Николай Васильевич Гоголь
     
     Мелкие отрывки
     Собр. Соч. в 8 т., Т. 3. М.: Правда, 1984
     
     СТРАШНАЯ РУКА
     
     Повесть из книги под названием: "Лунный свет в разбитом окошке чердака на Васильевском острове в 16-ои линии".
     Было далеко за полночь. Один фонарь только озарял капризно улицу и бросал какой-то страшный блеск на каменные домы и оставлял во мраке деревянные, <которые> из серых превратились совершенно в черные
     
     
     <ФОНАРЬ УМИРАЛ>
     
     Фонарь умирал на одной из дальних линий Василь<евского> острова. Одни только белые каменные домы кое-где вызначивались. Деревянные чернели и сливались с густою массою мрака, тяготевшего над ними. Как страшно, когда каменный тротуар прерывается деревянным, когда деревянный даже пропадает, когда все чувствует двенадцать часов, когда отдаленный будочник спит, когда кошки, бессмысленные кошки, одни спевываются и бодрствуют! Но человек знает, что они не дадут сигнала и не поймут его несчастья, если внезапно будет атакован мошенника<ми>, выскочившими из этого темного переулка, который распростер к нему свои мрачные объятия. Но проходивший в это время пешеход ничего подобного не имел в мыслях. Он был не из обыкновенных в Петербурге пешеходов, Он был не чиновник, не русская борода, не офицер и не немецкий ремесленник. Существо вне гражданства столицы. Это был приехавший из Дерпта [1] студент на факультеты, готовый на все должности, но еще покамест ничего, кроме студент, занявший пол-угла в Мещанской, у сапожника-немца. Но обо всем этом после. Студент, который в этом чинном городе был тише воды, без шпаги и рапиры, закутавшись шинелью, пробирался под домами, отбрасывая от себя саму<ю> огромную тень, головою терявшуюся в мраке. Все, казалось, умерло, нигде огня, Ставни были закрыты. Наконец, подходя к Большому проспекту, особенно остановил внимание на одном доме. Тонкая щель в ставне, светившаяся огненной чертою, невольно привлекала и заманила заглянуть. Прильнув к ставне и приставив глаз к тому месту, где щель была пошире, и задумался. Лампа блистала в голубой комнате. Вся она была завалена разбросанными штуками материй. Газ почти невидимый, бесцветный, воздушно висел на ручках кресел и тонкими струями, как льющийся водопад, падал на пол. Палевые цветы, на белой шелковой, блиставшей блеском серебра материи, светились из-под газа. Около дюжины шалей, легких и мягких, как пуховые, с цветами совершенно живыми, смятые, были брошены на полу. Кушаки, золотые цепи висели на взбитых до потолка облаках батиста. Но более всего занимала студента стоявшая в углу комнаты стройная женская фигура. Все для студента в чудесно очаровательном, в ослепительно божественном платье - в самом прекраснейшем белом. Как дышит это платье!.. Сколько поэзии для студента в женском платье!.. Но белый цвет - с ним нет сравнения. Женщина выше женщины в белом. Она - царица, видение, все, что похоже на самую гармоническую мечту. Женщина чувствует это и потому в отдельные <?> минуты преображается в белую. Какие искры пролетают по жилам, когда блеснет среди мрака белое платье! Я говорю - среди мрака, потому что все тогда кажется мраком. Все чувства переселяются тогда в запах, несущийся от него, и в едва слышимый, но музыкальный шум, производимый им. Это самое высшее и самое сладострастнейшее сладострастие. И потому студент наш, которого всякая горничная девушка на улице кидала в озноб, которой не знал прибрать имени женщине, - пожирал глазами чудесное видение, которое, стоя с наклоненною на сторону головою, охваченное досадною тенью, наконец поворотило прямо против него ослепительную белизну лица и шеи с китайскою прическою. Глаза, неизъяснимые глаза, с бездною души под капризно и обворожительно поднятым бархатом бровей были невыносимы для студента. Он задрожал и тогда только увидел другую фигуру, в черном фраке, с самым странным профилем. Лицо, в котором нельзя было заметить ни одного узла, но вместе с сим оно не означалось легкими, округленными чертами. Лоб не опускал<ся> прямо к носу, но был совершенно покат, как ледяная гора для катанья. Нос был продолжение его - велик и туп. Губы, только верхняя выдвинулась далее. Подбородка совсем не было. От носа шла диагональная линия до самой шеи. Это был треугольник, вершина которого находилась в носе: лица, которые более всего выражают глупость.
     
