Генри Лайон Олди
     
     Проклятие
     
     Компиляция из отчета Андреа Мускулюса, действительного члена
     лейб-малефициума,
     о рабочей поездке в Ясные Заусенцы,
     материалов королевской канцелярии за Год Седой Мантикоры
     и воспоминаний столетней давности.
     В конечном виде передано Гувальду Мотлоху,
     верховному архивариусу Надзора Семерых,
     лично лейб-малефактором Серафимом Нексусом.
     
     "Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто."
     Первое послание к Коринфянам
     
     ...Охапку вздохов на скамейке,
     Мгновенья чудного итог,
     Аплодисменты шапито
     И ужин старенькой семейки,
     
     Затем беру вчерашний суп,
     Пасть рокового чемодана,
     Колоду карт, где дура-дама
     Валета-блудня тянет в суд,
     
     Крыжовник, от дождя рябой,
     Немного страсти, много лени,
     И столбенею в удивленьи:
     Любовь!
     Гляди-ка ты! - любовь...
     
     Томас Биннори, "Я не умею о любви"
     - Ну так что, мастер? Выветрилось?
     Староста с жалкой надеждой заглянул в лицо Андреа Мускулюсу: снизу вверх. Не дождавшись ответа, он извлек из-за пазухи клетчатый платок размером с полковое знамя, снял картуз - и начал старательно промокать вспотевшую лысину. Блестящая, гладкая, в окружении редких прелых волосиков, лысина сочувствия не вызывала.
     Мода на платки возникла в столице год назад. Начало ей положил заезжий нобилит - щеголь, знаток поэзии и записной дуэлянт Раймонд д'Эстанор. Нет, в Реттии и раньше не пренебрегали этим предметом туалета! Но лишь после д'Эстанора стали носить при себе не один, а целую коллекцию платков. За поясом, в карманах, за обшлагами рукавов; с кружевами и без, льняные и батистовые. Позже, когда мода получила широкое распространение, платки стали повязывать еще и на шею.
     Франты спорили, что красивей: "узел висельника" или "мертвый узел"? Офицеры-кавалеристы с пеной у рта доказывали, что правильно завязанный платок защищает шею от сабельного удара.
     Кое-кто верил.
     Однако староста Ясных Заусенцев, поселка строгалей, ничего не знал о причудах столичных модников. Да и то сказать: платок в поселке имелся у него одного, чем он заслуженно гордился.
     - С ходу не определишь, - Мускулюс счел выдержанную паузу достаточной. - Проклятие, сударь, штука тонкая. Опутает паутинкой, а на поверку-то паутинка крепче стали! Не кто-нибудь, сам Нихон клал. Великий Нихон!
     Тяжкие вздохи строгалей послужили красноречивым ответом. Вокруг собралось человек двадцать. Стояли как бы поодаль, в разговор не встревали, но ловили каждое слово. Казалось, у яснозаусенцев вот-вот отрастут стоячие волчьи уши - чтобы лучше слышать.
     "Среди бела дня от работы отлынивают? - вяло удивился малефик. - Непохоже на деревенских. Да еще в начале осени! Сельчане в такую пору головы поднять не успевают..."
     - Исследовать надо, - подвел он итог. - За тем и приехал: глазить. В смысле, глазеть. Астрал просвищу, мана-фактурку пощупаю. Тонкие возмущения, то да се... Но первым делом - опрос свидетелей.
     Староста охнул от изумления.
     - Свидетели? Какие-такие свидетели?! Померли все давно. Проклятью сто лет в обед... В смысле, до завтрего цельный век сровняется.
     - Юбилей, значит, - усмехнулся высокий гость.
     - Убилей, ага. Где ж я вам свидетелей... Или подымать станете?
     - Подъем усопших - не мой профиль. Я малефик, а не некрот, - сухо уведомил Мускулюс. - Зато проклятия - как раз по моей части. Потомки свидетелей в деревне есть? Ну, внуки там, правнуки?
     - Ясен заусенец, есть...
     Староста вдруг начал мямлить, сделавшись подозрительно косноязычен. Глазки его, похожие на недозрелые ягоды крыжовника, забегали с беспокойством.
     - Дык какого ж рожна они вам расскажут? Внуки эти?! Все быльем поросло! Где правда, где байки - не разберешь...
     - Ничего, разберусь! - заверил Мускулюс. - Или вы хотите, чтоб я вызвал сюда свою дражайшую супругу? И она восстановила против себя пол-кладбища, дабы получить показания из первых уст? Моя Номочка это может. Запросто!
     - Дражайшую не надо, - попросили из толпы.
     - Мы уж сами...
     - Как отцу родному!
     - Эй, Юрась! Чего рожу воротишь?
     - Твой пращур аккурат его привечал, колдуняку!
     - Думал чужой бородой медку загрести?
     - Идемте, сударь малефик, - Юрась Ложечник, староста Ясных Заусенцев, сдернул картуз, скомкал его в кулаке и погрозил предателям-землякам: ужо я вас, сволочей языкатых! - Отобедаем, а там и допрос учиним, на сытое брюхо. Ох, Ползучая Благодать, спаси-сохрани! Люди верно гутарят: с моего прапрадеда беда началась. Тоже Юрасем звали, шалопая. В смысле, это меня - тоже... Стал-быть, моей личности и ответ первой держать. Пошли, вон она, хата - недалече...
     Малефик улыбнулся.
     - Я и не сомневался в вашем содействии, сударь.
     Он бы никогда в жизни не узнал, что есть такой поселок. Но бывают люди, которым нельзя отказать. Называются эти люди: начальство. А оно, начальство, уж такое непосредственное...
     
