетка подъехала. Ты готова?
     Сели в пролетку. Извозчик спросил, куда прикажут, а Минин сказал Варваре:
     - В доме отца тебе жить нельзя. Заедем, соберешь вещи, а жить будешь со мной на Покровке. Мне там домишко выделили. Отдохнешь...
     - Нет, - тихо сказала она.
     - Почему же? Там безопасно, а отдохнуть необходимо. Дня через три отвезу в Княжое.
     - Анну тебе не спасти, это я поняла. Значит, я теперь ее крест должна нести. Обязана нести, Федя. От Покровки до госпиталя - рукой подать, и ты устроишь меня милосердной сестрой к самым тяжелым больным. И еще. К Кучновым зайди сам. Отобрать мои вещи Фотишна поможет.
     - Правильно, - сказал Минин. - Трогай. Налево, на Кадетскую...
     
     
     ГЛАВА СЕДЬМАЯ
     
     1
     
     Больше месяца Старшов числился ходячим больным, гулял по госпитальному саду, играл в шахматы с выздоравливающими, ежедневно с регулярностью маятника посещал главного врача, но шум в ушах еще не прошел, в сумерках преследовала "куриная слепота", упорно не возвращалась координация движений. Он понимал, что пока еще не годен для строя, но надоедал врачу по иной причине: просил отпуск по ранению.
     - Леонид Алексеевич, голубчик, все отпуска запрещены. Категорически. Отпускаем только комиссованных. Вот ежели на комиссию...
     Но комиссии Старшов не хотел. Стремительный ночной бой у Горелово, бессмысленная и жестокая смерть Арбузова и тихое, ласковое "братишка", прозвучавшее из уст привыкшего к окрику, угрозам и мату Желвака, давали надежду, что не все еще потеряно, что армия возродится, что немцев выгонят с захваченных территорий. И он, поручик Старшов, поклявшийся своей честью служить, не щадя ни крови, ни самой жизни, обязан был вложить свой кирпичик в возрождаемую мощь России. Теперь у него появились основания верить в это возрождение.
     А еще он каждый день писал письма, понимая, что они не доходят до адресата, что почта еще только-только налаживает разорванные связи. Но адресатом была любовь к Вареньке, к детям, ко всем близким и родным, и он спасался от тоски этими письмами. А в последнее время, сообразив, писал в два адреса: в Княжое и в Смоленск. И наконец-то получил ответ:
     
     "Глубокоуважаемый Леонид Алексеевич!
     Варя была в Смоленске, наводила справки о Вас. Не знаю, что ей удалось узнать, но она неожиданно покинула наш дом, и мне неизвестно, где она сейчас. Ваши письма (я получила три) перешлю с первой же оказией: почта не работает.
     Искренне желаю Вам скорейшего выздоровления.
     Ваша Ольга Кучнова".
     
     Странное было послание. Сухое, обиженное и словно написанное под диктовку. Последнее Леонид допускал, хорошо зная перепуганную осторожность Василия Парамоновича. Но и в горячем бреду не мог представить, что все его письма Кучнов аккуратно передает "по инстанции", где они исчезают тихо и бесследно. И потому написал Ольге отдельно, умоляя сообщить, что ей известно о детях, о жизни в Княжом, куда и почему уехала Варвара. Однако ответа на это письмо он так и не получил. А вскоре, во время утреннего визита к главному врачу, узнал приятно удивившую его новость:
     - Вас вызывают в Москву, Леонид Алексеевич. Вот запрос.
     Запрос был подписан Михаилом Дмитриевичем Бонч-Бруевичем. Старшов много слышал о бывшем начальнике штаба, а затем и командующем Северным фронтом, но никогда с ним не встречался и был очень удивлен, что столь высокий военачальник вспомнил вдруг о каком-то командире роты.
     На следующий день он выехал без всяких проволочек. В вагоне нещадно курили, нещадно матерились, нещадно выясняли отношения. При выписке Старшову выдали солдатскую шинель, под которой он благоразумно спрятал маузер, в споры не вступал, избегал бесплодных разговоров и через сутки с небольшим добрался до Москвы. Военный комендант на основании запроса выдал ему талоны на питание и адрес общежития. Общежитие, оказавшееся бывшей гимназией, находилось в переулке неподалеку, Старшов без труда разыскал его.
     - Интересовались тут вами, Старшов, - сказал дежурный при входе. - Ждут в семнадцатой комнате.
     - Кто ждет?
     - Командир Сибирского полка. Фамилия какая-то чудная.
     Бегом по лестнице Леонид подниматься еще не мог, но спешил, не обращая внимания на одышку. И все ломал голову, что же это за командир полка с чудной фамилией. Нашел семнадцатый номер, распахнул дверь.
     - И всегда-то мы странно встречаемся, Старшов.
     - Викентий Ильич? Погодите тискать, я контужен.
     - Садитесь, садитесь, прорицатель, - улыбался Незваный. - Я ведь так до саратовского веника и не добрался, и слава Богу, что не добрался. Гляньте на стол: жду вас с пшеничным хлебушком, салом и флягой спирта. Мне мои сибиряки раздобыли.
     - Я еле-еле оклемался, Незваный. Какой там, к черту, спирт.
     - Сырец малость пованивает, но пить можно. А насчет контузии бросьте. Меня валяло побольше вашего, и дырок во мне тоже, пожалуй, побольше, так что слушайтесь старших. Пойдете ко мне начальником штаба?
     - Давайте разберемся, а? Как вы превратились в сибиряка?
     - После доброго глотка, Старшов. Рад, что ты жив, рад, что вижу тебя, но больше всего рад, что мы - вместе. Мы опять в одном окопе, Леонид.
     - В одном, Викентий. Хотя окопчик наш пока мелковат и тесен.
     Они чокнулись жестяными кружками, выпили по глотку, и голова Леонида закружилась, поплыла, но не настолько, чтобы не уловить истории бывшего капитана Незваного, пытавшегося скрыться от собственной совести в кругу собственной семьи.
     - Бежал я из Питера на следующее утро после нашего разговора. Естественно, без мандата, без пропуска, с одной офицерской книжкой, которую, честно признаюсь, до времени зашил в подкладку. Везло дьявольски, даже Москву удалось стороной обойти. Огородами, что называется. И почти добрался до Казани - хотел оттуда до Саратова сплавиться - как на какой-то станции попадаю в пробку. В пяти верстах за нею - речка, а по другому берегу - то ли белые, то ли самооборонцы, то ли просто бандиты: поезда пропускают только при повальном обыске и полной сдаче оружия, но без всяких иных гарантий. Станция забита эшелонами, полно беженцев, и я пока прячусь среди них. А как-то ночью будят трое солдат, по форме вроде сибирского полка: у них папахи другие, если помнишь. "Офицер! Шпион, твою мать! К стенке!" А я до этого еще приметил, что на станции стоят два эшелона сибиряков при оружии и даже при трех батареях. "Погодите, говорю, к стенке всегда прислонить успеете. Ведите к командиру". Уж и не помню, как уговорил: привели к командиру...
     Выборным командиром Сибирского полка, решившего самостоятельно прорываться до Иркутска, был молоденький подпоручик. Незваный показал ему свои документы, объявил, что тоже пытается добраться до дома.
     - Через мост не прорваться, - сказал подпоручик. - У них за бугром бронепоезд: как только наш эшелон войдет на мост, они его прямой наводкой в клочья разнесут.
     - Давайте завтра на местности осмотримся, - предложил Незваный, желая больше всего выиграть время. - Может, и подберем ключик.
     Утром осмотрелись. Мост действительно выглядел неприступным, и прорываться по нему было бессмысленно. Но противник укрепил только прилегающие к мосту берега: ниже и выше никого не было. А лед уже держал, правда, только ползущего человека: Незваный сам проверил, а когда вернулись в вагон, сказал:
     - Идея такая: демонстрация в лоб в сочетании с двойным охватом и последующими ударами во фланги.
     - А тем, кто будет в лоб демонстрировать, загодя в рай готовиться?
     - Надо разыскать на станции пять старых теплушек, загрузить их песком, камнями, железом - что под руку попадется. Паровоз - сзади, чтоб во что бы то ни стало протолкнул теплушки за мост. И пока бронепоезд будет их расстреливать, атаковать с двух сторон одновременно. Хорошо бы за бронепоездом рельсы взорвать.
     - Саперный взвод. У них и взрывчатка, и детонаторы.
     - День на подготовку, ночь - на переправу по льду и сосредоточение, на рассвете - атака. Время я рассчитаю... с одним условием: атакой справа буду командовать лично.
     - Зачем? Я вас и так домой отпущу.
     - Повоевать захотелось, - улыбнулся Незваный. - Не обижайтесь, поручик, я с четырнадцатого на фронте.
     Через мост прорвались, и бронепоезд взорвали, и обошлось это минимальными потерями. А на другой день подпоручик собрал полк. Рассказав о бое, в конце подошел к главному:
     - Если каждую станцию, каждый мост с бою брать, мы до родной Сибири не доберемся. Мы только вместе с Россией ее от беляков освободить можем. Поэтому первое предложение у меня такое: вступить всем полком в Красную Армию. Вам решать, солдаты. Через час позовете.
     Через час полк вынес решение: защищать Советскую власть. Командиров позвали, и тогда подпоручик, объяснив, кому полк обязан победой, предложил избрать командиром опытного окопного офицера...
     - Вот так я и стал сибиряком, - улыбнулся Незваный. - Еще раз - за встречу!
     - Ты - карьерист, Викентий, - голова у Леонида плыла, язык чуть заплетался, но соображения он не терял.
     - Безусловно, - согласился Незваный. - Вся офицерская служба - карьера, и если ты мне скажешь, что не мечтаешь стать генералом, значит, ты - не офицер.
     - Я - учитель.
     - А в офицерской дружине под Гатчиной я оказался рядовым. И всегда там, у них, буду рядовым, потому что протекций не имею. А у большевиков ценят не протекции, а мастерство и уменье. И ты абсолютно был прав, когда сказал, что за веником мне не спрятаться. Пойдешь ко мне начальником штаба?
     - Я с тобой куда хочешь пойду. Кроме той стороны.
     - Из идейных соображений?
     - Плюс - число анкет. Слушай, я посплю, а? Сутки не спал.
     - Только совещание не проспи. Оно завтра, в девять. Впрочем, я тебя разбужу... если проснусь...
     
