Кир Булычев
     
     Последние сто минут
     
     Я не выспался. Я спал на балконе, на раскладушке, там было чуть прохладнее, но грохотал гром, всю ночь вспыхивали молнии - будто кто-то входил ко мне, включал ослепительный свет над головой, а потом, не извинившись, уходил, потушив свет и оглушительно хлопнув дверью. И донимали комары, городские, мелкие, беззвучные, озлобленные, что совокупляются в мокрых подвалах и плодят таких же, мелких и подлых.
     Я дремал, просыпался; мне казалось, что я совсем не сплю, хотя я, конечно, сколько-то спал.
     Встал я в семь, начал собираться, формула "возьмите с собой только самое необходимое" вчера не казалась столь невыполнимой. Я принялся складывать самое необходимое на пол в комнате, чтобы потом отобрать из самого необходимого самое-самое необходимое. Процесс этот был длительным и очень печальным, потому что мне все время встречались вещи, которые нельзя было назвать необходимыми, но без которых существование теряло смысл.
     Я стоял над грудой необходимых предметов, когда начал звонить телефон. Это было сразу после восьми.
     - Прости, - сказал Булыгин, не поздоровавшись, - ты сегодня будешь в конторе?
     - Не знаю. А что?
     - У меня гипертонический криз. Не могу выйти на улицу. Но если я сегодня не заплачу за водопровод в дачном кооперативе, меня лишат. У тебя есть полторы сотни?
     - Но я сегодня, наверное, не буду...
     - Постарайся, Сережа. Мне очень нужно. Найдешь Каца и отдашь, полторы сотни, запомнил?
     - Запомнил.
     Я повесил трубку и утешил себя тем, что Булыгин уже позвонил с той же целью еще пятерым сослуживцам.
     Я вернулся к груде абсолютно необходимых вещей и положил рядом с ней дорожную сумку.
     Уже в половине девятого температура была тридцать три градуса. Жара держалась уже двадцать пятый день. И это в мае!
     Я включил телевизор.
     Скучный японский профессор рассказывал о необратимости парникового эффекта. Я принялся раскладывать необходимые вещи на две кучи.
     Затем отечественный профессор, куда веселее и жизнеспособнее японского, комментировал речь коллеги, обвинил его в пессимизме и сообщил, что меры принимаются. Потом девица с красными волосами начала петь и припрыгивать. Наверное, это была старая запись. В Москве уже две недели никто не припрыгивает.
     Я пошел в душ - все равно проблему необходимых вещей мне не решить.
     Тут же меня догнал звонок телефона. Я вернулся. Совещание у Филимоненко состоится во вторник, в три часа, сказала секретарша Леночка.
     Я согласился. Я не стал говорить ей, что во вторник меня уже не будет в Москве.
     Я включил душ. Сквозь шум тепловатой воды донесся телефонный звонок. Мокрый, но не освеженный, я кинулся к телефону. Боба сказал, что умерла его тетя. Я эту тетю никогда в жизни не видел, но завтра будет вынос тела и надо помочь нести гроб. Я сказал Бобе, что меня не будет в Москве, но Боба не поверил и обиделся.
     Я вернулся в душ. Снова зазвонил телефон. Междугородный. Это был Мирошниченко. Было плохо слышно, но я понял, что с поездами из Харькова произошла заминка и потому он не смог достать билета. Так что я должен ждать его через две недели. Я согласился ждать.
     Доктор позвонил ровно в десять. К тому времени я успел поговорить с двенадцатью знакомыми и малознакомыми. Градусник за окном показывал тридцать восемь - температура поднималась катастрофически, как и предсказывал доктор еще на той неделе.
     Доктор спросил:
     - Вы готовы?
     - Почти.
     - Почему такой голос? Плохо спали?
     - Плохо. Но это понятно.
     - Разумеется, нервы?
     - Нет, очень жарко.
     - Я вам завидую. Если вы не лжете, то, значит, вы умеете владеть собой. Теперь слушайте меня внимательно. Сейчас десять часов три минуты. Через сто минут я жду вас на пустыре за гастрономом. Знаете?
     - За стекляшкой?
     - Да. Там забор, но в нем много отверстий, сделанных пьяницами. Сегодня суббота, на пустыре никого не должно быть.
     - Через сто минут? - Мозги были совсем жидкими, и меня охватило вялое раздражение против его манеры изъясняться не по-человечески. Сто минут. Значит, во сколько мне надо быть на пустыре?
     - Значит, на пустыре вы должны быть в одиннадцать сорок три. Ни минутой позже. Мы не можем ждать.
     - Я понимаю, - сказал я.
     - Надеюсь, вы уже уложили вещи?
     - А можно взять вторую смену?
     - Ни в коем случае. Вес вашей сумки не должен превышать пяти килограммов трехсот граммов.
