Артем БОРОВИК                  СПРЯТАННАЯ ВОЙНА                  ONLINE БИБЛИОТЕКА http://www.bestlibrary.ru            #                  Разумеется, предлагаемая читателю документальная повесть "Спрятанная война" - вещь субъективная и не претендует на то, чтобы дать полную историю войны в Афганистане или каких-либо событий, связанных с ней. Скорее это рассказ о том, что сам автор видел и испытал в Афганистане. О том, что человек делает на войне, и что война делает с ним.      Автор            Твое имя и подвиги были забыты      Прежде, чем высохли твои кости,      А ложь, убившая тебя, погребена      Под еще более тяжкой ложью.      Джордж Оруэлл      "Памяти Каталонии"            Вместо предисловия            Каждый из сотен тысяч прошедших через эту войну стал частью Афганистана, частью его земли, которая так никогда и не смогла поглотить всей пролитой на ней крови. А Афганистан стал частью каждого воевавшего там.      Впрочем, "Афганистан" - это не страна и уже больше года как не война. "Афганистан" - это скорее молитва, обращенная не столько к Богу, сколько к самому себе. Шепчи молитву эту перед сном ровно столько раз, сколько людей погибло там. Выплевывай это слово, выбрасывай его быстрее автомата. И если повезет, быть может, где-то на пятнадцатой тысяче ты поймешь, услышишь его изначальный тайный смысл.      Идиоты называли Афганистан "школой мужества". Идиоты были мудрецами: сами они предпочитали в эту школу не ходить. Они полагали, что это "интернациональный долг", "битва с наймитами империализма на южных рубежах Отчизны", "решительный отпор агрессии со стороны региональной реакции" и все такое пятое-десятое... - словом, они убеждали себя и заодно страну в том, что Афганистан "обращает несознательных юнцов в стойких борцов за нашу коммунистическую веру".      Но Афганистан был никчемным университетом для юного атеиста Именно там ты начинал верить в абстрактное существование Добра и Зла, хотя через пару месяцев и обнаруживал, что в итоге их противоборства Добро отнюдь не всегда выходит победителем. Чаще наоборот. Зло было везде и всем сразу: "духом", потом "мятежником", чуть позже "повстанцем", пока не превратилось в "вооруженную оппозицию" Иногда оно выступало в образе ротного, "прапора", "дедушки", которому осталось всего два месяца до дембеля. Но где пряталось Добро, знало лишь оно одно И постепенно ты начинал ценить просто-напросто доброту - так оно верней. Добро - доброволец - интернационалист - Афганистан - смерть За добро не жди добра - уже это точно.      В апреле 87-го и я познакомился со снайпером, у которого тыльная сторона грязного подворотничка была исписана словами из псалма - 90: "Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое. Бог мой и уповаю на Него..."      Война давала столько поводов, чтобы стать циником. Или убежденным мистиком. Каждый месяц - а на боевых - каждый, бывало, день - она заставляла тебя мучиться в поисках ответа на извечный вопрос: "Господи, почему его, а не меня?! И когда же - меня? Через минуту или через пятьдесят лет?"      Сегодня солдат возносил молитву тому, кого на следующий же день проклинал.      И наоборот.      Помню, лет пять тому назад - кажется, в Кандагаре - паренек, только что прибывший туда после учебки, во время обстрела шептал быстро-быстро: "Мамочка, возьми меня в себя обратно! Мамочка, возьми меня в себя обратно!.." А другой, оставшись без рук и глаз, отправил из госпиталя письмо отцу "На черта ты, старый хрен, сделал это девятнадцать лет назад?!"      В одном из наших монастырей и познакомился с болезненного вида человеком, который в конце разговора переспросил: "Вы были в Афганистане? Когда? Хм. И мне довелось..." Что за историю поведал мне он! Как-то раз пошел он в камыши по нужде, а в это время начался обстрел.      Парень поклялся, что, если ему будет спасена жизнь, он уйдет в монастырь. В тот самый момент ребят из его отделения, стоявших на блоке неподалеку, накрыло прямым попаданием из миномета.      Он рассказал и больше не проронил ни слова. Я по привычке продолжал атаковать его длинной очередью вопросов. Он стиснул зубы, повернулся резко, на армейский манер, и ушел.      Вот тогда-то я и понял, что в этой войне вообще ни черта не смыслю.      В 86-м под Баграмом я почти сутки провел с заместителем командира роты по политчасти Сашей Бородиным.      Дело было числа пятнадцатого июня.      Поразила печать смерти на его лице: бывает и такое. Когда видишь ее - мурашки по загривку. Гибельность в тот день витала в воздухе.      ...А через неделю с гаком, 24 июня, его невеста - по другую сторону границы, в Крыму, в поселке Щепкине - собралась на школьный выпускной бал. Белой материи в магазинах не нашли и, сшив себе платьице из черной, отправилась танцевать. Когда Тамара Петровна, мать замполита, узнала про черный цвет, задохнулась, беспомощно зашарила глазами, ноги ее обмякли. Она еще крикнула исступленно в телефонную трубку: "Почему же черный - сними черный! Ради Христа, сними черный!"      Но было поздно: кто-то (кто?) уж очень хотел, чтобы девочка в свои семнадцать стала невенчанной вдовой.      24 июня, в тот самый час, когда в щелкинской средней школе начались танцы, заместителя командира роты Бородина тяжело ранило, а в 10.30 следующего дня он скончался.      "Черный тюльпан" доставил труп в Крым в холодном цинке.      Случайно случился случай? Стечение обстоятельств? Не знаю. Знаю другое: иногда то, в чем ты боялся молча признаться, чтобы не утратить остатки уважения к самому себе, оказывалось там, в Афганистане, всеобщей, но тщательно скрываемой манией.      Как-то раз в нужнике я стал невольным свидетелем страстной, неистовой молитвы дюжего сержанта-спецназовца. Я скорее мог поверить в самое невероятное чудо (например, что мы выиграем войну), но только не в то, что видел своими глазами. Парень был олицетворением несокрушимой мощи спецназа - надежды наших надежд, генштабовского идола-божества. Не помню, о чем конкретно он просил. Помню, что сортир был единственным безопасным местом в той части, куда не мог проникнуть вездесущий глаз замполита, который, скорее всего, тоже молился втихаря, но не там и не в то время. Да и просил замполит, должно быть, о другом. О чем? Я готов был проторчать в той части на пару недель дольше, еще одну ночь пролежать в засаде - лишь бы узнать ответ на заинтриговавший меня вопрос. Но в тех местах тогда ничего не происходило, и я уехал в Кундуз: здоровая жажда происшествий оказалась посильней нездорового любопытства.      Меня всегда интересовала не столько видимая сторона жизни, сколько ее затемненная, если угодно - мистическая сторона.      Говорят, если хочешь понять явление, войди в него через черный ход. Но где искать начало нитки, образующей клубок тайн под названием "война в Афганистане"?      Сказать, что это была ошибка, - значит ничего не сказать: как известно, найти ошибку значительно легче, чем истину.      "Франц Фердинанд жив! Первая мировая война была ошибкой".      "Брежнев был не прав! Война в Афганистане была ошибкой".      Эти фразы стоят друг друга.      Но люди, тщась объяснить себе что-то, часто довольствуются бессмысленной фразой, видимостью.      Даже если завтра общественности предоставят все секретные документы, связанные с решением войны в Афганистане, это вряд ли прольет свет на истину, но, возможно, еще больше запутает клубок.      Конечно, было бы любопытно ознакомиться с секретными телеграммами, которые слали из Кабула в Москву в 79-м году представители МИД. КГБ и Минобороны - Пузанов, Иванов и Горелов.      Было бы интересно узнать, что сообщил руководству начальник Главпура Епишев, посетивший Афганистан вскоре после Гератского восстания и встретившийся там как с Тараки, так и с Амином. Или какие впечатления вывез из Кабула Главком сухопутных войск Павловский? Или почему застрелился в конце декабря 79-го заместитель Щелокова генерал Попутин, незадолго до самоубийства ездивший в Афганистан? Какого рода переговоры велись между Бабраком Кармалем и советским руководством весной и летом 79-го? Что привело Чурбанова в Афганистан вскоре после начала девятилетней войны? Какие дары преподносили советским официальным лицам те афганцы, которые получили высокие государственные посты у себя в стране сразу же после ввода 40-й армии? Почему, наконец, было дано указание убить Амина?      Но все это легкие вопросы. Есть и посложней. Однако дело даже не в них.      Сегодня исследователи дают самые разные объяснения тому, что произошло 27 декабря 79-го года.      Одни полагают, что Брежнев и его коллеги, решив послать войска в Афганистан, хотели убить сразу двух зайцев: уничтожить вооруженную оппозицию и убрать Амина, чтобы привести к власти группировку во главе с Бабраком Кармалем. Международный отдел ЦК КПСС, МИД и КГБ связывали с именем этого человека надежды на объединение НДПА, распавшейся на две фракции - Хальк и Парчам. Вывод же войск, как мыслилось, был бы осуществлен потом в обмен на прекращение зарубежной финансовой и военной помощи повстанцам.      Другие считают главной причиной войны то, что Брежнев, который целовался взасос и обнимался с Тараки во время краткой остановки последнего в Москве на пути из Гаваны в Кабул, не смог простить Амину, сместившему всего через несколько дней после этого Тараки с поста президента и, более того, отдавшему приказ о его убийстве, такой откровенной наглости. Амин, рассказывала его вдова, был отравлен нашим агентом-поваром, а потом убит при штурме его дворца советскими специальными подразделениями.      Бабрак Кармаль, прибывший в Кабул на нашей броне, объявил себя новым правителем Афганистана, а Амина - агентом ЦРУ. Дело дошло до того, что он затребовал у американского правительства секретные документы, подтверждавшие это. Советская пресса активно поддержала такую версию.      Многие данные свидетельствуют о том, что тогдашнее руководство КГБ действительно было обеспокоено деятельностью Амина. Его левацким креном во внутренней политике (террор против духовенства, интеллигенции и партийных кадров), а также его участившимися контактами с представителями США и Пакистана. Амин несколько раз просил Брежнева о встрече в любом месте и в любое время, однако ответом было лишь молчание Москвы. Есть основания полагать, что именно этим было вызвано его шараханье то в сторону Пакистана, то в сторону Америки. Нашу зоологическую шпиономанию подхлестнул тот факт, что в юные годы Амин обучался в нью-йоркском Колумбийском университете.      Встретившись недавно с Бабраком Кармалем, я спросил его:      - Вы действительно верили в то, что Амин - агент ЦРУ?      - Я могу судить, - ответил Кармаль, - лишь по результатам его деятельности. Если бы американцы потратили сто миллиардов на дестабилизацию обстановки в Афганистане, они не смогли бы нанести ДРА столько вреда, сколько нанес стране Амин.      - Если исходить из подобной логики, - возразил я, - Брежнев, доведший СССР до ручки, был агентом сразу всех западных разведок.      В ответ Кармаль вспомнил очередную цитату В.И.Ленина, а потом, хитро улыбнувшись, спросил:      - Скажите, а в СССР еще не запретили упоминать имя Ленина?      И сам себе ответил громким смехом.      Однако объяснять девятилетнюю трагедию тем, что Леонид Ильич обиделся на строптивого Амина, - значит не объяснять ничего.      Академик Арбатов, хорошо знавший Брежнева и часто общавшийся с ним вплоть до последних дней жизни бывшего лидера, говорил мне, что к концу семидесятых годов Брежнев был не только не в состоянии принимать самостоятельные политические решения, но даже не мог вести осмысленную беседу более двенадцати-тринадцати минут: его внимание и интеллектуальные способности увядали на глазах.      - Когда они принимали решение, - сказал Арбатов, - то не посоветовались ни со специалистами, ни со своими внешнеполитическими советниками. Лично я узнал о вводе войск по радио из сообщения "Голоса Америки". И тут же сказал об этом Добрынину. Мыс ним лежали тогда в больнице...      - Насколько мне известно, - сообщил мне другой приближенный к Брежневу человек, - Политбюро, собравшись 13 декабря, даже не голосовало по этому вопросу. Брежнев доложил о решении вводить войска, а Устинов тут же перешел к военной стороне дела.      Тем не менее версия о личной ответственности Брежнева получила широкое распространение. Одни утверждали, что таким образом Брежнев хотел оставить о себе память в истории России как о лидере, расширившим зону влияния Советского Союза на Востоке. Другие доказывали, что Брежневу импонировало стремление Петра пробиться к теплым морям. По их мнению, следующим на очереди был Пакистан или Иран.      Но один наш высокопоставленный мидовский функционер вполне логично доказывал мне, что во всем виноваты военные. Что именно они запугали Брежнева скорой высадкой американского десанта в "нашем южном подбрюшье".      - Иначе, - говорил он, - зачем было вводить в Афганистан части ПВО? Повсганцы-то ведь авиацией не располагали. Генштаб боялся американского вторжения как реакции Белого дома на потерю Ирана. Да и вообще к середине семидесятых наши вояки достигли паритета с Америкой, и им во главе с Устиновым не терпелось опробовать где-нибудь свою мощь. Под рукой оказался Афганистан.      Однако такую версию категорически отверг генерал армии В.И.Варенников - в ту пору начальник Главного оперативного управления (ГОУ), первый заместитель начальника Генерального штаба, а ныне заместитель министра обороны СССР и Главком сухопутных войск.      - Генштаб, - сказал он мне, - выступал против идеи ввода наших войск в Афганистан до тех пор, пока это не приняло форму решения. Генштаб предложил такой альтернативный вариант: советским частям встать гарнизонами и в боевые действия не ввязываться... Сейчас ясно, что линия, которую предлагал тогда Генеральный штаб, была в принципе верной. И нам надо было отстаивать ее до конца, хотя это и таило в себе тяжелые последствия для защитников такой линии... К сожалению, в свое время мы поддались напору со стороны Бабрака Кармаля и позволили вовлечь себя в затянувшуюся войну.      Подобная точка зрения генерала армии (после публикации в Огоньке") вызвала бешенство Бабрака Кармаля.      - Со всей ответственностью, - говорил он, затягиваясь "Кентом", а я слышал свист в его легких, - заявляю, что до начала 1980 года я ни по закону, ни на практике не был ни руководителем Афганистана, ни тем человеком, который пригласил в мою страну советские войска... Надо сказать, что действия советских войск в Афганистане, особенно на начальном этапе, не могли не вызвать недовольства народа.      Здесь можно упомянуть и о наступательной тактике ведения боевых действий, и о проверке новых видов оружия, и о провокационных бомбардировках, происходивших вопреки моей воле, воле афганцев и ряда советских офицеров. Это общеизвестно, что я неоднократно хотел подать в отставку...      Если хотите знать мою точку зрения, то надо было думать в самом начале. Если ввод войск - ошибка, то она проистекает из непонимания Афганистана, плохого знания этой страны и характера афганцев.      Но кто же тогда пригласил советские войска в Афганистан - Кармаль, который этого не признает и который не был уполномочен приглашать? Или Амин, который был убит через несколько часов после ввода войск?      Многие военные и мидовцы говорили мне, что сценарий, по которому развивались события в Афганистане, был разработан в КГБ.      - Понимаешь, - заметил один из них, - время от времени спецслужбы должны доказывать политическому руководству страны оправданность и необходимость своего существования, а также тех безумных финансовых затрат, которые идут на обеспечение их деятельности. Поэтому периодически они создают заговоры, а потом сами же их успешно раскрывают и нейтрализуют.      Человек, близко знавший Ю.В.Андропова, сказал мне, что сперва бывший председатель КГБ не поддержал идею ввода войск, но потом все-таки победил рефлекс, выработанный у него еще четверть века назад в Венгрии, где он был послом и куда бросили войска в 56-м. Андропов, как и многие его сверстники в Кремле, временами смотрел на Афганистан как на вторую Испанию, с событиями в которой ассоциировались в его сознании молодость и "победоносное шествие социализма" в СССР. Почему бы не повторить?      Кремлевские старцы и впрямь слепо любили коммунизм и идею мировой революции, но с годами эта любовь приобрела извращенный характер.      Однако мне приходилось встречать троцкистов, которые утверждали, что Россия вторглась в Афганистан для того, чтобы подавить афганскую революцию. Подобные заявления находили сочувствие среди иных халькистов, недовольных тем, что Москва привела к власти парчамиста Кармаля.      Почему, спрашивали они, вы делали все, чтобы защитить частную собственность и передать власть среднему сословию, а не революционному беднячеству?      А бывший государственный секретарь США Александр Хейг сказал мне, что Москва вторглась в Афганистан потому, что была обеспокоена укреплением пояса исламского фундаментализма на своих южных рубежах.      - Советский Союз, - заметил он, - и Афганистан разделяет лишь тонкая линия Амударьи. И потому любое мощное исламское движение на ваших южных рубежах неизбежно отразится на советских мусульманских республиках.      Логика Брежнева объяснима.      Однако с Хейгом никогда бы не согласился Кармаль, который склонен рассматривать советскую военную помощь как проявление личной благосклонности к нему со стороны Брежнева И тем не менее у бывшего государственного секретаря найдется масса сторонников. Иные из них идут еще дальше, заявляя, что девятилетняя война была последним крестовым походом на Восток, превентивной битвой христиан с мусульманами перед массированным и окончательным наступлением последних Я знавал религиозных фанатиков, видевших в этой войне противоборство Христа и Аллаха. И вспоминал о них в Кабуле, когда тамошние дуканщики говорили мне: "Русский солдат всегда шел с севера на юг. Теперь он впервые уходит с юга на север. И он будет отступать все дальше и дальше. Аллах свидетель".      А Гульбеддин Хекматиар, один из лидеров афганской вооруженной оппозиции, заявил в мае 1987 года: "Если моджахеддины будут настойчиво продолжать борьбу, недалек тот день, когда оккупированные земли в советской Средней Азии будут освобождены".      - Отдаленная возможность того, что такое может случиться в какой-то момент в будущем, - убежденно говорил Александр Хейг, - и вынудило Красную Армию войти в Афганистан в 1979 году.      Однако если и допустить, что слова генерала несут в себе намек на истину, то 8 марта 1987 года, когда повстанческий отряд Ортабулаки обстрелял реактивными снарядами через границу таджикский городок Пяндж <Подробно этот эпизод описан в документальной повести А.Боровика "Встретимся у "Трех журавлей". (Прим, ред.)>, полувоображаемая опасность разрастания мусульманского пояса неожиданно трансформировалась в кошмарную возможность.      ...А тогда, весной 79-го, Кремль с опаской наблюдал за действиями Вашингтона в Афганистане. Москва была убеждена, что Вашингтон видел в нем не только первый и долгожданный пример краха революции под натиском вооруженной оппозиции, но и шанс расшатать советские мусульманские республики.      Тем временем советское посольство в Вашингтоне информировало Москву о том, что тогдашнему помощнику президента США по вопросам национальной безопасности Збигневу Бжезинскому удалось убедить колебавшийся государственный департамент в том, что укрепление альянса Москва - Кабул угрожает безопасности США, а также что, если удастся скорректировать должным образом развитие ситуации в Афганистане, это сможет принести США существенную политическую выгоду. Как отмечалось чуть позже в очередном сообщении госдепа, "смена власти в ДРА продемонстрирует всему миру, и в особенности "третьим странам", что убежденность Советов в исторической неотвратимости социализма не всегда оправданна".      Начиная с апреля 1979 года работники американского внешнеполитического ведомства начали под давлением Бжезинского регулярные встречи с лидерами афганской вооруженной оппозиции.      Каждое новое сообщение из-за рубежа увеличивало нервозность в Кремле.      Более десяти лет тому назад в Пакистане к власти пришел правый военный режим, свергнувший прогрессивное правительство Бхутто.      Зия-уль-Хак видел в обострении афганского конфликта уникальную возможность добиться резкого увеличения американской военной и финансовой помощи Пакистану. Аналогичным образом размышляли и преемники Мао, заложившего незадолго до смерти неплохие основы для американо-китайского сотрудничества. Что же касается египетского президента Садата, прозванного после подписания Кемп-Дэвидского договора "предателем дела арабов", то он спешил реабилитировать себя в глазах мусульман всего мира, а поставки оружия мятежникам в Афганистан (преимущественно советского) открывали ему такую возможность.      Без помощи Египта, Китая, Пакистана и США афганской вооруженной оппозиции было бы нечем воевать. По крайней мере так или приблизительно так, как говорят, объяснял себе советский министр иностранных дел А.А.Громыко враждебные действия четырех стран.      Ни его, ни Устинова, ни Андропова, ни Брежнева уже нет в живых. И тайну, связанную с вводом наших войск в Афганистан, они не забыли прихватить с собой, но, правда, великодушно оставили нам возможность свалить всю вину на них и тем самым спасти тех, кто еще здравствует. Воспользуемся ли мы этой "услугой"? Или будем копать глубже?      Если будем, то в данный момент меня интересует другой вопрос: где та точка отсчета роковых событий, начиная с которой все у нас в Афганистане пошло кувырком?      Может быть, все началось тогда, когда мы назвали кабульский военный переворот 78-го года Апрельской революцией и сразу же превратились в рабов этой фразы? Или же все у нас пошло вразнос с 68-го года в Чехословакии, где мы доказали самим себе, что при помощи войск можно сохранить режим? Или когда мы сделали то же самое двенадцатью годами раньше в Венгрии?      Некоторые из нас, споривших об этом в Кабуле, полагали, что Афганистан начался точно в 56-м. Потому что, во-первых, тогда была Венгрия, а во-вторых, тогда мы приняли первую группу афганских офицеров и начали обучать их в наших военных училищах и академиях, а они через двадцать два года попробовали применить теорию на практике.      А если все для нас началось и кончилось в Афганистане еще за два года до установления русского протектората над Бухарой? Тогда, почти век назад, полковник Генштаба Глуховской, знаток Средней Азии, написал своему начальнику генералу Кауфману-Туркестанскому: "Никакие убеждения, советы, угрозы России не смогут пересоздать вековое устройство мусульманских государств..."      Или же все провалилось в тартарары, когда Россия презрела печальный опыт викторианской Англии в Афганистане? А он научил британцев тому, что лучше субсидировать мятежных племенных вождей, чем пытаться их утихомирить или уничтожить. Во всяком случае, стоило Брежневу лишь удвоить советскую экономическую помощь Афганистану, вместо того, чтобы посылать туда армию, и нам не пришлось бы сегодня раскаиваться в содеянном.      Еще сто лет назад один из английских военачальников в Афганистане, сэр Роберте, писал: "Нам не надо бояться Афганистана, и лучше всего предоставить ему самому решать свою судьбу. Может быть, это и не столь привлекательно для нас, но я чувствую, что прав, когда утверждаю: чем меньше они будут видеть нас, тем меньше будут ненавидеть. Даже если предположить, что Россия попытается вторгнуться в Афганистан или захватить через него Индию, у нас будет значительно больше шансов перетянуть афганцев на свою сторону, если мы воздержимся от какого бы то ни было вмешательства в их внутренние дела".      Чему мы, обуреваемые горделивой идеей мессианства, хотели научить афганцев, если сами не научились вести как следует собственное хозяйство? Скорей всего мы экспортировали не революцию, а застой.      Порой мы напоминали тех самых астронавтов из знаменитого фантастического романа Станислава Лема, которые, отчаявшись распознать сущность мыслящего океана на планете Солярис, решили воздействовать на него пучками сверхжесчкого рентгеновскою излучения.      Астронавты полагали, что изучают Солярис, но на самом деле он изучал их.      Великие путешественники говорили: "Рели хочешь познать чужую страну, растворись в ней". Но нам и этого не удалось. Восемь миллиметров брони на протяжении всех девяти лет наглухо отделяли нас от Афганистана. Мы попытались понять страну, со страхом глядя на нее сквозь триплекс бронетранспортера.      Мы полагали, что воздействуем на страну при помощи телевидения, бомбардировочной авиации, шкоп, танков, книг, артиллерии, газет, новых видов оружия, экономической помощи и АК-47, но редко задумывались над тем, какое воздействие оказывал на нас Афганистан, пропуская через себя сотни тысяч советских солдат, офицеров, дипломатов, журналистов, ученых, партийных и военных советников.      Трудно определить, чему нам удалось научить Афганистан, однако много легче установить степень влияния Афганистана на советских людей, воевавших и работавших там.      Старческим мановением брежневской руки они были брошены в страну, где подкуп, взяточничество, бесчестность, спекуляция, наркотики были не менее обычны, чем у нас очереди в магазинах. А эти инфекционные болезни поопасней тифа или гепатита. Особенно если они приобретают характер эпидемии.      Наш советнический и офицерский корпус моментально поделился на две фракции - Хальк и Парчам. И та война, которая шла внутри НДПА, переметнулась и на членов КПСС, работавших в Афганистане. К середине 80-х уже не собака виляла хвостом, но хвост - собакой.      Время шло, и мы постепенно стали походить на Балаганова и Паниковского, которые давно поняли, что золота в гирях нет, но все равно продолжали пилить их с еще большим остервенением.      Война тянулась девять долгих лет - почти одну седьмую часть всей советской истории.      В восьмидесятом году 40-я армия была такого же возраста, что и я: большинству солдат не перевалило еще и за двадцать. Но в последний раз, когда я был в Афганистане, с холодным ужасом вдруг заметил, что теперь армия младше меня на 10 лет.      Одно "поколение входило в Афганистан. Совсем другое его покидало.      По официальной статистике, за годы войны мы потеряли в "нашем южном подбрюшье" около 15 тысяч людей, были ранены 36 тысяч. Без вести пропавших - более 300 человек.      Дрожащий росчерк пера дряхлеющего "полководца" стоил нам около 60 миллиардов рублей.      Но разве можно сравнивать эти потери с потерями нравственными?      В Афганистане мы бомбили не повстанческие отряды и караваны, а наши идеалы. Эта война стала для нас началом переоценки наших этических ценностей. Именно в Афганистане изначальная нравственность нации вошла в вопиющее противоречие с антинародными интересами государства.      Дальше так продолжаться не могло. И не случайно, что идеи перестройки победили именно тогда, когда война достигла своего пика, - в 85-м.      Но неужели за прозрение нам следовало платить ценою 15 тысяч молодых жизней?!      Вспоминается разговор между офицерами, услышанный в январе 89-го на баграмском аэродроме:      - Польза от этой войны, - сказал один из них, - хотя бы в том, что здесь мы вкусили от древа познания. Социализм потерял тут свою девственную непорочность.      Как заметил один наш генерал - ученый, с которым я близко сошелся в Афганистане, - все победоносные войны, которые вела Россия, вели к усилению тоталитаризма в стране, все неудачные - к демократии...      Я часто встречал людей, искавших позитивную сторону этой войны. Одни говорили так: "Нет худа без добра. Если бы не ввели войска сюда, то наверняка бы - в Польшу. А это стало бы еще большей катастрофой".      Другие утверждали, что в Афганистане мы испытали и довели до совершенства многие виды оружия и боевой техники.      Но таких было мало, и спорить с ними не стоило, потому что они отличались непробиваемой твердолобостью и упрямством, подобно танку.      Однако не только сама война наносила ущерб нашей морали, но и многолетнее официальное вранье о ней в газетах и по телевидению. Я не виню журналистов. Если кто из нас и пытался писать правду, то военная цензура виртуозно превращала ее в ложь.      Человек, в той или иной мере связавший свою жизнь с Афганистаном, находясь там или регулярно приезжая туда, проходил приблизительно через четыре стадии понимания того, что там происходило.      Первая стадия (длилась обычно до трех месяцев, в зависимости от прозорливости или догматизма вновь прибывшего): "Война идет нормально, надо добавить еще двадцать-тридцать тысяч войск, и тогда вообще все будет чик-чик".      Вторая стадия (пять месяцев): "Уж коли мы ввязались в это гиблое дело, надо быстрее довоевывать. Тридцатитысячной добавкой тут не обойтись. Чтобы перекрыть границы, нужна еще по крайней мере одна армия".      Третья стадия (еще полгода): "Нет, братцы, что-то тут глубоко не так. Ну и вляпались же мы!"      Четвертая стадия: "Братва, надо делать отсюда ноги. И чем быстрее, тем лучше".      И армия последовала последнему совету. Ушла из Афганистана, как могучий штангист с помоста, не взяв веса.            I            К концу 1988 года большая часть 40-й армии уже покинула Афганистан, но почти пятидесятитысячное войско все еще оставалось там, ожидая команды на вывод.      Декабрь незаметно перешел в январь, и тот потащился медленно, с ленцой, словно длиннющий товарняк на подходе к конечной станции - с коротенькими просветами-днями между долгими, изматывающими терпение, мерзлыми гулкими ночами.      К исходу первой январской недели потянул северный ветер, ударил мороз, в горах выпало еще на четверть снегу. Но на кабульских улицах он так и не появился, и ветер от нечего делать гонял проржавевшие консервные банки из-под солдатских сухпайков, пыль да песок.      Эвакуация нашего Центрального военного госпиталя (ЦВГ) началась 19 декабря, и сегодня, 9 января, там, по слухам, оставалось всего три-четыре врача, которые должны были улететь завтрашним утренним рейсом в Ташкент.      Вечером я поехал в госпиталь, чтобы выпросить необходимых лекарств: предстояло жить в Афганистане еще месяц с гаком.      ЦВГ, обычно столь шумливо-суетливый, поразил своей зловещей пустотой и остервенением, с которым он хлопал всеми окнами и дверьми. У стелы, бессмысленно устремленной в мглистое небо, в котором, судя по гулу и мигавшим огонькам, было больше транспортных самолетов, чем звезд, какой-то солдат, заломив крутую цену, попытался продать мне десять банок сгущенки.      Надпись на стеле, как и пять лет назад, утверждала, что "Советско-афганская дружба вечна и нерушима".      Три офицера-афганца в советских бушлатах, озираясь по сторонам, несли на тощих спинах ржавые кондиционеры, с мясом выковырянные из окон покинутых модулей. Время от времени истошно взвывали пружины, вырываясь из прогнивших госпитальных матрацев. Со скрипом открылась и потом закрылась дверь с надписью "СЕСТРА-ХОЗЯЙКА": в этом кабинете два года назад мне накладывали повязку на колено после неудачного прыжка из вертолета, потом зачем-то делали анализ крови и, не дождавшись его результатов, через пару минут объявили, что анализ чист "как слеза ребенка".      Выйдя отсюда после перевязки, я, помнится, увидел парня на носилках, у которого оторвало обе ноги выше колен.      Взгляд его выплаканных глаз прошибал насквозь даже самых бронированных вояк. То был взгляд человека, который знал наперед всю свою и вашу жизнь. Это делало его еще больше похожим на веласкесовского карлика.      Память отчетливо воспроизводила увиденное и услышанное в ЦВГ за годы войны.      Казалось, сотни прошедших через этот госпиталь раненых и больных, выживших и умерших, молчаливой толпой бродили следом за мной по темным, опустевшим коридорам.      