     2
     
     В зале совещания оказалось несколько сот бывших офицеров, довольно пестро одетых - от гражданских пиджачков до солдатских гимнастерок и мундиров, перетянутых портупеей. Не было ни погон, ни орденов, ни иных знаков различия, но уверенно звучавшие голоса, краткость формулировок и в особенности выправка, которой столь дорожили совсем недавно, не оставляли сомнений, что новой власти впервые удалось собрать кадровый состав русского офицерства. Все были если не друзьями, то знакомыми, а если и не знакомыми, то - окопниками, поровну хлебнувшими лиха, и это обеспечивало легкость общения.
     Впрочем, Леонид скоро выделил три неравных группы, которые при всеобщем оживлении незримо раскалывали это собрание. Наибольшая группа состояла из молодых офицеров, уже нашедших свое место в общероссийском сумасшествии: командиры батальонов, полков, отрядов, а то и дивизий, хотя официально таких соединений вроде бы еще не существовало. Их голоса звучали увереннее и звонче: с большинством из них Незваный тут же познакомил Старшова. Вторая по численности группа еще, вероятно, не определилась, еще мучительно решала, где же осталась Россия - здесь или там. И наконец, небольшое число, в основном, немолодых офицеров явно не принимали нового порядка, но и не рвались защищать старый. По всей видимости, они все еще надеялись отсидеться, отмолчаться и не ввязываться в борьбу ни на одной из сторон.
     Попросили занять места. Офицеры расселись, дисциплинированно примолкнув, с некоторым удивлением оглядывая пустую сцену с председательским столом и вынесенной вперед трибуной. Там вскоре появился молодой человек, прикрепивший к стене гимназическую карту земных полушарий. Без стука положив на стол ученическую указку, он молча удалился.
     - Кажется, нас будут учить воевать по глобусу, - шепнул Незваный.
     - Опять - текущий момент, - с досадой вздохнул сидящий впереди офицер. - Что у них за манера вечно читать проповеди?
     На сцене появились генерал Бонч-Бруевич и взъерошенный человек в мятом костюме с копной вьющихся волос ("Троцкий", - прошелестело по залу).
     Михаил Дмитриевич молча сел за стол, а Троцкий, взяв указку, подошел к карте.
     - Товарищи! Данный момент нашей истории характерен как активизацией трудящихся масс во всем мире, так и активизацией империалистических сил, теряющих почву под ногами, а потому готовых на все.
     Троцкий говорил напористо и стремительно, легко строя сложные фразы, легко и к месту оперируя цифрами и упорно подводя слушателей к пониманию основной задачи: мобилизации всех сил для защиты завоеваний революции. Вероятно, он никогда не повторялся в своих речах, но этой аудитории были безразличны социалистические завоевания. Им была близка и понятна идея защиты Отечества, России, но во всей стремительной получасовой речи Лев Давидович ни разу не упомянул ни о России, ни о Родине. Не потому, что сознательно не хотел о них упоминать, а потому, что был искренне поглощен идеей мировой революции, в которой уже не оставалось места такому замшелому, с его точки зрения, понятию, как Отчизна, Отечество, Родина. А потому слушали его по-офицерски дисциплинированно, не воспринимая ни темы, ни блестящих ораторских пассажей, ни тем паче самой идеи всемирной социальной катастрофы. Однако Троцкий то ли не заметил отчуждения зала, то ли сам зал и его настроение были ниже его достоинства. Закончив, он положил на стол указку и сказал:
     - Через четверть часа меня ждут на совещании. Ваше собрание поведет Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич. Прошву извинить.
     Тряхнул косматой головой и вышел столь же стремительно, сколь и появился. Зал с явным облегчением вздохнул, но продолжал хранить гробовое молчание. Михаил Дмитриевич неторопливо прошел к трибуне, оперся о нее обеими руками, обвел сидевших внимательным взглядом и негромко сказал:
     - Господа офицеры...
     Все встали. Все как один, повинуясь не приказу сверху, а приказу изнутри, из себя самих, ибо были и остались офицерами. И молча глядели на генерала без погон и орденов, и было слышно, как судорожно всхлипнул кто-то из пожилых.
     - Прошу садиться, - тихо сказал Михаил Дмитриевич. - Я добился разрешения собрать вас совсем не для того, чтобы выслушать Льва Давыдовича и разойтись. Я собрал вас потому, что над нашей Отчизной, над Россией, нависла реальная угроза гибели и расчленения. До сей поры мы ощущали только германскую опасность, но несколько дней назад, а точнее двадцать шестого мая, бывшие чехословацкие военнопленные подняли вооруженный мятеж. Урал, Сибирь и Волга практически в их руках.
     По залу прокатился гул. Генерал поднял руку, все замолчали.
     - Двадцать девятого мая на всей территории, контролируемой Советской властью, введена воинская повинность, выборность командиров отменяется на всех уровнях. Речь идет о реальном строительстве новой, Красной, армии России. Мы уже имеем отряды, полки и даже дивизии, но необходима общая организация обороны. Здесь собрались кадровые офицеры, обладающие опытом боев и лично доказавшие свою решительность в защите Родины. Отрядно-заградительный период обороны кончился, мы переходим к организации регулярных вооруженных сил, со всей серьезностью, отвечающей серьезности момента. Для примера позвольте доложить, что за провал Нарвской операции бывший нарком по морским делам Дыбенко отстранен от должности, отдан под суд и исключен из партии большевиков. Привожу этот пример, чтобы еще раз подчеркнуть: без вашей помощи, господа офицеры, нам не спасти России. Естественно, вы подлежите мобилизации, но я бы хотел в два, минимум в три дня, получить ваше добровольное согласие на службу в Красной армии.
     - Простите, ваше превосходительство, - в средних рядах поднялся молодой офицер. - Откровенность за откровенность. Я не могу пойти на службу к большевикам, поскольку решительно не признаю их.
     - Интервенция уже началась, пока - германская. Не сегодня, так завтра в нее включатся и наши бывшие союзники по Антанте. Россию уже рвут на куски и разорвут окончательно, если мы, русские офицеры, не найдем в себе сил избавиться от личных симпатий и антипатий, амбиций и уязвленного самолюбия. Да, многим из вас пришлось нелегко, да, я не обещаю райской службы: вас ожидают и подозрительность, и открытая неприязнь, и хамское отношение, и недоверие, и даже слежка за каждым шагом и действием вашим. Но задумайтесь: на другой чаше весов вашего душевного комфорта - судьба России. Или мы спасем ее ценою собственного унижения, или ее разорвут на колониальные уделы. Третьего не дано, господа, а решать - вам. Три дня на размышление. Жду и надеюсь. Честь имею.
     Михаил Дмитриевич коротко поклонился и вышел. Зал зашумел, где-то начали возникать споры.
     - Да мне же никто руки не подаст в приличном обществе!
     - А это уж от вас самих зависит, голубчик.
     - Россия есть Россия, господа. Здесь не до самолюбия.
     - Смотря какая Россия!
     - Тут уж почти по Некрасову: либо могучая, либо бессильная.
     - Пошли, - Незваный тронул Леонида за рукав.
     - Куда?
     - К генералу, куда же еще. Мне нужен толковый начальник штаба, Старшов, и я от тебя не отлипну.
     - Он дал три дня.
     - Три дня терять? Нас полк ждет. Хороший, доложу тебе, полк.
     - Думаешь, ты уговорил? - вздохнул Старшов. - Обстоятельства. Обстоятельства и анкеты. Но то, что они сами Дыбенке балтийские мозги вправили, - обещает. Хороший, говоришь, полк?
     - Отменный.
     - И сколько в нем с нами вместе?
     - Триста двадцать семь активных штыков и наших два нагана.
     - У меня - маузер...
     
