Полина Викторовна Дашкова
     
     
     Источник счастья
     
     
     "Покойный старик верно искал философского
     камня... проказник! И как он умел сохранить это в
     секрете!"
     В.Ф. Одоевский, "Сильфида"
     
     ГЛАВА ПЕРВАЯ
     
     
     Москва, 1916
     
     Квартира профессора Свешникова Михаила Владимировича занимала четвертый этаж в новом доме по Второй Тверской-Ямской улице. Профессор был нестар, вдов, имел троих детей. Злые языки утверждали, что всех их он вырастил в пробирках. Среди окрестных торговок ходили слухи, будто этот доктор оживляет покойников, умеет оборачиваться черной собакой и белой мышью, живет две тысячи лет. Получил дворянство, звание профессора и царского генерала при помощи черной магии, а также японской и немецкой разведок.
     Впрочем, ни сам Михаил Владимирович, ни его домашние об этих слухах не ведали. Только горничная Марина, тихая полная девушка двадцати пяти лет, иногда после похода в бакалейную лавку пыталась делиться рассказами торговок с няней, Авдотьей Борисовной, старой и почти глухой. Когда Марина громко шептала ей на ухо, Авдотья Борисовна вздыхала, охала и качала головой. Она думала, что Марина говорит о каких-то вымышленных персонажах, о ком-то из газет или из книжек. Она ни на миг не могла вообразить, что речь идет о ее драгоценном Мишеньке, которому она когда-то, в другом веке, была не только няней, но и кормилицей.
     Москва кишела медиумами, предсказателями, гипнотизерами, хиромантами, колдунами - на любой вкус.
     В том же доме над квартирой профессора жил спирит Бубликов, и даже табличка на двери блестела "Доктор эзотерики, великий маг, заслуженный спирит Российской Империи Бубликов А.А.". Но почему-то он интересовал торговок куда меньше, чем профессор Свешников.
     Темным январским утром 1916 года, в седьмом часу, из окна четвертого этажа, выходившего во двор, раздался отчаянный женский визг. Дворник Сулейман воткнул лопату в сугроб, посмотрел наверх. Форточка была приоткрыта, сквозь плотные шторы пробивался яркий электрический свет. Полоска света лежала на темном сугробе, и отдельные снежинки искрились в ней, как россыпь мелких алмазов.
     За визгом ничего, кроме тишины, не последовало. Дворник снял варежку, тихо и тщательно помолился Аллаху.
     В бывшем обеденном зале, отведенном под лабораторию, старая горничная Клавдия сидела на полу и нюхала нашатырь. Над ней склонился профессор Свешников. Небритый, сонный, в шелковом стеганом халате, с полотенцем вокруг шеи, в теплых домашних туфлях, он только что выскочил из ванной комнаты на крик горничной.
     - Ну, ну, тихо, Клавушка, будет тебе трястись, - говорил профессор приятным, хриплым со сна баритоном, - успокойся и расскажи все по порядку.
     Клавдия шмыгнула носом, подняла дрожащую руку и указала в дальний угол, туда, где за больничной клеенчатой ширмой стояли три небольших стеклянных ящика с частыми дырочками для воздуха. В одном метались и беззвучно пищали две жирные белые крысы. В другом копошилась дюжина маленьких крысят. Третий был пуст.
     - Ты открывала клетку?
     Клавдия категорически замотала головой. Михаил Владимирович поднял ее под мышки, довел до кушетки, усадил и решительно направился в крысиный угол.
     Толстое прочное стекло треснуло в нескольких местах.
     Круглая металлическая крышка была откинута. Тонкая сосновая стружка, выстилавшая дно ящика, валялась вокруг, на полу.
     - Ты видела его? - спросил профессор Клавдию, разглядывая свежие царапины на металле, сломанную маленькую задвижку.
     - Еще бы не видела! Кинулся на меня, нечисть, и откуда только силы у него, старый, больной насквозь. Почти уж издох, а прыгнул прямо вот на такую высоту. - Клавдия отмерила метра полтора от пола. - Чуть в лицо не вцепился, сволочь, едва от него, заразы, веником отбилась.
     Горничная Клавдия была женщина богобоязненная, молчаливая и чопорная. Никогда она не тараторила, не повышала голоса, не произносила бранных слов. Сейчас щеки ее пылали, глаза блестели. Она дрожала, как в лихорадке, и облизывала пересохшие губы. Михаил Владимирович по старой докторской привычке прижал пальцы к ее запястью, машинально отметил про себя, что пульс бешеный, не меньше ста пятидесяти в минуту, и что у него самого точно такой же.
     - Погоди, ты хочешь сказать, он свалился откуда-то? - уточнил профессор и огляделся.
     - Да какой - свалился?! Нет!
     - Ну, а что же? Подпрыгнул прямо от пола? Вот на такую высоту? - Михаил Владимирович нервно усмехнулся.
     - Взлетел вверх, будто он птица, а не крыса. Ай ты, батюшки, да что же это? - Клавдия открыла рот, вытаращила глаза.
     Стало тихо. В тишине раздавался шорох лопаты дворника, убиравшего во дворе снег. К этому звуку прибавился другой, упрямый и тревожный скрип.
     Плюшевая коричневая штора дергалась быстро и сильно, как будто ожила. Конец массивного деревянного карниза с треском пополз вниз, посыпалась штукатурка.
     Первым опомнился профессор. Одним прыжком он долетел до окна и упал на скачущую штору.
     - Клава, эфир, быстро! И перчатки, перчатки надень!
     Михаил Владимирович стоял на коленях. Пойманная штора металась и пищала в его руках. Он сопел и отдувался. Глаза его сияли, под серой щетиной проглядывал румянец. Он был похож на вратаря, который поймал мяч в последний момент, когда матч почти проигран.
     - Нет! - шепотом крикнула Клава. - Я не могу! Бог свидетель, Михаил Владимирович. Не могу. Вы морду его видели? Глаза видели?
     - Перестань, это всего лишь крыса. Надень перчатки.
     Сверху качался карниз. Он едва держался на одном винте. Медный шар-наконечник грозил обрушиться на профессорскую голову. Клавдия сидела неподвижно, только губы едва заметно шевелились. Она бормотала молитву.
     - Ладно, иди. Разбуди Таню, - сказал профессор.
     Старая горничная резво вскочила, убежала и в коридоре у самой двери налетела на барышню семнадцати лет, дочь Михаила Владимировича. Таня уже сама проснулась от шума. В желтом пеньюаре, тонкая, голубоглазая, с распущенными светлыми волосами до пояса, она спешила в лабораторию на помощь отцу.
     Через четверть часа на маленьком операционном столе возлежал усыпленный эфиром толстый зверек. Это была лабораторная крыса, вернее, крыс. Совершенно белый, но с рыжим пятном под нижней челюстью. Странная, невероятная для крысиного рода отметина по форме своей напоминала отчетливую пентаграмму, пятиконечную звезду, перевернутую верхушкой вниз.
     - Не иначе, прапрабабка этого крыса согрешила с кем-то из предков няниного кота, - заметила однажды Таня, - у красавца Мурзика на шее точно такое пятно, правда, круглое.
     Исключено, - возразил Михаил Владимирович. - Между кошками и крысами такие отношения невозможны.
     Таня тогда смеялась до икоты. Ее ужасно забавляло выражение отцовского лица в моменты глубокой сосредоточенности, когда он переставал понимать шутки и даже самые абсурдные предположения обдумывал всерьез.
     - Давай назовем его Гришка, в честь Распутина, - предложила Таня и тронула пальчиком рыжую пентаграмму.
     - Сколько раз я тебе говорил: подопытным животным имена давать нельзя, только номера, - нахмурился отец. - И при чем здесь мистический мужик Ее Величества? Не он один в мире зовется Григорием. Мендель, основоположник генетики, тоже был Григорием.
     - Тем более! Я буду звать его Гришка Третий! - веселилась Таня.
     - Не смей! При мне, во всяком случае! - злился отец.
     Диалог этот произошел около года назад. С тех пор Таня постоянно называла подопытного крыса с рыжим пятном Гришкой Третьим. Михаил Владимирович не заметил, как сам стал звать его так же.
     Сейчас оба они, отец и дочь, растерянно смотрели на спящего зверька. Розовый голый живот слегка подрагивал. Лапки, похожие на миниатюрные, изящные дамские ручки, произвели несколько слабых скребущих движений и успокоились.
     - Нет, папа, это не Гришка, конечно, - сказала Таня и зевнула. - Смотри, шкурка белая, пушистая, розовые склеры. Кожа мягкая, молодая. А где пятно? Ну где, покажи, пожалуйста.
     - Вот оно. На месте.
     - Все равно не верю. У Гришки огромное потомство, кто-то из очередного помета мог унаследовать рыжую пентаграмму. Это внук или правнук. Гришка почти весь облысел после операции.
     - Облысел. Но теперь оброс.
     - Так быстро?
     - За месяц. Это нормально.
     - И окрас новой шерсти в точности как прежний, та же пентаграмма на горле?
     - Как видишь.
     - У Гришки должен быть шрам на черепе. Где он? Никакого шрама нет.
     Танина рука в черной медицинской перчатке осторожно перевернула крысу на брюшко. Михаил Владимирович взял большую лупу, разгреб густую блестящую шерсть на крысиной холке.
     - Вот он, шрам. Совсем маленький.
     - Папа, перестань! - Таня помотала головой. - Рана не могла зажить так быстро, и шерсть не могла вырасти. Ты же не алхимик, не средневековый маг, не доктор Фауст! Ты сам отлично понимаешь, что это чушь и бред. Над тобой смеяться будут. Не может крыса двадцати семи месяцев от роду выглядеть вот так, не может! Двадцать семь месяцев для крысы - это все равно что девяносто для человека.
     - Эй, погоди, а что ты так кричишь? Почему ты перепугалась, Танечка? - Доктор погладил дочь по щеке. - У старого крыса выросла новая молодая шерсть. Порозовели склеры. Бывает.
     - Бывает? - крикнула Таня, стянула перчатки и отшвырнула их в угол. - Папа, ты, кажется, с ума сошел! Ты же сам уверял, что биологические часы никогда не идут вспять.
     - Не кричи. Помоги мне взять у него кровь на анализ, пока он спит, и подумай, как нам укрепить крышку клетки, чтобы он опять не выскочил.
     Михаил Владимирович уже держал в руках стальное перышко и чистую пробирку. Таня быстро скрутила в узел мешавшие ей волосы, повязала низко на лоб косынку, надела чистые перчатки. При этом она продолжала громко, нервно говорить:
     - Он родился 1 августа четырнадцатого года, этой даты забыть нельзя. Война началась. Он единственный из помета выжил. Хилый, но агрессивный.
     - Вот именно, агрессивный, - пробормотал Михаил Владимирович, счастливо щурясь.
     Капля крысиной крови скатилась в тонкую пробирку. Таня взяла сонного крыса и, пока несла его назад, в ящик, чувствовала сквозь перчатку тепло и пульсацию мягкого тельца. На миг ей показалось, что в руках у нее не лабораторный зверек, каких она перевидала с детства великое множество и совершенно не боялась, а существо странной, неземной породы. Она покосилась на отца, склонившегося к микроскопу. На макушке у него сквозь жесткий седой бобрик розово сияла лысина. Гришка зашевелил лапками. Эфир переставал действовать. Таня опустила крыса в ящик, на стружку, сверху придавила крышку тяжелой мраморной подставкой от чернильного прибора.
     - Будешь его вскрывать? - спросила Таня, стягивая перчатки и косынку.
     Вопрос пришлось повторить громче. Отец прилип к микроскопу.
     - А? Нет, еще понаблюдаю. Прикажи там, пусть ставят самовар. Ну, что застыла? Иди, опоздаешь в гимназию.
     - Папа!
     - Что, Таня? Скажи, тебе удалось выделить тот самый белок?
     - Не знаю. Врядли.
     - Тогда почему?
     Михаил Владимирович поднял наконец голову от микроскопа и посмотрел на дочь.
     - Все просто, Танечка. Он соблюдал диету, активно двигался. Клетка ближе других к окну, форточка открыта, он дышал свежим воздухом.
     - Папа, перестань! Ты тоже соблюдаешь диету и дышишь свежим воздухом!
     Михаил Владимирович ничего не ответил. Он опять прилип к микроскопу. Таня вышла из лаборатории, тихо затворив дверь.
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     В прихожей заливался звонок. На тумбочке чирикал соловьем мобильный, сообщая, что пришла почта. Соня проснулась и тут же увидела папу. Он сидел на краю кровати, приложив палец к губам, и мотал головой.
     - Не открывай, - прошептал он, - ни за что не открывай.
     Соня встала, накинула халат поверх пижамы, прошлепала босиком в прихожую. Папа остался сидеть, ничего больше не сказал, только проводил ее грустным детским взглядом.
     - Лукьянова Софья Дмитриевна? - спросил мужской голос за дверью.
     - Да, - просипела Соня и закашлялась.
     - Откройте, пожалуйста. Вам посылка.
     - От кого?
     За дверью что-то сухо зашуршало.
     - Прочтите сообщение на мобильном. Оно поступило двадцать минут назад, - произнес глухой мужской голос.
     Возвращаясь в комнату за телефоном, Соня взглянула в зеркало. Ветхий мамин халат болтался на тощих плечах, как мешок на огородном пугале. Бинт за ночь съехал на шею, волосы безобразно свалялись, в них запутались клочья ваты. Правое ухо от спиртовых компрессов покраснело, распухло и шелушилось. Судя по ознобу, температура с утра у нее была не меньше тридцати восьми. В ухе продолжало стрелять и булькать, ныла вся правая половина головы.
     "Уважаемая Софья Дмитриевна! Поздравляю Вас с днем рожденья! Желаю здоровья и творческих успехов! И. З.".
     Это сообщение было последним. Оно действительно пришло двадцать минут назад, то есть в половине одиннадцатого. Перед ним пришло еще три. Соня не стала их читать, захлопнула телефон, поплелась назад, в прихожую.
     - Не открывай, - шепотом повторил папа.
     Теперь он стоял рядом. Щеки порозовели. Трепетал нежный седой пух на макушке. Глаза казались больше и ярче.
     За дверью было тихо.
     - Эй, вы еще здесь? - спросила Соня.
     Ответа не последовало.
     - Кажется, ушли, - сказала Соня папе. - Я все-таки открою, посмотрю. Ладно?
     Папа испуганно замотал головой.
     Из-за температуры, из-за боли и постоянной стрельбы в ухе все было подернуто вязкой мутью, как будто воздух в маленькой квартире сгустился.
     - Ну чего ты боишься? - спросила Соня. - Тебе просто приснился плохой сон.
     - Нет, - сказал папа, - это не сон. Это все наяву, Сонечка. Прошу тебя, не открывай дверь.
     - Никогда?
     - Не знаю. Во всяком случае, сейчас не надо.
     Несколько секунд они стояли и молча смотрели друг на друга.
     - Ладно. Мне все равно. Я лягу, - сказала Соня. - Ты не помнишь, где у нас градусник?
     Папа шагнул к ней и прикоснулся губами колбу.
     - Тридцать восемь и два. Градусник ты разбила вчера ночью. Не забудь, пожалуйста, вымести ртуть из-под кровати. Ты же знаешь, как это вредно.
     - Хорошо. А где веник?
     - В машине. Ты стряхивала снег и оставила веник в багажнике. А второго у нас нет. Но не вздумай за ним идти. Там метель, очень холодно. Ртуть можно собрать влажной тряпочкой. Я бы сам это сделал, но...
     Из комнаты послышалась соловьиная трель мобильного. Опять пришло сообщение. В дверь позвонили, на этот раз так пронзительно громко, что Соня вздрогнула.
     - Софи, ты дома? Спишь, что ли?
     Этот голос нельзя было не узнать. Раскатистый, зернистый бас. Почти каждый день он звучал за кадром по телевизору на одном частном непопулярном канале. В кадре при этом обычно показывали рекламу электронных излучателей, которые лечат синусит, ожирение и воспаление предстательной железы; жгучих целительниц, которые снимают порчу и возвращают блудных мужей; аппаратики для удаления нежелательных волос и выращивания желательных. Папа включал именно этот канал, специально, чтобы послушать, как Нолик пьющий рекламирует своим авторитетным басом таблетки для лечения алкоголизма, как Нолик толстый рассказывает о новейших методах мгновенного похудания.
     Блудная жена ушла от Нолика год назад. К ворожеям он не обращался, вместо этого торчал вечера напролет на кухне у Лукьяновых и говорил, что жизнь кончена.
     - Софи, это я! Открой!
     Бас Нолика звучал бодро и радостно. Соня подумала, что дело совсем плохо. Раньше по утрам он не напивался. Несколько минут она возилась с замками. Папа стоял рядом и напряженно молчал. Дверь наконец открылась.
     - Мяу-мяу! - сказал Нолик.
     Его круглая физиономия сияла. Выпив, он всегда мяукал. Но вместо запаха перегара Соне ударила в ноздри густая свежая волна аромата живых цветов. Нолик держал под мышкой огромный букет роз. Багровые, почти черные тугие бутоны были усыпаны капельками воды.
     - Поздравляю. - Он перешагнул порог и потянулся губами к Сониной щеке.
     - С ума сошел? - спросила Соня и поморщилась от очередной пулеметной очереди в ухе.
     К сожалению, врожденная честность не дает соврать, - вздохнул Нолик и выпятил нижнюю губу, - это не я. Они лежали на коврике у двери. Я только слышал, как кто-то спустился на лифте. Если ты сейчас быстренько посмотришь в окно из кухни, ты, может быть, успеешь увидеть.
     - Веник, - произнесла Соня и зашлась кашлем.
     - Какой веник?! Шикарные розы! Ну, ты даешь, Софи! - возмутился Нолик. - Красота немыслимая, посмотри, понюхай! Надо обязательно обрезать и обжечь стебли.
     - Ключи от машины в кармане моей синей куртки, спустись и принеси, пожалуйста, веник. Он в багажнике. Я разбила градусник, нужно смести ртуть.
     - А, понял, - кивнул Нолик. - Сейчас сделаю. Только не бросай розы, поставь их в воду.
     Дверь за ним закрылась. Соня осталась стоять, обняв обеими руками шуршащий букет. Большой вазы в доме не было. Единственной посудиной, подходящей по объему, оказалось пластиковое помойное ведро. Соня вытащила из него мешок с мусором, ополоснула, налила воду. Пока она возилась с цветами, вернулся Нолик. Вместе с веником он принес небольшой коричневый портфель и торжественно вручил Соне.
     - Помнишь, как говорит моя мама, когда теряются нужные вещи? Где-нибудь лежит и молчит! Вот, он валялся под передним пассажирским сиденьем и, конечно, молчал. Хотя, даже если бы он и мог что-то сказать, его бы вряд ли услышали.
     Это был папин портфель. Он пропал как раз в тот ужасный вечер, девять дней назад.
     - Папа! - позвала Соня. - Иди сюда, смотри, Нолик нашел твой драгоценный ридикюль.
     - Не кричи, - прошептал папа, - я отлично слышу. Я тут, рядом.
     Он действительно стоял рядом, прямо перед Соней. За несколько минут лицо его осунулось, состарилось, щеки сморщились и побледнели, подернулись серой стариковской щетиной, седой пух пригладился, прилип к коже. Глаза стали тусклыми и такими безнадежными, что Соню пробрал озноб.
     - Ты совсем не рад, что нашелся портфель? - тихо спросила Соня.
     Папа скорбно покачал головой и положил руки ей на плечи. Руки были слишком тяжелые и теплые. Соня крепко зажмурилась, пытаясь унять головокружение, а когда открыла глаза, увидела испуганное лицо Нолика, почувствовала его огромные лапы на плечах.
     - Софи, посмотри на меня! Это я, Софи! Ты вообще меня видишь? Слышишь? Что за веревка у тебя на шее?
     - Дурак! Это не веревка, а бинт. У меня, Нолик, воспаление среднего уха, я делала на ночь компресс, и он съехал. Я тебя отлично вижу и слышу. В чем дело?
     - Ты только что разговаривала с Дмитрием Николаевичем.
     - Да. И что?
     Нолик прижал ладонь к ее лбу.
     - У тебя жар. Но не такой сильный, чтобы бредить. Приди в себя, пожалуйста.
     Бедняга Нолик так испугался, что от легкого утреннего хмеля не осталось и следа. Соня пришла в себя, исключительно ради Нолика, чтобы он не волновался.
     - Все нормально. Я в порядке. Я знаю, что папа умер, в прошлую среду мы его похоронили, и сегодня девятый день.
     - Уф-ф, слава Богу, - вздохнул Нолик, - ты только забыла добавить, что сегодня еще и день твоего рождения. Тебе, Софи, стукнуло тридцать лет. Здесь тридцать одна роза. Некто добавил один цветок, потому что четное число в букете - плохая примета. Только такая пофигистка, как ты, могла поставить розы в помойное ведро. Воды хотя бы налила?
     - Естественно! Арнольд, почему ты не подарил мне на день рожденья большую красивую вазу?
     - У меня для тебя другой подарок. Но ты, Репчатая, его не получишь, если будешь называть меня Арнольдом. Еще раз услышу - уйду.
     - Ага! Кубарем выкатишься, если еще раз назовешь меня Репчатая!
     Секунду они смотрели друг на друга грозно, как будто собирались подраться. Нолик возмущенно пыхтел. Лет двадцать назад они бы, правда, подрались, не больно, но обидно. Нолик терпеть не мог своего полного имени - Арнольд. А Соню раздражало детское прозвище Репчатая. Тут же возникал в памяти школьный коридор, зеленые масляные стены, серый в стрелочку линолеум, топот ног за спиной и крики: "Лукьянова! Лук! Луковица репчатая!"
     Нолик учился в той же школе, двумя классами старше, и жил когда-то в квартире напротив. Именно из-за него за Соней тогда гнались и обзывали Репчатой. Он нравился самой энергичной девочке в Сонином классе, Нине Марковой. Нина писала ему записки и требовала, чтобы Соня работала почтальоном. Нолик отказывался отвечать, энергичная Нина ему совсем не нравилась, и в итоге виноватой оказалась Соня. Все это была забытая детская чушь, но с тех пор кличка Репчатая ассоциировалась у Сони с крайней степенью недоброжелательности.
     - Все из-за тебя! - сказала Соня и впервые за прошедшие девять дней улыбнулась, глядя на хмурого, толстого, смешного Нолика.
     Он давно стал для нее уже не другом детства, а родственником, младшим братиком, хотя был старше. Толстый, пьющий, балованный Нолик, без признаков мужественности, с нестабильным доходом и тяжкими амбициями несостоявшегося актера.
     - Что - из-за меня? Я, между прочим, отменил на сегодня все озвучки по случаю твоего юбилея. Я рано встал, тащился к тебе в метель, через всю Москву.
     - Мог бы просто позвонить.
     - Ты трубку не берешь.
     - Да? Правда? А почему?
     - Слушай, может, тебе врача вызвать?
     - Ха-ха, я сама врач.
     - Ничего не ха-ха. Ты не врач, ты биолог. Тебе нужен этот, как его? Ухо-горло-нос.
     - Иди на фиг. Лучше вымети ртуть из-под кровати, напои меня чаем, потом сбегай в аптеку и стань мне хотя бы на один день родной матерью.
     Нолик с готовностью засуетился, проводил Соню в папину комнату, уложил на тахту, накрыл пледом, ушел выметать ртуть.
     Портфель оказался странно легким, как будто внутри почти ничего не было. Соня поставила его на папин письменный стол и старалась не смотреть на него. Слишком сильно было искушение открыть прямо сейчас.
     Недавно папа летал в Германию. Пробыл там двенадцать дней. Сказал, что летит в гости к своему бывшему аспиранту Резникову. Вернулся задумчивый, мрачный. Почти не разговаривал с Соней. И ни на секунду не расставался с этим портфелем. Он купил его там, в Германии.
     - Дай посмотреть, - просила Соня.
     У нее была слабость ко всяким сумкам и портфелям. Она уже заметила, что на папином портфеле есть боковые кольца для наплечного ремня. У Сони на плече эта элегантная дорогая вещица смотрелась бы очень стильно.
     Он не дал. Почему-то разозлился и сказал, что она обязательно сломает замок или оторвет ручку. Он, кажется, даже под подушку его клал на ночь.
     Соня пыталась расспросить, в каких он побывал городах, что делал, что видел, как поживает Резников, но папа упорно молчал или ворчал на бытовые темы. Она, Соня, опять не помыла посуду, ходит в такой мороз с непокрытой головой, в ванной течет кран, в тахте что-то сломалось, она не раскладывается, и ему узко спать. Полгода не работает принтер. Нельзя смотреть кино, сломался дисковод.
     - Сам все починишь, - огрызалась Соня, - ты же инженер, доктор технических наук.
     Родители разошлись пять лет назад. Собственно, это был даже не развод, формально они до сих пор числились мужем и женой. Но мама уже пять лет жила в Австралии, ей там дали долгосрочный гранд в каком-то университете. Ни от Сони, ни от папы она не скрывала, что в Сиднее у нее есть близкий друг австралиец Роджер, вдовец, старый, старше папы. Соня имела счастье видеть его однажды. Он прилетал с мамой в Москву, знакомиться с Соней. Кривоногий, маленький, ниже мамы на голову, лысый, но с темными кудрявыми волосами в ноздрях и в ушах, он очень старался произвести на Соню хорошее впечатление, постоянно ей подмигивал. Потом мама объяснила, что от волнения у бедняги Роджера случился нервный тик.
     Чтобы взять портфель, надо было слезть с тахты, пройти два шага до стола. Круглые блестящие замочки, конечно, заперты. Но Соня знала, где ключи. Она нашла их в парадном темно-сером папином костюме, когда переодевала его для похорон. Колечко с двумя маленькими ключами было аккуратно приколото к подкладке внутреннего пиджачного кармана английской булавкой.
     - Кстати, насчет родной матери, - пробасил Нолик, появившись на пороге в старом фартуке с божьими коровками. - Ты не забыла, что Вера Сергеевна послезавтра прилетает? Она звонила мне, просила тебе напомнить, чтобы ты встретила ее на машине. Очень беспокоится, что ты не берешь трубку. Я на всякий случай записал рейс, время. А как же ты поедешь в Домодедово такая больная?
     - Ничего. Выпью побольше таблеток, посажу тебя рядом в качестве дополнительной печки. Когда рейс?
     - Вроде ночью, в половине первого.
     - Слушай, как там чай? Тепленького хочется. Горло болит ужасно.
     - Да, я сейчас. Тебе сюда принести или пойдешь на кухню?
     - На кухню. Здесь я пролью.
     - Это уж точно, - хмыкнул Нолик, - ты бы на ноги что-нибудь надела. Нельзя при такой температуре босиком. Вечная твоя проблема.
     - Что делать? - вздохнула Соня. - Мои тапочки не живут парами. Носки, впрочем, тоже. Найдешь что-нибудь парное - надену.
     Нолик натянул на ее босые ноги папины шерстяные носки. Благо, у папы в комнате все лежало на своих местах, аккуратно, по ящикам. По дороге, в прихожей, она чуть не сшибла ведро с розами.
     - Да, кстати, кто же принес эту красоту? - спросил Нолик.
     - Понятия не имею.
     - У тебя мобильник заливается, не слышишь?
     - Это почта. Посади меня, прислони к стенке, возьми телефон и почитай, кто и как меня поздравляет. Потом перескажешь своими словами.
     Нолик налил чаю ей и себе, уселся на табуретку с телефоном. Читал он долго и увлеченно, присвистывал, качал головой.
     "Все бы ничего, - думала Соня, - шестьдесят семь лет это, конечно, не юность, и даже уже не зрелость. Но и не глубокая старость".
     На сердце папа не жаловался. Более здорового и крепкого человека, чем он, она не знала. Он не пил спиртного, никогда не курил, не ел жирного и сладкого, каждое утро делал зарядку перед открытым окном. И с нервами у него было все в порядке. Откуда вдруг это - острая сердечная недостаточность? И с кем он был в тот вечер в одном из самых дорогих и снобских московских ресторанов? Он терпеть не мог рестораны, тем более такие пафосные. Почему если его пригласили, то не отвезли домой? Он позвонил в половине одиннадцатого вечера, попросил его забрать, назвал адрес. Когда она подъехала, он сидел на лавочке в сквере, обняв этот свой портфель. Лавка была вся в снегу, он сидел на спинке, похож был на снеговика, даже в бровях сверкали снежинки. Соня спросила: что случилось? Он сказал: ничего. Только потом, когда сели в машину и проехали мимо ресторана, он сказал, что ужинал там сегодня. Пообещал завтра все рассказать. Дома пожаловался на слабость. Лег спать. А утром уже не дышал и был холодный. Соня вызвала "скорую", они сказали, он умер около часа ночи.
     - Кто такой И.З.? - спросил Нолик, оторвавшись наконец от чтения Сониной почты в телефоне.
     - А? - встрепенулась Соня. - И.З. - это тот, кто прислал розы. Кстати, где твой подарок?
     - Да погоди ты. Послушай.
     "Софи, почему не берешь трубку? Мы волнуемся!"; "Твоя свинка с миомой сдохла. Отзовись!"; "Ты просила срочно результат биопсии, все готово, а тебя нет!"; "Софи, твою статью приняли, просят доработать!"; "У тебя скоро день рожденья? Круглая дата? Прости, забыл, какого числа. Напиши, я поздравлю"; "Софи, ты заболела? Подойди к телефону!" А, ну это я писал. "Уважаемая Софья Дмитриевна! Поздравляю! ИЗ.". "Софья Дмитриевна, с вами все в порядке? Как вы себя чувствуете? И.З."
     Нолик глотнул чаю, уставился на Соню.
     - Вот. Это пришло только что. Слушай, Репчатая, кто такой И.З.?
     Соня хотела обругать его за Репчатую, но закашлялась.
     - Это он прислал розы? - Нолик достал сигареты и нервно закурил.
     - Вероятно, да.
     - Откуда он взялся?
     - Понятия не имею. Кто-нибудь из института. Она говорила сквозь тяжелые приступы кашля. Нолик так завелся, что не замечал этого.
     - Ерунда! В твоем нищем НИИ нет никого, кто мог бы раскошелиться на такой букет. Может, у тебя зреет серьезный роман?
     - Вполне возможно, - вяло улыбнулась Соня, справившись с кашлем.
     - Ноты его знаешь? Ты с ним встречалась, с этим И.З.?
     - Нет, Нолик, нет. Сколько раз повторять?
     - Но как же? Это жутко дорого, Софи, это не просто так, от доброго дяди.
     - Мне не оставили адреса, по которому их можно вернуть. Ты обещал сходить в аптеку, у меня кончились все жаропонижающие, и еще, мне нужны капли для уха.
     - И ты не попытаешься узнать? Выяснить?
     - Как?
     - Ответь ему, спроси, кто он?
     - Да. Обязательно. Только не сейчас.
     - Почему?
     - Потому что у меня умер папа, и я болею, и мне все по фигу.
     Минуту Нолик хмуро молчал, курил, потом вздохнул и произнес уже спокойнее:
     - Надо хотя бы поблагодарить. Ты всегда была воспитанным человеком, Софи.
     - Хватит. - Соня прижалась затылком к стене и закрыла глаза. - Знаешь, папин аспирант, Резников, был на похоронах.
     - Знаю. Он помогал нести гроб. Лысый такой, с бородкой. И что?
     - Он сказал, что не приглашал папу в Германию. Он давно живет в Москве.
     - Погоди, при чем здесь Резников?
     - Папа уверял меня, что летит в Германию к нему. Папа никогда не врал.
     - Ну, а может, это что-то - ну... личное? Почему бы нет? У мамы бойфренд в Сиднее, папа завел себе кого-нибудь в Берлине.
     - В Гамбурге. Нет, Нолик. Как раз об этом он бы мне рассказал. Слушай, я сейчас совсем никакая. Сходи, пожалуйста, в аптеку. В прихожей моя сумка, там деньги.
     Когда Нолик ушел, Соня еще несколько минут просидела на кухне, прислонившись затылком к холодной кафельной стенке и закрыв глаза. Ей хотелось, чтобы опять появился папа. Она знала, что сейчас встанет, пойдет в его комнату, откроет портфель, и бредовая мысль о том, что нельзя этого делать без его разрешения, не давала покоя.
     По дороге она присела на корточки, уткнулась лицом в розы. Кто бы ни был этот неизвестный И.З., спасибо ему. На самом деле ей впервые в жизни подарили такой букет. Если бы не смерть папы и не воспаление среднего уха, она наверняка бы ужасно обрадовалась и была бы польщена.
     С трудом доковыляв до папиной комнаты, она взяла портфель в руки, чувствуя себя почти воровкой. Может, Нолик прав и у папы в Гамбурге появилась подружка? Недаром он не хотел, чтобы Соня провожала его в аэропорт.
     Наверное, они познакомились здесь, в Москве. Еще за пару месяцев до отлета в Германию он вел себя странно, возвращался поздно. Соне просто в голову не приходило, что ее пожилой домашний папочка может иметь какую-то свою тайную личную жизнь.
     Она знала: заседания кафедры и ученые советы никогда не заканчиваются за полночь. Как многие его коллеги-преподаватели, папа подрабатывал, готовил абитуриентов к экзаменам. Мальчики и девочки обычно приезжали сюда, папа занимался с ними в своей комнате. Сам никогда к ним не ездил. Но в последние два месяца кафедра и ученый совет стали заседать до часа ночи, и почему-то вдруг большая часть занятий с абитуриентами переместилась неизвестно куда.
     Соня ясно представила себе элегантную пожилую фрау, научную даму, с аккуратной сединой и очаровательной фарфоровой улыбкой.
     Между тем портфель был открыт. Ничего, кроме плотного небольшого конверта, Соня там не нашла. В конверте фотографии, черно-белые, очень старые.
     Девушка и юноша. Ей лет восемнадцать, ему не больше двадцати пяти. Снимок сделан в помещении, вероятно в фотоателье. Они сидят и смотрят в объектив, но кажется, будто видят только друг друга. Он темноволосый, крупные уши слегка оттопырены, лицо узкое, прямой нос, тонкие губы. У нее толстая светлая коса перекинута через плечо, большие темные глаза. Она выглядит растерянной и ужасно беззащитной.
     Маленький желто-серый прямоугольник узорчато обрезан по краям. На обратной стороне простым карандашом едва заметно написаны четыре цифры:
     1939. Соня не сразу сообразила, что это просто год.
     Следующий снимок - та же пара, но уже на улице. Нельзя понять, где именно. Видны только голые ветки деревьев. Юноша и девушка стоят рядом. Она в пальто, в шляпке. Он в шинели и в фуражке, надвинутой до бровей. Он держит в руках продолговатый сверток. Вглядевшись, Соня поняла, что это младенец, завернутый в одеяло. Даты с обратной стороны снимка не было.
     На других, еще более старых фотографиях Соня увидела каких-то офицеров, барышень, подростка-гимназиста в кителе и фуражке, мрачного молодого человека в косоворотке. Групповой снимок во дворе военного госпиталя. Много народу. Раненые солдаты, медсестры, врачи. Лица слишком мелкие, не разглядеть. Нестарый, но седой господин в белом халате в том же госпитальном дворе, один, сидит на лавке, курит. Барышня, мелькавшая на других снимках, но теперь в форме госпитальной сестры. Она же рядом с седым господином. Она же, в блузке с высоким воротом и брошкой у горла, с офицером средних лет. Опять седой, один, за столом в кабинете.
     Соня зажмурилась и помотала головой. Потом еще раз взглянула на последний снимок. Встала, включила верхний свет, настольную лампу и бра. Бросилась в свою комнату, вернулась, едва удерживая в руках толстенный том, "История российской медицины. Энциклопедия". Принялась быстро листать страницы, наконец, нашла, что искала. На вкладыше, среди портретов великих врачей, точно такой же снимок, только более крупный и четкий.
     Интерьер обрезан, взято лишь лицо. Седой господин. Свешников Михаил Владимирович. Профессор медицинского факультета Московского университета, действительный член Физико-медицинского общества. Генерал царской армии. Военный хирург. Автор выдающихся трудов по медицине и биологии, внес значительный вклад в изучение вопросов кроветворения и регенерации тканей. Родился в Москве в 1863 году. Когда и где умер - неизвестно.
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Спортивный "Лаллет" цвета ртути, плоский, как летающая тарелка, мчался по Ленинскому проспекту на невозможной для Москвы скорости. Был вечер, мела метель. Из машины звучал Моцарт в современной обработке. За рулем сидел пожилой лысый мужчина. На заднем сиденье, свернувшись калачиком, спала девушка. Ей было не больше двадцати. Даже во сне она продолжала жевать жвачку.
     Странным образом исчезли с проспекта патрули ГИБДД. Все прочие машины уступали "Лаллету" дорогу, хотя в Москве водители редко пропускают даже пожарников и "скорую". "Лаллет" летел, не касаясь мостовой новенькими покрышками, стрелка спидометра показывала 120. У площади Гагарина скопилась пробка, и неизвестно, чем мог бы закончиться этот волшебный полет, но, не доезжая площади, "Лаллет" свернул на тихую улицу и сбавил скорость.
     - Машка, просыпайся, приехали! - сказал мужчина и сделал музыку громче.
     - Я Жанна, - пробормотала девушка, не открывая глаз.
     - Извини, солнышко.
     - Мгм, - девушка села, помахала накладными ресницами, достала из сумочки пудреницу.
     Французский ресторан "Жетэм" был построен лет пять назад в глубине большого двора, на месте двух снесенных панелек. Трехэтажная вилла в стиле европейского модерна конца XIX века вмещала два обеденных зала, один банкетный, с эстрадой для живого оркестра, три отдельных кабинета, бар с громадными бархатными диванами. Шеф-повар был француз. Швейцары и несколько официантов - чернокожие. От улицы к подъезду вела галерея, увитая гирляндами разноцветных лампочек и застеленная ковровой дорожкой.
     "Лаллет" остановился, и тут же, прямо на улице, к нему бросились операторы с камерами, журналисты с микрофонами.
     - Надо же, Моцарт! Раньше он ездил под блатной шансон, - шепотом заметила корреспондентка тонкого глянцевого журнала, сорокалетняя крупная дама с двумя детскими косичками и с дюжиной сережек в каждом ухе.
     - Кто это приехал? - спросил ее фотограф.
     - Кольт. Петр Борисович Кольт. - Журналистка ловко протиснулась между коллегами и протащила за собой за руку нерасторопного фотографа.
     Маленький полный мужчина вылез из машины. Ветхие джинсы сваливались с него. Серый пиджак в елочку был измят, как будто его пожевала корова. Под пиджаком футболка с надписью по-английски: "Бог любит всех, даже меня". Корреспондентка с косичками толкнула локтем своего нерасторопного фотографа и прошептала:
     - Ноги! Ноги сними!
     На ногах у Кольта были грязные оранжевые кеды. Кольт зевнул, потянулся, сморщился от фотовспышек.
     - Петр Борисович, здравствуйте! Журнал "Джокер". Что вы думаете о сегодняшнем мероприятии?
     - Господин Кольт! В чем секрет успешного бизнеса?
     - Петр, скажите, правда ли, что вы купили футбольную команду Берега Слоновой Кости за десять миллионов евро?
     Сыпались вопросы, стреляли вспышки, микрофоны отталкивали друг друга. Кольт почесал толстый мягкий живот, оглядел журналистов с доброй улыбкой и произнес басом:
     - Все суета сует.
     Затем, повернувшись спиной к публике, открыл заднюю дверцу своего "Лаллета" и вытянул оттуда за руку сонную жующую девушку.
     Светлые прямые волосы падали на лицо, она сдувала их, выпятив нижнюю губу. Когда она распрямилась, стало видно, что круглая голова Кольта едва доходит ей до плеча. На девушке была короткая дутая куртка цвета хаки. Желтые шелковые брюки, скроенные таким образом, что спереди открывалась солидная часть живота, а сзади виднелась впадина между ягодицами.
     Снимать девушку журналисты не стали, отхлынули от Кольта. Пара, трогательно взявшись за руки, проследовала к подъезду. Журналистка с косичками успела придумать первые несколько фраз заметки о том, что дистрофическая худоба наконец вышла из моды и теперь актуальны пышные формы. Стиль "антигламур" все настойчивей завоевывает позиции. Старые, мятые, нарочито дешевые и некрасивые вещи, как будто купленные на барахолке, сегодня считаются особым шиком в высоком тусе.
     Корреспондентка подумала, стоит ли в статье объяснять значение слова "туе", и решила: не стоит. Читательницы модного глянца - люди образованные. Они обязаны знать, что "туе" сегодня говорят вместо надоевшего слова "тусовка".
     Охранник сел в "Лаллет" и отогнал его на ресторанную стоянку, чтобы освободить место для черного квадратного джипа, который привез популярного телеведущего с женой.
     В просторном ресторанном фойе были накрыты длинные столы для фуршета. Горы фруктов, французские сыры, не меньше пятидесяти сортов, обложенные гроздьями винограда, овальные фарфоровые блюда с ломтиками розовой и белой рыбы, холодное мясо животных, от банальной свинины до экзотической медвежатины. Жареная и заливная птица, от курицы до страуса. Шампанское в ледяных ведерках, красная икра в высоких серебряных вазах. Вначале была и черная, но ее сразу съели.
     Согласно дресс-коду, обозначенному в пригласительных билетах, мужчины были в строгих костюмах, в сюртуках и смокингах, дамы - в вечерних платьях. Публика весьма солидная: банкиры, политики, владельцы журналов, газет, телеканалов. Пока мало кто отважился явиться в остро модных барахольных тряпках на столь серьезное мероприятие.
     Минут через тридцать должно было начаться торжественное действо - вручение премий за успехи в медиа-бизнесе.
     Премии сами по себе ничего не стоили. Каждый награждаемый получал бронзовую статуэтку, то ли птичку, то ли рыбку, букет цветов и порцию аплодисментов. Но факт присутствия на церемонии, пригласительный билет в конверте из розовой шелковистой бумаги, черный, с золотыми буквами, стоил дорого. Посторонние, случайные люди сюда проникнуть не могли никак.
     Гости теснились у столов, с тарелками и бокалами пробирались сквозь сутолоку, стараясь никого не задеть, ничего не уронить и не пролить, что было непросто, ибо толпа густела с каждой минутой.
     Появление Кольта вызвало легкий ажиотаж, но не потому, что Петр Борисович был владельцем ресторана и оплачивал мероприятие, и ни в коем случае не из-за его обвислых джинсов и мятого пиджака, и даже не из-за большой оголенной попы девушки Жанны. Ажиотаж случился просто потому, что Петр Борисович слишком резко вклинился в толпу, кого-то задел, кому-то наступил на ногу. Извиниться он не мог, так как разговаривал по телефону. Девушка Жанна тоже не извинялась, так как вообще никогда этого не делала.
     - Где ты? Я тебя не вижу. Здесь народу тьма! - громко басил Кольт в трубку. - Ладно, стой, где стоишь, и не отключайся!
     Человек, к которому стремился Петр Борисович, не стоял, а сидел. Он приехал давно, успел занять удобное место в углу, у рояля. Он курил, раскинувшись на диване, слушал отличные джазовые импровизации ресторанного пианиста и с любопытством разглядывал публику.
     На вид ему было не больше сорока пяти. С первого взгляда он казался некрасивым, даже неприятным. Крупное смуглое лицо с широкими скулами и вздернутым носом, жидкие тусклые волосы неопределенного цвета, тяжелый подбородок, выпуклые бледные губы. Но у него были яркие голубые глаза, высокий чистый лоб и чудесная улыбка. Этой своей улыбкой он одарил девушку Жанну, которая, впрочем, никак не отреагировала, а продолжала жевать жвачку.
     - Иди там, покушай, потусуйся, - сказал Жанне Петр Борисович и уселся на диван.
     - Ну что, как? - спросил он нетерпеливым шепотом, когда девушка удалилась.
     - Пока никак.
     - Что значит - никак? Я же сказал - любые деньги. Любые! Ты объяснил ему?
     - Я объяснил. Он согласился.
     - Ну?! - Желтые маленькие глаза Кольта заблестели, он шлепнул собеседника по коленке. - Сколько в итоге?
     - Уже не важно.
     - Что значит - не важно?
     - Он умер.
     - Кто?! - крикнул Кольт так громко, что на них стали оборачиваться.
     - Ш-ш-ш... - Смуглый вытянул губы и покачал головой. - Нет, с ним все в порядке, он никуда не денется, не волнуйтесь. Умер Лукьянов.
     - А-а, - Кольт облегченно вздохнул, но тут же нахмурился, - погоди, а чего это вдруг? Он вроде не такой старый, и ты говорил, он здоровый мужик. Ему шестьдесят пять, как мне.
     - Шестьдесят семь. Острая сердечная недостаточность.
     - И чего дальше?
     - Дальше будем работать.
     - С кем? - тревожно спросил Кольт.
     - С ней, - смуглый мягко улыбнулся.
     Они так увлеклись беседой, что не заметили быстрого движения толпы к банкетному залу. Через опустевшее фойе к ним прибежал высокий рекламный красавец брюнет в белом смокинге и, смущаясь, переминаясь с ноги на ногу, сказал:
     - Петр Борисович, Иван Анатольевич, извините, пожалуйста, там все ждут, вас просят, пора начинать.
     - Да, идем. Уже идем, - ответил Кольт.
     Прежде чем подняться на эстраду и оставить Ивана Анатольевича в первом ряду, Кольт стиснул его руку и прошептал на ухо:
     - А вдруг она тоже возьмет и умрет? Сколько ей лет?
     - Всего лишь тридцать, как раз сегодня исполнилось. На лице Ивана Анатольевича опять засияла мягкая, ласковая, совершенно неотразимая улыбка.
     
     ГЛАВА ВТОРАЯ
     
     
     Москва, 1916
     
     25 января были именины Тани. Ей исполнилось восемнадцать лет.
     Михаил Владимирович жил замкнуто, приемов терпеть не мог, сам в гости почти не ходил и к себе звал редко. Но по Таниной просьбе этот день стал исключением.
     - Хочу настоящий праздник, - сказала накануне Таня, - чтобы много народу, музыка, танцы, и никаких разговоров о войне.
     - Зачем тебе это? - удивился Михаил Владимирович. - Полный дом чужих людей, сутолока, шум. Вот увидишь, уже через час у тебя разболится голова и ты захочешь всех их послать к черту.
     - Папа людей не любит, - ехидно заметил Володя, старший сын Свешникова, - его издевательства над лягушками, крысами и дождевыми червями - это сублимация, по доктору Фрейду.
     - Спасибо на добром слове. - Михаил Владимирович слегка склонил стриженную бобриком крупную седую голову. - Венский шарлатан тебе аплодирует.
     - Зигмунд Фрейд - великий человек. Двадцатый век станет веком психоанализа, а вовсе не клеточной теории Свешникова.
     Михаил Владимирович хмыкнул, цокнул ложкой по яйцу и проворчал:
     - Безусловно, у психоанализа великое будущее. Тысячи жуликов еще сделают на этой пошлости недурные Деньги.
     - И тысячи романтических неудачников будут скрежетать зубами от зависти, - зло улыбнулся Володя и принялся катать шарик из хлебного мякиша.
     Лучше быть романтическим неудачником, чем жуликом, а уж тем более - модным мифотворцем. Эти твои Умные друзья, Ницше, Фрейд, Ломброзо, толкуют человека с такой брезгливостью и презрением, будто сами принадлежат к иному виду.
     - Ну, началось! - двенадцатилетний Андрюша закатил глаза, скривил губы, выражая крайнюю степень скуки и усталости.
     - Был бы счастлив иметь их в друзьях! - Володя кинул в рот хлебный шарик. - Любой злодей и циник в сто раз интересней сентиментального зануды.
     Михаил Владимирович хотел что-то возразить, но не стал. Таня поцеловала отца в щеку, шепнула:
     - Папочка, не поддавайся на провокации, - и вышла из гостиной.
     Оставшиеся три дня до именин каждый продолжал жить сам по себе. Володя исчезал рано утром и возвращался иногда тоже утром. Ему было двадцать три. Он учился на философском факультете, писал стихи, посещал кружки и общества, был влюблен в литературную даму старше него на десять лет, разведенную, известную под именем Рената.
     Андрюша и Таня ходили в свои гимназии. Таня, как обещала, успела сводить брата в художественный театр на "Синюю птицу", Михаил Владимирович дежурил в военном лазарете Святого Пантелеймона на Пречистенке, читал лекции в университете и на женских курсах, вечерами закрывался в лаборатории, до глубокой ночи работал и никого к себе не пускал. Когда Таня спрашивала, как поживает крыс Григорий Третий, профессор отвечал: "Отлично". Больше она не могла вытянуть из него ни слова.
     Утром 25-го за завтраком Михаил Владимирович произнес короткую речь:
     - Ты теперь совсем взрослая, Танечка. Это грустно. Тем более грустно, что мама не дожила до этого дня. Маленькой ты уже никогда не будешь. Сколько всего ждет тебя яркого, захватывающего, какой огромный и счастливый кусок жизни впереди. И все в этом новом, удивительном и странном двадцатом веке. Я хочу, чтобы ты стала врачом, не пряталась от практической медицины в отвлеченную науку, как я, а помогала людям, облегчала страдания, спасала, утешала. Но не дай профессии съесть все остальное. Не повторяй моих ошибок. Юность, молодость, любовь...
     На последнем слове он закашлялся, покраснел. Анд-рюша хлопнул его по спине. Таня вдруг засмеялась, ни с того ни с сего.
     Весь этот день, двадцать пятое января тысяча девятьсот шестнадцатого года, она смеялась как сумасшедшая. Отец вдел ей в уши маленькие бриллиантовые сережки, именно те, на которые она давно заглядывалась в витрине ювелирной лавки Володарского на Кузнецком. Старший брат Володя преподнес томик стихов Северянина и вместо поздравления зло паясничал, как всегда. Андрюша нарисовал акварельный натюрморт. Осенний лес, пруд, подернутый ряской, усыпанный желтыми листьями.
     - У барышни, сестрицы вашей, самый весенний возраст, а вы все увядание рисуете, - заметил доктор Агапкин Федор Федорович, папин ассистент.
     Таню он раздражал. Это был пошло красивый мужчина с прилизанными каштановыми волосами, девичьими ресницами и толстыми томными веками. На именины она его не приглашала, он сам явился прямо сутра, на завтрак, и преподнес имениннице набор для вышивания. Рукоделием Таня никогда в жизни не занималась и вручила подарок Агапкина горничной Марине.
     Более всех растрогала и насмешила Таню нянька Авдотья. Старая, из дедовских крепостных, почти глухая, сморщенная, она жила в доме на правах родственницы. На день ангела она, как в прошлом году, как и в позапрошлом, преподнесла Тане все ту же куклу, Луизу Генриховну.
     Кукла эта многие годы была предметом борьбы и интриг с нянькой. Она сидела на комоде в нянькиной комнате, без всякой пользы. Зеленое бархатное платье с кружевами, белые чулки, замшевые ботинки с изумрудными пуговками, шляпка с вуалеткой. Когда Таня была маленькой, нянька только изредка, по праздникам, позволяла ей прикоснуться к розовой фарфоровой щеке, потрогать тугие русые локоны Луизы Генриховны.
     Лет тридцать назад няня выиграла куклу на детском рождественском утреннике в Малом театре для тети Наташи, папиной младшей сестры. Наточка, нянина любимица, была девочка аккуратная, тихая, в отличие от Тани. На Луизу Генриховну она только смотрела.
     Таня поцеловала няньку, усадила куклу на каминную полку и забыла о ней, вероятно, до следующего года.
     Вечером к дому на Ямской подъезжали извозчики. Нарядные дамы и господа с цветами, с подарочными коробками ныряли в подъезд, поднимались в зеркальном лифте на четвертый этаж.
     Университетские профессора с женами, врачи из госпиталя, адвокат Брянцев, сдобный золотисто-розовый блондин, похожий на постаревшего херувима с полотен Рубенса. Аптекарь Кадочников, в своих вечных валенках, которые носил круглый год из-за болезни суставов, но в штанах с лампасами, в сюртуке и в крахмальном белье по случаю именин. Танины подруги-гимназистки, дама-драматург Любовь Жарская, старая приятельница Михаила Владимировича, высокая, страшно худая, со взбитой рыжей челкой до бровей и вечной папироской в уголке пунцового тонкого рта. Несколько сумрачных надменных студентов-философов, приятелей Володи, наконец, его любовь, загадочная Рената, с голубоватым от пудры лицом и глазами в траурных овальных рамках.
     Вся эта разноперая публика крутилась в гостиной, смеялась, язвила, сплетничала, пила лимонад и дорогой французский портвейн, наполняла пепельницы окурками и мандариновыми корками.
     - В Доме поэтов литературный вечер, будут Бальмонт, Блок. Пойдешь? - спросила Таню шепотом ее одноклассница Зоя Велс, коренастая застенчивая барышня. Лицо ее было сплошь усыпано веснушками. Огромные голубые глаза выглядели как куски чистого неба среди темной унылой ряби облаков.
     - Зоенька, вы нам стихи почитаете сегодня? - спросил интимным басом студент Потапов, Володин приятель, оказавшийся рядом.
     Таня уловила издевательские нотки, а Зоя - нет. Зоя в Потапова была влюблена, впрочем, в Володю тоже. Она влюблялась во всех молодых людей одновременно и пребывала в постоянном горячечном поиске мужского внимания. Ее отец, очень богатый скотопромышленник, владелец скотобоен, мыльных и колбасных фабрик, собирался выдать ее замуж за дельного человека, она же хотела роковой любви и писала стихи с кокаином, бензином, Арлекином и револьвером у бледного девичьего виска.
     - Да, если вы настаиваете, - ответила Зоя Потапову и покраснела так, что веснушки почти исчезли.
     - О, я настаиваю! - томно простонал Потапов.
     - Мы все настаиваем! - поддержал игру Володя. - Зачем нам Бальмонт и Блок, когда есть вы, Зоенька?
     - Богиня! - Потапов поцеловал ей ручку.
     - Вот что! - развеселился Володя. - Мы устроим мелодекламацию. Таня поиграет, а вы, Зоенька, будете читать стихи под фортепиано, нараспев.
     - Прекрати, это подло! - шепнула Таня брату и больно ущипнула его за ухо.
     Рената, одиноко курившая в кресле в другом конце гостиной, вдруг разразилась русалочьим смехом, таким громким, что все замолчали, уставились на нее. Она тоже замолчала, так и не объяснив, что ее рассмешило.
     - Ну, довольна? Весело тебе? - спросил профессор, мимоходом чмокнув дочь в щеку.
     - Разумеется! - прошептала Таня.
     За ужином заговорили о Распутине. Дама-драматург просила адвоката Брянцева рассказать о безносой крестьянке, покушавшейся пару лет назад на жизнь царского колдуна. В сибирском селе Покровском, на родине Григория, крестьянка Хиония Гусева ударила его кинжалом в живот, когда он выходил из церкви после утренней службы. Газеты сходили сума. Журналисты изощрялись в сочинении самых невероятных версий. Царский колдун выжил. Гусеву признали невменяемой и поместили в лечебницу для душевнобольных в Томске.
     - Если бы дошло до суда, именно вы, Роман Игнатьевич, стали бы ее защитником, - произнесла дама-драматург, аккуратно отрезая кусочек от индюшачьего филе.
     - Ни в коем случае. - Адвокат нахмурился и покачал кудрявой белокурой головой. - Когда еще вопрос о судебном процессе оставался открытым, я категорически отказался.
     - Почему? - спросил Володя.
     - Предпочитаю не участвовать в фарсах. Они приносят быструю славу, иногда неплохие деньги, но дурно влияют на репутацию. Вот если бы эта Гусева ударила в сердце и убила бы его, я бы с удовольствием ее защищал и сумел бы доказать, что она своим мужественным поступком спасла Россию.
     - А что у нее было с носом? - выпалила Зоя Велс и опять густо покраснела.
     - Сифилис, вероятно, - пожал плечами адвокат, - хотя она уверяла, что никогда не страдала этой постыдной болезнью, и вообще девица.
     - Но она сумасшедшая или все-таки нет? - спросил доктор Агапкин.
     - Я бы не назвал ее душевно здоровым человеком, - ответил адвокат.
     - А Распутин? Вы видели его близко. Он кто, по-вашему? Безумец или хладнокровный мошенник? - не унимался Агапкин.
     Я видел его только однажды, случайно в Яре. Он там устроил непристойный пьяный шабаш с цыганами. - Адвокату явно наскучила эта тема, ему хотелось наконец заняться заливной севрюгой.
     - Почему все-таки этот грязный сибирский мужик занимает такое огромное место и в политике, и в головах, и в душах? - задумчиво произнесла Жарская.
     - А вы напишите о нем пьесу, - предложил Володя, - между прочим, Таня назвала в его честь одну из папиных лабораторных крыс.
     - Ту самую, которую удалось омолодить? - спросила Рената.
     Если не считать внезапного взрыва хохота, она впервые за вечер подала голос. Голос оказался высоким и резким.
     Профессор повернулся к ней всем корпусом, держа в руке вилку с наколотым куском лососины, потом посмотрел на Володю. Агапкин прижал к губам салфетку и принялся громко кашлять.
     - Господа, давайте выпьем за здоровье именинницы, - предложил аптекарь Кадочников.
     - Ваша горничная Клавдия - двоюродная сестра моей портнихи, - спокойно пояснила Рената, после того как все чокнулись и выпили за Танино здоровье.
     Стало тихо. Все смотрели на профессора, кто с сочувствием, кто с любопытством. Таня, сидевшая рядом с отцом, сильно сжала под столом его коленку.
     - Умоляю, Миша, не отрицай, не говори, что горничная все придумала или напутала. Я знаю, это правда, потому что ты гений! - быстро, на одном дыхании произнесла Жарская. - Как, как тебе это удалось?
     Михаил Владимирович отправил в рот кусок лососины, прожевал, промокнул губы салфеткой и заговорил:
     - Пару месяцев назад наш сосед сверху господин Бубликов проводил свой очередной спиритический сеанс. На этот раз гостем его должен был стать дух графа Сен-Жермена. Я, разумеется, не знал этого, я сидел в лаборатории. Хлопнула форточка, заскрипели половицы. Он был удивительно элегантен и мил, несмотря на свою прозрачность. Он любезно представился. Я сказал ему, что он, вероятно, ошибся адресом и ему надо этажом выше. Он ответил, что у Бубликова скучно, заинтересовался моим микроскопом, принялся расспрашивать о новшествах в медицине. Мы проговорили до рассвета. Исчезая, он оставил мне на память небольшой флакон и сказал, что это его знаменитый эликсир. Я имел смелость возразить: почему же тогда я беседую с прозрачным призраком, а не с живым человеком? Он ответил, что давно научился переходить из одного состояния в другое и обратно посредством трансмутации, примерно так же, как вода становится под воздействием температуры льдом или паром. В газообразном состоянии перемещаться в пространстве значительно удобней. Я был так потрясен и измотан бессонной ночью, что незаметно уснул прямо за столом, в лаборатории. Проспал часа два, проснувшись, увидел старинный флакон, все вспомнил, но не поверил самому себе, решил, что это был сон. Содержимое флакона я вылил в лоток, из которого пьет крыса. Ну, а дальше произошло то, о чем поведала наша горничная портнихе этой очаровательной дамы.
     Опять повисла пауза. Потапов беззвучно захлопал в ладоши. Старый аптекарь чихнул и извинился.
     - Все? - громким шепотом спросила Зоя Велс. - Вы вылили в крысиный лоток из этого флакона все, до капельки?
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Соня не услышала, как вернулся Нолик. Он догадался прихватить ключи и вошел очень тихо. Она вздрогнула и чуть не заорала от страха, когда он появился в комнате. Фотографии были разложены на столе. Рядом стоял открытый портфель. Нолик подошел и тут же ткнул пальцем в фотографию молодой пары, датированную тридцать девятым годом.
     - Кого она мне напоминает? Не знаешь?
     - Кто?
     - Девочка. Вот эта, с косой.
     Нолик прищурился, поднес снимок к глазам.
     - Ты лекарства купил? - спросила Соня.
     - Да, конечно. Вот. - Он положил на стол аптечный пакет. - Кстати, там градусник. Будь добра, измерь температуру. Господи, где я мог ее видеть?
     - Нигде. Это тридцать девятый год. - Соня сунула градусник под мышку.
     - А... - Нолик звонко хлопнул себя по лбу. - Софи, я болван! Подожди, я сейчас!
     Он вылетел в прихожую, тут же вернулся и вручил Соне маленький сверток. Там были духи. Соня распечатала коробочку, открыла флакон, понюхала, улыбнулась.
     - Погоди, еще не все! - Нолик помахал у нее перед носом бумажным прямоугольником. - Вот это посильней любых духов и даже роз от неизвестного И.З.!
     - Что это?
     - А ты прочитай!
     Соня взяла у него визитку.
     - "Кулик Валерий Павлович". Кто это?
     - Вот балда! Твой бывший преподаватель! Профессор с твоего биофака! Ну? Вспомнила? Слушай, Софи, ты в состоянии воспринимать важную позитивную информацию? Это же класс! Это супер! Позавчера он выступал у нас на канале. Мы столкнулись в курилке. Он смотрит на меня, я на него. Он спрашивает: "Где мы с вами встречались?" И я, главное дело, хлопаю глазами, тоже вспомнить не могу. Он первый вспомнил. На твоем выпускном вечере в универе, ты нас познакомила. Так вот, он стал сразу расспрашивать о тебе, как живешь, где работаешь. Сказал, что хотел тебя разыскать, ты ему очень нужна.
     Разыскать несложно, - тихо заметила Соня, не открывая глаз, - в учебной части остались все координаты, адрес, телефон.
     - У него все есть, но ты почти неделю не берешь трубку, и он подумал, вдруг ты переехала или телефон изменился. Но тут как раз встретил меня. Это судьба, Софи! Ты прочитай, что написано на визитке.
     - Biology tomorrow, - прочитала вслух Соня, - Международная неправительственная ассоциация "Фонд научных инициатив". Институт экспериментальных биотехнологий. Исполнительный директор Кулик Валерий Павлович.
     - Позвони ему срочно, прямо сегодня! Видишь, он написал номер мобильного ручкой. Он хочет предложить тебе работу. Софи, это совсем другие деньги, другие перспективы. Я жутко рад за тебя!
     - Полгода назад я отправляла туда свое резюме, - сказала Соня, - они мне отказали.
     Лицо Нолика слегка вытянулось.
     - Ну... Все течет, все изменяется, - произнес он глубокомысленно, - во всяком случае, сейчас тебя там ждут.
     Соня вытащила градусник. Тридцать девять и пять.
     - Хочешь, я останусь ночевать? - спросил Нолик. - У меня завтра утром озвучка, это часа на три, наверное. Я съезжу и сразу вернусь. Хочешь? Я могу остаться до приезда твоей мамы и встретить ее на такси. Только у меня денег нет. Заплатят в конце месяца.
     - Я сама ее встречу, я очухаюсь к завтрашнему вечеру. А ты оставайся. Иначе зачем было тратиться на градусник?
     - То есть?
     - Ну он ведь нужен, чтобы кто-нибудь ахнул, увидев, какая у человека высокая температура. А если человек болеет в одиночестве, то ахать некому. Возьми водку в морозилке, разбавь водой, смочи полотенце и положи мне на лоб. Только не пей ее, ладно? Будешь пить, выгоню.
     У Сони заплетался язык. Нолик довел ее до тахты, ушел на кухню. Соня подумала, что температура подскочила у нее не от болезни, а от волнения.
     "Биология завтра" - голубая мечта любого ученого, особенно молодого специалиста, но пробиться туда страшно трудно, даже если владеешь английским и немецким, имеешь кандидатскую степень и знаешь совершенно точно, что биология твое призвание, с детства на всю жизнь.
     В первом классе, собирая осенний гербарий, Соня заметила, что только живые деревья сбрасывают листья, а мертвые - нет. На мертвых ветках листья могут висеть всю зиму, бурые, скорченные.
     - Это нелогично, - сказала она папе, - осенние листья на живых деревьях, красные, желтые, должны держаться, они такие красивые, особенно под снегом.
     - Закон природы, - равнодушно ответил папа.
     Ответ Соню не устроил. Она приставала ко всем взрослым, которых считала более или менее разумными, и только один сумел кое-что объяснить.
     - Поздравляю, - сказал папин друг Бим, Борис Иванович Мельник, биолог, - ты, Сонечка, мыслишь как Гален. Во втором веке нашей эры этот великий римский философ и врач тоже заинтересовался осенним листопадом и сделал вывод, что живые деревья сбрасывают листья нарочно, чтобы не сломались ветки под тяжестью снега. То есть в самом дереве заложена такая программа.
     - Убивать свои собственные листья?
     - Нуда. Именно. Есть даже специальный биологический термин: апоптоз, "листопад" по-гречески. Так поступают почти все живые существа. Головастик избавляется от хвоста и становится лягушонком. Маленький человечек, пока сидит в животе у мамы, сначала имеет множество дополнительных запчастей, например жабры, хвост, потом все ненужное отмирает.
     - А он может раздумать? - спросила Соня.
     - Кто?
     - Ну человечек. Вдруг он захочет оставить себе жабры или хвост, на всякий случай? Если он, допустим, потом решит заниматься подводным плаванием, ему все это очень пригодится.
     - Ты имеешь в виду, есть ли у него выбор? Нет. Выбора нет.
     - Почему?
     Следующие десять лет Соня изводила Бима вопросами при всяком удобном и неудобном случае. Сразу после десятого класса она поступила в университет на биофак. В аспирантуре Бим, профессор Мельник, стал ее научным руководителем, взял к себе в лабораторию.
     Соня занималась апоптозом, запрограммированной смертью, вернее, самоубийством живой клетки. Тема эта стала страшно модной в последние годы, поскольку была связана с проблемами старения и продления жизни.
     Миллиарды клеток в любом живом организме ежеминутно умирают и рождаются, но с каждой минутой соотношение это едва заметно сдвигается в сторону смерти. Из всего живого на планете бессмертны только амебы, бактерии и раковые клетки. Они могут жить вечно. Они жрут и делятся, делятся и жрут.
     "Значит, у них есть, чему поучиться", - сказал в одной из своих лекций, еще в 1909 году, профессор Михаил Владимирович Свешников.
     В 2002-м трое ученых, два англичанина и американец, получили Нобелевскую премию за открытие генетически запрограммированной клеточной гибели. Они наблюдали под микроскопом, как рождается, живет и умирает глист нематода, существо длиной в миллиметр, и выделили гены, в которых запрограммирован суицид клетки. А потом доказали, что точно такие же гены есть в геноме человека и выполняют они те же функции. Открытие теоретически давало потрясающие перспективы в лечении СПИДа, рака, инфаркта миокарда. Многие биологи заговорили о возможности изменять геном человека, задавать программу добровольного суицида раковым клеткам, и наоборот, отключать программу, когда кончают с собой клетки тканей сердца при инфаркте. На исследования выделялись огромные деньги, находились добровольцы, готовые все испытать на себе, открывались клиники, где малоизученные методы применялись в медицинской практике, Интернет, газеты, журналы пестрели рекламами универсальных генетических методов лечения всех человеческих недугов, включая старость и смерть.
     На этом свихнулся Борис Иванович Мельник.
     Бим в течение многих лет изучал ту же крошку нематоду, с той же целью, что два англичанина и американец, и самое обидное, пришел к тем же выводам, что и они, на год раньше. Но Бим работал в маленьком, нищем, Богом забытом НИИ гистологии, не имел ни оборудования, ни денег, получал копейки, бился головой о вечную стену тупости, трусости и жадности российских чиновников от науки. Чужая Нобелевская премия 2002 года его доконала. Он бросился давать интервью, кричать на всех углах, что работает над новыми способами продления жизни. Ему, доктору биологических наук, несложно было придумать вполне стройную теорию о том, что современная биология в обнимку с генетикой способна отменить старость и смерть. Биму верили, как верили языческим шаманам, средневековым колдунам, алхимикам, авантюристам всех времен и народов, просто потому, что очень хотели верить. Но это бы еще ничего. Настал момент, когда Бим сам поверил той пафосной ахинее, которой пичкал журналистов и профанов на интернетских форумах.
     Бим стал знаменитостью. Он привык, что Соня, верный его ассистент, всегда с ним и за него, он приглашал ее с собой на телеэфиры. Она придумывала уважительные причины, чтобы не пойти. Ей было стыдно и страшно сказать ему правду. Она не собиралась уходить из лаборатории, но ее научный руководитель сошел с ума. Она решила уйти, но было некуда. Проблема ее заключалась в том, что она хотела заниматься наукой, а не бессовестной коммерцией под личиной науки. Ей казалось, что сейчас такую возможность может предоставить только одна структура - "Биология завтра". И вот, как будто по мановению волшебной палочки, появился этот Кулик.
     "Надо принять жаропонижающее и просто поспать, - думала Соня. - Слишком много вопросов на одну больную горячую голову, у которой еще и в ухе стреляет. У меня не голова, а головешка. Кулик пройдоха и жулик, никакой не ученый, впрочем, для административной работы - в самый раз. Если он там стал исполнительным директором, значит, ворочает деньгами, фондами, грантами. Лично его вряд ли могли заинтересовать мои исследования, ему это по фигу. Но кто-то ведь там разбирается в научных вопросах, и Кулику поручили выйти на меня. Почему вдруг? И каким образом среди этих фотографий в папином портфеле оказался великий Свешников? Может быть, одно с другим как-то связано? Нет. Ерунда. Это температура, это бред. Господи, как знобит. Где же Нолик?"
     Она чуть не свалилась с тахты, когда Нолик шлепнул ей на лицо мокрое, пахнущее водкой полотенце.
     - Горе, ты бы хоть отжал его! - простонала Соня.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     Гости разъехались. Михаил Владимирович и Агапкин удалились в кабинет профессора.
     - Не обижайтесь, Федор, - сказал Свешников, усаживаясь в кресло и отстригая кончик сигары толстыми кривыми ножницами, - я знаю, как легко вы загораетесь, как остро переживаете разочарования. Я не хотел волновать вас по пустякам.
     Ничего себе пустяки! - Агапкин прищурился и оскалил крупные белые зубы. - Вы хотя бы отдаете себе отчет в том, что произошло? Впервые за всю историю мировой медицины, со времен Гиппократа, опыт омоложения живого организма закончился удачей! Профессор весело рассмеялся:
     - О, Господи, Федор, и вы туда же! Я понимаю, когда об этом говорят горничные, романтические барышни и нервные дамы, но вы все-таки врач, образованный человек.
     Лицо Агапкина оставалось серьезным. Он достал папиросу из своего серебряного портсигара.
     - Михаил Владимирович, вы в последние две недели не пускали меня в лабораторию, вы все делал и один, - произнес он хриплым шепотом, - разрешите мне хотя бы взглянуть на него.
     - На кого? - все еще продолжая посмеиваться, профессор зажег спичку и дал Агапкину прикурить.
     - На Гришку Третьего, конечно.
     - Пожалуйста, идите и смотрите, сколько душе угодно. Только не вздумайте открывать клетку. А в лабораторию не я вас не пускал. Вы же сами просили дать вам короткий отпуск до Таниных именин, у вас, насколько я помню, возникли некие таинственные личные обстоятельства.
     - Нуда, да, простите. Но я же не знал, что вы начали серию новых опытов! Если бы я только мог предположить, я бы все эти личные обстоятельства послал к черту! - Агапкин жадно затянулся папиросой и тут же загасил ее.
     - Федор, вам не совестно? - Профессор покачал головой. - Если я правильно понял, речь шла о вашей невесте. Как же можно - к черту?
     - А, все разладилось. - Агапкин поморщился и махнул рукой. - Не будем об этом. Так вы покажете мне крысу?
     И покажу, и расскажу, не волнуйтесь. Но только давайте сразу условимся, что об омоложении мы говорить не станем. То, что произошло с Григорием Третьим, - всего лишь случайное совпадение, ну, в крайнем случае, неожиданной побочный эффект. Я не ставил перед собой никаких глобальных задач, я слишком устаю сейчас в лазарете, у меня совсем не остается сил и времени на занятия серьезной наукой. В лаборатории я только отдыхаю, развлекаюсь, тешу свое любопытство. Я вовсе не собирался омолаживать крысу. Кажется, я говорил вам, что меня многие годы занимает загадка эпифиза. Вот уже двадцатый век на дворе, а до сих пор никто точно не знает, зачем нужна эта маленькая штучка, шишковидная железа.
     - Современная наука считает эпифиз бессмысленным, рудиментарным органом, - быстро произнес Агапкин.
     - Глупости. В организме нет ничего бессмысленного и лишнего.
     Эпифиз - геометрический центр мозга, но частью мозга не является. Его изображение есть на египетских папирусах. Древние индусы считали, что это третий глаз, орган ясновидения. Рене Декарт полагал, что именно в эпифизе обитает бессмертная душа. У некоторых позвоночных эта железка имеет форму и строение глаза, и у всех, вплоть до человека, она чувствительна к свету. Я вскрыл мозг старой крысы, не стал ничего удалять и пересаживать, менять старую железку на молодую. Я это проделывал много раз, и все безрезультатно. Животные дохли. Я просто ввел свежий экстракт эпифиза молодой крысы.
     Михаил Владимирович говорил спокойно и задумчиво, как будто с самим собой.
     - И все? - Глаза Агапкина выкатились из орбит, как при базедовой болезни.
     - Все. Потом я наложил швы, как положено при завершении подобных операций.
     - Вам удалось все это проделать in vivo? - спросил Агапкин, глухо кашлянув.
     - Да, впервые за мою многолетнюю практику крыса не погибла, хотя, конечно, должна была погибнуть. Знаете, в тот вечер все не ладилось. Дважды выключали электричество, разбилась склянка с эфиром, у меня заслезились глаза, запотели очки.
     Из гостиной слышались приглушенные голоса. Играла музыка.
     - Там, кажется, продолжают веселиться, - пробормотал профессор и взглянул на часы, - Андрюше пора бы в постель.
     В гостиной правда было весело. Володя опять завел граммофон и предложил играть в жмурки. Таня смеялась, когда Андрюша завязывал ей глаза черным шелковым шарфом под шелестящий граммофонный голос Плевицкой. Андрюша вдруг прошептал на ухо:
     - Знаешь, почему папа поперхнулся, когда за завтраком сказал слово "любовь"?
     - Потому что ростбиф не прожевал, перед тем как произносить речь, - сквозь смех ответила Таня.
     - При чем здесь ростбиф? Вчера вечером, когда мы с тобой были в театре, полковник Данилов заходил к папе и говорил с ним о тебе.
     - Данилов? - Таня стала икать от смеха. - Этот старенький, седенький обо мне? Какая чушь!
     - Он имел наглость просить твоей руки. Я случайно услышал, как Марина сплетничала об этом с няней.
     - Подслушивал? Ты подслушивал болтовню прислуги? - зло прошипела Таня.
     - Ну вот еще! - Андрюша мстительно туго стянул узел, прихватил и дернул прядь волос. - Нянька глухая, они обе орали на всю квартиру.
     - Эй, больно! - взвизгнула Таня.
     Если его не убьют на войне, я вызову его на дуэль! Стреляться станем с десяти шагов. Он стреляет лучше, прикончит меня мгновенно, и ты будешь виновата, - заявил Андрюша и раскрутил Таню за плечи, как будто она была игрушечным волчком.
     - Дурак! - Таня чуть не упала, неестественным, слишком детским движением оттолкнула брата, на ощупь вытянула прядь из узла, при этом еще безнадежней запутав волосы, и застыла посреди гостиной в полнейшей, бархатной темноте, которая стала быстро наполняться запахами и звуками. Они казались ярче и значительней, чем в обычной, зрячей, жизни.
     "Он решился. Он сошел сума. Его могут убить на войне. Жена! Какая, к черту, из меня жена?" - думала Таня, слепо щупая и нюхая теплый воздух гостиной.
     Ноздри ее трепетали, перед глазами во мраке плавали радужные круги.
     Сквозь высокий голос Плевицкой и сухой треск граммофонной иглы Таня услышала, как выразительно сопит старая нянька в бархатном кресле и как от нее пахнет ванильными сухарями. Слева, из буфетной, донесся музыкальный звон посуды, густо потянуло одеколоном "Гвоздика". Лакей Степа поливался им каждое утро. Из отцовского кабинета приплыл мягкий медовый дым сигары. Таня сделала несколько неверных шагов в неизвестность. Раздался тихий фальшивый Андрюшин смех, отрешенный художественный свист Володи. Ее вдруг обдало сухим жаром. Она испугалась, что сейчас налетит на печь, и тут же врезалась во что-то большое, теплое, шершавое.
     - Танечка, - пробормотал полковник Данилов, - Танечка.
     Ничего больше он сказать не мог. Он только что вошел в гостиную, столкнулся с незрячей Таней. Они обнялись, нечаянно, неловко, и так застыли. Она успела услышать, как быстро у него бьется сердце. Он успел прикоснуться губами к ее макушке, к белой тончайшей линии пробора.
     Таня оттолкнула Данилова, содрала с глаз черную повязку и пыталась распутать волосы.
     - Павел Николаевич, ну, помогите же мне! - собственный голос показался ей противным, визгливым.
     У полковника слегка дрожали руки, когда он выпутывал пряди ее волос, застрявшие в узле. Тане хотелось его ударить и поцеловать, хотелось, чтобы он ушел сию минуту и чтобы не уходил никогда. Она наконец могла видеть. Он стоял перед ней, комкая в руках черный шарф. Она чувствовала, как у нее пылают щеки.
     Когда Таня называла полковника Данилова стареньким и седеньким, она, конечно, лгала, прежде всего самой себе. Полковнику было тридцать семь лет. Невысокий, крепкий, сероглазый, он стал седым на фронте, еще на японской войне. Тане он снился чуть ли не каждую ночь. Сны были совершенно неприличные. Она злилась и при встрече боялась взглянуть ему в глаза, как будто и вправду уже произошло между ними все то стыдное, жаркое, жуткое, отчего второй год подряд она просыпалась среди ночи, жадно пила воду и бежала глядеться в зеркало в зыбком свете уличного фонаря, льющегося в окно спальни.
     Утром на первых двух уроках в гимназии Таня зевала, жмурилась, грызла кончик своей длинной светлой косы. Потом про сон забывала, жила, как обычно, вплоть до следующей ночи.
     Володя язвил, что сестра влюбилась в старого монархиста, ретрограда, мракобеса, и теперь ей только остается повесить у себя в комнате семейный портрет Романовых, венчаться с полковником, рожать ему детей, толстеть, тупеть и вышивать крестиком.
     Андрюша мрачно, выразительно ревновал. Ему едва исполнилось двенадцать. Мама умерла родами, когда он появился на свет. Таня была похожа на маму, много возилась с маленьким братом. Няня внушила Андрюше, что маменька стала ангелом и смотрит на него с неба. Андрюша внушил самому себе, что Таня - полноправный земной представитель ангела маменьки и потому должна прилежно выполнять все ангельские обязанности.
     К Таниным поклонникам он относился снисходительно, презирал их и даже иногда жалел. Только полковника Данилова ненавидел, тихо и серьезно.
     "Ерунда. Андрюшка все выдумал", - решила Таня, подошла к этажерке, принялась перебирать граммофонные пластинки.
     Андрюша встал рядом, спиной к гостю, картинно приклонил голову сестре на плечо. Они были почти одного роста, и стоять ему так, с вывернутой шеей, было ужасно неудобно. Полковник остался один посреди гостиной. Подождав минуту, он кашлянул и тихо произнес:
     - Татьяна Михайловна, поздравляю вас с именинами, тут вот подарок. - Он вытащил из кармана маленький ювелирный футляр и протянул Тане.
     Таня вдруг испугалась. Она поняла, что это не ерунда, что Данилов действительно говорил с ее отцом о ней, а отец настолько занят своими пробирками и крысами, что не взял на себя труд предупредить Таню.
     Золотой замочек не открывался. Таня сломала ноготь.
     - Давайте, я попробую, - подал голос Володя, который до этой минуты сидел в кресле, рассеянно листая журнал.
     В первую секунду Тане показалось, что на синем бархате сидит живой светлячок. Володя присвистнул. Андрюша презрительно фыркнул и пробормотал: "Подумаешь, стекляшка!" Данилов надел Тане на безымянный палец кольцо из белого металла с небольшим, удивительно ярким прозрачным камнем. Кольцо оказалось впору.
     - Его носила еще моя прабабушка, - сказал полковник, - потом бабушка, мать. У меня нет никого, кроме вас, Татьяна Михайловна. Отпуск кончается, завтра я возвращаюсь на фронт. Ждать меня некому. Простите. - Он поцеловал Тане руку и быстро вышел.
     - Бедненький, - прошипел из угла Андрюша.
     - Ну, что же ты застыла? - усмехнулся Володя. - Беги, догони, заплачь, скажи: милый, ах, я твоя!
     - Вы, два идиота, заткнитесь! - крикнула Таня почему-то по-английски и побежала догонять Данилова.
     - Дети, что случилось? Танечка куда помчалась? Где Мишенька? - прошуршал ей вслед испуганный голос няни.
     В прихожей полковник надевал шинель.
     - Завтра? - глухо спросила Таня.
     Плохо понимая, что делает, она ухватилась за лацканы его шинели, притянула к себе, уткнулась лицом ему в грудь и забормотала:
     - Нет, нет, я замуж за вас не выйду ни за что. Я слишком люблю вас, а семейная жизнь пошлость, скука. И запомните. Если вас там убьют, я жить не стану.
     Он погладил ее по голове, поцеловал в лоб.
     - Будете ждать меня, Танечка, так и не убьют. Я вернусь, мы обвенчаемся. Михаил Владимирович сказал, это вам решать. Он никаких преград не видит. Разве что война, так она кончится, надеюсь, что скоро.
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Соня проснулась среди ночи от странного звука, как будто за стеной кто-то пытался завести мотоцикл. Несколько минут она лежала, ничего не понимая, смотрела в потолок. Было холодно, на улице мела метель. Следовало встать, закрыть форточку, посмотреть, что там, за стеной, происходит.
     На экране мобильника высветилось время - половина четвертого. Спать больше не хотелось. Температура упала. Соня поняла наконец, что уснула в папиной комнате, на его тахте, а за стеной храпит Нолик.
     Напротив окна качался фонарь, тени на потолке и на стенах двигались. Соне вдруг показалось, что папина комната живет своей таинственной ночной жизнью и она, Соня, здесь лишняя. Никто не должен видеть, как трагически сгорбилась настольная лампа, как дрожат занавески, как блестит подернутый слезной влагой огромный прямоугольный глаз, зеркало платяного шкафа. Стоило шевельнуться, и тахта заскрипела.
     - Лежишь? - послышалось Соне. - А ты не думаешь, что твоего любимого папочку могли убить?
     - Кто? Почему? - испуганно вскрикнула Соня и от звука собственного голоса окончательно проснулась, включила свет.
     Диагноз, который поставил врач "скорой", ни у кого не вызвал сомнений: острая сердечная недостаточность. Соня была в тот день как сомнамбула, механически отвечала на вопросы, под диктовку врача и милиционера заполнила разлинованный бланк.
     "Я, Лукьянова Софья Дмитриевна, 1976 года рождения, проживающая по такому-то адресу. Такого-то числа, в таком-то часу я зашла в комнату своего отца, Лукьянова Дмитрия Николаевича, 1939 года рождения. Он лежал на кровати, на спине, накрытый одеялом. Дыхание отсутствовало, пульс не прощупывался, кожа на ощупь была холодной..."
     Она упрямо повторяла, что ее папа был здоров и на сердце никогда не жаловался, как будто хотела доказать им и себе, что смерть - недоразумение, сейчас он откроет глаза, встанет.
     - Шестьдесят семь лет, к тому же Москва. Кошмарная экология, постоянные стрессы, - объяснял врач.
     Он был пожилой и вежливый. Он сказал, что о такой смерти можно только мечтать. Человек не мучился, умер во сне, в своей постели. Да, наверное, мог бы прожить еще лет десять-пятнадцать, но сейчас молодые мрут как мухи, а тут старик.
     Все хлопоты, расходы на похороны и поминки взял на себя институт. Кира Геннадьевна, жена Бима, постоянно находилась рядом с Соней, кормила ее успокоительными таблетками, но у Сони были сильные спазмы в горле, она с трудом сумела проглотить только одну капсулу, а потом началась неудержимая рвота, и пока все сидели за поминальным столом, Соню в ванной выворачивало наизнанку.
     На следующий день после похорон и поминок у Сони поднялась температура. Она не подходила к городскому телефону. Мобильный отключили за неуплату.
     Вчера кто-то положил деньги, и мобильный заработал.
     - Если постоянно думать об этом, можно сойти с ума, - сказала себе Соня, - ведь никому, ни единому человеку такое в голову не пришло.
     Соня сжала виски и заплакала.
     Между тем храп прекратился. За стеной послышалась возня, скрип, кашель, шарканье. Нолик в пледе, как в римской тоге, возник в дверном проеме,.
     - Ты чего? - спросил он сквозь зевоту.
     Соня продолжала плакать и не могла сказать ни слова. Нолик сходил на кухню, вернулся с чашкой холодного чая. Она пила, и зубы стучали о край чашки.
     - А температура упала, - сказал Нолик, пощупав ее лоб, - будешь рыдать, опять поднимется.
     - Иди спать, - сказала Соня.
     - Ну ты даешь! - возмутился Нолик. - Ты бы на моем месте ушла? Заснула бы? Слушай, ты так и не рассказала, о чем вчера вы говорили с этим Беркутом? Что в итоге он тебе предложил?
     - С Куликом. - Соня всхлипнула. - Он назначил встречу на завтра. Там какой-то грандиозный международный проект, создание биоэлектронного гибрида. Морфогенез in vitro, под контролем компьютера.
     - Не понял. - Нолик нахмурился и покрутил головой.
     Они хотят не просто выращивать ткани в пробирках, но руководить этим процессом, командовать клеткой, - объяснила Соня и вытерла слезы. - Конечно, теоретически это имеет отношение к моей теме, но все-таки странно, почему вдруг они проявили такую активность. Кулик даже не стал ждать моего звонка, позвонил сам. Это совершенно на него не похоже.
     - У тебя, Софи, заниженная самооценка. Встряхнись, приди в себя. Смотри, сколько всего хорошего случилось. Остается только вылечить твое ухо.
     - И оживить папу, - пробормотала Соня.
     - Все, хватит! - Нолик повысил голос, встал, прошелся по комнате. - Когда умирают родители, это больно, тяжело. Но, Софи, это нормально. Дети не должны тормозить на полном ходу, понимаешь? Если я не сопьюсь окончательно и все-таки найдется женщина, которая решится родить от меня ребенка, я буду заранее готовить его к этому, приучать к простой мысли, что родители уходят первыми. Да, Дмитрий Николаевич умер, горе огромное, но твоя жизнь продолжается.
     - А если его убили? - вдруг спросила Соня.
     Нолик застыл с открытым ртом, закашлялся, схватил бумажный платок, распотрошил трясущимися руками всю пачку, вытер мокрый лоб.
     - Есть яды, которые не оставляют никаких следов в организме и своим действием имитируют картину естественной смерти, например от острой сердечной недостаточности, - чужим, механическим голосом продолжала Соня. - Что-то происходило в жизни папы в последние два месяца. Он сильно изменился. Кто-то давил на него, от него чего-то хотели. В ресторане, в последний вечер, у него состоялся с кем-то очень тяжелый разговор. Я никогда не видела его в таком состоянии, пожалуй, только когда мама уехала, и то он держался лучше.
     Так может, у него просто болело сердце, и он тебе ничего не говорил? - спросил Нолик, немного успокоившись. - Дмитрий Николаевич всегда был здоровым, привык к этому. И тут - как гром среди ясного неба. Боли в сердце, плохое самочувствие. Он мог ходить на какие-то обследования, пытался лечиться и не хотел тебя грузить. Возможно, и в Германию он летал, чтобы проконсультироваться с врачами, пройти курс лечения. Болезнь на него давила, Софи, какая-то тяжелая и сложная болезнь сердца, от которой он в итоге умер. Не накручивай себя, не выдумывай злодеев с ядом в ресторане.
     - Логично, - Соня вздохнула, - да, пожалуй, ты прав. Ну, а портфель? Фотографии?
     - Да! Насчет фотографий! - крикнул Нолик и по своей дурацкой театральной привычке хлопнул себя по лбу. Иногда он не рассчитывал силы, и на лбу оставались красные полосы. - Я понял, кого мне напоминает девочка с косой! Странно, что ты не узнала ее!
     Нолик оглядел комнату, подошел к книжным полкам. Там, за стеклом, стояло несколько снимков. На самом большом и старом, взятом в рамку, была запечатлена строгая и очень красивая девушка. Волосы казались темней, чем на фотографиях из папиного портфеля. Коса не видна, убрана в пучок на затылке. Сонина бабушка, папина мама, Вера Евгеньевна Лукьянова, совсем юная.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     Пехотный унтер Самохин жаловался, что правая рука у него затекает, пальцы пухнут и чешутся. На указательном врос ноготь, хорошо бы вырезать.
     - Я, барышня, играю на гитаре и должен беречь пальцы.
     Таня откинула одеяло и увидела забинтованную культю. Правая рука унтера была ампутирована до предплечья. Таня поправила ему подушку, погладила бритую голову и произнесла, подражая двум старым сестрам-монахиням, работавшим тут же, в послеоперационной палате:
     - Голубчик, миленький, потерпи.
     Койка в другом конце палаты скрипела, сиплый голос тихо напевал:
     - Царь на троне, вошь в окопе. У германца пуля в жопе.
     На подушке возлежала большая розовая голова, бритая, как у всех раненых. Длинные руки были подняты вверх, пальцы сжимались, разжимались, кисти совершали странные круговые движения. Под одеялом угадывалось короткое тело. Плоский холм размером с туловище, а дальше ничего.
     - Руки упражняю, - объяснил солдат, - теперь они у меня заместо ног. Ноги я, видишь, французу одолжил, в навечное пользование, Верден ихний от германцев отбивал. И на кой леший, спрашивается, мне ихний французский Верден сдался? Что я там забыл? Небось, они за мою деревню Канавки воевать не прибегут.
     - Чешутся, чешутся пальцы-то, - повторил унтер.
     - Ничего, не волнуйтесь, это скоро пройдет, - сказала Таня.
     Сухие губы унтера растянулись, сверкнул стальной клык.
     - Что пройдет? Что? Новая рука вырастет?
     - А говорят, доктор Свешников такие опыты делает, чтоб у человека отрастали руки, ноги, как, к примеру, хвосту ящерицы, - громко произнес безногий.
     - Сказки все это, - сказала Таня и почувствовала, что краснеет, - никаких таких опытов профессор Свешников не делает.
     - Ты почем знаешь, барышня? - глухо спросил молодой солдат, сосед унтера.
     У него была забинтована вся голова. Виднелся только рот. Его ранило в лицо шрапнелью, он лишился глаз и носа.
     Безногий прекратил свои упражнения, в палате стало тихо.
     - Я знаю. - Таня растерянно оглядела палату. - Я знаю потому, что человек не саламандра!
     Волосы отрежешь - растут. И борода растет, и ногти, даже у покойника, - весело произнес еще один безногий, на койке у окошка, - и кожа новая вырастает на месте раны. Почему бы тогда не вырасти, скажем, целой ноге или руке?
     - У младенца как молочные зубки выпадут, так новые-то вылезают, - поддержал безногого унтер.
     - Это совсем другое. Зачатки постоянных зубов существуют заранее, - стала объяснять Таня, - волосы и ногти состоят из особых клеток, роговых. А новая кожа образуется только на небольших поврежденных участках, этот процесс называется регенерацией тканей, но если повреждена значительная часть кожного покрова, организм с этим справиться не может.
     Палата молчала и слушала. Раненые смотрели на Таню. Казалось, даже безглазый смотрит. Тане стало совестно. Что-то фальшивое почудилось в собственном бодром снисходительном тоне.
     "Зачем им мои научные лекции? - подумала она. - Им нужны их живые руки, ноги, глаза или хотя бы вера в невозможное".
     - Косьма и Дамиан, святые праведники, от мертвеца ногу отпилили, к живому пришили, помолились, и ничего, все срослось. Ходил человек, нога прижилась как родная, только была она черная, потому как покойник африканец, а этот, кому пришили, сам-то белый, - громко сообщил безногий и позвал Таню: - А ну, красавица, помоги. Мне по малой нужде надо.
     На спинке кровати Таня прочитала: "Иван Карась, 1867 пр., рядовой..."
     - Фамилия у вас интересная, - улыбнулась Таня, вытаскивая из-под кровати эмалированную утку.
     - Хорошая фамилия, не жалуюсь. Карась - рыбка полезная. Подсоби, или вот что, лучше старуху монашку покличь, я тяжелый.
     - Ничего, - Таня старалась не морщиться от запаха, хлынувшего из-под солдатского одеяла.
     Иван Карась был весь мокрый. Видно, не дотерпел и не почувствовал.
     "Перчатки, - испуганно подумала Таня, - папа сказал, это надо делать только в перчатках..."
     Но отойти она уже не могла. Ей было неловко брезговать солдатом, звать на помощь полную, астматическую матушку Арину, которая только что легла поспать в сестринской комнате.
     - У меня младшая, Дуняша, на тебя похожа, - сказал солдат, - такая же голубоглазая, шустрая. В горничных она, в Самаре, у купцов Рындиных. Ничего, люди не злые, платят честно, к каждому празднику подарочек. Старшая моя, Зинка, тоже стала городская, на модистку обучилась. Сыновья оба воюют. Тут это, маманя моя приехала из деревни, у снохи живет на Пресне, успеть бы повидать ее. И за батюшкой надо бы послать кого-нибудь, причаститься мне. Я ж сегодня ночью вроде как помру. Бог на небе, кони в мыле, а солдатушки в могиле.
     Таня чуть не выронила утку. Безногий говорил спокойно, рассудительно, губы его не переставали улыбаться. Только теперь Таня заметила, что он пылает и сквозь бинты на культях сочится кровь.
     - Подождите, миленький, я сейчас, - она бросилась вон из палаты.
     Два часа назад привезли новую партию раненых, все врачи были заняты. Михаил Владимирович проводил срочную операцию и отойти не мог. К Ивану Карасю явился молодой хирург Потапенко вместе с фельдшером и двумя сестрами.
     - Плохо дело. Гнойное воспаление обеих культей, вот-вот начнется гангрена, а резать дальше некуда, - сказал Потапенко.
     Повязки сняли, раны промыли, но с лихорадкой справиться не сумели. Явился батюшка. Карась долго тихо исповедался в палате. Дьякон читал молитву. Запах ладана успокаивал, усыплял. Таня впервые за эти дни почувствовала долгожданную животную усталость, без всяких мыслей, без замирания сердца и горячего комка в горле.
     Это была ее третья ночь в госпитале. Отец отговаривал, она не послушала. Она все равно не могла спать, с начала Великого поста пребывала в лихорадочном возбуждении. Ей хотелось действовать, преодолевать трудности, нестись, спасать кого-то.
     В середине марта от полковника Данилова пришло короткое письмо. Его передал молодой толстый поручик. Данилов писал, что жив, из-за весенней распутицы чувствует себя болотной лягушкой, мечтает о трех вещах: увидеть Таню, выспаться и послушать хорошую музыку. На Пасху надеется получить отпуск, но загадывать не стоит.
     "Танечка! Передайте Михаилу Владимировичу, что его предположения о холоде, скорее всего, верны. В феврале раненые, оставленные на открытом воздухе, на снегу, теряли меньше крови и выживали".
     Поручик очень спешил, отказался от чая. Таня при нем села писать ответ. Первый вариант разорвала, второй тоже. Поручик теребил бахрому скатерти, качал ногой и смотрел на часы. В итоге было написано следующее:
     "Павел Николаевич! Мне без вас одиноко и скучно. Пожалуйста, возвращайтесь скорее. Знаю, от Вас это не зависит. Каждый вечер, от восьми до девяти, буду играть для Вас Шопена и Шуберта. Вы в это время думайте обо мне и воображайте, будто слушаете музыку. Папа сейчас в госпитале, а ваш поручик ждать не может. Он сидит, качает ногой, и я нервничаю. Ваша Т.С".
     - Вот! И не надо никаких теоретических доказательств! - сказал отец, когда Таня показала ему записку Данилова. - На холоде мозг потребляет меньше кислорода, сосуды сужаются. Это известно с глубокой древности. Для доказательств сейчас времени нет. Я бы написал Павлу Николаевичу, у меня к нему масса вопросов. Этот поручик адреса не оставил?
     - Нет. Но ты все равно напиши, - посоветовала Таня, - может, будет опять оказия.
     Даже самой себе она боялась признаться, что ожидание этой оказии, очередной весточки от полковника, стало смыслом ее жизни. Вечерами, с восьми до девяти, она садилась за рояль в гостиной и играла, даже если слушать, кроме глухой няньки, было некому.
     С фронта приходили дурные вести. Но казалось, всем наплевать. Патриотический подъем осени и зимы четырнадцатого давно сменился равнодушием. В феврале началось генеральное наступление немцев на Западном фронте. Шли отчаянные безнадежные бои под Верденом. Французское и итальянское правительства требовали помощи. Россия честно выполняла союзнический долг.
     18 марта 1916 года русские войска двинулись на Запад. В боях на Двинском и Виленском направлениях потеряли 78 тысяч человек. Общество было больше занято сплетнями о Распутине, спиритическими и гипнотическими опытами, скандальными уголовными процессами, ставками на бирже.
     В воскресенье Таня спала весь день. В понедельник сходила в гимназию, вечером опять была в госпитале.
     Рядовой Иван Карась был еще жив. На стуле возле его койки сидела маленькая сухая старушка. Таня застыла на пороге палаты. Старушка сняла повязки с культей. На тумбочке стоял какой-то грязный горшок, старушка смачивала в нем тряпицы и обкладывала открытые раны.
     - Что вы делаете? - крикнула Таня.
     - Не кричи, дочка, мне доктор разрешил.
     - Какой доктор?
     - Самый лучший, - подал голос Карась, - профессор Свешников Михаил Владимирович.
     - Вы ерунду говорите, не мог он вам разрешить, не мог! Сейчас же прекратите!
     Успокойся, Танечка, - сказал отец, когда она нашла его в соседней палате, - это плесень гниющего иссопа. Знаешь такое растение? Оно даже в Псалтири упоминается: "Окропи меня иссопом, и буду я чист; омой меня, и буду белее снега".
     - Знаю, - буркнула Таня, - но только иссоп не растет в Палестине, и значит, в Псалтири говорится о каком-то другом растении.
     - Умница, - профессор погладил ее по голове, - библейский иссоп, то есть езов, - это на самом деле каперсы, или чабер из семейства губоцветных. В древности верили, что это растение очищает от проказы.
     - Папа, хватит! Ты же не темная бабка, ты знаешь, что плесень - это грязь. Это негигиенично.
     - Танечка, это ты все знаешь о медицине, а я чем больше занимаюсь ею, тем яснее чувствую ничтожность моих знаний. - Михаил Владимирович вздохнул и покачал головой. - В древнейшем египетском медицинском папирусе Смита приводятся рецепты лечения гнойных ран хлебной и древесной плесенью. Это шестнадцатый век до нашей эры. В народной медицине плесень используют уже несколько тысяч лет, и у нас, и в Европе, и в Азии. Иногда она помогает. Как, почему - неизвестно.
     
     ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     
     Кроме ресторана "Жетэм" и серебристого спортивного "Лаллета", который стоил около миллиона евро, Петру Борисовичу Кольту принадлежала еще дюжина ресторанов в Москве, Петербурге, Праге и Ницце. Рестораны были его хобби. Он покупал их для удовольствия, а не ради прибыли, так же как виллы на самых красивых побережьях, яхты, спортивные автомобили, картины и яйца Фаберже.
     Кольт стоял во главе небольшой, но крепкой финансовой империи, включающей в себя пару-тройку банков, десяток нефтяных скважин, сеть бензоколонок и скромных водочных заводиков в российской провинции. Кольт был соучредителем нескольких благотворительных фондов и премий. За пожертвования на строительство православных храмов получил орден Святого Благоверного князя Даниила Московского третьей степени. За заслуги перед буддистской верой был удостоен звания почетного буддиста и доктора буддистской философии, что отчасти справедливо, поскольку по образованию Петр Борисович был философ.
     В далеком шестьдесят пятом году он окончил философский факультет МГУ. Диплом защищал не по буддизму, а по марксизму-ленинизму, после чего был взят на ответственную должность второго секретаря по идеологии сначала в районный, а потом в городской комитет ВЛКСМ.
     В застойные семидесятые он заведовал отделом в ЦК ВЛКСМ, пользовался всеми положенными по статусу благами, но с самого начала своей успешной комсомольской карьеры чувствовал зыбкость, ненадежность советской номенклатурной пирамиды и, карабкаясь вверх, не забывал подстелить себе соломки на случай, если придется падать.
     Падать не пришлось. В число его друзей входило несколько крупных подпольных цеховиков и даже один воровской авторитет, и смутные девяностые не застали Кольта врасплох.
     Вареные джинсы, поддельные кассеты, водочные этикетки, кооперативные ларьки, финансовые пирамиды, недвижимость - все приносило ему деньги. Бешеный галоп инфляции, приватизация, сначала ваучерная, потом залоговые аукционы, путчи, кризисы, дефолты - все шло Петру Борисовичу на пользу, потому что он был человек умный и нежадный, умел идти на компромиссы и просчитывал любую ситуацию на несколько ходов вперед.
     Цеховиков поубивали и пересажали, авторитет сбежал в Америку, был там арестован со скандалом, но к этому времени Петр Борисович уже не дружил с ними. Его друзьями стали ветераны-афганцы, спортсмены, молодые политики-реформаторы. Он не жалел денег на учреждение фондов помощи и тем, и другим, и третьим, он помогал ветеранам милиции, монастырям и домам престарелых, участвовал в строительстве оздоровительного центра для сирот.
     В середине девяностых он был избран депутатом Думы от Вуду-Шамбальского автономного округа и даже съездил туда, в восточную степную глушь, где гудели пыльные бури, вольно паслись табуны красных лошадей, женщины в ярких платках с плоскими смуглыми лицами курили трубки. Стоило сделать в твердой степной земле дырку, и оттуда сразу взлетал в небо фонтан нефти.
     Молодой бойкий губернатор Герман Ефремович Тамерланов считался там живым воплощением древнего божества Йоруба, жители молились его бюстам, расставленным повсюду в городах и поселках. Божество разъезжало по дрянным степным дорогам на открытом "Феррари", играло в теннис и имело гарем из двенадцати женщин разных национальностей.
     Петр Борисович с божеством подружился, был пожалован титулом воплощенного Пфа, брата Иорубы, помог Йорубе построить конный завод, наладить производство одеял из овечьей шерсти и прикупил парочку свежих нефтяных скважин.
     В степи изобильно росла трава кхведо, по свойствам своим весьма похожая на коноплю, но осторожные предложения Иорубы развернуть совместный бизнес Кольт вежливо отклонил.
     Всю вторую половину девяностых Петра Борисовича избирали, награждали, поздравляли, наделяли полномочиями и гарантиями неприкосновенности. Он улыбался, жал руки, произносил речи, лоббировал законы в Думе, выступал в теледебатах и жалел только об одном - что в сутках всего лишь двадцать четыре часа.
     Его грабили и шантажировали, пытались оклеветать, арестовать, убить. Но и это шло ему на пользу. Он набирался опыта, его интуиция обострялась, он еще глубже и ярче чувствовал прелесть жизни.
     Двадцать первый век Петр Борисович встретил во французских Альпах, на горнолыжном курорте Куршевель, в лучшем ресторане, где официанты давно говорили по-русски.
     Всю ночь бурлила вечеринка. В небе вспыхивали разноцветные огни фейерверков. Дрессированные медведи в бабочках разносили хрустальные вазы с черной икрой, гости поливали друг друга шампанским. Орала музыка, пьяны были все - олигархи, политики, шоу-звезды, модели. Кто-то лез на сцену произносить очередной тост, кто-то на стол - исполнять танец живота.
     Какой-то молодой миллионер заказал для этой вечеринки у известного жулика-сводника голливудскую звезду, признанную самой красивой женщиной земного шара, но вместо звезды ему привезли трех молоденьких моделей, похожих на звезду, как родные сестры. Миллионер хотел убить сводника, но тот успел удрать, миллионера успокоили, напоили до бесчувствия.
     Был устроен конкурс стриптиза. Не только девушки-модели, но и зрелые дамы, дизайнеры, владелицы модных галерей и магазинов, лидерши мелких партий, правых и левых, прыгали на эстраду, под свист и аплодисменты обнажались до белья. Среди желающих раздеться оказался немолодой модный певец. Он красиво швырял одежду в публику и тяжелой пряжкой брючного ремня подбил глаз популярной телеведущей. Крошечная собачонка мальтезе с паническим тявканьем спрыгнула с ее колен, заметалась под ногами официанта, он покачнулся и обрушил все, что нес на подносе, на голову молодого лидера левой оппозиции. Черепаховый суп и спаржевое пюре, по счастью, оказались не слишком горячими. Телеведущая шумно требовала компенсации, но не за подбитый глаз, а за бриллиантовую заколку-бантик, которая соскользнула с белоснежной шерсти ее нервного песика и потерялась в сутолоке под ногами толпы.
     Было весело, как год назад, и два, и три года назад. Кольт любил такое веселье. Он расслаблялся, смеялся чужим шуткам, острил сам, пил много, но не напивался, иногда присматривал для себя какую-нибудь новенькую девочку, иногда даже умудрялся заложить основу серьезной сделки.
     Но в ту новогоднюю ночь Петру Борисовичу почему-то вдруг стало скучно. Посреди всеобщего безумства он затосковал. Произошло это в туалете. Там было слишком яркое освещение. Он мыл руки, смотрел на свое лицо и думал, что ему пятьдесят девять. Маячит седьмой десяток. Он самый старший из всех в этом ресторане. Он старый. Ему хочется спать, у него покалывает сердце. Наступил век, в котором жить ему осталось лет десять, не больше.
     Конечно, подобные мысли и раньше приходили ему в голову. Он думал о смерти много и часто, но совсем иначе. Пуля, взрывчатка, яд, хорошо разыгранный несчастный случай. Такая смерть была постоянной его спутницей, собеседницей, партнером по бизнесу, иногда другом, иногда врагом. Он привык к ней, как к родной, умел договориться, откупиться, перехитрить. Здравый смысл, интуиция, деньги - всем этим он обладал в избытке. Но в ослепительной гонке последних двадцати лет он как будто забыл, что есть и другой вариант финала.
     Смерть естественная, никем не заказанная, никому не выгодная, но неизбежная, смотрела на него в ту новогоднюю ночь из зеркала роскошного ресторанного туалета, и без слов было ясно, что с ней не договоришься. Ни деньги, ни власть, ни связи, ничего ей не нужно.
     - Все суета сует, - прошептал Кольт.
     С той ночи он постоянно повторял эту фразу и про себя, и вслух.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     Старуха не только смазывала раны своего сына плесенью иссопа, но еще и кормила его с ложки этой гадостью. Рядовой Иван Карась выжил. А вот пехотный унтер Самохин, которому ампутировали правую руку, умер, хотя заживление у него шло отлично.
     - От тоски, - объяснил Тане его сосед.
     - У него оказалась грудная жаба, - сказал Михаил Владимирович, - я, старый дурак, проворонил.
     Карася перевели в другую палату. В мастерской при госпитале для него сделали примитивную инвалидную коляску. Целыми днями в сопровождении своей матери он разъезжал по коридорам, привязанный к доске на колесах, учился отталкиваться от пола короткими костылями.
     Унтера снесли на кладбище. На освободившиеся койки положили двух новых раненых.
     - Папа, это правда, что святые Косьма и Дамиан пришили человеку чужую ногу? - спросила Таня.
     - Не знаю. Они жили в третьем веке в Риме, были хирургами. Есть полотно Франческо Бетулино. Напомни, дома я покажу тебе репродукцию. Нога на полотне черная. Возможно, ее, правда, пересадили от чернокожего человека. Но, скорее всего, нога почернела. Чужая конечность не прижилась, началась гангрена. Вообще, попытки пересадки живой ткани в большинстве случаев заканчиваются неудачей. Организм воспринимает их как враждебные и отторгает. Когда-нибудь, лет через пятьдесят, наука справится с этим.
     От госпиталя до дома они шли пешком. Было первое по-настоящему весеннее утро. Небо расчистилось, солнце сияло в лужах и в оконных стеклах. Таня ловко обходила лужи, но все равно забрызгала грязью и промочила насквозь свои кремовые замшевые ботинки на высоких каблуках.
     - Говорила тебе нянька: надень боты! - ворчал Михаил Владимирович. - Никогда никого не слушаешь, всегда поступаешь по-своему, даже в мелочах.
     У храма Большого Вознесения толпились нищие. Шла обедня.
     - Зайдем? - спросила Таня.
     - Ну, если ты так хочешь, - профессор зевнул, - честно говоря, я мечтаю поскорей принять ванну и выспаться.
     - Не волнуйся, мы недолго.
     Тане хотелось поставить свечи, подать записки о здравии своего полковника и за упокой души унтера Самохина. В Бога она верила искренне и просто, как в раннем детстве, когда в храм ее водила нянька, так и сейчас. В гимназии многие прогрессивные барышни над ней смеялись. Барышни ее возраста и старше увлекались спиритизмом, читали "Теософский вестник", ходили к медиумам и гадалкам. Быть православной в культурном кругу считалось не то что старомодным, но почти неприличным. Брат Володя нарочно при Тане издевался над церковью, священников называл "попиками", зачитывал сплетни из бульварных газет о распутстве и обжорстве монахов, о гомосексуализме среди высшего духовенства. Таня никогда не спорила, старалась уйти, потом горячо, до слез, молилась за брата. Она знала, какими мерзостями занимается Володя в своем веселом оккультном кружке.
     Михаил Владимирович атеистом не был, но церковь считал всего лишь одним из государственных учреждений. Танины чувства щадил, в храме аккуратно крестился и в Великий пост не ел скоромного.
     Когда поднялись на паперть и стали раздавать нищим мелочь, крошечная, похожая на птичью лапку рука вцепилась в подол Таниной белой шубки.
     - Помоги, помоги...
     Высокий голос звучал совсем тихо, но заглушал остальные голоса. Существо в истлевшей гимназической тужурке, в кальсонах и огромных кирзовых сапогах смотрело на Таню выпуклыми карими глазами без ресниц. Голова была замотана рваной вязаной шалью. Маленькое сморщенное лицо казалось злой карикатурой и на ребенка, и на старика, и вообще на человека. Здоровая баба в лохмотьях дернула ребенка-старика за ворот тужурки, прошипела:
     - Оська, черт, не тронь благородную барышню, отцепись, замараешь дорогую шубку! Иди к своей синагоге, там проси, не здесь! Барышня-красавица, подай на хлебушек солдатской вдове, пожалей деток-сироток!
     То ли баба встряхнула Оську слишком сильно, то ли сам он едва держался на ногах, но ребенок-старик стал вдруг медленно падать, и так получилось, что упал он Тане на руки. Михаил Владимирович приподнял голое веко, пощупал пульс.
     - Обморок, - тихо сказал он Тане.
     Она держала мальчика на руках, он был странно легким, почти бесплотным. Профессор побежал за извозчиком. Через двадцать минут вместе с ребенком-стариком они вернулись в госпиталь. По дороге он очнулся. Сказал, что чувствует себя хорошо, зовут его Иосиф Кац, ему через месяц будет одиннадцать лет.
     - Где твои родители? - спросил Михаил Владимирович.
     - Дома, в Харькове, - ответил мальчик.
     Пока Таня вместе с сестрой Ариной мыла его и кормила, он успел рассказать, что учился в первом классе гимназии и сбежал из дома с бродячим цирком. По дороге в повозку попала немецкая бомба, все погибли, а он выжил, но стал седым от пережитого ужаса.
     - Так родители твои ищут ведь тебя, волнуются, - покачала головой сестра Арина.
     - Ничего. Я им телефонировал, - ответил мальчик, - они все знают.
     - Что - все? - спросила Таня.
     - Что я в Москве и буду поступать в театр. Я хочу сыграть шута в "Короле Лире". Вот только поправлюсь, то есть вылечусь.
     Когда мальчика стал осматривать Михаил Владимирович, ребенок болтал без умолку. Признался, что из дома не сбегал, просто так получилось случайно. Давно, еще летом, на полянке возле дачи сел немецкий аэроплан. Летчик спросил Осю, где тут ближайший трактир, и ушел обедать, а Ося залез в кабину, стал крутить руль, нажал на рычаг, аэроплан возьми и взлети. Ося сначала испугался, но потом ему понравилось, он летел выше облаков и даже взял пассажира, старого ворона Ермолая. Ворон этот жил когда-то на дереве возле дома Оси, был умный и добрый, умел говорить, ел с рук, но потом пропал. И вот Ося встретил его в небе, взял в кабину своего аэроплана. Ворон рассказал, что сбежал от филеров охранки, поскольку сочувствовал социал-демократам, ночами расклеивал листовки и мерзавцы воробьи донесли на него.
     - Мы с Ермолаем летали, пока не замерзли. В небе ведь холодно, холодней, чем на земле. Приземлились ночью в Москве, в Нескучном саду. Было темно, никто нас не видел. Мы зарыли аэроплан в клумбу. Я решил остаться в Москве инкогнито, поменять фамилию и стать великим артистом кинематографа, как господин Чаплин. Ермолай побоялся остаться. За ним охотились филеры, у него не было паспорта, и он нарушил черту оседлости. Мы попрощались.
     - Где же ты живешь? - спросил профессор, прощупывая железки у ребенка на шее.
     Теперь нигде. А раньше на Малюшинке, в странноприимном доме, там кухарка Пелагея Гавриловна добрая женщина. Я ей помогал чистить картофель и газеты читал с выражением. Но потом у нее случилась личная Арама. Ее интимный друг Пахом стал изменять ей с дочкой хозяина дома. Пелагея Гавриловна запила. Как напьется, так сначала плачет, а потом бьет меня чем попало, кричит, будто я продал Христа. Я пробовал ей объяснить, что это преступление произошло очень давно, тысяча девятьсот шестнадцать лет назад и я в нем участвовать никак не мог. Но она злилась еще больше, махала кочергой, потом заявила, что я немецкий шпион, масон, погубил Россию, пеку мацу на крови христианских младенцев. Я говорил, что пишу с кровью евреи не едят, она не кошерная, и мацу делают только из воды и муки, даже соли не кладут.
     - Ося, ты помнишь, когда и как ты заболел? - спросил Михаил Владимирович.
     - Лет в пять, наверное. Сначала я стал худеть. Мама кормила меня изо всех сил, но я худел. Я был бледный, и кожа совсем сухая, сморщенная. Потом побелели волосы, и я стал задыхаться, как побегаю немного, так задыхаюсь.
     - Родители показывали тебя каким-нибудь докторам?
     - Конечно. Меня смотрели лучшие доктора Харькова, даже сам профессор Лямпорт.
     - Лямпорт? Иван Яковлевич? Очень интересно. Ты помнишь, что он сказал?
     - Отлично помню. Он сказал, что я умный мальчик, что все пройдет. Надо есть больше мяса, овощей и фруктов, быть на свежем воздухе, обтираться холодной водой и делать гимнастику. - Ося вдруг раззевался, принялся тереть глаза.
     Когда Михаил Владимирович уложил его на кушетку и прощупывал живот, ребенок уснул как убитый. Профессор накрыл его пледом, задернул шторы в кабинете.
     - Он не заразный? - шепотом спросил пожилой фельдшер Васильев, который все это время был в кабинете.
     - Нет.
     - А что же это? Чем он хворает, бедняга?
     - Пока не знаю. Может, крайняя степень истощения. Но говорит он живо, соображает отлично. При такой тяжелой дистрофии возникают психические нарушения, астения, депрессия, психозы.
     - Да уж, с головой у него все в порядке, - фельдшер хмыкнул, - шустрый, даже слишком. Сказки рассказывает, про аэроплан, про ворона. А вдруг и про возраст свой тоже наврал?
     - Ну сколько ему может быть, как вы думаете?
     Васильев на цыпочках подошел к кушетке, при тусклом свете стал вглядываться в лицо Оси. Во сне он больше походил на ребенка, чем на старика. Морщины разгладились, щеки и губы порозовели. Тень падала так, что не видно было седины и стариковской плеши на круглой голове.
     - Неужели правда ему только одиннадцатый год? - спросил фельдшер.
     - Да. Врядли больше. Но организм его изношен, как у семидесятилетнего старика.
     - Господи, помилуй, сколько же ему осталось?
     - Год, полтора. Сердце слабое. Как проснется, покормите еще раз и дайте побольше теплого сладкого питья.
     - Михаил Владимирович, вы хотите его здесь оставить?
     - Хочу, не хочу, но деваться ему пока некуда.
     - Так ведь мест совсем нет, все койки заняты, - возразил фельдшер, - и его превосходительство узнают, будут возражать.
     - Я не сказал, чтобы вы клали его в палату к раненым. Этого не нужно. Пусть ночует здесь, в моем кабинете. Принесите ему белье, подушку, зубную щетку, мыло, полотенце. Ас его превосходительством я объяснюсь.
     В вестибюле Михаил Владимирович увидел дочь. Таня дремала в углу, в кресле.
     - Я же велел тебе взять извозчика и ехать домой.
     Таня зевнула, потрясла головой, чтобы проснуться, и спросила сиплым, севшим голосом:
     - А где Ося?
     - Спит у меня в кабинете.
     - Ты понял, что с ним?
     - Боюсь, что да. Хотя это совершенно невероятно.
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Ключи, перчатки, кошелек. Эти три предмета казались Соне заговоренными. Они всегда исчезали в самый неподходящий момент, когда надо было срочно выбегать из дома. Папа в таких случаях говорил: "Шишок, Шишок, поиграй и отдай!" - и волшебным образом все находилось, будто правда жил в тесной городской квартире капризный маленький домовой. Папу он слушался, Соню - нет.
     Она металась по комнатам, по кухне, заглядывала во все шкафы и ящики. Перчатки пропали бесследно. Оставалась надежда, что Соня забыла их в машине. Кошелек валялся на полке в ванной. Ключи Соня взяла папины, они лежали в кармане его дубленки. В том же кармане Соня обнаружила мятую цветную картонку. Это была карточка гостя отеля "Кроун" в городе Зюльт-Ост, Германия.
     "Зюльт, Зюльт", - повторяла про себя Соня, сбегая вниз по лестнице.
     Ее старенький голубой "Фольксваген" стоял во дворе, занесенный снегом и безнадежно запертый с трех сторон чужими машинами. Соня посмотрела на часы и помчалась к метро, убеждая себя, что все к лучшему. Сейчас такие пробки, что можно застрять часа на полтора. А на метро она доедет за двадцать минут, к тому же не придется искать место для парковки.
     На "Белорусской" неожиданно встал эскалатор. Сзади на Соню навалился дядька в камуфляжной куртке. От него несло перегаром. Соня ухватилась за поручень, чтобы не упасть на маленькую хрупкую бабушку. Не упала, но больно вывернула правую руку.
     На платформе скопилось много народу.
     - Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны, - сообщил радиоголос.
     Стрельба в правом ухе продолжалась. Температуру Соня сбила анальгином. Голова слегка плыла, коленки дрожали от слабости. Толпа повалила из поезда, сердитая дежурная вместе с милиционером быстро обходила вагоны. Из последнего выволокли сонного дядьку в тулупе. Милиционер нес его полосатый баул, дядька ворчал и тер глаза кулаками. Пустой поезд умчался со свистом. С эскалатора хлынул очередной поток пассажиров. Соню теснили все ближе к краю платформы, она решила не ждать, перейти на Кольцевую и доехать до "Кузнецкого моста" через "Краснопресненскую".
     По лестнице на переходе медленно двигалась плотная толпа. Соне стало жарко. Она расстегнулась. Отлетела пуговица от дубленки. Это была уже третья потерянная пуговица, осталось всего две, а запасных не было. Соня с тоской подумала, что придется покупать и пришивать новые.
     В голове продолжало пульсировать короткое глухое "Зюльт". Это было похоже на стук дятла.
     На гостевой карточке стояли две даты, приезда и отъезда. Получалось, что папа прожил на маленьком острове Зюльте, в отеле "Кроун", в номере 23 десять суток. То есть нигде больше в Германии он не был. Долетел до Гамбурга, оттуда на поезде по знаменитой насыпной дамбе отправился на остров, в город Зюльт-Ост. Зачем?
     Когда она выскочила из метро и перебегала дорогу, в сумке заверещал мобильный.
     - Соня, с вами все в порядке? Вы не заблудились? Не застряли в пробке? - услышала она голос Валерия Павловича Кулика.
     - Я скоро, я уже близко, - ответила Соня.
     В нескольких сантиметрах от нее резко затормозил и засигналил грязный "Форд". У Сони стукнуло сердце. Она только сейчас заметила, что перебегает на красный, машин полно и она посреди улицы. В два прыжка она добралась до разделительной полосы, чтобы дождаться зеленого.
     - Я совсем рядом, - сказала она в трубку, - вот, я вижу, кафе "Грин".
     - Так, Соня! Вы опять все напутали. Не "Грин", а "Григ", и не кафе, а ресторан. "Грин" это забегаловка. Не отключайтесь.
     Кулик объяснял ей, как идти к ресторану, шаг за шагом, пока она не оказалась внутри.
     - Чем могу помочь? - надменно спросил охранник-шкаф в безупречном костюме.
     Вокруг был мрамор, живые цветы, картины в золоченых рамах, бархатные кресла и зеркала. Гигантские, беспощадные зеркала, в которых отражалось все в подробностях. Дубленка, купленная пять лет назад на Савеловском рынке, пучки ниток вместо пуговиц. Плохо сидящие, но единственные приличные черные брюки. Коричневые сапоги в неистребимых разводах от соли зимних московских улиц. Пух белого свитера давно скатался комочками. Волосы следовало бы уложить феном, а лицо подкрасить. Но поскольку Соня почти никогда этого не делала, то и сейчас забыла. А зеркала напомнили.
     Швейцар не хотел ее раздевать. Охранник говорил по телефону и как будто не услышал ее робкого "Меня ждут", стоял так, что она не могла его обойти. Из зала вышла высокая, феноменально красивая брюнетка, остановилась, принялась подкрашивать губы, искоса, неодобрительно посмотрела на Соню. Особенно не понравились ей коричневые облезлые сапоги под черными брюками.
     Наконец появился Кулик, большой, мягкий. Соня заметила, что он сбрил остатки волос, стал откровенно лысым и расстался с очками, наверное, линзы вставил. Он был без пиджака, голубая рубашка туго обтягивала пузо. Он блестел, лоснился, улыбался и чувствовал себя здесь как дома.
     - Рад вас видеть, Сонечка! А что бледная? Глазки красные? Ох, простите, простите, девочка, я все знаю, вы потеряли папу, сочувствую от всей души.
     Он снял с нее дубленку, отдал швейцару. Тот подобострастно заулыбался и принял из рук Валерия Павловича Сонино рыночное старье с почтением, достойным норковой шубы.
     В зале свет был не таким ярким, и Соня слегка расслабилась. Кулик повел ее в самую глубину, где столики прятались в нишах за бархатными шторами.
     - Сейчас я познакомлю вас с очень важным человеком, - шепнул он, - постарайтесь ему понравиться.
     За столиком сидел мужчина лет сорока пяти. Светлые жидкие волосы зализаны назад, лицо неприятное, надменное. Грубые крупные черты, толстые бледные губы. Он встал навстречу Соне, пожал ей руку, слишком крепко, так, что пальцы заныли, улыбнулся, и улыбка вдруг удивительно преобразила его. Засверкали белые зубы, черты смягчились, стало заметно, что глаза у него ярко-голубые и вполне живые.
     - Зубов, - коротко представился он.
     - Вот, Иван Анатольевич, я привел вам самый лучший экземпляр, - сказал Кулик и отодвинул стул для Сони.
     - Как вы себя чувствуете, Софья Дмитриевна? - спросил Зубов, откровенно разглядывая ее. - Кажется, вы приболели?
     - Да, немного. Но теперь уже выздоровела. Спасибо. - Соня спряталась от его пристального взгляда, уткнувшись в меню.
     - Возьмите форель, - посоветовал Кулик.
     Когда заказ был сделан и официант ушел, Зубов спросил:
     - Скажите, Софья Дмитриевна, кроме тех трех статей по апоптозу, которые висят в Интернете, у вас есть еще какие-нибудь работы на эту тему?
     - Ее диссертация об этом, я же говорил вам, - ответил за Соню Кулик.
     "У Зигфрида Ленца есть роман "Урок немецкого", там действие происходит на острове Зюльт, - вдруг вспомнила Соня, совсем некстати. - Вторая мировая война. Нацистская Германия. Художник сослан на север, на остров Зюльт. Художнику запрещено рисовать, и начальник местной полиции обязан следить, чтобы он не брал в руки ни кисть, ни карандаш. Сын полицейского, маленький мальчик, втайне от отца навещает художника, они становятся лучшими друзьями. Вот почему слово "Зюльт" мне знакомо. Я читала роман Ленца по-русски и по-немецки, он мне страшно нравился когда-то".
     - Что такое васкуляризация? - низкий голос Зубова звучал слегка обиженно.
     Соня вздрогнула. Оказывается, она говорила все это время, пыталась объяснить, над чем работает в последние пять лет.
     - Иван Анатольевич занимается кадрами, он не биолог, а экономист по образованию, так что вы попробуйте обойтись без нашей заумной терминологии, - мягко напомнил Кулик.
     У Сони пересохло во рту. Она залпом выпила полный стакан минералки.
     - Раковые клетки вырабатывают особый белок, ангиогенин, который вызывает образование капилляров, то есть васкуляризацию, - стала объяснять Соня, - опухоль как бы притягивает к себе новые растущие сосуды, через них ест и дышит, становится неотъемлемой частью живого организма, причем самой сильной и агрессивной его частью. Еще в середине семидесятых удалось определить полную аминокислотную последовательность этого белка, найти ген, который отвечает за его синтез. Но на этом этапе исследования зашли в тупик.
     Зубов не сводил с Сони ярко-голубых глаз. Нельзя было понять, слушает он или просто изучает Соню. Глаза ничего не выражали. Соне хотелось верить, что слушает. Иначе зачем просил рассказать? Кулик скучал, все оглядывался, ждал, когда принесут закуски.
     - Если я вас правильно понял, вы сейчас говорите об онкологии? - уточнил Иван Анатольевич. - Но при чем здесь самоубийство клетки?
     - Рак - одна из форм самоубийства живой системы, на макроуровне, то есть на уровне всего организма. Раковая клетка практически не отличается от одноклеточных, ведет себя так же, как бактерии. По идее организм должен реагировать на нее мощной иммунной атакой.
     - Не самая аппетитная тема, - хмыкнул Кулик и убрал со стола мобильник, чтобы официант мог поставить перед ним тарелку с крабовым салатом. - Соня, прервитесь и обратите внимание на карпаччо.
     "Правда, что же я все болтаю? - спохватилась Соня. - Им, кажется, это совсем неинтересно".
     - Валерий Павлович сказал, вы свободно владеете английским и немецким. - Зубов продолжал сверлить Соню взглядом, при этом ловко подцепил маслинку и отправил в рот.
     - Немецкий у меня слабоват, я им редко пользуюсь. Английский в активе.
     - Детей у вас нет, мужа тоже. - Зубов поднял на вилке прозрачный ломтик сыра и, прищурившись, взглянул сквозь него на Кулика.
     - Да, - сказала Соня, - я одна. Мама с новым мужем живет в Сиднее.
     - У нее был замечательный папа, но он умер совсем недавно, - сказал Кулик.
     - Соболезную, - механически кивнул Зубов, - то, что вы одна - это дополнительный плюс. Для вас не составит проблемы переехать на год в Германию. Вы там бывали?
     - Нет.
     - Придется вспомнить немецкий. - Прожевав сыр, Зубов опять улыбнулся Соне. - Скажите, а откуда такая страсть к биологии? У вас в роду были биологи?
     - Нет.
     - Вы уверены?
     - В наше время мало кто знает о своих прадедушках, - заметил Кулик, - люди теряют корни, а напрасно. Вот я, например, совсем недавно выяснил, что мой предок со стороны отца был знаменитым медиумом и поэтом. Модное сочетание для начала двадцатого века. В эзотерическом альманахе "Оттуда", который выходил в Петербурге с девятьсот четвертого по девятьсот восемнадцатый, я нашел статьи, стихи и даже фотографию Степана Кулика, моего замечательного предка.
     - Я дальше бабушек и дедушек ни о ком не знаю, - сказала Соня.
     - Ну и кем же они были? - спросил Зубов.
     - Мамин отец всю жизнь проработал бухгалтером в Министерстве сельского хозяйства. Этого дедушку я помню. Папин был летчик, но он погиб еще до папиного рождения.
     Соня принялась наконец за карпаччо. Розовые ломтики лосося оказались потрясающе вкусными, она давно ничего подобного не ела, зажмурилась от удовольствия.
     - Вкусно? - спросил Зубов.
     - Да, очень.
     - Розы вам понравились?
     Соня поперхнулась, закашлялась. Кулик налил воды, протянул ей стакан. Она жадно выпила, кашель прошел.
     - Мы никак не могли вам дозвониться. - Зубов одарил Соню очередной улыбкой. - Мы знали, что у вас день рождения, круглая дата. У нас принято поздравлять наших сотрудников, дарить подарки. Вы пока еще не с нами, но, надеюсь, очень скоро станете полноправным членом нашей дружной корпорации.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     Ответное письмо из Харькова от доктора Лямпорта пришло довольно скоро. Доктор сообщил, что действительно пользовал мальчика Иосифа Каца в течение пяти месяцев. Туберкулез, рак, дистрофия, малокровие исключены. Вероятно, ребенок страдает какой-то редкой разновидностью детской сухотки. Впрочем, это само по себе диагнозом не является, ибо под старинным определением "детская сухотка" скрываются многие недуги, медицине еще не известные.
     Заболевание не наследственное, ничего подобного ни у кого из родственников не наблюдалось. Остальные дети в семье практически здоровы.
     "Правда, самой семьи теперь нет, - писал Лямпорт. - В июне прошлого года случилось несчастье. Родители мальчика, его бабушка и старший брат погибли при пожаре на даче. Полиция до сих пор не знает, был это несчастный случай или поджог. Иосиф в это время гостил в Одессе у замужней старшей сестры (я прописал ему морские купания). Каким образом ребенок оказался в Москве, на паперти, я не знаю. Найти других родственников мне пока не удалось. Я справлялся у полицмейстера, он сказал, что в полицию Харькова и Одессы по поводу пропажи мальчика Иосифа Каца никто не обращался. Сестра с мужем из Одессы уехали, куда - неизвестно".
     Ося жил в госпитале третью неделю. За это время ему сделали все анализы, его осмотрели разные специалисты. Все вслед за Лямпортом говорили о детской сухотке. Михаил Владимирович свозил Осю на прием к лучшему педиатру Москвы профессору Грушину. Именно Грушин произнес слово, которое давно крутилось в голове у Михаила Владимировича: прогерия. Весьма редкое и загадочное страдание неизвестной этимологии. Ребенок рождается здоровым. Но организм его изнашивается с удесятеренной скоростью, как будто за день он проживает месяц, за месяц - год. Он стремительно стареет, оставаясь ребенком и умирает в одиннадцать-двенадцать лет глубоким стариком.
     Как это лечить, никто не знает.
     Ося читал Конан Дойля и Купера, играл в шашки с фельдшером Васильевым, рисовал аэропланы, подводные лодки, дирижабли, разыгрывал перед сестрами-монахинями сцены из "Двенадцатой ночи" и "Короля Лира", уговаривал Таню сводить его в Художественный театр.
     - Если вы боитесь, что своим видом я распугаю публику, могу нарядиться дамой, надеть шляпу с густой вуалью. Никто не заметит, что я седой и сморщенный. Я буду дама-карлица, загадочная и прелестная. Карлицам ведь не запрещено посещать театры?
     - Хорошо, после Пасхи обязательно сходим в Художественный театр, - обещала Таня.
     Она просила отца забрать Осю из госпиталя домой.
     - Он будет жить в моей комнате. Какой смысл держать его здесь, раз лечить все равно невозможно?
     Михаил Владимирович возражал. У Оси слабое сердце. В госпитале есть все необходимое для экстренной помощи. На самом деле он просто боялся, что Таня слишком привяжется к мальчику, он и сам успел привязаться к Осе.
     - Почему ты считаешь, что нельзя любить того, кто может умереть в любую минуту? - однажды спросила Таня.
     - Потому что когда эта минута приходит, больно нестерпимо, - ответил профессор.
     Эта минута приходит всегда, рано или поздно, и значит, любить можно только инфузорий, бактерий, да крыса Гришку Третьего.
     - Еще четырех крыс, двух морских свинок, одного кролика, - чуть слышно пробормотал Михаил Владимирович и тут же принялся напевать себе под нос "Утро туманное".
     - Что? - Таня резко остановилась и заговорила шепотом, хотя слышать их не мог никто, они шли по пустому Тверскому бульвару. - Ты продолжаешь опыты? Тебе удалось? Почему же ты молчал?
     - Потому что говорить пока не о чем. Я не уверен в результатах, слишком мало времени прошло, но даже если что-то получается, то лучше молчать. Ты сама это отлично понимаешь. - Михаил Владимирович обнял дочь за плечи. - Ты видишь, что происходит с Агапкиным? Он близок к помешательству. У него зверушки дохнут.
     - Ты рассказал ему все?
     - Я указал ему путь, но комментировать каждый свой шаг не собираюсь, тем более я сам еще нив чем не уверен.
     - Ты ни разу не делал это при нем, вместе с ним. Почему?
     - Да, правда, почему?
     - Погоди, папа, но он же не вылезает из лаборатории.
     - Он спит иногда. Мне этого времени как раз хватает. Знаешь, что самое странное? Он моих помолодевших зверушек не замечает. Я ничего не говорю ему, но и не скрываю. Он как будто ослеп.
     - Правда, ослеп. - Таня нахмурилась и, помолчав немного, вдруг громко прошептала: - Но я тоже не видела ни одного животного со следами трепанации. Григорию Третьему ты вскрывал череп. Да, зажило все удивительно быстро, но ведь не на следующий же день, на голове была повязка почти неделю.
     - Трепанация, кажется, не нужна. Все проще, но одновременно и сложней в тысячу раз.
     - Как?
     - Если бы я знал - как? Если бы понимал - почему? Семь опытов из десяти закончились успешно, без всякой трепанации. Впрочем, надо еще долго наблюдать, я не уверен. Вдруг они возьмут да и передохнут, или Федор Федорович доберется до них и вскроет черепа. Может, предупредить его, чтобы он их не трогал?
     - Выгони его, - сказала Таня после долгой паузы, - пригласи доктора Потапенко или Маслова. Они с удовольствием с тобой поработают. Агапкин неприятный какой-то, к тому же неврастеник.
     - Ох и строга ты, матушка. - Профессор улыбнулся и покачал головой. - Надо быть снисходительней, ты ведь собираешься стать лека рем. Давай-ка зайдем в кондитерскую, ужасно хочется съесть лимонное пирожное и выпить кофе.
     - Папа, я тебя ни о чем больше пока не спрашиваю, - сказала Таня, когда они сели за столик, - я правильно делаю?
     - Спрашивай, не спрашивай, я даже самому себе пока не решаюсь ответить на многие вопросы. Боюсь, не верю, не понимаю. Но остановиться не могу. Это такая зараза, вроде наркотика. И хватит об этом.
     - Ладно. - Таня пожала плечами и принялась листать меню.
     Подошел официант. Михаил Владимирович заказал себе сразу три пирожных, кофе со сливками, рюмку ликера. Таня долго думала, выбрала песочную корзиночку с фруктами, чашку какао и попросила официанта, чтобы отправили с посыльным большую яблочную шарлотку в госпиталь.
     - Ося просил, - объяснила она отцу, - он любит. А забрать его все равно придется. Того и гляди, нагрянет превосходительство, ты знаешь, что будет.
     Что? - Михаил Владимирович изобразил комический испуг. - Генерал потребует моей отставки? Но я тоже генерал, ты забыла?
     - Он жандарм, а ты врач.
     - Вот именно. Кто важней в госпитале, как ты считаешь?
     Таня насупилась, отвернулась, принялась рассматривать репродукции на стене кондитерской. Они были дешевые, бумажные, но в толстых сусальных рамах, с претензией на роскошь. Наконец она произнесла чуть слышно, не глядя на отца:
     - Ося еврей.
     - Вот это новость! Спасибо, я не знал.
     - Не смешно, папа! Превосходительство лютый антисемит.
     - Обычно это связано с хроническими запорами. Хорошо помогают клизмы и английская соль.
     Принесли кофе и пирожные. Михаил Владимирович ел с аппетитом, а Таня не могла. Кусок застревал в горле. Она постоянно видела перед собой сморщенное детское лицо, беззубую улыбку. Она слышала хриплый слабый шепот, как тогда, на паперти: помоги, помоги! Огромные карие глаза смотрели на нее с какой-то вечной тоской, вне возраста и времени.
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Когда вышли из ресторана, Кулик нежно попрощался с Соней, расцеловал ее, обнял. Зубов подвез ее домой на черном "Мерседесе" с шофером. По дороге задавал самые невинные и приятные вопросы: о детстве, о том, как и почему она увлеклась биологией.
     Во дворе на лавочке курил Нолик.
     - Привет. Я же вроде бы дала тебе ключи, - сказала Соня.
     - Да, я тоже думал, что они у меня есть, но оказалось, это ключи от машины.
     - Странно. Совсем ничего не помню.
     Соня вместе с Ноликом стряхнула снег со своего "Фольксвагена". Чтобы опять не оказаться запертой, заранее переставила машину. Уже через три часа надо было отправляться в аэропорт, встречать маму.
     - Ну что, как пообщалась с Селезнем? - спросил Нолик, когда они вошли в квартиру.
     - С Куликом. Мне, Нолик, предложили работу в Германии. Там открылся филиал Института экспериментальной биокибернетики. Они набирают международную группу молодых ученых. Кстати, розы именно оттуда. И.З. - Зубов Иван Анатольевич, он у них занимается подбором кадров. Кулик познакомил меня с ним в ресторане. Видел "Мерседес"? Вот, это его "Мерседес", И.З.
     - Круто. Поздравляю. А что ты тогда такая кислая? Платить будут в евро?
     - Нет. В украинских гривнах. Как я скажу об этом Биму? Как я уеду на год в чужую страну? У меня нет загранпаспорта. Я боюсь самолетов. Мне не понравился этот Зубов, несмотря на его розы и неотразимую улыбку. Он какой-то не совсем натуральный. Знаешь, из тех людей, которым, если что-то надо от тебя, они сладкие-сладкие, но если ничего не надо или, не дай Бог, ты встанешь на пути, они тебя даже не перешагнут - раздавят.
     - Перестань ныть. Никто тебя пока давить не собирается. Розы, ресторан, перспектива отличной работы. Что ты накручиваешь себя? Скажи, ресторан был хороший? Еда вкусная?
     - Да, очень. А что?
     Соня, морщась, пыталась расстегнуть молнию сапога. Молния заела, и это Соню серьезно огорчило, поскольку никакой другой зимней обуви у нее не было. Нолик между тем давно разулся, снял куртку и сидел на корточках у открытого холодильника. Холодильник был пуст, и это серьезно огорчило Нолика.
     - Когда я голодный, я начинаю чувствовать всякие чувства и мыслить всякие мысли, - изрек он своим бархатным рекламным басом.
     - Пожалуйста, помоги мне расстегнуть сапог, - попросила Соня.
     Нолик дернул слишком сильно, язычок молнии отломился. Не раздумывая, Нолик стянул наполовину расстегнутый сапог с Сониной ноги и вытер испачканные руки о джинсы.
     - Гилозоический синдром, - сказала Соня.
     - Что?
     - Болезнь у меня такая.
     - Это что-то новенькое. Тебе мало среднего уха? - Нолик потрогал ее лоб. - Температуры нет.
     - Нет, - согласилась Соня, - и сапог других нет, и дубленки, и пуговиц запасных. Еды нет в холодильнике. Эскалатор останавливается, поезд дальше не идет, пропадают ключи и перчатки, кончаются деньги, рвутся колготки, убегает кофе. Гилозоизм, Нолик, это направление в философии, согласно которому все вокруг нас живое, одушевленное. Все, понимаешь? Вот эта табуретка, мой драный сапог, отлетающие пуговицы, эскалатор, поезд, платформа в метро, само метро, холодильник, который ты не закрыл. Оно все живое, и оно все сейчас меня не любит.
     - Ну, положим, холодильник должен меня не любить, а тебя за что? - пробормотал Нолик, озадаченно хмурясь. - Слушай, что за бред?
     - Это не бред. В это верили не самые глупые люди. Гете, Джордано Бруно, Дидро. Я не верю, но у меня синдром.
     - А денег совсем нет? - осторожно спросил Нолик.
     - Есть папина заначка, но я не хочу ее трогать. Я даже не знаю, сколько там.
     Нолик резко встал, ушел на кухню. Соня слышала, как он возится, хлопает дверцей холодильника, сопит, включает воду.
     - Я нашел пельмени. Конечно, нет ни масла, ни сметаны, но есть горчица, - проворчал Нолик, когда она пришла к нему на кухню. - Слушай, Софи, тебе не кажется, что к приезду твоей мамы неплохо запастись какой-нибудь едой? Завтракать нечем, даже кофе кончился. И не пора ли купить тебе новые сапоги?
     - Ты намекаешь на папину заначку? - спросила Соня.
     - Я не намекаю. Я говорю прямо и честно. Тебе, Софи, тридцать лет. Для младенчества это слишком много, для старческого маразма слишком мало. - Нолик принялся ожесточенно трясти солонкой над кастрюлей. - Твои сапоги давно надо выкинуть. Дубленку тоже. Очнись, Софи, посмотри на себя в зеркало.
     - Ты сейчас пересолишь пельмени и останешься без ужина. - Соня взяла со стола пачку его дешевых сигарет и закурила. - Хочешь сказать, я лахудра?
     - Нет, Софи. Ты не лахудра. Ты пофигистка. Тебе все по фигу, кроме твоей биологии.
     Неправда. Я музыку люблю, старый негритянский джаз, бардовские песни, оперу "Евгений Онегин". Я очень много читаю не только специальной литературы, но и художественной, я даже фильм какой-то недавно смотрела по телевизору, забыла, как называется. А то, что я шмотки себе не покупаю и не пользуюсь косметикой, так это не принцип, это нужда, Нолик. Я работаю в бюджетном институте. Знаешь, какая зарплата у старшего научного сотрудника? Три с половиной тысячи рублей. У папы было больше, пять тысяч. Да, он занимался с учениками, но он не брал взяток. Нам хватало на квартплату, на еду, мы купили машину, два хороших дорогих ноутбука, ему и мне. Конечно, я могла бы одеваться приличней, но для этого надо тратить кучу времени и сил на магазины. Ничего мне не идет, и моего размера никогда нет. Продавщицы либо приставучие, либо надменные. В примерочных почему-то всегда такое освещение, такие зеркала, что хочется завыть от тоски. Конечно, есть женщины, которые во всех зеркалах, при любом освещении смотрят на себя с восторгом и нежностью, но я, Нолик, и этой счастливой породе не принадлежу. Я ненавижу магазины.
     У Нолика рот был набит пельменями, он энергично жевал, чтобы поскорее ей ответить. Она не сомневалась, что он ответит резко, но, прожевав, Нолик подобрел, вальяжно закинул ногу на ногу, закурил.
     - Софи, я, кажется, впервые за последние лет десять услышал от тебя такой длинный монолог, без единого биологического термина. Ты ненавидишь одежные магазины. Это понятно. А к продовольственным ты как относишься?
     - Ладно, ты прав. Надо взять денег из папиной заначки, сходить в супермаркет.
     На папином столе все еще были разложены старые фотографии. В глубине верхнего ящика Соня обнаружила две тысячи долларов и тридцать тысяч рублей. Там же лежал папин партийный билет, комсомольский билет бабушки, ее посмертные ордена в коробочке, какие-то грамоты с колосьями и портретами Ленина, красная кожаная папка с шелковыми лентами. Соня вытащила из рублевой пачки пять тысяч. Несколько секунд смотрела не красную папку, взяла ее в руки, но раскрывать не стала, положила на место.
     Нолик ждал ее в прихожей, уже одетый. Соня попыталась натянуть полурасстегнутый сапог. Не получилось, Пришлось надеть кроссовки.
     Супермаркет был в двух кварталах от дома. Чтобы ноги не успели замерзнуть, Соня побежала. Нолик за ней не поспевал, ворчал и злился. Пока катили тележку вдоль полок, он опять подобрел, заметив, что Соня лично для него положила в тележку маленькую плоскую бутылку коньяка. Как только они вернулись с полными пакетами, он ее открыл, налил себе рюмочку, закусил шоколадкой.
     а потом уже снял куртку и ботинки. Соня ушла в папин кабинет, стала собирать фотографии.
     "Конечно, Нолик ошибся. Девушка на снимке тридцать девятого года просто очень похожа на бабушку Веру. Но это не может быть она".
     Соня достала с книжной полки портрет бабушки, вытащила старый семейный альбом, красную кожаную папку, развязала ленты. В папке лежал пожелтевший, мятый тетрадный листок в клетку, исписанный чернильным карандашом быстрым косым почерком. Листок был запаян в пластик. Вместе с ним лежало несколько фотографий бабушки Веры, папиной мамы. Одна из них оказалась точно такой, как та, на которой стояла дата "1939", но в два раза меньше. Кто-то аккуратно отрезал изображение молодого человека.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     В госпитале все бегали и суетились, ждали его превосходительство, инспектора госпиталей. Бывший жандарм, генерал, граф Петр Оттович Флосельбург старательно демонстрировал свой русский патриотизм, поскольку был немцем и боялся, что его заподозрят в сочувствии противнику или, не дай Бог, в шпионаже.
     Должность свою он получил по протекции Распутина, пользовался теплым покровительством ее величества. Посещая очередной госпиталь, он прежде всего проверял, в каждом ли помещении есть красный угол с иконами, теплится ли там лампада, довольно ли в ней масла и какого оно качества. Врачей, фельдшеров, сестер милосердия он поучал, что главное в их деле не столько облегчение физических страданий, сколько воспитание страждущих в духе нравственной чистоты и христианского смирения посредством чтения вслух в солдатских и офицерских палатах душеспасительной литературы.
     К раненым он относился более или менее терпимо. Но к тем больным, которые не имели счастья получить на фронте пулевое или осколочное ранение, а подцепили дизентерию, тиф, туберкулез, заработали радикулит в окопной сырости, язву желудка от походных кухонь, граф , презирал и считал симулянтами.
     В госпитали граф любил нагрянуть неожиданно, как лиса в курятник. Точная дата визита превосходительства стала известна всего за сутки, и то случайно. Накануне чиновник министерства, приятель главного врача, шепнул ему за вистом, предупредил.
     Всю ночь в коридорах шумно работали полотеры, не давали раненым спать. Еще до рассвета сестер отправили гладить белье. Не хватало матрасов. Со склада привезли старые чехлы. Их поспешно штопали и набивали соломой.
     Раненых, лежавших в коридоре, следовало разместить по палатам. Стали сдвигать койки, и несколько тут же сломались. Кинулись искать столяра. Нашли, но он был пьян. Накануне вечером праздновал день ангела своей супруги, причем в гостях у него были три приятеля, госпитальных санитара, которые тоже не успели протрезветь к утру. К обычному госпитальному букету запахов примешался дух перегара. Из кухни воняло пригоревшей кашей, вонь не выветривалась, а нос у превосходительства был весьма чуток. Главный врач сорвался, схватил за локоть кладовщика, тряс его и кричал так, что вспотел. Бедняга кладовщик не придумал ничего лучшего, как послать старика сторожа в ближайшую галантерейную лавку за одеколоном, чтобы опрыскать все помещения. Вскоре дышать в палатах и коридорах стало невозможно. Одеколон был самый дешевый.
     Михаил Владимирович столкнулся с Таней на лестнице. Она неслась вниз со стопкой историй болезни, при этом голова ее была повернута назад, она кричала сестре Арине, стоявшей сверху:
     - Еще два травматических невротика из пятой офицерской!
     Профессор поймал дочь на лету. Щеки ее пылали, над верхней губой выступили капельки пота.
     - Что ты бегаешь?
     - Арсений Кириллович договорился в Обуховской, они возьмут наших невротиков, у них места есть!
     - Что ты бегаешь? - повторил профессор и слегка потряс Таню за плечи.
     - Так ведь превосходительство... - растерянно прошептала Таня, как будто просыпаясь.
     - Марш ко мне в кабинет! Умойся, выпей валерьянки и посиди там с Осей. - Михаил Владимирович взял у нее из рук карточки. - Я с этим разберусь. Иди!
     - Но, папа, неудобно, все готовятся, бегают. Как же я буду сидеть?
     - Все сходят с ума. Это эпидемия, Таня. Острый административный психоз. Мыть полы и менять матрацы надо по необходимости, а не по случаю графских визитов.
     - Вы, Михаил Владимирович, потому такой смелый, что вас на фронт не отправят, - прозвучал рядом сиплый голос терапевта Маслова.
     - Почему? Очень даже могут. Всю японскую я был на фронте.
     - Тогда - да, а сейчас - ни за что. Вами, Михаил Владимирович, очень скоро заинтересуются на высочайшем уровне, вами дорожить будут, как перлом бесценным, как жемчужиной. Это приятно, но и опасно. Помните, доктор Розен рассказывал об одной известнейшей особе, у которой на коже умирает жемчуг? - Маслов перешел на шепот. - На ночь фамильные жемчуга надевают на простую бабу, чтобы ожили, пропитались здоровым крестьянским потом.
     - О чем вы, Валентин Евгеньевич? - изумленно спросила Таня.
     - Иди, не стой здесь! - тихо сердито прикрикнул на нее профессор.
     - Вы, Танечка, все равно не поймете, о чем я. Да вам и не надо. Но батюшка ваш меня отлично понял. - Маслов протянул профессору толстую, свернутую трубкой газету и побежал вверх. - Пятнадцатая страница, новости науки. Я там для вас карандашом отметил! - крикнул он, перегнувшись через перила.
     Таня взяла у отца газету. Это был свежий номер "Московского наблюдателя". Отчеркнутая карандашом заметка называлась "Омоложение возможно?". Таня читала быстрым свистящим шепотом, Михаил Владимирович хмуро слушал.
     "Профессор медицины Свешников М.В. близок к осуществлению древней мечты человечества о возвращении молодости и продлении жизни. Наконец решением этой животрепещущей проблемы занялись не только темные шарлатаны, колдуны и алхимики, а представители серьезной академической науки. В результате особого терапевтического воздействия несколько дряхлых подопытных животных обрели вторую юность. Среди них четыре крысы, три собаки и человекообразная обезьяна. Все они живут в домашней лаборатории профессора и, по свидетельству очевидцев, чувствуют себя отлично. Свой метод профессор Свешников держит в строжайшем секрете, на вопросы нашего корреспондента отвечать отказался. Однако из достоверных источников известно, что скоро будут проводиться опыты на людях".
     Под заметкой стояла подпись: Б. Вивариум.
     Когда Таня закончила читать, Михаил Владимирович уже не хмурился, а тихо смеялся и сквозь смех произнес:
     - Завтра же подам на них в суд. Пусть этот Б. Вивариум выплатит мне штраф в размере стоимости омоложенной человекообразной обезьяны.
     Внизу послышался топот, по лестнице быстро поднялись несколько жандармских офицеров. Накал суеты и беготни достиг высшей точки, стало известно, что госпиталь сегодня посетит не только граф, но и Ее Императорское Величество вместе с великими княжнами. Персоналу было приказано вести себя смирно, заниматься своими обычными делами, лечить раненых, не толпиться в проходах, не глазеть, не кричать "ура" и разными глупыми просьбами высочайших особ не беспокоить.
     Главный врач по заранее известному списку перечислил всех, кто вместе с ним встретит высоких гостей у входа. Остальных попросил разойтись по палатам. Первым в списке стояло имя профессора Свешникова, далее три заслуженных врача, чином не ниже полковников. Из сестер - две старые монахини и Таня.
     - Много народу быть не должно, - объяснил главный врач, - ее величество толпы не любит, и сразу будет сделано замечание, что наши раненые остались без присмотра.
     Удостоенные чести встречать высоких гостей вышли на крыльцо. Утро было холодным и ясным. Но к полудню почернело небо, поднялся сильный ветер, он трепал полы белых халатов, от него слезились глаза. В маленькой зябнущей толпе звучали тихие разговоры.
     - Ее величество о наших раненых более нас беспокоится, ночами не спит, только о них и думает.
     - Ну, положим, ночами она подругой причине не спит.
     - Прекратите, как вам не стыдно!
     - Разве я сказал что-то неприличное?
     - Принесла ее нелегкая, прости Господи!
     Наконец послышался топот копыт и рев автомобильных моторов. В открытые ворота въехали конные офицеры царского казачьего конвоя. За всадниками медленно вкатился гигантский автомобиль, похожий на старинную карету. Выскочил шофер весь в коричневой коже, распахнул пассажирскую дверцу.
     Первым появился граф, маленький, круглый, в генеральской шинели. Потом одна за другой две девушки в форме сестер милосердия, в накинутых сверху скромных шубках. Великие княжны Татьяна и Ольга показались Тане милыми и вовсе не царственными. На юных темнобровых лицах лежал отпечаток привычного смущения и усталости от официальных церемоний, от того, что опять все глаза устремлены на них, их разглядывают, изучают с любопытством и равнодушием.
     Следом из автомобиля вылезла крупная дама, одетая также в сестринскую форму.
     Официальные портреты врали не меньше злых карикатур и скабрезных картинок. Врала даже беспристрастная кинохроника. Живая императрица Александра Федоровна ничего общего не имела с образом мистической фурии, немецкой шпионки, сумасшедшей любовницы грязного мужика.
     Она прихрамывала. У нее были тонкие синеватые губы и больные, тревожные глаза. Лицо ее было одновременно красиво и жалко. В нем сочетались монашеское смирение и жесткость, капризность. Неприятно, вроде патоки с солью.
     "Как тяжело, как невыносимо ей живется, - подумала Таня, - как страшно быть ею, с этой хромотой и тихой истерикой в глазах. О ком еще из царской семьи говорилось и писалось столько мерзостей? Если бы она правда была злодейка, все бы боялись ее и молчали".
     - Папа, это у нее на коже умирает жемчуг? - шепотом, на ухо, спросила Таня.
     Михаил Владимирович молча кивнул.
     Императрица каждому поклонилась, улыбнулась. Врачи целовали ей руку, с сестрами она обменивалась рукопожатиями. Она говорила с легким немецким акцентом, и это раздражало. Таня вдруг вспомнила, что современники отмечали и у Екатерины II акцент, но их это, наоборот, трогало, умиляло. Немка, а как старается быть русской, как о России печется.
     - Профессор Свешников Михаил Владимирович. Рада вас видеть. Как ваши изыскания в биологии? - Александра Федоровна в очередной раз улыбнулась, и вблизи ее улыбка выглядела фальшиво. Губы растягивались, но взгляд оставался тревожным. Глаза беспокойно блуждали и никак не встречались с глазами собеседника.
     - Ваше величество, мне сейчас не до опытов. Война, - ответил Михаил Владимирович.
     Процессия медленно шла по коридорам, в палатах ее величество и их высочества подходили к раненым, разговаривали с ними тихо и участливо. Таня вдруг заметила, что матушка Арина умильно всхлипывает, и не только она, но все врачи и сестры, которые несколько минут назад обменивались презрительными репликами о высокой гостье, сейчас смотрят ей в рот, ловят каждое ее слово, и кто-то стал ниже ростом, и даже у мужчин глаза подернулись трепетной влагой. Только отец ведет себя естественно и просто. Разговаривает с царицей тем же тоном, что с коллегами врачами, с ранеными, с санитарами.
     - Михаил Владимирович, кажется, это ваша идея - держать раненых на холоде? - вдруг спросила Александра Федоровна.
     - Ваше величество, о том, что при низких температурах сужаются сосуды, уменьшается кровотечение и мозгу требуется меньше кислорода, знали еще древние греки, римляне и народная медицина.
     Но императрица уже не слушала, заговорила с сестрой Ариной, потом с графом. Поднялись на следующий этаж, подошли к очередной палате. Это была маленькая комната, всего на две койки. Там лежали два тяжелых, с гнойными осложнениями. Дверь была приоткрыта. Главный врач хотел провести процессию мимо, но ее величество остановилась, улыбнулась и приложила палец к губам.
     Из-за двери звучал сиплый детский голос:
     
     Не удержать любви полета:
     Она ни в чем не виновата!
     Самоотверженно, как брата,
     Любила лейтенанта флота.
     
     А он скитается в пустыне -
     Седого графа сын побочный,
     Так начинается лубочный
     Роман красавицы-графини .
     
     Императрица опередила всех, открыла дверь и вошла.
     В узком пространстве между койками стоял Ося, седой, истощенный ребенок. На пергаментном лице горели огромные карие глаза. Тонкие, как ветки, руки взлетали, жестикулируя в такт стихам. На койках лежали раненые под капельницами, в бинтах. Увидев пожилую женщину в привычной для него форме сестры милосердия, Ося кивнул, улыбнулся и продолжил читать еще более выразительно:
     
     И в исступленьи, как гитана,
     Она заламывает руки.
     Разлука. Бешеные звуки
     Затравленного фортепьяно.
     
     - Кто это? - панически грозным шепотом спросил граф.
     - Это Мандельштам, - ответил Ося, - молодой поэт, пока не очень знаменитый, но лет через десять его узнает вся Россия, а через пятьдесят - весь мир, вот увидите. Он мой тезка, его тоже зовут Осип. И он тоже еврей, как я. Отличные стихи, правда?
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Сонин папа, Дмитрий Николаевич Лукьянов, не помнил свою мать. Она погибла в 1942-м, когда ему было два с половиной года. Ей посмертно присвоили звание Героя Советского Союза, ее именем назывались улицы, школы и пионерские дружины. Дмитрий Николаевич Лукьянов уже в раннем детстве знал, что он не просто мальчик, а сын знаменитой разведчицы-партизанки, которая совершила подвиг, прошла страшные пытки, никого не выдала и была повешена фашистами.
     Один заслуженный художник написал маслом огромную картину "Казнь Веры". Опушка березовой рощи. Виселица, сколоченная из бревен. Девушка в рваном платье, босая, с длинными светлыми волосами стоит на ящике. Палач в нацистской форме накидывает ей петлю на шею. Вокруг фашисты. Девушка смотрит прямо на зрителя. Куда ни отойдешь, она все равно смотрит.
     Лицо Веры было срисовано именно с той фотографии, которая стояла за стеклом на книжной полке.
     В 1949 году, когда Сониному папе исполнилось десять лет, его принимали в пионеры в Музее боевой славы, и там он впервые увидел картину.
     - Смотрите, ребята, это знаменитая Вера Лукьянова, мама нашего Димы, - сказала учительница.
     - Димка, ой, ужас! Твою маму фашисты вешают! - крикнула какая-то девочка.
     Дима бросился к полотну и стал бить кулаками по нарисованным фашистам, повторяя:
     - Мама! Мамочка! Гады! Не убивайте мою маму!
     В красной кожаной папке хранился запаянный в твердый пластик серо-желтый тетрадный листок в клетку, на котором чернильным карандашом было написано:
     "Милый, любимый мой сынуля Димочка!
     Ты еще совсем маленький и не скоро это прочитаешь. Никогда не забывай меня. Расти здоровым, сильным. Обязательно учись, читай умные книги, всегда оставайся честным человеком, не пугайся жизненных трудностей. Все поправимо, кроме предательства и смерти. Люби нашу великую советскую Родину, знай, твоя мама погибла за твою свободу, за твое, сыночек, будущее. Я так сильно люблю тебя, мой маленький, что и когда меня не станет, я все равно буду рядом. Мне уже не больно и не страшно. Светает Целую тебя, Димочка, в глазки, в лобик. Твоя мама".
     Письмо чудом сохранилось и дошло до адресата, до маленького мальчика, который уехал с бабушкой из Москвы в Томск в августе 1941-го.
     Когда началась война, Вера училась на пятом курсе университета, на филологическом факультете. Она хорошо знала немецкий. Поступила в разведшколу, была заброшена на парашюте во вражеский тыл, в Белоруссию. Сначала воевала в партизанском отряде, потом ее устроили машинисткой в немецкую комендатуру в Гродно. Фашисты арестовали очередного связника, он выдал Веру.
     Письмо сохранила девушка, сидевшая с ней в одной камере. Девушка была местная, ее мать выкупила ее у полицая-охранника за две бутылки самогона и шмот сала. После войны она разыскала остатки Вериной семьи, мать и сына.
     В самые тяжелые моменты жизни папа доставал письмо, читал вслух. То есть он не читал, просто держал в руках и произносил текст наизусть. Соня вдруг вспомнила, как на следующий день после возвращения из Германии опять застала папу с письмом в руках.
     - Софи, нам через двадцать минут выезжать. Я думал, ты заснула. - Нолик подошел сзади, стал разглядывать фотографии через Сонино плечо. - Слушай, а этот, он что, твой дед? Лукьянов? Кстати, кто он был?
     - Не знаю. Какой-то летчик. Они даже пожениться не успели, он сгорел в самолете еще до войны. Лукьянова - бабушкина фамилия, не его.
     - Так это он или нет?
     Соня покачала головой, пролистала альбом, ткнула пальцем в фотографию молодого человека лет двадцати, круглолицего, курносого.
     - Вот он. Они жили в одной коммуналке на Сретенке. Он погиб, когда она была еще беременна, и даже не успел узнать, что у него родился сын.
     - Погоди. - Нолик часто, недоуменно моргал. - Тогда кто же этот лопоухий, с ребенком на руках?
     - Понятия не имею.
     Нолик заметил на столе, в стакане для карандашей, маленькую лупу, взял снимок у Сони из рук и пробормотал:
     - Какая странная у него форма.
     Нолик с детства увлекался военной историей, собирал солдатиков, прочитал уйму мемуаров, исследований, знал все об оружии, знаменах, орденах, погонах.
     Он разглядывал снимок минуты две и вдруг прошептал:
     - На нем немецкая форма. Софи, этот парень - он лейтенант СС!
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     - Чем болеет это дитя? - спросила Александра Федоровна.
     Она обращалась к профессору Свешникову, но он не успел открыть рот. За него ответил Ося:
     - Дитя постарел от ужаса, путешествуя над Атлантикой на воздушном шаре. Запасы питьевой воды подходили к концу. Жирные чайки кружили рядом, воровали мои сухари и вяленую говядину. Сытно пообедав моей провизией, они собирались на десерт съесть меня. Я пытался объяснить, что я худой и невкусный, но уговоры не помогали. Мне пришлось разрядить в них мой револьвер, хотя я противник убийства. Ветер дул с моря вверх таким образом, что мой шар поднимался все выше, днем солнце сжигало мою кожу, и она сморщилась. Ночью лунный свет серебрил мои волосы, и они стали седыми. Зубы сточились, когда пришлось съесть кожаные ботинки, чтобы не умереть от голода. Потом заболело сердце. Оно подпрыгнуло к горлу, и я чуть не выплюнул его, как фруктовую кость, но вовремя опомнился и проглотил назад. Это случилось, когда прямо передо мной оказался австрийский аэроплан-разведчик. Завязался бой. Я швырял в него мешочками с песком, он стрелял в меня из пулемета.
     - Он выпустил штурвал? - спросила великая княжна Ольга.
     - Хороший вопрос. - Ося одобрительно кивнул. - В кабине их было двое, летчик и стрелок. Неизвестно, чем бы кончилась эта неравная схватка, если бы мои мешки не рвались на лету. Песок попал австрийцам в глаза, аэроплан потерял управление и стал падать. Но мой шар был пробит в нескольких местах. Внизу я видел бескрайнюю морскую гладь, она стремительно приближалась. Сквозь толщу воды я мог разглядеть медуз, рыб, огромных китов и маленьких симпатичных морских коньков. Мир был прекрасен, и я с грустью прощался с ним. Когда дно моей корзины коснулось воды, я потерял сознание.
     - Милый мальчик, - сказала Александра Федоровна.
     Ей явно наскучила Осина болтовня. Но великие княжны уходить не хотели.
     - Как же вы не утонули? - спросила Татьяна.
     - Дельфин подобрал меня и принес к берегу. Но это оказался необитаемый остров. То есть там жили люди, но они были потомками древних ацтеков и практиковали человеческие жертвоприношения.
     - Ты потом об этом расскажешь, детка, а сейчас нам пора, - сказала Александра Федоровна.
     - Нет, подождите еще немного, это самое интересное, как я сражался с главным ацтекским жрецом. Он был колдун.
     - Ося, остановись, - прошептала Таня, склонившись к его уху, - расскажешь потом, сейчас не надо.
     - Но как же? Потом я уже ничего не смогу рассказать. Скоро явится граф, инспектор госпиталей, и я должен буду спрятаться, сидеть тихо, потому что его превосходительство антисемит. Не исключено, что с ним вместе явится сама императрица, она тоже не любит евреев.
     В палате стало страшно тихо. Императрица побледнела. Все смотрели то на нее, то на Осю. Было слышно частое, возмущенное пыхтение графа. Никто не решался сказать ни слова. В напряженной тишине вдруг прозвучал тихий сдавленный голос:
     - Ваше величество, вы уж не серчайте, простите мальца.
     Говорил один из раненых.
     - Ой! - испуганно пискнул Ося и спрятался за Таню.
     - Милый мальчик, - повторила императрица, когда процессия покинула палату и двинулась дальше по коридору, - так чем же он все-таки болен?
     - Прогерия, ваше величество, - ответил Свешников, - весьма редкое заболевание, при котором ребенок стареет, не успевая вырасти, и умирает лет в одиннадцать-двенадцать от старческих болезней.
     - Можно ему помочь?
     - Боюсь, что нет, ваше величество.
     - Где его родители?
     - Он сирота.
     - Мы могли бы молиться за него, на все воля Божья. - Императрица возвела глаза к потолку. - Он как будто символ своего несчастного племени. Надо его окрестить.
     
     ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
     
     После бурной новогодней ночи в Куршевеле Петр Борисович изменился. Он стал пристальнее вглядываться в зеркало. Морщины, мешки под глазами, пятна старческой пигментации, похожие на ржавчину, - все это он не замечал раньше, а теперь видел как сквозь лупу.
     Иногда взгляд его надолго останавливался на платиновых стрелках наручных часов. Это были отличные часы, они стоили семьдесят тысяч евро и шли идеально точно. Но Петру Борисовичу казалось, что они спешат. Слишком быстро крутятся стрелки. Время тает, как будто кто-то ворует его, примерно так же, как воруют нефть, нелегально присосавшись к трубе.
     Он вдруг поймал себя на том, что внимательнее смотрит на других, своих ровесников и тех, кто старше. В глаза бросались разные любопытные мелочи.
     Банкир А. красит волосы и брови. Политик Б., глава парламентской фракции, перед выборами что-то сделал с лицом, убрал отеки, разгладил морщины. Руководитель крупного концерна, болезненно толстый и совершенно лысый, уехал куда-то, вернулся худым, подтянутым. На голове настоящие живые волосы.
     Но проходило время - несколько месяцев, год, и лицо политика Б. опять становилось отечным и морщинистым, руководитель концерна толстел и лысел.
     У банкира А. оторвался тромб, и он умер. Банкир был ровесником Кольта. Он не курил, не пил спиртного, не баловался травкой. По выходным прыгал на теннисном корте, зимой нырял в прорубь.
     После похорон за поминальным столом Петр Борисович оказался рядом со своим давним приятелем, министром В. Министр был старше Кольта на восемь лет.
     - Ну что, Вова, что ты думаешь об этом? - тихо спросил Кольт после третьей рюмки.
     Да нет, Петюня, брось, ерунда! Если только... - министр нахмурился, помотал головой, очень тихо, одними губами, произнес несколько имен и вопросительно уставился на Кольта.
     - Я не это имел в виду, - грустно улыбнулся Кольт, - конечно, никто ему не помог. Тромб оторвался. Но ведь, по большому счету, какая разница?
     - Как какая? Очень даже большая!
     - Да, возможно, разница есть. Но итог один, Вова. Десять лет, ну двадцать. А потом? Тромб, опухоль, инфаркт, это еще ничего, быстро. А если инсульт, маразм, паралич?
     - Петюня, у тебя депрессия, что ли? - Министр взглянул на него сочувственно. - Ты смотри, это даром не проходит, особенно в нашем возрасте. Все болезни от тоски и стресса, надо себя пересиливать и оставаться оптимистом.
     - Да, Вова, ты прав. Надо оставаться оптимистом, и даже в гроб ложиться с улыбкой.
     - Ну, ну, перестань, - министр легонько хлопнул его по плечу, - не закисай, Петя. Конечно, все там будем, с улыбкой или без нее, но ведь не завтра.
     - М-гм. - Кольт взял стакан воды и залпом выпил. - Я знаю, Вова, закисать нельзя. Но я стал как-то слишком остро чувствовать время. Я отлично помню, что было десять, двадцать лет назад, каким был я, ты, все мы. Время пролетело как один миг. А дальше оно летит еще быстрей. Десять, двадцать лет - это практически завтра.
     - Все-таки лучше двадцать, чем десять. - Министр нервно рассмеялся. - Я понял тебя, Петюня. Со мной это тоже бывает. Такая вдруг тоска наваливается, все кажется бессмысленным. Но я смотрю на сына своего, на внучек. Мне интересно, как они растут, в них моя кровь, мое продолжение. Это утешает и отгоняет дурные мысли. Ты бы, Петюня, женился. Когда есть семья, оно все как-то легче.
     Да, наверное, - рассеянно кивнул Кольт и взглянул на двадцатипятилетнюю вдовицу банкира. - Вот он женился, и ему было легче.
     Вдовица, модель европейского класса, лицо известной косметической фирмы, сидела через стол рядом с молодым телевизионным продюсером. Они тихо оживленно болтали. Рука продюсера лежала на спинке ее стула. Продюсер шептал ей что-то на ушко. Вдовица осторожно, беззвучно хихикала. Почувствовав пристальный взгляд Кольта, она напряглась, слегка отодвинулась от своего собеседника и сделала траурное лицо.
     - Нет, не так, конечно, - мягко усмехнулся министр, - ты же знаешь, она у него пятая или седьмая, поэтому и с детьми беда. Старший сын скололся, его здесь нет. Младший вон, сидит.
     Кольт проследил взгляд министра и увидел существо без возраста и пола. Желтые локоны до плеч, выщипанные удивленные брови, огромные, навыкате, трагические черные глаза.
     - Хочется думать, что он плачет по отцу. Возможно, он единственный за этим столом по-настоящему страдает, - шепотом заметил министр, - но я слышал, неделю назад его бросил любовник, известный сериальный актер, и, боюсь, дело именно в этом. Но с семьей, Петюня, все равно лучше, чем одному. А о возрасте ты не думай. Зачем думать, если ничего не изменишь? Зарядку делай, следи за весом, за питанием. Витамины принимай, сейчас огромный выбор. Есть всякие курсы очищения, естественного омоложения. Могу порекомендовать тебе пару отличных клиник, в Швейцарии и в Германии. Попробуй.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     Доктор Агапкин временно переселился в квартиру Свешниковых. Раньше он снимал мансарду на чердачном этаже доходного дома неподалеку, на Миуссах, на пару с приятелем. Недавно приятель женился и съехал. Одному оплачивать это жилье Агапкину не позволяли средства. Он искал что-нибудь дешевле, но подходящие варианты пока не попадались.
     Спал он на диване в комнате Володи, не более четырех часов в сутки. Пока профессор был в госпитале, Агапкин вскрывал черепа крыс, кроликов, морских свинок, производил разные манипуляции с эпифизом. Животные дохли. Он складывал тушки в фанерные ящики для почтовых посылок и выносил на помойку.
     Морозы давно прошли, была мокрая грязная оттепель. Дворник Сулейман вместо мечети стал посещать социал-демократический кружок и теперь больше занимался вопросами классовой борьбы, чем уборкой мусора. От ящиков распространялась нестерпимая вонь.
     Крыс Григорий Третий жил и здравствовал, ел с аппетитом, был жаден до самок и плодил обильное потомство. За прошедшие после операции три месяца он ничуть не изменился, не постарел, хотя по крысиному летоисчислению три месяца равнялись годам десяти-двенадцати. Профессор периодически брал у него кровь на анализ, дважды уносил его в госпиталь, просвечивал рентгеном и приносил обратно.
     - Почему вы не вскрываете его? - спрашивал Агапкин.
     - Пусть еще поживет, раз уж выпал ему такой шанс.
     Агапкин по десять раз рассматривал рентгеновские снимки, изучал под микроскопом крысиную кровь, но ничего особенного не видел.
     - Когда вы собираетесь продолжить опыты?
     Михаил Владимирович зевал, пил мятный чай с медом, курил сигару и отвечал:
     - Завтра, Федор. Завтра обязательно. Сегодня я очень устал.
     Впрочем, несмотря на усталость после бессонных ночей в госпитале, профессор иногда надолго закрывался в кабинете, читал и писал что-то в толстой лиловой тетради. Агапкин спрашивал - что? Профессор отвечал: так, ерунда, наброски. И опять зевал, жаловался на хронический недосып. Заглянуть через плечо ассистент не решался, профессор не любил этого. Он хмурился и закрывал тетрадь. Агапкин мог видеть только книги на столе. Это был странный подбор литературы. Старые истрепанные фолианты на немецком, английском, французском. Книги о даосизме, алхимии, "История жизни Парацельса". Рядом стопка современных медицинских альманахов и журналов, "Основы гистологии" Максимова, "Клеточная природа соединительной ткани" Вирхова, свежая тонкая брошюра профессора Поля "Опотерапия и продление жизни". "Мозг и нервная система" Герхарда, книга профессора Мечникова "Этюды о природе человека", с дарственной надписью. Тут же две старинные, рассыпающиеся книжонки какого-то Никиты Короба: "Обычаи и культы древних степных племен", "Заметки об истории и нравах диких кочевников Вуду-Шамбал с-кой губернии".
     - Я не понимаю вас, Михаил Владимирович, вы же ученый! К черту лазарет, к черту! Вы на пороге мирового открытия, это переворот во всех естественных науках, в философии, в истории, в самой жизни!
     Профессор качал головой и пытался остудить пыл своего ассистента:
     - Федор, у нас пока ничего нет, кроме странных случайностей. Крысу Гришке повезло, и не стоит обольщаться. За три месяца вы погубили пару сотен подопытных тварей, и все безрезультатно.
     - Всего одну сотню. Но это неважно! Вы не объяснили мне методику операции, я действую наугад.
     Нет никакой методики. Я тоже действовал наугад и рассказал вам все. Возможно, в эпифизе крысы-донора или в воздухе в момент операции присутствовала какая-то неизвестная бактериальная культура. Не исключено, что сыграло роль чередование темноты и света. Эпифиз - светочувствительный орган. Наверное, как-то положительно подействовали слезы. Они лились у меня из глаз, потому что разбилась склянка с эфиром. О целительных свойствах слез знали еще египтяне и греки. Но скорее всего, решающее значение в успехе операции имел романс "Утро туманное", который я напевал, пока возился с крысом.
     Агапкин шевелил желваками, краснел, бледнел, бежал в лабораторию истязать очередного зверька. Проклиная себя и профессора, во время операции над морской свинкой пытался плакать и пел романс "Утро туманное".
     Несколько раз в отсутствие Михаила Владимировича он заходил в кабинет, искал лиловую тетрадь. Он знал, что она лежит в том единственном ящике письменного стола, который заперт. Пытался найти ключ. Был пойман Клавдией с поличным и долго, путано оправдывался, чем вызвал у честной горничной еще большие подозрения.
     Агапкин худел, бледнел, терял сон и аппетит. Это заметил даже Володя, который не отличался особенной зоркостью и чуткостью по отношению к чужим недугам.
     - Вы не хотите немного развеяться? - спросил он однажды за обедом.
     За столом они сидели вдвоем. Прислуживала горничная Марина. Никого в доме не было.
     - Что вы имеете в виду? - встрепенулся Агапкин и брезгливо бросил на тарелку ломоть теплого калача, который до этого долго и старательно мазал маслом, но так ни кусочка не откусил.
     - Завтра я иду в гости к одной замечательной даме. Могу взять вас с собой.
     - К Ренате? - Агапкин мучительно зевнул.
     - Как вы догадались?
     В последнее время именно эта дама кажется вам самой замечательной в Москве, а возможно, и во всей России. Но я, простите, ваших восторгов не разделяю, к тому же я занят.
     Володя отхлебнул кофе, достал папиросу, сунул ее в янтарный мундштук и, насмешливо глядя Агапкину в глаза, спросил:
     - Чем же именно вы так заняты, Федор Федорович, что не спите, не едите, не выходите на воздух?
     Чиркнула спичка, папироска ароматно задымилась. Агапкин опять зевнул, на этот раз притворно, достал из кармана серебряную луковицу часов, встал, громко отодвинул стул:
     - Простите, Володя, мне пора в лабораторию. Вам приятного аппетита и увлекательного вечера у Ренаты!
     - И все-таки вы пойдете со мной, Федор Федорович, - сказал Володя очень тихо ему в спину.
     - Что? - Агапкин развернулся слишком резко и застонал, схватился за шею.
     - Прострел? - сочувственно спросил Володя. - Я знаю, это больно. Надо помассировать и сделать теплый компресс. Вы, Федор Федорович, пойдете со мной, хотя бы потому, что мой отец терпеть не может, когда в его отсутствие кто-либо заходит к нему в кабинет и роется в его бумагах.
     - Вы ерунду говорите. - Морщась и потирая шею, Агапкин все-таки вернулся за стол. - Михаил Владимирович кабинета не запирает и не запрещал мне входить. Я искал книгу.
     - Книги стоят на полках. Их нет в запертом ящике. Зато там спрятана лиловая тетрадь.
     - Вы откуда знаете?
     Я здесь живу. - Володя глубоко затянулся, вытянул губы трубочкой, и к потолку поплыли, один за другим, аккуратные колечки дыма. - Если отцу донесут, что я открывал ящик, он очень рассердится, наговорит мне резкостей, но быстро простит. Во-первых, я его сын, а он удивительно чадолюбив. Во-вторых, ему известно, что я ничего не смыслю в медицине и, следовательно, даже прочитав, не пойму ни слова. Но вы, Федор Федорович, совсем другое дело.
     - Что вы предлагаете? - спросил Агапкин, морщась отболи в шее.
     - Не то, что вы думаете. Взламывать ящик и вместе читать тетрадь мы с вами не станем. Пока я предлагаю только сходить со мной в гости. Ну, не дуйтесь. Согласитесь, хотя бы из простой вежливости. Вы все-таки спите в моей комнате, едите со мной за одним столом.
     - Ваша Рената интересуется омоложением? - быстро тихо спросил Агапкин.
     - Нет, - Володя ласково улыбнулся и погасил папиросу, - она и без этого молода и прекрасна. Просто ей хочется спасти жизнь хотя бы нескольким невинным тварям, которых вы собираетесь резать завтра вечером.
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Соня вела машину очень осторожно. У нее кружилась голова. Пару раз пришлось припарковаться у обочины, посидеть с закрытыми глазами.
     - Нолик, дорогой мой, почему ты до сих пор не получил права? Для мужчины твоего возраста это неприлично, - ворчала она. - Сейчас вот рулил бы за меня, а я бы мирно спала на заднем сиденье.
     Нолик ее не слышал. Он рассуждал о советско-германских отношениях накануне Второй мировой войны. Ему не давал покоя лопоухий молодой человек в форме лейтенанта СС на фотографиях, рядом с юной Сониной бабушкой и с младенцем, возможно, Сониным отцом, на руках.
     - На самом деле война началась не только по злой воле Гитлера и Сталина. Все были хороши, и французы с англичанами, и американцы. К тридцать восьмому разразилась всемирная эпидемия какого-то ошеломительного вранья и предательства на высшем уровне.
     - Дипломаты всегда врали, во все века, - лениво заметила Соня, выруливая на соседнюю полосу, где было меньше машин.
     - Да, не спорю. Но перед той войной творилось нечто особенное. Ни одно соглашение не работало. Договоренности, подписанные вчера, нарушались завтра без всяких предупреждений. Сталин не верил англичанам, Чемберлена терпеть не мог и ждал, что Гитлер нападет на Великобританию. Чемберлен и Даладье мечтали, чтобы два людоеда, красный и коричневый, перегрызли друг другу глотки. Им было по фигу, что при этом погибнут миллионы людей в России и в Германии, они подло и беспощадно предали Чехословакию, отдали Польшу на растерзание двум людоедам.
     - Нолик, откуда ты все это знаешь? - удивилась Соня.
     - Ты забыла? Я с детства люблю военную историю. По Второй мировой войне я бы, наверное, диссертацию мог защитить, давать консультации кинодокументалистам и читать лекции. Только ко мне никто не обращается, и слушать меня некому. Тебе интересно?
     - Да, очень.
     - Когда Молотов и Риббентроп подписали знаменитый пакт, между СССР и Германией завязались не только торговые, но и военные контакты. Например, группа летчиков "Люфтваффе" обучалась на одном из военных аэродромов в Москве.
     - При чем здесь бабушка Вера?
     - Она вполне могла работать переводчицей, она же отлично знала немецкий.
     Сама не понимая почему, Соня вдруг разозлилась.
     - Ну и что? Допустим, она работала переводчицей, познакомилась с молодым лейтенантом СС, сфотографировалась с ним. Что из этого следует?
     - Ничего, - Нолик вздохнул, - познакомилась, сфотографировалась, сначала с ним вдвоем, потом втроем, с младенцем. Младенец - твой папа. Он вырос, через шестьдесят семь лет съездил в Германию, привез фотографии в портфеле, прятал их от тебя и очень скоро после этого умер.
     - Так, все! - крикнула Соня. - Лучше рассказывай дальше про Сталина и Гитлера!
     - Хорошо, - согласился Нолик, - только орать зачем?
     - Извини.
     - Не извиню!
     Несколько минут ехали молча. Соня свернула к обочине, остановилась, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.
     - Софи, тебе нехорошо? - тревожно спросил Нолик.
     - Знаешь, папа всю жизнь был убежденным коммунистом, - еле слышно пробормотала Соня, не открывая глаз. - Ленина считал святым. Говорил, что сталинские репрессии можно оправдать колоссальным экономическим скачком, индустриализацией и в конечном счете - победой в войне. Я не спорила с ним. Мама - да, спорила до хрипоты, до визга.
     - И правильно делала, - проворчал Нолик.
     - Не знаю. Врядли. Все равно переубедить не могла.
     - Да, наверное, никто бы не смог. Твоему папе казалось, что любой самый невинный антисоветский анекдот косвенно порочит память юной разведчицы Веры. - Нолик грустно вздохнул. - Все-таки жалко, что ты росла без бабушки. А твою прабабушку даже я помню, правда, смутно. Она, кажется, в восемьдесят втором умерла?
     В восемьдесят третьем. Мне было семь. У нее под кроватью хранился узелок. В нем сухари, зубная щетка, кубик хозяйственного мыла, фланелевые штаны, пояс с резинками, жуткие коричневые чулки. И портрет Ленина, эмалевый, в серебряной рамке, как иконка. До глубокой старости она ездила по России, выступала перед пионерами, рассказывала о своей героической дочери и плакала. Каждый раз искренне рыдала и узелок всегда возила с собой.
     - Зачем?
     - Эх ты, историк. Вдруг арестуют?
     - А портрета дочери в узелке не было?
     - Нет. Только Ленин. Понимаешь, ведь из-за этих фотографий в портфеле папа мог умереть. Он вдруг узнал, что жизнь его мамы была совсем другой и вовсе не совпадает с каноническим житием советской святой. Для него это шок, достаточно серьезный, чтобы вызвать сердечный приступ. Может, сжечь их к черту?
     - Он не сделал этого.
     - Ну да, да, ты прав. - Соня посмотрела на часы, горестно шмыгнула носом и выехала на трассу. - Ладно, давай дальше про двух людоедов.
     - С удовольствием. Редкий случай, когда ты меня слушаешь, а не я тебя. Так вот. Поделили Польшу, Гитлер стал получать интересную информацию о реальном состоянии Красной армии. До этого он верил официальной сталинской кинохронике, видел роскошные парады на Красной площади и боялся, что не одолеет такой военной мощи. Кстати, в тот период они вполне мирно общались между собой, переписывались. Возможно, в октябре сорокового они тайно встретились во Львове.
     - Стоп! Не верю! - Соня как будто проснулась, отвлеклась наконец от невыносимых мыслей о папе. Стала слушать внимательнее, прокручивать в голове университетский курс новейшей истории.
     - Да, - легко согласился Нолик, - такого рода версии навсегда останутся вопросами веры и неверия. Точных доказательств нет. Понятно, что если встреча состоялась, то потом оба участника сделали все, чтобы не осталось ни документов, ни свидетелей.
     Вокруг Сталина и Гитлера вообще много мифов, - заметила Соня, - я, например, читала у одного вполне авторитетного историка, что Сталина в тридцать восьмом омолаживали, в Боткинской больнице ему провели операцию по имплантации желез. Оперировал профессор Розанов, ассистентом был доктор Плетнев, его личный врач. На самом деле это полный бред. Никто бы не решился пересаживать Сталину чужие железы, поскольку в то время еще не знали, что делать с отторжением тканей при пересадке, не умели подавлять иммунитет.
     Нолик ничего не ответил. Он вдруг замолчал, насупился, достал сигарету.
     - Не вздумай курить, - предупредила Соня, - открывать окно холодно, мы назад повезем маму, если она учует запах в салоне, запилит меня до смерти.
     - Софи, а ведь там среди фотографий был еще и профессор Свешников, - пробормотал Нолик и покорно убрал сигарету назад в пачку, - ты сейчас сказала про омоложение, и я вспомнил! Сталин очень интересовался этим, очень. Может, железы ему и не пересаживали, но Институт экспериментальной медицины проблемами продления жизни занимался весьма серьезно. Я недавно видел документальное кино по телевизору, как раз об этом. Там рассказывали, что существует версия, будто Свешников руководи л одной из закрытых лабораторий и лично для Сталина разрабатывал методы омоложения.
     Соня тихо присвистнула и даже оторвала руку от руля, чтобы покрутить у виска пальцем.
     - Михаил Владимирович Свешников в феврале двадцать второго удрал из Советской России через Финляндию. Он вместе с дочерью Татьяной, сыном Андреем и внуком Мишей пяти лет перебрался через Финский залив. Скорее всего, профессор Свешников после этого путешествия умер от пневмонии. Мороз, ветер. Им удалось достать только один тулуп и шерстяной плед, Свешников закутал в плед дочь и внука, тулуп отдал сыну, а сам был в легкой куртке и свитере.
     - Где ты это прочитала?
     - Нигде. Мне рассказывал об этом Федор Федорович Агапкин. Он был ассистентом Свешникова, еще до революции.
     - Кто? - Нолик дернулся, чуть не подпрыгнул на сиденье. Если бы он не был пристегнут, наверное, выбил бы лбом ветровое стекло. - Софи, ты поняла, что сейчас сказала? Агапкин, ассистент профессора Свешникова, тебе об этом рассказывал! Какого он года рождения?
     Соня нахмурилась, пытаясь вспомнить, и через минуту растерянно произнесла:
     - В девятьсот шестнадцатом ему было двадцать шесть, кажется. Когда я училась в аспирантуре, Бим в первый раз привел меня в гости к Агапкину. Он живет где-то в центре, на Брестской. Он знал Павлова, Богомольца. Он остался в России, работал в том самом Институте экспериментальной медицины.
     - Погоди, Софи, ты ничего не путаешь? Ему что, правда, больше ста десяти лет?
     Несколько минут Соня молчала. Они подъехали к стоянке у аэропорта, вышли из машины. Нолик тут же закурил. Соня, прыгая по ледяной слякоти в своих кроссовках, вдруг сообщила со странной нервной веселостью:
     - Точно, Федор Федорович 1890 года рождения. Он старый, иссохший, как мумия, но никакого маразма. Соображает отлично. Кстати, он говорил мне, что я очень похожа на Таню, дочь Свешникова. Если мне отрастить волосы, то получится вылитая Таня. Но это ерунда, конечно. Дочь Свешникова была красавица. Просто у старика плохое зрение. Мы с Бимом потом еще пару раз его навещали.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     Фонари горели тускло, в переулках было совсем темно. Володя взял Агапкина под руку.
     - Боитесь, что сбегу? - спросил доктор.
     - Нет, не боюсь, просто подморозило и скользко. Агапкин высвободил руку.
     - Терпеть не могу вот так ходить с мужчиной.
     - Не дай Бог, люди не то подумают? - Володя улыбнулся, сверкнул в полумраке белыми зубами. - Бросьте, здесь никого нет. Улицы пусты и мрачны, как будто все уже произошло.
     - Что - все?
     - Революция, Апокалипсис, кровавый хаос, называйте, как хотите. В разных слоях общества говорят об этом, но никто не понимает цели и смысла предстоящих событий. - Володя заговорил глухо и хрипло, как будто он испытывал чувственное удовольствие, произнося "кровавый хаос". Даже дыхание его участилось.
     - А вы понимаете? - насмешливо спросил Агапкин.
     Володя ничего не ответил. Он ускорил шаг, обогнал Агапкина, свернул в подворотню и пропал.
     - Пройдемте здесь, так короче, - услышал доктор его голос из мрака и вдруг подумал, что профессорский сын видит в темноте, как кошка.
     Проходной двор освещался тусклым светом из нескольких полуподвальных окон. Дома были низкие, деревянные. В нос ударила характерная вонь московских трущоб. Перегар, тухлая капуста, моча. Агапкин знал этот букет с младенчества, он вырос в таком же грязном дворе, в Замоскворечье.
     - Осторожно, тут яма, - предупредил Володя и опять взял его под локоть.
     Внезапно дверь справа от них распахнулась. Стали слышны пьяные крики, мужские и женские. В прямоугольнике желтушного света возник смутный мужик, шагнул вперед. Ноги его не гнулись. Он был бос и одет лишь в исподнее. Он шарил перед собой руками, как слепой. Агапкин успел заметить, что рубаха у мужика на груди черна, а на снегу, освещенном светом из дверного проема, остаются темные пятна.
     - Тихо! - прошептал Володя и потащил доктора во мрак. - Молчите и не шевелитесь.
     Голоса звучали все громче, все ближе. Выскочил еще один мужик, огромный бородатый детина, в сапогах, с мясным тесаком в руке. Вслед за ним явилась баба, по виду кухарка или прачка. Догнала, принялась лупить детину кулаками по спине, хватать за кафтан.
     - Куда, ирод?!
     - Пусти, сука, пусти, убью! - детина оттолкнул бабу локтем.
     Баба упала. Детина размахивал тесаком и глухо рычал.
     - Убил уже, насмерть зарезал! Брата родного, мужа моего убил, ирод! - выла баба, поднимаясь и отряхивая юбку.
     Между тем первый, в исподнем, прошел несколько шагов, рухнул на землю. По глухому стуку упавшего тела, по страшному сдавленному хрипу Агапкин понял: отходит, и сделал быстрое инстинктивное движение к умирающему мужику. Он все-таки был врач. Но Володя стиснул его запястье, и Агапкин тут же повиновался, без слов понял: да, зачем вмешиваться? Потом не оберешься неприятностей с полицией, а этому, в исподнем, все равно уже не помочь. Судя по хрипам, по темным пятнам на рубахе и на снегу, у него перерезано горло, задеты шейные артерии.
     Мужик с тесаком добежал до умирающего, застыл над ним. В двух шагах застыла баба. На мгновение стало тихо. Агапкин успел разглядеть совсем близко проход между домами. Ничего не стоило нырнуть туда и исчезнуть из страшного двора.
     - Нельзя помочь, так пойдемте, - шепнул он на ухо Володе.
     Володя ничего не ответил, только крепче стиснул его руку и смотрел, не отрываясь, на мертвого, на убийцу с тесаком, на бабу.
     Убийца упал на колени и принялся тормошить тело, тупо, жалобно повторяя:
     - Проша, брат, нуты чего, а?
     Рядом бухнулась на колени баба и тихо, тонко завыла. Простоволосая голова ее приклонилась к плечу убийцы. А в освещенном дверном проеме появилась еще одна фигура, мальчик лет семи в длинной рубахе. Он зевал и тер глаза.
     Володя потянул Агапкина к проходу и быстро, жарко шепнул на ухо:
     - Шекспир. "Гамлет".
     Через минуту они оказались на соседней улице. Там горели фонари. Снег был убран, светились окна в домах, у кинематографа ждали извозчики. Закончился последний сеанс, стала выходить публика.
     - Нам повезло больше, - тихо заметил Володя, - мы только что наблюдали фильму живую, а не придуманную, причем бесплатно.
     Навстречу попались двое городовых. Агапкин проводил их взглядом и даже открыл рот, но ничего не сказал, тяжело вздохнул и, только когда городовые остались далеко позади, нерешительно спросил:
     - Может, все-таки стоило сообщить?
     - Зачем? Чтобы превратить высокую драму в бульварный детектив? В смерти даже самого ничтожного человеческого существа есть определенное величие. Но участок, допрос, протокол - это так пошло. Не волнуйтесь, они и без нас найдут труп.
     - Убийца успеет уйти.
     - А вам что?
     - Он еще кого-нибудь убьет.
     Обязательно. И вы ничего изменить не сможете. Городовые тоже не смогут. Полиция, жандармерия, армия, казаки - никто не сумеет остановить лавину. Очень скоро тысячи, миллионы таких мужиков с тесаками, с винтовками и пулеметами заполнят улицы Москвы, Петрограда, всей России. Вместо воды в реках потечет кровь, и события девятьсот пятого покажутся легкой опереткой.
     - Вы как будто рады этому, - заметил Агапкин.
     - Я рад, что лавина сметет этот пошлый обывательский мирок, уничтожит скучную буржуазность, биржи, банки, департаменты. Государство прогнило и смердит, - Володя говорил негромко, но пафосно, как на митинге.
     - Вы анархист? - спросил Агапкин.
     - Не угадали.
     - Социал-демократ?
     - Не утруждайтесь. Я не принадлежу ни к одному из модных политических направлений. Я презираю их, особенно те, которые проповедуют равенство. Равенство - любимая иллюзия рабов, вечный соблазн профанического большинства.
     Агапкин молча слушал, косился на Володю, и ему казалось, что сын профессора не шагает с ним рядом по темному Тверскому бульвару, по хрустящей подмороженной слякоти вдоль пустых скамеек, а стоит на высокой трибуне. И одет он не в студенческую шинель, а то л и в пурпурную римскую тогу, то ли в какой-то причудливый средневековый плащ.
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Пока шли от платной стоянки к зданию аэропорта, Сонины кроссовки пропитались слякотью и затвердели. Соне казалось, что на ногах у нее ледяные колодки. В зале прилетов Нолик нашел свободный стол в кафе, усадил Соню, сам отправился к справочной, поскольку рейса из Сиднея на табло не было. Соня заказала чай и бутерброды. На соседнем стуле валялся тонкий глянцевый журнал. Соня принялась листать его и тут же наткнулась на жирный рекламный заголовок: "Омоложение! Использование новейших биоэлектронных технологий. Гибкая система скидок. Быстро, безболезненно, недорого. Гарантия три года".
     Далее следовал короткий наукообразный текст о консервированных эмбрионах, вытяжке из половых желез орангутанга, моментальном разглаживании морщин и глобальном оволосении головы. Подтекстом сияли улыбками две красивые женщины. "Угадайте, сколько мне лет?" - спрашивала блондинка.
     "Главный мой капитал - красота, но нет в мире банка, в котором можно хранить эту валюту", - признавалась брюнетка.
     Прибежал возбужденный Нолик, сказал, что самолет из Сиднея сел двадцать минут назад. Тут же у Сони зазвонил мобильный.
     - Не волнуйся, я жду багаж. Если сидишь в кафе, допей и съешь все, что заказала, - услышала она спокойный низкий мамин голос.
     Глаза защипало, губы задрожали. Соня вдруг почувствовала себя совсем маленькой, как будто она стоит у забора на даче в детском санатории, вжав лицо между досками, и еще не видит, но уже точно знает, что родители приехали забрать ее домой.
     - Мама, мамочка моя, как же я по тебе соскучилась!
     - Ого, я не ослышалась? - хохотнула мама в трубку. - Ты ли это, Софи, моя строгая ученая дочь?
     Вера Сергеевна похудела и выглядела отлично. Даже многочасовой перелет никак на нее не подействовал. Пахло от нее какими-то новыми духами с оттенком полыни. Высокий ворот синего свитера оттенял голубые глаза, узкие, как будто слегка прищуренные в полуулыбке.
     - Я выспалась в самолете, но съесть там ничего не смогла, кухня на австралийских авиалиниях отвратительная, просто умираю с голода. Холодильник у тебя, разумеется, пустой. Предлагаю заехать куда-нибудь поужинать.
     - Мама, уже ночь, - напомнила Соня.
     - Ничего, в Москве можно найти открытый ресторан в любое время суток.
     - Почему пустой холодильник? - обиженно встрял Нолик. - Я вытащил Софи в супермаркет, мы все купили к вашему приезду.
     - Ты моя умница! - Вера Сергеевна чмокнула Нолика в щеку. - Если бы ты еще и проследил, чтобы Софи надела сапоги, а не кроссовки, тебе бы цены не было.
     - Вера Сергеевна, сапог у нее нет, и дубленки нет. Я не виноват, что она такая.
     - Хочешь сказать, я виновата? Ладно, завтра же пойдем по магазинам, приоденем мою девочку. - Мама взъерошила Соне волосы. - Скажи, какой дрянью ты моешь голову? И что за странная прическа?
     - Мама, ты же знаешь, у меня они с детства стоят дыбом и торчат во все стороны, как у дикобраза.
     - Просто иногда надо причесываться. Только не говори, что тебе некогда или безразлично.
     - Я вообще лучше помолчу, - вздохнула Соня.
     Она отправилась одна к стоянке, чтобы подогнать машину. Восторг по поводу маминого прилета слишком быстро сменился прежней тоской. Мама вела себя так, словно ничего не произошло. Ни слова о папе. Табу. Мама всегда была категорической оптимисткой и от других требовала постоянной бодрости. Плохое настроение, болезнь, даже простую усталость она воспринимала как личное оскорбление. Соню с детства преследовал вопрос: "Что у тебя с лицом? Ты чем-то недовольна?"
     "Да, мамочка. Я недовольна. Папа умер, и я не могу улыбаться до ушей. Прости меня".
     Конечно, Соня не сказала этого. Когда загрузились в машину и выехали на трассу, она гордо сообщила:
     - Можешь меня поздравить. Мне предложили интересную работу. Наверное, я скоро уеду в Германию на год.
     - В Германию? - Мамин голос прозвучал как-то странно. - Почему именно туда?
     Соня стала рассказывать о проекте, о "Биологии завтра". Нолик иногда встревал со своими комментариями. Мама слушала молча. Соня не видела ее лица, смотрела на дорогу, но вдруг почувствовала, как сильно мама напряглась. Напряжение нарастало и наконец заставило замолчать Соню.
     - Вера Сергеевна, вы что, не рады за Софи? - удивленно спросил Нолик.
     Мама ничего не ответила, продолжала молчать, смотрела в окно. Когда какой-то "жигуленок" слишком резко затормозил перед ними, она вдруг принялась преувеличенно возмущаться безобразиями на московских дорогах, рассказывать о дорогах в Сиднее, и так до тех пор, пока Нолика не завезли к нему домой на Войковскую и не остались вдвоем в машине. Только тогда она произнесла:
     - Отец звонил мне совсем недавно, когда вернулся из Германии. Просил прилететь как можно скорее. Сказал, что ему необходимо обсудить со мной нечто важное. Ни по телефону, ни в письме об этом говорить нельзя. Я сразу заказала билет на рейс, которым вот сейчас прилетела. Раньше я никак не могла, меня бы просто уволили. Господи, если бы я знала! А потом, когда все произошло и ты позвонила, я уже не могла обменять билет, вылететь раньше. Так получилось. Пока я говорила с тобой, у меня закружилась голова. Я упала у себя в кабинете, рассекла висок об угол стола. Было сотрясение мозга. Вот тут, под волосами, шрам. Пришлось изменить прическу, но врач сказал, потом ничего не останется.
     Машина стояла на светофоре. В ярком фонарном свете Соня увидела шов на мамином виске.
     - Противно, правда? - Мама тут же достала зеркало и поправила прядь. - Хорошо, что это не нос, не глаз, не щека.
     - Мамочка, почему же ты ничего мне не сказала сразу, по телефону? - отчаянно прошептала Соня. - Ты так быстро прекратила разговор, я подумала, ты чем-то занята и это для тебя важнее папы.
     - Спасибо. Ты хорошо обо мне подумала. Ладно, давай забудем. Тебе и так досталось. Когда ты собираешься улетать в Германию?
     - Не знаю. Они должны мне позвонить. Хотя, может, и вообще не позвонят. Пропадут. Так ведь уже бывало. Сначала приглашают, обещают, а потом не перезванивают. Обидно, конечно, но я привыкла. Мам, ты не помнишь, когда ты говорила с папой, он ничего не сказал о проблемах с сердцем?
     - С сердцем? Нет. Он уверял, что чувствует себя вполне здоровым, только стал быстро уставать. Слабость, голова кружится. Но это ерунда, скоро пройдет. Дело совсем в другом. Это касается нас всех, и прежде всего тебя.
     - Меня?!
     - Нуда. Я поэтому сразу и заказала билет. А тебе он ничего не рассказывал?
     - Ничего. Только обещал, в тот последний вечер. Обещал, но не успел.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     Володя и Агапкин вошли в подъезд мрачного доходного дома в Хлебном переулке, поднялись на пятый этаж. Дверь открыла пожилая хмурая горничная, молча приняла у них пальто и исчезла. В квартире пахло восточными благовониями так сильно, что у Агапкина закружилась голова.
     - Вы забыли снять калоши, - напомнил Володя, - здесь повсюду ковры.
     - Да, простите.
     Пол в гостиной действительно покрывал мягкий лиловый ковер с каким-то замысловатым рисунком. Вместо электричества горело множество свечей. Подсвечники стояли на этажерках, низких столиках, на каминной полке, на полу. Мебель была старинная, темного дерева. Стены обиты малиновым шелком, потолок выкрашен в сумрачный синий цвет и украшен крупными стразами. Задрав голову, Агапкин разглядел созвездие Стрельца и ковш Медведицы. Стразы сверкали и переливались в дрожащем свете свечей.
     На низком широком диване полулежала в живописной позе Рената. На ней было что-то красное, кисейное, вроде туники. Пепельные, мелко вьющиеся волосы повязаны алой лентой. Агапкин заметил, что ноги ее открыты, босы. Рядом в кресле, свернувшись калачиком, мирно спала черноволосая барышня в коричневом гимназическом платье. На подлокотнике кресла сидел молодой мужчина со светлой жидкой бородкой, длинными волосами и неприятными бараньими глазами навыкате. Он держал толстую, очень старую книгу в потертом коричневом переплете и что-то читал оттуда, тихо, монотонно, как будто отчитывал покойника. Агапкин не мог понять, какой это язык. По звучанию он напоминал арабский.
     Рената молча кивнула и приложила палец к губам. Спящая девушка не проснулась, мужчина продолжал читать.
     Володя поцеловал руку Ренате, сел рядом с ней на диван. Агапкин смущенно пробормотал "Добрый вечер" и остался стоять. Рената жестом указала ему на кресло возле низкого столика. На нем кроме подсвечника с тремя толстыми свечами стояло медное блюдо, на котором дымилось множество маленьких ароматических пирамидок. Дым обволакивал, впитывался не только в легкие, но и в кожу. Голова уже не кружилась. Голос читавшего завораживал, Агапкин поймал себя на том, что ему хочется закрыть глаза и покачиваться в ритме странного текста. Он тряхнул головой, незаметно ущипнул себя за ляжку сквозь брюки и тут же поймал спокойный, задумчивый взгляд Ренаты. Все это время она наблюдала за ним, смотрела, не моргая. B ee расширенных зрачках отчетливо дрожало пламя свечей. Агапкин кашлянул и шепотом спросил:
     - Какой это язык?
     Самый древний из существующих. Язык Гермеса Трисмегиста, язык "Изумрудной скрижали". Не пытайтесь понять, просто слушайте, как музыку.
     Между тем в гостиную бесшумно вошли еще двое мужчин. Один маленький, щуплый, белесый, словно присыпанный мукой. Второй высокий широкоплечий красавец с породистым, но удивительно глупым лицом. Таких, черноусых и гладких, рисуют на рекламе ароматизированных папирос "Роскошь". Все, кроме спящей девушки и читавшего, обменялись молчаливыми поклонами. Мужчины расселись по креслам.
     Агапкин упорно боролся со странной, сладкой дремотой. Веки стали тяжелыми, тело не слушалось. Он уже понял, что в курящиеся благовония добавлена изрядная доля опиатов. Незаметно он уснул, провалился во мрак, увидел фигуру мужика с перерезанным горлом и во сне подумал, что Володя не случайно завел его в тот страшный проходной двор и даже как будто заранее знал, что там должно произойти.
     Голос читавшего давно затих. В гостиной шел приглушенный спокойный разговор. Агапкин все слышал, но не мог шевельнуться и открыть глаза. Говорили по-русски, но так же непонятно, как если бы это был язык Гермеса Трисмегиста.
     - Открывшие тайну первовещества не умирали. Великие Мастера разыгрывали собственную смерть, чтобы не искушать профанов.
     - Вы, конечно, имеете в виду естественную, а не насильственную смерть? Если не ошибаюсь, Арнольд из Виллановы был сожжен на костре Святой инквизицией в 1314 году.
     Вот именно, что ошибаетесь. Подвергнуты аутодафе и сожжены были его труды, уже после его смерти, им самим инсценированной. Неизвестно, сколько трудов Мастера Арнольда уцелело, по миру бродит множество подделок. Это работа пафферов, мошенников от алхимии. Они подписывали именем Мастера Арнольда любую чушь. Достоверно доказана подлинность лишь одного небольшого труда Мастера, обнаруженного неким Пуарье в XVI веке. Там речь идет о возможности продлить жизнь до нескольких столетий. Но, как обычно у великих Мастеров, сам способ омоложения изложен иносказательно. Например, под "кровью" разумеется не человеческая кровь, и даже не кровь животных, а душа металлов. Ртуть - вовсе не то, что мы знаем как содержимое трубки градусника и основу ртутной мази. Сера и свинец тоже только символы.
     - Но золото уж точно не символ. Раймонд Луллий алхимическим путем наделал для короля Эдуарда III столько золота, что из него еще долго потом чеканили дукаты, которые назывались "раймундины". Монеты до сих пор хранятся в Британском музее и в Лувре, есть они и у частных коллекционеров.
     - Любопытно, что делать золото для короля Луллий начал уже после своей смерти.
     - Алхимическое золото не цель, а средство, всего лишь промежуточный этап, правда, последний. Если при помощи полученной субстанции простой металл становится золотом, значит, первовещество найдено и можно принимать его внутрь. Перед приемом следует сорок дней строго поститься и тщательно очищать организм.
     - При помощи клистира?
     - Именно. Затем порошок первовещества принимается в гомеопатических дозах. В результате у Мастера выпадают все волосы, зубы, слезают ногти, шелушится кожа. Наступает недолгий летаргический сон, из него Мастер выходит молодым и здоровым, с новыми волосами, зубами, ногтями, кожей. Так может продолжаться несколько веков.
     - Что же такое это первовещество?
     - Повторяю, рецепт зашифрован, и ключ к шифру можно найти только путем самостоятельного многолетнего уединенного делания.
     - А можно и не найти.
     - Отравиться, умереть или сойти с ума.
     - Да, большинство опытов заканчивались именно так либо подменялись сознательным мошенничеством, как в случае с господином Калиостро. Он зарабатывал недурные деньги, купая богатых профанов в ртутных ваннах. Волосы и зубы выпадали, он говорил, что так и нужно. Омоложенные умирали, но находились очередные профаны, готовые поверить мошеннику.
     - Тот, кто добывал первовещество, молчал об этом.
     Не всегда. Вот послушайте: "Наконец я нашел, что искал, и узнал это по едкому запаху. После этого я с легкостью завершил Делание, и, поскольку я открыл способ приготовления первовещества, я не смог бы ошибиться, даже если бы захотел". Это Николай Фламель. Перевод со старофранцузского мой. Мастер Фламель написал это в 1382 году. Он был бедным писарем, жил в Париже, очень скромно. Именно с 1382 года стал стремительно богатеть. Доподлинно известно, что никакого наследства он не получал и никаких кладов не находил. Но вдруг за несколько месяцев он приобрел в собственность более тридцати домов и участков земли в Париже, оплатил постройку трех больниц для бедных, с часовнями. На свои средства восстановил церковь Сен-Женевье-де-Арден, пожертвовал большие суммы в пользу госпиталя для слепых Кенз-Вент. Госпиталь до сих пор существует в Париже, и ежегодно проводится праздник памяти Фламеля. Сохранилось множество официальных документов, свидетельств бескорыстной щедрости Мастера. При этом сам он продолжал жить в том же бедном доме возле кладбища Святых Младенцев. Конечно, слух о его богатстве дошел до короля Карла VI, и к Мастеру был послан для инспекции королевский чиновник де Крамуази. Вернувшись, чиновник доложил королю, что слухи о богатстве писца - ложь. Фламель и его жена едят на глиняной посуде и носят грубые простые одежды. На самом деле Мастер подкупил чиновника, раскрыл ему свою тайну и поделился первовеществом. Вскоре де Крамуази разбогател и стал выглядеть на двадцать лет моложе. Что с ним случилось потом, неизвестно. А Мастер Фламель через несколько лет разыграл сначала смерть своей жены, затем свою собственную кончину. На кладбище Святых Младенцев были похоронены два бревна, одетые в их платья. Потом они встретились в Швейцарии, купили поддельные документы и отправились в Индию.
     - Почему же великие мастера не хотели умирать, если знали, что смерти нет? - спросил высокий девичий голос.
     Агапкину наконец удалось открыть глаза. В гостиной был тот же полумрак. Гимназистка уже не спала, сидела на ковре у ног белесого господина. Говорил в основном он. Остальные слушали и задавали вопросы. Последний вопрос задала гимназистка, но отвечать на него белесый не стал, он посмотрел на Агапкина. Глаза у него были желтые, с красноватыми белками. Взгляд пристальный, холодный и внимательный. За весь вечер он ни разу не улыбнулся.
     - Федор Федорович, как вы себя чувствуете?
     - Спасибо, хорошо. - Агапкин откашлялся, прочистил горло и с удивлением обнаружил, что действительно чувствует себя бодрым и выспавшимся.
     - После стольких бессонных ночей и тяжелых разочарований вам необходим отдых, - продолжал белесый, - нервы ваши расстроены. Вы не понимаете, почему опыты профессора Свешникова заканчиваются успешно, а у вас животные дохнут. От этого можно сойти с ума.
     Белесый смотрел ему в глаза не моргая, говорил медленно, мягко, и у Агапкина не было ни сил, ни желания лгать. Наоборот, ему захотелось поделиться с этим умным спокойным господином всем, что так мучило его в последние месяцы.
     
