Стивен Кинг            МЫШЬ НА МИЛЕ            (Зеленая Миля #2)            1            Дом престарелых, где я ставлю последние точки над i, называется "Джорджия Пайнз". Он находится примерно в ста километрах от Атланты и на расстоянии двухсот световых лет от жизни большинства людей - людей, которым меньше восьмидесяти и которые просто живут. Вам, читающим эти строки, нужно подумать, не ожидает ли и вас подобное место в будущем. Само по себе место не страшное, есть кабельное телевидение, кормят вкусно (хотя человек может так мало прожевать), но в каком-то смысле это такая же морилка для бабочек, как и блок "Г" в Холодной Горе.      Здесь даже есть парень, немного напоминающий мне Перси Уэтмора, получившего работу на Зеленой Миле только потому, что губернатор штата был его родствен-ником. У здешнего парня, по-моему, важных родствен-ников нет, хотя он ведет себя так же, как Перси. Его зовут Долан. Он все время причесывает волосы, как Перси, и в заднем кармане всегда таскает какое-нибудь чтиво. У Перси были журналы типа "Аргоси" и "Мужские приключения", а у Брэда - небольшие тоненькие книжечки под названием "Анекдоты". Он все время задает вопросы вроде таких, как: "Почему француз перешел дорогу?", "Сколько поляков нужно, чтобы вкрутить лампочку?" или "Сколько человек несут гроб на похоронах в Гарлеме?". Как и Перси, Брэд отличается тупостью, и в его понимании смешно только то, что отдает злорадством.      То, что Брэд сказал позавчера, показалось мне остроумным, но я не слишком этим восхищался, ведь, как гласит пословица, даже остановившиеся часы два раза в день показывают точное время. Он сказал мне:      "Поли, тебе повезло, что у тебя нет болезни Альцгеймера". Мне не нравилось, что Брэд называет меня "Поли", но он все равно продолжал называть меня так, и мне надоело просить не делать этого. Есть пара пословиц, которые вполне применимы к Брэду Долану:      "Можно завести лошадь в воду, но нельзя заставить ее пить" - это одна, а вторая: "Можно нарядить, но нельзя с ним выйти". Своей бестолковостью он тоже был сродни Перси.      Когда Брэд сказал насчет Альцгеймера, он мыл шваброй пол солярия, где я просматривал уже написанные страницы. Их набралось много, и я думаю, будет еще больше, пока я доберусь до конца.      - Ты знаешь, что такое болезнь Альцгеймера?      - Нет, - сказал я. - Но ведь ты мне расскажешь, Брэд?      - Это СПИД у пожилых людей, - объяснил он и разразился смехом: ха-ха-ха-ха, совсем как над своими идиотскими анекдотами.      Я не смеялся - то, что он сказал, меня слегка задело. У меня не было болезни Альцгеймера, хотя здесь, в прекрасном местечке Джорджия Пайнз, много страдающих ею. Сам же я страдал обычным старче-ским склерозом. А это - проблема вспомнить скорее "когда", чем "что". Просматривая уже написанное, я подумал, что помню все, что произошло в далеком тридцать втором, а вот хронология событий несколько перепуталась в моей голове. Но все равно, если следить, то, надеюсь, смогу и это восстановить. Более или менее.      Джон Коффи появился в блоке "Г" и на Зеленой Миле в октябре того года, осужденный за убийство девятилетних девочек-близняшек Деттерик. Это - моя главная веха, и если отталкиваться от нее, все будет нормально. Вильям Уортон - Буйный Билл - пришел после Коффи, Делакруа - раньше. А еще раньше - мышь, которую Брутус Ховелл, для друзей "И ты, Брут", назвал Вилли-Пароход, а Делакруа перекрестил в Мистера Джинглза.      Как ни называй ее, но мышь появилась первой, даже раньше Дэла, ведь еще стояло лето, когда он поступил, и у нас тогда было два заключенных на Зеленой Миле: Вождь - Арлен Биттербак и Президент - Артур Фландерс.      Эта мышь. Эта проклятая мышь. Делакруа ее любил, а вот Перси совсем наоборот.      Перси ненавидел ее с самого начала.                  2            Мышь появилась снова дня через три после того, как Перси прогнал ее в первый раз. Дин Стэнтон и Билл Додж говорили о политике, а в те годы это значило, что они обсуждали Рузвельта и Гувера - Герберта, а вовсе не Дж. Эдгара. Они ели печенье из коробки, купленной Дином у старого Тут-Тута час назад. Перси стоял в дверях кабинета, слушал и отрабатывал короткие выпады своей любимой дубинкой. Он вытаски-вал ее из дурацкого самодельного чехла, жонглировал ею (вернее, пытался, чаще всего он ронял ее, но она не падала, потому что висела на петле у него на кисти), потом снова совал в чехол. В ту ночь я не дежурил, но получил полный отчет на следующий вечер от Дина.      Мышь прошла по Зеленой Миле, как и раньше, семеня, останавливаясь и словно проверяя пустые камеры. Потом направилась вперед, ничуть не смущаясь, словно знала, что впереди долгий путь, и была готова его пройти.      На этот раз не спал Президент, он стоял у двери камеры. Этот парень был что надо, умудрялся выглядеть опрятно даже в тюремной робе. По его виду мы знали, что Олд Спарки не для него, и оказались правы - не прошло и недели после того, как Перси прогнал мышь во второй раз, как Президенту заменили смертный приговор пожизненным заключением, и он присоединился ко всем остальным.      - Эй, - позвал он. - Да здесь мышь! Ребята, что у вас здесь за заведение?      Он смеялся, но Дин сказал, что Президент был слегка возмущен, как будто смертного приговора недостаточно, чтобы вывести его из себя. Он был главой регионального общества под названием Ассоциация торговцев недвижи-мостью Среднего Юга, и ему хватило ума вытолкнуть своего престарелого отца-маразматика из окна третьего этажа, а потом получить двойную страховку. Вот здесь он был неправ, хотя и не очень.      - Заткнись, верзила, - сказал Перси, но как-то машинально. Его взгляд был прикован к мыши. Он уже засунул дубинку в чехол и доставал один из журналов, но теперь бросил его на стол дежурного и, выхватив дубинку, стал постукивать ею по костяшкам пальцев левой руки:      - Сукин сын, - проговорил Билл Додж. - Я никогда не видел здесь мышей.      - Она такая симпатичная, - сказал Дин, - и совсем не боится.      - Откуда ты знаешь?      - Она приходила раньше. Перси тоже ее видел. А Брут назвал Вилли-Пароходом.      Перси фыркнул, но промолчал. Он все быстрее постукивал дубинкой по руке.      - Посмотри, - сказал Дин. - Она уже подходила почти к самому столу. Давай посмотрим, а вдруг опять появится.      Она подошла, далеко обойдя Президента, как будто ей не нравился запах отцеубийцы. Она проверила две пустые камеры, даже залезла под койку понюхать, потом вернулась на Зеленую Милю. А Перси все стоял, барабаня и барабаня, ничего не говоря, желая проучить эту мышь, заставить пожалеть, что вернулась.      - Хорошо, ребята, что этого мышонка вам не надо сажать на Олд Спарки, - заметил Билл с неожиданным интересом. - Вам пришлось бы повозиться, пристегивая лапки и надевая шлем.      Перси опять промолчал, но очень медленно зажал дубинку между пальцами, словно сигару.      Мышь остановилась там же, где раньше, менее чем в метре от стола дежурных, глядя на Дина, как узник за решеткой. Она взглянула на Билла, потом снова переключила внимание на Дина. Перси она словно и вовсе не заметила.      - Какая смелая маленькая чертовка, я должен ей это дать, - воскликнул Билл. Он слегка повысил голос. - Эй, эй! Вилли-Пароход!      Мышь чуть шевельнулась и навострила уши, но не убежала и даже не проявила к этому ни малейшего желания.      - Теперь смотри, - сказал Дин, вспоминая как Брут скормил ей кусочек бутерброда с солониной. - Я не знаю, повторит она это или нет...      Он отломил кусочек крекера и уронил его прямо перед мышью. Она только посмотрела своими острень-кими черными глазками на оранжевый кусочек, ее усики зашевелились, когда она принюхивалась. Потом взяла крекер лапками, села и начала есть.      - Провалиться мне на этом месте! - воскликнул Билл. - Ест так аккуратно, как приходский священник в субботний вечер.      - А мне больше напоминает негра, который ест арбуз, - сказал Перси, но никто из охранников не обратил на него внимания. Вождь и Президент тоже пропустили его замечание мимо ушей. Мышь покончила с крекером, но продолжала сидеть, словно балансируя на пружинке своего хвоста и глядя снизу вверх на великанов в синем.      - Дай я попробую. - Билл отломил еще кусочек крекера, наклонился через стол и аккуратно бросил его. Мышь принюхалась, но не прикоснулась к нему.      - Да, - сказал Билл. - Похоже, наелась.      - Не-а, - отозвался Дин. - Она знает, что ты временный, вот и все.      - Временный, я?! Скажите, пожалуйста! Я здесь почти столько же, сколько Харри Тервиллиджер. Может, даже больше!      - Не кипятись, дружище, не кипятись. - Дин улыб-нулся. - Просто посмотри и узнаешь, прав я или нет. - Он бросил еще один кусочек крекера в сторону. Мышь уверенно подняла именно этот кусочек и снова при-нялась за еду, не обращая никакого внимания на угощение Билла. Но не успела она отгрызть и кусочка, как Перси швырнул в нее дубинку, метнув ее, как гарпун.      Мышь была небольшой мишенью, и, надо отдать должное этому черту, - удар вышел очень меткий, он наверняка снес бы Вилли голову, если бы мышонок не среагировал так молниеносно. Он пригнулся - точь-в-точь как человек - и уронил кусочек крекера. Тяжелая деревянная дубинка пролетела так близко, что взъеро-шила шерсть на загривке (так утверждает Дин, и я передаю его слова, хотя и не очень-то верю), потом ударилась о зеленый линолеум и отскочила к решетке пустой камеры. Мышонок не стал дожидаться, пока промах будет исправлен; словно вспомнив о своих важных делах, он повернулся и умчался по коридору к смирительной комнате.      Перси заорал от недовольства - он ведь подошел так близко - и снова погнался за мышонком. Билл Додж схватил его за руку, словно повинуясь инстинкту, но Перси вырвался. И все равно, по словам Дина, именно это спасло жизнь Вилли-Пароходу, ведь тот был так близко. Перси хотел не просто убить мышь, он хотел раздавить ее, поэтому бежал широкими нелепыми прыжками, как олень, тяжело шлепая подошвами черных рабочих ботинок. Мышь едва увернулась от двух последних прыжков Перси, сделав зигзаг по коридору. Потом залезла под дверь, махнула на прощание длинным розовым хвостиком и - прощай, незнакомец, - убежала.      - Твою мать! - выругался Перси и ударил по двери ладонью. Потом стал перебирать ключи, чтобы войти в смирительную комнату и продолжить погоню.      Дин прошел по коридору вслед за ним, стараясь идти медленно, чтобы взять себя в руки и успокоиться. С одной стороны, как он потом рассказывал, ему хотелось посмеяться над Перси, а с другой - схватить его, повернуть к себе лицом, прижать к двери смирительной комнаты и избить до полусмерти. Но прежде всего он просто испугался, ведь наша работа в блоке "Г" заключалась в том, чтобы свести шум к минимуму, а шум и Перси были неразлучны. Работа вместе с ним напоминала работу сапера, пытающегося обезвредить бомбу, в то время как кто-то стоит у него за спиной и все время бьет в тарелки. Словом, ужасно. Дин сказал, что этот ужас он увидел в глазах Арлена Биттербока... и даже в глазах Президента, хотя этот господин обычно оставался спокоен, как катафалк.            Но дело не только в этом. Просто Дин уже начал привыкать к мыши. Не то чтобы считал ее другом, нет, но она стала частью жизни в блоке. Поэтому Перси был неправ и в том, что сделал, и в том, что пытался сделать. И то, что Перси никогда не смог бы понять, почему он неправ, прекрасно свидетельствовало о его полной непригодности выполнять эту работу.      Когда Дин дошел до конца коридора, он уже успокоился и сообразил, как лучше уладить дело. Единственное, чего Перси не мог выносить, так это когда попадал в глупое положение, и мы все это знали.      - Что, следопыт, опять сбился со следа? - сказал он, слегка улыбаясь, подшучивая над Перси.      Перси смерил его презрительным взглядом и отбросил волосы со лба.      - Выбирай выражения, очкарик. Не видишь, я злой. Как бы не стало хуже.      - Значит, опять перестановка, да? - Дин оставался серьезным... но -глаза его смеялись. - Ладно, когда все вытащишь, помой, пожалуйста, пол.      Перси посмотрел на дверь. Взглянул на ключи. Подумал о еще одних долгих, утомительных и безрезультатных поисках в комнате с мягкими стенами, о том, как все будут стоять рядом и смотреть... и Вождь, и Президент... все.      - Я лично ничего смешного не вижу, - буркнул он. - Нам только мышей в блоке не хватало, и так полно всякой нечисти.      - Как скажешь, Перси, - Дин поднял руки. Именно в этот момент, как он уверял меня на следующий день, Дин подумал, что Перси может на него броситься.      Подошедший Билл Додж разрядил ситуацию.      - По-моему, это ты уронил. - Он протянул Перси его дубинку. - На сантиметр ниже, и ты сломал бы бедной твари хребет.      В ответ на это Перси гордо выпятил грудь.      - Да, неплохой бросок, - сказал он, бережно укла-дывая свой снаряд в дурацкий чехол. - Я был подающим в школьной бейсбольной команде. Бросал неотбиваемые мячи.      - Правда? - полюбопытствовал Билл, и его уважительного тона (хотя он подмигнул Дину, когда Перси отвернулся) было достаточно, чтобы окончательно сгладить конфликт.      - Да, - заявил Перси. - В Кноксвилле я отлично бросал. Эти городские не знали, кто бросает. Сделали две пробежки. Могла бы получиться отличная игра, если бы принимающий не стоял столбом.      Дин мог все так и оставить, но он был старше Перси по должности, и в его обязанности входило инструктировать молодых, а в то время - еще до Коффи, до Делакруа - он считал, что Перси можно чему-то научить. Поэтому он взял молодого человека за руку.      - Тебе надо думать о том, что делаешь, - сказал Дин. Позже он объяснил, что хотел говорить серьезно, но не осуждающе. Во всяком случае, не слишком осуждающе.      Но для Перси это не годилось. Он ничему не научился... хотя со временем ему придется.      - Слушай, очкарик, я знаю, что делаю, - пытаюсь поймать мышь. Ты что слепой, не видишь?      - Ты перепугал до смерти Билла, меня и их. - Дин указал в сторону Биттербака и Фландерса.      - Ну и что? - сказал Перси, выпрямляясь. - Здесь ведь не детский сад, если вы помните. Хотя вы с ними все время нянчитесь.      - Но лично мне не нравится, когда меня пугают, - проворчал Билл, - а я тоже здесь работаю, Уэтмор, не забывай. И я не принадлежу к твоим тюфякам.      Перси посмотрел на него недоверчиво, прищурив глаза.      - И мы не пугаем заключенных без необходимости, ведь они и так переживают стресс, - сказал Дин. Он все еще старался говорить спокойно. - А люди в стрессовом состоянии могут сломаться, сделать себе больно. Сделать больно другим. Иногда у нас тоже бывают неприятности.      Перси скривил губы. Понятие "неприятности" имело над ним особую власть. Устраивать кому-то неприят-ности - это нормально. Но вот попадать в них - увольте.      - Наша работа разговаривать, а не кричать, - наставлял Дин. - Если человек кричит на заключенных, значит он потерял самообладание.      Перси знал, кто автор этой лекции, - я. Начальник. Перси Уэтмор и Пол Эджкум всегда недолюбливали друг друга, а дело было летом, вы помните, задолго до начала всех событий.      - Лучше, если ты станешь относиться к этому месту, как к реанимационной палате, - продолжал Дин, - самое лучшее здесь - тишина...      - Я считаю, что это параша с мочой, где надо топить крыс, - заявил Перси, - вот и все. А теперь, пусти.      Он вырвал руку, прошел между Дином и Биллом и зашагал по коридору, опустив голову. Он прошел слишком близко к решетке Президента - так близко. что этот Фландерс мог дотянуться и схватить его, а может, отколотить своей знаменитой деревянной дубин-кой, если бы Фландерс был человеком такого плана. Но он, конечно, был не из тех, а вот Вождь, наверное, таков. Вождь не упустил бы случая отколошматить Перси, хотя бы для того, чтобы проучить. Об этом сказал мне Дин, когда на следующий день рассказывал всю эту историю, и я помню его слова до сих пор, потому что они оказались пророческими.      - Уэтмор не понимает, что у него нет над ними никакой власти, - сказал Дин. - Что бы он ни делал, хуже уже им не будет, казнить их можно только раз. Пока он сам этого не поймет, он опасен и для окружающих, и для самого себя.      Перси вошел в мой кабинет и захлопнул за собой дверь.      - Все я да я, - проговорил Билл Додж, - как надутое вонючее яйцо.      - Ты не знаешь и половины, - заметил Дин.      - Ну, давай посмотрим с лучшей стороны. - Билл всегда предлагал посмотреть с лучшей стороны и так надоел, что хотелось щелкнуть его по носу, когда он произносил эти слова. - Твоя умная мышь все равно ведь удрала.      - Да, но больше мы ее не увидим, - сказал Дин. - Представляю, как перепугал ее этот проклятый Перси Уэтмор.                  3            Это было логично, но неверно. Мышь вернулась на следующий вечер, как раз в первую из двух ночей, когда Перси не дежурил, а потом его перевели в ночную смену.      Вилли-Пароход появился около семи вечера. Я дежу-рил и видел, как он пришел, со мной были Дин и Харри Тервиллиджер. Харри сидел за столом. Вообще-то мое дежурство было днем, но я оставался, чтобы провести время с Вождем, чей час уже приближался. Биттербак внешне держался стойко, как полагается людям его племени, но я видел: в нем поднимается страх перед грядущим концом, как отравленный цветок. Поэтому мы разговаривали. С ними можно поговорить и днем, но днем плохо: крики, разговоры (не говоря уже о периодических драках), доносящиеся с прогулочного дворика, размеренный лязг печатных станков в типогра-фии, редкие крики охранников с приказом поднять или убрать что-либо, а то и просто: "Пойди сюда, дерьмовый Харви". После четырех становится получше, а после шести все затихает. С шести до восьми - самое лучшее время. В это время в их головах снова появляются глубокие мысли, словно вечерние тени (это видно по глазам), и тогда лучше замолчать. Они еще слушают, что им говорят, но смысл ваших речей уже не доходит. После восьми они готовятся и представляют, как будет сидеть на голове шлем и чем пахнет воздух внутри черного мешка, который им натянут на потные лица.      Но я застал Вождя в удачное время. Он рассказал мне о своей первой жене, о том, как они вместе построили вигвам в Монтане. Это были самые счастливые дни в его жизни, заметил он. Вода была такой чистой и холодной, что при каждом глотке ломило зубы.      - Послушайте, мистер Эджкум, - сказал Вождь. - Как вы думаете, если человек искренне раскаялся в содеянном, сможет ли он оказаться в том времени, которое было для него самым счастливым, и жить там вечно? Может, это и есть рай?      - Именно в это я и верю, - ответил я, и это была ложь, о которой совсем не жалею. Я узнавал о добре и зле от своей прекрасной матушки и верил в то, что Святое Писание говорит об убийцах: для них нет царства небесного. Я думаю, они попадают прямо в ад, где горят в муках до тех пор, пока Бог наконец не велит Архангелу Гавриилу протрубить конец. Потом они исчезнут и, наверное, будут этому рады. Но я никогда даже намеком не обмолвился об этом Биттербаку, да и никому из них. Думаю, в душе они все знали. Где твой брат, сказал Господь Каину, его кровь вопиет мне из земли, и я сомневаюсь, чтобы эти слова удивили именно это заблудшее дитя. Готов спорить, что он слышит, как кровь Авеля взывает к нему из земли на каждом шагу.      Вождь улыбался, когда я уходил, наверняка вспоминая свой вигвам в Монтане и жену, лежащую с обнаженной грудью у огня. Я не сомневался, что и он скоро будет в огне.      Я пошел вверх по коридору, и Дин рассказал мне о своей вчерашней стычке с Перси. Думаю, он специально поджидал меня, чтобы рассказать, и я слушал его внимательно. Я всегда внимательно слушал, если дело касалось Перси, потому что был согласен с Дином, что Перси из тех людей, которые приносят неприятности и окружающим, и самим себе.      Когда Дин заканчивал рассказ, появился старый Тут-Тут со своей красной тележкой с закусками, на которой от руки были написаны библейские изречения ("Господь будет судить народ свой", "Я взыщу и вашу кровь, в которой жизнь ваша", а также другие подобные ободряющие сентенции), и продал нам бутерброды и ситро.      Дин искал мелочь в кармане, говоря, что больше не увидит Вилли-Парохода, что этот проклятый Перси Уэтмор напугал его до смерти, когда вдруг Тут-Тут спросил: "Что это там, ребята?".      Мы посмотрели и увидели мышонка собственной персоной, семенящего по центру Зеленой Мили. Он прошел немного, остановился, огляделся вокруг черными бусинками глаз и отправился дальше.      - Эй, мышь! - сказал Вождь, и мышонок, задержавшись, посмотрел на него, шевеля усиками.      Честное слово, похоже, это ничтожное создание понимало, что его зовут.      - Ты что, духовный хранитель? - Биттербак бросил мышонку кусочек сыра, оставшийся от ужина. Он упал прямо перед мордочкой Вилли-Парохода, но тот, даже не взглянув на него, продолжал свой путь по Зеленой Миле, заглядывая в пустые камеры.      - Босс Эджкум! - позвал Президент. - Ты думаешь, этот шельмец знает, что Уэтмора нет? По-моему, знает, клянусь Богом!      Я тоже так думал... но мне не хотелось говорить об этом вслух.      В коридор вышел Харри, как обычно подтягивая брюки после нескольких минут отдыха в сортире, и остановился, открыв рот. Тут-Тут тоже уставился на мышь, улыбка некрасиво скривила нижнюю часть его дряблого лица с беззубым ртом.      Мышь остановилась на своем обычном уже месте, обвив хвостиком лапки, и уставилась на нас. И опять я вспомнил картинки, где судьи выносили приговор беззащитным заключенным... впрочем, видел ли кто хоть когда-нибудь заключенного столь маленького и столь бесстрашного, как этот? Конечно, он был не совсем заключенным, он мог приходить и уходить когда вздумается. Но эта мысль не покидала меня, и снова я представил, что мы все будем такими маленькими перед Божьим Судом, когда жизнь окончится, но мало кто из нас сможет смотреть так смело.      - Клянусь вам, - сказал старик Тут-Тут, - он видит, словно Замороженный Билли (Billy-Be-Frigged).      - Ты еще ничего не видел, Тут, - ухмыльнулся Харри. - Смотри.      Он залез в карман и вытащил кусочек сушеного ко-ричневого яблока, завернутого в вощеную бумагу. Отло-мив кусочек, бросил на пол. Я подумал, что сухой и твердый кусочек отскочит, отлетит в сторону, но мышо-нок вытянул лапку и небрежно, как человек, гоняющий мух, чтобы убить время, сбил кусочек на пол. Мы все громко засмеялись в восхищении, такой взрыв мог бы спугнуть мышонка, но он даже не шевельнулся. Взяв ку-сочек сушеного яблока лапками, он лизнул его пару раз, потом уронил и снова посмотрел на нас, словно говоря:      "Что ж, неплохо, а что еще есть?".      Тут-Тут открыл свою тележку, достал бутерброд, развернул и оторвал кусочек мяса.      - Не беспокойся, - остановил его Дин.      - Что ты хочешь сказать? - спросил Тут-Тут. - Неужели живая мышь пропустит мясо, если его можно взять? Ты с ума сошел!      Но я знал, что Дин прав, и видел по лицу Харри, что он тоже знает. Дежурили временные и постоянные надзиратели. Похоже, мышь понимала разницу. Неверо-ятно, но факт.      Старый Тут-Тут бросил кусочек мяса вниз, и, конечно же, мышонок не притронулся к нему, только понюхал и отодвинулся.      - Чтоб я пропал, - обиженно произнес старый Тут-Тут.      Я протянул руку:      - Дай мне.      - Что? Тот же бутерброд?      - Тот же самый. Я заплачу.      Тут-Тут протянул мне его. Я поднял верхний кусок хлеба, оторвал еще кусочек мяса и бросил его через стол. Мышонок тут же подошел, поднял мясо лапками и стал есть. Мясо исчезло в одно мгновение.      - Чтоб я сдох! - закричал Тут-Тут. - Дьявол! Дай-ка я!      Он выхватил назад бутерброд, оторвал гораздо больший кусок мяса - не кусочек, а шматок - и уронил его так близко от мышонка, что Вилли-Пароход чуть не надел его вместо шляпы. Он снова отошел, принюхался (уверен, что ни одной мыши не удавалось заполучить такой лакомый кусочек во время Депрес-сии - во всяком случае, в нашем штате), а потом посмотрел вверх на нас.      - Ну, давай, ешь! - сказал Тут-Тут еще более обиженно. - Что с тобой?      Дин взял бутерброд и бросил кусочек мяса - теперь это уже стало походить на странную служебную процедуру. Мышонок взял его сразу и заглотнул. Потом повернулся и ушел по коридору в сторону смирительной комнаты, задерживаясь по дороге, чтобы заглянуть в пару пустых камер и проверить, что там в третьей. Опять мне в голову пришло, что он ищет кого-то, и на сей раз я прогнал эту мысль не так скоро.      - Я не буду об этом рассказывать, - произнес Харри. И было не понятно, шутит он или нет.      - Во-первых, это никому не интересно, а во-вторых, никто и не поверит.      - Он ест только из ваших рук, - изумился Тут-Тут. Он недоверчиво покачал головой, потом с трудом наклонился, поднял то, что отвергла мышь, сунул в свой беззубый рот и начался длительный процесс перетирания. - А почему?      - У меня есть лучше вопрос, - сказал Харри. - Откуда он узнал, что Перси нет?      - Это простое совпадение, - ответил я. - Случай-ность, что мышонок появился сегодня.      Хотя со временем становилось все труднее верить, что это случайность, потому что мышонок приходил только, когда Перси не было в блоке: тот находился в другой смене или в другом конце тюрьмы. Мы - Харри, Дин, Брут и я - решили, что он узнает Перси по голосу или по запаху. Мы, не сговариваясь, старательно избегали разговоров о самом мышонке, потому что разговоры могли испортить что-то особое... и прекрасное со всей его странностью и хрупкостью. В конце концов, Вилли сам нас выбрал, а каким образом, я и сейчас после всех событий не знаю. Наверное, Харри был ближе к правде, когда сказал, что не стоит о нем рассказывать другим, не потому что они не поверят, а потому, что им все равно.                  4            Пришло время казни Арлена Биттербака, который на самом деле был не вождь, а первый старейшина своего племени в резервации Ваишта, а также член совета ирокезов. Он убил человека по пьянке, причем пьяными были оба. Вождь размозжил голову собутыльника цементным блоком. Поводом для ссоры послужила пара башмаков. Так что семнадцатого июля в то дождливое лето мой совет старейшин постановил что его жизни - конец.      