     3
     
     Разгоравшаяся гражданская война не соответствовала тому фронтовому опыту, которым столь богато было русское офицерство. Оно привыкло к войне позиционной, к глубоко эшелонированной мощной обороне, к долгой и тщательной подготовке прорывов с заранее подтянутыми резервами, с обеспечением флангов и массированной артподготовкой. Так бывало во времена всех - удачных и неудачных - крупных операций, образцом которых был и оставался Брусиловский прорыв. А в этой изнурительной, бесконечной войне не приходилось рыть окопов полного профиля, строить укреплений и даже рассчитывать на сколько-нибудь ощутимые резервы. Война сразу же превратилась в войну маневренную, в серию быстротечных, гибких операций без отчетливой линии фронта, где смело пользовались обходами и охватами и не оглядывались на соседей. Как белые, так и красные судорожно цеплялись за железные дороги, узловые станции, защищались с особым упорством, а наиболее могучей поддержкой стали бронепоезда, и вскоре по всему южному участку загремело имя Анатолия Железнякова, тут же переиначенное в Железняка.
     - Молодец, Анатолий, - сказал Старшов. - А был анархиствующий братишка с бантиком.
     Молодым офицерам, еще не утратившим способность извлекать уроки из собственных ошибок, было легче приспособиться к этой новой войне. И среди зазвеневших славой новых начдивов, комбригов и командиров полков фамилии вчерашних поручиков звучали куда громче, нежели вчерашних генералов и полковников. Новая власть быстро разобралась в этом, и легко утверждала молодежь на высшие командные должности.
     Сибирский полк прошел через бои и стычки, оставшись Сибирским только по названию. Были убитые, еще больше - раненых, поступало пополнение из центральной России, и даже официально полк получил номер, но по номеру он значился только в глубоких тыловых сводках. Прибывавшие рязанцы и владимирцы, псковичи и петроградцы быстро становились отчаянными сибиряками. Незваный чтил полковые традиции и в непременном порядке вел о них беседы с пополнением. Говорить он умел, чем, как ему казалось, выгодно отличался от своего комиссара Тимохина, без поддержки которого не смел отдавать ни одного приказа. Но Тимохин, чем-то напоминавший Старшову Затырина, быстро научился не столько понимать боевую обстановку, сколько доверять командиру полка, а что касается разговоров с бойцами, то тут Незваный самолюбиво ошибался. Тимохин не любил хлестких фраз, был немногословен, но легко находил со вчерашним крестьянином не только общий язык, но и общие интересы. Короче говоря, и Незваному, и Старшову, и Сибирскому полку на комиссара повезло.
     Куда меньше повезло на особоуполномоченного ВЧК Петра Уткова. Он был угрюм и недоверчив, откровенно осуждал призыв в армию "офицерья", полагал их всех изменниками трудового народа. Офицеры сойтись с ним и не пытались, но вскоре обнаружили, что Утков беспрекословно подчиняется решению большинства и, если комиссар соглашался с командиром и начальником штаба, хмуро не возражал. Зато он обладал невероятным упорством в достижении понятной задачи, и Незваный с помощью комиссара нередко уговаривал Уткова раздобыть лишний вагон патронов, пулемет, продовольствие или перевязочный материал, которого всегда не хватало. Кроме открытой слежки за "офицерьем", Утков ретиво занимался контрразведкой среди местных жителей, пленных и перебежчиков, которых было достаточно с обеих сторон.
     После затяжных, нудных боев полк наконец-то отвели в ближний тыл для пополнения и передышки. Однако пополнение шло со скрипом: первый порыв уже исчерпал себя, а продотряды, шуровавшие по деревням, толкали крестьян скорее в бега, чем в армию. Это весьма заботило Старшова, но посоветоваться зачастую было не с кем: Незваный отдыхал с вызывающим размахом.
     - Ты, Леонид, бездарно теряешь драгоценные ночи, - поучал он, иногда ночуя дома для восстановления сил. - Война есть война, и надеяться вернуться к семье шансов у нас - тридцать к семидесяти, если очень повезет. Хочешь, с вдовушкой познакомлю? Сочна, как белый налив.
     - Знаешь, Викентий, при всем прохладном отношении к церкви я поклялся пред Богом и людьми в верности одной женщине.
     - Аскетизм укорачивает жизнь, Старшов. И потом, он скучен, как льняное масло, которым нам ежедневно смазывают проклятую перловку. - Незваный вздохнул. - "И появилось у него чувство, что он никогда более не увидит ни жены, ни дочери, ни матери".
     - Прекрати, Викентий.
     - Я неточно кого-то там процитировал: это не чувство. Это - предчувствие. Ладно, давай спать, Леонид. Измотала меня молодка.
     И то ли вправду сразу уснул, то ли прикинулся, а Старшов долго еще сидел у распахнутого окна, ощущая вдруг возникшую тревогу. По личному опыту он знал, что у прошедших бои и переживших реальные опасности фронтовиков порою развивается способность предвидеть собственную гибель, и тогда возникает либо бесшабашная удаль, либо непреодолимый ужас. Бывалые разведчики вдруг отказываются идти в поиск, а опытный пехотинец поднимается в атаку, не просчитав, когда пулеметная очередь начнет смещаться, перестав быть опасной лично для него. Он сказал об этом комиссару, но Тимохин поставил свой диагноз:
     - Проспится - пройдет.
     Проспаться Незваному довелось в пути: с нарочным прибыл приказ - явиться в оперативный отдел штаба фронта. Выехали верхами втроем: Утков ловил дезертиров в соседних лесах. В штабе приняли без проволочек. Начальник оперативного отдела, по виду - полковник из запаса, тут же развернул карту.
     - Господа... Простите, товарищи командиры, как вам, может быть, известно, противнику, - он избегал слова "белые", - удалось окружить группу наших войск. В настоящее время группа с боями приближается к фронту. Ваша задача: выдвинуться в район предполагаемого прорыва и всеми мерами обеспечить группе выход из окружения. Для согласования действий группа пришлет связного. Пароль: "Каков ритм движения группы?" Ответ: "Четыре шага - вдох, четыре - выдох".
     - Четыре - вдох, четыре - выдох, - повторил Незваный.
     Старшов понял, почему он повторил: именно так учили водить пехоту в длительных маршах во всех юнкерских училищах.
     - В активные действия с противником не вступать до прихода связного. Если нет вопросов, свободны. Эшелоны будут поданы утром.
     Спать полку не пришлось. Пока вернулись командиры, пока разыскали разбредшихся в поисках солдатских утех бойцов, пока собрали имущество. По счастью. Утков успел вернуться с двумя десятками отловленных дезертиров, половина которых, правда, разбежалась в сумятице погрузки. Но эшелоны прибыли вовремя, погрузились быстро и через пять часов "зеленого" хода сменили на позициях полк. Весь день Незваный и Стартов знакомились с обстановкой, распределяли участки и сектора обстрелов, а закончив эту привычную нудную обязанность, стали ждать, строго-настрого приказав не ввязываться в активный бой.
     А связного все не было. Полк вяло отстреливался, соблюдая приказ, но подобная анемичная оборона могла создать у белых впечатление малых сил, и тогда они вполне могли решиться на атаку. До получения сведений от окруженной группы это было опасно, и командование, приказав зарываться в землю, ломало головы, как бы удержать противника от активных действий.
     - Есть одна мыслишка, - сказал Утков. - Надо переговоры затеять. По моим данным, у них - сыпняк. Могут клюнуть.
     - У них - сыпняк, а у нас какая причина? - спросил Тимохин. - С чего это вдруг свежий полк о перемирии запросил?
     - Идея! - улыбнулся Незваный. - На переговоры пойду либо я, либо Старшов. И в той же должности - с их стороны. Так сказать, офицер с офицером тет-а-тет. Если осторожно намекнуть... Ну, понятно, на что красный офицер может намекнуть белому коллеге.
     - Например? - насторожился Утков.
     - Например, на сдачу полка при определенных условиях. А условия можно неделю оговаривать.
     Воцарилось молчание. Утков недоверчиво хмурился, а комиссар соображал. Потом сказал:
     - Другого выхода не вижу.
     - Под твою ответственность! - предупредил Утков. - Под прямую твою!
     - Под мою, согласен. Чего молчишь, Старшов?
     - Мне это не нравится. Не нравится, и все. А возражать - нет у меня аргументов.
     Через сутки Утков доложил, что связь с белыми налажена и что, в принципе, у них нет возражений. Но есть требования: встреча - в пятницу, парламентеры в должности не ниже начальника штаба полка, место встречи - середина нейтральной полосы. Если красные согласны, пусть обозначат место встречи белым флагом, после чего к нему одновременно пойдут без оружия оба представителя.
     - Попались, - Незваный радостно потер руки. - Ставь флаг, комиссар. Разыграем, кто пойдет, Леонид? Монета найдется?
     - Мальчишки, - Тимохин достал пятак. - Для внука подобрал.
     - Загадывай, Леонид.
     - Орел.
     Незваный подкинул. Монета со звоном упала на пол.
     - Решка, - сказал Тимохин.
     - Кидать надо уметь, - улыбнулся Незваный.
     Он был непривычно возбужден, что очень не нравилось Старшову. Правда, Леонид надеялся на опыт Викентия Ильича и верил, что как только начнется встреча с глазу на глаз, к нему вернется хладнокровие и рассудительность. Однако перед сном спросил:
     - Что предложить, продумал?
     - Репетирую, - буркнул Незваный. - Я в любительских спектаклях играл. Давай лучше выспимся, а?
     Но выспаться не удалось. Ночью явился Утков вместе с комиссаром.
     - Девчонку задержали. Отвечать отказывается, начальства требует.
     - Погоди, оденемся.
     Петр вышел. Командиры торопливо одевались.
     - Не девчонка она, - вдруг сказал Тимохин.
     - А кто?
     - Сам увидишь. Утков, давай ее!
     Вошла очень юная девушка в кофте и юбке, с платочком на плечах: так одевались мещанки многочисленных южных городков. Свежее личико, смелые, даже дерзкие глаза со странной синевой, а главное, манера держаться независимо без вопросов убедили Старшова, что комиссар прав. Перед ними стояла барышня, и все это сразу поняли, а Леонид вдруг поймал себя на мысли, что так, именно так выглядела юная Варя, когда он, набарахтавшись в прудовой тине, выбрался на берег
     - Ваше имя, мадемуазель? - спросил он.
     - С вашего позволения, сначала - дело. Начальник контрразведки должен уйти.
     - Чего? - с хмурой недоверчивостью спросил Петр.
     - Таковы условия, по которым ваш полк был переброшен на этот участок.
     Командиры переглянулись. Потом комиссар сказал:
     - Выйди, Петр.
     Утков вышел, вызывающе хлопнув дверью.
     - Ну? - спросил Тимохин. - Что велено передать?
     - Приказано ждать вашего вопроса.
     - Вы дерзки, мадемуазель, но красота с избытком искупает дерзость, - улыбнулся Незваный. - В каком ритме передвигаются те, кто вас послал?
     - Четыре шага - вдох, четыре - выдох.
     - Присаживайтесь, - Старшов подал стул. - Тот, кто вас послал, давно закончил в юнкерском?
     - Вместе с моим братом, но это несущественно.
     - Ваше имя?
     - И это несущественно. Впрочем, чтобы хоть как-то общаться, зовите меня Лерой.
     Говоря это, она в упор смотрела на Старшова, то ли вспоминая о чем-то, то ли пытаясь о чем-то напомнить ему. Он столкнулся с нею взглядом, но Лера не опустила глаз, не потупилась, что следовало бы сделать барышне ее возраста. И опять Леонид подумал, что она кого-то неуловимо напоминает: "Нет, пожалуй, не Варю. А может быть, все-таки ее?"
     - Что вы имеете нам доложить, мадемуазель Лера?
     - Только то, что мне приказано. Группа будет прорываться на вашем участке. Сегодня среда? Значит, в субботу на рассвете. Командующий просит об артиллерийской поддержке и демонстрации атаки в течение получаса.
     - А своя артиллерия у вас есть? - спросил Тимохин.
     - Три действующих батареи идут на конной тяге. Имеют в запасе по пять снарядов на орудие. Остальные пушки волокут на быках в обозе. У нас много раненых и мало патронов.
     - На ура прорываться будете? - насмешливо улыбнулся Незваный.
     - Кавбригада - это наша единственная ударная сила - в настоящее время уже должна была подтянуться к ближним тылам противника. Одновременно с началом атаки командующий просит вас перейти в атаку всеми силами, но арт-огонь вглубь не переносить.
     - Когда закончили гимназию? - вдруг поинтересовался Незваный.
     - В семнадцатом.
     - И сразу пошли воевать?
     - Как только постучали в дверь, - улыбнулась Лера и опять посмотрела на Старшова. - Кажется, теперь я вам доложила все.
     - У вас глазки не смотрят, - ласково сказал Викентий Ильич. - Комиссар, проводи барышню к нашим женщинам.
     Когда они вышли. Незваный сорвался с места, покрутился по избе, закурил и снова уселся напротив Старшова.
     - Все прекрасно, а ты хмуришься?
     - Кавбригада. Если белые засекут ее движение...
     - После принятого решения слово "если" для офицера не существует, Леонид. А то не быть тебе генералом.
     - На переговоры идти нельзя, Викентий. Кроме того, сейчас, когда появилась связь с группой, это вообще бессмысленно.
     - Наоборот! - горячо возразил Незваный. - У группы практически одни клинки кавбригады. Если мы отвлечем противника...
     Спорили они долго, но Викентий Ильич все же настоял на своем. До предполагаемой встречи на ничейной земле оставались еще сутки, и Леонид надеялся, что с помощью Тимохина ему удастся отговорить Незваного от рискованного предприятия. Но комиссар неожиданно согласился с доводами командира полка, и вопрос был решен окончательно.
     - Все будет хорошо, Леонид. Ты забыл, что я - осколок армии Самсонова? Уж если мне тогда повезло...
     
     4
     
     Утро пятницы было тихим, томительным и на редкость жарким. Старшов лежал в окопчике охранения впереди линии обороны. Полк стоял чуть выше белых, державших утопающий в зелени городишко, в котором сходились четыре шоссейные дороги. Рядом расположились комиссар. Утков и неразговорчивый, собранный Незваный. Комиссар о чем-то говорил с особоуполномоченным, а Леонид, припав ухом к земле, напряженно вслушивался, не донесется ли конский топот или треск пулеметных очередей. Его не оставляла мысль, что разведка противника могла обнаружить кавбригаду группы, что все поняли их игру и теперь лучшие стрелки белых изготовились расстрелять командира красных на ничейной полосе.
     В полдень сигнальщик, отобранный лично Тимохиным, вылез из полковых укрытий и, размахивая белым флагом, пошел навстречу противнику. И обе стороны затаили дыхание, ожидая внезапного выстрела, пулеметной очереди или еще чего-нибудь непредвиденного. Но ничего не произошло: сигнальщик отмерил половину пути, воткнул в землю древко флага и столь же неторопливо вернулся к своим.
     - Моя очередь, - Незваный вынул из кобуры наган, протянул Старшову. - Дарю.
     - Опять предчувствия?
     - Надоел мне твой бандитский маузер, - Викентий Ильич легко вскочил на бруствер. - Черт, сапоги не чищены.
     И неспешно зашагал к белому флагу. В бинокль было видно, что из противоположных окопов тоже поднялся офицер и направился к месту встречи. Они сошлись у флага, церемонно отдали честь друг другу, слова не доносились, но Старшова сейчас мало интересовал их разговор. Он до рези в глазах вглядывался в белого офицера, то и дело поправляя наводку: что-то знакомое чудилось ему в суховатой фигуре... "Мания у меня, что ли? - думал он, - все кого-то напоминают..."
     О разговоре он узнал потом.
     Навстречу Незваному шел молодой подполковник, черноглазый и загорелый, с демонстративно открытой пустой кобурой на двойной портупее. Сабли при нем не было, но он по привычке придерживал левую руку у бедра. Окопные офицеры, как правило, обходились без сабель, из чего Викентий Ильич заключил, что подполковник в грязи и снегах с солдатами не валялся. Они откозыряли друг другу, но не представились, что соответствовало договоренности, а лишь назвали должности: парламентер представился начальником штаба.
     - Придется называть вас полковником, - он чуть шевельнул тонкой ниточкой черных усов, изобразив улыбку. - Итак, полковник, вами движет человеколюбие?
     - Не только, хотя знаю о сыпняке в вашей части. Это - предлог для моего человеколюбивого комиссара.
     - А суть?
     - Идиотизм происходящего, полковник. Русские стреляют в русских, стараясь непременно попасть. Вы считаете это нормальным?
     - А почему вы задаете вопрос, так сказать, с той стороны? Ведь вы - кадровый офицер.
     - Я - кадровый офицер русской армии и мобилизованный командир армии Красной. Однако вы не ответили на вопрос.
     - Я - из рода врачей, готовился, что естественно, в университет, но, увы, война. Так что не обессудьте за аллегорию. Живой организм борется с болезнью войной, и роль воинов берут на себя белые кровяные тельца нашей общей крови. По-моему, это и происходит сейчас в России.
     - Насколько мне помнится, красные тельца снабжают организм кислородом.
     - Ну так и снабжайте. Зачем же тогда эта странная встреча? У каждого - своя правда, здесь нет никакого открытия.
     - По составу крови я - белое тело, полковник. Если не врет родословная, я - офицер в седьмом колене.
     - Так идем сейчас со мной, офицер седьмого колена. Риск невелик, у меня пулеметчики наготове. Прикроют.
     - И мною немедленно займется ваша контрразведка, не так ли? И в лучшем случае я окажусь рядом с темным пятном в биографии. Откровенно говоря, меня это не устраивает.
     - А что бы вас устроило?
     - Именно ради этих условий я и затеял переговоры. - Незваный помолчал, как бы прикидывая, что и как следует сказать. - В полку много мобилизованных офицеров и старослужащих, основная крестьянская масса - колеблющиеся, пойдут за тем, кто поведет. Условие одно: мы остаемся отдельной частью.
     - Я не уполномочен давать каких бы то ни было гарантий.
     - Понимаю. Доложите, обсудите, и дня через три, скажем, в понедельник, встретимся с вами на этом же месте.
     - Где ваша семья, полковник?
     - В Саратове. И это - решающая причина, если угодно.
     - Мне угодно закурить. Что у вас, совдеповская махра? Позвольте предложить настоящую папиросу.
     Он полез в карман...
     - И тут я все понял, - рассказывал позднее Незваный. - Никакой офицер не положит портсигар в карман отутюженных бриджей. Он вытащил браунинг, но я успел упасть до первого выстрела и откатиться перед вторым. Третьим он зацепил меня, но вы уже рванули по всему фронту, и подполковник задал стрекача...
     Старшов ничего не помнил. Как только он увидел падающего друга, так тут же, не размышляя, бросился вперед. Он слышал, как сзади орет "Даешь!.." атакующий полк, знал, что его поддерживают, но видел только убегавшего парламентера. Он расстрелял по нему весь барабан, сунул револьвер за ремень и достал тяжелый маузер.
     Эта атака была непростительным безумием. И спасло их не запоздание вражеских пулеметчиков, не стремительный порыв полка. Спасли неожиданный рев сотен глоток, топот конских копыт, лязг сабель, растерянная пальба белых в собственном тылу. Кавбригада армейской группы точно уловила момент конной атаки.
     Леонид так и не попал в убегавшего парламентера: из нагана было далековато, а к маузеру он еще не привык, и странно напомнивший ему кого-то офицер скрылся в узких улочках местечка. А Старшов на окраине нарвался на солдат, кое-как отстрелялся последними патронами, но получил такой удар прикладом в плечо, что отлетел к изгороди и - как провалился. Его наверняка добили бы, но уже набегали свои, бой смещался к центру, навстречу крикам, конскому топоту и сабельному звону.
     Очнулся он быстро: еще слышна была стрельба, крики, топот. Болело левое плечо, шея; он пошевелил рукой, понял, что кости, кажется, целы, и сел. Кружилась голова, подташнивало, хотелось пить, и пот градом стекал по всему телу. И никак не удавалось восстановить дыхание.
     - Живой, Старшов? - Леонид поднял голову: перед ним стоял Утков, с красного лица капал пот. - Кончил я того гада. Лекарев ему фамилия.
     И бросил к ногам Старшова офицерскую книжку бывшего сокурсника по училищу и шафера на его свадьбе.
     