     ГЛАВА ПЯТАЯ
     
     Семьи Петр Борисович Кольт не имел. Было некогда и неохота. Женщинам он не доверял, любовь считал не более чем товаром, как нефть, алюминий и природный газ. Он мог купить любую девушку, какая понравится, и неприступность была всего лишь вопросом цены.
     В его кругу еще с советских времен существовали специальные сводники, которые находили самых красивых девушек для очень богатых клиентов, предлагали десятки фотографий на выбор, устраивали случайные романтические знакомства. Заказать себе в подруги можно было кого угодно и в любом количестве. Сводник гарантировал качество товара с медицинской и юридической точек зрения.
     Исключительно честные, чистые, культурные девушки, они хотели выйти замуж, но не за слесаря или инженера, а за человека достойного. Изредка достойные люди действительно женились на них, но в большинстве случаев нет. Либо они уже были женаты, либо вообще не собирались заводить семью, как Петр Борисович.
     В любви, как и в бизнесе, Кольт был стремителен, щедр, но крайне осторожен. Меняя подруг, он следил, чтобы ни одна не забеременела от него, и когда вдруг какая-нибудь лапушка признавалась ему, что ждет ребенка, он точно знал - врет.
     И все-таки ребенок у него был. В семьдесят седьмом году ему на короткое время вскружила голову двадцатилетняя студентка Института кинематографии. Ее звали Наташа. Он познакомился с ней в Доме кино на премьере фильма, в котором она сыграла одну из главных ролей. Она показалась ему красивой до спазма в горле. Он даже думал - не жениться ли? Но через год, когда он, слегка утомившись однообразием, привез на дачу восемнадцати летнюю солистку ансамбля песни и пляски, Наташа неожиданно явилась туда и устроила отвратительную сцену.
     Она была на восьмом месяце. Петр Борисович дождался родов, не без волнения взял на руки розовый сверток, в котором пищала и морщилась прелестная новорожденная девочка, отвез Наташу с младенцем в трехкомнатную квартиру в элитной новостройке на проспекте Вернадского и уехал домой.
     Девочку назвали Светланой. Отчество - Петровна, но фамилия матери, Евсеева. Петр Борисович выплачивал Наташе и ребенку щедрое ежемесячное содержание, дарил подарки, аккуратно навещал дочь по праздникам, сам не заметил, как привязался к белокурой пухленькой малышке.
     Когда девочке исполнилось шесть, Наталья заявила:
     - Светик хочет танцевать!
     - Отлично. Пусть поступает в балетное училище, - сказал Кольт.
     - Мы уже ходили. Ее не берут. Говорят, нет выворотности, низкий подъем, широкая кость, слабая прыгучесть.
     Кольт посмотрел на крупную широкоплечую девочку с большими плоскими ступнями, с тяжелыми пухлыми руками и подумал: вряд ли из его дочурки выйдет танцовщица. Он знал, какие тела у балерин, какая кость, какие плечи и шеи.
     - Светик хочет танцевать! Светик хочет! - вопила дочурка, топала ногами и била увесистым кулачком по колену Петра Борисовича.
     Через год ее приняли в училище. Все знали, что девочка "блатная", но чья именно она дочь, не знал почти никто.
     Наблюдая, с каким упорством Светик занимается трудным и совершенно не своим делом, Кольт ловил себя на новых незнакомых чувствах. Он теперь не только любил дочь, но и уважал ее.
     Девочке не хватало таланта, она компенсировала это упорным трудом. Когда и труд не помогал, она ловко интриговала, хитрила, клеветала на соперниц, подставляла их и устраняла со своего пути.
     - Танк, а не ребенок. Раздавит, любого раздавит, - говорили о ней.
     Петр Борисович слушал и ухмылялся. Он знал, что в этом подлом мире лучше быть танком, чем травой под его гусеницами.
     - Светик хочет танцевать в Большом и стать солисткой, - сказала девочка, когда закончила училище.
     Ее не брали, даже в кордебалет. Слишком высокая и тяжелая, ни один партнер не поднимет. К тому же танцевала она все-таки плохо, как ни старалась. У нее было роскошное тело, но оно не годилось для балета. Отцовское упорство и хитрость сочетались в ней с материнской красотой и склочностью.
     - Светик хочет! Хочет!
     В Большой театр ее все-таки взяли, заключили договор на год. Стоило это Петру Борисовичу значительно дороже, чем поступление в училище.
     Наташа давно не снималась в кино. Она стала чем-то вроде импресарио при дочери. Она занималась ее пиаром, свободно пользуясь деньгами и связями Петра Борисовича. Она устраивала телеэфиры, покупала восторженную критику, нанимала "группы поддержки" для бурных аплодисментов и криков "браво".
     В интервью Светик повторяла, что добилась успеха исключительно собственным трудом и талантом, полученным от Бога. Никто не верил. Сначала скептически хмыкали, потом открыто смеялись. Молодая балерина, правда, была красива, чрезвычайно высоко поднимала ногу, невинно трепетала накладными ресницами перед камерой, говорила о вечном, о духовности и милосердии, при посторонних почти не употребляла мата и очень редко произносила плохое слово "блин". Все это, конечно, достоинства неоспоримые, но при чем здесь сцена Большого театра?
     Чтобы унять неприятные смешки, следовало придумать какие-то более приземленные объяснения волшебным успехам балерины Евсеевой. Все понимали, что за девушкой стоят огромные деньги, и всех интересовало - чьи?
     Открыть публике, что деньги папины, Светик не желала. Это банально и неромантично. Да и Петр Борисович не спешил легализовать свое отцовство. Он считал, что таким образом возьмет на себя некие излишние тягостные обязательства. К тому же слава Светика становилась все скандальней, а Кольт не любил попадать в центр внимания желтой прессы.
     Наташа придумала распространять и подогревать слухи о загадочных иностранных миллиардерах, которые покровительствуют Светику из любви к высокому искусству. Тут же замелькали фотографии, где Светик на банкетах, фуршетах и презентациях беседует с разными состоятельными мужчинами. Петру Борисовичу идея понравилась, и все шло отлично. Но тут вдруг Светика выгнали из Большого.
     Умная Наташа использовала это безобразие для очередного витка раскрутки Светика. Оскорбленная балерина не слезала с телеэкрана, ее одухотворенное лицо сияло на глянцевых обложках, она жаловалась публике на интриги, намекала на месть могущественного отвергнутого обожателя.
     Петр Борисович пытался договориться, чтобы Светика восстановили в театре, но, выяснив, в чем дело, понял: невозможно. Подобранный специально для нее партнер, самый крупный и сильный из всех танцовщиков, поднимая ее, надорвал спину. Нашли другого. Но у него случился сердечный приступ. Труппа собиралась на гастроли в Париж, и там солистку Светика нельзя было выпускать на сцену никак. Даже если половину мест в Гранд-опера занять оплаченной группой поддержки, все равно вторая половина покинет зал с шиканьем и свистом. Париж - не Москва.
     Когда стало окончательно ясно, что в театре балерину Евсееву не восстановят, и мегаскандал вокруг этой истории всем надоел, Петр Борисович услышал:
     - Светик хочет сниматься в кино!
     Наташа узнала, что у одной из продюсерских студий есть готовый сценарий по роману известного писателя, где главная героиня - балерина. Фильм сняли быстро и дешево. Светику даже не пришлось утруждаться, читать сценарий. Его переделали таким образом, чтобы вместилось максимально возможное количество крупных планов Светика, все персонажи мужского пола поголовно любили единственную женщину, главную героиню, а все персонажи женского пола стремились быть на нее похожими. В кадре Светик меняла наряды и делала свой знаменитый батман. Перед очередной съемкой режиссер быстренько рассказывал ей, что должно происходить в той или иной сцене, и она произносила какой-нибудь приблизительный текст.
     Получилось нечто вроде домашнего видео, которое интересно смотреть только в узком семейном кругу. Круг этот ограничился Наташей и Светиком. Даже Петр Борисович более десяти минут не выдержал. Наташа заранее позаботилась о положительных рецензиях, но они не помогли.
     Провал был полный и безнадежный. А тут еще писатель, человек пожилой и тихий, вдруг разговорился в интервью, что действо на экране нельзя назвать фильмом. Это длинный и дешевый рекламный ролик балерины Евсеевой, вернее, ноги балерины, которую она все время гладит и прижимает к щеке. Нога, безусловно, хороша, но так долго смотреть на нее невозможно, и совершенно непонятно, при чем здесь его роман.
     - Папа, срочно заткни этого старого козла! - орала телефонная трубка в руке Петра Борисовича. - Купи, напугай, уничтожь! Светик хочет, чтобы он заткнулся, блин! Светик хочет! Хочет!
     В ухе звенело. Кольт почувствовал легкую усталость. Наверное, в чем-то он ошибся. Танк - штука хорошая, но ведь прет, зараза, так, что не остановишь, и давит гусеницами не только траву, а все живое, что есть на пути.
     - Уймись, - сказал он Светику и отключил телефон.
     Чтобы как-то утешиться, Светик купила себе квартиру на Старом Арбате и, конечно, потратила денег в пять раз больше, чем обещала папе. Когда она с гордостью вела Кольта по розово-голубым, украшенным колоннами, лепниной, рюшами и завитушками комнатам, у него зарябило в глазах. Стены опочивальни были покрыты сусальным золотом и выпуклыми гипсовыми розами. С потолка свисала люстра, как в Колонном зале Дома союзов.
     - Скажи, тут миленько? - щебетала Светик. - Такой укромный уголок, уютный замок маленькой принцессы. Нужно еще сто пятьдесят тысяч за мебель и аксессуары.
     - За эту пакость я платить не буду. У тебя на счету достаточно денег, - сказал Кольт и улетел на Аляску, ловить рыбу.
     Ему было интересно, как она поступит. Она обиделась и не звонила. Пару раз в трубке возникала Наташа.
     - Светик хочет...
     - Обойдется! - отвечал он, недослушав.
     Через неделю по одному из российских каналов в ночных новостях показали сюжет, как у Светика в аэропорту забрали заграничный паспорт. Дизайнер, автор двухсот пятидесяти гипсовых розочек, подала в суд, так и не получив за свой труд ни копейки.
     Разбухал очередной скандал. Звонила Наташа.
     - В чем проблема? У нее на счету десять таких сумм. Пусть заплатит, - сказал ей Петр Борисович.
     - Ты же знаешь Светика, она не может платить сама.
     Да, он знал. Это была какая-то загадочная патология.
     Светик с такой болью расставалась с деньгами, словно они являлись частями ее тела. Конечно, Петру Борисовичу ничего не стоило расплатиться с дизайнерской фирмой и прекратить скандал. Он платил балетному училищу, Большому театру, бесчисленным журналистам и группам поддержки, балетмейстерам, театральным критикам, продюсерской студии, телеканалам, режиссерам. Но двести пятьдесят розочек на сусальных стенах его доконали. Он отошел в сторону и продолжал спокойно наблюдать. Скандал набирал обороты. На Светика завели уголовное дело. В суд по повесткам она не являлась. Адвокатов наняла самых дешевых. У одного из сотрудников дизайнерской фирмы сгорела машина. Кольт спокойно выслушал доклад начальника службы безопасности о том, кто и за какую сумму сделал эту глупость для Светика.
     - Петр Борисович, вы не хотите вмешаться? - осторожно спросил Зубов.
     - Не хочу! - отрезал Кольт.
     Еще через неделю фирма отказалась от иска, удовлетворившись половиной суммы. Светик справилась сама, сумела договориться.
     Как-то поздним вечером, лежа на диване в полном одиночестве в своей огромной полутемной гостиной, Петр Борисович смотрел на огонь в камине, лениво переключал кнопки пульта, гулял по каналам. Вдруг на огромном экране возникло лицо Светика. Шло ночное ток-шоу.
     - В искусстве главное для меня - духовность, - говорила Светик, - в быту я человек благочестивый.
     На ней была кофточка, невероятно пышная, розовая и прозрачная, как медуза. Трепетали накладные ресницы. В наивном изумлении взлетали нарисованные брови. Петр Борисович вдруг вспомнил слова приятеля министра за поминальным столом: "Моя кровь, мое продолжение". Потом представил себя лет через десять, беспомощным и старым. Не дай Бог, маразм, паралич. А рядом Светик.
     На следующее утро он позвонил своему старому знакомому, губернатору Вуду-Шамбальского автономного округа. Он давно собирался наведаться в далекий степной край, не только из-за нефтяных вышек и конных заводов, а еще потому, что там, в глуши, жил человек, которому исполнилось сто десять лет. Он отлично выглядел, был бодр и полон сил, скакал на коне, пил вино, и его младшему сыну сейчас должно быть два с половиной года.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     - Барышня, Татьяна Михайловна, из госпиталя телефонируют.
     Таня с трудом открыла глаза. Она не заметила, как уснула в гостиной в кресле. Над ней стояла испуганная горничная Марина.
     - А? Что? Который час?
     - Да уж двенадцатый. Сказали, срочно. Я говорю, нету их, Михаил Владимирович в театре, а они говорят, вас позвать. Я говорю, спит, мол, а они: буди, буди. Там этот мальчик, еврейчик, вроде как помирает.
     Таня бросилась к аппарату.
     - Плох. Отходит, - мрачно сообщил фельдшер Васильев.
     - Нет! - крикнула Таня. - Нет, я сейчас.
     Как была, в домашней кофточке, в нянькиной вязаной шали, она выскочила из квартиры. Сбегая вниз по лестнице, услышала телефонные звонки и громкий голос Марины:
     - Да вот, убежала. Ничего не сказала.
     Михаил Владимирович должен был вернуться не раньше часа ночи. Драматург Жарская увезла его на премьеру своей пьесы "Страсть Коломбины". После премьеры предполагался ужин. Театр был далеко, на Сретенке. Точного адреса Таня не знала.
     Взять извозчика удалось только на Триумфальной площади. Сонная кляча тащилась невыносимо медленно. Жар после бешеной гонки прошел, Таня стала мерзнуть в тонкой кофточке и шали. У нее стучали зубы, она то молилась, то повторяла в ватную спину извозчика:
     - Быстрей, пожалуйста, быстрей!
     - Это, барышня, неправильно ты мыслишь, потому как поспешишь, людей насмешишь, тише едешь, дальше будешь, не погоняй, не ты запрягала, - ворчал извозчик, и от монотонного, безнадежного звука его голоса Таню трясло еще больше.
     Наконец свернули на Сретенку.
     - Ну гляди, где тут твой театр.
     - Он называется "Мадам Бернар". Где-то совсем близко.
     - Тьфу ты, театр! Какой такой театр? Веселый дом тебе нужен, "Мадам Бильяр", так бы сразу и сказала, это не тут, это на Самотеку надо. - Извозчик чмокнул и стал разворачивать свою кобылу.
     - Подождите! Не надо на Самотеку! Что значит веселый дом?
     - А то и значит, барышня, то и значит. Заведение, с девицами.
     - Мне не туда! Вы что?
     - Да как не туда, когда говоришь "Мадам Бильяр"!
     - Бернар! Артистка такая французская, Сара Бернар, понимаете? В честь нее назван театр. Езжайте вперед, пожалуйста, я очень тороплюсь. - Таня еле сдерживала слезы и готова была убить этого сонного болвана.
     - Бернар, Бильяр, черт их разберет, вон, вроде, театр был в Селиверстовом переулке, туда, что ли?
     - Не знаю! Езжайте вперед, я вспомню. Там булочная рядом и галантерейная лавка.
     - Галантерейная? Так это в Просвирином переулке, туда, что ли?
     - Туда, туда!
     Просвирин переулок был мал и темен. Здание театра пряталось в глубине, между доходными домами. Таня с трудом разглядела вывеску.
     - Подождите здесь, я скоро!
     - Куда! А заплатить? - извозчик ловко соскочил с козел и схватил ее за руку выше локтя. - Видали мы таких. Скоро она! Двор-то проходной, убежишь и смоешься!
     - Да пустите же! Нет у меня денег, там мой отец в театре, он заплатит, подождите здесь минут десять, не больше. - Таня пыталась вырвать руку, но у извозчика была железная хватка.
     - Отец заплатит! Видали мы таких! Нет денег, зачем села? Вот я тебя сейчас в участок!
     В переулке не было ни души. Таня видела прямо перед собой в тусклом фонарном свете толстую красную рожу и понимала: не отпустит, и вырваться она не сумеет. У нее на левом запястье были золотые часики, она поднесла их вплотную к маленьким злым глазкам извозчика.
     - Вот, часики возьмите, вместо задатка.
     - А ну, покаж! - Извозчик ловко перехватил ее за левую руку и стал разглядывать часы. - Вместо задатка, говоришь? А и то сойдет, - толстые пальцы быстро ловко расстегнули браслетку.
     Таня вырвалась и побежала к театру, влетела в пустое полутемное фойе, промчалась мимо дремавшего швейцара и прямо перед входом в зрительный зал налетела на Жарскую. Драматург курила, прислонившись к колонне.
     - Таня! Вот сюрприз!
     - Любовь Сергеевна, простите, мне папа нужен, очень срочно. Где он? В каком ряду?
     - Ты что, хочешь забрать его? Прямо сейчас? Ты с ума сошла! Ни в коем случае! Сорвешь мне премьеру! Там самая важная сцена, я вышла, не могу, волнуюсь страшно, подожди! Объясни хотя бы, что случилось?
     Но Таня отстранила ее, проскользнула в зал. На сцене три барышни, босые, в коротких туниках, извивались, подняв вверх руки и задрав лица к потолку.
     Под потолком, на подвесных качелях, сидела полная пожилая дама в пышной юбочке, болтала ногами и декламировала басом:
     - Дух изнывает в темной клетке плоти. За что эта тюрьма, о мой творец? Не слишком ли суров твой приговор для маленькой послушной Коломбины?
     Барышни расступились, и стало видно, что в заднике декорации проделана дыра, из нее торчит усатая мужская голова в цилиндре.
     - Смирись, смирись, порочное дитя! - сказала голова сиплым тенором. - Ты отдала себя страстям тлетворным, ты дышишь кокаином и грехом.
     Таня вглядывалась в затылки зрителей в первых рядах партера, но было слишком темно. Она двинулась вперед, по боковому проходу.
     - О, мой творец, но если плоть бессильна противиться страстям и наслажденьям, ее ли в том винить? Не ты ли ее из глины создал ради скуки, чтоб забавляться ею, как игрушкой?
     Оркестр заиграл нечто бравурное. Качели стали медленно опускать даму. Она больше не болтала ногами, сидела смирно, понурив голову в красных кудряшках. Три барышни принялись отплясывать канкан. Таня была уже у края сцены. Кто-то с откидного сиденья тронул ее за руку и громко прошептал:
     - Сядьте куда-нибудь или уйдите!
     Она набрала побольше воздуха и, перекрикивая оркестр, завопила:
     - Папа!
     Все головы в маленьком партере тут же повернулись в ее сторону, рядом громко возмущенно зашикали. Из середины второго ряда поднялась высокая фигура Михаила Владимировича и быстро направилась к Тане.
     Извозчик уехал, видно, понял, что за часики выручит больше, чем заплатят ему седоки. Михаил Владимирович надел на Таню свое пальто, побежали по пустому переулку к Сретенке, извозчика нашли только на Садовой.
     - Помолись, подготовься, - прошептал Михаил Владимирович и сжал Танину кисть, - рано или поздно это все равно бы произошло, он мужественный мальчик, он боролся, не показывал виду, но я знаю, как ему было худо. И ты знаешь. Он держался из последних сил.
     - Нет. Не смей ничего говорить. - Таня вырвала руку и отвернулась.
     До госпиталя ехали молча. В гулком полутемном вестибюле столкнулись с сестрой Ариной.
     - Ну, слава Богу, успели, хоть попрощаетесь. Без сознания он, но пока дышит, пульс совсем слабый, - сказала она, - я в аптеку за кислородной подушкой. Час назад обещали прислать посыльного, все не идет, а наши запасы еще вчера закончились.
     Ося лежал в маленькой процедурной. Глаза приоткрыты, лицо заострилось и разгладилось. Дыхание было редким и хриплым. Рядом стояли фельдшер Васильев и хирург Потапенко.
     Михаил Владимирович приподнял Осе веко, стал считать пульс.
     - Два раза сердце останавливалось, делали искусственное дыхание и непрямой массаж, - сообщил хирург.
     - Ося, - тихо позвала Таня и провела ладонью по детской седой голове, - Осенька, я здесь, и папа здесь, мы с тобой, вернись к нам, пожалуйста.
     Синеватые веки дрогнули. Михаил Владимирович, не отпуская тонкого запястья, прижал ухо к Осиной груди. Все затихли. Он слушал минуты три, потом вдруг вскочил, приказал сухо и быстро:
     - Адреналин. Камфару подкожно. Натрия гидрокарбонат, хлорид кальция, глюкоза с инсулином. Окно открыть!
     Таня вытащила подушку из-под головы Оси, одну руку подложила ему под шею, другую на лоб и глубоко вдохнула, принялась делать искусственное дыхание, рот в рот. Михаил Владимирович стиснутыми ладонями ритмично давил на грудину. Потапенко держал пальцы на запястье. Васильев распахнул окно и ушел кипятить шприцы. Неизвестно, сколько прошло времени.
     - Все, Таня, остановись, довольно. Ты слышишь меня? - Михаил Владимирович силой оттащил ее от Оси.
     - Нет! - крикнула она и попыталась вырваться из отцовских рук. - Нет, пусти!
     - Что - нет? Он дышит сам. Успокойся. - Он усадил ее на стул в углу палаты и поднес стакан холодного чая к ее губам.
     Ося не только дышал, он открыл глаза и смотрел на Таню. Васильев ставил ему капельницу. Губы Оси шевельнулись. Таня подошла, склонилась над ним и ясно расслышала:
     - Барбарис.
     - О чем ты, Осенька?
     - От тебя пахнет барбариской. Изо рта.
     - Михаил Владимирович, вы сами понимаете, все бесполезно. Нужна операция на сердце, но наркоза он не выдержит, - сказал доктор Потапенко, когда они вышли покурить в коридор.
     Таня уходить от Оси отказалась категорически, сидела возле его койки, читала ему "Капитанскую дочку".
     - И что вы предлагаете? - спросил профессор.
     - А что тут можно предложить? - Потапенко пожал плечами. - Ох, да, я совсем забыл, вас какой-то полковник искал, Данилов, кажется.
     - Данилов? Когда?
     - Около часа назад. Он приехал с фронта, всего на сутки, спрашивал вас и Таню.
     - Где же он?
     - В приемном. Наверное, уже ушел. Простите, что сразу вам не сказал, но совсем вылетело из головы.
     В пустом приемном отделении полковник Данилов спал прямо на стуле. Профессор не стал его будить, отправился за Таней.
     - Я никуда не пойду, - сказала она, увидев отца, - я буду здесь сидеть всю ночь.
     - Сиди, пожалуйста, я не возражаю. Только сейчас сходи в приемное, ненадолго.
     - Зачем?
     - Иди, я сказал! - он взял у нее из рук книгу. - Я останусь здесь, не волнуйся.
     Таня быстро сбежала по лестнице. Дверь приемного отделения была приоткрыта, она заглянула и сначала никого не увидела, кроме дежурной сестры, дремавшей за столом.
     - Что за дурацкие шутки!
     Она хотела уже идти назад, к Осе, но заметила силуэт в углу.
     Данилов спал, прислонившись головой к стене. Шинель сползла с плеча, фуражка лежала на коленях. Он был небрит и в грязных сапогах. Короткий ежик волос стал совсем белым. Таня подошла на цыпочках, прижалась губами к его щеке и тут же отпрянула. Он открыл глаза, часто, удивленно заморгал, увидел Таню, обнял ее, так неловко и крепко, что она чуть не упала.
     - Павел Николаевич, вы не предупредили, - она подняла с пола его фуражку, - вы такой бледный, измученный. Что-то случилось?
     - Ничего, Танечка, все в порядке. Просто не спал три ночи. Предупредить никак не мог, сам не ожидал, что вырвусь. Ваша горничная сказала, вы убежали в госпиталь, Михаил Владимирович в театре. Я, собственно, уже и не надеялся, заехал сюда, думал, вдруг повезет. А вас и тут нет. Какой-то хирург сказал, что вы обязательно будете. У меня поезд в шесть. Который теперь час?
     - Да уж третий, - подала голос дежурная сестра.
     - В шесть? - Таня без всякого стеснения сжала ладонями его лицо, поцеловала в губы. - Вот за это я вас ненавижу.
     - За что, Танечка?
     - Нет. Больше не целуйте меня. Голова кружится.
     - Так вы сами меня целуете.
     - Нет. Я вас ненавижу. Не отпущу ни на какой поезд. Худой, небритый, волосы все седые, как будто не три месяца прошло, а тридцать лет. Пойдемте, хотя бы чаем напою. Да оставьте вы шинель с фуражкой, вон, повесьте на вешалку. Как прикажете вас любить? Заочно? Я жду, жду, после той записки - ни слова, ни весточки. Только во сне и вижу.
     Она говорила быстро, тихо и вела его за руку по лестнице, по спящим коридорам. Он шел за ней и счастливо улыбался.
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Оказавшись дома, Соня тут же кинулась в свою комнату.
     - Какая красота! Какие потрясающие розы! - восклицала в прихожей мама. - Почему ты поставила их в помойное ведро? И куда ты убежала? Помоги мне распаковать чемодан, там для тебя подарки.
     В ответ послышался грохот. Когда мама вошла, Соня сидела на полу. Передней были разбросаны бумаги, папки, диски, сломанные карандаши, старые ежедневники. Рядом валялся ящик, выдернутый из письменного стола.
     - Прости, я должна найти свою записную книжку, - сказала Соня.
     - Не понимаю, что за срочность? Кому ты собираешься звонить в три часа ночи?
     - Звонить я буду завтра. Но я должна убедиться, что У меня остался его номер.
     - Чей?
     - Агапкина Федора Федоровича. Мне надо срочно встретиться с ним.
     Книжку нашла мама. Телефоны Агапкина, домашний и мобильный, были записаны на букву "А". Соня вдруг вспомнила, что старец сунул ей в руку листочек с номерами как-то странно, поспешно, тайком, когда Бим вышел в туалет, и потом прошептал: "Не потеряйте, прошу вас! Не забудьте переписать в книжку!"
     - Я уверена, ты все перепутала, - сказала мама, - это наверняка другой Агапкин. Не может быть человеку сто шестнадцать лет. Его бы занесли в Книгу рекордов Гиннесса, его бы по телевизору показывали.
     - Он этого не хочет. О том, сколько ему лет, знают только избранные. Нельзя искушать профанов. Это его фраза.
     - Так, может, у него просто маразм? Ну или какой-то сдвиг в сознании. Чем он занимается?
     - Алхимией.
     - Здравствуйте, приехали! Бим разыграл тебя, а ты, дурочка, поверила. Представляю, как они потешались над тобой вместе с этим старцем. А золото, сделанное из свинца, тебе показали?
     - Он занимается историей алхимии, он сам золота не делает. Да, наверное, они с Бимом меня разыграли. Но, даже если так, этот старик знает о профессоре Свешникове очень многое, и, может быть, он объяснит мне, откуда взялись фотографии.
     - Какие фотографии?
     Соня рассказала маме о портфеле, который папа привез из Германии, и показала снимки.
     Мама долго рассматривала их и так же, как Нолик, взяла лупу.
     - Да, это, конечно, твоя бабушка Вера, тут никаких сомнений. И ребенок у нее на руках, вероятно, твой отец. Но я не понимаю, почему парень в форме лейтенанта СС вверг тебя в такой шок. Бабушка Вера с семнадцати лет сотрудничала с НКВД. Пламенная комсомолка, отличница, красавица, очень перспективный кадр для них. Уже на третьем курсе она посещала нечто вроде разведшколы. Юноша на снимке - ее однокашник, он мог просто примерить форму, наверняка они там это делали, их же учили на разведчиков. Ты думаешь, твой дед, папин отец, был вовсе не мальчик-сосед-комсомолец-авиахимовец, а этот эсэсовец?
     - Ничего я не думаю. Расскажи о бабушке Вере, что помнишь.
     - Софи, что я могу помнить, если она погибла до моего рождения? Не знаю, какой бы она была свекровью. Эту роль для меня играла ее мать, папина бабушка. Несколько лет, пока мы жили вместе, каждое утро я слышала, что Димочка женился на мне только потому, что меня зовут Вера, это имя для него святое, и оно - единственное мое достоинство. Вера была красным ангелом, воплощением благородства, ума, красоты. Кроме немецкого, она знала еще и польский. Прабабка твоя была полькой, тайной католичкой и дворянкой, потому и тряслась всю жизнь, к существительному "ангел" всегда прибавляла прилагательное "красный", чтобы ее не заподозрили в религиозности. Вышла замуж за красноармейца, кристально пролетарского происхождения. Слушай, что там все время пищит?
     - Мой мобильный. Почта пришла.
     - Ну так прочитай. И поставь себе какую-нибудь нормальную мелодию. Это чириканье раздражает ужасно.
     "Почему не отвечаешь? На всякий случай, поздравляю. Может, увидимся наконец?" - прочитала Соня.
     На этот раз подписи не было, но Соня и так знала, кто это, и тут же написала:
     "Спасибо. Я тронута. Будь здоров и счастлив!"
     Ответ пришел через минуту.
     "Увидимся или нет?"
     Соня не стала больше ничего писать, выключила телефон.
     - Скажи, а с личной жизнью у тебя что вообще происходит? - спросила мама. - Как поживает приятный молодой человек Петя?
     - Петя поживает хорошо. Женился, родил двух мальчиков-близнецов.
     - Ты поэтому не причесываешься, не красишь ресницы и ходишь зимой в кроссовках?
     - Нет, мамочка, все наоборот. Он поэтому на мне не женился. Правда, теперь вдруг опять жаждет со мной встретиться. Соскучился. Делать ему больше нечего!
     - Софи, я хочу внуков.
     - Думаешь, если я причешусь и накрашу ресницы, это поможет?
     - Во всяком случае, не помешает. Я бы поняла, если бы ты была безнадежно некрасивой, с какими-нибудь явными недостатками. Но ты посмотри на себя. Отличная фигурка, ладная, стройная, глаза голубые, носик такой симпатичный.
     - Губки бантиком. - Соня скривилась перед зеркалом и показала язык своему отражению.
     - Красная помада тебе бы очень пошла. К тому же ты натуральная блондинка, и это ко многому обязывает. Конечно, стиль Мерилин Монро не совсем твой, ты слишком строгая и серьезная. Марлен Дитрих - это уже близко. Красная помада, волосы до плеч, но, конечно, ухоженные, уложенные. Ты слушаешь меня, Софи? Перестань гримасничать! - Мама готова была всерьез рассердиться.
     Лет с шестнадцати она внушала Соне, что настоящая женщина должна собой заниматься, определить свой стиль и неуклонно ему следовать. Она не желала признавать, что можно остаться одинокой и бездетной с маникюром, красной помадой на губах и сумочкой под цвет туфлям.
     - Софи, ведь был еще Гриша, такой интеллигентный, тихий. Неужели тоже женился?
     - Нет. Но от него уж точно не стоит рожать для тебя внуков. Он нюхает кокаин и живет в Интернете. Мы, кажется, остановились на моем прадедушке, красноармейце кристально пролетарского происхождения.
     - Погоди. Сначала скажи, кто прислал тебе этот шикарный букет, который ты поставила в помойное ведро, и почту в половине четвертого утра?
     - Мама, почему ты решила, что это сделал один и тот же человек?
     - А разве нет?
     - Конечно, нет, - Соня вздохнула, - Розы от корпорации, которая приглашает меня на работу. Почта от Пети. Видно, скучно ему, бедняге, с молодой женой и маленькими близнецами. Ищет радостей на стороне. Мам, если я сейчас закурю, ты не станешь предрекать мне смерть от рака гортани?
     - Ладно, кури. Как же вышло, что у вас с Петей все разладилось? Он нравился тебе, такой хороший, умный мальчик.
     - Мам, пожалуйста, не надо. У него семья, двое детей. Был бы хорошим и умным, оставил бы теперь меня в покое. Все к лучшему. Представь, если бы мы поженились, я бы родила, а он стал потихоньку слать нежные письма своей прошлой любви.
     - Ладно. Не грусти. - Мама встала, поцеловала Соню в макушку. - Гаси свою вонючую сигарету и посмотри, наконец, что я тебе привезла.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     Ося спал. Таня то и дело бегала на него смотреть. Каждый раз, заглядывая в маленькую палату, она чувствовала, как замирает сердце: вдруг ребенок уже не дышит. Но он дышал, тяжело, с хрипами.
     В кабинете Михаила Владимировича кипел чайник на спиртовке. Сестра Арина принесла печенье. Зашли двое дежурных врачей, им хотелось поговорить с полковником Даниловым. Каждый день что-то рассказывали раненые, фронтовые сводки печатались в газетах, но все было туманно и противоречиво. Михаил Владимирович старался под каким-нибудь предлогом увести врачей, чтобы дать побыть вдвоем Тане и Павлу Николаевичу, времени осталось совсем мало. Но врачи не уходили, курили, хлебали чай, задавали вопросы, перебивая друг друга.
     - Правда, что Австро-Венгрия хочет сепаратного мира?
     - Как вы, военные, элита армии, допускаете, что в военное время министерскими постами распоряжается это чудище Распутин со своей кликой?
     - Неужели опять будет наше отступление?
     - А я слышал, наоборот, будет наступление, на нем настаивает генерал Брусилов, он готовит какую-то масштабную хитрую операцию, для врага совершенно неожиданную.
     Данилов тер глаза, сдерживал зевоту, иногда начинал что-то рассказывать.
     - Солдатам выдают обмундирование, они возвращаются на фронт в обносках, все продают и пропивают по дороге, знают, что получат новое. В войсках шныряют революционные агитаторы, они оплачены немецкими деньгами. Авторитет офицеров, и вообще всякой власти, падает, армия разваливается. Какое уж тут наступление?
     Павел Николаевич служил под началом генерала Брусилова, которого недавно назначили командующим Юго-Западным фронтом. О том, что готовится генеральное наступление, не должен был знать никто.
     Неделю назад в ставке императрица задала генералу вопрос:
     - Скажите, Алексей Алексеевич, что за операцию вы там затеваете?
     Ваше величество, это такой большой секрет, что я заставляю себя забыть о нем, вдруг случайно заговорю во сне?
     Данилов случайно оказался свидетелем этого короткого разговора. Он видел, как окаменело лицо ее величества. Она Брусилова не любила и таких ответов не прощала.
     - Конечно, я не верю слухам, будто она немецкая шпионка, - сказал Брусилов вечером в поезде, - но вокруг Распутина шпионов полно, а она ему докладывает обо всем.
     Операция, задуманная генералом Брусиловым, должна была перевернуть весь ход войны. Она планировалась на май, но могла и вообще не состояться. Ставка колебалась, не верила брусиловскому плану. Слухи расползались, как тараканы, между тем для успеха нужна была строжайшая секретность. Полковник Данилов знал, что в любом случае теперь раньше осени в Москву, к Тане, вырваться не сумеет. Ему было обидно тратить драгоценное время. А врачи все болтали.
     - У нас плохо поставлена разведка, не хватает аэропланов.
     - Позиционная война себя изжила.
     - Ну, а что вы скажете об этих пустозвонах в Думе?
     - А что вы думаете о скандале с Сухомлиновым? Только в России такое возможно. В военное время военного министра судят за шпионаж!
     - Но говорят, уже готовится отставка нового министра Поливанова!
     - Эта война погубит Россию.
     - Мы воюем слишком расточительно, не бережем людей, теряем лучших.
     - Англичане скоро пустят в ход какое-то совсем новое, сокрушительное оружие.
     - Ого, об этом тоже пишут газеты? - полковник усмехнулся. - Испытания нового оружия держатся в строжайшей тайне.
     - Об этом говорят раненые, - сказала Таня, - оружие называется танк. Огромная штуковина, вроде железной черепахи, если во сне приснится, умрешь от страха. Хотите еще чаю?
     - Нет, Танечка, спасибо. Сядьте. Просто посидите рядом со мной.
     - Да, вы тут посидите, а мы пойдем. - Михаил Владимирович решительно поднялся и увел наконец всех лишних вон из кабинета.
     Таня и Данилов остались вдвоем.
     Звенела и прыгала крышка кипящего чайника, от ветра из открытой форточки качалась штора, за дверью кто-то шаркал, кашлял.
     - Говорят, ее величество Алексея Алексеевича не жалует. Это правда? - спросила Таня.
     - Да, наверное, - Данилов пожал плечами. - Генерал Брусилов не принадлежит к поклонникам Распутина.
     - Неужели она делит людей только по этому признаку?
     - Распутин помогает ее сыну. Он единственный, кому удается останавливать кровотечения. Случалось, он спасал наследнику жизнь, когда врачи говорили, что надежды нет. Возможно, этот странный мужик действительно обладает каким-то особенным, магическим даром.
     - В гипнозе нет ничего магического. - Таня пожала плечами. - Правда, владеют им немногие. Вылечить гипнозом гемофилию, разумеется, невозможно. Распутин наследника вводит в транс. Сосуды сужаются, наступает временное облегчение. Так что никакой мистики. Хотя сама природа гипнотического воздействия пока мало изучена.
     - Не хотите верить в мистику? - Данилов улыбнулся. - Хорошо, а как вам понравится такой случай? Ее величество благословила Алексея Алексеевича, дала ему эмалевый образок Николая Чудотворца. Через два дня изображение святого стерлось, исчезло.
     - Странно.
     - Еще бы. Все, кому генерал показывал образок, утверждали, что святой Николай не пожелал участвовать в неискреннем, лицемерном благословении, и это дурной знак.
     - Да, правда, мистика. Образки, которые продаются в церковных лавках, так быстро не облезают. На паперти торгуют дешевле, но эмаль стирается через пару дней. Неужели российский двор настолько обеднел, что ее величество благословляет командующего фронтом дешевой лубочной подделкой? Ну что вы улыбаетесь?
     - Танечка, вы так и не сказали мне, вы замуж за меня пойдете?
     Она встала, сняла чайник, потушила огонь в спиртовке, прошлась по кабинету, остановилась у темного окна и, глядя на свое смутное отражение в стекле, произнесла:
     - Нет.
     - Михаил Владимирович уже объяснил мне, что ваше "нет" означает "да".
     - Так у него и спрашивайте, если ему все известно!
     - Есть вещи, о которых я могу спросить только у вас.
     - Я уже вам ответила. - Она развернулась лицом к нему. - Нет. Прежде чем звать замуж, надо хотя бы ухаживать, ну, я не знаю, видеться часто, в театр ходить, на каток, прогуливаться под руку по Тверскому бульвару.
     - Для катка я стар. На театр и на прогулки сейчас нет времени. Подождите, кончится война.
     - Она никогда не кончится!
     - Ну что вы, Танечка. - Он поднялся, подошел к ней. - Все когда-нибудь кончается. Не бывает бесконечных войн.
     Она уткнулась лбом ему в грудь.
     - Кровь, оторванные руки, ноги, выжженные глаза, зачем это все? Ради чего? Сюда привозят искалеченных, отравленных газами, умирающих людей. Я знаю, что вы там, откуда их привозят, я не могу без вас, Павел Николаевич, а вы там. Простите меня, мне очень страшно. Никому, даже папе, я не скажу то, что говорю вам сейчас. Я чувствую, не кончится эта война. Будет еще хуже, страшней. Нечто такое есть в воздухе, опасное, грубое, совсем чужое.
     - Что с вами, Танечка? - он погладил ее по голове. - Вы просто устали, ночами не спите, не надо бы вам здесь работать, рано еще вам видеть все это, да и не по силам.
     - А кому по силам? - она скинула его руку, подняла лицо. - Вы, как папа, твердите ту же ерунду. Лучше поцелуйте меня. Я сама не могу первая, я все-таки барышня.
     - Танечка, я не смею.
     Больше они уже ни о чем не говорили, стали целоваться и опомнились, оторвались друг от друга потому, что раздался настойчивый стук в дверь.
     - Я очень извиняюсь, Татьяна Михайловна, - сказал фельдшер Васильев, смущенно откашлявшись и глядя в сторону, - вам бы нужно спуститься туда, в палату, там опять плохо дело, Михаил Владимирыч сказал, чтобы вас не тревожить, но я решил, вы потом сильно переживать будете.
     
     ГЛАВА ШЕСТАЯ
     
     Маленький арендованный самолет Кольта приземлился на степном аэродроме. Его ждали гвардейцы в белой с золотом униформе, в мягких желтых сапожках с задранными носами. Военный оркестр сыграл "Полонез" Огинского, Петр Борисович любил эту музыку, и было приятно, что губернатор Герман Тамерланов, живое воплощение божества Йоруба, помнит такие мелочи.
     - Здравствуй, дорогой Пфа! Рад тебя видеть! - Йоруба засверкал белыми зубами, раскрыл ему свои могучие объятия, прижал к его правой ладони свою левую, потом легонько стукнулся лбом о его лоб. Это было старинное приветствие мужчин-воинов, до сих пор принятое здесь, в степи.
     Выглядел Герман Ефремович великолепно. В белом свободном костюме, невысокий, узкоглазый, с легкой сединой в смоляных волосах, он больше походил на японского дипломата, чем на хозяина дикой степи, потомка древнего рода князей-завоевателей.
     Семь девочек-подростков в национальных костюмах тут же, на аэродроме, исполнили для дорогого гостя старинный местный танец.
     Кончалась весна. Летом в степи стояла невозможная жара, но сейчас было приятно тепло и непыльно, ветер нес свежий женственный аромат цветущих трав. Девочка лет четырнадцати поднесла Кольту местное лакомство, тонкую хрустящую лепешку с вяленой кониной.
     - Нравится? - прошептал губернатор, кивнув на девочку.
     На маленьком смуглом лице светились голубые глаза сиамской кошки. Глубокой синевой ночного неба отливали тяжелые, длинные волосы.
     В сороковых годах прошлого века в эту степь ссылали немцев и эстонцев. От смешанных браков иногда рождались дети сказочной красоты. Нордические гены вдруг проявлялись в третьем, в четвертом поколении. Здесь можно было встретить блондинок монголоидного типа, попадались рыжие со степными, раскосыми и черными глазами или светлоглазые брюнетки.
     - Сколько ей лет? - спросил Кольт.
     - Пятнадцать. Не волнуйся, у нас женщина считается совершеннолетней в четырнадцать. Ну что, принимаешь мой подарок?
     Губернатор сам сел за руль огромного белого кабриолета. Машина сорвалась и полетела с бешеной скоростью. Ветер ударил в лицо так сильно, что у Кольта брызнули слезы. Спереди и сзади мчались мотоциклисты в бело-желтых шлемах.
     - Ее зовут Тина, - закричал Тамерланов, заглушая рев моторов и свист ветра. - Мать латышка, отец местный. Она сумеет тебя развеселить, а то, я смотрю, глаза у тебя грустные.
     - Спасибо, Герман. Девочка чудо, но для меня она все-таки ребенок, а не женщина. - Петру Борисовичу тоже пришлось кричать.
     - Не проблема. Найдем тебе кого-нибудь постарше. Восемнадцать лет - устроит?
     - Спасибо, дорогой, - Кольт принужденно рассмеялся. - Ты меня избалуешь, останусь тут у тебя жить.
     - Милости прошу, буду рад. Ты знаешь, у меня есть все, что нужно человеку. Красивые дома, быстрые машины, вкусная еда, юные ласковые девы. Здесь, в степи, они особенно хороши, правда, только в юности. К тридцати уже старухи. Еще совсем недавно, всего лишь тысячу лет назад, раз в году, в день летнего солнцестояния, самую красивую девственницу приносили в жертву богу Сонорху, беспощадному и капризному богу времени.
     Тамерланову нравилось орать за рулем. Голос его звучал зычно и дико. Он скалил зубы и щурил узкие глаза.
     Наконец он сбавил скорость. Эскорт подъехал к воротам губернаторского дворца. Кольт заметил, что дорога от аэропорта к столице стала лучше, а ограда дворца выше.
     Ворота бесшумно разошлись. За ними открылся райский сад. Цвели яблони и вишни, пальмы покачивали листьями, похожими на гигантские изогнутые кинжалы. Кричали павлины и попугаи, били фонтаны. Вдоль аллеи, ведущей к парадному подъезду, росли розовые кусты. Алые, белые, чайные, черные бутоны пахли так сильно, что воздух казался маслянистым. Все это великолепие обслуживалось целой армией садовников. Зимы в степи были морозными, и в октябре вокруг растений возводились специальные теплицы.
     - И что, бог добрел? - спросил Кольт, когда они вошли в зал приемов.
     - Еще бы! Жрецы Сонорха жили сто пятьдесят - двести лет. - Хозяин взял гостя под руку и провел через зал приемов в небольшую столовую.
     Там был накрыт стол на две персоны. Как только они сели, из боковых дверей явились два пожилых лакея в костюмах, в бабочках и принялись быстро молча расставлять закуски.
     - Что будешь пить? - спросил хозяин.
     - А ты?
     - Я пью только чистую воду. Но для тебя есть все, что захочешь.
     - Коньячку, пожалуй.
     Пригубив коньяк за здоровье хозяина, Кольт положил в рот лимонную дольку. Есть ему почему-то совсем не хотелось. Хозяин тоже не притрагивался к закускам, пил воду мелкими глотками.
     - Что же эти твои жрецы делали с бедными девочками? - спросил Кольт.
     - Сам ритуал жертвоприношения так и остался тайной. Орден жрецов был закрытым, не только для простолюдинов, но и для знати. Жрецы выбирали очередную девочку, от двенадцати до четырнадцати лет, увозили ее, и она исчезала. Никто не смел протестовать, люди верили в безграничное могущество жрецов. Они действительно могли вылечить любую болезнь, вызвать засуху и дождь. Мой прапрадед был одним из них.
     - А прапрабабушкой была какая-нибудь из тех прекрасных девственниц?
     Герман Ефремович весело рассмеялся и подмигнул.
     - Правильно. А как ты догадался? При вступлении в орден жрецов Сонорха давался обед безбрачия, но внутри ордена никто не соблюдал этих формальностей.
     - Дети жрецов тоже жили подвести лет?
     Не всегда. Смотря, какой путь они выбирали. Сто пятьдесят, а тем более двести лет - это совсем не просто. Не каждый может, но главное, не каждый хочет.
     - Разве есть выбор? - тихо спросил Кольт.
     - А как ты думаешь? - Тамерланов уставился на него своими узкими глазами.
     Радужка была такой черной, что сливалась со зрачком, и на миг Петру Борисовичу стало не по себе под этим долгим немигающим взглядом. Он принужденно откашлялся.
     - Кстати, помнишь, ты возил меня в какое-то село к старику долгожителю? Ему сейчас должно быть сто десять. Он что, тоже праправнук этих твоих жрецов?
     - Кто? О ком ты? - хозяин удивленно поднял брови.
     - Ну как же! Маленький поселок возле буровой, там всего семь юрт. Старик прискакал на коне, бухнулся перед тобой на колени. Он совсем не говорил по-русски. Ты потом сказал мне, что ему сто восемь лет, показал молодую женщину с младенцем и сказал, что ребенок - его сын.
     - И ты поверил? - Герман весело рассмеялся. - Ну, ну, не хмурься. Тогда я тоже верил. Но потом оказалось, что мошенник живет по паспорту своего покойного деда. Если бы не скважина, я бы так и не узнал ничего об этих фокусах. Чтобы не платить налоги и не отдавать мальчиков в армию, мои кочевники хитрят, не регистрируют младенцев, паспорта передают по наследству. На самом деле тому старцу всего лишь пятьдесят. Тут у меня милиция нашла еще пару тысяч таких долгожителей. Эй, Пфа, ты совсем загрустил? Не огорчайся. В моей степи, кроме того старика, есть много всего интересного.
     - Да, конечно, - Кольт кисло улыбнулся.
     Надо было прекращать этот нелепый разговор.
     "Может быть, я схожу с ума? - вдруг подумал Кольт. - Зачем я прилетел? Конечно, сейчас мы сменим тему, у меня есть несколько деловых предложений. Здесь нужен еще один нефтепровод. Японцы хотят войти в долю. Торнтон, американский медиамагнат, просит пару-тройку племенных жеребцов с конезавода. И еще, надо как-то очень осторожно выяснить, кому он сбывает свою дурную траву. Были неприятные сигналы из ФСБ. Если он погорит на наркотиках, у меня могут возникнуть проблемы. Надо хотя бы подстраховаться".
     Кольт допил свой коньяк и заговорил о делах, пока только о нефтепроводе и жеребцах. Минут через двадцать они с губернатором пришли к полному взаимному согласию по всем финансовым вопросам. Кольт успокоился, расслабился, с удовольствием поел холодной телятины, вкуснейшего местного сыра из кобыльего молока, с виноградом и ломтиками ананаса. Потом выпил кофе, выкурил сигару.
     - Да, все забываю тебе рассказать, - спохватился хозяин, - тут ко мне вдруг явились археологи из Москвы. В двухстах километрах отсюда развалины древнего храма. Я думал, просто груда камней, хотел даже расчистить там все бульдозерами, освободить место для пастбища. Но вот научные люди говорят, этим камням не меньше двух тысяч лет. На них выбиты письмена, которые пока не могут расшифровать. Похоже на египетские иероглифы, но не совсем. Хочешь, поедем посмотрим? Вдруг они там нарыли древнейшую неизвестную цивилизацию? А что? Разве моя степь не может стать международным туристическим центром? Построим пару-тройку музеев, хороших отелей, починим дороги. Почему нет?
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     Сердце Оси молчало уже три минуты. Камфора, инсулин - все было бесполезно. Сестра Арина, тихо всхлипывая и крестясь, вышла из палаты. Потапенко, не отрываясь, смотрел на стрелку секундомера. Таня и Михаил Владимирович, как заведенные, продолжали делать искусственное дыхание и массаж. Пошла четвертая минута. Профессор распрямился и вытер рукавом мокрый лоб.
     - Таня, прекрати. Он умер.
     Но она как будто не слышала, сама стала давить на грудную клетку.
     Полчаса назад уехал Данилов. Он опаздывал на поезд, они с Таней быстро, бестолково попрощались. Она еле сдерживала слезы и была занята только умирающим ребенком.
     Светало. Просыпались раненые. Михаил Владимирович силой пытался оттащить ее, увести. Фельдшер Васильев вкатил в палату громоздкий прибор, электрический кардиостимулятор.
     - Бесполезно, - сказал Потапенко, - четыре минуты не дышит. Мозг умер.
     - Не говорите под руку! - крикнула ему Таня.
     После третьего разряда появился слабый нитевидный пульс, через мгновение первый хриплый судорожный вздох. Таня, как тряпичная кукла, упала на стул возле койки. Потапенко и Васильев ушли, тихо прикрыв дверь.
     - Отправляйся домой, спать, - сказал Свешников.
     - Никуда я не пойду.
     - Он в коме. Это может продолжаться сутки. Ты собираешься все время здесь сидеть?
     - Да.
     - Не сходи сума, Таня.
     - Со мной все в порядке. Это ты сошел с ума, папа.
     - Вот новости! Я? Будь добра, объясни, почему?
     - Ты врач и не хочешь спасти жизнь ребенку. Что это, если не сумасшествие?
     - Тебе не стыдно? - Михаил Владимирович подвинул стул, сел напротив нее. - Посмотри мне в глаза. Не стыдно?
     Но Таня упорно отводила взгляд. Рука ее сжимала сухую кисть Оси. Она была такой же бледной, как он. Коса давно расплелась, под глазами залегли темные тени.
     - Выслушай меня, пожалуйста, - тихо сказал Михаил Владимирович и убрал прядь с ее лица, - Ося не крыса и не морская свинка. Я еще ничего не понял, не разобрался, это может убить его, и я буду чувствовать себя убийцей потом всю жизнь. Хватит, Таня. Отпусти его. Не мучай ни его, ни себя.
     - Я? Мучаю? Что ты говоришь, папа?
     - Я знаю, что говорю. Я видел это не раз. Вопреки медицине, вопреки здравому смыслу обреченный человек держится только из любви, из жалости к тому, кто с ним рядом. Но это невыносимо тяжело и не может продолжаться бесконечно. Отпусти его руку. Поедем домой, Танечка.
     - И ты не будешь чувствовать себя убийцей, если мы сейчас отправимся домой, оставим его одного? Ты спокойно примешь ванну, выпьешь свой мятный чай с медом, ляжешь спать?
     Михаил Владимирович быстро взглянул в ее заплаканные, бессонные глаза.
     - Ты понимаешь, что это нарушение закона? Это подсудное дело, Таня. Я просто не имею права! Я врач, а не шарлатан.
     - Именно потому, что ты врач, ты обязан помочь!
     - Я помогаю, чем могу.
     Они оба кричали шепотом, Михаил Владимирович то и дело считал пульс Осе, прижимал трубку стетоскопа к его груди.
     - Ты никогда не простишь себе, - твердила Таня, - у тебя был шанс, пусть зыбкий, пусть сумасшедший, непонятный, незаконный, но он был. А ты не воспользовался. И знаешь почему? Из трусости, по малодушию. Ты боишься ответственности, опасаешься за свое доброе имя.
     - Да, Танечка. Я боюсь, но не того, что ты думаешь. У меня нет способа помочь Осе. Все, что я имею, - несколько удачных опытов. Никто не вправе использовать ребенка как лабораторное животное.
     Папа, ты врешь, мне, себе, Осе! Папочка, миленький, умоляю тебя, ради Бога, спаси его! - Таня больше не могла сдерживать слезы, плечи ее тряслись, она плакала тихо и безутешно.
     Михаил Владимирович достал флакон с валерьянкой, накапал в рюмку, поднес к Таниным губам. Она покорно выпила, не поморщившись. Он вытер ей слезы. Она как будто немного успокоилась.
     - Хорошо, папа. Давай поступим иначе. Ты объяснишь мне, что нужно делать, и я все сделаю сама. Ты можешь даже не присутствовать. Ты же сказал, не надо никакой трепанации, никаких сложных операций. Это просто внутривенное вливание, да?
     - Вливание. Но с точки зрения медицины недопустимое, смертельное.
     - Как же смертельное, если животные живы и отлично себя чувствуют?
     - Не перебивай меня, пожалуйста. Ты умоляешь, чтобы я спас Осю, изволь сначала выслушать, что это за спасение. Это мозговой паразит.
     - Ты хочешь сказать, обыкновенный глист?
     - Я показывал его пяти лучшим специалистам-паразитологам в Москве. Никто не знает, к какому виду отнести эту тварь. Какой-то очень древний червь. В эпифизе крысы-донора оказались цисты, яйца паразита. Я обнаружил их потом, уже после операции, когда провел гистологическое исследование. В мозговых оболочках, в крови крысы-донора ни цист, ни паразитов не было. Только в ткани шишковидной железы. Известно, что цисты многих паразитов могут существовать в анабиозе бесконечно долго. Для дезинфекции операционных ран я использовал бензин, как обычно. Цисты раскрываются от прямого контакта с разными химическими веществами, в том числе с бензином.
     - Ты вскрыл Григория Третьего? - спросила Таня.
     Нет. Я оставил его, чтобы наблюдать. Он первый удачный экземпляр. Но я вскрыл других, которым проделал ту же операцию. Я вводил им уже не ткани железы крысы-донора, а паразита в обычном физиологическом растворе с глюкозой. Сначала непосредственно в эпифиз, потом просто в вену. Паразит очень быстро по кровотоку находит путь именно к эпифизу, откладывает там яйца и погибает. Цикл жизни у него около семи суток. Вероятно, он выделяет какое-то вещество, которое меняет весь организм на гормональном и клеточном уровне. У всех подопытных животных семь суток держалась высокая температура, а потом - этот странный эффект омоложения.
     - Что происходит с цистами дальше? Когда выводится потомство? - хрипло спросила Таня,.
     - Пока никакого потомства я не видел. Они образуют вокруг себя кальциевые капсулы и внутри них впадают в анабиоз. Но в любой момент они могут проснуться. - Профессор замолчал и посмотрел на Таню.
     Она сидела все так же, возле Оси, держала егоза руку. Михаилу Владимировичу показалось, что за эту ночь она стала старше лет на десять. Лицо осунулось, нос заострился, взгляд сделался жестче, губы суше.
     - Паразиты не убивают хозяина. Зачем им разрушать собственный дом? Ты сам рассказывал мне о симбиозе, - произнесла она тусклым, чужим голосом.
     - Да, иногда организм хозяина может регулировать размножение паразита. Но только сильный, здоровый организм. Симбиоз - слишком хрупкое и ненадежное равновесие. Что, если паразит размножится в чудовищном количестве и убьет?
     - Но этот живет только в эпифизе. Его нет ни в крови, ни в мозговых оболочках. Твои слова?
     - Да. Но я не уверен.
     Минуту молчали, не глядя друга на друга. Михаил Владимирович мял папиросу. Таня встала, обняла его сзади за плечи, поцеловала в висок.
     - Я тебя понимаю, папочка. Я могла бы сказать: давай подождем месяц, полгода, год. Ты проведешь еще множество опытов, будешь наблюдать, изучать. Но ты же знаешь, счет идет даже не на дни. На часы. Где твой препарат? Дома, в лаборатории? Я привезу его и все сделаю сама.
     - Сама ты не найдешь. - Михаил Владимирович тяжело поднялся со стула. - Сиди здесь. Жди. Я скоро Следи за пульсом.
     
     ***
     
     До развалин отправились не в кабриолете, а в закрытом небольшом джипе. Тамерланов сменил белый костюм на джинсы и гавайскую рубашку. Кольт тоже переоделся и почувствовал себя совсем свободно.
     Дорога оказалась значительно хуже, чем трасса от аэропорта. Несколько раз джип подпрыгивал на ухабах так сильно, что Кольт едва не откусил себе кончик языка. Никаких мотоциклистов на этот раз с ними не было. Губернатор спокойно разъезжал один по своим владениям.
     Позади осталась столица, унылый пыльный город, застроенный серыми коробками, украшенный бюстами, скульптурами и гигантскими портретами губернатора.
     Со всех сторон лежала бескрайняя равнина, и не на чем было остановить взгляд. Мелькали цветные пятна ранних степных цветов, да иногда вдали с грозным гулом проносились табуны лошадей. Ни одна машина не проехала навстречу.
     На горизонте что-то забелело, как будто высыпали горсть колотого сахара.
     - Вон они, развалины, - сказал губернатор.
     Когда подъехали ближе, Кольт увидел три брезентовые палатки, небольшой генератор, грузовик с баком воды. Среди груды белых камней копошились люди. Джип остановился. Из палатки вышла высокая худая женщина лет сорока, в широких светлых штанах, закатанных до колен, в мужской рубашке. Темные, с проседью волосы были гладко зачесаны назад и собраны в хвост на затылке. Она улыбнулась губернатору, он пожал ей руку, представил Кольта.
     Женщину звали Елена Алексеевна Орлик.
     - Доктор наук, - шепотом сообщил о ней губернатор, - лучший в России специалист по всяким древним культам.
     У нее зазвонил телефон. Она извинилась и стала быстро говорить с кем-то по-французски. Кольт заметил, что у нее аппарат спутниковой связи, и пожалел, что взял с собой обычный мобильник. Сети здесь не было.
     - Ну что вы тут нарыли, научные люди? - спросил Тамерланов, когда она закончила. - Расскажите, покажите, проведите экскурсию.
     - Насчет экскурсии - не знаю. Не советую. Лезть надо глубоко вниз, самое интересное там. Но опасно, лесенки веревочные, ненадежные, камень может сорваться, упасть на голову. К тому же зрелище не из приятных. Там захоронения. Черепа, кости, много опарышей.
     - Что такое опарыши?
     - Могильные черви. Они совершенно безобидные, но огромные и очень противные. Тут, знаете, самое любопытное, что нет мужских останков. Только женские и детские, хотя мужчины здесь, безусловно, жили, те самые жрецы Сонорха, которые вас, Герман Ефремович, так интересуют. Непонятно только, куда они делись. Здесь была высокоразвитая инфраструктура. Артезианские скважины, водопровод, канализация.
     - Это жрецы все построили? - спросил Кольт.
     - Ну, камни они, конечно, не таскали и землю не рыли. Они были чрезвычайно образованными людьми, знали математику, астрономию, медицину. На многих черепах следы трепанации. Мы нашли хирургические инструменты из непонятного металла. Но более всего их интересовала алхимия. Глубоко под землей сохранились три лаборатории.
     - Что же, они использовали труд женщин и детей? - спросил губернатор.
     Орлик улыбнулась. Улыбка делала ее умное некрасивое лицо милым, каким-то даже детским.
     - Пойдемте в палатку. Угощу вас чаем из местных травок и медом. Только обувь снимите, пожалуйста.
     В палатке было уютно и чисто. На раскладном столике дорогой ноутбук, в углу еще один генератор, совсем маленький. На матерчатом полу два толстых свернутых пледа, что-то вроде диванчиков. Орлик достала большой термос, банку меда, медные кружки, ложки.
     У чая был терпкий, мятный привкус. Край кружки обжигал губы.
     - Вы, Герман Ефремович, кажется, неплохо знаете местную мифологию, - сказала Орлик. - Помните кохобов, взрослых младенцев? Кохобы, здоровые сильные мужчины, которые большими группами приходили к кочевьям и ничего не могли о себе рассказать. Вероятно, жрецы использовали их труд, а потом каким-то образом стирали память. Впрочем, это пока только мое предположение. И еще, я считаю, что сонорхи явились в эту степь с Тибета. Кстати, то же самое предположил доктор Барченко, мистик, эзотерик, сотрудник самого засекреченного научного отдела НКВД. Отдел курировал Глеб Иванович Бокия, профессиональный революционер, чекист, ближайший соратник Ленина. В двадцать девятом году сюда приходила экспедиция под руководством Барченко, но у них не хватило технических средств, чтобы влезть глубоко под землю. Барченко и Бокия в тридцать седьмом расстреляли, если какие-то документы и сохранились, то они до сих пор недоступны. Отдел Бокия занимался древними эзотерическими учениями. Их интересовали технологии психического воздействия, чтение мыслей на расстоянии. И еще способы сохранения молодости, продления жизни, вплоть до физического бессмертия.
     - А что, древние мистики эти способы знали? - спросил Кольт и судорожно сглотнул. У него пересохло во рту, и предательски дрогнул голос.
     Прежде чем ответить, Орлик откинула полог палатки, закурила и села так, чтобы дым шел на улицу.
     - Поиски, попытки, исследования фиксируются во всех цивилизациях, на протяжении всей истории человечества. Древний Египет, Китай, Индия. Потом Западная Европа, раннее и позднее Средневековье, эпоха Возрождения. Восемнадцатый век. Масоны, знаменитый граф Сен-Жермен. Кстати, у вас, Петр Борисович, на футболке написано "plus ultra". Это латынь. Знаете перевод?
     - Ну, что-то вроде вечного движения, - нерешительно ответил Кольт, прижал подбородок к груди и оттянул футболку, чтобы посмотреть на цветные готические буквы у себя на животе.
     - Да, примерно так, - кивнула Орлик, - "все время вперед". Древний алхимический принцип. Вечное де-ланье вечности для собственной плоти.
     - Алхимики искали философский камень, - вдруг встрял губернатор, до этой минуты сидевший молча, - так они нашли его или нет?
     Орлик выпустила дым из ноздрей и тихо рассмеялась.
     - Еще спросите, где его можно купить и сколько он стоит.
     - Нет, я понимаю, это великая тайна, точно никто не ответит, но вы, Елена Алексеевна, как думаете? - спросил губернатор.
     - Я думаю, мы никогда не сумеем продраться сквозь тысячелетние наслоения мифов. Тот, кто знает, молчит, тот, кто говорит, - не знает. То есть лжет. В большинстве случаев мы имеем дело либо с ложью, либо с иносказаниями, расшифровать которые может только знающий.
     - Но знающий молчит, - выдохнул Кольт.
     Совершенно верно. То, что жрецы Сонорха жили сто пятьдесят, двести или больше лет, всего лишь легенда. Но в этой степи пока не найдено их останков. Известно, что они сильно отличались от местных жителей, хотя бы потому, что были не монголоидами, а принадлежали к европейской расе. Откуда и зачем они пришли сюда две тысячи лет назад, почему и куда исчезли в пятом веке нашей эры, неизвестно. Их язык был похож на арабский. Из более поздних источников следует, что они знали латынь. Но и местными наречиями они владели в совершенстве. Мы можем только гадать, верить или не верить.
     - Сто пятьдесят, двести, триста лет, - пробормотал Кольт, - но ведь они тоже проходят.
     - Проходит все, - Орлик мягко и даже как будто виновато улыбнулась. - У каждой жизни есть свой срок. Ветхозаветный старец Мафусаил согласно Книге Бытия прожил девятьсот шестьдесят девять лет. Он был прямым потомком Сифа, сына Адама и Евы, и дедушкой Ноя.
     - Ну, это мифы, предания, - заметил губернатор. - А есть все-таки хоть что-то реальное?
     - Реальное? Не знаю. В могилах нескольких средневековых алхимиков на территории Франции и Германии находили не останки, а бревна, одетые в соответствующие костюмы и уложенные в гробы. Никто до сих пор не может точно определить даты рождения и смерти графа Сен-Жермена и найти его могилу. Археология говорит нам, что в Древнем Египте средняя продолжительность жизни была страшно мала: тридцать-сорок лет. Мы судим об этом по захоронениям. Мы можем узнать что-либо лишь о мертвых. Живые не оставляют следов в земле и в камне. Алхимики считали, что смерть - следствие несовершенства человеческой природы, и пытались путем сложных химических превращений вырастить некую особую субстанцию, которой недостает живому организму, чтобы стать бессмертным. Примерно этим же занимаются некоторые нынешние биологи, но уже на другом уровне.
     Но ведь можно все-таки узнать, пользуясь всей мощью современной науки, - да или нет? - неожиданно громко выкрикнул Кольт и тут же прикусил губу.
     Его собеседники молча уставились на него. В узких черных глазах губернатора блестела насмешка. Серые глаза Елены Алексеевны смотрели со спокойной печалью и жалостью. Она заговорила первой.
     - Наука, конечно, способна на многое. По спектограмме света звезды, удаленной от земли на сотни световых лет, можно определить точный химический состав этой звезды. Но технология строительства египетских пирамид до сих пор неизвестна. Кости женщин и детей здесь, под нами, молчат. Возможно, кто-нибудь сумеет расшифровать иероглифы, выбитые на этих камнях, прочитать слова, перевести на современные языки. Но смысл написанного останется тайной. В европейской мифологии бессмертны вампиры, в русской - чудовище Кощей. В народном сознании бессмертие плоти - проклятье, купленное ценой страшных злодейств. Сделать плоть бессмертной можно, только умертвив душу, продав ее известно кому. Вот вам цена. Царь Соломон отказался от вечной жизни. Это был его выбор. Он не желал хоронить тех, кого любил. Впрочем, это всего лишь еще один красивый миф. У Соломона было семьсот жен и триста наложниц. Любить так сильно, чтобы ради любви отказаться от бессмертия, возможно лишь кого-то одного.
     - Суламифь. "Песнь песней", - тихо пробормотал Кольт.
     В кармане Орлик зазвонил телефон, она извинилась и вышла из палатки. На этот раз она говорила по-английски. Губернатор посмотрел на часы, потом на Кольта.
     - Все это очень интересно, но нам пора. Надо еще заехать на конезавод, у меня там дела.
     Несколько километров ехали молча. Свернули на дорогу, ведущую к конезаводу. На горизонте показалась черная точка, она быстро приближалась, и Кольт разглядел, что к ним навстречу мчится всадник.
     - Я не понял, она, эта доктор наук, все-таки считает, что продление жизни и бессмертие в принципе возможны или нет? - спросил Кольт.
     - Ты хотел бы? - губернатор скосил на него насмешливый черный глаз.
     - А ты?
     - Что? Прожить двести лет? Вообще никогда не умирать? - Герман засмеялся. - Не знаю. Если бы ты спросил меня об этом год назад, я бы ответил - да. Но теперь - не знаю.
     - Почему?
     Губернатор ничего не ответил, он смотрел вперед, на всадника. Когда облако пыли улеглось, Кольт сумел разглядеть молодого гнедого скакуна и тонкий силуэт человека на нем. Человек был одет в черную куртку на молнии, черные джинсы заправлены в высокие сапоги. Жокейская шапочка надвинута низко, до бровей. Когда они поравнялись, Герман резко затормозил. Всадник тоже остановился, соскочил с коня, снял шапочку. Русые волосы рассыпались по плечам. Лицо было покрыто пылью, блестели белые зубы, черные глаза. Это была невысокая женщина с мальчишески легкой фигурой. Губернатор вылез из машины, обнял ее. Несколько минут они шептались о чем-то, целовались. Губернатор платком вытирал пыль с ее лица.
     - Познакомься, Петр Борисович, это моя Маша. - Губернатор сиял, расплывался в счастливой улыбке.
     Кольт сумел разглядеть ее. Ничего особенного, не модель, не секс-бомба. Лет тридцать, если не больше. Простое круглое лицо, белесые брови и ресницы, нос великоват, под курткой нет и намека на бюст. Но, в общем, вполне симпатичная, видно, что не дура и не стерва.
     - Очень приятно, - Кольт пожал маленькую твердую кисть.
     Маша вскочила в седло, Герман сел за руль. Он поехал медленно. Она скакала рядом, то обгоняла, то оказывалась позади.
     - А как же твой шикарный гарем из моделей? - спросил Петр Борисович, когда Маша ускакала далеко вперед.
     - Гарем? Я их всех отпустил. Надоели эти игры. Наелся. Мне, кроме нее, никто не нужен.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     Агапкин услышал шаги в лаборатории и вскочил. Было восемь утра. Они с Володей вернулись в половине пятого. Сонная недовольная горничная открыла им дверь и сообщила, что ни Тани, ни Михаила Владимировича дома нет.
     - Неужели до сих пор празднуют премьеру? - лениво удивился Володя.
     - В госпитале они. Оттуда позвонили, насчет этого мальчика, еврейчика, вроде как помирает. Барышня в театр побежала, за Михаил Владимирычем, до сих пор не вернулись.
     Володя, не умывшись, плюхнулся на свою кровать и сразу захрапел, слишком громко для утонченного мистика. Агапкин долго ворочался, пока не провалился в тяжелое мрачное забытье. Спал чутко, нервы его были истощены. Шаги в лаборатории прозвучали как выстрелы у самого уха, хотя ступали тихо, на цыпочках. Агапкин минуту испуганно моргал и тер глаза. Шаги смолкли. За дверью отчетливо прозвучал голос Андрюши.
     - Папа! Где ты был всю ночь? Где Таня?
     - Андрюша, ты чего вскочил? Поспи еще, сегодня воскресенье, в гимназию тебе идти не надо, - ответил профессор. - Таня в госпитале, я еду туда, меня ждет извозчик.
     - Папа, погоди, что случилось?
     Агапкин встал и осторожно выглянул в коридор. Комнаты Володи и Андрюши были рядом. Возле соседней открытой двери стоял Михаил Владимирович в пальто и шляпе. В руке он держал докторский саквояж.
     - Андрюша, ложись, не стой босиком. Поспи хотя бы час, я вижу, ты не выспался. Мы с Таней скоро вернемся, - профессор прошел в комнату, не заметив Агапкина.
     - Вы оба забыли, что у вас есть младший брат и сын, мне приснился очень плохой сон, я пошел к Тане, а ее нет. Пошел к тебе - и тебя нет, - тихо, грустно жаловался мальчик.
     - Ложись. Вот так. Не холодно тебе? Хочешь еще плед сверху? Все, спи, проснешься, а мы с Таней уже дома, - профессор вышел.
     Агапкин тихо прикрыл дверь и вжался в стену. Сердце его гулко, тяжело стучало. Он бесшумно оделся и выскользнул в коридор. Володя ничего не услышал, продолжал храпеть.
     Извозчиков, как назло, не было, трамвая тоже, Федор Федорович не мог стоять на месте, ноги сами несли его вперед. До госпиталя он добежал за тридцать минут. На лестнице столкнулся с хирургом Потапенко, тот был в пальто, в калошах.
     - Вы куда? - удивленно спросил запыхавшийся Агапкин.
     Он не сомневался, что если профессор решился оперировать Осю, делать ему сложную трепанацию, то ассистентом возьмет только его, Федора. Но, видимо, Михаил Владимирович решил иначе, взял Потапенко. Не случайно в недавнем разговоре обмолвился, что считает его лучшим из всех госпитальных хирургов.
     "Как он мог? Неужели все ему рассказал? Неужели доверяет больше, чем мне? - думал Агапкин. - Суть операции, мягко говоря, сомнительна, и если спасти ребенка не удастся, то потом возможно весьма неприятное разбирательство".
     - Я домой, спать, - Потапенко зевнул, - ночь была тяжелая. Валюсь с ног.
     - Где Михаил Владимирович?
     - На четвертом этаже, в семнадцатой процедурной, с Осей.
     - Как он?
     - Хуже некуда. За ночь трижды останавливалось сердце. Как еще жив, не понимаю, разве что Таниными молитвами.
     Не задавая больше вопросов, Федор Федорович рванул вверх по лестнице.
     "Значит, никакой операции не было. Конечно, невозможно так быстро. Я дурак. Он нашел другой способ, более простой и безопасный".
     Агапкин добежал до палаты, от волнения несколько раз сильно толкнул дверь, забыв, что она открывается наружу.
     Дверь внезапно открылась и вмазала ему по лбу. На пороге стоял Свешников в халате и шапочке.
     - Федор, простите. Больно? Дайте посмотрю. Ого, будет шишка, надо поскорее приложить холодное. Да что с вами? Ну-ка, пойдемте.
     Профессор взял его за плечи и повел по коридору, при этом не забыл прикрыть дверь в палату, где лежал Ося и смутно виднелся силуэт Тани у окна.
     Агапкин покорно шел с профессором, пошатываясь и тяжело дыша. Во рту пересохло, язык прилип к небу. Прежде чем задавать вопросы, следовало как-то объяснить свое странное поведение. Легко было строить коварные планы в сумрачной квартире Ренаты, вместе с белобрысым колдуном. Но здесь, перед профессором, лицом к лицу с ним, Федор вдруг самому себе стал противен.
     "Раньше я бы мог просто, открыто спросить, но теперь чувствую себя шпионом и предателем!" - подумал он и, краснея до слез, пролепетал:
     - Сказали, что Ося совсем плох. Может, нужна моя помощь?
     - Спасибо. В госпитале довольно врачей. Не стоило так бежать.
     Профессор смотрел на него сочувственно, ласково, но Агапкину мерещилась насмешка.
     - Андрюша проснулся, бродил по коридору, искал вас, Таню. Ему приснился плохой сон. Мне стало тревожно. Я слышал, как вы приходили домой и сразу ушли. - Агапкин говорил прерывисто, хрипло, едва справляясь с одышкой. Ушибленный лоб болел нестерпимо.
     - Андрюшу я успокоил, он уснул. Мне надо было взять сульфат магния, в госпитальной аптеке запас кончился, а у меня остался.
     В большой процедурной было много народу. Меняли повязки раненым, кипятили шприцы. Михаил Владимирович передал Агапкина в руки пожилой сестре, только что заступившей на дежурство, и ушел.
     - Как же это вы так, Федор Федорович? - сестра покачала головой, повернула Агапкина лицом к свету. - Смотрите, и кожу рассекли, вон кровь у вас. Ну-ка, сидите смирно, я обработаю.
     Но Агапкин оттолкнул ее руку, вскочил и убежал.
     - Сума сошел. Кокаину нанюхался, - проворчала вслед ему сестра.
     Дверь в палату на этот раз была приоткрыта. Никого, кроме Оси и Тани, там не было. Ося лежал под капельницей, Таня одетая, накрытая шалью, спала на раскладной кровати. Слабо пахло бензином. Этот запах стоял во всех процедурных. Бензин использовали для дезинфекции ран. Агапкин вошел на цыпочках, увидел спиртовку, лоток со шприцами. Не раздумывая, закрыл дверь и повернул ключ.
     Взгляд его прилип к потертому докторскому саквояжу, который стоял на стуле. Медленно, как под гипнозом, он сделал несколько шагов. Саквояж был открыт. Внутри обычный, аккуратно разложенный набор инструментов, склянок и картонных коробочек с лекарствами.
     У Агапкина от боли и бессонницы слезились глаза. Из окна лился пасмурный утренний свет. Мысли бежали слабым пунктиром, как пульс умирающего.
     "Надо было сначала в лабораторию, там я все знаю наизусть, я бы заметил, что исчезло, я бы сопоставил, сообразил".
     Еще один шаг, и он мог уже разглядеть склянки темного стекла этикетки на них.
     Тихий стон заставил его вздрогнуть и отдернуть руку от саквояжа. Таня открыла глаза и уставилась на него. В первую минуту не узнала, потом резко села, протерла глаза.
     - Вы? Что вы здесь делаете?
     - Доброе утро, Таня, - он хрипло откашлялся, прижал ледяные пальцы к раскаленной шишке на лбу, - как Ося? Я стал волноваться, вы всю ночь здесь. Хотите, сменю вас?
     Снаружи сильно дернули дверь. Потом постучали.
     - Вы заперли? Зачем? - удивилась Таня.
     - Простите. Машинально, - он шагнул к двери, повернул ключ.
     Вошел Свешников, быстро взглянул на своего ассистента, на Таню, ни о чем не спросил, сразу направился к мальчику, откинул одеяло, прижал фонендоскоп к его груди, стал слушать. Хмурился, сосредоточенно шевелил губами. Агапкин, пятясь, отошел в угол, опустился на табуретку.
     - Ну что ж, неплохо, - сказал наконец профессор, - ты, Танечка, отправляйся домой, спать. Внизу ждет извозчик. Я договорился с сиделкой, она сейчас придет и останется здесь до вечера, потом ее сменит сестра Арина.
     - А ты? - спросила Таня.
     - У меня обход через двадцать минут.
     - Ты уверен, что Осю можно доверить сиделке?
     Да. Он вышел из комы. Он спит. Успокойся, наконец. - Профессор взял со стола небольшую склянку с притертой пробкой, без всяких наклеек.
     Агапкин впился в нее глазами, не понимая, как не заметил раньше. Стекло было темным, он не мог разглядеть, что там внутри. Профессор перехватил его взгляд, вздохнул, покачал головой, аккуратно завернул склянку в марлю и положил в свой саквояж.
     - Федор, вы убежали из ординаторской, перепугали сестру. На лбу у вас здоровенная шишка, кровь запеклась. Что случилось? Будьте любезны объяснить.
     - Нет, ничего, я вдруг подумал: прогерия, старение, как раз тот самый случай, - испуганно пробормотал Агапкин, - я, простите, не выспался, почему-то ужасно волновался. Я хочу знать, есть ли надежда?
     Повисла тишина. Профессор закрыл саквояж, отдал Тане. Прежде чем выйти, она поцеловала спящего Осю, поправила ему одеяло, приподнявшись на цыпочки, чмокнула в щеку отца, потом посмотрела на Агапкина и сказала:
     - Федор Федорович, у вас с нервами совсем худо. Пожалейте себя. Вам отдых нужен, свежий воздух и здоровый сон.
     
     ГЛАВА СЕДЬМАЯ
     
     - Ты не боишься, что эта твоя Маша надоест тебе через год, два? - тихо спросил Кольт, прощаясь в аэропорту с Тамерлановым.
     Лицо губернатора застыло, нехорошая бледность проступила сквозь загар, глаза сверкнули так, что Петр Борисович готов был проглотить только что сказанные слова вместе с языком.
     - Прости, Герман, я не хотел тебя обидеть.
     Тамерланов молчал, шевелил желваками и даже не улыбнулся в ответ на извинения.
     Час назад они обсуждали тему дурной травы, Кольт блестяще справился с опасным разговором, убедил губернатора сдать московским властям двух крупных местных наркобаронов и таким образом откупиться. Он придумал для Тамерланова изящную линию защиты на тот случай, если бароны попытаются замарать его честное имя. Пока они говорили, ни обиды, ни гнева не было в узких глазах Германа Ефремовича. Но стоило бросить фразу о его Маше, и он, кажется, готов был убить дорогого гостя. Кольт не ожидал такой реакции, растерялся, боялся длить тяжелое молчание и не знал, что еще сказать.
     Неизвестно, чем бы это кончилось, но появился офицер личной охраны губернатора, подбежал, что-то тихо и быстро забормотал на местном языке. Губернатор хмуро выслушал и спросил по-русски:
     - Что за срочность? Почему она не может подождать до утра?
     Офицер тоже перешел на русский и, смущенно косясь на Петра Борисовича, сказал:
     - У нее дочка рожает, я объяснял, первый самолет в Москву в шесть тридцать, раньше ничего нет, она не хочет слушать, рвется прямо сюда, на поле, скандалит.
     - Герман, извини, она - это кто? - осторожно встрял Петр Борисович.
     - Археолог.
     - Орлик? Ей надо в Москву? Я могу взять ее в свой самолет. - Кольт широко, радостно улыбнулся.
     - Да, спасибо, - губернатор холодно кивнул, - рад был повидать тебя, Петр. - Он посмотрел на офицера и тихо рявкнул: - Ты еще здесь?
     Офицера сдуло, через минуту он опять появился вместе с Орлик. Она шла и разговаривала по телефону, громко и нервно, на этот раз по-русски:
     - Не кричи. Я уже лечу. Иди, открой дверь. Даже я слышу звонок. Сможешь. Ничего страшного. Ну, это они?
     Передай трубку врачу. Да, здравствуйте. У нее четвертая группа, резус положительный. Не знаю я срок, не знаю! Куда вы ее повезете? Спасибо, я поняла...
     Кольту она улыбнулась и кивнула, поднимаясь по маленькому трапу в его самолет, продолжала разговаривать, отключила телефон только по просьбе летчика, на взлете.
     - Сколько лет вашей дочке? - спросил Кольт.
     - Двадцать один.
     - Ну ничего страшного, не волнуйтесь.
     Орлик откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и забормотала сквозь зубы:
     - Разгильдяйка, обормотка, двоечница несчастная, шпана замоскворецкая.
     Кольт вдруг заметил, что по ее щекам текут слезы. Тонкие белые пальцы впились в подлокотники, губы дрожали.
     - Елена Алексеевна, так нельзя. Все будет хорошо, - промямлил Кольт, - хотите выпить? Есть водка, коньяк, все, что пожелаете.
     - Спасибо, я не пью. Извините. Просто все это слишком неожиданно. - Она открыла глаза, высморкалась в салфетку.
     Кольт глухо кашлянул.
     - Уже известно, кто будет? Мальчик или девочка?
     - Какой там известно! Я о ее беременности узнала два часа назад, и сама она, кажется, тоже. Я отправила ее учиться в Англию, мы не виделись полгода. Я улетела сюда в середине апреля, она вернулась в Москву, у них каникулы в мае. Мы перезванивались, и все было нормально. Вдруг сегодня заявляет: мама, у меня болит живот. И рыдает в трубку. Я сначала подумала: аппендицит, потом она вдруг сообщает: знаешь, со мной давно уже что-то не то, я поправилась килограмм на пять, и месячных не было почти год.
     - Слушайте, как же такое возможно? - удивился Кольт. - Двадцать один - это не пятнадцать, она взрослая женщина. А кто отец?
     - Англичанин. Она с ним поссорилась. Говорит, он слишком правильный, пафосный и скучный. Зато с ней не соскучишься. Конечно, я сама виновата. Развелась с ее отцом, когда ей было десять, почти не занималась ею. Она росла с бабушкой, с моей мамой, а я все время в экспедициях. Знаете, что-то подсказывало мне, что не стоило сюда ехать. Я должна была остаться в Москве, дождаться Олю, встретить ее, и тогда не было бы сейчас этого безумия. Но сонорхи, они не только меня свели с ума. Их знак, Трехглазую Гаруду, находили на разных континентах, на памятниках разных эпох. Китай, Индия, Египет. Дворец Потала в Тибете. Австралийские аборигены рисуют его на бумерангах и делают ритуальные маски.
     - Что такое Га руда? - спросил Кольт.
     - Мифологическое существо, птица с человеческим лицом и орлиными крыльями. Ее родственники во времени и пространстве - Самург, жар-птица, птица Феникс. Все они рождены в огне, возрождаются из пепла и владеют тайной физического бессмертия. Но только Га-руда сонорхов имеет третий глаз, ромбовидный, змеиный, причем не на лбу, а на макушке. По форме и месторасположению напоминает младенческий родничок. Возможно, он и есть ключ к тайне, - Орлик нервно усмехнулась, открыла сумку, вытащила сигарету из пачки, но тут же убрала назад.
     - Курите, если хотите, - разрешил Кольт и щелкнул зажигалкой. - Вы сказали: третий глаз - ключ к тайне. Что вы имели в виду?
     Везде, где сонорхи оставляли свои следы, при раскопках рано или поздно обнаруживаются черепа со следами трепанации. Ромбы в головах сделаны профессионально, пациенты после операций оставались живы. Некоторые эксперты считают, что целью операций было воздействие на эпифиз, шишковидную железу. В большинстве древних мифологий эпифиз отождествляется с третьим глазом. Сегодня биологи предполагают, что именно шишковидная железа отвечает за старение и смерть организма. Но еще в начале двадцатого века это понял один замечательный русский врач. Возможно, именно ему я обязана тем, что лечу сейчас с вами.
     Кольт встал. Тут же со своего стула поднялась молоденькая стюардесса.
     - Я могу вам помочь?
     - Спасибо, не надо. Продолжайте спать, - сказал он и отстранил девушку.
     - Но лучше вам не ходить по салону, сейчас будет зона турбулентности.
     - Ладно. Коньяку налейте, пожалуйста.
     Девушка принесла хрустальную рюмку на подносе.
     Кольт выпил залпом. Коньяк попал вдыхательное горло. Петр Борисович долго мучительно кашлял, лицо побагровело, из глаз брызнули слезы. Орлик испугалась, принялась хлопать его по спине. Стюардесса предлагала воду и какие-то таблетки. Самолет замотало в воздушных потоках. Кольт бросился к туалету, кашель перешел в тошноту.
     - Ну как? - тревожно спросила Орлик, когда он наконец упал в кресло напротив.
     - Нормально. Не обращайте внимания. Дальше, пожалуйста.
     - Что?
     - Русский доктор, которому вы обязаны... - Кольт судорожно сглотнул. - ...из-за которого вы отправились в степь.
     Ну, на самом деле все слишком зыбко, только мои догадки, не более. Доктор интересовался функциями эпифиза, и существует легенда, что несколько его опытов оказались удачными. Но потом революция, Гражданская война. Доктор исчез в этом кровавом хаосе. По одной из версий, он был задержан чекистами при переходе финской границы и работал в закрытой лаборатории под патронажем Глеба Бокии, вместе с Барченко. Недавно в частном архиве я наткнулась на черновик письма Барченко, в котором он объясняет руководству необходимость научной экспедиции в Буду-Шамбальскую республику. Текст невнятный, сплошные иносказания, аббревиатуры. Ни имени доктора, ни слова "сонорхи" там нет. Есть только ссылка на местный эпос об ордене бессмертных. Они открывали третий глаз. Их древний забытый метод якобы совпадает с генеральным направлением исследований, которые проводятся в лаборатории специальной психофизиологии.
     - Пристегнитесь, пожалуйста, мы садимся, - сказала стюардесса.
     Орлик испуганно посмотрела на нее, потом на Кольта, прижала ладонь к губам.
     - Ой, мамочки, там уже все произошло. А я болтаю, болтаю. Телефон, конечно, включать нельзя?
     - Нет. Ни в коем случае, - стюардесса любезно улыбнулась, - потерпите еще немного.
     - Да, конечно.
     Кольт взглянул в лицо Орлик, и вдруг его обожгло странное, острое чувство, смесь тоски и зависти. Он хотел бы так же волноваться, ждать, сгорать от страха, счастья, нетерпения.
     - Петр Борисович, у вас есть дети? - спросила Орлик.
     - Дочь, двадцать восемь лет.
     - А внуки?
     - Нет.
     - Будут. Обязательно будут.
     Самолет приземлился в Тушине. Орлик включила телефон, и он тут же зазвонил. Секунду она молчала, слушала, крепко зажмурившись, потом отрыла глаза, перекрестилась и выдохнула почти беззвучно:
     - Мальчик. Три двести.
     Кольт предложил подвезти ее к роддому на своей машине.
     - Нет, спасибо, вы и так меня выручили. Тут полно такси. Вы хороший человек, просто удивительно хороший, спасибо вам, - она чмокнула его в щеку и помчалась к стоянке.
     - Подождите! - крикнул Кольт.
     Он хотел узнать номер ее телефона и еще спросить, как звали того доктора. Но она уже вскочила в машину и не услышала.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     Неделю температура у Оси не опускалась ниже тридцати восьми градусов. Потапенко и другие врачи опасались тифа, но характерной сыпи не нашли. Подозревали пневмонию, но легкие оказались чистыми. Ребенок был слаб, обильно потел, просил пить, бормотал стихи, но не бредил, не терял сознания. Ел мало, только жидкую кашку и клюквенный кисель. Спал крепко, по двенадцать часов в сутки.
     На восьмой день его, закутанного в бобровую шубу Михаила Владимировича, замотанного в пуховые платки, в крытом госпитальном фургоне перевезли в квартиру Свешникова.
     Кончался апрель, был ранний вечер Пасхального Воскресенья, закатное солнце било в квадратное окошко фургона, разливался колокольный звон. Ося, слабый, влажный, сжимал в руке круглое медицинское зеркало с дыркой, пускал солнечных зайчиков.
     В маленьком Танином кабинете, смежном с ее спальней, заранее была сделана перестановка. Старинное, еще бабушкино бюро перенесли в спальню, вместо него у окна поставили кровать, повесили новые светлые шторы.
     Андрюша, узнав новость, сначала надулся, но Таня заранее сводила его в госпиталь, познакомила с Осей. После этого он притащил и разложил на ковре свою железную дорогу, посадил на кровать старого плюшевого медведя.
     В подъезд Осю внес на руках фельдшер Васильев. От лифта до двери квартиры он сделал несколько самостоятельных шагов. Горничные Марина и Клавдия, увидев его, хором охнули и потом долго шептались, качали головами. Няня стала тихо причитать над ним, назвала сиротинушкой и поцеловала в лоб.
     Андрюша был слегка разочарован, когда Ося, вместо того чтобы как следует рассмотреть железную дорогу и восхититься, мгновенно заснул на своей новой кровати.
     Михаил Владимирович начал хлопотать об опекунстве. Вместе с официальными справками о гибели родителей ребенка при пожаре из Харькова пришло очередное письмо от профессора Лямпорта. Он рассказал, что недавно в приватном разговоре с одним жандармским офицером, отцом девочки-пациентки, сумел выяснить некоторые подробности о пожаре и исчезновении одесской сестры с мужем.
     "Следствие продолжается, ведет его теперь вместе с уголовной полицией охранное отделение. Ада, сестра Оси, и ее муж Марк Розенблат - активные члены террористической организации, по идеологии своей близкой к партии большевиков. Была какая-то темная история с самоубийством сына крупного одесского банкира, фальшивыми векселями, биржевыми махинациями. Не стану утомлять Вас подробностями, не слишком их знаю. Кое-что попало в газеты, больше вымысла, чем правды. Правда хранится в папках уголовной полиции и охранки, но думаю, и там ее капля.
     По одной из версий, Розенблат украл у своих товарищей огромную сумму денег и прятал их под Харьковом, в дачном доме родителей жены. Товарищи нагрянули туда ночью, с оружием, устроили обыск. Нашли они деньги или нет, неизвестно. Пожар был устроен для того, чтобы скрыть убийство свидетелей, всей Осиной семьи. Вероятно, допрашивали их слишком пристрастно.
     Розенблат и Ада нелегально с одесскими контрабандистами бежали в Турцию, оттуда могли перебраться куда угодно. Их разыскивают власти, за ними охотятся товарищи. Не исключено, что товарищи оказались проворней и четы Розенблатов уже нет в живых".
     У Оси выпадали волосы, брови, ресницы, шелушилась кожа. Случались сильные сердцебиения. Михаил Владимирович осматривал его утром и вечером, иногда вместе с ним заходил Агапкин, во время осмотров молча стоял рядом.
     Федору до сих пор не удалось найти подходящую квартиру, он по-прежнему жил в Володиной комнате, много времени проводил в лаборатории.
     После той ночи в госпитале между профессором и ассистентом произошел долгий разговор. Теперь в их отношениях как будто не осталось неясностей.
     - Ты все рассказал ему? - спросила Таня.
     - И да, и нет. Видишь ли, мне нужен помощник, Федор работает со мной пять лет. До случая с Григорием Третьим он вел себя вполне адекватно. Но вряд ли на его месте кто-то сумел бы сохранить хладнокровие. Сейчас он успокоился, я объяснил ему, что до серьезных, надежных результатов пока очень далеко. Идет эксперимент, мы только в начале пути.
     - Папа, это общие слова, - разозлилась Таня, - ты сказал про Осю или нет?
     - Про Осю он сам все понял. Было бы глупо отрицать.
     - Ты с ума сошел. Он украдет препарат.
     - Тебе не стыдно? Федор не вор. Да и красть пока нечего. Почему ты так его не любишь? Только не повторяй в десятый раз: он неприятный, выгони его. В чем дело, Таня? В том, что Федор из простых? Что его мать была прачкой?
     - Папа, как ты можешь? За кого ты меня принимаешь? - вспыхнула Таня.
     - Извини. У тебя есть другие доводы? Если нет, не смей больше говорить о нем дурно и позволь мне поступать так, как я считаю нужным.
     Каждый день Таня усаживала Осю, закутанного в плед и шали, у открытого окна. Однажды, вернувшись в комнату, она увидела, что он сполз с кресла, сидит на полу, вжав голову в плечи.
     - Тихо, не подходи к окну, - прошептал он.
     - Что? - Таня опустилась с ним рядом на пол.
     Она думала, он играет, и готова была участвовать в игре.
     Вчера под кроватью сидел Джек Потрошитель, он добрался туда из Лондона. Гадалка предсказала ему, что его через пятнадцать лет поймает и разоблачит знаменитый сыщик по имени Джозеф Кац. Сейчас Джозеф маленький мальчик, живет в Москве, на Второй Тверской улице. Злодей нашел Осю и хочет разделаться с ним заранее, пока он не вырос. Потрошителя подстрелил Андрюша из игрушечной пушки. Чудовищу оказали первую помощь и сдали его в полицейский участок, который находился тут же, в Таниной спальне.
     Позавчера плюшевый медведь превратился в красавицу, дочь рыбака, кровать стала пиратским судном, а с книжного шкафа на ковер пикировали туземцы-людоеды с копьями и стрелами, смазанными кураре.
     Осе было трудно двигаться, ходил он мало, мгновенно уставал, во время игры сидел в своем кресле, размахивал руками, корчил рожицы, комментировал воображаемые события быстрым свистящим шепотом.
     - Что? - повторила Таня и обняла его за плечи.
     - Кто-то следит за мной.
     - Кто он и что ему надо? - спросила Таня тихим грозным басом.
     - Я не играю. Я правда боюсь.
     Она почувствовала, как он дрожит, встала на ноги, выглянула в окно. Во дворе горничная спирита Бубликова выгуливала бульдога и беседовала с кухаркой домовладелицы мадам Игнатьевой.
     - Там никого нет, кроме прислуги и бульдога, - сказала Таня.
     - Из того дома, из чердачного окна, кто-то смотрит в бинокль. Вчера тоже смотрел.
     Старый трехэтажный дом выходил тыльной стороной во двор, фасадом на соседнюю улицу. Первый этаж занимала шляпная мастерская. Наверху была квартира хозяйки француженки. На чердаке никто не жил. Окно под крышей располагалось как раз напротив окна Таниного кабинета.
     - Далеко, саженей двадцать, не меньше, - сказала Таня, - вряд ли что-то видно.
     - Бинокль, - повторил Ося, - окно открывали, теперь, наверное, закрыли.
     Таня видела это полукруглое окошко каждый день и никогда не обращала на него внимания. Но, вглядевшись, вдруг заметила: что-то изменилось. Стекло блестело, а раньше было тусклым, пыльным.
     Вечером Таня спросила всезнайку горничную, не живет ли кто на чердаке в доме напротив.
     - Так мадам уж неделю как сдала под мастерскую художнику какому-то, - сообщила Марина, - видный такой мужчина, с усами, штиблеты лаковые.
     Перед сном Таня мыла Осю в ванной и обнаружила, что на полысевшей голове пробивается темный пушок. Утром он выплюнул два зуба.
     - Это молочные, - сказал Михаил Владимирович. Когда выпали еще три, профессор повез Осю к стоматологу.
     - У меня уже выпадали зубы, эти новые, но они очень быстро испортились, хотя я их честно чистил порошком, утром и вечером, - уверял Ося.
     Не морочь мне голову, - сказал стоматолог, - зубы у человека меняются один раз в жизни. У тебя сейчас молочные выпадают, постоянные режутся. Запоздалое прорезывание, это бывает.
     - Вы заметили, здесь меня никто не испугался? - шепотом спросил Ося, когда они вышли на улицу и сели в экипаж.
     Действительно, стоматолог, ассистент, сестры и пациенты в приемной смотрели на Осю как на обычного ребенка, истощенного и обритого наголо после тифа.
     Экипаж остановился у подъезда. Михаил Владимирович хотел донести Осю на руках.
     - Сам! - сказал Ося.
     Путь им преградил молодой человек; полный и румяный, с прозрачной рыжей бородкой, в лёгком светлом пальто, в мягкой шляпе. Он как будто вырос из-под земли, обойти его не было никакой возможности.
     - Профессор, несколько слов, умоляю! Вы изобрели эликсир молодости. Почему вы не хотите обнародовать ваше гениальное открытие? Это тот самый мальчик с редкой болезнью? Прогерия, раннее старение. Видите, я неплохо знаю медицину.
     - Позвольте пройти, - сказал профессор.
     Старый усатый швейцар открыл дверь парадного, поклонился Михаилу Владимировичу, улыбнулся и подмигнул Осе.
     - Вы испробовали на нем свое снадобье? Он отлично выглядит. Как ты себя чувствуешь, мальчик? - успел выкрикнуть толстяк прежде, чем швейцар оттеснил его плечом и захлопнул дверь у него перед носом.
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Соня проснулась и почувствовала запах кофе, подогретого хлеба, маминых духов. Только что во сне она видела, как папа и мама завтракают на кухне, словно мама никогда не уезжала, папа не умирал. Во сне время повернулось вспять, дало возможность исправить ошибки, стереть волшебным ластиком все злое, обидное, непоправимое.
     - Вставай, через час явится курьер от Зубова, - сказала мама, - он принесет анкету, ты при нем заполнишь. У тебя есть фотографии для загранпаспорта?
     - Нет. Я не успела.
     - Ой, горе мое! Быстро в душ и беги фотографироваться. Секретарь Зубова сказала, паспорт и визу тебе сделают за два дня. Билет уже заказан. Ну, вставай же, наконец!
     - Мам, а может, ну ее, эту Германию? - пробормотала Соня и опять закрыла глаза.
     - Не придуривайся. Вставай. - Мама сдернула одеяло, как в детстве, когда Соня не хотела просыпаться в семь утра и идти в школу, - вернешься и позавтракаешь. Фотоцентр напротив, через дорогу. Там наверняка есть моментальное фото.
     Соня покорно встала, отправилась в душ. Она не выспалась. Она не понравилась себе в зеркале. Ей вдруг стало страшно неохота лететь в Германию, начинать какую-то новую жизнь. Забиться в угол и оставить все как есть ;- это была обычная ее позиция.
     Лаборатория в институте, диван дома, письменный стол, компьютер, полки с книгами - этого ей было всегда достаточно. Круг общения ограничивался несколькими коллегами по работе, редкими недолгими романами и верным другом Ноликом. Она никогда не бывала за границей, к морю ездила два или три раза в раннем детстве, с родителями. Отпуск проводила дома, все на том же диване. Читала и спала, писала очередную статью об образовании гликопротеина амилоида в мозгу при болезни Альцгеймера или о митогенетических излучениях дробящихся яиц морских ежей, амфибий и клеток злокачественных опухолей у мелких млекопитающих.
     Знакомиться с нужными людьми, звонить, просить о чем-то, улыбаться, когда не хочется, вести пустой светский треп было для нее так же тяжело и бессмысленно, как разгрузить вагон кирпича или сто раз подтянуться на турнике. Явиться на какую-нибудь корпоративную вечеринку, в ресторан на банкет в честь чьего-то дня рождения, просто сходить в кино, в театр, в гости, было для нее не то чтобы мучительно, но неприятно. Сначала возникал вопрос, в чем идти? Потом - зачем идти?
     "Я обязательно опоздаю на самолет, потеряю паспорт или билеты, что-нибудь перепутаю, ляпну глупость в самый ответственный момент, кому-нибудь важному категорически не понравлюсь, - думала она, пока чистила зубы, мыла волосы маминым шампунем, - зачем вообще нужна мне эта Германия? Все равно ничего не получится. Мне на роду написано быть неудачницей. История с Петей - очередное тому подтверждение. Когда я жить без него не могла, он исчез. Теперь я остыла, успокоилась, и он вдруг опять возник на горизонте со своими нежными посланиями, хотя уже ничего невозможно. Мне вроде бы все равно, а почему-то больно".
     Два года она не видела Петю и притворялась, будто страшно рада этому. Петя бросил ее и женился на дочери какого-то шоколадного магната. Он устал от нищеты. Он химик, это к шоколаду имеет самое прямое отношение, теперь он живет с молодой женой, тестем и тещей в особняке на Рублевке и работает у тестя на фирме.
     Выйдя из душа, она проверила почту на мобильном. На ночь она выключила звуковой сигнал, который так раздражал маму.
     "Софи, почему не отвечаешь? Нам надо встретиться!" - прочитала она и тут же написала:
     "Все, отстань! Я улетаю в Германию на год".
     Он ответил не сразу. Она решила, что не ответит совсем и все кончилось. Но телефон зачирикал в фотоцентре, когда она получала фотографии.
     "В какой город? Я часто бываю в Германии".
     "Точно не знаю. Кажется, в Гамбург".
     "Одевайся теплей. Там сейчас холодно и сыро".
     Перебегая улицу, Соня чуть не попала под машину. Грязный "жигуленок" завизжал тормозами, окно открылось, шофер громко обматерил Соню, но она не заметила.
     Дома в прихожей она споткнулась о большой красивый пакет из глянцевой бумаги. Пакет стоял на коврике. Внутри была обувная коробка.
     - Я здесь уже столько времени, а ты так и не потрудилась взглянуть на подарок, - сказала мама.
     - Ничего себе! - Соня изумленно покачала головой, увидев пару великолепных сапог.
     Мягкая темно-коричневая кожа, удобная каучуковая танкетка. Сапоги оказались впору. Никогда еще Соня не носила такой обуви, она даже не представляла себе, что обычная вещь, пара сапог, может вызвать у нее столько эмоций.
     Мама сидела на корточках у Сониных ног.
     - Ну что, не жмут? Тереть не будут? Я мерила на себя, но у тебя ведь нога больше на размер.
     - Мамочка, ты гений!
     - Конечно! А ты сомневалась?
     - Нет, но как ты узнала, что мне позарез нужны именно сапоги?
     - Софи, мы с тобой все-таки не первый день знакомы. Это "Луи Кураж", отличная итальянская фирма.
     - Наверное, жутко дорого?
     - Неважно. Я достаточно зарабатываю, могу себе позволить обуть свою дочь, как мне хочется. Конечно, в Москве сейчас совсем несложно купить все, что пожелаешь, но я ведь знаю тебя, ты ни за что не пойдешь по магазинам, будешь донашивать старье.
     Мама ушла на кухню готовить завтрак. Соня еще несколько минут крутилась перед большим зеркалом, рассматривала себя со всех сторон новым, чужим взглядом.
     Это нежное кожаное чудо ей впору, но оно явилось с чужой планеты, из иной реальности. Ни одну из ее вещей нельзя надеть с такими сапогами. Более того, к ним нужны совсем другое тело, другое лицо, прическа.
     Соня схватила щетку, принялась расчесывать волосы. Они не слушались, торчали в разные стороны. Она была больше похожа на всклокоченного цыпленка, чем на Марлен Дитрих.
     - Ты в них собираешься завтракать? - спросила мама, выглянув из кухни.
     - Я в них собираюсь жить, - ответила Соня, - мам, ты говорила, мне бы пошла красная губная помада.
     - Конечно. Румяна, тушь и пудра тоже не помешали бы. Ты все-таки решила встретиться с Петей?
     - Нет. Ни за что.
     В качестве курьера от Зубова явилась строгая пожилая дама, похожая на учительницу старших классов. Она уселась за стол и заполняла анкеты сама, задавала вопросы тоном экзаменатора, сделала выговор за то, что Соня не сняла копии с российского паспорта, диплома и так далее, забрала документы, сказала, что сама все сделает и вернет завтра.
     - Скажи, этот институт, который тебя пригласил, занимается омоложением? - спросила мама, когда ушла курьерша.
     - Мама, - Соня поморщилась, - нуты же разумный, образованный человек. Что такое омоложение, как ты думаешь? Не в смысле разглаживания морщин и закрашивания седых волос, а на уровне каждой клетки и всего организма как единой системы, заметь, живой системы, то есть находящейся в постоянном развитии, движении.
     Мама удивленно уставилась на Соню. Она была явно озадачена вопросом.
     - Софи, но ведь об этом в последнее время столько пишут!
     Мама, у нас какое нынче тысячелетие на дворе? Уже третье от Рождества Христова. Да, мамочка, в последнее время, веков примерно шестьдесят, об этом пишут, говорят, думают.
     - А ты считаешь, что это в принципе невозможно?
     - Не знаю. - Соня вытянула ногу и принялась рассматривать сапог. - Я считаю, что женщина, обутая в такую обувь молодеет сразу лет на десять и не надо никаких сложных биотехнологий.
     - Ты хотела позвонить странному старцу Агапкину. Забыла? - произнесла мама после долгой паузы.
     - Нет, не забыла. Просто боюсь. Сама не знаю почему. - Соня расправила плечи, повертела головой. - Ужасно затекает шея. Мам, ты не будешь ворчать, если я закурю? Вот сейчас сигаретку выкурю и позвоню.
     - Поворчу, конечно, но про себя. Может, сначала позвоним Биму?
     Соня встала, приоткрыла окно, выпустила дым и опять завертела головой, тихо покряхтывая.
     - Ох, мамочка, Бим в последнее время только и делает, что рассказывает по радио и по телевизору, как будет омолаживать всех желающих и продлевать жизнь до ста пятидесяти, двухсот лет.
     - Вдруг этот Агапкин первый его пациент? - мама нервно усмехнулась. - Или, наоборот, учитель? А что, не худо бы сбросить годков десять-пятнадцать.
     - Ты и так выглядишь очень молодо, причем без всяких усилий.
     - Без всяких усилий - это некоторое преувеличение. - Мама скромно засияла, и Соня подумала, что напрасно никогда раньше не говорила ей комплиментов. Это каждому нужно, даже маме, такой разумной и оптимистичной.
     - Брось, мамочка, ты же не делала подтяжек, не вводила себе силикон или ботакс под кожу.
     Нет, избави Бог. Но я очень серьезно собой занимаюсь, бегаю по утрам, хожу в тренажерный зал, периодически голодаю. Мои пятьдесят четыре мне, конечно, никто не дает. Сорок, максимум. Но ведь я знаю, сколько мне лет на самом деле.
     - Вот в том-то и дело. Человек это всегда знает, что бы ни творил с собой, как бы себя ни омолаживал. И организм это знает, чувствует каждой своей железкой, каждой клеточкой. Его уж точно не обманешь.
     Соня загасила сигарету, взяла мобильный и нашла номер Бима.
     - Как ты, Софи? Мы с Кирой хотели навестить тебя, но ты не брала трубку. Мы страшно волновались. Что с тобой было?
     - Ничего особенного. Горло болело. Ангина и воспаление среднего уха.
     - Бедненькая! Это очень больно. Чем ты лечилась? У меня есть отличное лекарство, оно укрепляет иммунитет. Хочешь, я подъеду, привезу прямо сегодня?
     - Спасибо, не нужно, уже все прошло.
     - Да? Ну, как знаешь. Смотри, опять не простудись, сейчас погода отвратительная. Мама прилетела?
     - Да. Она здесь, со мной.
     - Передавай ей огромный привет, и ждем вас обеих в гости, вот прямо завтра.
     - Спасибо, мы постараемся. Борис Иванович, это правда, что Агапкину сто шестнадцать лет?
     - Агапкину? - Бим вдруг замолчал и засопел в трубку. - А что это вдруг ты о нем вспомнила?
     - Неважно. Неужели правда сто шестнадцать?
     - Еще нет, но скоро исполнится.
     - Это не шутка? Не розыгрыш?
     - С моей стороны точно не шутка. Федор Федорович открыл мне свой возраст как великую тайну и потом согласился познакомиться с лучшей моей ученицей, то есть с тобой. Да, Софи, скажи, пожалуйста, почему я обо всем узнаю последним, и не от тебя, а от чужих? В отделе кадров сказали, что ты улетаешь в Германию на год. Как это тебе удалось, тихоня?
     - Борис Иванович, я просто не хотела вас расстраивать.
     - Не хотела расстраивать! - передразнил Бим противным писклявым голосом. - За кого ты меня принимаешь, Софи? Да я счастлив за тебя! Это же здорово, что ты сумела так лихо раскрутиться. Кто бы мог подумать? И в какой же город ты едешь?
     - В Гамбург.
     - Куда? - он хрипло закашлялся. - Что, прямо в сам Гамбург? А что ты там будешь делать?
     Соня подробно рассказала, кто и зачем ее пригласил. Бим слушал молча, только иногда опять начинал кашлять, пил что-то.
     "Тоже, кажется, простудился", - подумала Соня и спросила:
     - Борис Иванович, вы правда не обиделись?
     - Перестань. Мы все уже обсудили и закрыли тему. А теперь скажи, почему ты вдруг вспомнила про Агапкина? Что, соскучилась по старцу?
     - Нуда, наверное. Он очень интересно рассказывал о Свешникове.
     - Опять решила заняться этим забытым гением? - голос Бима звучал все напряженней.
     Он страшно ревниво относился к Свешникову, и любое упоминание этого имени раздражало его, но сам он постоянно говорил о Свешникове так горячо и зло, как будто профессор был до сих пор жив и Бим чувствовал в нем серьезного конкурента.
     - Нет. Свешников совершенно ни при чем, - успокоила его Соня. - Мы просто болтали с мамой и Ноликом, я упомянула странного старца Агапкина, и они подняли меня на смех, когда я сказала, сколько ему лет.
     - Не надо было говорить. Тебя же предупредили, что это тайна, - Бим хрипло рассмеялся.
     Соня вдруг представила его лицо и поняла, что смех фальшивый. "Совсем плохо с нервами у бедняги Бима", - подумала она с жалостью и сказала:
     - Борис Иванович, я улетаю очень скоро, мы с мамой обязательно к вам придем в гости. Или вы к нам приходите.
     - Софи, у нас в морозилке еще с лета мерзнут лисички, будет повод их наконец зажарить и съесть. Ждем тебя и маму завтра, часикам к семи. Договорились?
     Соня поблагодарила, обещала прийти. Прежде чем набрать номер Федора Федоровича Агапкина, она вдруг перекрестилась, сама не зная почему.
     Трубку долго не брали. Потом включился автоответчик. Глухой старческий голос произнес четко и сердито:
     - Приветствую вас. К сожалению, я не могу вам ответить в данную минуту. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала.
     - Федор Федорович, здравствуйте, это Соня Лукьянова. Не знаю, помните ли вы меня, я была у вас в гостях около года назад.
     - Да! - вдруг прохрипела трубку. - Я вас отлично помню. Что вам угодно?
     Соня заволновалась, принялась путано объяснять, что к ней попали старые фотографии, на которых она узнала Михаила Владимировича Свешникова. Не затруднит ли Федора Федоровича взглянуть на них, ибо ей, Соне, кажется, что только он поможет ей разобраться, кто кроме Свешникова на этих снимках.
     - Как они к вам попали? - перебил ее Агапкин.
     - Я расскажу вам при встрече, если вы позволите.
     Агапкин долго молчал. Соня даже испугалась, не уснул ли он там, с трубкой в руке. Слышно было сопение, звук льющейся воды, какие-то глухие стуки и щелчки, далекая музыка, вроде бы старая итальянская опера.
     Среди множества звуков Соне почудилось, что низкий мужской голос произнес рядом со стариком: "ну, ну, перестаньте, успокойтесь", и старик что-то хрипло, жалобно простонал в ответ.
     - Федор Федорович, - не выдержала Соня, - вы меня слышите?
     Старик тяжело закашлялся и наконец сказал:
     - Адрес вы помните? Нет? Запишите. Можете приехать, когда хотите. Вам я всегда рад. Но только приезжайте одна, пожалуйста.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     Утром по дороге в гимназию Таня возле дома столкнулась с усатым молодым человеком в лаковых штиблетах. Он почтительно поднял шляпу.
     - Это вы поселились на чердаке у мадам Когти? - спросила Таня.
     - Да, мадемуазель. Позвольте представиться. Никифоров Константин Афанасьевич, художник. А вы Татьяна Михайловна Свешникова? Очень, очень приятно. - Он хотел поцеловать Тане руку, но она отдернула кисть и сказала:
     - Вы смотрели в бинокль на наши окна. Извольте объяснить, зачем?
     - О, простите, по чистой случайности. Я разбирал свои вещи, в одном из сундуков нашел старинный морской бинокль и хотел проверить, исправна ли оптика.
     - Если вы еще раз это сделаете, нам придется сообщить в полицию. Сейчас война, мой отец генерал, военный врач. А вдруг вы немецкий шпион?
     - Похвальная бдительность для такой юной прелестной барышни. Не хотите ли на досуге позировать? У вас удивительное лицо. Мне заказывают портреты самые красивые дамы Москвы и Петрограда, вас я готов писать бесплатно.
     - Не хочу.
     - Жаль. Впрочем, как будет угодно. Мое почтение. Если передумаете, я всегда к вашим услугам.
     У Тани остался неприятный осадок от этой встречи.
     - Ерунда, - сказал Михаил Владимирович, - он все равно ничего особенного в свой бинокль увидеть не может. Забудь о нем.
     В мае Ося с жадностью стал наверстывать гимназический курс. Решено было, что с сентября он пойдет в третий класс. Русским, французским и латынью с ним занималась Таня. Для уроков математики и физики был нанят учитель, приятель Володи. Маленький, белесый, словно присыпанный мукой господин лет сорока появлялся в квартире два раза в неделю, плату брал умеренную. Звали его Худолей Георгий Тихонович. Иногда после урока он сидел в гостиной, пил кофе, тихим вкрадчивым голосом рассказывал о магнитных полях и магнетизме, об органическом электричестве и символике чисел. Он много знал. Он никогда не улыбался и пристально, не моргая, смотрел в глаза собеседнику. Ося был от него в восторге, увлеченно выполнял его задания, даже перед сном стал читать учебник математики. Но Таню не покидало смутное чувство, что когда-то, очень давно, она уже видела это белое желтоглазое лицо.
     - Вы, мадемуазель, весьма медиумичны, - сказал он однажды Тане.
     - Я - что, простите?
     - Ничего, - встрял Володя, - не обращай внимания, Георгий это говорит всем хорошеньким барышням.
     - Вот уж кого, а Татьяну Михайловну никак нельзя назвать хорошенькой. - Худолей поднял на Таню желтые глаза. - Она красавица, у нее редкая, древняя красота. Вы, Володя, привыкли к своей сестре, пригляделись. Вот Федор Федорович совершенно со мной согласен. А, доктор, что скажете?
     - Мгм, - промычал Агапкин и принялся мять папиросу.
     Перестаньте, - поморщилась Таня, - я вам не картина и не статуя, чтобы обсуждать мои эстетические достоинства.
     - Ладно, - усмехнулся Володя, - мы поговорим о твоих душевных качествах, о христианском смирении, милосердии, о твоем патриотизме. Об этом можно?
     Таня встала.
     - Сколько угодно. Но только без меня.
     - Подождите, Татьяна Михайловна, если я правильно понял, вы христианка? - Худолей сидел так, что ему удалось поймать ее руку. - Сядьте, прошу вас, расскажите, вы что, в церковь ходите, исповедуетесь, вкушаете плоть и кровь?
     Таня высвободила руку.
     - Представьте, да. Что вас так удивляет?
     - Нет-нет, ничего, я не хочу вас обидеть, ни в коем случае. Наоборот, к ритуалам я отношусь с огромным уважением. Христос один из великих посвященных, так же как Гермес Трисмегист, Конфуций, царь Соломон, Моисей, Будда, пророк Мухаммед. Почему вы выбрали именно Иисуса?
     Худолей смотрел на нее снизу вверх, не моргая. Желтые глаза притягивали, невозможно было отвести взгляд, шевельнуться. Таня почувствовала слабость и тошноту, как будто слегка угорела. На мгновение ей стало страшно. Это было похоже на детский страх темноты, воя ветра, скрипа половиц за дверью, в пустом коридоре. Именно такими глазами, желтыми, холодными, глядели воображаемые чудовища из-за шторы или из-за приоткрытой дверцы платяного шкафа, ночами, в темной детской. Вот, оказывается, откуда взялось тревожное смутное дежавю.
     Далеко, в прихожей, задребезжал звонок, послышались шаги горничной. Таня глубоко вздохнула, прищурилась и произнесла очень медленно, утробным басом:
     - Георгий Тихонович, у вас правое веко припухло, не иначе ячмень сел. Желтые глаза погасли, дрогнули короткие белые ресницы, Худолей хотел сказать что-то, но не успел. Вбежала испуганная Марина.
     - Владимир Михайлович, там опять этот, из газеты, и фотограф с треногой, с ящиком. Я говорю, не велено пускать, а они стоят, не уходят.
     - Где стоят? - спросил Агапкин.
     - На площадке. Швейцару денег дали, он пустил. Таня быстро прошла через гостиную к прихожей.
     - Ты куда? - крикнул ей вслед Володя.
     - Звонить в участок.
     - Подожди! - Володя догнал ее, схватил за плечо. - Не надо. Бесполезно. Сами разберемся. Сиди здесь.
     Он и Агапкин вышли в прихожую. Было слышно, как звякнул замок, открылась входная дверь. Громкие голоса едва доносились до гостиной, слов нельзя было разобрать.
     Репортер, писавший для нескольких бульварных газет под псевдонимом Вивариум, уже вторую неделю не оставлял их в покое. Один или с фотографом он пытался прорваться в госпиталь, дежурил возле дома. Однажды поймал Таню возле гимназии.
     - Вы принимали участие в операции, которую ваш отец провел ребенку, больному прогерией? Вам известно, в чем суть метода Свешникова? Это панацея, эликсир молодости и вечной жизни?
     По счастью, мимо проходили двое городовых, Таня позвала на помощь, сказала, что этот человек сумасшедший и преследует ее. Репортера увели, но на следующий день он, как ни в чем не бывало, появился на скамейке во дворе. В двух газетах были напечатаны его статьи, в которых говорилось, что после ряда экспериментов на животных профессор Свешников испытал свой таинственный препарат на ребенке.
     В госпиталь явился высокий чиновник из департамента, смущаясь и покашливая, спросил Михаила Владимировича, откуда взялись эти странные слухи.
     - Видите ли, прогерия - болезнь крайне редкая, совершенно неизученная, - стал объяснять профессор, - медицине известны случаи самоисцелений при тяжелейших и безнадежных недугах. Бывает, что сами собой исчезают раковые опухоли, восстанавливается работа сердца после инфаркта. При проникающих ранениях головы, когда повреждены важнейшие участки мозга, кажется - человек обречен, однако он полноценно живет, функции погибших клеток берут на себя другие клетки. Ребенок перенес три остановки сердца за одну ночь, сорок минут был в коме. Возможно, от этих потрясений произошла мобилизация скрытых внутренних резервов организма, изменился обмен веществ.
     Чиновник сдержанно выразил радость по поводу чудесного исцеления еврейского сироты и пообещал лично похлопотать о том, чтобы скорее было оформлено опекунство.
     - Ну, а опыты на животных, - спросил он, - правда, что вам удалось омолодить нескольких крыс и морских свинок?
     - Я не занимаюсь омоложением, - любезно улыбнулся профессор, - меня интересуют функции желез, роль костного мозга в кроветворении, белок, вызывающий рост капилляров. Иногда опыты дают неожиданные результаты, но к эликсиру молодости это отношения не имеет. Побеседуйте с господами спиритами, медиумами, в Москве и Петрограде есть практикующие алхимики. Поверьте, они вам расскажут об эликсире молодости значительно больше, чем я. Мои познания в этой таинственной сфере весьма скромны.
     С чиновником вопрос был улажен. Но шляпницы из мастерской мадам Котти, кухарки и горничные, дворники, разносчики газет шептались, глазели, стерегли у подъезда, показывали пальцами на Осю, на Михаила Владимировича.
     Однажды в дверном проеме возникло бледное длинное лицо соседа сверху, спирита Бубликова. Михаил Владимирович пригласил его на чашку чая.
     - Неужели вы, Аркадий Аполлинарьевич, человек, знакомый с тончайшими инфернальными субстанциями, готовы поверить, что мне, невежде, скромному военному лекарю, может открыться древняя и самая сокровенная тайна высших сфер?
     Неизвестно, удовлетворил ли этот разговор Бубликова, но больше он профессора не беспокоил. Репортер Вивариум оказался куда настырнее.
     - Не волнуйтесь, Татьяна Михайловна, - сказал Худолей, заметив, как вздрогнула Таня от очередной волны шума из прихожей, - ваш брат вместе с господином Агапкиным сумеют утихомирить мерзавца, он забудет сюда дорогу.
     - Скоро папа вернется. У него сегодня две тяжелые операции, - сказала Таня, - только Вивариума ему не хватает.
     - Ваш отец поразительный человек. Сколько жизней он спас, и еще спасет. Скажите, он тоже православный христианин?
     - Да. Надеюсь, его вы не собираетесь гипнотизировать?
     - Ну, Татьяна Михайловна, зачем вы так? - нахмурился Худолей. - Я просто любовался вами, никакого гипноза я не использовал. А что, вы чувствовали нечто необычное, когда я смотрел на вас?
     - Нет. Просто немного странно.
     Еще раз хлопнула дверь, что-то громыхнуло, потом стало тихо. Через минуту Володя и Агапкин вошли в гостиную. Володя тяжело плюхнулся в кресло, положил ноги на низкий журнальный стол и закурил.
     - Таня, я обещаю вам, что этот человек никогда больше ни вас, ни Михаила Владимировича не побеспокоит, - сказал Агапкин и сдержанно поклонился.
     
     ГЛАВА ВОСЬМАЯ
     
     - Светик хочет стать писателем.
     Звонок Наташи застал Кольта в Берне. Он прилетел в Швейцарию на очередное заседание международной ассоциации банкиров.
     - Хорошо, пусть напишет что-нибудь, - сказал он и отключил телефон.
     Петр Борисович ехал в отель с банкета, он очень устал, но не от заседаний. Они были недолгими и вовсе не утомительными. Устал он от себя, от своей тоски, от беспощадного движения времени. Только что был двухтысячный год, а сейчас кончается май две тысячи четвертого. С той памятной новогодней ночи в Куршевеле пролетело три с половиной года. У Петра Борисовича стало все настойчивей болеть сердце, появилась одышка, заныли суставы. Его уже не радовали удачные сделки, колоссальные прибыли, роскошные перспективы совместных инвестиций. Иногда у него перед глазами вставало лицо археолога Орлик, тревожное, испуганное, счастливое. Он даже думал, не разыскать ли ее? Достаточно было позвонить Тамерланову, но тут же возникал вопрос: зачем?
     С Тамерлановым они расстались нехорошо, холодно, как никогда прежде не расставались. Конечно, губернатор давно забыл и простил дурацкий вопрос - не надоест ли ему Маша. Дело не в словах. Раньше Тамерланов был таким же, как Кольт, сильным холодным одиночкой, и они понимали друг друга. Но появилась Маша, и Тамерланов как будто выбыл из команды. Наверное, именно поэтому так легко согласился сдать наркобаронов. Ему хотелось расчистить пространство вокруг себя и своей Маши.
     Портье с лицом академика протянул Кольту ключ от номера. Бесшумный зеркальный лифт вознес его на седьмой этаж. С балкона президентского люкса старого пятизвездочного отеля открывался изумительный вид на ночной город. Кольт стоял на балконе, бесцельно слонялся по огромному номеру, несколько раз включал и выключал телевизор, шуршал газетами, смотрелся в зеркала, лежал в джакузи. Одна унылая, упорная мысль не давала ему покоя, крутилась в голове, как заевший диск.
     Здесь красиво и удобно. Каждая деталь интерьера - маленький шедевр, созданный ради того, чтобы ему, Петру Борисовичу Кольту, было приятно смотреть, прикасаться, пользоваться. Ну и что? Через пару дней он улетит отсюда, а в сказочный номер вселится кто-то другой. Вся эта красота будет приветливо улыбаться другому, радовать чужие глаза, как будто его, Петра Борисовича, никогда здесь не было и вообще не существует на свете. Что от него останется? Только пара-тройка тысяч евро на счету отеля. И очень скоро, так же просто и естественно, как этот отель, он покинет жизнь, исчезнет. Что останется? Пара-тройка миллиардов на банковских счетах, в ценных бумагах и в недвижимости.
     В половине третьего он принял легкое снотворное.
     В семь он проснулся в холодном поту, долго стоял под душем, заказал завтрак в номер, включил телефон. Он решил позвонить Гоше, поставщику девушек, чтобы срочно прямо сюда, в Берн, прислали какую-нибудь новую подружку. Хотя бы так, если не получается иначе. Хотя бы так.
     Но он не успел набрать номер, телефон зазвонил.
     - Светик хочет стать писателем.
     - А ты? - спросил он Наташу. - Ты чего хочешь?
     Она молчала минуты три, наверное, пыталась переварить неожиданный вопрос, но, видимо, не смогла и спросила:
     - В каком смысле?
     - В самом прямом. Ты чего-нибудь хочешь для себя, а не для Светика?
     - Я? Для себя? Ну, не знаю. Хочу немного свободного времени.
     - Зачем?
     - Мне пора делать глубокий пилинг и подтяжку, у меня овал оплыл, это минимум две недели. Слушай, ты понял, что я сказала? Светик хочет стать писателем!
     - Зачем?
     - Ну как? Сейчас все пишут, это модно. И потом, это шикарный пиар-повод. Можно зафигачить такой проект! Супер! Я уже договорилась с двумя издательствами, если ты вложишься в рекламу, можно даже прибыль получить. Светик очень хочет, она так загорелась, она уже заказала платье и два костюма для презентаций книги.
     - Погоди, она что, уже написала что-то?
     В дверь постучали. Горничная вкатила столик, накрытый белой салфеткой.
     - Издеваешься? Нет, конечно!
     - Ну так пусть сначала напишет.
     Горничная бесшумно удалилась. Кольт хлебнул ледяного апельсинового соку.
     - Петя, с тобой все в порядке? - спросила Наташа. Голос в трубке звучал тихо и испуганно.
     - Пусть сначала напишет! - повторил Кольт.
     - Как? Сама? Она же не умеет! - панически прошептала Наташа.
     Кольт ничего не ответил. Он выключил телефон, бросил его на ковер и принялся намазывать маслом горячую булочку.
     Он раздумал звонить своднику Гоше. Вместо этого он позвонил портье, попросил найти для него номер известной швейцарской клиники, которую рекомендовал ему министр.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     Почему после вливания одни животные омолаживались, другие погибали, Агапкин понять не мог. Он искал закономерность, пробовал самые разные комбинации, иногда в голову приходили совершенно абсурдные варианты.
     Выживают только белые крысы-самцы. Но стоило в это поверить, как в следующей серии экспериментов белые самцы дохли, а серая старая самка, облезлая, с парализованными задними лапками, после недели лихорадки обрастала мягкой блестящей шерстью, резво бегала, давала потомство.
     - Потерпите, - говорил профессор, - прежде чем мы сумеем понять что-нибудь, могут пройти месяцы, годы, нужны сотни опытов. Видите, Григорий Третий все-таки стареет.
     - Надо сделать ему еще вливание.
     - Нет. Будем наблюдать.
     - Надо попробовать других животных, свиней, собак, обезьян, - настаивал Агапкин.
     - Нет. Мы еще не разобрались с крысами, - возражал профессор.
     - Но уже был опыт на человеке.
     - Это не опыт. Это акт отчаяния, - вздыхал профессор, - к тому же случай с Осей настолько нетипичный, что никаких выводов мы делать не вправе. Речь идет не о взрослом человеке, который состарился естественным образом, а о патологии редкой и загадочной. Ося не омолодился. Он вернулся к своему реальному возрасту.
     Сколько нищих, никому не нужных стариков бродило по московским улицам! Агапкин старался не смотреть на них. Ему представлялось, как он делает вливание, как наблюдает, ждет с замиранием сердца.
     В госпитале, когда попадался безнадежный больной старше сорока, у Агапкина тряслись руки. Он заглядывал в глаза профессору, но тот едва заметно качал головой: нет.
     "Он не все говорит мне, - думал Агапкин, глядя на склоненную к микроскопу голову профессора, - он прячет свою тетрадь. Володя взламывал ящик, но ничего не нашел".
     У Григория Третьего выпадала шерсть. Он подволакивал задние лапки и перестал интересоваться молодыми самками.
     - Почти два крысиных века он прожил, - сказал профессор, - этого пока довольно.
     - Надо попробовать вливание, - повторял Агапкин.
     - Хорошо, Федор. Я подумаю. Но без меня, пожалуйста, ничего не делайте. Помните, что количество препарата у нас ограничено. Мы не можем заставить паразита размножаться, не можем искусственно культивировать его. Он нам пока не подчиняется, живет как хочет.
     Агапкин покорно ждал в лаборатории, когда профессор вернется из госпиталя, и не заметил, как уснул. Проспал всего сорок минут, и опять ему приснился кошмар.
     Шею стягивала веревка, ее называли "буксирным канатом". Длинный конец волочился сзади по полу. Лицо закрывал колпак, как у висельника. Брюк не было, только подштанники и неудобный длинный балахон. На правой ноге один тапок, левая - босая. Агапкина вели за руку. Он слепо шел, куда его вели, и боялся только одного - что кто-нибудь сзади наступит на конец веревки и узел затянется.
     Переодевания, условные приветствия, игра в вопросы и ответы, молоток, циркуль, фартук, круг, очерченный мелом на полу, - все это месяц назад в полутемной гостиной Ренаты казалось глубоко осмысленным и значительным. Но прошло совсем немного времени, и начались ночные кошмары. В голове звучали слова клятвы:
     "Если я сознательно нарушу это обязательство ученика, пусть постигнет меня самая суровая кара, пусть мне вырежут горло, вырвут с корнем язык, а тело зароют в сырой песок на самом низком уровне отлива, где море наступает и отступает дважды в сутки".
     На границе сна и яви, в полубреду, страшная кара представлялась реальной, нешуточной, словно он уже нарушил обязательство ученика и его непременно убьют таким жутким способом. Слова клятвы бесконечно звучали в нем, помимо воли, как раньше иногда привязывались слова какой-нибудь бессмысленной песенки. Ему казалось, что в тот момент, когда он произнес все это, нечто важное умерло в нем, какой-то кровеносный сосуд лопнул.
     Раньше он верил, что ритуал посвящения откроет для него некие древние сокровенные тайны. Но ничего особенного не открылось. Худолей читал своим глухим голосом текст "Изумрудной скрижали" Гермеса Трисмегиста.
     "Вот что есть истина, совершенная истина, и ничего, кроме истины: внизу все такое же, как и вверху, а вверху все такое же, как и внизу. Одного уже этого знания достаточно, чтобы творить чудеса".
     Агапкин напрягался, пытаясь почувствовать в этом тексте нечто вечное, высшее, и не мог. Взгляд его притягивала выпуклая лиловая родинка на бледной щеке Худо-лея, он думал: "Ну, где же твоя истина, где чудеса, если даже от родинки ты избавиться не можешь? Ты выше таких мелочей? Нет. Ты трогаешь ее, она тебя беспокоит. Возьмет да и переродится в злокачественную. Никакие тайные доктрины тебя не спасут. Ты это знаешь, иначе не устроил бы хитрую охоту на профессора Свешникова и не сделал бы меня своим орудием в этой охоте".
     Володя читал сокровенный текст - "Арканы", нечто самое важное, самое тайное. Обычно в голосе его звучала ленивая снисходительность, ирония, но тут он был серьезен.
     "21-е мгновение Бытия и Сознания сущего есть та великая грань, которая отделяет Мир Посвященных от Мира Профанов, Мир Владык собственных страстей от мира жалких рабов этих страстей".
     Агапкин слушал и косился на Ренату, на ее тяжелую грудь, круглые колени под туникой.
     "Плоть индивидуальна, ярка и пленительна. Плоть жестока и требовательна. Воплощенные забывают, что у них есть Дух. И даже забывают, что у них есть Душа, которая служит посредницей между Духом и телом".
     У Федора Федоровича маячили перед глазами обкусанные ногти Зиночки, гимназистки, ее вздутый живот. Худолей заключил с ней мистический брак, от которого месяца через три родится вполне реальный плод. Но никому до этого как будто не было дела.
     "Куда они денут ребенка? Кто родители Зины? Ходит ли она в гимназию или просто так носит форму?"
     - В древнейших индусских пророчествах эпоха, идущая за крестом, отмечена красной звездой, - говорил Худолей, - мы должны быть готовы к смене эпох, к великой мистерии жизни и смерти. Сегодня в России любое сообщество болтунов именует себя ложей, каждый фигляр представляется медиумом. Эта путаница нам удобна, она затуманивает головы профанам, создает для нас густую конспиративную тень.
     "Я профан, - думал Агапкин, - у меня тоже туман в голове. Худолей повторяет, что мы вне политики, но состоит в партии большевиков. Там у них главный некто Ульянов-Ленин. Маленький, лысый, картавый. Пишет много, невнятно и зло, провозглашает равенство, ненавидит Романовых и Православную церковь. Обитает то в ссылке, то за границей. Говорят, это не мешает ему завораживать простонародную толпу в России. Он обещает ватер-клозеты из червонного золота. Многим это нравится. Многие верят издевательскому абсурду и не замечают скрытой ледяной усмешки. Вот тебе и магия. Большевиков финансируют немцы как самую вредную и разрушительную для России партию.
     Худолей открыто и свободно обитает в Москве, нигде не служит. В армию его не берут. Возможно, кроме немцев, деньги ему дает еще и охранка. При чем здесь Гермес Трисмегист? Зачем Володя привел такого человека в дом? И зачем я позволил надеть себе "буксирный канат" на шею, дал вести себя, слепого, на веревке, как скотину на убой?"
     С этими мыслями Федор Федорович заснул, ожидая возвращения профессора, и с ними же проснулся. В лаборатории было темно. В открытом окне висел розовый лунный диск. Пищали, возились в своих клетках крысы. Второй час ночи, они должны бы спать, но полнолуние их тревожило. Света не было. Опять выключили электричество. Агапкин нашел в шкафу свечи, спички, вышел в темный коридор.
     Из гостиной доносились звуки фортепьянной симфонии Листа. Таня играла тихо, но нервно, то и дело сбивалась. Агапкин знал, что игрой она глушит тревогу и тоску по своему полковнику.
     Прежде чем войти в гостиную, Федор задул свечу. Вошел беззвучно, несколько минут смотрел на Таню. В полумраке лицо ее освещалось зыбким светом керосиновой лампы. Пальцы летали по клавишам. Сквозняк из открытой форточки шевелил светлые пряди, выбившиеся из косы. Неизвестно, сколько времени Агапкин стоял в дверном проеме, смотрел на нее, слушал Листа, успокаивался, отдыхал от мучительных страхов и сомнений. Но передышка кончилась вместе с музыкой. Таня почувствовала взгляд, резко развернулась на круглом винтовом табурете.
     - Простите, - Агапкин сипло откашлялся, - я заслушался.
     - Слушать нечего. Играю я скверно. - Таня поднялась, зевнула. - Электричество до утра вряд ли включат. Читать при керосинке не могу, глаза слезятся, уснуть не могу, вот и бренчу. Я вас разбудила?
     - Нет. Михаил Владимирович еще в госпитале?
     - Давно пришел и лег.
     - Как? Я ждал его в лаборатории, - пробормотал Агапкин.
     - Так все равно света нет. Ступайте спать, Федор Федорович. Спокойной ночи.
     Она скользнула мимо него, ее волосы слегка задели его щеку. Силуэт ее растаял в темноте, Агапкин еще несколько мгновений чувствовал ее запах. Мед и лаванда. Голова у него слегка закружилась, он побрел в комнату, улегся на свой диван и крепко заснул под глухой басовитый храп Володи.
     