     
     <ДОЖДЬ БЫЛ ПРОДОЛЖИТЕЛЬНЫЙ>
     
     Дождь был продолжительный; сырой, когда я вышел на улицу. Серо-дымное небо предвещало его надолго. Ни одной полосы света; ни в одном месте [ни]где не разрывалось серое покрывало. Движущаяся сеть дождя задернула почти совершенно все, что прежде видел глаз, и только одни передние домы мелькали будто сквозь тонкий газ. Тускло мелькала вывеска над <вы>веской, еще тусклее над ними балкон, выше его еще этаж, наконец крыша готова была потеряться в дождевом [тумане], и только мокрый блеск ее отличал ее немного от воздуха; вода урчала с труб. На тротуарах лужи. Черт возьми, люблю я это время. Ни одного зеваки на улице. Теперь не найдешь ни одного из тех господ, которые останавливаются для того, что<бы> посмотреть на сапоги ваши, на штаны, на фрак или на шляпу и потом, разинувши рот, поворачиваются несколько раз назад для того, чтобы осмотреть задний фасад ваш. Теперь раздолье мне закута<ться> крепче в свой плащ. Как удирает этот любезный молодой < человек > с личиком, которое можно упрятать в дамский ридикюль; напрасно: не спасет новенького сюртучка, красу и загляденье Невского проспекта. Крепче его, крепче, дождик: пусть он вбежит как мокрая крыса домой. А вот и суровая дама бежит в своих пестрых тряпках, поднявши платье, далее чего нельзя поднять, не нарушив последней благопристойности; куда девался характер; и не ворчит, видя, как чиновная крыса в вицмундире с крестиком, запустив свои зеленые, как воротничок его, глаза, наслаждается видом как бламанже выпуклостей ноги. О, это таковской народ! Они большие бестии, эти чиновники, ловить рыбу в мутной воде. В дождь, снег, вёдро, всегда эта амфибия на улице. Его воротник, как хамелеон, меняет свой цвет каждую минуту от температуры, но он сам неизменен, как его канцелярский порядок. Навстречу русская борода, купец в синем немецкой работы сюртуке с талией на спине или лучше на шее. С какою купеческою ловкостью держит он зонтик над своею половиною. Как тяжело пыхтит эта масса мяса, обвернутая в капот и чепчик. Ее скорее можно причислить к моллюскам, нежели к позвончатым животным. Сильнее, дождик, ради бога сильнее кропи его сюртук немецкого покрою и жирное мясо этой обитательницы пуховиков и подушек. Боже, какую адскую струю они оставили после себя в воздухе из капусты и луку. Кропи их, дождь, за все, за наглое бесстыдство плутовской бороды, за жадность к деньгам, за бороду, полную насекомых, и сыромятную жизнь сожительницы... Какой вздор! их не проймет оплеуха квартального надзирателя, что же может сделать дождь. Но, как бы то ни было, только такого дождя давно не было. Он увеличился и переменил косвенное свое направление, сделался прямой, <с> шумом хлынул в крыши и мостовую, как <бы> желая вдавить еще ниже этот болотный город. Окна в кондитерских захлопнулись. Головы с усами и трубкою, долее всех глядевшие, спрятались. Даже серый рыцарь с алебардою и завязанною щекою убежал в будку.
     
     
     <РУДОКОПОВ>
     
     Я знал одного чрезвычайно замечательного человека. Фамилия его была Рудокопов и действительно отвечала его занятиям, потому что, казалось, к чему ни притрогивался он, все то обращалось в деньги. Я его еще помню, когда он имел только двадцать душ крестьян да сотню десятин земли и ничего больше, когда он еще принадлежал*
     ______________ * На этом рукопись обрывается.
     