     5
     
     Утков отвез Старшова в лазарет. Там как раз перед ним извлекли пулю из плеча Незваного, состояние доктор признал удовлетворительным, но настоял на отправке во фронтовой госпиталь. А повидаться им не пришлось, потому что Викентий Ильич был в забытьи после мучительной операции и стакана водки, который давали вместо наркоза. Да и Леонида тошнило и покачивало, и доктор уложил его, оглушив все тем же средством. Никаких иных лекарств, кроме водки и йода, в полковых лазаретах давно уже не было.
     Трое суток Старшов отлеживался. За это время полк занял позиции в трех верстах за местечком, куда долго втягивались измотанные боями и маршами части армейской группы. О новостях рассказывали Тимохин, Утков и командир первого батальона, исполняющий обязанности отправленного в тыл Незваного.
     - Мы с Утковым на тебя рассчитываем, - сказал комиссар. - Поправляйся, полк командира ждет. Но сперва отлежись.
     - А Незваный разве не вернется?
     - Отвоевался Викентий Ильич, пуля связки порвала. Доктор говорит, что по всем правилам его с командных должностей спишут.
     Головокружение и боль в плече прошли на второй день, но Старшов не торопился покинуть лазарет: в полку отлично справлялись и без него. С горечью думал о Незваном, отсыпался, но это продолжалось недолго.
     - Мне приказано выписать вас завтра после дневного сна.
     - Кем приказано? Комиссаром?
     - Нет, Леонид Алексеевич, вышестоящим.
     - Каким еще вышестоящим?
     - Все, Леонид Алексеевич, все. Если днем не поспите, приказано не выписывать.
     Доктор был молод, еще не растратился в повседневности и вечной нехватке самого насущного, еще верил в себя и очень старался. Зная это, Леонид после обеда покорно лег в постель, но уснуть не мог. Думал о Варе, о детях и - совсем немного - о полке, который, по всей вероятности, ему предстояло принять. А когда вошел доктор, по-мальчишески прикрыл глаза и прикинулся спящим.
     - Коляска ждет.
     Грязное обмундирование было выстирано и выглажено. Старшов затянулся во все ремни с маузером на боку, подумав, сунул наган Незваного за пояс и вышел на крыльцо. От коляски, что стояла напротив, тотчас же отделился молодой порученец и доложил, что командующий группой просит к нему. Леонид молча сел в коляску, ехали недолго и остановились у маленького, городского типа домика в саду. Порученец проводил, распахнул дверь.
     - Прошу.
     Старшов никогда не видел командующего группой, но знал, что по официальной должности он - начдив, присоединивший к своей дивизии остатки разгромленных и растерянных бригад, полков и отрядов. Когда вошел в комнату, навстречу встал его возраста человек отменной офицерской выправки в старательно отутюженной форме и ярко начищенных сапогах.
     - Товарищ начдив, исполняющий обязанности командира полка...
     - Да будет вам, - улыбнулся начдив, протягивая руку. - Рад познакомиться. Алексей.
     - Леонид, - несколько ошарашено представился Старшов.
     - Оружия на вас, как на абреке. Даже маузер.
     - Подарок. - От смущения, что ли, Старшов достал маузер и протянул начдиву.
     - Грешен, люблю оружие, - Алексей выщелкнул обойму, передернул затвор. - Хорошо бьет?
     - На бегу не попал. А очень хотел попасть.
     - На бегу, - усмехнулся Алексей. - Не обижайтесь, Леонид, но как офицер офицеру скажу, что подняли вы полк в атаку импульсивно и безрассудно.
     - Парламентер стрелял в моего друга. Тут не до рассудительности.
     - И это говорит боевой офицер. Да опоздай Григорий Иванович с атакой, вас бы расколошматили в пух и прах. Мы все время забываем, что воюем с такими же, как мы, русскими офицерами. С тем же опытом и той же отвагой. И каждый воюет за свою Россию, вот ведь в чем главный парадокс гражданской войны.
     Неожиданно из второй комнаты вышла Лера.
     - Не помешаю? Здравствуйте, Леонид Алексеевич.
     - Моя жена, - Алексей улыбнулся с долей гордости. - Впрочем, вы знакомы.
     - И заочно уже давно, - сказала Лера. - У меня цепкая память на лица, и ощущение, что вас я где-то видела, появилось у меня при первом свидании. Потом вспомнила: на фотографии в семейном альбоме. Вы картинно опирались на утес из папье-маше. А показывала мне альбом Таня Олексина.
     - Как? Где она могла вам показывать?
     - В Смоленске. Отмечали печальную дату: сорок лет со дня кончины нашей бабушки, и дядя Коля...
     - Какой дядя?
     - Николай Иванович Олексин, - терпеливо объяснила Лера. - Мой дядя, а Таня и ваша Варенька - мои кузины. Я - Лера Вологодова. Вы были тогда на фронте, почему и не видели меня.
     - Вот мы тебя и вычислили, дорогой родственник, - улыбнулся Алексей. - Ну, хозяюшка, проси к столу.
     - Прошу, - сказала Лера. - Григорий Иванович приедет позже, а мы пока посидим в семейном кругу. Ведь сегодня - день рождения Алексея.
     - День рождения? - Старшов малость ошалел от всех новостей разом, но тут сообразил сразу и протянул начдиву маузер. - Держи, Алексей. Больше фронтовику подарить нечего.
     - Завидую, - сказала Лера. - Пострелять дашь?
     - Если заслужишь - дам.
     - Опять - особое поручение, которое можно доверить только жене.
     Посидеть "по-семейному" для Леры, как и для всех женщин, означало поговорить. Отрезанная от центральных губерний сначала неразберихой, а затем - длительным окружением, она очень беспокоилась о родных, и неожиданная встреча с мужем двоюродной сестры давала слабую надежду на какие-то, пусть самые незначительные известия. Однако Старшов ничего не знал не только о Вологодовых в Москве, но и о своих в Княжом. Он начал рассказывать о собственных тревогах и мытарствах, но нетерпеливая Лера перебила:
     - А с моим братом Кириллом Вологодовым встречаться не приходилось? Он - бывший поручик, как и вы с Алексеем.
     - Боюсь, что не бывший, - сказал Алексей. - Судя по его настроениям, он скорее там, чем здесь. У каждого своя Одиссея, Лерочка, и, как в гомеровские времена, будут победители, но не будет побед.
     - Почему же? Коли есть победители...
     - То есть и побежденные, - подхватил начдив. - Победитель - понятие субъективное, а победа - объективна и всегда общенародна. А мы, при любом варианте, перестреляем, покалечим добрый миллион своих же, русских - какая уж тут победа? Согласен, Леонид?
     - А выход есть?
     - А выхода нет. И отсюда - ожесточение, которое порождает и будет порождать еще большее ожесточение.
     - Есть выход, - Лера решительно тряхнула косами. - Вы, господа офицеры, думаете только об атаках, обходах, засадах, а я думаю о Варе, которая не знает, жив ли ее ненаглядный, где он и что с ним. Вы прямолинейны, как винтовка: зарядил письмом, прицелился в адрес, и заряд обязан попасть в цель, потому что стреляете вы неплохо. А если изменилось положение мишени?
     - Но я же писал и в Смоленск.
     - Не получили вразумительного ответа? Смените прицел, кузен.
     - То есть?
     - Пишите в исполком с просьбой навести справки. Официальный запрос от имени полка.
     - Лера права, надо бить по площадям, - сказал Алексей. - Параллельно - в губком за подписью комиссара. Это может подействовать: товарищу по партии отказать труднее...
     В первой комнате раздался топот, звон шпор, бряцание сабли. И зычный голос:
     - Эй, хозяева! Живы?
     - Григорий Иванович пожаловал, - сказала Лера, вставая. - Железный всадник революции.
     