     Клиника, которую выбрал для себя Кольт, располагалась рядом с небольшой альпийской деревней, на территории крепости семнадцатого века, в маленьком, идеально отреставрированном замке. Новейшее медицинское оборудование, комфорт самого высокого уровня, чистейший воздух, пейзажные красоты, приветливый персонал - все было к услугам Петра Борисовича, все улыбалось, радовало взгляд и обещало абсолютное счастье от первого до последнего мгновения оплаченного срока.
     Несколько лет назад, за компанию со своим партнером банкиром, Петр Борисович провел здесь неделю, прошел курс оздоровления, очищения кишечника, массажей, каких-то специальных ванн. Пока их мазали грязями, укладывали в ароматное сено, разминали, промывали, Кольт сумел уговорить партнера на совместные инвестиции на весьма выгодных для себя и невыгодных для партнера условиях. Это занимало его значительно больше, чем оздоровительные процедуры.
     Сейчас он вспомнил, как швейцарский доктор через переводчика убеждал его более серьезно отнестись к своему здоровью, изменить образ жизни.
     - Советую вам пройти полное обследование, у нас разработана новая уникальная система, она позволяет точно определить не только ваши сегодняшние недуги, но и найти потенциальные зоны риска в вашем организме. Это даст возможность провести направленное профилактическое лечение и оградить вас от многих неприятностей в будущем.
     Кольт не любил врачей. Все, что связано с медициной, вызывало у него тоску и оскомину. Но на этот раз решил пересилить себя. Он хотел знать, что там у него внутри происходит, всели винты, пружины и шестеренки исправны в бесценном механизме его тела и сколько еще этот механизм прослужит.
     На обследование ушло две недели. Главный врач клиники, известный швейцарский профессор-геронтолог, пригласил Кольта к себе в кабинет. Переводчиком на этот раз был глава службы безопасности Иван Анатольевич Зубов, отставной полковник ФСБ. Он свободно владел немецким и английским.
     - Гипертония, атеросклероз, сердечная недостаточность, - начал перечислять профессор, - пока вы чувствуете себя неплохо, все ваши недуги хронические, протекают вяло, в скрытой форме. Но это бомбы замедленного действия. В любой момент у вас может случиться инсульт, инфаркт. Сердце изношено, сосуды забиты холестерином, камни в почках и в желчном пузыре. Вам надо менять образ жизни. Переедание, прочие излишества, нервные нагрузки - все это в вашем возрасте недопустимо.
     - И что? Как это все лечить? - нетерпеливо спросил Кольт.
     - О, существуют десятки, сотни способов. Традиционные, нетрадиционные, древние и новейшие. Но, какие бы препараты вы ни принимали, какие бы процедуры ни проходили, ничего не поможет, если вы будете так много есть, так мало спать, так сильно и часто нервничать и принимать стимуляторы для успешного секса.
     - Без стимуляторов я не могу, - растерянно пробормотал Петр Борисович.
     - Понимаю, - профессор вежливо улыбнулся, - в нашем с вами возрасте это трудно. Но ничего не поделаешь. Строгая диета, полноценный сон, умеренные физические нагрузки на свежем воздухе. Вы хотя бы раз в жизни сделали утреннюю гимнастику? Хотя бы на день отказывались от жирной тяжелой пищи?
     - Боже, как это скучно! Скажите, а нет ли радикального средства? Какая-нибудь операция, например? Я где-то читал, сейчас что-то такое пересаживают, вшивают, вживляют, и ты как новенький, без всяких диет.
     - Вы имеете в виду омолаживание посредством стволовых клеток? Мошенничество от науки. Нечестный и опасный бизнес, особенно у вас, в России. Но не расстраивайтесь, все зависит от вас. Если вы всерьез займетесь своим здоровьем, то я вам гарантирую лет пятнадцать, не меньше. - Доктор в очередной раз одарил Кольта своей приятной улыбкой.
     - Лет пятнадцать, - повторил Петр Борисович, - вы гарантируете. А потом?
     Несколько секунд доктор смотрел на него внимательно и грустно и наконец произнес:
     - Потом - это вопрос уже не медицины, а веры.
     - Не понимаю! - Петр Борисович занервничал и повысил голос. - Что вы мне голову морочите? Ты же профессор, блин, мировое светило, а не фуфло! На хрена тогда эта твоя гребаная медицина?
     Он еще минут пять орал матом. Лицо его побагровело, глаза вылезли из орбит. Он давно не срывался так безобразно, так стыдно. Он не терпел поражений, привык побеждать. До этого дня он твердо верил, что не существует такой сделки, которую он не сумел бы заключить, и все на свете можно купить, если очень захочется.
     Иван Анатольевич не стал переводить, тихо извинился перед профессором. Тот жестом показал, что ничего страшного. Когда Кольт наконец затих, швейцарец произнес:
     - Если я правильно понимаю, вас интересует проблема продления жизни?
     - Да, - кивнул Кольт, - очень интересует, очень. Простите, что я сорвался.
     Швейцарец улыбнулся.
     - Вы не оригинальны, господин Кольт. Эта тема бесконечная и древняя, как человеческий род. Ваш великий соотечественник профессор Мечников однажды заметил: у человека инстинкт самосохранения такой же мощный, как у животного, но человек осознает, что смертен, а животное об этом не догадывается. Ужасное, неодолимое противоречие. Кстати, именно Мечников весьма серьезно занимался геронтологией и проблемой продления жизни. Ни к каким практическим результатам его исследования не привели, и Нобелевскую премию он получил не за это. Я могу вам перечислить десятки имен серьезных ученых и шарлатанов, от Древнего Египта до наших дней, могу рассказать, как они пытались победить старость и смерть, но ни одного случая реальной победы не зафиксировано.
     - Ни одного? - тревожно спросил Петр Борисович. - Вы это точно знаете?
     В глазах Кольта плавала искренняя детская обида. Он чуть не плакал.
     - Медицину и биологию врядли можно назвать точными науками, - профессор пожал плечами и весело подмигнул, - ладно, чтобы вы не грустили, из всех мифов расскажу тот, что лично мне кажется самым правдоподобным и нравится больше других.
     - Да, да! Я слушаю! - Кольт от нетерпения засучил ногами и вытянул шею, боясь упустить хоть слово.
     Швейцарец вздохнул и расслабленно откинулся на спинку кресла.
     - Единственный, кому удалось получить реальные результаты в опытах по омоложению, был русский профессор Михаил Свешников, но никто не знает, в чем суть его метода. Все его записи исчезли во время революции и Гражданской войны. Сам он тоже исчез, до сих пор точно не известно, где и когда он умер и умер ли вообще.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     В конце мая из Ялты приехала тетя Наташа, младшая сестра Михаила Владимировича, прожила в Москве неделю и увезла к себе в Ялту Таню, Андрюшу, Осю. Его здоровье уже не внушало опасений. Он был все еще худой, слабый, быстро уставал, ночами потел, как мышонок, но сердце билось спокойно, руки давно перестали дрожать. Голова его покрылась темным младенческим пушком. Пропали морщины, выросли ресницы и брови. Иногда к вечеру у него немного поднималась температура, но только потому, что резался очередной зуб.
     Домашние, видевшие его каждый день, не замечали удивительных перемен. Но когда Таня перед отъездом привела его в госпиталь, сестра Арина не узнала его, спросила: "Ты чей, мальчик?" А потом чуть не потеряла сознание, крестилась, плакала, бормотала: "Чудо, чудо! Господи, благослови!"
     Прослезился даже фельдшер Васильев. Он обнял Осю и сказал:
     - Ну, теперь, брат, ты болеть не имеешь права, ты обязан жить долго, учиться старательно. Вырастешь, может, писателем станешь, вон, какие истории тут нам сочинял! Как будешь книжку писать, смотри, не забудь, напиши про меня, что, мол, был такой фельдшер.
     Хирург Потапенко вертел Осю, щупал, заглядывал в горло, стучал молоточком по коленке, качал головой:
     - Всякое повидал. Сам возвращал людей с того света, редко, но бывало, однако такого и вообразить не мог.
     Надо консилиум собрать, студентов привести. Ведь никто же не поверит.
     - Ну уж нет! - сказала Таня. - Никаких студентов! Вы что?
     - Пошутил, пошутил. Не злитесь.
     На вокзале Ося повис на Михаиле Владимировиче, обхватил его руками и ногами.
     - Ты как будто навек со мной прощаешься, - сказал профессор, осторожно опуская его на землю.
     Вагон первого класса вызвал у Оси легкую оторопь. Он разглядывал и трогал шторки, бархатные диваны, медные ручки, лаковый столик, глаза его сияли. Поезд тронулся. У Оси на щеках впервые появился румянец. Он стоял в коридоре у окна, прижав нос к стеклу.
     - Ты заметила, он уже часа полтора молчит, - прошептал Андрюша на ухо Тане, - его как будто подменили.
     - Мой брат, конечно, гений диагностики, - сказала тетя Наташа, - но на этот раз он ошибся. Когда он написал мне об Осе, я специально нашла в медицинском справочнике все о прогерии. Думаю, Миша перепутал ее с обычной дистрофией. Фрукты, солнце, морские купания - вот что ему нужно. Впрочем, вам двоим тоже. Вы оба бледные и худые. Таня, ты, надеюсь, не сохнешь по какому-нибудь усатому поручику?
     - Нет, тетя, - сказала Таня.
     Андрюша многозначительно фыркнул.
     - Что? - уставилась на него тетушка. - Ну-ка, рассказывай!
     Андрюша покраснел, покосился на Таню. Она нахмурилась, покачала головой отвернулась.
     - Не хотите говорить, не надо, - вздохнула тетушка, - не любите вы меня, совсем забыли, за год ни письма, на открытки.
     - Очень любим, не забыли! - Таня уселась рядом с ней, обняла, поцеловала.
     - Тогда почему ты ничего мне не рассказываешь, будто я чужая? - спросила тетушка.
     - Ты что, Таню не знаешь? - Андрюша хмыкнул. - Она с детства скрытная. Ты, тетя Наташа, не беспокойся. Она ни по кому не сохнет. Вот Агапкин в нее влюблен, и еще два приятеля Володи, забыл, как их зовут. Но это все ерунда.
     - А что не ерунда?
     - Ну-у, - протянул Андрюша, - видишь, у нее кольцо на правой руке?
     - Да. Я заметила давно, но все не решалась спросить.
     - И правильно делала, что не решалась! - сердито проворчала Таня.
     - Кто? - спросила тетушка, не обращая на нее внимания, глядя только на Андрюшу. - Военный? Штатский? Какой-нибудь молодой врач из госпиталя?
     - Полковник, - прозвучал тонкий тихий голос, - усов не носит. Голова вся седая.
     Ося неожиданно возник в дверном проеме купе и засиял своей хитрой беззубой улыбкой.
     Таня укоризненно покачала головой. Ося виновато покосился на нее, пожал плечами.
     - Кончится война, они поженятся, у них родится мальчик. Он вырастет и станет великим шпионом. Он будет плавать на параходах, летать на аэропланах, жить под чужими именами, говорить на пяти языках и посылать шифрованные сообщения через тайных агентов. Он перехитрит самых коварных злодеев в России, в Германии, никто его не поймает и не разоблачит. Кончится двадцатый век, начнется двадцать первый. А он будет жить, старый, но сильный, умный и одинокий, как все великие шпионы.
     Ося сел рядом с Таней на диван, вздохнул, положил ей на плечо голову.
     - Ты расстроилась?
     - Еще бы, - Таня легонько ущипнула его за ухо. - Мне не нравится, что мой сын будет шпионом. Я не люблю аэропланы, они часто падают. И как же мне дальше жить, если моего ребенка ждет одинокая старость? Неужели у него не будет ни детей, ни внуков?
     Ося помолчал, посопел, уткнулся лицом Тане в плечо и пробормотал:
     - Прости, пожалуйста. Ты же знаешь, я все выдумываю.
     
     ***
     
     Из Швейцарских Альп Петр Борисович вместе со своим верным начальником службы безопасности полетел домой, в Москву.
     - Узнай все про этого Свешникова, - сказал Кольт, когда они сели в маленький арендованный самолет.
     Иван Анатольевич молча кивнул.
     Самолет стал разгоняться. Кольт принял таблетку против укачивания. Обычно ему было нехорошо при взлете и посадке. Пока самолет набирал высоту, он сидел, закрыв глаза и вжавшись в спинку кресла. Зубов расслабился, задремал, но минут через десять был разбужен настойчивым вопросом:
     - Что молчишь? Скажи, что ты думаешь обо всем этом?
     Прежде чем ответить, отставной полковник потер глаза кулаками, зевнул, извинился, отправился в туалет, но не по нужде, а чтобы собраться с мыслями.
     Вернулся он умытый, свежий и с обычной своей неотразимой улыбкой сказал:
     - На омоложении неплохие деньги делает фармацевтическая фирма "Авиценна". Кто еще? Мылкин Эдуард Львович, у него сеть косметических салонов в Москве и в Питере, лимончиков пятнадцать за год наваривает. Правда, Мылкин сейчас не вылезает из Испании, сделал себе двойное гражданство. Все счета у него за границей и, похоже, возвращаться домой он не собирается. После инъекций у многих его пациентов обнаружились всякие побочные эффекты, начались серьезные осложнения. А вот "Авиценна" ведет себя разумней. Косметику выпускают, пищевые добавки. Пользы никакой, разве что эффект плацебо благодаря классной рекламе, но и вреда нет.
     - "Авиценна" - это Прыгунов и Маргулис?
     - Они самые.
     - Маргулис неглупый человек. А Прыгунов вроде спился?
     - Было дело. Пил, но завязал. Фирма процветает, и как раз на омоложении, на стволовых клетках. Очень приличные делают деньги ребята.
     - Плевать, какие там деньги! - вдруг разозлился Кольт. - Я вообще не об этом. Тебе сколько лет?
     - Пятьдесят четыре.
     - Да? - Петр Борисович за подбородок развернул лицо Зубова к иллюминатору и несколько минут разглядывал при ярком свете.
     - Через месяц исполнится, - уточнил Зубов, просто чтобы не молчать по время этой неприятной процедуры.
     - Ты подтяжку, что ли, делал? - спросил Кольт.
     - Нет. Зачем? Я не женщина.
     - Врешь, Ваня. Морщин у тебя нет. Кожа молодая. Выглядишь на сорок, даже на тридцать пять. Волосы красишь?
     - Да нет же, Петр Борисыч, - Зубов вежливо рассмеялся, - они у меня светлые, поэтому седины не видно.
     Кольт отпустил его, уронил руку, хмуро помолчал.
     - Ну все равно, - сказал он, - мне швейцарец дал пятнадцать. Тебе, возможно, дал бы больше - двадцать пять, тридцать. Но это ведь мелочь, они пройдут, не заметишь. Все суета сует. Ты когда-нибудь думал об этом?
     Зачем думать, если ничего не поделаешь? - Зубов принужденно откашлялся. - Швейцарец прав. Диета, гимнастика, свежий воздух. Все там будем, как говорится.
     - Я не все, - глухо произнес Кольт и стиснул кулаки, - я не хочу.
     - Так никто не хочет, Петр Борисыч.
     - Ты найдешь мне этого Свешникова, Ваня, - тихо, жестко сказал Кольт, - его самого или то, что от него осталось. Мне нужно все: архивы, документы, записи, слухи, сплетни, потомки - все! Найдешь очень тихо, осторожно, так, чтобы, кроме нас с тобой, никто об этом не знал.
     
     ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
     
     
     Москва, 1916
     
     Профессор Свешников не интересовался политикой, он брезговал ею. Его раздражал любой пафос, патриотический, демократический, либеральный. Газет почти не читал, довольно было нескольких фраз.
     "Мирная борьба разумеет, прежде всего, открытое и всенародное отделение козлищ от овец. Кто за народ, тот должен быть отделен и организован, дабы тверды и организованы были его кадры. Кто против народа, тот должен быть внесен в особый список с занесением его поступков и ответственности за задержку дела обновления России".
     - Возьми на себя труд хотя бы ознакомиться, - говорил Володя, шлепая перед отцом очередную толстую стопку прессы.
     - Прости, не могу, - морщился Михаил Владимирович, - я слишком люблю русский язык, эта стилистика для меня все равно что скрип железа по стеклу.
     Профессора приглашали в разные общественные советы, комитеты заседать, подписывать воззвания, присутствовать на съездах, совещаниях, банкетах. Он отказывался, ссылаясь на занятость, на свою безграмотность в общественных вопросах.
     Летом 1916 года Москва бурлила политическими баталиями, они настигали Михаила Владимировича везде: в лазарете, в кондитерской за чашкой кофе, в гостиной его приятельницы Любы Жарской.
     Праздновался день ее рождения, и не прийти профессор не мог.
     - Только московские общественные организации способны оказать сопротивление бюрократическим петроградским властям, - говорил адвокат Брянцев.
     Он стал видным деятелем партии конституционных демократов, заседал в Думе, входил в состав московского военно-промышленного комитета.
     - Ты, Миша, как интеллигент, как гражданин, не можешь оставаться в стороне. Ты должен определить свою позицию.
     Профессор пил мятный чай с медом, курил, глаза его слипались после ночного дежурства. Он хотел взять извозчика, ехать домой, лечь спать. Но это было неудобно.
     - Единственное, что я должен, - лечить больных. Мне важно, чтобы хватало медикаментов и перевязочных средств, чтобы во время операции не гасло электричество, чтобы ходили поезда, работала почта, чтобы пожар тушили пожарники, а грабителей ловили городовые.
     - Миша, опомнись! Ты рассуждаешь как обыватель! - восклицала Жарская.
     - Если не бороться за конституционные реформы, - продолжал Брянцев, - произойдет страшное - революция.
     Вот именно от борьбы она и произойдет, - ворчал профессор, - слишком много тщеславия, слишком много заседаний, воззваний, банкетов. Лавина слов, в которой тонут остатки здравого смысла. Все эти ваши Гучковы, Львовы, Родзянки как будто пьяны властью и с трудом понимают сами, чего, собственно, хотят. Каждый слышит только себя и собой, умным, любуется. Для государства в состоянии войны это катастрофа.
     - Монархия, вот наш российский позор, вот катастрофа! - звонко восклицала какая-то театральная барышня, затягивалась папироской и выпускала клубы дыма из ноздрей.
     - России нужен парламентский строй и правительство народного доверия, - строго, с расстановкой заявляла Люба Жарская. - Монархия себя изжила. Крах ее неизбежен, понимание этого объединяет сегодня все политические партии и направления, от либералов до социал-революционеров. Разногласия касаются только тактики борьбы и сроков.
     - В таком случае я монархист, - говорил Михаил Владимирович, - я не хочу ни с кем объединяться на основе краха и разрушения.
     После таких дискуссий у него возникало гнусное чувство. Как будто он участвовал в любительском спектакле, где все играли скверно, пьеса бездарная, зрителей нет, только одни актеры, от которых тесно на сцене, и он, старый дурак, среди них, в толпе. Вот наконец упал занавес, можно выйти из душного зала. Но спектакль продолжается на улице, дома, в госпитале.
     21 мая начался Брусиловский прорыв. Ураганный огонь русской артиллерии, наступление пехоты по всему Юго-Западному фронту. Четыре армии одновременно двинулись в четырех направлениях на хорошо укрепленные германо-австрийские позиции и одержали блестящую победу, не дав опомниться противнику.
     Прогрессивная общественность встретила эту победу холодно. Общее улучшение положения на фронте летом 1916 года приписывалось усилиям общественных организаций. По всей России гуляли листовки и подметные письма со скандальными разоблачениями правительства. Говорили об "измене в верхах", о тайных сепаратных переговорах с противником. Чем нелепей была очередная сплетня, тем охотней ей верили. Миф о "темных силах", покровительство коим оказывает сама императрица, из модной темы салонной болтовни превратился в национальную идею, объединившую чуть ли не все слои общества, включая членов императорской семьи, бюрократию, армию.
     В лазарете опять не хватало коек. Победа в Брусиловском прорыве стоила дорого.
     - Все рушится, все прогнило, это конец, верить нельзя никому. Болото, темные силы, - бормотал в бреду пехотный поручик, вчерашний студент, наспех обученный военному делу.
     Он умирал от заражения крови. В полевом госпитале ему извлекли из брюшины несколько осколков, привезли в Москву, но его уже нельзя было спасти.
     В солдатской палате однорукий рядовой приятным тенором рассказывал, как будто пел былину:
     - Мужик весь монарший женский пол того, это самое, и царицу, и царевен, а величество папироской дымит, ничего не видит. Мужик царице обман-траву дает, царица царю в чай добавляет: пей, любезный друг. Он пьет из женкиных белых ручек, отравы не чует, вот и стал дурачком.
     Михаил Владимирович старался не слушать, не спорить, не думать, но почему-то постоянно перед глазами вставала одна и та же картина. Немецкий погром в Москве. Май 1915 года. Тогдашний московский генерал-губернатор князь Юсупов зарабатывал популярность, демонстрируя публике свои патриотические чувства, раздувая шпиономанию, ненависть ко всем немцам вообще и к московским лавочникам в частности. Наслушавшись речей и слухов, пьяная толпа ринулась грабить и убивать всех, у кого были немецкие фамилии.
     Аптекарь Карл Людвигович Бреннер, старик с астмой и пороком сердца, бежал от погромщиков по Брестской улице со своей трехлетней внучкой на руках. В аптеке искали морфий и спирт. В старика стреляли, но умер он от мгновенного инфаркта, на бегу. Упал, закрыл собой ребенка.
     Было раннее утро, Свешников возвращался из госпиталя. Извозчик, услышав стрельбу, заявил, что дальше не поедет. Профессор шел пешком и, свернув на Брестскую, увидел группу людей, человек пять. Они шли, покачиваясь, тяжело дыша, прямо на него. Он успел подумать о своем именном револьвере, мирнолежащем дома, в запертом ящике стола.
     Спасло чудо. Одно из этих безумных звериных лиц оказалось знакомым. Демобилизованный после ранения солдат узнал профессора, тупо уставился на него, усмехнулся, дохнул в лицо перегаром.
     - Ступай домой, доктор, а то зашибем ненароком.
     Когда они прошли, Михаил Владимирович увидел в узком проеме между домами ноги в домашних туфлях, услышал слабый детский плач.
     Князя Юсупова с поста московского генерал-губернатора сняли. Раненых вылечили, мертвых похоронили, кого-то из погромщиков арестовали. Михаила Владимировича с тех пор не покидало чувство, что это - начало. Слишком много звучит речей, сеющих зерна ненависти. На темных грязных слухах, на обличении царской семьи проще всего сделать политическую карьеру. Война чиновных интересов может оказаться опасней и губительней для России, чем война с внешним противником.
     Банкеты давались по любому поводу, на них произносились речи. Общественные комитеты отстаивали свое право бесконтрольно распоряжаться деньгами государственной казны и военными поставками, фирмы-посредники наживались. Через поставки в войска партий продовольствия, обмундирования, медикаментов руководство комитетов пыталось влиять на армию, на генералов. Преданность правительству и царю считалась предательством национальных интересов. Патриот, демократ, либерал обязан был царя с царицей ненавидеть и громко эту свою ненависть выражать, иначе на него смотрели косо. На фоне военных успехов лета 1916 года продолжалось опасное брожение в войсках, падал авторитет всякой власти, прежде всего фронтовых офицеров, учащались случаи неподчинения и дезертирства.
     Михаил Владимирович с юности обладал острой интуицией. В его профессии она была необходима. Но в обычной жизни летом 1916 года в центре пыльной, жаркой, вполне спокойной и сытой Москвы она сводила его с ума. Самым надежным лекарством была работа. Ее хватало и в госпитале, и в домашней лаборатории.
     Крысу Григорию Третьему влили дозу препарата, когда животное уже почти издохло. Пятый день Григорий балансировал между жизнью и смертью. Агапкин ухаживал за ним, как за младенцем. Крыс жил, но не молодел. Задние лапки оставались парализованными, глаза мутными.
     К августу появилась возможность сделать кое-какие выводы о реакции на препарат зверьков, получивших вливание в юном возрасте. Из семи подопытных экземпляров два умерли сразу, третий старел согласно своему реальному возрасту. Четыре выглядели явно моложе и вели себя как крысята-подростки.
     Однажды вечером у ворот госпиталя к Михаилу Владимировичу метнулась тень.
     - Доктор, умоляю, я готова на все!
     Женщина лет сорока, пестро одетая, накрашенная, бухнулась на колени, вцепилась в штанину.
     - Двое малых детей, мать диабетичка! Умоляю!
     Михаилу Владимировичу с трудом удалось поднять ее.
     - Что вам угодно, сударыня? Успокойтесь, объясните. Вы больны?
     - Нет! Я здорова, но я не хочу стареть, мне нельзя! Это мой хлеб, моя профессия! Вам ведь нужно испытывать ваш эликсир на людях? Я готова добровольно, пойдемте к нотариусу, я дам расписку о своем согласии.
     - Какой нотариус? Какой эликсир?
     Шум разбудил сторожа-инвалида, он помог профессору высвободиться из объятий просительницы.
     Через неделю без предупреждения явилась в квартиру Зоя Велс, гимназическая приятельница Тани.
     - Здравствуйте, очень рад. Таня в Ялте, вернется к концу месяца.
     - А я не к ней. Я к вам, Михаил Владимирович.
     Она приблизила к нему свое круглое веснушчатое лицо так неожиданно, что они чуть не стукнулись лбами.
     - Видите, вот тут морщины, у глаз. И еще у губ. А вот, глядите, седой волос.
     - Зоя, вам двадцати нет, какие морщины? Какая седина?
     - Любые деньги, любые! - она молитвенно сложила руки у груди. - Клянусь, это останется тайной!
     Уговоры не помогали. Барышня слов не слышала, твердила об отцовских миллионах, расстегивала пуговицы на блузке, готова была расстаться с девичьей честью, грозила, что застрелится. Лишь с помощью обеих горничных удалось усадить ее в кресло, напоить валерьянкой. Удалилась она, только когда вернулся Володя и проводил ее домой на извозчике.
     В госпитале терапевт Маслов, любитель бульварной прессы, то и дело подсовывал Михаилу Владимировичу газеты с заметками, подчеркнутыми красными карандашом. Кроме Вивариума об "эликсире Свешникова" писали еще некто "М. Л." и "Ц. Лотос".
     - Не беспокойтесь, - утешал Маслов, - скорее всего, это тот же Вивариум, но под другими псевдонимами.
     В паре заметок мелькнуло имя Сен-Жермена. Автор утверждал, что профессор Свешников есть очередное перевоплощение графа, он явился в Москву для продолжения своих опытов на новом витке прогрессивной науки.
     - Михаил Владимирович, вы напрасно игнорируете рекламу, смотрите, у вас много конкурентов. - Маслов пускал клубы дыма и с серьезным лицом зачитывал газетные тексты.
     "Господин Секар, доктор биологии, предлагает всем желающим за умеренную плату произвести серию вливаний экстракта семенных желез молодых собак. Вдовам военных скидки".
     "Хирург Нилу с производит операцию омоложения путем пересадки гипофиза".
     "Доктор Мыскин, невропатолог, изготовляет омолаживающие пилюли из эмбрионов овец".
     Коллеги добродушно потешались над тем, что Михаил Владимирович теперь герой газетной шумихи. Это стало чем-то вроде дежурного анекдота, иногда оживлявшего тяжелые госпитальные будни. Для практикующих врачей, воспитанных в традициях позитивистской науки, само слово "омоложение" ассоциировалось с шарлатанством, алхимией, фантастическими романами.
     Многие знали, что профессор Свешников на досуге занимался эпифизом. В отличие от гипофиза и гипоталамуса, эта железа была еще недостаточно изучена. Возможно, ее функции как-то связаны с процессом старения. Не исключено, что воздействие на нее вызвало эффект временного омоложения у нескольких крыс и морских свинок. Но любой мало-мальски сведущий в медицине человек никогда не станет делать из этого глобальных выводов.
     "Вся масса соматических клеток, составляющих особь многоклеточного организма, обречена уже в силу своих основных жизненных свойств рано или поздно на старческое увядание и смерть. Естественная смерть всего индивидуума представляет собой такое же нормальное, физиологическое, с роковой необходимостью развивающееся явление, как и сама жизнь".
     Это были строчки из труда профессора Свешникова "Учение о клетке", который с 1912 года издавался в двух томах как классический университетский учебник.
     - Михаил Владимирович, что же все-таки произошло с Осей? - спросил однажды после тяжелой операции хирург Потапенко.
     - Еще Вирхов заметил, что кратковременная асфиксия может вызвать рост капилляров и стимулировать кровообращение, - ответил профессор и почувствовал, что краснеет. - При остановке сердца мы использовали электрические разряды, действие их не до конца изучено. Выздоровление Оси такая же загадка, как его болезнь.
     - Недавно я наткнулся в "Вестнике медицины" за прошлый год на небольшую статью английского психиатра Дэвида Бьерка о летаргическом сне. Он описывает случай, когда пациентка находилась в этом состоянии одиннадцать лет. Все процессы в организме настолько замедлились, что, проснувшись, дама выглядела на те же двадцать четыре, хотя ей исполнилось тридцать пять. В качестве противоположного примера Бьерк приводит именно прогерию, ускоренное старение в детском возрасте.
     - Чтобы не стареть, надо больше спать, - улыбнулся профессор, - в следующий раз, когда меня опять станет донимать господин Вивариум, я поделюсь с ним этим рецептом.
     - О, все не так просто. После пробуждения та дама догнала и даже перегнала свой реальный возраст за пару недель. Буквально на глазах у нее появились морщины, седина. Потом она прожила еще год и скончалась от кровоизлияния в мозг. Но довольно о грустном. Есть какие-нибудь вести из Ялты? Как Ося?
     - Третьего дня пришло письмо от него и от Тани. Он чувствует себя отлично, поправился, сочиняет приключенческий роман из жизни индейцев. Вам, Васильеву, сестре Арине передает поклоны.
     - А как продвигаются ваши опыты?
     - Очень медленно.
     - Жаль. Я бы не отказался сбросить лет десять-пятнадцать.
     - Как только добьюсь каких-нибудь надежных результатов, клянусь, вы, доктор, станете первым моим пациентом.
     Вечером в лаборатории, наблюдая, как волочит задние лапы Григорий Третий, профессор сказал Агапкину:
     - Знаете, Федор, я решил прекратить опыты.
     Агапкин тихо, вежливо рассмеялся. Он был уверен, что профессор шутит.
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Прежде чем позвонить в домофон у подъезда старого дома на Брестской, Соня села на лавочку и выкурила сигарету. Еще не поздно было уйти. Ей почему-то стало не по себе. Нет, дело вовсе не в Федоре Федоровиче, он несчастный, одинокий старик, с ним было интересно разговаривать, он многое помнил, и, наверное, надо было давно уже позвонить ему, навестить просто так, без повода.
     Сейчас у нее вдруг возникло смутное чувство: здесь она может узнать то, чего лучше вообще не знать. Ведь не случайно папа прятал от нее фотографии, не решался показать, рассказать.
     "Нет, не хочу, не могу. Вернусь домой, старику позвоню, скажу, что заболела", - подумала Соня, загасила сигарету, подошла к подъезду, нажала кнопки.
     - Входите! - ответил грубый мужской голос из домофона.
     В квартире ничего не изменилось. Было чисто, тихо и сумрачно. Тесная прихожая, оклеенная рыжими, под кирпич, обоями, старая добротная мебель темного дерева. На комоде в стиле тридцатых годов прошлого века - видеосистема с большим плоским экраном. Этажерка, еще старше комода, заставлена коробками с дисками.
     Книжные шкафы во всю стену, потертые кожаные кресла. В гостиной вместо журнального стола стоял посередине старый венский стул, накрытый драной кружевной салфеткой. На подоконнике ряд горшков с кактусами.
     Пахло лавандой и ладаном. Соня еще в первое свое посещение заметила, что по всему дому расставлены крошечные медные плошки, в которых дымятся ароматические палочки и пирамидки.
     На звонок приковылял черный пудель, старый, как его хозяин, одышливый, седой и местами плешивый. Он был элегантно подстрижен, с кудрявыми шариками на макушке, на лапах, на конце хвоста. Соню он встретил хриплым тявканьем, хмурым взглядом, но, внимательно обнюхав, все-таки покрутил хвостом и даже лизнул руку. Соня вспомнила, что зовут пуделя Адам.
     Раньше за Агапкиным ухаживала крупная коренастая женщина лет сорока. На этот раз никакой женщины не было. Дверь открыл мужчина неприятной наружности, массивный, как бегемот, бритый наголо, в грязной майке и спортивных штанах. Он, в отличие от пуделя Адама, не ответил на приветствие. Взял у Сони из рук дубленку и повесил на вешалку. На толстом плече была сложная цветная татуировка, какие-то древние буквы, похожие на клинопись, перевитые змеей. Внутри причудливой картинки Соня успела заметить розовый бутон и крест.
     Лысый молча бросил к ее ногам огромные войлочные тапки. Адам схватил одну, выразительно виляя задом, унес ее куда-то в глубину квартиры. Лысый все так же молча достал другую пару тапок, дождался, когда Соня переобуется, провел в гостиную и тут же исчез.
     - Вы все-таки не отрастили волосы, - услышала Соня скрипучий старческий голос, - напрасно. В стриженых женщинах есть что-то тревожное и жалкое. В мое время стриглись либо из-за тифа, либо по идейным убеждениям. Но вы, Софья Дмитриевна, делаете это из лени и нелюбви к себе, по глупой привычке.
     Агапкин сидел в кресле. Пудель улегся рядом, положив седую морду на тапку. Ноги старика были накрыты клетчатым пледом. На голове маленькая бархатная шапочка. Лицо тонуло в тени незажженного торшера с широким абажуром.
     - Федор Федорович, как вы себя чувствуете? - спросила Соня.
     - Через неделю мне исполнится сто шестнадцать лет. Для своего возраста я чувствую себя хорошо. Сядьте, - он вытянул руку, указывая на кресло возле себя.
     Рука была синеватая, иссохшая, в узлах вздутых вен. Желтые ногти аккуратно подстрижены, только на мизинце, украшенном перстнем с черным камнем, ноготь длинный и загнутый вниз, как коготь хищной птицы.
     Соня села.
     - Почему вы так долго не приходили, не звонили? - спросил старик.
     - Я не знаю, - удивилась Соня, - я хотела, но Борис Иванович сказал, гости вас слишком утомляют.
     - Вранье. Я только и делаю, что отдыхаю. Никто меня не утомляет, - сердито проворчал Агапкин.
     За стеной слышались тяжелые шаги, шорох. Громко звякнуло стекло. Старик вздрогнул, пудель тоже вздрогнул, навострил уши и тявкнул. Хозяин взял в руку какой-то маленький прибор вроде переговорного устройства, нажал кнопку и громко произнес:
     - Если ты, болван, разбил еще один из моих богемских бокалов, то молись своему уголовному богу, ибо скоро ты пожалеешь, что родился на свет. Как слышно? Прием!
     Пудель сел и протявкал несколько раз, как будто повторяя грозную речь хозяина на своем языке. Даже интонации и тембр голоса были похожи.
     - Это не бокал, а вазочка, - ответило устройство виноватым тенором, - вы просили мороженое, я стал накладывать, и, короче, это, вазочка выскользнула, но она не из сервиза.
     - Почему не из сервиза? Ты решил подать мне мороженое в собачьей миске или в блюдце из-под цветочного горошка? Как слышно? Прием!
     Устройство пискнуло. Лысый появился в гостиной.
     - Федор Федорович, я, короче, извиняюсь, я взял миску из того набора, который вам на Пасху от Совета ветеранов подарили.
     - Сколько раз повторять, я для тебя не Федор Федорович, а товарищ генерал. Ветеранский подарок можешь отнести своей маме, в моем доме никакого "гжеля". И никакого "короче". Следи за речью. Мороженое в хрустале подашь. Понял?
     - Так точно, товарищ генерал!
     Лысый удалился, пятясь задом.
     - Присылают всякую уголовную шваль, - проворчал Агапкин, - ну, я вас слушаю, Софья Дмитриевна.
     - Федор Федорович, а вы правда генерал? - спросила Соня. - Я думала, вы были только врачом, работали в Институте экспериментальной медицины, в лаборатории специальной психофизиологии.
     - Одно другому не мешает. - Лиловые губы Агапкина перестали жевать и растянулись в улыбке. Белые блестящие зубы вставной челюсти выглядели жутко.
     "Мумия улыбается", - вдруг подумала Соня.
     - А каких войск вы генерал? - она старалась смотреть в сторону, на собаку, на кактусы.
     - Невидимых, - ответил Агапкин и глухо рассмеялся.
     Смех перешел в кашель. Старик затрясся, глаза вылезли из орбит, жилы страшно вздулись на лбу. Пес забеспокоился, заскулил, тяжело взгромоздил передние лапы на колени хозяина и лизнул его в лицо.
     - Может, воды принести? - спросила Соня.
     Старик помотал головой, еще несколько раз кашлянул и успокоился, словно выключился внутри него какой-то квакающий ржавый аппарат. Пес тоже успокоился, вздохнул и улегся у его ног. Жилы на лбу старика опали, лицо из багрового опять сделалось желтоватым, как пергамент.
     - Под невидимыми войсками я разумею вполне конкретную осязаемую субстанцию, - сказал старик, - у нее много имен. ВЧК, ОГПУ, НКВД, КГБ, ФСБ. Впрочем, последние три буквы меня лично уже не касаются. Я ушел в отставку в восьмидесятом году прошлого века. Показывайте ваши фотографии.
     Соня открыла папин портфель, достала конверт и вложила его в трясущуюся руку. Старик не успел достать снимки. В гостиную вошел лысый, толкая перед собой стеклянный столик на колесиках. На нем стояла хрустальная вазочка на тонкой высокой ноге, в вазочке три разноцветных шарика мороженого. Сверху дольки фруктов, орехи, взбитые сливки. Лысый подкатил столик к коленям старика и ушел.
     Старик спрятал конверт под свой плед, даже не раскрыв его, и сказал, пристально глядя на Соню:
     - Угощайтесь.
     - Спасибо, но мне нельзя.
     - Ешьте! - Агапкин повысил голос.
     - Федор Федорович, но это же вы хотели мороженого, а мне правда нельзя.
     - Пожалуйста, прошу вас, я очень хочу мороженого.
     - Ну, так и съешьте его сами! - Соня слегка разозлилась. - Я здесь при чем?
     - Не понимаете? - он печально покачал головой. - Ладно, я скажу вам. Мне давно нельзя этого. Я питаюсь всякой гадостью. Мне можно жидкую овсянку, протертые пресные супчики, вареные овощи без соли. Но я научился получать удовольствие, наблюдая, как едят другие. Не все, конечно. Например, если на моих глазах мороженое сожрет эта тупая свинья, - старик понизил голос и кивнул в сторону кухни, - я ничего, кроме жалости к продукту, не почувствую.
     - Отдайте Адаму, - предложила Соня, - видите, он смотрит и облизывается.
     Пес отлично ее понял, заулыбался, замахал хвостом, положил морду к ней на колени.
     - Ему тоже нельзя, - сказал хозяин, - по собачьему летоисчислению ему почти столько, сколько мне. Строжайшая диета. От сладкого у него гноятся глаза, от холодного он кашляет. Съешьте вы. А мы с ним посмотрим.
     - Федор Федорович, я бы с удовольствием, тем более я люблю мороженое, но я так тяжело болела, и я боюсь.
     - Чем болели?
     - Ангиной. И еще было воспаление среднего уха.
     - Горло слабое, понятно. Значит, мороженого вам нельзя. Тогда пусть оно растает и не достанется никому. - Агапкин пожевал губами. - Ну, что там у вас за снимки?
     Он извлек конверт из-под пледа, раскрыл его, долго, молча перебирал фотографии, раскладывал их на коленях, брал в руки, близко подносил к глазам, даже нюхал, трогал длинным ногтем какое-нибудь лицо, как будто хотел выцарапать, выковырять его, открывал и закрывал рот, облизывал губы. Слышно было, как он часто, возбужденно сопит. Соня обратила внимание, что он не стал надевать очки, не взял лупу, только включил торшер. Глаза у него были удивительно зоркими, он слегка щурился.
     Соня терпеливо ждала и следила за его лицом. Тонкая кожа так плотно обтягивала скулы и лоб, что было больно смотреть: вот сейчас треснет, лопнет. Под глазами, когда-то большими, карими, теперь рыжими и запавшими, висели тяжелые лиловые мешки. Ресницы и брови давно осыпались. Остались ли волосы на голове, понять было нельзя. Сейчас, как и тогда, старик не снимал черной шапочки.
     Молчание, сопение, жевание губами длилось бесконечно. Соня пыталась уловить хотя бы тень каких-нибудь чувств на этом лице и не могла.
     - Я не помню, - произнес наконец старик.
     - Что? - спросила она, привстав в кресле.
     - Не помню, чтобы Таня носила блузки с высоким воротом. У нее была красивая шея, и она открывала ее всегда. Вы похожи на нее, но знаете, в чем разница? Татьяна Михайловна осознавала свою прелесть, а вы, Софья Дмитриевна, самой себе безразличны. Однако внешнее сходство поразительное. Глаза, нос, рот, овал лица, даже мимика ее, голос. Правда, мне сложно представить Таню в таком безобразном свитере, неухоженную и сутулую, в таких унылых тапках.
     - Ну, допустим, тапки выдал мне ваш этот, лысый, - заметила Соня.
     - А вы бы отказались! Даже в разруху и голод, с восемнадцатого по двадцать второй, Таня умудрялась одеваться и выглядеть приличней, чем вы сейчас. Вы, Софья Дмитриевна, держите спину, не сутультесь, и волосы не стригите так коротко. Кстати, они у вас немного светлей, чем были у Тани.
     - Хорошо, я постараюсь. - Соня машинально распрямила плечи, поправила волосы. - В прошлый раз вы тоже говорили, что я похожа на дочь Свешникова. Наверное, вам показалось. Я не видела ее портретов, но читала, что она была красавица, а я вовсе нет.
     - Где читали?
     - В мемуарах Любови Жарской.
     - Много вранья, но о Тане - правда. Портреты вы видели, вы их сами мне принесли, да и в зеркало, наверное, смотритесь иногда?
     - При чем здесь зеркало? А фотографии... Я понятия не имела, что это она. Кроме Свешникова я здесь вообще никого не знаю.
     - Знаете! Я тут, перед вами, и вот - на снимках. Но есть еще люди, которые вам известны. Ваша бабушка по отцовской линии, разведчица Вера, Герой Советского Союза. Она погибла задолго до вашего рождения. Ваш отец, Данилов Дмитрий Михайлович, младенец.
     - Вот уж нет. Бабушку правда звали Вера. Но отца моего зовут Дмитрий Николаевич Лукьянов.
     - Да, конечно.
     "Он просто оговорился, - решила Соня, - в прошлый раз он подробно расспрашивал меня о моих родителях, о бабушке. Надо же, все запомнил, только папино отчество перепутал и фамилию".
     - Федор Федорович, может, вы знаете, кто держит на руках моего маленького папу? Человек в форме лейтенанта СС, кто он?
     У старика мелко затряслась голова, он вытянул вперед руку.
     - Не кричите. Я не выношу этого.
     - Я вовсе не кричу, - удивилась Сеня, - но, если вам так показалось, извините.
     - Где вы взяли снимки?
     - Папа привез их из Германии.
     - Дмитрий? Привез из Германии? - Агапкин опять принялся жевать губами. - Зачем же вы явились с ними ко мне? Спросите у него.
     - Не могу.
     - Почему?
     - Он умер.
     Лицо Агапкина задвигалось, сморщилось, рот открылся, и мелко, быстро задрожал подбородок. Соне показалось, что глаза его покраснели и в них блеснула слезная влага.
     - Когда? - спросил он глухо.
     - Одиннадцать дней назад.
     - Как это произошло?
     Он вернулся из Германии. Он был немного странный, мрачный. Но на сердце не жаловался, он вообще был здоровым человеком. Все последнее время, до поездки, и потом, он с кем-то встречался. Накануне кто-то пригласил его в ресторан, он позвонил мне поздно вечером, попросил, чтобы я забрала его на машине. Он ждал на улице, возле ресторана. Пообещал утром рассказать нечто важное. А ночью умер. Врачи сказали, острая сердечная недостаточность, - Соня говорила очень быстро и сама не понимала, зачем выкладывает ему все это.
     Старик смотрел мимо нее, взгляд был напряженный и испуганный, словно он видел кого-то у нее за спиной. Подбородок продолжал дрожать, губы двигались, жевали, бормотали что-то, и вдруг Соня отчетливо расслышала:
     - Умер. Стало быть, не уговорили.
     - Что? Кто не уговорил? - Соня почувствовала такой холод в животе, как будто все-таки съела это несчастное мороженое, и не одну порцию, а десять.
     Старик молчал. Глаза его стали красными, мокрыми.
     - Федор Федорович, вам нехорошо?
     Он ничего не ответил, не шевельнулся. Она еще раз окликнула его встала, тронула за плечо. Он как будто проснулся. Взгляд его стал осмысленным.
     - Идите. Я устал. - Он дрожащими руками сложил снимки и протянул ей конверт.
     - Вы должны мне объяснить. Так нельзя. Я не могу уйти, пожалуйста, не молчите!
     Но он как будто больше не слышал ее, пальцы принялись перебирать, комкать клетчатую шерсть пледа. Пудель Адам проснулся и тихо, жалобно заскулил.
     - Федор Федорович, пожалуйста, ответьте мне, скажите хоть что-нибудь.
     - Не могу. Простите меня. Сами все узнаете, там, в Германии. Этим не верьте, - голос задребезжал, заскрипел, как машинка, которая вот-вот сломается. - Они станут вас обрабатывать, они уже вас обрабатывают. Не верьте! Думайте сами. Только вам дано решать, только вам.
     - Объясните, о чем вы? Если вы хотите меня предупредить... - Соня осеклась на полуслове, резко оглянулась.
     Прямо у нее за спиной стоял лысый.
     - Иди, иди, видишь, дед не в себе, - сказал он и взял Соню за локоть.
     - Нет, подождите, мы не договорили, - Соня вырвала руку. - Федор Федорович, откуда вы знаете, что я лечу в Германию? Что вам известно о моем отце? Кому - этим - не верить?
     Она ужасно занервничала, во рту пересохло, сердце заколотилось, стало тяжело дышать, и началась дикая стрельба в ухе. Лысый поволок ее к двери. Адам засеменил следом, тихо поскуливая.
     - Простите меня, и ему передайте, чтобы простил, будьте осторожны, прошу вас. - Голос старика долетел как эхо, потом раздались странные, булькающие звуки, и Соне почудилось, что несколько раз старик повторил: Дмитрий. Она хотела вернуться, но лысый уже закрыл дверь в комнату, заслонил своей мощной спиной.
     Больше Соня не услышала ни слова, только пудель Адам тявкнул и лизнул ее в лицо, когда она наклонилась, чтобы надеть сапоги.
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     Наталья Владимировна, сестра профессора, была замужем за крупным чиновником военного министерства графом Руттером Иваном Евгеньевичем. Три года назад случилось несчастье. Единственный их сын Николай, замкнутый болезненный мальчик, застрелился. Ему едва исполнилось восемнадцать. Он читал Ницше, сочинял сумрачные непонятные стихи в декадентском духе и был влюблен в актрису ялтинского театра, вдвое старше него.
     Однажды вечером, вернувшись с ее бенефиса, он зашел в отцовский кабинет, взломал ящик, в котором хранился револьвер, нацарапал записку: "Нет любви. Все ложь и грязь. Мне стыдно участвовать в пошлом фарсе, который вы именуете жизнью!" - и выстрелил себе в сердце.
     Наталья Владимировна стала седой за три дня, слегла с тяжелым нервным расстройством и только в последние полгода более или менее оправилась.
     В конце июля она прислала письмо брату, просила оставить у нее Осю. Морской воздух действует на мальчика целительно. Чем бы ни болел он прежде, теперь совершенно здоров.
     "Тетушка хочет Осю усыновить, - писала Таня, - кажется, он тоже не против, хотя, конечно, скучает по тебе и с трудом представляет, как расстанется со мной и с Андрюшей. Но в тетушке он видит товарища по несчастью, мне сказал: она такая же сирота, как я".
     Граф Руттер, человек жесткий, молчаливый, скупой на проявления чувств, также прислал письмо, что само по себе было для Михаила Владимировича полнейшей неожиданностью.
     Руттер писал, что Наташа благодаря появлению в доме этого ребенка ожила, повеселела, душевная рана стала наконец затягиваться.
     "Его нам как будто Господь послал. У тебя, Миша, трое детей. Мы с Наташей одиноки. Насколько мне известно, тебе до сих пор не удалось оформить опекунство. Я же, в свою очередь, уже навел все необходимые справки. Ты знаешь, у меня обширные связи. Мы с Наташей готовы усыновить Осю. Кажется, он к нам тоже успел привязаться. Единственное, что его беспокоит, - как ты к этому отнесешься".
     Михаил Владимирович ответил, что весьма рад.
     - Вам удалось спасти не одну, а три жизни, - сказал Агапкин после того, как профессор поделился с ним новостью. - Вы вернули с того света ребенка. Он стал утешением для вашей сестры и ее мужа. Вам не кажется, что это - божественный знак? Вы просто обязаны продолжать опыты. Это ваш долг перед Богом и людьми. Вам дан великий дар, и вы не вправе пренебрегать им. Совершенно очевидно, что ваша работа несет добро и свет.
     Михаила Владимировича все больше раздражал возвышенный стиль Агапкина, он морщился и просил выражаться проще. Что касается опытов, то в любом случае нужна была пауза. Достаточное количество животных получили дозу препарата, осталось просто наблюдать.
     Григорий Третий окончательно пришел в себя, задвигал задними лапками. Конечно, такого поразительного эффекта омоложения уже не возникло. Проплешины не заросли новой шерстью, рефлексы были замедленными. Григорий ел мало, самками не интересовался вовсе, большую часть времени проводил, сидя в углу клетки и равнодушно глядя на своих собратьев.
     Они его как будто не замечали, сторонились, никто в контакт с ним не вступал.
     Наблюдая, как крысы в клетке сбиваются в кучу, подальше от Григория, Михаил Владимирович думал, что зверек, живущий вторую или даже третью жизнь, стал для своих собратьев призраком.
     "Одиночество, вот расплата. Крысы невероятно мудрые и чуткие твари. От одного только присутствия Григория на них как будто веет потусторонним холодком".
     Однажды вечером явился полицейский следователь. Почтительно извинившись, он уселся на краешек стула в гостиной, положил перед собой на стол тонкую папку и спросил:
     - Когда вы в последний раз видели господина Грибко?
     - Как вы сказали? Грибко? - удивился профессор. - Не имею чести знать такого.
     - Ах, да, конечно, прошу прощения. Вам этот господин, вероятно, известен по его псевдониму. Вивариум.
     - Бульварный репортер? В последний раз я видел его около месяца назад. А что случилось?
     - Третьего дня его нашли убитым в номерах Поликарпова на Пресне.
     - Ничего удивительного, - нервно хмыкнул Володя, сидевший тут же, в кресле, - там кабак, дом терпимости, место грязное и опасное. Постоянно кого-то режут.
     - Откуда вам известно, что Грибко зарезали? - быстро спросил следователь и уставился на Володю.
     - А его зарезали? - Володя удивленно вскинул брови. - Нет, мне ничего не известно. Я вообще не знаком с этим господином.
     - Разве? А вот свидетели утверждают, будто между вами произошло резкое объяснение. В инциденте также участвовал некто доктор Агапкин Федор Федорович.
     - Видите ли, - вмешался профессор, - господин Грибко вел себя не совсем вежливо, он пытался войти в квартиру без приглашения, и мой сын вместе с моим ассистентом попросили его удалиться. Это было примерно в середине мая.
     - Свидетели утверждают, что господин Грибко был спущен с лестницы. Доктор Агапкин нанес ему удар в челюсть и открыто угрожал убить его.
     Разговор принимал все более неприятный оборот. Продолжился он на следующий день в участке. Выяснилось, что Агапкина уже допрашивали дважды. И только когда профессор дал официальные показания, что в вечер убийства репортера Федор Федорович находился с ним лаборатории, Агапкина отпустили.
     - Благодарю вас. Я ваш должник на всю жизнь, - сказал Агапкин, когда они вышли из участка и зашли в кондитерскую возле Тверского бульвара. - Они бы с удовольствием повесили на меня это убийство, других подозреваемых, вероятно, нет, а я вот он, под рукой.
     - Да, лгать было неприятно, - вздохнул профессор, - но я ведь знаю вас достаточно хорошо. Вы зарезать человека не способны. А теперь скажите, где вы на самом деле провели тот вечер?
     - Мы были в кинематографе, потом зашли в ресторан, - быстро ответил за Агапкина Володя.
     Михаил Владимирович вскинул на него глаза, смотрел несколько мгновений и вдруг произнес чуть слышно:
     - Разумеется, вы не убивали. Ни ты, ни Федор.
     - Папа, - Володя укоризненно покачал головой, - ну что ты такое говоришь? Разумеется, нет.
     - Я говорю всего лишь, что вы не убивали.
     - Ты так это говоришь и так смотришь, будто подозреваешь нас. Признайся честно, о чем ты сейчас думаешь? Что тебя беспокоит? Да, мы спустили наглеца с лестницы. Он ломился к нам в дом. Его смерть неособенно нас опечалила. Но ведь и тебя тоже. Из всего этого разве следует, что мы с Федором пробрались в номера Поликарпова и перерезали ему горло?
     - Нет. Конечно же, нет, - Михаил Владимирович тяжело вздохнул и подозвал официанта, чтобы сделать заказ.
     В конце августа Таня и Андрюша вернулись в Москву. Андрюша пошел в шестой класс. У Тани начался последний учебный год в гимназии, все свободное время она опять проводила в госпитале.
     В октябре полковник Данилов получил короткий отпуск из-за легкого ранения. Он появился, как всегда, неожиданно, с перевязанной ногой, на костылях.
     - Самое обидное, - рассказывал он, - что это не в бою, это отстреливался пьяный дезертир. Впрочем, мне повезло, был бы он трезв, попал бы в голову. Атак рана пустяковая, кость не задета.
     Неделю они с Таней виделись каждый день, дважды были в театре, ездили гулять в Сокольники. Наступила золотая осень, холодная и тихая. Небо стало таким глубоким, что казалось, если долго глядеть, можно увидеть звезды в полдень. Таня и Павел Николаевич могли часами молчать и смотреть, питаться этой красотой, словно хотели запомнить огненные клены, прозрачно-желтые, с теплым румянцем осины, рыжие, матовые, как будто замшевые, дубы. Данилов сменил костыли на трость, сильно хромал. Таня привыкла ходить быстро, обгоняла его, ждала на аллее, подняв голову кверху, щурясь на бьющий сквозь листья солнечный свет. Когда он подходил, она целовала его в щеки, в шершавый подбородок, в краешек рта, медленно скользила пальцами по его лицу, закрыв глаза, как слепая, чтобы запомнить не только зрением, но кожей.
     Дни летели, будто кто-то нарочно переводил стрелки. Вечером было нестерпимо трудно расстаться. Однажды они ужинали в ресторане на Арбате, вышли, и она сказала:
     - Не надо извозчика. Дойдем пешком.
     - Танечка, но до Второй Тверской я врядли доковыляю.
     - Зачем до Тверской? Сивцев совсем близко, только улицу перейти и свернуть за угол. Разве не сможете? Ну что вы так смотрите на меня? Я хочу к вам, я хочу остаться до утра. Папе телефонирую, он волноваться не будет.
     - Танечка...
     - Что? Я не маленькая. Вы уезжаете на фронт послезавтра. Обвенчаться все равно не успеем, нет времени, и платья подвенечного нет. Врядли вы способны обесчестить и бросить меня.
     Во дворе у дома в Сивцевом стоял автомобиль, но они не заметили его, вошли в подъезд, поднялись на третий этаж. Дверь открыл денщик. В гостиной сидел посыльный с депешей от командующего фронтом. Данилов прочитал бумагу.
     - Господин полковник, поезд через два часа, автомобиль ждет внизу, - сказал посыльный.
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Хорошо, что Соня отправилась на Брестскую на метро. Вряд ли ей удалось бы вести машину. Из дома она вышла шатаясь, как пьяная. Стемнело. Падал редкий крупный снег. Соня побрела по Тверской-Ямской к центру.
     Как же хотелось сказать себе: "У бедняги старческий маразм, глупо придавать значение его словам, он бредит. Он не может знать, что я еду в Германию, он просто так пробормотал, ему сто шестнадцать лет. Люди столько не живут".
     Она шла медленно, у нее кружилась голова. Она чувствовала себя одинокой, беспомощной и такой же старой, как Агапкин. Ей вдруг стало казаться, что она живет чудовищно долго, не тридцать, а сто тридцать лет, или триста пятьдесят, или еще черт знает сколько, и не чья-то чужая, а ее собственная бесконечная жизнь запечатлена на снимках, которые лежат в портфеле.
     Она так и не нашла перчатки. Левую руку сжала в кулак, спрятала в рукав дубленки и кое-как согрела. В правой был портфель. Рука задеревенела, холод от нее полз вверх, к плечу, и дальше по всем телу.
     Впереди, в нескольких шагах, светились окна кофейни. Соня зашла, села за столик в углу, заказала двойной кофе и горячий бутерброд.
     Играла музыка, спокойный старый джаз. За соседним столиком сидели двое мужчин, молодой и пожилой, тихо беседовали, улыбались, хмурились. Сквозь сиплое соло саксофона Соне вдруг послышалось, что пожилой сказал:
     - Умер. Стало быть, не уговорили.
     Потом странным образом несколько раз прозвучала фамилия "Данилов". Конечно, это были всего лишь слуховые галлюцинации. С Соней такое случалось довольно часто. Собственные мысли вдруг начинали звучать извне, сплетаться из окружающих звуков, оформляться в слова, в предложения.
     - Нет, - прошептала Соня и зажмурилась, - нет!
     Следовало срочно убедить себя, что старик Агапкин в маразме и нес чушь. Ничего он не знает, ничего не помнит. Лучше бы вообще не звонить и не ходить к нему. Теперь все стало еще непонятнее.
     "Но если он в маразме, почему же меня так колотит после этого разговора? Дело не в нем, а во мне. Умер папа, времени прошло слишком мало. У Агапкина ясная голова и отличная память. Он сказал, что я сама все узнаю в Германии, ну и нечего дергаться. Все равно не выбраться из круга собственных догадок, предположений, страхов и слуховых галлюцинаций".
     Раньше, когда они с Бимом приходили к старцу в гости, он говорил много и интересно. Он помнил профессора Свешникова, трех его детей, Володю, Таню, Андрюшу, даже древнюю няньку, которая каждый год дарила Тане на именины одну и ту же куклу. Но он ни разу, ни слова не сказал об опытах профессора. Когда Соня задавала вопросы, он тут же менял тему.
     - Не приставай к нему с этим, - предупредил Бим, - не исключено, что он испытывал препарат на себе, но неудачно.
     - Как же неудачно, если он жив до сих пор? - удивилась Соня.
     - Разве это жизнь? У него парализованы ноги, он беспомощен, как младенец.
     - Но голова работает отлично, память феноменальная.
     - Маразм или даже смерть были бы для него благом, спасением. Думаю, дело не в препарате. Я вообще не уверен, что Свешников изобрел что-либо существенное. Долгожительство Федора Федоровича не такой уж уникальный случай. В горах Абхазии есть люди, которым сто пятьдесят.
     - Так то горы, другой воздух, вода, еда, генотип особенный.
     Вот именно. Генотип. Все дело в геноме, в стволовых клетках, а Свешников терзал несчастную шишковидную железу. Ее пять тысяч лет терзали, египтяне, индийские йоги, буддистские ламы. Нужен совсем другой путь.
     Михаил Владимирович Свешников все никак не давал Биму покоя. Он постоянно пытался доказать, что затерянное открытие Свешникова - пустой миф.
     Зачем так страстно доказывать то, с чем никто не спорит? Как можно опровергнуть то, что никому неизвестно? Старика Агапкина Бим нашел потому, что его болезненно волнует все, что связано со Свешниковым. Но старик ни разу ничего не сказал об опытах по омоложению. Забыл? Не знал? Или не хотел?
     Соня ясно вспомнила тот сентябрьский вечер, чуть больше года назад. Они шли с Бимом пешком от Агапкина. Моросил мелкий дождь. Они зашли в эту же кофейню.
     - А почему Агапкин не пишет мемуары? Он столько всего помнит, - спросила Соня.
     - Восемьдесят процентов из того, что он помнит, до сих пор является государственной тайной.
     - Да ладно! Сейчас уже все архивы открыты.
     - Ты откуда знаешь? Ну-ка, скажи, что за шапочка у него на голове?
     - Понятия не имею. Просто шапочка, чтобы голова не мерзла.
     - Вот и не просто. Это калетка. Ритуальная шапочка мастера масонской ложи. Не знаю, какая там у него ступень посвящения, но он очень крепко повязан с этими делами.
     - Он что, масон?
     - А то нет! - Бим перешел на шепот. - И нечего улыбаться. Ты даже представить не можешь, насколько это серьезно.
     Ага, жутко серьезно. Мировой заговор таинственных злодеев опутал незримой паутиной все сферы нашей жизни. Вам не кажется, что это слишком удобно, чтобы быть правдой? Нет подлецов, воров, психов, бездельников, пьяниц. Нет жадности, зависти. Есть масоны, они во всем виноваты. Войны, революции, экологические катастрофы - их рук дело. Причем кто они такие и зачем им все это нужно, никто толком не знает. Но самолеты из-за них падают, и канализация у нас в институте засоряется из-за них.
     - Да, канализация, грибок на стенах, отсутствие оборудования, слишком частые случаи, когда меня по недоразумению забывают пригласить на важные международные конференции.
     - Борис Иванович, но вы в последнее время довольно часто летаете за границу, - осторожно возразила Соня.
     - Ты хочешь меня убедить, будто все отлично? - Бим закричал так громко, что стали оборачиваться с соседних столиков. Он опомнился и перешел на шепот. - Нет, моя милая, все плохо, все ужасно, и за всем стоят их козни. Они мне постоянно мешают, они не дают мне раскрутиться.
     - Борис Иванович, но вы же не эстрадная звезда, чтобы раскручиваться.
     Он не услышал ее. Он продолжал возбужденно говорить, глаза за стеклами очков метались, пальцы в прах истерзали бумажную салфетку.
     - Они не дают мне раскрутиться, знаешь почему? Потому что я хочу, чтобы продление жизни стало доступно для всех желающих. А они хотят этого только для себя. И еще потому, что я русский. Они всегда ненавидели Россию и русских.
     Тогда, год назад, Соне так хотелось думать, что Бим шутит. Но он вовсе не шутил. Он начитался каких-то научно-популярных книжек и зачислил себя в почетные ряды жертв злодейского заговора мирового масштаба. Соне стало грустно и ужасно жаль Бима. Она знала его с детства, он был талантливый ученый, неглупый человек. О старике Агапкине они больше не говорили, ни тогда, ни потом. Бим в последнее время вообще мог говорить исключительно о себе и о деньгах, которые нужны ему, чтобы раскрутиться. И еще - о профессоре Свешникове.
     
     Соне принесли кофе и бутерброд. Она наконец согрелась и немного успокоилась. В самом деле, разве можно поверить, что все последние события - внезапная смерть папы и такое же внезапное предложение блестящей, перспективной работы в Германии - имеют между собой какую-то внутреннюю зловещую связь? И старец ста шестнадцати лет, генерал "невидимых войск" в ритуальной шапочке-калетке на желтом черепе - звено этой странной цепи?
     Папа умер от острой сердечной недостаточности. В Германию Соня летит потому, что ей выпал такой счастливый шанс. Она неплохой биолог, она много работает. Что у нее есть, кроме работы? Ни семьи, ни детей, никакой личной жизни. Тоска по папе. Обида и пустота после шоколадной женитьбы Пети. Ничего ее в Москве не держит. Мама все равно улетит в Сидней. Нолик? Как-нибудь переживет, в конце концов, он ей не муж и не сын.
     Наконец она побывает за границей, станет работать в удобной, чистой лаборатории, с отличным новым оборудованием, получать за это достойные деньги. Все правильно. Заслужила.
     "Они станут вас обрабатывать, они уже вас обрабатывают. Не верьте! Думайте сами. Только вам дано решать, только вам".
     
     ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
     
     Все последние годы Борису Ивановичу Мельнику пришлось посвятить поискам денег на свои исследования.
     Прежде он не думал об этом. Ему хватало зарплаты сначала младшего научного сотрудника, потом старшего, а зарплата заведующего лабораторией в первое время казалась ему даже избыточной.
     Они с женой Кирой привыкли жить скромно. Детей у них не было. В отпуск на дорогие курорты они не ездили, предпочитали байдарочные походы, путешествия по Карелии, рыбалку на озере Селигер, ночевки в палатках. Ужин в лесу у костра казался им куда приятней и здоровей, чем в каком-нибудь дорогом ресторане.
     Все необходимое для его работы предоставляло государство. Ему не приходило в голову подсчитывать, сколько стоит новое лабораторное оборудование, для этого существовал отдел снабжения. Если в здании НИИ начинали течь краны, завхоз вызывал сантехника. Уходила в декрет лаборантка, отдел кадров заботился о том, чтобы на ее место пришла другая.
     Борис Иванович заслуженно гордился своим аскетизмом в быту. Он был настоящим, большим ученым, всего себя отдавал науке и ставил перед собой великие цели. Настолько великие, что даже самым близким своим друзьям и коллегам он не мог об этом рассказать. Во-первых, опасался скептических ухмылок, зависти, конкуренции. Во-вторых, не хотел растратить в пустых разговорах ту драгоценную творческую энергию, которая помогала ему работать по двенадцать часов в сутки, справляться с разочарованиями и неудачами, преодолевать душевные кризисы.
     Началось все страшно давно, лет в семь, с фантастической детской мечты, с волшебных сказок о живой и мертвой воде, о молодильных яблочках, о кипящих котлах, из которых дряхлые старики выходят юношами.
     Магическое омолаживающее зелье древнегреческой Медеи. Китайский Лунный заяц. Три тысячи лет он толчет в агатовой ступке лекарство от старости. Индийская аюрведа, наука о долголетии, созданная богом Брахмой, ветхозаветные старцы, жившие в десять раз дольше нынешних людей, средневековые алхимики, граф Сен-Жермен.
     Годам к семнадцати Боря Мельник, конечно, уже понимал, что все это мифы, сказки. Но ведь не бывает дыма без огня. Этот дым не давал ему дышать. Ему казалось, вся история человечества, от глубокой древности, этим дымом пропитана, где-то должен быть спрятан тайный огненный источник.
     Чем больше он узнавал, тем яснее видел, как тесно переплетается наука с мифом, древние знания с современными открытиями. Без астрологии не было бы астрономии. Без колдунов и знахарей не родилась бы медицина.
     Алхимия, которую принято считать лженаукой, содержала в себе корни химии, биологии. Современная физика лишь совсем недавно открыла элементарные частицы, научилась превращать один элемент в другой и производить вещества, в природе не существующие, например плутоний. Алхимики делали подобные вещи в своих лабораториях еще много веков назад и называли трансмутацией.
     Никогда, ни с кем он не говорил об этом вслух. Но про себя знал, что философский камень существует. Однако булькающие реторты, сера, ртуть, искусственное золото тут ни при чем. Они всего лишь пестрые декорации, наслоение мифов, за которыми надежно спрятана древняя тайна. Это вовсе не камень, нечто совсем иное, живое, состоящее из плоти, из клеток. Нет ничего сложнее и таинственнее самой жизни. Разгадка вечности внутри, а не снаружи.
     Разумеется, Боря Мельник не собирался становиться алхимиком. Да это было и невозможно во времена его юности, в конце пятидесятых. Он блестяще учился на биофаке, поступил в аспирантуру, защитил кандидатскую, потом докторскую.
     Он знал о живой клетке все: как она устроена, как ведет себя в разных обстоятельствах, как реагирует на внешние воздействия, как зарождается и умирает. Но он не знал ничего, поскольку не мог ответить на главные вопросы: почему она умирает и как заставить ее жить вечно?
     Ему страшно не везло, словно некая потусторонняя злая сила преследовала его, шла по пятам, забегала вперед, дразнила, соблазняла, чтобы потом воткнуть нож в спину.
     Когда он в своих исследованиях подходил близко к какому-то реальному результату, оказывалось, что его уже опередили, открытие сделано, премия получена, лавры на чужих головах, деньги в чужих карманах.
     В конце шестидесятых он заинтересовался эпифизом, обнаружил множество загадок, окружавших эту маленькую, как будто забытую наукой железку. Он понял: именно там, внутри, скрыта главная тайна жизни. В глубине мозга, в самом его центре, прячется огненный источник древнего мифологического дыма.
     Борис Иванович не спешил делиться ошеломительными результатами своих исследований.
     Несколько лет он увлеченно экспериментировал с лягушками, крысами, кроликами, он выделял и изучал гормон мелатонин и уже стал обдумывать, в какой форме лучше обнародовать свое великое открытие, как и когда можно все это представить на суд завистливых коллег.
     Но однажды он случайно наткнулся на небольшую заметку в журнале: в США происходит "мелатониновый бум". Западные ученые обнаружили, что гормон эпифиза оказывает сильное омолаживающее воздействие на весь организм. Теперь его производят и продают в каждой американской аптеке. Журнал был не иностранный, не научный, не для узкого круга специалистов. Он выходил в СССР миллионным тиражом, его читали домохозяйки.
     Борис Иванович долго не мог прийти в себя. Это унизительное поражение оглушило его, как будто ударило дубиной по голове. Вскоре он узнал, что "мелатониновый бум" оказался ошибкой и ничего, кроме вреда, этот очередной эликсир молодости не принес. Прием гормона в огромных количествах давал массу побочных эффектов, опасных для жизни. Это отчасти утешило Мельника. Конечно, ошибка, но чужая. Не его. Он был прав, что не спешил осчастливить человечество.
     Потом не раз случались подобные истории. Он трудился, искал, находил, но в последний момент выяснялось, что и это, и то уже открыто. Так было со стволовыми клетками, с программой клеточной смерти внутри генома.
     Кто-нибудь другой на его месте давно бы сдался, успокоился, смиренно отсиживал бы восемь рабочих часов в своем паршивом НИИ, довольствуясь обычной научной рутиной. Кто угодно, только не он. Борис Иванович не мог отказаться от своей детской мечты, которую давно уже в глубине души называл не мечтой, а предназначением, великой миссией.
     Этих громких слов он никогда не произносил вслух, это было табу, как имена могучих божеств у древних народов. Борис Иванович ни разу не усомнился в верности избранного пути и был прав.
     Долгое изучение эпифиза оказалось вовсе не бессмысленным делом. Чудо все-таки произошло. "Третий глаз", спрятанный в центре мозга, успел подмигнуть ему, вспыхнуть мгновенной искрой тайного огня.
     Среди прочих научных имен, так или иначе связанных с исследованиями шишковидной железы, мелькнуло имя профессора Свешникова.
     Он сразу выделил его из общего ряда. Везде, где приводилась его краткая биография, было написано, что Михаил Владимирович родился в Москве, в 1863 году. Что касается даты смерти, то ее либо вообще не было, либо возникали совершенно разные, от 1922-го до 1951-го, со знаком вопроса в скобках. Места тоже назывались разные, причем география получалась весьма обширная: Москва, Ленинград, Вуду-Шамбальск, Хельсинки, Воркута, Берлин, Ницца.
     С тех пор все свое свободное время Мельник стал проводить в библиотеках, в архивах. Информации оказалось мало, она была отрывочной и противоречивой. О Свешникове-хирурге знал любой студент-медик. О Свешникове-биологе не знал почти никто. В медицинской библиотеке хранилось несколько его истлевших учебников по гистологии и кроветворению дореволюционного издания, но библиотечные формуляры были пусты. Многие годы никто не снимал их с полок.
     Борис Иванович часто заглядывал в маленький букинистический магазин медицинской книги, и продавщицы уже узнавали его, приветливо здоровались. Однажды, роясь в пыльных стопках, в подшивках старых журналов, он услышал, как они шепчутся:
     - Может, дать ему телефон Федора Федоровича?
     - Неудобно. Надо сначала позвонить, спросить разрешения.
     - Я уверена, разрешит и будет только рад.
     Мельник вздрогнул, у него сердце подпрыгнуло к горлу. Он не стал торопить их, но не ушел до тех пор, пока не получил номер на бумажке и необходимое пояснение, что Федор Федорович очень милый, интеллигентный старичок, профессор медицины. Он инвалид, у него парализованы ноги. Изредка его привозят сюда на машине. Но в основном он заказывает книги по телефону, и их забирает его шофер.
     - Кроме вас двоих, никто Свешниковым не интересуется, - сказала продавщица, - вы обязательно должны познакомиться.
     Это случилось в девяносто восьмом году. Тогда уже стали доступны многие архивы, прежде закрытые, потом появился Интернет.
     Теперь информации было достаточно. Чтобы идти дальше, не хватало лишь денег. Борису Ивановичу пришлось осваивать совершенно новый, чуждый и весьма неприятный для него, большого ученого, род деятельности: поиски спонсоров.
     Сначала он занимался этим с отвращением, но скоро привык и даже вошел во вкус. Он подошел к заветной цели так близко, что захватывало дух, кружилась голова и не стоило брезговать никакими средствами. Он унижался. Он жертвовал научной репутацией и добрым именем, твердо веря, что все это очень скоро окупится сполна.
     Знакомство с алхимией не научило его делать золото из свинца. Но искусством скрывать свои истинные намерения, морочить глупые головы, врать, напускать туману Мельник овладел в совершенстве.
     Чем больше узнавал Борис Иванович, тем суеверней хранил тайну своего будущего открытия. Именно своего, тут сомнений не было, потому что Свешников являлся лишь промежуточным звеном. Чудо, которое случилось в его домашней лаборатории зимой 1916 года, просто ошиблось адресом, заблудилось во времени и пространстве, по злому недоразумению попало в чужие руки и теперь ждет своего истинного автора. Мельника Бориса Ивановича.
     
     ***
     
     Москва 1916
     
     Все комнаты в квартире Георгия Тихоновича Худолея на Мясницкой напоминали монашеские кельи, но без икон и распятий. Голые стены, простая крепкая мебель темного дерева, никаких ковров, диванов, кресел. Несколько венских стульев. Старый, идеально чистый паркетный пол. Шторы на окнах из грубого плотного холста. Ни одного зеркала, только в ванной комнате на умывальной полке, маленькое, круглое, с увеличительным стеклом.
     Самая просторная комната была отведена под кабинет. В углу ютилась убогая конторка. Худолей писал и читал, стоя возле нее. Единственными украшениями были глобус и бронзовая фигурка обезьяны, держащей в лапе человеческий череп. Грубо сколоченные книжные полки от пола до потолка заполнены фолиантами, как в лавке букиниста. Книги на французском, немецком, арабском, на латыни.
     Можно было подумать, что имущество хозяина недавно ушло с молотка за долги. Но никаких долгов Худолей никогда не делал. Он не играл в азартные игры, был равнодушен к вину, к еде. Ел, только чтобы не чувствовать голода, не важно что. Пил спиртное только в тех случаях, когда нельзя было отказаться. Единственной его слабостью оставались женщины, вернее молоденькие барышни. Он их просвещал, посвящал, учил неустанному духовному деланью и поиску путей к сокровенным древним знаниям.
     Зиночка, которая давно уже никакую гимназию не посещала, прошла у Худолея "трехплановое благословение". Давать его женщинам имел право только мастер высокого посвящения. Несмотря на таинственность этого магического действа, в чем оно состоит и как происходит, догадаться было несложно.
     Ледяной метельной декабрьской ночью Федор Федорович Агапкин удостоился чести посетить квартиру мастера на Мясницкой.
     Он отсыпался после суточного дежурства в госпитале. Его разбудил Володя, мокрый, взъерошенный, сказал:
     - Собирайся, быстро! Саквояж свой возьми.
     - Куда? Зачем? Что случил ось? - бормотал Агапкин, путаясь в одежде, которую Володя кинул ему на диван.
     - Объясню по дороге.
     У подъезда ждал извозчик. Ревел ветер, в лицо бил колючий снег, улицы были темны и пустынны. Извозчик тронулся сразу, как только они сели, видно, заранее знал адрес.
     - Да в чем дело? - Агапкин поежился, натянул на колени жесткое вонючее одеяло.
     Володя хотел ответить, но не смог. Он начал чихать и сморкаться.
     - Смотри, ты простужен. - Агапкин приложил ладонь к его мокрому лбу. - У тебя жар, тебе надо в постель. Куда мы едем?
     Володя чихнул, наверное, раз двадцать, чуть не потерял сознание. Сморкался, жадно хватал ртом воздух, вытирал слезы, наконец произнес сипло:
     - Зина рожает.
     - Где?
     - У Худолея, на Мясницкой.
     - Послушай, но я не акушер.
     - Неважно. Примешь. Рената поможет, она закончила курсы.
     - Почему нельзя вызвать нормального специалиста?
     - Потому! - рявкнул Володя и опять принялся чихать.
     Агапкин машинально, в десятый раз, повторил "будь здоров", протянул ему свой платок и, все больше волнуясь, спросил:
     - Скажи, что будет с ребенком? Куда они его денут?
     До конца пути он так и не получил ни одного вразумительного ответа. Володю бил озноб, лоб его пылал, голос совсем сел. Расплачиваясь с извозчиком, он рассыпал деньги, Агапкину пришлось собирать их в снегу, на мостовой. Володю он втащил на себе в незнакомый подъезд. Хорошо, что квартира была на первом этаже, не пришлось подниматься по лестнице.
     Дверь открыл Сысоев, молодой человек с бараньими глазами, поэт и бывший дьякон. Он был красен, скалил зубы в бессмысленной улыбке. От него пахло коньяком. Агапкин удивился странности обстановки, голым стенам. Володя едва держался на ногах.
     - Иди, ляг куда-нибудь, - сказал ему Агапкин.
     - Брат, зачем ты выпил вина? - спросил Сысоев и громко икнул.
     - Ничего он не пил. Он сильно простужен. У Него жар. Уложите его в постель и дайте чаю с малиной. Что вообще тут у вас происходит?
     Сысоев прижал палец к губам, нахмурился, помотал головой, не сказал ни слова и скрылся вместе с Володей за дверью какой-то комнаты. Только тогда Агапкин услышал крик роженицы. Из глубины коридора появилась Рената в клеенчатом фартуке поверх нарядного платья.
     - Три часа, как отошли воды, потуг нет, - быстро сообщила она Агапкину, - тазовое предлежание, сердцебиение плода не прослушивается.
     "Я пропал", - подумал Агапкин.
     Комната, куда он вошел, была спальней хозяина. Железная кровать, тумбочка, ночник, холщовые, плотно задернутые шторы. На кровати лежала Зина, лицо ее было мокрым от пота. Под простыней вздувался огромный живот. Она кричала негромко, однообразно, и от этого крика у Агапкина стало холодно в солнечном сплетении. Он ни разу в жизни не принимал роды, только наблюдал, как это делали другие, когда учился на медицинском факультете.
     Чтобы осмотреть роженицу, следовало вымыть руки, облить их йодом. Рената пошла с ним в ванную комнату.
     - Это полнейшее безумие. Надо вызвать карету и срочно в больницу. - Агапкин закатал рукава до локтя.
     Ему удалось немного успокоиться. Из-за шума воды не было слышно криков.
     - Невозможно, - Рената подала ему намыленную щетку.
     - Почему?
     - Тогда не избежать огласки.
     - Плевать! Если ваш диагноз верен, мы не справимся, потеряем ее и ребенка.
     - Надо сделать все возможное. - Рената подала ему полотенце, потом стала поливать его руки йодом.
     - Но почему, объясните, почему? И где Георгий Тихонович?
     Мастер у себя в кабинете, - холодно ответила Рената и с силой вдавила резиновую пробку в горлышко флакона, - объяснить я вам ничего не могу. Вы ученик. Это за пределами длины вашего буксирного каната. Пойдемте к ней. Мы теряем время.
     Агапкин застыл с растопыренными, рыжими от йода руками. Во рту у него пересохло, по спине пробежала струйка ледяного пота. Рената открыла перед ним дверь. Он ступил в коридор и опять услышал жуткий крик Зины.
     "Здесь должен быть телефон. Профессор сейчас в госпитале. Можно вызвать карету".
     Худолей возник перед ним, словно соткался из воздуха. Он был в домашних туфлях, в потертой бархатной куртке. Желтые глаза смотрели в упор, не моргая.
     - Благодарю, что пришли на помощь. - Худолей положил руки Агапкину на плечи, развернул его, как куклу, мягко подтолкнул к двери комнаты, из которой опять звучал нестерпимый жалобный крик. - Вы сделаете все наилучшим образом. Я уверен, вы справитесь. Если понадобятся какие-то дополнительные инструменты, лекарства, я предоставлю вам все, что пожелаете. Тут недалеко есть дежурная аптека.
     Пока он говорил, они успели войти к Зине.
     "Прочь отсюда! Бежать, сию минуту! Прямо так, водной рубашке, без калош, в ночь, в метель, как можно дальше, за город, в лес, в глушь, в сибирскую тайгу, в Арктику на льдину, в Африку к диким племенам!" - подумал Агапкин и сказал:
     - Нужно больше света.
     Он достал фонендоскоп и приложил его к вздутому животу, пытаясь вспомнить, где лучше прослушивается сердцебиение плода. Хлюпанье, бульканье, гул. Ничего, кроме обычных кишечных шумов, он не услышал.
     - Молчи. Терпи. Кричать нельзя, - монотонно повторяла Рената.
     Вошел Сысоев, принес две лампы. Зина сдавленно замычала, изогнулась дугой, живот стал каменным. Это продолжалось не более минуты. Потом тело ее обмякло, и Агапкин уловил новый звук, частую тихую пульсацию. Перед глазами у него замелькали страницы учебника акушерства доктора Бумма. Кошмарные картинки уродств, разрывов. Техника поворота за ножку. Наложение щипцов. Палата университетской клиники, толпа студентов, женщина на высоком столе, покорное, безнадежное страдание на ее лице, рыжие от йода руки, ощупывающие гигантский живот. Спокойный голос профессора Гринберга.
     "Любая деревенская повитуха справится с этой задачей. Впрочем, у повитухи опыт, а у вас, господа, ничего, кроме лени и амбиций. Итак, головка твердая, округлая, консистенция таза, напротив, неравномерна, мягковата. Главное, не перепутать, что сверху, что снизу".
     Переждав еще одну мощную потугу, Федор принялся мять Зинин живот. Пот тек в глаза, хотя в комнате было прохладно. Где твердое, круглое, где мягковатое, он понять не мог. Руки стали чужими, тупыми, бесчувственными.
     "При тазовых предлежаниях сердце плода более отчетливо слышно выше пупка. Повторяю, бояться нечего. Но сохрани вас Бог от поперечных предлежаний с выпадением ручки".
     Агапкин за все курсы имел высший балл, и только акушерство сдал посредственно. Каменный живот, ничего нельзя понять. Вой Зины, голубиное воркование Ренаты. Очередная потуга. Нужно уложить Зину как-то иначе, на бок, что ли? Живот опять расслабленный, рыхлый. Прощупать в последний раз, потом внутреннее исследование. Оно нежелательно, можно занести инфекцию. Хороший врач обходится без него. Но Федор Федорович Агапкин врач посредственный или вообще никакой. Сейчас угробит несчастную Зину вместе с ребенком, и все поймут, что вовсе он не врач. Беспомощный идиот, тряпка. Нет, хуже. Уголовный преступник. Каторжник.
     Вот она, головка, чуть ниже пупка, слабый маленький комок под руками. Почему кость такая мягкая? Странная, неровная форма. Но другого ничего нет. Что сверху? Что снизу? А плод вообще без головы бывает?
     "В периоде изгнания при наружном исследовании головка не прощупывается вовсе".
     Агапкин выпрямился, повернулся к Ренате всем корпусом и заорал, глядя на нее сверху вниз:
     - Тазовое? Потуг нет? Сердцебиение не прослушивается? Где вы, сударыня, учились? Или вам совсем запорошило мозги кокаином? Что застыли? Нужно поднять ее, переложить иначе! Валик подушки под спину! Горячую воду! Чистые простыни! Йод! Руки мыть! Приготовить стерильные ножницы, шелковую нить! Раствор нитрата серебра! Вату! Марлю!
     "В периоде изгнания риск для плода увеличивается. Сердцебиение следует выслушивать каждые десять минут".
     Рената бестолково заметалась, убежала, хлопнув дверью, прибежала с охапкой белья. Зина мотала головой, до крови кусала губы. Сысоев явился и стал объяснять, что подушек больше нет, самовар он поставил, нельзя ли, чтобы Зина кричала тише, а то с улицы могут услышать.
     - Плевать! Откройте форточку, ей нужен воздух! Зина! Тужьтесь! Дышите ртом, часто, как собака на солнцепеке, дышите!
     Агапкин схватил фонендоскоп. Сердце ребенка билось также быстро, как его собственное сердце, в одном ритме.
     - Кроме нас с тобой здесь все сумасшедшие. Сейчас я вымою руки и помогу тебе, подожди, ничего не бойся, - Агапкин обращался к ребенку и не замечал, что говорит вслух.
     Холщовые шторы дыбились от ветра. Когда затихал крик Зины, было слышно, как воет вьюга за окном.
     - Зина, не тужься! Дыши спокойно, глубоко, вот она, головка, вот она, милая, голубушка!
     Под руками Агапкина появился сморщенный сизокрасный лоб, мучительно зажмуренные вспухшие веки, крошечный нос, подбородок. Пальцы почувствовали быструю тугую пульсацию. Шея ребенка была обвита упругим, скользким канатиком пуповины.
     Зина опять стала тужиться, очень сильно. Личико ребенка посинело. Агапкин вспомнил буксирный канат на своей шее и почувствовал удушье. Медленно, как будто спасая вместе с чужой жизнью собственную, он потянул еще раз, и еще. Петля ослабла, но ускользала из пальцев.
     - Не тужься, умоляю! Задавишь ребенка! Держись, дыши глубоко! Рената, сделайте что-нибудь!
     - Рената ушла курить, - прозвучал над ухом спокойный голос. - Возможно, эта душа не желает являться в мир, жить в тесных оковах плоти. С точки зрения закона мировой Кармы все, что ни делается, делается во благо. Не надрывайтесь.
     Потуга прекратилась. Минуту было тихо. Пальцы Агапкина упрямо тянули петлю. Худолей стоял рядом и смотрел так, что жгло всю левую половину лица. В комнате выл ветер, слышалось глубокое медленное дыхание Зины, и вдруг, впервые за эти долгие часы, она заговорила:
     - Жорж, вы зверь, я вас ненавижу. Уйдите. Федор, спасите моего ребенка, ради Бога!
     Петля поддалась, легко и мягко снялась через головку.
     - Зина, тужься! Пора! - крикнул Агапкин, не заметив, как вышел Худолей, аккуратно прикрыв за собой дверь.
     Светало. Вьюга кончилась, но ветер выл, стонал, хлопал форточкой. Вернулась Рената, равнодушно спросила:
     - Уже все?
     Он стоял на коленях у кровати и держал в руках вишнево-синее, в белесой смазке, существо. Рассветное солнце пробилось сквозь тучи, брызнуло в окно. Раздался плач, тихий, неуверенный, он с каждым мгновением нарастал, заполнял холодную серую комнату вместе с солнечным светом. Новорожденная девочка кричала сердито и обиженно.
     
     Зазвенели первые утренние трамваи, зацокали копыта, загремели колеса, закричали разносчики газет.
     - Мировая общественность взбудоражена смертью престарелого императора Франца Иосифа!
     - Румынское правительство в панике покинуло Бухарест!
     - Скандальное заявление американского президента Вильсона! Америка слишком горда, чтобы воевать!
     - Очередное таинственное исчезновение Распутина!
     "Опять, - машинально подумал Агапкин, - в который уж раз", - и захлопнул форточку, опасаясь простудить младенца. Вошла Рената со стаканом чая.
     - Брат, вы устали, выпейте.
     Не обращая на нее внимания, Агапкин возился с новорожденной девочкой, влажной теплой ватой вытер слизь, родовую смазку, послушал сердце, завязал и перерезал пуповину.
     Все белье было туго накрахмалено. Он кое-как запеленал ребенка в мягкое полотенце. Зина счастливо улыбалась, никого, кроме своей девочки, не замечая. Приподнялась, взяла ее у Агапкина, повинуясь самому древнему и верному из всех живых инстинктов, дала ей грудь. Плач затих. Ребенок принялся жадно сосать молозиво.
     Рената подошла к Агапкину и спросила шепотом:
     - Зачем вы это сделали?
     - Что?
     - Не следовало давать ей ребенка, тем более чтобы она кормила. Это жестоко, как вы не понимаете?
     - Послушайте, сударыня, от вас пользы никакой, вы только мешаете и все время говорите глупости, - поморщился Агапкин, - лучше ступайте к Володе, посмотрите, как он. У него вечером был сильный жар.
     В дверном проеме возник Худолей.
     - Я отправил его домой на извозчике. Выйдем на минуту.
     Рената между тем присела на край кровати, промокнула платком влажное лицо Зины, потянулась по-кошачьи, сонно помахала ресницами.
     - Сестра, будь умницей.
     - Не трогай меня! - слабо вскрикнула Зина.
     Худолей впился в Агапкина своим гипнотическим взглядом.
     - Всего на два слова. Выйдем.
     - Я никуда не пойду. Что вы намерены делать с ребенком и с Зиной?
     - Ничего. Ровным счетом ничего. Я желаю только добра. Зина молода, у нее вся жизнь впереди. Вам известно, как в этой стране относятся к незаконнорожденным детям и к их матерям?
     - Федор Федорович, они свезут ее в сиротский приют, - сказала Зина, - отдадут, как подкидыша.
     - Сестра, ты сама этого хотела, разве нет? - Худолей отпустил Агапкина и всем корпусом повернулся к кровати. - Мы же договорились, будь благоразумна.
     - Нет! Никогда!
     - Ты поклялась хранить тайну. Ты нарушишь клятву, если оставишь себе ребенка. Тайна раскроется по твоей вине.
     - Ну, так убей меня сразу, прямо здесь. - Зина вдруг густо покраснела, оскалилась, на лбу вздулась жила. - Федор, больно! Будто схватка опять!
     Агапкин решительно подошел к кровати, грубо, за руку, поднял Ренату.
     - Ступайте-ка вы курить, сударыня. И вы, Георгий Тихонович, извольте выйти. Мне нужно осмотреть больную.
     Худолей вопросительно взглянул на Ренату. Она равнодушно пожала плечами, зевнула, прикрыв ладонью рот, вытащила из кармана золотые часы-луковицу.
     - Вероятно, послед отходит. Девять с половиной утра. Мастер, позвольте мне уйти. Я валюсь с ног.
     - Да уйдите же, наконец, вы оба мне мешаете! - крикнул Агапкин.
     Прежде чем дверь за ними закрылась, он услышал, как Рената сказала сквозь зевок:
     - Ладно, пусть. Все равно надо ждать до ночи.
     Агапкин слегка надавил на мягкий Зинин живот, извлек детское место, осмотрел края, нет ли оборванных сосудов, целы ли оболочки, промыл Зину раствором марганца, облил йодом. Жгло сильно, она тихо всхлипывала. Наконец он накрыл ее чистой простыней, сел на край кровати, поднес к ее губам стакан с чаем. Она жадно глотнула.
     - Только не уходите. Я знаю, вы устали, но не оставляйте меня тут одну, умоляю!
     - Тебе надо лежать еще сутки. Я не уйду, конечно. Где твои родители?
     - Здесь, в Москве.
     - Они бедны?
     - Нет. Очень богаты.
     - Разве они не ищут тебя?
     - Они думают, я в монастыре, далеко, под Вологдой. Я давно им сказала, что хочу принять постриг. Они смирились с моими странностями. Я разыграла все так, будто уехала туда послушницей, еще летом, когда начал расти живот. Я заранее написала письма. У Сысоева тетка в Вологде, он ей отвез, она шлет в Москву каждую неделю.
     - Отлично. Что дальше?
     - Дальше по плану я должна вернуться домой, когда оправлюсь после родов.
     - Что будет, если ты вернешься с ребенком?
     - Не знаю. Будет ужас.
     - Родители прогонят тебя на улицу?
     - Нет. Разумеется, нет. Они простят. Но тайна откроется. Я давала клятву, как и вы. Помните, какие там страшные слова?
     - И ты из-за этого готова отказаться от ребенка?
     - Я лучше умру. Вот чего он боится больше всего. Если я умру здесь, у него в квартире, ему точно несдобровать.
     Когда вошел Худолей, Агапкин сообщил ему, что у Зины может открыться кровотечение. Это весьма опасно, и единственный способ предотвратить беду - оставить с ней ребенка, поскольку для нормальных сокращений матки необходимо, чтобы Зина кормила грудью.
     - Да? Странно. Я никогда об этом не слышал, - сказал Худолей.
     Федор заметил в желтых глазах страх, растерянность. Если бы уважаемый Мастер сейчас попробовал воздействовать своим гипнозом на него, на Зину, вряд ли бы что-нибудь вышло. Агапкин мысленно поздравил себя с первой, маленькой, но важной победой, может быть, не так над Худолеем, как над собой. Голос его теперь звучал твердо и уверенно.
     - Ну что ж, Георгий Тихонович, вы сами учили меня: мы все когда-нибудь узнаем впервые. Нужен запас свежего белья, много марли, клеенка, какие-нибудь детские вещи, пеленки, одеяло, чепчик. И еще, необходимо поесть, Зине и мне.
     - Хорошо. Еду можно заказать из ресторана, по телефону. Я отправлю Сысоева в лавку, вы напишите список.
     - Он пьян, все напутает. У вас нет прислуги?
     - Есть приходящая, но я отпустил на эти дни.
     - В таком случае, будьте любезны, вынесите грязное белье и ночную вазу. Она полна, скоро польется через край. Я просил это сделать Ренату, но она забыла. А мне рук пачкать нельзя, сами понимаете.
     
     Отставной полковник ФСБ Иван Анатольевич Зубов неплохо изучил своего шефа. Но разговор в самолете, в начале июня 2004 года, когда они летели из Швейцарии в Москву, разбил сложившийся образ вдребезги.
     Сначала Зубов решил, что его шеф просто сошел с ума. Мало ли на свете свихнувшихся миллиардеров?
     Впрочем, никаких иных признаков безумия, кроме желания вернуть молодость и жить вечно, Кольт не проявлял. Само желание не казалось Ивану Анатольевичу таким уж абсурдным. Но одно дело хотеть, и совсем другое - верить в реальную возможность.
     "Потом - это уже вопрос не медицины, а веры", - повторял про себя Зубов слова швейцарского профессора.
     Вера - понятие эфемерное, зыбкое, в карман не положишь и на хлеб не намажешь. Кто-то верит в загробную жизнь, в рай и в ад, кто-то в реинкарнацию, перевоплощение души или вообще ни во что. Большинство людей об этом просто не задумываются. Живут как трава в поле. Но Петр Борисович Кольт человек штучный, уникальный. Когда он сказал: "Я - не все", с этим нельзя было не согласиться.
     В бизнесе Кольт просчитывал не только ближайшие, но и отдаленные перспективы. Швейцарский профессор пообещал ему лет пятнадцать. Петр Борисович привык думать о своем будущем, думает и сейчас, правда, не совсем обычным образом - ну так что же? Он всегда отличался оригинальностью мышления.
     "А почему бы и нет?" - спросил себя отставной полковник.
     Для начала Иван Анатольевич залез в Интернет, нашел в энциклопедиях информацию о профессоре Свешникове и убедился хотя бы в том, что это не вымышленный персонаж. Искомый профессор упоминался вскользь, на специальных научных сайтах, в статьях и рефератах по биологии и медицине, в связи с гистологией, теорией кроветворения и военной хирургией. Ни слова о его открытиях или хотя бы опытах по омоложению отставной полковник не нашел. Зато обнаружил некоего профессора Мельника, живущего здесь и сейчас.
     Биолог, доктор наук Борис Иванович Мельник на полном серьезе обещал, что очень скоро он лично осчастливит человечество, предложит простой общедоступный способ увеличения средней продолжительности жизни до ста пятидесяти, двухсот лет. Его концепция сводилась к тому, что старение - особая генетическая программа, цель коей - усовершенствование биологических видов.
     Для начала доктор цитировал некоего Августа Вейсмана, который будто бы заявил в знаменитой лекции 1881 года: "Я рассматриваю смерть не как первичную необходимость, а как нечто, приобретенное вторично в процессе адаптации. Я полагаю, что жизнь имеет фиксированную продолжительность не потому, что по природе своей не может быть неограниченной, а потому, что неограниченное существование индивидуумов было бы бесполезной роскошью".
     Мельник утверждал, что именно эта идея положила начало современной геронтологии. За прошедшие сто двадцать пять лет наука шагнула так далеко, что теперь человек может позволить себе эту роскошь.
     Доктор Мельник рассуждал вполне логично. Живая система, в отличие от мертвого механизма, обладает способностью как самовосстановления, так и саморазрушения. Величайшим достижением сегодняшней науки является разработка нанотехнологий, то есть технологий манипулирования отдельными атомами и молекулами. Именно при помощи нанотехнологий в ближайшем будущем создадутся молекулярные роботы. Эти мудрые микроскопические твари будут питаться солнечной энергией и воспроизводить самих себя. Их станут вводить в клетку и менять ее изнутри таким образом, чтобы она, клетка, не болела, не умирала, а совсем наоборот.
     Геном человека - всего лишь программа. Любую программу можно перенастроить, то есть отменить старение.
     "Мы же не стали ждать, когда природа подарит нам крылья, и изобрели самолет, - заявлял биолог, - точно так же мы не собираемся бездействовать, пока эволюция соблаговолит подарить нам дополнительные десятилетия жизни".
     На одном из форумов профессору задали вопрос: а как же быть с проблемой перенаселения? Если программа по омоложению начнет работать, если средняя продолжительность жизни повысится втрое и при этом будет рождаться такое же количество детей, то очень скоро людей станет слишком много. Это неминуемо приведет к перенаселению планеты, снижению качества жизни, начнутся экономические кризисы, экологические катастрофы, войны, голод, эпидемии, то есть природа постарается вернуть прежнее равновесие, удобное для нее, а не для нас.
     "Конечно, - отвечал профессор, - деторождение придется строго контролировать, на государственном уровне. На одну пару - не больше одного ребенка, и то после тщательной проверки здоровья желающих этого ребенка завести. Возможно, придется ввести законы о принудительном прерывании беременности и стерилизации. Но психологически это будет не так уж сложно. Инстинкт продолжения рода тесно связан со страхом смерти. Люди стремятся оставить потомство, чтобы через него, хотя бы косвенно, продлить свое физическое бытие. В детях они любят и берегут прежде всего собственный образ и подобие, то есть самих себя. Сегодняшний человек морально вполне готов к тому, чтобы пожертвовать сиюминутными, сомнительными радостями материнства и отцовства ради продолжения собственной жизни. Да и сама природа ясно указывает нам путь. Не стареют и не умирают только амебы, бактерии, то есть существа, которые размножаются не половым способом, а простым делением. Это своего рода естественное клонирование. Возможно, следующим нашим шагом станет именно отказ от полового размножения".
     - Ну ты даешь, парень, - пробормотал отставной полковник, глядя красными сонными глазами в экран компьютера, - интересно, кто ты? Искренний псих с манией величия или хитрый шарлатан?
     Судя по тому, что НИИ гистологии, в котором Мельник Б.И. заведовал лабораторией, оставалось бюджетной организацией, никаких дотаций не получало и остро нуждалось в деньгах, Мельник был искренним психом.
     "Мои исследования тормозятся исключительно из-за нехватки средств, - жаловался доктор, - косность нашей системы, бюрократические рогатки, научная безграмотность и недальновидность как государственных чиновников, так и представителей частного капитала, наконец, зависть коллег - все это не дает мне возможности работать быстро и плодотворно. Я и мои сотрудники вынуждены пользоваться устаревшим оборудованием. Само здание института давно обветшало, текут потолки, засорена канализация, стены поражены грибком. Мы получаем копейки и держимся на одном лишь энтузиазме".
     Иван Анатольевич уже стал сожалеть о времени, потраченном на чтение всей этой наукообразной ахинеи. Он зевал и тер глаза, но вдруг, в очередном интервью с Мельником, наткнулся на любопытный пассаж.
     "К началу двадцатого века существовало более двух сотен концепций старения. Проводилось множество опытов, в том числе и в России. Девяносто девять процентов заканчивалось неудачей. Развитие науки было достаточно высоким, но с сегодняшним его, конечно, сравнивать нельзя. На сегодня главный, решающий шаг в решении проблемы старения - биокибернетика, новая синтетическая наука...
     - Вы сказали - девяносто девять процентов, - перебил корреспондент, - значит, кто-то из ученых сумел добиться положительного результата?
     - Ничего не рождается из ничего. Геронтология не стала бы самостоятельной наукой, если бы путь ее состоял из одних лишь поражений.
     - То есть случались все-таки победы?
     - Безусловно. Не так давно и не так далеко, а именно в России, во втором десятилетии двадцатого века. Но вы знаете, что это было за время. Первая мировая война, потом две революции, Гражданская война. Погибали и пропадали люди, терялись документы. Голод, разруха. Был ученый, которому удалось добиться потрясающих результатов, но сейчас говорить об этом как о научном факте бессмысленно.
     - Кто? Назовите хотя бы имя? Мечников? Павлов? Богомолец?
     - О, вы неплохо подкованы. Но не угадали. Ученого звали Михаил Владимирович Свешников. Он был военный хирург. Биология для него являлась чем-то вроде хобби, к своим опытам он относился весьма легкомысленно и, когда добился потрясающих результатов, вероятно, даже не понял, что произошло. Или не захотел понять. Видите ли, продление жизни - это та область, где наука смыкается с метафизикой, и, чтобы сознательно работать, нужно обладать определенной широтой взглядов, мыслить смело и прогрессивно. При всей своей одаренности Свешников оставался человеком недалеким, косным, не сумел перешагнуть пошлые нравственные табу, остался рабом лживой христианской морали.
     - Погодите, так что же все-таки ему удалось сделать? Кого он омолодил и как? - не унимался корреспондент.
     - Сейчас это уже неважно. Какая разница, где начиналась дорога, по которой никто не пошел? Путь Свешникова давно зарос бурьяном. Он устарел. Современная наука осваивает другие, новые, по-настоящему перспективные пути".
     Дальше шел все тот же рассказ о нанотехнологиях и молекулярных роботах.
     
     - Свяжись-ка с ним. Он что-то знает о Свешникове, - сказал Кольт, выслушав доклад Зубова.
     - А сам он, этот Мельник, вас не заинтересовал? - осторожно спросил Иван Анатольевич.
     Кольт поморщился и махнул рукой.
     - Пустозвон с манией величия.
     - Но он все-таки ученый, доктор наук. Вдруг эти его молекулярные роботы смогут омолаживать клетки?
     - Ерунда. Не верю. Мне нужен Свешников.
     - Но почему?
     Через минуту Зубов пожалел, что задал этот вопрос. Его шеф вдруг рассердился и заорал:
     - Думай, думай головой, а не задницей! Почему, спрашиваешь? Отвечаю! Да потому, что человек - не компьютер! А твой Интернет - информационная кормушка для лохов! Ищи серьезные источники! Будешь лохом - уволю!
     
     ***
     
     Москва, 1916
     
     Володя слег с двусторонней пневмонией. Если бы не это, Агапкин наверняка не выдержал бы, рассказал профессору и Тане о том, как принял роды впервые в жизни и что случилось потом.
     А случилось следующее. Сысоев спал в гостиной, на раскладной койке. Пьяный храп его раздавался на всю квартиру. Худолею пришлось самому выносить ночную вазу. Он не знал, что делать с грудой окровавленного белья. Агапкин сказал ему, что, если выбросить где-то поблизости, это может вызвать подозрения у полиции. Разумнее сложить в плотный мешок, доехать до ближайшего лазарета. Там незаметно подбросить на свалку на заднем дворе. А на обратном пути купить все необходимое для Зины и ребенка.
     Худолею ничего не оставалось, как согласиться. Когда он ушел, Агапкин обнаружил, что входная дверь заперта снаружи. На всякий случай проверил дверь черного хода на кухне. Там висел амбарный замок. Но телефон работал, Зина продиктовала номер, и Агапкин позвонил ее замужней старшей сестре, Анне.
     Горничная долго не хотела звать ее к телефону, устроила настоящий допрос, кто он и что нужно. Однако Анна все-таки подошла. Он довольно путано объяснил испуганной даме, что Зина попала в беду.
     - Как можно скорее подъезжайте на Мясницкую, к дому номер двенадцать, но не к подъезду, а со стороны Кудрявого переулка, к первому от угла окну.
     - Кто вы? В чем дело? Моя сестра сейчас далеко от Москвы и никак не может находиться в доме на Мясницкой. Если вы говорите правду, почему не дадите ей трубку? Я поверю, только когда услышу ее голос.
     - Ей тяжело вставать, три часа назад она родила девочку. Я врач, принял роды. Я знаю, вы и родители уверены, что Зина под Вологдой, в монастыре, послушницей. Позже она вам все расскажет сама. Ее нужно забрать отсюда, здесь нехорошо, опасно. Привезите для нее теплую одежду и какие-нибудь вещи для новорожденной. Ждите подокном.
     - Боже мой, погодите, как - родила? От кого?
     Разговаривая, он заметил, что храп затих. Через минуту Сысоев появился в прихожей, опухший, но трезвый и злой. Он уставился на Агапкина своими бараньими глазами. В руке он сжимал изящный дамский пистолет. Не простившись с Анной, не получив никакого утвердительного ответа, Федор положил трубку на рычаг. Он вовсе не был уверен, что Сысоев не слышал последнюю часть разговора, но, нагло глядя в бараньи глаза, произнес самым беззаботным тоном:
     - Я телефонировал в госпиталь, предупредил, что сегодня не приду. Послушай, брат, тебе не помешало бы опохмелиться или хотя бы рассолу выпить. Ну, что ты тычешь в меня дулом? Все равно стрелять не станешь. Что скажет Мастер, если в его квартире окажется труп? И возможно, не один, а два. Состояние Зины критическое. Кровотечение, горячка. Без моей помощи вы не обойдетесь.
     Сысоев сопел, раздувал ноздри, но пистолет опустил. Агапкин отстранил его с прохода, вернулся к Зине и плотно закрыл дверь.
     - Аня обязательно приедет, - сказала Зина, выслушав его отчет о телефонном разговоре, - но вы знаете, окно забито.
     Осмотрев двойные рамы, Агапкин тихо присвистнул. Толстые медные гвозди были вбиты накрепко. Если, допустим, попробовать вытащить при помощи скальпеля, все равно на это уйдет несколько часов, и вряд ли что-то получится. А учитывая, что в любой момент может войти Сысоев или Худолей вернется, эта затея вообще смысла не имеет.
     Но все-таки скальпель - вещь полезная.
     Федор отправился к Сысоеву. Нашел его на кухне. Бывший дьякон стоял спиной к двери и поедал квашеную капусту, пальцами, из бочонка. Брюки были тесны ему, карман заметно оттопыривался. Стало быть, пистолет там.
     Через минуту острие скальпеля сверкнуло перед глазами изумленного поэта и мягко прижалось к его сонной артерии. Сысоев поперхнулся капустой и стал кашлять.
     - Не двигайся, - предупредил Агапкин на всякий случай, - уж кто-кто, а я трупов не боюсь.
     Поэт захлебывался кашлем. Левой рукой Федор вытащил пистолет, положил в свой карман и сильно хлопнул бывшего дьякона по спине. Кашель прошел.
     - Где ключ?
     - Не знаю.
     - Подумай!
     - Клянусь, не знаю. Ищи, если хочешь.
     На поиски не было времени. Агапкин оглядел замок на двери, потом посмотрел на Сысоева. Тот выкатил свои бараньи глаза так, что казалось, они сейчас вывалятся из орбит.
     - Ступай в гостиную и сиди там тихо, не высовывайся. Будешь мне мешать, либо умрешь, либо пойдешь на каторгу. Я знаю, что горло репортеру Вивариуму в трактире Поликарпова перерезал ты.
     Агапкин блефовал. На самом деле репортера прикончил наемный убийца за двадцать пять целковых. Никто из братьев его кровью рук не пачкал. Но хитрый Худолей обставил все таким образом, что все оказались причастны. Он устроил в узком кругу нечто вроде судебного заседания, на котором был вынесен приговор мерзавцу репортеру за упорные попытки разглашения тайны, принадлежащей Ложе. Вначале все это выглядело как очередной спектакль, пафосный, но увлекательный. Приговор записали на бумаге, с гербом Ложи, и все присутствовавшие поставили под ним свои подписи.
     "Кстати, было бы нелишне найти эту бумагу, - подумал Агапкин, - но вряд ли возможно. Худолей надежно ее спрятал".
     Проводив оцепеневшего поэта в гостиную, он закрыл дверь и вернулся на кухню.
     Железные петли, на которых висел замок, были привинчены к двери и к косяку. Действуя скальпелем как отверткой, Федор максимально ослабил винты. Теперь достаточно было дернуть, чтобы вся конструкция отвалилась. Агапкин вернулся к Зине.
     Оставалось ждать, кто явится первым, Анна или Худолей.
     Через тридцать минут подокном остановилась закрытая карета. Из нее вышла молодая дама, одетая строго и дорого, растерянно огляделась. Агапкин вскочил на подоконник, высунул голову в форточку и негромко позвал:
     - Анна Матвеевна!
     Дама вскинула голову, придерживая шляпу. Зина доковыляла до окна, припала лицом к стеклу. Дама шагнула вперед, встала на цыпочки, попыталась дотянуться рукой до окна, но не сумела.
     - Зинуша, Боже мой! - донесся до Агапкина ее голос.
     - Велите кучеру заехать во двор, со стороны черного хода. Ждите там! - крикнул Агапкин.
     Проснулась и заплакала девочка. Федор взял ее на руки. У Зины ничего, кроме халата, домашних туфель и вязаной шали, не было. В шаль закутали ребенка, на Зину Агапкин надел свое пальто. Идти ей было трудно. На полу оставались кровавые пятна. Когда они вышли в коридор, послышался скрип ключа в замочной скважине. Но это было уже не важно. Пока Худолей раздевался в прихожей, они успели дойти до кухни, выйти на черную лестницу.
     - Федор Федорович поедет с нами. Если бы не он, я бы пропала, погибла. Надо подстелить что-то на сиденье, крови много. Умоляю, Анна, ни о чем не спрашивай, ни его, ни меня, после все расскажу. Посмотри, только посмотри на нее, какая красавица!
     Подъехали к трехэтажному, в английском стиле, особняку на Большой Никитской.
     - Вызовите для Зины хорошего специалиста, пусть осмотрит ее и девочку, - сказал на прощанье Агапкин, - я не акушер, я военный хирург. Роды принимал впервые в жизни. На мой взгляд, все благополучно. Зина, как ты назовешь девочку?
     - Не знаю. Пока не решила. А что?
     - Назови Татьяной. И пригласи меня на крестины.
     