     - Заходи, дружок! Присаживайся. Обожди минутку, я сейчас...
     В столице давно перевелись самоуверенные болваны, которые могли бы купиться на добродушно-ласковый тон Серафима Нексуса, лейб-малефактора Реттии. Еще бы они не перевелись! Начни вести себя с приветливым старичком запанибрата, устрой интрижку за его согбенной, дряхлой спиной - сам не заметишь, как пойдешь гулять ногами вперед.
     Андреа Мускулюс к самоуверенным болванам не относился. Перед главным вредителем королевства он до сих пор испытывал благоговейный трепет. Даже зная, что старец к нему благоволит - трепетал. Поэтому он тихо присел в "гостевое" кресло и затаил дыхание - дабы, упаси Нижняя Мама, не потревожить занятого важным делом Серафима.
     Кресло делали лейб-малефактору на заказ. От ножек до спинки волхвы-краснодеревщики напичкали мебель уймой маго-механических устройств. При малейшей угрозе в адрес хозяина дома посетитель был бы в мгновение ока обездвижен - или умерщвлен дюжиной изящных способов. Остаться стоять? - но это означало бы проявить недоверие и тем оскорбить чувствительного старца. Уж лучше мы в креслице потоскуем, от нас не убудет.
     В первый раз, что ли?
     И начальству приятно, и мы силу воли закалим.
     Серафим Нексус был поглощен творчеством во благо престола. Он выкладывал на подносе из рунированного серебра "висячку" - сложнейший экзанимарный узор отсроченного действия. На столе перед старцем красовалась целая выставка хрустальных скляниц с "веселой трухой" - измельченными ногтями, волосами и мозолями объекта. Нексус зачерпывал из скляниц фарфоровой ложечкой, смешивал компоненты в одному ему ведомых пропорциях, пересыпал смесь в миниатюрную бронзовую воронку, плевал туда - и выводил очередной фрагмент узора.
     - Еще одно, последнее заклятье!.. - напевал лейб-малефактор, морща лоб.
     Вскоре старец надежно закрепил новорожденное заклинание гомеостазиса и умыл руки.
     - Теперь судьба графа Ивентуса всецело в руках его сиятельства, - с блаженной улыбкой сообщил он Мускулюсу. - Поостережется строить козни - проживет долгую и, хе-хе, счастливую жизнь. Если же окажется неблагоразумен... Пожалеть об этом он успеет, а искупить - вряд ли. Впрочем, в гробу я видал этого графа. Знаешь, отрок, зачем я пригласил тебя?
     - Никак нет, господин лейб-малефактор!
     - Тогда разуй уши и внимай...
     Прошение из Ясных Заусенцев поступило на высочайшее имя. Его вручили королю вместе с другой прошедшей строгий отбор корреспонденцией. Нечасто среди посланий от монархов сопредельных держав, верительных грамот послов и ходатайств вельмож, ущемленных в правах, встречается такая "слезница"-челобитная. Если уж робкие сельчане отважились писать лично государю, а бдительные канцелярмейстеры дали бумаге ход - значит, в прошении содержится важная изюминка.
     Последний раз канцелярия так рисковала, когда в Малых Валуях нашли пряжку от сандалии Вечного Странника. Пряжка, между почим, оказалась подлинной: творила чудеса, облегчала дорогу дальнюю и оказывала снисхождение паломникам.
     Его величество хмыкнули с интересом и углубились в чтение. Затем Эдвард II около часа пребывал в задумчивости, кушая фисташки. Наконец король просветленно воскликнул: "О! Серафимушка!" - и, звякнув в колокольчик, велел слуге отнести письмо Серафиму Нексусу.
     С указанием разобраться и по исполнении доложить.
     - ...вот, разбираюсь. На, дружок, почитай. Ехать-то тебе придется!
     - Куда ехать? - оторопел Мускулюс.
     - Не кудыкай, дорогу закудыкаешь, - строго напомнил вредитель.
     - Далеко ли? - поправился малефик.
     - В эти самые Заусенцы. Проклятие у них, понимаешь!
     - Проклятие? Кто их, телепней, проклял?
     Старец развел руками на манер уличного фокусника. Складывалось впечатление, что он вот-вот должен был достать из шляпы незнакомца-проклинателя, да передумал. Или фокус не удался.
     - Нихон Седовласец. Сто лет назад.
     - Нихон? Ерунда! Он никогда никого...
     - Знаю, отрок. Не проклинал. Никогда, никого, ни за что. А этих, выходит, проклял. Аккурат в Гурьин день Нихонову проклятию сто лет исполняется. Поедешь, зарегистрируешь в "Старую клячу"...
     "Старой клячей" в лейб-малефициуме именовали "Клятый свод" - перечень известных Высокой Науке проклятий, с фиксацией прямых и косвенных воздействий, а также с базовыми методиками снятия. В свое время Андреа чуть не свихнулся, заучивая: "На объект, на жизнь объекта, на окружение объекта, на посмертие объекта, на объектальную деятельность..."
     - Скорей всего - глупость несусветная...
     - Разумеется, глупость! - согласился Мускулюс. - Совершенно незачем туда ехать! Виси над поселком реальное проклятие, да еще Нихона Седовласца - все б давно оттуда разбежались. А раз живут - значит, вранье. Выдумали, тоже...
     - ...А с другой стороны, - как ни в чем не бывало продолжил лейб-малефактор, и Андреа прикусил язык, - вдруг там и впрямь Нихоново словцо обнаружится? А? Ты вдумайся: единственное проклятие Седовласца! Такой случай упускать нельзя, дружок. Изучить надо, вникнуть. Если оно до сих пор действует - подпитать манкой, под охрану взять... Как ценный раритет и памятник Высокой Науки.
     Старец чихнул от возбуждения.
     - Езжай, езжай, отрок! Нечего в столице киснуть!
     "Вечный Странник, ну почему - я? Почему - именно сейчас?!"
     - У меня отпуск, - отважился напомнить Мускулюс. - С завтрашнего дня.
     Серафим милостиво покивал.
     - Разберешься с этими, проклятыми - и бегом в отпуск. Заслужил. А если окажется, что зря челом били... - лейб-малефактор причмокнул от удовольствия, блестя глазками-вишенками. - Помяни их незлым тихим словом. Чтоб занятых людей от дела не отрывали.
     - Мы с женой вместе собирались! - в отчаянии выложил малефик последний козырь. - Она уже из Чуриха сюда вылетела. Наама не поймет...
     - А ты на меня сошлись, дружок, - подмигнул лукавый старец. - Скажи: я тебя силой принудил. Вали кулем на нас с королем! Жена поймет, ты уж не сомневайся. Она у тебя умница, я в курсе...
     Кряхтя, Нексус стал выбираться из-за стола. Сухая, похожая на птичью лапу ладонь чуть не смахнула на пол стопку книг в переплетах из лилльской кожи. Среди гримуаров явственно различались "Этические парадоксы высшего малефициума" Целтуса Масона и классический труд "Дифференциальное счисление малефакторных воздействий" Альбрехта Рукмайера.
     "Рука славы", висевшая на стене, небрежно скрутила кукиш, давая понять, что аудиенция окончена.
     