     
     ГЛАВА ВОСЬМАЯ
     
     1
     
     - Тебя не узнать, - в третий раз сказала ошеломленная Ольга.
     - Ты права, я и сам себя не узнаю. Я стал самим собой, понимаешь? Не только потому, что у меня прекрасная семья, что мы живем дружно, нет. Главное, я нашел людей, которые поверили в мои скромные возможности. Я на хорошем счету, переведен в Смоленск с повышением, вступил в партию большевиков по собственной воле, исходя из принципиальных соображений. Я...
     Он начинал с этой буквы почти все фразы, и не это было для Ольги открытием. Это осталось прежним, как родинки на щеке, но кожаная тужурка с наганом на боку, кожаная фуражка со звездочкой и уверенность, которая ощущалась под этой формой, никак не вязались с тем Владимиром, когда-то в панике бежавшим из этого дома темной осенней ночью. Оля и радовалась за него, и с трудом верила собственным глазам, и, что греха таить, чего-то побаивалась. Мир ее, ограниченный семьей, потерявший все связи, знакомства и, как она подозревала, родных, потерял и содержание прошлого. Съеживаясь и ограничиваясь, он в конце концов стал обычным мещанским мирком, в котором уже не звучала музыка, не раздавалось смеха, где пылились книги да хрустел мослами Василий Парамонович. Все ее интересы свелись к маленькому родному и подрастающему приемному сыну, к заботам о хозяйстве, к вечному выпрашиванию денег у прижимистого супруга да к ленивым спорам с ворчавшей Фотишной. Она редко выходила из дома, ее одинаково пугал как обезлюдевший центр, так и горластый, нагловатый рынок, где приходилось торговаться, а этого она как раз и не умела. И жалела себя до слез, а выплакаться можно было только Фотишне.
     - Фотишна, милая, ну сходи на базар. Там так страшно ругаются, что я ничего не могу понять.
     - Деньги теперь вроде колобка, что от бабки ушел. Разучилась я их считать, поглупела, видно. А твой-то промаха не спустит, хоть и всмятку сварен.
     И вдруг - Владимир. В коже, с револьвером, уверенный в себе.
     - Можешь занять папин кабинет, если хочешь. В твоей комнате Сереженька.
     - Я обеспечен жилплощадью. Благодарю.
     Ждала, что спросит об отце, но не дождалась.
     Владимир вообще ни о ком не спрашивал, ограничившись официальным: "Надеюсь, все здоровы?". И Оля ничего ему не стала рассказывать, почувствовав огромное облегчение: можно было промолчать о Варваре. Предложила посмотреть на племянника, а заодно и вспомнить дом, детство, общие игры и забавы. Он посмотрел на маленького, вдумчиво обошел дом, согласился отобедать.
     - Какие же, любопытно мне, цены в Вязьме? - спросил Василий Парамонович, едва они уселись за стол.
     - Не интересовался. Получаю паек.
     Кучнов тоже не интересовался ценами в Вязьме. "Паек получает, а жрет как дома, - расстроено думал он. - Понятно, чужое - не свое. Хоть бы сахару кусок детям принес..." Настроение его окончательно скисло, потому что вспомнилось вдруг, как тают в заветном мешочке царские золотые монеты, которые он дальновидно скопил еще при Керенском, умело проворачивая сделки. А Фотишна усиленно потчевала своего Володеньку, которого когда-то тутушкала, мыла, сажала на горшок. Но Василий Парамонович, изо всех сил сдерживая дурное свое настроение, выдавливал улыбку и даже чего-то советовал откушать, потому что очень боялся людей в коже с головы до ног. И с этой боязни, ставшей уже привычной, упустил то, чего бояться следовало в первую очередь.
     - Хороший обед, - сказал Владимир, когда трапеза закончилась, Ольга ушла кормить, Фотишна убирала со стола, а мужчины отсели в уголок.
     - Чем богаты, как говорится.
     - А в Смоленске - голод.
     Плямкнул пересохшими вдруг губами хозяин и примолк. И взмок, только теперь начиная соображать, во что может обернуться обед по-родственному. Владимир неторопливо закурил настоящую папиросу, что окончательно добило Василия Парамоновича, картинно пустил в потолок затейливые кольца и вытянул ноги в хромовых сапогах.
     - Где золотишко-то прячешь, Кучнов?
     - Владимир Николаевич, Господь с вами. Что вы, что...
     - Я - заместитель по борьбе с бандитизмом, саботажем и спекуляцией, Кучнов. Так-то. - Владимир насладился ужасом хозяина, приятным правом отныне называть его по фамилии, точно подследственного, и милостиво добавил: - Ладно, замнем. Пока.
     - Я... Я все отдал, все, добровольно. У меня - документ.
     - И не уплотнили вас. Странно, странно.
     - Так ведь...
     Убирая со стола, Фотишна сновала между столовой и кухней, и Кучнов всякий раз переставал говорить, когда она появлялась. Но для Владимира старой няньки словно не существовало, и голоса он не понижал.
     - Мой совет - съезжать добровольно. Домик я тебе, так и быть, подберу. По-родственному.
     - Так не мой дом. Вашего батюшки. Я как бы съемщик. Ответственный.
     - Знаю, перед кем ты ответственный. И это тоже учти. И собирайся. Только не стащи ничего, это теперь - народное достояние. Вилки-ложки тоже народные. Свое, лично нажитое, можешь взять. Завтра-послезавтра приду. Не бойся, не обижу.
     - А лавка?
     Василий Парамонович цеплялся за последнюю соломинку, Владимир это понял. Лавка была разрешена властями, при любой судьбе дома оставалась собственностью Кучнова. И поэтому Владимир сменил следовательский тон на почти дружественный.
     - Морока это, Василий Парамонович. Сейчас любая собственность противоречит идее равенства, сам понимаешь. Завтра издадут декрет, и сгорит твоя лавчонка. Я тебе другое предложу, получше. Я тебя на службу устрою. По снабжению, ты ведь в этом деле мастак. Ну... Пяти дней хватит, чтобы с лавкой как-то устроить? Покупателя найти?
     - Да кто же сейчас купит?
     - Обменяй. Глаза закрою.
     Кучнов был настолько потрясен, что не нашел в себе сил проводить дорогого гостя. Ноги стали ватными, дрожало все в нем, и сердце щемило. Оля всё еще возилась с ребенком, да Владимир и не рвался прощаться с ней. Просил передать привет.
     - Сиди. В своем доме я дорогу знаю.
     Кивнул хозяину и пошел по-хозяйски. В передней ждала Фотишна.
     - Ты ведь здесь жить будешь, Володенька. Я хоть и старая, а вижу остро.
     - Ты тоже собирайся. У меня - секретная служба, а старые болтливы.
     Фотишна боялась, что у Оли "молоко прогоркнет", Кучнов вообще теперь всего боялся, но ни молоко не прогоркло, ни Василий Парамонович особо не сплоховал, загнав лавку за два мешка ржаной муки. Владимир появился раньше, чем обещал. На пролетке, которую не отпустил.
     - Собирайся, домик покажу. Ты не поедешь, сестра?
     Ольга шла на него молча. Он удивленно попятился, непроизвольно подняв руки к лицу.
     - Вот и нет родни. Нет ни у тебя, ни у меня. Нет.
     - Что значит? Семья...
     - Семья - не родня, и ты понял, о чем я говорю. У нас нет родни, у нас с тобой, братец. Как у собак: это им все равно, в какой конуре жить. И мне все равно. Все равно, все равно.
     И ушла. Владимир опустил руки, одернул тужурку.
     - Ну? Едешь смотреть?
     - Еду, еду, - торопливо сказал Кучнов.
     Домик - три комнаты с кухней, стоял недалеко за Молоховскими воротами. К нему примыкал крохотный садик с двумя яблонями и мещанский палисадничек перед фасадом.
     - Вот это - твой дом, - сказал Владимир. - Законный. Нравится?
     - Крышу перекрыть...
     - Перекроешь. Это - документ на владение. Ты теперь - домохозяин. И конечно, ответственный.
     - А служба?
     - Переедешь, устроишься, меня найдешь. Не бойся, не обману, родные все-таки. Чтоб там Ольга не выдумывала.
     Через три дня Кучновы переехали в тихий дом на тихой мещанской улочке. Переезжали утром, а вечером того же дня под опустевший родительский кров переселился и Владимир. И стал ждать жену с тещей и тестем, которому тоже обещали службу в Смоленске.
     
     2
     
     Впервые после тюрьмы Варя увидела себя лишь наутро после того дня, когда Минин увез ее. Тогда она толком ничего не воспринимала, не видела, а только смотрела, и Федос Платонович очень старался, чтобы она смотрела, а не вглядывалась в себя. Показывал ей домик, стоящий на возвышенности в начале Покровской горы. Уютный домик на три комнаты с верандой, выходящей в сад, где росли старые груши, вишни и яблони. Напротив через ложбинку располагался точно такой же домик, а выше их еще один, побольше. А совсем рядом рос огромный, в четыре охвата, древний дуб, и ветви его затеняли калитку участка.
     - Славно здесь, тихо, покойно. Соседи хорошие, добрые соседи, помогают, чем могут. Тут все друг другу помогают, иначе не проживешь. У нас с тобой таганок имеется, лучины я наколол много...
     - Завтра. Можно я лягу? Куда-нибудь. И укрой меня потеплее.
     - Что значит куда-нибудь? Вот твоя комната, Варенька.
     Минин уходил рано, и Варя проснулась, когда его уже не было. Она ощущала себя спокойно опустошенной, будто отплакала, вчера похоронив, кого-то близкого, очень родного, которого уже не воскресишь, не встретишь, не услышишь. И поняла, что простилась она с собой - той, прежней, веселой и смешливой. Та Варя осталась там, во вчерашнем дне и позавчерашней ночи. "Прощай, Варенька, - она грустно улыбнулась. - У меня есть лишь наши дети, наш Леонид, отец, Таня, тетя Руфина. Я вернусь к ним, но не сейчас. Сейчас я должна быть здесь. Должна - в память об Анне". И подумав так, поняла, что и вправду похоронила Анну: Минин не мог ее спасти.
     Она нагрела на таганке воды, вылила ее в таз и распустила волосы. Тряхнув головой, перебросила на грудь и обмерла. Концы ее длинных черных кос, которые так любил перебирать Леонид, были седыми. Что-то опять оборвалось в ней, она ринулась искать зеркало, но здесь жили мужчины, и ей с трудом удалось найти кривой осколок, перед которым они брились. Она взглянула в него, как заглянула бы, вероятно, в бездну, не узнала себя самою, собственного, вероятно, исхудалого лица, провалившихся глаз, заострившегося носика, но... но волосы были черными, только над левым виском виднелся седой клок. Варя плакала, зарыдала навзрыд обильными, облегченными слезами.
     Через неделю, окрепнув и решительно обрезав седые концы волос. Варя пошла работать в госпиталь. Санитаркой в самую тяжелую палату, по собственному настоянию. Так она понимала свой долг перед Анной Вонвонлярской, о которой никогда более не заговаривала с Федосом Платоновичем, не желая ставить его в неловкое положение. "Не проси", - завещала ей Анна, и Варя берегла Минина, ясно осознав, что Анне уже никто не в силах помочь.
     Вставали они рано, но Федос Платонович всегда поднимался раньше, чтобы принести воды, наколоть дров, вскипятить чайник. Минин получал паек, на двоих хватало, тем более что дома они не обедали, да и ужинали вместе нечасто. А если и случалось встречаться, никогда не говорила о страшных подвалах бывшего дома Кучновых.
     - Новый заместитель начальника следственной части прибыл, - как-то сказал он. - Алексеев из Вязьмы. Я к тому, что занял он ваш дом.
     - А Ольгу куда? На улицу?
     - Куда-то переселили. Если хочешь, узнаю.
     - Не надо, - сказала Варя. - Чем меньше знаешь, тем легче жить.
     Она не испытала никаких чувств: что значила потеря дома, где она выросла, где оставались любимые книги, ноты, старые куклы, отцовский прокуренный кабинет, по сравнению со всеми иными потерями? Память? Память оборвалась там, на краю обрыва, глухой ночью среди покорно, даже торопливо раздевавшихся мужчин. Так отсекли от нее ее прошлое, оставив только настоящее, только мгновение до команды. И Варя жила настоящим: дети, госпиталь, муж. А дом... Она ощутила скорее злое торжество, чем сожаление, и почти холодно отметила, что это - возмездие, а, значит, оно справедливо. И расстроилась не из-за дома, а из-за этого холодного, мстительного торжества. "Вот и меня переделали, - невесело подумалось ей. - Перековали, как это теперь называется. На все четыре копыта".
     А вскоре появилась Татьяна. Внезапно, с соленьями и вареньями, луком, салом, мукой. Не зная толком адреса, приехала на службу к мужу, откуда они сразу же покатили домой. И когда Варя поздним вечером вернулась из госпиталя, ее ждал накрытый стол, застенчиво счастливый Федос Платонович и заплаканная сестра.
     - Варя! Варенька моя!
     - Что случилось? Дети? Отец?
     - Ничего, ничего, все здоровы. Но я знаю, все знаю.
     - А-а, - равнодушно сказала Варвара. - Ничего ты не знаешь.
     Ночью к ней пришла Таня, и Варя знала, что она непременно придет. Теплая, счастливая. Юркнула под одеяло, как в детстве.
     - Разбудила?
     - Я ждала. Хорошо, когда делятся счастьем.
     - Ты мне все расскажешь. Все. Это необходимо, надо избавиться.
     - От чего?
     - От гнета.
     Варя помолчала, но потом начала рассказывать. Ровно, почти спокойно, с массой важных для нее подробностей, потому что без них невозможно было обойтись, и одна Таня могла понять, что они значат, И не плакала, только часто отирала слезы, которые катились сами собой. Говорила до самого утра, и Минин не тревожил их, тихо готовя завтрак на таганке. Горьковатый дымок горевших щепок проникал в комнату, напоминая, что впереди - день, а позади - ночь, и Варя чувствовала, как уходит из нее непомерный груз пережитого.
     С приездом Татьяны жизнь стала легче и даже веселее. Таня создала семью, и все почувствовали, что живут не просто рядом, но - в семье, где у каждого свои обязанности, а у всех вместе - общие заботы, хлопоты, радости. Не сразу, не вдруг, но Варя становилась иной. Не прежней - прежней она стать уже не могла, - но спокойной, даже улыбчивой. Рассказывала о госпитале, о раненых, чуточку хвасталась, что назначили младшей палатной сестрой, интересовалась, что происходит в городе, в Москве, на фронтах. Минин приносил газеты, объяснял, выдумывал смешные истории. Хорошие были вечера вокруг керосиновой лампы в уютном домике на Покровской горе, но жизнь текла за его стенами в извилистом русле.
     - Ко мне Кучнов заходил, - сказал Минин, вернувшись со службы. - Фотишна умерла. Завтра отпевание.
     - Отстрадалась наша Фотишна, - вздохнула Таня. - Помнишь, Варя, мы гуляли с нею по Блонью - мама еще жива была. Мячик я на клумбу забросила, а она велела достать. А я городового боялась, и тогда Оля...
     - Я не пойду, - вдруг сказала Варвара. - Поставь за меня свечку Домне Фотиевне.
     - Как можно, Варя? Ведь на кладбище, последний поклон.
     - Фотишна простит. Не верь - вот третий закон нового мира. Двум меня научила Анна, а третьему - родная сестра.
     - Варенька, но причем же...
     - Не могу, - резко перебила Варвара и ушла в свою комнату.
     - Ты бесчувственная! - со слезами закричала Таня. - Это же Фотишна, наша Фотишна, как же можно...
     - Ей можно, - Минин обнял жену. - А ты непременно иди. И поставь за Варю свечку.
     Таня так и сделала. Попрощалась с Фотишной - убогие были похороны, и служба поспешная, испуганная какая-то, - поставила свечки, обещала зайти на сороковины в новый домик Кучновых поглядеть на племянника, увидеть, как обжились. О том, кто занял их особняк, Таня не спросила, а Оля говорить не решилась.
     Варя выслушала рассказ о похоронах равнодушно, что очень задело Таню. Не потому, что смерть старушки, давно ставшей родной для Олексиных, ее не тронула: причина была внутри, а не снаружи. В эту ночь случилась гроза, Варя впервые закрыла форточку и проснулась вдруг, среди ночи, когда и гроза-то уже отгремела, от необъяснимого ужаса и удушья. Вскочила, распахнула форточку; удушье прошло, но ощущение ужаса мучило еще долго. Это очень насторожило Варю: она решила, что у нее неблагополучно с нервами, запомнившими на всю жизнь спертый воздух подвала, и твердо решила никогда не закрывать форточку, потому что свежий ветерок не позволял появляться воспоминаниям и кошмарам. И всю жизнь спала так, как решила, даже в самые лютые морозы.
     А в пятницу - Варя всегда не любила пятниц и поэтому запомнила, - в пятницу вернулась поздно после суточного дежурства. Думала, что все спят, вошла тихо, но никто не спал, и Минин торжественно поднял над головою письмо:
     - Танцуй, Варенька!
     