     Доктор отключился.
     Я подумал, что у меня достаточно времени, чтобы еще раз залезть под душ. Но не дошел до душа. Снова зазвонил телефон, и я решил было не подходить, потому что после разговора с доктором окончательно понял, что завтра меня в Москве не будет, но потом все же подошел - в последний раз.
     Звонила Ольга. Она очень удивилась, что я так рано встал, хотя я всегда рано встаю. Оказывается, она не хотела меня будить. Потом она спросила, как я себя чувствую, и я честно признался, что чувствую себя паршиво.
     - Все себя чувствуют паршиво, - сказала Ольга. - Ты не представляешь - я сейчас говорю с тобой, а вся потная, словно камни таскала. Когда это кончится?
     - Не знаю, - сказал я. - Может быть, никогда.
     - Ой, не надо меня пугать! Меня все пугают - и телевизор, и даже ЖЭК. У нас горячей воды нет.
     - А разве сейчас бывает другая?
     Она не поняла юмора и сказал:
     - Я, в принципе, согласна на горячую воду, потому что ее можно охладить. Ты меня понимаешь?
     - А что звонишь? - спросил я, поглядев на часы и поняв, что семь минут из отведенных мне ста я уже истратил.
     - Вопрос сексуальный, - сказала Ольга. - Конечно, при такой температуре думать о сексе неприлично, но женщина должна устраивать свое личное счастье. Как ты думаешь, Андрюша не импотент?
     - Что?
     - Манихеева мне сказала, что она точно знает от его прошлой любовницы, что он практически импотент...
     Когда я смог повесить трубку, оказалось, что потрачено пятнадцать минут.
     И тут же телефон взвыл снова. Он требовал меня, он желал общаться.
     Я протянул руку к аппарату и тут осознал, что я не только сто минут - я могу всю свою жизнь провести у телефона.
     Я законопослушный человек и не люблю бить чашки. Но осознание катастрофы вошло в меня в этот момент так глубоко, что я осторожно и медленно поднял телефон на уровень плеч и с наслаждением мальчишки, который ломает дорогую игрушку, швырнул его на пол. От телефона отлетели какие-то куски, он весь стал плоский, но тут же зазвонил вновь.
     И тогда я его растоптал.
     Топтал я его увлеченно, но кончилось это плохо, потому что я поскользнулся на какой-то детали и сел на пол. Отшиб копчик. Да так, что думал - уже не встану. Только мысль о том, что мне осталось восемьдесят минут, заставила меня с кряхтеньем подняться на четвереньки и приняться за отбор самых необходимых вещей.
     Позвонили в дверь.
     Я открыл, придерживая ладонью поясницу.
     Это был почтальон.
     Пот катился по нему ручьями.
     - Я "Новый мир" не стал в ящик класть, - сообщил он мне. - Крадут. Из двадцатой квартиры жаловались.
     Он передал мне журнал. На обложке были мокрые следы его пальцев.
     - У вас попить не найдется, водички? - сказал почтальон. - Невыносимо работать. А кто о нас думает? У вас телефон разбился?
     Мы пошли с ним на кухню. Из-под крана он пить не хотел, но, к счастью, нашлась вода в чайнике.
     - Вчера по телевизору говорили, - сказал почтальон. - Нет гарантий, что не будет заражена вода, потому что очистные сооружения от этой жары остановились. Вы слышали?
     - Нет, не слышал.
     Почтальон пил медленно, мелкими глотками, я его знал уже лет пять, он все собирался на пенсию, потом возвращался, потому что дома было скучно.
     - А вы в командировку собрались? - Он, оказывается, увидел, проходя мимо комнаты, мои вещи.
     - Уезжаю, - сказал я.
     - Только не на юг, - сказал почтальон. - Потому что там доходит до пятидесяти. У меня племянница вернулась. К счастью, живая.
     - Я в другую сторону.
     Он допил воду, поблагодарил, но ушел не сразу, он полагал невежливым уйти сразу. Я закрыл за ним дверь и понял, что до рандеву мне осталось меньше часа. Внутри начал щекотать какой-то жучок. В конце концов, за что я держусь? Зачем мне галстук? Или вторые ботинки? Пожалуй, надо сделать вот что: три пары белья, рубашка, зубная щетка - представим, что мы отправляемся в Ленинград. На три дня. А остальное - сувениры. И две книги. Какие книги? Нет, надо взять мои статьи. И рукописи... А зачем сувениры?
     Я метался по комнате. Нет, со стороны вы бы подумали, что я сижу перед вещами в кататоническом трансе. На самом же деле я мысленно метался по комнатам, хватал с полок и из шкафов вещи, тащил их к куче, выбрасывал, хватал другие...