Вот здесь, у этой самой операционной, я видел в июле 86-го солдата, совсем еще мальчика, у которого снесло осколком снаряда всю нижнюю часть лица: за три часа после ранения - он не терял сознания - солдат выстрадал не меньше, чем человечество за всю свою историю.      Потом кто-то додумался перевернуть его на живот, ткнув тем, что осталось от лица, в подушку, чтобы он не захлебнулся кровью.      В госпиталь меня, только что впервые приехавшего в Афганистан, отправил тогда бывший ЧВС 40-й армии генерал Щербаков. Он сделал это в ответ на наивную просьбу дать мне борт, чтобы лететь на боевые в район Рухи. "Езжай сначала в ЦВГ, поброди там, - сказал он, - и посмотри, что война делает с человеком. Остуди свой пыл, и после этого поговорим".      ЦВГ пыл мой не остудил, но помог еще раз убедиться в том, что вид чужих, более тяжких страданий превращает твои собственные переживания, до того казавшиеся безысходно-тупиковыми, в сущий пустяк. Глядя на смертельно раненных, чувствуешь, как где-то на самом донышке подсознания шевелится радостно-подлое: "Ух, не со мной!      На этот раз - не со мной!"      ...Сейчас я продолжал этот "вечерний обход" в поисках хоть одной живой души, пока не наткнулся на ведущего терапевта, человека средних лет, деловито резавшего в одной из палат на окровавленном табурете кусок мяса.      - Баранина, - вовремя пояснил он. - Начальник психиатрического отделения и я готовимся к прощальному ужину. Милости просим.      Мясо, истекавшее кровью в госпитальной палате, подействовало на меня удручающе. Я отказался от приглашения, но не забыл попросить лекарств, которые потом, надеялся я, никогда мне не понадобятся В массивном железном шкафу остались лишь таблетки седуксена, какие-то неведомые депрессанты и транквилизаторы. Я зачем-то набил ими карманы. Должно быть, из жадности.      Таблетки и впрямь так никогда мне и не пригодились. Их забрал у меня, обменяв на пару банок тушенки, десантник с меланхолически-потусторонним взглядом, служивший на 42-й заставе близ Саланга. Бросив пару "беленьких" в рот, парень пообещал "растянуть балдеж до самой до границы".      Мало того, что он знал наизусть официальные медицинские названия каждой таблетки (реланиум, элениум, амитриптилин и т д.), но именовал каждую из них на своем смачном жаргоне. Помню лишь, что седуксен он прозвал "перпетуум кайф".      - Как кончилась история с вице-консулом? - спросил я терапевта. (Еще в прошлом году его привезли в госпиталь после того, как кто-то тщательно и жестоко избил его на собственной же вилле. Травм было много. В том числе пробитый череп. Эхо этой истории разнеслось по всему Афганистану.) - У вице-консула поехала крыша, - ответил терапевт. - Вдруг потребовал автомат. Его спросили: к чему тебе АК?      - И что же он?      - Говорит, АК необходим, чтобы китов бить... Или ни с того ни с сего попросил отправить его на Дальний Восток.      - Зачем?      - Говорит, так он будет ближе к американцам. Словом, поперло подсознание... - Отрезав очередной кусок мяса, ведущий терапевт вытер взмокший лоб рукавом.      - Вы отправили вице-консула в Союз?      - Волен-с неволен-с... Мы с ним повозились - пусть теперь другие.      В прошлый приезд сюда я познакомился с парнем, лежавшим в психиатрическом отделении ЦВГ и обеспокоенным тем, что у него исчезла тень. Точь-в-точь как в пьесе Шварца. Логически, с пафосом в голосе он доказывал, что человек без тени не может, не должен жить. Несколько раз он пытался покончить жизнь самоубийством Этот случай всплыл в памяти уже в Москве, когда Леня Раевский, "афганец", студент МГУ, поведал мне замысел своего киносценария, главными героями которого должны стать ветераны Афганистана, вернувшиеся домой с войны. От всех прочих людей их отличает одно - отсутствие тени. Был тут погребен какой-то страшный смысл, до которого невозможно докопаться на трезвую голову. Вот тогда я и понял: то, что происходило в Афганистане вне стен психиатрического отделения ЦВГ, и было истинным сумасшествием. А "психушка"      ЦВГ - лишь способ уйти, избавиться от безумия, именуемого войной.      Прежде всего давала сбой психика тех, кто воевал в составе десантно-штурмовых подразделений - наиболее самозабвенно и жестоко. Я знавал одного из таких людей, прозванных здесь "рэмбовиками". Парень служил второй срок в Афганистане. Бросив в стакан с желтой жидкостью сухого спирта, пять ложек растворимого кофе и вылакав его до дна, он сказал: "Водка - вода. Спирт - горючее. Понимаешь, с головой мужика на войне происходит то, что с головой бабы во время аборта: рвутся логические связи...      Пить будешь?" Я заколебался, потому что у меня от одного вида этой смеси нутро свело в морской узел, а он, должно быть, посчитал меня придурком, с которым и разговаривать-то без толку, не то что пить.      Начальник психиатрического отделения ЦВГ полковник Фролов, пришедший на прощальный ужин, сразу же отказался отвечать на мои вопросы.      Я спросил:      - Боитесь?      Он сказал:      - Разве человека, который видит перед собой лужу и не идет в нее, следует называть трусом? Мне 50 лет. Я полковник. К чему же мне портить самому себе жизнь?      Логика его была пуленепробиваемой.      Я вышел во двор.      Солдат опять предложил мне сгущенку: на сей раз цена была ниже, но все равно не по карману командированному в Афганистан журналисту.      Прислонившись спиной к стеле, содрогаясь, точно на электрическом стуле, всем своим миниатюрным телом, плакала женщина, одетая в военную форму. Слезы все еще текли из ее глаз, оставляя на обветренных щеках тонкие белесые от соли бороздки, словно полосы на вспотевшем конском крупе после резкого удара хлыстом.      - Вы не с пересылки? - спросила она, перемогая судороги в горле.      - Нет, просто журналист, - ответил я и тут же пожалел, что я не с пересылки, потому что женщина разрыдалась пуще прежнего. Губы ее задрожали. Разлетные брови сошлись у переносья.      - Я могу вам как-то помочь?      - Да как вы можете мне помочь в этом дурдоме? - Она по-детски, кулачками потерла мокрые глаза. - Вызвали меня сюда из Мазарей сделать один блатной аборт... Обещали отправить обратно - там все мои вещи остались - и забыли. Сегодня утром ездила на аэродром, погрузили нас всех в транспортники, вот-вот должны были взлететь... - она опять всхлипнула, - ..а потом согнали с борта и начали грузить армейские архивы. Все вещи мои уж небось разворовали...      - Прекрати истерику. - Резкий мужской голос раздался из-за моей спины. - И без тебя делов невпроворот.      Это был майор, выскочивший на улицу в одной тельняшке. "      Он спросил:      - Вы кто?      Я сказал:      - Журналист.      - Прекрати реветь! - опять рявкнул он, подмигнув мне. - Видишь - журналист, так его и так... Ей-бо, прекрати!      - Да мне вот только сюдашеньки печать постави-и-и-ть, товарищ майор, - жалобно завыла она, - подпись и на пересылку отправи-и-ить...      Он сказал:      - Не обращайте на бабу внимания, товарищ журналист.      Как все бабы - дурная. Просто нервный срыв. Нештатная ситуация. Люди очень устали. Приезжайте завтра.      Я спросил:      - Но завтра здесь уже никого не будет, верно?      - Тогда не приезжайте завтра. Всего вам! - Он деланно улыбнулся, показав желтые, как дедово домино, зубы.      Майор взял женщину за руку и повел в модуль. На прощание она бросила мне через плечо скудную, жалкую улыбку.      Я прихватил эту улыбку с собой в дорогу. На память.            II            С каждым днем войск в Афганистане становилось все меньше, 40-я армия отходила на север, словно море в отлив, и ты, заскакивая днем в безоружное совпосольство, чувствовал себя - вместе со всей дипломатической братией - зайцем в лесу, кишащем волками. Зайцем, который, прижав уши, судорожно сжимал в лапах здоровенный плакат: "Ребята, давайте жить дружно!" Теперь мы активно примирялись со всем лесом, а волков с недавних пор стали официально величать "вооруженной оппозицией".      Часто вспоминалась песенка, которую любил напевать знакомый парторг полка:            По дороге по долине ехал полк в одной машине,      Но вдруг вышел серый волк - тогда мы его убедили:      Ты не бойся, старый волк, не щелкай зубами.      Мы кадрированный полк и тебя боимся сами.            Армия уходила и в какой-то момент отобрала у журналистов давным-давно розданное им оружие - пистолеты Макарова.      Под опустевшей портативной кобурой на груди репортерское сердце забилось чуть быстрей.      Ветеран советского пресс-корпуса в Кабуле Лещинский подбадривал всех тем, что "Макаров" был нужен лишь для того, чтобы в крайнем случае успеть пустить себе пулю в лоб: жизни бы он все равно не защитил.      - Ничего, - говаривал он, - при мне остались мои клыки!      И демонстрировал внушительный оскал, пожелтевший от здешней воды и сигарет.      По ночам пронзительно, словно нетопырь, кричал мулла:      "Алла акбар! Алла акбар!" Раза три за ночь ему обязательно удавалось меня разбудить.      Но однажды я проснулся в холодном поту от кошмарного сна. Снилось поле, усеянное трупами. Даже очнувшись, я явственно чувствовал фиалковый запах мертвечины. Утром выяснилось, что просто-напросто сломался холодильник: он мелко, лихорадочно дрожал (тоже боялся, сволочь!) в гигантской луже крови, вытекшей из морозилки, которую мой предшественник месяца два назад плотно забил мясом. С тех пор на кухонном линолеуме остался, несмотря на все старания очистить, соскоблить его, бурый кровоподтек.      Кровоподтек всякий раз напоминал мне про тот сон, но чаще это делала сама война - кошмарный сон наяву Как-то раз я раздобыл у приятеля "Толкователь ночных грез", чтобы разгадать суть видения, но оказалось, что до меня такая дрянь никому никогда не снилась.      - Глюки, брат, глюки! Но дальше будет хуже, - успокоил меня один наш кабульский старожил.      Иногда облака по небу проносились со скоростью истребителей, хотя ветра не было и в помине. А когда он налетал, обрушиваясь на Кабул всей своей мощью, они неподвижно зависали, словно разбухшие аморфные белые вертолеты - души подбитых за десять лет Ми-8 и Ми-24. Ветер все чаще освистывал нас. И ни разу с тех пор как сошла листва осенью 88-го, он не шумел как аплодисменты.      Я часто вспоминал врезавшийся клинком в память визгливый фальцет коренастого майора из баграмской дивизии: "Ни пяди земли здесь нашей нет! Видишь квадрат тени под БТРом? Вот лишь его мы и контролируем". Но под тенью могло быть штук пять мин. Слова майора были красивыми, но разлетелись бы в прах, вместе с броней, подорвись на одной из них БТР.      Опасность таилась за той горой, пряталась под этим вот камнем...      Я все чаще просыпался с головной болью, потому что даже во сне зубы мои были стиснуты, как потом жаловались свидетели, до скрипа.      С восходом солнца, споро пробивавшегося сквозь скорлупу мглы, город светлел, а я храбрел.      Но заодно замечал, что комната стала еще меньше. Стены надвигались на меня. Каждый новый день отвоевывал метр за метром безопасного пространства. "Ни пяди земли здесь нашей нет..." Сквозь солнце, закрытое стальной решеткой, жалюзи, газетами, одеялом и занавеской, пробивался отраженный от сверкающего глетчера утренний солнечный свет.      Я долго брился, пил желудевый напиток "Бодрость" и ехал в представительство какой-либо советской организации звонить по городскому телефону - договариваться об очередном интервью с очередным "крупным деятелем местного розлива" - и всякий раз читал на аппарате надпись, от которой неизменно веяло пронизывающим холодом: "Внимание! Враг подслушивает!"      Ни пяди земли... Баграмский майор был прав.      Еще с первого приезда в Афганистан я потехи ради начал коллекционировать надписи - официальные и не очень, на вертолетах и на БМП, на прикладах АКМ и изнанке шлемов.      На тыльной стороне двери кабульского морга прочел такую: "Веселись, юноша, в юности своей. Но помни - и это суета!" Ничего подобного я не нашел бы здесь в 80-м, 81-м или 82-м. Но с тех пор прошло девять лет. Менялись надписи, и я вместе с ними.            III            Числу к десятому января я почувствовал, что мое кабульское житье подзатянулось, и стал готовиться к поездке на Саланг На южных подступах к перевалу намечалась крупная армейская операция. О ней шушукались в городе. Официальных заявлений не было, но разговоры и в штабе, и в посольстве, и на журналистских виллах, и в дуканах крутились вокруг этой темы.      Призрак предстоящих боевых действий витал в колком прозрачном воздухе, постепенно обретая плоть в виде штабной нервозности, приготовлений к возможным контрмерам повстанцев - терактам и диверсиям в Кабуле.      На транспортнике Ан-12 ночным рейсом я добрался до Баграма и, выпросив там БТР, покатил на север. Мин можно было не бояться: мерзлую землю не так-то просто нашпиговать взрывчаткой.      Проскочив баграмский перекресток, где прошлой весной погиб известинский фотокорреспондент Саша Секретарев, мы подбавили скорости.      Дорога круто виляла на поворотах, извивалась меж скал, взлетала и падала.      Напротив меня в транспортере сидел прапорщик с мраморным лицом и серыми губами. Тело его ритмично подергивалось. Похоже, он слушал никем, кроме него, не слышимую музыку и про себя танцевал. Танец начинался в глазах, захватывал губы и волной шел вниз. Плечи вытанцовывали рок-н-ролл, правый указательный палец с маслянистым колечком - видать, парню частенько приходилось стрелять из АКМ - выщелкивал быстрый ритм. Во взгляде была отрешенность, словно на рок-концерте в "Олимпийском".      - Прапорщик! - сказал я.      Он не отозвался.      - Прапорщик, слышь меня? - крикнул я.      Он сконцентрировал на мне свой блуждающий взгляд, лишь когда я крепко потряс его за плечо.      - Те че? - спросил он, не шевеля серыми губами.      - Нормально себя чувствуешь?      - Я себя вообще не чувствую, а ты меня нервируешь. На, послушай пару минут - и отзынь!      Он вытащил крохотные наушники из-под шлемофона и дал мне. Шнур от них вел в карман бушлата, где грелся дешевенький "уокмэн".      Я надел наушники и перенесся на "Концерт в Китае"      Жан-Мишеля Жарра. Пару минут я плавал в волнах электронной музыки. Нажав на кнопку "Стоп", я вновь услышал рев БТРа - этот "тяжелый рок" войны.      - В Кабуле купил? - спросил я.      - Военный трофей, - загадочно улыбнулся он.      Парень служил в Афганистане по второму заходу. Он почему-то счел нужным мне об этом сообщить.      Я спросил:      - Тебе одного раза показалось мало?      Он ответил:      - Понимаешь, старче, обрыдло мне все в Союзе. Иной раз случались приступы почти плотской любви-тоски по этой Богом, но не мной забытой земле. Ночью мне регулярно снился Афганистан, утром я смеялся, днем скулил, а вечером надирался до чертиков. Помню, как-то на очередной вечеринке дамочка средних лет ко мне подсела и сказала:      "Расскажите про войну". Я спросил: "Что вас, мамаша, интересует?" - "Ну, - ответила она, - например, приходилось ли вам убивать людей? Что вы при этом чувствовали?"      Я психанул, сорвался, заорал на нее: "Вы понимаете, что вы меня спрашиваете?! Нет, вы понимаете, о чем вы только что меня спросили?! Нельзя об этом вот так, как вы, спрашивать!      Понимаете, нельзя-я!" Утром я проснулся с уже готовым решением ехать сюда опять. Ночью той снились московские православные церкви, но с исламской символикой - месяцами на куполах... Гони обратно мои наушники!      Оставшуюся дорогу он ехал, плотно сжав зубы. Его лицо луной белело в мглистых внутренностях брони.      Темнота растворялась в сверкающем горном воздухе.      День становился ночью. Кровоточащее солнце медленно сползало за горизонт, где-то там, у себя в берлоге, отлеживалось, зализывало полученные накануне раны. Но к утру опять выглядывало и, с опаской озираясь по сторонам, отчаянно шло к зениту. Словно на жертву. И так каждый день.      Солнцу тоже досталось на этой войне. В него стреляли от нечего делать солдаты. Его проклинали, когда оно светило противнику в спину, а тебе - в глаза и слепота не позволяла вести прицельный огонь. На его восход молились мусульмане и наши летчики - когда по ним стреляли из ПЗРК <Переносной зенитно-ракетный комплекс.> самонаводящимися на тепловой источник зенитными ракетами: если везло, ракеты уходили на солнце.      ...Я как-то подсчитал, что половину всего времени, проведенного в Афганистане, затратил на дорогу, добираясь из одной точки в другую. Дорога эта иногда тянулась по воздуху, часто проходила сквозь просверленные скалы, бежала по земле. Она бывала скучной и страшной, дневной и ночной, покрытой льдами и песками, асфальтом и кровью. Десятки людей составили мне компанию за время перелетов и переездов, которым я давно потерял счет. Многих помню. Иных позабыл.      Все здесь увиденное и услышанное, понятое и нет, испытанное и прочувствованное, задуманное, но так и не осуществленное, обещанное и невыполненное, мечтавшееся и несбывшееся, все это так или иначе связано Дорогой, которая Бог знает откуда и куда ведет. Сколько бесплатных истин открыли, подарили или невольно поведали мне люди, встретившиеся на Дороге.      Помню парня с едва приметной дырочкой от серьги на розоватой мочке правого уха. Саму серьгу он надевал по ночам, а по утрам снимал. Странную фамилию носил он - Пепел. Было ему не больше двадцати в то лето. За пару дней до дембеля и отлета в Союз я сказал ему, похлопав по плечу: "Ну, брат, теперь жить и жить - на полную катушку!" Пепел изумленно поглядел на меня из своей дали, хотя стоял в двух метрах, и ответил: "Черт побери, да я же весь седой внутри..."      В джелалабадской бригаде встретился мне сержант по кличке Мамочка. Мамочка не вышел ростом, и вся та сила, которая должна была пойти в рост, пошла в пронзительность взгляда. Словно мазохист, он радовался тому, что его бросила подруга в Харькове. На мой недоуменный вопрос он ответил коротко, но ясно: "Теперь будет легче воевать...      На войне проще, когда человек несчастен. Меньше теряешь". Мамочка прощально улыбнулся и пожелал удачи. Но в глазах его я прочел фразу: "Чтоб ты, гад, сдох со своей безмятежной московской жизнью!"      В Кабуле мне рассказывали про парня, чуть было не попавшего в психиатрическое отделение из-за маниальной депрессии, в бездну которой вогнала его война. Мысль о самоубийстве медленно, но верно грызла его мозг, и, возможно. догрызла бы, если бы не "счастливый" случай - контузия, в результате которой парень просто-напросто забыл свое прошлое. Он был счастлив, потеряв память. Однополчане по очереди рассказывали ему историю его жизни, но он все время задавал один и тот же вопрос: "Ребята, а чего мы делаем в Афганистане?" Но никто не мог дать ему убедительного ответа.      А как забыть лейтенанта, встреченного в Ленинграде?!      Мы сидели в ресторане гостиницы "Пулковская" и болтали о всякой всячине. Рассказывать он умел так, как мало кто в Союзе писателей. Раздражала лишь его привычка причмокивать языком каждые три минуты. Я предложил ему зубочистку, а он в ответ поведал историю, после которой ни он, ни я не притронулись к еде на столе. Дело было где-то в районе Кундуза. Он с ребятами стоял на блоке третьи сутки.      Утром, на самой заре, начал бить снайпер и тремя прицельными выстрелами прикончил двоих: минометчика и радиста.      Пули ложились сначала в метре, потом в сантиметре от его головы. Снайпер будто издевался, всаживая пулю за пулей в самую грань между жизнью и смертью. Но каждая четвертая-пятая с чавканьем впивалась в мертвые тела рядом.      - Этот звук... Этот звук, с каким пуля входит в труп... Не дай Бог моему врагу услышать такое... Не дай...            IV            Прапорщик с "уокмэном" соскочил где-то на подступах к чарикарской "зеленке" <Кодовое обозначение растительности.>, а мы покатили дальше. Скорость пришлось сбросить: дорога была запружена полковыми тылами.      Окрепший к вечеру морозец схватил лужи, отражавшие покрасневшее небо, и трасса покрылась хрусткой коркой льда. На глаза попался беспомощно лежавший на обочине БТР с хвостом неведомого зверя на антенне. Под хвостом дрожал от ветра самодельный бумажный флажок, надпись на нем гласила: "Едем домой - не стреляйте!" По дороге между машинами сновали жители окрестных кишлаков - преимущественно мужчины, одетые в советские армейские бушлаты и вооруженные автоматами.      - Фирменные "духи", - кивнул на одного из них механик-водитель, когда мы в очередной раз остановились, - Из ахмадшаховских банд. Но, поскольку боевых уже давно не было, и мы, и они придерживаемся дружественного нейтралитета.      К нашему БТРу подбежал бачонок <На армейском жаргоне - ребенок.> и, озорно блеснув улыбкой, крикнул мне:      - Эй, командор, давай быстрей у.., в Москва!      Еще недавно русский мат в устах афганских мальчишек невольно коробил меня. Но потом привык и к этому. Один из наших советников однажды пошутил: "По крайней мере хоть ругаться по-нашему мы их научили. И то дело!"      Я спросил бачонка:      - Эй, бача, поедешь со мной в Москву? Давай залезай в машину!      - Нет, командор, Москва - ..!      - Бача, а где хорошо? - вылез из люка черномазый водитель.      - Ахмад Шах - хорошо! А Москва твой - ..!      - Грубиян ты, братец! - улыбнулся водитель.      Бачонок что-то по-своему крикнул и побежал, сверкая голыми щиколотками.      Чарикарская "зеленка" теперь осталась позади и лежала, раскинувшись от горизонта до горизонта черным безмятежным морем. Воздух над ней был серым и прогорклым от сотен печных дымов, тянувшихся ввысь, сплетавшихся там и превращавшихся в акварельные рисунки абстракциониста.      Афганцы жгли все, что попадалось под руку, - резиновые покрышки, хворост, солярку из трубопровода и даже изношенные дырявые калоши с клеймом "Сделано в СССР".      Неподалеку шумела река, время от времени с отчаянным, свободным звоном взрывая толстую корку льда, пенясь вокруг горбатых валунов.      Сидевшие на обочине комендачи <На армейском жаргоне - представители военной комендатуры.>, в когда-то белых, а теперь ставших серыми овчинных полушубках, грели ладони над ведром горящей соляры. Рядом лежал на брюхе танк, зарывшись правой гусеницей в серый сугроб. Метрах в двадцати от него чернела обугленная башня, устремив в небо разорванную пушку. Присоединившись к сгрудившимся вокруг огня солдатам, я выпил горячего чаю из раскаленной фляги - в моей позвякивали льдинки - и пошел в направлении КП дивизии.      Силы ее были растянуты на многие десятки километров вдоль дороги. Ушла на север тыловая колонна, но в Кабуле еще оставались два мотострелковых и один артиллерийский полки. Два мотострелковых полка стояли близ городка Джабаль-Уссарадж. Предполагалось, что дивизия будет идти в арьергарде армии на дорожном отрезке от Кабула до Джабаля, как его иной раз именовали наши. Около пяти тысяч людей отправятся в Ташкент на воздушных транспортниках Ил-76.      Девять лет войны крепко потрепали дивизию. Наибольшие потери пришлось на 84-й год, когда проводилась изнуряюще длительная Панджшерская операция.      Во время боевых действий против повстанческих отрядов Ахмад Шала Масуда многие люди померзли в высокогорных снегах, другие подорвались на минах, оставленных в Панджшере еще со времен такой же кампании 82-го года.      Операция Панджшер-84 проходила нескладно, много было нестыковок, обернувшихся лишними жертвами. За один день в последних числах апреля дивизия потеряла сразу семьдесят человек в одном лишь батальоне. Он двигался по Панджшеру вдоль реки на юг. Вдоль левого берега шли две наши роты и одна афганская, по правому - одна наша и две афганские. Комбат находился справа. Жара стояла невыносимая. Противника не видать. Было принято решение не перенапрягать людей, идти не по тактическому гребню, а вдоль русла, не занимая высот. Но на КП полка передавалась ложная информация; поэтому командир полка в свою очередь докладывал наверх о занятии то одной, то другой господствующих высот.      Постепенно солдаты устали. Комбат дал команду на перекур. Люди плавно опустились на горячую землю, упершись спинами в РД. Дремотная тишина прерывалась лишь позвякиванием автоматов да чирканьем спичек. Запахло сигаретным дымком. В тот самый момент из трех точек батальон был атакован "духами". Ливень пуль обрушился на солдатские головы, распластывая и кромсая тела, вдавливая их в землю. Комбат рванулся в реку. Успел крикнуть:      "Ррр-а-а-а - аа..." Его мало кто слышал. Комбат сделал еще несколько шатких шагов по пенившейся быстрой речке, в сторону левого берега, но нечеловеческой силы удар в лоб повалил его в воду. Течение развернуло тело комбата, и река понесла на юг красные пряди его крови...      Несчастья в тот роковой апрель сыпались пулеметной очередью - одно за другим, одно за другим. Несколькими днями раньше "грачи" <На армейском жаргоне - самолеты Су-17.>, поднятые с авиабазы, пошли на Панджшер, но ущелье было закрыто, и штурмовиков отправили на запасные цели. В районе одной из них вели боевые действия части нашей воздушно-десантной дивизии. Не разглядев толком, что и кто там, внизу, они обрушили БШУ <Бомбово-штурмовой удар.> на своих же солдат...      В тот же месяц вызванные на подмогу вертолетчики, приняв за повстанческий отряд роту нашей мотострелковой бригады, действовавшей неподалеку от того места, где я сейчас находился, нанесли удар нурсами <Неуправляемый реактивный снаряд.> по ее позиции. Один из офицеров штаба ТуркВО, пытаясь спасти вертолетчиков, свалил всю вину на афганский 66-й мотопехотный полк 11 и дивизии, обвинив афганцев в расстреле советской роты. Но эта деза не прошла, так как в ходе расследования было установлено, что все ранения осколочные, а не пулевые...      Словом, всякое бывало на этой войне.            ***            - Чаю хотите? Здорово намерзлись? - Начальник политотдела дивизии подполковник Иванов, не дожидаясь ответа, бросил мне в кружку столовую ложку душистого грузинского чая. - Чарикар - это вам не Форт-Беннинг в жарком штате Джорджия. Снимайте бушлат и расстаньтесь наконец со своим автоматом. На сегодняшний вечер война отменяется. Вы - с сахаром?      Я много слышал о Николае Васильевиче Иванове от своих друзей, но ранее встречаться с этим человеком мне не доводилось. По оценкам людей, которые сталкивались с ним и на боевых, и в повседневной жизни дивизии, Иванова отличали редкостная порядочность, стопроцентная неподкупность, светлый ум, способность смотреть широко и различать полутона.      Но меня он поразил своей деликатностью. Слово это как-то не очень на первый взгляд вяжется с армейским бытом, но точнее определения не подобрать. Да и язык его, манера говорить, сам голос, спокойный и мягкий, резко выделялись на общем фоне. Известен он был еще и тем, что в свое время отказался от присвоения ему звания полковника.      А это, согласитесь, Ч П. В хорошем смысле. Полковник, служивший в одной с Ивановым дивизии, но запятнавший офицерскую честь, говорил мне со злостью (после того как Николай Васильевич воспрепятствовал его стремительному восхождению на предгорья военного Олимпа), что по этому "правдоискателю тоскует дурдом".      - Вам не мешает ваша деликатность? - спросил я. - Ведь в армии это воспринимается скорее как недостаток, нежели плюс.      - А по-моему, - ответил он, - нам в армии как раз и не хватает вежливости, уважения. Грубость и хамство дисциплину не поднимут. Солдат скорее откликнется на доброту. А у нас некоторые привыкли черствость называть аскетизмом, бездушие - порядком. Я в данном случае имею в виду не только армию, но и общество. Одно от другого не оторвешь.      Ведь если посмотреть в корень многих наших армейских ЧП, то легко заметить, что они проистекают не только из разгильдяйства, непрофессионализма, но зачастую именно из дефицита доброты. В том числе и самоубийства...      Иванов продолжал говорить, я - внимательно слушать, но краем своего мозга зацепился за последнее оброненное им слово - самоубийство.      ...Парень получил письмо от любимой. В письме любимая сообщала, что нашла наконец того, кого искала всю свою жизнь. Солдат прочитал письмо. Положил его в нагрудный карман Взял автомат. Засунул ствол в "рот. Уперся им в небо. Нажал спусковой крючок. Выстрел - мозги и кровь на стене.      ...Старший лейтенант заметил, что у его солдата волосы на голове длиннее допустимой нормы. Старший лейтенант оседлал солдата. Как коня. Стал его стричь. После этого он слез с него. Еще раз убедился в том, что длина волос соответствует Уставу. Погрозил солдату указательным пальцем.      Пошел к себе в модуль. Солдат посмотрел на себя в зеркало. Взял автомат. Догнал старшего лейтенанта. Застрелил его. Пощупал его пульс. Убедился в том, что старший лейтенант мертв. Лишь после этого солдат покончил жизнь самоубийством.      ...Во время физ-подготовки старший лейтенант сделал резкое замечание старослужащему и объявил наряд вне очереди. Старослужащий воспринял это как оскорбление его "дедовского" достоинства. После физ-подготовки старослужащий пошел в комнату офицерского модуля, где находился старший лейтенант с товарищами. Солдат остановился у порога. Разжал кулак. Выдернул чеку из гранаты. Швырнул ее в старшего лейтенанта. Промахнулся. Граната взорвалась над койкой. Офицеры успели выскочить из помещения. Осколки посекли стены. Поняв, что старший лейтенант жив, парень кинул в него вторую гранату. Когда она летела, старший лейтенант успел одним прыжком выбросить свое тело в коридор. Старослужащий не стал гоняться за ротным. Он вошел в его комнату. Взял с тумбочки ПМ <Пистолет Макарова.>. И нажатием спускового крючка пустил себе пулю в висок.      - Пропавшие без вести? - переспросил Иванов. - Конечно, и такое было. Причем не раз. Вот гляньте-ка на эти списки...      Он протянул папочку с ворохом бумаг. Я начал читать одну за другой. Фамилии, имена, отчества, номера частей, даты рождения и компактные справки замелькали перед глазами. Минут через пять взор мой, точно клин, воткнутый в землю, встал на самой середине пятой страницы:      "...Рядовой Деревляный Тарас Юрьевич. В.Ч. П/П 518884.      Наводчик-оператор. 11.09.68-го года рождения, город Ходоров, Львовской области. Призван 14 ноября 1986 года Яворовским РВК Львовской области. Украинец. Член ВЛКСМ.      Отец: Деревляный Юрий Тарасович.      Пропал с оружием без вести 2 июля 1987 года..."      - Что с вами? - спросил Иванов.      - Я знаю этого человека.      - Деревляного? - Иванов ослабил ворот на шее.      - Деревляного. Более того - разговаривал с ним.      - В Афганистане?      - В Нью-Йорке.      - Погодите минуту. Я должен позвать офицера особого отдела...      Пока подполковник звал особиста, я успел прочитать лишь:      "...Рядовой Шаповаленко Юрий Анатольевич. Призван 3.08.83-го года. Измена..."            ***            Особист, как я и предполагал, оказался человеком крайне немногословным Без каких-либо запоминающихся черт лица - в этом, видно, и заключалась его главная особенность. Он разглядывал меня внимательно, и в его глазах ясно читалась помесь любопытства и настороженности.      По-моему, он никак не мог определить своего отношения ко мне и потому предпочитал слушать, но не говорить.      - Вы, - спросил Иванов, - виделись с Деревляным до или после объявления амнистии?      - После.      - Я понимаю, что вы устали, - Николай Васильевич бросил полтора кусочка сахара в свою кружку, - но без рассказа об этой встрече я вряд ли смогу отпустить вас спать.      Особист достал из нагрудного кармана блокнот и шариковую ручку.      - Хорошо, - согласился я, - но за это вы мне подробно расскажете про вашу жизнь, дивизию и войну. Идет?      Иванов улыбнулся:      - Идет.      Офицер особого отдела что-то пометил в своих записях.            V            ...Нью-Йорк плавился под перпендикулярными лучами полуденного солнца. Люди чувствовали себя не лучше, чем бройлеры в электродуховке. Казалось, стонали от изнеможения даже признаки некогда роскошной растительности, что много десятков лет назад, на заре прошлого столетия, оказалась погребенной под улицами и домами гигантского города. Сквозь асфальт прорастали невидимые дикие каштаны, тутовники и дубы. Горожане прилипли к кондиционерам, тщетно охлаждавшим раскаленный воздух, пропитанный асфальтовыми испарениями и приторными запахами отработанного бензина.      