     Мускулюс с сожалением окинул взглядом длинный стол, установленный прямо во дворе Юрася Ложечника. Он успел отдать должное и наваристой ухе, и печеным баклажанам с чесноком, и мясной кулебяке - с пылу, с жару; и подчеревине, копченой на вишне. Под шкалик-другой "сливянчика" еще можно было бы...
     Он сурово пресек предательские мысли.
     - Шкварочек, мастер?
     - Благодарю, достаточно. Не пора ли нам перейти к делу?
     - Да-да, оно, конечно... - староста с шумом выдохнул. - Я готов.
     Выглядел Юрась - краше в гроб кладут.
     - Про вас я помню. Отправьте кого-нибудь за другими. Мне нужны потомки свидетелей. Главное, чтоб помнили рассказы пращуров об известном нам событии. Человек пять наберется?
     Староста наморщил лоб.
     - Кжыш Тесля, Маланка Невдалая, Яшик-сукоруб, - он загибал корявые пальцы. - Братья-Сычи, ясен заусенец. Ну и Брешка Хробачиха, куды ж без этой гадюки... Эй, Марек, подь до батьки!
     Когда белобрысый Марек, получив подробные инструкции, умчался прочь, малефик наклонился вперед, поймал взгляд старосты - и не отпустил.
     - Это хорошо, что мы с вами остались наедине. Вы ведь тоже не забыли, что вам говорил прапрадед?
     - Прапрадеда я живым не застал. Прадед рассказывал. А больше - дед.
     - Ничего, сойдет. Прямая ниточка, по мужской линии. Три-четыре узелка - пустяки. Распутаю. Сидите, молчите и не бойтесь. Я сделаю ваш рассказ максимально достоверным. Будьте спокойны, чары совершенно безопасные. Вы меня поняли?
     Юрась сглотнул, дернув кадыком.
     - Ага, мастер. Понял.
     - Вот и чудесно. А теперь - ни слова. Начнете говорить, когда я подам знак. Нуте-с, приступим!
     Малефик взял старосту за ауру, нащупывая пратеритные нити.
     Прислушался.
     "Бродяга!.."
     Что ж, для начала - неплохо.
     