     Когда же я наконец поднял дорожную сумку - конечно же, в ней было куда больше пяти килограммов, - мне расхотелось уходить. Я все понимал: надо. И ничто меня не удерживало: ни семьи, ни друзей, ни родителей - все это было, и все это как-то кончилось...
     Нет, понял я, так нельзя. Я выключил телевизор, который передавал приукрашенный прогноз погоды, сел на стул, посидеть на дорожку. Тихо тикали часы. Еще мамины, настенные.
     Я встал, подошел к двери, но тут же положил сумку на пол и побежал на кухню. Мне показалось, что я не выключил газ. Конечно же, я выключил газ.
     Можно было бы еще посидеть - мне оставалось полчаса, а идти до гастронома не больше семи минут.
     Лучше я приду раньше. Хватит. Каждая минута здесь бессмысленна.
     Я закрыл окна. Ночью может быть гроза - каждую ночь бывают сухие грозы, после которых становится еще жарче. А если и получается дождь, то он тут же поднимается паром...
     На улице были люди. Странно, но люди ходят по улицам. И будут ходить до последней возможности. Вот мать везет ребенка гулять... Вот старуха тащит с рынка сумку. Значит, на рынке чем-то торгуют. Я бросил взгляд на градусник - ртутный столбик стоял возле сорока. Днем поднимется до пятидесяти.
     Я захлопнул дверь, вызвал лифт. Лифт приехал сверху. В нем стоял Мешков. В брюках и майке.
     - Простите, - сказал он. - Я в таком неглиже. За газетой еду.
     - Я понимаю, - сказал я.
     Господи, подумал я, забыл деньги. Сберкнижку и деньги. Возвращаться?
     Я поглядел на часы. Двадцать пять минут. Черт с ней, со сберкнижкой, там все равно рублей сорок, не больше.
     Мешков навалился на меня, от него пахло потом.
     - Нет, вы мне как физик скажите, что будет? Что будет?
     - Ничего хорошего, - сказал я.
     - Но ведь вы несете ответственность.
     - Почему?
     - Вы же, ученые, довели до такого состояния.
     Но было слишком жарко, чтобы он мог накачать себя до действенного гнева.
     Лифт остановился на первом этаже.
     - Нет, вы не убегайте, не убегайте. Вы читали, что в Индии количество смертей достигло шестнадцати миллионов? А с Африкой потеряна связь. С целыми городами. И вы еще настаиваете, что не имеете к этому отношения?
     - Не больше, чем директор любого завода, который травил воздух, - сказал я.
     - Нет! Он же дурак, этот директор. Он о премии думал. А вы знали, к чему это приведет.
     Я освободился от его потных пальцев.
     - Страшно газеты брать. Но всегда остается надежда. Это как со средством от СПИДа, - сказал Мешков.
     Он пошел к почтовому ящику. Я думал, что уже избавился от него, но в дверях дома меня остановил крик:
     - У меня на даче все выгорело!
     Двадцать минут.
     На улице было так жарко, словно меня подвели к открытой двери в домну. Воздух был неподвижен.
     Я стоял на верхней ступеньке и не решался сделать шаг на солнце.
     - Сергей Матвеич! - Навстречу мне шла Наташа Птицына, за ней брел пудель Тришка. Оба беленькие, но от жары помятые и мягкие. - Сережа, я так больше не могу. У вас в институте нет какого-нибудь другого бюро прогнозов?
     - Ты хочешь, чтобы тебе приятно врали?
     - Конечно, пускай врут, но ведь надо на что-то надеяться. Ты в командировку?
     - Да, я спешу.
     - Одну минутку. Все равно самолеты уже не летают, мне одна знакомая сказала. Мне нужно с тобой посоветоваться о Дашке. Ты понимаешь, она решила поступать на физмат. Разве это дело для девочки?
     - Наташа, мне в самом деле надо идти.
     - Я же тебя не из-за пустяков беспокою, а по делу. Скажи, у тебя есть кто-нибудь в приемной комиссии?
     - Боюсь, что никаких экзаменов в этом году не будет, - сказал я. - И вообще, если можешь, последуй моему примеру - уезжай куда-нибудь. Чем дальше, тем лучше. К Северному полюсу.
     - Я тебя понимаю. Вчера демонстрация была на Пушкинской о конце света. Говорят, всех милиция забрала. Положение аховое. Но все равно мы не можем уехать, ты же понимаешь. Дашке поступать, не терять же год...
     - Прости, я опаздываю. До свидания.
     - Я к тебе завтра зайду.
     Я вышел на улицу. Надо спешить.
     - Сережка, сукин сын!
     Мазовецкий шел под большим, в цветах, зонтом. Он дышал как рыба, выброшенная на берег. Он загородил мне дорогу животом.