Поэтому Крэйг Капетас и я несказанно обрадовались, когда добрались наконец до небольшого (по американским меркам) зданьица, в котором расположилась правозащитная организация "Дом Свободы". В десять часов утра там должна была начаться пресс-конференция шести бывших советских солдат, когда-то воевавших в Афганистане, оказавшихся по разным причинам в плену, потом освобожденных и вывезенных в США.      Часы показывали без четверти десять, и мы, с тоской глянув на кондиционеры, торчавшие из окон "Дома Свободы", решили сделать еще пару кругов вокруг дома.      Сопровождавший меня Капетас работал старшим литсотрудником вашингтонского ежемесячника "Регардис", предложившего "Огоньку" осуществить двухнедельный обмен журналистами; "Огонек" дал согласие, и я, превратившись в специального корреспондента "Регардиса", должен был через несколько дней вылететь в Атланту, чтобы написать серию очерков для этого журнала. Капетасу предстояло стать корреспондентом "Огонька" и написать для нас несколько материалов под общим заголовком "Перестройка глазами американца". Если честно, то меня интересовала не столько Атланта, сколько возможность повстречаться с бывшими советскими военнопленными, оказавшимися в Америке. Еще из Москвы по телефону я попросил Капетаса устроить мне несколько таких встреч. С его-то легкой руки я и оказался в Нью-Йорке.      В моем нагрудном кармане лежало удостоверение внештатного корреспондента "Регардиса", помогавшее мне в тех случаях, когда не срабатывало краснокожее огоньковское удостоверение.      Ровно в десять мы переступили порог "Дома Свободы".      Расписавшись в журнале учета посетителей, я начертал напротив своей фамилии - "Корреспондент "Регардиса", Вашингтон". Странное чувство испытывал я в ту минуту - нечто наподобие того, что, наверное, ощущает человек, сделавший пластическую операцию лица и впервые после нее глядящий в зеркало: вроде я, да не совсем...      В "Доме Свободы" уже суетились репортеры, устанавливая телевизионную аппаратуру и осветительные приборы.      Вскоре послышались шаги, и в конференц-зал вошли шесть молодых людей - Мансур Алядинов, Игорь Ковальчук, Микола Мовчан, Владимир Ромчук, Хаджимурат Сулейманов и Тарас Деревляный. Пока они занимали места за длинным столом, ломившимся от обилия микрофонов, я успел взять со стенда несколько брошюрок, выпущенных издательством "ДС". В одной из них я прочитал, что четверо участников конференции совсем недавно прибыли на Американский континент, но Мовчан и Ковальчук живут здесь уже несколько лет.      ...Наше отношение к солдатам и офицерам, попавшим в плен в Афганистане, эволюционировало по мере изменения взглядов на характер самой войны. В начале восьмидесятых это отношение можно было сформулировать как подозрительность. Доминировали стереотипы времен сталинщины.      Уж не говорю про дезертиров и тех, кто воевал на стороне повстанцев против своих же, хотя ненависть к ним - чувство совершенно естественное. И я сам, находясь в Афганистане, испытывал его не раз и не два. Но что было делать с этим чувством, когда, с точки зрения политической, война была неофициально признана трагической ошибкой, а с точки зрения морали - злом? В новой системе нравственно-этических координат, более или менее четко прорисовывавшихся в нашем общественном сознании к середине восьмидесятых годов, такое чувство стало выглядеть одиозно. Это понимали все - и те, кто его испытывал, и те, кто подогревал, и те, кто его не принимал, видя в нем рецидив прошлой эпохи. И потому летом 1988 года Генеральный прокурор СССР Сухарев объявил амнистию всем военнопленным - вне зависимости от того, что они совершили.      И все же на вопрос о том, как относиться к человеку, решившему закончить войну не 15 февраля 1989 года, а, скажем, в 1982-м и подписать свой сепаратный мир, я до сих пор не могу найти однозначного ответа без всяких там "с одной стороны - так, а вот с другой...". Но, быть может, такого ответа вообще нет?      ...Началась пресс-конференция. Первым выступил Ромчук. Он поблагодарил за предоставление убежища правительство США и лично президента, который помог освободить их из плена. Много хороших слов было сказано в адрес "Дома Свободы", русских и украинских эмигрантских организаций, позаботившихся о пленниках. Особая благодарность была выражена моджахеддинам. Потом слово взял худенький паренек со светлыми волосами. То был Мовчан.      - Приятно видеть, - сказал он, - что наконец СССР начал беспокоиться о своих людях, и поэтому мы, естественно, не имеем ничего против объявленной амнистии. Однако каковы ее гарантии? Пока их нет. - Он говорил с сильным украинским акцентом, время от времени употребляя английские слова. - Гласность не достигла того уровня, когда все вопросы без исключения можно было бы обсуждать в открытой прессе. Что будет с нами, если мы вернемся, а в СССР произойдет очередное изменение политики в отношении дезертиров? Ведь у нас не будет права на независимую защиту, мы не сможем обратиться в прессу, чтобы отстаивать себя и свои права.      Хотя в СССР в последнее время много пишут о нас, были статьи и о Рыжкове <Бывший советский военнопленный Н.Рыжков, вывезенный в США, по собственному желанию вернулся в СССР еще до объявления амнистии 88-го года. И хотя нашими консульскими работниками в Нью-Йорке ему была гарантирована свобода по возвращении, он, прибыв домой, вскоре оказался в тюрьме. Теперь он на свободе.>, мы не считаем это достаточным. Мы ничего не слышим о наших товарищах, вернувшихся в СССР из Лондона. Из Швейцарии возвратилось около десяти человек, а не двое участвовавших в московской пресс-конференции. - Мовчан достал сигарету и закурил. - Мало гласности в отношении Афганистана. И хотя война была неофициально признана ошибкой, пресса все равно продолжает писать о геройствах и благородных делах советских солдат на войне. - Он оглядел зал и затушил сигарету. - О'кей, я не хочу обижать тех ребят, которые жертвовали своей жизнью в Афганистане. Только я не могу понять, ради чего это было нужно.      Тарас Деревляный говорил неуверенно, тихо. Смотрел себе под ноги. Лишь раза два глянул в зал, но исподлобья.      - Я, - начал он, и легкое смятение коснулось его глаз, застыв в них, - полностью согласен с тем, что говорилось до меня... ("Это, братец, - мысленно сказал я ему, - у тебя осталось от наших комсомольских собраний - не вытравишь!")... В амнистию, может быть, и смог бы поверить, но я живу здесь, в Америке, уже три месяца. И мне тут очень нравится.      От этих слов потянуло откровенным подхалимажем, но каким-то уж очень детским. Я невольно поморщился. Так ведет себя беспризорный щенок, стремясь понравиться человеку, подобравшему его на улице в стылый мокрый день.      - ..Меня Америка приняла, - продолжал он, вскинув голову и тряхнув волосами, - дала мне работу. Я буду учиться. Там, - он почему-то кивнул в дальний угол конференц-зала, - у меня такой возможности не было.      Я опять мысленно спросил его: "Это почему же?!"      - ..Я не хочу возвращаться домой, - он неожиданно усилил голос. - Как отнесутся ко мне люди, если я вернусь?      Чисто психологически... Скажут: удрал, а теперь возвратился. Скажут: он предатель! Мне не нужна амнистия! Я буду жить в Америке! Я отрекаюсь от советского гражданства!      Последние слова он почти выкрикивал.      Завершил пресс-конференцию Алядинов. После него слово взял один из наших дипломатов, разъяснил отдельные положения Сухаревского заявления.      Все, словно по команде, встали, разминая ноги, пряча диктофоны в карманы.      Я побрел в гостиницу, где журнал "Регардис" забронировал мне номер и прямо с порога повалился на скрипучую койку.      Я не мог заснуть и долго лежал, уничтожая сигарету за сигаретой, прокручивая в голове события, встречи и разговоры последних дней. Потом, словно на фотобумаге, опущенной в проявитель, в памяти начала прорисовываться давняя кабульская всамделишная история, известная как "Сказка про посла Табеева и солдата Круглова".      ...Дело было еще в самом начале войны. Неожиданно до нашего посольства дошел слух о том, что бежавший из советской части рядовой Круглов находится в американской дипломатической миссии. Запросили наших военных. Те рапортовали: никто не пропадал. Тогда запросили американцев. Они подтвердили, но на просьбу о встрече с рядовым ответили: надо проконсультироваться с госдепом. Тем временем военные признали факт исчезновения Круглова из кабульской части, дав ему резко отрицательную характеристику: лентяй, лоботряс и все такое прочее.      Парень был родом из Свердловска. Находясь в американском представительстве, Круглов жил в комнате с не очень-то разговорчивым морским пехотинцем, до того служившим в Западной Германии. Два солдата помаленьку освоили язык мимики и жестов. Американец однажды спросил с завистью: "Ты ушел, чтобы открыть в Штатах бизнес? У тебя там уже удочки заброшены?" Круглов вылупил на морского пехотинца глаза и отрицательно покачал бритой головой. "Чего же ты тиканул?" - не понял пехотинец. "Меня, - ответил руками Круглов, - избивал ротный".      Как выяснилось, самым близким для Круглова человеком была его классная руководительница. Связались с ней.      Она переправила в Кабул магнитофонную кассету с устным обращением к бывшему ученику. Американский временный поверенный разрешил передать пленку солдату и даже согласился на встречу советского посла с ним. Но при одном условии: не оказывать на парня морального давления.      Встреча началась. Посол спросил: "Сынок, что случилось?" Круглов объяснил, что ротный заставлял его ходить к дуканщикам - продавать армейское барахло и приносить деньги. Он отказывался, и тогда ротный избивал его по-черному.      Во время встречи посол спросил солдата: "Пойдешь со мной?" Тот подумал и ответил: "Да". Посол взял солдата за руку, и они двинулись к двери. На выходе американский временный поверенный обратился к солдату: "Вы все окончательно взвесили?" Круглов остановился, кивнув. Пошел дальше, еще крепче сжав руку посла.      Через несколько часов солдата отправили в Москву...      Что стало с солдатом, не знаю. Но у посла все в порядке.      По-разному относятся в Союзе к тем, кто вернулся домой из плена. Особенно к тем, у кого была промежуточная остановка где-нибудь на Западе. Как-то раз, выступая перед ветеранами-афганцами", я сказал, что нельзя огульно охаивать всех военнопленных, необходимо разбираться в каждом отдельном случае.      Послышался свист. Он был мне понятен.      В другой раз пришлось выступать перед собранием московской творческой интеллигенции, где я повторил те же мысли. Раздались негодующие крики. Но с другого фланга.      Игорь Морозов, когда-то воевавший в Афганистане и написавший теперь уже знаменитую песню "Мы уходим, уходим, уходим...", рассказывал о том, как его рота получила приказ уничтожить дезертира - дело было в самом начале войны, - убившего при побеге двух советских солдат. "Тот парень, - сказал Морозов, - сейчас сшивается где-то в Штатах. Если он посмеет сюда вернуться, - Игорь посмотрел на свои руки, - я убью его, невзирая ни на какие амнистии". В мае 89-го, давая концерт в московском Театре эстрады, он повторил те же слова. Зал откликнулся на них овацией.      Все еще слыша те яростные аплодисменты, я провалился в сон.      Но проснулся под гаубичные глухие выстрелы.            VI            Утром, после первого за несколько дней горячего завтрака, я пошел в медпункт переговорить с Мишей Григорьевым - начальником передвижной санитарно-эпидемиологической лаборатории. Он обещал дать мне несколько таблеток для дезинфекции воды.      У входа в медпункт, на морозе, лежали два трупа. Они были обернуты в фольгу. Чтобы ее не срывал горный ветер, тела погибших перетянули вдобавок несколькими витками бинта.      Утреннее солнце играло лучами по фольге. Ее металлическое сияние не вязалось с ее мрачным предназначением.      Трупы напоминали серебристые новогодние хлопушки для елки. В фольгу были завернуты тела сержанта Кипера и рядового Жабраева. Два часа назад они вместе с лейтенантом Горячевым ехали на машине по дороге Баграм - Джабаль-Уссарадж. Им оставалось всего ничего до КП дивизии, но их МТЛБ <Малый тягач, легкий, бронированный.> попал под перекрестный огонь двух повстанческих отрядов. Пуля прошила насквозь голову водителя Жабраева, машина пошла юзом по льду, перевернулась. Киперу спастись не удалось. Горячева отвезли в Пули-Хумри. Он лежал в тамошнем госпитале без сознания. Врачи надеялись, что выживет.      - Ничего, - сказал Григорьев, - выкарабкается. Организм здоровый.      Горячев не выкарабкался. Он скончался сутками позже, так и не придя в сознание. А еще через несколько дней в Союзе раздался тихий выстрел похоронки.      - Надеюсь, - Григорьев, прищурившись, кивнул на блеск фольги, - они последние в этой войне.      Но он опять ошибался.      С его братом, тоже военным врачом, я познакомился недавно в Баграме. Всякий раз, бывая в том боевом медсанбате, я вспоминал июль 86-го. Тогда я увидел там солдата, у которого вся кожа сгорела в подбитом вертолете. С такими ожогами человек не мог жить, но тот раненый жил. Каждые два часа ему кололи наркотик. Медсестре, не отходившей от него весь тот день, он говорил, что не жалеет о том, что приехал в Афганистан. Парень дотянул до вечера. Ночь провел уже в морге.      Жена, которую он оставил в Ленинграде, говорила потом, что "если бы Петенька не поехал в Афганистан, он нашел бы какой-нибудь другой способ самоубийства".      Но баграмский Григорьев не знал о том случае - его тогда еще здесь не было. Мы говорили с ним в передвижной операционной, оборудованной на базе бывшего рефрижератора.      - За год через наш медбат, - сказал он, - проходили тысячи раненых. Самые мраки были в 84-м и 85-м. Если за весь 88-й год мы произвели порядка пятидесяти ампутаций, то за 85-й - двести шестьдесят четыре. Цифры эти, ясное дело, не учитывают афганских раненых.      Григорьев достал из ящика стола какие-то тетради, полистал их, бросил обратно.      - Конечно, - развел он руками, - тяжко приходилось.      Особенно если учесть, что у нас не было и нет ни одной заводской медицинской машины или операционной... Последнее время раненых перевозили в Кабул преимущественно на БТРах и КамАЗах - кого сидя, кого лежа: "Спасители" <Специально оборудованный военно-транспортный самолет для перевозки раненых.> побаивались сюда летать. Я знаю, что создана прекрасная операционная на базе КамАЗа. Их всего две в наших вооруженных силах - видел на картинках. Одну из них прислали в ТуркВО на учения, но только не на войну - боялись, что угробим. Абсурд? Притом чистой воды! Мы здесь предложили принципиально новую схему развертывания медпункта и медицинского батальона в боевых условиях, но ее начальство оставило без внимания. Почти пятьдесят лет мы готовили страну к глобальной, стратегической войне, а в Афганистане пришлось вести малую. К ней мы оказались не готовы.      До 87-го всех раненых мы эвакуировали в кабульский госпиталь вертолетами - я не мог нарадоваться. Но с появлением "Стингеров" массовое использование вертушек запретили. Приходилось до отказа набивать БТРы искалеченными людьми (по пятнадцать в машине) и отправлять по здешним, так сказать, дорогам в Кабул.      Все лекарства поступают к нам со складов в стекле. Как я потащу этот хлам в горы? Побью ж все! Даже повстанцы используют для транспортировки медикаментов в боевых условиях полиэтиленовые мешочки - удобно и компактно.      А мы все еще остаемся на уровне достижений времен Великой Отечественной.      Григорьев распахнул дверь, и в операционную ворвался свежий воздух. Он пах горелой бумагой. Серый пепел медленно опускался на пол.      - Это мы письма сжигаем: люди-то, - пояснил Григорьев, - уже уехали в Союз, а почта все идет... Мы вот уходим, а как они, - он кивнул на шедшего по аллее афганского военного летчика, - без нас останутся - не знаю. Не научились они у нас! Это трагедия. Показываю на днях их врачу трехзубый крючок, а он понятия не имеет, что это за штуковина... Недавно привезли раненого с проникающим ранением в живот: два отверстия - входное и выходное. Афганский хирург берет обычные черные нитки, какими я штаны себе зашиваю, и начинает штопать отверстия. И все! В другой раз привезли к нам бойца - пуля застряла в брюшной полости. Живот надулся, как барабан. Я сделал операцию - оказалось, бедняге залепили дырку в кишке лейкопластырем.      Вошел фельдшер, взял с тумбочки целый ворох каких-то склянок и столь же внезапно вышел. Его белый халат растаял в темноте.      - Ноя, - задумчиво произнес Григорьев, - чист перед афганцами. Чист перед самим собой. Я лечил людей, в меру сил старался их спасать. Вот через несколько недель меня тут не будет. А я не знаю, радоваться мне или плакать. Такое ощущение, будто в Союз еду доживать жизнь. Здесь я выложился до конца. Такого у нас никогда уже не будет. Может, такое и не нужно - не знаю... Но кем я буду, когда вернусь?      Он помолчал минуту. Зачем-то завел часы, хотя последний раз делал это минут тридцать назад.      - Я, - сказал он шепотом, - очень боюсь возвращения.      Очень.      В глазах его печаль перемешалась со страхом.      В старости так боятся запаха сырой земли, в детстве - ночной пустоты, а в зрелости - неудач.      Джабальский Григорьев в будущее смотрел спокойно.      Отвалив мне целую пригоршню таблеток - каждая размером с пятак, - он пожелал мне сохранить то, что есть, - жизнь.      - Больше ведь нам ничего и не надо, - постановил он, а я вспомнил Баглан, 1987 год, апрель, воскресенье, шесть часов утра, ...Бои шли с девятой на восьмую улицу. Группировка Гаюра сопротивлялась отчаянно. Уже две недели наша дивизия держала ее в непробиваемом кольце, но уничтожить не могла. "Духовский" гранатометчик с расстояния в триста метров прямой наводкой попал в нашего солдата на блоке.      Все, что осталось от человека, уместилось в гильзе от ДШК <Крупнокалиберный пулемет.>.      Ни одно слово из того длинного набора слов, изобретенных для определения смерти человека, в данном случае не годилось, потому что не о ком и не о чем было сказать: "Он умер", "он погиб", "кончился", "отдал Богу душу". Не срабатывал и солдатский жаргон с его "гукнулся", "улетел", "сказал, чтоб довоевывали без него", "взял планку", "дембельнулся досрочно", "ушел в запас", "родился обратно", "вышел в проекцию", "выложился", "выпал в осадок", "спрыгнул"...            VII            Полковник Сергей Ан...енко отвоевал в Афганистане двадцать один месяц. Долгое время командовал джабальским полком, но осенью 88-го был назначен замкомдива.      Хотя силы дивизии были растянуты вдоль дороги от Кабула почти до перевала Саланг, Ан...енко по-прежнему находился преимущественно в зоне ответственности своего бывшего полка, потому что знал ее как свои пять.      Был Ан...енко высок ростом, широк в кости. Лет - не больше сорока. На его подбористой фигуре ладно сидела военная форма. Серые глаза зверовато глядели из-под мощных надбровий, припорошенных (когда он снимал кепи) россыпью пшеничных волос. Волевая линия крепкого породистого носа делила остроскулое лицо пополам. Сквозь смуглую кожу тщательно выбритых щек пробивался едва приметный румянец. Золотистая полоска аккуратных усов прикрывала сверху рот, очерченный несколькими сильными короткими штрихами. Глубокая ямка рассекала правильный металлически поблескивавший на солнце подбородок.      "Вот он - человек, на которого должна равняться армия!" - шепнул мне кто-то, обдав промерзшее насквозь ухо горячим дыханием. Я оглянулся, но позади ничего не было.      Ан...енко сплюнул окурок, зло проследил за его стремительным полетом.      - В последний год мы с "духами" крепко закорешились - сообщил он негромко, - прямо закадычными друзьями стали. Однако же полагаться на это нельзя. Восток - дело темное и хитрое. Говорят одно, думают второе, делают третье. Так-то. Словом, усиливаем маршрут как можем. На днях пришли два батальона - десантники и мотострелки.      Сейчас занимаемся размещением людей на заставах. Тесновато, конечно, но жить и воевать можно. За Северный Саланг я не боюсь: там исмаилиты прочно оседлали маршрут.      Тут, на южных подступах к перевалу, посложней. Именно здесь сейчас сосредоточены мощные силы Ахмад Шаха. Одна лишь группировка Басира насчитывает больше четырехсот штыков. Они полагают, мы скоро начнем здесь боевые действия. Но я по мере сил успокаиваю и Басира, и прочих командиров. Я сказал им: если вы обеспечите безопасность вывода наших войск через Саланг, мы усиливать маршрут не будем. Я предложил подписать договор, который обязал бы их охранять дорогу от нападений других повстанческих отрядов, пропускать колонны афганских регулярных войск, а нас - воздерживаться от боевых. Но они отказались, заявив, что устное слово мусульманина - закон. В общем, поглядим-посмотрим... Хотите курить?      - У вас какие? - спросил я.      - У нас "Ява", а у вас?      - У нас "Лихерос" - остатки кабульских запасов. - Я достал вскрытую пачку.      - Estascigarros! О madre mia! Можно взять одну? - спросил подошедший к нам комбат Абрамов.      - Пожалуйста, - ответил я. - Откуда вдруг испанский на подступах к Салангу?      - Как - откуда! - усмехнулся он, - Там тоже пришлось отслужить. А тут двадцатый месяц пошел. Куба - самое светлое пятнышко в жизни. Семьдесят третий - семьдесят пятый... Золотое времечко! Тоже там купались?      - Не довелось, - ответил я. - Просидел как-то целый день в аэропорту: по усам текло, а в рот не попало.      - Гавана-мама! - Абрамов вкусно, глубоко затянулся. - Ладно, братцы, мне пора - надо объехать заставы.      - Батальон Абрамова, - Ан...енко махнул рукой ему вслед, - растянут на тридцать семь километров по маршруту: семнадцать сторожевых застав, не считая выносимых постов. Где-то все время что-то происходит.      Я сказал:      - Пока что здесь, на дороге - а она стратегическая, - не видать регулярных афганских войск. Дивизия уйдет на север через несколько недель. Кто же будет контролировать трассу?      - В этом вся проблема. - Ан...енко стряхнул кончиком указательного пальца прилипшие к усам крошки табака. - "Духи" на пушечный выстрел не подпускают к дороге "зеленых"'.      - Попытаются ли повстанцы занять наши заставы, когда мы уйдем?      - Почем я знаю. - Ан...енко защемил зубами спичку. - Вообще-то им нет нужды в этом. Они вполне комфортабельно чувствуют себя в своих же кишлаках. Ведь все здешние банды состоят из местного мужского населения. Главари - тоже выходцы из здешних районов.      - Вы имеете в виду Басира? - спросил я.      - Да, - ответил Ан...енко, - и Басира, и Малагауса, и других. Недавно была встреча с Малагаусом. Когда я увидел его, попытался по афганскому обычаю коснуться своей правой щекой его правой щеки - в знак особого расположения.      Но он меня остановил. Отвел в сторону от своей охраны и говорит: "Командор, не надо этого делать. Ты ведь подрываешь мой авторитет в глазах бойцов. Мы с тобой живем как соседи - ты у себя на заставе, я - в родном кишлаке. Но никаких сделок у нас с тобой нет". Так и сказал. Гордые, бестии...      По дороге промчался БТР, злобно обрызгав нас с ног до головы грязью.      - Мерзавец! - зло шепнул Ан...енко, смахнув брызги с бушлата. - Раскатались, понимаешь...      - Что из себя представляет Басир? - спросил я и отошел на обочину: подпрыгивая на колдобинах, на нас мчал КамАЗ с пустым кузовом.      Обозначение афганских регулярных войск - Мудрый мужик этот Басир. - Ан...енко улыбнулся одним уголком рта. - Народ местный любит его, уважает. И, конечно, боится. На нем всегда американская военная куртка, черные солнечные очки. Про Союз знает все. Как-то меня спросил: "Командор, как дела в Армении?"      - Я могу с ним встретиться?      - Исключено. Он общается лишь с теми, кого уже проверил и кому доверяет, - с комбатом Абрамовым и мною. Я, когда иду на переговоры с ним, не имею права взять с собой даже нового переводчика. Незнакомое лицо сразу же его насторожит, он просто-напросто не явится.      - И все-таки спросите его - вдруг согласится? Скажите Басиру, что мне приходилось встречаться не только с полевыми командирами повстанцев, но и с Гейлани <Один из семи лидеров афганской вооруженной оппозиции в Пешаваре.>.      - Вы - с Гейлани?! - Ан...енко от удивления прищурил глаза и слегка присел. Сигаретка его потухла.            VIII            ...Сквозь затянутое грязными облаками небо сочился на землю серый свет. Люди обходили принарядившиеся магазины, покупали друг другу подарки, возвращались домой с покупками, обернутыми в пеструю хрусткую бумагу. По вечерам в окнах зажигались елочные огни. В воздухе пахло скорым Рождеством.      Повсюду слышался детский смех и мягкий перезвон бокалов в ресторанах. Музыка предпраздничных дней, которые порой веселее, чем сам праздник, захватила Англию, в такт ей плескалось море в портах, двигались, чуть пританцовывая, прохожие.      В один из таких дней прибыл в Лондон повидать свою семью на Рождество Христово лидер Национального исламского фронта Афганистана Сайд Ахмад Гейлани.      Фронт был создан в 1978 году. Его штаб-квартира расположилась в Пешаваре, а филиалы партии - в Кветте, Мирамшахе, Чамане и Парачинаре. В состав руководящих органов партии вошло несколько комитетов: военный, по вербовке новых членов, контрразведки, по делам беженцев, культуры, связи и финансовый.      Еще в 78-м НИФА провозгласил своими целями священную войну против "неверных" и иностранной агрессии, свержение существующего режима, установление республиканской системы на основе "ислама и национализма".      Фронт известен прочными связями с бывшим королем Афганистана Захир Шахом.      Особенно крепки позиции партии в афганских провинциях Кабул, Нангархар, Пактия и Пактика. До недавнего времени НИФА насчитывал 75 отрядов и групп на территории Афганистана. Общая численность - две тысячи семьсот хорошо вооруженных бойцов.      Сам Гейлани - он имеет высший духовный титул "Пир" - родился в 1931 году в семье потомственных хазратов-накибов. В юности получил солидное образование, овладел четырьмя языками. Могущество его основано не только на религиозном авторитете или мощных вооруженных силах, но также и на внушительных финансовых средствах, которыми располагает семья.      Вооруженные отряды Гейлани на протяжении последних девяти лет здорово досаждали как правительственным войскам Афганистана, так и советской 40-й армии. Нетрудно было вообразить себе его отношение к СССР и НДПА, но особенно к афганским органам госбезопасности, от рук которых еще в конце семидесятых пали многие его личные друзья и соратники.      Размышляя над этим, я вошел в роскошный многоэтажный дом, расположившийся через дорогу от Гайд-парка. В холле легким поклоном меня приветствовал седоголовый портье. Швейцар, от которого пахло дорогим мужским одеколоном "Дракар", проводил меня до лифта. Двери неслышно раздвинулись и так же закрылись за спиной, когда я вошел внутрь. Нажав нужную кнопку, я взлетел наверх.      Ни портье, ни швейцар не оборонили ни единого слова, однако казалось, они давно знали меня. Не успев сделать из этого вывода, я увидел темный силуэт в обрамлении двери неподалеку от лифта. Силуэт испарился, и я проследовал в ярко освещенную квартиру.      - Добрый день, - раздался спокойный женский голос за моей спиной, - пожалуйте вот сюда за мной.      Это сказала Фатима - дочь Гейлани. Раньше я видел ее несколько раз по американскому телевидению. В жизни она была еще краше.      Над широко посаженными глазами - признак таланта - цвета ночной волны распластала тонкие, с легким изломом, крылья чайка бровей. Когда Фатима говорила, чайка едва заметно взмахивала крылышками. Черные густые волосы, туго схваченные на правильном затылке, россыпью падали на стройную спину. Через тонкую, с едва уловимой смуглой примесью кожу просвечивали на висках голубоватые прожилки. Изящная линия переносицы придавала точеным чертам лица классическую завершенность.      Разглядывая эту молодую женщину, чья родословная, как принято считать, восходила к пророку Магомету, я вспомнил одного нашего генерала, поведавшего мне по секрету, что Фатиме симпатизирует Наджибулла.      - Что вы так смотрите? - улыбнулась она. - Проходите же, прошу вас, отец ждет.      - Отец, это наш гость, - сказала Фатима и коротко представила меня.      Гейлани сидел в кресле спиной к входу, держа голову вполоборота. Сразу же ожег пристальный взгляд его карих блестящих глаз, разделенных коршунячим носом. Зачесанные назад седые волосы открывали высокий светлый лоб, тронутый неглубокими тонкими морщинами.      Лидер Национального исламского фронта привстал и дал мне пожать свою широкую теплую руку.      - Присаживайтесь, - сказал он по-английски мягким баритоном. - Я буду говорить на родном языке, а Фатима переведет.      - Спасибо. Как вам угодно. - Я сел на диван рядом с его креслом.      - Вы из "Огонька" - я знаю это. До вас два советских журналиста беседовали со мной в Пакистане, но то, что было опубликовано, сильно исказило суть беседы.      - Я постараюсь быть максимально точным.      - Посмотрим, - улыбнулся Гейлани. - Честно говоря, я все еще не могу до конца поверить в вашу гласность.      - Хотите чаю? Кофе? - Фатима рукой подозвала служанку. Та была одета в национальную афганскую одежду.      - Кофе, если можно, - сказал я.      - Мне - чай. - Гейлани повернулся к служанке.      Она скрылась в дверях.      Комната была просторной. Сквозь пепельные занавески внутрь проникал мягкий свет. На книжных полках я заметил много словарей.      - Мне говорили, что ваш сын тоже сейчас в Лондоне, - сказал я. - Его сегодня можно будет увидеть?      - К сожалению, нет, - ответила Фатима. - Я пыталась найти его, чтобы вы познакомились, но ничего не получилось.      - Дело в том, - пояснил Гейлани, - что в Афганистане сын получил серьезную травму. Он сейчас у врачей. Ему необходимо подлечиться, чтобы вернуться назад. Сожалею, что сейчас его нет с нами.      Я спросил:      - Господин Гейлани, вам самому приходилось бывать в Афганистане за время войны?      - Нет. - Он развел руками. - Мои люди там. И этого достаточно. Когда я однажды собрался посетить Афганистан, некоторые религиозные деятели, которым я весьма доверяю, посоветовали мне этого не делать. Если я направлюсь туда, сказали они, это станет сразу же широко известно и поставит район посещения под угрозу обстрелов и боевых действий. К чему бессмысленный риск? Мой сын и мои племянники сражаются в Афганистане. Этого вполне достаточно.      - В Лондон вы прибыли из Пакистана?      - Да, из Пешавара. - Гейлани плавно кивнул головой.      - Вы там живете с 78-го года?      - Да. Я был вынужден покинуть Афганистан в октябре того года, вскоре после коммунистического переворота.      Однако мы не были довольны ходом дел и до прихода к власти Тараки. Я считаю, что режим Дауда тоже был навязан народу. Я пытался убедить его идти по нашему пути. К сожалению, произошел коммунистический переворот. Сразу же стало ясно, что новый режим враждебен афганскому народу, его традициям. Восстание против этого режима было неотвратимо. Передо мной открывались два пути: остаться и разделить участь родных Сабгатуллы Моджаддеди <Один из лидеров афганской вооруженной оппозиции. Принадлежит к ее умеренному крылу.>, либо покинуть страну, чтобы бороться против режима. Я избрал второй путь.      Служанка принесла на подносе чай, кофе и чашечки, беззвучно поставила его на журнальный стол. Фатима налила отцу чай. Я хотел было взять кофейник, но Фатима отстранила мою руку.      - Позвольте лучше мне, хорошо? - Она улыбнулась.      - Так что мы начали борьбу еще до вторжения советских войск, - закончил свою мысль Гейлани.      