     
     * * *
     
     - Бродяга! Эй, бродяга!
     Нихон обернулся.
     - Ну бродяга же!
     Мелкий, но бодрый дядя махал ему из-за плетня сразу обеими руками. Со стороны дядя напоминал ветряк. Таких Нихонова бабушка, светлая память старушке, звала: "мужичок-свежачок". И утверждала, что они долго не портятся, потому что дальше некуда.
     - Да иди ж сюда!
     Нихон подошел. Огромный, в одежде, бурой от пыли, с длинными, крепко битыми сединой волосами, он меньше всего походил на мага. Даже на волхва-странника, гадающего встречным-поперечным на конском черепе - ну ни капельки! Скорее на бродягу, готового батрачить за хлеб и кров.
     Ладони в мозолях. Ручищи-окорока. Плечи грузчика. Портовые амбалы завидовали, глядя на эти плечи. Низкий, хриплый голос - точь-в-точь мычание бугая. При способе накопления маны, который Нихон разработал сам, под свою ауральную фактуру, телесная сила была побочным эффектом - и маскировочным плащом.
     А в глаза ему заглядывали редко.
     Высоковато тянуться.
     - Вот недотепа! Его в гости зовут, а он упирается! Другой бы за честь журавлем кланялся! Ноги мыл бы, воду пил...
     - В гости? - не понял Нихон.
     Свежачок подпрыгнул, раздражен тупостью бродяги.
     - Куда ж еще? Ты посуди, дуралей: стоит честный хозяин, глотку дерет, здоровье на тебя, оборванца, тратит... Ясен заусенец, гостя заворачивает! Пошли, задарма жрать станешь! Еще и налью...
     Нихон не собирался задерживаться в поселке на ночь. Спать под ракитовым кустом, на воле, было для мага делом привычным. С другой стороны, мерных лиг за день отмахал - сосчитаешь, заново в пот бросит.
     Отказывать гостеприимцам он не умел.
     - Спасибо, хозяин. Храни тебя Вечный Странник!
     - Это правильно, - согласился гостеприимец, выпячивая цыплячью грудь. - Это по-нашенски. Ты благодари меня, бродяга. Мне, значит, приятно. Ты чаще благодари, а? И с этим... как его?.. с уважением! Обожаю, когда мне спасибкают...
     Нихон раскрыл рот, поскольку от лишнего "спасибо" язык не отвалится. Но свежачок вновь замахал руками: чаще прежнего.
     - Не здесь! В хату зайдем, там и благодарствуй!
     Он моргнул и уточнил:
     - Нехай стервь моя ухом слышит...
     В хате было чисто и скучно. Это Нихон чуял с детских лет: где скука поселилась. Можно прогнать злыдней. Можно отвадить лысого бедуля, если гаденыш угнездится под стрехой. Можно истребить жирующих в запечье лихачей-одноглазиков. Но суку-скуку - ее трехдневной гульбой не прогонишь, если хозяева вконец оскучились.
     Тут Высокая Наука бессильна.
     - Стервь! Мечи калачи!
     Мужичок подбоченился, красуясь перед гостем.
     - Вот! Как сказал, так и по-моему! Сказал, что первого встречного в дом пущу? - пустил! Сказал, что будем в два горла твою стряпню жратеньки? - небось, не подавимся! А я бродягу еще и спать у нас уложу! Чтоб ты от злости чихала, клюква сушеная!
     - Чтоб вас обоих с копну раздуло, проходимцы!
     Кислей ходячей оскомины, хозяйка встала у печи с ухватом наперевес. Была она тощей, в пару супругу, но ростом превосходила муженька на голову. Волчий оскал не красил хозяйку. Хотя и чувствовалось: скалить клыки ей не в новинку.
     - Чтоб вам дня не дождаться! Садитесь, ироды! Ешьте мое, пейте, не впрок бы...
     - Я пойду? - спросил Нихон.
     - Пойдешь? - возмутился гостеприимец. - Я тебе пойду, детинушка! Поленом огрею, мало не покажется! Ты давай - садись, жуй-глотай, зли эту клюкву...
     Маг-великан топтался на пороге, медля идти за стол.
     - Ты меня что, назло ей пригласил?
     - А то! Иначе на кой ты мне надобен? Мы ее, стервь, достанем! Мы ей трухи в печенку натолкаем... Ты во сне храпишь? Не ври, храпишь, ишь каков вымахал! Ляжешь на полу, у печи. Она на печке спит, ты ей в оба уха храпи, бродяга! А я буду слушать да радоваться...
     - Извини, хозяин. Не стану я у тебя ужинать.
     - Сытый? Тогда выпьем! Чтоб она желчью изошла...
     - И пить не стану.
     - И спать?
     - И спать. У вас корчма в поселке есть?
     - Трактир у нас. Здоровущий!
     - Вот в трактир и пойду.
     - Обожди! Я с тобой! А ты, клюква, ежа тебе под подол - ты жди! Вернусь пьян-буян, драться полезу!
     Судя по виду хозяйки, она только об этом и мечтала.
     Вечерело. С ленцой брехали собаки. Кое-где мычали коровы, ожидая дойки. Двое людей шли по поселку: большой и маленький, бродяга и местный. Свернув за угол, встретили парней-драчунов. Воевали парни тупо и бестолково. Один размахивался, кряхтел, долго думал - и бил второго куда придется. Тот размазывал кровь по лицу, икал, если удар приходился поддых, и размахивался в свой черед.
     За парнями наблюдала детвора.
     - Из-за чего они? - Нихон указал на драчунов.
     Свежачок пожал плечами.
     - Эти? Отдыхают. Скоро за колья возьмутся.
     - Без причины?
     - Ну ты, брат, дербалызнутый! Кто ж с причиной морду бить лезет? С причиной хорошо дом подпалить! Или дохлого кобеля в колодец...
     Они свернули за угол.
     - Ряшка, душа моя! Дай чмокну...
     - Наливай!
     - Дурного не скажу! Но и доброго!.. свиньей жил, свиньей дожил!..
     - Ряшенька!.. ну дай щипнуть...
     - А хату кому?
     - За хату деточки судиться хотят!
     Из-за щелястого забора несся пьяный гогот. Визжала девка: ее тискали. Визг был скорее радостный, для приличия, чтоб соседи не ославили. Кто-то горланил песню о рыбаке и кривом удилище. Ему не в лад подпевали. Чавканье, бульканье, топот плясунов - гомон мутной волной растекался по улочке.
     - Что там? Свадьба?
     - Поминки. Хромого Тузла закопали, гори он синим пламенем. Теперь провожают...
     - Хороший человек был?
     - А тебе не один ляд? Пошли, зайдем: нальют...
     - Нет, я в трактир.
     - Ну и я в трактир...
     В трактире сидели те строгали, кто был побогаче. Дородный хозяин сновал меж столами, разнося пиво и мясо. Он внимательно следил за едоками: чтоб не сбежали, "забыв" о плате. В дверях скучал верзила с дубинкой на поясе. Охранник посторонился, впуская Нихона со спутником.
     - Зачнешь бузить, - предупредил верзила мелкого гостеприимца, - скулу набок сворочу. Я тя знаю, ты шиш бузинный. Заваришь кашу и сбежишь. Уразумел?
     Мужичок плюнул ему под ноги и увернулся от подзатыльника.
     - Вот так ушлый плут Требля, - толстяк за центральным столом возвысил голос, заканчивая какую-то историю, - объегорил глупого купца Цыбулю!
     - Хо-хо! - взорвались слушатели. - Х-хы!
     - Облапошил!
     - А женку купцову: ты, грит, к сундуку передом, ко мне - задом!
     - Гы-гы-гы!
     - Купцу теперь одна дорога: в петлю!
     - И ладно! А чего он богатый?
     - Пусть висит, язык набок...
     - Песню! Кемуль, части!
     Толстяк Кемуль, явно - местный байкарь, готовый импровизировать за шмат ветчины, ломаться не стал. Он напрягся, пустил ветры, хмыкнул басом - и заорал на весь трактир:
     
     - Я попал, как кур в ощип,
     Только не желаю в щи -
     Ты тащи меня в борщи,
     А не то ищи-свищи!
     