Часы приема посетителей в Холодной Горе были жесткие, как прутья решетки, но для обитателей блока "Г" делали исключение. Шестнадцатого Биттербак был препровожден в длинную комнату рядом со столовой - "Аркаду". Она была разгорожена посередине сеткой, перевитой колючей проволокой. Сюда к Вождю придут его вторая жена и те из его детей, кто хотел еще поговорить с ним. Пришло время прощаться.      Туда его привели Билл Додж и двое временных. У всех остальных была работа - за час надо было провести хотя бы две репетиции. Или три, если удастся.      Перси не сильно протестовал, когда его на время казни Биттербака поставили в аппаратную вместе с Джеком Ван Хэем, он еще не понимал, хорошее или плохое место ему досталось. Но он знал, что у него будет квадратное сетчатое окошко, через которое видна, правда, лишь спинка стула, но все равно это достаточно близко, и можно увидеть летящие искры.      Прямо рядом с этим окошком на стене висел черный телефон без рычажка и диска. Телефон мог только зво-нить, и звонить лишь из одного места - кабинета гу-бернатора. Я столько видел фильмов про тюрьмы, в ко-торых телефон губернатора оживал как раз в тот момент, когда все было готово к включению рубильника для казни невиновного, но наш телефон не звонил ни разу за все годы моей работы в блоке "Г" - ни разу. Это в ки-но спасение стоит дешево. Как и невиновность. Платишь 25 центов и соответственно получаешь. Реальная жизнь стоит дороже, и большинство ответов другие.      В туннеле у нас стоял портновский манекен, чтобы везти его в рефрижераторе. Для всего остального у нас был старик Тут-Тут. С годами Тут-Тут стал традици-онной заменой осужденного, такой же ритуальной, как гусь на столе в Рождество, и неважно, любите вы гусятину или нет. Большинство охранников его любили, им казался забавным его акцент - тоже французский, но канадский, а не луизианский, причем смягченный за долгие годы жизни на Юге. Даже Брут радовался выходкам старика Тута. А я нет. Мне казалось, что он своего рода старый и потертый вариант Перси Уэтмора, человека слишком брезгливого, чтобы самому жарить мясо, но в то же время обожающего запах жареного.      На репетицию собрались все те, кто будет участвовать в казни. Брутус Ховелл был "выпускающий", как мы его называли, это означало, что он надевает шлем, следит за телефонной линией губернатора, приводит доктора с его места у стены, если понадобится, и в нужный момент отдает приказ "включай на вторую". Если все проходит хорошо, благодарностей не объявляют никому. А вот если не совсем хорошо, Брута будут ругать свидетели, а меня - начальник тюрьмы. Никто из нас на это не жаловался - без толку. Просто земля вращается, и все. Можно вертеться вместе с ней, а можно остановиться в знак протеста, и тогда тебя сметет.      Дин, Харри Тервиллиджер и я пришли в камеру Вождя на первую репетицию минуты через три после того, как Билл с ребятами вывели Биттербака из камеры и препроводили в "Аркаду". Дверь камеры была открыта, на койке Вождя сидел старик Тут-Тут, его светлые волосы растрепались.      - Здесь пятна спермы по всей простыне, - заметил Тут-Тут. - Он, должно быть, старался освободиться от нее, чтобы вы ее не сварили.      И он захихикал.      - Заткнись, Тут, - сказал Дин. - Давай играть серь-езно.      - Ладно. - Тут-Тут немедленно напустил на себя выражение предгрозовой мрачности. Но глаза его подмигивали. Старый Тут всегда оживлялся, когда играл мертвецов.      Я вышел вперед.      - Арлен Биттербак, как представитель суда штата такого-то, я имею предписание на то-то и то-то, казнь должна состояться в 12.01, тогда-то и тогда-то, выйдите вперед, пожалуйста.      Тут поднялся с койки.      - Я выхожу вперед, я выхожу вперед, я выхожу вперед, - забубнил он.      - Повернись, - приказал Дин и, когда Тут-Тут повернулся, осмотрел его плешивую макушку. Макушку Вождя обреют завтра вечером, и тогда Дин проверит, не нужно ли чего подправить. Щетина может уменьшить проводимость и будет тяжелее. А все, что мы делали сегодня, призвано облегчить процедуру.      - Все нормально, пошли, Арлен, - сказал я Тут-Ту-ту, и мы вышли.      - Я иду по коридору, я иду по коридору, я иду по коридору, я иду по коридору, - заговорил Тут. Я шел слева от него, Дин - справа, Харри сразу за ним. В начале коридора мы повернули направо, прочь от жизни в прогулочном дворике, навстречу смерти - в помещении склада. Мы вошли в мой кабинет, и Тут упал на колени, хотя его не просили об этом. Он знал сценарий, хорошо знал, наверное, лучше, чем любой из нас. Ведь он находился здесь. Бог знает, насколько дольше нас.      - Я молюсь, я молюсь, я молюсь, - Тут-Тут сложил свои корявые руки. Они были похожи на знаменитую гравюру, вы, наверное, знаете, о чем я говорю: "Бог - мой пастырь" и т.д. и т.п.      - А кто будет читать молитву с Биттербаком? - спросил Харри. - Нам ведь не надо, чтобы какой-нибудь ирокезский знахарь тряс тут своим членом?      - В самом деле...      - Все еще молюсь, все молюсь, молюсь Господу Иисусу, - перебил меня Тут.      - Заткнись, старый чудак, - бросил Дин.      - Я молюсь!      - Молись про себя.      - Вы чего задерживаетесь? - крикнул из склада Брут. Его тоже освободили для наших целей. Мы снова были в зоне убийства, и казалось, что здесь даже пахнет смертью.      - Подожди, не кипятись! - прокричал Харри в ответ.      - Не будь так нетерпелив.      - Молюсь, - проговорил Тут, улыбаясь своей непри-ятной беззубой улыбочкой. - Молюсь за терпение, за чуточку терпения, чтоб его...      - На самом деле, Биттербак утверждает, что он христианин, - сказал я им, - и он очень рад, что к нему придет баптист, который был у Тиллмана Кларка. Его фамилия Шустер. Мне он тоже нравится. Он быстрый, и помогает им успокоиться. Вставай, Тут. На сегодня хватит молитв.      - Иду. Опять иду, опять иду, да, сэр, иду по Зеленой Миле.      Тут был маленький, и все равно пригнулся, чтобы пройти в дверь в дальней стене кабинета. Всем остальным пришлось нагибаться еще сильнее. Для настоящего узника это был больной момент, и, посмотрев на платформу, где стоял Олд Спарки, а рядом Брут с винтовкой, я удовлетворенно кивнул. Все нормально.      Тут-Тут спустился по ступенькам и остановился. Складные стулья, около сорока, уже стояли по местам. Биттербак пройдет к платформе на безопасном для сидящих зрителей расстоянии, плюс еще шесть охран-ников обеспечат безопасность. За это отвечает Билл Додж, У нас никогда не было случаев нападения приговоренного на свидетелей, несмотря на такой достаточно примитивный антураж, и я думал, что так и должно быть.      - Парни, готовы? - спросил Тут, когда мы вернулись своим первоначальным составом к ступенькам из моего кабинета. Я кивнул, и мы прошли на платформу. Я часто думал, что мы похожи на знаменосцев, забывших где-то свой флаг.      - А что мне делать? - спросил Перси из-за сетчатого окошка между складом и аппаратной.      - Смотри и учись, - крикнул я в ответ.      - И держи руки подальше от своей сосиски, - пробормотал Харри. Но Тут-Тут услышал его и захихикал.      Мы провели его на платформу, Тут повернулся кругом - старый ветеран в действии.      - Я сажусь, - объявил он, - сажусь, сажусь на ко-лени к Олд Спарки.      Я присел на правое колено у его правой ноги. Дин присел на левое колено у левой ноги Тута. В этот момент мы были наиболее уязвимы для физического нападения, если вдруг приговоренный начнет буянить, что они довольно часто проделывали. Мы оба повернули согнутое колено слегка внутрь, чтобы защитить область паха. Опустили подбородки, чтобы защитить горло. И, конечно же, мы старались действовать быстро, чтобы закрепить лодыжки и нейтрализовать опасность как можно быстрее. На но-гах Вождя будут шлепанцы, когда он совершит последнюю прогулку, но "все может статься" служит слабым утешением человеку с разорванной гортанью. Или валяющемуся на полу с яичками, раздувшимися до размера пивной кружки, на глазах у сидящих на складных стульчиках сорока с чем-то зрителей, среди которых есть и журналисты.      Мы пристегнули лодыжки Тут-Тута. Застежка на стороне Дина немного крупнее, потому что в ней раствор, Когда Биттербак завтра сядет на стул, его левая икра будет выбрита. У индейцев, как правило, немного волос на теле, но мы не можем довериться случаю.      Пока мы закрепляли лодыжки Тут-Тута, Брут пристегнул его правую кисть. Харри плавно вышел вперед и пристегнул левую. Когда и с этим было покончено, Харри кивнул Бруту, и тот скомандовал Ван Хэю: "Включай первую".      Я услышал, как Перси спросил Джека Ван Хэя, что это означает (просто не верилось, что он знает так мало, что он ничему не научился, пока был в блоке "Г"), и Ван Хэй тихо объяснил. Сегодня "включай первую" не значило ничего, но когда он услышит это завтра, Ван Хэй повернет рукоятку тюремного генератора блока "Г". Свидетели услышат низкий ровный гул, и во всей тюрьме свет станет ярче. В других блоках заключенные при виде слишком яркого света решат, что все уже кончилось, хотя на самом деле все только начиналось.      Брут обошел стул, так что Тут мог его видеть.      - Арлен Биттербак, вы приговариваетесь к смерти на электрическом стуле, приговор вынесен судом присяжных и утвержден судьей штата. Боже, храни жителей этого штата. У вас есть что сказать перед тем, как приговор будет приведен в исполнение?      - Да, - произнес Тут со сверкающими глазами и беззубой счастливой улыбкой на губах. - Я хочу обед с жареным цыпленком, с картошкой и соусом, я хочу накакать вам в шляпу, и я хочу, чтобы Мэй Вест присела мне на лицо, потому что я крутой донжуан.      Брут пытался сохранить серьезное выражение, но это было невозможно. Он откинул голову и захохотал. Дин сполз на край платформы, будто его подстрелили, голова в коленях, всхлипывая, как койот, и прижав руку ко лбу, словно боясь, что растрясет мозги. Харри прислонился к стене и выдавал свои "ха-ха-ха" так, как будто кусок застрял у него в глотке. Даже Джек Ван Хэй, не отличавшийся чувством юмора, смеялся. Мне тоже было смешно, мне тоже хотелось смеяться, но я сдерживал себя. Завтра ночью все будет по-настоящему, и там, где сейчас сидит Тут-Тут, умрет человек.      - Заткнись, Брут, - сказал я. - И вы тоже, Дин, Харри. А ты, Тут, смотри, еще одно выступление подобного рода станет последним. Я прикажу Ван Хэю включить на вторую по-настоящему.      Тут ухмыльнулся мне, словно хотел сказать: "Это было так здорово, босс Эджкум, правда, здорово". Его ухмылка сменилась выражением недоумения, когда он увидел, что я не разделяю общего веселья.      - Что с тобой? - спросил он.      - Это не смешно, - отрезал я. - Вот что со мной, и если у тебя не хватает ума понять, то просто держи свой хлебальник закрытым. - Хотя было и вправду смеш-но, и, наверное, это меня и разозлило.      Я посмотрел вокруг и увидел, что Брут все еще улыбается.      - Черт, я, наверное, становлюсь слишком старым для такой работы.      - Не, - отозвался Брут. - Ты в полном расцвете, Поль.      Но я этого не ощущал, как не ощущал и Брут, и дурацкая работа не шла, мы оба понимали. Тем не менее приступ смеха прошел. И к лучшему, потому что меньше всего мне хотелось, чтобы завтра вечером кто-то вспомнил идиотское выступление Тута и стал снова смеяться. Вы скажете, такое невозможно: охранник умирает со смеху, сопровождая приговоренного на электрический стул, но, когда люди в стрессовом состоянии, возможно все что угодно. А о таком люди будут вспоминать лет двадцать.      - Ты замолкнешь, Тут? - прикрикнул я.      - Да. - Он, словно самый пожилой ребенок, надул губы.      Я кивнул Бруту, чтобы тот продолжил репетицию, Он снял маску со специального крючка за спинкой стула и натянул ее на голову Тут-Тута, закрепив под подбородком, так что на макушке оказалась большая дыра. Потом Брут наклонился, вынул круглую мокрую губку из ведра, прижал к ней палец, а потом кончик пальца лизнул. Проделав это, опустил губку назад в ведро. Завтра будет не так. Завтра он положит губку в шлем, висящий на спинке. Не сегодня, сегодня совсем незачем мочить старую голову Тута.      Шлем был стальной, с завязками и напоминал каску пехотинца. Брут надел его на голову старого Тут-Тута, натянув вниз вокруг дыры в черной ткани маски.      - Надеваю шлем, надеваю шлем, надеваю шлем, - говорил Тут, и его голос звучал сдавленно и приглушенно. Завязки не давали открыть рот, и я думаю, что Брут натянул его чуть сильнее, чем требовалось для репетиции. Он отступил назад, оглядел пустые стулья и сказал:      - Арлен Биттербак, сейчас через ваше тело пропустят электрический ток, пока вы не умрете в соответствии с законом штата. Пусть Господь будет милостив к вашей душе.      Брут повернулся к сетчатому квадрату:      - Включай на вторую.      Старый Тут, пытаясь повторить свой гениальный комический трюк, стал ерзать и дергаться на стуле, чего обычно клиенты Олд Спарки почти никогда не делали.      - Я жарюсь, - кричал он. - Жарюсь! Горю-ю! Я жа-реный индюк!      Я увидел, что Харри и Дин смотрят совсем в другую сторону. Они отвернулись от Спарки и глядели через пустой склад на дверь, ведущую в мой кабинет.      - Будь я проклят, - проговорил Харри, - один из свидетелей явился на день раньше.      