     - Не уйдешь, - засмеялся он. - Два слова!
     Пальцы его были мокрые. На солнце было градусов шестьдесят.
     - Я тебе звонил, а ты трубку не берешь, - сказал Мазовецкий. - А дело важное. Завтра будут распределять места на стоянке. Два места освободились.
     - Я опаздываю!
     - Ты только скажи - ты придешь за меня голосовать?
     - Стоянка тебе уже не пригодится!
     - А что, плохо выгляжу?
     - Вся наша Земля плохо выглядит.
     - Да, положение критическое, я сегодня ночью пытался "неотложку" вызвать - занято, как на вокзале, пришлось валокордином спасаться. Ты куда? Ты не ответил...
     Я вырвался и поспешил по улице. Поспешил - неправильное слово. Каждое движение вызывало спазму в сердце. Рубашка была мокрая. Может, бросить эту чертову сумку?
     - Вы не скажете, как пройти на Тишинский рынок?
     Человек, который остановил меня, был в черном пиджаке, и от него исходили волны адского жара.
     - Прямо и направо, - сказал я на бегу.
     Но человек загородил мне дорогу.
     - Извини, - сказал он. - Прямо куда?
     - Вон туда! - Крик у меня не получился. Я толкнул человека, он был крепок и горяч.
     - Не спеши, - сказал он. - А направо где?
     Я бежал дальше, до поворота, человек в черном пиджаке грозно кричал мне вслед, но я не слышал, что он кричал, потому что уши заложило и голова кружилась. В тени, вытянувшись вдоль дома, лежал человек, пожилой, босой. Может быть, умер, может, тепловой удар. Но я не мог остановиться... Наверное, редким прохожим я казался сумасшедшим. Нормальный не бегает по солнцепеку.
     До гастронома оставалось метров триста.
     Взвизгнули тормоза. Черная "Волга" остановилась у тротуара. Я не видел, кто там, но за мной застучали шаги. Бежала Софья Вячеславовна.
     - Сергей Матвеевич!
     Она ухватила меня за мокрую рубаху, да так цепко, что мне пришлось затормозить.
     - Какое счастье! - сказала она, держа меня алыми когтями и доставая другой рукой из плоской черной сумки пластиковую папку. - Это одна секунда. Только подпишите, что не возражаете против обмена жилой площади. Да не рвитесь вы, успеете. Это же каторга - пока всех обойдешь, легче отказаться от обмена.
     Она была без лифчика, и пропотевшая блузка приклеилась к полной груди.
     - Вот здесь. Погодите, еще на одном экземпляре.
     Она тяжело дышала. Но не отпускала меня.
     Потом я снова побежал и уже на углу у гастронома с ужасом понял, что черная "Волга" Софьи Вячеславовны пятится вдоль тротуара. Дверца открылась.
     - Не на том экземпляре! - крикнула Софья Вячеславовна.
     Я не слушал, я бежал к гастроному.
     Она топала следом.
     В узкой тени вдоль стены магазина стояла длинная очередь за водкой. Люди в очереди были сонные, покорные. За зданием стекляшки начинался забор. Я начал протискиваться в дыру. Сзади меня держала за сумку Софья Вячеславовна.
     И тогда я увидел, как с пустыря как бы не спеша, но ускоряясь, чтобы в несколько секунд достичь световой скорости, поднимается последняя летающая тарелочка, которая эвакуировала с Земли тех, кого еще можно было спасти на благо космической цивилизации. Которая должна была увезти меня...
     Софья Вячеславовна не заметила никакой тарелочки - та уже скрылась в непрозрачном жарком мареве, окутавшем умирающую от парникового эффекта Землю.
     - Подпишете или нет?
     - Отпустите сумку, тогда подпишу, - сказал я спокойно. Так спокойно ведут себя люди, которым сказали, что их близкий только что умер. Ведь ничем не отличается минута ДО от минуты ПОСЛЕ.
     Она исчезла, поспешила к своей черной "Волге", которую отсудила у дипломата-мужа. Я уселся у забора на выгоревшую траву. Под забором была узкая полоска тени. Я поставил сумку рядом с собой на землю. Я почему-то надеялся еще, что они вернутся. Хотя они не возвращаются.
     В дыру ввалились два подростка с бутылкой портвейна. Они были в потных ярких майках и обрезанных у колен джинсах.
     - Хочешь третьим? - спросил один из них. - Хочешь, дядя?
     На самом деле они и не собирались со мной делиться.
     Я знал, что никуда отсюда не уйду - не смогу уйти.
     Я слушал, как они тихо разговаривали. Про Римку и Володьку, про то, что на той неделе обещали похолодание, а какой-то старик отдал концы. За забором загудела машина. Донеслись крики из очереди. В этом городе все намеревались жить вечно.