     ***
     
     Ох, какие новые, горячие чувства переполняли его. Сколько раз потом за свою невероятно долгую жизнь он вспоминал те несколько часов, метельную ночь в конце декабря 1916 года, кусок холодного солнечного дня. Так сложилось, что больше ни один из его поступков не дал ему счастья почувствовать себя таким сильным, благородным, бескорыстным человеком. Ни до, ни после не случалось с ним ничего подобного.
     "Если бы Таня узнала, если бы видела все это, она бы мной гордилась, она забыла бы своего полковника".
     Но рассказать он не мог никому, кроме Володи.
     Володя был плох. Его душил кашель. Температура не падала. Наступление нового, 1917, года в семье Свешниковых не праздновали вовсе, как будто забыли. Впервые за многие годы в доме не было елки, подарков, шампанского.
     В начале января вся Москва обсуждала убийство Распутина. Будто бы убили Пуришкевич, князь Феликс Юсупов и великий князь Дмитрий. Сначала отравили, потом подстрелили и бросили живым в Неву, под лед, он выплыл, пробил лед, чуть не вылез на берег, пришлось еще стрелять.
     - Слухи, слухи, - отмахивался Михаил Владимирович, - столько раз уж его убивали.
     - Папа, на этот раз правда, - сказала Таня, - газеты пишут, в лазарете все говорят. Еще первого января из Невы выловили тело.
     Михаил Владимирович газеты читал редко, а сейчас к ним вообще не прикасался. Госпитальные разговоры пропускал мимо ушей. Он ходил с серым лицом, несколько раз в квартире устраивался консилиум, Володю осматривали лучшие специалисты по легочным болезням, выписывали лекарства, давали советы. Все было напрасно. Оставалась слабая надежда, что молодой организм сам справится с недугом.
     Комната Володи превратилась в лазарет. Агапкин перешел в маленький кабинет возле лаборатории, но большую часть времени, свободного от работы в госпитале, проводил возле Володи. Рената ни разу не пришла, не позвонила. Не давал о себе знать и Худолей.
     - После твоей выходки он, скорее всего, скрылся из Москвы. Возможно, прихватил с собой Ренату и Сысоева. На них его гипнотические фокусы действуют безотказно.
     - Нои на нас тоже действовали, - напомнил Агапкин, - ты привел меня к нему.
     Володя слабо улыбнулся и помотал головой на подушке.
     - Все это глупые игры, мне казалось, без них скучно.
     - А Рената?
     - Пустое.
     - У него осталась бумага, там наши подписи.
     - Не беспокойся. Очень скоро все кончится, рухнет, запылают бумаги и департаменты, которым они интересны. Придет Ванька Каин, станет бить дубиной по головам всех нас, и будет прав. Мы заслужили. Слушай. Ты должен знать. Худолей был мастером высокого посвящения в ложе "Нарцисс", это настоящая закрытая международная ложа. Штаб-квартира в Париже. Худолей перестал подчиняться, решил создать собственную ложу здесь, в Москве, хотя таких полномочий у него не было. Ему удалось, он отлично образован, владеет техникой гипноза, умеет заморочить голову. Он стал менять обряды, слова клятв, принимать в ложу женщин, что у настоящих масонов запрещено. Ему простили. Тогда он решил, что простят и все другое. Он давно затаил зло на одного из мастеров "Нарцисса". Это крупный московский чиновник, кадет, человек известный и влиятельный. Зина его дочь.
     - Погоди, но как же так? Почему этот крупный чиновник не хватился раньше? Почему ничего не знал, не замечал?
     - Ему в голову не могло прийти. Он был уверен, что Зина собирается стать монахиней. У него пятеро детей. Зина младшая. Она с детства была странной, скрытной, фанатично религиозной. Зачем ему приставлять к ней филеров? На каком основании? А Худолей никогда нигде на людях с ней не появлялся. Встречались они у Ренаты.
     - На что же он рассчитывал? Зачем так рисковать?
     О, ты даже не представляешь степень этого риска! Кроме прочего, мастер клянется, что не будет иметь плотских связей с матерью, сестрой, дочерью своего брата мастера.
     - Тогда тем более - зачем?
     - Он наслаждался местью еще больше оттого, что был риск. Он страшно самоуверен, он не сомневался, что сумеет все скрыть. Впрочем, если бы не ты, могло бы так и получиться.
     - Но Зина не хотела отдавать ребенка. Даже если бы ему удалось отнять, воздействовать на нее гипнозом, она бы все равно свою девочку не забыла и рано или поздно рассказала отцу.
     - Он считал, что никогда. Верил, что Зина полностью в его власти, она боится и боготворит его. Так и было. Но потом изменилось. Он не мог предвидеть. Он не учел того, что лежит за пределами его понимания жизни. Материнский инстинкт, или любовь, хотя я не выношу это жеманное слово.
     Володе трудно было долго говорить, он задыхался. Агапкину хотелось задать еще множество вопросов, но он сказал:
     - Тебе надо поспать.
     - Да. Я устал. Послушай, отца я не решусь просить, да и бессмысленно. Он все равно откажется. Но ты сделаешь.
     - Что? - спросил Агапкин, и сердце его тревожно стукнуло.
     - Ты видел рентгеновский снимок, - сказал Володя после очередного приступа кашля, - у меня с детства слабые легкие. Мне нельзя было простужаться. Ты врач и отлично все понимаешь. Третью неделю я не живу без кислородной подушки. Кашель и боль в груди не дают мне спать, приходится увеличивать дозы морфия. Влей мне ваш препарат. Чем я хуже Оси? Не говори отцу, не спрашивай его.
     - У Оси не было шансов. У тебя есть. Прости, я не могу.
     - Когда умирал Ося, Таня уговаривала отца, умоляла - и оказалась права.
     - Ты не умираешь.
     - Возможно, у меня в запасе не часы, а дни. Но какая разница? Ты видел снимки.
     - У Оси не было лихорадки. Да, останавливалось сердце. Это совсем другое. У тебя четвертую неделю температура не падает ниже тридцати восьми градусов. После вливания она поднимется до сорока. В любом случае, не я должен принимать это решение.
     - Правильно. Не ты, и никто, кроме меня. Я его уже принял, отговаривать бесполезно. Ты все равно это сделаешь. Только смотри, не опоздай.
     На следующий день Володе стало лучше. Утром температура упала до тридцати семи. Он оделся, вышел в столовую к завтраку, съел кусок калача с маслом и паюсной икрой, выпил сладкого чаю со сливками. Агапкин заметил, что у Тани глаза стали мокрыми, когда она смотрела на брата. За столом сидел как будто прежний Володя, со своими мрачными шутками, ухмылками, но только очень худой и бледный.
     - Скажи, правда, что доктор Боткин сушил тараканов и использовал отвар из них как мочегонное? - спросил он отца.
     - Да, он так лечил водянку.
     - Отлично. А правда, что твой приятель Мечников дважды пытался покончить с собой, а потом предложил всем поголовно отрезать кусок прямой кишки?
     - Илья Ильич умер прошлым летом в Париже. Пятнадцатого июля. Папа очень переживал, что не сумел поехать на похороны. Так что перестань, пожалуйста, - сказала Таня.
     - Прости. Но все-таки эта ваша медицина редкостная мерзость.
     Таня вдруг встала, обошла стол, обняла брата, поцеловала в макушку.
     - Эй, сестричка, ты что-то перепутала. Прибереги свои нежности для полковника Данилова. Или вот лучше Федора поцелуй. Видишь, как он смотрит? Ему сейчас уходить на суточное дежурство, так ты его благослови.
     Таня улыбнулась, подошла к Агапкину и чмокнула его в щеку.
     Весь этот день Володя почти не кашлял, смягчилась боль в груди. К вечеру температура поднялась совсем немного, тридцать семь и пять. Он уснул рано, ночь прошла спокойно.
     На следующее утро Агапкин вернулся после дежурства, рухнул в постель. В два часа дня его разбудил стук в дверь.
     - Федор Федорович, проснитесь, беда!
     На белом фартуке сиделки он увидел кровавые пятна, помчался к Володе, услышал страшный, надрывный кашель. Михаил Владимирович и Таня были в госпитале. Андрюша еще не вернулся из гимназии.
     У Володи открылось легочное кровотечение. Федор отправил сиделку звонить в госпиталь и принялся останавливать кровь всеми доступными средствами.
     - Линия не работает, - донесся до него испуганный голос сиделки.
     - Берите извозчика, поезжайте за ними. В прихожей мое пальто, портмоне во внутреннем кармане. Возьмите денег, сколько нужно.
     Володя задыхался. Кровь не останавливалась. Ногти посинели. Пульс едва прощупывался. Когда Агапкин надломил очередную ампулу, Володя вдруг отчетливо произнес:
     - Теряешь время.
     Взглянув на окровавленные губы, запавшие глаза, заострившийся нос, Агапкин бросил ампулу и помчался в лабораторию.
     Он приготовил раствор удивительно быстро, кажется, минут за десять. Но когда вернулся, Володя не дышал.
     Пульса не было. Федор несколько раз надавил стиснутыми ладонями на грудную клетку, попробовал сделать искусственное дыхание через платок. Понял, что все бессмысленно.
     Комната поплыла перед глазами. Агапкин растерянно огляделся. Все неслось, кружилось, словно он стоял в центре бешеной карусели. Только один предмет остался неподвижен и притягивал взгляд. Склянка темного стекла на столике у кровати. Двигаясь медленно, как сомнамбула, Федор закатал левый рукав, наполнил шприц мутной белесой жидкостью из склянки, стянул зубами резиновый жгут и ввел себе иглу во вздувшуюся вену локтевого сгиба.
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Соня нащупала на тумбочке у кровати мобильник, открыла глаза и прочитала почту.
     "Доброе утро! Как спалось? Что снилось?"
     Петя, счастливый муж и отец, сорвался со всех катушек. Так он приветствовал ее когда-то, в самом разгаре их красивого романа.
     Она закрыла глаза, хотела поспать еще минут десять, но мобильник опять запищал.
     "Старик А. прав. Ты похожа на Т.М.С.".
     Послание было от Нолика. Соня вздохнула, села на кровати и написала:
     "Это ты к чему?"
     "Вместо доброго утра", - ответил Нолик.
     Она улыбнулась, набрала его номер и сердито сказала:
     - Между прочим, я еще сплю.
     - А я уже на работе. У меня через пятнадцать минут озвучка. Слушай, может, тебе правда отрастить волосы?
     - Арнольд, зачем ты пьешь с утра?
     - Репчатая, не обижай меня, пожалуйста. Я трезв и бодр. Я вообще уже неделю пью только кофе, чай и воду. А ты, наверное, будешь сегодня паковать чемоданы?
     - Нет. Сегодня я должна съездить в институт, там куча дел.
     - У меня тоже куча. Мне предложили сняться в серии рекламных роликов. Угадай, что я буду делать?
     - Поливать кетчупом белую блузку?
     - Нет! Обжираться шоколадом и таять от счастья. Надеюсь, это существенно повысит доходы шоколадной империи, на которой женился твой милый интеллигентный Петя.
     - Иди к черту! - рявкнула Соня, хотела нажать отбой, но услышала:
     - Софи, погоди, не отключайся! На самом деле я хотел тебе сказать, что ты очень красивая, но почему-то совершенно игнорируешь это. Я больше не буду про Петю. Прости, пожалуйста.
     - Ладно, ты тоже прости.
     Соня отложила телефон, встала, накинула халат, вышла на кухню. Мама варила кофе.
     - Ты улетаешь послезавтра, вечером у тебя самолет, - сказала мама. - Вот все твои документы, полчаса назад принесли. Я не стала тебя будить.
     - Да, мамуль, спасибо.
     - Ты знаешь, я порылась в шкафу, у тебя ведь нет приличного чемодана, но если бы он и был, класть в него совершенно нечего.
     - Ага, - кивнула Соня и ушла в папину комнату.
     Выбрав несколько фотографий, она стала в десятый, кажется, раз разглядывать лицо Тани и даже подошла к зеркалу, посмотрела на себя в разных ракурсах, но ничего похожего не нашла.
     - Что значит "ага"? - мама появилась на пороге и грозно уставилась на Соню. - Ты понимаешь, что кроме сапог, которые я тебе привезла, у тебя нет ни одной приличной вещи?
     - Мам, тебе что-нибудь говорит фамилия Данилов? - задумчиво спросила Соня.
     Мама нахмурилась, помолчала.
     - Таких знакомых у меня нет. Хотя фамилия достаточно распространенная. А что?
     - Этот странный старец назвал папу Дмитрий Михайлович Данилов.
     - Наверное, оговорился. Как он, кстати? Ты вчера ничего не захотела рассказывать, сразу ушла спать. Неужели правда ему столько лет?
     - Правда. Но это живая мумия.
     - О фотографиях, конечно, ничего интересного не сообщил?
     - Нет. Только сказал, что я очень похожа вот на эту барышню, на Таню, дочь Свешникова. - Соня протянула маме снимок.
     - Ты знаешь, да, действительно, что-то есть. Если тебе отрастить волосы и вот так причесаться.
     - Да что вы все ко мне привязались с этими волосами? Смотри, она красавица, а я?
     - Почему ты так раздражаешься, Софи? Успокойся, пожалуйста. Больше тебе этот старец ничего интересного не сообщил?
     - Ничего. Но обещал, что я все узнаю сама, в Германии.
     - Что - все?
     - Понятия не имею, - Соня зевнула, - я правда жутко устала вчера, после общения с ним.
     - О чем же вы говорили так долго?
     - Он умолял меня съесть мороженое, жаловался, что ему ничего нельзя и осталась только одна радость - смотреть, как другие едят то, что он любит.
     - Но тебе тоже нельзя, ты так тяжело болела. Надеюсь, ты отказалась?
     - Конечно, - Соня поцеловала маму и отправилась в ванную.
     Под душем она вдруг стала напевать Love me tender, love me sweet и продолжала петь, когда вернулась на кухню. Мама тихо хмыкнула и налила ей кофе. Соня принялась за йогурт, только когда допела последний куплет старого шлягера Элвиса Пресли.
     - Неплохо, - сказала мама, - мелодию врешь чуть-чуть. И сипишь, потому что много куришь. А теперь, будь добра, хотя бы взгляни на свои билеты. Ты знаешь, что у тебя бизнес-класс? И еще, там наличные, тысяча евро. Странно, что они даже не попросили никакой расписки. Еще раз повтори, пожалуйста, что этот старец сказал про Германию? Что такое ты там должна узнать?
     Мама налила ей еще кофе. Соня поймала ее настороженный, тревожный взгляд, попыталась улыбнуться, но вместо беззаботной улыбки получилась натянутая гримаса.
     - Честно говоря, я ничего не поняла. Возможно, он просто бредил, заговаривался. У него там, в квартире, все очень странно. Ароматические палочки дымятся. Помощник или охранник, на редкость неприятный тип, они общаются через какое-то переговорное устройство вроде милицейской рации из комнаты в кухню. И смешно, и жутковато. "Как слышно? Прием!" Еще с ним живет пудель, почти такой же старый, как он, черный, облезлый. Зовут Адам. Пожалуй, из всей компании пудель самое симпатичное существо.
     Мама вдруг нахмурилась, встала и быстро вышла.
     - Мам! - удивленно позвала Соня.
     Никакого ответа. Соня выпила кофе, вытащила из папки билеты. Действительно, бизнес-класс. И конверт с деньгами. Десять бумажек по сто евро.
     - Мам, они не сказали, меня кто-то встретит в аэропорту? - крикнула Соня.
     Опять никакого ответа. Только звук льющейся воды. На ванне стояла доска, на доске таз.
     - Мам, что ты делаешь?
     - Стираю. Машина у вас не работает, у тебя ничего чистого не осталось.
     - Ну так можно в прачечную, в химчистку сдать, папа всегда относил.
     - Ты улетаешь послезавтра. Какая химчистка?
     Мама продолжала усердно стирать, не глядя на Соню.
     Таз свалился с доски в ванну. Веру Сергеевну обдало мыльной водой, Соня взяла полотенце, вытерла ей лицо и вдруг почувствовала, что плечи ее вздрагивают.
     - Я очень боюсь за тебя, Софи. Вроде бы все отлично, я должна радоваться, но мне почему-то страшно.
     - Мамочка, ты что? - Соня стала целовать ее мокрые глаза, щеки, заметила, что шрам на виске покраснел и вспух. - Мамочка, ну давай я никуда не полечу? И ты не полетишь в свой Сидней, хочешь? Ты найдешь здесь работу, а твой Роджер будет приезжать к нам в гости.
     Вера Сергеевна умылась, поправила волосы перед зеркалом, прикрыла прядью шрам.
     - Не говори глупости. Ничего я не плачу. Мыло попало в глаза. В Германию ты полетишь, это твой шанс. Никакой работы я здесь не найду. Роджер приезжать в гости не сможет, у него тяжелый артрит, он совершенно беспомощный без меня. А ты займись-ка делом, разбери свои вещи и подумай, что возьмешь с собой, что надо купить.
     Соня вошла в свою комнату, открыла шкаф, принялась машинально перебирать вещи, но быстро бросила это занятие, села за стол, закурила, рассеянно оглядела книжные полки. Взгляд ее остановился на тонком корешке.
     "Любовь Жарская. Встречи и расставания".
     Воспоминания дамы-драматурга, приятельницы Свешникова, подарил ей Нолик на день рождения лет пять назад. Когда-то, еще в юности, он привил Соне вкус к чтению мемуаров, он сам читал только их, да еще всякие исторические труды о войнах.
     "Ты, кажется, интересовалась профессором Свешниковым. Вот, эта Жарская его хорошо знала".
     Мемуары были написаны надрывно, жеманно. Стиль раздражал, но было много живых деталей. Богемная Москва, маленькие театры, поэтические вечера, сгущенный воздух шестнадцатого года, роковые романы, склонность к мистике, презрение ко всему обычному, обыденному.
     Соня вдруг вспомнила, как Нолик сказал, что эти мемуары впервые были изданы в советское время, но с большими цензурными купюрами. Изъяли почему-то именно главу о Свешникове, всю целиком, хотя ничего идеологически опасного она не содержала. Теперь вот полное, без купюр, переиздание.
     Еще не открыв книгу, Соня поняла, почему ей не давала покоя оговорка Агапкина, когда он назвал ее отца Даниловым. Дама-драматург несколько раз упоминала "пожилого обожателя Тани, юной дочери профессора" полковника Павла Николаевича Данилова.
     "Никто не понимал, почему Таня, красивая, яркая, сумасбродная, так благосклонно отнеслась к скучным ухаживаниям этого Данилова, примитивного неотесанного солдафона. Что она в нем нашла ? В нее был до смерти влюблен Федя Агапкин, все это видели, а она как будто не замечала, презирала его. Федя был из простых, мать чуть ли не прачка, он скрывал это. Самолюбивый, нервный, он всего в жизни добился сам. Сейчас я думаю, что он стал масоном только потому, что был сильно уязвлен пренебрежительным отношением к нему Тани. Недавно я слышала, что Федя служит в ЧК Не верю".
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     "Я мало любил его, мало говорил с ним, пренебрегал миром, в котором он жил в последнее время. Двенадцать лет назад, когда я потерял тебя, Лидочка, мне казалось, никогда уже не будет больнее. Без тебя мне стало пусто и холодно. Случались минуты, когда я всерьез обдумывал, какое лекарство надежней спасет от тоски по тебе - яд или пуля? Но я держал на руках новорожденного Андрюшу, со мной осталась шестилетняя Таня, Володе исполнилось одиннадцать.
     Именно тогда мы с Володей стали отдаляться друг от друга. Таня была еще маленькой, для нее смерть не существовала. Она не могла подойти к гробу не потому, что боялась. Она не верила, что там ее мама. Для нее ты продолжала жить. Я слышал, как она говорила с тобой. В семь, в восемь лет она учила наизусть стихи Фета и Тютчева, двух любимых твоих поэтов, и читала шепотом, глядя в небо, уверенная, что ты слышишь ее и видишь. Для тебя она занималась музыкой, для тебя играла. Тане удалось ускользнуть от лютой боли, от понимания смерти.
     Но Володя прочувствовал все в полную силу. Он стал искать виноватых и выбрал троих. Меня, маленького Андрюшу и Господа Бога. Именно в таком порядке.
     От меня он отворачивался, убегал. Когда я заходил в детскую, чтобы поцеловать его на ночь, он натягивал на голову одеяло. Кмаленькому Андрюше до года не подошел ни разу, не посмотрел на него, не дотронулся, не назвал по имени.
     На отпевании он выбежал из церкви и с тех пор никогда там не был. На него жаловались в гимназии, он прогуливал уроки Закона Божьего, а если и посещал иногда, то издевался над стариком священником, поднимал его на смех перед учениками.
     Я много раз пытался говорить с ним, пробовал убеждать, наказывал. Но после того, как у него, двенадцатилетнего, в легких обнаружился туберкулезный очаг, о наказаниях уже не могло быть речи.
     Чего-то я все-таки добился. Володя выздоровел, окреп. Его не выгнали из гимназии, он поступил в университет. Я знал, очаг остался. Легкие слабые. Я просил его беречься, но в двадцать три года разве хочется помнить об этом ? Конечно, у него хватало ума не употреблять кокаин, опиум, не следовать слепо чудовищной моде на смерть, распространенной в его кругу, но бессонные ночи, ледяные эзотерические страсти, сам образ жизни и этот круг делали свое дело.
     Из троих наших детей Володя самый трудный. Я мало его любил. Я его не уберег. Прости меня".
     Михаилу Владимировичу казалось, что он говорит это вслух, он даже слышал собственный голос, но как будто издалека.
     - Папа, пожалуйста, не молчи, скажи что-нибудь, - повторяла Таня.
     - Да, - отвечал он и опять погружался в темную внутреннюю тишину, где кроме Лидочки, покойной жены, не было никого, кто мог понять и услышать его.
     Володю хоронили на Ваганьковском кладбище, возле мамы.
     Таня настояла на отпевании. В кладбищенском храме народу собралось совсем мало. Михаил Владимирович не отходил от гроба, не сводил с лица сына сухих воспаленных глаз. Андрюша стал терять сознание. Таня едва успела подхватить его, вывела на воздух.
     Сыпал мелкий колючий снег. Возле паперти Таня заметила небольшую группу людей. Они пришли проводить Володю, но не заходили в храм, ждали на улице. Она так много плакала все эти дни, что болели глаза. Она не могла разглядеть, кто это. Только позже, у могилы, она увидела, как по горсти земли бросили на Володин гроб Рената и Георгий Тихонович Худолей. Они не подошли ни к ней, ни к Михаилу Владимировичу, быстро удалились. Таня посмотрела им вслед. По аллее между могилами навстречу им шагал невысокий пожилой господин в дорогой шубе и шапке.
     Аллея была узкой, с обеих сторон сугробы. Рената и Худолей остановились. Господин тоже остановился. Таня заметила, как он резко вскинул согнутую правую руку. Рука в черной перчатке была отчетливо видна на снежном фоне. Она произвела странное, рубящее движение, сверху вниз, как будто вспорола воздух оттопыренным большим пальцем. Лиц Георгия Тихоновича и Ренаты Таня не видела, они стояли спиной. Лицо господина закрывали шапка и высокий поднятый воротник шубы.
     Рената глухо вскрикнула. Худолея качнуло в сторону, в сугроб, он потерял равновесие, беспомощно замахал руками, ухватился за ограду соседней могилы, как будто эта внезапная встреча подействовала на него как выстрел, беззвучный и смертельный.
     Нехорошая, мстительная радость на мгновение вспыхнула в Таниной душе. Она с самого начала подозревала, что Георгий Тихонович как-то косвенно причастен к смерти Володи. От этого любезного, образованного господи на веяло могильным холодом. Но даже если отбросить прочь всю мистику, останется главное.
     Вьюжной ночью, в конце декабря, Володя вернулся домой совершенно больной, с высокой температурой. Таня встретила его, уложила в постель, сделала компресс. Ему было так плохо, что он, возможно, впервые в жизни, на вопрос Тани: "Где ты был?" - ответил просто и честно: "У Худолея". С тех пор он почти не вставал с постели. Через месяц его не стало.
     "Ерунда. Нельзя искать виноватых. Легче не будет. Но как же хочется судить, обвинять, даже мстить, как трудно смириться", - думала Таня, стараясь не смотреть в сторону ямы, не слышать стук мерзлой земли, монотонного причитания старой няни, истерических громких рыданий Зои Велс.
     Между тем ничего страшного на аллее не случилось.
     Рената помогла Георгию Тихоновичу удержаться на ногах. Господин отступил, пропуская их, они ушли, а он поспешил к Володиной могиле. Снял шапку, бросил горсть земли. Издалека почтительно поклонился Михаилу Владимировичу, Тане, но не подошел, не представился.
     Священник завершил обряд. Люба Жарская произносила своим драматическим басом взволнованную речь. Андрюша стоял рядом с Таней, уткнувшись лицом ей в плечо. Он тоже не мог смотреть и слушать. Таня обнимала его, чувствовала, как он вздрагивает, всхлипывает.
     Когда могилу засыпали, лакей господина в шубе, топтавшийся поодаль, поставил на холм корзину с живыми нарциссами. Позже Таня спросила Потапова, университетского приятеля Володи, кто это был, пожилой, в шубе. Потапов пожал плечами и сказал, что никогда прежде не встречал этого господина.
     
     ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
     
     В начале сентября 2004 года поздним солнечным утром у облезлого здания НИИ, в котором работал профессор Мельник, остановилась такая машина, что даже вахтер впервые за многие годы проснулся, вылез из будки и чуть не свалился, перегнувшись через турникет.
     Наверное, это был "Мерседес". Но какой-то особенный, яйцеобразный, темно-изумрудный и весь гладенький, блестящий, словно облизанный.
     Когда человек, вылезший из машины, направился прямо к проходной института, вахтер даже не спросил, куда, к кому, вытянулся по стойке смирно, взял под козырек и застыл с открытым ртом, памятником самому себе.
     "Не может быть! Наконец-то! Я знал, знал!" - повторял про себя Борис Иванович, пока гость, неудобно примостившись на подоконнике в конуре, именуемой кабинетом профессора, рассказывал, что исследования Бориса Ивановича заинтересовали руководство некоего крупного концерна.
     - Мы никогда не занимались ни медициной, ни биологией, но недавно к нам поступило предложение о совместных инвестициях. Одна немецкая фармацевтическая фирма предложила нам вложить деньги в научно-исследовательский проект. Проект пока строго засекречен, нам не нужна шумиха в СМИ.
     "Как назло, именно вчера сломался последний приличный стул, - думал Бим, - может, уступить ему мое кресло? Неудобно, что он в таком костюме сидит на грязном подоконнике".
     - В нашей структуре нет специалистов в этой области. Немецкая сторона, конечно, предлагает нам своих экспертов, врачей, биологов, биофизиков, однако для моего руководства этого недостаточно, - продолжал гость. - Речь идет об огромных суммах, и нам бы хотелось...
     "Предложить ему кофе? Но у меня есть только растворимый, самый дешевый, к тому же просроченный, и чашки жуткие".
     - Мы долго искали, наводили справки и остановились на вашей кандидатуре.
     Гость обаятельно улыбался. У него было приятное крепкое рукопожатие.
     Уже через два дня изумрудное яйцо подкатило непосредственно к подъезду дома в Сокольниках, где жил Бим. За час до этого сам Борис Иванович, его жена Кира и их пожилая кошка Авдотья носились по маленькой захламленной квартире, все трое кричали, и никто никого не слышал. Борис Иванович метался из ванной в спальню с охапками тряпок. Кира бегала за мужем, подбирала с пола то рваный носок, то подтяжки. Кошка Авдотья энергично крутилась у них под ногами, просто за компанию.
     - Штопка совершенно не видна! - кричала Кира и трясла перед лицом мужа серыми носками, скрученными в шарик. - Ты же не будешь там разуваться!
     - Я должен одеться прилично! - кричал профессор. - Ты что, не понимаешь, как это важно?! Хорошо, черте ней, со штопкой. Но эта рубашка никуда не годится!
     Кира соглашалась, предлагала другую рубашку, натирала обмылком заедающую молнию на брюках, колола пальцы, спешно пришивая пуговицу. Борис Иванович в ванной скоблил щеки лезвием, резался, ронял на кафельный пол бутылку одеколона. У него дрожали руки. Он нервничал. Беготня с носками и рубашками была для него разрядкой, он орал на жену и срывался по пустякам.
     Морочить головы профанам, сочинять для них наукообразные сказки, скрывать свои истинные намерения под личиной заманчивой полуправды было чем-то похоже на производство золота из свинца. Но алхимики производили свои трансмутации в тиши лабораторий, без суеты и спешки. А Борису Ивановичу приходилось постоянно бегать, звонить, договариваться, трепать языком. Он уставал, нервничал, люди все больше раздражали его.
     - Надо раскручиваться, раскручиваться! - повторял он.
     Если раньше он делил своих знакомых на умных и глупых, добрых и злых, талантливых и бездарных, то теперь главной характеристикой стала "раскрученность".
     - Конечно, его раскрутили! - говорил Бим о молодом ученом, который получал гранд за границей.
     - Смотри, как она лихо раскручивается! - замечал он вечером у телевизора, увидев свою бывшую аспирантку на экране, в научно-популярном фильме о жизни водорослей.
     - Надо раскручиваться! - объяснял он коллегам после первых своих интервью, когда ему тактично намекали, что он говорил ерунду.
     В результате этого кручения у него рябило в глазах, все краски сливались, растекались границы предметов.
     В голове постоянно ревел миксер, смешивая ложь с правдой, науку с мистикой, цель со средствами и размалывая все это в серое пюре.
     Туповатые денежные люди внимательно слушали его, говорили: да, очень интересно, мы с вами обязательно свяжемся, все обсудим. И вручали визитки. Этих визиток скопилась полная жестянка из-под английского чая. Иногда кто-нибудь, правда, связывался, обсуждал, обещал, но потом не перезванивал и не появлялся.
     - На этот раз все очень серьезно, - сказал Бим жене после визита хозяина изумрудного яйца в институт.
     - Ты всегда так говоришь, - заметила Кира.
     - Всегда говорю, но сейчас чувствую. Это судьба.
     Кира смотрела в окно, пока странная зеленая машина, увозившая ее взволнованного мужа, не скрылась из вида.
     - Как вы относитесь к французской кухне? - спросил Зубов.
     - Замечательно отношусь.
     - Омаров любите?
     - Обожаю!
     Темное дерево, белые скатерти, медь подсвечников, запах сигар, портреты каких-то усатых французов в толстых рамах, женщины и мужчины за столиками, безусловно, раскрученные люди, вкус белого вина и розового омара - все это заставило забыть о штопаных носках и жестянке с визитками. Даже врожденный аскетизм не помешал Борису Ивановичу почувствовать прелесть этого тихого места.
     Зубов был приятным собеседником. Он умел слушать, не перебивал, в нем чувствовался искренний интерес к биологии вообще и к Биму в частности. О проекте не говорили. Борис Иванович решил, что это правильно, ведь проект засекречен и в первом же разговоре касаться его нельзя.
     Впрочем, чужой проект его мало интересовал. Он уже выстроил в голове четкий план: пусть они используют его как научного эксперта, консультанта, а уж он постарается, чтобы сотрудничество продолжилось в нужном ему направлении.
     За десертом Зубов сказал:
     - Да, кстати, все забываю вас спросить. Эти западные биологи постоянно ссылаются на какого-то русского ученого, который якобы занимался подобными исследованиями еще в двадцатых годах прошлого века, во время революции, Гражданской войны. Фамилия его то ли Сверчков, то ли Свечников.
     - Свешников! Удивительно, что они его знают. Это совершенно нераскрученное имя. Зачем он им понадобился?
     - Да, действительно, зачем? - улыбнулся Зубов. - Понятно, что за девяносто лет наука ушла так далеко, что, если этот Свешников и открыл нечто важное, все равно оно уже устарело.
     Бим положил в рот ломтик ананаса.
     - Совершенно верно. К тому же никто до сих пор и не знает, что именно он открыл.
     - Даже вы?
     - Ну, я догадываюсь, конечно, в чем там фокус, я все-таки немного разбираюсь в биологии.
     - Западные ученые считают, что исследования продвигались бы значительно быстрей и успешней, если бы удалось найти какие-то записи Свешникова, разобраться в его методе.
     Ананас вдруг показался кислым. Наверное, Биму попался неудачный кусок. Он сморщился и стал объяснять, что никакого метода Свешникова не существует, это миф. Конечно, история с омоложенными крысами и морскими свинками забавна, но если она и представляет интерес, то исключительно с исторической, а не практической точки зрения. Пусть лучше эти западные эксперты обратят внимание на то, что актуально сегодня, сейчас, и станет в сто раз актуальнее завтра. Пусть они заботятся о живой науке, о перспективе, а не выдумывают сказки о загадочных гениях прошлого.
     Зубов вежливо слушал. Бим заводился все больше. Уже не в первый раз ему тыкали в нос Свешниковым, поистине верно говорят, что в России ценят только мертвых гениев, а живых в упор не видят.
     Принесли кофе. Зубов закурил.
     - Если это миф, то надо покончить с ним раз и навсегда, разоблачить, уничтожить, - сказал он и одарил Бима своей обаятельной улыбкой, - но для этого необходимы факты, документы, хоть какая-то конкретная информация. Разве не приятно будет доказать этим западным снобам, что они заблуждаются и делают неправильные ставки? Пусть они прозреют и увидят наконец настоящих гениев сегодняшней российской науки.
     Биму не понравился этот иронический тон. Он почувствовал, что Зубов ускользает, глаза гаснут, интерес тает, и испугался: вдруг этот туповатый денежный человек тоже возьмет и исчезнет, как все они исчезают, и даже визитки не останется.
     Бим нахмурился, долго, сосредоточенно молчал, обдумывая нечто весьма важное, наконец произнес:
     - Разоблачить миф? Уничтожить? - Он заставил себя улыбнуться, так же широко и весело, как улыбался его собеседник. - А что, давайте попробуем.
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     Все кончилось. Над Володей вырос невысокий холм. Снег усилился, поднялась метель, под снегом исчезли венки, живые и восковые цветы. Жарская взяла под руку старую няню, повела к воротам. За ними потянулись остальные. Продрогшего, ослабевшего от слез Андрюшу Таня передала Потапову. Михаил Владимирович неподвижно стоял у могилы.
     - Папа, пойдем.
     Он молча покачал головой. Перчаток на нем не было. Она принялась тереть его ледяные руки, дышать на них.
     - Папочка, я очень замерзла, я никуда без тебя не уйду.
     - Я мало его любил. Я его не уберег. Прости меня, - вдруг произнес Михаил Владимирович.
     - Ты с мамой говоришь? - спросила Таня.
     Он не ответил. Обнял ее и глухо, страшно заплакал, впервые за эти дни. Она надела на него свою муфту, повела его между сугробами, по узкой аллее к выходу. Один раз он остановился, оглянулся, взял горсть снега, протер лицо, достал платок, высморкался и сказал уже другим, почти живым голосом:
     - Таня, возьми муфту, холодно.
     
     Домой, на поминки, народу пришло больше, чем в церковь и на кладбище.
     Явился Брянцев, несколько Володиных приятелей, старый аптекарь Кадочников. Таня немного посидела за столом и ушла наверх, в маленькую комнату возле лаборатории, навестить Агапкина.
     Федор Федорович слег на следующий день после смерти Володи. До последней секунды он пытался Володю спасти. Когда все доступные средства были исчерпаны, он ввел ему препарат, шесть кубиков. Но опоздал.
     - Безумие. Я действовал словно под гипнозом. Володя несколько дней назад умолял меня сделать это, от всех в тайне. Я тянул. История с Осей зажигала во мне надежду, но страх был сильнее. Я не знал точной дозировки и боялся спросить. В результате я сделал вливание, когда он был уже в агонии.
     - Паразит силен, но не настолько, чтобы воскрешать мертвых, - произнес Михаил Владимирович и больше не сказал ни слова.
     Я не имел права, - повторял Агапкин, - но он так просил меня. Я хотел поговорить с Михаилом Владимировичем, но Володя взял с меня клятву молчания. Теперь мне кажется, будто именно вливание убило его.
     - Не терзайтесь, Федор Федорович, - утешала его Таня, - возможно, на вашем месте я поступила бы так же. Когда вы кололи, Володя уже умер, от удушья и от потери крови.
     Тане было жаль Агапкина. Температура у него к вечеру поднималась до сорока градусов. Его бил озноб. Она заходила к нему часто, поила чаем, отваром липы и малины. Михаил Владимирович однажды тоже зашел, с фонендоскопом, стал слушать, заглянул в горло, но руки у него дрожали. Он пробормотал:
     - Нет, не могу. Простите. Таня, пригласи Льва Борисовича.
     Лев Борисович Кошкин был лучшим госпитальным терапевтом. Он осмотрел Агапкина, сказал, что в легких чисто, горло красное, но без налета, железы слегка увеличены. В общем, ничего страшного. Обычная зимняя простуда. Но, поскольку организм ослаблен нервным потрясением, переутомлением, она протекает так тяжело. Нужен постельный режим, обильное теплое питье, лимон, мед, уксусные компрессы.
     Внизу, в столовой, адвокат Брянцев произносил речь о том, что Россия теряет лучших своих сынов не только на полях сражений. В последнее время он так привык говорить с трибуны, что увлекся и забыл, где находится.
     - Володя покинул нас в тяжелую минуту. Все меньше остается мыслящих людей именно сейчас, когда они так нужны России. Он ушел в тот час, когда в России нет человека, который не ощущал бы всем своим существом угрозу, нависшую над нами. Между тем престол своей реакционной политикой ослабляет именно наиболее умеренные и культурные слои населения, выбивая почву из-под ног патриотически настроенных элементов и высвобождая государственный нигилизм.
     Жарская под столом наступила ему на ногу, он опомнился и замолчал. Жарская встала и тоже начала говорить.
     - Огненное дыхание грядущей катастрофы жжет нам лица даже сквозь январские вьюги. Поклянемся же, господа, перед памятью нашего драгоценного мальчика, нашего скептика и философа, нашего Володеньки, еще тесней сплотиться вокруг того светлого и чистого, что есть в каждом из нас.
     Таня тихо выскользнула из-за стола и ушла к больному Агапкину.
     Он лежал, свернувшись калачиком, лицом к стене. В маленькой комнате тускло горел ночник. На тумбочке у кровати стояли склянки с лекарствами, стакан с недопитым чаем. Таня подумала, что он спит, хотела уйти, но он повернулся, открыл глаза.
     - Танечка, не уходите, посидите со мной. Она села на стул у кровати.
     - Как вы себя чувствуете?
     - Лучше. Температура упала. Впрочем, я вовсе не рад этому.
     - Почему?
     - Благодаря болезни я вижу вас чаще, вы заботитесь обо мне. Пусть из жалости и христианского милосердия, но для меня и это счастье.
     - Федор Федорович, мы похоронили Володю, - медленно произнесла Таня, как будто не услышав его.
     Он взял свой холодный чай, допил залпом и спросил:
     - Отпевание было?
     - Да.
     - Кто пришел?
     Таня перечислила всех и, помолчав, добавила:
     - Рената все-таки явилась. Вместе с Худолеем. Но в храм не зашли, ждали на улице.
     Агапкин привстал.
     - Вот как? Вы говорили с ними?
     - Нет. Они ушли очень быстро. Скажите, в ту ночь, когда Володя заболел, что случилось? Вы тоже были там, в доме Худолея. Я слышала сквозь сон, как Володя приходил за вами.
     - Там срочно требовалась медицинская помощь, - пробормотал Агапкин, - простите, это не моя тайна. Как Михаил Владимирович?
     - Лучше. Но, конечно, оправится не скоро.
     - Да, я совсем забыл. Из Ялты письмо, от Оси. Возьмите, Клавдия заходила ко мне днем, оставила там, на столе.
     Таня слабо улыбнулась, распечатала конверт.
     Ося писал часто. Рассказывал, как ходит в гимназию, рисовал яркие литературные портреты одноклассников, учителей, про каждого сочинял какую-нибудь невероятную историю. Иногда присылал в конверте несколько новых страниц своего романа об американских индейцах.
     Таня подвинула к себе лампу, стала читать и так увлеклась, что забыла об Агапкине. Он лежал и смотрел на нее.
     - Ну, как Ося, здоров?
     - Да. Роман сочиняет. Появились друзья в гимназии. Федор Федорович, я хотела спросить вас. Впрочем, возможно, это тоже чужая тайна. На похороны явился господин, никому не знакомый, пожилой, в дорогой шубе, с лакеем. Худолей и Рената как раз уходили, он шел к могиле. Они встретились на узкой аллее. Господин в шубе сделал вот так, - Таня повторила рубящий жест, - и Худолей очень испугался, чуть не упал в сугроб.
     Лицо Агапкина тонуло в полумраке, но все равно было видно, как он побледнел. На лбу блеснули капли пота. Руки стали быстро перебирать, комкать фланелевое одеяло.
     - Дальше? - спросил он глухо.
     - Дальше ничего. Они спокойно разошлись. Худолей и Рената исчезли, господин в шубе постоял у могилы.
     поклонился нам с папой, потом его лакей поставил на холм корзину с живыми нарциссами. Кто это мог быть? Что означает его жест? Почему так испугался Худолей? И зачем именно нарциссы? Такой холод, они мгновенно погибнут.
     - Нет. Я не знаю, - быстро проговорил он и облизнул пересохшие губы.
     - Федор Федорович, вам нехорошо? Вы побледнели.
     - Кажется, я только сейчас вдруг осознал, что Володи нет больше.
     По его ускользающему взгляду Таня поняла, что он лжет.
     
     ***
     
     Борис Иванович Мельник пребывал в тревожном и счастливом ожидании. Его состояние можно было сравнить с последними месяцами беременности, когда больше нет сил ждать и страшно, что вот, скоро, все произойдет, и не терпится увидеть ребенка. Но беременность у женщины длится всего лишь девять месяцев, а Борис Иванович вынашивал свой драгоценный плод многие годы. А сколько было бессонных ночей, разочарований, унижений, лучше не вспоминать.
     Он не впервые выкладывал перед потенциальными спонсорами свою козырную карту, Федора Федоровича Агапкина. Конечно, никому из них он не давал телефона и адреса. Старик категорически запретил это делать, да и сам Мельник понимал, что не стоит подпускать к нему близко случайных, посторонних людей.
     Иногда, если очередной состоятельный знакомец казался Борису Ивановичу умнее и перспективнее других, он в разговоре поминал Агапкина вскользь, как пример загадочного долгожительства. Он намекал, что невероятный возраст Федора Федоровича вполне может быть связан не только с особенностями его организма, но и с неким внешним воздействием, пока не известным, и всегда обязательно добавлял, что, в принципе, нет ничего необычного. В горах Абхазии люди дотягивают и до ста пятидесяти. Но тут ведь Москва, загазованный мегаполис, а тем не менее живет старик, и ничего ему не делается.
     Таким образом, не выдавая практически никакой важной информации, Борис Иванович проверял, насколько серьезны намерения потенциального спонсора и какими возможностями он располагает. Захочет ли найти старика? Сумеет ли сделать это?
     Пока никто на Агапкина не вышел. Не захотел или не сумел, уже неважно.
     У Мельника был достаточно солидный опыт общения с денежными людьми, но до сих пор он не перестал удивляться. Они все походили друг на друга как братья. Какой-то новый подвид двуногих млекопитающих, отличающихся особыми свойствами: не слушать, не слышать, не перезванивать, исчезать.
     Борис Иванович пытался отключать эмоции, но это удавалось редко. Всякий раз он ждал, переживал, нервничал.
     К тому же старик оказался хитер, упрям, выдавливать из него по капле драгоценную информацию было мучительно трудно. Он болтал о мелочах. Ему явно не хватало простого человеческого общения, хотелось поделиться воспоминаниями, но помнил он в основном всякую ерунду, бытовые мелочи.
     Многое приходилось добывать и додумывать самому, а потом прямо или косвенно в разговорах с Агапкиным уточнять, отделять зерна от плевел. Кое-что до сих пор оставалось неясным, но главное Мельник все-таки знал.
     Препарат существует. Единственный человек, которому известно его местонахождение, - внук профессора. Кроме него наследников нет. Путь свободен.
     Имя внука Мельник выяснил сам, без помощи Агапкина, и старику об этом не сказал ни слова. Позже ему удалось выяснить, где внук проживает. Точного адреса Борис Иванович пока не знал, только страну и город. Но город был настолько маленький, что найти в нем человека не так сложно. Оставалось связаться с внуком и убедить его отдать то, что принадлежит Борису Ивановичу. Для этого нужны деньги, деньги, и еще раз деньги.
     Во-первых, сама поездка обойдется недешево. Во-вторых, кроме приготовленных заранее весомых аргументов о долге перед великим дедом и всем человечеством могут понадобиться еще и дополнительные стимулы. В-третьих, если внук согласится, возникнет множество новых проблем. Лаборатория с надежным современным оборудованием. Подопытные животные. Наконец, люди, добровольцы-испытатели. Без них не обойтись, а это стоит очень дорого.
     Борис Иванович нервничал еще и потому, что уходило драгоценное время. Он не волновался за сам препарат, давно понял, что он собой представляет, и знал - срок хранения не ограничен. Но внук был стар, и следовало спешить.
     Незадолго до появления Зубова в сознании упрямого Агапкина произошел некий очередной сдвиг. Однажды он сказал:
     - Допустим, тебе удастся найти и получить препарат. Ты понимаешь, что придется еще очень много работать?
     - Конечно, - кивнул Мельник, - я знаю, на это могут уйти годы.
     - Один ты не справишься, - продолжал старик в своей обычной манере, с мучительными паузами, жеванием, сопением. - Лаборатория, деньги, это замечательно. Но еще люди нужны.
     - Испытатели? - осторожно уточнил Мельник.
     - Нет. Я не об этом. - Старик поморщился и принялся громко сморкаться. - Для начала сгодятся и крысы. Команда тебе понадобится, вот что. Группа. Понимаешь?
     - Да, я думал об этом.
     - Думал! А не додумался, что подключать сразу нескольких человек нельзя? Опасно! Произойдет утечка информации, начнутся склоки, соперничество. Слишком лакомый кусок.
     - И как же быть? - спросил Мельник, про себя отлично понимая, что старик прав.
     Опять последовала пауза. Старик сидел, закрыв глаза, теребил ухо своего черного пуделя. Сиделка, энергичная великанша лет сорока, принесла чай. Агапкин приподнял веки и долго, нудно отчитывал ее, что чашки не те и мед засахарился. Мельник терпеливо ждал. Только когда великанша заменила чашки и принесла другой мед, старый садист изволил заговорить.
     - На первом, самом важном, этапе тебе понадобится один человек, всего один помощник. Абсолютно верный, надежный профессионал. Есть у тебя такой человек?
     - Конечно, - не задумываясь, ответил Мельник.
     - Приведи. Я хочу на него посмотреть.
     Мельник чуть не подпрыгнул в кресле. Такого оборота он никак не ожидал. Ответив "конечно", он никого конкретно не имел в виду. Просто хотел угодить старику. Он не знал, как быть, он никогда прежде не задумывался, что ему понадобится ассистент. Во всем, что касалось его заветной цели, он обходился без помощников, работал один и никого не посвящал в суть этой работы.
     - Да, но тогда придется все объяснять, - пробормотал он растерянно, - мне кажется, это пока рано.
     - Приведи, - повторил старик, - объяснять все не обязательно.
     Мельник думал недели две, Агапкину не звонил, наконец, остановил свой выбор на Софи, дочери своего старого друга Димы Лукьянова.
     Она была неплохим биологом, его аспиранткой. Он знал ее с детства. Тихая, трудолюбивая, довольно серенькая девочка, со средними способностями. Никаких особенных амбиций. Никого лучше на роль будущего помощника, пожалуй, не найти. Единственное, что настораживало Бориса Ивановича, - ее интерес к Свешникову.
     Нет, о препарате она ничего не знала, а если и встретила где-нибудь смутные намеки на омоложенных крыс, то вряд ли отнеслась к ним серьезно. Усредненное обывательское сознание не способно воспринимать такие вещи. К тому же будущий помощник - это всего лишь роль, которую ей предназначено сыграть для упрямого старца. Подключать Софи к настоящей работе Борис Иванович вовсе не собирался.
     Когда он предложил ей отправиться в гости к Агапкину, он не стал ничего уточнять. Просто сказал, что познакомился с любопытным стариканом, ста тринадцати лет от роду. Он бывший врач, несчастный, одинокий, знает и помнит много, а рассказать некому.
     Ее появление вызвало у Агапкина такую бурную реакцию, что в первые несколько минут Борис Иванович растерялся. Софи, разумеется, не заметила восторга старика, и никто бы не заметил. Со стороны могло бы даже показаться, что Федор Федорович вовсе не рад гостье. Но Мельник уже достаточно хорошо изучил его и сразу обратил внимание, как заблестели, ожили глаза. Легкий румянец проступил на пергаментных сухих щеках и слегка изменился голос.
     Впрочем, Борис Иванович довольно скоро успокоился. Он понял, что старику просто приятно общество молодой милой женщины. Он ведь никого, кроме своей грубоватой великанши сиделки, не видит. А Софи даже можно назвать хорошенькой. Просто Мельник за многие годы пригляделся к ней, не замечал этого, да и она сама как будто не замечала, как выглядит. Ужасно одевалась, носила дурацкую стрижку.
     - Вам надо отрастить волосы, - заявил ей старик при первой же встрече, - вы удивительно похожи на Таню.
     Мельник опять внутренне вздрогнул. Таня была дочерью Свешникова. Борис Иванович подозревал, что в далеком прошлом Агапкин страдал от неразделенной любви к ней. Он испугался, что старик слишком привяжется к Софи и этой одной встречей их знакомство не ограничится.
     Тут он оказался прав. Уже через неделю Агапкин потребовал опять привести ее. Мельник придумывал разные предлоги, говорил, что она очень занята, уехала, заболела, но старик постоянно напоминал, и пришлось выполнить его просьбу.
     Впрочем, это имело свою положительную сторону. Присутствие Софи развязывало Федору Федоровичу язык. Он увлекался сентиментальными воспоминаниями и случайно проговаривался, выдавал некоторые новые любопытные подробности. Софи, разумеется, ничего этого не замечала. А Мельник мотал потихоньку на ус.
     Борис Иванович слегка опасался, что Агапкину взбредет в голову пригласить Софи отдельно, без него. Но вряд ли это было возможно. Телефонными номерами они не обменялись, во всяком случае в его присутствии, а он постоянно находился рядом.
     После третьей встречи он понял: хватит, и стал приходить один. Агапкину говорил, что Софи звал с собой, но она отказалась, у нее сейчас бурный роман, и ей, конечно, с ними, двумя стариками, скучно.
     Что касается Софи, она несколько раз мимоходом поинтересовалась, как поживает Федор Федорович, как себя чувствует, но сама в гости к старцу не напрашивалась.
     Контакты между Агапкиным и Софи оборвались вполне естественно, легко, а главное, очень вовремя, поскольку именно в этот период и возник Иван Анатольевич Зубов. В отличие от своих предшественников, он не пропустил упоминание имени Агапкина мимо ушей. Одно то, что Зубов сам завел разговор о Свешникове, значило очень много. Мельник встретил наконец настоящих спонсоров. Зубову и тем, кто стоял за ним, потребовалось лишь несколько месяцев, чтобы не просто найти старца и узнать, кто он, а явиться к нему домой.
     Борис Иванович понял: началась наконец настоящая, серьезная игра. И посторонние в ней участвовать не должны.
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     Михаила Владимировича спасала работа. Он брался за самые безнадежные случаи. Он мстил смерти, сражался с ней, как с личным врагом, и побеждал, когда никто не верил в победу. Смерть была противником коварным и беспощадным. Он не упускал ни единого шанса бросить ей вызов.
     Ему не удалось вырвать из ее лап собственного сына. Он спасал чужих сыновей, братьев, отцов. Случалось, что раненого объявляли безнадежным, приходили к единому мнению: оперировать нельзя. Никому не нужна смерть на операционном столе, это один из непреложных законов хирургии. Зачем рисковать репутацией? Свешников брал на себя ответственность и оперировал. Сиделки шептались, что у него заговоренные руки. Раненые требовали, чтобы оперировал именно он, только он. Это вызывало зависть. Никто из коллег не был так удачлив и любим больными, как доктор Свешников.
     Разразившаяся к началу февраля эпидемия общественного пафоса не обошла стороной госпиталь. Все, от прачек до профессоров, говорили о политике, спорили, митинговали. Лихорадка ожидания перемен вселенского масштаба не щадила никого, превращала надежных опытных врачей в болтунов и рассеянных дилетантов, работящих аккуратных сестер в бестолковых бездельниц.
     Мытье полов, стирка белья, кипячение инструментов, смена суден под лежачими больными, обработка ран, назначение лекарств, - все это казалось пошлой прозой на фоне поэтического экстаза грядущей бури.
     Профессор Свешников оставался белой вороной, мрачной и молчаливой. Его категорическое неучастие в комитетах и банкетах раздражало многих.
     Госпиталь часто посещали комиссии от общественных организаций. Каждый такой визит сопровождался суетой, беготней, наведением внешнего лоска. Происходил торжественный обход палат, гости снисходительно и приторно, как со слабоумными детьми, беседовали с ранеными солдатами, госпитальное начальство подобострастно улыбалось. Финалом был банкет во французском ресторане поблизости. Звучали речи о скором восходе над Россией солнца народной демократии, о долгожданной победе над темными силами, о необходимости сплотиться в едином порыве борьбы за новую, свободную, цивилизованную Россию.
     На банкетах много и вкусно ели. Между тем все острее чувствовались перебои с продовольствием. Очереди за мясом, за хлебом, за крупой гудели разговорами, ораторствовали кухарки, солдатки матерно поносили государыню. Ее особенно ненавидели, и единственным аргументом было то, что царица - немка. Немка - значит, сочувствует врагу, шлет ему по специальному телеграфу из Царского русские военные секреты. То, что Александра Федоровна была более англичанкой, чем немкой, как-то забылось само собой.
     У ненависти логики нет. Возможно, глубокий древний инстинкт говорил этим бабам, что царь любит жену сильнее, чем Россию, заботится о ней больше, чем о государственных делах и народных нуждах.
     В первые дни января известие об убийстве Распутина вызвало всеобщее ликование, узнав, что в убийстве принял участие великий князь Дмитрий Павлович, в храмах ставили свечи у иконы св. Димитрия. Но к февралю пошли иные толки. Предмет насмешек, частушек, карикатур, гнусный развратник и пьяница, глава "клики", олицетворение "темных сил", теперь предстал благородным мучеником, борцом за народную правду. Враги народа убили старца потому, что он был простым сибирским крестьянином и защищал народ перед царем и вельможами.
     С 29 января в Петрограде проходила конференция союзников. Высокие представители Франции, Англии, Италии в сопровождении военных и гражданских делегаций совещались на высшем уровне, вырабатывали программу коллективных действий для ускорения победы. В честь конференции происходило много торжественных завтраков, обедов, банкетов. Западные дипломаты увлеченно обсуждали внутреннюю политику России и предлагали свои прогнозы.
     Одни считали, что царская монархия вскоре будет свергнута народным восстанием и немедленно заменена конституционным демократическим режимом, согласно программе партии кадетов. Возможно небольшое кровопролитие, но ничего страшного. Новый порядок утвердится скоро и безболезненно.
     Другие, напротив, утверждали, что падение царизма приведет Россию к анархии, хаосу и гибели. Россия Потопит себя в собственной крови, от великой державы останутся руины.
     Едины были в одном: революция неизбежна.
     23 февраля конференция закончилась. На следующий день началась революция.
     Всю зиму стояли лютые морозы, иногда ниже сорока градусов. Лопались паровозные трубы, выходили из строя сотни локомотивов. Рабочие бастовали, чинить паровозы было некому. В последнюю февральскую неделю выпало очень много снега. Не хватало рук и лопат, чтобы расчищать железнодорожные пути. В Петрограде хлебные очереди стихийно перерастали в митинги, выкрикивали лозунги и хором пели "Марсельезу". Громили булочные, размахивали красными знаменами, кричали "Да здравствует республика!". Солдаты, казаки братались с бунтующей толпой, разгоняли полицию, стреляли в жандармов.
     28 февраля Петроград был красен от знамен и пожаров, черен от толп и копоти. Пылали полицейские участки, Окружной суд, охранка. Открывались тюрьмы, выходили на свободу уголовники, оркестры играли "Марсельезу".
     В Москве пока было спокойнее.
     Утром 5 марта, в понедельник, Михаил Владимирович готовился к операции по извлечению осколка снаряда из плечевой кости фельдфебеля Ермолаева. Консилиум пришел к выводу, что спасти руку не удастся, необходима ампутация.
     - Лучше убейте меня! Пятеро детей, жена больная, мамаша-старуха, я один кормилец, не хочу видеть, как они все помрут с голоду без моей правой руки! - кричал Ермолаев, метался на столе так, что невозможно было удержать и дать наркоз.
     - Ну, будет, будет. Успокойся. Вытащим осколок, руку спасем, - сказал Свешников.
     - Напрасно вы, Михаил Владимирович, тешите его надеждой, - шепотом заметил Потапенко, - вы же видите, воспаление пошло вверх, в сустав.
     - Без надежды он умрет под наркозом, - возразил за профессора Агапкин.
     Федор Федорович окончательно оправился после болезни. Правда, выглядел немного странно. Сбрил волосы. После стольких дней лихорадки они стали сильно падать. Кожа покраснела, шелушилась. Вероятно, из-за того, что во время болезни он ел слишком много лимонов и обтирался крепким уксусом.
     Как только Агапкин поднялся с постели, он неотлучно был рядом с профессором, ассистировал при операциях, помогал осматривать больных, проверял, аккуратно ли выполняются назначения профессора, напоминал, что пора обедать. Исключением стали только ночные дежурства.
     Раньше Федор Федорович легко путал день с ночью, мог не спать сутками, теперь после полуночи его неодолимо клонило в сон, он, как сомнамбула, шел в темное помещение или гасил свет, мог уснуть сидя. Если к двум часам ночи не удавалось спрятаться в темноту, его мучили страшные головные боли и потом весь день он чувствовал себя больным, разбитым.
     По счастью, в ночь на понедельник 5 марта Агапкин отлично выспался. Операция была долгой, сложной. Все, кроме него и профессора, постоянно отвлекались на разговоры о событиях в Петрограде. Точной информации пока не было. Газеты с конца февраля выходили нерегулярно, с опозданием. Пользовались слухами.
     Доктор Потапенко спорил о том, правда ли, что Волынский полк отказался стрелять в бунтующих рабочих на Невском. Спорил так горячо и увлеченно, что подал профессору большой торзионный пинцет вместо скальпеля. Доктор Грунский, отвечавший за наркоз, не заметил, что у больного дрожат веки и сейчас он проснется.
     Агапкин едва поспевал исправлять чужие ошибки и невольно любовался точными, быстрыми движениями Михаила Владимировича. Казалось, в операционной никому, кроме них двоих, не был интересен человек на столе. Правая рука фельдфебеля Ермолаева мелочь по сравнению с великой революцией.
     Осколок вытащили, рану прочистили и зашили. Оставалось ждать, как пойдет заживление. Ермолаев лежал в палате, отходил от наркоза. С ним сидела Таня. Она изо всех сил боролась со сном после ночного дежурства, но упрямо не шла домой, осталась сидеть с фельдфебелем, чтобы следить за пульсом, вовремя заметить, если вдруг откроется кровотечение, поднимется температура. Так она сидела с каждым больным, которого оперировал папа.
     Ермолаев зашевелился, застонал, приподнял веки и просипел чуть слышно:
     - Рука!
     - На месте твоя рука, - сказала Таня.
     - Не чувствую. Не верю.
     Таня легонько сжала его кисть, заодно проверила, гнутся ли пальцы, и спросила:
     - Теперь чувствуешь?
     Ермолаев часто, шумно задышал, всхлипнул, зашмыгал носом, забормотал, облизывая губы:
     - Пресвятая Владычица Богородица, оставили! Сохранили руку-то мою, детушкам моим кусок хлеба, жене моей Дуне, мамаше, Серафиме Петровне, с голоду помереть не дали, век буду Бога молить за профессора Михал Владимирыча.
     Из открытой форточки донесся гвалт, топот, стали слышны отдельные голоса: "Долой правительство! Долой войну! Долой немку!", потом запели "Марсельезу".
     Окно выходило на Пречистенку. Утоптанный снег был покрыт подсолнечной шелухой. Шли люди с красными транспарантами и флагами. Таня закрыла форточку, вернулась к фельдфебелю.
     - Поплакал и будет. Спи.
     Он бормотал все тише, все спокойнее. Таня закрыла глаза только на минуту, прислонилась головой к стене и тут же провалилась в сон. Ей приснился Данилов. Опять от него не было вестей. Ходили страшные слухи о бунтах в полках, о том, что солдаты стреляют и вешают офицеров.
     Павел Николаевич стоял прямо тут, в дверном проеме. Халат накинут поверх шинели, в руке фуражка. Он смотрел на нее, потом тихо, шепотом, позвал:
     - Танечка!
     - Спит она, умаялась после ночи, - прозвучал рядом знакомый голос, - разбудить?
     - Не нужно, я подожду.
     Таня открыла глаза. Он правда был здесь, в палате, живой, невредимый. С ним рядом стояла сестра Арина.
     - Иди уж, я останусь. Да глядите там, на улице, осторожней, опять эти ходят, с кумачами.
     В коридоре они обнялись.
     - Танечка, я все знаю о Володе. Я пытался вырваться раньше, но не получилось. Михаил Владимирович сейчас в офицерской палате наверху. Я уже виделся с ним. Он хорошо держится, только похудел сильно. Впрочем, вы тоже. Совсем не спите?
     - Почему? Сплю. Вы как раз застали меня спящей.
     Они шли по коридору к лестнице. Вдруг Таня резко обернулась. Им в спины смотрел Агапкин. Она кивнула ему, полковник поклонился. Федор Федорович ответил легким вежливым поклоном и исчез за ближайшей дверью.
     Извозчиков не было. По заплеванной мостовой шла очередная демонстрация с транспарантами, знаменами, с красными бантами и красными повязками на руках. Пришлось стоять ждать, пока пройдут.
     - Да здравствует демократия!
     - Долой войну!
     - Городовых на фонари!
     - Мир хижинам, война дворцам!
     Голоса были визгливые, в основном женские. От криков закладывало уши. Молодой рабочий, в кепке, в черном, с чужого плеча, пальто, приостановился, впился опухшими глазами в лицо Данилова. Сплюнул прилипший к губе окурок и заорал шальным фальцетом:
     - Офицерье к стенке!
     Таня сильно потянула полковника за руку.
     - Пройдемте переулком.
     Пока шли пешком до Брестской, он рассказал, что царь подписал отречение в пользу великого князя Михаила Александровича. Это произошло в ночь со второго на третье марта в Пскове.
     - В Петрограде хаос, ужас, войска переходят на сторону восставших. Михаил тоже отрекся. Что будет дальше, неизвестно.
     - А как же Александра Федоровна, дети? - спросила Таня.
     - Они в Царском, больны корью.
     - Вы папе уже сказали?
     - Нет. Пока только вам.
     По Тверской шагала еще демонстрация, те же знамена, банты, крики:
     - Долой правительство!
     - Долой войну!
     - Долой немку!
     Не было уже никакого правительства. Некому продолжать войну. Полки бунтовали, дезертировали тысячи солдат, офицеров расстреливали или забивали насмерть. Александра Федоровна в Царском Селе, беспомощная и потерянная, с больными детьми, ждала мужа, полковника Романова.
     Петроград был в крови и копоти. Московские мостовые пока покрывались только слоем подсолнечной шелухи. С торговых домов фирм - поставщиков императорского двора сшибали двуглавых орлов. Выли гудки бастующих заводов. В лавках били стекла. Города наполнялись дезертирами и уголовниками. В редакции популярного журнала "Нива" энергично стучали пишущие машинки.
     "Россия свободна! Всем нам, русским людям, выпало на долю стать творцами новой русской эры. В вешние февральские воды на наших глазах в великой книге судеб нашей родины перевернута последняя страница невозвратного позорного строя!"
     Вечером главный врач госпиталя собрал всех в своем кабинете.
     - Господа, царь отрекся от престола. Манифест подписан. Россия свободна.
     Кто-то стал аплодировать, кто-то жал руку соседу. Все поздравляли друг друга, даже шампанское появилось. Михаил Владимирович сидел в углу, низко опустив голову.
     - Профессор, что с вами? Неужели не рады? Мы все так ждали этого, теперь начнется совсем другая, новая жизнь. Нет больше самодержавия, нет!
     Михаил Владимирович поднял голову, оглядел всех и тихо произнес:
     - Я царский генерал. Я присягу давал. Мне, господа, радоваться нечему.
     Утром 6 марта Таня и Павел Николаевич обвенчались в Храме Большого Вознесения.
     
     ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
     
     Петр Борисович привык мало спать и легко переносил бессонные ночи. Его новая подружка Жанна была неутомима. Впервые за многие годы он уже вторую неделю подряд обходился без стимуляторов. Жанна скакала на нем или под ним удивительно долго и не только профессионально, но самозабвенно, минут по сорок, два-три раза за ночь. Галоп сменялся томительно медленной трусцой, потом рысь, опять галоп, электрическая судорога взмыленных тел, прохладный душ, короткий крепкий сон, и все сначала.
     "А может быть, и не надо ничего, никаких биологических фокусов? - думал Петр Борисович, нежась ранним утром в джакузи. - У девочки бешеная энергетика. Роскошная зверушка, ничего никогда не говорит, молчит или стонет, поскуливает страстным басом. Вот он, мой эликсир молодости. Ни тебе давления, ни сердечной боли".
     Давно уже Петру Борисовичу не было так хорошо. Впрочем, в глубине души он понимал, что дело вовсе не в роскошной зверушке Жанне. Гонка, начавшаяся в новогоднюю ночь в Куршевеле, длилась шесть лет. Сейчас он вышел на финишную прямую.
     Чутье не обмануло его, когда он заставил Ивана Зубова связаться с профессором Мельником. Сам по себе профессор был пустым местом, хвастуном и попрошайкой, но через него удалось выйти на бесценную фигуру, реального свидетеля и участника событий, которые так интересовали Петра Борисовича.
     Фигуре этой скоро исполнялось сто шестнадцать лет. Пусть это была развалина с парализованными ногами и трясущейся челюстью, пусть вид Федора Федоровича Агапкина вызывал жалость и отвращение, но сам факт существования этого дореволюционного ископаемого наполнил измученное сердце Кольта жгучей целительной надеждой.
     Через свои старые связи отставной полковник ФСБ Зубов сумел выяснить, что бывший ассистент профессора Свешникова - не фикция, не самозванец, выживший из ума. Он единственный из сотрудников секретного отдела ОГПУ, кому удалось уцелеть после всех процессов тридцатых и пятидесятых. Он последний представитель московского отделения ложи розенкрейцеров. Он выжил и жил бесконечно долго, как будто специально для того, чтобы в ноябре 2005 года Петр Борисович Кольт явился в его квартиру, пропахшую ароматическим дымом, и услышал от него все, что хотел услышать.
     Неважно, сколько пришлось потратить сил и денег, чтобы общение Агапкина и Кольта стало сугубо конфиденциальным. Ветеран-чекист находился под опекой того ведомства, которому отдал лучшие годы своей огромной жизни. Кроме каких-то иногородних троюродных племянников и племянниц, он не имел родственников. Он был генералом в отставке и официально числился внештатным консультантом. Голова его работала отлично. Его берегли и охраняли как кладезь информации и живую реликвию, но не потому, что надеялись через него узнать тайну метода профессора Свешникова.
     - Несколько удачных опытов - это еще не метод, - сказал полковнику Зубову его бывший коллега, молодой майор архивист, - профессоров и академиков, занятых этой темой, под крышей Института экспериментальной медицины и под прочими научными крышами работало больше дюжины. Богомолец, Заварзин, Савич, Тушнов. Вытяжки из желез, моча беременных женщин, всякие восточные дела. На фоне сегодняшнего развития биологии и медицины это пещерный век.
     Хитрый Иван Анатольевич не стал в разговоре с майором подчеркивать свой интерес именно к Свешникову. С самого начала он придумал легенду, будто его шеф Петр Борисович Кольт на старости лет увлекся историей эзотерических учений. Заболел он этим после того, как посетил раскопки древнего монастыря в Вуду-Шамбальском автономном округе, и теперь у него в голове рождаются всякие проекты. Строительство музея, съемка серии документальных фильмов.
     - Федора Федоровича снимать нельзя, - предупредил майор.
     - Вот именно поэтому шеф хочет пообщаться с ним лично.
     Ничего странного в новом хобби олигарха не было. Мало ли как развлекаются очень богатые люди? Кто-то собирает антиквариат, кто-то покупает футбольные команды, кто-то живет на яхте и путешествует по земному шару, чтобы иметь свою личную весну круглый год. Петр Борисович Кольт нашел для себя вот такую забаву - древние культы, раскопки, оккультизм в истории спецслужб.
     Первые несколько встреч со старцем прошли мучительно. Агапкин мог часами рассказывать о шлемах для передачи мысли на расстоянии, о расшифровке древних рукописей и шпионских кодов, об экспедициях на Белое море и на Тибет, о переливании крови и скрещивании людей с обезьянами. Но как только звучало имя Свешникова, у него начинал крупно трястись подбородок и он бормотал жалобно:
     - Что вам от меня нужно? Я ничего не помню.
     Так прошел месяц, два. Зубов и Кольт почти потеряли надежду, но однажды, к концу очередной беседы, в усталом бормотании Агапкина вдруг прозвучало несколько странных фраз:
     - Если он узнает, что это от меня, не отдаст ни за что. Он хочет, чтобы я мучился вечно. Он уверен, что вот так я наказан и справедливость торжествует.
     Сказав это, старец горько заплакал. Зубов растерялся, а Кольт вдруг сделал нечто неожиданное. Он достал платок, вытер слезы с пергаментных щек и стал гладить старца по голове, как маленького ребенка, приговаривая:
     - Ну, все, все, успокойся. Я с тобой, ты больше не будешь мучиться, плохое закончилось, впереди только хорошее, он простит тебя и все отдаст.
     Зубов изумленно открыл рот, а потом едва успел включить маленький диктофон, который уже давно убрал в карман, ни на что не надеясь.
     С тех пор Кольт так часто прослушивал эту двухчасовую запись, что выучил рассказ Агапкина почти наизусть. Его не покидало чувство, что он выиграл самую важную сделку в своей жизни, и хотя до победы было еще далеко, он помолодел сразу лет на десять. Распрямил плечи, стал носиться по Москве на новеньком серебристом "Лаллете", сменил строгий костюм на модные мешковатые джинсы, вместо ботинок крокодиловой кожи надел оранжевые кеды и выбрал себе в спутницы не стандартную бесплотную модель, а наливную упитанную зверушку Жанну.
     Массажные струи приятно щекотали тело. В просторной ванной комнате стояла стереосистема, Кольт любил именно там слушать музыку. Но сейчас из колонок звучали не Моцарт, не Чайковский, не "Битлз".
     Кольт поставил диск, который принесли ему полчаса назад от Зубова.
     Разговаривали два человека, мужчина и женщина. Голос мужчины звучал глухо, невнятно, и Кольт машинально отметил про себя, что новую вставную челюсть старику сделали неудачно.
     Женщина говорила четко, было слышно, что она волнуется.
     - ...кто держит на руках моего маленького папу? Человек в форме лейтенанта СС, кто он?
     - Не кричите. Я не выношу этого.
     - Я вовсе не кричу, но, если вам так показалось, извините.
     - Где вы взяли снимки?
     - Папа привез их из Германии.
     - Дмитрий? Привез из Германии? Зачем же вы явились с ними ко мне? Спросите у него.
     - Не могу.
     - Почему?
     - Он умер.
     - Когда?
     - Одиннадцать дней назад. Он вернулся из Германии. Он был немного странный, мрачный. Но на сердце не жаловался, он вообще был здоровым человеком. Все последнее время, до поездки и потом, он с кем-то встречался. Накануне кто-то пригласил его в ресторан, он позвонил мне поздно вечером, попросил, чтобы я забрала его на машине. Он ждал на улице, возле ресторана. Пообещал утром рассказать нечто важное. А ночью умер. Врачи сказали, острая сердечная недостаточность.
     - Умер. Стало быть, не уговорили.
     Кольт выключил воду, нахмурился, взял пульт, лежавший на краю ванны, и прокрутил этот кусок еще раз.
     
     ***
     
     Москва 1917
     
     Многие не могли простить Михаилу Владимировичу испорченного праздника свободы в кабинете главного врача. Особенно неприятно было напоминание о присяге. В военном госпитале большинство врачей имели воинские звания. Плох ли, хорош император, но они клялись ему в верности, а потом стали аплодировать отречению и пить шампанское. Не каждый способен заглушить в себе гаденькое послевкусие, которое оставляет предательство.
     Профессор Свешников и несколько старых сестер-монахинь составили маленькую госпитальную оппозицию всеобщему воодушевлению. Когда стало известно, что царская семья арестована, сестра Арина плакала, Свешников ходил с траурным лицом. Все приветствовали Временное правительство, взахлеб пересказывали друг другу очередную речь Керенского, восхищались: как он хорош, обаятелен, какой у него трогательный близорукий взгляд и мягкий глубокий баритон.
     Петроградский Совет издал приказ №1, который упразднил офицерские титулы. Теперь низшие чины не обязаны были исполнять приказы офицеров вне службы и отдавать честь. Фактически армией стали управлять революционные агитаторы. Толпы вооруженных, разагитированных дезертиров шныряли по городам и деревням, грабили, убивали, насиловали, жгли.
     Создавались бесконечные комитеты и союзы, не прекращались съезды и митинги. Керенский объезжал войска, произносил речи, выражал сожаление, что его обязанности политического и государственного деятеля не позволяют ему присоединиться к войскам и погибнуть вместе с ними геройской смертью. Решительный час близок. Солдаты, которых при царе заставляли рисковать жизнью в бою, устрашая их кнутом и пулеметом, теперь готовы к высочайшей жертве во имя светлого будущего России.
     Он принимался трясти руки высшим чинам, обнимать их, как будто поздравляя офицеров с их собственным упразднением. Потом кланялся и улыбался под исступленные солдатские овации. От возбуждения у него иногда случались странные припадки, вроде падучей, что вызывало у простонародной толпы мистический трепет и возводило нервного адвоката в ранг пророка.
     В госпитале солдаты стали требовать, чтобы офицеров клали в общие палаты, выздоравливающие раненые создали специальный комитет "по борьбе с контрреволюцией и офицерскими привилегиями", уполномоченные проверяли, одинаковы ли у всех еда, бинты, лекарства, не лечат ли врачи простых солдат хуже, чем офицеров. Если кто-то из низших чинов нечаянно, по привычке, отдавал честь, его объявляли врагом народа. Случались драки. Дрались костылями, загипсованными руками. Санитары не слушались приказов. Разнимать дерущихся приходилось сестрам и врачам.
     Эпидемия всеобщего политического пафоса перешла в эйфорию.
     В Москве, в Малом театре, после каждого спектакля показывали "живые картины". Занавес поднимался под звуки "Марсельезы". Декорация изображала лазурное небо с ярко горящим солнцем. Под солнцем женщина в русском костюме с разорванными кандалами, освобожденная Россия. Вокруг нее Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Толстой, Достоевский, Чернышевский. Здесь же сидит, скрестив руки, Бакунин, стоит Петрашевский, думает думу Шевченко. Перовская в черном платье, среди изможденных лиц в серых арестантских халатах, дальше - студенты, крестьяне, солдаты, матросы, рабочие. В мундирах александровских времен декабристы. Все победно поют "Марсельезу".
     Декорации и костюмы создал художник Коровин. Россию изображала актриса Яблочкина. Живые картины всю весну 1917 года завершали каждый спектакль. Впереди стоял на сцене комиссар московских театров князь Сумбатов-Южин. Публика неизменно рукоплескала. У многих на глазах были слезы.
     Закрывались продуктовые лавки, все длиннее становились очереди за хлебом и мясом, все грязнее улицы. Зато в красном кумаче и в духовых оркестрах не было недостатка.
     Агитаторы, уполномоченные Советом рабочих и солдатских депутатов, снабженные мандатами, собирали толпу на митинги и демонстрации, возбуждали ее речами, призывами, обещаниями, лестью. Толпа одобрительно слушала и грызла семечки.
     Михаил Владимирович обычно много ходил пешком по Москве, особенно весной. Но теперь старался не бывать на улице. Вид возбужденных толп вызывал у него тоску и отвращение. Еще не утихла боль после смерти Володи. Теперь к ней прибавился животный, неодолимый страх за Таню и Андрюшу, за их будущее, за их жизнь в стране, которая больше всего напоминала сейчас палату буйно помешанных в доме скорби.
     Он стал плохо спать, несмотря на то что глушил себя работой, доводил до крайней степени усталости. Все равно оставалось свободное время, и надо было занять его чем-то, лишь бы не выходить на улицу, не общаться с людьми, не читать газет, листовок и воззваний, которые сыпались из окон, из автомобилей, расклеивались на стенах домов, на афишных столбах, делали город еще грязнее и гаже.
     Поддавшись уговорам Агапкина, профессор все чаще заглядывал в лабораторию.
     Федор Федорович пробовал продолжать опыты, но понимал, что без профессора это бессмысленно. К тому же ему бывало неуютно в одиночестве среди стеклянных клеток с подопытными животными. Ему казалось, что Григорий Третий внимательно на него смотрит, следит за каждым его шагом.
     Упорный взгляд рубиновых глазок неприятно действовал ему на нервы.
     Агапкин вообще был не в лучшей форме. Он тяжело пережил известие о венчании Тани и Данилова. Потребовались огромные усилия, чтобы поздравить молодоженов, пожать руку сопернику.
     Таня переехала к Данилову на Сивцев. Без нее в доме стало пусто и скучно. Федор Федорович видел ее только в госпитале. Но в начале апреля Данилов опять отправился на фронт. Его в любой момент могли убить, не только немцы и австрийцы, но и свои. Это грело Агапкину душу.
     Таня вернулась домой, и все пошло по-прежнему, будто не было никакого венчания. Она готовилась к выпускным экзаменам, потом собиралась поступать на медицинское отделение Высших женских курсов Герье. Прошел апрель, май. Андрюшу хотели отправить в Ялту к тете, но поезда ходили плохо, он остался в Москве.
     В июне Таня успешно сдала выпускные экзамены и стала готовиться к вступительным. Агапкин взялся помочь ей с химией, он хорошо помнил университетский курс.
     Когда они сидели рядом, склонившись над учебником, почти соприкасаясь щеками и коленями, ему казалось, что сердце его лопнет от счастья. На правах учителя он мог накрыть ладонью ее руку, убрать ей за ухо прядь, упавшую на лицо. Она как будто не замечала этого или делала вид, что не замечает. Только однажды, когда он почти коснулся губами ее шеи, она вдруг резко повернулась и сказала:
     - Федор Федорович, у вас такая тяжелая одышка, вы много курите.
     Начался душный, пыльный июль.
     Ясным воскресным утром Таня вышла к завтраку в легкой юбке и свободной кисейной блузке. Солнце било в открытое окно, она остановилась, чтобы задернуть штору, и как-то так повернулась, что Агапкин, не сводивший с нее глаз, вдруг отчетливо увидел маленький округлившийся живот. "Четыре месяца, - подумал он с холодным отчаянием, - родит в ноябре".
     После завтрака он поднялся в лабораторию, и опять его встретил рубиновый немигающий взгляд. Следовало забыть обо всем и продолжать опыты. Теперь за ними стояло не только великое открытие, которое изменит мир, но и его собственная жизнь. Между ним, доктором Агапкиным, и лабораторными крысами в прозрачных клетках существовала тайная связь. Он стал таким же подопытным экземпляром, как они. У него, как у них, в центре мозга, в крошечных известковых капсулах жили цисты неизвестного науке паразита.
     С тех пор как прошла лихорадка, он ничего особенного не чувствовал. Выросли новые волосы, гуще и мягче прежних. Кожа стала глаже, ровнее. Исчезла легкая близорукость. Впрочем, перемены были столь незначительны, что никто, кроме него самого, не заметил их.
     Иногда он думал: а может, ему все приснилось? Не было шприца, резинового жгута, не входила игла во вздутую вену его локтевого сгиба.
     У него на руках умер Володя. От потрясения, от усталости после многих бессонных ночей он потерял сознание, впал в короткое забытье и не может точно помнить, что произошло. Он хотел бы верить, что не вливал себе в вену препарат. Это был сон, мираж. Однако не получалось.
     Он входил в лабораторию, и под пристальным взглядом Григория Третьего его слегка знобило.
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Петр Борисович позавтракал рыночным творогом со сметаной и медом, выпил кофе без кофеина, принял утреннюю дозу поливитаминов. Жанна спала в его постели, раскинувшись на бирюзовом шелковом белье. Спальня была в живых цветах, на низком журнальном столике с ножками в виде львиных лап стояла огромная ваза с фруктами. Зрелище напоминало полотно Рубенса. Петр Борисович с искренней нежностью поцеловал Жанночку в круглую розовую щеку, оделся и отправился в офис.
     Контора его располагалась на верхнем, двадцать седьмом этаже цилиндрического небоскреба из зеркального стекла, главного здания делового комплекса на юго-западе Москвы. Комплекс принадлежал корпорации Кольта. Кроме офисных помещений, там были спортивный и концертный залы, бассейн, ресторан, небольшая гостиница класса люкс, огромный подземный гараж со своей ремонтной мастерской.
     Бронированный джип мчал по эстакадам и туннелям Третьего кольца. Рулил шофер, Петр Борисович на заднем сиденье просматривал бумаги, говорил по телефону. После нескольких деловых звонков в трубке возник голос Зубова.
     - У нас проблема, - сказал начальник охраны, - старец нервничает, требует телефон, рвется к компьютеру.
     - Зачем?
     - Он не говорит, но я думаю, он хочет связаться с Германией и сообщить печальную новость.
     - Ну, так пусть сообщит. Все равно скрыть не удастся. Он узнает, раньше, позже, какая разница?
     - Очень большая разница. Он должен узнать от нее, при встрече с ней, и ни днем, ни часом раньше.
     Кольт хмыкнул и покачал головой. Зубов отличался поразительным хладнокровием, иногда он даже казался Кольту машиной, а не живым человеком. Но тут вдруг явно занервничал, повысил голос.
     - Не ори, Ваня, - мягко одернул его Кольт, - в любом случае ничего страшного пока не происходит. Пусть уберут телефоны и компьютер. Неужели так трудно справиться с парализованным стариком?
     - Все уже убрали, но он требует. Объявил голодовку.
     - Ого, даже так? Ну, в его возрасте голод для здоровья полезней, чем переедание.
     - Не надо было ее к нему пускать.
     - Ты жестокий, бессердечный человек, Ваня. У старца так мало радостей в жизни. Они очень интересно пообщались.
     - А, вы уже прослушали запись?
     - Конечно.
     - Вы разве не заметили, что он предупредил ее?
     - Брось, она ничего не поняла из его лепета. И вообще, ты сказал, она - твоя забота.
     Машина между тем миновала несколько пропускных пунктов и въехала в подземный гараж. Кольт поднялся на лифте на двадцать седьмой этаж, вошел в свою приемную.
     Секретарша Тамара стояла возле принтера, спиной к двери, и не сразу увидела его. Он поздоровался первым.
     - А! Ой! Петр Борисович, доброе утро, - Тома повернулась к нему.
     В лотке принтера лежала солидная стопка бумаги. Выполз очередной листок с каким-то текстом и плавно опустился в лоток. Тома растерянно смотрела на своего шефа.
     - Ну, что случилось? - спросил Петр Борисович и ласково улыбнулся.
     Тома вытащила из лотка и протянула Кольту стопку бумаги, еще теплую от принтера.
     - Простите, Петр Борисович, я не понимаю, что это.
     Она десять лет работала на Кольта, была идеальной секретаршей, преданной, аккуратной, всегда все делала правильно, без лишних вопросов и уточнений.
     - Откуда оно взялось? - спросил Кольт.
     - Пришло по электронной почте.
     - Ну и зачем ты распечатала? Мало ли что приходит по почте?
     - Оно пришло на ваш личный номер, с пометкой "Внимание! Распечатать срочно для Петра Борисовича!"
     Петр Борисович пробежал глазами мелкие строчки.
     - Черт, забыл надеть линзы. Ничего не вижу. Прочитай, пожалуйста.
     - Все? - спросила Тома, когда они вошли в кабинет. - Но здесь пятьдесят страниц, оно там еще лезет и лезет.
     - Не все, только начало. - Петр Борисович уселся в кресло. Тома опустилась на краешек стула напротив него, надела очки, откашлялась и прочитала:
     - "Благочестивая. Дни и ночи".
     - Что? - переспросил Кольт.
     - Кажется, это такое заглавие. Дальше текст. Читать?
     - Валяй.
     "Я, не раздумывая, надеваю розовые шелковые брюки от Гуталлино. Замечаю, что пояс свободно болтается на бедрах. Сегодня утром моя домработница сказала, что я похудела. Теперь я это вижу ясно. Я выкладываю на коралловое шелковое покрывало от "Бульчи Погано" десять блузок. Какую выбрать? Эта, бледно-серая, от "Клефт" выгодно подчеркивает мою грудь, но недавно я была в ней на открытии ювелирного бутика "Дэйм Эриа". Меня в ней видела Чичумиха. И сегодня она обязательно явится. Если я приду в той же блузке, она подумает, что мне больше нечего надеть. Беру сиреневый топ от "Фаннитосио". Да, то, что нужно. К тому же давно пора обновить мой аметистовый гарнитур. Серьги, кольцо и кулон. Десять карат, бриллианты, платиновая оправа. Пусть Чичумиха сдохнет от зависти. Мой гарнитур покруче ее мелких изумрудов, в которых она была в бутике. Лифчик под топ не надеваю. Говорят, если худеешь, грудь тоже уменьшается. Но у меня не так. Спускаюсь в гостиную и чуть не падаю. Домработница опять оставила швабру с ведром у лестницы. Она с Украины. Сколько раз я ей говорила, чтобы мыла пол, когда меня нет дома. Вообще, ужасно трудно найти приличную домработницу. Это большая серьезная проблема".
     В приемной зазвонил телефон. Тома замолчала и вопросительно взглянула на Кольта. Он кивнул. Она подняла параллельную трубку у него на столе.
     - Добрый день. Как вас представить?
     Звонили из издательства "Бренд", одного из самых крупных издательств России. Петр Борисович нахмурился и помотал головой.
     - Его нет, - сказала в трубку Тома, - пожалуйста, оставьте номер, по которому можно с вами связаться. Да, я обязательно передам. Спасибо. Всего доброго.
     Не задавая никаких вопросов, только взглянув на своего хозяина, Тома вышла, прихватив с собой стопку бумаги. У Кольта зазвонил мобильный.
     - Ну, ты прочитал? Она очень старалась, по-моему, получилось супер! Это будет бестселлер, на обложке Светик в пачке, на шпагате, и ее портреты через каждые десять страниц, заметь, не фотографии, а рисунки, графика. Сейчас модно делать книжки с картинками. А как тебе название?
     - Она что, сама писала?
     - Представь, да! Ну, конечно, потом там редакторы кое-что подправили. Слушай, финская бумага так подорожала, ужас, но Светик хочет только финскую, такую, знаешь, толстенькую. Формат будет необычный, узкий, чтобы удобно положить в дамскую сумочку.
     - Хорошо, - Кольт сморщился и потер лоб, - сколько?
     Ну, чтобы запустить достойную рекламную кампанию, презентации, афиши, телевидение, радио, на первое время нужно не меньше пол-лимона. Там в издательстве неплохие рекламщики, они уже составили пакет предложений, все расписали по пунктам. Отправить тебе?
     - Нет. Это ни к чему. Деньги переводить тебе или сразу на счет издательства?
     - Лучше мне, я буду выдавать частями и держать все под контролем. Светик тебя целует!
     - Петр Борисович, а может быть, она наконец нашла свое призвание? - осторожно спросил Зубов вечером, когда они сели в машину.
     - Не знаю, - сердито буркнул Кольт, - пусть уж лучше танцует.
     Джип выехал на трассу. Остановились на светофоре. Светик смотрела на них с огромного рекламного щита. На фотографии ей так сильно удлинили шею и увеличили глаза, что она стала похожа на очковую кобру в боевой стойке.
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     Животные, которым вливание было сделано в раннем возрасте, если не погибали сразу, переносили период адаптации легче и быстрее своих пожилых собратьев. Повышение температуры и последующее выпадение шерсти происходило у всех без исключения. Но молодые особи чувствовали себя вполне сносно. Аппетит у них был понижен, жажда, наоборот, усиливалась. Воды они лакали раза в три больше, чем обычно. Дряхлые особи слабели, не могли самостоятельно есть и пить, совсем не двигались. Приходилось кормить и поить их из пипетки.
     Выздоровление шло по единой схеме, с той лишь разницей, что дряхлые особи становились молодыми, а молодые практически не менялись.
     Прошло полтора года с начала эксперимента. Максимальный срок жизни крысы тридцать месяцев. Четыре выжившие особи, которые получили вливание в возрасте двух-трех месяцев, выглядели и вели себя как зрелые, здоровые, весьма активные крысы. Никаких видимых признаков старения у них не наблюдалось.
     Григорий Третий пока был единственным, кто получил не одно вливание, а два. Он продолжал жить. Он окреп, глаза прояснились. Старый, но не дряхлый. Медлительный, спокойный, но не вялый. Рефлексы живые. Инстинкты в норме, все, кроме полового.
     Серая самка, у которой были парализованы задние лапки, рожала здоровых крысят. Впрочем, ей препарат был влит позже, чем Григорию. Она проживала только вторую жизнь, он - третью.
     - Четвертая вряд ли возможна, - сказал Михаил Владимирович, - к тому же препарата осталось слишком мало.
     - Можно использовать эпифизы животных, получивших вливание, - сказал Агапкин.
     - Их тоже не так много.
     - Не понимаю, почему вы не пытаетесь добраться до источника, узнать происхождение паразита?
     - Невозможно.
     - Почему?
     - Потому что шляпы мадам Котти пользуются большим успехом.
     Агапкин замер с открытым ртом. Профессор улыбнулся и покачал головой.
     - Федор, для ученого вы слишком нервны, серьезны и нетерпеливы. Я задал вам задачку, попробуйте ее решить.
     - Мадам Котти, - пробормотал Агапкин, - дом напротив.
     - Хорошо, - одобрительно кивнул профессор.
     - При чем здесь успех ее шляпок? - Агапкин сморщился. - Михаил Владимирович, ради Бога, я не мальчик, я не люблю шарады.
     Дам еще подсказку. Одно слово, вернее, имя. Хасан. Да что вы, в самом деле? У вас тоска в глазах, как у Григория Третьего. Ладно, не буду вас больше мучить. Хасан - мальчик, сын дворника. Он иногда приносит мне крыс, я плачу ему по пятаку за штуку. Раньше я не интересовался, где он их берет. Но после случая с Григорием спросил. Оказывается, в подвале дома напротив. Крыса-донор, у которой я извлек эпифиз, была именно оттуда. Я не поленился, отправился в подвал вместе с Хасаном. Но там никаких крыс не оказалось. Было пусто и чисто. Стояли мешки с известкой, бочки с краской. Мадам Котти решила расширить свою мастерскую за счет подвала. Вытравила крыс, вывезла весь хлам и затеяла ремонт. Сейчас он закончен. В подвале работают шляпные мастерицы.
     - Та крыса-донор была единственной, у кого оказались цисты в эпифизе? - быстро спросил Агапкин и облизнул пересохшие губы.
     - Нет. Было всего семь носителей паразита. И все - оттуда, из подвала.
     - Надо искать других.
     - О, для этого придется переловить всех крыс Москвы и каждой провести трепанацию черепа. Задача, конечно, благородная, но вряд ли выполнимая. У нас нет волшебной дудки крысолова.
     - Что же делать?
     Беречь то, что имеем. Наблюдать. Думать. Паразитологи, которым я показывал нашего красавца, уверили меня, что по своему строению он более всего напоминает плоского ленточного гельминта. Известно бол ее двенадцати тысяч видов гельминтов, но в природе их существует значительно больше. Появились они в протерозойскую эру, то есть около ста миллионов лет назад. Они селились в кишках и желудках динозавров, мамонтов, доисторических ящуров, благополучно пережили ледниковый период. Некоторые виды менялись в процессе эволюции, адаптировались к новым видам позвоночных и млекопитающих. Но другие оставались неизменными. В состоянии цист они могут существовать страшно долго, как будто ожидая, когда очередной виток эволюции преподнесет им нового, более совершенного хозяина. Жизнеспособные яйца паразитов находили в окаменелых останках доисторических животных, в древних захоронениях людей, в мумиях. Их жизненный цикл бесконечно многообразен и загадочен. Кажется, исследователи не особенно утруждают себя вопросами. Каким образом паразит находит путь по кровотоку и тканям организма хозяина именно к тому органу, в котором намерен поселиться? Как удается микроскопическим цистам менять рефлексы и поведение промежуточного хозяина? Рыбы выплывают на поверхность водоемов, чтобы их скорее съело какое-нибудь млекопитающее. В нем из яиц выводится потомство. Мыши теряют страх и идут прямо в лапы кошке. Зараженное животное стремится к гибели, вопреки инстинкту самосохранения, примерно так же, как сейчас эти кумачовые пролетарии со своей "Марсельезой". Слушайте, они почему-то все время нещадно врут мелодию.
     Профессор встал, закрыл форточку. Окна лаборатории выходили во двор, демонстрация двигалась по соседней улице и пела очень громко. Иногда пробивались отдельные выкрики, все те же лозунги: "Долой правительство!", "Мир хижинам, война дворцам!" Впрочем, появились и новые: "Пролетарии всех стран, объединяйтесь!", "Вся власть Советам!".
     Агапкин смотрел сквозь толстое дырчатое стекло на Григория Третьего. Вот уже минут десять Григорий сидел неподвижно, только уши слегка дрожали. Рубиновые глазки неотрывно следили за Федором Федоровичем. Он нарочно пересел на другой стул, и Григорий поменял позу, повернулся в его сторону.
     - Они не профессиональные певцы, - механически ответил Агапкин профессору, - у многих плохой слух.
     - Не только слух, но еще зрение, обоняние. Неужели они не чувствуют, как дурно пахнет в городе после победы над царизмом? Они так увлечены своими маршами и песнями, что справляют малую нужду по дороге, в подворотнях и подъездах. Без конца сморкаются и плюют на мостовые. Неужели не видят, как стало грязно? Скажите, откуда взялось столько подсолнухов? Все улицы в шелухе.
     - Трудности переходного периода. Детская болезнь новорожденной свободной России. - Агапкин попробовал улыбнуться, но не получилось.
     - Что детская болезнь? Убийства? Грабежи? Хаос и грязь?
     - Нет. Я говорю только о семечках,- быстро, испуганно пробормотал Агапкин.
     Он старался не спорить с профессором о том, что происходит в России. Михаил Владимирович сразу нервничал, раздражался.
     - Прошу вас, не повторяйте этот митинговый бред, не называйте Россию новорожденной. Она существовала сотни лет. Огромная, сложная, прекрасная страна. Наша с вами Родина, со своей историей, культурой, наукой, армией, государственной системой. Сейчас у нас на глазах, при нашем попустительстве всю эту многовековую мощь уничтожили. Не татаро-монгольское нашествие, не Наполеон, не германцы с австрийцами. Свои. Новые Пугачевы с университетским образованием, тщеславные болтуны, мелкие самозванцы, психопаты с манией величия.
     - Все наладится. У нас есть правительство, - тихо возразил Агапкин и вжал голову в плечи.
     - Кто? Эти? - Профессор изобразил сладкую, робкую улыбку и несколько раз шутовски поклонился.
     Вышло так похоже на Керенского, что Агапкин невольно рассмеялся. Но Михаил Владимирович болезненно сморщился и помотал головой.
     - Никакое они не правительство! Они сами себя назначили управлять Россией, они не ведают, что творят. Разваливать армию и одновременно вести военные действия - значит направить вооруженные войска на уничтожение собственной страны. И хватит об этом. Слишком больно.
     - Простите, Михаил Владимирович, я не хотел заводить этот разговор, - Агапкин глухо откашлялся.
     - Да, пожалуйста, сделайте милость. Лучше вернемся к нашей загадочной твари.
     - Конечно. Я все забываю спросить вас, когда вы показывали паразита специалистам, вы приносили им цист или самого червя?
     - И то и другое.
     - Вот как? У вас был живой паразит? Значит, вам все-таки удалось получить его in vitro?
     - Нет. Совсем нет. Если вы помните, морские свинки и кролик погибли, но не сразу. Сначала все шло благополучно. Они легко перенесли период лихорадки, у них почти не вылезала шерсть, был нормальный аппетит. Но через три-четыре месяца после вливания у них происходило мозговое кровоизлияние. Самое удивительное, что при вскрытии кролика и двух свинок я обнаружил в эпифизе живого паразита. Впрочем, три мои образца передохли в физрастворе на вторые сутки.
     - Стало быть, морская свинка, кролик, крыса - промежуточный хозяин нашего паразита, а человек - постоянный? - спросил Федор Федорович и пересел еще раз так, чтобы не видеть стеклянную клетку.
     - Хороший вопрос, - кивнул профессор, - собственно, жизнь Оси зависит от ответа на него.
     "Моя тоже!" - чуть не выкрикнул Агапкин, но промолчал.
     
     ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
     
     
     Москва, 2006
     
     Самолет улетал в Гамбург из Шереметьева вечером. Оставшиеся два дня прошли в беготне, в суете. Покупка чемодана и одежды, оформление доверенности на машину для мамы, телефонные разговоры с Куликом, с Бимом. Пришлось съездить в институт, там что-то подписать, сдать, получить.
     В день отлета явился Нолик. Он был гладко выбрит, коротко подстрижен, одет в новые, ладно сидящие джинсы и темно-синий свитер.
     - Ты как будто похудел, похорошел за эти дни, - заметила Вера Сергеевна.
     - Просто он не пил и прошли отеки. - Соня мимоходом поцеловала его в щеку. - Ого, даже побрызгался туалетной водой.
     Нолик достал из сумки несколько книг.
     - Это мне? - спросила Соня.
     - Дай мне фотографии, я должен кое-что посмотреть, - ответил Нолик.
     - Иди возьми. Они в моем столе, в верхнем ящике.
     Оставшиеся два часа Нолик тихо сидел у Сони в комнате, листал книги, через лупу разглядывал фотографии. Соня суетилась, нервничала. Когда она в очередной раз забежала в комнату, Нолик поднял голову, отложил лупу и спросил:
     - Тебя все это больше не интересует?
     - Почему? Очень даже интересует. Просто у меня сейчас голова пухнет от всяких проблем. Я все-таки улетаю надолго, впервые в жизни за границу.
     - В том-то и дело, - пробормотал Нолик с тяжелым вздохом.
     - Да что с тобой? - удивилась Соня. - Ты как будто не рад за меня. Сам же все это устроил, принес мне визитку Кулика, заставлял звонить.
     - Я не подумал...
     - О чем?
     - О том, что они заберут тебя так далеко, так надолго. Ты мне вообще ничего не рассказываешь. Как прошла встреча со стариком Агапкиным? Он что-нибудь сообщил интересное про снимки?
     - Не сообщил. Рассказывать нечего.
     - Хотя бы посиди со мной пять минут.
     - Прости, подожди, позже!
     - Никогда, никогда у тебя нет на меня времени, - жалобно проворчал Нолик.
     - Арнольд, хватит дуться! - Соня мимоходом чмокнула его в щеку и убежала. Ее звала из кухни Вера Сергеевна.
     Когда наконец сели в машину, чтобы ехать в аэропорт, Нолик вдруг спросил:
     - Значит, ты совершенно ничего нового от Агапкина не узнала?
     - Сколько раз повторять? Нет!
     - Но все-таки расскажи подробно, о чем вы говорили?
     - Слушай, давай, я тебе потом все напишу, подробно, в деталях. А то у меня сейчас голова взорвется.
     Вера Сергеевна сидела за рулем, Соня рядом, Нолик сзади. Выехать из тесного, заставленного автомобилями двора и никого не задеть было сложно.
     - Нолик, миленький, давай не будем отвлекаться, я лет сто не водила машину в Москве, - сказала Вера Сергеевна.
     - Мама, я же предлагала вызвать такси. Или давай я сама поведу.
     - Такси до Шереметьева жутко дорого, и хватит об этом. Лучше молчите, оба. Вы мне мешаете.
     Когда выехали на Ленинградку и встали в небольшой пробке, Соня получила очередное послание от Пети. "Отзовись! Я очень соскучился!"
     - Опять он? - спросил сзади Нолик.
     - Да, - Соня обернулась, - эй, ты чего такой печальный?
     - Я? - Нолик скорчил смешную гримасу, пошевелил бровями, растянул губы в плоской лягушачьей улыбке. - Наоборот, я счастлив, я рад за тебя, Софи.
     Очередь к регистрации для пассажиров бизнес-класса была совсем маленькой.
     - Все, иди, - сказала мама.
     Давно объявили посадку. Они уже десять раз обнялись, поцеловались. Нолик стоял рядом и смотрел по сторонам с безучастным видом. Соня положила ему руки на плечи, чмокнула в нос.
     - Не грусти. Не пей, пожалуйста. Я буду писать тебе часто, не забывай смотреть почту.
     На миг он как будто окаменел и вдруг обхватил ее руками, прижал к себе, стиснул до боли, зашептал на ухо, быстро и невнятно:
     - Софи, будь осторожна, я люблю тебя, я жить без тебя не могу, Софи.
     С детства они с Ноликом обнимались, дрались, дурачились, он таскал ее на загривке, поднимал за уши, ловил, когда она залезала на высокий забор или дерево. Но сейчас у него вдруг стали другие руки, другое дыхание, запах. Он прижимал ее к себе и касался губами уха совершенно по-мужски. Никогда ничего подобного между ними не было, и быть не могло.
     - Нолик, я тоже тебя люблю, - Соня мягко отстранилась и почувствовала, что краснеет, - я буду скучать по тебе.
     Он тут же сник, сгорбился, руки повисли. Он опять превратился в привычного Нолика, улыбнулся виновато и жалко.
     - Иди, наконец! - сказала мама.
     Не оборачиваясь, Соня быстро покатила чемодан к стойке регистрации.
     
     ***
     
     Москва, 1917
     В июле в Москве, в Большом театре, проходил съезд общественных деятелей. Михаилу Владимировичу принесли официальное приглашение. Адвокат Брянцев все не оставлял надежды привлечь профессора к борьбе, правда, за что именно, объяснить не мог, только повторял:
     - Это твой долг, Миша, перед родиной, перед детьми.
     - Папа, сходи хотя бы раз, посмотришь на них, послушаешь, - сказал Андрюша, - вдруг все не так безнадежно, вдруг они о чем-нибудь договорятся?
     - Только не надевай свою генеральскую форму, ты же этому правительству не присягал, - сказала Таня.
     Михаил Владимирович не стал спорить. Брянцев заехал за ним на шикарном открытом автомобиле, с шофером, по дороге взволнованно говорил о предстоящих реформах, о скорой и неминуемой победе над всеми временными трудностями.
     - Уже к концу этого года свободная новорожденная Россия оправится от детских болезней переходного периода, от анархии, хаоса, неразберихи. Революционное самосознание масс - вот гарантия будущей стабильности и процветания, - вещал Брянцев, захлебываясь встречным ветром и пылью.
     У Большого театра собралась толпа. Пробраться сквозь нее было невозможно. Ждали Корнилова, нового главнокомандующего. Брянцев повел профессора в обход к служебному подъезду. Когда вошли в театр, услышали крики и аплодисменты.
     - Приехал! - сказал Брянцев. - Встречают как самодержца. Пойдем, поглядим. Подожди, я сейчас.
     Он сбежал вниз и вернулся через минуту с театральным биноклем.
     Открытое окно выходило на площадь. Из автомобиля вылез маленький худой человек в военной форме, прошел несколько метров по тротуару. Толпа с ревом всосала его в свою гущу, забурлила и вдруг выплюнула худую фигуру вверх, к небу. Новый главнокомандующий летел, нелепо брыкал ногами в высоких сапогах, взмахивал руками, падал, опять летел. Брянцев передал профессору бинокль. Михаил Владимирович разглядел узкое смуглое лицо, маленькие оттопыренные уши, завитые кверху усы, бородку клином, шальную счастливую улыбку.
     - Не дай Бог, уронят, - произнес рядом насмешливый голос.
     Профессор опустил бинокль. Возле соседнего окна стоял старик в генеральской форме, невысокий, прямой, поджарый.
     - Алексей Алексеевич, мое почтение, - поклонился ему Брянцев, - позвольте представить. Профессор Свешников, Михаил Владимирович.
     - Брусилов. Весьма рад. - У старого генерала было крепкое рукопожатие. - Так это на вашей дочери, Татьяне Михайловне, женат полковник Данилов?
     - Да. Павел Николаевич - мой зять.
     - Не лучшее время для женитьбы, - проворчал генерал, - я, признаться, отговаривал его. В случае большевистского восстания вряд ли кто-то из нас уцелеет. А оно, господа, неизбежно. Надо выходить на улицы с оружием в руках, собирать ополчение. Нельзя больше медлить и надеяться на наше старинное русское "авось".
     Разговор заглушила очередная волна криков и оваций с площади, Корнилов опять взлетел вверх. Брусилов попросил бинокль, смотрел несколько минут молча.
     - Конечно, старику обидно, - прошептал Брянцев на ухо Михаилу Владимировичу, когда генерала увели от них двое молодых офицеров, - его знаменитый прорыв был слабо оценен у нас в России, да и союзники не слишком бурно выражали свой восторг. Вот теперь он в отставке, Корнилов главнокомандующий, они, знаете ли, не любят друг друга. Эти военачальники чувствительны к чужой славе, как театральные примы.
     Фойе между тем стало наполняться людьми. Фотографы расставляли треноги, сверкали магниевые вспышки, делегаты позировали группами, улыбались в объективы.
     Михаилу Владимировичу досталось место в бельэтаже. Брянцев усадил его, а сам ушел в президиум. Зал долго не мог успокоиться и затихнуть. Возбуждение было искусственным, нездоровым. Каждого оратора встречали выкриками, аплодисментами, во время речей громко переговаривались. Самую бурную реакцию вызвал Корнилов.
     - Правительство должно понять, что победа в войне сейчас несравненно важнее для России, чем охрана так называемых завоеваний революции. За полгода правления новой власти катастрофически упала дисциплина в армии. Идет братание с врагом по всем фронтам. Мы оставляем одну позицию за другой. Войска стали не только недееспособны, но опасны для собственного народа.
     Далее главнокомандующий зачитал длинный список офицеров, убитых своими солдатами. Он говорил долго, горячо, убедительно. Правое крыло, кадеты, казаки, делегаты от Союза офицеров аплодировали стоя. Левые продолжали сидеть и хранили гробовое молчание.
     Сразу после Корнилова на трибуну вышел Керенский. Потому, как он шел, как дергалось у него лицо, когда он оглядывал зал, было видно, что военный министр на грани тяжелого нервного срыва.
     - Пусть сердце станет каменным, пусть замрут все струны веры в человека, пусть засохнут все цветы и грезы о человеке, над которыми сегодня с этой кафедры говорили презрительно и топтали! - прозвучал его приятный, почти оперный баритон.
     - Не надо! - крикнули из первых рядов партера.
     - Сам затопчу! Не будет этого! - крикнул в ответ оратор.
     - Не сумеете! Ваше сердце вам не позволит! - возразил высокий тенор из бельэтажа.
     - Я брошу далеко ключи от сердца, любящего людей, я буду думать только о государстве! - пообещал Керенский.
     Тут он сделал выразительный жест, будто вырвал что-то из груди и швырнул далеко в партер, причем так энергично, что потерял равновесие и чуть не упал.
     - Да здравствует Временное правительство! - закричали в левом крыле.
     - Сейчас забьется в припадке, - прошептал на ухо Михаилу Владимировичу его сосед. - Это не политика, это истерика.
     Михаил Владимирович слушал и думал: "Странно. Гибнет Россия. Происходит трагедия мирового масштаба, но почему-то вершат ее вовсе не гиганты, не гении злодейства, а совсем наоборот, мелкие суетливые бесенята, личности столь ничтожные, что мне они кажутся почти прозрачными. Они призраки. Сквозь них просвечивают полярные огни, северное сияние, врата последнего, ледяного, круга Дантова ада. Там сатана, запаянный во льдах. Огромный, унылый и беспощадный. Сидит и ждет, когда наступит его царство".
     Съезд закончился полным провалом, не было принято, никаких решений. Стало окончательно ясно, что у России нет дееспособного правительства и раскол в обществе преодолеть невозможно. Михаил Владимирович почти физически чувствовал, как дрожит под ногами земля.
     В начале августа полковник Данилов вернулся в Москву. Он рассказывал ужасные вещи. По всем фронтам солдаты безнаказанно убивают офицеров. Недавно закололи штыками старого генерала, у которого из-за ранения были ампутированы обе руки. Освещать подобные случаи в прессе не рекомендуется. Единственный выход из кровавого тупика - ликвидация партии большевиков. Они разваливают армию, доводят солдат до состояния диких зверей, накачивают агитацией и спиртом, сжигают в людях остатки стыда и совести. На железных дорогах грабежи, по всей России горят деревни, обезумевшие толпы солдат сметают все на своем пути, убивают, насилуют. Невозможно представить, что они русские, что они в своей родной стране Таня переехала к Павлу Николаевичу на Сивцев. Она успешно сдала вступительные экзамены, однако никто не был уверен, начнутся ли этой осенью занятия в высших учебных заведениях.
     Полковник Данилов вместе с генералом Брусиловым посетил московских денежных тузов. На Ходынском поле стояло без дела несколько тысяч солдат. Брусилов надеялся, что миллиона за три можно купить их, чтобы в случае большевистского переворота иметь хоть какую-то армию. Тузы рассыпались перед старым генералом в комплиментах, но денег не дал никто.
     У Павла Николаевича было небольшое фамильное имение под Самарой. Он собирался подать в отставку и уехать туда вместе с Таней. Она отказывалась, не могла оставить отца, брата, курсы. Долго спорили, даже ссорились, пока не пришло известие от бывшего управляющего, что имение разграблено, усадьба сожжена.
     Андрюша увлеченно рисовал все, что видел на улицах Москвы. Демонстрации, кумач, очереди у продовольственных лавок. Красный и черный карандаши быстро стачивались, краски нельзя было купить. Михаил Владимирович стал часто брать его с собой в госпиталь. Он боялся оставлять Андрюшу одного дома, ему надо было знать, что сын рядом.
     Однажды они возвращались вечером пешком. Шли по Тверской, мимо разбитых витрин. Осколки хрустели под ногами. Еще не стемнело, но улицы были пустынны. С них исчезли городовые, почти не осталось извозчиков, вечерами бродили безумные вооруженные люди. Было грязно и странно тихо. Моросил мелкий, совсем осенний дождь. Когда проходили Триумфальную площадь, сзади раздался топот нескольких пар тяжелых солдатских сапог, мат, пьяный смех. Михаил Владимирович, не оборачиваясь, сжал руку сына и ускорил шаг.
     - Барин, - произнес сиплый голос, - как есть барин. Буржуйское отродье.
     - Пинджак-то на нем хороший, - подхватил другой голос.
     - А штиблеты, гляди, вроде мне впору будут. Ой, хороши штиблеты. Слышь, ты, блаародье, закурить у тебя не найдется?
     Михаил Владимирович резко развернулся, заслонил собой Андрюшу, сжал в кармане рукоять маленького именного револьвера.
     Их было трое, с винтовками, в солдатских гимнастерках навыпуск, без ремней, без погон. Фуражки сдвинуты на затылки, кокарды обшиты красным сатином. Лица красные, потные, глаза безумные. У одного, самого молодого, лиловый фингал под глазом. Мимо просеменила старушка, посмотрела испуганно, охнула, перекрестилась и поспешила прочь.
     - Ой, грозно глядит блаародье, ой боюсь, - проблеял молодой, с фингалом.
     - Тебя, буржуй, спросили. А ты молчишь. Ну, есть у тебя папиросы? - Дезертир постарше, бритый, рыхлый, оскалил щербатый род в издевательской улыбке.
     - Папиросы? - профессор нащупал пальцем спусковой крючок. - Извольте, господа. Сейчас я вас угощу.
     - Папа! - испуганно прошептал Андрюша.
     И тут третий, молчавший до этой минуты, как будто проснулся, открыл заплывшие от водки глаза, громко рыгнул, шмыгнул носом и произнес:
     - Никак доктор? Михал Владимирыч?
     - Да. Это я.
     - Не узнаете меня? - дезертир криво, жалко усмехнулся. - Вижу, не узнаете. Ермолаев моя фамилия. Бывший фельдфебель. Вы мне руку правую спасли. Ну? Помните?
     - Узнаю. Помню. Вы, кажется, собирались домой вернуться, к жене, к детям, к старухе матери. Зачем же вы здесь, Ермолаев?
     Михаил Владимирович револьвер еще держал, но в кармане. Двое товарищей молчали и смотрели с тупым любопытством. Ермолаев шмыгнул носом, глаза вдруг виновато забегали.
     - Да так как-то. Выписался, сразу на вокзал. Поезда не ходят, народу тьма, сидел, ждал, надоело. Со скуки пошел митинговать, там говорят, мол, как отнимем землю у помещиков, перебьем буржуев, пойдет райская жизнь, то да се. - Ермолаев вдруг приблизил к профессору красное опухшее лицо. - Михал Владимирыч, уезжайте за границу, вам здесь оставаться опасно.
     - А вам?
     - Мне-то? Мне уж все равно терять нечего. Я человек пропащий.
     Ермолаев часто заморгал, всхлипнул, утерся рукавом гимнастерки. Профессор повернулся, взял Андрюшу за руку, они пошли домой.
     - Мамаша-то моя небось уж померла, - прозвучал сзади плачущий пьяный голос. - Эх, сволочь я, распоследняя дрянь.
     Оставшуюся часть пути до дома Михаил Владимирович и Андрюша шли молча. Только когда поднялись в квартиру, Андрюша спросил:
     - Папа, ты бы мог в них выстрелить?
     - Нет, конечно.
     - Но ведь ты держал руку в кармане, и если бы этот Ермолаев тебя не узнал, нам пришлось бы защищаться. У них винтовки со штыками, у тебя только револьвер.
     - Они пьяны, к тому же неизвестно, заряжены ли их винтовки.
     - Наверняка заряжены. Таким, как они, большевики раздают оружие и боеприпасы.
     - Ты откуда знаешь?
     - Папа, это знают все. Большевики вооружают дезертиров, рабочих, люмпенов, готовят восстание. Если они придут к власти, нам, буржуйским отродьям, конец.
     - Андрюша, объясни, пожалуйста, где и когда ты наслушался этой ерунды?
     - У тебя в госпитале сегодня.
     - Раненые болтали? А у тебя ушки на макушке?
     - Они митинговали. В палату пришел комиссар от Советов, он говорил, что очень скоро власть возьмут рабочие, каждая кухарка сможет управлять государством. Ему все хлопали.
     - Ерунда. Этого никогда не будет. Ты можешь себе представить нашего буфетчика Степана в роли министра?
     Андрюша нахмурился, потом засмеялся и помотал головой.
     - Забудь, - сказал Михаил Владимирович, - и больше не слушай митинговый бред.
     Андрюша плохо засыпал, во сне вскрикивал, метался, скидывал одеяло. Михаил Владимирович сидел с ним, пробовал читать ему вслух Пушкина, Гоголя, как когда-то в детстве. Но чтение не успокаивало. Андрюша перебивал, задавал вопросы.
     - Папа, я в сентябре точно пойду в гимназию?
     - Конечно. К сентябрю вся эта неразбериха закончится.
     - Ты обещаешь?
     - Я надеюсь.
     Убедившись, что ребенок наконец спит, Михаил Владимирович спустился в столовую выпить чаю в компании с Агапкиным. Горничная Клавдия хмуро сообщила, что сахару нет, бакалейные лавки не работают вторую неделю.
     Няня, как обычно, дремала в кресле за своим вязанием.
     - Няня, дай нам, пожалуйста, варенья, - попросил Михаил Владимирович.
     Просьбу пришлось повторить несколько раз, старушка притворялась совсем глухой. Потом сердито помотала головой сказала:
     - Нету варенья. Кончилось.
     Но все-таки она принесла маленькую банку, поставила возле Михаила Владимировича, громко ворча, что надо беречь сладкое для Андрюши, для Танечки, вон, какие времена настали, если бы один Мишенька кушал, тогда не жалко, он капельку съест, и довольно. А всякие другие меры не знают, лопают большой ложкой.
     При этом она косилась на Агапкина.
     - Ну, ну, не злись, - сказал Михаил Владимирович, - лучше дай нам еще твоих ржаных сухариков.
     - Не дам, - твердо заявила няня, - сухари я Танечке на Сивцев снесла. Там у ней из прислуги один денщик, и тот дурак.
     - У тебя, няня, все военные дураки, от рядовых до генералов, - заметил профессор.
     - Умный в живого человека из ружья палить не станет, - сердито проворчала няня и принялась двигать своими спицами.
     - Ну, а если война, что ж делать без военных? - спросил Михаил Владимирович.
     - Так они ж ее и придумали, войну, чтоб не сидеть без дела. Ничего другого-то не умеют.
     - Да вы, Авдотья Борисовна, пацифист, - заметил Агапкин с улыбкой.
     Няня хмуро покосилась на него, ничего не ответила и продолжала, обращаясь только к Михаилу Владимировичу.
     - Вон, этот денщик третьего дня позвал меня на кухню чай пить. А чай-то старый, с плесенью. Я говорю: это что же ты, и барина, и барыню такой дрянью потчуешь? Он глаза свои наглые сощурил и отвечает: чай, мол, хороший, китайский. Я говорю: ах ты, мошенник! Этот чай выкинуть надо, купить новый. А он головой мотает, мол, нет. Новый покупать нет резона. Пусть этот допивают. Все равно его благородие в скором времени отбудут в Могилев, в ставку.
     Михаил Владимирович застыл с ложкой у рта.
     - Няня, погоди, что ты сейчас сказала? Повтори, пожалуйста.
     - То-то, не слушаешь няню. Я сказала, уедет Павел Николаевич. Секретная депеша ему пришла с нарочным, от главного командующего, генерала Корнилова.
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Кире Геннадьевне Мельник было больно смотреть, как тяжело переживал ее муж смерть своего старого друга Димы Лукьянова. Она и сама все не могла привыкнуть, что Димки больше нет на свете. Такая внезапная нелепая смерть.
     Их семьи связывали многие годы дружбы. Боря вообще мало с кем дружил. Всегда был поглощен своей работой, исследованиями, на друзей просто времени не хватало, многие старые связи рвались. Тем более что с возрастом Боря становился нервным, иногда даже грубым, уже не только с ней, с женой, но и с посторонними людьми. Она привыкла ему все прощать, но другие не прощали, обижались, переставали звонить, приходить в гости.
     На самом деле, кроме Лукьяновых, никого уже не осталось. Вот скоро Новый год, а встречать не с кем. Потом дни рождения. Были бы у них с Борей дети, внуки, другое дело. Но не получилось. Сначала все откладывали, а потом уж стало поздно.
     Когда Дима Лукьянов умер, Боря совсем замкнулся в себе, стал еще мрачнее, раздражительнее, хотя, казалось, дальше уж некуда, и так в последние месяцы искры летели.
     Кира все пыталась поговорить с мужем, думала, не взять ли отпуск ей и ему, хотя бы на недельку. Снять номер в каком-нибудь недорогом подмосковном доме отдыха, погулять, покататься на лыжах по зимнему лесу, пожить в тишине. Но Боря ее не слушал, отвечал невпопад, отмахивался - потом, потом все обсудим.
     Он мучился бессонницей. Ночами бродил по квартире. Кира старалась делать вид, что не замечает, как Боренька вылезает из-под одеяла, уходит в свой кабинет, иногда включает компьютер, иногда просто сидит в темноте за столом, уронив голову на руки.
     Конечно, Кира понимала, что дело не только в Лукьянове. К этому горю прибавилось еще кое-что.
     Денежный человек, владелец шикарной иномарки, похожей на малахитовое яйцо, исчез так же, как исчезали все его предшественники.
     Казалось бы, пора уже привыкнуть к этому, но Борис Иванович не мог. С возрастом его чувствительность к обидам и разочарованиям не притуплялась, как это бывает у многих, а наоборот, обострялась до невозможности. Каждую свою неудачу он принимал настолько близко к сердцу, словно на этом кончалась жизнь и уже ничего хорошего больше не будет.
     Помимо упорных поисков в области омоложения, Борис Иванович занимался разработкой и усовершенствованием биопрепаратов, облегчающих специфические старческие недуги. Ему приходили в голову свежие, оригинальные идеи. Он использовал не только известные с древности лекарственные растения, но совершенно неожиданные, экзотические вещества, например гемолимфу колорадского жука, пищеварительные соки личинок диамфидий, слюнные железы голотурий.
     Последним его открытием стал рофексид-6, средство от артрита. Он создал новую комбинацию растительных и животных компонентов, проводил опыты, писал статьи, делал доклады, но в процессе испытаний выяснилось, что препарат обладает слишком серьезными побочными действиями, и, как ни бился Борис Иванович в своей лаборатории, пытаясь выяснить, почему и как эти побочные действия устранить, от рофексида-6 пришлось отказаться. Препарат этот не лечил, а убивал.
     Очередное тяжелое разочарование удалось пережить только благодаря тому, что появился новый денежный человек, Иван Анатольевич Зубов, на своем изумрудном яйце, с ужинами в дорогих ресторанах и обещанием фантастических перспектив.
     Но опять ничего из этого не вышло. Зубов исчез, не звонил, не приезжал, словно и не было его вовсе. Прошло уже достаточно времени, чтобы успокоиться, не ждать. Но Борис Иванович все равно ждал и бросался, как хищник, к телефону при каждом звонке. Звонили все не те люди, и, поговорив, он раздраженно отшвыривал трубку.
     Когда очередной аппарат был с силой брошен на кафельный пол кухни, Кира не выдержала и сказала:
     - Боря, ты ломаешь уже третий телефон за месяц. Может, хватит швыряться?
     Она ожидала, что он, как это часто случалось в последнее время, начнет орать, но он сам поднял трубку с пола, осмотрел ее и сказал вполне мирным тоном:
     - На этот раз ничего не сломалось. Извини. Я нечаянно.
     - Так я не поняла, Софи и Верочка придут к нам?
     - Да. Обязательно, - ответил он и ушел из кухни в комнату. Кира пошла за ним.
     - Сегодня? Я должна знать. Ты хочешь зажарить лисички, их надо заранее разморозить.
     - Да-да, - ответил он так рассеянно, будто вовсе ее не слушал, подошел к платяному шкафу и открыл его.
     - Боренька, ты что-то ищешь?
     - Уже нашел, - он достал маленькую дорожную сумку.
     - Подожди, я не поняла, когда они все-таки придут?
     - Обещали, значит, придут. - Он снял с вешалки брюки и положил в сумку.
     - Что ты делаешь? - удивленно спросила Кира.
     - Собираюсь. - Он положил еще две рубашки и свитер.
     - Куда?
     - В Копенгаген, на конференцию.
     Кира вскочила с кресла, всплеснула руками.
     - Боренька, они позвонили? Они наконец появились? Что же ты молчал? Почему не сказал раньше?
     - Боялся сглазить.
     - Когда же ты летишь?
     - Послезавтра, рано утром. Самолет в семь двадцать.
     - Что, уже есть билеты?
     - Конечно. - Он открыл бельевой ящик и стал складывать в отдельный полиэтиленовый пакет носки, трусы, майки.
     - А виза?
     - Ты забыла, у меня годовая, она еще не кончилась.- Он вытащил со дна шкафа обувную коробку, вытряхнул на ковер пару новых ботинок и вдруг громко заорал: - Где шнурки? Почему никогда нет шнурков?
     - Боря, ты же сам их вытащил, чтобы вставить в те коричневые, замшевые.
     - Так надо было новые купить! Разве трудно купить шнурки?
     - Вот и купил бы!
     Стоило начать обычную громкую перепалку, и тут же проснулась кошка. Она стала крутиться под ногами, мяукать, прыгать с дивана в сумку. Борис Иванович завелся так, что даже покраснел и вспотел.
     Кира тоже не выдержала, разнервничалась. Опять не хватало носков, пуговиц на рубашках. В кармане единственной приличной куртки обнаружилась дырка. Пропала новая зубная щетка, закончилась паста.
     - Боря, что ты бесишься? Еще полно времени, можно все спокойно купить!
     - Отстань! Где мои лезвия? Есть в этом доме хоть одна расческа?
     Бим в очередной раз налетел на жену в ванной, вышиб у нее из рук баночку с пилюлями и заорал:
     - Что ты собираешься пить?
     Желтые желатиновые капсулы рассыпались по полу. Кира испуганно уставилась на мужа.
     - Хочу принять что-нибудь. От нервов.
     - Вот! - Борис Иванович открыл аптечку, достал флакон с настойкой пустырника. - На! Прими!
     - А почему эти нельзя? - удивилась Кира и, опустившись на корточки, принялась собирать рассыпанные пилюли. - Ты говорил, это хорошее лекарство, ты мне дал его для Сони, на поминках. Помнишь?
     - Соне тридцать, а тебе шестьдесят! - рявкнул Бим так громко, что кошка в спальне забилась глубоко под кровать. - Иди, пей пустырник! Я сам все соберу.
     Кира ушла на кухню, вжав голову в плечи и обиженно ворча себе под нос:
     - Не шестьдесят, а пятьдесят восемь, и вообще, какая разница? Успокоительное, оно и есть успокоительное. Чего разорался?
     Впрочем, она привыкла к неоправданным истерикам мужа, не обижалась и, не задавая лишних вопросов, помогала ему собирать сумку.
     - Возьми зонтик, в Копенгагене всегда идет дождь.
     - Без тебя знаю!
     - Да, ты обещал пойти со мной вместе за шубой, я наконец нашла, что хотела, там сейчас очень хорошие скидки.
     Борис Иванович вдруг остановился, резко развернулся, посмотрел на жену, помолчал немного, произнес совсем другим голосом, мягко, виновато:
     - Кирочка, прости, с шубой придется подождать.
     - Боря! Что ты такое говоришь? - испугалась она. - Как это - подождать? Зима уже, мне ходить не в чем. Моя Дубленка вся засалилась, истерлась, в ней можно только мусор выносить. Мы же два года откладывали деньги.
     - Прости, - повторил он, - но мне пришлось эти деньги взять. Получилось так, я сам должен оплачивать эту поездку. Билеты, гостиница. Но ты не расстраивайся, они мне все компенсируют, я вернусь, и мы купим тебе шубу, в сто раз лучше той, и без всяких скидок.
     Кира, не веря своим ушам, бросилась в кухню, встала на табуретку, вытащила большую жестянку. Там, засыпанный гречкой, должен был лежать заветный сверток. Но ничего, кроме остатков крупы, Кира не нашла, уронила банку, чуть не упала с табуретки. Боря поддержал ее, помог слезть, молча взял веник и стал подметать.
     Она готова была заплакать. Но он подошел, обнял ее, поцеловал, нежно погладил по спине. В последние годы это случалось так редко, что от изумления она тут же успокоилась.
     