На пороге, аккуратно обвив хвостиком лапки и глядя круглыми блестящими глазами-бусинками, сидела мышь.                  5            Казнь прошла хорошо, и если вообще можно сказать "хорошая казнь" (в чем я очень сомневаюсь), то казнь Арлена Биттербака, старейшины совета ирокезов Ваишта, была именно такой. Он плохо заплел волосы в косы - сильно дрожали и не слушались руки, - и его старшей дочери, тридцатитрехлетней женщине, разрешили заплести их ему ровно и красиво. Она хотела вплести перья в кончики кос - хвостовые перья сокола, его птицы, но я не разрешил. Они могли загореться. Я, конечно, не сказал ей этого, просто объяснил, что не положено. Она не возражала, только наклонила голову и прижала руки к вискам в знак разочарования и неодобрения. Женщина вела себя с достоинством и этим практически гарантировала, что ее отец будет вести себя так же.      Когда пришло время. Вождь вышел из камеры без протестов и задержек. Иногда нам приходится отдирать их пальцы от прутьев решетки - я даже сломал как-то один или два и никогда не забуду их приглушенный треск, - но Вождь, слава Богу, был не из таких. Он прямо прошел по Зеленой Миле в мой кабинет и там опустился на колени, чтобы помолиться вместе с братом Шустером, который специально приехал из баптистской церкви "Райский Свет" на своем драндулете. Шустер прочел Вождю несколько псалмов, и Вождь заплакал, когда Шустер дошел до места, где говорится о том, чтобы лежать у спокойной воды. Но это была совсем не истерика. Я подумал, что он представил ту спокойную воду такой чистой и холодной, что ломит зубы при каждом глотке.      А вообще, мне нравится, когда они немного плачут. Если нет, это уже тревожит.      Многие не могут подняться с колен без посторонней помощи, но Вождь и здесь показал себя достойно. Он, правда, слегка покачнулся сначала, словно у него закружилась голова, и Дин протянул руку, чтобы поддержать его, но Биттербак уже обрел равновесие сам, и мы пошли.      Почти все стулья были заняты, люди тихо перего-варивались между собой, как обычно в ожидании начала свадьбы или похорон. И вот тут единственный раз Биттербак дрогнул. Я не знаю, то ли кто-то конкретно из присутствующих так подействовал на него, то ли все они вместе, но я услышал, как из горла у него вырвался тихий стон, и сразу же рука, которую я держал, обмякла. Уголком глаза я видел, как Харри Тервиллиджер двинулся и отрезал Биттербаку путь к отступлению, если тому вдруг вздумается уйти.      Я крепче сжал его локоть и постучал по плечу пальцем. "Спокойно, Вождь, - сказал я уголком рта, не разжимая губ. - Все, что большинство запомнит о тебе, - это как ты ушел, поэтому покажи им, как Ваишта умирает".      Он взглянул на меня искоса и кивнул. Потом взял одну из косичек, заплетенных его дочерью, и поцеловал. Я посмотрел на Брута, который торжественно стоял за электрическим стулом во всем великолепии своей лучшей синей униформы с начищенными до блеска пуговицами и с исключительно ровно сидящей на большой голове кепкой. Я слегка кивнул ему, и он ответил мне, шагнув вперед, чтобы помочь Биттербаку взойти на помост, если понадобится такая помощь. Она не понадобилась.      Прошло меньше минуты с того момента, как Биттербак сел на стул, и до момента, когда Брут тихо через плечо скомандовал: "Включай на вторую". Свет снова слегка потускнел, но только чуть-чуть, вы бы и не заметили, если бы не ожидали специально. Это означало, что Ван Хэй повернул выключатель, который какой-то умник назвал феном для волос Мэйбл. Из-под шлема донесся низкий гул, и Биттербак подался вперед, натянув застежки и ремень на груди. У стены стоял тюремный врач, глядя безучастно, закусив губы так, что рот превратился в белую линию. Не было ни дерганий, ни рывков, которые старый Тут-Тут изображал на репетиции, только это сильное стремление вперед, такое, как мужчина ощущает в бедрах во время мощного спазма при оргазме. Голубая рубашка Вождя натянулась на груди, и между застежками стали видны полоски кожи.      А потом пошел запах. Сам по себе не плохой, но неприятный из-за ассоциаций. Я никогда не мог спуститься в подвал, когда меня привезли в дом внучки, хотя именно там у маленького правнука была установка Лайонела, которую он с удовольствием показал бы своему прадедушке. Я не против шестеренок, но, уверен, вы уже догадались, не выношу трансформатора. То, как он гудит. А еще то, как пахнет, когда нагреется. Даже через столько лет этот запах напоминает мне о Холодной Горе.      Ван Хэй дал ему тридцать секунд и отключил ток. Доктор вышел вперед и послушал стетоскопом. Свидетели сидели молча. Доктор выпрямился и посмотрел сквозь сетку. "Расстроено", - сказал он и сделал резкое движение пальцами. Он услышал несколько беспорядоч-ных ударов сердца в груди Биттербака, скорее всего таких же бессмысленных, как последние судороги обезглавленного цыпленка, но все же лучше не оставлять шансов. Никому не нужно, чтобы он вдруг сел на каталке, когда его провезут через полтоннеля, и стал орать, что горит.      Ван Хэй включил на третью, и Вождь опять подался вперед, слегка качаясь из стороны в сторону в волнах электрического тока. На этот раз доктор, послушав его, кивнул. Все было кончено. Мы в очередной раз успешно справились с разрушением того, что не можем создать. Кое-кто из зрителей снова начал тихо разговаривать, но большинство людей сидели, опустив голову и глядя в пол, словно окаменев. Или словно им было стыдно.      Харри и Дин принесли носилки. С одной стороны их должен был нести Перси, но он не знал этого, и никто ему не сказал. Вождя, все еще в черном шелковом мешке на голове, погрузили на носилки, и мы с Брутом быстро-быстро, почти бегом, понесли его в тоннель. Из отверстия в верхней части мешка шел дым - много дыма - с ужасающей вонью.      - О Боже, - закричал Перси срывающимся голосом. - Что за смрад?      - Уйди с дороги и не путайся под ногами, - бросил ему Брут, направляясь к стенке, где висел огнетушитель. Он был старинного типа, с насосом, но не так уж плох, и мог пригодиться: левая коса Биттербака тлела, как куча влажной листвы.      - Не обращай внимания, - сказал я Бруту. Мне не хотелось счищать массу химической пены с лица покойника перед тем, как погрузить его в рефрижератор. Я похлопал ладонью по голове Вождя (Перси все это время смотрел, вытаращив глаза), пока дым не перестал идти. Потом мы спустили тело по лестнице в двенадцать ступеней, ведущей в тоннель. Здесь было холодно и промозгло, как в темнице, где-то все время капала вода, В тусклом свете лампочек с грубыми жестяными плафонами, сделанными в тюремной мастерской, видне-лась кирпичная труба, проходившая метрах в десяти под шоссе. Потолок был неровный и влажный. Каждый раз, попадая в тоннель, я чувствовал себя персонажем рассказов Эдгара По.      Там нас ждала каталка. Мы положили тело Биттербака на нее, и я в последний раз проверил, что его волосы не горят. Косичка здорово обгорела с одной стороны, и я с сожалением увидел, что красивая ленточка превратилась в обугленный комочек.      Перси шлепнул покойника по щеке. Звук пощечины заставил всех нас вздрогнуть. Перси посмотрел на нас с гордой улыбкой на губах и сияющими глазами. Потом снова взглянул на Биттербака.      - Прощай, Вождь, - сказал он. - Надеюсь, в аду тебе мало не покажется.      - А ну, не трогай. - Голос Брута гулко и торжест-венно звучал в пустоте тоннеля. - Он свое заплатил. Те-перь со всеми в расчете. Так что не трогай его.      - Да ладно тебе, - протянул Перси, но тут же неловко отступил назад, когда Брут придвинулся к нему и его тень за спиной выросла, как тень той обезьяны из рассказа об улице Морг. Но вместо того, чтобы схватить Перси, Брут взялся за ручки каталки и стал медленно толкать Арлена Биттербака в тоннель, где его ожидала последняя машина, припар-кованная на обочине шоссе. Жесткие резиновые коле-са каталки скрипели, ее тень качалась и извивалась на неровной кирпичной стене. Дин и Харри взялись за простынку в ногах и прикрыли лицо Вождя, приобретающее уже восковой цвет мертвых, невинное и в то же время виноватое.                  6            Когда мне было восемнадцать, мой дядя Поль, в честь которого меня назвали, умер от инфаркта. Я поехал с родителями в Чикаго на его похороны и зашел навестить родственников по отцовской линии, многих из которых вообще не знал. Мы пробыли там почти месяц. Вообще поездка была неплохой и волнующей, но, с другой стороны, ужасной. Я был тогда влюблен без памяти в молодую женщину, которая потом, через две недели после моего девятнадцатилетия, стала моей женой. Однажды ночью, когда тоска по ней жгла сердце и разум (не говоря уже о моих гениталиях) так, что я сходил с ума, я сел писать ей письмо, длинное, почти нескончаемое: я изливал свою душу без оглядки, не перечитывая, потому что боялся, что малодушие меня остановит. И я не остановился, а когда мой внутренний голос настойчиво стал повторять, что это безумие отправлять такое письмо, где мое раскрытое сердце протянуто, как на ладони, я не внял ему с детской беззаботностью, не задумываясь о последствиях. Меня потом всегда интересовало, сохранила ли Дженис это письмо, но никогда не хватало смелости спросить об этом. Знаю точно, что не нашел его, когда разбирал вещи жены после похорон, хотя само по себе это уже ничего не значило. Я не спросил ее скорее всего из боязни узнать, что пылающие строчки значили для нее гораздо меньше, чем для меня.      Письмо было на четырех страницах, я в жизни не писал ничего длиннее, а теперь вот эта история. Сколько уже рассказано, а конца все еще не видно. Если бы я знал, что будет так длинно, то, наверное, и не начинал. Я и представить себе не мог, сколько дверей откроется в процессе писания, словно старая отцовская авторучка не просто ручка, а странная волшебная палочка. Лучший пример того, о чем я говорю, - Вилли Пароход, Мистер Джинглз, мышь на Миле. Пока я не начал писать, я не осознавал, насколько важен этот мышонок (да, именно он). Например то, как искал Делакруа до прихода самого Делакруа, - я никогда не думал, что это придет мне в голову в здравом уме, пока не начал писать и вспоминать.      Я хочу сказать, что не представлял, как далеко в про-шлое мне придется уйти, чтобы рассказать вам о Джоне Коффи, или насколько придется оставить его в камере, этого громадного человека, чьи ноги не умещались на койке, а свисали до самого пола. Но я не хочу, чтобы вы о нем забыли. Я хочу, чтобы вы увидели, как он лежит, глядя в потолок камеры, плача молчаливыми сле-зами или закрыв лицо руками. Я хочу, чтобы вы услы-шали его вздохи, похожие на рыдания, и время от вре-мени всхлипывания. Эти звуки не были такими, какие мы слышим иногда в блоке "Г" - резкие крики с нот-ками раскаяния; в них отсутствовало страдание, а выра-жение его глаз, казалось, было далеко от того выражения боли, с которым мы привыкли сталкиваться. Иногда - я понимаю, как глупо это звучит, конечно, понимаю, но нет смысла писать так длинно, если не можешь расска-зать все, что накопилось в душе, - иногда мне казалось, что он (Джон Коффи) чувствовал скорбь обо всем мире, слишком большую, чтобы как-то ее облегчить. Изредка я садился и разговаривал с ним, как разговаривал со все-ми (разговоры были нашей самой большой и самой важ-ной работой, как я уже говорил), и старался утешить его. Не думаю, что мне это удавалось, ведь в душе я ра-довался тому, что он страдает, это понятно. Я чувствовал, что он заслужил того, чтобы страдать. Мне даже иногда хотелось позвонить губернатору (или чтобы Перси сказал ему, ведь это его дядя, а не мой) и попросить отсрочить казнь. Мы не должны сжигать его сейчас, сказал бы я. Ему еще очень больно, все еще живо жжет и колет его изнутри, как острая заноза. Дайте ему еще девяносто дней. Ваша честь. Пусть он сделает для себя то, что мы не в силах.      Я хочу, чтобы вы не забывали о Джоне Коффи, пока я не закончу уже начатый рассказ, - о Джоне Коффи, лежащем на койке, о том Джоне Коффи, кто боится темноты и наверняка не без причины, потому что в темноте его, возможно, ожидают не только тени двух девочек с белокурыми волосами - уже не маленькие девочки, а мстительные гарпии. О том Джоне Коффи, из глаз которого все время бегут слезы, как кровь из раны, которая не затянется никогда.                  7            И вот Вождь сгорел, а Президент ушел, но недалеко - всего в блок "В", служивший домом для большинства из ста пятидесяти обитателей Холодной Горы. Жизнь Президента продлилась на двенадцать лет. В 1944-м он утонул в тюремной прачечной. Но не в прачечной тюрьмы "Холодная Гора", та была закрыта в 1933-м. Хотя мне кажется, заключенным все равно: стены везде стены, а Олд Спарки столь же смертелен в небольшой каменной камере, как и в помещении склада в Холодной Горе.      А Президента кто-то окунул лицом в чан с химическим растворителем и подержал там. Когда охранники извлекли его, на нем лица уже не было. Его опознали по отпечаткам пальцев. В общем, лучше бы ему умереть на Олд Спарки, хотя тогда он не прожил бы еще двенадцать лет. Я сомневаюсь, что он задумывался над этим, разве что в последнюю минуту своей жизни, когда его легкие пытались вдыхать щелочной раствор для химчистки.      