Аромат свежезаваренного зеленого чая, переплетаясь с запахом крепкого кофе, заполнил комнату.      - Если вы занимаетесь Афганистаном, - заметил Гейлани, - вам следует переключаться на чай.      - Но поскольку мы сейчас в Англии, то кофе допустим.      Как вы относитесь к бывшему королю Афганистана?      - Мы были очень довольны его правлением. Особенно последним периодом, который вошел в историю под названием "десяти лет демократии". Именно тогда была создана демократическая конституция и прошли выборы в парламент. Страна развивалась в направлении полноценной демократии. При короле начался законодательный процесс, нацеленный на создание многопартийной системы в Афганистане. Но, как я уже говорил, произошел переворот Дауда. Вы знаете, я убежден в том, что это был первый шаг на пути, который в конечном итоге привел к перевороту Тараки и военному вторжению. Очень грустно, что Афганистан постигла такая участь. К демократии всем следовало относиться очень бережно.      - Кого конкретно вы вините в трагедии, которая девять лет подряд убивала Афганистан? - Я глазами попросил Фатиму подлить мне еще кофе.      Гейлани задумался, сделал большой глоток чаю. Сказал, чуть вскинув дуги бровей, с легкой дрожью в голосе:      - Мы не столь наивны и злопамятны, чтобы винить советский народ. Ведь вы и понятия не имели о готовящемся решении послать войска в мою страну. Но люди у власти совершили страшную ошибку, приведшую к великой трагедии... Поймите, когда мы позволили нашим офицерам ехать в Советский Союз и учиться у вас в военных академиях, это означало, что мы доверяли вашему правительству. Но Советский Союз предал наше доверие. И мы до сих пор страдаем от того предательства, пожиная его горькие плоды.      Гейлани поставил чашку на стол и, чуть сжав губы, долго смотрел в нее. Казалось, он пытался подавить в себе чувства, вызванные к жизни нашим разговором.      - Советский солдат, - сказал он после паузы, - оставил о себе скверную память в Афганистане. Ведь наибольшие потери были среди мирного населения. Вы, жалея войска, уклонялись от прямых столкновений на поле боя, но потом расправлялись с крестьянами в кишлаках... Сегодня мне не стыдно благодарить американцев за оказанную нам военную и денежную помощь. Мы были вынуждены принять ее, чтобы защищаться от современной армии. Но пусть все помнят: если кто-то попытается установить свой контроль над Афганистаном, мы будем сражаться с ним, как сражались с вами. Вы хотите курить? Пожалуйста. Не возражаю.      - Фатима, - спросил я, - а вы?      - Конечно, почему нет, - отозвалась она.      Я спросил:      - Матери советских солдат, попавших в плен, уже много лет ждут своих сыновей. Сколько им еще ждать?      - Проблема в том, что большинство пленных моджахеддинов уже расстреляны. - Гейлани опять помолчал. - Если вы скажете, как вернуть им жизнь, я, быть может, смогу ответить на ваш вопрос. Давайте подождем и поглядим, как пойдут дела в Афганистане. Могу вам гарантировать, что вашим солдатам будет сохранена жизнь. Никто сегодня не хочет вымещать на них злобу... Вы должны понять, что произошло страшное надругательство над моей страной. Выросло целое поколение людей, которые ничего, кроме войны, не знают и не видели. Они умеют только воевать. Вспомните знаменитые афганские ковры, которыми славилась моя страна. Еще десять лет назад люди вышивали на них пирамиды и верблюдов. Но сегодня - лишь танки, боевые самолеты и бомбардировщики. Вот что произошло с моей страной!      Как много образованных людей - истинных носителей афганской культуры - погибло или покинуло пределы родины.      Уехавших надо возвращать, но куда? В полуразрушенную страну? Необходимо отстроить Афганистан, и мы надеемся на помощь. В том числе и вашу. Придется заново приучать людей к миру, к смыслу демократии. А это труд на десятилетия.      Гейлани говорил самозабвенно, глядя поверх меня и Фатимы. Неожиданно он опять перешел на английский.      - Не могу понять, - спросил он сам себя вслух, - и возвращаюсь к этому вопросу опять и опять: как могла великая держава поверить посулам и заверениям нескольких людей? Как она могла пойти у них на поводу, предварительно не взвесив все "за" и "против"? Ведь политика строится не на обещаниях, а на реальной информации. Вон гляньте-ка на него...      Гейлани указал на мальчика лет пятнадцати, тихо вошедшего в комнату. Одет он был в просторную, почти до колен рубаху и широкие тонкой светлой материи штаны. Когда мальчик подошел ближе, я увидел детское изуродованное лицо.      - У него, - Фатима чуть потеснилась на диване, дав мальчику возможность сесть, - уничтожена вся семья.      - Но вы, - Гейлани встал, - вряд ли сможете ему объяснить, ради чего это было нужно...      Вчетвером - мальчик, Гейлани, Фатима и я - мы медленно направились к выходу.      - Вы... - Гейлани вскинул вверх глаза, словно следя за полетом удаляющейся бабочки. - Вы.., пришли к нам в тяжелый для нас час. Это так. Но ведь каждый час на земле - горький или счастливый - велик по-своему. Прощайте.      Я вышел на улицу и медленно побрел вдоль Гайд-парк Тауэрс. Я чувствовал в теле усталость, как после бега на длинную дистанцию. Вечер плавно, словно черный зонтик, опускался на Лондон. Ничего особенного не случилось в тот предрождественский стылый день: как и вчера, в парках слышался детский смех и мягкий перезвон бокалов в ресторанах.      Просто я понял, что постарел еще на один год жизни.            IX            - Всего вам! - сказал я и крепко пожал руку Ан...енко.      - Да мы расстаемся ненадолго, - он спрятал в усах улыбку, - еще на Саланге повидаемся.      Механик-водитель утопил акселератор, и наш БТР с ревом попер в гору. Часов через пять, если не помешают заторы, мы планировали оказаться на Саланге.      Броня уверенно карабкалась по льду все выше и выше.      Облака, еще два часа назад казавшиеся недосягаемыми, теперь безмятежно лежали слева и справа от нас. Январский свет солнца едва пробивался сквозь них. Снег теперь был везде - лежал на дороге, кружился в воздухе, засыпал скалы, пролезал за шиворот, старательно залеплял триплексы машин, бесконечной извилистой линией тянувшихся к перевалу. Миллионы снежных тонн молчаливо лежали на горных кручах, грозя лавинами и обвалами уходящей на север армии.      Солдаты ехали, облепив сверху своими телами боевые машины и бронетранспортеры, забитые изнутри разной всячиной. Они кутались в одеяла, защищались от ветра матрацами, по самый нос натягивали бежевые шерстяные шапочки. Из-за сорокапроцентной нехватки кислорода люди вовсю работали легкими, но надышаться не могли. Грузовые машины ревели вовсю двигателями, однако с каждой новой сотней метров подъема скорость безнадежно падала. Зажигалки и спички не хотели гореть, и приходилось изводить по полкоробка на одну сигарету. От четырехкилометровой высоты слегка кружилась голова, ноги были ватными.      Слева и справа от дорожного серпантина проплывали сторожевые заставы. Многие из них были обнесены рядами колючей проволоки вплетенными в них порожними консервными банками. Когда налетал ветер, банки недовольно позвякивали. А эхо разносило этот консервный перезвон далеко окрест.      Время от времени мы тормозили у очередной заставы, нам давали перекусить и выпить водки. Она горячила кровь, поднимала настроение и глушила чувство опасности, без которого ехать по тем местам было легче: казалось, ты сбрасывал с плеч целую тонну груза. На иных заставах предлагали посмотреть видеофильм с Брюсом Ли или Сильвестром Сталлоне в главной роли. Начало боевика ты видел на одной заставе, продолжение - на второй, а концовку - на следующей.      Порой мелькали тощие голые деревца, торчавшие из каменистой земли, точно костлявые руки мертвецов с растопыренными заледеневшими пальцами. Высоко в горах едва виднелись сквозь пургу выносные посты, затерявшиеся в снегах и одиночестве. Странные названия были у них: "Ласточкино гнездо", "Марс", "Луна", "Жемчуг" или "Мечта".      Чем романтичнее название, тем удаленней и выше пост.      Солнце незаметно превратилось в Луну. Она белела круглой пробоиной на черном щите неба. Надо было искать место для ночлега.      - Видите вон там огоньки? - крикнул мне механик-водитель.      Глянув в триплекс, я кивнул.      - Это пятьдесят третья застава. Там можно заночевать.      А я двину дальше - к туннелю. - Он надавил на педаль, и машина пошла бойчее.      Минут через пять мы распрощались, и я, спрыгнув с бронетранспортера, пошел по узкой тропинке в сторону едва мерцавших огней.      Застава утопала среди снегов в седловине между горами, невидимые пики их растворялись в темноте. Гул КамАЗов, тянувшихся на север, сник, и я почувствовал, как на землю плавно опускается тишина. В небе неподвижно висели осветительные бомбы, издали напоминавшие светлячков.      Застава была по-военному чумаза и грязна, и, когда я открыл скрипучую дверь, на меня пахнуло сладковатой сыростью. В углу темного коридора трещала рация. Близ нее на табурете сидел дневальный. Он грел черные от копоти ладони над консервной банкой горящей солярки. Тени и блики света гонялись друг за другом по стенам коридора.      - Вам кого? - спросил дневальный, подняв на меня воспаленные глаза.      - Кого-нибудь из офицеров, - ответил я.      - Комбат Ушаков вон там, за дверью, - дневальный пошевелил над огнем промерзшими пальцами.      В этот момент распахнулась дверь, и я увидел человека средних лет - рычагастого, тощего, с измученным лицом.      От всей его громадной, чуть сутулой фигуры, от впалых щек, ранних морщин, от глаз с желтоватыми белками веяло многомесячной хронической усталостью.      - У-у-у-ушаков, - заикаясь, сказал он.      Я назвался и сказал, что ищу место для ночлега.      - Милости п-п-прошу. - Он слегка посторонился и дал мне пройти в комнату.      - Так вы тот самый знаменитый Ушаков? - спросил я, усаживаясь на скрипучую койку.      - Знаменитый-незнаменитый, н-но Ушаков, - ответил он и присел на противоположную койку. - А вы тот самый журналист, который опозорил десантников?      - В каком смысле? - не понял я.      - В п-прямом. - Он подбросил несколько лучинок в "буржуйку", шипевшую рядом. - Ведь это вы описали засадные действия, в которых участвовали джелалабадские десантники, обутые не в горные ботинки, как полагается, а в кроссовки.      Я сразу же вспомнил разгневанное письмо одного майора из Рухи, полученное мною год назад в Москве. Когда я вскрыл конверт, оттуда пахнуло гарью, порохом, войной.      - Ваше письмо было самым злым из всей почты, которую я получил после публикации повести про Афганистан.      Тогда вы были еще майором. Поздравляю с очередной звездочкой. Честно говоря, я не очень понял вашу критику. Ведь кроссовки, пакистанские спальники, "духовские" фляги - все это было правдой.      - Я вам вот что скажу. - Ушаков ударил ладонью по табурету. - У нормального командира солдаты одеты по Уставу, а вы показали банду расхлебаев, нацепивших на себя все трофейное барахло. Ведь это же стыд и с-срам!      - Конечно, стыд и срам, - ответил я.      - Но вы этим срамом в-в-восторгались! - Ушаков разволновался и никак не мог прикурить сигарету.      - Вам померещилось, - сказал я и подумал: "Ну и влип же я. Теперь придется всю ночь выслушивать нравоучения".      Ушаков взял со стола гребень, расчесал рыжие усы, а затем по-гусарски подкрутил их кончики. Эта процедура чуть успокоила его.      - В армии и так полно разного дерьма. - Он выпустил изо рта струйку дыма. - И н-нечего его пропагандировать...      Ладно, не берите в голову. Это я так. Кто старое п-помянет...      Он глубоко затянулся, а когда выдохнул, я не увидел дыма.      - Есть хотите? П-проголодались небось с дороги. Сейчас сварганим что-нибудь. - Он встал, хрустнул суставами затекших ног и скрылся за дверью.      ...Батальон Ушакова прибыл из Рухи на Саланг в сентябре 88-го. Он входил в состав полка, который потом стал известен как "рухинский". Полк был одним из самых боевых в Афганистане. На его долю выпало немало тяжелейших сражений и еще больше обстрелов. Передислокация на Саланг, где в последние месяцы было относительно спокойно, казалась мотострелкам лирическим отступлением после Рухи.      Местечко это имело славу самой гиблой и опасной точки в стране. Даже полет туда и обратно воспринимался иными штабистами как геройство. Ушаков вместе с однополчанами провоевал там два года.      Прибыв на южные подступы к перевалу, батальон занял пять застав вдоль дороги Кабул - Саланг и выставил три выносных поста в горах. Сам Ушаков расположился на пятьдесят третьей, где стояла минометная батарея двадцатичетырехлетнего старшего лейтенанта Юры Климова.      Так что с сентября 88-го оба комбата жили вместе. Ушаковскому батальону была определена зона ответственности в двадцать километров - вплоть до 42-й заставы, которую занимали десантники-востротинцы <Полковник Валерий Востротин - командир полка. Герой Советского Союза.>.      - Я и сам люто есть х-хочу, - сказал выросший в дверном проеме Ушаков. В его правой руке шипела сковородка, брызгаясь во все стороны обжигающим свиным жиром. - Харчи под завязку войны у нас маленько оскудели. Потребляем остатки запасов: т-тушенка, консервированная картошка, репчатый лук, рис да сгущенка. Но главное, - солдат сыт и обут. Недавно "духи" подарили б-барана. Наш повар-узбек мастерски разделал его. Так что иногда мы и попировать горазды, Накладывайте себе побольше. Это ужин. Сегодня нам больше ничего не светит.      Ушаков прикрыл глаза, вдохнул сизый пар, поднимавшийся от сковороды, улыбнулся и отвалил мне в миску царскую порцию.      Я внимательно посмотрел на него. Чем-то он походил на страну, в которой родился: огромный, доверчивый, не помнящий обид, веселый и грустный одновременно. Хорошие у него были глаза: он как бы хмуро сиял ими. Порой невидимая волна пробегала по его лицу, и оно становилось печальным, но все-таки чаще светилось неясной улыбкой. Голос был глуховат, насквозь прокурен. Красно-коричневая кожа обтягивала скуластое лицо. И хотя шел ему лишь тридцать седьмой год, сквозь поредевшие светлые волосы просвечивали по бокам высокого, с сильными надбровьями лба бледные залысины. Всем своим обликом Ушаков напоминал усатых русских солдат на полотнах, посвященных баталиям 1812 года.      Когда я разговаривал с ним, мне казалось, что он родился, уже зная то, чему сам я выучился гораздо позже по книгам. И хотя с самого начала он дал мне понять, что журналистов не очень-то любит, все равно я разглядел, вернее, почувствовал в нем сквозь эту неприязнь редкую на войне доброту человека к незнакомому человеку.      - Б-беден тот, - сказал Ушаков, бросив в кружку пару кусков сахара, - кто видит снег только белым, море - синим, а траву - зеленой. Весь смысл жизни в сочетании и смешении цветов. И журналист это тоже должен понимать.      Иначе про эту в-войну писать нельзя. Иначе - фальшь и ложь... Сколько мне приходилось читать о сражениях, которых и в помине не было, а о реальных битвах - молчок.      Сколько трусов мы провозгласили героями, а и впрямь храбро воевавших людей газеты игнорировали. "Чижик" <На армейском жаргоне - штабист.> ходит весь в орденах, а солдат...      Ушаков махнул рукой, и через мгновение язык пламени в печке метнулся в сторону.      - Вот случай был. - Комбат поставил вытертую хлебом сковородку на пол. - На заставе. Пошел один боец в кусты по ну-нужде. В этот миг ударила безоткатка, и заставу накрыло. Все погибли. Но тот, в кустах, выжил. Случай был подан позже наверх так, будто парень один отстреливался в окружении и победил.      - И что же? - спросил я.      - Героем сделали. Другой эпизод. Ротный вез на БТРе проверяющего из Союза. Подъехали к пе-персиковой роще.      Проверяющий сказал: "Эх, вот бы персиков набрать домой!" Ротный оказался смышленым: остановил машину, спрыгнул, но неудачно - на мину. Оторвало обе ноги. Проверяющий, чувствуя свою вину, сделал все, чтобы ротного представили к Герою... Ты не думай, я не з-завидую, боже меня упаси. Я п-просто хочу сказать, что Герой Советского Союза - это святое. Понял меня?      Я кивнул.      За окном рычал дизельный движок, качая на заставу электричество. Где-то в горах ухнула гаубица Д-30: оконное стекло всосало в комнату, потом опять отпустило. Над крышей пронеслась мина, завывая как певица в периферийной опере.      - Знаешь, как в Союзе определять: кто действительно воевал т-тут, а кто по штабам прятался? - вдруг спросил Ушаков.      Он снял с печи чайник, плеснул кипяток в кружки и сам же ответил на поставленный вопрос:      - Кто девкам заливает м-мозги про свои подвиги по самую ватерлинию, тот и свиста пули не слыхал. Настоящий ветеран будет помалкивать о войне. Эй, дневальный, поди сюда!      Через несколько секунд открылась дверь, и на пороге появился солдат в замызганном бушлате. К парню прочно приклеилась кличка "Челентано". Иначе никто на заставе его не звал.      - Солдат, - Ушаков протянул ему чайник, - принеси-ка нам еще воды.      Челентано исчез, не сказав ни единого слова: он был узбеком и по-русски говорил хуже афганца.      - В одной из моих рот, - Ушаков улыбнулся, - узбеки решили сколотить свою мафию и начали терроризировать русское меньшинство. Ну, я был вынужден продемонстрировать им ответный русский террор. Я этих дел не люблю.      За окном раздалась глухая очередь из АК.      - Какой-нибудь часовой, - прокомментировал Ушаков, - разрядил магазин в собственную тень. Ничего, бы-бывает. Воевать осталось четыре недели: н-нервы н-не выдерживают.      - А я думал, тревога.      - Н-нет, - опять ухмыльнулся комбат.      Он поглядел на часы. Почесал затылок и предложил:      - Уже ча-час ночи. Может, соснем чуток? Возражений нет?      Я отрицательно покачал головой.      - Добро. Значит, спать, - сказал он и кряхтя повалился на койку. - Я не раздеваюсь: за ночь двадцать р-раз успеют поднять. Замаешься натягивать форму. Тебе тоже не советую.      Я сбросил горные ботинки и вытянулся на своей койке.      Она что-то промурлыкала подо мной.      - Ты н-не обращай внимания, - предупредил комбат, - если я во сне буду материться. М-можешь меня разбудить, когда начну крыть всех и вся десятиэтажным...      Я улыбнулся в ответ и выключил свет.      Громыхая сапогами, в комнату вошел дневальный и поставил на печь чайник. Мокрое его днище умиротворенно зашипело.      - Не забудь, - Ушаков отодрал от подушки голову и поглядел на солдата, - подбросить через час углей в огонь. Не то мы корреспондента за-заморозим. Давай, ступай к себе.      Ушаков опять уронил голову на подушку. Минут через пять я услышал спокойное дыхание комбата. Охристый огонь едва освещал его лицо, и было заметно, что он дремлет с полузакрытыми, заведенными вверх глазами. Из-под век поблескивала нездоровая желтизна белков. На разгладившемся лбу лежала мокрая от пота прядь волос.            X            Ушаков получил подполковника совсем недавно, хотя документы послали досрочно - еще два года назад. Дело было в Рухе: один из его новеньких лейтенантов самовольно поехал менять БМП на блоке и подорвался на мине, потому что по неопытности решил обойтись без саперов. После этого Ушакову завернули представление и на орден, и на звание.      Звонки полевого телефона вернули меня из прошлого в настоящее. Прежде чем я успел разомкнуть отяжелевшие за день веки, Ушаков уже кричал в трубку своим глухим басом:      - Алло, "Перевал"! Алло, "Перевал"! Как слышишь?..      "Перевал", дай мне "Курьера"!.. Да!.. Н-на т-трассе никаких происшествий! Все идет нормально!      Через мгновение он устало бросил трубку на рычаг и прошептал:      - Вот так целую ночь...      - Но ведь все равно легче, чем в Рухе?      - В каком-то смысле, конечно, легче. Правда, тут не знаешь, чего ждать. Боюсь, в последние дни здесь, на Саланге, фирменная вешалка начнется. Наверняка "духи" будут бить нам в хвост... Вся охота спа-пать пропала... В Рухе они обстреливали нас почти каждый день. Начальники летать к нам боялись. А когда все-таки наведывались, ничем хорошим это не кончалось. Уезжали обратно з-злющими-презлющими. Во-первых, потому, что машин мы им не давали: каждая была задействована. Водки и бакшиш <Подарки, подношения начальству (одно из значений).> тоже не давали. Ведь непосредственного контакта с дуканщиками у нас не было, кроме того, мы установили сухой закон. Вот из-за этого начальство уезжало недовольным, и полк был на плохом счету. А наш командир, человек п-порядочный, честный, на партсобраниях постоять за себя не умел. Или не х-хотел.      Я ему всегда шептал на ухо: "Давай, к-командир, на амбразуру!" А он вечно сидит, отмалчивается. Так что приходилось мне лаяться с начальниками.      - Не боялись? - скорее подумал, чем спросил я.      - А чего мне их бояться? - угадал мой вопрос комбат. - Я считаю: нормальному, здоровому человеку вообще нечего бояться. Вот уволят меня из армии - пойду уголь добывать. И заработаю, кстати, больше. Мои руки везде пригодятся... П-предки наши, не имея ничего, вона какую одну шестую оседлали. Мне друзья говорят: "Не сносить тебе, Ушаков, г-головы!" А я отвечаю: "М-меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют".      - Но ведь послали?      - Да, послали, - тихо засмеялся Ушаков. - Ну, т-так дальше Афгана не пошлют... Настоящий армейский трудяга всегда в тени, а по-подонок, умеющий звонко щелкнуть каблуками, генерала в задницу поцеловать, а потом облизнуться, - этот бойко скачет вверх. Ста-тарая история...      Ушаков подошел к "буржуйке", бросил в ее огненную пасть несколько углей и щепок. Сырое дерево уютно зашипело, и в комнате стало светлей. Ушаков выпрямился на длинных тощих ногах и, морщиня блестевший лоб, направился в свой угол.      - Какая ни есть армия, - Ушаков сел, упершись острыми локтями в узкие колени, - а я, видно, по своей воле ее не брошу. Хотя, конечно, много всякой чепухи... Служил тут у нас командиром отдельного реактивного дивизиона армейского подчинения один неплохой человек - мужик он б-был крутой, п-принципиальный. И дорого она ему обходилась, принципиальность-то. А у его предшественника карьера шла как по маслу, тот все умел - и хорошенько баньку растопить, и девочек вовремя организовать, и бакшиш ненавязчиво подсунуть какому-нибудь начальнику. Даже самому захудалому. Ну а тот, про кого я т-толкую, всего этого не умел.      Не желал. Он, бывало, возмущался: "Товарищи начальники, на какие шиши я вам водку ставить б-буду?! Своих д-денег мне жалко - в Союзе осталась семья. А воровать не буду.      Не заставляйте". Словом, начались у него проверки, неприятности, пятое-десятое: съели его. Пришел он ко мне с понижением - заместителем по вооружению... Мой зам по тылу тоже ссыльный. Раньше с-служил в одном из придворных полков, но честность, как говорят французы, фраера сгубила: п-получил пинок под зад и оказался у меня.      Я глянул на комбата: глаза его лихорадочно, словно в горячке, сверкали. Казалось, они-то и освещали комнатку.      Левая бровь изогнулась крутой дугой и мелко дрожала.      Ушаков облизнул пересохшие белесые губы.      - Чуть южнее, - сказал он, - служит комбат А. Ни одной зарплаты не получил: все переводит в Союз на счет "Б". Но тут отоварился капитально. К-как? Да очень п-просто. Списывал имущество как боевые потери, а сам продавал его Басиру. Печально все это. С-солдат видит такое и тут же пример берет. А начнешь со всем этим воевать, скажут: сумасшедший - в психушку его! Я там уже насиделся. Больше н-нет охоты.      ...Первый раз подполковник Ушаков угодил в армейскую психиатрическую клинику в апреле 71-го (18 суток), когда учился в киевском ВОКУ, второй раз - в мае 83-го (10 суток), когда служил на Кубе. Третий раз - в ноябре - декабре 85-го года (47 суток) в Калининграде. В Киеве Ушаков повздорил с преподавательницей, в двух других случаях - с начальством.      - На Кубе, - усмехнулся себе в усы Ушаков, - им не понравилась моя фраза о том, что армия должна заниматься не показухой, а делом. Я всегда считал: если в части порядок, а солдат готов отдать жизнь за Родину, значит, командир с-свое дело знает. И нечего его отвлекать идиотскими проверками. Конечно, я тогда вспылил... Ясное дело, ок-казался в дурдоме. Начали врачи выяснять мое умственное развитие: не может же нормальный человек брякнуть такое начальству! Сказали, чтобы з-зполнил анкету. Умора, честное слово, что в ней было. Один вопрос дурней другого: например, чем отличается столичный город от периферийного? Чем отличается лошадь от трактора? Самолет - от птицы?.. Как нормальному ч-человеку ответить на них? Скажешь, лошадь ржет, а трактор урчит; птичка машет крылышками, а самолет нет, - назовут дуриком.      Оконце начало медленно светлеть, словно экран древнего телевизора после нажатия кнопки. Потом на стекле про ступил легкий румянец: солнце лениво начинало свое многомиллиардное по счету восхождение на небосклон.      Левая щека комбата, обращенная к окну, тоже порозовела, а правая половина лица, отсеченная крупным приподнятым носом, была черной, как невидимая сторона Луны.      - Или, - продолжал Ушаков, - все эти вопросы типа:      "Если бы у меня была нормальная половая жизнь, то...?" Я сказал комиссии: "Как мне отвечать на него, если я себя ущемленным в половом плане не чувствую и от бабы меня за уши не оторвешь?!"      - И что же врачи? - не удержался я.      - А что они? Рассмеялись и отпустили... Понимаешь, психушка - отличный способ для начальства избавиться от ЧП в части.      Комбат раскрыл уже распечатанную пачку сигарет. Все они были аккуратно уложены фильтрами вниз - попытка солдата перехитрить афганскую инфекцию: в рот берешь кончик, не тронутый грязными пальцами.      - Курнем? - предложил он, подняв на меня прижмуренные в усталой улыбке глаза. Куцые, выжженные солнцем ресницы вокруг них едва приметно подрагивали.      Дверь скрипнула, чуть приоткрылась. В образовавшейся черной щели я увидел аккуратно подстриженную голову с картечинами маленьких глаз.      - Товарищ подполковник, разрешите войти?      Ушаков бросил в сторону говорившего грузный взгляд, сказал:      - Заходи, С-славк.      Это был старший лейтенант Адлюков - небольшого росточка, совсем еще мальчик. Черные волосы, слегка курчавившиеся на висках, подчеркивали бледность его девичьего лица.      - Наливай себе чай, кури, отдыхай, - глухо пробурчал Ушаков.      Адлюков только что, в пять утра, спустился с секрета "Роза". "Роза" не вышла на связь в условленное время, и Славке пришлось ночью карабкаться в горы. Предварительно он дал три одиночных выстрела из АК, ожидая в ответ два одиночных, но их не последовало. Больше часа он с сапером шел вверх по глубокому снегу лишь для того, чтобы выяснить: на высокогорном посту сели аккумуляторы.      Он пристроился рядом со мной и начал снимать резиновые чулки от ОЗК <Общевойсковой защитный комплект.>. Из них посыпались на дощатый пол слежавшиеся комья снега. Потом он налил в кружку горячего чаю, обнял ее ладонями и долго смотрел в остывавшую черную воду.      Адлюков потерял родителей еще в раннем детстве. Его приютила тетка, но Славка, когда подрос, вдруг почему-то закомплексовал и, не желая быть обузой-нахлебником, после восьмого класса подался в суворовское училище. Затем учился в Тбилисском артиллерийском и, наконец, оказался в Афганистане.      - Так что психушка, - Ушаков вернулся спустя десять минут к тому, на чем мы остановились, - это зачастую палочка-выручалочка для командира. К примеру, ударил солдат офицера. Его надо судить - это ведь ЧП. Но если в полку ЧП и есть осужденный, то командиру не перепрыгнуть на следующую должность. Следовательно, происшествие оформляют как сдвиг по фазе - и все. А рассуждают так: разве может нормальный солдат ударить офицера?! Нет, не может, значит, псих.      За время службы в армии Ушакову трижды предлагали поступать в Академию имени Фрунзе. Но он отбрыкивался как мог.      - Первый раз, дай Бог памяти, - он внимательно посмотрел на косой потолок, сложенный из пробитых труб, словно там была написана история его жизни, - агитировали поступать в 81 м. Я тогда был назначен начальником штаба батальона. Конечно, почетно походить на старости лет в штанах с лампасами: умрешь - на лафете тебя прокатят, отсалютуют... Но, понимаешь, у меня прикрытия сверху нет, а без него задолбит начальство и хватит инфаркт в пятьдесят лет. Так что в-выше батальона я п-прыгать не желаю. Чтобы идти дальше в гору, надо быть либо циником и не принимать ничего близко к сердцу, либо блатным. А я ни тот и ни другой.      Уже совсем рассвело. Комбат, глянув в окно, улыбнулся:      - Кончились белые ночи, начались черные дни. Кто всех главней, тот себя не жалей!      Он бросил на колени вафельное полотенце, обмакнул кисточку в кипяток и принялся взбивать пену на щеках, мурлыкая какую-то песенку. Наблюдая за ним, я подумал; "Вот они - два полюса нашей армии: Ан...енко и Ушаков. Первый - бравый, уверенный в собственной правоте, олицетворение мощи вооруженных сил. Второй - сутулый заика, болезненный, с серебряными зубами, сомневающийся в себе и во всем, прежде времени состарившийся комбат".      Ушаков шумно соскребал щетину и пену со впалых щек.      Перехватив мой пристальный взгляд, сказал:      - Изучаешь? Изучай... - Хлопья пены слетали с его губ. - Я - из поморов. А поморы никогда крепостными не были.      В комнату вошел батальонный фельдшер, человек лет сорока с худым лицом, острым носом и водянистыми точками глаз.      - И ты присаживайся, Петро! - Ушаков указал безопаской на свою койку. Мельком обшарив его глазами, комбат спросил:      - Ты че т-так приоделся, военизированный доктор?      Ты че бутсы с шипами натянул? А автомат к чему?      - Шипы - чтобы не скользить, а автомат - чтобы было чем отстреливаться, - чуть обиделся фельдшер.      - Ну, т-ты, Петро, юморист: ты ж только и ходишь, что между каптеркой да столовой, - где тебе скользить?! И автомат брось, не с-смеши людей: коли начнется, мы тебя прикроем... А если серьезно, сок-колики мои, то берегите себя, лишний раз не высовывайтесь. Осталось совсем ничего, и обидно б-будет, если вдруг что случится в последний день...      Вот пересечем границу, оставлю я в расположении двух прапорщиков, что у меня на пьянке попались, а все остальные рванут в лучший термезский кабак: будем праздновать не победу, не поражение, а выход... Странная была война: входили, когда цвел застой, а выходим в эпоху бешенства правды-матки.      Ушаков начисто вытер полотенцем посвежевшее после бритья лицо. Прислушившись к громким шагам в коридоре за дверью, сказал:      - Полковник Якубовский приехал. Только он так громыхает. Братцы, в-встрепенулись!      Якубовский вошел в комнату, и сразу же в ней стало тесней. Был он велик ростом, розовощек. Казалось, вместе с ним на заставу влетела вьюга.      - Ух, холодно там! - улыбаясь, зашумел Якубовский.      Повернувшись к Адлюкову, сказал:      - Эй, воробушек, организуй-ка мне чаю.      Славка, вытянувшийся у моей койки, с дрожью в голосе отчеканил:      - Товарищ полковник, я не воробушек. Я - человек!      Ушаков спрятал смеющиеся глаза.      Якубовский громко захохотал, потрепал Адлюкова по голове:      - Ладно, брат, не обижайся. Просто я продрог, пока ехал к вам с Саланга. А ты ершист!      Быстро-быстро застучав по доскам пола сапожками, Адлюков пошел на кухню.      Якубовский расспросил Ушакова об обстановке на трассе, потер бурое лицо руками и, не дождавшись чаю, ушел.      Через пару минут глухо взревел двигатель его БТРа.      - Ураган, а не мужик! - Ушаков восторженно кивнул на дверь, за которой скрылся Якубовский. - Если пересечем границу, я бы, будь моя воля, дал солдатам по полкружке водки, взводным - по кружке, ротным - по две, а комбатам - по три. Эх, бабий ты смех!      Адлюков толкнул бедром дверь, вошел, держа в руках чайник и дрова.      - Дневальный! - крикнул комбат, сложив руки раструбом у рта. - Дневальный!      Не получив ответа, он накинул на плечи бушлат и выбежал в коридор.      - Ты не очень-то, - обратился ко мне Адлюков, - верь Ушакову про водку. Комбат - заядлый трезвенник. Прибыл на нашу заставу и личным приказом установил "сухой закон". Помню, еще сказал: "Будем теперь воевать без водки и без женщин..."      - Вот именно - без женщин! - подхватил последние слова Адлюкова вихрем ворвавшийся в комнату комбат. - Это относилось не только к женатым, но и к холостякам.      - А к холостякам-то почему? - не понял я.      - Потому, - огрызнулся Ушаков, - что здесь порядочных женщин нет. Семейным же запретил, исходя из элементарной логики: если тебя жена там ждет, почему же ты ее не ждешь?!      - Словом, - улыбнулся Адлюков, - отношения между батареей и батальоном, тогда, в сентябре, напряглись.      Кто-то даже осмелился сказать товарищу подполковнику:      "Вы не лезьте в чужой монастырь со своим уставом. Люди жили себе - дайте же им дожить нормально до 15 февраля".      - Я тогда ответил, - Ушаков стряхнул с бровей снежинки, - будут так жить - не доживут!      Когда батальон Ушакова стоял в Рухе, командир полка предложил однажды всем офицерам сброситься по десять чеков на подарки женщинам к 8 Марта. Комбат отказался наотрез. "Тебе чеков жалко?" - спросил командир полка.      "Нет, - ответил Ушаков, - просто я не вижу тут ни одной женщины здесь..!" Он достал из кармана десятичековую бумажку и разорвал ее на мелкие кусочки. Командир полка развел руками: "Аполитично ты, комбат, рассуждаешь..."      Появившись в Рухе, Ушаков сказал полковым дамам:      "До меня солдат и офицеров доили, а я не дам!      Судя по всему, Ушаков не очень-то любил женское племя. И были на то у него свои причины.      Еще в Союзе, вернувшись однажды с полигона, застал не свои ноги в своей постели рядом с женой. Ушаков, не долго думая, вытащил пистолет из кобуры и заставил того шустрого малого - владельца ног - сесть нагишом за стол и писать объяснительную записку, которую заверил печатью начальник политотдела, вызванный на место преступления. Состоялся суд. Женщина-судья предложила Ушакову не торопиться с голословными обвинениями. "Это, - сказала она, - скорее всего навет". Вот тогда Ушаков положил на стол объяснительную записку с полковой печатью. Давая развод, судья заявила, что многое видела за время своей карьеры, но только не это.      С тех пор Ушаков не женился. Не было ни желания, ни везения. Правда, в отпуску я недавним летом в Союзе, повстречал на юге женщину с редким именем Таисия. Тая. Глянув на нее, даже про войну забыл. Что-то шевельнулось в окаменевшем сердце комбата. Он собрал со дна души остатки сил и влюбился в ту женщину, плюнув на рассудок и Афганистан. Бросился в пропасть нового чувства, точно мальчишка на санках с горы.      - Та-и-си-я Та-еч-ка. Тай-ка, - повторил нараспев комбат и задумчиво поглядел на потухшую сигарету.      - Видно, - предположил Славка, - вас, товарищ подполковник, кто-то крепко вспоминает.      - Если кто и вспоминает, - улыбнулся Ушаков, показывая прокопченное на сигаретном дыму серебро клыков, - так это черт в могиле.      ...Сколько раз читали мне люди, воевавшие в Афганистане, письма из родного дома. Читали как молитву. Как часто я видел письма от детей, начинавшиеся словами. "Дорогой дядя папочка!" Многие из них не помнили своих отцов, знали лишь, что те на войне.      Майор из Джелалабада рассказал мне как-то историю о том, как ездил летом 87-го в отпуск. Жена с дочкой встретили его в аэропорту. Взяв такси, помчали в город. Жена всю дорогу плакала, целовала его в белесые виски мокрыми холодными губами. Когда подъезжали к дому, дочь спросила:      - Папочка, а ты будешь мне дарить две шоколадки перед школой?      - Две много, но одну - обязательно! - улыбнулся он.      - Папочка, я хочу две, - попросила дочка. - Дядя Валера каждое утро, когда уходил от нас, дарил мне две шоколадки.      Майор закрыл глаза. Счастливый хмель из него, словно клином, вышибло. Он попросил шофера остановить машину. По крыше тяжело били капли дождя. Майор протянул водителю четвертной и попросил довезти жену и дочь до дому. Взял сумку и пошел прочь. С тех пор он их не видел...            ***            - Эх, жизня моя, - Ушаков звучно ударил ладонями по икрам, - комедия со смертельным исходом! Братцы, а знаете, как проверять верность жены, когда возвращаешься с полигона домой?      - Мне бы для начала отженихаться. - Славка заблестел картечинками глаз.      - Это от тебя никуда не улетит, - постановил Ушаков, - ежели ты сам не улетишь. Так вот, метода т-такая: подъезжаешь к дому, идешь к подъезду, грохочешь сапогами на полную мощь. Старухи на лавках замирают, притаившись от ужаса. Набираешь в легкие побольше воздуха и орешь им, что есть мочи: "Ну, что, б...!" А они тебе в ответ:      "Это мы-то б..?! А вот твоя, такая-растакая..!" Тут ты все и узнаешь.      Замкомбата Корниенко и заместитель командира полка Ляшенко, незаметно появившиеся в комнате во время монолога Ушакова, затряслись от беззвучного смеха. Адлюков прихлопнул в ладоши.      - Ай да комбат! - Корниенко смахнул слезу.      - Ты бы, - неожиданно посерьезнел Ушаков, - лучше меньше смеялся, да дело бы делал.      - Что это тебя, - говорил все еще улыбавшийся Корниенко, - из стороны в сторону шарахает: то шутишь, то злишься...      - Злюсь я потому, что отдал тебе своего прапорщика, а ты его распустил. Он, подлец, вконец разболтался.      - Да не разболтался он, - вкось улыбнулся Корниенко. - От парня жена ушла.      - Передай прапорщику, что ему повезло. Без баб лучше.      Спокойней. Уж я-то знаю. Вот этим местом познал.      Комбат несколько раз с силой ударил себя по хребту.      - Нет, Ушаков, - тихо заговорил Ляшенко, - это ты, брат, тут в кулак сжался. А вернешься - разожмешься.      Здесь, на войне, мы день и ночь вместе. Воюем вместе.      Спим вместе. А там днем вместе, а вечером и ночью порознь. Там ты не сможешь, как тут. Не надейся.      - Д-да им вообще верить нельзя! - Ушаков со злобой ударил костяшками пальцев по столику. - Как только на полигон уходишь, они норовят с соседом переспать.      - Мы, Сережа, ставим наших жен в более жесткие рамки, чем самих себя. Мы себе наяву позволяем то, что даже в мыслях не разрешаем им.      Ушаков поймал Ляшенко за рукав, прошептал с вспыхнувшей ненавистью.      - Послушай сюда: за все те десять лет, что б-был женат на Людмиле, я ей ни разу не изменил. Хотя, когда она уезжала, соседки мигом сбегались. Но я их всех выпроваживал.      Лишь после развода позволил кое-кому оставаться. А тут у меня "сухой закон" И по части спиртного. И по части женщин.      - Не убеждай меня, Сережа, - Ляшенко обнял комбата за плечи, - не может человек всю жизнь бежать степным волком.      Лицо Ушакова было облито бледностью.      - Не может, - мягко повторил Ляшенко. - Должен же быть кто-то в старости, кто поможет тебе. Пока ты в армии, тебя обслужит прапорщик. А потом? Ведь ты пойми, чудак-человек, с каждым годом будет все трудней.            XI            Часам к десяти утра ветер нагнал туч, небо помутнело, с новой силой поднялась метель.      Я вышел на дорогу и пошел в сторону пятидесятой заставы. Бронетранспортеры и боевые машины пехоты бесконечным пунктиром тянулись на север. Шли они медленно. Снежная поземка звонко била по броне. Солдаты от нечего делать курили сигарету за сигаретой, поднося их к синим губам мерзлыми, неподвижными пальцами. Пройдя метров пятьсот, я нагнал бодро шагавшего лейтенанта. Он опустил на лицо шерстяную шапочку с двумя самодельными дырками для глаз, поверх натянул брезентовый капюшон. Два конца обледеневшей веревки, схваченной под подбородком в узел, хлестали его по щекам. Шли мы долго, изредка перебрасываясь короткими фразами. Близилась пятидесятая застава. Там лавиной снесло с дороги БТР, и лейтенант хотел ускорить работу солдат, с раннего утра раскапывавших машину. В ней находились механик-водитель и секретарь комитета комсомола полка. Оба они отделались легкими ушибами, но с момента аварии прошло несколько часов, и ребята здорово намерзлись.      Ветер все крепчал, норовя столкнуть нас на обочину.      - Вот ведь метет, стерва! - ругнулся лейтенант в адрес вьюги. - И кто это вздумал выводить войска в феврале?!      Сколько техники уже угробили...      Он сдвинул вязаную шапочку, показав широколобое лицо с глубоко всаженными черными глазами.      - Как Россия войну ведет, - лейтенант провел ладонью по заиндевевшим бровям и ресницам, - так зима лютая. Не пойму только, кому больше не везет - "духам" или нам.      Им-то ведь тоже несладко приходится... Все тропы в горах позавалило снегом, связь между отрядами нарушена... Ты с ушаковской заставы?      - Да.      - А где же сам комбат?      - Поехал к чайхане. Часовой доложил ему, что три десантника трясут там дукан. Он помчал разбираться, прихватив командира роты Зауличного. Десантникам понравилась гонконговская парфюмерия и магнитофонные кассеты.      - Десантура свое дело знает! - улыбнулся лейтенант.      Пройдя еще метров семьсот, мы увидели человек пять солдат и одного капитана, демонтировавших самодельный памятник на обочине дороги. Год тому назад здесь погиб механик-водитель бронетранспортера, и однополчане поставили в память о нем железную пирамиду с пягиконечной звездой на вершине.      - Уж месяца три, как поступил приказ от Громова, - объяснил лейтенант, - вывозить всю советскую символику, снимать с дорог памятники павшим... Чтобы, когда армия уйдет, "духи" не издевались, не глумились над памятью.      Двое солдат лопатками и монтировкой долбили промерзлую, захрясшую от зимы и времени землю, тщась выковырять из нее проржавевшее железо. Рядом нервно урчал КамАЗ. Кузов его был забит чахлыми плакатами с радостными призывами и лозунгами.      Капитан, то и дело переступавший с ноги на ногу от холода, вытащил из кузова почерневший тесаный шест с приколоченным к нему фанерным щитом и, надломив его ударом сапога, бросил в вянувший костер. Пламя принялось прожорливо облизывать сухую древесину, с треском корежить многослойный фанерный лист, гласивший, что "...зм - наше знамя!": кусок щита был отколот.      Я сел на корточки, вытянув руки к костру. Лейтенант уперся ногой в полыхавшее бревно: от толстой подошвы с шипением потянулись вверх струйки дыма.      - Ух, благодать какая, - промурлыкал он. - Я уж думал, пальцы на ногах отвалятся... В Союзе и то теплей.      - Давно вернулся? - Я прикурил от лучины.      - С неделю.      - Отпуск?      - Сопровождал "двухсотый груз" <Кодовое обозначение для цинкового гроба с телом погибшего.>.      - Куда?      - Под Ташкент.      - Домой успел съездить?      - Да. Дали четырнадцать суток. Но долго проторчал в Баграме: самолеты не садились из-за погоды. Потом добрались-таки до Кабула - перед самым Новым годом. В тамошнем морге холодильники, как на мясокомбинате. Сидели несколько дней подряд в обшарпанной комнатушке инфекционного госпиталя - рядом с моргом, где и встретили Новый год. Труп положили в цинк, запаяли. Цинк - в деревянный гроб, а гроб и фуражку - в транспортировочный ящик. В цинке оставили окошко: труп не был изуродован.      Лейтенант несколько минут помолчал, следя глазами за хаотичным танцем огня. Пододвинул левый сапог ближе к костру: правый был окутан прогорклым сырым дымком.      - Говорят, - медленно продолжил он, тасуя в голове недавнее прошлое, - как встретишь Новый год, таким он и будет. Я встретил в кабульском морге. Не успел вернуться сюда из Ташкента, получил похоронку из Союза - брата в драке убили...      Лейтенант отчаянно глянул навстречу ветру и тут же зажмурился от попавших в глаза колких снежинок.      - Я, - сказал он с деланным равнодушием в голосе, - на войне выжил, а он там не смог. Так-то.      - Ездил далеко от Ташкента?      - Нет. Прилетел, передал военкому дипломат солдата, свидетельство о смерти, справку о денежной компенсации, закрытый военный билет. Военком поехал сообщать родителям, прихватив с собой "Скорую": У отца сердце шалило...      Мать на похоронах выла. Отец рвал на себе остатки волос:      "Как допустили?! Как допустили?!" На меня смотрел, словно я сына его убил. Родня обступила, что-то на своем быстро-быстро говорила... Я спросил военкома: что им надо? Спрашивают, ответил он, зачем черный груз привез? Он меня побыстрее в аэропорт отвез: бывали случаи, когда сопровождавших забрасывали камнями... Обстановка накаленная.      Только что показали "Маленькую Веру" - народ побил окна в кинотеатре. А тут еще этот гроб...      Несколько афганцев с автоматами подошли к костру, стали выменивать у солдат таблетки стрептоцида на сигареты.      - Фирменные "духи", - лейтенант с улыбкой глянул на них.      - А есть риск, что эти самые "духи" вдруг откроют огонь?      - Да нет, - махнул он рукой, - по всей дороге идет массовое братание в виде торговли. Воевать ни у кого нет охоты...      Памятник все не давался. Один из солдат предложил подорвать его, но капитан категорически отказался. Он приказал водителю развернуть машину и ковырнуть железную пирамиду бампером.      Памятник сопротивлялся, словно под землей в него вцепился мертвыми руками убитый механик-водитель. Невнятную, но горькую тоску нагонял вид этой битвы пяти живых с одним мертвым.      Бампер прошел в нескольких сантиметрах над звездой.      - Ну, что ты тянешь?! - орал в мегафон капитан. - Наезжай! Цепляй его осью!      КамАЗ медленно наехал на пирамиду, металл отчаянно заскрежетал. Когда машина отошла, я опять увидел памятник: он чуть покосился, но не упал. Погнутая звезда валялась рядом.      - Давай еще! Ну? - кричал в мегафон капитан, стараясь переорать рев двигателя, "Давай еще! Ну?" - вторило ему эхо в горах.      Один из солдат разбежался и обеими ногами прыгнул на пирамиду.      Та выстояла, металлически охнув.      - Ну, это ни к чему, - сказал лейтенант. - Ногами не надо.      Капитан зло глянул в нашу сторону.      КамАЗ развернулся и зашел по-новой. Через минуту все было кончено: памятник лежал поверженный.      Мертвый солдат проиграл опять.      Лейтенант и я двинулись дальше. Оставалось еще тысячи две метров до того места, где утром сошла лавина и снесла бронетранспортер. Дорога была забита тылами баграмской дивизии. Машины стояли впритык друг к другу. Двигатели работали. Лед и асфальт под ногами мелко дрожали. Выхлопная гарь, мешаясь с пургой, клубилась над дорогой. Дышать было нечем. Лейтенант опустил на нос шерстяную вязанку. Я достал из бушлата грязный платок, сложил его вчетверо и прижал ко рту, используя как противогаз.      Прячась от удушливых выхлопов, мы всякий раз перебегали на ту сторону дороги, откуда дул ветер. Солнце из послед них сил пробивалось сквозь небесную мглу, вьюгу и гарь, словно сознание человека, получившего сильную контузию.      - Вчера пропал без вести солдат! - крикнул лейтенант, когда мы приблизились к сползшей с гор лавине.      - Где?      - По ту сторону Саланга. Близ озера!      - "...близ озера!" - подтвердило эхо.      - Говорят, ушел вместе с собакой! - крикнул лейтенант.      Я мысленно попытался воссоздать образ пропавшего без вести, представить его судьбу.      Незаметно для себя опять перенесся в Нью-Йорк, в "Дом Свободы", на встречу с бывшими советскими военнопленными...            XII            - ..Хорошо. О'кей! - сказал Микола Мовчан и сбросил джинсовую куртку с плеч, узких, как женская вешалка, повесил ее на спинку стула, закурил длинную черную сигарету.      Капельки пота в его жидких светлых волосах блестками вспыхивали на свету.      - Ты хочешь знать историю моей жизни? Слушай же.      Родился я в Лазорянке, возле Житомира. Маленькая такая деревушка, знаешь? Ничего, коли не слыхал - не в ней дело... Однако там прошло мое детство. В город первый раз поехал, когда мне стукнуло восемь лет. Школу не любил. Да и сейчас не люблю. Скука. Чаще всего вспоминаю деревню, дорогу, деревья, дом. Мой любимый каштан. Я на нем всегда прятался. Вот говорю с тобой и вижу дорогу из моей деревни в город. Вижу себя, идущего по ней в последний раз.      На уроках я читал книги. В деревне нелегко было достать их, но моя тетка работала в школьной библиотеке. Помню, в книге "Спартак" не хватало половины страниц.      Я понятия не имел, чем буду заниматься в жизни. Родился в шестьдесят третьем году. Активным пионером, тем более комсомольцем я никогда не был. Друзья детства? Сейчас, пожалуй, и не вспомню: с тех пор как я покинул дом и ушел в армию, прошло шесть лет. Шесть очень долгих лет.      Очень долгих. В Ашхабаде, в части, сказали, что нас бросят в Афганистан.      Я не испугался: верил прессе, красочно расписывавшей, как мы там НЕ воюем. Шел восемьдесят второй год. Но в ашхабадском военном госпитале случайно увидел раненых из Афганистана и понял, что там идет война. Что там даже стреляют. Родителям поначалу ничего не сказал, но потом все-таки написал. Помню, успокаивал их, что буду кушать арбузы и им присылать.      Отец мне сказал: "Сын, служи и слушайся". Отец - тракторист. Мать - доярка. Но я не послушался.      На столике, за которым мы сидели, не было пепельницы.      Мовчан соорудил ее из пустой сигаретной пачки и стряхнул туда пепел. Тонкими указательными пальцами он потер скулы .      - ..Фамилия солдата Стариков, - уточнил лейтенант, вернув меня из Нью-Йорка на Саланг.      Несколько минут мы шли молча.      - А где служил этот Мовчан? - спросил лейтенант...      ...Мовчан закурил сигарету, положил руки на стол, сплетя пальцы. Сказал:      - В Афгане я служил в Газни. Осень и зима восемьдесят второго. Зима и весна восемьдесят третьего. В начале лета я перешел...      Я служил до ухода в мотострелковой части. В расположении была довольно спокойная жизнь. Но на операциях все обстояло иначе. О нашей армии ничего плохого сказать не могу. Но то, что происходило за пределами полка, было ужасно. Нигде мы не видели дружественных афганцев.      Лишь одни враги. Даже афганская армия не была дружественной. Мы точно знали, что на всей территории провинции лишь одна деревня более или менее нормально относится к нашему присутствию. Когда пропагандисты выезжали агитировать, так сказать, за Советскую власть, то брали с собой роту и танки. Поговаривали, что в восемьдесят первом обстановка была лучше. Уж не знаю.      Я служил сержантом. Но не в боевых подразделениях.      Обычно полк высылал на войну один батальон и разведроту.      Но меня в них не было. Я прослужил около шести месяцев и ушел. Я перебежал рано утром. На рассвете. Мне просто повезло.      Мне все казалось, что я смотрю фильм про себя. Это ощущение усилилось, когда я оказался среди повстанцев.      Странно, я не заметил злости в их глазах. Они видели, как я бежал, и помогли мне спрятаться, когда советский вертолет начал искать меня, обшаривать местность, кишлаки.      Желание уйти появилось в конце службы. Вначале было чувство отчаяния и неуверенности в правоте нашего дела.      Все вокруг враги. Помню страшную злость к повстанцам: ведь погибало много наших.      Хотелось мстить.      Потом - сомнения в целях и методах интерпомощи. Для себя я ничего не мог решить. Знал лишь, как отвечать на политзанятиях: что мы воюем с американской агрессией и паками. Я себя спрашивал: почему же мы заминировали все подходы к расположению полка? Почему целимся в каждого афганца из пулемета? Почему убиваем тех, кому пришли на помощь?      Когда на мине подорвался крестьянин, никто не отвез его в санчасть. Все стояли и наслаждались видом его смерти.      Офицер сказал: это враг - пусть помучается.      Это уже мраки. Темно. Я не послушался отца. Ушел на рассвете.      Это моя жизнь. Теперь - Америка. Другая жизнь.      Фильм. Да, фильм...      Утром, когда решил уйти, долго смотрел на поле. Было тихо. Очень. Я стоял и смотрел. Мышцы ног напряглись помимо моей воли. Я замер. Посмотрел в рассвет и побежал.      Когда я оглянулся, полк был далеко позади. Через поле. Афганцы, работавшие на нем, помогли мне спрятаться. Я видел, как поднялись вертолеты. Они видели, как я бежал, и все поняли.      Дня через два мы покинули кишлак и пошли в горы. Долго шли, пока не оказались в повстанческом отряде. Повстанцы смотрели на меня с любопытством, без злобы. В их руках были лишь древние буры - еще со времен британского нашествия. Другого оружия в восемьдесят третьем у них не было. Представляешь кремневые буры - против танков, вертолетов и самолетов. Это ведь правда. Оказалось, я попал в группу Саяфа. Они по-хорошему обращались со мной.      Сначала я не понимал ни бум-бум. Позже появился человек, неплохо говорящей по-русски: он учился в Союзе, служил офицером, потом дезертировал из афганской армии...      - ..Саяф до сих пор воюет в Афганистане, - сказал задумчиво лейтенант, - нашему батальону не раз приходилось скрещивать с ним шпаги. Отчаянный вояка, ничего не скажешь...      ...Мовчан погладил ладонью поверхность стола, взял еще одну сигарету, щелкнул электронной зажигалкой.      - Саяф, - Мовчан затянулся, - спросил меня, почему я ушел. Я сказал, что мне не нравится эта война, что я не хочу убивать афганцев. Саяф ответил, что его люди тоже не хотят воевать, но должны отстаивать независимость страны. Иначе борьба миллионов афганцев, живших раньше на этой земле, будет сведена на нет. Нельзя обессмысливать жизнь предков.      Я жил в отряде год. Передвигался по стране вместе с повстанцами. Тогда-то я увидел и понял, что это такое - афганское сопротивление. Когда мы приходили в деревню, нас с радостью встречали все: и стар и млад. Дети тащили еду.      Женщины - одежду. Мое отношение к войне сложилось и приняло форму убеждения именно в тот год. Я понял, что вся наша.., то есть советская пропаганда насчет войны в Афганистане - ложь от начала и до конца.      Стал учить язык афганцев и постепенно неплохо освоил его. Я готов был сделать все, чтобы искупить свою вину перед ними, хотя не по своей воле пришел в их страну.      Я приехал в Штаты в восемьдесят четвертом году, оказавшись одним из первых советских солдат здесь. Техническую сторону того, как я сюда попал, у меня нет желания обсуждать. Это может помешать другим военнопленным перебраться в Америку.      Я оказался здесь из-за того, что меня изначально обманули, послав воевать в Афганистан. Я не хочу, чтобы когда-нибудь мир судил меня, как сейчас судит преступников второй мировой войны.      Знаю, что в СССР сейчас начинают плохо говорить о ребятах, воевавших в Афгане... Заговорили, когда стало безопасно говорить и критиковать войну... Раньше надо было.      Я пытался завязать переписку с родными, но потом они сообщили, что у них начались проблемы. Я перестал писать.      Не хочу, чтобы они страдали из-за меня. Это не их вина. Они хотели, чтобы я служил и слушался. Но я не внял их совету.      Это моя жизнь. И если она сломана, то не родители виноваты в этом.      Мовчан не смог сдержать дрожь в голосе. Он глубоко вдохнул прокуренный воздух...      ...Лейтенант слушал меня, словно ребенок сказочника.      Глаза его были по-детски расширены...      - ..Когда я бежал из расположения, - опять заговорил Мовчан, - через поле, я бежал не в Америку. Я не собирался сюда. Даже не думал об этом. Я не бежал с Украины. Я бежал от войны. В США я приехал без особенной радости.      Но у меня не было иного выхода. Я... Сейчас мне кажется, что дороги обратно у меня нет...            ***            - ..Ну, это он зря, - сказал лейтенант, дослушав мой рассказ.      - Мовчан никогда не вернется, - ответил я. - Не чувствовал бы за собой вины, возвратился бы. Впрочем, каждый человек должен жить там, где хочет. Иначе - рабство.      - Он вернется. Он помнит каштан и деревенскую дорогу.      Она выведет его. Вот увидишь. Просто он еще раз должен встать во весь рост и побежать. Как тогда - через поле. Буксируйте!      Солдат соскочил с БТРа и снял трос. Водитель сдал чуток назад. Солдат бросил трос в обрыв, где колесами вверх беспомощно лежала уже раскопанная машина. Людям пришлось снять с нее пятиметровый слой снега.      Солдат внизу поймал конец троса и надел его на скобу сметенного лавиной бронетранспортера.      Лейтенант сказал, чтобы для страховки зацепили вторым тросом и привязали к МТЛБ.      Со страховочным тросом возились минут десять. Он был слишком коротким, и МТЛБ, обдавая всех синими выхлопами, подъехал к самому краю обрыва.      - Теперь достанет! - крикнул солдат внизу, помахав рукой.      Лейтенант отколупнул монтировкой камень от скалы, подложил его под левую гусеницу тягача, вогнав острием в лед.      Взревели движки двух бронетранспортеров и МТЛБ. Вторая броня подталкивала первую сзади глухими ударами.      Лейтенант что-то орал на всю округу, перемогая рев машин и собственное эхо, вряд ли понимая смысл своих слов.      Солдат внизу тоже кричал. Я это понял по его открывавшемуся и закрывавшемуся рту.      БТР, лежавший колесами вверх, дернулся и рывками пополз по почти отвесной стороне обрыва, оставляя за собой плотно утрамбованный след шириной метра в два.      Тягач вовсю крутил гусеницами. Они скользили, выбрасывая из-под себя осколки льда. Под одну из них солдат бросил свой бушлат и получил его обратно через секунду с противоположной стороны в виде рваных лохмотьев.      Он что-то крикнул и истерически засмеялся.      Смеха его я не слышал.      Сержант-узбек начал толкать руками второй бронетранспортер, но лейтенант точным ударом кулака отбросил его в сторону.      Парни, которых откопали, теперь грелись в БТРе неподалеку. Один из них высунул голову из люка, нервно крутил ею во все стороны.      Минут через пятнадцать упавший с обрыва бронетранспортер уже лежал на дороге. Столько же времени прошло, пока его не поставили на колеса.      Лейтенант, работая яростно легкими и выпуская из порозовевших ноздрей клубы пара, подошел ко мне и показал ладони:      - Вот! - сказал он.      Руки его были изодраны в кровь.      - Ты сейчас куда? - спросил я.      - Повезу тех двух в Пули-Хумри. Поедешь?      - Да. А оттуда - в Найбабад.      Мы сели в бронетранспортер, еще тридцать минут назад лежавший в пропасти. Двигатель не заводился, стартер визжал вхолостую. Подъехал тягач и пару раз ударил нас сзади.      - Пошла! - обрадованно крикнул водитель.      Лейтенант закрыл люк над головой, зажег синюю лампочку и полез за сухпайком.      Мир сжался до размеров БТРа.      - Нам ехать часа три. Наговоримся всласть, - сказал он, протягивая мне жестяную банку с консервированным компотом. - С Мовчаном все ясно. А как другие? Ты уговаривал их вернуться домой?      - Нет.      - Почему?      - Это их личное дело.      - Они поняли, как ты к ним относишься?      - Честно говоря, я сам этого до сих пор не понимаю.      - "Афганцы" их не любят.      - Знаю. Игорь Морозов, мой друг, воевавший здесь в начале восьмидесятых, рассказывал историю о том, как он участвовал в операции - лет восемь назад - по поимке дезертира, который при побеге из части убил двух наших солдат. По словам Морозова, тот парень живет сейчас в Штатах.      Или Канаде. Морозов сказал, что, если парень посмеет вернуться, он разыщет его и прикончит своими же руками. Невзирая на амнистию Сухарева.      - И правильно сделает, - после паузы сказал лейтенант.      А мне в тот момент на память пришла старинная славянская заповедь:            В годину смуты и разврата      Не осудите, братья, брата...            Пять лет назад я прочитал ее на кладбищенской часовне где-то под Смоленском. Я повторил заповедь вслух. Лейтенант не откликнулся: скорее всего, не расслышал - рев БТРа давил на барабанные перепонки.      - Так что же с другими? - опять спросил лейтенант.      С другими?            XIII            ...Рокот бронетранспортера исчез, превратившись в урчание кондиционера. Я был одет не в военную форму - теперь на мне болтались выцветшая майка и вылинявшие от многократной стирки небесно-голубые джинсы.      Напротив за круглым столиком сидел Игорь Ковальчук.      Бычье лицо его было спокойно. Незаметней, чем чередование теней, оно меняло выражение, напоминая то древнеримского диктатора, то крестьянина-баска. Он, как и Мовчан, беспрестанно сосал сигареты. Ворочал налитыми кровью глазами. Казалось, я слышал, как она тяжело и ритмично стучит в его висках.      - Я харьковчанин, - он выдавил улыбку на пухлых губах, но тут же стер ее тыльной стороной ладони. - Родился в шестидесятом.      - Мы одногодки, - сказал я.      - Замечательно, - сказал он. - Как и все молодые люди, я имел множество увлечений, но больше всего я любил поэзию, спортивную стрельбу, историю, музыку и, конечно, девушек. Так вот, с первыми тремя увлечениями у меня не было проблем в нашем свободолюбивом обществе.      А вот за музыку и девушек мне часто доставалось - меня учили, внушали, говорили...      С девушками было сложнее всего - эта проблема доходила до скандалов и в школе, и дома. На каждом родительском собрании моим родителям говорили, что они должны удержать сына от развращения. Меня стыдили, говорили, как же мне не стыдно в такие молодые годы не ночевать дома, спать с девушками. Я взрывался и кричал: "Мне теперь 17 лет, и мне нельзя спать с девушкой, потому что я еще молодой, а когда я буду седой и старый, то все скажут: надо же, какой старый, а за бабами бегает". Весь класс смеялся, а учительница злилась, грозясь каждый день позвонить моей матери.      Итак, в 1978 году я окончил десять классов средней школы № 90 города Харькова. Получил паспорт, освоил профессию электромеханика по самолетам и пошел работать на авиационный завод. Дни летели за работой, вечера - за поэзией и стрельбой, я узнавал новых людей, переживал удачи, падения, любовь и рифмовал свои строчки. Я видел наш однообразный, инкубаторный люд, воспитанный директивами партии. Так прошли два года, и властная рука системы вклинилась в мою жизнь, разорвала однотонный цвет моего существования и направила меня в армию.      На призывном пункте нас было 160 спортивных, умеющих стрелять ребят. Я был 120-м по счету команды № 80 особого назначения.      Попрощавшись с родителями, сестрой и друзьями, весной 1980 года я покинул свой родной и любимый город, забрав с собой воспоминания, поэзию и умение стрелять.      Поезд уносил нас на юг. Мы проводили время за картами и водкой. Так прошло 12 дней утомительного путешествия, и мы оказались в Туркменистане, в одном из грязных провинциальных городишек. Там находилась часть, в расположение которой весной 1980-го я прибыл вместе со своими товарищами.      Начались тяжелые дни физической подготовки. На каждые десять новобранцев было два сержанта, которые учили нас всему, нападению, обороне, работе штыком и прикладом и, конечно же, стрельбе. Со стрельбой у меня было отлично, но вот с физической подготовкой было сложнее.      Через два с половиной месяца мы приняли присягу. Нас всех построили и объявили, что на нашу долю выпала большая честь, что партия доверяет нам выполнить наш интернациональный долг в Афганистане. Мы должны будем помочь афганскому народу удержать завоевания Апрельской революции и защитить его от кровожадной акции империализма, который вторгся на территорию дружественного нам Афганистана, ставя тем самым под угрозу наши южные рубежи.      В течение двух дней мы были расформированы. 160 человек разлетелись по земле Афгана.      Я и двенадцать моих друзей прибыли в расположение разведдесантного подразделения, позывной "Ромашка", которое находилось в 25 километрах к югу от города Мазари-Шариф...      - ..Через полтора часа мы будем в Мазарях, - ухмыльнулся лейтенант. - Чаю хочешь?      - Давай.      Он бросил мне холодную флягу.      - Пакистанская?      - Ага, - ответил он.      Лейтенант сапогом расплющил пустую банку от компота, приоткрыл люк и выбросил ее на обочину спешно уносившейся назад дороги...      .. Ковальчук зачем-то расстегнул и опять застегнул ворот рубашки. Пригладил волосы на голове, защемил указательным и большим пальцем прямую переносицу, закрыл глаза.      