     - Еще!
     - Валяй!
     
     - Полюби меня, козла,
     Отличи добро от зла,
     Путь-дороженька кривая
     От меня к тебе свезла!
     
     - Ха-ха-ха!
     - Жжешь, Кемуль!
     - Деньги есть?
     Последняя реплика принадлежала трактирщику. Он стоял, загораживая Нихону путь к свободной лавке. Толстая морда трактирщика лоснилась от недоверия.
     - Есть.
     - Покажь. Все вы: есть, мол... Только есть и горазды, - он хохотнул, гордясь удачным каламбуром. - А как доели, так карман с дырой...
     Нихон достал гость мелких монет.
     - Садись. Туда, в угол. Натрясешь вшей...
     - Нет, не сяду.
     - Стоймя жевать будешь? Как вол?
     - Пойду я. Тускло у тебя...
     - Свечи им жечь, босякам, - ворчал трактирщик, пялясь в широкую Нихонову спину. - Брезгуют, значит. Иди, иди, шалопут! Мы не обеднеем...
     
     - Проклинаю!
     Весь поселок вскочил на зорьке, как пчелой ужаленный.
     - И во второй раз: проклинаю!
     Где бы ни находились жители Ясных Заусенцев - дома, в канаве, на сеновале, под забором или на полу в трактире - везде они видели одно и то же, словно злодей-чародей швырнул каждого на окраину поселка. Вон, напротив: холм, бузина... А под деревом - облом-бродяга, которому не волхвовать бы, а телеги из грязи выволакивать.
     Нихон стоял в красивом ореоле из пламени.
     - За что? - хором выдохнули строгали.
     - И вы еще спрашиваете?!
     - Дык это, - согласился поселок. - Интересуемся.
     - За то, что никого не любите! Нет любви в ваших сердцах! А раз так, то положу свое проклятие на души ваши. И пусть тяготеет до скончания веков!
     - Ты погодь! - возмутились строгали. - Как это: никого не любим?
     - Я мамку люблю!
     - А я - Ряшку! Ить, кругленькая...
     - Я пиво люблю!
     - Любим!
     - Лю-бим! Лю-бим!
     - Всем сердцем!
     Пламя вокруг мага налилось темным багрянцем.
     - Врете! И потому - проклинаю в третий раз! Отныне, едва наступит Гурьин день, первый от начала осени - ни один из вас не переживет сего дня, ни один не застанет нового рассвета, если в сердце его не зазеленеет хоть малый росток любви! Не возлюбите ближнего, так и в гроб ляжете! Поняли, суесловы?
     - Поняли...
     Ясные Заусенцы перевернулись с боку на бок.
     - Ишь, шлендра...
     - Тоже мне, проклял!..
     - Да у нас любви, если хочешь знать - на сто лет жизни!
     Позже многие поднялись на холм: глянуть, что да как.
     Бузина сгорела без остатка.
     