Кто это сделал, так и не узнали. К тому времени я уже не работал в системе исправительных учреждений, но Харри Тервиллиджер написал об этом в письме. "С ним расправились скорее всего потому, что он белый, - писал Харри, - но все равно он получил свое. Я просто считаю, что у него была большая отсрочка от казни, но в конце концов казнь состоялась".      После ухода Президента в блоке "Г" наступило затишье. Харри и Дина временно перевели в другое место, и на Зеленой Миле какое-то время оставались только Брут, Перси и я. Что на самом деле означало Брут и я, потому что Перси был сам по себе. Просто поразительно, как этот молодой человек ухитрялся все время ничего не делать. И довольно часто (но только в отсутствие Перси) другие ребята приходили для того, чтобы "потрепаться", как называл это Харри. В такие дни появлялся и мышонок. Мы кормили его, и он сидел во время еды важный, как Соломон, глядя на нас блестящими бусинками глаз.      Эти несколько недель были легкими и спокойными, даже несмотря на большую, чем обычно, язвительность Перси. Но всему хорошему приходит конец, и в дождливый июльский понедельник - я ведь говорил уже, что лето было сырым и дождливым? - я сидел на койке в открытой камере в ожидании Эдуара Делакруа.      Он пришел с неожиданным шумом. Дверь, ведущая в прогулочный дворик, распахнулась, впустив пучок света, раздался беспорядочный звон цепей, испуганный голос, бормочущий на смеси английского и южного американского с французским (этот говор заключенные Холодной Горы называли "до баю"), и крики Брута:      "Эй! А ну прекрати! Ради Бога! Прекрати, Перси!".      Я уже начал было дремать на койке Делакруа, но # вскочил, и сердце мое тяжело заколотилось. Такого шума до появления Перси в блоке "Г" практически не было никогда; он принес его с собой, как неприятный запах.      - Давай иди, чертов французский педик! - орал Перси, совсем не обращая внимания на Брута. Одной рукой он тащил человека ростом не больше кегли. В другой руке Перси держал дубинку. Лицо его было красным, зубы напряженно оскалены. Хотя выражение лица совсем не было несчастным. Делакруа пытался идти за ним, но цепи на ногах мешали, и как быстро он ни старался двигать ногами, Перси все равно толкал его быстрее. Я выскочил из камеры как раз вовремя и успел поймать его, пока он не упал.      Перси замахнулся на него дубинкой, но я удержал его рукой. Тут подбежал запыхавшийся Брут, такой же растерянный и недоумевающий, как и я.      - Не разрешайте ему больше меня бить, месье, - лепетал Делакруа. - Силь ву пле, силь ву пле!      - Пустите меня к нему, пустите, - орал Перси, бросаясь вперед. Он стал колотить дубинкой по плечам Делакруа. Тот с криком поднял руки, а дубинка продолжала наносить удары по рукавам его синей тюремной рубашки. В тот вечер я увидел его без рубашки, и синяки у этого парня шли по всему телу. Видеть их было неприятно. Он был убийца и ничей не любимчик, но мы так не обращались с заключенными в блоке "Г". По крайней мере, до прихода Перси.      - Эй, эй! - заревел я. - А ну прекрати! Что это такое?      Я пытался встать между Перси и Делакруа, но это не очень помогло. Дубинка Перси продолжала мелькать то с одной стороны от меня, то с другой. Рано или поздно она зацепила бы и меня, и тогда бы прямо здесь в коридоре началась драка, независимо от того, какие у него родственники. И если бы я не смог за себя постоять, мне охотно помог бы Брут. В какой-то мере жаль, что мы этого не сделали. Может быть, тогда то, что произошло потом, сложилось бы иначе.      - Чертов педик! Я научу тебя, как распускать руки, вшивый гомосек!      Бамс! Бамс! Бамс! Кровь потекла из уха Делакруа, и он закричал. Я перестал его загораживать, схватил за одно плечо и втащил в камеру, где он упал, скорчившись, на койку. Перси обошел вокруг меня и дал ему пинок под зад - для скорости, можно сказать. Потом Брут его схватил - я имею в виду Перси - за плечи и вытащил в коридор.      Я задвинул дверь камеры, потом повернулся к Перси, чувство недоумения и потрясения боролись во мне с настоящей яростью. К тому времени Перси уже работал здесь несколько месяцев - достаточно, чтобы мы все поняли, что он нам не нравится, но тогда я впервые осознал, насколько он неуправляем.      Он стоял и глядел на меня не без страха - я никогда не сомневался, что в душе он трус, - но все равно уверенный, что связи защитят его. В этом он был прав. Я подозревал, что найдутся люди, не понимающие, как это может быть, даже после всего, что я рассказал, но этим людям слова "Великая депрессия" знакомы только по учебнику истории. Если бы вы жили в то время, для вас эти слова значили гораздо больше: если вы имели постоянную работу, то сделали бы что угодно, лишь бы сохранить ее.      Краска слегка сошла уже с лица Перси, но щеки все еще пылали, а волосы, всегда зачесанные назад и лоснящиеся от бриолина, свесились в беспорядке на лоб.      - Что это такое, черт побери? - воскликнул я. - На моем блоке никогда - слышишь? - никогда не били заключенных!      - Этот ублюдок - педик, пытался полапать мой член, когда я вытаскивал его из фургона, - заявил Перси. - Он еще заплатит за это, я ему всыплю.      Я смотрел на него, не в состоянии найти слова от изумления. Я не мог себе представить самого хищного гомосексуала на Божьем свете, кто бы сделал то, что Перси только что описал. Подготовка к переселению в зарешеченную квартиру на Зеленой Миле, как правило, не приводит даже самых аморальных заключенных в сексуальное настроение.      Я оглянулся на Делакруа, все еще закрывающегося руками на койке, чтобы защитить лицо. На запястьях его были наручники, а между лодыжек проходила цепь. Потом повернулся к Перси.      - Иди отсюда, - сказал я. - Я поговорю с тобой позже.      - Это будет в твоем рапорте? - язвительно осведомился он. - Если нет, то ты знаешь, я напишу свой рапорт.      Я не собирался писать рапорт, я только хотел, чтобы он убрался с глаз. Что я ему и объявил.      - Вопрос закрыт, - закончил я. И увидел, что Брут смотрит неодобрительно, но не придал этому значения. - Давай иди отсюда. Иди в административный блок и скажи, что тебе надо прочитать письма и помочь с упаковкой.      - Хорошо. - К нему вернулось самообладание (или эта дурацкая надменность, служившая ему самооблада-нием). Он откинул волосы со лба руками - мягкими, белыми и маленькими, как у девушки-подростка, а потом подошел к камере. Делакруа увидел его и еще больше съежился на своей койке, бормоча на смешанном англо-французском.      - Я еще с тобой разберусь, - бросил Перси, потом вздрогнул, потому что почувствовал на плече тяжелую руку Брута.      - Нет, ты уже закончил, - сказал Брут. - А теперь иди на воздух. Освежись.      - Ты меня не запугаешь. Нисколько. - Глаза Пер-си остановились на мне. - И никто из вас. - Но, похоже, мы его напугали. Это было ясно, как день, видно по его глазам, и от этого он становился еще опаснее. Такой парень, как Перси, никогда не знает сам, что сделает в следующую минуту или даже секунду.      Но тогда он повернулся к нам спиной и пошел по коридору надменной походкой. Ей-Богу, он показал миру, что бывает, когда тощий плешивый французик пытается лапать его член, и теперь уходил с поля сражения победителем.      Я произнес заготовленную речь о том, как мы вклю-чаем радио ("Фантастический бал" и "Воскресенье нашей девушки"), о том, что мы будем обращаться с ним нор-мально, если он тоже будет вести себя нормально. Эта маленькая проповедь была не самой успешной. Он все время плакал, сидя скрючившись на своей койке, стараясь отодвинуться как можно дальше от меня и при этом не упасть в угол. Он съеживался при каждом моем движении и скорее всего слышал одно слово из шести. А может, и того меньше. Во всяком случае я не думаю, что именно эта проповедь имела вообще смысл.      Через пятнадцать минут я опять был у стола, где с потрясенным видом сидел Брутус Ховелл и слюнявил кончик карандаша из книги посетителей.      - Ради всего святого, перестань, пока не отравился, - одернул его я.      - Боже Всемогущий, - воскликнул он, опустив каран-даш. - Чтоб еще раз такой гвалт при поступлении за-ключенного на блок? Ни за что!      - Мой папа всегда говорил, что беда не приходит одна и Бог любит троицу.      - Надеюсь, твой папочка сильно ошибался по этому поводу, - сказал Брут, но, увы, - это не так. Когда поступил Джон Коффи, была ругань, и полнейшая буря, когда пришел Буйный Билл, - смешно, но, похоже, беды действительно являлись по три сразу. Рассказ о том, как мы познакомились с Буйным Биллом, как он, входя на Милю, пытался совершить убийство, еще предстоит. И довольно скоро.      - Что это еще за история с попыткой Делакруа полапать его член? - поинтересовался я. Брут фыркнул.      - Он был с цепью на ногах, а детка Перси тянул слишком сильно, вот и все. Делакруа споткнулся и стал падать, когда выходил из фургона. Он вытянул руки вперед, как все делают, когда падают, и зацепил одной рукой за переднюю часть брюк Перси. Чистая случайность.      - А Перси понимает это, как ты думаешь? - спросил я. - Может, он придумал это как отговорку, ему просто хотелось немного побить Делакруа? Показать, кто здесь самый большой начальник?      Брут медленно кивнул.      - Да, наверное, так и было.      - Надо за ним следить. - Я запустил руки в волосы. Только этого мне не хватало.      - Боже, как я ненавижу все. И ненавижу его.      - Я тоже. И знаешь что еще, Поль? Я его не понимаю. У него есть связи, и это нормально, но почему он использует их для того, чтобы получить работу на этой долбаной Зеленой Миле? А не где-нибудь еще в исправительной системе штата? Почему бы не стать служителем в сенате штата или тем, кто назначает встречи лейтенант-губернатору? Ведь наверняка его люди подыскали бы что-нибудь получше, если бы он попросил. Тогда почему здесь?      Я покачал головой. Я не знал. Я тогда не знал так много. Наверное, я был наивен.                  8            После этого все пошло, как обычно... по крайней мере какое-то время. В суде графства готовился суд над Джоном Коффи, и шериф графства Трапингус Хомер Крибус муссировал идею, что суд Линча может немного ускорить правосудие. Нам было все равно, в блоке "Г" мало обращали внимания на новости. Жизнь на Зеленой Миле по-своему напоминала жизнь в звуконепроницаемой комнате. Время от времени доноси-лись приглушенные звуки, бывшие взрывами на поверхности, но ничего больше. Они не станут торопиться с Джоном Коффи, они хотят убедиться, что это был именно он.      Пару раз Перси принимался издеваться над Делакруа, и во второй раз я оттащил его в сторону и велел зайти ко мне в кабинет. Это был не первый мой разговор с Перси о его поведении и не последний, но он диктовался ясным пониманием того, что за фрукт этот Перси. У него сердце жестокого мальчишки, который ходит в зоопарк не для того, чтобы узнать животных, а чтобы бросать в них камнями.      - Оставь его в покое сейчас же, понятно? - сказал я. - Пока не дам специального приказа, держись от него по-дальше.      Перси отбросил волосы со лба, потом пригладил их своими изящными руками. Парню просто нравилось трогать волосы.      - Я ничего ему не делал. Только спросил, как он себя чувствует после того, как сжег детишек, вот и все. - Перси посмотрел на меня круглыми невинными глазами.      - Перестань, а то я напишу рапорт.      - Пиши, что хочешь, - засмеялся он. - А я потом напишу свой рапорт. И посмотрим, чей окажется лучше.      Я наклонился вперед, сложив руки на столе и начал говорить тоном, который мне казался дружески конфи-денциальным.      - Брутус Ховелл тебя не очень любит, - сказал я. - А когда Брут кого-то не любит, то известно, что он пишет свой собственный рапорт. Он не очень-то ладит с авторучкой и никак не перестанет лизать свой карандаш, поэтому он напишет рапорт кулаками. И ты понимаешь, о чем я говорю.      Самодовольная улыбка Перси слегка потускнела.      - Что ты пытаешься этим сказать?      - Я не пытаюсь сказать ничего. Я уже сказал. И ес-ли ты расскажешь хоть кому-нибудь из своих... друзей... об этом разговоре, я заявлю, что ты все выдумал. - Я смотрел на него открыто и прямо. - Кроме того, я пы-таюсь быть твоим другом, Перси. Говорят, что мудрого слова достаточно. И прежде всего: зачем тебе все это из-за какого-то Делакруа? Он того не стоит.      На какое-то время подействовало. Установился мир. Я даже смог пару раз отправить Перси с Дином или Харри сопровождать Делакруа в душ. Ночью играло радио, Делакруа стал понемногу отходить, привыкая к ежедневному распорядку блока "Г", и все было спокойно.      Потом однажды ночью я услышал, что он смеется.      Сидевший за столом Харри Тервиллиджер скоро тоже засмеялся. Я поднялся и пошел к камере Делакруа, чтобы посмотреть, что его так развеселило.      - Смотри, капитан, - сказал он, увидев меня. - А у меня завелась мышка!      