     
     <СЕМЕН СЕМЕНОВИЧ БАТЮШЕК>
     
     Можно биться об заклад, что читатель, если ему случится только проезжать заштатный городишку Погар, увидит, что из окна одного деревянного, весьма крепкого дома, с высокою крышею и двумя белыми трубами, глядит весьма полное, без всяких рябин лицо, цветом несколько похожее на свежую, еще не ношенную подошву.
     Это Семен Семенович Батюшек - помещик, дворянин, губернский секретарь, Он завел обыкновение глядеть из окна решительно на все, что ни есть на улице. Едет ли проезжий какой-нибудь дворянин, может быть тоже и губернский секретарь, а может быть, и повыше, в коляске покойной, глубокой, как арбуз, из которой смотрят хлеб, няньки, подушки или просто жид-извозчик на облучке <покрытом?> рогожами, с узкою дрянной бородой, в которой оставили весьма немного волос разные господа, одетые в военные и партикулярные платья; или пронесется с шумом <?> картинно <?> разбойник и <.....> ремонтер. Он все это рассмотр<ит>. Если ж и никто не проедет - ничего, это не беда. <Семен> Семенович посмотрит и на курицу и на чушку, которая пробежит перед окном, и весьма внимательно <?> от головы до хвоста. Когда столкнутся два воза, он из окна тут же подаст благоразумные советы, кому податься вперед, кому <назад>, и первому проходящему прикажет помочь. Если один из очень быстрых его глаз завидит, что мальчик лезет через забор в чужой огород или пачкает углем на стене неприличную фигуру, он подзовет очень ласковым голоском к себе, велит потом подвинуться ему ближе к окну, потом еще ближе, потом, протянувши руку, хвать его за ухо и отдерет это бедное <ухо> таким образом, что тот унесет его домой висящее на одной ниточке, как нерадиво пришитая пуговица к сюртуку. Если подерутся два мужика, то он сию ж минуту тут же из окна над ними суд, допросит, чьи они, велит позвать Петрушку и Павлушку-повара и комнатного лакея, у <которого> на серой куртке неизвестно по какой причине военный воротник, и тут же высечет обоих мужиков, а другим еще прикажет придержать. Ему нет нужды, что не его люди.
     Только на два часа в день прячется это лицо. Это случается во время и после обеда, когда он имеет обыкновение отдыхать. Но и тут случись только какое-нибудь происшествие на улице, <Семен> Семенович, как паук, к которому попадается в паутину муха, вдруг выбежит из своего угла и уже так знакомое заштатному городишку лицо, цвету еще не ношенной подошвы, торчит у окна.
     
     <ДЕВИЦЫ ЧАБЛОВЫ>
     
     Девицы Чабловы, дочери бедных родителей, вышли вместе из института в одно время и вдруг очутились среди света, огромного, великого, со страхом и робостью в душе. Они были умны; каким образом они сделались умны - никто не знал, может бы<ть> это было внушено им от рождения как инстинкт, или, может быть, они умели извлечь крупицы опытности и здравого суждения из книг, которые им удалось читать, из которых не всякой умеет извлекать что-либо. Дело в том, что они задумали<сь> о своем существовании, и в то время, когда ветрен<ая> и малодушная бросается на свет без рассмотрения, как бабочка на свечу. Они уже захотели сделать для себя план жизни и предначертать заранее для себя самих правила, в законах которых обращалась бы их жизнь. Вещь совершенно необыкновенная в девицах осьмнадцатилетних.
     
     ПРИМЕЧАНИЯ
     
     Страшная рука. Впервые - "Записки о жизни Н. В. Гоголя", т. I, СПб.,
     1856. Подзаголовок начатой повести позволяет отнести ее к 1833 г., когда возник замысел альманаха "Тройчатка", о котором в письме 28 сентября писатель-романтик В. Ф. Одоевский сообщал Пушкину. Предполагался "разрез дома в три этажа", где Гоголю отведено было как раз описание чердака (Одоевскому - гостиной, Пушкину - погреба). Такой альманах не появился, но вместе с отрывком "Фонарь умирал..." начало "Страшной руки" явственно соотносится с первой завершенной повестью петербургского цикла - "Невский проспект".
     <Фонарь умирал>. Впервые - "Записки о жизни Н. В. Гоголя", т. I, СПб.,
     
     
     1856.
     
     [1] ...из Дерпта... - Дерпт, в прошлом Юрьев, современный Тарту.
     
     <Дождь был продолжительный>. Впервые - "Записки о жизни Н. В, Гоголя", т. I, СПб., 1856, Вероятно, отрывок относится к неосуществленному замыслу "Записки сумасшедшего музыканта".
     <Рудокопов>. Впервые - Н. В. Гоголь, т. III, с. 333. Автограф находится в тетради, содержащей рукописи "Миргорода", и может быть отнесен к 1833-1834 гг.
     <Семен Семенович Батюшек>. Впервые - "Царь-колокол", 1892, т. III. Там же Н. С. Тихонравов, опубликовавший отрывок, указал на его сходство с "Коляской" и с эпизодами о Митяе и Миняе и о въезде Коробочки в город N. из первого тома "Мертвых душ". Датируется предположительно 1835 годом.
     <Девицы Чабловы>. Впервые - Н. В. Гоголь, т. III, с. 335, Набросок связан с теми размышлениями о судьбе умных и образованных девушек, которые занимали Гоголя в 1839 г., когда его сестры, Анна Васильевна и Елизавета Васильевна, заканчивали петербургский Патриотический институт. В ноябре 1839 г., приехав ради сестер в Петербург, Гоголь писал М. П. Погодину: "Они будут покамест переводить и работать для будущего журнала и для меня. Я хочу их совершенно приучить к трудолюбивой и деятельной жизни. Они должны быть готовы на всё. Бог знает, какая их будущность ждет" (т. XI, с. 263). И потом, перевезя сестер в Москву: "Где-нибудь я их пристрою, хоть у кого-нибудь из моих знакомых, но лишь бы они не знали и не видели своего дома, где они пропадут совершенно" (там же, с. 266).
     М. Громов