     ***
     
     Москва 1917
     
     Настоящего голода пока не было, но с продуктами в Москве и во всей России с каждым днем становилось все хуже. Цены росли непомерно. Деньги, огромные, как газетные листы, "керенки", ничего не стоили.
     К концу августа события развивались столь стремительно, что за ними трудно было уследить. Газеты выходили нерегулярно. Информация в них была противоречива, вся деятельность правительства казалась абсурдом, возможным лишь в дурном сне. Министерские портфели летали, как футбольные мячи, и полем для игры была вся Россия. Транспортный инженер Некрасов стал министром юстиции, через пару недель - министром финансов, ни в юстиции, ни в финансах он ничего не смыслил, но не ленился строчить приказы и циркуляры, окончательно доламывая государственную машину. Продолжались съезды и совещания, на них единодушно признавался факт повсеместного развала власти.
     - В свободном народе оказалось слишком много невежества и слишком мало опытности в управлении государством, - заявил министр-председатель Керенский. Михаил Владимирович узнавал новости от адвоката Брянцева, который стал теперь членом Московской думы, от Любы Жарской, которая возглавила подкомитет "творческих женщин" при каком-то то ли союзе, то ли блоке.
     - Временное правительство себя изжило, - говорил Брянцев, - оно должно уйти с политической сцены. Надо дать этим лихим большевизанам скинуть его.
     - И взять власть? - спрашивал профессор.
     - Миша, перестань, - Брянцев смеялся, - они ни одного дня ее не удержат. Горстка сумасшедших фанатиков и бандитов не сможет управлять Россией. И как только в твою профессорскую голову приходят такие бредовые мысли?
     - Пойми, Миша, они только орудие, немецкая дубина, - вторила бывшему адвокату Люба Жарская. - В умных руках она расчистит дорогу для тех, кто действительно способен навести порядок в России.
     - Пока эта немецкая дубина с успехом крошит русскую армию, остатки государства, превращает наших солдат в кровожадных чудовищ, - возражал Михаил Владимирович. - И скажите мне, ради Бога, кто сейчас способен навести порядок? Кто может противостоять зверю?
     Брянцев и Жарская принимались наперебой сыпать красивыми фразами, поговорками вроде "есть еще порох в пороховницах", но не называли ни одного конкретного имени.
     Гости уходили, Михаил Владимирович поднимался в детскую, к Андрюше, сидел с ним, читал повести Пушкина. Потом шел к Тане.
     Полковник уехал в Могилев. Она опять вернулась домой. Михаил Владимирович не осуждал зятя, наоборот, считал его поступок единственно верным. Невозможно Уходить в отставку и сидеть сложа руки, наблюдать, как гибнет Россия. Но ему больно было смотреть на осунувшееся лицо Тани. Она старательно штудировала анатомию, твердила латинские названия костей и суставов.
     - Ты знаешь, Зоя Велс поступила в юнкерское училище. Теперь туда принимают девиц. Зоя сейчас проходит ускоренные курсы военной подготовки, закончит, станет прапорщиком, - сказала она однажды.
     - Зачем? - удивился профессор.
     - Папа, вопрос настолько глупый, что я не считаю нужным на него отвечать.
     - Но ведь тебе же не пришло такое в голову?
     - Я тоже хотела. Меня не взяли. - Таня провела ладонью по животу. - Уже слишком видно.
     У Михаила Владимировича пересохло во рту. Глазам стало горячо.
     - Танечка, ты правда хотела? Ты собиралась вот так же, как эти барышни, остричь волосы, надеть форму, взять в руки оружие? Неужели ты совсем не думаешь о нем? Он такой маленький, беззащитный, он полностью зависит от тебя.
     - Как раз именно о нем я и думаю. О его жизни, о его будущем. Я хочу, чтобы мой ребенок родился в нормальной стране, а не в хлеву.
     Голос ее звучал тихо и жестко. Она хотела сказать еще что-то, но вскинула глаза и замолчала. Михаил Владимирович сидел перед ней, бледный до синевы. Губы его дрожали. Таня встала, обняла его.
     - Папочка, успокойся. Меня ведь не взяли, я дома, у тебя под крылышком, зубрю анатомию. Ну, не страдай так.
     Он ничего не мог поделать. Он правда страдал от страшных предчувствий, от бессильного гнева. Только одно утешало его. Ровный уверенный стук сердца, который он отчетливо слышал всякий раз, когда прижимал трубку фонендоскопа к Таниному животу. Он пытался угадать. кто там. ВНУК или внучка. Иногда ему удавалось почувствовать под рукой твердую выпуклость маленькой подвижной пятки или коленки, и ужас отступал, тускнел в ярком свете этой новой, таинственной невидимой жизни.
     - Будет девочка, назову Лидией, в честь мамы, - говорила Таня.
     - А если мальчик? - спрашивал Михаил Владимирович.
     - Мальчик? Конечно, Михаил!
     Однажды поздно вечером испуганный Агапкин постучал в дверь.
     - Михаил Владимирович, серая самка ведет себя очень странно.
     Крыса пищала и металась по клетке, билась о стеклянные стены, пыталась вскарабкаться вверх, сдвинуть крышку. Ее с трудом удалось поймать. Она дергалась в конвульсиях, открытая пасть жадно ловила воздух.
     - Лихорадка, - сказал профессор, - сильнейшая тахикардия.
     - Что это может быть? - прошептал Агапкин.
     - У нас два варианта. Ждать, наблюдать либо вскрыть прямо сейчас.
     - Но ведь ни с Григорием, ни с остальными ничего подобного не происходило.
     - Откуда вы знаете? Мы же с вами не постоянно здесь. Возможно, той ночью, в январе прошлого года, он пережил такой же приступ.
     - Пережил?
     - Как видите, - профессор кивнул на клетку, в которой сидел спокойный, вполне здоровый Григорий, потом взглянул на Агапкина. - Федор вы белый, у вас губы синие. Вам нехорошо?
     - Нет. Я в порядке.
     - Ну и славно. Вы мне нужны сейчас. Готовьте нашу красавицу к операции.
     Агапкин залпом выпил стакан воды. Сжал кулаки, пытаясь унять дрожь в руках.
     Через четверть часа голова усыпленного обмякшего зверька была обрита. Рыжие от йода пальцы Михаила Владимировича ловко манипулировали миниатюрными сверлами, пилкой. Агапкин зажимал пинцетами кровоточащие крысиные сосуды.
     Хирургический набор для операций над мелкими лабораторными животными был точно таким, как для операций на людях, только инструменты крошечные, ювелирные. При самых мелких манипуляциях требовалась лупа. Ее держал Агапкин, и руки его больше не тряслись.
     Под розовато-серыми оболочками открылось нутро крысиного мозга. Шишковидная железа напоминала рисовую крупинку. Зверька перенесли под микроскоп. При сильном увеличении стало видно, что крупинка состоит из множества белых кристаллов. Профессор приник к микроскопу и застыл. Агапкин стоял рядом, тяжело дышал, кусал губы. Палец его был прижат к шейной артерии зверька. Пульса давно не было. Сердце серой самки остановилось, но Федор Федорович не замечал этого.
     - Смотрите, - сказал профессор и уступил ему место у микроскопа.
     Цисты лопались. Из них медленно выползали белесые твари. Под сильным увеличением были видны округлые, довольно крупные по сравнению с телом головы. Агапкин различил приплюснутую переднюю часть, похожую на уродливое безносое лицо, с темными ямками глаз и горизонтальным подвижным наростом вроде рта.
     Тварей было не больше дюжины. Штук пять дохлых. Они успели родиться до начала операции. Еще четыре вылупились на глазах. Сначала они двигались довольно живо, потом стали затихать. Осталось три. Они были крупней и активней других. Они плавно извивались, вставали вертикально на хвосты, медленно сплетались, расплетались, словно приветствовали друг друга, совершая какой-то жуткий ритуальный танец.
     Профессор тронул плечо Агапкина. отстранил от микроскопа. Федор Федорович едва удержал равновесие. Ему казалось, у него поднялась температура до сорока. Болезненно быстро билось сердце, жгучий пот заливал глаза.
     - Дохнут, - донесся до него голос профессора, - сию минуту извлекаем железу. Физраствор! Предметные стекла! Вы уснули? Федор, что с вами?
     - Нет. Ничего. Я в порядке. Кажется, небольшая простуда. Был дождь, я промочил ноги. К. тому же вид червя... Я вдруг представил, что все это может произойти... Нет, лучше не думать...
     Агапкин бормотал быстро, хрипло. Профессор приложил тыльную сторону ладони к его лбу.
     - Жара нет. Вы стали чувствительны, как барышня. Тварь, правда, выглядит омерзительно, я уже видел ее не раз, почти привык, а для вас это первое знакомство. Вам стало нехорошо оттого, что вы испугались за Осю?
     - Да, - выдохнул Агапкин, - я представил, что все это в любой момент может произойти с ним, у него в мозгу.
     - Я тоже постоянно о нем думаю. Но, поверьте, Ося в порядке. Если бы что-то случилось, Наташа немедленно известила бы меня по телеграфу. Осторожно, вы сейчас уроните склянку. Поставьте сюда и приготовьте шприц. У нас есть возможность сделать вливание еще трем крысам. Возьмите двух старых и одну молодую особь.
     Внизу, в столовой, часы пробили час ночи. Из прихожей донеслись звонки.
     - Закончите все сами. Я сейчас. - Михаил Владимирович вышел из лаборатории, помчался по коридору так быстро, что чуть не упал, успел подбежать к двери одновременно с сонной горничной Клавдией.
     На пороге стоял Брянцев.
     - Миша, прости, что разбудил. Я только что с заседания, не мог не заехать к тебе. Очень важные новости. Ты должен знать. Пойдем в гостиную, умираю, хочу чаю.
     Горничная, недовольно ворча, приняла у Брянцева пальто, шляпу и отправилась ставить самовар.
     - Ничего пока не говори Тане, вероятно, это просто недоразумение, путаница, и скоро все разъяснится, - сказал Брянцев, падая в кресло. - Генерал Корнилов объявлен мятежником и предателем. Дай мне папиросу.
     Михаил Владимирович протянул ему портсигар и спички. Брянцев закурил, выпустил клуб дыма.
     - Слушай, как все было. Некто Владимир Львов, один из этих самозваных сумасшедших спасителей отечества, явился к Керенскому, сказал, будто Корнилов намерен взять всю власть, военную и гражданскую, в свои руки, а его сместить, чуть ли даже не повесить. Керенский поверил, испугался, послал Корнилову телеграмму с приказом о его отставке и потребовал отозвать третий конный корпус под командованием генерала Крымова. Но это было уже невозможно. Корпус шел к Петрограду, связь пропала. Керенский взбесился. Пытался назначить на должность главнокомандующего вместо Корнилова сначала генерала Лукомского, потом Клембовского. Оба отказались. Деникин прислал телеграмму, что полностью солидарен с Корниловым. Его тут же арестовали вместе со всем его штабом и бросили в тюрьму, на растерзание солдатне. Керенский назначил главнокомандующим себя. Тут как раз подсуетились большевизаны. Послали своих агитаторов в войска разъяснять, что, мол, выступление Корнилова - гнусная контрреволюция, генералы хотят вернуть царя на трон, восстановить крепостное право и всех непокорных перевешать. Можешь вообразить, что тут началось.
     - Что же? - прозвучал спокойный голос Тани.
     Она стояла в дверном проеме, куталась в нянину шаль.
     Глаза ее сухо страшно блестели.
     - Танечка, ты не спишь, так поздно? - спросил Брянцев, часто моргая, как будто от табачного дыма. - Тебе нельзя волноваться, в твоем положении это вредно, ты профессорская дочка, сама собираешься стать доктором и должна знать такие вещи.
     - Роман Игнатьевич, я должна знать, что происходит в третьем конном корпусе. Мой муж там.
     - Почему ты решила, что он там? Вовсе нет. Корнилов оставил Павла Николаевича у себя, в Могилеве.
     - Их арестовали? Их тоже бросили в тюрьму к солдатам, как генерала Деникина?
     - Да с чего ты взяла? Арестованными занимается генерал Алексеев, он разумный благородный человек.
     - Почему тогда нет писем, вообще никаких известий?
     - Подожди. Вернется твой Данилов, живой и невредимый.
     - Роман Игнатьевич, откуда вы знаете?
     - Не знаю. Но верю. И ты верь. - Брянцев раскрошил папиросу в пепельнице и фальшиво весело улыбнулся. - Надо же, просто в голове не укладывается, еще вчера была пигалица, с мячиком бегала, и вот, пожалуйста, замужняя дама. Вернется твой полковник. О плохом не думай. Мы сейчас обязаны все вместе, дружно, думать о хорошем. Тогда энергетическое поле над Россией выправится и просветлеет.
     - Раз, два, три. Начали, - пробормотала Таня с печальной усмешкой.
     
     ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
     
     
     Москва, 2006
     
     При регистрации Соне выдали какую-то карточку и сказали, что она может пройти в ланж.
     - А что это такое? - спросила Соня.
     - Комната отдыха для пассажиров бизнес-класса. Но вы все равно не успеете. Посадка уже идет.
     После длинной очереди к пограничному контролю Соня очутилась в узком пространстве перед девушкой в униформе, и тут вдруг у нее началась паника. Девушка долго листала ее новенький загранпаспорт, внимательно разглядывала Соню через систему зеркал.
     "Слишком быстро сделали паспорт и визу, - думала Соня, - сейчас окажется, что все фальшивое. Мама все удивлялась, что сразу дали годовую визу, да еще без всякого собеседования. Так не бывает. Кулик - проходимец, Зубов - авантюрист, я идиотка, я хочу домой, на свой диван!"
     - Цель поездки? - спросила девушка.
     - Меня пригласили участвовать в исследованиях по апоптозу.
     - По чему? - девушка недоуменно подняла брови.
     - Апоптоз - это запрограммированная гибель живой клетки, - потея и ненавидя себя, пробормотала Соня.
     - Цель поездки деловая, - девушка хлопнула печать и протянула паспорт, - счастливого пути.
     "Я успокоилась. У меня все в порядке. Нет никакого гилозоического синдрома. Такой болезни не существует. Я сама ее себе придумала. Просто я впервые в жизни лечу за границу и волнуюсь. Это нормально. Господи, куда я положила паспорт и посадочный талон?"
     На плече у нее висел папин портфель, перед отъездом она нашла и прицепила к нему длинный ремень. Он оказался слишком длинным, к тому же постоянно сползал с плеча и цеплялся за концы шарфа. Шарф был новый, и куртка новая, и джинсы, и свитер. Все это они с мамой купили перед отъездом, и все это Соне теперь не нравилось, хотя вчера казалось таким красивым и удобным.
     В портфеле лежал ноутбук и еще куча всего. Мама купила ей кожаную косметичку, какую-то особенную щетку для волос, заставила взять отдельную сумочку с лекарствами, если вдруг в самолете заболит голова, живот, горло, ухо, начнется насморк и кашель.
     Паспорт и посадочный талон торчали из наружного кармана.
     "Прекрати беситься!" - зло скомандовала себе Соня и медленным шагом направилась к парфюмерным витринам, рассеянно нюхала разные духи, пока не перестала чувствовать запахи, хотела выпить кофе в баре на втором этаже, но объявили, что посадка на ее рейс заканчивается. Она вдруг пожалела, что не купила духи. Побежала назад, промчалась мимо парфюмерных витрин, не заметив их, испугалась, обнаружила, что бегает по кругу, и нашла ворота под нужным номером, когда там осталось не больше пяти человек.
     - Пожалуйста, побыстрей, посадка заканчивается.
     - Девушка, сапоги снимите. Не надо босиком, там есть бахилы. Это у вас компьютер? Будьте добры, откройте и включите.
     Все было безупречно вежливо и слегка унизительно. Пока Соня включала и выключала компьютер, портфель выехал на ленте и, задетый лотком с чьей-то шубой, упал. Содержимое вывалилось на ленту и на пол.
     - Если можно, пожалуйста, быстрей.
     - Извините, я сейчас.
     Чтобы все собрать, надо было куда-то поставить компьютер. На ленте появился лоток с ее сапогами.
     - Девушка, вы всех задерживаете!
     Чьи-то руки помогли ей сложить барахлишко в портфель, подняли книгу, которую она взяла читать в самолет.
     - "РИЭМБ в воспоминаниях и документах", - произнес мягкий мужской голос возле ее уха, - что такое РИЭМБ?
     - Российский институт экспериментальной медицины, - расшифровала Соня, положила компьютер в портфель, села, чтобы обуться, и подняла наконец глаза.
     - Спасибо большое!
     - На здоровье. Давайте я подержу вашу куртку.
     Перед ней был Иван Анатольевич Зубов собственной персоной.
     - Есть возможность выкурить последнюю сигаретку, - сказал он, подмигнул и протянул Соне ее пачку, только что поднятую с пола.
     Пока они шли, пока курили в стеклянном загоне, он смотрел на нее и улыбался.
     - Я должен был вылететь позже, но в последний момент мое руководство все переиграло. Вот, лечу с вами. Чуть не опоздал на самолет, даже собраться толком не успел.
     - Иван Анатольевич, я хотела спросить, кто-нибудь еще из русских биологов входит в группу?
     - Должно быть, еще двое или трое, но их кандидатуры пока не утвердили. Вы первая.
     - Почему вы не пригласили Бориса Ивановича?
     - Я уже говорил вам, проект засекречен, а Борис Иванович, как вы знаете, фигура публичная, много выступает по телевизору, по радио, дает интервью и не всегда себя контролирует.
     Это было правдой. Соне стало немного обидно за Бима, но ничего возразить она не могла и спросила:
     - Я должна буду дать подписку о неразглашении?
     Зубов одарил ее очередной неотразимой улыбкой.
     - Софья Дмитриевна, я ужасно не люблю говорить о делах в дороге. Знаете, иногда аэропорт, самолет оказываются единственным местом, где можно отдохнуть и расслабиться. Потерпите. Скоро все узнаете. А сейчас нам уже пора.
     Стюардесса указала им места в первом салоне, забрала верхнюю одежду, повесила на плечики в специальный шкаф.
     - Хотите сесть у окошка? - спросил Зубов.
     - Да, спасибо.
     Соня села, вытянула ноги.
     Теперь можно отдохнуть. В ближайшие три часа она точно ничего не потеряет и нигде не заблудится. Наверное, Зубов прав. В дороге лучше о делах не говорить и не думать.
     Он уселся рядом, пристегнул ремень, достал глянцевый аэрофлотовский журнал, принялся листать.
     У Сони в портфеле защебетал телефон. Она долго искала его, наконец нашла.
     "Софи! Софи! Софи!!!"
     Это было послание не от шоколадного Пети. От Нолика.
     - Пожалуйста, не забудьте пристегнуться и отключить телефон, - сказала стюардесса.
     - Да, конечно.
     "Нолик, я правда тоже тебя люблю! Не скучай".
     Телефон пискнул и выключился.
     То, что случилось в аэропорту, когда Нолик обнял ее, и это отчаянное тройное "Софи" с пятью восклицательными знаками не были для нее сюрпризом. Она понимала, многие годы Нолик ее любит, потихоньку страдает и ждет, ждет. Но она слишком хорошо его знала. Влюбиться в Нолика было совсем уж странно, даже неприлично, все равно что в близкого родственника.
     Каждый раз, когда у Сони начинался роман, он переставал пить, стригся, брился, худел, однажды даже поставил себе фарфоровую коронку на почерневший клык. Во время самой серьезной Сониной истории, когда она чуть не выскочила замуж за милого Петю, Нолик взял и женился, как сам потом сказал, на первой встречной. Жена его оказалась смиренным, тихим, терпеливым существом, готовым преданно обслуживать Нолика. Она не собиралась от него сбегать. Он сам с ней развелся, как только узнал, что у Сони все разладилось, что милый Петя женился на шоколаде.
     Все Сонины романы развивались медленно, неопределенно, и каждый раз у Нолика оставалась надежда.
     - У тебя такой отвратительный характер, ты такая пофигистка и разгильдяйка, что вытерпеть тебя все равно, кроме меня, никто не сможет, - говорил Нолик.
     Он был прав. Ни с кем у нее ничего не получалось. Сначала ей было тяжело подпустить к себе кого-то ближе расстояния вытянутой руки, она мучилась, сомневалась: а стоит ли? А зачем? Потом становилось скучно. Отношения превращались в рутину. Конечно, ей хотелось выйти замуж, родить ребенка, но выбор был невелик. Мальчики ее поколения, одноклассники, сокурсники, коллеги, не были мужчинами в том смысле, что умели только снисходить, дарить себя, ничего не давая взамен.
     Рано или поздно возникал такой подлый подтекст: вас много, я один, так что ты, ученая киска, не особенно выпендривайся. Не ты, так другая. Меня же с руками оторвут, вон, сколько женщин кругом, красивее тебя, моложе.
     Возможно, Соне просто не везло, или слишком высокие у нее были требования, или правда в ее поколении родилось девочек раз в десять больше, чем мальчиков.
     Бабло, тачка, тусня, блин, короче, мат, кокаин, спа, горные лыжи, тренажеры, ботинки из крокодила. Эта категория тридцатилетних менеджеров, для кого-то симпатичная, желанная, для Сони просто не имела пола. Они ее иногда замечали, бывало, что волочились, но что толку?
     Другая категория - так называемые интеллигентные мальчики. Рубашка в клеточку, порезы от бритья, постмодернистская литература, депрессии, амбиции, пафосные обиды из-за пустяка и вязкие выяснения отношений ("Ты сказала... я сказал... не считай меня идиотом..."). Мамины котлетки, хронический гайморит и язва желудка с подробным описанием симптомов, подсчет копеек за исходящие звонки, мимоза на Восьмое марта. Эти годились лишь для усыновления.
     Милый Петя вначале казался ей другим, особенным. На самом деле он просто гибрид менеджера и маменькиного сынка. Но теперь какая разница?
     Нолик не казался, а был другим. Как Соня болела биологией, так он военной историей. Но для нее это была профессия, а для него - странное, бесплатное хобби. В Щукинское театральное училище, на актерский, он поступил когда-то просто так, из куража, на спор, закончил со скрипом, теперь занимался всякой ерундой, за копейки, а мог бы стать историком, защититься, преподавать. Тоже копейки, но все-таки достойное, а главное, любимое дело.
     Принесли напитки. Зубов поднял свой стакан с соком, опять улыбнулся Соне:
     - Ваше здоровье!
     Соня машинально улыбнулась в ответ и выпила свою воду. Самолет развернулся на взлетной полосе и стал набирать скорость.
     - Нолик, Нолик, - пробормотала Соня, - нет, это невозможно.
     - Что, простите? - удивленно спросил Зубов.
     - Ничего.
     Соня покраснела. Она не заметила, что говорит вслух, вытащила книгу, раскрыла на заложенной странице.
     "Проблема продления жизни весьма серьезно интересовала верхушку сталинского ЦК. На исследования не жалели средств. Мы располагаем только отрывочными, случайными данными о характере этих исследований. Даже результаты экспедиций 1932- 35 годов в горные районы Абхазии под руководством профессора Богомольца, профессора Петровой и академика Крутилина никогда не публиковались. Материалы по ним до сих пор не найдены. Известно, что целью экспедиций было изучение феномена абхазских долгожителей.
     Первая волна "дела врачей" 1936-37 годов не выделяется из общей гигантской массы политических репрессий тех лет. Между тем большое число арестов медиков и биологов в те годы было вызвано именно обманутыми надеждами. Стареющие члены правительства и сам Сталин ждали, что ученые вот-вот изобретут для них "эликсир молодости". Разрабатывались все новые методики, ставилось множество экспериментов, не только на животных.
     В лаборатории поставлялись десятки и сотни приговоренных к расстрелу мужчин, женщин, подростков".
     Между спинками передних кресел возникла детская рожица, измазанная шоколадом. Девочка лет пяти показала Соне коричневый язык, хихикнула и спряталась.
     "В 1936-м покончил с собой руководитель секретной лаборатории клеточной терапии Никонов АЛ. Он выбросился из окна своего кабинета, не оставив никакой записки".
     - Катя, прекрати ерзать, - произнес строгий голос, - сиди смирно, смотри в окошко.
     Но девочка опять смотрела на Соню.
     - Я умею делать язык трубочкой. Вот!
     - Класс! - сказала Соня. - Я так не могу.
     - А ты попробуй. Хочешь научу? Если, конечно, у тебя язык подходящий. Ну-ка, покажи!
     - Катя, оставь тетю в покое! - Из-за передней спинки выглянула пожилая дама и посмотрела на Соню. - Извините, пожалуйста.
     - Что вы, все нормально, - улыбнулась Соня.
     - А ты какую книжку читаешь? - спросила девочка.
     - Катя! - грозно крикнула дама, и ребенок тут же спрятался.
     "Лабораторию курировал майор ОГПУ Агапкин Ф.Ф., он имел высшее медицинское образование, до революции был ассистентом профессора Свешникова М.В. После самоубийства Никонова сотрудников лаборатории стали арестовывать одного за другим. К 1938 году все они, от докторов наук до простых лаборантов, были расстреляны. Никаких документов не сохранилось. Майор Агапкин был переведен на другую работу, дальнейшая его судьба неизвестна".
     Самолет мягко оторвался от земли. Соня захлопнула книгу, стала смотреть в иллюминатор, как уходит вниз Москва, в снегу, в ночных огнях. Где-то там, между ровными цепочками фонарей, едет по трассе ее старый голубой "Фольксваген", за рулем мама, рядом Нолик. Темные пятна подмосковных полей, лесов, там, на Долгопрудненском кладбище, свежая папина могила. А сам он где?
     Могила - очевидность. Холм, колышек с жестяной табличкой, через год, когда осядет земля, можно поставить памятник, мраморную доску.
     "Я не верю, что человеческая жизнь начинается и заканчивается в границах физиологических функций организма. Я знаю, что смерти нет. Я никому не собираюсь это доказывать, и никто не докажет мне обратное".
     Огни исчезли. Самолет вошел в плотные облака, у Сони заложило уши. Она закрыла глаза, ей хотелось увидеть папино лицо, услышать его голос, так же отчетливо, как в первые дни после похорон. Но не было ничего, тусклый свет сочился сквозь веки, тугой комок тоски давил горло.
     Смерти нет, но есть очевидность могилы и нестерпимая боль потери, страдание глубокое и темное. Смерти нет, но в это трудно, почти невозможно поверить. Поиск путей физического бессмертия - древний тайный стержень всех естественных наук, химии, биологии, медицины.
     Первая из известных человечеству рукописных медицинских книг была посвящена старению и продлению жизни. Древний Китай, четвертое тысячелетие до нашей эры, эпоха даосизма. В даосизме одной из главных целей было продление жизни адептов. Они верили, что человек может стать богоподобным и бессмертным, если очень постарается. Путь - медитация, легкая растительная пища, особый дао-секс, направленный на увеличение своей жизненной энергии за счет партнера. То есть род вампиризма. Но своих кушать нельзя, только чужих, профанов, недаосов. И чем больше их съешь, тем здоровее будешь. Кстати, сейчас это чрезвычайно модно. В одной только Москве открыто больше дюжины школ, в которых обучают методикам дао всех желающих, за скромную плату.
     Главной тайной даосизма, не раскрытой до сих пор, был поиск эликсира, способного превращать одно вещество в другое, свинец в золото, смертного человека в бессмертного. Вот она, алхимия. Без нее не было бы ни химии, ни медицины. Гиппократ, Аристотель, Авиценна, Гален - все так или иначе пытались найти средство превратить старца в юношу.
     Византийская царица Зоя в первом веке рекомендовала смешивать давленые финики с муравьиной кислотой, розовым маслом, шафраном, желчью кошки, семенем осла и какашками бабочек. Добавлять по вкусу мед и принимать натощак каждое утро. Это и есть эликсир бессмертия. Но получить его невозможно. Бабочки не какают.
     Царица Зоя не была великим ученым. Но вот Роджер Бэкон ученым был. Он пытался использовать для продления жизни ладан, жемчуг, змеиное мясо и дыхание невинных девушек. Любопытно, сколько девушек на него, монаха-францисканца, невинно надышало, если он умудрился прожить восемьдесят лет в тринадцатом веке, когда средняя продолжительность жизни в Европе была не более сорока? Даже такой умница, как Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, величайший врач, хирург и естествоиспытатель шестнадцатого века, известный под именем Парацельс, не избежал соблазна.
     Парацельс был розенкрейцером, алхимиком, астрологом, при этом лечил сифилис и проказу, успешно занимался хирургией. "Мистерия арканума" Парацельса скорее метафизическое, чем медицинское понятие. Впрочем, в пятнадцатом веке одно от другого еще не отделялось.
     "Прима материя" по Парацельсу - вечная духовная субстанция, которая с появлением материального мира взяла на себя заботу по обновлению, омоложению всего живого. В определенном смысле это смыкается с теорией обновления клеток швейцарского биолога Пауля Ниханса.
     В первой половине двадцатого века Ниханс в своей клинике занимался омолаживающей клеточной терапией, вводил людям вытяжки из эмбрионов овец. У него омолаживались Уинстон Черчилль, Шарль де Голль, Сомерсет Моэм, Томас Манн, Рокфеллер. Все они прожили долго, но ста лет не достиг никто. Сам Ниханс умер в восемьдесят девять.
     Разница между Нихансом и Парацельсом в том, что Парацельс был гений, а Ниханс всего лишь ловкий предприниматель от медицины. Парацельс стремился познать духовную сущность живого, чтобы облегчать страдания больных, Ниханс считал, что умеет командовать клеткой, и на своей самоуверенности зарабатывал недурные деньги.
     К началу двадцатого века омоложение стало чем-то вроде эпидемии, в том числе в России. Основатель русской геронтологии Илья Ильич Мечников выдвинул идею о том, что старость - результат самоотравления организма токсинами, скапливающимися в толстом кишечнике. Толстый кишечник по Мечникову - атавизм, и его лучше отрезать. Человек станет испражняться в десять раз чаще, легко, на лету, как птичка, но зато сохранит здоровье и молодость на долгие годы. Впрочем, ни сам Илья Ильич, ни кто-нибудь другой с его благословения никому такую операцию не провел. Все ограничилось полезной и вкусной мечниковской простоквашей.
     Анархист Богданов уже при советской власти переливал кровь от молодых к старым. Профессор Богомолец в тридцатых пытался обновлять клетки соединительной ткани при помощи цитологических сывороток. Сталин внимательно следил за его исследованиями, ждал результатов. Но сам Богомолец взял и умер в семьдесят лет. Сталин, узнав о его смерти, сказал: "Надул, сволочь!"
     Это то, что более или менее известно. А сколько всего осталось за кадром, исчезло в архивах, стерлось в памяти? Теперь уж не найти. Да и стоит ли искать? Если бы чьи-то научные усилия в те годы увенчались успехом, то главным реальным результатом стал бы живой и вечно молодой вождь Иосиф Сталин. Вот было бы доказательство, с которым не поспоришь.
     Весной 1916 года Михаил Владимирович Свешников вытащил с того света мальчика, страдавшего редкой неизлечимой болезнью, прогерией. Бим считает, что Свешников мог использовать стволовые клетки. Их свойства уже были известны. Их открыл и описал русский биолог Александр Александрович Максимов еще в 1908 году. Свешников хорошо знал Максимова, в молодости они вместе стажировались в Германии, во Фрайбургском университете у известного патолога Эрнста Циглера.
     Максимов никак не связывал свойства стволовых клеток, выделенных из красного костного мозга, постоянно делиться и жить без конца с возможностью глобального омоложения всего организма.
     Есть другая версия, что это было воздействие на эпифиз. Но шишковидная железа глубоко, в самом центре мозга, под оболочками. Не мог Свешников провести ребенку сложнейшую, страшно рискованную операцию на мозге так, чтобы никто не знал об этом. Где тот мальчик? Что с ним стало? Почему так долго живет Агапкин? При чем здесь Соня и ее папа? От всех этих вопросов можно сойти сума.
     Самолет плавно, спокойно набирал высоту. В проеме между спинками появилась детская рожица.
     - Не спи! - сказала девочка. - Сейчас будет небо и звездочки! Смотри в окно!
     - Хорошо, я не сплю, я буду смотреть, - согласилась Соня.
     - Смотри! - строго повторила девочка.
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     Еще в январе, двадцать пятого числа, Федор Федорович Агапкин был приглашен на крестины ребенка, которого родила Зина. Девочку назвали Татьяной, не забыли его просьбу. Крестили не в церкви, а в доме родителей Зины, в богатом особняке на Большой Никитской. Федор Федорович не совсем оправился после тяжелой болезни, вызванной вливанием препарата, и сам обряд помнил смутно.
     Девочке едва исполнился месяц, она хорошо прибавляла в весе, уже уверенно держала головку.
     Зина обняла и расцеловала Агапкина.
     - Кормлю сама, как вы велели. Молока хватает, и не надо никаких кормилиц. Вы заметили, как моя Танечка на вас смотрит? Спокойно пошла к вам на ручки. Она вас узнала, она все помнит и чувствует.
     Анна приветливо улыбалась ему, как хорошему знакомому, представила его мужу, братьям, сестрам. Мать семейства, еще не старая, высокая, полная, очень приятная дама, ласково тронула губами его голову, когда он наклонился, чтобы поцеловать ей руку, и потом за праздничным обедом, под оживленные воспоминания Зины и Анны, несколько раз промокнула глаза батистовым платком.
     После обеда Матвей Леонидович Белкин, отец семейства, пригласил Агапкина в свой кабинет. Там пахло хорошей сигарой, дорогой кожей, на полках стояли искусно сделанные модели старинных парусников, на просторном письменном столе глобус и малахитовый, отделанный бронзой чернильный прибор. Все было дорого, добротно, удобно. Хозяин и гость уселись в мягкие кресла, горничная принесла кофе в прозрачном японском фарфоре.
     От крепкой сигары у Агапкина поплыла голова и запершило в горле.
     - Вы напрасно затягиваетесь, - сказал хозяин, - лучше погасите и возьмите обычную папиросу.
     Матвей Леонидович вполне подходил под описание господина в шубе с нарциссами, которого видела Таня. Агапкин хотел спросить, но все не решался. Впрочем, скоро Белкин сам рассказал ему, что был на похоронах Володи.
     - Бедный мальчик, он совсем запутался. Вы знаете, кто тому виной, вы сами чуть не стали жертвой мошенника, - Белкин не назвал имени, взглянул в глаза Федору Федоровичу быстро и пристально.
     - Но последним своим поступком Володя сполна искупил прошлые ошибки. Вы догадываетесь, о чем я?
     - Не совсем, - признался Агапкин.
     - В тяжелый и ответственный момент он обратился именно к вам. Не важно, что двигало им. Главное - результат. Вы спасли жизнь моей дочери и внучки. Думаю, не надо слов, чтобы понять, как я вам благодарен. Я знаю, что вы нуждаетесь в средствах. Назовите любую сумму.
     Федор покраснел и даже вспотел. С деньгами у него правда было плохо. Госпитального жалованья едва хватало на жизнь, а цены росли с каждым днем. Новые штиблеты, брюки, теплое пальто, приличные рубашки, нижнее белье, золотые часики с браслеткой для Тани, у нее ведь тоже именины. Агапкин ясно представил, как купил бы все это прямо сегодня, здесь недалеко, на Арбате. Но вдруг, неожиданно для самого себя, произнес:
     - Благодарю вас, Матвей Леонидович. Вы ничего мне не должны.
     Брови Белкина едва заметно дрогнули.
     - Разве вы не нуждаетесь в средствах? Не стесняйтесь, вы честно заработали свой гонорар.
     - Да, - кивнул Агапкин, - я не богат. Но врачи суеверны. Брать деньги за роды - дурная примета.
     Белкин несколько секунд молча, внимательно разглядывал его, наконец улыбнулся, уже совсем по-новому, без тени снисходительности, как равному, и даже поза его в кресле стала свободнее, расслабленнее.
     - Достойный ответ. Весьма достойный. Иного я и не ждал. Как продвигаются опыты Михаила Владимировича?
     - Очень медленно.
     - Вы принимаете в них участие?
     - Да. Но я только помощник, ассистент. Далеко не все мне известно, многого я понять не могу.
     - И не надо, - Белкин ласково улыбнулся, - у вас иная миссия: быть рядом с Михаилом Владимировичем, по возможности оберегать его от жизненных невзгод, от навязчивого любопытства профанов. Грядут тяжелые времена, такие люди, как профессор Свешников, для нас бесценны.
     Для кого "для нас", Белкин не уточнил. Но Федор и так понял.
     С тех пор они встречались часто. Агапкин узнал, что Володю с восемнадцати лет готовили к посвящению в ложу "Нарцисс". Но он был слишком молод. Ему предстояло ждать не менее трех лет, чтобы стать всего лишь учеником. А хотелось большего, хотелось всего сразу. Нетерпение и болезненное самолюбие привели его в лапы отступника Худолея.
     - Значит, мое посвящение считается недействительным? - спросил Агапкин.
     - Да. Вам придется все начинать сначала, если, конечно, вы хотите.
     Агапкин не знал, хочет ли он вновь проходить унизительный ритуал, произносить страшную клятву. Белкин не торопил его, но мягко давал понять, что отказ от вступления вложу будет непростительной ошибкой.
     Федор Федорович чувствовал, что зашел уже слишком далеко, посвящен в тайны, которыми человек посторонний, профан, владеть не вправе. К тому же его неодолимо тянуло стать одним из избранных, войти в круг сильных, влиятельных людей, получить их покровительство. Быть с ними разумнее и надежнее, чем остаться в подвешенном состоянии, в двусмысленной роли гордого одиночки, особенно сейчас, когда все вокруг рушится и никто не может поручиться за благополучие завтрашнего дня.
     Через пару месяцев он не мог представить свою жизнь без регулярных задушевных бесед с Белкиным.
     Федор никогда не был избалован вниманием к своей персоне. Мать-прачка, измученная работой до скотского состояния, глушила себя водкой. Соученики в гимназии относились к нему свысока, все знали, что принят он был на средства благотворительного фонда. Он жил в нищей подвальной комнате, где зимой лютый холод, нет электричества, уборная - вонючая яма во дворе. Уроки приходилось делать при сальной свече, под пьяные крики за ситцевой шторкой. Но гимназию он закончил с золотой медалью и получил право бесплатного обучения в университете. Подрабатывал частными уроками, мало спал, голодал, мерз, ходил в обносках.
     Михаил Владимирович Свешников вел занятия по военной хирургии. Он оказался первым, кто заметил и оценил его профессиональные способности. Агапкин был благодарен профессору, сильно к нему привязан, но постоянно мучительно чувствовал дистанцию. Все они - профессор, Володя, Таня, Андрюша были из другого теста. Они иначе двигались, говорили, смеялись. Они никогда не дали ему понять, что он чужой, но в этом он видел некое особенное, утонченное унижение.
     Никто на свете не интересовался его мыслями, переживаниями. Любовь к Тане душила его. Он пробовал волочиться за другими, но становилось скучно и тошно. Тянуло к ней. Он уговаривал себя, что это болезнь, которая должна кончиться, или тешился глупыми фантазиями, будто Таня - его жена, или впадал в тяжелое уныние.
     Белкин внимательно, сочувственно слушал его, давал умные советы, поддерживал, внушал надежду и ничего не требовал взамен. Его участие казалось вполне искренним и бескорыстным.
     В августе Агапкин был посвящен в ученики. Ему было дано орденское имя - Дисипль, в переводе с французского - "последователь". Обряд почти полностью совпадал с тем, что ему пришлось пройти у Худолея, но уже не вызвал у него недоумения и ужаса. Он твердо знал, что делает и зачем ему это нужно.
     Он не мог больше оставаться в одиночестве, он хотел уцелеть в грядущей катастрофе. Ложа была для него Ноевым ковчегом. Все вокруг рушилось, он знал, что совсем скоро начнется Великий потоп, но это будет не вода, а кровь. Так говорил Мастер, а он верил ему безоглядно.
     Но пока, вопреки всем пророчествам, вопреки хаосу и неразберихе, в сентябре, как обычно, начался учебный год. Андрюша стал ходить в гимназию, Таня на Высшие курсы, которые очередным приказом были преобразованы в женский университет.
     С самого начала занятий ей пришлось посещать уроки в анатомическом театре. Таня переносила их вполне спокойно. Она успела почти год проработать в военном госпитале. Ей уже приходилось видеть смерть и бывать в мертвецкой. Но однажды она вернулась из университета с белым лицом и испуганными глазами. Села пить чай, и Михаил Владимирович вдруг заметил, что рука ее дрожит, а зубы стучат о край чашки.
     - Папа, ты не помнишь, у тебя не записан телефонный номер Худолея?
     - Где-то был. Надо поискать.
     - Нет. Не надо.
     - Что случилось? Не молчи, рассказывай.
     - Ничего, ничего, ерунда. Наверное, какая-то ошибка.
     - У меня есть его номер, - вмешался Агапкин, - вы хотите позвонить ему?
     - Я сказала, нет. В любом случае это ни к чему.
     - Ты, может, валерьянки выпьешь? - осторожно спросил Михаил Владимирович.
     - Зачем?
     - Затем, что тебя трясет, ты бледная, даже ногти синие.
     - Разве? - Таня поставила чашку и принялась разглядывать свои руки. - Нормальные ногти.
     - Ладно, хватит, - нахмурился профессор, - рассказывай, что произошло?
     - Не знаю. Кажется, я поступила ужасно. Если это был он. А теперь я уверена, что он. И значит, получается, я солгала следователю. - Таня схватила серебряные сахарные щипцы и зачем-то принялась разгибать их, как будто хотела выпрямить.
     - Кто - он? Перестань бормотать и оставь в покое щипцы.
     - Труп. Я шла по коридору, два санитара курили возле каталки. Тело лежало без простыни. Жуткая рана, я никогда таких не видела. Вертикальный разрез, от горла до живота, как будто его вспороли вот так, - Таня подняла руку и вдруг в точности повторила страшный ритуальный жест.
     - И вы решили, что это Худолей? - спросил Агапкин слегка сиплым, но спокойным голосом.
     - Волосы темные, бородка клином, тоже темная. К тому же лицо сильно изменилось, как бывает после смерти. Рот оскален, нос острый.
     - Худолей очень светлый блондин, и бородки не носит, - заметил профессор, - не помню, какой у него нос, но, кажется, картошкой.
     - Выпуклая родинка на щеке, и глаза. Они были открыты. Они как будто смотрели на меня, гипнотизировали. Я не могла шевельнуться. Подошел господин в серой куртке и спросил, почему я так внимательно разглядываю это тело? Не знаю ли я его? Я сказала, что вижу впервые. Он несколько раз переспросил, уверена ли я, что никогда не встречала его прежде? Это очень важно. Он зверски убит, никаких документов при нем не найдено, и необходимо установить личность.
     - Удивительно, - Агапкин попытался улыбнуться, - не думал, что в наше время кто-то еще расследует убийства. Они происходят десятками, сотнями, каждый день, по всей России, и совершенно безнаказанно.
     Таня болезненно сморщилась, прикусила губу.
     - Потом я слышала, как судебный медик сказал, что волосы и бородка крашеные. На самом деле покойник был очень светлый блондин, почти альбинос.
     - Ну, допустим, это действительно Худолей, - медленно произнес профессор и принялся мять папиросу, - что теперь делать?
     - Ничего, - Агапкин зажег спичку и дал профессору прикурить, - если кто-то и должен что-то делать, то уж никак не Таня.
     - Но вдруг его вовсе не опознают? - Таня опять взяла сахарные щипцы. - Тот господин, с нарциссами, помните, я вам рассказывала?
     - Какой господин? - Михаил Владимирович удивленно посмотрел на нее, потом на Агапкина.
     - Кажется, мы сейчас все окончательно запутаемся. Нам не хватает Оси с его детективной фантазией.
     - Да, кстати, - испуганно прошептала Таня, - вы помните неприятного пижона с усиками? Никифоров, кажется. Он представлялся художником, снимал чердак у мадам Котти и наблюдал за нашими окнами в бинокль.
     - Он давно съехал. К чему ты вдруг о нем вспомнила? - спросил профессор.
     - Ося в последнем письме написал, что видел его в Ялте.
     - Вполне возможно. И что с того?
     - Не знаю, - Таня нахмурилась, - он ведь тоже был как-то связан с Худолеем.
     Если уж вас, Таня, так сильно мучает эта история, извольте, я наведу справки, схожу в университетский морг, в полицию. В конце концов, я знаком с Георгием Тихоновичем ближе, чем вы. А вам лучше просто выкинуть из головы этот неприятный эпизод.
     Агапкин говорил спокойно и уверенно. Михаил Владимирович взглянул на него с благодарностью и сказал, что он совершенно прав и больше к этой теме возвращаться не стоит.
     Но дня через три Таня все-таки спросила его, навел ли он справки, был ли в полиции. Он, честно глядя ей в глаза, сказал, что выяснил совершенно точно: Георгий Тихонович Худолей еще в феврале уехал на родину, в Томск. Труп с распоротой грудью и крашеными волосами похоронен в братской могиле как неопознанный.
     - Если вас все еще мучают сомнения, я достану адрес, вы можете написать в Томск, правда, почта сейчас работает скверно.
     - Нет. Спасибо, не нужно.
     Очень скоро эту историю забыли окончательно. Михаил Владимирович заболел ангиной. Неделю держалась высокая температура. Он категорически не подпускал к себе Таню, боялся, что заразит ее. За ним ухаживал Агапкин. Няня Авдотья Борисовна чудом доставала свежее молоко, извлекала из своих тайных запасов заветную банку липового меда, заваривала ромашку и сухую малину.
     Профессор лежал в своем кабинете на диване, много спал, читал. Агапкин по несколько раз вдень прослушивал его легкие, заставлял полоскать горло, поил с ложки микстурами, кормил порошками.
     Федор давно мог найти подходящую квартиру для себя, но все никак не съезжал. В доме Свешникова к нему привыкли, даже старая няня уже не ворчала, стала называть его Феденькой. Так получалось, что он всегда был нужен, полезен. Присутствие его не напрягало, наоборот, облегчало жизнь. Ему удавалось где-то доставать и приносить в дом свежие продукты, яйца, масло, колбасу. Он взял на себя общение с домовым комитетом, который возглавлял дворник Сулейман, и за это Михаил Владимирович был ему особенно благодарен.
     Часто, сидя в гостиной или в столовой, он воображал себя полноправным членом семьи, Таниным мужем. Она любит его и носит его ребенка. Вот сейчас подойдет, обнимет, прикоснется щекой к щеке. Нет никакого Данилова, он остался там, в дурном сне, сгинул в пороховом дыму, под штыками и сапогами пьяной от крови солдатни.
     - Дисипль, вы не должны отступать. В такое тяжелое для нее время он далеко, а вы рядом. Она видит вас каждый день, вольно или невольно прибегает к вашей помощи, чувствует ваше тепло и участие.
     Так сказал Мастер. Он никогда не ошибался.
     
     Мятежный генерал Лавр Георгиевич Корнилов сидел под арестом в Старом Быхове, неподалеку от Могилева, в здании женской гимназии, приспособленном под тюрьму. Вместе с ним осталась небольшая группа верных ему офицеров. Среди них был полковник Данилов.
     С самого начала Павел Николаевич не видел для себя иных вариантов. В середине августа, перед поездкой в Ставку, он имел неприятный разговор с генералом Брусиловым. Старик считал Корнилова авантюристом, не щадящим ни свою, ни чужие жизни.
     Алексей Алексеевич Брусилов был человеком мягким и мирным, характер его вовсе не соответствовал званию боевого генерала. Всеми силами он старался избежать конфликтов и кровопролитий, за что заслужил репутацию двуличного оппортуниста. Он пробыл главнокомандующим совсем недолго и потерпел полное фиаско. Теперь ему казалось, все кончено, все безнадежно. Разагитированные большевиками банды нельзя превратить в боеспособную армию.
     Брусилов смутно знал о задуманном корниловском выступлении и считал, что оно обречено на провал. Прольется много офицерской крови, а толку не будет.
     - У вас молодая жена. Кажется, она ждет ребенка? Уходите в отставку. Катастрофа разразится в любую минуту. Россию вы вряд ли спасете, а семью защитить можете и должны.
     Тяжелое чувство, что старик прав, не покидало Данилова, но он знал: если поступит так, если не использует этот последний шанс, потом, сколько будет жить, не простит себе.
     Корнилов, став главнокомандующим после Брусилова, сумел за короткий срок добиться многого. Да, методы были жестоки, но других не имелось. Корнилов не стал, как его предшественник, объезжать бунтующие полки, вести с ними беседы, убеждать, уговаривать. Он ввел смертную казнь в армии за убийства, грабежи, изнасилования. Преступников вешали открыто, на столбах, и несколько суток не снимали трупы. Это действовало сильно. К концу июля дисциплина стала налаживаться. Но и активность Советов возросла. Большевики шли к власти, нагло и грубо сметали все на своем пути. Правые пребывали в растерянности, враждовали между собой, искали виноватого.
     Полковнику Данилову было невыносимо тяжело прощаться с Таней. Она не пыталась его удержать, он не услышал от нее ни слова упрека.
     - К ноябрю все кончится. Я успею вернуться до того, как ты родишь.
     - Конечно, - она поцеловала его, перекрестила, - я просто не стану рожать, пока ты не вернешься.
     После подавления корниловского выступления и ареста военной элиты все министры Временного правительства подали в отставку.
     - Он выполняет задание Ложи, - сказала Люба Жарская о Керенском, - это часть мирового заговора темных сил. Большевизаны - бесы. Он расчищает для них дорогу. При первой возможности надо уезжать из России. С этой страной кончено.
     Михаил Владимирович с наслаждением пил настоящий, свежий кофе, который принесла Люба. Красивая жестяная баночка с бразильскими зернами была королевским подарком в честь его выздоровления. Люба не доверила горничным смолоть и сварить кофе, отправилась на кухню и все сделала сама, под одобрительное ворчание няни. Ради такого случая Авдотья Борисовна даже вытащила из своего сундука неприкосновенный запас сахару.
     Крепкий сладкий кофе был так хорош, что портить его глупыми речами вовсе не хотелось. Но Люба жаждала полемики, обижалась, когда профессор молчал. Пришлось говорить.
     - Нет у Керенского никакого специального задания. Тщеславие, истерия, амбиции - вот тебе "темные силы". Но это не заговор мирового масштаба, это внутри самого человека, в его маленькой больной голове. Как всякий временщик и самозванец он упивается властью. Он ничтожество, вдруг поднятое на невероятную вершину. Больше всего на свете боится грохнуться вниз, ему нужна поддержка. Страх лишает его рассудка. Он чувствует, каким огромным влиянием сейчас пользуются в массах эти проклятые Советы, и старается им угодить.
     - Миша, но ты же не станешь отрицать, что он масон, так же как все они - Некрасов, князь Львов.
     - И что с того? Причастность к Ложе не делает человека умней, образованней, могущественней. Совсем наоборот, тайные ритуалы расшатывают нервы, рождают иллюзию всезнания, вызывают острый миссионерский бред. Все эти "посвященные", "инициированные" вряд ли были бы так жалки и беспомощны на своих министерских должностях, если бы действовали от лица мирового заговора.
     Так в этом и есть суть их тайного задания - все расшатать, развалить, довести народные массы до полнейшего озверения и открыть путь зверю. Наступит его царство. Солнце почернеет, от прошлой России останется огромное кровавое пятно на карте.
     - Люба, это монолог из твоей новой пьесы?
     - Нет, Миша. Это реальность, и ты обязан с ней считаться. Твоя дочь ждет ребенка. Твой зять в тюрьме, в Быхове. У тебя на руках Андрюша.
     - Люба, я все прекрасно понимаю. Но что же делать?
     - Бежать отсюда.
     - Куда?
     - Да хоть на край света, пока не поздно. Скажи, это правда, что ты отпустил Таню одну в Быхов?
     - Она уехала вчера. Я не отпускал, конечно. Но разве ее удержишь? К счастью, она не одна, с ней еще две офицерские жены.
     - Все равно, это безумие, в ее теперешнем положении. Миша, меня просто убивает твое легкомыслие. Я говорю это как человек, который многие годы знает и любит тебя. Ты как будто глух и слеп, - она вдруг осеклась, густо покраснела и покосилась на Агапкина.
     Он все это время молча сидел в углу, у окна, смаковал кофе, курил и тактично шуршал газетой.
     
     ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
     
     
     Москва, 2006
     
     Дверь квартиры на Брестской Кольт открыл своим ключом. Вошел так тихо, что даже пудель Адам не сразу его услышал и приковылял в прихожую, когда Петр Борисович уже снял куртку.
     Вслед за псом явился охранник-сиделка, отставной майор спецназа по кличке Бутон. В полумраке Кольт заметил направленное на него из-за дверного косяка дуло.
     - Успокойся, Бутон, это я.
     - Петр Борисович, виноват, не узнал. - Майор включил свет, опустил свою пушку. - Не ждал так поздно. Заснул. Извиняюсь.
     Он был сонный, опухший, на мятой щеке отпечатались складки наволочки.
     - Ну, как тут дела? - спросил Кольт.
     - Так себе. От еды отказывается, только воду пьет. Еще сутки, и придется кормить через зонд.
     Кольт вошел в комнату. Старик лежал пластом на кровати, накрытый до горла одеялом. Рядом, на тумбочке, валялась шапочка-калетка. В стеклянной коробке, в голубоватой жидкости, отдыхали вставные челюсти. Петр Борисович присел на край кровати. Агапкин застонал и открыл глаза.
     - Федор, ну что ты устраиваешь спектакли? Мы же все обсудили и поняли друг друга.
     В ответ старик застонал громче и дернул головой.
     - Ну-ка, давай я тебя посажу, зубы вставим и поговорим.
     Кольт отдернул край одеяла. Старик был закутан в белую ткань, туго спеленат, как младенец.
     - Эй, Бутон, ты совсем очумел? Ты что, смирительную рубашку на него надел? - крикнул Кольт, осторожно перевернул старика на бок, принялся развязывать узел.
     - Петр Борисович, так я по инструкции, на ночь.
     Узел не поддавался. Старик мычал, шамкал, шевелил локтями.
     - Что стоишь, как столб? Помоги, ножницы принеси, разрезать эту дрянь.
     - Зачем резать? Я так развяжу. Он, знаете, ползает по комнатам, когда ему нужно, очень даже ловко и быстро. Руки у него сильные.
     Через минуту Агапкин был свободен. Кольт стянул с него через голову белый балахон с длиннющими рукавами. Бутон принес фланелевую пижаму, старика протерли влажной губкой, переодели, вставили челюсти. Кольт действовал на пару с Бутоном, быстро, ловко, как заправская сиделка. Десять лет назад он так же возился со своей умирающей парализованной матерью.
     - Ползает, говоришь? Руки сильные? Кто тебе дал такую инструкцию? Кто? Голова есть? Совесть есть? - нервно проворчал Кольт, когда старика пересадили в кресло.
     - Зубов, твой пес, чекушник, - ответил за Бутона старик, - он приказал. А этот исполняет. Дай мне телефон.
     - Вот видите, Петр Борисович, - сказал Бутон, - что тут можно сделать?
     - Иди на кухню, свари кофе. Ему со сливками, мне черный, крепкий. Иди!
     Бутон удалился. Кольт придвинул свое кресло ближе к старику.
     - Ты хочешь позвонить в Германию?
     - А куда же еще? - старик задвигал ртом, удобней устраивая свои челюсти.
     - Зачем тебе это нужно, Федор?
     - Он должен узнать от меня.
     - Тебе приятно сообщать такие новости?
     - Приятно, неприятно - какая разница? Это моя обязанность. Я всегда держал его в курсе, я был главным и единственным источником информации.
     - Успокойся. Ты давно на пенсии, и он тоже.
     - При чем здесь пенсия? Что ты несешь, Петр?
     - Да, действительно ни при чем, - Кольт вздохнул. - Я закурю, не возражаешь?
     - Кури. Твой чекушник дымит, меня не спрашивает. Кольт застыл с сигаретой во рту, с зажигалкой в руке.
     - Ты хочешь сказать, он был здесь без меня? Когда?
     - Позавчера. Он тебе разве не докладывал? - губы старика сморщились в усмешке. - Смотри, Петр, как я тебя удивил. Дай телефон.
     - Подождем до утра. Сейчас у нас половина второго ночи, стало быть, там половина двенадцатого. Он спит.
     - Дай компьютер, я отправлю почту.
     - Ты представляешь, что с ним может случиться, когда он прочитает такое сообщение?
     - Ладно, подождем, - легко согласился старик.
     Бутон вкатил столик. Кольт залпом выпил кофе из маленькой чашечки, потом зажег свою сигарету. Старик пил медленно, причмокивал, смаковал каждый глоток. Кольт не отвлекал его, встал, приоткрыл окно, дымил на улицу. Звякнула чашка, старик облизнул губы и сказал:
     - Если твой пес чекушник убьет Таню, ты за это будешь гореть в аду.
     - Прости, что? - Кольт загасил сигарету и вернулся в свое кресло.
     - Ты отлично меня слышал, Петр.
     - Слышал, но не понял. Таня умерла в семьдесят шестом, в Ницце. Ты сам рассказывал, как навещал ее могилу там, на русском кладбище.
     - Извини. Я оговорился. Но ты знаешь, кого я имел в виду. Таня умерла в Ницце, а через два месяца в Москве родилась Соня. Прошло тридцать лет, и твой пес убил ее отца.
     - Так, стоп! - Кольт резко встал и прошелся по комнате. - Я понимаю, тебе мой Зубов не нравится. Но из этого не следует, что он убил. Как вообще тебе такая чушь в голову пришла? Дмитрий Лукьянов умер от острой сердечной недостаточности.
     - После того как посидел с твоим чекушником в ресторане. Это был их последний разговор. Чекушник понял, что все бесполезно, что он проиграл окончательно, и это тупик.
     - Дмитрий Лукьянов умер сам. Естественной смертью. Тебе, Федор, рассказала об этом его дочь, Соня, - медленно, хрипло проговорил Кольт.
     - А, уже прослушал запись? - старик усмехнулся. - И ничего не понял? Или не захотел понять? Ты разве не слышал, как она сказала, что у отца было здоровое сердце?
     - Ну, он мог и не сообщать ей о своих болячках, - неуверенно возразил Кольт, - а если учесть его возраст и пережитое потрясение...
     - Да. Потрясение, - старик пожевал губами, - надо было дать ему опомниться, подумать. А твой пес попер напролом.
     - Неправда. Он действовал спокойно, мягко. У них сложились нормальные доверительные отношения, - тихо возразил Кольт.
     - Это он тебе так докладывал.
     - Он записывал каждый разговор. Я прослушивал записи. Я не заметил ошибок.
     - Ты умный человек, Петр. Я рад, что познакомился с тобой. Но ты такой же раб и профан, как другие. Ты никак не можешь расстаться с иллюзией, что все на свете продается за деньги. В этом твоя беда. Скажи, сколько ты заплатил мне, чтобы узнать то, что хотел узнать?
     - Тебе - нисколько, - растерянно пробормотал Кольт.
     - Умница, - старик сморщился в улыбке, - ты выложил много, чтобы добраться до меня, это верно. Однако потом пошел совсем другой счет, другая валюта.
     - Что ты хочешь сказать?
     - Ничего. Подумай. Найди ошибку.
     - Чью?
     - Твою, дурак, твою. Не его. С него, чекушника, иной спрос.
     - Не понимаю, - Кольт нахмурился и помотал головой, - объясни по-человечески.
     Старик взял свою чашку, допил последний глоток кофе, облизнулся, причмокнул и проворчал так тихо, что Кольту пришлось придвинуться ближе.
     - Я предупреждал, чтобы вы не лезли к Дмитрию со своими деньгами. Он не продается. Порода у него такая. Генотип. Ты слушал все записи?
     - Да.
     - И последнюю тоже?
     - Нет. Последний разговор записать не удалось.
     - Зарядка кончилась? - старик неприятно усмехнулся.
     - Представь, да.
     - Удивительно. Твой пес такой аккуратный, пунктуальный, и вдруг перед самой важной встречей забыл зарядить свой маленький аппаратик. Ну что ж, бывает.
     - Ладно, хватит! - разозлился Кольт. - Я эти твои намеки не принимаю. Ты хочешь, чтобы я подозревал Ивана? Нет. Не буду. Не вижу оснований, мотивов не вижу. Зачем ему так рисковать? Он разумный и осторожный человек. Он что, яду подсыпал в ресторане? Заранее принес с собой и подсыпал в еду, в питье? Как ты это себе представляешь? Смешно, в самом деле!
     Старик закрыл глаза и принялся жевать губами. Кольт остыл немного, подошел, поправил съехавший плед, почесал Адама за ухом и заглянул в лицо старику.
     - Ну? Молчишь? Нечего возразить?
     - Все, Петр. Иди, - вяло пробормотал Агапкин, не открывая глаз, - иди домой. Я спать хочу. Скажи этому болвану, чтобы уложил меня, а утром пусть даст телефон и компьютер.
     Больше Кольту не удалось добиться от Агапкина ни слова. Он сам уложил его в постель, а Бутону сказал в прихожей очень тихо, на ухо, чтобы телефона старику не давал ни в коем случае. Компьютер можно, но без Интернета, чтобы почта была недоступна.
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     Таня вернулась из Старого Быхова спокойная и почти счастливая. Муж ее был здоров. Условия в тюрьме оказались вполне сносными, кормили арестованных неплохо, и все, что она привезла, - сухари, яйца, ветчину, нянино варенье, Павел Николаевич заставил ее съесть при нем. Он сказал, что она стала страшно худая и со своим гигантским животом выглядит как рахитичный ребенок.
     - Он кормил меня и причитал надо мной, будто это не он сидит под арестом, а я. У них там отличное общество. К ним перевели всех лучших генералов, Деникина, Эрдели, Лукомского, Маркова, Орлова. К ним постоянно приходят гости, друзья, родственники, делегации от казачьего и офицерского союзов. Многие их поддерживают, по сути, все русское офицерство на их стороне. Внутреннюю охрану несут текинцы, они преданы Корнилову. В городе стоят польские части. Там через станцию постоянно идут солдатские эшелоны, иногда останавливаются, рвутся напасть на тюрьму, расправиться с контрреволюцией, но поляки выставляют пулеметы, пару раз даже вступили в бой.
     В гостиной сидели Брянцев и Жарская, они пришли послушать Таню.
     - Текинский полк - это, конечно, замечательно, и поляки молодцы. Там, кажется, командует корпусом генерал Довбор-Мусницкий? - спросил Брянцев.
     - Да. Он к Лавру Георгиевичу относится с огромным уважением, сочувствует, все понимает, помогает, чем может.
     - Я читала, что недавно начальником могилевского гарнизона назначили генерала Бонч-Бруевича, - сказала Люба, - он большевик, приятель Ленина.
     А я его знаю! - Михаил Владимирович хлопнул себя по коленке. - Между прочим, ему мы обязаны тем, что Гришка Распутин был приближен к царской семье. О мистическом мужике ходили слухи, будто он хлыст. Бонч-Бруевич считался одним из лучших специалистов по русским сектам. Он торжественно засвидетельствовал, что Григорий Распутин - православный христианин, кристальной души человек. Если бы тогда выяснилось, что чудотворец имеет к этой ужасной секте хоть какое-то отношение, его бы при дворе близко не было. Между тем Распутин вырос именно в хлыстовской среде, и Бонч-Бруевич не мог не знать этого...
     - Разумеется, знал, в частных беседах он называл Распутина прохвостом и сектантом, - перебил Брянцев, - но ты, Миша, все перепутал, это другой Бонч-Бруевич, Владимир Дмитриевич. Генерал - его брат, Михаил Дмитриевич. Впрочем, большевики они оба.
     - Генерал совсем недавно держался крайне правых убеждений, - сказала Таня, - он был тесно связан с охранкой. Теперь он, конечно, большевик. Его брат, специалист по сектам, давно и нежно дружит с Лениным.
     - Боже, деточка, откуда ты это знаешь? - Жарская всплеснула руками. - И главное, зачем тебе это знать?
     - Любовь Сергеевна, "деточка" вот здесь, - Таня положила ладонь на свой огромный живот, - а я взрослый человек.
     - Ну, извини, извини, - смутилась Жарская, - конечно, ты взрослая, страшно умная и совершенно самостоятельная. Так что, этот генерал Бонч-Бруевич уже как-то проявил себя по отношению к арестованным?
     - Еще бы! Он выступает с речами перед депутатами местных Советов, призывает расправиться с контрреволюционерами, требует у Керенского перевести всех в настоящую тюрьму, в Могилев, убрать текинцев и приставить революционных солдат. В бывшей гимназии, в библиотеке, удалось найти брошюру со статьями генерала Бонч-Бруевича десятилетней давности, где он призывает к истреблению мятежных элементов без суда. Книжонку послали могилевскому совдепу с дарственной надписью: "Дорогому могилевскому совету от преданного автора".
     - Ну и как? Коварный враг революции был разоблачен? - спросил Брянцев.
     Разумеется, нет. Совдеп полюбил его еще больше, они окончательно сроднились. Вообще, там ведь нет никакой идеологии, никаких принципов. Понимаете, мы продолжаем судить о них с нормальных, человеческих позиций, а они другие. Они вне совести, чести. У Достоевского в "Бесах", помните? Право на бесчестие. Ставрогин говорит, если дать такое право, все к нам прибегут, никого не останется.
     - Достоевский очень уж мрачен, - пробормотала Любовь Сергеевна.
     - Танечка, скажи, что они там думают о будущем? Какие у них планы? Я читал, они готовят побег, - спросил Брянцев.
     - О, это было бы слишком большим подарком для Керенского. Нет, бежать никто не собирается. Ждут открытого суда над Корниловым и полного его оправдания.
     - Да, для армии, для всей России это было бы наилучшим вариантом, - сказал Брянцев, - Лавра Георгиевича, и всех их, разумеется, должны оправдать. Скажи, Танечка, когда у тебя срок?
     - Ждем к середине ноября, - ответил за Таню Михаил Владимирович.
     - Ну, я думаю, ваш Данилов вернется раньше, - уверенно заявила Жарская.
     Тане пришлось еще целую неделю повторять свои рассказы о поездке в Быхов. Судьба узников интересовала всех - курсисток-медичек, гимназистов, соучеников Андрюши, Зою Велс, которая теперь ходила в галифе, в сапогах и ладно сшитой шинели, даже молоденьких шляпниц из ателье мадам Котти, которых Таня встречала у дома по утрам.
     О быховских генералах и офицерах писали все газеты.
     То и дело вспухали волны слухов о побеге и новой попытке переворота. Корнилов в тюрьме получал множество анонимных, нацарапанных левой рукой посланий, где его умоляли спасти Россию, прийти на помощь несчастному, лишенному государственной защиты обывателю.
     В московские банки, в общественные организации, к богатым частным лицам являлись разные личности, требовали крупных пожертвований на "тайную корниловскую организацию", предъявляли записки от московских общественных деятелей и "собственноручные" письма от генерала, подделанные весьма умело.
     Открытого суда ждал не только Лавр Георгиевич Корнилов. Ждала вся Россия. Но суда не было. Керенский сформировал Третье коалиционное правительство, провозгласил Россию федеративной республикой, выпустил из тюрьмы Троцкого и прочих большевиков.
     Бастовали и закрывались заводы, фабрики, стояла железная дорога. Ленин заявил, что пришло время захватить власть:
     - За нами верная победа, ибо народ уже близок к отчаянию и озверению.
     
     В октябре Тане стало совсем нечего надеть. Даже самые свободные юбки и платья не сходились, магазины готовой одежды в Москве закрывались, частных портных почти не было, а те, что остались, заламывали чудовищные цены. Няня извлекла из своих сундуков платья, в которых мама носила Андрюшу на последних месяцах.
     - Мама со мной в животе выглядела так же? - спросил Андрюша, внимательно разглядывая сестру.
     - Нет. Иначе. Она была на пятнадцать лет старше, - хмуро пробормотал Михаил Владимирович, - вообще, мне не нравится эта затея. Неужели нельзя придумать что-то другое?
     - Папа, перестань, - поморщилась Таня, - ты никогда не был суеверным.
     Михаил Владимирович отвернулся и ничего не ответил. У него не выходило из головы случайное замечание хирурга Потапенко: "Восхищаюсь вашей Таней. Поразительно храбрая барышня. Беременная ходит на занятия, не гнушается уроками в анатомическом театре, рожать собралась в последний день Помпеи".
     
     ***
     
     Гамбург, 2006
     
     Самолет стал снижаться. Зубов, до этой минуты спокойно дремавший в кресле, вдруг наклонился к Соне и прошептал:
     - Простите, мне ужасно неловко. Можно я подержу вас за руку, пока мы будем садиться?
     - Пожалуйста, если вам страшно. - Соня слегка удивилась, но дала ему руку.
     - У меня фобия, - объяснил он и мягко сжал ее кисть, - однажды самолет чуть не разбился, именно при посадке. Машину стало болтать в воздушных потоках, выдали кислородные маски. Было полное ощущение, что вот сейчас грохнемся. У вас холодные руки. Вы мерзнете?
     - Нет. Просто знобит немного. Я недавно болела. Воспаление среднего уха.
     - Да, я знаю, вы болели, но не думал, что так серьезно. У меня в детстве однажды было воспаление среднего уха, лет в десять, наверное. Сначала я радовался, что можно не ходить в школу, но потом проклял все на свете. Жуткая боль. У вас сейчас уши не закладывает?
     Они разговаривали шепотом. Свет в салоне погасили, горели только маленькие лампочки. Зубов продолжал сжимать ее руку.
     - Да, немного.
     - Вам не страшно?
     - Пока самолет не взлетел, было страшно, даже коленки дрожали. Потом сразу прошло, стало интересно. Совершенно новое ощущение. Я даже не могу вспомнить, когда в последний раз летала на самолете.
     - Я только и делаю, что летаю. Боюсь ужасно, чувствую себя отвратительно. Мой вестибулярный аппарат ни к черту не годится. Но никуда не денешься. Знаете, я очень рад, что мое руководство из всех многочисленных претендентов выбрало именно вас.
     - Спасибо. Кстати, я хотела спросить почему?
     - Вы талантливый биолог. Вы работоспособны, абсолютно порядочны, не тщеславны, - Зубов слегка пожал ее руку и отпустил, - я лично настаивал на вашей кандидатуре. Помимо всего прочего, вы мне по-человечески очень симпатичны.
     - Иван Анатольевич, но вы же видели меня всего один раз, в ресторане.
     - О, это вам только кажется, - он улыбнулся и подмигнул. - Я, Софья Дмитриевна, занимался вами, я вас изучал почти год. Это моя работа.
     - Ужас какой! Неужели меня так тщательно проверяли? А я ничего не заметила.
     - За проектом стоят гигантские деньги. Моему руководству нужны абсолютно надежные эксперты, не просто специалисты, а люди, которым можно полностью доверять, которых нельзя перекупить.
     В иллюминаторе вспыхнули огни. Бескрайняя россыпь огней. Ночной Гамбург, в котором Соня никогда не бывала. На переднем сиденье строгий голос повторял:
     - Катя, перестань вертеться. Зачем ты расстегиваешь ремень?
     - Бабушка, мне больно. Ушки болят.
     - Потерпи немного, мы уже садимся. Сейчас все пройдет.
     Сзади разговаривали двое мужчин, Соня не могла разобрать слов, ей то и дело мерещилось:
     "Будьте осторожны, прошу вас!"
     В голове у нее мгновенно прокрутился весь долгий разговор с Агапкиным. Она вдруг ясно вспомнила, что один раз он назвал ее папу просто Дмитрием, словно старого знакомого, и он плакал, узнав о папиной смерти. Тогда она не поняла этого, слишком все было странно, неожиданно. А сейчас ясно отдала себе отчет: он папу знал, а папа его - нет. Как такое могло быть? Почему?
     Самолет приземлился. Зубов помог Соне надеть куртку.
     - Не забудьте шарф. Здесь немного теплей, чем в Москве, но сырость и ветер.
     Пока стояли в очереди к пограничному контролю, он рассказал ей, что она переночует в Гамбурге в гостинице, а утром они отправятся в Зюльт. Это маленький остров на севере Германии.
     - В Зюльт?
     - Там лаборатория, в которой вам предстоит работать. Там красиво. Морской воздух, тишина. Скучновато, конечно, но у вас будут выходные, сможете ездить, куда пожелаете.
     - Почему именно Зюльт?
     - Наше руководство искало спокойное, экологически чистое, но при этом комфортное и цивилизованное место, подальше от любопытных журналистов.
     - Зюльт, - опять повторила Соня.
     Зубов недоуменно улыбнулся и заглянул ей в глаза.
     - Софья Дмитриевна, объясните, что вас так удивило?
     - Нет. Ничего. Я читала об этом острове. Есть роман Зигфрида Ленца "Урок немецкого", там действие происходит именно на Зюльте, во время Второй мировой войны.
     - Хороший роман?
     - Замечательный. Нас кто-нибудь встречает?
     - Нет, - он снял ее чемодан с багажной ленты, - зачем?
     - Ну, не знаю... Я в первый раз за границей...
     - Не волнуйтесь, Софья Дмитриевна. Я буду все время рядом. Я вас селю, кормлю, везу на Зюльт, беру под крыло, решаю все ваши проблемы. Не возражаете?
     - Спасибо, - улыбнулась Соня, - не возражаю.
     
     ***
     
     Москва 1917
     
     В лазарете все было под контролем совдепа. По коридорам, палатам, процедурным шныряли наглые неопрятные личности. Они подслушивали разговоры, заглядывали в кастрюли на кухне, вламывались в верхней одежде, в грязных сапогах в операционные. Они везде искали агентов контрреволюции, они таскали спирт, морфий, рвали простыни и бинты себе на портянки.
     Шестидесятилетняя сестра Арина получила удар сапогом в живот. Детина в черном бушлате волок ночью по коридору тюк с новыми казенными пижамами. У детины было удостоверение уполномоченного совдепом. Старая монахиня пыталась спасти госпитальное имущество. Вор ударил Арину, беспрепятственно вышел из госпиталя с тюком. Пижамы можно было выгодно продать или обменять на любой московской толкучке.
     В другой раз фельдшер Васильев поймал комиссара с пудовым мешком госпитального сахару. Казенный сахар и самого фельдшера спасла случайность. Мимо проходила пожилая санитарка, она несла утку из-под лежачего больного, полную до краев. Дождалась удобного момента и выплеснула содержимое комиссару в лицо.
     Но тех, кто пытался противостоять хаосу, воровству и бесчинствам, оставалось все меньше. Сестра Арина оправилась после травмы, уехала в свою обитель под Москвой. Васильев отпросился в отпуск, сказал, что хочет навестить родственников в деревне, и все не возвращался. Хирург Потапенко стал потихоньку пить, и вот уже несколько раз во время операций Михаил Владимирович замечал, что от него пахнет спиртным.
     Раненых офицеров приходилось класть в солдатские палаты, там постоянно случались стычки. Обстановка в госпитале стала не просто нервозной, а взрывоопасной. Молодой поручик, перенесший сложную операцию на брюшной полости, выживший чудом, влез на тумбочку и произносил речь в защиту конституционной демократии. Орал так, что у него разошлись швы, открылось кровотечение. Он свалился и рассек висок о железную спинку кровати. На следующий день умер, не приходя в сознание.
     Однажды прямо в операционную ворвался выздоравливающий солдат, оттолкнул двух сестер так, что они упали на пол, схватил скальпель и помчался назад, в палату, разбираться с каким-то из своих политических оппонентов.
     - Так работать невозможно, - сказал Михаил Владимирович, - я не психиатр и не городовой.
     Они с Агапкиным возвращались домой ранним утром. Небо едва светлело, еще видны были звезды. Подморозило, оледенелые бурые листья хрустели под ногами. Кажется, в Москве не осталось ни одного дворника, ни одного извозчика. Иногда мимо проносились грузовики, броневики. Б предрассветной тишине грохот казался оглушительным. Профессор вздрагивал. Он был слишком легко одет и мерз, он похудел, осунулся.
     - Может быть, пора уволиться из госпиталя? - спросил Агапкин.
     - Не знаю. Я хороший хирург. Не могу без практики. Да и жалованье.
     - Вы можете жить на гонорары.
     - С начала учебного года я еще не получил за лекции ни копейки. Все обещают, но врядли выплатят. Банк, в котором хранились мои сбережения, исчез еще в марте. То ли лопнул, то ли просто хозяева удрали за границу.
     - Мне всегда казалось, вы богаты, - признался Агапкин.
     - Богаты торговцы, чиновники, банкиры. Я всего лишь лекарь, и таким же лекарем был мой отец. Правда, ни он, ни я никогда не бедствовали, привыкли жить, не думая о завтрашнем дне. Я отлично зарабатывал, но и тратил много. Нет. Уволиться из госпиталя я не могу. Я должен кормить детей.
     - Таня замужем, - осторожно заметил Агапкин.
     - Сейчас по всей России офицерские семьи нищенствуют. Керенский кому-то выплачивает мизерные пособия, но только не тем, чьи мужья связаны с Корниловым.
     У Павла Николаевича было отличное офицерское жалованье, был небольшой доход от имения, но оно все разграблено и сгорело.
     - Неужели и у него нет сбережений?
     - Федор, вы задаете бестактные и смешные вопросы, - профессор улыбнулся. - Какие сбережения? В чем? В царских рублях? В керенках? Впрочем, я совсем ничего в этом не смыслю.
     - Ваши исследования стоят очень дорого, - сказал Агапкин после долгого молчания.
     Профессор тихо рассмеялся.
     - О, да. Раньше я покупал крыс по пятаку, теперь они бесплатно бегают у нас в подъезде.
     - Вы меня не поняли. Дорого стоит результат. Я уверен, даже в наше безумное время найдутся люди достаточно дальновидные, чтобы оценить значимость вашей работы, и достаточно сильные, чтобы обеспечить вас всем необходимым.
     - Федор, вам ли не знать, как далеки мы еще от реальных, хоть сколько-нибудь достоверных результатов! Да и не хочу я связываться с дальновидными сильными людьми. Они станут вмешиваться, я почувствую себя обязанным им и не свободным. Ас этим чувством мне будет трудно, почти невозможно работать. Они за свое покровительство пожелают чуда, омоложения, а я не уверен, нужно ли делать открытие в этой области. Сразу встает такое множество вопросов, вовсе не научных, а нравственных. Я никогда не возьму на себя права ответить на них.
     Агапкин шел, низко опустив голову, глядя под ноги, и вдруг остановился, снял с себя теплый шарф и обмотал им шею профессора.
     - Спасибо. А вы как же? - удивился Михаил Владимирович.
     - Я не переболел ангиной, я вот воротник подниму, идти недолго.
     Они вышли на Тверскую-Ямскую. Мимо них промчалось несколько военных грузовиков. За ними бежала толпа вооруженных солдат. Грохотали сапоги, тряслись на плечах винтовки со штыками. Когда стих рев моторов и топот ног, стали слышны гулкие раскаты, совсем близко, со стороны Красной площади.
     - Это что? Гроза? - спросил профессор. - Разве бывают грозы в конце октября? Вам не кажется, что-то происходит? Смотрите, вон броневики едут, и все туда, к Кремлю.
     - Пойдемте скорей домой, - сказал Агапкин и взял его под руку, - не знаю, что происходит, но на улице небезопасно.
     Дальше шли молча. В подъезде было темно и холодно. Лифт давно не работал.
     - Федор, вы имели в виду кого-то конкретно, когда сказали о дальновидных и сильных людях, - вдруг спросил профессор. - Кто-то обращался к вам с предложениями?
     - Ко мне? Ну что вы! Если бы и обратились, то к вам.
     Они вошли в темную тихую квартиру. Света не было.
     - Хочется горячего чаю, - прошептал профессор, - но все спят. Жаль будить.
     - Я согрею воду на примусе, - предложил Агапкин.
     - Не уверен, что остался керосин.
     - Есть. Я вчера достал пару бутылей. Идемте на кухню, там тепло.
     - Кажется, везде одинаково холодно. А ведь скоро ноябрь, начнутся морозы. Интересно, топить будут? Послушайте. Опять там грохочет. Это ведь никакой не гром, это пушки.
     - Вероятно, да. Не стоит сегодня Андрюше ходить в гимназию, а Тане на курсы.
     - Не стоит, - эхом отозвался профессор и слегка вздрогнул от очередного раската.
     Огонек примуса весело запрыгал, Агапкин достал из буфета сахар, две ржаные лепешки.
     - Михаил Владимирович, я хотел вас спросить. Как вы думаете, почему все три мои крысы погибли, а выжила только та, четвертая, которой вы влили препарат? Это ведь был тот же раствор, из одной склянки. Что я сделал не так?
     - Вы испугались червя, - профессор улыбнулся и покачал головой, - или он вас испугался. Ко мне они привыкли, а с вами встретились впервые.
     - Странно, - Агапкин нахмурился, - у вас нет других объяснений?
     - Нет. И пока не может быть. Мои тоже не все выживали. Какая разница, кто вводит препарат? Все зависит от организма самого животного. Нравится он паразиту или не нравится. В этом дело. Смотрите, вода закипела.
     Агапкин заварил свежий чай. От очередного раската вздрогнул и чуть не ошпарил руки.
     - Я все пытаюсь проследить историю нашей твари, - продолжал профессор, - знаете, этот дом напротив очень старый, он был построен в конце восемнадцатого века, уцелел при пожаре 1812 года. Когда-то в нем обитал странный человек, Никита Семенович Короб. Этнограф, историк, путешественник. Дважды он предпринял длительные экспедиции на восточную окраину России, в Вуду-Шамбальские степи. Он вел там раскопки на развалинах святилища древнего божества Сонорха, Хозяина времени. Существует миф, что жрецы Сонорха жили подвести, триста лет. Во время второй экспедиции Коробу удалось раскопать древнее захоронение. Кажется, никаких кладов, золота, драгоценных камней он не нашел. Только черепки и кости.
     Профессор говорил, как будто старался заглушить звуки выстрелов своим быстрым свистящим шепотом. Агапкин заерзал на стуле.
     - Вот оно что. А я все удивлялся, зачем вам старые книжки какого-то Никиты Короба?
     - Заметили у меня на столе? - хитро улыбнулся профессор.
     - Да, случайно, - Агапкин слегка покраснел. - Вы думаете, он что-то привез в Москву?
     - Возможно. Впрочем, в книжках своих он об этом не сказал ни слова. Вскоре после второй экспедиции Короб умер.
     - Значит, среди хлама, который выкинула из подвала мадам Котти, могли быть какие-то древние останки?
     - Могли, - кивнул профессор, - когда я стажировался в Германии, в университетскую клинику попало несколько рабочих с археологических раскопок. Они были заражены неизвестным паразитом. Такое случается иногда. Я же говорил вам, что жизнеспособных цист находят в останках мамонтов. Впрочем, хранились в подвале древние сокровища Короба или нет, теперь уже неважно. Мадам Котти все выкинула.
     - А жрецы? - чуть слышно пробормотал Агапкин. - Куда они делись?
     - Вы хотите найти их? Федор, вам не кажется, что нас с вами заносит в какие-то метафизические дебри? Скоро блюдечко станем крутить, как господин Бубликов.
     Совсем близко, за окном зазвучали крики, топот. Шарахнуло несколько выстрелов. В кухне появилась Таня.
     - Папа, Федор Федорович, вы уже дома, какое счастье. Сама не понимаю, как уснула в эту ночь.
     - Танечка, сядьте, я вам чаю налью, - сказал Агапкин.
     - Да, спасибо. Поздно вечером, пока вы были в госпитале, пришел Павел, он забежал всего на пару минут.
     - Он вернулся из Быхова? - спросил профессор.
     Ну, да, да, в Петрограде большевики захватили телеграф, телефонную станцию, вокзалы, мосты. Они уже взяли Зимний, арестовали Временное правительство. Петроград весь большевистский. Сейчас они заняли Кремль, захватили оружейный арсенал. Их штаб на Скобелевской площади. Наш - в Александровском училище, на Знаменке. Москва пока держится. Москву защищают.
     - Кто? - тихо спросил Агапкин.
     - Юнкера, - ответила Таня.
     - Юнкера - дети, - сказал Михаил Владимирович, - кто там еще?
     - Отряд прапорщиков, женский выпуск училища, восемнадцать барышень. Студенты, гимназисты старших классов, учителя, актеры. Взрослых профессиональных военных совсем мало. Павел там, из училища они должны пойти к Кремлю и к Скобелевской площади. Наверное, уже пошли. Слышите, стреляют, совсем близко.
     Михаил Владимирович вдруг встал, поцеловал Таню в лоб и вышел из кухни.
     - Папа, куда ты?
     - Михаил Владимирович!
     Они оба, Агапкин и Таня, бросились за ним. Он зашел в кабинет, достал из ящика свой револьвер, коробку с патронами.
     - Папочка, не надо, пожалуйста!
     - Михаил Владимирович, я не пущу вас, вы плохо стреляете, какой в этом смысл? Вы большой ученый, вы нужны России. Вы отец, скоро станете дедом. Я сам пойду, вам нельзя рисковать!
     Из детской прибежал сонный испуганный Андрюша в ночной рубашке. Агапкин крепко держал Михаила Владимировича за руку. Таня стояла в дверном проеме.
     - Федор, пустите руку. Танечка, дай мне пройти. Я не могу сидеть дома. Я не могу больше. Поймите меня, простите. Танечка, прошу тебя, отойди.
     Андрюша, не сказав ни слова, побежал назад, в детскую, и через минуту вернулся, полностью одетый, в гимназической форме.
     - Папа, я иду с тобой.
     - Нет. Ты останешься дома, с Таней. Федор, вы, если желаете, идемте вместе. У вас есть оружие?
     Пистолет, отнятый когда-то у поэта Сысоева, лежал у него в кармане. Агапкин еще в августе достал к нему коробку патронов и в последние дни с ним не расставался.
     - Да, Михаил Владимирович. У меня есть оружие. Но я пойду один. Вы слишком взволнованы сейчас. Ваши несколько револьверных выстрелов большевиков не победят, а дети могут остаться без отца. Мало шансов даже дойти до Александровского училища. Слышите, что там творится?
     Правда, пальба велась совсем близко, под окнами. Казалось, дрожат стены.
     - Федор, возьмите оружие и идемте, - сказал профессор, - Андрюша, ты остаешься с сестрой. Заприте дверь, не подходите к окнам.
     Таня уже не стояла в проеме. Она отступила, прижалась спиной к стене. Михаил Владимирович поцеловал и перекрестил ее, Андрюшу и, не оглядываясь, быстро вышел вместе с Агапкиным.
     
     ***
     
     Гамбург, 2006
     
     - Погода отвратительная, вы устали, я, честно говоря, тоже. Вряд ли стоит сегодня смотреть город. Если захотите, сможете сюда приехать на ближайшие выходные. Кстати, как вы любите отдыхать?
     - Дома на диване, с книжкой.
     Они ехали из аэропорта мимо красивых, ярко освещенных вилл. Вдоль трассы была дорожка для велосипедистов. Соне показалось, что велосипедов здесь больше, чем машин.
     - Почему же так получилось, что вы никогда не бывали за границей?
     - Не знаю. Мама звала меня к себе в Сидней, но это страшно дорого. Самые дешевые билеты больше тысячи. Папа как-то хотел взять с собой в Париж на симпозиум, но у меня была срочная работа, к тому же это тоже дорого.
     - В Париж можно будет слетать на пару дней, если захотите. А сюда, в Германию, он вас с собой не звал?
     - Нет, конечно. Он ездил в гости к своему бывшему аспиранту, это было бы совсем неудобно.
     Соня смотрела в окно. Район вилл давно кончился. Мимо плыли мокрые, подсвеченные прожекторами деревья какого-то бульвара, за поворотом показались башенные краны порта.
     Повернувшись к Зубову, она вдруг спросила:
     - Скажите, Иван Анатольевич, если вы так подробно изучали меня почти год, вы, может быть, знаете, с кем встречался мой отец в ресторане "Тампль" у Тверского бульвара вечером двадцать седьмого ноября?
     Свет фар встречного автомобиля осветил лицо Зубова. Он смотрел прямо на Соню. Его глаза, волосы, губы на фоне смуглой кожи показались белыми, как будто это был негатив на фотопленке.
     - Софья Дмитриевна, - он тяжело, хрипло откашлялся, - кажется, вы не совсем верно меня поняли. Ни за вами, ни тем более за вашим папой никто не следил. В Австралию для наблюдения за вашей мамой мы своих агентов также не отправляли.
     - Простите. Я понимаю. Но я думала, вдруг, случайно, вы знаете? Дело в том, что ночью, после этого ужина, папа умер.
     - Вот как? А он сам разве не рассказал вам, кто и зачем пригласил его в ресторан?
     - Нет. Он обещал, что все расскажет утром. И был очень расстроен, напряжен.
     - Ну, возможно, просто плохо себя чувствовал, устал, сердце болело.
     - У него было здоровое сердце, - тихо пробормотала Соня и отвернулась, - он очень следил за своим здоровьем. Делал зарядку, принимал витамины и почти никогда не болел. И вот однажды поужинал с кем-то в ресторане, а после этого сразу умер. Разве не странно?
     - Софья Дмитриевна, я не понял, вы подозреваете, что смерть вашего папы не была естественной? Но какие у вас основания? Ваш папа был связан с криминальным миром? Занимался теневым бизнесом? Вел рискованные журналистские расследования? Работал в разведке? Ему, если не ошибаюсь, было около семидесяти?
     Соня сама не знала, зачем завела этот странный разговор. Возможно, так подействовал на нее вид вечернего города за окном. Она вспомнила, что папа улетал тем же рейсом, и значит, так же ехал на такси, видел эти виллы, парк, портовые краны. Судя по карточке гостя, в Зюльт он прибыл только на следующий день. Стало быть, ночевал в Гамбурге. Интересно, где?
     - Отель "Виктория"! - торжественно объявил шофер и затормозил у ярко освещенного дома в имперском стиле.
     Над входом Соня заметила светящийся полукруг из четырех звезд. Фойе напомнило ей ресторан, в котором она встречалась с Куликом и с Зубовым. Ковры, мрамор, зеркала в золоченых рамах, живые цветы, мягкие кожаные кресла и диваны, в которых сразу тонешь и вставать не хочется. И пахло так же - дорогим парфюмом, хорошим кофе, медовой сигарой. Только зеркала были здесь почему-то не такие беспощадные, Соня не выглядела в них жалкой запуганной оборванкой, наоборот, ей понравилось собственное отражение. И вместо охранника-шкафа был швейцар в красной униформе, с пышными седыми бакенбардами, он приветливо поздоровался и улыбнулся лично Соне.
     Вообще, здесь улыбались все. Девушка на ресепшене, чернокожий молодой портье, который взял у Сони ее чемодан, высокая дама в лифте с голубыми, остриженными бобриком волосами.
     Сонин номер был на седьмом этаже, Зубова поселили на пятом.
     - Через полчаса жду вас внизу, пойдем ужинать, - сказал он и сунул ей в руку несколько монет, - у вас вряд ли есть мелочь, дадите ему на чай.
     Ковры в коридоре делали шаги беззвучными. Портье вставил в электронный замок карточку, включил свет, вкатил чемодан, засиял сливочной улыбкой, радостно поблагодарил за чаевые и ушел. Соня осталась одна и застыла посреди просторной комнаты.
     Мебель темного дерева, в стиле модерн конца девятнадцатого века, с витыми ножками, кресла, обитые синим бархатом, такие же шторы, с золотыми тяжелыми кистями, и покрывало на гигантской кровати. Между двумя окнами прелестное маленькое бюро, со множеством ящичков, с выдвижной столешницей. Мягкая, ласковая тишина. Ни звука, ни шороха.
     Соня присела на край кровати, зажмурилась и вдруг услышала спокойную идиллическую музыку. Сам собой включился телевизор.
     "Добро пожаловать, фрау Лукьянова! Мы рады приветствовать вас в отеле "Виктория"! Желаем вам приятного отдыха!" - было написано на экране, по-немецки и по-английски.
     - Спасибо, - сказала Соня, нашла пульт и выключила телевизор.
     На подушке лежала шоколадка. На журнальном столике, в вазе, под белоснежной салфеткой с вензелем - яблоко, груша, гроздь черного винограда и записка, извещавшая, что это - маленький презент вам, дорогой наш гость. Над тумбочкой у кровати, в резной деревянной рамке красовалось искусно вышитое по канве, цветными нитками, изречение на трех языках:
     "Пожалуйста, не курите в постели. Пепел, который мы найдем здесь утром, может оказаться вашим!"
     - Хорошо, не буду, - пообещала Соня.
     В ванной была просторная душевая кабинка со скамеечкой внутри и множеством каких-то дополнительных массажных кранов, гора полотенец, махровый халат. На мраморной полке у раковины строй бутылок с шампунями, кремами, лосьонами и еще куча всего, от расчески до зубных нитей.
     Соне захотелось залезть под этот замечательный душ, потом облачиться в халат, скромно поужинать маленьким отельным презентом, выкурить сигарету, не в постели, конечно, а у окна, за которым открывается вид на мокрый сквер, на далекие портовые краны. Спокойно выспаться в бескрайней постели, под невесомой пуховой периной. И не ходить ни на какой ужин с Иваном Анатольевичем.
     Да, именно так.
     А завтра утром, не прощаясь, тихо умотать в аэропорт. Тысячи евриков, которые принесла курьер, хватит на билет до Москвы. За гостиницу наверняка фирма уже заплатила. Интересно, потребуют они вернуть деньги? Даже если не потребуют, вернуть придется. А где взять? Занять не у кого.
     Холодная вода привела ее в чувство. Соня умылась, причесалась, переодеваться не стала. Вытащила из портфеля свой ноутбук, включила, вошла в почту.
     "Привет! Пока ты летела, я, старый толстый Нолик-алкоголик, нарыл для тебя, Репчатая, кое-что интересное.
     На нескольких фотографиях рядом с Таней седой военный - ее муж. Весьма известная личность, один из лидеров Белого движения, полковник Данилов Павел Николаевич. Если хочешь, напишу о нем подробней. Я сначала сомневался, он ли это, но потом нашел упоминание о нем в мемуарах Жарской, откопал у себя еще пару книг с белогвардейскими мемуарами и фотографиями. Точно, он.
     Но это еще не все. Их сын, Данилов Михаил Павлович, военный историк, автор нескольких очень приличных монографий о Второй мировой войне, две недавно вышли у нас, я читал. Он до сих пор жив. Ему восемьдесят девять лет. И живет он в Германии, на острове ЗЮАЫП. Совсем недалеко от Гамбурга.
     Тебе большой привет от мамы. Завтра мы с ней едем на кладбище. Она тебя целует, я тоже. Пиши, пожалуйста, чаще.
     Твой Zero".
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     Рассвело, но теплее не стало. Небо затянулось белесой дымкой, ровной и плоской, как матовое стекло. Сквозь нее был виден бледный солнечный диск. Со стороны Скобелевской площади раздавались редкие залпы тяжелых орудий, иногда коротко, сухо стрекотали пулеметы. Улица казалась пустынной, но когда затихала канонада, можно было различить шорох листьев, голоса, шаги, даже чье-то близкое тяжелое дыхание.
     Агапкин оглядел темные окна домов, прислушался.
     - Давайте сразу туда, к площади, - сказал профессор. - Это ближе, чем Знаменка.
     - Нет. Там может быть неразбериха. В любом случае надо дойти до Патриарших.
     Федор Федорович надеялся, что в штабе профессора уговорят заняться его обычном делом, лечить раненых, а не бегать под пулями.
     Вы обязаны быть с ним рядом, не оставляйте его ни на минуту. Вы отвечаете за его жизнь. Не выпускайте его из квартиры. Там будет безопасно. Квартиру не тронут. В крайнем случае, дадим дополнительную охрану. В госпиталь он больше возвращаться не должен.
     Этот приказ был передан Агапкину накануне вечером. Он пытался увести профессора из госпиталя сразу, не ждать утра, конца дежурства, но не получилось. Михаил Владимирович должен был следить за состоянием двух своих тяжелых больных и ни за что не хотел их оставить.
     То, что пришлось идти домой утром, уже являлось неоправданным риском и нарушением приказа. Но кто мог вообразить, что профессор станет рваться в бой? Даже Агапкину, знавшему его достаточно хорошо, такое не пришло в голову.
     Никакой связи сейчас у Агапкина не было. Он не мог спросить совета. Он понимал, что если бы пытался силой удержать профессора дома, то навсегда лишился бы его доверия. Он не посмел применить силу. И вот они бегут через Тверскую-Ямскую. Осталась всего пара шагов. Почему-то тротуар кажется безопаснее, чем мостовая. Сейчас можно свернуть на Брестскую, там проходной двор.
     За грохотом очередной канонады Федор не сразу услышал шаги за спиной, а когда обернулся, человек в галифе и кожаной куртке уже сдернул с плеча винтовку. Он был близко, настолько близко, что Федор разглядел бледное молодое лицо, страшно расширенные зрачки, прилипшие ко лбу темные пряди из-под козырька кожаной кепки, высокие, зеркально начищенные сапоги. Хорошие сапоги, офицерские. Видно, снял с кого-то, они велики ему, хлопают громко.
     Звук двух выстрелов утонул в реве и грохоте броневиков, мчавшихся по Тверской. Агапкин пальнул из своего пистолета на мгновение раньше. Кожаный покачнулся, но, падая, успел нажать спусковой крючок. Михаил Владимирович хрипло, страшно вскрикнул. Агапкин подхватил его.
     - Что? Где больно? Говорите, не молчите.
     Профессор тяжело, часто дышал. Очередной грузовик проехал совсем близко. Солдаты что-то кричали, показывали на них пальцами. Агапкин втащил Михаила Владимировича на тротуар и увидел на инее, покрывшем сухие листья, несколько крупных капель крови.
     - Нога, - сказал профессор, - правая голень.
     Брючина быстро пропитывалась кровью. Агапкин скинул пальто, стянул через голову плотную толстовку. Он стоял голый до пояса и пытался разодрать рубашку на лоскуты. Не было под рукой ничего острого, ткань не поддавалась. Михаил Владимирович сидел на тротуаре, прислонившись спиной к стене дома. Под правой ногой расползалось пятно крови.
     - Федор, я всегда говорил вам, носите нижнее белье. В кармане у меня носовой платок. Достаньте. Я не могу. И оденьтесь сию минуту, простудитесь!
     Платок был достаточно большим и крепким. Из него получился тугой жгут. Но кровь продолжала течь.
     - Ничего. У меня хорошо свертывается. Если артериальный ствол не задет, скоро остановится. Передохнем немного и пойдем домой.
     Голос профессора звучал спокойно, глухо. Дышал он тяжело и часто, губы побелели. Он терпел боль, ни разу не застонал, не пожаловался.
     - Михаил Владимирович, вы идти никак не сможете. И отдыхать нельзя. Кровотечение сильное. Я донесу вас.
     - С ума сошли? У вас нет носилок, нет второго человека, чтобы помог. Вы ростом ниже, я тяжелый.
     Агапкин попробовал взять профессора на руки, как ребенка, поднял его, но не сумел сделать ни шага.
     - Федор, не геройствуйте. Надорветесь. Вон, возьмите его винтовку. Штык снять, и вполне подходящий костыль.
     Кожаный еще дышал. Пуля попала ему в живот. Винтовка была зажата бледными тонкими пальцами.
     - Пить, пить, - повторял он.
     Ему было не более двадцати. Он вполне мог прожить еще несколько часов, в страшных мучениях, и врядли кто-то придет к нему на помощь.
     Было легко выстрелить, не раздумывая, защищая жизнь профессора и свою. Но добить умирающего Федор не мог.
     Вороватым, осторожным движением он разжал слабые ледяные пальцы, взял винтовку, стараясь не смотреть в молодое тонкое лицо, в глаза с широкими от кокаина зрачками, и вдруг осознал, что это первый раз в жизни.
     Он лечил, спасал, любил, презирал, завидовал, ненавидел. Случалось, он хотел убить, и даже мог бы, кажется. Но вот убил впервые. Если бы сразу в сердце, наповал, без мучений. Но нет. Не вышло.
     На всякий случай он разрядил винтовку, ссыпал в карман патроны, отвинтил штык и быстро вернулся к профессору.
     - Что он? Мертв? - тихо спросил Михаил Владимирович.
     - Да.
     Федор медленно поднял профессора, заметил, что брючина мокра насквозь, пропитана кровью, и кровавая лужа на листьях за эти несколько минут стала больше.
     - Руку мне на плечи. Осторожно. Вот так. Пробуем идти, пока не стреляют и нет броневиков.
     Тверская-Ямская вдруг стала бесконечно широкой, они шли страшно долго, но все не приближались к противоположному тротуару. Со стороны Брестского вокзала опять послышался рев моторов. Деться было некуда. Они стояли посередине проезжей части. Не раздумывая, Агапкин взвалил профессора на плечи и, покачиваясь, обливаясь потом, пошел. Винтовка выпала, поднимать ее было невозможно и некогда. Еще десяток, два десятка шагов, тяжелых, словно по пояс в болоте. Бешеные звуки сигнального рожка, крики солдат в кузове.
     Сразу три грузовика пронеслись мимо, обдавая бензиновым жаром. Осталось пройти всего ничего, короткий квартал до поворота на Вторую Тверскую. Агапкин чувствовал, как слабеет и тяжелеет профессор. У него самого стучало в висках, кружилась голова, пот заливал глаза. Его шатало, как пьяного, он боялся упасть и уронить профессора, старался не думать, как понесет его по лестнице на четвертый этаж, и не смотреть вниз, на кровавые следы.
     Из-за угла выехал новенький, сверкающий автомобиль. Сквозь соленый туман Агапкин заметил курносый профиль шофера и на заднем сиденье двоих: пожилого господина с усами, молодую нарядную даму. Автомобиль проехал медленно и так близко, что Агапкин почувствовал сандаловый запах духов дамы.
     - Стойте! Помогите! - Ему казалось, он кричит, но он шептал, так тихо, что услышал его только профессор.
     - Федор, не надо. Бесполезно. Опустите меня. Отдохните, иначе свалимся оба, прямо тут.
     Автомобиль выехал на Тверскую-Ямскую, повернул к Брестскому вокзалу и исчез, как призрак.
     "Вокзальная площадь оцеплена отрядом революционной солдатни, двинцами, которых выпустили из Бутырки, - мстительно подумал Агапкин. - Напрасно вы так спешите, господа, напрасно вы так надменны и равнодушны к чужой беде".
     Злость придала ему силы, он донес Михаила Владимировича до подъезда, усадил внизу, у лифта, и налегке помчался вверх.
     Звонок не работал, электричества все не было. Агапкин барабанил довольно долго. Наконец испуганный голос горничной Марины спросил: кто?
     Через четверть часа втроем, с ней и с Андрюшей, они внесли профессора в квартиру, уложили на диван в гостиной. Таня, бледная, почти прозрачная, но странно спокойная, взглянула на Агапкина и спросила:
     - Федор, вы сами не ранены? У вас руки в крови.
     - Нет. Это не моя кровь. Я в порядке, благодарю вас.
     - За что?
     - За то, что впервые назвали просто Федором, без отчества.
     - Умойтесь, выпейте воды и отдохните несколько минут. Я осмотрю рану.
     Он поплелся в ванную, едва волоча ноги. Перед глазами плавали яркие радужные круги и вспыхивали алмазные звезды. Окна не было. Он нашел спички, огарок свечи, попытался зажечь горелку, но газ не шел. Агапкин немного посидел на табурете, закрыв глаза, прижавшись спиной и затылком к холодному кафелю, потом тщательно вымыл руки, умылся ледяной водой и вернулся в гостиную.
     Таня успела отрезать ножницами брючину и перетянуть бедро резиновым жгутом. Руки ее уже были облиты йодом. Андрюша стоял рядом, бледный до синевы, но спокойный. Марина на кухне кипятила инструменты. Стол придвинули к окну, накрыли свежей простыней. Няня, тихо всхлипывая, пыталась с ложечки накормить профессора каким-то красным вареньем.
     - Надо остановить кровь и вытащить пулю, - сказала Таня ровным голосом, словно перед ней был не отец, а очередной раненый в госпитале, - кость не задета, но повреждена верхняя берцовая артерия, поэтому такое сильное кровотечение.
     - Я не сумею дать наркоз, - сказал Агапкин.
     - Конечно, не сумеете. И не нужно, - сказал профессор, - стопки спирта довольно. Няня, убери ты свою клюкву, не могу я сейчас ее есть.
     - Мишенька, миленький, ну ложечку, ради Христа.
     - Кипятком разведи, я выпью. Что вы все застыли? Где Марина? Мне самому на стол залезать или все-таки поможете?
     Кровотечение прекратилось, только когда зажали артерию и несколько крупных вен. Торзионные пинцеты висели гроздьями в открытой ране. Разрез был достаточно глубок, но пулю найти не могли. Тане мешал живот. Не хватало света. От холода сводило руки.
     - Федор, осторожно. Тут малоберцовый нерв, не повредите его. Папа, как ты? Андрюша, возьми папу за руку, считай пульс, как я тебя учила. Вслух считай! Марина, прекратите рыдать, уйдите и уведите няню. Приготовьте чаю, ему надо много пить. Няня, твоя клюква очень пригодится.
     - Таня, там ничего не пульсирует! Папочка, ты меня слышишь? Папа!
     - Обморок? - прошептал Агапкин.
     - Что вы спрашиваете? Посмотрите зрачки, сами проверьте пульс! Кто тут хирург, я или вы?
     Михаил Владимирович отключился всего на минуту. Агапкин ввел ему камфоры подкожно, поднес к носу нашатырь. Профессор открыл глаза, облизнул сухие белые губы, сипло спросил:
     - Как у нас дела?
     - Я ее вижу! Пинцет, скорее! - крикнула Таня. - Куда подевался этот чертов пинцет?! А вот он! Все! Зараза!
     Таня торжественно подняла вверху руку с пинцетом, в котором был зажат окровавленный кусок свинца.
     - Ну, папочка, посмотри-ка на нее, дуру, гадину, дрянь.
     - Таня, ты бранишься, как сапожник, - чуть слышно прошептал Михаил Владимирович.
     - Мм-м... - вместо ответа она вдруг странно, низко застонала и прикусила нижнюю губу до крови.
     - Таня, что? - испуганно прошептал Агапкин, близко глядя ей в глаза.
     Зрачки сузились. Несколько капель крови дрожало в уголке рта. Он услышал, как глубоко, часто она дышит.
     - Ничего, - она расслабленно вздохнула и улыбнулась, - теперь шьем. Андрюша, принеси еще свечей, света мало. Папа, ты хочешь сохранить этот большевистский сувенир? Или можно выкинуть?
     - Оставь. Будешь сдавать экзамен по экстренной хирургии, покажешь, и сразу поставят отлично.
     - Так ведь никто не поверит, что я сама вытащила.
     