Это был Вилли-Пароход. Он сидел в камере Делакруа. Более того, он восседал на плече Делакруа и бесстрашно смотрел сквозь прутья решетки своими глазами-бусин-ками. Его хвостик аккуратно обвился вокруг лапок, и выглядел мышонок абсолютно спокойным. Что же до самого Делакруа - друзья, это был совсем не тот человек, что сидел, скорчившись и вздрагивая, в углу койки всего неделю назад. Сейчас он походил на мою дочь рождественским утром, когда она спускалась вниз и видела подарки.            - Посмотри! - повторил Делакруа. Мышонок сидел на его правом плече. Делакруа вытянул левую руку. Мышонок вскарабкался на макушку Делакруа, цепляясь за волосы (достаточно густые на затылке). Потом он спустился с другой стороны, и Делакруа хихикнул, когда хвостик защекотал ему шею. Мышонок пробежал по руке до самого запястья, потом повернул обратно и засеменил назад на левое плечо Делакруа и уселся, обвив хвостик вокруг лап.      - Чтоб я пропал, - ахнул Харри.      - Это я научил его так делать, - гордо произнес Делакруа. Я подумал: "Черта с два ты его научил", но промолчал.      - Его зовут Мистер Джинглз.      - Не-а, - добродушно сказал Харри. - Это Вилли-Пароход, как в мультике. Начальник Ховелл так его назвал.      - Это Мистер Джинглз, - настаивал Делакруа. По любому поводу он мог бы сказать на черное белое, если вам требовалось, но в вопросе об имени мышонка оставался непреклонен. - Он шепнул мне это на ухо. Капитан, а можно я заведу для него коробку? Дайте мне, пожалуйста, коробку для мышонка, чтобы он спал в ней у меня! - В его голосе появились заискивающие нотки, которые я тысячи раз слышал раньше. - Я поставлю ее под койку, и он никому не будет мешать, никому.      - Твой английский становится в сто раз лучше, когда тебе что-то надо, - заметил я, чтобы потянуть время.      - О-хо-хо, - пробормотал Харри, толкая меня локтем. - Вот идут неприятности.      Но Перси, по-моему, не был похож на неприятности в тот вечер. Он не приглаживал руками волосы, не играл дубинкой, и даже верхняя пуговица его форменной ру-башки была расстегнута. Я впервые видел его таким: до-вольно забавно, как маленькая деталь способна все из-менить. Больше всего, однако, меня поразило выражение его лица. Там царило спокойствие. Не безмятежность - я не думаю, что Перси Уэтмору хоть в малейшей степени известна безмятежность, - он имел вид человека, который вдруг понял, что может подождать того, чего хочет. А это очень отличало его от прежнего молодого человека, которому пришлось пригрозить кулаками Брутуса Ховелла всего лишь несколько дней назад.      Делакруа не увидел этой перемены и скорчился у стены камеры, прижав колени к животу. Глаза его округлились настолько, что заняли пол-лица. Мышонок вскарабкался на его лысину и замер там. Я не знаю, помнил ли мышонок, что ему тоже не стоит доверять Перси, но, похоже, помнил. А может, почувствовал исходящий от французика запах страха и реагировал на него.      - Ну-ка, ну-ка, - протянул Перси. - Никак, ты нашел себе дружка, Эдди?      Делакруа попытался ответить - наверное, что-то беспомощное о том, что станет с Перси, если он только тронет его нового дружка - я так полагаю, - но ничего не вышло. Его нижняя губа чуть-чуть задрожала и все. Восседавший на макушке Мистер Джинглз не дрожал. Он сидел совершенно спокойно, запустив задние лапки в волосы Делакруа, а передние положив на его лысый череп и глядя на Перси, словно измеряя его. Так люди обычно мерят взглядом с головы до ног своих старых врагов.      Перси посмотрел на меня.      - Это что, тот самый, которого я гонял? Что живет в смирительной комнате?      Я кивнул. Я подумал, что Перси не видел вновь окрещенного Мистера Джинглза с той самой погони. Сейчас же он вроде не подавал признаков того, что хочет опять погонять его.      - Да, тот самый. Только Делакруа утверждает, что его зовут Мистер Джинглз, а не Вилли-Пароход. Говорит, он сам шепнул ему на ухо.      - Так это или нет, - произнес Перси, - никто не узнает, верно? - Я готов был ожидать, что Перси вытащит свою дубинку и начнет постукивать ею по прутьям решетки, чтобы показать Делакруа, кто здесь начальник, но он только стоял, уперев руки в бока, и смотрел.      И по какой-то необъяснимой причине, я сказал:      - Делакруа только что спрашивал насчет коробки, Перси. Я думаю, он хочет, чтобы мышонок спал в ней. Чтобы он держал его у себя. - Мой голос звучал скептически, и я скорее почувствовал, чем увидел, что Харри смотрит на меня удивленно. - Что ты об этом думаешь?      - Я думаю, что он нагадит ему в нос как-нибудь ночью и убежит, - спокойно отреагировал Перси, - но полагаю, что это французику новый надзиратель. Я не-давно видел в тележке Тут-Тута отличную коробку от сигар. Не знаю, выбросил он ее или еще нет. Но, может, за двугривенный и отдаст. Или за гривенник.      Я украдкой взглянул на Харри и увидел, что тот стоит с открытым ртом. Перемены были не совсем те, что произошли со Скруджем рождественским утром, после того, как привидения поработали над ним, но уж очень близко к этому.      Перси придвинулся ближе к Делакруа, просунув лицо между прутьями. Делакруа забился еще дальше. Ей Богу, он бы вплавился в стену, если бы мог.      - Эй, тюфяк, у тебя есть двадцать центов или хотя бы десять, чтобы заплатить за коробку от сигар? - спросил он.      - У меня четыре цента. Я отдам их за коробку, если она хорошая, с'иль э бон.      - Знаешь что, - сказал Перси, - если этот беззубый старый развратник отдаст тебе коробку от сигар "Корона" за четыре цента, я утащу немного ваты из амбулатории, чтобы сделать подстилку. Устроим такой мышиный "Хилтон", пока ты здесь. - Он перевел взгляд на меня. - Я должен написать рапорт о работе в аппаратной при казни Биттербака, - продолжил он. - Поль, у тебя в кабинете есть ручки?      - Конечно. И бланки тоже. В левом верхнем ящике.      - Отлично, - сказал он и ушел с важным видом. Мы с Харри переглянулись.      - Он что, заболел?- удивился Харри. - Может, пошел к врачу и ему сказали, что жить осталось три месяца?      Я ответил, что не имею ни малейшего понятия. И это было правдой, и тогда, и немного позже, но со временем я все узнал. Через несколько лет у меня состоялся интересный разговор за ужином с Хэлом Мурсом. К тому времени мы уже могли говорить свободно, он был уже на пенсии, а я служил в исправительной колонии для мальчиков. За этим ужином мы много пили, но мало ели, и наши языки развязались. Хэл рассказал мне, что Перси жаловался на меня и на жизнь на Миле в целом. Это случилось как раз после поступления Делакруа в блок, когда мы с Брутом не дали Перси избить новенького до полусмерти. Больше всего Перси задело то, что я велел ему уйти с глаз долой. Он считал, что с человеком, приходящимся родственником самому губернатору, нельзя разговаривать подобным тоном.            Мурс сообщил, что сдерживал Перси, как мог, но когда стало ясно, что Перси собирается использовать свои связи, чтобы добиться моего наказания и перевода как минимум в другую часть тюрьмы. Мурс вызвал Перси к себе в кабинет и сказал, что если тот перестанет раскачивать лодку, то Мурс сделает так, чтобы Перси распоряжался на казни Делакруа. То есть чтобы он стоял за электрическим стулом. Командовать буду, как всегда, я, но зрители этого не узнают, им будет казаться, что главный распоряди-тель - мистер Перси Уэтмор. Мурс не обещал боль-ше того, что мы уже обсудили и на что я готов был пойти, но Перси этого не знал Он согласился оставить угрозы о переводе меня в другое место, и атмосфера в блоке "Г" улучшилась Он даже не возражал против того, чтобы Делакруа держал при себе старого врага Перси. Забавно, как меняются некоторые люди под воздействием верного стимула. В случае с Перси все, что начальнику Мурсу при-шлось предложить - это шанс отнять жизнь у маленького лысого французика.                  9            Тут-Туту показалось, что четыре цента слишком мало за отличную коробку от сигар "Корона", и в этом он, наверное, был прав - коробки от сигар высоко ценились в тюрьме. В них можно хранить тысячу разных мелочей, от них шел приятный запах, а еще в них было нечто, напоминавшее нашим обитателям о свободе. Наверное потому, что сигареты разрешены в тюрьме, а сигары нет.      Дин Стэнтон, вернувшийся уже снова на блок, добавил цент, и я тоже бросил один. Когда Тут все еще упорствовал, в дело вступил Брут, сказав, что стыдно быть таким скупердяем, и пообещав, что он, Брутус Ховелл, лично вручит эту коробку в руки Тута на следующий день после казни Делакруа.      - Шесть центов, возможно и недостаточно, если говорить о продаже коробки, тут можно спорить очень долго, - сказал Брут, - но, согласись, это хорошая цена за аренду. Он пройдет по Миле через месяц, ну максимум через шесть недель. И потом коробка окажется под твоей тележкой еще раньше, чем ты узнаешь, что его уже нет.      - Да, он еще найдет себе мягкого судью, чтобы заменить приговор, и будет еще сидеть и распевать "Я позабуду всех друзей", - сказал Тут, хотя возил свою чертову тележку с библейскими изречениями с незапамятных времен, и у него было много источников информации... думаю, получше, чем у нас. Он знал, что для Делакруа не найдется добрых судей. Ему оставалось надеяться только на губернатора, а тот, как правило, не миловал людей, поджаривших заживо полдюжины его избирателей.      - Даже если он не получит отсрочки, эта мышь будет гадить в коробку до октября, а может, и до Дня Благодарения, - спорил Тут, но Брут видел, что он уже сдается. - А кто потом купит коробку из-под сигар, служившую мышиным туалетом?      - О Господи, - вздохнул Брут. - Большей нелепости я от тебя никогда не слышал, Тут. Дальше уже некуда. Во-первых, Делакруа станет поддерживать чистоту в коробке, так что из нее можно будет есть церковный обед - он так любит свою мышь, что вылижет коробку дочиста, если дело в этом.      - Ладно, с этим ясно, - согласился Тут, сморщив нос.      - А во-вторых, - продолжал Брут, - мышиный по-мет не проблема. В конце концов, это всего лишь твер-дые комочки, похожие на мелкую дробь. Вытряхнешь - и все.      Старый Тут понял, что лучше дальше не спорить. Он находился здесь давно и хорошо знал, когда можно позволить подставить лицо ветру, а когда лучше согнуться перед ураганом. В данном случае урагана не было, но нам, охране, нравился мышонок, и нам нравилось то, что он будет жить у Делакруа, а это означало по меньшей мере шторм.      Так что Делакруа получил свою коробку, а Перси сдержал слово: через два дня на донышке была постелена мягкая вата из амбулатории. Перси принес ее сам, и я видел страх в глазах Делакруа, когда он протянул руку сквозь решетку, чтобы взять вату. Он боялся, что Перси схватит его за руку и сломает пальцы. Я тоже слегка опасался этого, но ничего такого не произошло. Тогда я чуть было не стал хорошо относиться к Перси, но даже тогда невозможно было не заметить выражение холодного самодовольства в его глазах. У Делакруа есть питомец, у Перси тоже. Делакруа будет заботиться о нем и любить его, как можно дольше, а Перси - терпеливо ждать (во всяком случае так терпеливо, как только сможет), а потом сожжет его заживо.      - Мышиный "Хилтон" начал работать, - сказал Харри. - Теперь вопрос, станет ли этот мелкий тип им пользоваться?      Ответ на вопрос последовал, как только Делакруа поймал Мистера Джинглза в одну руку и осторожно опустил его в коробку. Мышонок тут же зарылся в белую вату, словно в шарф Тетушки Би, и отныне чувствовал себя здесь, как дома, пока... но конец истории о Мистере Джинглзе я расскажу в свое время.      Беспокойства старого Тут-Тута насчет того, что коробка от сигар будет полна мышиного помета, оказались совершенно безосновательны. Я никогда не замечал там ни комочка, и Делакруа говорил, что тоже никогда не видел... вообще нигде в камере, если уж на то пошло. Гораздо позже, примерно ' в то время, когда Брут показал мне дыру в балке и мы нашли разноцветные щепочки, я убрал стул из восточного угла смирительной комнаты и там обнаружил небольшую кучку мышиного помета. Он всегда приходил в одно и то же место для своих дел, причем как можно дальше      от нас. И еще одно: я никогда не видел, чтобы он оставлял лужицы, а обычно мыши не могут закрыть свой краник больше чем на пару минут, особенно во время еды. Так что, уверяю вас, это создание было одним из таинств Божьих.      Примерно через неделю после того, как Мистер Джинглз поселился в коробке из-под сигар, Делакруа позвал меня и Брута к своей камере что-то посмотреть. Он так часто звал нас, что уже надоело: когда Мистер Джинглз переворачивался на спину, болтая лапками в воздухе, это было прекраснейшее зрелище на свете, особенно, если учесть ломаный французский. Но на этот раз действительно было на что посмотреть.      После осуждения о Делакруа почти все позабыли, но у него существовала незамужняя тетка, по-моему, она раз в неделю писала ему письма. Тетка прислала ему огромный пакет мятных леденцов, примерно такие сейчас продаются под маркой "Канада Минтс". Они походили на большие розовые таблетки. Делакруа не разрешили забрать весь пакет сразу, и понятно, в нем было больше двух килограммов, и он жевал бы их до тех пор, пока не попал в лазарет с расстройством желудка. Как почти все убийцы у нас на Миле, он страдал отсутствием чувства меры. Поэтому мы выдавали ему по шесть конфет, да и то, когда просил.      