     3
     
     "Варенька, родная!
     Не знаю, прочитаешь ли ты эти строчки. Комиссар нашего полка пишет официальный запрос, но я на всякий случай вложу в него личное письмо. Авось, не выбросят, и оно каким-нибудь чудом попадет к тебе. Из суеверия не буду ставить ни номера, ни даты - чудо должно быть чудом.
     Где ты, Варенька? Ольга написала, что ты была в Смоленске, но уехала, а куда, она не знает. Если ты в Княжом, мое письмо вряд ли тебя найдет, но я верю в невероятное свое везенье, потому что мне везет. Я цел и невредим, утвержден в должности командира полка, но положение на фронте сложное, и дальше ближних тылов не отпускают.
     Отвлекли, извини, Бога ради. Вылазку мы отбили, меня не зацепило, а руки дрожат от того, что пришлось помахать шашкой. Смешно, твой пехотинец иногда пересаживается на коня, но такова уж эта война. А конь у меня чудный, хорошо выезжен и отчаян, как абрек. Мне его подарил комбриг Григорий Иванович, правда, сначала крепко обругав. Но - за дело.
     Господи, что это я - о себе да о себе! Как наши дети? Здоровы ли? Как ты, милая моя Варенька, как все наши? Я даже не знаю, о чем спрашивать, потому что давно не видел вас, не слышал о вас, - все только в воспоминаниях. И я каждый вечер перед тем, как уснуть, вспоминаю вас, будто листаю альбом. Тот альбом, который Таня показывала Лерочке Вологодовой. Это было в день сорокалетия кончины твоей бабушки, когда я уже был на фронте. Дело в том, что я встретил Леру, жену героического начдива. Она - дочь Надежды Ивановны и ничего не знает о своих родителях, как я о тебе и детях.
     Как я мечтаю увидеть вас! Верующим все-таки легче в тяжкие времена.
     Адрес моей воинской почты - в официальном запросе. Говорят, что эта связь теперь налажена. Буду ждать, ждать, ждать.
     Целую черные кудри твои. Твой Леонид Старшов.
     Р.S. Перечитал. Полный сумбур, извини. Ведь посылаю на деревню дедушке, как Ванька Жуков. И все же надеюсь.
     Л.С."
     
     4
     
     Беднела усадьба в Княжом. Расстались с прислугой, которой нечем было платить и мало чем стало кормить, генерал валил старые деревья в саду, чтобы не возить из лесу, сам пилил, сам колол. Руфина Эрастовна занималась детьми, хозяйством, чем могла, помогла единственной оставшейся по собственному желанию без жалованья одинокой вдове-солдатке Мироновне да тайком, через ей одной ведомых перекупщиков, сбыла за бесценок фамильные драгоценности.
     Село нищало тоже, хотя и не так заметно. С отъездом Татьяны оборвалась ниточка, занятые своими трудами и хлопотами сельчане в усадьбе почти не появлялись. Единственно, кто наведывался регулярно, был священник отец Лонгин с матушкой Серафимой Игнатьевной. Помогал генералу заготавливать дрова, уничтожать сад, матушка Серафима разбила огород на месте цветника, учила ухаживать за ним, и Руфина Эрастовна с яростным энтузиазмом сражалась за урожай.
     - Смутился народ, - сказал отец Лонгин, наслаждаясь чаем после праведных трудов.
     - Возмутился, - поправил генерал.
     - Пока еще нет, пока Господь миловал. Возмущение, Николай Иванович, есть внешнее действие, а смущение - духовное. Дух народа смущен, опоры лишившись. Мечется народ в душе своей, страдает, тверди взыскует.
     - Опора - оглобля.
     - Господь упаси. У нас душа не отстоялась еще, не то что у немцев там или французов. Ее легко взбаламутить, только раскачай. И тогда муть со дна поднимается, слепнет духовно народ, Бога перестает зреть перед собою.
     - Да, - вздохнул Олексин. - Зреть перестает. Он вообще незрелый, русский человек. Скулы у него сводит.
     После физической работы у генерала всегда болела искалеченная нога. Он терпел, никому не жаловался, но боль - отвлекала.
     - Я - о духовности, а вы - о материальном.
     - Я тоже о духовности. Кислый дух пошел. С перегаром.
     - Без церкви нам никак нельзя, - гнул свое отец Лонгин. - А большевики этого не понимают. Вот трутень из ячейки на каждой сходке орет, что религия-де опиум для народа.
     - Опиум - лекарство, - уточнил генерал: боль донимала. - В этом смысле вы правы.
     - Это не я говорю, это Зубцов говорит. Николай Иванович, Зубцов, секретарь ячейки.
     Зубцов не только говорил, но и действовал. Еще хлеба не созрели, как пришел из Смоленска продотряд. Ходили по избам не подряд, а согласно списку, подготовленному Зубцовым заранее. На деле вышло тоже подряд, но избы дружков, собутыльников да нескольких осиротелых солдаток все же остались в стороне. Выгребали подчистую не только прошлогоднее зерно: брали пятую овцу и третью телку. Стон стоял над селом, рыдали бабы, угрюмо молчали мужики. А когда ушли продотрядовцы, ринулись было к Зубцову, но тот стал палить в небо из нагана, и все разошлись, вдосталь наматерившись.
     - Рабочий класс с голодухи пухнет, а вы жировать собираетесь? - орал Зубцов.
     Тогда как-то обошлось. Но ненадолго. Новый продотряд явился, как только убрали хлеба. То ли сил у продотрядовцев не хватило, то ли терпения у мужиков, то ли обозлил их до крайности собственный секретарь ячейки, а только они разоружили прибывших, а сунувшегося было Зубцова закололи, прежде чем он схватился за наган. И все тихо, без выстрелов и даже без особого крика: в усадьбе узнали об этом от приехавшего на собственных дрожках отца Лонгина.
     - Продотрядовцев в погреб заперли. Побили, конечно, но живы, а один - сбежал. Завтра судить их хотят все миром. Что делать-то, Николай Иванович, что делать с неразумным народом сим?
     - Разумный народ, разумный, это законы неразумные. Что воспоследствует, можно предположить. Воспоследствует карательная акция. Сил у нас нет, оружия тоже. Остается капитуляция, единственно, что остается. Надо уговорить, чтобы пленных не поубивали, а то противник и село может спалить.
     - Они и так спалят, - тихо сказал отец Лонгин. - Случается мне по дальним требам ездить - церкви уже кое-где не действуют, священнослужителей арестам подвергают. Так палят они деревни и за меньшие вины, спаси Господи и помилуй.
     - Да? - Генерал задумался. - Все равно - шанс. Исходя из обстановки, считаю ближайшей задачей освобождение пленных. Задача последующая - вступить с противником в переговоры, предложив обмен: мы им - заложников, они нам - честное слово, что село не тронут, а накажут лишь повинных в злодействе.
     - И вас, - тихо сказал отец Лонгин. - Вас, глубокоуважаемый Николай Иванович, в первую голову. А во вторую - могут и Руфину Эрастовну арестовать.
     - За что, позвольте узнать? За что же?
     - За мундир ваш. За дворянство. За усадьбу. За просто так, Николай Иванович. Розно пошла Россия, духовный свет с духовною тьмою борется, и духовная тьма одолевает русских людей. Потому на дрожках и приехал. Матушка припас кое-какой собрала, сажайте Руфину Эрастовну, детишек и - с Богом. Лошадка у меня смирная.
     Олексин вдруг дернул головой, странно всхлипнул и, шагнув, обнял отца Лонгина. Поцеловал в щеку, прижал к груди.
     - Благородство крови? Чушь, чушь собачья, господа. Благородство духа торжествует и бьет в литавры. Духа. Коэффициент человеческого достоинства. Простите меня, батюшка, искренне, искренне благодарю. Но не можем мы воспользоваться вашей добротой. Генералы с поля не бегут.
     Отец Лонгин достал платок, вытер слезы со щек и бороды. Свои и генеральские, которые Николай Иванович отирал руками. Оба помолчали в смущении, а потом священник тихо спросил:
     - А дети? Внуки ваши. Они тоже с поля не должны бежать, агнцев изображая?
     Генерал хмуро молчал. Отец Лонгин помолчал тоже, чтобы не мешать усвоению вопроса, вздохнул:
     - Я знал, что откажетесь вы, уважаемый Николай Иванович. Знал и не представлял иного. Да, русские генералы с поля не бегут. Но внуков своих и глубокочтимую Руфину Эрастовну вы из Княжого отправите. А потом - прямо ко мне. Вместе к народу пойдем. Увещевать. Передайте благословение мое и нижайший поклон супруге. И деткам.
     Отец Лонгин ушел, а генерал долго еще размышлял, что и как он скажет своей жене, и главным здесь было, как сказать, какими словами. Так ему казалось, он старательно думал о словах, но все слова спутались сейчас в его голове, потому что Николай Иванович Олексин на самом-то деле навеки прощался и со своими малыми внуками, и со своей осенней любовью.
     Руфина Эрастовна журила детей перед сном. В основном Мишку, но в присутствии девочек, чтоб проникся. Генерал послушал ее голос, в котором легко и безыскусно переплетались нежность и строгость, подавил подступивший к сердцу спазм и буднично сказал:
     - Дорогая, будь добра, распорядись, чтобы Мироновна одела детей в дорогу.
     Впервые он обращался на "ты", и Руфина Эрастовна сразу же вышла из комнаты. А Николай Иванович вздрагивающими руками гладил детей, и, удивленные этой непривычной лаской, дети молчали тоже, только самая маленькая, Руфиночка, сияя, повторяла: "Деда, деда, деда..."
     - Дети, идите к няне Мироновне, - сказала Руфина Эрастовна, входя. - Она скажет, что делать, слушайтесь ее. - Закрыла за ними дверь, повернулась. - Случилось что-то из ряда вон?
     - Из ряда, - генерал с трудом взял себя в руки. - Заберешь детей и без промедления выедешь в Высокое, к Ивану. Мироновна с лошадью управится, маршрут я объясню.
     - А... ты? Ты останешься?
     - Я приеду позже. Как только освобожусь.
     - От чего, от чего ты освободишься? - Голос Руфины Эрастовны дрожал, она уже перестала владеть собой, отчаяние, безысходное отчаяние рвалось наружу. - Мироновна была в селе, я все знаю. Они кого-то убили, а арестуют тебя. Коля, родной мой, единственный, уедем вместе. Уедем вместе или... или я никуда не поеду.
     - А наши внуки?
     - Мироновна отвезет их к Ивану Ивановичу.
     - Их нужно не просто отвезти, их нужно вырастить. Воспитать.
     - Коля, я не могу. Не могу. Коля, я не могу!
     Зарыдав, она бросилась к нему, обняла, прижалась. Он нежно гладил ее волосы, вдыхая аромат лаванды и ожидая, когда она чуточку успокоится.
     - Я хочу остаться честным. Честным перед людьми, перед тобой, перед нашими внуками. Честь - мое единственное достояние, с чем останусь, потеряв ее? Как буду смотреть в твои глаза, читая в них жалость и сострадание? Лучше умереть генералом, чем жить подлецом в генеральском мундире.
     Он напрасно упомянул о смерти: потянуло на красивые слова. И так не к месту, так не вовремя.
     - Прости, Бога ради, прости. Заговорил, как перед строем.
     - Выбрось все предчувствия из головы. Ты не в чем не виноват, ты не сделал ничего дурного, есть же в конце концов справедливость. Я глупая, эгоистичная женщина, ты - человек чести и долга. Ты, ты... Мне трудно сказать, такое чувство, будто я отправляю на эшафот свою единственную любовь. Но я скажу. Сейчас скажу, - она изо всех сил обняла его и отстранилась. - Я буду верить и надеяться. Я буду молиться за тебя и ждать. - По лицу ее текли слезы, но она попыталась бесшабашно улыбнуться на прощанье. - А вдруг нам повезет, генерал?
     И быстро вышла из комнаты.
     