     На улице пальба звучала все реже, тише. Иногда строчили пулеметы и хлопали отдельные выстрелы.
     Михаил Владимирович спал в гостиной, накрытый двумя одеялами. Забинтованная нога лежала на диванном валике. Таня, Андрюша и Агапкин пили чай тут же, в углу, у журнального стола. Няня молилась в своей комнате.
     Кремль был занят большевиками. Командующий округом полковник Рябцев вел переговоры с Военно-революционным комитетом. Он оставался в Кремле один, среди восставших солдат. Кремль был окружен юнкерами. Отряд под командованием полковника Данилова стоял у Троицких ворот. От Павла Николаевича не приходило никаких известий. Телефон молчал.
     
     ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
     
     
     Москва, 2006
     
     В рабочем кабинете, на просторном письменном столе Петра Борисовича Кольта, были разложены портреты Светика, цветные и черно-белые, в мягких коричневатых тонах, стилизованные под старину. Светик в балетной пачке сидит на прямом шпагате. Светик на гнедом жеребце, в костюме для верховой езды. В вечернем платье. В майке и трикотажных шароварах у балетного станка. Видны капельки пота на лбу и темные мокрые пятна под грудью, на майке.
     К каждому снимку было подколото скрепкой несколько рисунков, карандаш, пастель, акварель.
     - У нее нет времени позировать, - объяснила Наташа, - мы заказали десяти художникам срисовать фотографии в разных стилях, в разной технике. Ты должен выбрать.
     - Что? - спросил Петр Борисович и сильно сжал виски ладонями.
     У него раскалывалась голова. Он не спал всю ночь. Он в десятый раз вспоминал разговор с Агапкиным и пытался убедить себя, что старик бредит. Невозможно представить Ивана в роли убийцы, отравителя. Зубов разумный, трезвый, крайне осторожный человек. Он профессионал. Допустим, Лукьянов категорически отказался от сотрудничества. Ну и что? Поговорили и разошлись. Убивать зачем?
     Всю ночь Петр Борисович так беспокойно вертелся в постели, что сонная Жанна, прихватив подушку, ушла спать на диван в гостиную.
     Когда утром у себя в приемной Петр Борисович увидел Наташу, он на миг пожалел, что не носит с собой пистолета или хотя бы газового баллончика.
     - Иди, я сейчас, - сказал он, пропустил ее в кабинет и плотно закрыл дверь.
     - Простите, Петр Борисович, я пыталась объяснить, что вы сегодня весь день заняты, - смущенно прошептала ему на ухо секретарша.
     - Ничего, Тома, все в порядке. Ты не виновата. Минут через двадцать зайдешь и напомнишь, что мне пора выезжать в Кремль, на экстренное совещание у президента. Или нет, лучше скажи, что я улетаю.
     - Куда?
     - В Канаду. На Баффинову Землю. На остров Маврикий. В Мапуту.
     - Мапута - это где?
     - В ЮАР. Неважно. Можешь назвать любую точку мира, только подальше от Москвы.
     - Петр Борисович, мне кажется, лучше все-таки совещание в Кремле.
     - Ладно. Как знаешь. Через двадцать минут, не позже, поняла? Слушай, у тебя анальгину или чего-нибудь от головы нет?
     Тома дала ему таблетки. Он проглотил сразу две, не запивая, и вошел в кабинет.
     - Светик хочет, чтобы ты отобрал самые лучшие рисунки для книжки. Она сказала, если что-то тебе особенно понравится, можно увеличить, взять в рамку и повесить здесь, в твоем кабинете.
     - Хорошо. Оставь, я посмотрю.
     - Смотри сейчас. В издательстве ждут.
     - Послушай, но я не специалист, я, кажется, дал достаточно денег, чтобы книгу оформляли профессиональные художники.
     - Светик считает, что у тебя безупречный вкус и гениальное коммерческое чутье.
     Петр Борисович покорно кивнул и стал перебирать картинки на столе.
     "Поговорили и разошлись. Убивать зачем? Ведь это надо было заранее достать и взять с собой на встречу яд, не простой, не случайный, а из разряда сверхсекретных, из тех, которые разрабатываются в закрытых лабораториях спецслужб, не оставляют следов в организме и создают достоверную картину естественной смерти. Яд скрытого действия, так, кажется, их называют?"
     - Вот, вот на эту картинку обрати внимание! Смотри, она здесь настоящая сказочная фея, прямо как будто сияние из глаз.
     Он вздрогнул. Голос Наташи звучал у самого уха. Наташа уже не сидела в кресле, напротив, а стояла у него за спиной.
     - Да, очень хорошая картинка, просто замечательная, - согласился Кольт.
     "На самом деле, я не прослушивал все разговоры. Мне было некогда и лень. Я привык полностью доверять Ивану, иначе ведь невозможно. Глупый старик заразил меня своей профессиональной паранойей, теперь вот голова раскалывается, таблетки не действуют".
     - Первую презентацию, закрытую, для узкого круга, можно провести во дворце графа Дракуловского, его как раз недавно отреставрировали. Там чудный парк, свежий воздух, можно устроить все в классическом русском стиле. Простые закуски - икорка, грибочки маринованные. Народный хор в костюмах, цыгане с медведем, катания на санях.
     - Наташа, там музей. - Кольт закрыл глаза и принялся опять разминать виски.
     - Ну и что? Я уже говорила с директором, вполне нормальная тетка, просит недорого. Петя, у тебя головка болит? Бедненький. Давай помассирую.
     - Попробуй. Но только молча.
     Когда верная Тома заглянула в кабинет и сообщила, что ему пора в Кремль, голова почти прошла. То ли таблетки подействовали, то ли Наташин массаж.
     - Да, мне тоже пора, - сказала Наташа, - как раз через полчаса я обедаю Желатинова в "Метрополе".
     - Кого?
     - Ты не знаешь Желатинова? Он писатель, жутко раскрученный, председатель комиссии по премии "Шедевр века", член Общественной палаты и Международного клуба классиков. Сегодня я его обедаю, на той неделе везу в Милан, одевать. Что ты так смотришь? Думаешь, он поест, оденется и кинет нас?
     - Нет. Разумеется, не кинет. Скажи, а на фига Светику литературная премия "Шедевр века"?
     - Ну, как это - на фига? - обиделась Наташа. - Светик хочет!
     
     ***
     
     Оказавшись дома, Петр Борисович улегся на диван в своем кабинете, надел наушники.
     - Дмитрий Николаевич, вы что-нибудь рассказали дочери?
     - Нет.
     - Почему?
     Поймите, все это очень сложно. Я пока не могу разобраться в собственных чувствах, не знаю, как мне относиться к этому человеку. Конечно, мне жаль его, я готов признать, что он мой родной отец, мы действительно с ним похожи, но я прожил огромную жизнь без него, он - без меня. У нас совершенно разные, противоположные взгляды, убеждения.
     - Дмитрий Николаевич, подождите, не нервничайте, выслушайте меня спокойно.
     - Я уже в десятый раз слушаю вас спокойно и не понимаю, чего вы хотите? Пожалуйста, одну минуту. Будьте добры, еще водички без газа. Мне нужно принять витамины.
     Возникла долгая пауза. Было слышно, как звякнул стакан, как Лукьянов запил свои таблетки. Потом заговорил Иван. В голосе его звучала легкая усталость, но никакого раздражения.
     - Хорошо. Давайте начнем сначала. Ваш прадед, Михаил Владимирович Свешников, сделал великое открытие. Возможно, самое великое в области биологии и медицины. Вся информация о нем хранится у вашего отца, Михаила Павловича Данилова. Он, в силу своего возраста, характера, по каким-то одному ему ведомым причинам, не желает, чтобы открытие его деда было передано современным ученым, специалистам, исследовано и в дальнейшем использовано на благо всего человечества.
     - Иван Анатольевич, скажите, вы сейчас выступаете от имени современных ученых или от имени всего человечества?
     Опять пауза. В наушниках шорохи, далекие невнятные голоса, звон посуды. Наконец голос Зубова произнес:
     - Пожалуйста, два эспрессо. Нет, спасибо, десерта не надо.
     Тишина. Щелчок зажигалки.
     - Дмитрий Николаевич, вам самому уже немало лет. Неужели вы не хотите увидеть ваших будущих внуков?
     - Ого, вы, кажется, мне угрожаете?
     Избави Бог! Я имел в виду совсем другое. Препарат, который открыл ваш прадед, может продлить жизнь, вернуть молодость, излечить безнадежные страшные болезни.
     - Да ерунда это! Кто вам сказал? Михаил Владимирович Свешников был хирургом, биологом, серьезным ученым, а не шарлатаном алхимиком.
     - Это вовсе не ерунда. Именно потому, что он был серьезным ученым, а не шарлатаном, это никак не ерунда. Мне известно из достоверных источников, что целый ряд опытов прошел успешно. Были опыты на людях.
     - И где же они, эти люди?
     - Разве ваш отец не говорил вам?
     - Нет. Мы вообще не касались этой темы.
     - Как? Но я же просил вас!
     - Простите. Я не умею вытягивать информацию. У меня другая профессия.
     - То есть он вообще не рассказывал вам о Свешникове? О своем деде, вашем прадеде?
     - Почему? Рассказывал, очень много.
     - Что именно?
     - Еще раз простите, но это вас не касается.
     Они замолчали. Официант принес кофе. На этот раз пауза была еще длиннее. Что-то тихо шуршало, постукивало. Первым заговорил Лукьянов.
     - Иван Анатольевич, тут две тысячи евро. Если я не ошибся, именно столько стоила моя поездка.
     - Дмитрий Николаевич, перестаньте! Это уж слишком! Не возьму я этих денег, они вообще не мои! С какой стати?
     - Я не знаю, чьи они, ваши или нет. Я не хочу оставаться должным ни вам, ни тем, кто за вами стоит.
     Дмитрий Николаевич, чем я вас обидел? Я помог вам встретиться с вашим родным отцом. Да, я понимаю, все непросто. Вы прожили врозь целую жизнь, у вас разные взгляды, но неужели это имеет такое огромное значение? Вы встретились, это главное. Лучше поздно, чем никогда.
     - Вы лгали мне с самого начала. Вы сказали, что моя поездка оплачена неким благотворительным фондом, который помогает людям, потерявшим своих родственников в годы Второй мировой войны. Вы представились сотрудником этого фонда. Пожалуйста, возьмите деньги. И вот еще, моя часть за ужин.
     Кольт услышал, как подвинули стул, что-то негромко стукнуло. Последняя запись, на которой звучал живой голос Дмитрия Лукьянова, оборвалась.
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     Вечером, когда стихла стрельба, Агапкин решился выйти из дома. Ему надо было побывать на Большой Никитской.
     На пустынных улицах было много битого стекла и мусора. Фонари не горели, за окнами дрожал мутный свет свечей и керосинок. Чернели выбитые витрины разграбленных магазинов. На Патриарших на скамейке сидела одинокая фигура. Именно здесь Федор Федорович в последний раз встречался с курьером от Мастера. Поскольку связь пропала, он решил, что это может быть тот же курьер. Подошел, тихо окликнул, не получив ответа, посветил спичкой.
     Это действительно был давешний курьер, раздетый до белья, босой. Мертвый. На коленях у него лежала раскрытая книга, дешевое издание Библии. Бумага размокла. Но ни дождя, ни снега не было. Огонек новой спички осветил страницы в жутких желтых пятнах. В нос ударил запах мочи.
     Агапкин быстро, не оглядываясь, зашагал прочь.
     В доме на Никитской окна были темны. Звонок у парадного подъезда не работал. Федор Федорович осторожно постучал условным стуком, прислушался к тишине, подождал несколько минут и хотел уж уходить, но тут дверь приоткрылась. Электрический свет резанул по глазам. Агапкина за руку втянули внутрь, дверь захлопнулась.
     В прихожей было светло, тепло. На вешалке грудой висело несколько дорогих шуб, офицерских шинелей без погон. Незнакомый юноша в гимнастерке, перетянутой портупеей, в галифе и сапогах молча провел Агапкина в гостиную, указал на кресло и вышел.
     Окна снаружи были темны из-за плотных штор. На самом деле свет горел во всем доме и работало паровое отопление. На столике стояла ваза с крупным черным виноградом, грушами, яблоками. В газетнице лежали свежие номера большевистских газет - "Известия", "Правда".
     Мастер появился бесшумно, он вошел в неприметную дверь за спиной и, наверное, несколько минут уже стоял, наблюдал за ним. Агапкин почувствовал взгляд и знакомый запах сигары и одеколона.
     - Дисипль, берите фрукты, не стесняйтесь. Кофе хотите?
     Белкин был спокоен и приветлив, словно ничего не происходило. Он выслушал рассказ Агапкина молча, пристально глядя в глаза.
     - Можно какую-нибудь газету? - попросил Федор.
     - Да, конечно. Вот, самая свежая.
     Это был сегодняшний номер газеты "Новая жизнь". Агапкин, забыв обо всем, принялся жадно читать, но Мастер остановил его.
     - Не спешите, брат. Возьмете с собой, прочтете дома, - он принужденно откашлялся. - Стало быть, теперь жизни и здоровью профессора ничего не угрожает?
     - Надеюсь, нет. Но он потерял много крови, ему необходимо усиленное питание, фрукты. Для перевязок нужны чистые бинты, йод, аптеки закрыты.
     - Об этом не беспокойтесь. Вам все доставят.
     - Чай, сахар, хлеб, - стал торопливо перечислять Агапкин, - еще надо крыс кормить, и мыло кончается.
     - Я понял, - кивнул Мастер.
     - Нужен морфий. Боли у него сильные.
     - Нет.
     - Почему?
     - Дисипль, подумайте сами.
     - Вы боитесь, что наступит зависимость? Пострадает мозг? Но нужны совсем небольшие дозы, хотя бы на первые дни, хотя бы на ночь, чтобы он мог спать. При таких ранениях всем дают, нельзя же терпеть.
     - У профессора сильная воля. Он потерпит.
     "А вы бы терпели?" - чуть не спросил Агапкин, но вместо этого произнес:
     - В доме холодно, электричества нет, телефон не работает.
     - В течение суток все будет.
     Мастер не садился, Агапкин тоже встал. Кофе так и не принесли. Известие о мертвом полуголом курьере на Патриарших Белкин как будто пропустил мимо ушей. Вероятно, это было нечто случайное, непредусмотренное. Ограбления с убийствами в последние месяцы происходили слишком часто и отличались особенным, адским юмором. Труп не просто бросали, а как-нибудь куражились, клали бумажную иконку, кощунственно размалеванную, вставляли в рот или в ухо церковную свечу.
     Внешне Мастер оставался совершенно спокойным и благожелательным, как всегда. Но Федор успел достаточно изучить его, чтобы понять: нервничает, почти сходит с ума, но держится железно. Ничего не хочет объяснить. Или пока просто не может? Сам не понимает?
     "Что-то у них не складывается, - думал Агапкин, - тут рядом, в столовой, идет заседание. Слышны голоса, тянет сигарным дымом. Они потеряли контроль над озверевшими революционными массами? Или не ожидали такого отпора? В Петрограде все прошло почти спокойно. Москва сопротивляется. Юнкера, мальчики и девочки. Московские дети - последний оплот прошлой жизни. Я не вправе требовать объяснений. Это пока за пределами длины моего буксирного каната. Неужели именно они затеяли этот ужас? Нет, конечно же нет. Они постоянно твердят, что не ставят перед собой политических задач. Ложа занимается исключительно научными, духовными, нравственными проблемами. А февраль все-таки их работа. Однако октября они не планировали, не ожидали, не хотели. Теперь паникуют, ищут способы договориться с непонятной новой властью".
     Между тем в гостиной появился юноша в гимнастерке. Мастер быстро шепнул ему что-то на ухо, посмотрел на Агапкина.
     - Вас отвезут.
     Юноша повел его через кухню. Во дворе, у входа для прислуги, стоял крытый автомобиль, облупленный и грязный снаружи. Но внутри все обито дорогой кожей. На заднем сиденье два больших кулька и корзина с фруктами. Шофер в новенькой кожанке сел за руль и тронулся.
     - Подождите! - испугался Агапкин.
     - В чем дело? - спросил шофер, не оборачиваясь.
     - Я должен буду объяснить, откуда все это? От кого?
     - Там в корзине записка, "от благодарных пациентов". Подробности придумайте сами.
     
     ***
     
     Гамбург, 2006
     
     В гостиничном ресторане молодой пианист играл довоенные блюзы. Длинные рыжие волосы были забраны в хвостик на затылке. Хвостик вдохновенно подрагивал. За соседним столом сидели старики англичане, супружеская пара, обоим за восемьдесят.
     - Бэзил, не слишком ли много свинины на ночь, да еще с картошкой?
     Нет, Сара, наша сегодняшняя экскурсия отняла у меня столько энергии, что теперь придется так плотно ужинать каждый вечер. - Старик подцепил на вилку кусок мяса и принялся жевать, комично щурясь от удовольствия.
     - Это была твоя идея, Бэзил.
     - Ну кто же мог подумать, что мы будем два часа под ледяным дождем плавать вдоль контейнеров и слушать, чем один сухогруз отличается от другого, а потом еще этот сумасшедший лодочник захочет показать нам, что чувствуют люди в лодке во время шторма, и начнет раскачивать свою чертову посудину!
     Соня заслушалась, забыла, что держит раскрытое меню, что ее ждет официант, ждет Зубов. Настоящий лондонский английский звучал как музыка. На стариков можно было смотреть бесконечно. Они существовали как единый организм. Они прожили вместе лет пятьдесят, не меньше. Ворчали друг на друга, язвили, но было видно, что оба светятся любовью, как молодожены.
     "Мои мама и папа никогда вот так сидеть не будут. Я, наверное, тоже, никогда и ни с кем", - подумала Соня.
     Старики заметили ее взгляд и одновременно улыбнулись ей.
     - Милая молодая леди, - сказал Бэзил, - ни в коем случае не отправляйтесь на экскурсию в торговый порт.
     - И не ешьте на ночь свинину с картошкой, - добавила Сара, - если не хотите стать такой толстой и глупой как этот джентльмен.
     - Спасибо, - улыбнулась Соня, - обещаю, что ничего этого делать не буду.
     - Какой у вас отличный английский. Вы откуда?
     - Из России.
     Для Сони было почти чудом, что можно так просто поболтать с совершенно незнакомыми людьми. Английская пара подняла ей настроение надолго и всерьез. Ей сразу стало уютно в этой гостинице, в этом ресторане.
     - Какие они замечательные, - сказала она Зубову.
     - Обычные английские старики. - Он хмыкнул, пожал плечами и обратился к официанту: - Пожалуйста, две порции спаржи с перепелиными яйцами, два ромашковых чая с лимоном и медом.
     - И все? - изумленно спросила Соня.
     - Конечно. Вы же, кажется, вообще не ужинать сюда пришли, а смотреть, как едят другие. Вы как будто в театр попали. И чем вам не понравился заказ? Не любите спаржу? Сразу бы сказали, пока не ушел официант. Давайте, я позову его, вы выберете что-то другое.
     - Нет. Не нужно. Откуда я знаю, люблю я спаржу или нет, если никогда ее не пробовала?
     - Да? - брови его медленно поползли вверх. - За границей не бывали, спаржи не ели. Чем вы занимались тридцать лет?
     - Как - чем? Биологией!
     - Вы фанатик науки?
     - Нет. Не дай Бог. Фанатиком быть ужасно.
     - Но считается, что именно они двигают науку, совершают грандиозные открытия.
     - Ерунда. Никто из великих ученых фанатиком не был. Науку двигает детское любопытство взрослых людей, ну и талант, конечно.
     - Еще такая мелочь, как деньги, - усмехнулся Зубов. - А скажите, вам бы хотелось открыть что-нибудь невероятное, то, что тянет на Нобелевскую премию?
     - Например? - улыбнулась Соня.
     - Например, найти способ сделать вот этих старых англичан, которые вам так понравились, молодыми, продлить их счастливую жизнь еще лет на пятьдесят ил и даже на сто?
     - Ой, батюшки, и вы туда же! - Соня покачала головой. - Слушайте, это какое-то массовое помешательство.
     Принесли спаржу. Соня разочарованно взглянула на бледно-зеленые толстые стебли, залитые яйцами, потом на Зубова.
     - Иван Анатольевич, вы уверены, что это съедобно?
     - Попробуйте. Советую начать с шишечек. Несколько минут они молча ели. Соня не могла не признать, что действительно вкусно.
     - Это не помешательство, - произнес Зубов, когда его тарелка опустела, - это чуть ли не самая древняя мечта человечества.
     - Одно другому не противоречит, - пробормотала Соня с набитым ртом, - надеюсь, цель вашего проекта - не эликсир молодости?
     - Ну, а если так? Вы что, откажетесь участвовать? - Зубов закурил, посмотрел на нее сквозь клуб дыма и добавил: - Шучу, конечно. Слушайте, но я не понимаю, как же вы столько лет работаете под руководством Мельника? Он ведь как раз этим занимается, он утверждает, будто нашел способ продлить жизнь до ста пятидесяти, двухсот лет.
     - Это невозможно. Такого способа не существует, - сказала Соня и положила вилку, - вы правы, Иван Анатольевич. Спаржа - это очень вкусно. Особенно шишечки.
     - Я рад. Так что же, Борис Иванович - мошенник или у него, простите, с головой не все в порядке?
     - Нет, ни в коем случае! - обиделась Соня. - Никакой он не мошенник. Бима, то есть Бориса Ивановича, я знаю с детства. Они с папой дружили, вместе ходили в байдарочные походы и все праздники, дни рождения - обязательно в гости. Он и его жена, Кира Геннадьевна, для нас почти как родственники. Они очень хорошие, порядочные люди. Просто Бим зациклился на методе Свешникова.
     - На чем, простите?
     Она не заметила, как изменилось лицо Зубова, она сама удивилась тому, что сейчас сказала.
     - Ну, это довольно сложно объяснить. Понимаете, был такой русский ученый Михаил Владимирович Свешников. Военный хирург, биолог. Бытует легенда, что ему удалось омолодить нескольких крыс, но не только крыс. Людей тоже. Бим познакомил меня с его ассистентом, Агапкиным Федором Федоровичем. Он еще жив. Ему сто шестнадцать лет. Что вы на меня так смотрите?
     - Ничего. Просто слушаю. Очень интересно.
     - Скорее, грустно. Биму кажется, будто Агапкин знает, и не просто знает, а испытывал метод Свешникова на себе.
     - Почему бы и нет?
     - Да потому! Бим самому себе противоречит, с ним это часто случается. В горах Абхазии, в Латинской Америке есть люди, которым значительно больше. Сто тридцать, даже сто пятьдесят. Если подумать, ничего феноменального в возрасте Федора Федоровича нет. Некоторые люди живут очень долго, больше ста лет, без всяких таинственных методов омоложения. Просто живут, не умирают, и все. Но, боюсь, Агапкину осталось не так уж много. Он развалина, у него парализованы ноги. Хотя, надо отдать ему должное, голова работает отлично.
     - И вы думаете, никакого метода Свешников не изобрел?
     - Я не знаю. Слишком мало информации. Известно, что он изучал эпифиз.
     - Что это?
     Шишковидная железа. Маленькая железка в центре мозга, секретирует гормон мелатонин. В семидесятые была выдвинута вполне обоснованная теория, что именно эпифиз управляет возрастом, что он и есть те самые биологические часы, от хода которых зависит старение, жизнь, смерть. В США возник даже мелатониновый бум. Гормон синтезировали, поставили на промышленное производство, продавали в аптеках, принимали в немереном количестве, пресса трубила, что эликсир молодости наконец найден. Ничего хорошего из этого не вышло. С гормонами вообще шутки плохи.
     - Погодите, Софья Дмитриевна, а насколько верна теория, что эпифиз - биологические часы?
     - Сказать, что она абсолютно верна, конечно, нельзя. В живом организме все слишком сложно, это вам не компьютер. Эпифиз отвечает за режим сна и бодрствования, дает команду медведям уходить в зимнюю спячку Его работа связана со сменой дня и ночи, с движением времени. Недавно доказали, что именно от него зависит иммунитет. Раньше думали, что гормональной системой руководят гипофиз и гипоталамус. Но оказалось - эпифиз. Да, очень вероятно, что именно эта маленькая железка решает, сколько кому жить.
     - Если я правильно понял, профессор Свешников открыл, что старение связано с эпифизом, еще девяносто лет назад?
     - Возможно, он обнаружил некую закономерность, но не стал делать поспешных выводов. На самом деле это знали еще древние египтяне и средневековые алхимики. Но в девятнадцатом веке, в начале двадцатого эпифиз вообще считали бессмысленным рудиментарным органом. Позитивистская наука отрицает все, чего не может объяснить.
     Принесли чай. Английская пара отправилась спать, пожелав Соне спокойной ночи. Пианист закрыл рояль, сидел в углу, пил кофе, дымил сигарой. Ресторан опустел. У Сони слипались глаза.
     - Когда я общался с Борисом Ивановичем, он несколько раз упоминал имя Свешникова, но уверял меня, будто никакого метода не существует, это миф, который пора наконец разоблачить и опровергнуть, - Зубов закурил очередную сигарету и, вместо того чтобы расплатиться, заказал еще чаю.
     - Да, - Соня вздохнула и подавила зевок, - он всем так говорит. А сам ищет, ищет.
     - Что именно, как вы думаете? Записи, описание метода, что-то вроде рецепта или само таинственное вещество?
     - Возможно, и то и другое. Известно, что Свешникову удалось каким-то образом воздействовать на эпифиз.
     - Разве это так сложно?
     - Представьте, геометрический центр мозга. Конечно, Михаил Владимирович был отличный хирург, но техника таких сложных операций была на низком уровне.
     - Обязательно надо вскрывать череп?
     - Да. Пройти мозговые оболочки, не повредив их, избежав инфекции. Антибиотиков еще не знали, способы дезинфекции были грубы и ненадежны. Раневые поверхности обрабатывали карболовой кислотой по методу Карреля-Дейкина. Но карболка разрушает лейкоциты, то есть естественную защиту организма. Кстати, именно Свешников первым заметил это и раны своих больных обрабатывал по старому проверенному методу Пирогова. Хлорная вода, ляпис, йод, спирт, деготь. Михаил Владимирович спасал самых безнадежных раненых. Он был врачом от Бога, милосердным и глубоко порядочным. Он мог вскрывать черепа крысам, но ни за что не стал бы рисковать жизнью человека ради научного эксперимента.
     - Иные пути, кроме хирургического, возможны?
     - Я думала об этом. - Соня не удержалась и зевнула во весь рот. - Допустим, он сумел ввести внутривенно некое вещество, которое целенаправленно пошло по кровотоку к эпифизу. Что-то неорганическое, на минеральной основе? Или растительный препарат? Исключено. Бактерии? Врядли. Они мгновенно распространяются по всему организму. Остается одно. Но я вам не скажу.
     - Почему?
     - Во-первых, это ужасно, неаппетитно, мерзко, а мы, хоть уже и поели, но еще сидим в ресторане. Во-вторых, я очень хочу спать.
     Соня еле доплелась до своего номера, у нее закрывались глаза. Зубов обещал позвонить, разбудить к завтраку. Ей казалось, стоит только упасть головой на подушку, и она сразу заснет. Она вытащила из чемодана пижаму, встала под горячий душ и вдруг подумала, что напрасно не попросила старика Агапкина снять свою масонскую шапочку. Может, она вовсе не масонская и он не расстается с ней потому, что его череп обезображен шрамами от трепанации?
     Оказавшись наконец в бескрайней гостиничной постели, под теплой невесомой периной, она с удивлением поняла, что уснуть не сумеет.
     Бим помешался именно на Свешникове. Раньше она об этом догадывалась, но не хотела самой себе верить. Получалось, что Борис Иванович постоянно пытается принизить неизвестное чужое открытие, которое сам упорно ищет. Более того, когда он узнал, что Соня интересуется Свешниковым, он как будто с цепи сорвался. Без конца повторял: чушь, бред! Тебе делать нечего?
     Она видела у него дома на полках несколько книг, в которых упоминался Свешников. Их было мало, но все они у Бима имелись, даже мемуары Жарской. Однажды Соня заметила у него на столе аккуратно переплетенную подшивку старых газет за 1916 год, пролистала и тут же наткнулась на статью некоего Б. Вивариума об эликсире молодости, который изобрел профессор Свешников. Текст был совершенно бредовый, в стиле сегодняшней желтой прессы.
     - Борис Иванович, неужели вы хотите, чтобы о вас писали то же самое? - спросила она.
     - Зачем ты читаешь всякую чушь? Дался тебе этот Свешников! - зло крикнул он и отнял у нее подшивку. - Не было никакого Свешникова! Ничего он не изобрел!
     Соня поняла, что уснуть просто так уже не сможет. Достала книжку, попробовала читать, но все равно думала о Биме, о папе, о Свешникове. Наконец вспомнила о своем маленьком плейере. Надо надеть наушники, включить спокойную музыку, и тогда не заметишь, как заснешь. Она вылезла из-под перины, зажгла торшер, долго рылась, искала, перетряхнула все содержимое чемодана, потом портфеля. В одном кармане нашла пробитый билет на поезд. "Зюльт-Ост - Гамбург, центральный вокзал", в другом - карточку московского метро, в третьем - смятую купюру в пятьдесят евро. Плейер оказался в четвертом, наружном.
     - Папа, ты, наверное, думал, что потерял эти деньги. А они вот, лежат и молчат. Почему в твоем ридикюле так много отделений и карманов? - пробормотала она.
     Несколько мгновений она сидела на ковре, под торшером, зажмурившись, стиснув зубы и кулаки, едва сдерживая слезы. Наконец разжала ладонь и увидела крупную желатиновую капсулу. Папины витамины. Случайно выронил в портфель, когда принимал. Не мудрено. В последнюю неделю у него заметно дрожали руки.
     Соня встала, пошла в ванную, взяла маленький пластиковый мешочек от зубных нитей и аккуратно завернула в него капсулу.
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     Шофер помог донести пакеты с провизией, поставил у двери и тут же ушел. Агапкина встретил Андрюша. Он держал свечу, прикрывал огонек ладонью.
     - Ну что, как? - спросил Федор.
     - Папа проснулся, выпил кипятку с няниной клюквой, сейчас пробует читать при керосинке. Таня ушла к себе, сказала, поспит немного. Горничные тоже ушли куда-то, обещали вернуться утром. Няня возле папы сидит, вяжет. Ой, груши! - Андрюша опустился на корточки, осветил корзину и пакеты. - Откуда это? Где вы достали?
     - Зови Таню, сейчас будем ужинать. Я все расскажу.
     Профессор встретил его слабой улыбкой, неловко повернулся на диване.
     - Вот, Федор, как мало, оказывается, человеку нужно. Холодно, темно, стрельба, гибель повсюду, а я проснулся, у меня всего лишь немного боль утихла, и я счастлив.
     Агапкин поставил на стол пакеты, взял керосинку, осмотрел забинтованную ногу. Повязка не промокла, кровотечения не было. Пальцы двигались.
     - Что там, на улице? - спросил профессор.
     - Стало тише. Вроде бы договорились о перемирии.
     - Кремль чей? Наш или их?
     - Михаил Владимирович, откуда мне знать? Я ведь ходил только в аптеку. Но все закрыто.
     - Ой, батюшки, откуда такие чудеса? От чьих это щедрот? - няня добралась до пакетов, до корзинки и щебетала, причитала, всплескивала руками. - Мишенька, смотри! Сыр, шоколад, ситник мягонький, изюму целый фунт, икра паюсная! Андрюша, Танечка, идите скорей!
     - У нас няня, часом, не помешалась? - испуганно прошептал профессор.
     - Нет. Сейчас разберем пакеты, подвинем стол.
     - Погодите, Федор, - профессор тронул его за руку, - она точно не бредит?
     - Нет, - Агапкин достал из корзины гроздь черного винограда и протянул ему, - ешьте. Вам сейчас необходимо.
     - Глазам не верю. Настоящий? Не бутафория? - Михаил Владимирович отщипнул ягодку, положил в рот, зажмурился. - Господи, вроде бы совсем недавно все было, а уже кажется - забытый вкус.
     Няня принялась накрывать стол, достала праздничный фарфор, серебряные приборы. Михаила Владимировича кое-как усадили на подушках. У Андрюши блестели глаза. Только Таня отнеслась к дарам Агапкина со странным равнодушием.
     Он рассказывал, как обходил одну за другой все окрестные аптеки и совсем уж отчаялся достать йод и бинты, решил идти к госпиталю, но туту Никитских ворот столкнулся с незнакомым пожилым господином. Господин почтительно поздоровался. Оказалось, его сын, прапорщик, в пятнадцатом году попал в госпиталь с каким-то очень тяжелым ранением, никто не верил, что мальчик выживет, но Михаил Владимирович спас его.
     - Как фамилия? Всех тяжелых я помню.
     - Мне было неловко спросить. Этот господин передавал вам такие горячие благодарности, и казалось, само собой разумеется, я его должен был узнать. А когда я сказал, что вы ранены, он сразу повел меня к себе в дом. В общем, все дары от него, из его домашних запасов. Его личный шофер довез меня на автомобиле.
     - Правильно, - пробурчал Андрюша с набитым ртом, - вы бы не донесли. Революционеры у вас бы все отняли по дороге.
     - Удивительная история, - сказал Михаил Владимирович, - Таня, ты бы съела что-нибудь.
     Она сидела с напряженным бледным лицом. На тарелке лежал нетронутый кусок ситника, намазанный икрой.
     - Танечка, покушай, - окликнула ее няня.
     - Что с тобой? - спросил Михаил Владимирович.
     - Ничего, - она выдохнула и тряхнула головой, - который теперь час?
     Агапкин достал часы-луковицу из кармана.
     - Десять без пяти.
     - Я пойду к себе, мне надо лечь, - она тяжело поднялась и вдруг опять застыла, вцепившись в спинку стула.
     Совсем близко грохнуло несколько выстрелов. Стреляли из тяжелого орудия. Задрожали оконные стекла. Охнула и стала креститься няня. Никто, кроме Агапкина, не расслышал, как Таня застонала сквозь стиснутые зубы.
     Он уже стоял рядом, положив ладонь ей на живот. В дрожащем свете керосинки блестели испуганные глаза Михаила Владимировича. Таня с шумом выдохнула.
     - Федор, уберите руку. Я без вас знаю, у меня схватки. Теперь уж сильные, каждые три минуты. Папа, не смотри так. Для тебя разве новость, что беременность заканчивается родами?
     - Но ведь еще две недели, - растерянно прошептал профессор.
     - Я тоже так думала. Но он решил иначе. Наверное, не терпится поглядеть, что тут у нас происходит.
     Телефон по-прежнему не работал. Света все не было. На улице не прекращалась стрельба. Казалось, бои идут прямо подокнами. Короткое перемирие закончилось.
     Командующий округом Рябцев выбрался из Кремля, где революционные солдаты его держали как заложника и едва не убили. Оказавшись на свободе, он выдвинул ультиматум Военно-революционному комитету: Кремль должен быть очищен, ВРК распущен.
     Юнкера окружили Скобелевскую площадь. Бои шли на Манежной, на Тверской-Ямской, на Арбате, у телеграфа, почтамта, у вокзалов. Отряд из трехсот солдат Двинского полка первым поднял стрельбу у Кремлевской стены.
     Двинский полк состоял из дезертиров, грабителей, мародеров. Накануне переворота его перевели из Бутырской тюрьмы в лазарет. Солдаты якобы голодали в знак протеста, и совдеп опасался за их здоровье. Сейчас они стали боевым авангардом революции, главной опорой большевиков в Москве. Они атаковали Кремль.
     У Троицких ворот их встретил отряд под командованием полковника Данилова.
     Таня ходила по гостиной, держась за живот, то молилась, то бормотала стихи Пушкина.
     - Может, лучше к вам в комнату? Вам надо лечь, я должен осмотреть вас, - сказал Агапкин.
     - Подождите. Не трогайте меня. Если лягу, буду орать, а так мне легче терпеть. Останемся здесь. Горячую воду ближе таскать с кухни, и папа один с ума сойдет. Вот, есть кушетка. Она вполне удобная.
     В гостиную принесли все свечи и керосинки, какие нашлись в квартире. Агапкин плотно задернул шторы, чтобы не виден был свет.
     - Федор, а ведь вы акушерство сдали удовлетворительно, - сказал Михаил Владимирович, - я помню. Профессор Гринберг Яков Зиновьевич жаловался мне на вас. И роды никогда в жизни не принимали.
     - Вот и пусть учится, - сказала Таня, - ты не пошел бы воевать, сам бы отлично принял. Теперь лежи, наблюдай. Ой, Господи, а ведь правда больно. "Долго ль мне гулять на свете то в коляске, то верхом, то в кибитке, то в карете, то в телеге, то пешком". Андрюша, ты что здесь делаешь?
     - Танечка, я боюсь. Тебе очень больно? Папа, можно я останусь? - Андрюша сидел в кресле, поджав ноги, обхватив коленки.
     - Иди на кухню, помоги няне. Скоро нужно будет много горячей воды, - сказал Михаил Владимирович.
     - "Не в наследственной берлоге, не средь отческих могил, на большой мне, знать, дороге умереть Господь судил", - медленно, сквозь зубы читала Таня.
     - Ты, может, ляжешь, наконец? - спросил Михаил Владимирович.
     - Да, папа. Вот сейчас лягу. Кажется, воды отходят. Ой, мамочки! "На каменьях под копытом, на горе под колесом, иль во рву, водой размытом, под разобранным мостом". Боже, как больно! Андрюша, уйди отсюда! Федор, послушайте, как там у нас сердечко?
     До этой минуты она не подпускала его, не давала прикоснуться. Теперь сдалась. Выбора у нее не было. Он хотел сказать: не бойтесь, верьте мне, у меня уже есть опыт, я справился с двойным обвитием пуповины, я сильный, я самый лучший, я люблю вас.
     - Ну что? - донесся до него голос профессора.
     - Ритм хороший. Вот, пошла сильная потуга.
     - Без вас знаю! - прорычала Таня сквозь зубы. - Ступайте руки мыть. "Иль чума меня подцепит, иль мороз окостенит, иль мне в лоб шлагбаум влепит непроворный инвалид".
     На Второй Тверской, прямо у подъезда, строчил пулемет, хлопали выстрелы, свистели пули.
     ВРК ультиматум не принял, но большинство его членов из своего штаба сбежало, когда боевые отряды юнкеров стали обстреливать окна с соседних крыш. На крышах сидели барышни-прапорщики, из них получились отличные снайперы.
     По губернаторскому дому била артиллерия. Юнкера наступали, заняли почту, телеграф, Казанский вокзал.
     Под началом Павла Николаевича Данилова кроме юнкеров были студенты, учителя и старшие ученики гимназий, реальных училищ, юристы, редакторы газет и журналов, театральные актеры, литераторы, молодые чиновники разных департаментов. Оружия не хватало. Многие впервые брали его в руки, не умели заряжать, стрелять. И все-таки удалось отбить авангард революции.
     Пулеметной роте, засевшей в Кремле, в очередной раз предложили сдаться. Революционные солдаты устроили митинг. Снаружи прозвучало несколько предупредительных выстрелов из миномета. Это был серьезный аргумент. Солдаты сдались и согласились покинуть Кремль.
     - Не стрелять! Отставить! - кричал полковник Данилов, надрывая горло, когда испуганная толпа серых шинелей появилась в проеме Троицких ворот.
     Мгновение было тихо, и вдруг застрочил пулемет. Серые шинели заметались в панике, стали стрелять в ответ, несколько фигур упало. Полковник оттащил от орудия юнкера. Мальчишка, не старше семнадцати, смотрел перед собой безумными, белыми от гнева глазами.
     В ночь с 25 на 26 октября в Петрограде его сестра, в составе женского батальона, защищала Зимний. Когда дворец был занят, ее изнасиловали пьяные революционные матросы. Она покончила с собой. Юнкер еще не мог знать этого, но, строча из пулемета, повторял: "Звери! Убийцы! Вот вам, за Вареньку! Вот вам!"
     Дом на Второй Тверской дрожал, звенели стекла. Гранаты рвались так близко, что казалось, еще взрыв, и крепкие стены не выдержат, дом рухнет.
     Жильцы бежали в подвал, к дворнику, залезали под кровати, спирит Бубликов сидел в старинном крепком сундуке и пытался собрать экстренное совещание духов различных государственных деятелей прошлого, от Александра Македонского до Екатерины Второй. Духи, вероятно, тоже нервничали, потому что при очередном орудийном залпе с потолка в столовой медиума сорвалась люстра.
     Михаил Владимирович так резко дернулся на диване, так подался весь вперед, что наступил на свою раненую ногу и взвыл от боли. Одновременно с ним коротко, глухо застонала Таня, оскалил" зубы, жилы вздулись у нее на шее, в глазу лопнул сосуд.
     Под оглушительную дробь пулеметов на свет появилась лохматая, ушастая, с высоким упрямым лбом головка, крепкие плечики.
     Ребенок был крупней и подвижней, чем Зимина девочка. Он родился легко и быстро, закричал в первое мгновение.
     - Вот он, наш мальчик, - сказал Федор.
     Канонада грохотала. Юнкера наступали. Взяли Брестский вокзал, электростанции. По всему центру Москвы в домах вспыхнул свет.
     Андрюша прыгал, хлопал в ладоши и кричал "ура!".
     Няня, счастливо всхлипывая, гасила ненужные керосинки, задувала свечи.
     - "То ли дело быть на месте, по Мясницкой разъезжать., о деревне, о невесте на досуге помышлять!" - громко, хрипло дочитывал профессор за Таню "Дорожные жалобы" Пушкина.
     Она никого не видела, не слышала, кроме ребенка. Федор промокнул салфеткой ее влажное лицо, пригладил спутанные волосы. Она как будто не заметила. Мальчик плакал громким басом. Она дала ему грудь.
     Центральные районы Москвы были в руках юнкеров. Большевики наступали с Ходынки, с рабочих окраин, окружали, палили из тяжелых дальнобойных орудий с Воробьевых гор. К ним эшелонами шло подкрепление. Матросы из Петрограда, красногвардейцы из Иваново-Вознесенска.
     Юнкера, студенты, гимназисты, отставные офицеры заняли Кремль. Их, державших последнюю оборону внутри Кремлевских стен, в древнем сердце России, назвали Белой гвардией. Гвардия состояла из добровольцев. Профессиональных военных было среди них совсем мало.
     Ждали помощи, войск, казаков, верили, что осталось еще где-то правительство, надо только наладить связь.
     Полковник Данилов знал: помощи не будет. Никакой и ниоткуда. Теперь уж в России нет никакого правительства.
     
     ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
     
     Остров Зюльт (Германия), 2006
     Небо никогда не отражалось в этой части моря. Вода была такой холодной и тяжелой, что впитывала свет. Если штормило, верхушки волн пенились и казалось, это зеркальный образ мелких быстрых облаков. Ветер норд-вест, вечный хозяин острова, гонял облака, как испуганное овечье стадо посвистом кнута, пенил море, гнул деревья, опрокидывал стаканы со свежими соками на столиках пляжных кафе, рвал из рук газеты.
     Никто здесь не купался. Сидели в шезлонгах, дышали йодистым соленым воздухом, кутались в меха и пледы, смотрели на море, слушали вой ветра, шум волн, крики чаек, ели знаменитых местных устриц в прибрежных ресторанах.
     Богатые немцы, выбравшие местом отдыха или всего остатка жизни этот северный остров, искали покоя, уединения, чистого морского воздуха. Здесь не строилось никаких фабрик, были только фермы по выращиванию устриц, старые мельницы, маленькие пекарни. Здесь не любили автомобилей. Остров был настолько мал, что по нему ездили на велосипедах и ходили пешком.
     Старый господин в полотняном шезлонге на берегу ничем особенным не отличался от своих соседей по ледяному пляжу. Разве что ноги его были укутаны не клетчатым пляжным пледом, а белым пуховым платком, который он купил когда-то за копейки в русском городе Оренбурге. Он, как многие на этом пляже, говорил вслух,, как будто с самим собой. Но, в отличие от остальных отдыхающих, не по мобильному, через наушники и микрофон. Не было при нем телефона. Речь его звучала странно. Перекрикивая чаек, волны, ветер, старый господин громко, выразительно читал стихи по-русски:
     
     Долго ль мне гулять на свете
     То в коляске, то верхом,
     То в кибитке, то в карете,
     То в телеге, то пешком.
     
     - О, майн гот, опять, - проворчала крепкая высокая немка лет пятидесяти, - ну и ехали бы в свою Россию. Теперь что мешает?
     Она подошла к старому господину сзади и бесцеремонно натянула ему на голову детский лыжный шлем с помпонами. Господин сердито посмотрел на нее и спросил по-немецки:
     - Который час?
     - Половина пятого. Вам пора обедать.
     - Спасибо, Герда. Я поем здесь, на берегу, в ресторане. Иди, скоро начнется твой любимый сериал.
     - Я поняла. Это очень любезно с вашей стороны, Микки. Значит, телятину, брокколи и горячий яблочный штрудель со сливками я должна отдать соседским псам?
     - О чем ты?
     - О том, что вы просили меня сегодня с утра для вас приготовить. Я старалась, томила телятину на пару, пекла штрудель, взбивала сливки, и все для того, чтобы вы ели туристическую отраву за двести евро? Если у вас так много денег, лучше отдайте их бедным. Если вам плевать на ваш чертов старый желудок, лучше убирайтесь в свою Россию и пейте там щи с водкой.
     - Ладно, не обижайся, - сказал старик, - пойдем. Только все ты путаешь, Герда. У соседей собак нет, ближайший пес живет у Кригеров, через пять домов от нас. Это папильон, размером меньше твоей ладони. Он вряд ли осилит и оценит твой замечательный обед.
     - Уж во всяком случае он отнесется к нему уважительней, чем вы.
     - Не думаю. Послушай, разве я не объяснял тебе сто раз, что щи не пьют, а едят? Это овощной суп. Ты так ненавидишь его потому, что не можешь правильно сварить.
     - Я?! - Она остановилась и встала перед ним, уперев кулаки в бока. - Я не могу сварить эту вашу капустную воду с говядиной? Да я просто уволюсь завтра же! С какой стати я должна сносить ваши бесконечные оскорбления? И почему вы опять надели кроссовки? Сегодня минус десять градусов!
     Прости, Гердочка, не сердись, - старик взял ее под руку, - ты лучшая кулинарка на Шлезвиг-Гольштейнской равнине, а возможно, и во всей Германии. Не увольняйся, я пропаду без тебя.
     С маленькой главной улицы, состоящей из дорогих магазинов, ресторанов, отелей, они свернули на соседнюю. Там начинались частные виллы. Когда-то в древности дома на этом острове покрывали черной камышовой соломой. Теперь это опять вошло в моду. Таких крыш не было больше нигде в Германии и, кажется, нигде в мире. Белые виллы-шкатулки стояли под черными лохматыми шевелюрами, с колючими челками над окнами верхних этажей.
     - Герда, ты сегодня смотрела почту? - спросил старик, когда они вошли в дом.
     - Все у вас в кабинете. Как всегда, куча ерунды. Но того, чего вы ждете, пока нет, так что можете наверх не подниматься. Идите мыть руки и быстро за стол. В третий раз я разогревать не буду.
     Старик снял куртку, кроссовки, сунул ноги в теплые тапки и отправился на второй этаж, громко декламируя:
     
     Не в наследственной берлоге,
     Не средь отческих могил,
     На большой мне, знать, дороге
     Умереть Господь судил.
     
     - О, майн гот, опять, - проворчала Герда, на это раз не сердито, а печально.
     Она ни слова не понимала по-русски, но это стихотворение, кажется, могла повторить наизусть, без запинки. Она знала, что написал его Пушкин. Для русских он значит то же, что Гете для немцев и Шекспир для англичан.
     Пятнадцать лет она служила экономкой в доме странного одинокого старика. Его звали Микхаил Данилофф. Через год ему исполнялось девяносто. Он был крепкий, поджарый, молчаливый и не капризный. Герда называла его Микки.
     Он родился в Москве, в семнадцатом году, в октябре, двадцать девятого числа. Он навсегда покинул родину пятилетним ребенком, но продолжал считать себя русским. Он служил в СС, был летчиком "Люфтваффе" и не скрывал этого. В его кабинете на почетном месте, в рамке под стеклом, висела фотография. Он, совсем молодой, в форме лейтенанта, с ним рядом красивая фрейлейн, на руках у него грудной младенец в одеяле.
     О том, что на самом деле он был английским шпионом в рядах СС, Герда узнала, когда однажды сюда, в Зюльт, приехала съемочная группа с Гамбургского телевидения. Они снимали Микки в его кабинете. Он рассказывал о какой-то хитрой шпионской операции сорок четвертого года.
     - Как же вы служили в СС, если были русским? - спросила Герда.
     - Я не был. Я есть русский, - ответил Микки, - но тогда, в тридцать восьмом, я этого не афишировал. Меня звали Эрнст фон Крафт. Я с детства говорил по-немецки без акцента и писал без ошибок.
     - Почему же вы шпионили в пользу Англии, а не России? Ненавидели коммунистов и Сталина?
     - Ненавидел, верно. Но по время войны шпионил в пользу России. Только это большой секрет, - Микки подмигнул и приложил палец к губам. - Герда, ты ведь никому не скажешь?
     - Значит, вы рисковали жизнью ради тех, кого ненавидели?
     - Ну что ты, Гердочка, я не такой дурак. Я рисковал ради России. Я знал, что Сталин умрет, коммунисты уйдут, а Россия останется. Так оно и вышло.
     - Почему сейчас вы не возвращаетесь туда, если так ее любите, вашу Россию?
     - Потому, что меня там никто не ждет. А здесь я привык, обжился. Я слишком стар, чтобы менять привычки.
     - Как же вам удалось уцелеть?
     - Моя мама молилась за меня.
     - Если уж выпросила у Господа для вас жизнь, почему не сумела выпросить семью? Вы в молодости были вон какой красавчик, могли бы десять раз жениться, иметь кучу детей, внуков, правнуков, - проворчала Герда.
     Микки сделал вид, будто не услышал ее ворчания, стал громко читать своего любимого Пушкина. Всегда, когда ему было грустно, когда он нервничал, он повторял это стихотворение.
     Она хотела спросить его, куда делись фрейлейн и младенец, с которыми он снят, но не решалась.
     И вот однажды Микки попросил ее приготовить праздничный ужин, а сам отправился на вокзал.
     В тот день, впервые за многие годы, она увидела Микки не в поношенных джинсах и свитере с заплатками на локтях, не в спортивных штанах и кроссовках. Он надел элегантный английский костюм, белоснежную рубашку, галстук, дорогие ботинки из черной замши, дольше обычного брился, десять раз повторил свое любимое стихотворение, не только прочитал, но даже спел его, переложив на какой-то смешной мотивчик.
     Герда постаралась. Стряпня была ее поэзией, ее гордостью и самым любимым делом в жизни. Она зажарила на гриле свежую форель, приготовила сложный лимонный соус, испекла свой коронный ванильный торт с черносливом, надела лучшее свое платье, поставила на стол живые чайные розы, зажгла свечи.
     Микки вернулся с вокзала вместе с пожилым русским. Оба были напряжены и как будто вовсе не рады встрече. Русский пожал Герде руку и представился: Дмитрий.
     На вид лет шестьдесят. Такой же седой, крепкий, поджарый, как Микки. И уши у него были, как у Микки, большие, смешно оттопыренные. За столом они говорили по-русски. Оба нервничали и вовсе не оценили кулинарные шедевры Герды. Ей было очень обидно, она хотела уйти на кухню, но продолжала крутиться в столовой. Она ни слова не понимала в их разговоре, только заметила, что оба несколько раз повторили два женских имени: Вера и Софи.
     Потом они поднялись к Микки в кабинет, проговорили там еще час и спустились в прихожую.
     - Дмитрий разве не останется ночевать? - холодно поинтересовалась Герда. - Я все приготовила для него в гостевой комнате, как вы велели.
     - Я пробовал уговорить его, но у него заказан номер в отеле "Кроун", - ответил Микки.
     - Скажите ему: это плохой отель. Только одна видимость, что четыре звезды. Там отвратительно готовят, не убирают номера, там сыро и холодно, белье всегда влажное, а дерут втридорога.
     Дмитрий надел куртку, взялся за ручку своего маленького чемодана, вежливо улыбнулся Герде, произнес "Денке шеен" и добавил еще что-то по-русски.
     - Он говорит, что ужин был замечательный, все очень вкусно. Тебе большое спасибо, - перевел Микки.
     - Это я поняла без вас, - Герда надменно выпятила нижнюю губу, - почему вы не перевели ему то, что я сказала про отель "Кроун"?
     - Бесполезно, Гердочка. Он все равно не останется.
     Дмитрий прожил на острове в паршивом отеле "Кроун" дней десять. Они с Микки встречались, сидели у моря, гуляли по пляжу вечером, иногда заходили в дом, поднимались в кабинет.
     Это был отнюдь не первый русский, который приезжал сюда на остров к Микки. Старика иногда навещали какие-то люди из России. Но никого из них он не встречал на вокзале, ни для кого не надевал английский костюм, не просил приготовить торжественный ужин и гостевую комнату. Никому из них он не был рад, скорее наоборот. Каждый такой визит делал его мрачным, нервным, он ворчал по-немецки: "Вот, черт принес, надоели, чтоб им всем сквозь землю провалиться".
     Он писал для Герды немецкими буквами русские фамилии на листочке и просил, чтобы не звала его к телефону. Однажды какой-то вежливый, но нервный пожилой господин слишком настойчиво звонил в дверь виллы.
     - Скажи ему, пусть убирается, иначе мы вызовем полицию.
     - Что им от вас нужно? - спрашивала Герда.
     - Они считают, что мой дед был алхимик и оставил мне тайну эликсира вечной жизни.
     Герда весело рассмеялась.
     - Ничего смешного, - сказал Микки, - наоборот, это грустно. Ты же читаешь газеты, смотришь телевизор. Там постоянно твердят, что среди нынешних русских много сумасшедших.
     В день отъезда Дмитрия Микки разбил очки и свою любимую чайную чашку. Бреясь, сильно порезал щеку и подбородок, надел свитер наизнанку и разные носки. Герда заметила это, когда он обувался в прихожей, но ничего не сказала. Ей хотелось плакать, глядя на него.
     Как только он ушел, она поднялась в кабинет, чтобы навести там порядок. На столе она увидела новую фотографию, единственную цветную среди старых, черно-белых.
     Это был портрет стриженой светловолосой девушки лет двадцати пяти. Герда долго разглядывала чистое, тонкое лицо.
     - Здравствуй, милая фрейлейн. Интересно, кто ты такая? Я знаю людей, я вижу, у тебя умные глаза. Наверное, ты хороший человек, и, уж точно, ты очень важный и дорогой человек для Микки. Иначе ты бы здесь не стояла под стеклом, в красивой рамке.
     Герда была такой же одинокой, как ее хозяин. Она старела, и у нее появилась привычка разговаривать вслух с самой собой и с окружающими предметами. Так она беседовала с девушкой на портрете, пока пылесосила книжные полки, протирала оконные стекла, абажур настольной лампы, складывала в стопку разбросанные возле принтера листы.
     Когда Микки вернулся с вокзала, она решилась спросить его:
     - Кто это?
     - Моя внучка, - ответил Микки и тяжело упал в кресло, - ее зовут Софи. Ей скоро исполнится тридцать лет. Она живет в Москве. Дмитрий ее отец. Мой сын.
     
     ***
     
     С тех пор Герда героически держала за зубами все свои горячие "почему?". Микки жадно просматривал почту, бумажную в почтовом ящике, электронную в компьютере.
     Почты было много. Кроме обычного набора бесплатных газет, рекламных брошюр и талонов, электронных спамок, Микки получал множество ответов на свои запросы в библиотеки, архивы, университеты разных стран. Приходили извещения о посылках, и Герда везла домой с почты на багажнике своего велосипеда стопки книг на немецком, английском, русском.
     Микки написал несколько учебников по военной истории. До того как купил виллу и окончательно поселился здесь, он жил в Англии, Бельгии, Швейцарии, Франции, читал лекции в университетах. До сих пор к нему по электронной почте обращались за консультациями, иногда приезжали журналисты.
     В последние пять лет он работал над книгой о русской революции. Стол его был завален бумагами, он часами сидел за компьютером. Герда, заглядывая ему через плечо, видела на экране незнакомый русский шрифт. Буквы становились все крупнее. У Микки портилось зрение.
     - Кому это нужно? - ворчала она. - Могли бы пощадить свои глаза и мозги, отдохнуть на старости лет.
     - Да, наверное, не нужно никому, - отвечал Микки, - но отдыхать я буду в могиле. И чем меньше стану щадить свои глаза и мозги, тем позже там окажусь.
     Впрочем, после появления Дмитрия он подходил к своему компьютеру лишь для того, чтобы посмотреть почту. Он, кажется, даже читать не мог, брал книгу, водил лупой над страницами минут десять, откладывал, шел гулять или сидел на пляже в шезлонге часами, просто так, глядя на море и слушая чаек.
     Он стал забывчив и рассеян. Не надевал шапку в холод, терял очки, мог не бриться неделю, пока Герда не напомнит.
     - Тебе не стыдно, фрейлейн? - шепотом спрашивала Герда светловолосую девушку на снимке. - Неужели ты ничего не знаешь, не понимаешь, не чувствуешь? Неужели никогда не приедешь?
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     В Москве шла война. Город был в баррикадах. Обстреливались улицы, переулки, дворы, в окна попадали снаряды, гранаты. Пули били стекла фонарей, и вспыхивали высокие газовые факелы. Загорались дома, не только деревянные, но и каменные. Пожары никто не тушил, огонь перекидывался на соседние здания. В квартиры врывались ошалевшие, с безумными глазами красногвардейцы, искали оружие, попутно брали все, что понравится. При малейшем сопротивлении или просто так, смеха ради, расстреливали всех, без разбора.
     Обыватели создавали домовые комитеты, устраивали круглосуточные дежурства в подъездах, пытаясь защитить свое жилье, имущество, жизнь, таскали ведра и тазы с водой, заливали головешки, летевшие от соседних пожарищ.
     Когда затихала стрельба, по Тверским, по Арбату, по Сретенке слонялись пьяные мародеры, сдирали с трупов сапоги. Мрак, холод, смерть царили в Москве. Никто не знал, когда это кончится и что будет завтра.
     Поздним вечером прибежала Люба Жарская, в облезлом тулупчике, в сером бабьем платке. Она плакала, целовала Михаила Владимировича, Таню, Андрюшу, говорила, что квартиру ее разграбили, она сама спаслась чудом и теперь хочет бежать, до Витебска, к Варшаве, там у нее двоюродный брат.
     - Подожди, поживи у нас, - уговаривал Михаил Владимирович, - скоро все образуется, хотя бы стрелять перестанут.
     - Нет, Миша. Ничего уж не образуется. Перестанут стрелять, значит, они победили. Тогда закроют границу, и все мы окажемся под арестом, на одной огромной каторге размером с Россию. Не хочу ждать своей очереди на убой, как скотина бессловесная. Пусть убьют по дороге, это даже лучше.
     Вид новорожденного Миши вызвал у нее новый приступ рыданий.
     - Ангел, чудо, как же ты в этом аду?
     Няня собрала для нее узелок с едой, Таня дала что-то из своей одежды. Михаил Владимирович попытался сунуть ей в карман немного денег, но она категорически отказалась.
     - У вас у самих мало, да и бумажки эти скоро ничего не будут стоить. Бог даст, увидимся, не в этой жизни, так потом, когда-нибудь.
     Агапкин проводил ее до подъезда. Прощаясь, она обняла его, забормотала странно бледными без помады губами:
     - Феденька, береги их, кроме тебя теперь некому. Данилов, если выживет там, в Кремле, он все равно с этой красной чумой будет биться до конца, до смерти. Он белый полковник, смертник. - Она вдруг испуганно зажала рот ладонью. - Господи, что ж я каркаю, дура такая? Типун мне на язык! Он хотя бы знает, что у него родился сын?
     Агапкин молча помотал головой.
     - Ладно, пойду, пока тихо. Попробую к вокзалу. Когда-нибудь какой-нибудь поезд поедет, а нет, так пешком добреду. Прощай, храни тебя Бог, Феденька.
     Люба исчезла во мраке. Только сейчас, проводив взглядом ее длинную, смутную фигуру в нелепом платке, Федор заметил, что и правда тихо. Слышно, как ветер шуршит ледяными листьями, и, если закрыть глаза, можно подумать, все по-прежнему. Обычная московская ночь в конце октября.
     Он нащупал папиросы в кармане, чиркнул спичкой. А может быть, правда, все кончилось? Если до утра стрельбы не будет, надо сходить на Никитскую, поговорить с Мастером. Нельзя больше оставаться в роли слепой марионетки. Пусть объяснит, что они собираются делать? Станут сотрудничать с красной чумой? Или, может быть, тихо исчезнут, пока не закрыта граница? Такой вариант вовсе не исключен.
     Федор ясно представил пустой особняк, намертво запертую дверь. У него, в отличие от многих других в Москве и во всей России, в эти жуткие октябрьские дни почему-то не было сомнений, что чума обосновалась здесь надолго. При всей внешней абсурдности этой новой власти в ней есть сила и даже определенное обаяние, бесовской соблазн. Они говорят то, что от них хотят слышать измученные одичавшие массы. Солдатам обещают мир, рабочим - хлеб, крестьянам - землю. Когда все другие болтают, спорят, сомневаются, эти - действуют, с абсолютным, безоговорочным чувством собственной правоты. Не боятся крови, людского суда, Божьего гнева.
     Он не успел докурить папиросу, а со стороны Красной площади послышался жуткий гул, грохот. Тротуар затрясся под ногами.
     В полночь 30 октября большевики открыли огонь из тяжелых орудий по Кремлю. Трое суток шла пальба по Древним стенам. Со стороны храма Христа Спасителя подступы к Кремлю защищал пулеметный расчет под командованием прапорщика, девятнадцатилетней баронессы де Боде. Каждая очередная большевистская атака гасилась пулеметным огнем.
     Юнкера из последних сил держали оборону и сдаваться не собирались. Большевики готовы были разрушить Кремль, лишь бы выбить оттуда его последних защитников.
     Рухнула глава Беклемишевской башни. С Никольских ворот смотрел на город расстрелянный образ Святителя Николая.
     Электричество опять погасло. В темной ледяной квартире телефонный звонок прозвучал как взрыв.
     - Включили! Включили! - завопил Андрюша и бросился к аппарату.
     На улице едва светало. Таня спала в своей комнате так крепко, что ни звонка, ни Андрюшиного крика не услышала. Для новорожденного мальчика устроили кроватку в большой овальной корзине. Он спал, запеленатый в кусок разрезанной простыни, сверху закутанный в теплую шаль и укрытый старым Андрюшиным одеялом. Няня торжественно надела ему на головку розовый чепчик из мягкой шерсти. Оказывается, она успела связать его заранее, только почему-то думала, что будет девочка.
     В гостиной чадила керосинка. Свечи берегли, запас их кончался.
     - Для тебя, Мишенька, я тоже когда-то розовый связала. Матушка твоя, Ольга Всеволодовна, Царствие Небесное ей, голубушке, девочку ждала. Живот был круглый, широкий, по всем приметам девочка. Но нет, родился ты. А как Наточку носила, так все наоборот, живот огурцом. Думали, мальчик. Для Наточки я и связала голубой, - бормотала няня, сидя на краю дивана, перебирая в полумраке свои ветхие сокровища. - Видишь, я их все храню, вот твой, вот Володюшкин, - няня всхлипнула и перекрестилась, - а вот Танечкин, Андрюшин. Только моль поела. Уж я ее, проклятую, и лимонными корками, и лавандой. Смотри, твои первые носочки, а это платьице Наташино, панталончики, пинетки.
     Профессор задремал под бормотание няни, и во сне с лица его не сходила счастливая спокойная улыбка.
     Стрельба продолжалась, то тише, то громче, но уже никто от нее не вздрагивал. Привыкли.
     - Федор Федорович, это вас, - разочарованно сказал Андрюша и протянул трубку.
     - Как здоровье профессора? - спросил знакомый голос.
     - Благодарю вас. Все хорошо.
     - Если что-нибудь понадобится, телефонируйте.
     - В доме очень холодно. Опять погас свет.
     - Да, - сказал Мастер, - у нас теперь тоже.
     - У вас? - изумился Агапкин.
     - По всему центру. Вы разве не слышите, что происходит?
     - И когда же все это закончится? - мрачно спросил Агапкин.
     Минуту он слышал только треск в трубке и чувствовал ухом, щекой неодобрительное молчание своего собеседника.
     - Успокойтесь, - произнес наконец Мастер, - возьмите себя в руки. Предстоит еще много испытаний, куда более суровых, чем нынешние. Уличные бои продлятся недолго. Надеюсь, вы помните, в чем на сегодня заключается ваша главная обязанность?
     - Да, разумеется.
     - Не забывайте о животных. Навещайте их чаще. Их вы тоже должны сохранить. Телефон пока исправен, если будет в чем-нибудь нужда, сообщите.
     - Да. Благодарю вас.
     "Я не сказал, что Таня родила, - вдруг подумал он, - я не сказал, а должен был".
     В эту минуту он почти ненавидел Матвея Белкина, Мастера, учителя, благодетеля.
     - Кто это? - шепотом спросил Андрюша, когда Агапкин положил трубку.
     - Знакомый из госпиталя. Что ты так испуганно на меня смотришь?
     - Не знаю. У вас стало такое лицо...
     - Какое? - Агапкин повернулся к зеркалу.
     Дрожал огонек свечи, подсвеченное снизу, его лицо правда выглядело жутковато.
     - Ну, как будто он вас очень сильно обидел, - шепотом объяснил Андрюша.
     - Ерунда. Это свет так падает. Никто меня не обидел. Просто мы все страшно устали. Шел бы ты спать, Андрюша.
     - Нет. Зачем спать? Уже утро. Я должен ждать звонка. Павел Николаевич еще ничего не знает, я хочу первым сказать ему, что у него родился сын.
     Федор прошел в лабораторию. Зажег керосинку. Крысы метались, пищали. У них кончились вода и корм. Все до одной были живы, и как только Агапкин насыпал в кормушки зерна, налил воды в поильники, кинулись, с писком расталкивая друг друга. Только Григорий Третий сидел, не двигаясь. Он видел, что другие уже едят, пьют. У него было все свое, отдельное, тоже пустое.
     - Здорово, приятель. Для тебя я припас кое-что особенное, - сказал Федор искусственно бодрым голосом, - вот тебе от наших старших братьев.
     Он выдвинул лоток, кроме обычного зерна положил туда кусок швейцарского сыру, маленькое сдобное печенье. Крыс прыгнул к кормушке так стремительно, что Федор отпрянул.
     - Ого, сколько у тебя сил, какая отличная реакция, я уж не говорю про аппетит. Ты еще помолодел, что ли? Станет светло, осмотрю тебя. Кажется, в этом аду ты чувствуешь себя лучше всех.
     Когда он вернулся в гостиную, профессор уже не спал. Няня подложила ему под спину подушки, придвинула керосинку. Он сидел и читал газету "Новая жизнь", которую Агапкин принес вчера с Большой Никитской.
     - Федор, кто звонил? Откуда взялась у нас эта странная пресса? Это что, теперь только такие выходят газеты?
     Агапкин объяснил, что звонил знакомый и ничего нового не сказал, а газету он вчера случайно подобрал на улице. Но профессор все это пропустил мимо ушей и стал возбужденно зачитывать список членов Временного рабочего и крестьянского правительства.
     - Председатель Владимир Ульянов (Ленин). Такой маленький, лысый, картавый? Дружит с германцами? Кажется, именно он заявил, что каждая кухарка будет управлять государством? Погодите, но ни одной кухарки я здесь не вижу. Рыков, Милютин, Шляпников, Скворцов. Никого не знаю. А, вот, Л Д. Бронштейн (Троцкий). Человек с уникальной глоткой. Когда он выступал на каком-то митинге, в окрестных домах звенели стекла. Боже, а это кто? По делам национальностей, И.В.Джугашвили (Сталин). Слушайте, может, именно он и есть та самая кухарка?
     
     ***
     
     Гамбург, 2006
     
     Иван Анатольевич Зубов проснулся от писка своего мобильного.
     - О чем ты говорил с Лукьяновым в ресторане в последний раз? - проорала маленькая трубка так громко, что сонный Зубов подскочил на гостиничной кровати и стукнулся головой об угол тумбочки.
     Светящийся циферблат показывал половину пятого. Зубов уже перевел часы на местное время, значит, в Москве только половина седьмого. Он встал, морщась, прошел с телефоном в ванную, смочил полотенце холодной водой и приложил к ушибленному виску. Трубка продолжала орать:
     - Ты навешал мне лапши на уши, будто случайно забыл подзарядить свой чертов диктофон. Ты никогда ничего не забываешь случайно! Ты соврал, что Лукьянов согласился на все твои предложения! Ни хрена он не согласился! Учти, я добьюсь эксгумации!
     Судя по тому, что Кольт позвонил в половине седьмого, бранился, истерил, как базарная баба, ничего страшного не произошло. Зубов своего шефа знал, как родная мать ребенка.
     Если бы Петр Борисович хоть на минуту заподозрил то, о чем сейчас орал, он бы не орал вовсе. Он вел бы себя спокойно, был приветлив, как никогда, добродушно шутил и скорей всего не задал бы ни единого вопроса на интересующую его тему. Только после того, как компетентные люди, за очень серьезное вознаграждение, провели бы независимое, совершенно бесшумное расследование и доложили о результате, Петр Борисович, возможно, вступил бы в прямой диалог с обвиняемым. Но так же спокойно, не повышая голоса.
     - У него было здоровое сердце! Он умер после того, как поужинал с тобой в ресторане! Чем ты его накормил, ты, чекушник?
     - Салат "Цезарь" с куриной грудкой. Рыбное ассорти на пару, без гарнира. Травяной чай с ванилью, - спокойно перечислил Зубов и сел на скамеечку в душевой кабинке.
     - Какого лешего ты врал, будто он согласился?
     - Я не врал. Он действительно согласился, но не за деньги, а ради дочери.
     - Что ты бредишь? Они же нищие, оба! Ради дочери он бы денег взял, чтобы она жила по-человечески!
     Капля воды из душевого рожка шлепнулась на макушку. Зубов тяжело вздохнул, поднялся с неудобной скамеечки, вышел из кабинки, взглянул в зеркало. Ушибленный висок покраснел и слегка припух.
     - Я убедил его, что только Софи может решить, как распорядиться открытием. Она биолог, она праправнучка. Это судьба. Она сумеет разобраться во всем и понять, что делать дальше. Это ее право, ее долг и, возможно, ее главный шанс в жизни. Я поклялся, что мы не станем давить на нее, мы только предоставим ей возможность спокойно разобраться, изучить все, что осталось - если вообще осталось, и принять решение.
     Иван Анатольевич вернулся в комнату, достал из морозильника мини-бара лоток со льдом, выбил несколько кубиков, завернул в салфетку. Потом залез под одеяло и приложил холодный компресс к виску.
     - Ну? Что замолчал? Дальше!
     - Он обещал поговорить с ней, но не сразу. Ее надо подготовить, слишком это все неожиданно, серьезно и сложно. Он переживал главным образом из-за того, что если препарат действительно существует, то на плечи его девочки свалится такая огромная моральная ответственность. Именно это больше всего мучило его. Но, в общем, я нашел правильный ход. Оказывается, я говорил ему совершенно то же, что старик Данилов.
     - Откуда ты знаешь? Он же сказал тебе, что они вообще не касались этой темы.
     - На самом деле, конечно, касались, но Лукьянов не мог передавать мне, чужому человеку, подробности семейной тайны. У него просто язык не поворачивался. У него свои принципы, вы же знаете. Я все понял по одной лишь фразе: "Да, он тоже так считает". В итоге мы расстались вполне дружелюбно. Я предложил подвезти его, но он сказал, что хочет прогуляться пешком, подышать.
     - Это все?
     - Все. Мы договорились, что он позвонит мне сразу после разговора с ней.
     - А почему же тогда ваша предыдущая встреча прошла так неудачно?
     - Петр Борисович, я с самого начала пытался вам объяснить, что не стоит сразу предлагать ему деньги.
     В трубке было слышно, как Кольт сопит и пьет что-то, громко быстро глотает.
     "Бессонница, - подумал Зубов, - совсем плохо с нервами. Кажется, он пьян. Сидит один, хлещет дорогущий коньяк "Нуар Ант", и я не завидую тому, кто сегодня утром в офисе первым попадется ему под руку. Проклятый старец наплел ему про меня всяких гадостей. Недаром он сейчас назвал меня чекушник. Так презрительно именовали чекистов с восемнадцатого года, так называет меня старец. Чекушник. А сам он, генерал Агапкин, кто, интересно?"
     - Ты с ней говорил уже? - спросил Кольт после очередной паузы.
     - Пока нет.
     - Знаешь что, пожалуй, умножь на два ту цифру, которую мы определили вначале.
     - Петр Борисович, не надо.
     - Думаешь, слишком много? С каких это пор ты решил экономить мои деньги? - ехидно спросил Кольт.
     - Совсем не в этом дело, - тихо простонал Зубов.
     - А в чем? Ты объясни, я пойму. Я не тупой.
     - Если я предложу ей что-либо, кроме положенной зарплаты, я потеряю с ней контакт. Это напугает ее и оттолкнет.
     - Чушь! Никто еще не отказывался от денег! Никто и никогда! Я не первый день живу на свете, у меня всегда брали такие люди, не ей чета. Академики, народные артисты, я уж не говорю о министрах и разной депутатской шелупони.
     - Лукьянов отказался.
     - Черт! Что им, по-твоему, нужно? Что?
     - Ни от кого не зависеть. Чувствовать себя порядочными и свободными людьми.
     Петр Борисович вдруг засмеялся. Смех больше напоминал плач, судорожные, истерические всхлипы. Зубов отстранил трубку от уха, увидел, что телефон почти разряжен.
     - Нищие не могут быть порядочными и свободными! - произнес Кольт сквозь очередной приступ смеха. - Это закон природы!
     - Ну, положим, они не совсем нищие. Хотя, конечно, все относительно.
     - Иван, что ты лопочешь? Что ты мне тут развел сопли с сахаром? Если человек отказывается от бабок, значит, ему просто мало предложили.
     - Да неважно, сколько. Дмитрия Лукьянова волновало совсем другое.
     - Ага, и от волнения он скоропостижно скончался.
     - Он действительно переживал очень сильно. В принципе у него мог случиться сердечный приступ.
     - Нет, Иван. Тут что-то не так. Но если не ты, тогда кто?
     Лед в салфетке таял, на подушке появилось мокрое пятно. Зубов вылез из постели, бросил компресс на пол в ванной, еще раз посмотрел в зеркало, на свой ушиб. Краснота осталась, но припухлость почти прошла. Значит, шишки не будет, только синяк. Ничего страшного. Он вернулся в комнату, воткнул зарядник в розетку.
     - Кто? - повторил Кольт.
     - Я подумаю.
     - Да, Иван, подумай хорошо. Потому что, кроме тебя, других кандидатов пока нет.
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     Электричество включили, но телефон молчал. Вернулась горничная Марина, рассказала, что теперь стало спокойно, больше не палят. Перемирие. Только повсюду ходят какие-то бандиты, будто бы революционные патрули, под видом обысков грабят прямо среди бела дня, на улицах, отнимают, что понравится, и жаловаться некому. Какая там власть пришла, где она, эта власть, никто не знает. Одни говорят, теперь вообще никакой власти не будет, другие - что Ленин такой же временный, как Керенский, править будет меньше месяца, потом соберется съезд, вернут царя. А юнкеров вроде бы и не трогают, только разоружают, переписывают и отпускают по домам.
     - Павел Николаевич скоро придет, уже сегодня к вечеру, я уверен, - сказал Андрюша.
     - Если бы, не дай Бог, случилось плохое, сообщили бы сразу, - Михаил Владимирович погладил Таню по голове, - ну что ты? Тебе волноваться нельзя ни в коем случае. Кроме твоего молока Мише кушать нечего.
     - Я нисколько не волнуюсь. Я знаю совершенно точно. Павел жив. Но я бы сходила туда.
     - Куда? - хором спросили Агапкин и Михаил Владимирович.
     - К Кремлю, на Скобелевскую, на Знаменку к Александровскому училищу. Где они оружие сдают? Должен быть там какой-то пункт, штаб. Вдруг он ранен, контужен? Вдруг лежит один, в лазарете? Телефон не работает, узнать ничего нельзя, надо идти.
     - С ума сошла? - профессор крикнул так громко, что проснулся и заплакал Миша. - Ты вторую ночь не спишь, еще не окрепла после родов. Никуда не пойдешь! И не думай! Вот видишь, как сердито Мишенька плачет, он со мной полностью солидарен.
     - Папа, он плачет потому, что ты кричишь, - сказала Таня.
     - Неправда. Папа не кричит, он говорит спокойно, - возразил Андрюша, - тебе никуда нельзя идти, ты бледная, как смерть, глаза красные. Лучше я пойду.
     - Молодец, Андрюша, - кивнул Михаил Владимирович, - это ты отлично придумал. Может, тебе еще и пистолет дать?
     Папа, ну я тоже не могу больше дома сидеть. Невозможно жить в таком холоде. Мишеньку надо вымыть, он же все время писает, какает, тряпок не хватает, дров для плиты уже нет. Воду как мы согреем? Вот, у мадам Котти из форточек трубы торчат, дым валит. Можно, я хотя бы сбегаю, узнаю, где они достали печки? Я только через двор перебегу, и сразу назад.
     - Нет. Никуда не пойдешь! - хрипло крикнул Михаил Владимирович.
     Никогда еще профессор не был таким нервным, взвинченным. Нога ныла нестерпимо. Постоянная тупая боль измучила его. Он почти не спал, не ел, от слабости его знобило, он мерз под двумя одеялами.
     Бинты кончились. Агапкин и Таня рвали постельное белье для перевязок, но и его осталось мало. Нужны были пеленки, няня кое-как стирала в холодной воде, но ничего не отстирывалось и не сохло.
     - Я пойду, - сказал Агапкин, - попробую узнать, что там происходит.
     - Да, Федор, - вздохнул Михаил Владимирович, - только, пожалуйста, будьте осторожны.
     Таня посмотрела на него тревожными бессонными глазами. Он подошел, поцеловал ей руку.
     - Я постараюсь добыть бинты и пеленки. Вдруг повезет?
     - И про Павла Николаевича попробуйте что-нибудь узнать, если получится, - сказал Андрюша.
     День был темный, грязный. Низкие неподвижные облака висели над городом, как клочья рваной мешковины. Сыпался мокрый снег, тоже какой-то грязный, словно падал он не с неба, а поднимался колючей пылью с мусорных заплеванных тротуаров. Пылали, как факелы, разбитые пулями газовые фонари. Огонь вздымался высоко в небо и отбрасывал кровавые отсветы.
     Впервые за эти дни появились прохожие на Тверской, но они стали другими. Московские улицы заполнила новая, неведомая, не совсем человеческая порода.
     Одиночки шли, затравленно, злобно озираясь, вжав головы в плечи, словно вылезли из каких-то темных вонючих нор. Те, что шли по двое, по трое, вели себя развязно, как в дешевом трактире. Матерились, орали песни, громко, нагло ржали, плевали под ноги. Солдатские шапки, рабочие кепки, котелки, цилиндры, явно чужие, лихо сдвинуты на затылки. Одежда распахнута так, что видно белье.
     Навстречу попался парень в залатанных валенках, но в дорогой, барской шубе. Он нарочно толкнул Агапкина плечом, дохнул в лицо крепким перегаром. Федор прибавил шагу. Только не хватало ввязаться сейчас в потасовку.
     Потом молодая бабенка в плюшевой душегрейке, из-под которой торчала парчовая юбка чужого бального платья, поравнявшись с ним, прокричала высоким дурным голосом:
     - Антилихент, ахвицерское атродье! Тьфу на тебя!
     Она плюнула ему в лицо, однако не попала. Федор успел отскочить. Спиртным от нее не пахло, но она была пьяна этой новой вольной жизнью, когда все дозволено.
     Мимо сновало много серых солдатских шинелей, кожаных курток и кепок. Мрачные, словно пылью припорошенные лица. Тусклые глаза. Жесткий, прямой, нагло оценивающий взгляд. Эти были спокойны и надменны. Люди при оружии. Устроители адского маскарада. Новые хозяева города.
     По Садовой гремели грузовики, целая колонна, не меньше дюжины. Первые два были набиты солдатами, остальные везли белые, новенькие сосновые гробы.
     Пока Федор стоял, ждал, сзади послышался голос:
     - Кто такой? Офицер? Оружие есть?
     Двое в шинелях, один в кожанке. Шальные, безумные глаза. Красные, скатавшиеся в жгут повязки на рукавах.
     "Не могут все они сутра быть пьяны или под наркотиком, - подумал Агапкин, - просто пришел их звездный час. Они ошалели: теперь им все дозволено".
     - Я врач, - сказал он - оружия у меня нет.
     По счастливой случайности пистолет он оставил дома. Его спокойно, деловито обыскали, забрали серебряный портсигар с папиросами, часы-луковицу, вытряхнули из портмоне деньги, само портмоне тоже взяли. Наконец отпустили. Занялись стариком в добротном пальто с цигейкой.
     "Разденут, - отстраненно подумал Агапкин, - хорошо, если живет недалеко, не успеет замерзнуть".
     Федор прошел еще немного, медленно, словно во сне, оглянулся, увидел, как покорно, услужливо, старик снимает пальто, и вдруг застыл посреди улицы.
     "Я не сопротивляюсь. Мне даже не приходит в голову заступиться за себя, за старика. Почему? Я ведь такой же, как они, я сын прачки, мы с ними одной крови. Но я боюсь и ненавижу их, я цепенею передними. Что со мной? Что мне остается? Биться головой о серую стену доходного дома, провалиться сквозь землю, в преисподнюю, от стыда и ужаса".
     - В преисподнюю, - повторил он вслух, едва шевеля застывшими губами, - я и так там. Мы все там.
     Он хотел закурить, чтобы немного успокоиться, но вспомнил - только что папиросы отняли вместе с портсигаром. Отняли все деньги, и если даже случится чудо, попадется открытая лавка, он не сможет ничего купить. Какие бинты? Какие пеленки, мыло, хлеб, крупа в преисподней?
     
     ***
     
     Гамбург, 2006
     
     Телефон зазвонил, когда Соня принимала душ. Второй аппарат был тут же, в ванной, возле унитаза. Он заливался так долго, так настойчиво, что пришлось выключить воду, завернуться в полотенце и взять трубку.
     - Софья Дмитриевна, вы еще спите? Через полчаса заканчивается завтрак.
     - Доброе утро, Иван Анатольевич. Я уже проснулась. Мне нужно еще минут пятнадцать.
     - Хорошо. Завтрак не в ресторане, а на третьем этаже. Смотрите, не заблудитесь. Я вас жду.
     - Ну что, Репчатая? Нравится тебе изводить себя всякими глупыми ужасами? - обратилась она к своему бледному отражению в зеркале. - В итоге совершенно не выспалась. Выглядишь отвратительно. Нолику не потрудилась ответить. И на завтрак теперь пойдешь с мокрой головой, поскольку сушиться феном уже некогда.
     Утром, после горячего душа, мрачная логика ночных подозрений показалась абсурдом. Соне стало неловко за свои дурные мысли о Биме, даже захотелось позвонить ему и извиниться.
     На мраморной полке у раковины лежала капсула, упакованная в пластиковый пакетик. Мгновение Соня смотрела на нее и уже хотела выкинуть, но передумала, спрятала в один из многочисленных карманов папиного портфеля.
     Когда она спустилась на третий этаж и вошла в зал для завтраков, у нее слегка закружилась голова.
     Вдоль стен стояли столы, накрытые белоснежными скатертями, на них лежали горы фруктов, теснились блюда с десятками разных сыров, ветчин, рыбы, нарезанной прозрачными ломтиками, лотки с йогуртами, творожка-ми, паштетами, запотевшие кувшины со свежими соками. На маленьких жаровнях шипели всякие сосиски и колбаски, в кастрюльках, снабженных таймерами, варились яйца, из тостеров выпрыгивали подогретые ломтики хлеба. За отдельным столом на плоских сковородках дородный дядька в поварском колпаке жарил блинчики, подкидывал так, что они переворачивались на лету.
     - Софья Дмитриевна, я здесь!
     Чтобы привести ее в чувство, Зубову пришлось встать из-за стола, подойти, тронуть за руку.
     - А? Да, еще раз доброе утро. Бедный Нолик.
     - Что, простите?
     - Так. Ничего. У меня есть друг, я сейчас подумала, что бы с ним случилось, если бы он сюда попал. Он бы, наверное, сошел с ума.
     - Так же как вы, никогда не бывал за границей?
     - Мгм. И постоянно хочет кушать. Я просто представила, как он там завтракает один, на своей грязной кухне. Иван Анатольевич, а кто все это будет есть? Здесь же нет никого, кроме нас с вами.
     - Там дальше еще зал, но народу действительно мало. Все уже поели. Завтрак заканчивается через десять минут.
     - Ой, значит, я не успею?
     - Не волнуйтесь. Они ничего не уберут, пока мы здесь, и нас не выгонят.
     Беда была в том, что после бессонной ночи есть Соне совершенно не хотелось. Она долго ходила с пустой тарелкой вдоль накрытого стола и в итоге положила себе ложку творога, несколько ломтиков ананаса и дыни. Зубов принес ей стакан свежего апельсинового сока, заказал крепкий двойной кофе.
     - Поезду нас с вами через полтора часа. Я смотрел утренние новости, в Зюльте очень холодно, днем минус двенадцать, так что одевайтесь теплей.
     - Там тоже будут так кормить каждое утро? Где вообще я там буду жить?
     - На первое время мы сняли для вас номер в гостинице. Позже, когда соберется вся команда, мы переселим вас на виллу. Мы арендовали ее на год, но пока там не закончен ремонт.
     - В гостинице "Кроун"? - вдруг спросила Соня.
     Чашка с кофе застыла у его губ. Соня смотрела ему в глаза и заметила, как слегка дрогнули белесые ресницы, как сузились зрачки. Его замешательство длилось долю секунды. Он спокойно глотнул кофе, улыбнулся, как обычно, тепло и неотразимо.
     - Софья Дмитриевна, вы успели изучить путеводитель?
     - Нет. То есть да. Там в номере, на столе, целая куча рекламных проспектов, в том числе есть кое-что про остров Зюльт.
     - И из всех островных отелей вас привлек именно "Кроун"?
     - Не знаю. Просто запомнилось название. А почему вы так удивились?
     - Потому что мы сняли для вас номер именно в этом отеле. Слушайте, у вас потрясающая интуиция.
     - Спасибо, Иван Анатольевич. Вы первый это заметили, и думаю, что ошиблись. Интуиция у меня не развита вовсе. Скажите, я прямо сегодня приступлю к работе? Лаборатория там уже есть?
     - Сегодня и завтра вы будете отдыхать, гулять по острову, дышать морским воздухом. Обязательно пройдетесь по магазинам. Мне почему-то кажется, что для северной зимы вы одеты недостаточно тепло. А простужаться вам нельзя, работы будет много.
     Они вышли из зала. Зубов предложил спуститься в бар, выкурить по сигарете.
     - Да. И кофе еще чашку я бы выпила. Мне мало, - сказала Соня.
     В баре у Зубова зазвонил мобильный. Он извинился, ушел с телефоном в дальний угол. Соня издали наблюдала за ним. Лицо его было хмурым, напряженным. Говорил он довольно долго. На стойке остывал его кофе.
     - Лаборатория уже есть? - повторила Соня, когда он вернулся.
     - Вы все-таки трудоголик и фанатик, - сказал он с обычной своей улыбкой, - конечно, для моего руководства это очень хорошо, просто отлично. Но неужели вы хотите прямо сегодня начать работать? Неужели так соскучились по своей биологии?
     - Соскучилась, да. Но главное, мне интересно посмотреть. Если мое рабочее место такое же чистенькое, комфортное, человеколюбивое, как все здесь, то я буду просто рыдать от счастья.
     Хорошо. Лабораторию я вам покажу. Уверяю вас, она именно такая - чистая, удобная, отлично оборудованная. Только рыдать, пожалуйста, не надо.
     - Я постараюсь. Я заранее подготовлюсь и сумею сдержать свои бурные эмоции.
     Вернувшись в номер, Соня включила компьютер, нашла новое послание от Нолика.
     "Софи, почему молчишь? Как ты там? Скучаю ужасно. За ночь еще кое-что нарыл.
     Данилов Михаил Павлович, о котором я уже писал, был одним из тех, кто передавал англичанам информацию о тайном договоре между нашими и немцами по разделу Европы. В тридцать девятом ему было всего двадцать два года. Он служил в СС, имел чин лейтенанта. Сейчас у меня есть только одна его фотография, с книги. Качество довольно паршивое, к тому же снимали его лет десять назад, то есть он там уже старый. Но знаешь, что я заметил? Худое лицо и большие, слегка оттопыренные уши. Как у твоего папы.
     Софи, ты, пожалуйста, не нервничай и не злись на меня. Я пока никаких выводов не делаю, всего лишь излагаю факты. Знать что-либо о секретном договоре мог только человек, который входил в состав делегации Риббентропа, т.е. был в Москве, как раз тогда, в тридцать девятом.
     Очень советую тебе, Софи, съездить на Зюльт, разыскать М.П. Данилова. Нет, не просто советую, настаиваю. Учти, это совсем несложно. Остров от твоего Гамбурга совсем недалеко, он маленький. Захочешь - найдешь. Мне почему-то кажется, вам с ним будет о чем поговорить.
     Обнимаю тебя, целую, так же горячо и неприлично, как в аэропорту. И ты, Репчатая, ничего с этим поделать не можешь!
     Твой Zero".
     
     ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
     
     
     Москва, 2006
     
     Хмурый, нервный, с отечным лицом и головной болью после выпитого ночью коньяка, Петр Борисович Кольт уселся на заднее сиденье громадного бронированного джипа, самого унылого и нелюбимого из всех своих автомобилей. Он называл его катафалком.
     Шофер тихо поздоровался, но ответа не получил, выехал из гаража, свернул на трассу, прибавил скорость. Минут через двадцать машина встала в пробке. Кольт, вроде бы задремавший на заднем сиденье, вдруг хрипло спросил:
     - Куда ты направляешься?
     - В офис, Петр Борисович.
     - Разве я сказал - в офис?
     - Но как же? - удивился шофер. - Куда же еще? Вы вчера вечером предупредили, что в одиннадцать совещание, сейчас десять пятнадцать.
     Кольт опять выругался, что-то проворчал, позвонил одному из своих заместителей и распорядился, чтобы совещание проводили без него.
     - Поворачивай к центру, - велел он шоферу, когда пробка рассосалась, - едем на Брестскую.
     Старика Агапкина он застал у письменного стола, перед включенным ноутбуком.
     - Доступа в Интернет нет. Я все отключил, - тихо сообщил Бутон.
     Рядом с компьютером лежало несколько старых потрепанных общих тетрадей.
     - Сделай ему ромашковый чай, мне кофе, - приказал Кольт Бутону, подвинул стул и уселся рядом со стариком.
     - Я уже завтракал, - сердито проворчал Агапкин, - чаю не хочу. Она долетела?
     - Да, - Кольт взглянул на часы, - кажется, именно сейчас они должны садиться в поезд, ехать в Зюльт.
     Ты что, все-таки решил заняться мемуарами? - Он хотел взять одну из тетрадей, но старик хлопнул его по руке.
     - Не трожь!
     Хлопок получился увесистый, даже болезненный, и Кольт невольно порадовался. У старика сильные руки и отличная реакция.
     - Хорошо, не буду, - смиренно кивнул он, - хотя бы объясни, что это?
     - Этому нет цены. Меня за это резали, травили и расстреливали.
     - Кто?
     - Резали степные бандиты, ночью в палатке, но я оказался ловчее, перехватил нож и разбудил товарищей. Травил Ежов, расстреливал Берия. Яд я обнаружил сам, а от расстрела меня спас Бокия Глеб Иванович, это было уже после войны, в сорок шестом.
     - Погоди, но ведь ты говорил, Бокию самого в тридцать седьмом расстреляли. Как он мог тебя спасти после войны?
     - А очень просто. Я блюдечко повертел, вызвал дух Глеба Ивановича. Он полетал, пошептал кому следует и спас меня, раба Божьего, от неминуемой гибели. Темный ты человек, Петр. И чему тебя только учили на твоем философском факультете?
     - Научному атеизму, диалектическому материализму учили. Никакой загробной жизни не существует.
     - Бога отменяют те, кто претендует на Его место. Атеизм всегда приводит к диктатуре одного наглого параноика над миллионами робких профанов, - проворчал старик.
     - Федор, ты, пожалуйста, кончай валять дурака. У меня и так сутра голова раскалывается.
     - Пил?
     - А то нет! После твоих диких намеков насчет моего Ивана я вторую ночь не сплю.
     - Что?
     - Конечно, он все отрицает, говорил со мной вполне спокойно, логично.
     - Что? - повторил старик.
     - Это бред, Федор, от начала до конца, - Кольт повысил голос до крика. - Никого мой Иван не убивал! И твою драгоценную Софи он пальцем не тронет. Он с нее пылинки сдувает.
     Кольт кричал и беспокойно косился на тетради, пытался разобрать текст на мониторе ноутбука, но там появилась заставка.
     Агапкин выключил компьютер.
     - Не ори и не подглядывай! Все равно ничего не поймешь. Я спрашиваю, ты пил что? Коньяк?
     - Да. "Нуар Ант", - Кольт тяжело вздохнул.
     - Конечно, ты другого не пьешь, миллион долларов бутылка.
     - Не миллион. Всего лишь восемьсот пятьдесят долларов.
     - Что ж так дешево? Всего восемьсот пятьдесят. Слушай, Петр, ты намерен оставить вопрос с убийством Дмитрия открытым?
     - Нет. Я сделаю все, что могу. Обещаю. А теперь объясни мне наконец, каким образом тебя спас от расстрела покойный Глеб Иванович Бокия?
     - Очень просто, - старик открыл одну из тетрадей и приблизил к лицу Кольта.
     Петр Борисович увидел аккуратные строчки цифр, букв, какие-то непонятные значки, рисунки. Старик тут же захлопнул тетрадь и ласково погладил рыжую клеенчатую обложку.
     - Шифр, что ли? - спросил Кольт.
     - Надо же, догадался, - хмыкнул Федор Федорович, - ты гений, Петя. Я в тебе не ошибся. Это один из самых хитрых шифров Глеба Ивановича. Он был мастер придумывать шифры. Кроме меня ключа никто не знает. Никто на свете.
     - И что же там?
     - Материалы экспедиции двадцать девятого года в Вуду-Шамбальские степи. Те самые материалы, которые сегодня все специалисты считают навеки утерянными. Оригинала, правда, не существует. Он уничтожен. Вот единственная копия, но без меня это бессмысленный набор знаков.
     - Ты решил расшифровать и перенести в компьютер?
     - Да. Я пытаюсь это сделать.
     - Почему не пытался раньше?
     - Боялся, что узнают, захотят отнять. Зарежут, отравят, пристрелят.
     - Кто?
     - Желающие найдутся. Но теперь у меня есть ты, Петр, сильный, умный, великодушный. Я верю, ты меня защитишь. И Софи тоже. Прежде всего ее, а потом уж меня.
     Кольт машинально кивнул, принялся разминать сигарету и задумчиво спросил:
     - А что, Лаврентия Павловича тоже интересовал метод Свешникова?
     - Все, Петр. Больше пока ничего не скажу.
     - Нет, погоди, ты же говорил, что уже к тридцать девятому, после того как случайно расстреляли группу подопытных заключенных, вся эта история была окончательно забыта.
     - Отстань.
     Бутон прикатил столик с чаем и кофе. Старик спрятал тетради в ящик. Взглянув на его лицо, на поджатые губы, сощуренные глаза, Кольт понял, что на сегодня тема закрыта, и все-таки спросил:
     - Ты решил расшифровать для нее?
     - А для кого же еще? Для тебя, что ли? - старик взял чашку и стал медленно, маленькими глотками, пить ромашковый чай.
     - Скажи, она действительно так похожа на дочь Свешникова? - тихо спросил Кольт.
     - Тебе какое дело?
     - Просто интересно.
     Старик поставил чашку, развернулся в своем крутящемся кресле и уставился на Кольта. Глаза его вдруг стали молодыми, яркими, зоркими. Петр Борисович выдержал этот немигающий взгляд. Целую минуту длилось молчание. Приковылял Адам, тявкнул пару раз, положил передние лапы и морду на колени старику.
     - Как ты думаешь, - спросил Агапкин и почесал пса за ухом, - когда этот прохвост Мельник привел ко мне Софи, я сразу узнал ее?
     - Я думаю, ты заранее знал, кто она, и ее появление здесь было твоей инициативой.
     - Молодец. Правильно.
     - Кстати, об этом ты мне тоже еще не рассказывал.
     - Изволь, расскажу. Я искал способ связаться с ней. Конечно, у меня был адрес, телефонные номера, но я все никак не мог придумать, что сказать? Кто я такой? Откуда взялся? Я знал о Дмитрии все, ну и о Софи, конечно, тоже. Она еще в университете, на последних курсах, публиковалась иногда в научных журналах. Я читал каждую ее статью, и мне показалось, что профессор Свешников вполне может попасть в круг ее интересов. Есть букинистический магазин медицинской книги, он один в Москве. Продавщицы - мои добрые приятельницы. Я попросил их, чтобы дали мне знать, если вдруг кто-нибудь придет искать информацию о Свешникове. Я ждал Софи, но сначала пришел Мельник. И только потом мне удалось заставить его привести ее.
     - Погоди, скажи, а он, Мельник, не мог догадаться, кто она? - вдруг спросил Кольт, залпом допив свой кофе.
     Еще не хватало! Он вообще ни черта не знает. Он изводил меня вопросами, я очень старался на них ответить, но не мог. Я, видишь ли, помню массу бытовых мелочей, но все самое интересное, важное забыл.
     - Да, вначале ты и со мной играл в эти игры.
     - Но потом перестал. Ты показался мне умным. Надеюсь, я не ошибся. Ты первый, кому я сказал, что Таня завещала сыну отдать все только в родные руки.
     - Таня знала, что у нее в России есть внук Дмитрий?
     - Разумеется. Она даже видела его. Я дал ей такую возможность. Она дважды приезжала в Москву в качестве туристки, в семидесятом и в семьдесят шестом, за три месяца до смерти. В последний раз они сидели рядом, на "Гамлете" в Театре на Таганке. Дмитрий был там с женой, кстати уже беременной. То есть, можно сказать, Софи при этой встрече тоже присутствовала.
     - Я не знал. Ты не рассказывал мне.
     - А ты вообще знаешь еще невероятно мало.
     - Неужели Таня даже не пыталась заговорить с ним?
     - Петр, ты совсем дурак? Ты забыл, что здесь была советская власть? Дмитрий был сначала искренним комсомольцем, потом таким же искренним коммунистом, знаешь, с идеалами, с упрямой верой, что, несмотря на некоторые перегибы при Сталине, идея прекрасна, система справедлива. К тому же он работал в закрытом НИИ, был засекречен. Представь, если бы к нему подошла пожилая буржуазная дама, туристка из капиталистической Франции, и заявила: здравствуй, Димочка. Я твоя родная бабушка. Твой дед был одним из лидеров Белого движения, лютым врагом советской власти. Твой отец служил в СС и работал на английскую разведку. Он бы в штаны наложил от страха и счел это провокацией.
     - Да, наверное, - кивнул Кольт, - но Дмитрий вовсе не биолог, а инженер. Родные руки! Это же не фамильные драгоценности, не какой-нибудь алмаз в пятьдесят карат. От этого невозможно сразу получить прибыль, просто так продать. Все равно сначала нужен специалист, биолог.
     - Получить прибыль, продать, - старик сморщился и пожевал губами, - родные руки для Тани это как раз те, которые не продадут. Но ты, Петр, вряд ли поймешь. Вообще, я устал, слишком многое приходится тебе объяснять. Давай отложим этот разговор. Я хочу сегодня еще поработать.
     - Хорошо, - вздохнул Кольт, - давай отложим. Только ответь на последний вопрос. Ты собираешься отдать всю информацию именно Софи? Ты эти свои драгоценные каракули расшифровываешь только для нее или ради самого препарата?
     - Для нее. Только для нее.
     - А если она откажется? Если у нее, как когда-то у ее прапрадеда Свешникова, возникнут эти бредовые идеи о моральной ответственности, о том, что сделать метод универсальным и общедоступным невозможно, а омолаживать избранных безнравственно и опасно для человечества?
     - И пусть! И отлично! Не надо ничего.
     - Вот сейчас ты врешь, - Кольт усмехнулся и покачал головой, - не только мне, но и самому себе. Ты не можешь допустить, чтобы открытие Свешникова исчезло навсегда. Ты сам ждешь не дождешься.
     - Да, Петр. Конечно, вру, конечно, жду, - старик тяжело вздохнул, - просто мне страшно за девочку, я не могу себе простить.
     - Брось, Федор, прежде всего тебе страшно за самого себя. Тебе нужен препарат, время уходит, и в этом все дело.
     - Петр, Петр, иногда мне с тобой бывает так противно разговаривать. Не пей больше. Тебе нельзя. С похмелья ты злой и глупый. Знаешь, что для тебя сегодня самое главное? Найти человека, который убил Дмитрия. Потому что скоро он попытается убить Софи. Смотри, не опоздай, без нее у тебя ничего не выйдет. Это я тебе гарантирую.
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     Федор не заметил, как подошел к особняку на Большой Никитской. У подъезда стоял крытый автомобиль, рядом топтались двое солдат в шинелях, с винтовками за плечами.
     Федор хотел пройти мимо особняка, но уже было поздно. Солдаты заметили, как он замешкался у подъезда, преградили ему путь.
     - Куда? Стой!
     Он не успел ответить. Дверь открылась. Появился юноша в гимнастерке и спокойно сказал:
     - Пропустите. Это к нам. Свой.
     - Что происходит? - спросил Федор, оказавшись в прихожей.
     - Раздевайтесь, проходите, - он взял у Агапкина из рук пальто, - подождите в гостиной. Я доложу.
     На вешалке висели новенькие кожаные куртки. В доме было довольно тепло, но не от парового отопления. Топились печи. В гостиной весело пылал огонь в камине. В кресле сидела Зина с ребенком на руках. Она улыбнулась.
     - Здравствуйте. Танечка только что заснула. Не встаю, сижу, как мышка, боюсь разбудить.
     Ее спокойный, уютный шепот, румяное круглое лицо, приветливая улыбка, вид спящей девочки, завернутой в шелковое стеганое одеяло с белоснежным кружевным уголком, чистота и покой гостиной ошеломили Федора.
     - Представляете, избаловалась до невозможности. Спит только на руках, как положишь в кроватку - просыпается, плачет. Папа наверху, в кабинете. Знаете, он хотел послать за вами, у него к вам срочное дело. А вы сами пришли, как будто почувствовали.
     Он тяжело опустился в кресло напротив и произнес глухим ровным голосом:
     - Зина, меня только что ограбили, здесь недалеко, на той стороне Садового.
     - Да, - она вздохнула, грустно покачала головой, - на улице сейчас нехорошо, опасно. Но папа говорит, это скоро кончится. Надо потерпеть, переждать. Федор, вы успокойтесь, отдохните.
     Но отдохнуть он не успел. Юноша в гимнастерке пригласил его подняться в кабинет.
     Из-за двери слышался сдержанный смех, там дружески беседовали Мастер и двое его гостей.
     - У Ильича был такой усталый, растерянный вид, - произнес веселый баритон, - он смотрит на меня, улыбается и говорит: голова кружится. Слишком резкий переход от подполья к власти.
     Агапкин постучал. Разговор затих.
     - Да, Федор, войдите, - громко произнес Мастер.
     Он назвал Агапкина по имени. Не брат, не Дисипль.
     Стало быть, его гости не имели отношения к Ложе.
     - Добрый день, Матвей Леонидович. Здравствуйте, господа, - сказал Агапкин.
     Двое мужчин в полувоенных френчах, один молодой, полный, рыжеватый, курносый, с девичьим нежным румянцем на щеках, второй постарше, худощавый седеющий брюнет с тонким, породистым лицом, уставились на него весело и удивленно.
     - Господа, - повторил рыжеватый иронически важным тоном и поднял вверх пухлый палец.
     - Вот, товарищи, знакомьтесь, - сказал Мастер, - Агапкин Федор Федорович, замечательный доктор, верный помощник и уже почти родственник профессора Свешникова Михаила Владимировича.
     - Степаненко, - представился рыжеватый.
     - Если мне не изменяет память, родственник там полковник Данилов, - задумчиво произнес брюнет и взял папиросу.
     Младший брат товарища Кудиярова геройски погиб в боях за Кремль, - вполголоса пояснил Мастер, - вы, Федор, садитесь. Сейчас будет чай.
     Агапкин присел на край стула, жадно глядя на папиросу, которую мяли худые пальцы товарища Кудиярова. Лицо его показалось смутно знакомым.
     - Между прочим, среди разоруженного офицерья полковника Данилова покамест нет, - сказал Степаненко.
     - Среди убитых тоже не нашли, - добавил Кудияров, чиркнув наконец спичкой.
     - Тю-тю, полковничек, - Степаненко вытянул трубочкой пухлые губы, - тю-тю. Небось, на Дон подастся, к атаману Каледину.
     - Неужели не навестит молодую жену, не попрощается? - спросил Кудияров.
     - Татьяна Михайловна, кажется, на сносях, - сказал Мастер и посмотрел на Агапкина, - она, часом, не родила еще?
     - Родила, - чуть слышно произнес Федор.
     - Вот как? А что голос такой грустный? Надеюсь, все прошло благополучно?
     - Да. Ребенок здоров. Мальчик.
     - Стало быть, можно поздравить господина полковника, - оживился Кудияров, - вернется, а тут такой сюрприз. Сын. Первенец.
     Светло-карие немигающие глаза впились в лицо. Агапкин впервые встретился взглядом с товарищем Кудияровым и наконец узнал его.
     Григорий Всеволодович Кудияров заведовал госпитальной кассой с четырнадцатого года. В декабре шестнадцатого он исчез вместе с приличной суммой казенных денег и с тех пор находился в розыске. В госпитале говорили, что сбежавший кассир Кудияров не банальный вор, а политический. Он украл деньги на нужды партии большевиков, в которой давно уже состоял и был близок к самой ее верхушке, к Ленину и Троцкому.
     Уголовная полиция и охранка крутились в госпитале несколько месяцев, допрашивали врачей, фельдшеров, но все без толку. Им только удалось выяснить, что Кудияров имел вовсе не экономическое образование, а незаконченное медицинское и воровал из госпитальной кассы с первых же дней, правда, понемногу.
     Агапкин редко с ним встречался, потому не сразу вспомнил. Сейчас, глядя в умные холодные глаза, он догадался, что товарищ Кудияров узнал его в первую же минуту, потому и не счел нужным представиться.
     - От нашего имени непременно передайте поздравления, - сказал Кудияров.
     - Да, товарищ Агапкин, поклончик от нас их благородию, с совершенным нашим почтеньицем, - Степаненко захихикал, дернул головой, изображая этот самый поклончик.
     - Ну, а как здоровье Михаила Владимировича? - спросил Мастер.
     - Благодарю вас, уже лучше, - пробормотал Федор деревянными губами.
     - Никаких там осложнений, воспалений?
     - Нет. Но только бинтов не хватает для перевязок, продукты кончились, холодно, - Федор чуть не добавил, что нужны еще и пеленки, но прикусил язык, встретившись с рыжим взглядом Кудиярова.
     - Вот что, товарищ Агапкин, - задумчиво произнес бывший госпитальный кассир, - или, извините, к вам следует обращаться господин?
     Федор мучительно сморщился и помотал головой. Кудияров понял это по-своему и продолжал:
     - Анатолий Васильевич лично интересовался опытами профессора Свешникова. Мы виделись как раз перед моим отъездом в Москву, и он попросил меня, совершенно конфиденциально, разыскать профессора. Нам нужны такие люди. Мы предоставим лабораторию, обеспечим всем необходимым.
     - Анатолий Васильевич Луначарский, народный комиссар просвещения, - пояснил Мастер в ответ на вопросительный взгляд Агапкина.
     - Сейчас необходимы бинты.
     - А, кстати, каким образом уважаемый профессор схлопотал пулю в ногу? - вдруг спросил Степаненко, без всякой улыбки, с напряженным прищуром. - Что это вдруг его понесло на улицу, под обстрел? Не на подмогу ли побежал своему доблестному зятю?
     - Мы вышли, чтобы купить хлеба.
     - Хлеба? - переспросил Кудияров. - Ну что ж, это понятно. Скажите, товарищ Агапкин, а как вообще Михаил Владимирович относится к происходящему? Каковы его политические взгляды, на чьей стороне его симпатии?
     - Он ранен. Его мучает боль в ноге. У него новорожденный внук, а в доме холодно и есть нечего. И вообще, он вне политики. Его интересует только медицина, биология и собственная семья.
     Горничная принесла наконец чай. Гости выпили по стакану и стали прощаться. Степаненко крепко пожал Агапкину руку. Кудияров только кивнул, и Федор вспомнил, как в госпитале говорили о странной привычке кассира никому никогда не подавать руки.
     Они вышли, Агапкин решился попросить у Мастера папиросу.
     - Товарищ Кудияров обчистил нашу госпитальную кассу в шестнадцатом году, - произнес он быстрым шепотом после первой жадной затяжки.
     - Это называется экспроприация, - так же шепотом объяснил Мастер, - теперь вообще все называется иначе, в том числе и мы с вами, товарищ Агапкин.
     - Мастер, объясните, кто они? Что происходит?
     Он был почти уверен, что опять услышит напоминание о длине его буксирного каната, но услышал совсем иное.
     - Они переиграли нас, Дисипль. Мы сами виноваты. Мы их недооценили.
     - Кого - их?
     - В том-то и дело, что даже сейчас невозможно найти четкого определения. Формально это называется "партия большевиков". По сути - небольшая террористическая организация с марксистской идеологией.
     - Карл Маркс, немецкий спирит, - вспомнил Агапкин, - он написал книгу о каком-то призраке, который бродит по Европе.
     Тень улыбки скользнула по губам Белкина, он грустно покачал головой:
     - Пейте чай, Дисипль. Карл Маркс не спирит. В юности он баловался черной магией, сатанизмом, потом занялся серьезными экономическими теориями. В его знаменитом "Манифесте" по Европе бродит призрак коммунизма. Но он тут вообще ни при чем. Он - только лозунг, такой же фальшивый, как прочие их лозунги. Власть - советам. Земля - крестьянам. Все ложь.
     - Что же правда?
     - Они победили. Вот правда. Мы проиграли, и теперь нам надо либо жить с этим, либо умереть. Впрочем, будущие историки обвинят во всем нас, вольных каменщиков, как это случилось после Великой французской революции. Да еще, пожалуй, евреев, как это водится везде и всегда. Почему-то никто не желает учитывать простые законы эволюции. В статике нет развития. Большинство злодейств и безобразий происходит не только от зависти, но и от скуки. Лишь избранные, философы, ученые, художники, способны ценить покой, стремиться к нему. Суета, страх и бытовая неустроенность мешают собраться с мыслями. Но масса, толпа, у которой собственных мыслей нет, долго в покое и сытости пребывать не может. Чем примитивней человек, тем больше ему требуется внешних раздражителей и потрясений.
     - Значит, им просто повезло? Они оказались в нужное время в нужном месте? - спросил Агапкин.
     - Да. Именно так. Они учуяли кислый запах брожения, острую иррациональную тоску по Стеньке Разину и Емельке Пугачеву.
     - Мастер, но неужели все это нельзя было просчитать заранее?
     - Я уже объяснял вам, Дисипль, их не принимали всерьез. Их мало. Они России не знают. Конспирация, подполье, ссылки, годы за границей. Среди них едва ли двое, трое имеют законченное высшее образование. А в основном - недоучки с уголовным прошлым. Профессиональные революционеры. Нечто вроде тайного черного ордена с амбициями вселенского масштаба.
     - Мастер, вы уверены, что они пришли надолго?
     - К несчастью, да. Уверен. Хватка у них мертвая, как у английских бульдогов.
     - Может быть, им переломают зубы?
     - Хорошо бы, да некому. Сейчас почти никто еще не понимает важность и необратимость происходящего. Считают, что временный кабинет Керенского заменен новым временным кабинетом Ленина и, по сути, ничего не изменилось. Это всеобщее заблуждение им на руку. Пока люди опомнятся, разглядят их, они успеют навести в России свои порядки, такие, что уже никто и не пикнет.
     - Нет. Не понимаю, - Агапкин упрямо помотал головой, - как они наведут свои порядки? Как удержат власть, если их профессия - революция?
     Дисипль, вы меня радуете. - Мастер улыбнулся, на этот раз широко и открыто. - Первое разумное замечание за эти дни. Кажется, вы потихоньку приходите в себя. Поздравляю. Конечно, сами не смогут. Чтобы выстроить хотя бы примитивную государственную машину, нужны грамотные специалисты. Полицейские, военные, финансисты, учителя, врачи, дипломаты, шпионы. А диктатура, без которой им не обойтись, требует такого огромного чиновничьего аппарата, какой и не снился нормальному демократическому государству. Выращивать в пробирках сотни тысяч готовых, взрослых, образованных и совершенно лояльных особей они, к счастью, пока не умеют. Придется использовать тех, что есть. Это дает нам шанс если не сокрушить их, то хотя бы уцелеть. Сегодня они пришли ко мне предложить должность советника-консультанта при их комиссаре иностранных дел товарище Троцком. В Петрограде довольно профессиональных дипломатов, но товарищу Троцкому нужны мои неофициальные связи.
     - Мастер, вы собираетесь с ними сотрудничать?
     - Да. И вы тоже, товарищ Агапкин.
     - Михаил Владимирович не станет. Он ни за что не согласится.
     - А его никто не спросит, как, впрочем, и нас с вами.
     - Можно же как-то бороться...
     - Не только можно. Необходимо. Но бегать по Тверской с пистолетами вряд ли стоит, особенно профессору Свешникову. Это не его дело, не ваше и даже не мое.
     - Чье же?
     - Полковника Данилова.
     - Как мне поступить, когда он появится? - хрипло спросил Агапкин.
     Мастер допил свой чай, минуту сидел молча, глядя в пол, и вдруг произнес, резко вскинув голову:
     - Прежде всего, Дисипль, вы должны забыть свои личные интересы. Ревность, соперничество следует отложить до более спокойных времен. Вы меня поняли?
     - Да.
     - Ну и отлично. Надеюсь, что ваш здравый смысл окажется сильней эмоций. Как только Павел Николаевич придет домой, найдите возможность сразу сообщить мне об этом.
     - И все?
     - Да, все. Бинты, продукты, зерно для крыс привезут позже. Пеленки и что еще там нужно для мальчика попросите у Зины. Как, кстати, его назвали?
     - Михаил.
     Агапкин медленно поднялся, поплелся к двери, вышел, но тут же вернулся и спросил:
     - Как я объясню профессору, откуда бинты и продукты? В прошлый раз я сочинил историю о случайной встрече с отцом спасенного больного. Что сказать сейчас?
     - Вам ничего говорить не надо. Вы изобразите искреннее удивление. Шофер поднимется, он скажет, что все это выдано по личному распоряжению наркома образования Луначарского. Ваша задача убедить профессора принять подарки. Надеюсь, это будет несложно.
     