Когда мы подошли, Мистер Джинглз сидел рядом с Делакруа на койке, держал в лапках одну из розовых конфет и с довольным видом ее грыз. Делакруа лопался от гордости - он напоминал пианиста, наблюдающего, как его пятилетний сын играет свои первые сбивчивые упражнения. Но поймите меня правильно: это действи-тельно выглядело ужасно смешно. Леденец был как половина самого Мистера Джинглза, и его белое брюшко уже блестело от сахара.      - Забери у него, Эдди, - сказал Брут со смехом и тревогой одновременно, - Боже всемогущий, он ведь лоп-нет. Я уже чувствую запах мяты прямо отсюда. Сколько ты ему скормил?      - Это второй, - Делакруа с тревогой поглядел на жи-вотик Мистера Джинглза. - Ты что, правда думаешь, что он... может лопнуть?      - Может, - ответил Брут.      Авторитета Брута было достаточно. Делакруа потянул-ся за полу съеденным леденцом. Я думал, что мышонок его укусит, но Мистер Джинглз отказался от леденца, вернее, от его остатков, совсем кротко. Я взглянул на Брута, а Брут недоверчиво покачал головой, словно го-воря: "Не может быть". Потом Мистер Джинглз плюхнулся в свою коробку и улегся на бок с таким утом-ленным видом, что мы все втроем расхохотались. После этого мы частенько видели мышонка, сидящего рядом с Делакруа с конфетой, которую он грыз аккуратно, как пожилая леди на вечеринке, и от обоих шел запах, ко-торый я потом почувствовал в той дырке в балке - горь-ковато-сладкий запах мятных леденцов.      И вот еще что я хочу рассказать о Мистере Джинглзе, прежде чем перейду к рассказу о появлении Вильяма Уортона, когда на блок "Г" и впрямь обрушился циклон. Через неделю после случая с мятными леденцами, то есть после того, как мы уговорили Делакруа не закармливать своего питомца до смерти, французик позвал меня к своей камере. Я находился один на посту, Брут ушел за чем-то в интендантскую, и согласно правилам, я не мог в таком случае подходить к заключенным. Но поскольку я сумел бы одной рукой толкнуть Делакруа, как ядро, метров на двадцать, то решил нарушить правила и узнать, что ему нужно.      - Смотри, босс Эджкум, - сказал он. - Сейчас ты увидишь, что Мистер Джинглз умеет! - Он вытащил из-за коробки маленькую деревянную катушку.      - Откуда ты ее взял? - спросил я, хотя, по-моему, знал. Был всего один человек, кто мог бы ему ее принести.      - У Тут-Тута. Смотри.      Я уже смотрел и увидел, что Мистер Джинглз стоит в своей коробке, опершись передними лапками на край, и внимательно глядя черными глазками на катушку, которую Делакруа держал между большим и указатель-ным пальцами правой руки. Я почувствовал, как по спине побежали мурашки. Я никогда не видел, чтобы мышь относилась к чему-то с такой сосредоточенностью и пониманием. Я не верю в сверхъестественное происхождение Мистера Джинглза и прошу извинить, если заставил вас так думать, но я никогда не сомневался, что он был в своем роде гений.      Делакруа наклонился и покатил пустую катушку по полу камеры. Она покатилась легко, как два колеса на оси. Мышонок мгновенно выскочил из коробки и помчался за ней по полу, словно собака за палкой. От удивления я вскрикнул, и Делакруа улыбнулся.      Катушка ударилась в стену и отскочила. Мистер Джинглз обошел ее и стал толкать обратно к койке, переходя от одного конца катушки к другому, если ему казалось, что она сбивается с курса. Он толкал катушку до тех пор, пока она не ударилась в ногу Делакруа. Потом на секунду посмотрел вверх, как бы убеждаясь, что у Делакруа больше нет для него заданий (например, нескольких задач по арифметике или латинских предложений для разбора). Удовлетворенный, Мистер Джинглз вернулся в свою коробку и уселся там опять.      - Это ты его научил?      - Да, сэр, босс Эджкум, - ответил Делакруа, слегка пригасив улыбку. - Он приносит ее каждый раз. Умный, подлец, правда?      - А катушка? Как ты узнал, что нужно принести для него, Эдди?      - Он шепнул мне на ушко, что хочет катушку, - сказал спокойно Делакруа. - Точно так же, как прошептал свое имя.      Делакруа показывал этот трюк всем ребятам, всем, кроме Перси. Для Делакруа было неважно, что Перси предложил коробку из-под сигар и принес ваты для подстилки. В этом Делакруа напоминал некоторых собак: пни их однажды, и они никогда не поверят больше тебе, как бы хорошо ты потом к ним ни относился.      Я и сейчас слышу, как Делакруа кричит: "Эй, ребята! Идите посмотреть, что умеет Мистер Джинглз!" И они пришли группой - все в синих формах: Брут, Харри, Дин и даже Билл Додж. Они все были очень довольны, так же, как и я.      Через три-четыре дня после того, как Мистер Джинглз начал делать трюк с катушкой, Харри Тервиллиджер, роясь во всяких штуках, которые мы хранили в смирительной комнате, нашел восковые карандаши и принес их Делакруа с какой-то смущенной улыбкой.      - Мне кажется, стоит покрасить катушку в разные цвета, - сказал он. - Тогда твой маленький дружок станет как настоящая цирковая мышь.      - Цирковая мышь! - воскликнул Делакруа, и вид у него при этом был безмятежно счастливый. Я думаю, что таким полностью счастливым он выглядел, наверное, впервые за свою жалкую жизнь.      - Это он и есть! Цирковая мышь! Когда я выйду отсюда, он сделает меня богатым, как в цирке! Вот увидите.      Перси Уэтмор, несомненно, напомнил бы Делакруа, что, когда тот выйдет из Холодной Горы, то поедет в скорой помощи, которая не станет ни торопиться, ни включать сирену или мигалку, но Харри было лучше знать. Он просто сказал, что Делакруа может покрасить катушку в какие угодно цвета, и это нужно сделать быстро, потому что после обеда ему придется забрать карандаши назад.      Дэл сделал ее разноцветной. Когда он закончил, один конец катушки стал желтым, другой - зеленым, а барабан посередине красным, как пожарная машина. Мы привыкли к тому, что Делакруа трубит на ломаном французском: "Maintenant, m'sieurs et mesdames! Le cirque presentement le mous' amusant et amazeant!" (Внимание, месье и медам! Цирк предлагает забавную и восхити-тельную мышь!). Это, конечно, не совсем то, но примерно таким был его французский. Потом его голос умолкал - я думаю, он представлял в это время барабанную дробь, а потом бросал катушку. Мистер Джинглз кидался за ней в мгновение ока, прикатывая назад либо носом, либо передними лапками. За второе можно было платить деньги и показывать в цирке. Делакруа, его мышь и эта разноцветная катушка стали для нас главным развлечением, когда под нашу опеку явился Джон Коффи, и все оставалось как есть. Потом моя "мочевая" инфекция, затихшая на время, вернулась, появился Вильям Уортон, и вот тут начался ад.                  10            Даты все время выпадают у меня из головы. Наверное, придется попросить мою внучку Даниэль посмотреть некоторые из них в подшивках старых газет, хотя стоит ли? Ведь события тех самых важных дней, того, например, когда мы пришли в камеру Делакруа и увидели мышь, сидящую у него на плече, или того, когда в блок поступал Вилли Уортон и чуть не убил Дина Стэнтона, все равно не попадут в газеты. Может, даже стоит просто продолжать, как пишется, в конце концов, я думаю, даты не так важны, если помнишь события в том порядке, в каком они происходили.      Я знаю, что иногда время сжимается. Когда наконец из кабинета Кэртиса Андерсона пришли документы с датой казни Делакруа, я с удивлением увидел, что время свидания нашего друга-французика с Олд Спарки подвинуто вперед, - неслыханное дело даже по тем меркам, когда не нужно было сдвигать половину рая и всю землю для того, чтобы казнить человека. Речь шла о двух днях, по-моему, вместо 27 октября назначи-ли 25-е. Я не уверен, что именно эти дни, но очень близко, я еще подумал, что Тут получит назад свою коробку из-под сигар раньше, чем предполагал.      Уортон же поступил позже, чем мы ожидали. С одной стороны, суд длился дольше, чем предполагали досто-верные источники Андерсона (когда речь идет о Буйном Билле, ничего достоверного не бывает, и мы в этом скоро убедимся, включая наши проверенные временем и надежные методы контроля за поведением узников). Потом, после того, как его признали виновным (все происходило в основном по сценарию), его поместили в больницу в Индианоле для обследования. С ним случилось несколько якобы припадков во время суда, дважды довольно серьезных, когда он падал на пол и лежал, дергаясь, трясясь и стуча ногами по доскам. Назначенный судом адвокат заявил, что Уортон страдает эпилептическими припадками и совершил свои преступ-ления в состоянии помешательства. Обвинитель возразил, что эти припадки инсценированы в отчаянной трусливой попытке спасти свою собственную жизнь. Увидев так называемые эпилептические припадки своими глазами, присяжные решили, что Уортон симулирует. Судья согласился с ними, но назначил ряд анализов после оглашения, перед исполнением приговора Бог знает, почему - может, просто из любопытства.      И уж совершенно непонятно, как это Уортон не сбе-жал из больницы (по иронии судьбы жена Мурса Мелинда находилась в той же больнице в то же самое вре-мя). Его, наверное, окружали охранники, а может быть, он все еще надеялся, что его признают недееспособным по причине эпилепсии, если таковую обнаружат.      Но ее не оказалось. Доктора не нашли никаких отклонений в его мозгах, по крайней мере физиологи-ческих, и Крошку Билли - Уортона - наконец водворили в Холодную Гору. Это произошло не то шестнадцатого, не то восемнадцатого октября, мне помнится, что Уортон прибыл примерно через две недели после Коффи и за неделю или за десять дней перед тем, как по Зеленой Миле прошел Делакруа.      День, когда наш новый психопат появился в блоке, очень памятен для меня. Я проснулся часа в четыре утра от пульсирующей боли в паху и ощущения, что мой пенис стал горячим, тяжелым и раздулся. Даже еще не спустив ног с кровати, я понял, что "мочевая" инфекция не прошла, как я надеялся. Просто было временное затишье, и вот оно закончилось.      Я вышел на улицу по нужде - это было года за три до того, как мы оборудовали первый ватерклозет, - и едва дошел до поленницы на углу дома, как понял, что больше не вытерплю. Я успел стянуть пижамные штаны как раз, когда полилась моча, испытывая самую мучительную в своей жизни боль. В 1956-м у меня выходил желчный камень, говорят, это что-то ужасное, но по сравнению с той болью желчный камень был как приступ гастрита.      Ноги мои подкосились, и я тяжело упал на колени, разорвав пополам пижамные штаны, когда расставлял но-ги, чтобы не потерять равновесие и не плюхнуться лицом в собственную лужу. Я бы все равно упал, если бы не схватился левой рукой за полено в поленнице. Все это могло происходить в Австралии или даже на другой пла-нете. Мне было все равно. Единственное, что я чувст-вовал - пронзившую меня насквозь боль. Жгло внизу живота, а мой пенис - орган, о котором я обычно за-бывал, кроме тех случаев, когда тот доставлял мне на-слаждение, - казалось, вот-вот расплавится. Я думал, что увижу кровь, стекающую с кончика, но оказалось, что это совершенно обычная струя мочи.      Держась одной рукой за поленницу, я прижал другую ко рту, чтобы не закричать. Я не хотел пугать жену и будить ее криком. Казалось, струя мочи нескончаема, но наконец она иссякла. К этому времени боль ушла глубоко внутрь живота и яичек и покалывала, как острые зубы. Я долго не мог подняться, наверное, с минуту. Но вот боль пошла на убыль, и я встал на ноги. Посмотрев на лужицу мочи, уже впитавшуюся в землю, я подумал: неужели Бог мог сотворить мир, в котором такое ничтожное количество жидкости способно выходить с такой невыносимой болью.      Я мог бы сказаться больным и пойти на прием к доктору Сэдлеру. Мне не хотелось есть вонючие серные таблетки, от которых тошнит, но все лучше, чем когда стоишь на коленях у поленницы, стараясь не кричать, а твой член в это время сообщает, что в него налили нефти и подожгли.      Потом, глотая аспирин на кухне и прислушиваясь к легкому храпу Джен в соседней комнате, я вспомнил, что сегодня должны доставить в блок Вильяма Уортона и что не будет Брута - у него дежурство в другой части тюрьмы, он помогает перевозить в новое здание остатки библиотеки и оборудование лазарета. Несмотря на боль я чувствовал, что нельзя оставить Уортона на Дина и Харри. Они хорошие ребята, но в рапорте Кэртиса Андерсона говорилось, что Вильям Уортон совсем не подарок. "Этому человеку терять нечего", - написал он и подчеркнул.      Боль слегка поутихла, и я смог соображать. Мне казалось, что лучше поехать в тюрьму утром. Я смогу добраться туда к шести, в это время обычно приезжает начальник Мурс. Он может переместить Брутуса заранее в блок "Г" для приема Уортона, а я тогда нанесу свой запоздалый визит к врачу. Так что путь мой лежал в Холодную Гору.      Дважды на протяжении тридцатикилометрового пути в тюрьму меня останавливала внезапная потребность выйти по малой нужде. Оба раза я смог решить проблему без особого смущения (во многом благодаря тому, что движение на сельских дорогах в такое время практически отсутствует). Ни один из этих двух позывов не был таким болезненным, как тот, что застал меня по пути во двор, но оба раза мне пришлось держаться за ручку дверцы моего маленького "форда"-купе, чтобы не упасть, и я чувствовал, как пот течет по лицу. Я был болен, и еще как.            