     5
     
     Когда все уже разместились в дрожках, генерал объяснил Мироновне, как добраться до Высокого. С этой целью он набросал схему согласно карте Смоленской губернии, с объездом крупных населенных пунктов и указанием расстояний в верстах. Но от схемы солдатка отказалась.
     - Заплутаюсь я. Лучше скажите, чего у людей спрашивать.
     - Я подскажу, Мироновна, - сказала Руфина Эрастовна. - Прощай, Николай Иванович, прощай, Коленька.
     Сонные дети вяло помахали руками, Руфина Эрастовна последний раз поцеловала мужа, и смирная поповская лошадка неторопливо потащила набитые до отказа дрожки. Руфина Эрастовна шла сзади, оглядываясь, пока не растаяла в густых августовских сумерках. Николай Иванович долго еще стоял, зная, что она и сейчас, не видя его, все еще оглядывается, а пошел, когда стих вдали мягкий перестук копыт. Спустился в низину, пересек ее и вошел в Княжое. Людей почти не встречалось, но генерал чувствовал, что село не спит. В домике священника матушка Серафима сказала, что мужики в сельсовете, хотя никакого сельсовета не было, а после ареста старосты всем заправлял Зубцов, и официально этот сельсовет именовался ячейкой или Комитетом бедноты - генерал особо не разбирался.
     Возле большой, в пять окон, избы толпился народ: курили, разговаривали, но озабоченно и негромко. Генерал прошел внутрь, протиснулся в плохо освещенную комнату, увидел за столом у дальней стены отца Лонгина - в рясе, с крестом на груди - и стал пробираться к нему. Здесь галдели громче и оживленнее, чем на улице, но трудно быть понять, о чем именно, пока говор не перекрыла одна фраза:
     - Да поубивать их всех, неужто, мужики, выгоды своей не понимаете?
     Кричал Герасим. Генерал сразу определил его: в селе Герасим был фигурой заметной. Не столько потому, что пил не по правилам, давно принятым миром, сколько потому, что не любил мужицкой работы. Надел свой обрабатывал кое-как, предпочитал бродить по уезду: чинил прохудившиеся избенки многочисленным солдаткам, чистил колодцы, забивал скотину, подшивал валенки. Но все делал несолидно, твердых расценок не придерживался, дома ночевал редко, в совсем уже крутую стужу, и семья перебивалась с хлеба на квас. Однако покойный Зубцов приметил его недаром: неграмотный Гераська был хитрее любого мужика, наловчившись видеть собственную выгоду в самых невыгодных обстоятельствах. При схватке с продотрядовцами он исчез, а сейчас появился и изо всех сил подбивал мужиков на новое преступление, чтобы в тени его раствориться самому, чтобы каратели забыли спросить, где же был он, сочувствующий, когда убивали секретаря ячейки.
     - Опомнитесь, православные! - кричал отец Лонгин. - Не губите души свои, не множьте кровопролития!
     - До конца стоять нужно, до конца! Чтоб весь трудовой народ видел! Чтоб власть конец положила разору деревни!
     - Молчать! - Николай Иванович рявкнул так, что в горле защемило, и все примолкли. - Повиниться надо, что сгоряча! Повиниться!
     Перед ним расступились, и генерал наконец-то прорвался к столу. Встал, задыхаясь, рядом с отцом Лонгиным, потыкал вздрагивающим пальцем в Герасима.
     - Этого... Этого в холодную, провокатор это. Да каратели не просто всех арестуют, а и село спалят в отместку. Признать вину надо, прошения просить, смутьяна этого связать и властям выдать как главного зачинщика. Я лично на переговоры пойду. И отец Лонгин. Мы - нейтральные, мы объясним, что недоразумение, что нет тут злого умысла.
     - На колени встанем, - подхватил отец Лонгин. - Встанем, и крест поцелуем, и прощения испросим в содеянном.
     Он еще что-то говорил, но мужики уже волокли Герасима к выходу. Герасим орал, отбивался, но примолк, когда ткнули под ребра. Барин-генерал, которого горячо поддерживал уважаемый миром отец Лонгин, предлагал простой и понятный выход из тяжелого положения: повиниться. Такой выход укладывался в привычки и традиции, иного никто не предлагал, и мужики, погомонив, выпустили продотрядовцев, но избу, где разместили их, все же решили охранять.
     Отец Лонгин пригласил Олексина к себе: некуда теперь было идти Олексину. Пили чай, радушно хлопотала матушка, но тревога уже поселилась в их душах.
     - Бога забыли, - вздохнул отец Лонгин. - Как же о Боге-то позабыли?
     - Склероз, - сказал генерал, - Они же за хлебом приезжали. Надо собрать добровольно, самим. Это облегчит участь.
     Он сказал так, потому что мысли его были далеко. В дрожках, что пробирались сейчас окольными дорогами в неблизкое Высокое к брату Ивану Ивановичу Олексину.
     В это время Руфина Эрастовна вела под уздцы лошаденку, еще не очень доверяя вожжам. Дети спали, Мироновна дремала рядом с ними, впереди ожидал опасный по теперешним временам путь, но Руфина Эрастовна думала сейчас не о том, что ожидало впереди, а о том, что осталось сзади. Она очень надеялась, что о Николае Ивановиче позаботится добрая матушка Серафима, но опасалась, что из деликатности Олексин может удрать в усадьбу, где вряд ли сможет что-нибудь себе приготовить. Разрабатывала план, как уговорит Мироновну вернуться и привезти генерала. И даже робко мечтала, как они встретятся.
     На другой день никто из посторонних в селе не объявился. Генерал предпринял легкую рекогносцировку, но вернулся ни с чем. Отец Лонгин уговаривал мужиков по доброй воле отдать припрятанное зерно, методично обходя избы, матушка кормила продотрядовцев и лечила их синяки. А Герасим сидел в погребе под замком.
     Не побеспокоили их и в следующие сутки. Все было тихо и мирно, все постепенно вернулись к трудам, а кое-кто уже поговаривал, что надо, мол, отпустить продотрядовцев на все четыре стороны.
     - Только с обозом! - сказал генерал, прослышав про эти настроения.
     Бабы начали было шуметь, но мужики угрюмо согласились, что так оно, пожалуй, будет получше.
     - Заварили вы кашу, мужики, - сказал начальник продотряда с фиолетовым синяком под глазом. - Отвечать-то все равно придется, хоть и вовремя вы опомнились.
     А утром в Княжое прибыл отряд с пулеметом и десять конных милиционеров. Запоздало село с покаянием.
     