     ***
     
     Гамбург, 2006
     
     Центральный вокзал произвел на Соню не менее сильное впечатление, чем гамбургский аэропорт и гостиница. Казалось, она вот-вот запрыгает и захлопает в ладоши, как ребенок перед новогодней елкой. Впрочем, ее веселость показалась Зубову слегка искусственной, как будто она самой себе пыталась доказать, что все отлично, здорово, великолепно.
     - Сколько кафе и магазинов! Как красиво! Фрукты, свежие соки! И что, можно взять с собой в поезд? Боже, целое царство сыров! Зачем столько на вокзале? А! Вот, именно о таком плюшевом медведе я мечтала в детстве! Иван Анатольевич, вы не будете смеяться, если я его куплю?
     - Софья Дмитриевна, в Москве тоже продаются неплохие игрушки.
     - Конечно, но ведь не на вокзале. Я в Москве ни за что не пойду в игрушечный магазин искать себе мишку.
     - У вас было мало игрушек в детстве?
     - Нет, много. Но ни одна мне не нравилась. Я собирала гербарии, изучала всякие растения, насекомых. В восемь лет, на день рождения, мне подарили маленький микроскоп, из магазина "Юный техник". Вот он и был моей любимой игрушкой.
     Они зашли в магазин. Из всех плюшевых зверей медведь, который так понравился Соне, был самым задрипанным и облезлым, к тому же с разными глазами, один голубой, другой карий. Он сидел за стеклом, в отдельной витрине. Продавщица достала его. Соня взяла игрушку в руки так, словно это было живое существо, счастливо, широко заулыбалась, но вдруг заметила цену на ярлычке. Лицо ее вытянулось, она тут же отдала мишку продавщице и растерянно прошептала:
     - Ничего не понимаю. Сто семьдесят евро?
     - Он коллекционный, - сказал Зубов.
     - Авторская работа, единственный экземпляр, - объяснила продавщица.
     - Мне не везет, как всегда, - печально вздохнула Соня, - пойдемте отсюда.
     - Может быть, выберете любого другого? Смотрите, сколько здесь медведей, и все очень симпатичные, - сказал Зубов.
     - Другой мне не нужен. И вообще, все это глупости. Не понимаю, что на меня нашло? Пойдемте. Мне надо купить зубную щетку, я, разумеется, забыла. И еще сигареты.
     - Ну, как хотите. Встретимся вон в том кафе. До поезда полчаса.
     - Да, я быстро.
     Как только она ушла, позвонил Кольт.
     - Появились какие-нибудь идеи?
     - Пока нет, - честно признался Зубов.
     - Ты с ней рядом уже сутки. Что можешь сказать?
     Кольт никогда Соню не видел, Дмитрия Лукьянова, впрочем, тоже. Они принадлежали к той многочисленной безликой породе людей, которую он еще в своем комсомольском прошлом именовал "населением". Они вроде бы говорили по-русски, но были для него даже не иностранцами - инопланетянами. Он не понимал, как можно существовать в таких квартирах, носить такую одежду, есть такую еду. Он даже не презирал их, он их просто не замечал. Они казались ему призрачной безликой массой, недостойной внимания. Сама жизнь была устроена таким образом, что люди его круга практически нигде с "населением" не соприкасались. Другие дома, магазины, больницы, поезда. Депутатские залы в аэропортах и на вокзалах. Закрытые распределители. К своим шестидесяти пяти годам Петр Борисович ни разу не спустился в метро, не проехал на троллейбусе.
     Позже, когда рухнула советская власть, отдельные представители "населения" сумели подняться на более высокий уровень, стали жить той жизнью, которую Кольт считал человеческой, или почти человеческой. С ними он общался свободно, как с равными. Но тех, кто остался внизу, Петр Борисович по-прежнему не замечал. Теперь эта убогая порода называлась не "населением", а "лохами". Вступать в прямой контакт с ними было для Кольта странно и даже унизительно.
     Соня окончательно упала в его глазах, когда выяснилось, что она ни разу в жизни не выезжала за границу. Было непросто пробить ей сразу годовую шенгенскую визу, пришлось задействовать серьезные связи в немецком консульстве.
     - Ну что она за человек? Такая же, как ее покойный папа? Или все-таки можно с ней договориться? - голос его звучал теперь вполне спокойно.
     - Петр Борисович, я уже все сказал вам. Работать она будет, в этом я уверен. Она помешана на своей биологии, много знает о Свешникове, интересуется им. Она не упустит возможности исследовать препарат.
     - Хорошо. Глаз с нее не спускай.
     - Боитесь, сбежит? - усмехнулся Зубов.
     - Нет. Я боюсь, Ваня, что мы в своих поисках не одиноки.
     - Петр Борисович, бросьте, вряд ли ее перекупят.
     - Вань, ее убить могут.
     - Да вы что! Прямо здесь?
     - В Зюльте. Но не сейчас. Позже.
     - Кто?
     - Ты меня спрашиваешь? Ищи, думай!
     Зубов сел за столик, заказал себе и Соне по стакану свежего ананасового сока. Он догадывался, что Кольт позвонил ему после очередного разговора с Агапкиным. Старик опять завел его, заразил своими бреднями. Ничего, кроме паранойи, Иван в этих подозрениях не видел.
     Если бы за препаратом шла серьезная охота, это было бы известно. Зубов уже давно искал и думал. Он самым внимательным образом все изучил и знал точно: сегодня никто, кроме Петра Борисовича, тайной открытия Свешникова не интересуется. Конечно, возможны какие-то дошлые, настырные одиночки, но их вряд ли стоит опасаться, тем более здесь, в Германии.
     Иван был уверен: Дмитрий Лукьянов умер собственной смертью. И уверенность эта держалась прежде всего на результатах вскрытия, с которыми он, человек дотошный, не поленился ознакомиться.
     Медленно потягивая через трубочку густой сок и дожидаясь, когда появится Соня, он вдруг подумал, что уже все на свете видел, ко всему привык, давно утратил счастливую способность удивляться и радоваться простым мелочам. А может, у него вообще никогда такой способности не было? Не дано, от рождения.
     Зубову стало грустно. Он вспомнил свои первые поездки на Запад, еще в советские времена. Даже ему, человеку не рядовому, номенклатурному, становилось не по себе от резких контрастов между загнивающим Западом и процветающим социализмом.
     - Они загнивают, но пахнут изумительно, а мы воняем, - сказал однажды его сослуживец, сидя в таком вот вокзальном кафе, то ли в Женеве, то ли в Париже, в начале восьмидесятых, - семнадцатый год отбросил нас назад, веков на пять, во времена глухого грязного феодализма.
     Никто не мог их слышать. Сослуживец сказал это Ивану на ухо, обдавая добротным коньячным перегаром. Оставшуюся драгоценную заграничную неделю молодой капитан КГБ Зубов мучился одним вопросом: надо настучать на сослуживца или нет? Пьяный шепот мог быть не случайным трепом, а продуманной провокацией.
     Никакой докладной в итоге он не написал и потом очень пожалел о своем благородстве. Не потому, что это оказалась провокация. Просто сослуживец, хоть и был пьян, а все запомнил, тоже мучился, нервничал и решил подстраховаться. Сам настрочил докладную, приписав собственные клеветнические высказывания Ивану.
     Объявили посадку на поезд. Зубов спохватился, что Сони до сих пор нет, и сразу увидел ее. Она шла к нему, катила свой чемодан, разговаривала по телефону.
     - Мамочка! Все просто потрясающе, как в сказке! Нет, нос не заложен, ухо не болит. Подожди, не тараторь! Ты поняла? Пластиковая баночка. Написано "Витаком плюс". Да, они должны лежать либо в аптечке в ванной, либо в ящике у тахты. Нет, нужна именно открытая, начатая. Посмотри еще на кухне, на столе. Нашла? Да, это они. Сколько там осталось? Послушай меня! Сегодня позвонит Оксана. Ну, помнишь? Рыженькая такая, высокая. Ты или Нолик встретитесь с ней и отдадите баночку. Она знает зачем. Мама, успокойся. Да, напишу Нолику, все подробно объясню. Мамочка, сейчас закончатся деньги, и меня вырубят. Все, целую, люблю!
     Соня убрала телефон в карман куртки и посмотрела на Зубова.
     - Извините. Как только я нашла аптеку, начались телефонные звонки, все прямо как с цепи сорвались. Нам уже пора? Это мне сок?
     - Да. Можете взять с собой. Давайте я повезу ваш чемодан.
     Они поднялись на платформу, вошли в вагон.
     - Это что, электричка такая? - спросила Соня. - Туалет? Даже три туалета на один вагон? И курить можно?
     - Не везде. Только в этом вагоне.
     - Ого! Розетка для компьютера и столик!
     В первом классе были купе с мягкими креслами на шесть человек, но никто к ним так и не сел. Когда поезд тронулся, Соня выпила свой сок, закурила, вытащила ноутбук из портфеля.
     - Сейчас, только отвечу одному человеку и буду смотреть в окно.
     Зубов сидел напротив. Он открыл тонкую книжку в дешевом глянцевом переплете. Он взял ее с собой из Москвы, но все никак не мог начать читать. Книжка называлась "На передовой невидимого фронта". Мемуары бывшего сослуживца, того самого, который когда-то настрочил на Зубова докладную.
     На внутренней стороне обложки было выведено шариковой ручкой, аккуратным почерком:
     "Ивану, дорогому другу и коллеге, на добрую память. Автор".
     Соня минут пятнадцать читала свою почту, отвечала. Потом встала и вышла. Компьютер остался включенным.
     Зубов развернул его к себе. Ее не было минут десять. Он успел прочитать все входящие и исходящие письма за последнюю неделю. Когда она вернулась, компьютер стоял на месте, а рядом, на столике, небольшой бумажный пакет, перевязанный лентой.
     - Ого! Здесь еще и подарки разносят? - спросила Соня.
     - Да. Иногда случается.
     - Это мне?
     - Конечно.
     - А вам тоже принесли?
     - Софья Дмитриевна, пожалуйста, разверните, посмотрите.
     - Вы уверены, что можно? А вдруг они перепутали купе?
     - Уверен. Открывайте. Это именно вам. Никто ничего не перепутал, - он тяжело вздохнул, отвернулся, уставился в окно.
     Она развязала ленточки и тихо охнула.
     - Иван Анатольевич, вы с ума сошли! Сто семьдесят евро! Тот самый! Вы не представляете, как я о нем мечтала в детстве, он даже снился мне, именно такой, маленький, бежевый, встрепанный, с разными глазами. Но я бы никогда, ни за что себе не позволила. Слушайте, давайте я вам деньги верну? У меня есть. Мне ваш курьер вручила тысячу евро.
     - Софья Дмитриевна, вот эту последнюю глупость я даже комментировать не хочу. Лучше бы просто спасибо сказали.
     
     ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
     
     
     Москва, 1917
     
     - Павел, перестань, этот абсурд не может длиться бесконечно. Тебе прежде всего надо поесть и выспаться.
     Голос профессора звучал удивительно бодро. Агапкин застыл в прихожей. На вешалке висели шинель и фуражка.
     Первым его желанием было уйти сию минуту, не видеть их рядом. Полковника с ребенком на руках, Таню, счастливую, невероятно красивую. Он знал, как она хорошеет от счастья. Глаза становились спокойными, глубокими, на щеках проступал нежный румянец. Она улыбалась едва заметно, просто так, самой себе. Смотреть на нее бывало больно, как на яркий свет из темноты.
     - Не надо было вести никаких переговоров, - донесся низкий, охрипший баритон полковника, - у нас была возможность, но все ждали, не хотели крови. Мы не хотели, а им чем больше ее, тем лучше. Как можно вести переговоры с теми, кто палит по Кремлю из тяжелых орудий? Но дело не в них. В нас. Мы им Россию бросили под ноги, мы ее проворонили, проболтали, нам прощения нет и не будет.
     Заплакал Миша.
     - Павел, не надо, пожалуйста, - сказала Таня, - он пока не понимает, но чувствует.
     - Да, Танечка, все. Прости меня, старого дурака. Мишенька, ты не бойся, я не такой нервный и мрачный, вот видишь, я умею шевелить бровями, по очереди, правой и левой. Еще могу язык свернуть в трубочку.
     Плач затих. Андрюша вдруг весело рассмеялся и крикнул:
     - Смотрите, он улыбается! Павел Николаевич, он вам улыбается, правда.
     - Не выдумывай, он слишком маленький, это просто случайная гримаса, - сказала Таня, - и вообще, ему пора кушать.
     - Нет, действительно улыбается, - возразил Данилов, - мне лично. Миша, может, ты что-нибудь скажешь? Ну скажи: папа.
     - Сейчас стишок прочитает и сыграет на рояле "Собачий вальс". Да он мокрый насквозь! Павел, ты что, не чувствуешь, он совершенно мокрый?
     - Но не плачет!
     - И улыбается!
     - Мишенька, маленький, что там тебе ангелы шепчут? Ты хочешь сказать, еще не все потеряно? У нас остались шансы? Слушайте, а в кого у него такие огромные уши?
     - В тебя, конечно. Что ты делаешь? Не снимай с него чепчик! Холодно. Все, дай мне ребенка!
     - Танечка, подожди, разве я лопоухий?
     - Дай мне ребенка и посмотри в зеркало.
     - Да, правда. Надо же, я раньше не замечал.
     - Павел Николаевич, я воды согрела, вы хотели мыться.
     Федор попятился назад, к двери, вышел и бесшумно прикрыл ее за собой, стал быстро спускаться вниз. В вестибюле у лифта столкнулся с пожилой дамой из квартиры на третьем этаже.
     - Федор Федорович, здравствуйте, ужас какой творится! У нас вся прислуга сбежала, я ходила узнать, что с отоплением, бесполезно, никто ничего не знает, дворник хамит, пьян, а ведь мусульманин, им Коран запрещает пить. Погодите, тут письмо для Михаила Владимировича, бросили в наш ящик, я как раз шла к вам, отдать, - она протянула толстый конверт.
     Письмо было из Ялты, от Натальи Владимировны и Оси. Его давно ждали.
     - Благодарю вас, я передам. Потом. Сейчас спешу, - он сунул конверт за пазуху.
     - Федор Федорович, вы здоровы? У вас такой странный вид, - слегка испуганно пробормотала дама.
     - Здоров, здоров, спешу, простите, - он быстро вышел на улицу.
     У подъезда стоял знакомый автомобиль. Шофер шагнул навстречу и тихо спросил:
     - Дисипль, в чем дело, куда вы? Что с вами?
     - Вернулся полковник. Я должен сообщить.
     - Я сообщу. Помогите мне донести пакеты.
     - Нет. Ни за что! Я не могу, не хочу туда возвращаться!
     - Да в чем дело? Вы пьяны? - шофер быстро обнюхал его, по-собачьи шевеля ноздрями. - Нет. Не похоже. Неужели кокаин?
     - Перестаньте. Я трезв и не употреблял наркотиков. Мне очень плохо. Это личное. Объяснять вам не буду.
     - Да не объясняйте, пожалуйста, я и так знаю. Вы же сами сказали - полковник вернулся. Я бы на вашем месте давно нашел бы себе какую-нибудь веселую курсисточку. Ладно, все, успокойтесь. Пойдемте наверх, я без вас не дотащу, а вам все равно придется возвращаться, никуда не денетесь, так что терпите, Дисипль. Страдания облагораживают душу и тренируют волю.
     - Да. Хорошо, я готов. Но вы войдете со мной, сами все скажете, иначе получится, будто я уже сотрудничаю, тогда я лишусь доверия, уважения, тогда все напрасно, все кончено, - он шептал быстро, с одышкой, и старался не смотреть в насмешливые голубые глаза шофера.
     - Прекратите истерику. Сядьте! - шофер открыл дверцу и силой усадил Федора на переднее пассажирское сиденье. - Можете молиться, медитировать, считать слонов. У вас три минуты, чтобы успокоиться и взять себя в руки. Либо мне придется доложить, что вы невменяемы и ненадежны.
     Шофер отвернулся и закурил. Он стоял, прислонившись к дверце. Черная кожаная куртка была перетянута портупеей. Федор не мог оторвать взгляда от кобуры. Достаточно протянуть руку, чтобы вытащить револьвер. Шофер, конечно, заметит, но не сразу поймет, что происходит. Подумает, что Дисипль сошел сума и собирается его убить. Вряд ли он сумеет разгадать истинные намерения Дисипля. Таким образом, будет довольно времени, чтобы поднести дуло к своему пульсирующему адской болью виску и нажать спусковой крючок. Мгновение - и все кончено. Ни боли, ни любви, ни страха, ни унижения. Ничего. Пустота.
     "Знаю, что грех. Но с меня довольно".
     Он готов был сделать последнее, быстрое движение, он решился окончательно и бесповоротно, он счел это единственным выходом, но рука не слушалась, не двигалась. Тело свело страшной судорогой, голова разрывалась от боли, он перестал соображать что-либо, провалился в свистящую ледяную мглу, только успел подумать: все уже произошло, он себя убил, но ничего не почувствовал, даже выстрела не услышал.
     
     ***
     
     Остров Зюльт, 2006
     
     Соня выключила компьютер, смотрела в окно, не выпуская из рук своего медведя. Зубов уткнулся в книгу, со стороны казалось, он читает очень увлеченно, однако мемуары бывшего сослуживца вот уже полчаса были открыты на первой странице.
     Он думал о том, что узнал сорок минут назад, просмотрев Сонину почту.
     Ее друг Zero, тот самый Нолик, который постоянно хочет кушать и никогда не бывал за границей, провел для нее целое расследование.
     Зубов отлично помнил нервические намеки Агапкина, он дважды прослушивал запись, прежде чем отдать ее Кольту. Из того, что болтал старик, Соня вряд ли сумела составить для себя более или менее четкую картину. Агапкин только напугал ее и озадачил, это обычная манера старца. Но два послания от Нолика должны были внести некоторую ясность в тот тревожный хаос, который остался у нее в голове после встречи с Агапкиным.
     Вероятно, в Гамбурге она провела бессонную ночь. В пять утра отправила послание некой Оксане.
     "Оксюша, привет! Прости, что пишу и звоню так редко, и всегда только по делу. Я сейчас в Германии. Без твоей помощи не обойдусь. Пожалуйста, позвони мне домой, там мама. Она передаст тебе банку с витаминами. Их принимал мой папа. Он умер две недели назад. Диагноз - острая сердечная недостаточность. Само собой, официально экспертизу оформлять не надо. Просто сделай это для меня и напиши о результатах. Я почти уверена, внутри капсул именно витамины, ничего больше.
     Целую тебя. С.Л."
     Проклятый старик заразил ее подозрениями, так же как Кольта. Но для Кольта Дмитрий Лукьянов лишь промежуточное звено, чужой человек, а для Сони родной отец, которого она очень любила. Она не успокоится, пока не найдет ответ. Именно об этом она думала всю ночь, перебирала разные варианты. И только что уже здесь, в поезде, ответила Нолику.
     "Нолик! Спасибо, ты умница, и я никогда в этом не сомневалась! Конечно, ты должен был стать историком, а не актером.
     Михаила Павловича Данилова мне самой искать вряд ли придется. Кажется, меня приведут к нему за руку. Из Гамбурга я еду на остров Зюльт. Там лаборатория. Кому и зачем это нужно, я пока не поняла и не знаю, как ко всему этому относиться.
     Сейчас в голове у меня полнейшая путаница. Прежде всего хочу понять, почему умер папа? Он ведь тоже ездил на остров Зюльт, прожил десять дней в гостинице. Я случайно нашла у него в кармане карточку гостя. Он хотел мне все рассказать, но не мог решиться. Я догадываюсь почему. Он оттягивал, откладывал этот разговор и в итоге не успел.
     Нолик, дорогой мой, хороший, пожалуйста, не волнуйся. Я уверена, ничего плохого здесь со мной не случится. Возможно, даже наоборот. Но только для меня сейчас главное - папа.
     Целую тебя, обнимаю, скучаю. Держись, не пей, продолжай разгадывать исторические ребусы. Мне это сейчас очень нужно.
     Твоя Репчатая".
     "Интересно, что она думает обо мне? Почему, зная уже так много, не задает вопросов? - размышлял Зубов, изредка поглядывая на Соню поверх книги. - Неужели подозревает, что я могу быть косвенно причастен к смерти ее отца? Вряд ли. Никакой враждебности по отношению к себе я не чувствую. Некоторое напряжение есть, но это вполне понятно. Мне повезло хотя бы в том, что старый неврастеник не сообщил ей, с кем ее папа ужинал в ресторане в последний вечер своей жизни. И хорошо, что сам Лукьянов не успел ничего рассказать, не назвал ей моего имени".
     - Море, - сказала Соня, - смотрите, море с обеих сторон. Мы едем по знаменитой дамбе, самой длинной в Европе.
     - Да, - кивнул Зубов и захлопнул книгу, - осталось минут десять.
     - Жалко, я не догадалась взять с собой роман Зигфрида Ленца. Сейчас бы перечитала с удовольствием. Он так ярко описал эти места, дамбу, остров, море. Я читала очень давно, но сейчас у меня такое чувство, будто я здесь уже бывала. Иван Анатольевич, почему вы сразу мне не сказали, что мы едем именно на остров Зюльт?
     - Разве? Мне казалось, я говорил вам еще тогда, в Москве, в ресторане.
     - Нет. Вы назвали Гамбург. Но теперь уж неважно. Там в городе должен быть книжный магазин, попробую найти роман, заодно вспомню немецкий.
     - Не найдете, закажем по Интернету.
     - Да, хорошая идея. А вы что читаете?
     Она взяла книгу, пробежала глазами аннотацию, потом открыла, как раз там, где была дарственная надпись. Лицо ее вытянулось, она закрыла книгу, отдала ему и спросила:
     - Иван Анатольевич, вы служили в КГБ?
     - Служил. Но вышел в отставку девять лет назад.
     - Очень интересно. А чин у вас какой?
     - Полковник.
     - До генерала не захотели дослужиться?
     - Хотел. Но пришлось уйти. Надо было кормить семью.
     - Она у вас большая?
     - Жена, двое сыновей, теперь еще и внучка, плюс родители, мои и жены, пенсионеры.
     - И вы один всех кормите?
     - Сейчас уже не один. Старший сын стал неплохо зарабатывать, жене прибавили зарплату. Она преподаватель в педагогическом институте. Но в начале девяностых было очень трудно. А мне как раз предложили хорошую работу.
     - Не жалеете?
     - Нет.
     Она помолчала немного.
     - Значит, с Агапкиным Федором Федоровичем вы коллеги?
     Поезд остановился. Зубов взял у Сони чемодан и спокойно произнес:
     - Агапкин? Не тот ли старец, о котором рассказывал Борис Иванович Мельник?
     - Он самый, - кивнула Соня и больше не задала ни одного вопроса.
     Когда вышли на платформу, она поежилась.
     - Да, здесь правда холодней, чем в Гамбурге.
     - Я предупреждал. Наденьте капюшон. Ну что, сразу едем в лабораторию или все-таки сначала в гостиницу?
     - А можно в лабораторию?
     - Неужели так не терпится посмотреть?
     - Мгм.
     - Хорошо. Только завезем ваш чемодан и мою сумку. Тут все близко. Остров совсем маленький.
     - Да, я знаю.
     Они доехали на такси за десять минут. Сидя с ней рядом на заднем сиденье, Зубов чувствовал, как она напряглась.
     - Софья Дмитриевна, не хотите все-таки отдохнуть немного?
     - Я вовсе не устала.
     На нее было жалко смотреть. Они вошли в уютный гостиничный холл. Соня вдруг застыла, испуганно огляделась. Она едва сдерживала слезы. Зубов усадил ее в кресло, быстро заполнил карточки на ресепшене. Когда он вернулся к ней, ему показалось, она сейчас грохнется в обморок.
     - С вами все в порядке?
     - Да.
     - Хорошо. Значит, заносим вещи и сразу спускаемся.
     Она кивнула и пошла вслед за портье, который взял ее чемодан.
     "Я должен все рассказать ей, - думал Зубов, - сегодня, сейчас. Тянуть дальше некуда. Только не знаю, с чего начать".
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     Федор очнулся оттого, что его осторожно, ласково, хлопали по щекам.
     - Все, все, Дисипль, - повторял шофер, - открывайте глаза, ну, Дисипль, я же знаю, вы меня слышите.
     - Да, - выдохнул он.
     - У вас жар. Я отведу вас наверх, вы ляжете в постель.
     - Нельзя. Вдруг тиф? Там младенец. Нельзя.
     - Пожалуй, вы правы. Что же с вами делать?
     - На Пречистенку, в лазарет везите. Там доктор Потапенко или Маслов, кто-нибудь...
     Федору трудно было говорить, у него стучали зубы, мышцы по-прежнему сводило тугой судорогой. Но голова теперь стала ясной, несмотря на страшную боль.
     "Я жив. Зачем? Что меня остановило? Страх? Инстинкт самосохранения? Но ведь стреляются люди, и каждому страшно в последний момент. А все равно стреляются насмерть, если решение принято. Почему у меня не вышло?"
     К госпиталю нельзя было подъехать из-за баррикад. Шофер затормозил и спросил:
     - Сумеете сами дойти?
     - Вряд ли.
     - Я не могу вас проводить. Я не рискну оставить автомобиль здесь без присмотра, тем более там продукты в пакетах. Объездного пути нет. Через дворы совсем близко. Попробуйте встать на ноги.
     "Еще один шанс, - спокойно подумал Федор, - я, разумеется, не дойду. Отлично. Грохнусь где-нибудь по дороге, потеряю сознание и уже не очнусь. Либо разденет и пристрелит красный патруль. Еще лучше".
     - Нет, погодите, сидите спокойно. Я кое-что придумал, - сказал шофер. - Из-за вас, Дисипль, я совсем одурел. Мог бы сразу догадаться.
     Он подал немного назад, развернулся. Переулками проехал к Большой Никитской, притормозил у особняка Мастера, трижды просигналил. Через пару минут появился юноша в гимнастерке. Новый приступ боли пронзил голову. Федор отключился.
     Дальше был черный провал, глубокий обморок. Он не помнил, как его везли, как опять остановились у баррикад и юноша ушел к лазарету. Очнулся он, когда его несли на носилках по знакомой лестнице. Навстречу бежал Маслов.
     - Уроните, застрелю! Федя, слышишь меня? Открывай глаза, ну! Ты ранен, что ли? Где? Крови нет. Контузия? Горишь весь. Тиф? Да куда вы, болваны? Я сказал, не в общую! В пятую процедурную!
     Маслов стал раздевать его вместе с незнакомым молодым санитаром.
     - Жар, больше сорока градусов. Погоди, что это? Письмо? А, Михаилу Владимировичу! Кстати, что он, как?
     - Ранен в голень, - пробормотал Агапкин.
     - Ого! Кость не задета?
     - Нет.
     - Слава Богу. А мы тут сидим, ничего не знаем, на Ходынке штаб большевиков, пальба такая, что носа не высунешь. Вкалываем сутками, как каторжные. Спим на ходу. Раненых везут десятками, бинтов не хватает, коек не хватает, свет гаснет, холод собачий. Санитары, фельдшеры разбежались, работают добровольцы, гимназисты, курсистки, да что с них взять? Дети. Барышня, шестнадцать лет, видит кровь, хлоп в обморок, откачивай ее, дуру, трать нашатырь и валерьянку! Как же профессора угораздило? Пулю кто вытаскивал?
     - Таня.
     - Сама? Дома? А послушай, так ведь она родить должна!
     - Уже. Мальчик.
     - Кто принимал? Неужели ты? Как назвали?
     - Михаилом.
     - Профессор, конечно, на седьмом небе от радости? Как нога у него? Надо зайти, поглядеть. А что полковник, счастливый отец? Жив? Вернулся? Небось, на Дон пойдет, к Каледину, дальше драться? Рот открой. Шире, Федя, шире, ты что младенец? Убери язык, не вижу ни черта. Горло не можешь показать? Так, в горле чисто. Дыши. Еще. Хрипов нет. Батюшки святы, пульс пулеметный. Васька! Быстро сульфат магния с глюкозой!
     Федора кололи в вены, обтирали уксусом, опять считали пульс, слушали сердце, щупали живот, железы. Приходили еще врачи, среди них был Потапенко. Голоса звучали глухо, протяжно, сливались в единый гул, наплывали волной вместе с новым приступом боли.
     "...спасай душу свою; не оглядывайся назад и нигде не останавливайся в окрестности сей; спасайся на гору, чтобы тебе не погибнуть. Но Лот сказал им: нет, Владыка!"
     Федор открыл глаза. Увидел в полумраке силуэт, склонившийся над книгой. Девочка в гимназическом платье сидела возле его койки. Длинные темные пряди закрывали лицо.
     "Вот, раб Твой обрел благоволение пред очами Твоими, и велика милость Твоя... что спас жизнь мою..."
     - Что это? - спросил Федор.
     - "Бытие", глава девятнадцатая, - ответила девочка и закрыла книгу, - У меня "неуд" по Закону Божьему, еще с весны не могу пересдать. Дьякон, отец Артемий, такой вредный. Заставляет целые страницы учить наизусть. Вы как себя чувствуете? - легкая рука легла ему на лоб. - У вас жар сильный. Может, доктора позвать?
     - Не надо. Сколько вам лет?
     - Шестнадцать. Пить хотите?
     - Хочу. Как вас зовут?
     - Катя.
     Она принесла кружку теплой воды, сказала, что работает здесь второй день. Форму сестринскую пока не выдали, не хватает. Но скоро она все равно уйдет. Слишком тяжело.
     - Катя, во всех гимназиях уроки Закона Божьего отменили после февраля, - вдруг вспомнил Федор, - был специальный указ. Зачем же вы учите Ветхий Завет?
     Она тихо рассмеялась, покачала головой:
     - Дьякон, отец Артемий, мой родной дядя. Он теперь у нас живет, занимается со мной, с сестрой, с братом, усаживает нас в столовой, ведет уроки, спрашивает, отметки ставит, даже табель завел. Пока не выучу, не отвяжется. Ой, тут у вас какое-то письмо, - она наклонилась, подняла с пола конверт, - "Свешникову М.В." Это вы Свешников?
     - Нет.
     - Так надо отнести, вот, адрес есть. Я в Оружейном живу, это как раз недалеко от Второй Тверской. Домой пойду, занесу. Там, верно, ждут. Сейчас письма - такая редкость, почта работает плохо.
     - Не надо. Я скоро поправлюсь, сам отнесу. Я живу по тому же адресу. Положите ко мне под подушку. Я посплю.
     - Спите. Во сне все болезни проходят. Если я буду читать тихонько, вам это не помешает? Я, когда про себя, ничего не запоминаю. Только вслух.
     - Читайте.
     Она опять открыла Библию.
     "И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь... и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих... Жена же Лотова оглянулась позади его, и стала соляным столпом".
     Когда он проснулся, в маленькой процедурной было пусто. Керосинка коптила. Он попробовал приподняться. Температура немного упала, стало легче двигаться, уже не сводило судорогой все мышцы, но голова болела по-прежнему. Он поправил фитиль керосинки, надорвал конверт.
     В письме Наталья Владимировна рассказывала, как Ося всех перепугал. Болел тяжело и страшно. Температура поднималась до сорока градусов. Судороги, сильнейшие сердцебиения, приступы удушья. Доктора не могли понять, в чем дело. Смотрели горло, слушали легкие, проверяли, нет ли сыпи. Были чудовищные головные боли, он метался по комнате, иногда терял сознание. Никакие лекарства не помогали, однако стоило плотно задернуть шторы, погасить свет, ему становилось немного легче. Жар не спадал, но притуплялась боль, успокаивалось сердцебиение.
     Утром на третьи сутки Ося проснулся совершенно здоровым, бодрым, словно и не было ничего. Теперь отлично себя чувствует, сочинил еще две главы романа о своих индейцах. Что с ним было, так никто и не понял.
     Далее следовали страницы, исписанные быстрым косым почерком Оси.
     "Не две главы, а полторы, к тому же сырые, пришлю, когда все поправлю. Заболел я по собственной вине. Рассказывать стыдно, однако придется. Если не я, так Наточка напишет и, конечно, все преувеличит.
     Итак, мне надо было кое-что проверить. Мой главный герой Икамуша Рваное Ухо спасался от колдуна племени Яганов, страшного злодея по имени Ауа Огненный Чих. Так вышло, что единственным вариантом спасения для него стал прыжок со скалы в бушующее море. Я должен был убедиться, что Икамуша выживет, понять, что он чувствовал, когда прыгал, когда плыл в бурю в открытом море. Я нашел подходящую скалу. На всякий случай взял с собой своего лучшего друга Алешу Семенова. Если начну тонуть, он бросит мне спасательный круг и позовет кого-нибудь на помощь.
     Был шторм, не больше трех баллов. Для меня ерунда, я плаваю очень хорошо. Этого даже Наточка отрицать не станет. Там, на скале, Алеша принялся меня отговаривать. Но я знал: если откажусь, мой Икамуша погибнет или придется делать кошмарную вещь - менять целиком весь сюжет, переписывать все заново.
     Я разделся, приготовился прыгать. Но вдруг у меня страшно заболела голова, прямо прострелило болью, свело все мышцы, я не мог двинуться с места. Я застыл, как соляной столп, свалился плашмя на камни, едва не расшиб голову и не скатился в море. Алеша успел подхватить и удержать меня, оттащил подальше, побежал к дороге, кричал, звал на помощь, но я уже ничего не слышал, потерял сознание. Помню только, как меня несли, потом везли на извозчике какой-то офицер и красивая дама. Мне было ужасно плохо, я думал, что умираю, как когда-то в Москве, в госпитале".
     Федор сложил письмо, убрал под подушку. Михаил Владимирович и Таня, конечно, простят, что вскрыл, прочитал.
     "Рыбы поднимаются на поверхность. Мыши и крысы теряют страх перед кошками. Паразит управляет поведением промежуточного хозяина. А чего он хочет от постоянного своего жилища? Чтобы оно оставалось в целости и сохранности! Они чувствуют то, что чувствуем мы? Они читают мысли? Ося надумал прыгнуть со скалы в море. Я решил застрелиться. Они поняли наши намерения и пустили в мозг дозу парализующего яда? Ни у него, ни у меня ничего не вышло. В последний момент он и я одинаково застыли соляными столпами, как бедная жена Лота. Почему? Потому что, когда тебе дали возможность убежать от смерти, нельзя оглядываться назад и смотреть ей в глаза".
     
     ***
     
     Остров Зюльт, 2006
     
     Сверху, из кабинета Микки, с утра слышна была музыка. Герда обрадовалась. В последнюю неделю Микки ей не нравился. Он стал вялым, каким-то сонным. Отказывался от еды. Лежал днем на диване, глядя в потолок, чего прежде никогда с ним не случалось. Герда насильно выгоняла его на прогулки, но он возвращался минут через двадцать и опять ложился на диван. Она придумывала разные поводы, чтобы пройтись по городку, по магазинам.
     - Микки, вам нужен приличный свитер.
     - Зачем?
     - Если опять приедут с телевидения, вам совершенно не в чем сниматься.
     - Я больше не буду сниматься.
     - Никогда?
     - Герда, пожалуйста, оставь меня в покое.
     Она поджимала губы, молчала, но выдерживала не более получаса.
     - Микки, занавески в кухне висят уже пятнадцать лет, ровно столько, сколько я здесь работаю. Пятна не отстирываются, смотреть противно, нужны новые.
     - Возьми деньги и купи.
     - А потом вы станете говорить, что у вас рябит в глазах и голова болит от такой расцветки? Нет уж, извольте слезть с дивана и дойти со мной до магазина. Заодно купим вам пару теплых рубашек, свитер и еще плед в гостевую комнату.
     - Зачем? Я не жду гостей.
     - Вы не ждете, а они возьмут да и приедут.
     - Кто?
     - Ну, например, тот пожилой журналист из Петербурга, который пишет про войну и про знаменитых шпионов.
     - Разве ты не помнишь, я запретил пускать его в дом?
     - Почему?
     - Мне не нравится, как он пишет.
     Герда опять замолчала, нарочно громко загремела посудой и даже разбила пару тарелок. Это помогло ей выдержать более долгую паузу, целых полтора часа. Когда весь первый этаж был вылизан до абсолютной стерильности, она взяла пылесос и решительно затопала вверх по лестнице.
     Микки все так же лежал на диване в своем кабинете и смотрел в потолок. Герда пропылесосила все в кабинете. Когда очередь дошла до дивана, Микки тяжело вздохнул, встал, ушел на балкон и сел там в кресло-качалку. Герда выключила пылесос, спустилась вниз и тут же вернулась с теплой курткой.
     - Микки, вы простудитесь.
     - Спасибо.
     - Микки, я все-таки должна вам сказать. Гостевая комната выглядит неприлично. Там плед, протертый до дыр, нет коврика у кровати и подушки маленькие. Русские, между прочим, любят спать на больших подушках.
     - Ты откуда знаешь?
     - Марта рассказывала, горничная из отеля "Парадиз".
     - Да к черту твою Марту с подушками! Откуда знаешь, что приедут именно русские, да еще захотят ночевать в гостевой комнате?
     - Чувствую, - отвечала Герда, надменно выпячивая губу, - сон мне такой приснился. А сны у меня всегда вещие.
     И вот вчера ей наконец удалось вытащить его в магазинный поход. Правда, когда он примерял свитер, продавщица Моника шепнула ей на ухо: бедняга Микки очень плохо выглядит, видно, угасает старик.
     Утром она услышала музыку из кабинета и решила по такому случаю приготовить на завтрак одно из его любимых блюд. Оно называлось странным словом "деруны". На самом деле это были обычные картофельные оладьи. Любимое лакомство далекого русского детства Микки. Дерунами изредка в голодной Москве сразу после революции кормила его старая няня, но только картофель был сладкий, мерзлый, и даже не сам картофель, а очистки, жаренные на прогорклом жире.
     - Могу представить, какой был запах и вкус у тех няниных дерунов! - ворчала Герда, ловко переворачивая свои шикарные золотистые оладьи на сковородке. - Ничего Микки не угасает, и у молодых бывают депрессии. После завтрака пойдем к морю, да не сидеть, а гулять, двигаться, а вечером попрошу, чтобы он поставил тот русский фильм о простофиле, которому бандиты спрятали драгоценности в загипсованную руку. И заставлю переводить. Он обязательно засмеется, он всегда смеется, когда смотрит этот фильм. Тем более что песенка именно из него.
     Судя по тому, что музыка звучала довольно громко, дверь кабинета была открыта. Герде показалось, что Микки подпевает. Она скинула деруны на тарелку, поставила сковородку в посудомоечную машину и закричала:
     - Микки! Завтрак готов!
     Через минуту он спустился в столовую. Герда не ошиблась, он действительно напевал и продолжал петь, усаживаясь за стол.
     - Деруны, - гордо сообщила она, - сливочный соус с чесноком. Что за песню вы поете, можно узнать?
     - Про остров невезения. Ты ее двадцать раз слышала.
     - Я не понимаю по-русски. О чем она?
     - Я тебе переводил. Даже писал на бумажке. Радуйся, что я не умею рифмовать, иначе я бы давно сделал для тебя поэтический перевод, заставил выучить наизусть и петь, когда тебе хочется на меня ворчать.
     - У меня плохая память и нет музыкального слуха. Вы есть будете или дождетесь, когда все остынет?
     Он свернул оладушек на вилке, обмакнул в соус и откусил.
     - Герда, ты умница, ты гений. Кажется, я не ел ничего вкуснее.
     - Спасибо. Приятно слышать. Какой вам приготовить чай?
     - Свари-ка мне, Гердочка, кофе.
     - Что собираетесь делать сегодня?
     - Пойду к морю, я по нему соскучился.
     - Надеюсь, мне не придется бежать за вами с шапкой и шарфом.
     Он выпил кофе, оделся тепло, как она велела, и ушел. А она прибрала в кухне и отправилась в гостевую комнату с пылесосом.
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     Письмо из Ялты было прочитано вслух, в столовой. Потом Михаил Владимирович внимательно перечитал его еще раз, уже в своем кабинете, вместе с Агапкиным.
     Пока Федор болел, в доме появилась железная печь. Ее поставили в Таниной комнате, трубу вывели в форточку. Дров достать не сумели. Данилов одолжил топору дворника и кое-как разломал на мелкие куски старый платяной шкаф, стоявший в кладовке. Из госпиталя Потапенко и Маслов принесли для профессора инвалидное кресло на колесах.
     Пакеты с едой, бинтами и пеленками приняла няня. Шофер не стал даже заходить, просто отдал дары, объяснил, что они присланы для профессора по распоряжению наркома Луначарского, и удалился.
     - Вот как тебя, Мишенька, любят больные, не забывают, - сказала няня, - это тебе от какого-то Луки Чарского посылка. Как раз все, что нужно, ситники, чай, сахар, мыло, свечи. Даже бинты и пеленки.
     Слово "нарком" няня упустила, а профессор долго вспоминал, кто же такой Лука Чарский, но так и не вспомнил. Всем хотелось есть, темнело, кончились свечи, а электричества не включали, Мишу надо было перепеленать, профессору сделать перевязку, в общем, дары от неизвестного Луки оказались очень кстати.
     Данилов к тому времени уже спал. После недели бессонных ночей он проспал сутки как убитый.
     Когда Агапкин вернулся из лазарета, ему были рады все, включая полковника. Павел Николаевич горячо благодарил его, обнял. Федор поморщился и тихо скрипнул зубами, но никто не заметил этого.
     Клавдия согрела для него воду, Андрюша поливал из ковшика в ванной. Потом пили чай с колотым сахаром, с калачами и рассказывали о щедром загадочном Луке Чарском.
     - Что же с вами случилось? - спросил Михаил Владимирович, когда они остались вдвоем в лаборатории.
     - Я вышел, увидел разрушенные изуродованные дома, осколки кирпича. Битое стекло хрустит под ногами, замерзшая грязь смешана с кровью. Фонари пылают, как факелы, пока не выйдет весь газ. Лица людей на улице какие-то совсем новые, серые, чужие. Аптека в Леонтьевском переулке сгорела дотла, головешки дымятся, запах едкий, невозможный.
     Федор говорил и осматривал омоложенных крыс. Все до одной были живы. Григорий Третий сидел все также, в отдельной клетке. Только что он спокойно, неспешно сожрал свою порцию зерна, попил воды и теперь смотрел на Агапкина. Алые глазки блестели, быстро, чутко трепетали крошечные розовые ноздри. Уши были напряженно подняты, как будто крыс внимательно слушал разговор.
     - Меня остановил красный патруль, - продолжал Федор, - трое, с винтовками. Они меня спокойно обыскали и ограбили. Забрали портмоне, папиросы. Потом при мне сняли пальто со старика, и я ничего не мог сделать. Я не взял с собой пистолет.
     - И это большая удача, Федор.
     - Не знаю. Застрелил бы их черту и не чувствовал себя таким ничтожеством.
     - Хотите стать рыцарем печального образа и драться с ветряными мельницами? У мельниц винтовок не было, они только крыльями махали. Застрелить вы успели бы одного, ну двух. Третий убил бы вас.
     - Возможно, так лучше. Нельзя жить, презирая себя.
     - Лучше? Федор, что вы говорите? Вы молодой, сильный, талантливый врач.
     - Да? А кому это важно? Кому я вообще нужен?
     Прежде всего, самому себе. Мне вы нужны. Вы прекрасно знаете, как я к вам отношусь, и вся наша семья. Мне что, усыновить вас, чтобы вы это поняли? Или повторять ежедневно, как вы мне дороги? Вы не дитя, и не барышня слабонервная.
     - Простите, Михаил Владимирович. Спасибо, вы никогда прежде не говорили мне этого.
     - На здоровье, - улыбнулся профессор, - я и своим детям не считаю нужным объяснять, как люблю их. Мне всегда казалось, такие вещи понятны без слов, да я и не мастер высоких речей. Дальше что было?
     - Я пошел к нашему лазарету, надеялся там добыть хотя бы бинтов, но по дороге упал, потерял сознание.
     - Не мудрено, - кивнул Михаил Владимирович, - вы так мужественно держались. Есть предел человеческим возможностям. У вас, Федор, нервное истощение. Оттого и всякие мрачные глупости в голову лезут. Только не понимаю, почему был такой жар? Маслов сказал, сорок один градус.
     - Это у меня с детства, от волнения всякий раз поднимается температура. В гимназии я даже пользовался этим, если не знал урока. Мне лоб трогали и сразу отпускали домой.
     - А судороги? Сердцебиение?
     - Маслов рассказал? Вы же знаете, он все преувеличивает.
     - Они оба рассказывали, вместе с Потапенко. Он как раз, наоборот, все преуменьшает. Так что получилась вполне достоверная картина. Они перепугались за вас, и мы тоже, когда вы так надолго пропали. Маслов с Потапенко пришли только на следующий день. Кстати, осмотрели мою ногу, остались довольны. Заживает неплохо. И кресло принесли, теперь могу хотя бы передвигаться по квартире. Ну, а что же случилось с Осей, как вы думаете?
     - Возможно, раскрылись цисты? Судя по описанию, похоже на то, что мы наблюдали у серой самки. Сердцебиение, одышка, лихорадка. Но даже если так, если они вывелись, то теперь, слава Богу, мы знаем, это не смертельно. Ося здоров.
     - Однако почему это случилось именно в тот момент, когда он хотел прыгнуть со скалы? Ему, конечно, стало страшно. Но отказаться от своей безумной затеи он уже не мог. Пережил тяжелый шок. Пороть его некому, мерзавца! Придумал! Икамушу своего спасал! Сочинитель приключенческих романов! Послушайте, а может, паразит вообще ни при чем? Ведь с вами случилось примерно то же самое. Шок, жар, судороги.
     - Да, симптомы похожи, а причины разные. Так часто бывает в медицине, - спокойно произнес Агапкин, опустил руку в клетку и прикоснулся к голове Григория Третьего, - надо продолжать опыты, иначе мы утонем в догадках.
     - Да, Федор. Делать нечего. Придется продолжать, - вздохнул профессор, - вот начну передвигаться на костылях, и продолжим потихоньку.
     - Какая у него густая, мягкая шерстка, - заметил Агапкин, поглаживая крысу, как котенка, - глаза блестят. Задние лапки отлично двигаются, будто и не отнимались вовсе. Сколько ему лет, если перевести на человеческий счет?
     - Да уж далеко за сто, должно быть.
     - Ветхозаветные патриархи жили еще дольше. Адам зачинал детей, когда ему было восемьсот лет. Сын его Сиф стал отцом примерно в том же возрасте. А всего Сиф прожил девятьсот двенадцать лет. До Великого потопа средняя продолжительность жизни была огромной, до тысячи у некоторых.
     - Да, я тоже недавно стал перечитывать Ветхий Завет. Там даются точные цифры. Рекорд долгожительства поставил Мафусаил. Кажется, девятьсот семьдесят. Внук его Ной жил уже меньше, всего девятьсот пятьдесят лет.
     - А ведь наш паразит, вероятно, уже существовал тогда, до Потопа.
     Профессор засмеялся:
     - Вы решили, что это он им помог? Федор, опомнитесь, не стоит приписывать твари, даже такой древней и загадочной, как наш червь, полномочия Творца. Слышите, кажется, в дверь стучат.
     - Да, верно, стучат. Михаил Владимирович, неужели вам не хочется взглянуть, что происходит у Григория в мозгах? Как они там поживают, наши маленькие таинственные друзья?
     Агапкин говорил и смотрел на профессора, задумчиво улыбался. Он почти успокоился. Наваждение прошло. Он опять чувствовал себя здоровым и сильным. Ему захотелось есть, спать, сходить в баню, хорошенько попариться, если, конечно, сейчас это возможно. Захотелось сию минуту увидеть Таню. Она была здесь, рядом, через две комнаты. Она кормила ребенка. А муж ее ушел навестить генерала Брусилова.
     Неделю назад граната влетела в окно генеральской гостиной. Алексею Алексеевичу осколком раздробило ногу. Он лежал в лазарете.
     "Сегодня к Брусилову, завтра на тайное офицерское собрание. А там, глядишь, и на Дон, воевать до последней капли крови".
     - Федор, осторожно! - крикнул профессор. Агапкин не успел выдернуть руку из клетки. Крыс подпрыгнул и вцепился зубами в его мизинец.
     
     ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
     
     
     Остров Зюльт, 2006
     
     Лаборатория находилась в пятнадцати минутах ходьбы, на берегу, там, где кончался пляж. Белое трехэтажное здание с плоской крышей, филиал немецкой фармацевтической фирмы "Генцлер".
     Петр Борисович Кольт инвестировал солидную сумму в исследования по разработке серии препаратов на основе каких-то особенных водорослей, водившихся исключительно в этой части моря. Соня должна была войти в научную группу как независимый эксперт от инвестора. Зубов открыл своим ключом.
     - Никого нет? - удивилась Соня.
     - Сегодня суббота.
     - И охраны никакой?
     - Зачем? Здесь, на острове, даже двери вилл не всегда запирают. Одно из самых спокойных мест в Германии, а возможно, во всей Европе.
     Недавно кончился ремонт. Пахло краской. Многие комнаты были пустыми. Только столы, шкафы, стулья.
     - Еще не все оборудование завезли, - объяснил Зубов.
     - Но что-то уже есть?
     - Да, конечно. На втором этаже неделю назад начали работать немецкие химики.
     Поднялись по лестнице, вошли в просторный кабинет. Там стояли компьютеры, какие-то пробирки, банки, коробки. Широкое окно выходило на море.
     - Посмотрите, какой красивый отсюда вид, - сказал Зубов.
     - Да, - кивнула Соня, но даже не взглянула в сторону окна. Ее больше занимали пробирки на столе, электронные весы и шкаф с реактивами.
     - Софья Дмитриевна, пойдемте наверх. Там зона отдыха с маленьким зимним садом.
     - Иван Анатольевич, вы идите, а я должна кое-что проверить.
     - Вы что, прямо сейчас собираетесь начать работать?
     - Нет. Не совсем. Может, вы все-таки поднимитесь наверх? Или покурите где-нибудь? Простите, но мне надо остаться одной, - она сняла куртку.
     Курить я не хочу, и наверху мне, в общем, делать нечего, - Зубов тоже снял куртку. - Я пришел сюда только ради вас. Мне не терпится узнать, чем вы собираетесь тут заниматься, поэтому, уж простите, я останусь, с вашего позволения.
     - Ну ладно, хорошо, я объясню. - Она поставила свой портфель на стул, вытащила пластиковый пакетик. В нем лежала овальная коричневая таблетка.
     - Хотите провести экспертизу? - Зубов улыбнулся. - Почему так срочно?
     - Эти витамины принимал мой папа. Я должна посмотреть, что там внутри, - быстро тихо проговорила Соня.
     Она была страшно бледной, у нее побелели губы и заметно дрожали руки.
     - Софья Дмитриевна, вы очень нервничаете.
     - Да. Я нервничаю. Сейчас так много поддельных лекарств, вдруг папа вместо витаминов принимал какую-нибудь дрянь?
     - Разумно. Я бы на вашем месте обязательно проверил. А он давно стал принимать именно эти витамины?
     Она закатала рукава свитера, вымыла руки, достала несколько склянок, какие-то пипетки, ящичек со стеклянными пластинками, пинцеты.
     - Он пробовал разные варианты, остановился на этих, "Витаком плюс", и пил только их, год, наверное, или даже полтора года.
     - Покупал в одной аптеке?
     - Да. В ближайшей, за углом. Но последние две баночки купил здесь, в Германии. Витамины немецкие. Известная фирма.
     - Софья Дмитриевна, тогда это совсем нелогично. Здесь значительно меньше шансов нарваться на подделку. Тем более если фирма известная. Вы сказали, он купил две упаковки?
     - Да. Одну открыл и принимал. Другая осталась нераспечатанной. Здесь должны быть перчатки. А, вот. Отлично, как раз мой размер.
     Соня высыпала на чашку электронных весов тонкий серо-желтый порошок. Зубов только сейчас заметил, что капсула легко открывается.
     - В том-то и дело, что она не сплошная, не запаянная, - пробормотала Соня, как будто прочитав его мысли, и отсыпала часть порошка на стеклянную пластинку.
     Несколько минут он стоял у нее за спиной и молча наблюдал, как порошок на стеклышке слегка пенится под каплей какого-то бесцветного вещества, темнеет, потом на другом стеклышке проступают красноватые разводы.
     Руки у нее уже не дрожали. Стоило ей надеть перчатки и сесть к столу, она совершенно успокоилась. Ни одного неточного движения. И больше ни одного слова. В лаборатории повисла плотная, как будто предгрозовая тишина. Когда вдруг ее прорезала мелодия из "Времен года" Вивальди, Зубов чуть не подпрыгнул от неожиданности. Но Соня не вздрогнула, не повернула головы.
     Он быстро вышел в коридор.
     - Дед, ты как живешь? - прозвучал в трубке голос его трехлетней внучки Даши. - Я тебя сама набрала на папином мобильнике. У тебя там какая погода?
     Он говорил минут пять с Дашей, потом еще минуты три с сыном, а когда вернулся, Соня стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу.
     - Софья Дмитриевна, удалось что-нибудь понять?
     - Да, - ответила она глухо и не двинулась с места.
     - Ну, расскажите, я тоже немного волнуюсь. Поделитесь результатами, что вы там обнаружили?
     - Да. Сейчас. Простите.
     Он подошел и увидел, что она плачет. Он накинул на нее куртку, они вышли на улицу и сели на скамейку у крыльца.
     - Рофексид-6, - произнесла она тусклым голосом и закурила, - экспериментальный препарат, так и не запущенный в производство.
     - Вам хватило двадцати минут, чтобы выяснить это?
     - Нет. За двадцать минут точно определить нельзя.
     Я его узнала. Я работала с ним. Он относится к новому поколению сердечных гликозидов. На него возлагали большие надежды, но выяснилось, что при незначительной передозировке рофексид-6 оказывает сильнейшее побочное действие на сердце.
     - То есть это яд?
     - В каком-то смысле он даже страшнее яда. Он не дает характерных симптомов отравления. Ни рвоты, ни судорог, ни болей. Но при определенной концентрации в организме он ограничивает кровоснабжение миокарда. Ишемия. Внезапная сердечная смерть. Очень все естественно и натурально, особенно если человеку шестьдесят семь лет.
     - То есть получается, кто-то выкрал баночку, поменял содержимое капсул?
     - А потом я собственными руками эту баночку папе отдала. "Софи, папа твой, разиня, оставил у нас свои витамины, они, между прочим, жутко дорогие. Я положу к тебе в сумку, не забудь ему вручить". Господи, они дружили почти пятьдесят лет, они вместе плавали на байдарках, ездили отдыхать в Карелию, на Селигер, ночевали в одной палатке, дарили друг другу подарки на дни рожденья. Я знала его с детства, сколько себя помню. Он рыдал на похоронах, он говорил, что потерял лучшего друга. Как такое может быть? Почему?
     - Софья Дмитриевна, ошибка возможна? - спросил Зубов.
     - Нет. Теперь уже нет. Только как дальше быть, не знаю. В Москве проведут дополнительную экспертизу. В той банке остались еще капсулы. Есть и закрытая, можно сравнить. Но и так ясно. Количество препарата, дозы, сроки. Все совпадает. Но язык не поворачивается сказать. Папу убил Бим. Мельник Борис Иванович.
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     В лазарет к Брусилову приходил и десятки людей. Вокруг раненого генерала образовалось нечто вроде штаба или клуба. Офицеры, общественные деятели, представители Американского союза христианской молодежи, дипломаты, священники. Приносили пожертвования, Брусилов через офицеров отправлял деньги на юг, генералу Алексееву. Там формировались войска Белого сопротивления.
     Ездить по железным дорогам с большими суммами было рискованно. Далеко не каждый мог взять на себя ответственность. Но находилось такое множество желающих, что довольно скоро генерал отказался от этой затеи. Расписки ничего не значили. Проверить, доходят ли отправленные суммы до адресата, было невозможно.
     В том же лазарете лежала Мария Саввишна Морозова. Она успела развить бурную деятельность среди московских дам. В ее палате происходили конспиративные заседания, на которых строились планы борьбы. Еще совсем недавно ее семья жертвовала большевистской партии огромные суммы денег. Теперь Мария Саввишна собиралась сокрушить красную чуму и устраивала дамские митинги. В результате начались обыски в лазарете. Кто-то из санитаров донес, что в палате Морозовой спрятан оружейный склад.
     - Она сумасшедшая, - сказал Роман Брянцев полковнику Данилову, - хорошо, что старик догадался уничтожить офицерские расписки. Готовый перечень для арестов. Конечно, там не больше одного честного на десять жуликов, но большевики именно его, честного, вычислят и найдут.
     Брянцев и Данилов встретились возле койки генерала и успели уйти за несколько минут до начала обыска.
     - Павел, ты так и собираешься щеголять в своей полковничьей форме? - спросил Брянцев.
     - Все равно переодеться не во что. В мою квартиру в Сивцевом попал тяжелый снаряд.
     - Стало быть, живешь у Миши. Ты бы хоть погоны содрал, что ли, как другие. Забыл? Или из принципа?
     - Не знаю. Не могу себя самого разжаловать.
     - Ты не можешь так они разжалуют. Пойдем-ка дворами, тут полно патрулей. Значит, ты теперь отец. Счастлив? Впрочем, глупый вопрос. Разумеется, счастлив. А скажи, Федя Агапкин по-прежнему с вами живет?
     - Да. Почему ты спросил?
     - Так просто. Ого, смотри! Стой, не наступи!
     Они шли через Миуссы проходным двором. Прямо перед ними с писком промчалось несколько огромных серых крыс.
     - Как будто с корабля бегут, - сказал полковник.
     - Павел, перестань, пожалуйста, - Брянцев поморщился и махнул рукой, - меня уже тошнит от этих апокалипсических разговоров. У тебя сын родился, а ты хоронишь страну, в которой ему жить. Кого мы все испугались? Кучки бандитов? Да они разбегутся скоро, с писком, как эти крысы! Ты читал их декреты? Это же бред! Из них правительство, как из меня балерина.
     Полковник молчал. Брянцев завелся, говорил горячо, умно, вспоминал Разина и Пугачева, Великую французскую революцию. Когда подошли к дому на Второй Тверской, вдруг спохватился:
     - Что ж это я, болван, с пустыми руками! Хотя бы цветов букет для Тани, такое событие, первенец.
     - Рома, перестань, - сказал полковник и открыл дверь. - Заходи, тебе и без цветов будут рады.
     Прежде чем отдать пальто горничной, Брянцев долго шарил по карманам, наконец извлек коробку папирос "Крем".
     - Вот хорошо, не распечатал. Подарок не ахти, но по нынешним временам сойдет. Не для Танечки, конечно. Для тебя и для Миши. А для нее уж в следующий раз.
     - Рома, ты ли это! - послышался из гостиной голос профессора.
     - Я, Миша, кто же еще? Ну, дай посмотрю на тебя. Хорош, нечего сказать, вспомнил свой генеральский чин. Что за черт понес тебя, старого дурака, на баррикады? Танечка, ты как его отпустила? А ты, Федька, куда глядел?
     Брянцев расцеловался со всеми, отправился в Танину комнату смотреть новорожденного, восклицал, восхищался, громко продекламировал куплет, ходивший по Москве:
     
     Банда хамов, супостатов -
     так в народе говорят
     про немытых депутатов,
     тех, что родину срамят.
     
     - Вот вам общественное мнение о большевизанах! Ни о какой народной поддержке речи быть не может.
     - Рома, они Питер взяли в одну ночь, - тихо заметил профессор.
     - Взяли! - Брянцев рассмеялся. - Миша, да это просто оперетта была, комедия положений, по всем законам жанра, с переодеваниями.
     - Комедия обязана быть смешной, - заметила Таня, - оттого, что они взяли Питер, плакать хочется, а вовсе не смеяться.
     - Да ты послушай! Ночью на 25 они стали тихо менять караулы, никто даже не понял, в чем дело. Подходили в юнкерской форме, называли пароли, к утру все мосты, вокзалы, банки, телеграф охранялись их постами.
     - Откуда они знали пароли? - спросил Данилов.
     А черт их разберет! В Инженерный замок вошли, как к себе домой, и сели, а все, кто был там, встали и ушли, ошеломленные такой наглостью. В итоге в руках правительства остался только Зимний. Там собрались министры. Душка Керенский догадался наконец позвонить в ставку. Не дозвонился. Часов в девять утра переоделся в форму сербского офицера, помчался к Пскову. Да, а большевизаны еще вот что придумали. Переломали весь правительственный автопарк. Наш живчик из дворца вылез, хватился, а ехать не на чем. Кинулся туда, сюда, в итоге одолжил автомобиль в американском посольстве. А Ленин сидит в Смольном, в парике, без бородки, даже физиономию забинтовал, для конспирации, но уже строчит декрет: Временное правительство, мол, низложено, вся власть принадлежит Военно-революционному комитету.
     - Рома, правда, что они с Керенским учились в одной гимназии в Симбирске? - спросил профессор.
     - Конечно, - Брянцев отхлебнул чаю, закурил, - наш живчик потому и был к этому прохвосту так странно снисходителен. Ну ладно. Значит, декрет готов, газеты его печатают. А министры сидят в Зимнем, ждут, когда явятся войска. Большевизаны крутятся рядом, пробуют атаковать, но только сунутся к дворцу, оттуда пах, пах. Казаки, юнкера бьют из окон. А этим под пули лезть неохота. Отступают. К вечеру ВРК грозит обстрелять дворец с Невы, подгоняет крейсер, но тут выясняется, что на "Авроре" этой боевых снарядов нет, затворы с орудий сняты. Разок холостым пальнули. Потом стали бить с Петропавловки. А там солдатня, матросня, пока ждали приказа, перепились в зюзю, прицел держать не могут, палят, куда придется. Только пару окон во дворце разбили да штукатурку попортили.
     - А что Керенский? Доехал? - спросил полковник.
     - Доехал, - Брянцев усмехнулся и покачал головой, - да только встретили его там казаки Третьего кавалерийского полка. Они с ним сначала даже разговаривать не желали.
     Еще бы! После того как он их всех объявил предателями, арестовал Корнилова, Крымова, их командира, довел до самоубийства, - грустно усмехнулся профессор, - а странно все-таки. Там, где Керенский, непременно происходят разные недоразумения, между прочим, роковые для России.
     - Миша, перестань. Ничего рокового. Оперетта. И вообще, не перебивай меня. В итоге Краснов с несколькими частями дошел до Гатчины, выбил оттуда большевизанов и встал в Царском, ждать, когда подойдут еще части, чтобы двинуться дальше на Питер. И вот все ждут. В Зимнем министры, казаки, юнкера. В Царском части Краснова. В Смольном большевизаны. Ночью из Зимнего стали расходится казаки, потом юнкера, артиллеристы. К полуночи защитников законной власти осталось совсем мало. Горстка юнкеров, подростки-кадеты да человек двести барышень, Женский батальон. Большевизаны сунулись, глядь, никто по ним из дворца больше уж не стреляет. Заходи - не хочу. Ну и полезли, сначала в окна, потом ворота открыли, ввалились во дворец толпами.
     - Вот тут оперетта и кончилась, - мрачно сказала Таня, - что они сделали с Женским батальоном?
     - Сама догадайся. Не маленькая. - Брянцев перестал улыбаться, тяжело вздохнул, закурил еще папиросу. - Это же банда, уголовники. Дворец громили, резали на портянки гобелены, обивку мебели, открыли винные погреба. Несколько революционных матросов утонуло в бочках. Женский батальон заперли в казармах Гренадерского полка. Потом, слава Богу, вмешалось английское посольство, сэр Бьюкенен выдвинул категорический ультиматум Смольному, барышень отпустили. Тех, конечно, кто остался в живых.
     - Рома, у меня такое чувство, что мы все не просто отупели, а сошли сума, - сказал профессор, - мы сдаемся, покорно разоружаемся. Гипноз какой-то.
     Да никакого гипноза, брось, Миша. Разоружаемся потому, что крови не хотим. А сдаваться никто не собирается. Могу спорить на что угодно, что через месяц от большевизанов останется лишь горький дым воспоминаний. Ну, кто готов держать со мной пари?
     - Я, - сказал Агапкин.
     Все это время он сидел молча, как обычно, в углу у журнального стола. Все вздрогнули, когда в тишине прозвучал его голос.
     - Федька! - Брянцев развернулся к нему. - Один смелый нашелся. Итак, ставлю червонец. Даю им месяц, но думаю, и это много.
     - Ты даешь? - вскинул брови полковник. - А они тебя спросили?
     - Погоди, Павел, пусть Федька назовет свой срок.
     - Не назову, - Агапкин покачал головой, - но знаю, что дольше. Много дольше.
     
     ***
     
     Остров Зюлып, 2006
     
     Дул сильный ветер. Соня дрожала, у нее стучали зубы. Иван Анатольевич натянул ей на голову капюшон, замотал сверху шарф. Она благодарно улыбнулась сквозь слезы. Они дошли до первого пляжного кафе, сели, официант накинул ей плед на плечи.
     - Может, закажем что-нибудь поесть? Здесь потрясающие устрицы. Вы любите устриц или тоже никогда не пробовали?
     - А чем они отличаются от мидий?
     - Давайте закажем, и вы сами поймете.
     Нет. Спасибо. Когда я нервничаю, у меня начинаются спазмы в горле. Я даже глотка воды сделать не могу. Сразу рвет. Знаете, кажется, именно это спасло мне жизнь. После похорон, на поминках, жена Бима, Кира Геннадьевна, поила меня успокоительными таблетками. Три капсулы, такие же, не запаянные, только желтые. Разумеется, она тут ни при чем. Он дал ей для меня. Я тогда была совсем никакая, но сегодня ночью, в гостинице, когда нашла капсулу на дне портфеля, вдруг ясно вспомнила и чуть с ума не сошла, пыталась убедить себя, что это бред и Бим совершенно ни при чем. Еще час назад у меня оставалась последняя надежда на ошибку. Иван Анатольевич, давайте немного погуляем. Хочу посмотреть на море, сто лет не видела.
     Зубов подозвал официанта, расплатился. Они пошли по песку, вдоль пляжа.
     - И что, можно купаться? - спросила Соня.
     - Ну, если только вы морж.
     - Нет, не сейчас, конечно. Летом. Впрочем, я все равно не умею плавать.
     В голове у Зубова тем временем отчетливо прозвучала фраза: "Да, кстати, я должен вам сказать, тут, на сосед ней улице, живет ваш, родной дедушка, именно к нему я вас и привез".
     Но это показалось ему сейчас совсем некстати, и он сказал:
     - Даже летом почти никто не купается. Море очень холодное.
     - Почему же тогда это место считается курортом? Здесь катаются на горных лыжах?
     - Вы где-нибудь видите горы? - спросил Зубов и произнес про себя:
     "Софья Дмитриевна, выслушайте меня, пожалуйста, и постарайтесь не нервничать. Сегодня вам предстоит встретиться с человеком, который..."
     Этот второй вариант показался Ивану Анатольевичу еще нелепей первого.
     - Что же здесь делают? - спросила Соня.
     - Отдыхают.
     - Как?
     - Вот так, - Зубов кивнул на ряды полосатых шезлонгов.
     - Просто сидят?
     - Да. Сидят, дышат, смотрят на море, слушают чаек.
     Считается, что здесь какой-то особенный, очень полезный воздух.
     "Может быть, именно поэтому здесь и поселился когда-то ваш родной дед, Михаил Павлович Данилов. Кроме вас, у него никого на свете нет".
     Этот вариант показался Зубову немного удачнее двух предыдущих. Конечно, она все и так уже поняла сама, но без прямого разговора все равно не обойтись. С чего-то надо начать.
     
     ***
     
     Москва, 1917
     
     10 ноября все храмы в Москве были закрыты. Большевики хоронили своих убитых, в красных гробах, без отпевания, у кремлевской стены.
     Весь этот день в Москве стояла странная, непривычная тишина, люди на улицах, в квартирах разговаривали вполголоса, город накрыло серым войлоком тумана. Чавкала слякоть под ногами, иногда гудели моторы броневиков, грохотали грузовики по разбитым мостовым, выли трубы траурных духовых оркестров.
     Следующие два дня было еще тише. Москва оцепенела. Ей уже приходилось подниматься из руин, переживать эпидемии, смуты, пожары, тысячи предательств и убийств, публичные казни на Лобном месте. Но за всю долгую историю России еще никто не расстреливал из тяжелых орудий Кремль, никто не хоронил своих мертвых без отпевания, посреди города, у кремлевской стены. От этого веяло древним ритуальным кощунством, черной магией, бесовщиной.
     Утром 13 ноября Москва залилась колокольным звоном.
     Огромное пространство храма Большого Вознесения было тесно заставлено открытыми гробами. Отпевали погибших юнкеров. Служил митрополит Евлогий.
     Для всех желающих проститься с защитниками Москвы места в храме не хватало. Люди стояли вокруг, стекались тихими медленными толпами с окрестных улиц, с Патриарших прудов, с Тверского бульвара, со Спиридоньевки. Выл ветер, мокрый снег бил в лица и таял, мешаясь со слезами.
     Полковник Данилов стоял внутри. Он успел войти одним из первых, его отнесло толпой вглубь храма, далеко от нескольких однополчан, которые пришли с ним. Вокруг оказались незнакомые люди. Кто-то тихо всхлипывал, кто-то смотрел перед собой сухими застывшими глазами. Общее состояние оглушенности, духовного паралича передалось Данилову. Он не мог плакать, ни о чем не мог думать.
     В мозгу все еще звучала канонада, свист пуль, проносились сцены боев, он пролистывал в памяти час за часом, искал стратегические ошибки, их было достаточно, у него, у других, но не в этом дело.
     Большевики не победили. Они перехитрили. С самого начала нельзя было верить ни одному их слову. Но для нормального человека это трудно - вообще не верить, ждать только лжи, вероломства. Даже на войне враждебные стороны стараются соблюдать взаимные договоренности.
     Первое перемирие 29 октября было подписано лишь потому, что они собирались с силами, ждали подкрепления. После своей легкой победы в Петрограде они не могли предположить, что Москва станет сопротивляться.
     Полковник Данилов не слышал пения хора, чтения Евангелия, не чувствовал запаха ладана и цветов. В голове его пулеметной дробью повторялся безнадежный вопрос: почему? Армия, жандармы, полиция - куда все делось? Питер сдался без боя. Москва сопротивлялась. Что теперь? Ряды гробов, в которых видны молодые, почти детские мертвые лица, дымящиеся развалины, израненные кремлевские стены, разбитый Успенский собор, Чудов монастырь, храм Василия Блаженного. Простреленные куранты на Спасской башне остановились. Наверное, когда-нибудь их починят, но они начнут отсчитывать другое время.
     Отпевание кончилось. Полковник подставил плечо под чей-то гроб и пошел вместе с огромной процессией через всю Москву, к Всехсвятскому братскому кладбищу. Путь был долгим. Иногда доносились приглушенные разговоры.
     - Скоро, скоро кончится этот ужас.
     - Они между собой перегрызутся, вот что! Из их ЦК ушла уже дюжина министров.
     - Им никто не верит, их никто не хочет. Они сами себе надоели. Обещали мир, а пролили столько крови, обещали хлеб, а Россия на грани голода.
     - Через неделю будет новый переворот, новое правительство.
     - Какое же?
     - Учредительное собрание!
     - Для этого не нужно переворотов, оно избрано законным путем.
     - Помилуйте, какие теперь законы, кроме их варварских декретов? В Петрограде уже расстреливают юнкеров. Начали арестовывать священников, за то что отпевают погибших. И говорят, тоже будут расстреливать. Уже были случаи.
     - Керенский куда делся?
     - Сбежал. Натворил дел и смылся.
     - Уезжают послы. Посольства закрываются.
     - Даже немцы не желают вступать с ними в мирные переговоры.
     - Бросьте, немцы сами этих большевизанов тут у нас развели, как чумных крыс.
     Процессия иногда останавливалась у открытых церквей, погибших опять отпевали. Только к вечеру добрели до кладбища.
     Данилов еще никогда не видел столько матерей и отцов, одновременно, водном месте, хоронивших своих детей. Десятки, сотни. Комья земли стучали о крышки, матери и молодые жены бросались в могилы, плач стоял такой, что разрывалось сердце.
     Он не мог больше смотреть и слушать, побрел прочь.
     Что же дальше? Многие семьи бегут в Крым из Москвы и Питера. Там пока спокойно. Наталья Владимировна в последнем письме настойчиво звала их всех к себе, в Ялту. Но Михаил Владимирович категорически против.
     - Я не убегу из дома по доброй воле. В гости бы съездил, с радостью. Соскучился по Наташе, по Осе. Но удирать - с какой стати? Да и куда мне сейчас, на костылях? Я здесь родился, здесь и помру.
     В нетопленной темной квартире на Второй Тверской почти вся вчерашняя ночь ушла на уговоры, споры. Данилов настаивал, что ехать необходимо. Таня и Андрюша были на его стороне. Но Михаил Владимирович повторял: езжайте вы четверо, с Мишенькой. А я останусь, с няней, с Федором. Нога заживет, вернусь в лазарет, буду работать. К тому же у меня тут лаборатория. Как я довезу все свои банки, склянки, крыс?
     - Наловлю я тебе там крыс, сколько душе угодно! - сказал Андрюша.
     - Папа, там тоже лазареты, и хирурги нужны, - сказала Таня.
     - А здесь не нужны?
     - Их, этих, лечить станешь? - хмуро спросил Андрюша.
     - Для меня больные и раненые различаются по медицинскому диагнозу, а не по партийной принадлежности. Человек страдает, я обязан помочь, будь он хоть самый красный большевизан.
     - Но ты же побежал с пистолетом, драться с ними!
     - И опять побегу, если представится случай.
     - Сам будешь стрелять, а потом лечить?
     Да, врач должен лечить всех, даже уголовных преступников. И потом, если я сбегу, получится, что я признал их победу. Поверил, будто они сильнее нас, испугался, сдался, бросил свой дом им на разграбление.
     - Ага, то есть ты у нас смелый, а мы все, даже Павел Николаевич, жалкие трусы?
     - Андрей, перестань, не передергивай! - сказал Данилов.
     - Вы все перестаньте! - вмешалась Таня. - Папа, ты прекрасно понимаешь, без тебя мы никуда не поедем.
     - Таня, это шантаж. Вам четверым ехать действительно надо. Того и гляди, начнутся аресты. Павлу оставаться опасно. Да и скоро тут есть будет нечего. Ударят морозы. Езжайте. Бог даст, к весне этот ужас кончится, вернетесь.
     - Нет, папа. Без тебя мы никуда не поедем, - упрямо повторяли Андрюша и Таня.
     Данилов еще в начале разговора понял, что спорить с Михаилом Владимировичем бессмысленно, и теперь, возвращаясь с похорон по темным грязным улицам, спорил с самим собой. Для него, боевого офицера, был только один путь - служить, воевать. Ничего другого он неумел делать.
     Служить теперь было некому. Красное правительство сместило законного главнокомандующего Духонина и назначило на его место непонятно кого, какого-то прапорщика Крыленко. Чтобы начать воевать, надо было ехать на Дон, к Каледину. Туда собирались многие его бывшие однополчане и звали с собой. Это означало разлуку с Таней, с Мишенькой. Бросить их здесь, в холодной, голодной, смертельно опасной большевистской Москве, было немыслимо. Но и оставаться, сидеть сложа руки, без оружия, Данилов не мог.
     Существовал еще третий вариант, о котором говорил Алексей Алексеевич Брусилов. Старый генерал считал, что очень скоро большевики начнут формировать настоящую, профессиональную армию. Они уже сейчас понимают, что с ордами вооруженных дезертиров удержать власть невозможно. Им понадобятся военные, и тогда появится возможность отнять у них власть без боя. Внедриться в гущу войск, пронизать все изнутри духом боевого офицерства. Солдаты опомнятся, устанут от собственного озверения, захотят порядка, станут слушаться своих прежних, привычных командиров, и все кончится само собой, бескровной победой над нелепым красным кошмаром.
     Данилов не возражал старому раненому генералу. Но про себя знал: никакие компромиссы с большевиками невозможны. Подписывая договор с чертом, глупо тешить себя надеждой, что перехитришь лукавого.
     
     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
     
     
     Остров Зюлып, 2006
     
     Михаил Павлович Данилов шел к морю по уютной нарядной улице. В витринах уже выставляли рождественские игрушки, по случаю субботы народу было довольно много. Кроме туристов, на прогулку вышли и местные жители. Михаил Павлович встречал знакомых, улыбался, останавливался, чтобы обменяться парой слов. После того как пять лет назад его показывали по гамбургскому телевидению, никто не упускал случая поздороваться с ним и поболтать.
     Из кондитерской выскочили две девочки в ярких куртках.
     - Здравствуйте, герр Данилофф, вам очень идет эта шапка, - сказала пятнадцатилетняя Кристина, дочь соседей.
     Когда он прошел, они захихикали. Шапка у него была детская, с двумя помпонами. Он ее терпеть не мог, надевал редко, только ради Герды, она сама связала ее для него на прошлое Рождество.
     У парикмахерской он встретил хозяйку книжного магазина Барбару. Она была всего на пять лет его моложе. Только что ее покрасили в жгуче-черный цвет, подстригли, уложили, она шла навстречу с гордо поднятой непокрытой головой.
     - Микки, книг, которые ты заказывал, в Германии нет. Ноя нашла для тебя одну в Берне, правда, получается значительно дороже.
     Молодой полицейский Дитрих медленно проехал мимо на велосипеде, помахал рукой и крикнул:
     - Герр Данилофф, у вас сегодня такое лицо, словно вы выиграли в лотерею миллион!
     На пляже он занял свой шезлонг, накрыл колени пледом, заказал кружку горячего глинтвейна с лимоном и ванилью, именно такой глинтвейн они пили с мамой в Ницце тридцать лет назад, в семьдесят шестом.
     Она вернулась из России. У нее блестели глаза, она улыбалась, рассказывала советские анекдоты про Брежнева, которые удалось услышать в Москве даже ей, иностранной туристке.
     Она призналась, что опять, как в ту первую свою поездку, не выдержала, пришла к дому на Второй Тверской.
     Дом стоит, словно и не было ничего. Облупился, конечно, постарел. На четвертом этаже, на окнах ее комнаты, полосатые шторы. Окно столовой открыто, на подоконнике цветочные горшки. Спектакль в Театре на Таганке замечательный, особенно хорош Высоцкий в роли Гамлета.
     Она купила для него две кассеты с песнями Высоцкого, правда, не в Москве, а в Париже. Она долго, таинственно молчала, прежде чем рассказать главное.
     - Федор выполнил, что обещал. Билеты на Таганку достать почти невозможно. Он устроил так, что мы сидели рядом, в пятом ряду партера. Вот, это тебе от товарища генерала, - она вытащила из сумочки маленькую фотографию Димы, - видишь, отрастил бородку. По-моему, ничего, ему идет. А Вера, кажется, беременна. Выглядит хорошо, только платье дурацкое, зеленое, в клеточку.
     Они гуляли по пустому пляжу. Никто не купался, сезон давно прошел. Был небольшой шторм, ветер, как сейчас, но не такой холодный и резкий.
     Он еще не знал, что ей осталось жить два с половиной месяца, поэтому приехал всего на день, а она не уговаривала его остаться. И ничего ему не сказала. Сразу после его отъезда она легла в клинику, операция прошла неудачно и только подтвердила, что надежды нет.
     Но в тот день он даже подумать не мог об этом. Мама выглядела великолепно, как всегда, легкая, стройная, с тонкой талией, прямой спиной. Она всю жизнь носила длинные волосы, скручивала их узлом на затылке.
     Только однажды, еще в Москве, в двадцатом году, когда она заболела тифом, ее постригли.
     Он был совсем маленький, три года. В самых ранних его воспоминаниях сохранился образ мамы, какой она была тогда, в Москве, после болезни, с короткими волосами.
     Как-то утром они отправились с няней провожать маму на дежурство в лазарет. Она уходила, он хотел побежать за ней, но няня крепко держала его за руку. Он смотрел вслед, и до сих пор это осталось в памяти. Короткие светлые волосы треплет ветер, как сейчас вон у той девушки в коричневой куртке, слишком холодной для такой погоды.
     Девушка стояла совсем близко, спиной к нему, смотрела на море. Михаил Павлович не видел ее лица. В двух шагах от нее высокий мужчина разговаривал по телефону по-русски. На плече девушки висел портфель. Точно такой же Михаил Павлович совсем недавно купил для Дмитрия, в магазине фрау Ретих, и положил в него фотографии, чтобы их увидела Софи.
     Мужчина убрал телефон, что-то сказал девушке, накинул ей на голову капюшон, и, когда она повернулась в профиль, лица ее все равно нельзя было разглядеть.
     - Софи, - произнес Михаил Павлович так тихо, что вряд ли кто-то мог услышать сквозь крики чаек и шум моря.
     Но громче не получалось. У него перехватило горло.
     - Простите, что вы сказали?
     Теперь она стояла напротив, смотрела на него.
     - Высказали Софи? - спросила она по-русски. - Вас зовут Данилов Михаил Павлович?
     
     ***
     
     Москва, 1918
     
     В последний день уходящего года в квартире на Второй Тверской появилась елка. Она была маленькая, облезлая. Ее купил Агапкин у какого-то пьяного солдата на Патриарших. Ствол оказался таким тонким, что выпадал из крестовины, пришлось замотать тряпками. Достали игрушки, зажгли свечи.
     Было по-прежнему холодно, однако теперь прибавилось еще две печки. Дрова стоили дороже хлеба, платяной шкаф давно истопили, вдело пошел старый раскладной обеденный стол, он в сложенном виде стоял в кладовке лет двадцать.
     - Вот, а ты, Мишенька, хотел все выкинуть, и шкаф, и стол. Видишь, никогда нельзя спешить, - говорила няня.
     Следующим в очереди на растопку был ее огромный комод. Няня заранее освободила его, заодно извлекла множество старых детских вещей, штопала, шила, вязала одежду для маленького Миши.
     - Когда еще начнут детским торговать, а Мишенька вон как растет, оглянуться не успеем, пойдет сам, ножками, как раз первые ботиночки Андрюшины и пригодятся.
     Он правда рос быстро и, слава Богу, не болел. Молока V Тани было довольно. На курсы она не ходила, занималась дома, у нее было два отличных преподавателя, папа и Агапкин. Андрюша тоже засел за учебники, проходил гимназический курс с Таниной помощью.
     Почти все учебные заведения временно закрылись. Пропало электричество, перестали ходить трамваи. Банки не выдавали денег, возле них толпились вкладчики, пытаясь получить хоть что-нибудь.
     Полковник Данилов каждое утро вставал в унылую очередь. У него был вклад, приличная сумма, десять тысяч, весь его капитал. Говорили, что сегодня начнут выдавать наличные, но банк так и не открывался, назавтра был открыт, но, проработав пару часов, закрылся, потому что со стороны служебного входа подъехали три броневика с красноармейцами и каким-то финансовым комиссаром.
     Вдоль притихшей очереди шелестел слух, что с понедельника станут выдавать, но только половину от вложенной суммы. Половина лучше, чем ничего. Но в понедельник начиналась забастовка банковских служащих.
     Неподалеку от здания банка была маленькая кофейня, там иногда Павел Николаевич встречал своих бывших сослуживцев. Никто уже не носил погон, за них могли избить или вообще пристрелить.
     Говорили об организации каких-то комитетов, шепотом приглашали на собрания, заседания. Утверждали, будто к Москве с Дона идет Каледин с казаками, царь сбежал из Тобольска и возвращается в Петроград, союзники направляют несколько армий на помощь. Два немецких корпуса движутся к столице, устанавливать порядок, даже им, немцам, все это надоело, и будто бы в Питере, на Миллионной улице, уже есть немецкий штаб.
     Подсаживались к столикам энергичные молодые люди, призывали жертвовать на святое дело защиты отечества и готовы были тут же выдать расписку, на официальном бланке, с печатью.
     Михаил Владимирович работал в лаборатории, костыли сменил на трость и вместе с Агапкиным все чаще ходил в лазарет. Оперировать пока не решался, нога побаливала, долго стоять он не мог, но уже осматривал больных, ставил диагнозы, включался в привычный ритм госпитальной жизни.
     Пакеты с дарами от "Луки Чарского" больше никто не привозил. Особняк на Большой Никитской был пуст, двери и окна забиты. Агапкин знал, что Мастер отправил семью в Крым, а сам переехал в Петроград, разбираться в обстановке, налаживать новые связи.
     К Рождеству неизвестный человек принес большую корзину с продуктами и быстро удалился без всяких объяснений.
     Сверху лежал конверт с запиской.
     "Дорогой Михаил Владимирович!
     Вряд ли Вы меня помните. В сентябре 1917 года Вы спасли жизнь моему сыну, поручику Корнееву Юрию Гавриловичу. У него было ранение в живот, все доктора, кроме Вас, сочли его безнадежным. Но Вы взялись сделать операцию, и мой Юрочка выжил:
     Тогда я могла выразить Вам свою благодарность лишь на словах, от всего другого Вы категорически отказались. Но теперь, зная, что Вы ранены, учитывая трагические особенности нашего времени, смею надеяться, что Вы не откажетесь принять от меня и всей нашей семьи эти скромные подарки к Рождеству Христову.
     С глубочайшим почтением к Вам.
     Марфа Корнеева.
     Храни Вас Бог".
     На дне корзинки няня обнаружила еще один конверт, а в нем три тысячи рублей.
     - Поручика Корнеева я, конечно, помню, - сказал профессор, - за продукты спасибо, но деньги это уж слишком.
     - "Корнеев, Горшанов и К.", Шаболовский пивной завод в Москве и еще дюжина заводов по всей России. Они не последнее от себя оторвали, уверяю вас, - сказал Агапкин.
     Он сразу понял, что Мастер тут ни при чем, и был рад этому.
     За рождественским ужином условились не говорить о большевистских зверствах. Но пришел Брянцев и, как только сели, стал рассказывать, как в Могилеве еще в ноябре генерала Духонина, законного главнокомандующего, заживо растерзала толпа красногвардейцев. Труп несколько суток пролежал на платформе, под окнами штабного вагона прапорщика Крыленко.
     Накануне Духонину был подан автомобиль, его уговаривали бежать. Старый генерал надел пальто, вышел в вестибюль, но вдруг махнул рукой, сказал: "Нет, я не Керенский", и остался.
     - Рома, не надо, пожалуйста, - взмолился Михаил Владимирович, - хотя бы один вечер давайте проживем без всего этого ужаса, у нас Рождество.
     - Ужас, Миша, еще впереди, - сказал Брянцев, - когда начнется настоящий голод, пойдут аресты, сегодняшняя неразбериха покажется цветочками.
     - Ты же сам постоянно повторяешь, что они не удержат власть, - напомнил Данилов.
     - Удержат, - мрачно пробормотал Брянцев, - очень даже просто удержат. Половину России перестреляют, а кто останется, будет тих и трепетно благодарен им, что пощадили.
     - Все, довольно, - сказала Таня, - возможно, вы правы, Роман Игнатьевич. Но сегодня у нас праздник.
     Михаил Владимирович произнес тост, что в ушедшем году все-таки произошло немало счастливых событий. Родился Мишенька. Павел вернулся живым. В Ялте не прыгнул со скалы и быстро оправился после внезапной болезни Ося.
     - Тебе кость не раздробило пулей, - напомнила Таня.
     - Дом не сгорел, - добавил Андрюша.
     - И ты выучил наконец французские склонения, - сказал Данилов, - свои рождественские подарки ты получаешь вполне заслуженно, можешь посмотреть под елкой.
     Андрюша нашел модель аэроплана, чудом уцелевшую в разбитой квартире полковника на Сивцевом, и глобус.
     Тут все стали подходить к елке, зашуршали оберточной бумагой, принялись раскрывать коробки, благодарить, восхищенно охать, целоваться. Михаил Владимирович натянул английский джемпер, Данилов ушел примерять новый костюм, Агапкин обмотал шею мягким шарфом и с удивлением разглядывал монограмму "Ф.Ф.А." на крышке серебряного портсигара. Няня закуталась в огромную, белоснежную пуховую шаль. Брянцев, щерясь, изучал при свете керосинки дымчатые топазы на серебряных запонках и галстучной булавке, бормотал, что, конечно, очень красиво и к его английскому костюму подойдет идеально, однако неизвестно, доведется ли когда-нибудь еще этот костюм надеть.
     Таня нашла две коробки, на которых было написано ее имя. В первой, огромной, плоской, лежало выходное платье из темно-вишневого бархата. Во второй, совсем маленькой - золотые наручные часики.
     Как, где, какими усилиями было все это добыто в разгромленном обнищавшем городе, никто в тот момент не вспоминал, не думал.
     - А для Мишеньки подарок? - вдруг спросила няня.
     - Господь с тобой, ребенку два месяца, он все равно не оценит, - засмеялся Михаил Владимирович.
     - Есть! Есть для Мишеньки подарок! Как же я позабыл? - крикнул Андрюша, побежал к себе в комнату и вернулся с картонной папкой в руках.
     Внутри был рисунок. Впервые за долгие месяцы Андрюша изобразил не уличную демонстрацию, не очередь к закрытой продовольственной лавке, не перестрелку. Он нарисовал море, небо, облака, выплывающее из сизой хмари солнце. Он потратил последние драгоценные остатки своих акварельных красок.
     На пустынном берегу стояли две маленькие фигурки.
     - Это Миша.
     - А кто с ним? - спросила Таня.
     - Не знаю. Я сначала нарисовал только Мишу. Но потом мне показалось, что ему одиноко и должен кто-то быть рядом.
     
     ***
     
     Остров Зюльт, 2006
     
     Зубов ждал Соню в холле гостиницы. Данилов повел ее к себе домой. Она не сказала, когда вернется.
     Иван Анатольевич пил третью чашку кофе, перед ним лежала книжка, мемуары бывшего сослуживца. Она была раскрыта теперь уж не на первой, а на второй странице.
     Перевалило за полночь, Соня все не возвращалась. Позвонил Кольт.
     - Почему молчишь? Что там у тебя происходит?
     - Они встретились.
     - Ну? Он отдаст?
     - Пока не знаю. Она еще у него.
     В холле нельзя было курить. Зубов вышел на улицу и сразу столкнулся с Соней.
     - Мой номер на сколько суток оплачен? - спросила она, тоже закуривая.
     - Почему вас это интересует?
     - Потому что я, наверное, поживу там, - она кивнула в сторону соседней улицы.
     - Можете переехать хоть завтра.
     - Да, спасибо. Несколько минут молча курили.
     Софья Дмитриевна, вы есть хотите? - спросил Зубов, когда они вернулись в холл, - Все уже закрыто, но я договорился, тут в баре могут приготовить что-нибудь на скорую руку.
     - Что вы, Иван Анатольевич, меня весь вечер кормили. Я спать очень хочу.
     - Вы смогли поесть? Спазмы прошли?
     - А там невозможно было отказаться. Его экономка, фрау Герда, просто умерла бы от обиды, - Соня улыбнулась и покачала головой, - не волнуйтесь, я не уйду сейчас сразу спать. Давайте сядем. Записи профессора Свешникова и образцы препарата, с которым он работал, действительно существуют. Все в целости и сохранности.
     - Данилов, то есть ваш дед, вам сказал?
     - Да. Почти сразу. И сказал, и показал.
     - Все у него дома?
     - Да.
     - Как он вам объяснил?
     - А не нужно было ничего объяснять, в отличие от вас он сразу догадался, что я и так все уже знаю. Только не понимаю, зачем вам понадобился этот спектакль? Сначала с папой, потом со мной. Я никогда не видела людей, которым вы служите. Но вы производите впечатление человека вполне благоразумного. Вы всерьез надеетесь, что профессор Свешников изобрел эликсир молодости?
     - Софья Дмитриевна, давайте попробуем сформулировать это несколько иначе. Мы хотим разобраться, с вашей помощью.
     А вам не приходят в голову простые вопросы: почему никто из его детей и внуков не захотел воспользоваться этим открытием? Что случилось с ним самим? Где люди, испытавшие на себе действие препарата? Что у вас есть, кроме смутных свидетельств о крысах, омолодившихся чудесным образом в домашней лаборатории профессора в 1916 году, и несчастного больного старика Агапкина? И уверены ли вы, что его долгожительство связано именно с препаратом, а не с индивидуальными особенностями его организма?
     - Эти вопросы можно задать вашему деду.
     - Нет. К сожалению, нет. Только Агапкину Федору Федоровичу, и больше никому. Вы молчите, - Соня слабо улыбнулась. - Вижу по вашему лицу, что и вам он пока на них не ответил. Но, наверное, если бы дело сводилось лишь к крысам, мы бы с вами здесь не сидели и папа мой был бы жив.
     - Высказали Данилову про папу? - спросил Зубов.
     - Нет. Я не смогла. Потом, конечно, все равно придется. Но не сейчас. Пусть папа еще немного побудет живым для него. Знаете, что больше всего меня мучает? Папа сам рассказал Биму. Просто ему надо было с кем-то поделиться, посоветоваться, а Бим был близким другом. Папа пришел к нему через день после возвращения отсюда. Я так ясно представляю себе их разговор. "Бим, я не знаю, что мне делать, как к этому относиться. Нашелся мой родной отец. Я прожил жизнь без него, ничего о нем не знал, и вроде бы совершенно чужой человек, но такое родное лицо".
     Соня так точно передавала интонации своего папы и Мельника, что у Зубова даже на миг возникло чувство, будто он слышит их разговор.
     - Как вам кажется, - спросил он, - мог ваш папа сказать что-то о препарате?
     - Разумеется, нет. Но назвал имя. Биму этого было достаточно. На следующее утро в институте он передал мне банку с папиными витаминами.
     - Софья Дмитриевна, вы говорили, что отдали оставшиеся капсулы на экспертизу, - напомнил Зубов.
     - Это не официальная экспертиза.
     - Кто ее проводит?
     - Моя подруга, бывшая сокурсница.
     - Где?
     - У нас в институте, в отделе органической химии.
     Вы же были у нас. Мы на третьем этаже, они на пятом. Ее зовут Оксана.
     Зубов протянул Соне блокнот и ручку. Она написала ему телефоны и фамилию Оксаны и вдруг пробормотала чуть слышно:
     - Папа ни за что не сказал бы о препарате. Вы же предупредили его, что об этом говорить можно только мне.
     Зубов замер с блокнотом в руке и спросил:
     - Что, простите?
     - Иван Анатольевич, не смотрите на меня так испуганно. Я знаю, в последний свой вечер в ресторане мой папа ужинал с вами.
     - Когда вы это поняли?
     - Еще вчера. Когда мы ехали в такси из аэропорта. У вас лицо было такое же, как сейчас. Не волнуйтесь, я ни минуты не думала, что вы могли папу убить.
     - Спасибо, - улыбнулся Зубов, - надо же, а мне казалось, что я полностью владею своим лицом. Наверное, стал терять профессиональную форму.
     - Просто вы живой человек, не робот. Иван Анатольевич, можно я теперь пойду спать? У меня глаза закрываются.
     - Да, конечно, Софья Дмитриевна. У меня, честно говоря, тоже. Только один последний вопрос. Вы согласны заняться исследованием препарата?
     - Куда же я теперь денусь? - Соня грустно улыбнулась. - Михаил Владимирович Свешников мой прапрадед.
     Она с трудом доплелась до своего номера. Ее шатало от усталости, но все-таки прежде, чем отправиться в душ и лечь спать, она заставила себя включить компьютер. Надо было написать Нолику, сейчас хотя бы коротко, а завтра подробнее.
     От него пришло целых три послания, и одно от Оксаны.
     "Софи, прости, у меня полнейший завал. Твои капсулы я, конечно, сразу посмотрела. Там какая-то странная хрень, но точно не витамины. Надо мной висит монстр, мой шеф, так что я ничем посторонним заниматься сейчас не могу. Знаю, что тебе нужно поскорее, поэтому отдала твои капсулы Биму. Он как раз был сегодня в институте. Я все ему объяснила, он обещал, что сделает быстро и отправит тебе подробный отчет".
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Звонок Зубова застал Петра Борисовича в очередной автомобильной пробке. Прозвучало всего одно слово: "мельник". Какой мельник?
     Кольт решил, что ослышался или не туда попали. Но на телефоне высветился номер Зубова. Петр Борисович перезвонил. Номер был занят. Иван перезванивал ему. Кольт дождался звонка, сердито крикнул:
     - Иван, что за шутки?
     Но в трубке он услышал голос Наташи.
     - Петя, рекламные плакаты уже у тебя в офисе, я знаю, ты еще не доехал. Посмотришь, выберешь. Презентация во дворце графа Дракуловского через две недели. Я уже обо всем договорилась, они даже курить разрешат везде, кроме графской спальни. Учти, ты должен обязательно присутствовать. Если тебя не будет, Светик очень расстроится, так что заранее отмени все, освободи вечер. И вот что, я тут сижу с Эдгаром, в "Жетэме", мы только что выпили за твое здоровье. Кстати, Эдгар в восторге от твоего ресторана.
     - Кто такой Эдгар? - печально спросил Петр Борисович.
     Ну, привет! Я десять раз тебе говорила, - Наташа понизила голос, - погоди, я отойду, неудобно объяснять при нем. Слушай. Эдгар Опилкин, американец, глава крупного литературного агентства в Лос-Анджелесе. Он уже прочитал рукопись и говорит, что все отлично, книгу можно издавать в Штатах, правда, пока за свой счет.
     - Он читает по-русски?
     - Конечно. Он эмигрант, из Днепропетровска, но это неважно, он уехал двадцать лет назад и успел здорово раскрутиться. Он все знает про западный книжный рынок, у него отличные связи в Голливуде. Если устроить грамотный пиар, деньги мгновенно окупятся. У него есть команда переводчиков, они уже начали работать, через месяц все будет готово, и сразу можно делать сценарий, практически одновременно. Главную героиню Светик, разумеется, сыграет сама, на роли героев она хочет Бреда Питта и Тома Круза.
     - Разве там у нее есть еще герои, кроме нее самой? - вяло удивился Кольт.
     - Конечно. Ты забыл? Один, с которым у нее любовь, молодой бизнесмен, второй злодей олигарх, он мстит ей за то, что она его отвергла. Вот его как раз будет играть Том Круз. Скажи, классно?
     - Наташа, а баллотироваться в губернаторы, как Шварценеггер, она не хочет?
     - Ну, если лет через пятнадцать. Кстати, неплохая идея.
     - Тогда уж лучше сразу - в президенты, - Кольт тяжело вздохнул. - Скажи, а замуж она когда-нибудь собирается?
     - В принципе да. У нее сейчас бурный роман с одним человеком, кажется, на этот раз все очень серьезно. Но это не телефонный разговор. Расскажу при встрече.
     - Кто он?
     - При встрече, - многозначительно повторила Наташа, - там все не просто. У него жена и трое детей, младшему полгода. Жена стерва жуткая, Светика ненавидит, непонятно, за что.
     Кольт отключил телефон и позвонил ЗУБОВУ с другого аппарата. Но даже когда выяснилось, что мельник не профессия, а фамилия, Петр Борисович не сразу вспомнил и понял, о ком речь.
     Выслушав сжатый, четкий рассказ Ивана, Кольт велел шоферу разворачиваться, опять ехать на Брестскую и по дороге сделал еще несколько звонков.
     Федор Федорович по-прежнему сидел за компьютером, иссохшие пальцы быстро, легко летали по клавишам. Кольта он встретил ехидной усмешкой.
     - Не спится тебе, Петр, уже соскучился?
     - Что ты можешь сказать о Мельнике? - спросил Кольт, тяжело падая в кресло.
     Прежде чем ответить, старик долго молча смотрел в мерцающий экран, потом выключил компьютер, развернулся, взглянул на Кольта и медленно произнес.
     - Он не родился бездарностью, но стал ею. У него, безусловно, был талант, он мог бы кое-что сделать в науке, но теперь он пустое место. Так что подключать его к работе не советую.
     - Но он профессор, доктор наук, у него много опубликованных трудов, он выступает по телевизору, ездит на международные конференции.
     - Он занимается биологией, химией, фармацевтикой всю жизнь. У него великие планы. Он хочет создать эликсир молодости, получить Нобелевскую премию, стать всемирно известным и сказочно богатым. Его не назовешь мечтательным бездельником, он упорно стремится к своей великой цели. Он трудится, ищет. Но у него получаются только яды. Ни одного лекарства, способного помочь, вылечить, облегчить боль, он так и не придумал. Аза яд, даже самый необыкновенный, Нобелевскую премию вряд ли когда-нибудь дадут.
     - Необыкновенный? - тихо переспросил Кольт. - Что ты имеешь в виду?
     Иногда у него складываются удивительные комбинации, как. например. его последняя разработка. РосЬексид-6. Лекарство от артрита. В секретной лаборатории №1 при МГБ этот препарат, безусловно, оценили бы по достоинству. Они как раз такого эффекта добивались. Естественная смерть от острой сердечной недостаточности, никаких признаков отравления, никаких следов при вскрытии. Но у них так не получалось. А у Мельника - вышло, случайно, без всякого умысла. Он искренне хотел создать хорошее, надежное лекарство.
     - Я закурю? - спросил Кольт.
     - Валяй, - кивнул старик, - мне иногда нравится запах дыма.
     Кольт встал, прошелся по комнате, открыл форточку, жадно затянулся.
     - Федор, как тебе кажется, он мог бы этот самый рофексид-6 использовать?
     Старик молчал мучительно долго, кряхтел, жевал губами, поглаживал седую голову Адама. Пес умудрился втиснуться к нему в кресло, уснул и похрапывал совсем по-человечески. Кольт терпеливо ждал, смотрел в окно.
     - Если бы он захотел кого-нибудь убить, то только одного человека, - наконец произнес Агапкин, - правда, это невозможно.
     - Кого же?
     - Михаила Владимировича Свешникова. В науке, как в искусстве, на одного Моцарта приходится сто тысяч Сальери. К счастью, не каждый имеет в распоряжении яд, не у каждого хватает решимости, и вовсе не всегда все эти Сальери живут с Моцартом в одном времени и в одном пространстве.
     Кольт загасил сигарету, подошел к Агапкину и развернул его кресло так резко, что Адам взвизгнул и спрыгнул на пол.
     - Вспомни, пожалуйста, ты когда-нибудь говорил при нем, что Софи похожа на Таню?
     Старик открыл рот, голова его мелко, страшно затряслась, пальцы вцепились в подлокотники. Губы посинели, глаза ввалились.
     - Тихо, тихо, - испуганно пробормотал Кольт, - Федор, ты ни в чем не виноват, ты не мог этого предвидеть, никто не мог, даже я. Федор, посмотри на меня! Бутон! Быстро сюда! Капли какие-нибудь, нитроглицерин! "Скорую"!
     Примчался Бутон, бросился к старику, прижал пальцы к его шее, приподнял веко, посчитал пульс на запястье.
     - Ничего, Петр Борисович, "скорая" не нужна. Сам оклемается, это у него бывает, от сильных переживаний. Я окно открою. Не возражаете? Сейчас продышится, валерьяночки выпьет, и все пройдет.
     Холодный ветер ворвался в комнату, вздыбил шторы, хлопнул дверью. Бутон накапал капель в рюмку, осторожно влил старику в рот.
     - Плед дать?
     Губы Агапкина шевельнулись, вылетел какой-то короткий, свистящий звук.
     - Что? - спросил Кольт. - Ну, что? Говори!
     - Софи! - внятно произнес Агапкин.
     Кольт медленно опустился на ковер возле кресла.
     - Боже, я идиот! Федор, слышишь меня?
     Старик открыл глаза, посмотрел на Кольта сверху вниз и спокойно, внятно произнес:
     - Не ори. Не глухой. Слышу.
     - С ней все в порядке, не волнуйся, она жива.
     - Они встретились?
     - Да.
     - Она уже сказала ему про Дмитрия?
     - Нет. Пока не смогла.
     
     ***
     
     Москва, 2006
     
     Сумка была полностью упакована. Кира Геннадьевна купила для мужа все недостающие мелочи. Боря уехал с утра в институт. Он не мог позволить себе ни дня передышки, даже накануне отлета, в субботу.
     Она ждала его к ужину.
     Обида из-за шубы угасла. Кира Геннадьевна не умела долго обижаться, внушила себе, что старая дубленка вполне протянет еще сезон. Теперь наконец Боре за его работу станут платить настоящие деньги, и можно будет спокойно, без спешки, без всяких скидок купить то, что хочется.
     Пора уже сделать ремонт в квартире, поменять сантехнику, побелить потолки. И наконец съездить отдохнуть на настоящий европейский курорт.
     Кира Геннадьевна решила зажарить те самые лисички, которые лежали в морозилке с августа. Софи и Верочка уже точно не придут. Софи улетела, Верочка тоже скоро улетает в свой Сидней. Никаких гостей в ближайшее время не предвидится, а повод для праздничного ужина, безусловно, есть.
     Боря вернулся из института как раз к накрытому столу. Он все еще чувствовал себя виноватым.
     - Ты из-за шубы не переживай, - сказала Кира, - это такая ерунда по сравнению с тем, что они наконец позвонили, пригласили тебя. Давай поужинаем и сразу ляжем спать. Самолет в семь, значит, выехать тебе надо в начале пятого.
     Он что-то пробормотал, рассеянно кивнул, отправился мыть руки. Кира поставила на стол заветную бутылочку дорогого коньяка, сняла фартук, поправила прическу и даже слегка подкрасила губы, чего раньше никогда дома не делала.
     По телевизору шло политическое ток-шоу. Боря внимательно слушал и смотрел на экран. Кира не стала ждать, когда он разольет коньяк, сама плеснула грамм по двадцать в маленькие рюмки.
     - За тебя, Боренька. За твой талант, за упорный труд и за то, что теперь наконец тебе воздастся по заслугам.
     Он чокнулся с ней молча, не отрывая глаз от экрана. Шоу было скучное, хотя гости и ведущий старались изо всех сил, орали, как торговки на рынке. Борю политика никогда не занимала, он, кажется, вообще ничем, кроме своей биологии, не интересовался.
     - Можно я выключу? - спросила Кира.
     Он равнодушно кивнул. Экран погас, но Боря продолжал смотреть в него все так же внимательно. Кира все давно съела, а на его тарелке остывали нетронутые грибы.
     - Ты хотя бы попробуй, - слегка обиженно сказала Кира, - ты же не ел ничего весь день, я так старалась.
     - Прости, не могу, - он поднялся из-за стола, - очень устал.
     Только сейчас она заметила, как он осунулся за последние дни. Под глазами вспухли темные мешки, щеки ввалились.
     - Боренька, как только вернешься, тебе надо показаться врачу, ты очень плохо выглядишь.
     - Да, - ответил он и ушел в свой кабинет.
     Кира убрала со стола, вымыла посуду, лисички переложила в кастрюльку, поставила в холодильник, заглянула к мужу.
     - Они хотя бы машину за тобой пришлют? Или надо вызвать такси?
     - Пришлют. Иди спать.
     Она знала, когда он так сидит, в старом кресле, в углу, его лучше не трогать. Ему надо сосредоточиться и подумать.
     - Боря, не засиживайся. Я поставлю будильник на половину четвертого.
     - Хорошо. Закрой дверь.
     Она поцеловала его в небритую щеку и ушла. У нее слипались глаза, она хотела сегодня лечь пораньше. В аэропорт ехать с ним не собиралась, но все равно придется встать, проводить, и потом уже вряд л и удастся уснуть. Завтра воскресенье, на работу не нужно, но за неделю накопилась куча домашних дел.
     Когда прозвенел будильник, Кира увидела, что мужа нет рядом.
     - Ну вот, уже вскочил, - пробормотала она и громко позвала: - Боря!
     Ответа не последовало. В квартире было тихо, темно. Только под дверью кабинета светилась узкая полоска.
     Боря все также сидел в кресле, голова была откинута назад.
     - Уснул прямо тут, одетый, - вздохнула Кира, - надо было заставить его дойти до постели, он же на ногах не держался, спал на ходу.
     Рядом, на маленькой торшерной полке, она заметила пустой стакан и баночку с капсулами. То самое успокоительное, которое Боря дал ей для Софи на поминках.
     - Мне нельзя, а тебе можно? - проворчала Кира. - Давай-ка, просыпайся, пора.
     Она тронула его за плечо, стала трясти, глухо, быстро повторяя:
     - Боря, Боренька!
     Он был еще теплый, когда приехала "скорая". Врач догадался отправить на экспертизу желтые капсулы.
     В лаборатории Института судебной медицины удалось определить, что содержимое капсул представляет собой сложную смесь веществ растительного и животного происхождения. Оказывает токсическое действие на сердце. Смерть от сердечной недостаточности может наступить через несколько дней или через несколько часов, в зависимости от дозировки.
     Один из экспертов вспомнил, что всего год назад подобный препарат пытались запатентовать как новое лекарственное средство из группы сердечных гликозидов, но побочные действия были настолько сильны, что разработки прекратились. А вел их доктор биологических наук, профессор Мельник Борис Иванович.
     
     ***
     
     Москва, 1918
     
     Остаток зимы Михаил Владимирович и Федор опять проводили в лаборатории все свободное время.
     - Мы топчемся на месте, - говорил Агапкин, - можно сделать вливание еще десятку, сотне крыс, результат будет все тот же. Выживет и омолодится каждая третья или каждая вторая особь. Остальные погибнут. Мы, кажется, никогда не поймем почему.
     - Да, - соглашался профессор, - на это могут уйти годы. Надо спокойно наблюдать, подробно исследовать, искать закономерности.
     - Пока я вижу лишь одну закономерность. Те крысы, которым препарат вводите вы, выздоравливают и живут. Мои все дохнут.
     - Федор, это, извините, ваше странное суеверие, и только. Вот у вас укушенный мизинец опять кровоточит. Тоже, скажете, закономерность? У Григория Третьего к вам личная неприязнь? Он вас так специально тяпнул, чтобы не заживало?
     - Не знаю.
     - Зато я знаю. Вы в лазарете сколько раз в день руки моете? Обрабатываете без конца то бензином, то йодом. Дезинфекция, конечно, вещь необходимая, но, как все в медицине, имеет и обратный эффект. Кожа пересушена. Естественная защита сжигается, вот ваша ранка и не заживает.
     - Как же быть?
     - Мазать на ночь облепиховым маслом. Кажется, у нас где-то остался пузырек.
     - Я не об этом. Еще немного, и настанет настоящий голод. Крысам уже сейчас не хватает корма. Как быть, если однажды все передохнут?
     - Федор, вы тревожитесь за крыс? Не боитесь, что нас ждет та же участь?
     - По сути, весь запас препарата - в них. Без них мы ничего восстановить не сумеем.
     - А вот об этом не беспокойтесь. Видите те три темные склянки? В одной песок, в двух других ничего, кроме высушенных крысиных желез. Я откачал воздух и закрыл герметично. Но, кажется, даже этого не нужно. Им все равно, где жить. Цисты способны существовать бесконечно долго, в любой среде. Они выдерживают кипячение и глубокую заморозку. Это нам страшен голод, холод, аресты, расстрелы. Они будут спокойно ждать, пятьдесят, сто, тысячу лет, и оживут, когда представится подходящий случай.
     Продолжение следует...