И все же я добрался, въехал в южные ворота, припарковал машину в обычном месте и пошел прямо к начальнику. Было около шести часов. Кабинет мисс Ханны оказался пуст: раньше цивилизованных семи она не появлялась, но в кабинете Мурса горел свет, я видел его сквозь матовое стекло. Предварительно постучавшись, я открыл дверь. Мурс поднял глаза, не ожидая увидеть никого в столь ранний час, да и я многое бы отдал, чтобы не встретить его в таком состоянии, с таким беззащитным лицом. Его седые волосы, обычно аккуратно причесанные, были взлохмачены и торчали во все стороны, и, когда я вошел, он сидел, обхватив руками голову. Глаза были красные, опухшие, с мешками. Самое ужасное - он дрожал, словно вошел в дом после прогулки ужасно холодной ночью.      - Хэл, извини, я зайду позже, - начал я.      - Нет, - сказал он. - Пожалуйста, Пол. Зайди. Мне так нужно сейчас с кем-нибудь поговорить, как никогда в жизни. Зайди и закрой дверь.      Я сделал, как он велел, забыв о своей боли впервые с тех пор, как проснулся утром.      - У нее опухоль мозга, - сообщил Муре. - Врачи сделали рентгеновские снимки. И этими снимками они очень довольны. Один из них сказал: это, наверное, лучшие из всех, что есть. Собираются опубликовать их в каком-то медицинском журнале в Новой Англии. Они сказали, что опухоль размером с лимон и уходит вглубь, а там нельзя оперировать. Они предполагают, что она умрет к Рождеству. Я ей не сообщил. Не представляю, как это сделать. Я не знаю, как мне жить дальше.      Потом он заплакал, всхлипывая, и его рыдания вызвали во мне жалость и своего рода страх: когда человек, умеющий владеть собой так, как Хэл Муре, вдруг теряет самообладание, на это страшно смотреть. Я постоял, а потом подошел к нему и положил руку на плечи. Он обнял меня обеими руками, как утопающий, и стал рыдать у меня на животе. Позже, снова взяв себя в руки, он извинился. Мурс старался глядеть мне в глаза, как человек, чувствующий, что ему стыдно, и, может быть, так стыдно, что он не в состоянии это пережить.      Человек способен даже возненавидеть другого, если тот застал его в таком состоянии. Я думаю, что Мурсу было не настолько плохо, но мне и в голову не пришло говорить о деле, ради которого я, собственно, и пришел. Поэтому, выйдя из кабинета, я отправился в блок "Г", а не обратно к машине. Аспирин уже начал действовать, и боль внизу живота уменьшилась до тихой пульсации. Я подумал, что как-нибудь переживу этот день, устрою Уортона, зайду к Хэлу Мурсу после обеда и получу больничный на завтра. Я считал, что худшее позади, без малейшей мысли о том, что самое плохое в этот день еще не началось.                  11            "Мы подумали, что он все еще под действием наркотиков после обследования", - сказал Дин поздно вечером. Его голос звучал тихо, хрипло и отрывисто, словно лай, а на шее все ярче проступал темно-багровый синяк. Я видел, что ему больно говорить, и хотел уже предложить бросить это дело, но иногда бывает больнее молчать. Я понял, что сейчас как раз тот момент, и промолчал. "Мы все думали, что он наколот наркоти-ками, правда?"      Харри Тервиллиджер кивнул. Даже Перси, сидевший в печальном одиночестве, тоже кивнул.      Брут взглянул на меня, и наши глаза на мгновение встретились. Мы думали одинаково о том, как это все произошло. Вот живет человек, все делает по Святому Писанию, но вот одна ошибка и - хлоп! - на него обрушивается небо. Они считали, что он наколот наркотиками, вполне обоснованное предположение, но никто не спросил: а так ли это? По-моему, я еще кое-что заметил в глазах Брута: Харри и Дин извлекут уроки из этой ошибки. Особенно Дин, ведь он мог быть уже мертвецом. Перси не извлечет. Перси скорее всего не сможет. Все, что остается Перси, - это сидеть в уголке и дуться, потому что он опять оказался в дерьме.      За Буйным Биллом Уортоном в Индианолу отправи-лись семеро: Харри, Дин, Перси, два охранника сзади (я забыл их имена, хотя уверен, что когда-то знал), и еще два впереди. Они поехали на том, что мы называли фургоном: "форд"-грузовик с фургоном со стальными стенками и пуленепробиваемым стеклом. Он походил на помесь молоковоза с танком.      Харри Тервиллиджер был старшим в экспедиции. Он передал бумаги шерифу графства (не Хомеру Крибусу, а другому такому же мужлану, как и тот), который в свою очередь вручил им мистера Вильяма Уортона, просто extraordinaire (выдающегося) возмутителя спокой-ствия, как выразился бы Делакруа. Униформу заклю-ченного Холодной Горы передали заранее, но ни шериф, ни его ребята не побеспокоились одеть в нее Уортона, оставив эту работу моим ребятам. Уортон оказался в хлопчатобумажной больничной пижаме и дешевых шлепанцах, когда они впервые встретили его на втором этаже больницы.      Это был щуплый паренек с узким прыщавым лицом и копной длинных спутанных белокурых волос. Из спу-щенных пижамных штанов торчал его тоже узкий и тоже прыщавый зад. Эту его часть Гарри и остальные увидели раньше всего, потому что, когда пришли, Уортон стоял у окна и смотрел на стоянку машин. Он не повернулся, а так и стоял, держа одной рукой шторы, молчаливый, как кукла, пока Харри ругал шерифа за то, что поле-нились напялить на Уортона тюремную робу, а шериф графства вещал - как и все графское начальство, - о том что входит в его обязанности, а что нет.      Когда Харри это надоело (а я думаю, что очень скоро), он приказал Уортону повернуться. Тот повино-вался. Парень был похож, по словам Дина, говорящего хриплым, лающим сдавленным голосом, на одного из тысячи сельских жителей, прошедших через Холодную Гору за годы нашей работы. Иногда вы обнаруживаете у них склонность к трусости, особенно если они стоят спиной к стенке, но чаще всего в них нет ничего, кроме злобы и тупости, потом еще большей злобы и еще большей тупости. Некоторые усматривают благород-ство в людях типа Билли Уортона, но я не отношусь к таким. Крыса тоже будет драться, если ее загнать в угол. В лице этого человека, казалось, не больше индивидуальности, чем в его прыщеватой заднице, так сказал нам Дин. Его подбородок был безвольным, глаза отсутствующие, плечи опущены, руки дрожали. Похоже, что ему вкололи морфий, типичный наркоман и шизик, они таких видели не раз.      В этом месте Перси опять грустно кивнул.      - Надевай, - приказал Харри, указывая на тюремную робу, лежащую на кровати. Ее уже достали из коричневой бумаги, но больше не трогали, она была сложена так, словно только из прачечной: белые хлопчатобумажные трусы торчали из одного рукава, а пара белых носков - из другого.      Уортон вроде бы проявил готовность повиноваться, но без посторонней помощи не очень получалось. Он надел трусы, но когда взялся за брюки, то все время попадал двумя ногами в одну штанину. В конце концов Дин помог ему сунуть ноги туда, куда надо, натянул брюки, застегнул ширинку и пояс. Уортон стоял и даже не пытался помогать, видя, что Дин делает все за него. Он тупо смотрел через комнату, опустив руки, и никому в голову не пришло, что парень притворяется. Не для того, чтобы попытаться убежать (по крайней мере я не верю в это), а только для того, чтобы доставить максимум неприят-ностей в подходящий момент.      Бумаги были подписаны. Вильям Уортон, бывший собственностью графства после ареста, перешел в собственность штата. Его провели по черной лестнице через кухню в окружении охранников в синей форме. Он шел, опустив голову, и его руки с длинными пальцами дрожали. Первый раз, когда упала его кепка, Дин надел ее на него. Во второй раз он просто сунул кепку к себе в задний карман. Уортон имел еще один шанс устроить неприятность в задней части фургона, когда его заковывали, но он им не воспользовался. Если он и хотел (я даже сейчас не уверен хотел ли он, а если хотел, то насколько сильно), то, наверное, думал, что там слишком мало места и чересчур много народа, чтобы вызвать соответствующий шум. Поэтому дальше он ехал в цепях: одна между лодыжек, а другая, как оказалось, слишком длинная, - между кистями.      Дорога в Холодную Гору заняла час. Все это время Уортон сидел на левой скамейке, опустив голову, руки болтались между колен. Время от времени он постанывал, по словам Харри, а Перси, слегка отошедший от испуга, сказал, что у этого тюфяка слюна капала с отвисшей нижней губы, как у собаки с языка в жаркий летний день, и под ногами образовалась лужица.      Они въехали через южные ворота к тюрьме, наверное, проехали мимо моей машины. Охранник на южном посту открыл большую дверь между стоянкой и прогулочным двориком, и фургон проехал внутрь. Во дворе почти никого не было, несколько человек гуляли, но большинство копалось в саду. Было время урожая. Они подъехали прямо к блоку "Г" и остановились. Водитель открыл дверь и сказал, что ему нужно отогнать фургон в гараж, чтобы поменять масло, и что с ними было хорошо работать. Дополнительная охрана поехала вместе с фургоном, двое сзади ели яблоки, двери фургона стояли распахнутыми.      С закованным осужденным остались Дин, Харри и Перси. Этого было бы достаточно, вполне хватило бы, если бы их не убаюкал вид тощего сельского парня с опущенной головой, стоящего в пыли, с цепями на руках и ногах. Они провели его шагов двенадцать к двери, ведущей в блок "Г", в то же самое помещение, которым мы пользовались, когда вели заключенных по Зеленой Миле. Харри - слева, Дин - справа, а Перси шел сзади с дубинкой в руке. Мне никто не сказал, но я уверен, что она была не в чехле, Перси очень любил свою дубинку. А я в это время сидел в камере, предназначенной для Уортона, и ждал, пока он появится и займет ее, - первую камеру справа, если идти вниз по коридору в сторону смирительной комнаты. В руках у меня были бумаги, и я не думал ни о чем, кроме того, чтобы поскорее произнести свою маленькую речь и уйти к черту отсюда. Боль в паху опять усилилась, и мне хотелось лишь одного: отправиться к себе в кабинет и ждать, когда она пройдет.      Дин вышел вперед, чтобы открыть дверь. Он выбрал нужный ключ из связки на поясе и вставил в замок. Как только Дин повернул ключ и потянул за ручку, Уортон вдруг ожил. Он издал резкий нечленораздельный крик, похожий на вопль протеста, - от этого крика Харри остолбенел на время, а Перси выключился до конца событий. Я услышал крик через полуоткрытую дверь, но сначала никак не связал его с человеческим существом, подумав, что во двор каким-то образом попала собака и ее побили, что, наверное, какой-то обозленный зэк ударил ее мотыгой.      Уортон поднял руки, забросил цепь, висевшую между рук, за голову Дину и начал душить его. Дин издал сдавленный крик и рванулся вперед, в холодный электрический свет нашего маленького мирка. Уортон с радостью пошел за ним, даже толкнул, все время издавая нечленораздельные крики и даже хохоча. Он держал себя за локти на уровне ушей Дина, затягивая цепь как можно туже и двигая ею наподобие пилы, взад-вперед.      Харри бросился на Уортона со спины, схватив одной рукой длинные сальные белокурые волосы парня, а другой нанося изо всех сил удары по лицу. У него тоже была дубинка и на боку пистолет, но в суматохе он не достал ни того, ни другого. У нас случались неприятности с заключенными и раньше, но никто из них не нападал так внезапно, как Уортон. Его хитрость застала нас врасплох, Я никогда не видел такого ни прежде, ни потом.      А еще он оказался сильным. Вся его напускная рас-слабленность исчезла. Харри сказал после, что он прыг-нул словно на клубок сжатых стальных пружин, которые вдруг почему-то ожили. Уортон, уже внутри коридора ря-дом со столом дежурного, повернулся влево и отбросил Харри. Тот ударился о стол и растянулся на полу.      - Эй, ребята! - засмеялся Уортон. - У нас сегодня праздник или что?      Все еще крича и смеясь, он снова принялся душить Дина своей цепью. А почему бы и нет? Уортон знал то же, что и все мы: поджарить его можно лишь один раз.      - Бей его, Перси, бей его! - закричал Харри, вскакивая на ноги. Но Перси только стоял с дубинкой в руке, вытаращив глаза, как суповые миски. Вы скажите, вот шанс, которого он так ждал, золотая возможность использовать свою дурную силу по назна-чению, но он был слишком напуган и растерян и ничего не мог сделать. Перед ним оказался не перепуганный французик и не черный великан, который вообще был слегка не в себе, перед ним оказался сущий дьявол.      Я выскочил из камеры Уортона, уронив бумаги и выхватив пистолет, забыв про свою инфекцию второй раз за день. Я не подвергал сомнению рассказ других о том, что у Уортона было безучастное лицо и отсутствующие глаза, но тот, кого я увидел, был не Уортон. Я увидел лицо зверя - не разумного зверя, а хитрого, злобного и веселого. Да, он делал то, для чего создан. Место и обстоятельства значения не имели. А еще я увидел красное, раздувшееся лицо Дина Стэнтона. Он умирал на моих глазах. Уортон заметил пистолет и повернул Дина перед собой так, что при стрельбе я обязательно задел бы обоих. Из-за плеча Дина один сверкающий синий глаз призывал меня выстрелить.