     До конца лета проклятие бродяги служило неизменным поводом для шуток. О нем и не вспоминали. Да-да, никакой ошибки! Именно так, одновременно. При встрече два честных яснозаусенца, обсуждая отел коров или урожай проса, рано или поздно скатывались к сакраментальному:
     - А проклятие?
     - Какое?
     - То самое!
     - Да я о нем давно забыл!
     - И я забыл!
     - Еще о всякой ерунде помнить!
     - Ага! А колдуняка-то дурень!
     - Горлохват! Думал, мы тяпкой деланые...
     - Ну! Любви, грит, нету...
     - У меня любви: вайлом!
     - А у меня - хоть на зиму соли!
     - А то!
     И расходились, довольные разговором.
     Впрочем, за неделю до Гурьина дня болтовня угасла. О колдуняке помалкивали. О любви и не заикались. Разве что поглядывали искоса друг на дружку. На чужую семейную жизнь. На родительское уважение. На дело молодое: шашни, посиделки, тайные прогулки в заросли лещины. Кто детей ремнем порет, кто жене глаз синькой подкрасил. Кто к дряхлой мамане носа не кажет. Кто в колья пошел, с закадычным дружком.
     Не судили-рядили, будто и не видели.
     А так, примечали.
     Утром Гурьина дня Юрась Ложечник, свежачок-гостеприимец, с которого все началось, сидел во дворе. Обложившись загодя битыми баклушами, он собирался резать ложки. Рядом, на кожаном фартуке, блестели инструменты: резцы, рашпили, ложкарный топорик, тесло и нож.
     - Гей, Юрась!
     За плетнем возвращался с ярмарки сосед, резчик Никлаш Тесля. Пегая кобылка волокла телегу, пустую после удачной торговли. Сосед, свесив ноги, махал Юрасю цветастым платком. Ночная дорога не утомила Теслю. Напротив, он сиял медным грошиком.
     - Как оно?
     - Помаленьку! - откликнулся Юрась, приглядываясь.
     "Нет, не платок это, - сказал он сам себе. - Цельный полушалок! С бахромой..."
     - А что там у тебя, Никлаш?
     - Где? - подлец-сосед притворился, будто не понял.
     - Да в руке?
     - В левой? Вожжи у меня там...
     - А в правой?
     - Вот ведь!.. - сосед уставился на яркую обновку. - Так это шаль, Юрась! С выручки купил! Славная вещь, кучу денег отвалил...
     - На кой тебе шаль? Нос утирать?
     Сосед натянул вожжи, останавливая кобылку.
     - Нет, Юрась, - строго сказал он. - Нос я и рукавом утру. А шальку мы супруге везем. В подарок. Негоже с ярмарки пустым возвертаться. Мы, значит, шаль, а нам, значит, почет и уважение. И эту... как ее?..
     Он сделал вид, что припоминает.
     - Любовь! Любовь, брат, ее в окошко не кинешь!
     И рявкнул на лошадь, будто страсть как торопился:
     - Н-но, мертвая! Шевели копытами!
     Провожая соседа взглядом, Юрась чувствовал, как настроение стремительно портится. В душе закопошились гадкие червяки. Ясно представилось: утро следующего дня, двор, открытый гроб на четырех табуретках... В гробу - он, Юрась Ложечник. Острый нос, синие щеки. Жена воет - притворяется, что убита горем. Чужие дети тайком жуют поминальные калачи.
     А гад-сосед распинается над домовиной:
     "Любовь, это вам не ерш начихал! Спи спокойно, дорогой Юрасик!.."
     От расстройства чувств он пнул ногой баклуши. Вспомнил, что бил-то баклуши сам, а шкурила и полировала жена - и совсем огорчился. Желая вернуть душе покой, Юрась вышел со двора. Вот, привычное житье-бытье. Малышня из грязи куличики лепит. Спит в луже поросенок. Напротив, за своим плетнем, бабка Сычиха в огороде копается.
     - Бабуля! Ну дайте подмогну!
     - Кыш, оглоед! Срамить явился?
     - Ну бабуля! Я ж от чистого сердца!
     - Сроду у тебя сердца не было, стоерос! Иди, не то камнем кину!
     - Бабулечка!.. не губите...
     У плетня мялся Фица Сыч, внук старухи. Пьяница и шалопай, Фица если и навещал бабку, так только чтоб набить брюхо на халяву. И тащил со двора все, что плохо лежало - продавать заради выпивки.
     - Хмельной? - сурово поинтересовалась Сычиха, с кряхтеньем разгибая спину. - Залил очи спозаранок?
     - Трезвый, бабуля...
     - Похмельный?
     Честное слово, не знай Юрась характера Сычихи, так мог бы подумать, что старая готова достать из подполья заветный жбан - похмелить гулящего внучка.
     - Не-а... вчера дома сидел!..
     - А ну дыхни!
     Фица дыхнул через плетень.
     - Ладно, иди сюда! Ох, сердце мое бабье, слабое... Будешь подзимний чеснок убирать. Закончишь, польешь капустку. А я в хату...
     - Да куда ж вы, бабуля? - охнул внук. - Вы что, глядеть не станете?
     - На что?
     - На работу мою!
     - А чего мне на нее глядеть, на твою работу?
     - Да чтоб узнать, как я вас сильно того... ну, этого...
     - Я о тебе, шалопут, и без работы всю правду знаю. Иди, спасайся. А я пока обед спроворю. Утомишься, жрать захочешь... чарочку, туда-сюда...
     Смотреть дальше Юрась не стал. Воображение живо поставило над его завтрашним гробом эту парочку: молодого Сыча с древней Сычихой. Ишь, лыбятся! - в последний путь, выходит, провожают.
     Вконец огорчившись, он отправился в трактир. По дороге печали добавилось: Темка и Семка, двое знатных буянов, обнимались возле колодца. Рядом валялись многократно сломанные колья. Похоже, колья нынче ломались не об спины драчунов, а о колодезный сруб - в знак примирения.
     - Звиняй, братан! - гудел Семка.
     - И ты, братан, звиняй!
     - Я ж не по злобе!
     - А я?
     - Я ж от удальства!
     - А я?
     - Ты кого не любишь? Хошь, мы ему на пару рыло начистим?
     - Я, Семушка, всех люблю! Страсть как обожаю!
     - Хитрец ты, Темка! Ух, хитрец! За то и любим тя, прохвоста!
     - А ты?
     - И я...
     В трактир Юрась заявился мрачней тучи. По причине раннего времени трактир пустовал. Лишь в углу на лавке сидел байкарь Кемуль, сосредоточен и напряжен. В руках его тихо пели гусли. Уж и не вспоминалось, когда толстяк вынимал из чулана гусли, невостребованные здешней публикой. Строгали предпочитали озорные "частики" или байки о плутах, ворах и разбойниках.
     Кемуль тихо напевал себе под нос.
     Юрась прислушался.
     
     - Как на огороде
     Расцвела морковь,
     А в моем народе
     Выросла любовь...
     
     "А что? - подумал былой гостеприимец. - Складно! И уху приятно, и сердцу..."
     
     - Выросла обильно,
     Радуя народ,
     Как ее ни били,
     А она растет!
     
     Тут байкарь заметил Ложечника и застеснялся. Сделал вид, что так, шутит. Даже руками широко развел: сам видишь, какие глупости!.. В другое время Юрась поддержал бы: мол, глупости! Да только представил, как над его гробом и этот толстый песни распевает...
     - Еще пой! - сказал Юрась, садясь рядом. - Хошь, я тебе пива спрошу?
     И добавил, чувствуя, как сразу полегчало:
     - Я сердечные песни страсть как люблю!
     - Трудно мне, - пожаловался Кемуль. - Я ведь сирота! Папки-мамки нет, деда-бабки нет... Жениться забоялся. Кого мне любить, а? Трактирщика? Ну, кашу я люблю. С телячьими мозгами. Так каша, пожалуй, не в счет. Вот и не складывается про эту... про телячью...
     И задумался, напевая:
     
     У любви есть крылья,
     У любви есть... э-э...
     
     - Хвост! - подсказал Юрась.
     - Хвост? - засомневался байкарь.
     - Ага! Красивый такой, пушистенький...
     - Ну, допустим...
     