     6
     
     Дрожки тащились медленно не столько из-за слабосильности смирной савраски, сколько из-за детей. Все шло хорошо, только в каком-то лесу выскочили пятеро по брови заросших мужиков, но Мироновна, а затем и Руфина Эрастовна начали так громко кричать и стыдить их, что мужики отступились, матерясь в пять глоток. Немного поплутали, не без помощи генеральской схемы, и приехали в Высокое лишь на четвертое утро. На въезде их увидела девочка-подросток, всплеснула руками, но почему-то побежала не к ним, а в дом. И только остановились, как на крыльце появился Иван Иванович. Вгляделся, бросился к дрожкам.
     - Руфина Эрастовна? А где Николай? Что с Николаем?
     - Не знаю, Иван Иванович. Распорядился, чтобы немедля ехали к вам. Спасения ради.
     - Это хорошо, хорошо. Я рад, очень рад. Марфуша, веди деток в дом! Давайте разгружаться.
     Он был взволнован, говорил суетливо, но сам вроде бы не суетился, все делал разумно и быстро. Выбежала девочка, что была в саду, но уже в другом платье. Помогла детям, провела в дом вместе с Руфиной Эрастовной, усадила, помчалась разгружать, таская узлы и баулы. Иван Иванович пришел позднее вместе с Мироновной, отвезя дрожки и определив лошадь на место.
     - Самовар поставь, - сказал он девочке. - И мать позови, что уж тут.
     Казалось, он не сделал какого-то очень важного для него шага, и это мешает ему. Как ни устала Руфина Эрастовна, а заметила его нервозность и внутреннюю скованность и догадалась раньше, чем он что-либо сказал. И совсем не удивилась, когда в гостиную вошла молодая еще женщина с милым, по-крестьянски округлым лицом, одеревеневшим от внутреннего напряжения.
     - Вот, - Иван Иванович улыбнулся в смущении, но не без гордости. - Супруга моя. Наталья.
     Он замолчал то ли в раздумье, то ли в смущении, но Руфина Эрастовна так глянула, что Олексин торопливо продолжил:
     - Степановна. А нашу дочь, Марфушу, вы уже видели.
     - Очень, очень рада, Наталья Степановна, - Руфина Эрастовна подошла к хозяйке, поцеловала. - Меня зовут Руфина Эрастовна, это - спасительница наша Федосья Мироновна. Я - жена Николая Ивановича, и, значит, мы с вами - родственницы.
     - Вот как хорошо! - Иван Иванович метался по гостиной со слезами на глазах. - Вот как славно, как славно, что вы приехали! А Коля пожалует, так и вообще у нас рай земной будет, обитель дружбы и трудов.
     - Я за барином поеду, - сказала Мироновна. - Лошадь отдохнет, и поеду.
     В первый день никакого разговора не случилось. Слишком неожиданной была эта встреча, слишком много утекло воды, слишком выбитыми из привычной колеи оказались все - как жившие в Высоком, так и внезапно нагрянувшие. Рассказали о событиях в Княжом, толкнувших Николая Ивановича на это решение. Решение Иван Иванович горячо одобрил, но сельские новости в изложении Мироновны весьма его озадачили. Он старался не показать этого, но Руфина Эрастовна все поняла: эта ветвь Олексиных не умела скрывать своих чувств.
     Поняла она и то, насколько изменился хозяин Высокого. Место полуопустившегося, растерянного человека как бы занял другой: смущавшийся, порою излишне суетливый, он, как ей показалось, успокоился внутренне, выпрямился, обрел опору. И она часто поглядывала на застенчивую Наталью Степановну, на унаследовавшую материнскую миловидность Марфушу, пытаясь сообразить, куда же подевалась роковая Елена Захаровна.
     Разговор случился следующим вечером, когда проводили в обратную дорогу Мироновну. Дети были отправлены спать, Марфуша вызывалась уложить их, и взрослые остались одни. Еще был накрыт стол, еще допивали чай, и это помогало молчать, потому что никто не решался начинать беседу по душам, хотя все понимали, что она необходима.
     - Я погибал, Руфина... Вы позволите так, попросту, ведь мы теперь - близкие родственники. Да что там погибал - я был погибшим, я о самоубийстве подумывал, потому что унижения снести не мог этакого сладостного, жирного унижения от сестры Варвары. Я ведь... Да что говорить, не понимал я тогда, как Наталью люблю, как дочь боготворю. Спесь не позволяла, индюк я, индюк, даже Коле признаться не решался. А тут - Лена, как снег на голову. Но она-то все сразу поняла и уехала вскоре. Уж полгода, как в Екатеринбург уехала к сестре мужа-покойника. А я и не удерживал, подлец. Да и как удерживать, когда Марфиньку...
     - Не убивайся, Ваня, - тихо сказала Наталья Степановна. - Все уж позади.
     - Марфиньку прислугой объявил, - еле слышно продолжал Иван Иванович, вздохнув. - О коэффициенте собственного достоинства рассуждал...
     И замолчал, закрыв лицо руками.
     - Елена Захаровна Марфушу расспросила, чья, мол, - не поднимая глаз, сказала Наталья Степановна. - Меня нашла, поговорили мы. Сильно тогда плакала я, а она - хоть бы слезиночку уронила. Счастлива, говорит, за спасителя моего, за Ванечку. И тут же уехала. А мы вскорости обвенчались, у нас по закону все. А в душе точит что-то меня.
     Она пригорюнилась, горсточкой, по-деревенски, прикрыв рот. Руфина Эрастовна молчала, понимая, как сложно им чувствовать собственное счастье.
     - А я школу на дому открыл, - вымученно улыбнулся Иван Иванович. - Детишек учу. Школу под сельсовет заняли.
     - Под Комитет бедноты, - тихо поправила жена.
     - Да. Не то, не то болтаю!
     - Правильно вы поступили, Ваня, - сказала Руфина Эрастовна, - а что детей учите, это прекрасно. Если позволите, помогать буду. Французский язык, танцы, музыку. Фортепьяно...
     - Пропил я фортепьяно.
     - А гитару? - улыбнулась Руфина Эрастовна.
     - Гитару не успел.
     - С рюмочкой у нас покончено, - с неожиданной твердостью сказала Наталья Степановна. - Ты, Ваня, Марфушей поклялся.
     - А ведь где-то стоит заветная бутылочка! - весело оживился Иван Иванович. - И пусть стоит. Вот приедет наш генерал...
     Через неделю вернулась Мироновна. Одна. Бросила вожжи, вбежала.
     - Барыня, Гараська усадьбу пожег! На головешки приехала!..
     - А Николай Иванович? Где Николай Иванович?
     Мироновна рыдала в голос. Наталья Степановна принесла воды, отпоила.
     - Арестовали их. Николай Иваныча, значит, и попа нашего. Гараська на них как на зачинщиков указал. И попадью Серафиму. И еще троих. В Смоленск, говорят, погнали.
     Иван Иванович чудом поймал падавшую Руфину Эрастовну.
     
     Генерала Олексина Николая Ивановича расстреляли по дороге. Кому-то очень не хотелось, чтобы он доковылял до Смоленска.
     
     7
     
     О судьбе генерала долго ничего не было известно. Арестованных вместе с ним отправили не в Смоленск, а почему-то в Дорогобуж, и родные напрасно искали следы Николая Ивановича в губернском городе. Дважды приезжала Руфина Эрастовна, один раз - Иван Иванович, но только после войны в село Княжое вернулся чудом уцелевший сельчанин, схваченный карателями по показаниям Герасима. Руфина Эрастовна никогда более в Княжое не ездила, но Мироновна изредка навещала родственников. Она-то и привезла в Высокое известие о том, как Николая Ивановича вызвали на одном из привалов, как вернулись те, кто вызывал, а он - не вернулся. Но Руфина Эрастовна упрямо продолжала верить, что он жив.
     Но все это случилось уже в самом начале двадцатых. А тогда, поздней осенью, когда отчаяние бесплодных поисков уже сменилось отчаянием утраты, к сестрам на Покровку неожиданно пожаловала Ольга. С вечера нудно моросил дождь, Ольга промокла и озябла, и Таня помогала ей раздеваться у входа. А Варя застряла в общей комнате, где они - все трое - завтракали, обедали, беседовали за самоваром. Детей Руфина Эрастовна не отдавала, утверждая, что в Высоком и сытнее, и безопаснее, и солнца больше. В общем-то, она была права, матери-сестры тосковали, но не настаивали, надеясь на лучшие времена или хотя бы на несколько свободных дней, чтобы навестить ребятишек. Но никаких отпусков не давали. В тот день Варя оказалась дома, потому что дежурила ночь, а у Тани - она работала в военно-пошивочной артели - мастерскую закрыли на дезинфекцию. И Оля то ли узнала, что сестры свободны, то ли почувствовала, но явилась, толклась у входной двери и даже оживленно рассказывала Тане о своем Сереженьке. А Варвара не желала встречи, злилась, но уйти в свою комнату не могла: как раз возле нее Таня переодевала сестру.
     - Варенька, милая...
     - Здравствуй.
     Прозвучало так, что Ольга остановилась на полпути, а Варя отошла к окну и стала смотреть в замутненное мелкими каплями стекло.
     - Варя, - укоризненно сказала Татьяна.
     Варя промолчала.
     - Я, собственно, затем, что Владимир перевелся в Москву. Разве вам неизвестно, что он отобрал папин дом, а нас выбросил на улицу? А теперь, как говорят, его взял на службу сам товарищ Крыленко, председатель Верховного трибунала. Как земляк земляка...
     Варя почти не слышала ее. Сквозь дождь и запотевшее окно было видно, как кто-то вошел в нижнюю калитку. Калитка напрямик вела к рынку, к вокзалам, от нее надо было подняться по тропинке под вековым дубом и, миновав его, повернуть либо к ним, направо, либо - налево, к соседям. Кто-то в длиннополой шинели и фуражке, с вещмешком за спиной...
     - ...не знаю, когда он увезет семью, но мы должны начать хлопотать, если хотим вернуть свой дом...
     Варвара вдруг рванулась от окна, оттолкнула Ольгу, распахнула дверь...
     Они встретились у самого крыльца. Она и Леонид Старшов.
     
     
     ЭПИЛОГ
     
     Никто ничего не знает о следующем часе своей жизни. Так сказано в одной из самых мудрых книг. Из этого зерна вечно прорастает не только вера во Всевышнего, но и в мечты как личного, так и общественного свойства. А Россия веками мечтала о справедливости и яростно искала ее в пламени гражданской войны под знаменами разного цвета. И не было ни правых, ни виноватых: были только враги.
     Леонид Старшов думал о противнике, не ища врагов. Так и не проникнувшись всеобщей мечтой, он лелеял свою: сохранить семью, уцелеть самому и достроить свой Дом. И через десять дней снова уехал на фронт, ничего не зная о следующем часе своей жизни.
     С хрипом и стоном шли отныне часы. Кончилась война, кое-как и кое-что в них подновили, щедро смазывая обещаниями и всячески упрощая механизм. Отбивали такт московские куранты, мерно раскачивался маятник, будто нож гильотины, отсеченные жизни скатывались во рвы и лагеря, расчищая путь в светлое царство социализма.
     Старшова миновало сокращение армии, а полученный в 19-м орден спас при массовом увольнении бывших офицеров. Весной Зб-го он был включен в инспекционную Комиссию Наркомата Обороны, на два года затерялся в сибирских гарнизонах, почему и взяли его лишь в конце 39-го, когда разгром командного состава армии уже пошел на убыль. Промытарившись полтора года в тюрьмах и лагерях, вернулся в сороковом, но генерала ему не дали, и войну он встречал с прежним ромбом в петлице. Федоса Платоновича арестовали в 37-м, Татьяне с двумя детьми предписали постоянно проживать в Ельне, но она уцелела, а он сгинул где-то под грифом "без права переписки". А Владимир Алексеев, сделав стремительную карьеру, в начале 34-го был переведен в Ленинград, где и исчез без всплеска и кругов. Будто и не жил никогда, зачерствев и раскрошившись отрезанным ломтем.
     Иван Иванович умер в конце двадцатых и лег в ногах матери и отца. Руфина Эрастовна переехала к Варваре, работала билетершей в кинотеатре, постоянно получая нагоняи за то, что пропускает детей без билетов. Курила махорку, учила внуков добру и доброте и закончила свою жизнь в эвакуации, в далеком городке Камень-на-Оби, так и не узнав, что старший ее внук лейтенант Михаил Старшов погиб под Москвой за полгода до ее смерти.
     А Руфина вышла замуж за бравого чекиста и сначала сама отдалилась от семьи, а потом семья отдалилась от нее, потому что Варвара разучилась прощать. Может быть, оттого, что спала при распахнутой форточке в самые лютые морозы. Во всяком случае именно так она объясняла свое неуменье улыбаться.
     Леонида Старшова в последний раз ранило в 42-м, и его списали со строевой. До конца войны он служил в Москве в одном из многочисленных управлений, демобилизовался в 4б-м, получил участок и наконец-то начал в буквальном смысле строить дом.
     Было для кого: оставался младший сын, родившийся в 1924 году. Он умел слушать и запоминать и гулял с отцом по госпитальному саду за несколько часов до мучительного конца. Впрочем, тогда он называл отца Дедом...
     - Люди делятся на три категории, не по племени и не по вере, а только по внутренней цели. Четверть из них мечтает о новом доме и строит его. Другая четверть жаждет сохранить старый и его защищает. А большая половина ничего не хочет и ни о чем не мечтает, но при первой же возможности готова спалить старое жилище и влезть в новое, выбросив строителей в вечную мерзлоту. Гражданскую войну выиграли первые, а победили третьи. Может быть, они всегда побеждают? Поразмысли над этим.
     Он пожал мне руку, улыбнулся, и глаза у него были синие-синие. И ушел навсегда, зная, что утром ему предстоит умереть.