     - У любви есть крылья,
     У любви есть хвост,
     Пусть ее забыли...
     
     - Лезет в полный рост!
     - Да? А что, разумно...
     Честное слово, Юрась Ложечник чувствовал себя счастливым.
     Домой он вернулся к обеду. Жена сидела во дворе, перед битыми баклушами, и сосредоточенно резала уже третью ложку. Получалось красиво: с ручкой в виде свитых вместе хвостов. Вспомнив про "хвост любви", Юрась растрогался. Тихонько подкравшись к супружнице, он присел рядом, на корточки.
     Притих, думая о чем-то странном.
     Сам не заметил, как погладил жену по тощей спине.
     - Иди есть, - ответила жена. - Стынет.
     - Успеется...
     - Горячее для брюха полезней.
     - А, моему брюху хоть гвоздь давай! Слушай, а почему у нас детей нет?
     Не прекращая работы, жена пожала плечами.
     - Кто его знает, Юрась. Не сложилось. А может, я пустая.
     - Полно языком молоть! Пустая она! Такая лапушка, и пустая!
     - Ты-то у нас орел...
     - Где там орел! Петух я драный!
     - Я ж помню. Бил девок, как кречет уток. Меня в лещину заволок, глазом моргнуть не успела. Маманя ругалась, говорила: обманет, не женится... А ты взял и ей назло женился.
     - Будут, - уверенно заявил Ложечник. - Я тебе точно говорю: будут дети. Мы с тобой еще совсем молодые...
     И с пронзительной ясностью увидел, как обещанный на завтра гроб тает в тумане.
     
     На рассвете следующего за Гурьиным дня Баська Хробачиха, главная поселковая сплетница, ринулась в обход.
     - Как дела?! - кричала она, притворяясь глухой. - Ась? Дела-то как?!
     Кликуша останавливалась у каждой хаты.
     - Как дела, Янчик? А у Ирмы как дела? А детки что, здоровы?
     Вслед Баське лаяли собаки. Кто-то бранился спросонок. Кто-то отзывался сразу, кто-то - погодя. Старая Сычиха бросила в кликушу мокрой тряпкой. Юрась пообещал вытянуть кнутом. А Баська все неслась, как оглашенная, все голосила:
     - Как дела, Семочка? Как дела, Темочка?
     Плевать ей было на чужие дела. Просто до смерти хотелось знать: кого будем сегодня хоронить? К сожалению, по всему выходило, что никого.
     - Как дела, Кемочка?
     - Не дождешься! - напрямую ответил байкарь Кемуль.
     И вслух подумал, глядя на Хробачиху:
     - А ведь и эта шишига кого-то любит. Раз жива покамест...
     - Сплетни она любит, - буркнул хмурый трактирщик.
     Вчера вечером он устроил всем посетителям праздничную скидку. Сегодня эта идея уже не казалась ему столь привлекательной.
     - Нет, - не согласился Кемуль. - Сплетни, они не в счет.
     
     
     * * *
     
     ...Малефик вздохнул и отпустил пратеритные нити.
     Прошлое начало таять, глубоководной рыбой возвращаясь в пучины человеческой памяти. Прошлое устало ничуть не меньше мага. Сперва тебя без лишних церемоний извлекают на поверхность, где ты чуть не лопаешься мыльным пузырем; затем отряхивают пыль, вертят, разглядывают со всех сторон... И не захочешь, а утомишься. Фигуры Никлаша Тесли, пьяницы-Сыча, Темки с Семкой, Баськи Хробачихи истончились, делаясь прозрачными...
     Исчезли.
     Вместо прадедов и прабабок во дворе стояли правнуки и правнучки. Пришли все, кого звали. Никто не увильнул. Правда, их воспоминания мало что добавили к картине, возникшей перед малефиком во время рассказа Юрася Ложечника.
     Люди с надеждой смотрели на столичного гостя. Магистра Высокой Науки, мага высшей квалификации. Люди ждали его слова. Вердикта. Приговора. Черты под сотней проклятых лет.
     А маг медлил.
     Выходя из транса, он успел прощупать складки Вышних Эмпиреев над поселком. А кое-какие замеры сделал еще утром, на подъезде к Ясным Заусенцам. Результаты наблюдений лишь подтвердили то, в чем малефик не сомневался с самого начала.
     Но озвучивать выводы он не спешил.
     - Так что, мастер? Эта... Изучили? - не вытерпел наконец староста.
     - Изучил, - кивнул Андреа Мускулюс.
     - И... как? Выветрилось?
     - Сгинуло?
     - Выдохлось?
     Малефик самую малость - чтоб не сглазить кого ненароком! - приоткрыл третий глаз: "вороний баньши". Когда он хмуро обвел собравшихся взглядом, люди попятились. Строгалей мороз продрал по коже. Но ретироваться никто и не подумал.
     Все жаждали узнать ответ.
     - Вы б язычки-то попридержали, любезные! Выдохлось? Сгинуло? Проклятие великого - нет, величайшего! - Нихона Седовласца? Губителя Жженого Покляпца?! Изобретателя скреп-горгулий?! Вы меня изумляете...
     Строгали опустили взоры.
     - Он вашим предкам что сказал? "Пусть тяготеет до скончания веков!" А Нихоново слово - тверже камня. Уж я-то знаю! У меня и диплом, и диссертат...
     - Эх! - зашептались в народе. - Вона!
     - Слыхала, Малася?
     - Ага. Как сказал, значит, так и будет.
     - До скончания? Это сколько: до скончания?..
     - Ну, ежели диплом, тогда сливайте воду...
     Тяжкий вздох вырвался из уст яснозаусенцев. Словно осень закончилась, не начавшись, и порыв стылого ветра пронесся над двором. Брешка Хробачиха охнула, в испуге зажав рот ладонью.
     - Да за что ж нам такое наказанье?!
     - Прадеды провинились, а мы - страдай?
     - Где ж справедливость?
     - Уж сто лет в обед...
     Староста бочком подобрался ближе к малефику.
     - А убрать его как-нибудь нельзя? - вкрадчиво поинтересовался он. - Снять, расточить, в меду сварить? Вы ж сами сказывали - по этой, мол, части. А мы б, ясен заусенец, в долгу не остались. Вы не сумлевайтесь, отблагодарим!
     Говорил Юрась тихо. Но строгали вдруг примолкли, и Ложечника услышал каждый.
     - Снять Нихоново проклятие? Да вы смеетесь, сударь?! Не родился еще тот маг, кто бы слово Нихона вспять обратил! Даже за взятку! Постыдитесь!
     Маланка Невдалая жалостливо хлюпнула носом.
     - И что, никакой управы на заразу не найти?
     - Никакой! - развеял Андреа робкий призрак надежды.
     - Как же нам жить теперь?
     - Ить житья-то и нетути!
     - Хоть в гроб ложись!
     - Что, сильно докучает? - малефик закрыл третий глаз и, прищурясь, оглядел собравшихся заново, по-человечески. - Прямо-таки жизни нет?
     - Ох, докучает!
     - Как Гурьин день на носу, так и мучаемся...
     - И... это...
     - Оно самое...
     - Мы вообще-то привыкли... - отважился выдавить Яшик-сукоруб.
     - Дык, за цельный век к чему не привыкнешь?
     - Оно бы вроде и ничего...
     - Только люди смеются! - решилась Брешка.
     - Верно! Насмешничают!
     - Потеху строят!
     - Особенно на ярманках...
     - Пальцами тыкают - во, гляди, проклятуны идут!
     - И давай ржать...
     - Ни на ком больше проклятия нет: ни на Малых Валуях, ни на Больших...
     - ...ни на Крыженицах...
     - ...ни на Ухватке...
     - ...а на нас есть!
     - В общем, чистый срам выходит, - подвел итог староста.
     - Срам?
     Мускулюс возвысил голос, да так, что все втянули головы в плечи.
     - Вы этим "срамом" гордиться должны! Вы ж уникумы! Редкость! Гордость королевства! Никого Нихон не проклинал, одних вас!
     - Вот они и гогочут...
     - Гуси тоже гогочут! - отрезал малефик. - Ничего, скоро перестанут.
     Он жестом велел яснозаусенцам молчать. Постарался придать своей осанке торжественность, а голосу - значительность. При комплекции и глотке Мускулюса это оказалось проще простого.
     - Как действительный член лейб-малефициума, объявляю вам: отныне поселок Ясные Заусенцы вкупе с проклятием, тяготеющим над ним, переходит под охрану Коллегиума Волхвования. Как уникальный памятник Высокой Науки: единственное существующее и до сих пор действующее проклятие Нихона Седовласца.
     Сельчане онемели от потрясения.
     - Ишь ты! - первым опомнился староста. - Ну, это другое дело... Храни вас Вечный Странник за заботу, мастер! Выходит, мы теперь по магической части? Ну, уважили! Вы только скажите: что ж нам - и впрямь до скончания веков? Под проклятием?
     - Высокая Наука требует жертв! Терпите, и воздастся! Зато смеяться над вами точно перестанут. Наоборот: завидовать начнут.
     - Живем, земляки! - Яшик-сукоруб, до которого наконец дошло, запустил шапкой в небо. - Крыженцы, гады, иззавидуются! Ухватинцы желчью изойдут! Кто тут еще под охраной? Кто проклятый? А никто! Только мы!
     Мускулюс поймал шапку сукоруба и ударил ею оземь.
     - На въезде в поселок мемориальную доску установим! Чтоб знали! Вернусь в столицу - сразу подам прошение...
     Провожали малефика всем поселком.
     - Мы тут вот чего надумали, мастер, - при расставании Юрась Ложечник деликатно придержал столичного гостя за локоток. - Может, надо бы памятник ему? Нихону? На холме и поставим: огонь, бузина, и он! Наш, значит, славный поселок клянет! Отовсюду видно будет. Чтоб помнили, как оно...
     - И название сменить! - осмелев, влезла Брешка. - Были Ясные Заусенцы, стала - Великая Нихоновка!
     - А вот это лишнее, - осадил ее староста. - Неча историю перекраивать! Как прадеды назвали, так пусть и остается. На века. Я насчет памятника, мастер? Пособите, а?
     Мускулюс кивнул.
     - Идея хорошая. Мне нравится. Передам в Коллегиум - думаю, они одобрят.
     - Вот спасибо! Вы уж передайте, не забудьте. А денежки - это мы сами...
     
     Больше всего Андреа опасался, что лейб-малефактор не поддержит проявленной им инициативы. Однако опасения, к счастью, оказались напрасны. Выслушав подробный доклад Мускулюса, старец милостиво дозволил повременить с письменным отчетом до возвращения из отпуска. И без малейших возражений подписал официальное обращение в Коллегиум Волхвования.
     От себя же сделал приписку:
     "Согласен и поддерживаю. Серафим Нексус."
     Андреа вздохнул с облегчением. После такой поддержки одобрение Коллегиума можно было считать делом решенным. А старец в заметном возбуждении принялся мерить шагами кабинет.
     - Кого только не проклинал!.. - бормотал он себе под нос. - Сто раз! Тысячу! Казалось бы, собаку съел... Но чтобы вот так! Великий человек был... Великий! Не нам чета, отрок...
     - Гений, - согласился Мускулюс.