Помолчал с минуту. Сказал:      - В расположение 7-й роты мы попали после обеда. Капитан Руденко посмотрел на нас и торжественно объявил:      "Вот, братва, теперь вы есть мясо, натуральное мясо, предназначенное для шакалов. Запомните мои слова: вы должны стать волками или умереть - одно из двух. Не нюхав крови, не можешь жить, не можешь бегать, тебя загрызут!" Потом капитан позвал старшину и приказал выдать нам оружие.      Слова ротного командира впились в мой мозг натуральными волчьими клыками. Ничего не понимая, я думал: почему он такой злой, что мы ему сделали, за что он на нас набросился?      Но уже через месяц я был хуже него.      Получив должность разведдесантника, заслужив доверие старших ребят похабными шуточками, я чувствовал, как меня засасывает огромный кровавый водоворот, в котором я теряю способность думать. Только работаю штыком и прикладом. Скоро я потерял своего друга Олега. Потом был Витя. Его голубые застывшие глаза остались шрамом на моем сердце. Его последние слова были: "Ты знаешь, Гарик, прожить мы могли бы по-другому".      Я терял контроль над собой, кричал сквозь слезы, поливая местность пулеметным огнем.      Так прошли шесть месяцев службы. Я стал, как все, - закрывал глаза павшим товарищам без дрожи в руках, курил наркотики. Кисло-сладкий запах крови уже не переворачивал мои внутренности тошнотой, при стрельбе в упор глаза не закрывались.      В январе 1981-го я понял слова ротного командира. Я превратился в заедаемого вшами матерого волка. Мне было присвоено звание ефрейтора, три месяца спустя - звание младшего сержанта и должность оператора-наводчика БРМ.      Я не знал, чего я хочу. Я был такой и не такой. За все время службы под мой пулемет не попал ни один американец. Просыпался и снова думал: почему бы властям не сказать нам всю правду? Мол, так и так, братва, нужно захватить Афган. Все ясно и понятно. Так нет, обманули нас, своих же солдат, крутят нами, как игрушками, а мы дохнем, как мухи.      По вечерам я выл с тоски, а утром смеялся.      Несколько эпизодов из жизни там стали для меня поворотными.      Дело было в полку в Мазари-Шариф. Шестая горнострелковая рота. Служили в ней три неразлучных дружка - один парень по "фамилии Панченко, второй - киевлянин, третий - с Алтая. Фамилии этих двоих не помню. Как-то раз они здорово напились браги. Захотелось им "гаша" и барана. Пошли в соседний кишлак. На дороге повстречали старика. Ну, они бухие... Словом, хрясь его по голове - аж у автомата цевье отскочило. Правда, они этого не заметили. Деда в кусты затащили и пошли дальше. Добрались до кишлака, зашли в дом. Там женщина. Начали ее насиловать, та - орать. Выскочила сестра. Молодцам не оставалось ничего другого, как заколоть тех баб. Зашли в следующий дом. Там дети. Солдаты открыли по ним огонь из АК. Всех уложили, но одному удалось скрыться. Панченко потом на суде говорил, что по пьяни не заметил пацана, потому, дескать, и не удалось его прикончить. Потом зашли в дукан. Взяли целый мешок гашиша, прихватили барана. Возвратились в часть.      Панченко обнаружил, что на автомате нет цевья, а на цевье ведь стоит номер автомата... Потопали обратно. Деда добили, чтобы не крякал. Нашли в кустах цевье. Опять вернулись.      Утром строят роту. Выходит спасшийся мальчуган. Следом за ним - ротный, замполит и особист. Парень обошел строй и указал пальцем на Славку. Панченко и Славка - словно братья-близнецы. Славка не выдержал, крикнул:      "Вон Панченко, он убивал - пускай и расплачивается!" Панченко вышел из строя. Пацан завизжал: "Она! Она в меня стрелял!"      Суд был в Пули-Хумри. Длился шесть месяцев - показательный. Потом осужденных отвезли в Термез. Перед отъездом они сказали, что будут писать письмо Брежневу, просить о помиловании. Они раскаивались лишь в том, что не прикончили парня. Пока подследственные сидели в Пули-Хумри, им ребята с полка регулярно героин и опиум передавали. Шприц достали раньше. Долбились ежедневно. На пятый месяц они закололись до чертиков - ходить не могли: их водили. На суде Панченко сказал: "Когда на операциях я по вашему приказу двадцать человек в день на тот свет отправлял, вы говорили - молодец! Отличник боевой подготовки! На Доску почета!.. А когда я жрать захотел - хорошо, надолбился я тогда, пьяным был - и пошел за бараном, потому что продовольствия не было, убил таких же людей, что и всегда убивал, но на сей раз не по вашему приказу, вы меня судить вздумали?! Суд заявил, что Панченко извергает антисоветскую пропаганду... Ротный тогда пришел к нам и сказал: "Вот видите, братва, три дурака попались. Делайте, что хотите, но не попадайтесь!"...      - ..Не верю, что ротный так сказал, - лейтенант сплюнул в люк. - Не верю, и баста!      - В рассказе Ковальчука я обнаружил достаточно логических несостыковок, - заметил я. - Однако меня интересует не столько мера правдивости этого человека, сколько его образ мышления. Конечно, и он, и Мовчан, и другие бывшие военнопленные старались оправдать свое дезертирство в моих, но, главное все-таки в своих глазах. На меня им было плевать. Они знали, что мы вряд ли еще когда-нибудь свидимся.      - Кто их разберет... - задумчиво произнес лейтенант и положил ноги на сиденье. - А сам Ковальчук считает, что он благородней Панченко?      - По-моему, нет.      Я взял флягу, гревшуюся у воздуходува, и сделал большой глоток крепкого чаю...      ...Ковальчук налил в пластиковый стаканчик "Коку" и, лихо запрокинув голову, осушил его до дна. Словно стопку водки.      - Сколько раз, - сказал он, - мне самому приходилось делать то же самое. Просто-напросто Панченко попался, а другие - нет.      Ковальчук покрутил сигаретку в крепких, мозолистых пальцах с обгрызанными ногтями. Понюхал ее, закурил.      - Как-то, - вспомнил он, - у нас скопилось три битых БТРа. Начальство собралось отправить их обратно в Союз.      По этому поводу заставили нас три дня корячиться, отвинчивать днище. Туда надо было барахло засунуть, чтобы в Союзе сдать: контрабанда. Ведь никто на границе не будет дрючиться со шпангоутами, смотреть, что везут. Проверяющий подмахивает бумагу, а не хочет - его покупают.      От нас два солдата ездили в Союз, сопровождали. Чтобы они держали рот на замке, офицеры разрешили им пару недель дома поболтаться... Половину барахла солдаты унесли тогда с собой: думаешь, офицер помнит, что везет? Сколько за годы войны наркотиков и оружия в Союз было переправлено - подумать страшно...      После гашиша - крутой кайф. Правда, следом - зверский аппетит. Вот тогда-то и прешь за бараном в кишлак.      Можно хорошо отключиться, если накуришься и напьешься одновременно. Но вот чем гашиш плох: если в твоей голове застряла какая-то проблема, она начинает тебя убивать, сводить с ума. Я дурел, бесился от гашиша. Начинал опять и опять думать о войне, о том, кто же следующий в этой б... роте?!      На операцию лучше всего идти обкуренным: звереешь.      После водки или сухого спирта, разбавленного в воде, ты все свое тело чувствуешь, а после наркотика - вроде как обезболиваешь себя, вообще перестаешь что-либо чувствовать. Только вот потом приходишь и падаешь. Словно где-то внутри завод кончился. И каждая мышца болит. А на боевых - куришь и бегаешь. Куришь и бегаешь, как чумной. Гашиш глушит эмоции, сглаживает нервные срывы. А их полно. Особенно вначале.      Видишь, как приятель в кишлаке ногой дверь вышибает.      А оттуда - смуглая тощая рука с серпом. Р-р-раз по брюху: все кишки на земле. А приятель стоит, смотрит и поверить не может, что это не во сне. Ты видишь такое - тебе плевать, что и кто там в доме. Ты туда лимонку - одну, другую.      Бум-м! Крыша взлетела. Когда ты накурился, не замечаешь, что устал. Носишься козлом по горам и кишлакам без остановки.      Ковальчук достал из кармана синий платок и вытер им вспотевший лоб. Капельки пота катились от висков вниз по щекам. Правый уголок рта чуть дрожал.      - Потерял я себя там, - сказал он упавшим голосом. - Потерял... Потом еще случай был... Хотя погоди, дай стих прочитаю.      Он откинулся на спинку стула, глянул вверх, словно было там начертано что-то, невидимое мне. И начал тихим низким голосом:            Дорога,      Колесом раздавлена-душа...      Нервы,      Банку водки пропускаю.      Кошмар,      Куски судьбы.      Я девочку в белом вспоминаю.      Рамадан.      Она так молода,      Через дорогу, словно лебедь, проплывала.      Рывок, толчок, -      Кровавая слеза мне на сердце      По триплексу спадала      И только пульс      Налитых кровью глаз.      Свою сестру на место той я ставил.      И снова крик,      Скрипели тормоза,      Тянули жилы,      Ад мне напевали...            Несколько мгновений он сидел молча, медленно опускал глаза. Когда его взгляд пересекся с моим, Ковальчук усмехнулся. Выждал несколько секунд, сказал:      - Так вот, случай был. Стихи как раз об этом. Сопровождали мы группу артистов, которые неожиданно свалились на наши головы. Мы только что провели недельную операцию в переулках Айбака и приехали в расположение, чтобы выспаться. А тут на тебе! Звонит начальник штаба и говорит:      "Слышь, ребята, тут артисты приехали выступать перед афганскими коммунистами, так надо их до Джаркундука подкинуть, да и вам интереснее с бабами проехаться". Хорошо, сделаем. Сели по машинам. Выехали на дорогу. БМП, соприкоснувшись стальными зубчатыми гусеницами с асфальтом, взревела, выбросила клубы черного дыма и набрала скорость.            ***            В десантном отделении машины находились молодая певица, прапорщик и я. Прапорщик все приставал к девушке с дурацкими шутками, показывал ей свой пистолет, рассказывал ей про свои похождения. Я же поглядывал на нее редко, только в тот момент, когда отрывался от прицела. Она сидела за пультом лазерного оператора, и получалось так, что мы встречались глазами. И вот в один момент она мне говорит: "У тебя красивые глаза. Я бы хотела иметь такие, давай поменяемся". - "Слышишь, девушка, оставь меня, если я оторвусь от прицела, то ты и я окажемся на том свете, поняла?" - ответил я ей. Прапор все продолжал рассказывать ей о том, какой он великий вояка. Вдруг она сказала:      "Пошел ты вон!" Водитель услышал это, обернулся и, скаля зубы, крикнул прапору: "Молодец баба! Как она тебе врезала!" Зазевавшийся водитель не сумел удержать машину. Она пошла юзом прямо на обочину дороги, где стояли ребятишки - девочка двенадцати лет и мальчик. Было ему лет семь, не больше. Мальчик выскочил из-под гусеницы, а девочка не успела. Ее широко открытые черные глаза в предсмертном крике смотрели мне в прицел, оставляя черно-белую фотографию на моем сердце. Я заорал: "Коля, вправо!"      Но было уже поздно. Левый бок машины слегка качнуло: девочку намотало на гусеницу. Я видел сквозь триплекс окровавленные куски мяса. Все еще слышал ее крик. Прапор рыпнулся к рации: "Ромашка"! "Ромашка!" В ответ заорал капитан: "Приедешь, я вам всем.., дам!" У машины номера были замазаны грязью, ее не запомнили.            ***            Когда мы подъехали к месту, певица, увидев кровь на броне, спросила: "Ой, что это?" Прапор стал объяснять. Певица стояла, кивала головой, приговаривала: "Да, понимаю...      Что поделаешь... Война есть война..." Повернулась и пошла петь свои дурацкие песни.      А я сидел на башне машины с Колей, курил гашиш, проклиная себя, певицу и прапорщика.      Ковальчук скрестил руки на груди и выпустил мне в лицо струю дыма.      - За два года, - сказал он, - я выполнил все приказы, которые мне давались. Потом подумал: не могу я так жить больше!!! Не могу жить в этом обмане! Господи, думал я, ведь он меня будет преследовать всю оставшуюся жизнь. Я постараюсь, конечно, залить ложь водкой. Но найти себя не смогу. Даже написать о пережитом не смогу. Ведь тогда, в восьмидесятом году, замполит говорил, что по возвращении из Афгана мы не имеем права рассказывать про войну.      Я решил уйти, когда мне оставалось всего десять дней до отъезда, когда, собственно, все бумаги и документы уже были у меня на руках. Я написал последнее письмо домой, собрал всю свою амуницию, взял оружие и ушел.      В кишлаке неподалеку меня приютили партизаны. Мы сидели и пили чай. В какой-то момент я спиной понял, что кишлак окружают наши. Меня схватили, вернули на кундузскую гауптвахту. Началось четырехмесячное следствие.      31 июля 1982 года я попытался уйти опять. Пошел в сортир, отодрал доску от стены, пролез в дыру и рванул. На этот раз я победил. Четыре долгих года провел я в повстанческом отряде. Теперь я здесь. Все.      Ковальчук сидел молча, устало опустив голову. Я ждал несколько секунд, перехватил тяжелый взгляд Ковальчука, посмотрел на него в упор: глаза - в глаза.      - А теперь, - попросил я, - попытайся объяснить мне свой уход как можно более компактно. В двух-трех предложениях.      Он глядел на меня не моргая, словно вдаль. В его черных глазах я видел два собственных отражения.      Скоро я почувствовал резь в глазах, но усилием воли продолжал удерживать веки. Мне удавалось это еще секунд пятнадцать.      - Я понял, - медленно сказал Ковальчук, - что не смогу смотреть в глаза матерям погибших в Афганистане солдат. Поэтому я ушел. И на этот раз - окончательно...      ... - Интересный тип, - задумчиво произнес лейтенант. - Только вот никак не пойму, почему он не смог бы смотреть в глаза матерей. Не вижу логики.      - Я тоже.            XIV            Ранние сумерки омрачили небо над Пули-Хумри. Ветер долго гонялся за тучами, словно собака за голубями во дворе. Разогнав их и решив, что на сегодня хватит, он улегся и теперь лишь изредка, во сне, завывал где-то далеко в горах.      Какие сны видел он?      Очень долго над головой не видно было ни одной звезды, но вот наконец, разливая вокруг себя мягкий зеленый свет, зажглась одна. Снега здесь не было: он остался на Саланге. Под ногами сыто чавкала грязь.      - Если хочешь жить в грязи, поезжай в Пули-Хумри, - сказал с недоброй угрюмостью лейтенант, спрыгнув с бронетранспортера и поводя по сторонам мутным взглядом.      Он плюнул в ладонь, стряхнул серые брызги с бушлата.      - Приехали? - зачем-то спросил я, хотя прекрасно знал ответ.      - Механик-водитель взял тряпку и принялся счищать ею грязь с того места на броне, где был номер машины.      - Иди вон в том направлении, - лейтенант указал на контуры далекого модуля. - Там штаб полка. А мы двинем к медикам.      Из-за каменной ограды появилась миниатюрная женская фигурка. Она выскользнула из ворот, нагнувшись, взяла что-то в руки и пошла обратно.      - Фьюи-ить! - присвистнул лейтенант. - А я думал, всех баб уже отправили.      Улыбка застыла на его лице. Несколько мгновений он молча стоял, провожая женщину мечтательным взглядом.      Вдруг заговорил стихами:            Красивое имя-отчество      Для подвига и для ночи.      Помощница и обуза -      Со всех уголков Союза.      Приехали, чтобы сражаться.      Приехали, чтоб развлекаться.      Связисты, врачи и старшины -      Перед вами ломались мужчины...            Лейтенант, выдержав паузу, спросил:      - Слыхал такие стишата?      Я кивнул.      Фигурка почти растворилась в темноте. Женщина шла по яркой лунной дорожке, лежавшей в мокрой грязи, словно полоска сильно измятой фольги.      - Ну, Бог даст - свидимся. Пока! - Придерживая рукой шапку, лейтенант побежал туда, где ночь прятала второй бронетранспортер.      Он скрылся, а я вдруг понял, что так и не спросил его имени.      Показав на КПП удостоверение, я зашагал по лунной дорожке и вскоре нагнал миниатюрную женщину, что вдохновила лейтенанта на чтение стихов.      - Простите, где штаб полка? - спросил я.      Женщина обернулась, показав лунно-бледное лицо.      - Вон там, - медленно ответила она, указав рукой на запад. - Но в штабе сейчас только дежурный.      - Она была красива той броской, вызывающей красотой, на которую нельзя не обратить внимания.      - Вы откуда? - поинтересовалась она.      - С Саланга.      - Я иду в столовую. Есть хотите?      - До смерти. Вы - официантка?      Она кивнула, чуть заметно улыбнувшись.      В столовой было пустынно и гулко. Холодно горели лампы дневного света. Женщина ушла на кухню, долго гремела посудой, хлопала дверьми. Появилась она опять минут через десять с алюминиевым чайником и тарелкой лапши в маленьких смуглых руках.      - Вот, - сказала она, присев на стул рядом. - Прямо с пылу.      - Вы давно здесь?      - Кажется, всю жизнь.      - Надоело?      - И да и нет.      - "Да" понятно. А почему "нет"? - В Союз страшновато возвращаться, - сказала она, подперев кулачком подбородок. - Я, собственно и уехала-то от проблем: семейных, денежных, сами знаете...      - Как же вас муж отпустил? - спросил я, подлив в кружку горячего чаю.      - Понимаете, так я устала от нашей с ним бедности, от долгов, что однажды не выдержала и сказала ему: "Ты бы, Коль, съездил на Север. Подзаработал, а?      - А он?      - А он наотрез отказался... - Какая-то детская растерянность вошла в ее серые глаза и застыла в них. - Тогда я сказала, прекрасно понимая, что он не позволит: "Если ты не хочешь, я сама поеду и привезу денег".      Женщина нервно постучала вишневыми ногтями по столу и добавила:      - Но он ничего не возразил. Просто повернулся на другой бок. Даже не поинтересовался - куда?      Она достала из правого кармана бушлата пачку папирос "Беломорканал", долго распечатывала ее. Закурила.      - Но подзаработать не удалось. - Женщина выпустила тонкую струйку дыма, он ударился о поверхность стола и медленно растекся по ней, обволакивая, словно туман, две кружки и опустевшую тарелку. - В прошлом году здесь взорвались армейские склады: все накопленное добро сгорело. Потому-то наш полк и называют "погорельцами"...      От ее лица исходил едва приметный запах сладковатой пудры и легких ландышевых духов. Поежившись от налетевшего сквозняка, женщина обняла себя за плечи.      - Всяко тут было, - задумчиво сказала она. - Последний месяц повадился ходить к нам в часть один афганский майор. На днях он мне вдруг заявил: "Ханум <Женщина (дари).>, я тебя женюсь!" "Аллах с тобой! - говорю ему. - Я замужем". А он: "Женюсь - все!" Потом поняла: он этого добивается, чтобы уехать со мной в Союз. Боится оставаться один на один с "духами"... И смех, и грех, ей-богу...      Ночь я провел в летном модуле неподалеку от столовой.      Крысы нагло, с отчаянным весельем, пировали под дощатым полом, не давая спать. Бессмысленно проворочавшись часа полтора на скрипучей койке, я закурил.      За тонкой стенкой офицеры допоздна смотрели видеомагнитофон, и время от времени раздавался их громовой смех. Скоро все звуки стихли, и в комнату, перегороженную пополам парашютной материей, вернулся ее хозяин, старший лейтенант Вареник. Он сел на стул и долго матерился по поводу того, что "соляру отправляют в первую очередь, а летчиков - во вторую". Вареник зло ударил роскошным ботинком на шнуровке и "молнии" по электроплитке, но успел поймать слетевшую с нее кастрюлю. Потом достал из-под своей койки чемодан и принялся запихивать в него бесконечный свадебно-белый парашют.      - Это зачем? - поинтересовался я.      - Устрою тент на садовом участке, - огрызнулся он.      Часа в четыре начала бить безоткатка. В такт ей вздыхал целлофан на окне, позвякивали танковые колеса, которыми были обнесены стены летного модуля, - самодельная защита от реактивных снарядов.      Я опять лег, но скоро почувствовал, как мне на лицо падают капли ржавой воды из кондиционера. Пришлось поменять положение и лечь головой в противоположную сторону.      Промаявшись всю ночь, я под утро потерялся - забылся в нервном, неглубоком сне.      Снилась бесконечная взлетно-посадочная полоса, уходившая за горизонт, взлетавшие и садившиеся истребители-бомбардировщики. От их рева даже во сне ломило в висках.      ...Сколько часов я провел на наших авиабазах в Афганистане под яростным солнцем Баграма и Джелалабада, Шинданда и Кундуза, Кандагара и Герата? Сейчас уж не сосчитать. Острым саднящим клинком врезались в память 39 минут и 42 секунды боевого вылета на МиГ-23 в июне восемьдесят шестого. Тогда, три с лишним года назад, полет вызвал во мне пьянящее чувство странного восторга: представьте, что вы катаетесь со сверхзуковой скоростью на "американских горках", установленных в аду. Но прошло время, и вместе с ним - восторг. Образовалась серая, холодная пустота, постепенно наполнившаяся невнятной смесью тоски и вины. Мы летали четверкой на северо-восток, к границе с Пакистаном, прячась в рельефе гор от паковских радиолокационных станций. Подполковник Карлов и я шли в "спарке", под крыльями которой не было ни одной "пятисотки". И хотя наш МиГ не бомбил, сегодня от этого не легче. Вернувшись тогда на авиабазу в Баграм, я лег на койку в комнате отдыха летного состава и долго слушал, как пиликает на своей миниатюрной скрипке афганский сверчок.      Играл он виртуозно и самозабвенно. Его-то музыка как раз и родила первые сомнения, тоску. Несопоставимость МиГа и сверчка раскалывала сознание, словно попытка понять бесконечность или постичь фразу: "Я часть той силы, что вечно жаждет блага, но совершает зло".      Последний или, как говорили наши в Афганистане, крайний раз я был на баграмской авиабазе неделю назад, в самом начале января. Жил в модуле прямо у ВПП и не мог спать, потому что штурмовики давали форсаж над моей крышей и головой. Познакомился с Антоном - бравым военным летчиком, ходившим вразвалочку, руки - в карманы роскошной, вкусно пахнувшей кожаной куртки. Как-то раз сидели мы с ним в ЦБУ <Центр боевого управления.> - просторной темной комнате, едва освещенной многочисленными приборами. На стенах были изображены свои боевые самолеты и самолеты вероятного противника, висели карта-решение командира полка на отражение воздушного нападения, карта группировки ВВС и ПВО вероятного противника на ТВД <Театр военных действий.>, ТТХ <Тактико-технические характеристики.> своих и чужих самолетов. В дальнем углу красовались опознавательные знаки истребителей-бомбардировщиков Афганистана, Пакистана, Ирана, Китая и Индии.      - У каждого из наших летчиков, - сказал Антон, хлопнув рукой по развернутой на столе карте, - сильно развито чувство профессионального самолюбия. Так что он стремится нанести точный удар, попасть именно туда, куда ему было приказано. Даже если это кишлак, в котором, помимо банды, возможно, есть и мирные. Раз взлетел, значит, надо точно нанести БШУ. Лично у меня такая позиция. Я запретил себе ощущать что-либо во время бомбардировок. Все свои личные чувства и сомнения следует оставлять на аэродроме.      Или держать при себе. Если действовать иначе, неизбежно возникнет вопрос: а для чего же тогда мы здесь?      Я посмотрел на стену и прочитал: F-16 - экипаж - один человек; практический потолок - 18 тысяч метров; максимальная скорость 1400 - 2100; максимальная перегрузка 7 - 8 единиц. Вооружение: пушка "Вулкан", бомбы, НУРСы. Потом подумал: неужели этот человек испугался журналиста?      Или история, рассказанная мне про него, - ложь?      Суть ее заключалась в следующем: несколько месяцев назад он в паре с ведомым пошел на север наносить БШУ по кишлаку, где засела банда. Через несколько секунд после сброса бомб ведомый крикнул в СПУ <Самолетное переговорное устройство.>: "Кажись, промазали..." Оба штурмовика сделали противоракетный маневр, спрятались в облаках, развернулись, но пошли не на кишлак, а домой - в Баграм. Лишь на подлете ведомый дождался ответа: "Ну и слава богу, что промазали".      В июне 86-го, находясь здесь же, в Баграме, я, помнится, подсел к одному мальчиковатому летчику. Из кармана его бежевых летних брюк наивно торчала огоньковская книжечка повестей Экзюпери. Взгляд светлых, как небеса, глаз был мрачным. Потерянно кривились ранние горизонтальные морщинки на тонкой коже лба. Я открыл было рот, чтобы задать очередной вопрос, но не спросил, а выдохнул его: мне на плечо положил свою сильную руку политработник. "Оставь парня, - посоветовал он, - не бери у него интервью.      Это наш пацифист. Любит, понимаешь, думать".      ...Баграмская авиация работала денно и нощно. В среднем она сбрасывала за сутки около 200 тонн боеприпасов.      Бывало и больше. Например, в период обеспечения операции "Магистраль" <Кодовое название армейской операции 1988 года, позволившей выбить со стратегической дороги на г. Хост отряды вооруженной оппозиции и доставить в ранее блокированный город провизию и боеприпасы. Операцией руководил генерал-лейтенант Б.В.Громов.>. Тогда ежедневный расход боеприпасов достигал 400 тонн.      Непросто жилось баграмским летчикам. Они рисковали не только в воздухе, но и на земле. Обстрелы РСами участились со второй половины августа 88-го. Особенно тяжко пришлось 13 ноября и 26 декабря.      По другую сторону аэродрома обосновались афганские летчики. Им тоже приходилось несладко. Особенно если учесть, что недели через две вся советская авиация должна была подняться и уйти в Союз, оставив их наедине с оппозицией.      - Национальное примирение - что это? Почему? - спрашивали они, разводя сухими коричневыми руками. - Почему примиряемся с врагом? С врагом дерутся!      Двадцатисемилетний майор Амин медленно встал из-за стола, и все затихли.      - Я, - сказал он и утопил тонкие пальцы в густой бороде, - начальник ОТП <Огневая и тактическая подготовка.> полка. Шесть лет назад окончил летное училище в Союзе. За пять лет я налетал тысячу пятьсот часов. Ты мне можешь верить. Я солдат Халька. Объясни, почему мы врага раньше звали бандитом, потом басмачом, потом террористом, затем экстремистом, дальше - непримиримым, а сейчас - оппозицией. Но ведь с оппозицией не воюют!      В глазах его вспыхнули два вопросительных знака.      - А кадровый политика?! - Он встал со стула, быстро и нервно заходил по комнате. - Почему так много продажных людей командуют нами? Прислали вдруг в Баграм человека и дали ему МиГ. А он перелетел в Пакистан. Почему нам его дали? Я всегда знал, что он предатель. Он всегда промахивался, не попадал по кишлаку, хотя всем известно было: там банда сидит... Но нас убеждали, говорили, что он революционер. Почему так?      Он подошел к карте, висевшей на стене, и прислонился к ней тощей, узкой спиной.      - Вы уходите! - выкрикнул он. - Мы все равно будем воевать. Но если нам опять плохо, вы придете помогать афганский друг?      Амин помолчал, а потом подошел совсем близко ко мне, спросил:      - Придете?!      От этого вопроса холодок пробежал по спине.      Поздно вечером того же дня я вылетел из Пули-Хумри на паре вертушек в Найбабад, где расположился резервный КП 40-й армии.            XV            Погода была паршивой. Вертолет мотало и трясло, словно грузовик на проселочной дороге: зубы отчаянно выстукивали чечетку.      Рядом со мной летел прокурор из бывшего Кундузского гарнизона - человек с аккуратными черными усиками, быстрыми внимательными глазами и слегка скошенным на кончике носом. Из одного кармана он достал портативный фонарик, из другого - мятый нераспечатанный почтовый конверт. Наведя на него луч жидкого желтого света, чертыхнулся:      - Сучьи сыны! Прокурорам не доверяют... Опять! - в голосе его слышалась тихая, сдавленная злоба. - Полюбуйтесь-ка...      Прокурор протянул мне конверт с жирным штемпелем:      "Поступило со следами вскрытия. Оператор УФПС" <Управление фельдъегерской почтовой связи.>.      - А вот предыдущее - от жены. - Он сунул юркую руку под ремень подвесной парашютной системы, крестом обхватившей его грудь, и достал из кармана пожухлый конверт. Я разглядел на нем другой штемпель: "Поступило в грязном виде. Оператор №..."      - Как-то я не вытерпел, - опять заговорил прокурор, ища своими глазами мои, - вызвал фельда, отчитал его:      "Что за хамство?! Я же прокурор, полковник, в конце концов!"      - А что фельд? - спросил я, возвращая конверт.      - Говорит, что не он читает, а спецслужба в Алма-Ате...      Вы, кстати, вооружены?      - Только этими двумя, - ответил я и показал два кулака. - А вы?      - Есесьно! - лукаво улыбнулся прокурор и похлопал по кобуре. В ней лежал пистолет Стечкина.      - И вон еще, - он кивнул на сиденье. Там трясся новенький автомат с подствольным гранатометом. Чуть позже я разглядел на полковнике нагрудник, плотно набитый магазинами для АК и гранатами.      - Вы самый вооруженный человек в Афганистане, - заметил я. - Мне страшно сидеть с вами.      - Не смейтесь. Мало ли что!      - Лететь нам долго. Расскажите-ка какое-нибудь интересное дело, которым вам пришлось заниматься.      - Боюсь, - махнул он рукой, - я вас разочарую. Не дают нам заниматься крупными рыбами. Разрешают лишь мелочевкой. Все сделано для того, чтобы не подпустить прокурора к настоящим преступлениям, к мафии.      - Что вы называете мелочевкой?      - К примеру, несколько лет назад поступило распоряжение бросить все силы на выискивание, извините за выражение, "незаконных" бань в частях и подразделениях, жестоко карать тех, кто их построил. Понимаете, нас отвлекают этой мелочью. А ежели иной раз возьмешь крупную рыбину на крючок, так звонить начинают аж из Москвы, приказывают прекратить дело...      - Я в Кабуле познакомился с одним прокурором.      По-моему, он целую неделю занимался тем, что допрашивал солдатика, решившего заработать себе на медаль.      - Самострел что ли?      - Да. Парень оттянул кожу на животе и выстрелил через бронежилет... А дезертирами или пропавшими без вести вы не занимаетесь?      - Как не занимаемся! - встрепенулся полковник. - Конечно, занимаемся.      Я отодвинул шторку и глянул в иллюминатор. Казалось, небо и земля поменялись местами. Все пространство внизу было усыпано тысячами маленьких звезд, слабо мерцавших в ночи. Над головой же клубилась кромешная тьма.      - Скорее всего это Рабатак, - предположил полковник.      - А не Айбак?      - Может быть. Когда прилетим, я дам вам кассету с допросом одного из дезертиров.      - Сухаревская амнистия на него не распространяется?      - Пока Указа Президиума Верховного Совета не было, нас она, если честно, мало волнует. - Полковник улыбнулся и подмигнул мне:      - Политика политикой, а солдат в узде держать надо. Так-то.      - Что сейчас с Целуевским? - спросил я.      - Это тот, что вернулся прошлой осенью из США?      - Да.      - Его дело прекращено. Парень попал в психиатрическую лечебницу. Хотите чаю? У меня хороший, индийский...            ***            - Хотите чаю? У меня хороший, индийский... - Рита Сергеевна Переслени, маленькая, чахлая, прежде времени состарившаяся женщина, разгладила видавшую виды скатерку на круглом столе и пошла неверной, шаткой походкой на кухню в дальний конец коммуналки.      В этой московской квартире стойко пахло бедой и одиночеством. Жалобно скрипели половицы под старческими ногами ее обитателей. Холодно, в такт громыхавшим на дороге грузовикам, позвякивали замызганные стекла в окнах.      Юрий Сергеевич Кузнецов, брат Риты Сергеевны, прикрыв за ней дверь, опять сел в кресло и закурил папироску.      Сморщив кожу на переносье, сказал почти шепотом:      - Знаете, сохнет она по нем. Истосковалась вконец, Я гляжу на сестру: у меня, у старика, сердце закипает. Последнюю рубаху отдам, только бы увидеть ее улыбку. Хоть разок...      Глаза его слезились. Но вместо того, чтобы вытереть их, он снял массивные очки и протер краем выпущенной рубахи толстые линзы.      - Учился он в школе номер восемьдесят три. - Юрий Сергеевич опять надел очки, ударил по ним пальцем, чтобы переносица лучше вошла в пах. - Знаете, тут неподалеку: восемнадцатый троллейбус, остановка "Школа"... Окончив восьмилетку, пошел в ПТУ. Потом работал на заводе "Салют". Одиннадцатого мая восемьдесят третьего Алешку забрали в армию. С тех пор ни она, ни я его не видели.      Я услышал шаги Риты Сергеевны. Остановившись, она поставила звякнувший крышкой чайник на пол, открыла дверь, опять нагнулась, взяла чайник, тихо вошла в комнату.      - Когда мы прощались на вокзале, - брат помог сестре расставить три чашки на столе, - бабушка Алешки навзрыд плакала.      - Двух других внуков провожала спокойно, - сказала Рита Сергеевна, доставая из рассохшегося буфета песочное печенье, - а Алексея моего - с ревом. Словно предчувствовала беду.      - Отбыл Алексей шесть месяцев в ашхабадской учебке, - по-стариковски вздохнул Юрий Сергеевич, - потом - Кабул. Потом - часть где-то в горах. Потом...      - Потом, - подхватила Рита Сергеевна, - двадцать шестого января восемьдесят четвертого года из Краснопресненского военкомата сообщили, что сын мой, Алексей Владимирович Переслени, пропал в Афганистане без вести.      Она закрыла лицо штопанным-перештопаным фартуком и сидела так несколько минут без звука и движения.      Юрий Сергеевич приставил указательный палец к губам:      - Тссс...      За окном темнело. Августовский дождливый день шел на убыль. Он умирал, уступая место теплой, душной ночи, не обещавшей прохлады.      - Замаялась она, - сказал, помолчав, Юрий Сергеевич. - С утра до ночи работает в "Узбекистане", выпекает чебуреки. Там духота, крики, пьяные...      Женщина оторвала фартук от глаз, посмотрела на меня внимательно-жалко. Спросила чуть севшим голосом:      - Скажите, вы из КГБ?      - Нет, - улыбнулся я, - из "Огонька".      - Из журнала? - оживился брат.      - Из него самого. - Я попросил папироску.      - Так когда вы уезжаете в Америку? - Юрий Сергеевич встал с кресла и сел к столу. Отломив кусочек печенья, он макнул его в чай.      - Завтра. Очень хочу повидать вашего сына, но, к сожалению, у меня нет его адреса.      - Какой он, Алешка, теперь? - задумчиво произнес Юрий Сергеевич и подул в чашку.      - Возмужал, крупнее стал, - горделиво сказала Рита Сергеевна. - Вот его фотка. Он мне недавно прислал. Правда, малость подурнел с лица. Уж не мальчик. Любашка, дочка моя, едва признала брата.      Она подошла к комоду, достала из хрустнувшего ящика картонную коробку. Бережно обняв ее руками, поднесла к столу.      - Видите, - она протянула мне несколько писем и цветную фотографию, - это мой Алексей... На фоне собственной машины и гаража в Сан-Франциско.      - Разбогател Алешка! - мотнул головой Юрий Сергеевич.      Было ли в этом движении больше гордости или же осуждения, я не понял.      - Если желаете, - улыбнулась Рита Сергеевна, - прочтите письмо. Там, кстати, адрес и телефон указаны...      Я взял из ее слегка дрожавшей, покрытой ранними пигментными пятнышками руки белый разлинованный лист бумаги с тремя фабричными дырочками на полях.      Бумага прохудилась на сгибах. Была она исписана еще не устоявшимся, школьным почерком. Я начал читать:            "Здравствуйте дорогие мои Мама и Любашка!      Получил от вас письмо. Был очень, очень рад. Наконец-то за три года первый раз. Я очень рад, что все живы и здоровы. Любашку на фотографии я не узнал. Так изменилась.      Стала красавицей. А ты, мама, похудела. А в общем, выглядишь, как 11 мая 1983 года. Рад слышать, что бабушки живы и здоровы. Я работаю все так же поваром. Уже многому научился. Очень люблю свою специальность. Такое ощущение, что был рожден стать поваром. Готовлю французскую, итальянскую, китайскую, американскую кухню. Не мало, правда? Я жалею, что я не с вами, а то бы не дал Любе идти работать в 16 лет. У меня есть немножко опыта за плечами, и я советовал бы ей пойти в институт. Она неглупая, а образование откроет ей широкий путь в жизнь.      Ну, а в общем, она уже не малая. Голова есть на плечах - и не глупая. Пусть делает так, как считает нужным. Да, деревушку нашу жаль. Долго-долго я вспоминал дни, проведенные там. Но чему быть, того не миновать. Хорошо, что у бабушки все нормально. Да, кстати, почему ты не написала, как бабушка Саша? Что с ней? Вот я не ожидал, что Мишка так быстро женится! Интересно, я знаю ее или нет? Пусть напишет. Да, как Игорь Ореховский - помогает вам? Что с ним? Ну, пока и все. Вроде больше нечего писать, да я и не любитель расписывать драматические романы.      Живу я в Сан-Франциско. Все хорошо. Есть огромная квартира, гараж, машина. О чем мечтаю, мама? Наверное, ты должна знать это не хуже меня. Америка, мама, это не моя родина. И этим все сказано.      Может быть, настанет время, и все мы встретимся.      Ну, пишите - не забывайте. И присылайте хоть по одной фотографии всех родных и близких. А также фото отца.      Ну, всех люблю и помню.      Алеша.      P.S. Жду Ирин адрес!      Посылаю фото".            В конце письма указаны его телефон и адрес. Я переписал их.      - Кто такая Ирина? - спросил я, отдавая конверт и письмо.      - Девочка его, невеста, - ответила Рита Сергеевна, сдерживая слезы. - Они встречались когда-то.      - Он просил ее адрес, - сказал я.      - Адреса у меня нет, - развела она руками. - Но телефон ее передайте Алеше.      Рита Сергеевна, надев очки, открыла истрепанную телефонную книжку на букву "И", протянула ее мне.      - Пока вы читали Лешкино письмишко, - просительно улыбнулся Юрий Сергеевич, - я настрочил ему ответ. Захватите?      По оконному карнизу ковылял сизый голубь с розоватыми ободками вокруг строгих глаз.      - Знаете, - неуверенно начал Юрий Сергеевич, - вы с Алексеем поаккуратней. Он парень нервный.      - А что такое? - спросил я.      - Детство у него трудное было, - пояснил Юрий Сергеевич. - Ритина семья жила бедно. Муж любил выпить.      Крепко бил ее. Даже когда она беременная была. Алешка рос, видел все это: сначала плакал, потом замкнулся в себе.      Когда Лешке десять стукнуло, отец его сгорел.      - Как?      - Оголенный провод. - Юрии Сергеевич поставил чашку на блюдце, - высокое напряжение. Бывает...      - Он часто пишет вам? - спросил я Риту Сергеевну.      - Не очень, - сразу же отозвалась она. - Но иногда звонит. Последний раз я бросила трубку.      Она положила руки на острые колени и беззвучно заплакала, ткнувшись подбородком в грудь. Было в этой позе такое отчаяние, такое бессилие перед судьбой, что я невольно обнял ее за вздрагивавшие узкие плечи.      - Тссс! - опять зашипел брат на другой стороне стола и поманил меня рукой.      Я сел ближе к нему.      - Понимаете, - шепотом объяснил он, - мы с Ритой думаем, что звонит нам из Америки человек, говорит голосом Алексея... Но это не Алексей.      - Кто же он, этот человек? - вторя Юрию Сергеевичу, шепотом спросил я.      Он пригнул голову к столу, почти касаясь его подбородком, сказал, обдав меня горячим дыханием:      - Видимо, из американской разведки...      - Но почему вы думаете, что это не ваш племянник? - рискнул поинтересоваться я.      - Понимаете, - ответил Юрий Сергеевич, - он говорил с каким-то едва заметным акцентом. Но Рита сразу же уловила его. Это во-первых...      - Во-вторых, - уже чуть громче, уверенней сказал он, - в одном из писем Алексей поздравил мать с... Пасхой! Но ведь наш Алексей никогда и в церкви-то не бывал! Тут американцы, конечно, допустили ляп, непрофессионально сработали.., это невооруженным глазом видно.      Рита Сергеевна успокоилась. Она упрямо смотрела в окно. По ее лицу мелькали слабые блики света.      - И письма не его, - упавшим голосом сказала она. - Все написаны под диктовку. Я своего Алешку-то как-нибудь знаю. Не его письма.      - Честно говоря, - признался я, - не могу понять до конца вашу логику.      - Логика простая, - попытался объяснить брат. - После смерти отца Лешка остался единственным мужчиной в доме. Матери помогал во всем. Иной раз о друзьях забудет, но Риту - никогда... Вон он пишет, у него теперь машина, гараж, дом... Да если б это наш Алешка был, он себе бы отказал, но матери помог. Ведь знает, в какой нищете она живет!      - Как же ему вам из Сан-Франциско-то помочь? - опять не понял я.      - Денег бы выслал! - отрезал Юрий Сергеевич.      - В почтовом конверте?      - В почтовом конверте! - подтвердил он. Немножко подумал и опять поманил меня пальцем:      - Есть верный способ проверить, Алешка это или же его двойник - агент.      Алексей в детстве посадил дерево рядом с нашим деревенским домом. Спросите того человека при встрече, что это было за дерево? А потом сообщите нам - вот мы и проверим...      - Хорошо... Скажите, когда вы получили первое письмо от Алексея? - спросил я.      - Давно. - Рита Сергеевна продолжала смотреть в окно.      Юрий Сергеевич барабанил пальцами по столу.      - Можно глянуть? - спросил я.      - У нас его нет, - ответил Юрий Сергеевич, глядя перед собой.      - Где же оно? - не унимался я.      - В КГБ, - сказала Рита Сергеевна. - Я сама отнесла его в КГБ в тот же день, когда получила.      - Зачем? - спросил я, чувствуя, как вянет мой голос.      - Эх, молодой человек, - посмотрел мне в глаза Юрий Сергеевич. - Были бы вы моим сверстником, испытали б то, что пришлось мне, не задавали бы этих вопросов...      Рита Сергеевна подлила себе в чашку воды из остывшего чайника.      - Хотите, подогрею? - предложила она.      - Спасибо, - поблагодарил я. - Мне уже пора... Скажите, это русская фамилия - Пе-ре-сле-ни?      - Почему вы спрашиваете? - В глазах брата появился легкий налет страха.      - Любопытства ради. Впрочем, если не хотите - не отвечайте...      - Нет, почему же? - Юрий Сергеевич встал из-за стола и, упершись в него пальцами, глядя на сестру, объяснил:      - Я думаю, что корни итальянские. Но, во-первых, это все было давно. А, во-вторых, фамилию Переслени носил Ритин муж. А он, как вы знаете, уже лет пятнадцать назад отошел в лучший мир...      - Может быть, вы передадите Алексею что-нибудь на память из дома? - Рита Сергеевна опять обняла картонную коробку, прижав ее к груди.      - Пожалуйста, - согласился я. - А что именно?      - Можно расческу... - Она принялась торопливо перебирать бумаги, документы и вещи, лежавшие в коробке. - Нет, расческу я оставлю себе... Она еще пахнет Алешиными волосами... Вот, если хотите, его профсоюзный билет, а?      - Давайте. - Я взял зеленую книжечку из ее рук. - Алексею, если наша встреча состоится, будет приятно подержать его.      - Вот тут есть фотография, - показала Рита Сергеевна. - Алеше на ней всего лет пятнадцать.            XVI            - ..Так что вы взяли с собой в Сан-Франциско профсоюзный билет, письмо от дяди и телефон любимой девушки? - спросил прокурор, демонстрируя профессиональную память и умение слушать.      - Да, - ответил я. - И еще текст Сухаревской амнистии.      - А любимой девушке вы позвонили?      - Конечно. Но ее не оказалось дома: Ирина отдыхала где-то на юге.      - Ну, не томите, - улыбнулся прокурор, - что же было в Сан-Франциско?      - Знаете, - сказал я, - это мне было надо вас расспрашивать, а не вам меня. Я же журналист. Вот уеду с пустым блокнотом, а виноваты будете вы.      - У журналистов, прокуроров, следователей и разведчиков, - заметил он, - есть одна общая черта.      - Это какая же?      - Все они душу готовы запродать ради интересной информации.      ...Солнце взлетало над Сан-Франциско быстро-быстро, словно желтый воздушный шар. И уже часам к девяти утра город был до краев залит воскресным солнечным половодьем.      На западной его окраине шумел океан, тщательно вылизывая бежевые пляжи. Соленый ветер сквозняком носился по аккуратным улочкам, шумел в пальмовых листьях, гладил теплой ладонью лица людей.      Сан-Франциско показался праздником после долгих удушливых будней Нью-Йорка. Золотисто сияя в лучах спелого летнего солнца, он напоминал зрелую, налившуюся соками, готовую радостно треснуть от распирающих молодых сил желто-оранжевую дыню.      Схватив в аэропорту такси, я минут через тридцать оказался в центре города на 16-й авеню. Сбросив скорость до пятнадцати миль, водитель, плавно шурша шинами, заскользил по ней на ветхом "додже". Он нажал на тормоз напротив дома № 1221, и автомобиль легонечко качнуло, словно на волне. Я расплатился и вылез из него, чувствуя, как яростно стучат маленькие молоточки в висках. Взгляд мой магнитом притянуло окно на втором этаже компактного особнячка. В его обрамлении я увидел бледное лицо и два внимательных, настороженных глаза.      Молоточки заколотили еще отчаянней. Холодной ладонью я вытер с затылка теплый пот. Медленно поднялся по ступеням на второй этаж. Позвонил. Дверь открылась без скрипа. Я увидел то же лицо и те же голубые, ломающие встречный взгляд глаза.      - Здравствуйте, - сказал я на всякий случай по-английски, не будучи уверен, что передо мной Переслени. - Вы Алексей?      - Да, - ответил он и зачем-то провел ребром ладони по белесым, в проталинках, усам.      Я представился и протянул ему руку. Его пожатие было слабым, неуверенным.      Из соседней комнаты вышел Микола Мовчан.      - Хай, - сказал он и улыбнулся.      - Привет! - поздоровался я, но на сей раз по-русски. - Какими судьбами на западном побережье?      - Путешествую, - ответил он, пожав плечами.      Судя по этому беззаботному жесту, можно было подумать, что он здесь проводит каждое утро, а вечером возвращается на восток.      - Почему с Миколой ты говоришь по-русски, а со мной по-английски? - спросил Переслени. В голосе его сквозила смесь настороженности и обиды.      - Потому что с ним мы уже знакомы, - ответил я. - А тебя, Алексей, я знал лишь по фотографии. Боялся ошибиться.      - Проходи в ливинг-рум <Гостиная (англ.).>, - пригласил он, открывая массивную, кофейного цвета дверь.      Гостиная оказалась просторной светлой комнатой с камином, диваном и журнальным столиком. У широкого окна курил сигаретку чернявый крепыш лет двадцати пяти в потертых джинсах и нейлоновой куртке. Он поздоровался со мной, сунул в магнитофон кассету и прислонился спиной к белой стене. Через секунду запел Розенбаум:            Лиговка, Лиговка, Лиговка!      Ты мой родительский дом.      Лиговка, Лиговка, Лиговка!      Мы еще с тобою попоем...            - Пущай поет, - сказал крепыш. - Разряжает атмосферу.      - Мое появление сильно накалило ее? - спросил я.      Мовчан дружелюбно улыбнулся. Крепыш, который, как выяснилось, работал каменщиком-строителем здесь же, в Сан-Франциско, сдвинул и без того сросшиеся черные брови.      У камина стоял книжный шкаф, уставленный книгами на русском языке. Судя по названиям, почти все они были посвящены разным периодам российской истории. Автоматически взгляд сфокусировался на бежевой брошюрке, называвшейся: "Николай II - враг масонов № 1".      Я продолжал разглядывать обстановку.      Гостиную и кухню разделяла небольшая темная столовая. В самом центре овального обеденного стола красовалась соломенная ваза с ананасами и апельсинами. На краю лежала помятая банка кока-колы.      - Долго будешь в Сан-Франциско? - спросил Мовчан.      - Нет, - ответил я. - Думаю улететь одним из сегодняшних вечерних рейсов.      - Думаешь или улетишь? - не унимался он, вперившись в меня тяжелым взглядом.      - Улечу, - сказал я.      Мовчан и чернявый крепыш заметно успокоились.      Дослушав песенку, Мовчан хлопнул в ладоши и резко встал с дивана.      - Ну, - сказал он, - нам пора. Дела, понимаешь...      - Понимаю, - согласился я.      - Ну, прощай! - Мовчан протянул руку.      Он еще раз улыбнулся и, обняв крепыша за плечи, вывел его из гостиной. Через минуту хлопнула входная дверь.      Переслени вернулся в комнату, поменял кассету в магнитофоне. Уменьшая громкость, спросил;      - Что же тебя все-таки интересует?      - Твоя жизнь, - ответил я.      - Как видишь, - он иронично-удовлетворенно обвел глазами свою квартиру, - живем - хлеб жуем. - И засмеялся, руменея в скулах.      - Да, - согласился я, - квартирка и впрямь недурная. А где же гараж с машиной?      - Сейчас, видишь ли, их нет... - уклончиво ответил Алексей. - А откуда тебе известно об этом?      - Рита Сергеевна показала фотографию: ты на фоне машины и гаража. В письме ты тоже, если помнишь, об этом писал.      - Как мама? - вдруг спросил он, глядя в окно, нервно кусая ноготь.      - Юрий Сергеевич сказал, что за последнее время она сильно сдала. Я был у них перед отлетом из Москвы.      - Бедная моя мама... - Переслени подошел вплотную к окну, положив на стекло ладони, прильнув к нему щекой.      Постоял так с минуту, резко повернулся:      - Садись на диван, - сказал он. - У нас времени мало: скоро Ленка придет - не даст нормально поговорить.      - Жена твоя? - спросил, вспомнив про Ирину.      - Подруга... - махнул он рукой. - Жена... Какая разница. Так, живем вместе. Потом поглядим-посмотрим.      - Это все ты читаешь? - спросил я, кивнув на полки.      - Ленкина библиотека. - Он вскрыл банку содовой. Разлил воду по стаканчикам. - Но я тоже листаю. Интересно все это. В Союзе ничего подобного у меня не было. Само-, так сказать, образовываюсь... Ну, спрашивай валяй!      - Как приняла тебя Америка и как принял ее ты?      Переслени потер пальцами лоб, что-то припоминая.      - Прилетел я сюда ословелый... - начал он. - Сам понимаешь. Плен. Дорога. Нервы... Сперва привезли нас в Нью-Йорк. Странно, знаешь, было ходить незнакомому среди незнакомых... Интересно, таинственно. Я бродил, заглядывал в окна витрин, в лица... Сильно подействовал на меня этот сияющий холодными огнями реклам суровый город.      Сознание как будто подернулось отупляющей пеленой.      Он ногтем мизинца сковырнул табачную крошку с переносицы, выпил еще воды, закурил.      - Ходил я по Нью-Йорку, - продолжал он, - и не знал, что делать: благодарить судьбу или проклинать... Благодарить - потому что меня вытащили из плена. Проклинать - потому что я оказался отрезанным от своего прошлого...      Словом, привезли нас в Нью-Йорк и спросили: "Ребята, хотите в магазин - такой магазин, какого вы никогда в своей жизни не видели?" Мы сказали: "Валяйте ведите!" Привели.      Заходим в огромный магазин-супермаркет. Все залито электрическим светом. Полки от продуктов трещат. Нас фотографируют, на магнитофон наши реплики записывают. Потом спрашивают: "Ребята, какое у вас впечатление от Америки?"      Я ответил: "Ваши женщины умопомрачительно красивы, но русские еще лучше!" Они как-то кисло улыбнулись... Понимаешь, я столько лет - не дней, а лет! - женщин нормальных не видел, что обалдел именно от них, но не от обилия жратвы. Война и плен отбили нормальные юношеские чувства: просыпаясь утром в Афганистане, я думал не о женском теле, а о смерти, о том, сколько мне осталось жить - два часа, сутки, год?      Мягкой походкой он прошелся по комнате. Поставил другую кассету в магнитофон. Розенбаума сменила Пугачева. "Миллион, миллион, миллион алых роз из окна, из окна, из окна видишь ты..." - поет Алла в доме № 1221 на 16-й авеню Сан-Франциско.      - Аме-рика... - задумчиво произнес Переслени и хрустнул мослаками пальцев. - А что Америка?! Америка тебе дает опортьюнити <Возможность (англ.).>. Америка дает тебе пристанице. Америка учит тебя жить...      Он опять сел на диван и вдруг заплакал. Как ребенок - отчаянно, навзрыд, с всхлипываниями и слезами. Он не стеснялся их, не прятал. Разрешил им течь по щекам и падать на пол.      - Когда тебя бросают одного, - он смотрел на носки своих кроссовок, перехватывая рукой капельки слез в воздухе, - ты как птица посреди океана. Ты ищешь берег. Так вот и я... Попробуй пристань... Слава Богу, что я пристал хоть к этому берегу, слава Богу... Ты видишь: я начинаю потихоньку обживаться. Вот это гнездо наспех с Ленкой свили... Получаю я достаточно.      Он несколько мгновений помолчал, отбросил волосы со лба, опять повторил:      - Все-таки достаточно... Но никогда ты не вырвешь из сердца то, что было в тебя вложено, - твою ро-ди-ну... Куда бы тебя ни забросило. В тебя это вло-же-но.      Переслени оттянул майку на плече, вытер ею красные глаза. Нитка клейкой слюны повисла на губе.      - Что для меня Америка?! - превозмогая судороги в груди и горле, спросил он сам себя тусклым неровным голосом. - Бул щит! <Дерьмо! (англ.).> Америка - бул щит, прости меня за это выражение... Хочешь, будем говорить по-английски? Я уже умею!      Он предложил это тоже как-то по-детски, словно приглашая меня поиграть с ним.      - Не хочу, - почему-то ответил тогда я.      - Факинг Америка! - голос его чуть сел. - Ай ноу ай доунт лайк зис щит! Но ай лайк американ пипл... Факинг щит! <Чертова Америка! Я знаю, что не люблю это дерьмо! Я люблю американцев. Дерьмо! (англ.).> Б...! После посещения магазина нас спросили: "Ребята, куда вы хотите ехать?" Я сразу же выпалил: "В Калифорнию!" Меня спросили: "Почему - в Калифорнию?" "Да потому, что другого штата в вашей Америке просто не знаю!" - ответил я. Ну, словом, отправили меня в Сан-Франциско. Я приехал сюда. Здесь один мужчина меня встретил. В его доме я прожил несколько месяцев. Он же помог мне устроиться на работу. И вот стал я грузчиком.      Грузил мебель, развозил ее, получал хорошие деньги. Мне все это очень нравилось. Но потом...      Зажмурившись, он зажал кончиками мизинцев виски, словно борясь с головной болью.      "Кто, не знаю, распускает слухи зря, - продолжала свой сольный концерт Пугачева, - что живу я без печали, без забот?..      Визгнула, резко затормозив, машина на дороге.      - .. Но потом, - Переслени медленно опустил руки на колени, - я связался с наркоманами. Начал наркотики принимать. Мне стало лень работать грузчиком, бросил свою работу...      Я глянул на тыльную сторону его левого локтя, но не увидел ничего, кроме голубого ручейка вены.      - Как ты связался с ними?      - Не важно как... Все равно это дрянь, гадость, дерьмо, падаль, которую надо давить ногтем, как вошь!      - Что было дальше?      - Дальше я устроился работать портным, но одновременно стал учиться чинить компьютеры. И мне все это удавалось... Я хорошо освоил электронику. Я и сейчас смогу починить какой-нибудь компьютер, честное слово!.. Хочешь выпить? а то как-то пакостно на душе...      - Не откажусь.      - Тогда давай смотаемся в супермаркет. Это пять минут...      В магазине Переслени долго шарил глазами по полкам, пока взгляд его не воткнулся в пузатую литровую бутылку водки. Шевеля губами и бровями, он читал надпись на этикетке.      - Финская... - удовлетворенно постановил Переслени. - Все-таки рядом с Россией. Теперь - огурчики!      Строгим взором обвел он взвод стеклянных банок на нижней полке. Выбрал одну, лихо подбросил ее пару раз:      - Почти что с Рижского рынка!      Я расплатился с кассиршей, и минут через десять мы уже поднимались на второй этаж дома номер 1221.      Вытащив несколько сосисок из холодильника, Алексей бросил их на раскаленную, политую кукурузным маслом сковородку. Обжарив их с одного бока, он автоматическим, привычным движением подбросил сосиски в воздух. Сделав сальто в метре над сковородой, они плавно опустились и легли на нее необжаренной стороной аккуратным рядком - затылком в затылок.      - В известном смысле, - сказал Переслени, когда мы сели за журнальный столик, - характер - это судьба. Попробуй как-нибудь на досуге понять свой характер - тогда ты сможешь вычислить собственную судьбу. Попробуй...      - По-моему, проще обратиться к гадалке.      - Ну, - он вдруг вонзил серьезный взгляд в стену напротив, чуть выше моей головы, - давай выпьем за судьбу России. Чтобы ей везло в будущем столетии. Поехали...      Алексей опрокинул стаканчик в рот. Выпил, не глотая.      - Хороша! - неожиданно перешел он на фальцет. Подумал. Скрестил сильные, чуть пухлые руки на груди. Заговорил обычным голосом:      - Темная штука - судьба... Когда мне было лет семнадцать-восемнадцать, я был влюблен в Юрия Владимировича Андропова. Хотелось мне пойти в школу КГБ, служить потом в его охране личным телохранителем. Я очень любил этого человека. Помнишь, как он с Мавзолея выступал в день брежневских похорон? Холодно было, снег шел. Все члены Политбюро стояли в шляпах и шапках, а он один - с открытой головой. Ветер ворошил его седые волосы. Говорил Андропов проникновенно, честно, Ведь очень долго никто у нас так с Мавзолея не выступал...      Он был сильным человеком: заставил страну работать во время рабочего дня. Я очень гордился, что Андропов стал Генеральным секретарем...      Переслени откинулся на спинку стула, сунул руки в карманы джинсов, мечтательно улыбнулся.      - Но судьба, - нахмурился он, - распорядилась иначе.      Меня не спросила, бросила в Афганистан. Я был сержантом.      В моем подразделении служили два казаха. Они ненавидели меня уже за одно то, что я москвич, били по-черному. До потери сознания и чувства боли. И приговаривали: "Служила тут до тебя одна русский - тоже с Москвы. Мы его перевоспитывай, как и тебя, потому что дурак, скотина! До тебя русский скотина ушла к душманам. Мы тебя перевоспитывай - ты тоже уйдешь!" Гнев их был страшен, а ярость - свирепа. Казалось, они хотели отомстить мне за все страдания своего народа. Я кричал: "За что, гады, бьете?" Они смеялись в ответ, но били сильней. Сапогами, кулаками... В пах, в живот, по голове... Ухх! Вспоминать больно!      Переслени зажмурился и коротко подрожал ноздрями.      Вытер лицо ладонями, словно оно было мокрым.      - Они ненавидели меня еще до того, как встретили. Может, в этом и заключалось их жизненное предназначение.      Ведь, если бы не они, я не ушел бы из части и мы с тобой здесь водку не пили... Мысль о том, чтобы уйти, подсознательно прорастала в моей голове во время и после побоев.      Сами казахи вбивали ее в мои мозги, из которых они вытряхнули все, кроме этой спасительной мечты. Избитый, я ложился на пол, залезал под койку, чтобы не мозолить им глаза, и мечтал об уходе. Я мечтал сладострастно, с упоением. Моя мечта была моей местью казахам и судьбе. Я хотел жить только для того, чтобы когда-нибудь им отомстить.      Другой цели у меня не было. В свои воспаленные мечты я вкладывал все свое воображение и вдохновение, все, что во мне было. И даже то, чего не было. Я улыбался, когда мечтал. Слезы счастья катались по моему лицу. Эх, горек мой мед!      Мы встали и молча поглядели друг другу в глаза. Я слышал свое и его дыхание. Рот Переслени кривился змейкой.      - Третий тост! - сказал он.      Мы выпили за пятнадцать тысяч людей, таких, как он и я, погибших в Афганистане.      - Словом, я ушел, - Переслени скользнул кончиком пальца по краю стола, - вернее, убежал после очередного побоя в виноградник, забыв автомат в части. Так что "духи" взяли меня безоружного, тепленького. Они, кстати, тоже круто лупили меня - за то, что сдался в плен без АК... Уже через несколько дней я молил бога и командование сороковой армии: "Миленькие, освободите меня из плена! Я воевал за вас и еще хоть пять лет воевать буду!" Но никто не освобождал. Мой Бог не слышал меня, и афганцы хотели заставить меня поклоняться их Богу - Аллаху. А это жестокий Бог...      Он щелкнул пальцем по выключателю - в столовой зажегся свет, и я опять увидел мутно-серые слезы на его лице.      Переслени продолжал:      - Я убежал из части не для того, чтобы перейти на сторону повстанцев. Я, веришь - нет, хотел пешком добраться до Италии. Считал, что там есть у меня родня. Думал, разыщу. В детстве, когда спрашивал мать, почему наша фамилия не Петров, не Иванов и даже не Тютекин, она отвечала мне, что, видно, какой-нибудь прадедушка был итальянец. С тех пор образ итальянского прадедушки с каждым годом все больше обретал реальность в моей голове. Я хотел спрятаться в его замке где-нибудь в Неаполе от тех двух казахов... Но вместо Италии я попал в плен.      Переслени улыбнулся одними глазами, беззвучно зашевелил губами. Вернувшись из Неаполя в Сан-Франциско, а отсюда перенесясь в Афганистан, он сказал:      - Там, в Афгане, встречал других русских пленных. Некоторые были совсем детьми... Как же можно было надевать на них военную форму, кирзовые сапоги и посылать в Афганистан?! Как вообще можно детей-несмышленышей отправлять на войну?! Это же прес-туп-ле-ни-е! Пусть воюют тридцати-сорокалетние - тоже, конечно, идиотизм, однако понять можно. Но не обманутые дети. Ведь нас же обманули и превратили в детский мясной фарш... Я-то хоть выбрался из всего этого, а те, за которых мы пили, - они-то нет! Теперь я расплачиваюсь за вторично дарованную мне жизнь, расплачиваюсь одиночеством. Знаешь, что такое одиночество? Одиночество - это бесполое существо, которое иногда принимает облик человека в серой шляпе. Я привык к нему - он неплохой малый. Зла не делает: молчит себе, и все.      А ведь в наше время не делать зла - это уже ой как много...      - Куда выведет тебя судьба дальше, ты пытался представить?      Переслени бросил на меня недоверчиво-настороженный взгляд:      - Я, - сказал он, - сжег корабль, на котором плыл.      Старое кончилось, новое толком еще не началось. Я застрял где-то посередине. И мне сейчас до тяжести легко.      Алексей помолчал, пытаясь понять, верное ли сравнение подобрал.      - ..До тяжести легко, - повторил он. - Да, именно так: и тяжело, и легко одновременно... Бывает так...      Хлопнула в прихожей дверь, и в гостиной раздались быстрые женские шаги.      - Ленка пришла! - выпалил Переслени.            XVII            - ..Она - русская? - спросил прокурор, хлестнув меня по лицу острым, быстрым взглядом.      - Вроде бы, - ответил я.      - Сколько лет?      - Понятия не имею. Но постарше Переслени.      Вертолет начал снижаться, слегка накренившись носом вниз: автомат прокурора заскользил по сиденью вдоль борта в сторону кабины экипажа. Полковник ловко поймал его за приклад.      В овале иллюминатора теперь рябили звезды, сливаясь с огнями кишлаков.      Показавшись в дверном проеме, Лена глянула на меня исподлобья. Ее березово-белое лицо с крохотной черной родинкой на щеке чуть выше губ было взволнованно. Густые брови сошлись в тревожную линию.      - Добрый день, - сказала она.      - Добрый, - ответил я.      - Лен, - сказал Алексей, - видишь, мы работаем. Интервью...      - Ах, бож-же ж мой! - метнула она быстрый взгляд на бутылку. - Я-то вижу, как вы работаете.      - Ты надолго домой. Лен? - спросил сникший Алексей.      - Еще не знаю, - ответила она и прошла на кухню.      Когда дверь за ней закрылась, Алексей шепнул:      - Пойдем в парк - там договорим.      Мы незаметно прошмыгнули на улицу, прихватив с собой закуску и остатки водки.      Сумерки тронули душистый парковый воздух легкой фиолетовой краской. Было часов шесть вечера. Стайки горожан в спортивных костюмах трусили по аллеям.      Темно-рыжее солнце пряталось в пальмовых листьях. Приятно было слушать журчание искусственных водопадов и ручьев, змеившихся в стриженой траве.      - Сядем здесь? - Переслени кивнул на свободную лавку под высоченной лиственницей, иглой впившейся в небо. - И вид на город отсюда хороший... Ты, кстати, на Ленку не обижайся. Она, видишь ли, уверена, что ты из КГБ.      Боится тебя.      - Даже если и предположить такое, как я могу ей угрожать?      - Не ей, а нам. Понимаешь, она уже пыталась сколотить семейное счастье с одним парнем, тоже прошедшим через афганский плен. Из-за разных обстоятельств не вышло: нервы, подозрения и все такое, о чем нет охоты сейчас говорить.      Ленка боится, что из-за тебя может рухнуть наш с ней карточный домик, что я уеду в Россию...      - Я не обижаюсь на нее, - сказал я, пытаясь убедить в этом самого себя.      - Вот и вери гуд! <Очень хорошо (англ.).> - обрадовался Переслени. - На чем мы с тобой остановились?      - Ты рассказывал про наркотики.      - Ага, вспомнил...      - Но не афганский же чаре ты здесь потреблял? - попытался пошутить я, чтобы согнать с его лица набежавшую волну подавленности.      - Нет, тут ребята используют препаратики покрепче...      Словом, я оказался опять в плену. На сей раз - у наркотиков. Приступы тоски и депрессии стали одолевать меня все чаще. Каждый вечер наведвывался человек в серой шляпе. Я чувствовал смрадное дыхание одиночества. Я по-настоящему боялся за себя. Словом, как-то раз в вербное воскресенье пошел я в здешнюю православную церковь. Познакомился с русскими, сошелся с ними поближе. Они и посоветовали ехать обратно в Нью-Йорк - учиться в семинарии при православном монастыре. Последний раз судьба протянула мне руку помощи. Я ухватился за нее из последних сил.      За спиной раздался шорох первых палых листьев. Вечер уверенно завладевал городом. Видно было, как на глазах густеют сумерки.      - Семинария мне помогла. Душа моя окрепла. Про наркотики забыл. Там я понял: чем дальше от людей, от мира - тем ближе к Богу. Однако я не хочу Бога без мира, а мира без Бога... Начал читать книги по российской истории, увлекся русской философско-религиозной мыслью. Глотал страницы, коченея от тех бездн, что вдруг открывались мне.      Много размышлял над тем, что произошло с Россией в октябре 17-го. Вдруг понял: по нехватке веры большевики надругались над законами жизни. Парадокс заключается в том, что, разрушив самодержавие, они через тридцать лет опять воссоздали его. Если бы в пятидесятом году состоялась коронация Сталина, это было бы воспринято страной как нечто само собой разумеющееся. Я вот о чем иногда думаю: если бы России была дана возможность развиваться в этом веке на основе конституционной монархии, православной церкви и молодого, неудержимого капитализма, она была бы сейчас впереди Америки - уж поверь! Но такая перспектива пугала: тогда-то и выпустили большевиков из бутылки... Ну, что - приговорим пузырек к смертной казни?      Переслени улыбнулся и кивнул на остатки водки. Выплеснув ее в пластиковые стаканчики, он оглянулся по сторонам. Трусившие вдоль дорожек поджарые американцы с удивлением наблюдали за нами.      - Водка - тоже спорт! - переводя дух после большого глотка, прохрипел Переслени. - Они, идиоты, не понимают.      Словно желая еще больше шокировать пуританствующую Америку, Переслени встал с лавки, принял позу оперного певца и запел низким грудным голосом:            Широка-а-а страна моя родная!      Много в ней больших концлагерей.      Я другой такой страны не знаю,      Где людей содержат, как зверей-е-е-ей!            Зааплодировав самому себе и раскланявшись на три стороны, он сел.      - В Афганистане, - Алексей посерьезнел, - я видел, как люди боролись друг с другом за будущность страны.      Десятки стран сегодня борются за будущность мира. Я же предпочел уйти в семинарию и бороться с бесами только за самого себя. Каждый должен следовать за Богом в меру своего разумения. Там я понял, как далеко христианство от Христа, а коммунизм - от коммунистической мечты... Россия сегодня стоит на пороге новой веры или философии - называй, как хочешь. Мир прошел уже через религию Бога-Отца. Он познал религию Бога-Сына. Настал черед религии Бога-Духа Святого. Верю, что она выйдет из России.      Мысль его металась из стороны в сторону, словно птица в комнате. Говорил он быстро, глотая слова, изредка облизывая сухие губы. Глаза Переслени горячечно блестели.      - Россия, - продолжал он, схватив меня за руку, - вечно шарахалась из стороны в сторону, едва поспевая за своей интеллигенцией. Возьмем для примера девять лет войны в Афганистане. Страна перескочила от убеждения, что "вой на - это святое, патритическое дело", к уверенности в том, что "война - это ад, мерзость и позор", не только без каких-либо сомнений, но и без всякой промежуточной стадии. А как будет думать она завтра утром? Ты знаешь? Я - нет. И все же, куда бы Россию ни повело, она все равно останется сильной, великой. Конечно же, не из-за армии. Из-за веры. Для русских вера - чудо, для американцев - рутина и тоска. Вот в этом вся разница... Я не столь примитивен, чтобы считать Америку символом и средоточием прогресса.      Критерием развитости общества служит его умение распознавать зло, природу зла. С Добром все ясно. Оно неизменно, как заповеди Христа. Но зло - каждый век оно меняет личину, вновь и вновь загадывая нам головоломную загадку.      Человечество много тысяч лет тому назад начало партию в шахматы с дьяволом. То он нас загоняет в угол, то мы его: шах, жертвуем королевой и принципами, офицером и армией, атакуем, бессмысленно рокируемся, ход конем, пат!      Дьявол знает миллион этюдов и защит, а мы - только те, на которых споткнулись и расшибли себе лоб... Трагедия России в двадцатом веке проистекает из ее бескультурья - истинную интеллигенцию-то выбили! - и, как следствие, из ее неумения распознавать зло, маскирующееся под добро.      Именно поэтому оказался возможным сталинизм, его модификации. И даже ввод войск в Афганистан. Вторжение окрестили интернациональным долгом, а мы и поверили...      Окровавленный краешек неба на западе отчаянно боролся с наступавшей ночью за жизненное пространство. Казалось, кто-то случайно разлил там, над горизонтом, красное вино. Тяжелые тучи бесшумно ворочались над нашими головами, грозясь проливным дождем. Было ощущение, что если он и пойдет, то непременно кровавый.      - И долго ты проучился в семинарии? - спросил я.      - Год. Вернулся потом сюда, - сказал Алексей и закурил.            ***            - Здорово они его за один год накачали! - заметил прокурор и покрепче ухватился руками за сиденье, чтобы не свалиться на днище при посадке вертолета.            ***            - Пошли домой. - Алексей глянул на небо. - Сейчас ливанет.            ***            - Во - темень найбабадская! Так ее и разэтак! - чертыхнулся прокурор, когда все три колеса Ми-8 коснулись железных плит вертолетодромчика.      Мы встали и пошли: с Переслени - домой, на 16-ю авеню, а с прокурором - в расположение дивизии.            ***            - Приехав в Сан-Франциско, - продолжал Переслени, - я вскоре сошелся с Ленкой. Совершенно случайно.      Мне как-то позвонили знакомые и спросили, не хочу ли я познакомиться с Сашей, с Александром Вороновым, тоже бывшим военнопленным. Я, конечно, обрадовался. Дали мне его адрес. Рванул к нему. Там-то и увидел Ленку. Ну, у нас с ней закрутилось-понеслось. Одним словом, роман. Ерундовый, конечно, но роман. Однажды она мне говорит: "Слушай, у меня с мужем плохо получается. Если хочешь, давай снимем с тобой квартиру". Вот мы и сняли. Нравится?      Я кивнул, продолжая думать о Воронове. Парень этот тоже жил в Сан-Франциско, но оказался в тюрьме. По официальной американской версии - за ограбление старухи. По неофициальной - из-за мании преследования. Говорят, опекуны Воронова здорово накачали его рассказами о КГБ.      Агенты этой спецслужбы мерещились ему всюду. Однажды вечером он шел по улице. Сразу за ним - пожилая парочка.      Решив, что ему на хвост прочно села советская разведка, принявшая лик старика и старухи, Воронов с кулаками набросился на парочку. Убегая, он, правда, прихватил с собой дамскую сумочку. Словом, история темная. Переслени говорить о ней не захотел.      Незаметно мы оказались у дома Переслени. Дверь открыла Лена. На сей раз она была чуть более приветлива, чем утром, хотя, если честно, ненависть ко мне по-прежнему плескалась в ее красивых глазах.      Почему-то я всегда приходил в восторг от тех женщин, которые ненавидели меня особенно люто. Сколько я ни рылся в своей душе, никогда не мог объяснить этот парадокс. Думаю, что и папаша Фрейд сломал бы зубы, попытайся он разгрызть сей орешек, который, видимо, Лена разнюхала своим женским чутьем, И потому демонстрировала мне свою ненависть открыто, с гордостью. Словно роскошный особняк.      - Ленк, - спросил Алексей, - отвезем журналиста в аэропорт?      В ответ она громыхнула посудой на кухне.      - В нашем распоряжении еще час, - подсчитал Переслени, глянув на часы. - Кофе выпьешь? Отлично...      Во-первых, я не люблю опаздывать, во-вторых, гнать. Но то, что во-первых, не люблю еще больше, чем то, что во-вторых.      Шутка!      Мы сели за журнальный столик. Из кухни вкусно пахло бразильским кофе. Переслени закурил, и тлевшая крошка табака упала ему на штаны. Соорудив пинцет из ногтей указательного и большого пальцев, он удалил пепел с аккуратностью хирурга, оперирующего на человеческом мозге.      За окном сверкнуло, словно кто-то сфотографировал нас при помощи вспышки. Через несколько мгновений где-то на западе Сан-Франциско ухнула гаубица.      - Как услышу гром, - Переслени прикрыл окно, - сразу же перед глазами Афганистан.      Пошел дождь, и несколько брызг упало мне за шиворот.      - Завтра на работу? - спросил я.      - Да, - ответил он. - Встану, как обычно, в шесть утра.      Дорога занимает сорок минут: хожу пешком. К семи должен быть на месте.      - Где?      - В ресторане "На все времена" - "Фор ол сизенс". Я ведь повар. Очень люблю готовить. Мои хозяева - неплохие люди...      Почему-то резануло словосочетание "мои хозяева". Быть может, потому, что никогда за двадцать семь лет своей жизни я не произносил этих слов. (Моим хозяином был не конкретный человек, а система.) И сделаю все, чтобы не произнести в будущем. Гигантский смысл скрыт в этом словосочетании. С определенной точки зрения - смысл многого из того, что происходило на земле на протяжении всей человеческой истории.      Переслени вернулся из кухни с кофейником в руках.      Присев на диван, он стал разливать дымящийся кофе по чашкам. Я с нетерпением ждал, что он скажет дальше. Он молчал, а перед моими глазами вставали и кружились, словно в калейдоскопе Брюстера, тысячи лиц людей, умерших и еще живущих, жаждавших власти и мести, революций, переворотов, светлого будущего для миллионов людей, готовых погибнуть за онтологический аргумент, видевших абсурд жизни, но не веривших в него, принимавших его не как печальный и безысходынй вывод, но как исходную точку и потому сосланных, повешенных расстрелянных, замученных или же (если повезло) захвативших власть и оказавшихся в положении тех, кого надлежит свергать...      - ..Мне нравится работать у них, - продолжал Переслени, потягивая кофе, - но я и сам хочу быть шефом. Я уже почти шеф. Поверь мне! Если бы я сейчас жил в СССР, уже давно был бы шефом. И это не пустые мечты. У меня есть знания и хватка. Я пробьюсь - увидишь! Приезжай через пять лет - я буду всесильным миллионером. Сейчас необходимо поднакопить денег - тогда можно будет самому открыть ресторанчик. А потом - целую сеть, а?!      - Я искренне желаю тебе успеха.      - Ведь как хорошо, как хорошо, что мама в детстве научила меня готовить! Какая она у меня умница!.. Так что я заработаю. Обязательно заработаю много денег. Уже сейчас у меня приличная зарплата. Вдобавок мы трясем время от времени еврейские лавки...      - Алексей, мне пора.      - Погоди, мы довезем тебя - Ленка гоняет быстрее звука.      Я достал из кармана письмо и положил его на стол.      - Это от дяди, - сказал я.      Он ловким движением вскрыл конверт, принялся читать.      Глаза его забегали из стороны в сторону. Я сделал несколько больших глотков кофе, теперь уже остывшего и не обжигавшего рот. Алексей сложил письмо, скользнув ногтем по сгибу.      - Что-то, - медленно и хмуро сказал он, - дядя стал шибко политикой увлекаться. Газеты, понимаешь, цитирует... Скажи честно - ему надиктовали?      - Юрий Сергеевич писал то, что ты сейчас прочитал, при мне. И никто не заставлял его это делать.      Удостоверившись, что дверь на кухню плотно закрыта, я протянул Переслени бумажку, на которой шариковой ручкой был написан телефон Ирины.      - Ты в своем письме к матери просил сообщить адрес Ирины, но Маргарита Сергеевна адреса не помнит. Она дала мне вот этот телефон. Я звонил, но не застал Ирину дома - она где-то отдыхала.      - Тебе дали этот телефон в КГБ, - холодно постановил Переслени. - Я-то уж знаю. Ты сам-то капитан или уже майора получил?            ***            - Вот это да! - хлопнул себя ладонью по щеке прокурор, когда мы подходили к КПП. - Запугали же, черти, парня! Значит, так и спросил - капитан ты или уже майор?!      - Так и спросил, - улыбнулся я.      - А ты сообщил ему, что его родная мать полагает, будто он пишет ей письма под диктовку ЦРУ? - спросил прокурор.      - Нет, - ответил я. - Сын и мать доведены шпиономанией почти до помешательства. К чему было подбрасывать дрова и в без того полыхавший костер?      - Зря, - сказал прокурор. - Следовало сообщить... Так что же ты все-таки ему ответил?      - Если один человек убежден в том, что второй человек - верблюд, второму бывает очень трудно доказать обратное, - ответил я.            ***            Переслени поглядел на меня исподлобья.      - Впрочем, - сказал он, - мне все равно, кто ты - гебист или журналист. В любом случае приятно поговорить с человеком, приехавшим оттуда.      - Если не хочешь брать телефон, давай его обратно.      Он ничего не ответил, но бумажку с телефоном поглубже упрятал в карман. Лена забрала чашки со стола и понесла их на кухню. Когда дверь захлопнулась, Переслени сказал:      - Как-то я был у приятеля на парти <Вечеринка (англ.).>. Мы переписывали кассеты, пили чай... Девчонок не было. Я говорю: "Без женщин нельзя!" - "Давай, - отвечает он, - позвоним моей подружке, пригласим ее и попросим взять с собой какую-нибудь симпатичную девчонку. Идет?" Я обрадовался. Словом, скоро появляется его Ирина с приятельницей. Бог мой - что за Ирина! Мы знакомимся с ней, а я чувствую, что уже по уши ин лав <Влюблен (англ.).>... Понимаешь, я впервые полюбил по-настоящему красивую женщину. Роскошная коса на спине, большие глаза, чистый лоб, алые губы... Я медленно, но верно сходил с ума. А потом мы гуляли с ней по свежему снегу вдоль Москвы-реки. Я волновался, жутко хотел курить.      Стрельнул сигаретку у водителя грузовика. Но Ирина сказала, что, если я посмею закурить, она начнет раздеваться... А ведь мороз стоял, снег кругом. Словом, она победила. Мы бродили с ней до вечера, а меня не покидало тягостное предчувствие разлуки. С тех пор она так и осталась в памяти - недосягаемо прекрасной. Первой и последней. Самой дорогой на свете. Ты мне больше не напоминай о ней - не то опять, как баба, разревусь... Ладно?      Мне хотелось успокоить его, но я не знал, как.      - Знаешь, - сказал я и положил руку на его плечо, - по мне, уж лучше страдания неутоленной любви, вечная скорбь и тоска, чем неизбежное разочарование и цепь предопределенных банальностей. Да! Чуть не забыл...      Я еще раз порылся в нагрудном кармане куртки и выложил его старенький профсоюзный билет. Сказал:      - Это тебе на память. Маргарита Сергеевна просила передать.      Алексей раскрыл книжицу и, глянув на фотографию, рассмеялся:      - Какой же я здесь дурак! Ах, дурак! И ничего еще не знаю о том, что случится со мной всего через год... Бедный, глупый мальчик... Знаешь, вместо профсоюзного билета ты бы лучше привез мне веточку рябины... Я когда-то рябину посадил у нас в деревне под Москвой. Хотя, - он махнул рукой, - деревню снесли и рябину, должно быть, тоже не пощадили. Ну, пора ехать!            ***            ...По пути в аэропорт мы заехали в местную православную церковь. Она одиноко стояла посреди огромного шумного города. Омытая теплым вечерним, еще моросившим дождем. Окутанная туманом и темнотой. Внутри было тепло и сладковато пахло топленым воском.      Переслени подошел ближе к алтарю, и я краем глаза увидел, как зашевелились его губы:      - И крестом святым... Пречистая... Пресвятая.., раба Божия.., упование мое...      О чем просил Переслени Бога в тот теплый августовский вечер под шум дождя и потрескивание свечей? Услышал ли Господь его молитву? А если да, то как рассудил?            ***            Приблизительно через две недели в генеральное консульство СССР в Сан-Франциско позвонил человек, назвавшийся Алексеем. Он просил о встрече. Сказал, что находится в закрытой для советских людей зоне Сиэтла. Однако дело было в пятницу вечером, и консульские работники уже собрались расходиться по домам. Человеку, назвавшемуся Алексеем, предложили связаться с консульством в понедельник утром.      Но он больше не позвонил...            ***            Ирина недавно вышла замуж. По-прежнему живет в Москве, и, как говорят, брак ее счастливый. Но иногда, раз или два в год, когда странная тоска опускается на сердце, она подходит к телефону и, убедившись, что поблизости никого нет, звонит Маргарите Сергеевне. Они обмениваются новостями, долго разговаривают, вспоминая былое, и прощаются до следующего Ирининого звонка. Повесив трубку, Маргарита Сергеевна достает из комода картонную коробку и беззвучно - чтобы не потревожить соседей - плача, перебирает вещи, оставшиеся от Алексея, - расческу, комсомольский билет, носовой платок... Ирина же спешно прячет в сумочку книжку, где записан телефон женщины, которой не суждено было стать ее свекровью, и идет хлопотать по хозяйству.            XVIII            На центральном направлении вывода войск, в районе Южного Саланга, шла подготовка к последним боевым действиям против Ахмад Шаха. Но здесь, в Найбабаде, что затерялся среди бескрайних пустынных песков, в семидесяти километрах от советской границы, война, казалось, уже закончилась. О ней напоминали лишь бесконечные колонны боевой и транспортной техники, уныло тянувшиеся с юга на север, к Хайратону.      Близ этого глинобитного городка, в расположении мотострелковой дивизии, начальник штаба 40-й армии генерал-майор Соколов разместил запасной армейский командный пункт. Дней за десять до пересечения границы последним советским подразделением сюда, как предполагалось, должен был переместиться командующий армией генерал-лейтенант Громов. На всякий случай оборудовали отдельный модуль для руководителя оперативной группы Министерства обороны, все еще находившегося в Кабуле.      Солдаты его так и окрестили - "домик Варенникова".      В расположении дивизии гасли последние огни. Ночной мороз схватил редкие лужи - они подернулись прозрачной корочкой льда.      Прокурор распрощался со мной близ штаба дивизии и растворился в темноте, похрустывая башмаками по мерзлой воде.      За стеной и колючей проволокой опустились на ночлег припозднившиеся вертолеты. Вскоре пустыня поглотила и их глуховатое урчание.      Командир дивизии полковник Рузляев сидел в своем кабинете за поздней кружкой чая.      Он был коренаст, широкоплеч и, казалось, сколочен на века. Прозрачно-голубые глаза на вышелушенном солнцем и ветрами лице зло посверкивали по сторонам. Движения точные, быстрые. Энергией, которой зарядили этого человека сорок один год назад мать и отец, можно было запускать ракеты и двигать поезда. Он лукаво улыбался, прячась за фиолетовым дымом сигаретки.      Закончив десять лет назад бронетанковую академию, Рузляев попал в Сибирский военный округ, став начальником штаба танкового полка. Потом командовал мотострелковым полком на БМП, а в 83-м опять был назначен начальником штаба, но уже дивизии.      Оказавшись в Афганистане в 87-м, Рузляев принял дивизию у полковника Шеховцова и с тех пор командовал ею.      Когда-то - в Кундузе, а теперь вот в Найбабаде.      - С Шеховцовым мы познакомились в апреле 87-го, - вспомнил я, - когда он проводил операцию по уничтожению группировки Гаюра.      - В Багланах? - прищурился Рузляев.      - Да. И хотя Гаюр был окружен со всех сторон нашими и афганскими подразделениями - блоки стояли через каждые двадцать пять - тридцать метров, - ему удалось уйти.      Он еще воюет?      - Воюет, тудыть его мать! - выругался Рузляев. - Тогда, весной 87-го, Шеховцов и впрямь взял его в кулак. Казалось, не уйдет. Но Гаюр всех перехитрил. Одни убеждены, что он, переодевшись в женскую одежду, просочился сквозь окружение, другие - что подкупил царандоевцев и те вывезли его на бронетранспортерах, их-то никто не проверял. Словом, предательство... И по сей день Багланы - больное место у нас. Я уже вывел оттуда полк - теперь он в Союзе, а Гаюр с Шамсом опять активизировались.      Улыбку смыло с его лица. Рузляев заметно посуровел.      Последние дни потрепали комдиву нервы. У радонового озера, близ 8-й заставы, пропал рядовой Стариков, в пулихумрийском полку из-за пожара сгорели партбилеты и часть документов. Много забот доставляли десантники, двигавшиеся по дороге на север.      - Ох уж мне эти рэмбовики! - Рузляев кивнул на черное окно, откуда доносился приглушенный рев боевой техники.      - Гонора много, а дела мало! На днях встретил одного их прапора - вдупеля пьяный, а из карманов афошки <На армейском жаргоне - афганские деньги - афгани.> торчат. И не десятки - тысячи! Так что не соскучишься. А тут еще Карп и Игнатенко...      ...11 января ровно в 10.20 утра оперативный дежурный доложил комдиву, что повстанцы захватили УАЗ с двумя нашими военнослужащими. Рузляев бросился проверять. Выяснил, что двух людей и одной машины не досчитался полк связи. Оказалось, прапорщик Павел Игнатенко и сержант Карп Андрее, взяв УАЗ, отправились в Ташкурган продать сгущенку, масло и несколько банок тушенки, украденных с продовольственного склада, но были обстреляны боевиками из банды Резока и взяты в плен.      Не долго думая, силами разведбата и разведроты Рузляев со всех сторон обложил повстанческий отряд, создал группировку артиллерии и несколько раз обстрелял партизанский КП. Черные вспышки разрывов месили землю, сотрясая все вокруг. Гарью наполнился воздух, и серый дым, словно туман, поплыл над песками пустыни.      Вскоре Резок прислал письмо Рузляеву, в котором просил прекратить залпы артиллерии и обещал вернуть Андреев и Игнатенко в обмен на 100 миллионов афгани и 50 пленных моджахеддинов. Чуть позже он передал комдиву через посланца список людей, которых требовал освободить.      За несколько дней Рузляев раздобыл 500 тысяч афгани и договорился с местными властями об освобождении из тюрем 21 моджахеддина.      Однажды утром он получил записку от Игнатенко:      "Находимся в кишлаке Кур. Ранены в ногу я и водитель.      Первую медицинскую помощь нам оказали. Если можно, не стреляйте.      Игнатенко".      Рузляев написал ответ:      "Карп и Игнатенко!      Напишите ваше состояние, здоровье. Ежедневно к 16.00 через старейшин присылайте мне записки с ответами на поставленные вопросы.      Рузляев".      Ответную записку опять прислал прапорщик:      "Здоровье удовлетворительное. Держаться еще можно.      Сколько надо, столько и будем держаться. Отношения стабилизируются. Лекарства нам дали.      14.20. Игнатенко.      P.S. Больше писать не дают!"      Через день старейшины передали новое послание от Резока:      "Командир советской дивизии Рузляев!      Два ваших человека по имени Паша и Андрей - у меня.      Их состояние очень плохое. Пока не освободите моджахеддинов, я их не отдам. Переписку запрещаю.      Когда моджахеддины будут готовы, я сам укажу место встречи и обмена.      Резок".      Положив в сундучок 500 тысяч афгани, усадив в БМП освобожденных партизан, Рузляев и начальник штаба армии Соколов двинулись 17-го утром в Ташкурган, где на мосту через реку Саманган должен был состояться обмен военнопленными. Весь район был оцеплен силами дивизии. В это же время подразделения МГБ под командованием полковника Хамида перекрыли кишлачные улицы вдоль реки.      Солнце стояло высоко над Ташкурганом. Воздух был прозрачным и холодным.      Было решено менять одного нашего на десять партизан.      Прибыв на место, Соколов и Рузляев внимательно осмотрели противоположный берег Самангана, ощетинившийся пулеметами и гранатометами. Резок стоял рядом с Карпом и Игнатенко. Женщина, одетая в европейскую одежду, снимала на видеокамеру сцену прощания командира отряда с военнопленными.      Дивизионные боевые машины заглушили движки. Их черные, тускло поблескивавшие на солнце пушки напряженно смотрели на ту сторону реки.      Боевики Резока подвели Карпа Андреев к мосту. К нему же, только с другого конца, двинулись десять партизан в сопровождении рузляевских бойцов. Обе группы медленно пошли навстречу друг другу. Мост слегка зашатался. Слышны были шаги да шум реки внизу.      Поравнявшись с теми, на кого его обменивали. Карп Андрее на секунду остановился, глянул им в глаза, потом на Рузляева и превозмогая боль в ноге, побежал утиной рысью к своим.      С Игнатенко было сложнее. Ни с того ни с сего Резок вдруг отказался его менять. Рузляев про себя чертыхнулся.      Соколов продолжал внимательно вглядываться в противоположный берег. Резок кругами ходил вокруг прапорщика, размахивал руками, что-то говорил.      С момента перехода Андреев через мост стрелки часов отсчитали пятьдесят минут.      Неожиданно Резок обнял Игнатенко и легонько толкнул его в спину. Через двадцать минут обмен был завершен.      Рузляев переправил на тот берег сундучок с деньгами и четыре автомата в придачу. Еще раз оглянулся, посмотрел на Резока. Тот - на него. Стояли так с минуту. Потом развернулись и пошли в разные стороны от серой реки Саманган.      Рузляев - на север. Резок - на юг.      Больше они не виделись.      - Андресом и Игнатенко, - сказал Рузляев, пробивая острым взглядом сигаретную дымовую завесу, - я занимался с 11 по 17 января. Резок оказался порядочным парнем - не склонял наших к измене, в Пакистан не отправлял.      Он прошелся по комнате, выключил телевизор. Подлив себе и мне крепкого рубинового чаю, сказал:      - Освободишь, бывало, солдата из "духовского" плена, а потом думаешь: а стоило ли? Однажды точно так же выменял я одного нашего, а он на меня - ушат грязи.      "Ушел, - говорит, - от вашей Советской власти. Ничего хорошего она мне не дала..."      Он потрогал пальцами адамово яблоко, словно хотел убедиться, на месте ли оно. Несколько раз кашлянул, подошел к столу и тяжело опустился на стул.      А я вдруг вспомнил слова одного майора из Пули-Хумри.      ...Был он круглолиц и толстощек. Казалось, его отцу лет тридцать пять назад не хватило сил, чтобы придать лицу сына отточенности, резкости. Прессу майор ненавидел люто, куда больше, чем "духов". Уставившись на меня черными, в любой момент готовыми открыть пулеметный огонь глазами, он процедил: "Странно, что вы из Казбека героя войны не сделали. Видно, не добрались еще..." Майор сплюнул и прожег в снегу черную дырку.      Казбек Худалов, выпускник Орджоникидзевского командного училища, перейдя на сторону повстанцев, сформировал отряд из десяти-двенадцати таджиков-дезертиров и начал активные боевые действия против афганских правительственных войск, подразделений 40-й армии, обстреливал выносные посты и заставы. Изменники иной раз переодевались в советскую военную форму. Хитрость эта порой вводила в заблуждение даже бывалых солдат. Осенью 88-го отряд Казбека действовал в районе баграмского перекрестка, обстреливая афганские посты, но зимой след его затерялся где-то в горах Панджшера.      ...Рузляев выкуривал сигареты до самого фильтра - признак человека бережливого, хозяина. Вот и сейчас огонек почти касался его желтых от никотина пальцев. Сведя глаза и убедившись в том, что окурок не длиннее сантиметра, он его затушил правой рукой, а левой принялся распечатывать новенькую пачку.      - Война, - сказал Рузляев, - подошла к своему логическому концу. Сейчас принято ругать ее, поносить. Вместе с войной ругают и армию. А это опасно. Нельзя сваливать все грехи на военных. Если так будет продолжаться и впредь, возникни вновь какая-то опасная ситуация, армия воевать не пойдет... Это я могу обещать... Ну, пора спать. У меня в 4.20 утра первый доклад.            XIX            Ночь я провел в вагончике на "Липской улице" - так солдаты окрестили асфальтированную дорожку, близ которой жил начальник политического отдела дивизии полковник Липский.      Небо над вагончиком было затянуто маскировочной сеткой, и ночью она шумела, словно лес.      Утром потянул теплый южный ветер. Он нагнал тучи и свел на нет мои шансы вылететь в Кабул. После разведки погоды стало ясно, что во всем виноват циклон, зародившийся где-то над Персидским заливом и теперь медленно передвигавшийся в северо-восточном направлении. Казалось, он решил облететь все войны на планете: Ближний Восток, Афганистан... Куда дальше? От этого сухого южного ветра, насыщенного запахами войны, волосы начинали сечься, кожа на лице - шелушиться, нервы - сдавать, а мозг - вянуть.      Всю первую половину дня я провел в Хайратоне, куда ездил от нечего делать в компании самого неразговорчивого капитана из всех капитанов, которых приходилось встречать.      За три часа дороги туда и обратно он не проронил ни слова.      Лишь один раз круто обматерил гаишника, не желавшего ставить печать на путевке водителя. В Хайратон мы мотались за углем для полка связи, но приехали с пустыми руками, потому что склад был наглухо закрыт.      Воротившись в Найбабад, я пошел к начальнику штаба армии Соколову просить вертушку до Кабула.      - Если ветер не уляжется, - сказал он, скептически глянув на небо из окна своего кабинета, - вертушки не пойдут.      Наши кабульские журналисты Соколова знали мало.      Известно было, что он сын бывшего министра обороны <Соколов С.Л. (р. 1911 г.) - советский военачальник. Маршал Советского Союза (1978 г.); в Великую Отечественную войну - начальник штаба бронетанковых и механизированных войск Карельского фронта. С 1965 г. - командующий войсками Ленинградского ВО. С 1967 г. - 1 и заместитель министра обороны СССР. Министр обороны СССР с 1984 по 1987 год.>, освобожденного от своих обязанностей весной 87-го года после полета Руста. Знакомые офицеры говорили, что Соколов-младший - человек талантливый, дельный, простой в обращении, но вместе с тем требовательный.      Попал Соколов в Афганистан под конец войны, сменив генерала Грекова, и сразу же схватил весь классический боекомплект инфекционных болезней - гепатит и прочее. Из госпиталя вышел осунувшимся, ослабевшим; Громов вскоре после того отправил его в Найбабад.      Соколов высок ростом, худощав, говорил приятным баском, тихо, но уверенно. На худом лице часто вырисовывалась улыбка честного, откровенного и умного человека.      Одет он был в пятнистую эксперименталку. Невиданной белизны подворотничок подчеркивал смуглость лица. Было ему чуть за сорок.      Еще в Кабуле я поинтересовался у ветерана нашего пресс-корпуса его мнением о генерале Соколове: ветеран знал всех и вся. "Умнейший человек, - ответил он, - интеллигент в третьем поколении!" Похоже, ветеран был прав.      Если бы в 40-й армии был вдруг устроен конкурс на интеллигентность, Соколов наверняка бы занял первое место.      - Когда вы приехали в Афганистан, - спросил я его после паузы, - долго осваивались?      - По опыту, - улыбнулся он в ответ, - могу сказать, что весь первый год вникаешь в дела, на второй год уже чувствуешь себя уверенно, а на третий можно съездить разок-другой на охоту. Курите? Пожалуйста...      Он протянул мне пачку сигарет.      - Сороковая армия, - сказал я, - судя по всему, самая курящая на свете. Дымят все, начиная с командующего и кончая рядовым. Единственное, по-моему, исключение - генерал армии Варенников.      - Война, что поделаешь!      - Негативная ее сторона активно обсуждается. А как насчет позитивной? Что она дала армии?      - Армия наша вообще плохо приспособлена для ведения боевых действий за рубежом. "Плюсы" войны? Сложно сказать. Уж очень специфичны условия Афганистана. Опыт, накопленный здесь, трудно применить в "классической" войне. Думается, мы тут осознали, что необходимо лучше готовить и обучать мелкие подразделения - от батальона и ниже. Их командирам надо предоставлять больше самостоятельности: нельзя все решать сверху. Впрочем, Афганистан-то как раз и научил их такой самостоятельности. Офицеры приобрели здесь настоящий боевой опыт. Вторая истина: план любой операции, даже незначительной, следует разрабатывать до мельчайших деталей... Что еще? Отдельные виды боевой техники мы здесь усовершенствовали.      Разговор наш метался от темы к теме: сигареты. Генеральный штаб, боевая техника, Афганистан, дети, семья, судьба армии...      - Я, - Соколов вскинул глаза вверх, - с детства мечтал стать военным, хотел идти по стопам отца. Но он был против: армия в конце пятидесятых была не в почете, как раз тогда началось сокращение вооруженных сил... Но я попер всем назло. Прошел путь от лейтенанта до генерала. Сейчас сын мой тоже мечтает об армии, но она нынче опять не в почете. Газеты высмеивают воинскую славу, патриотизм, даже мужество человека... Тяжко все это читать. Наши военные переживают трудную пору. Много у нас проблем. Женатых людей среди младшего офицерского состава сегодня значительно больше, чем в годы моей молодости, - нужны квартиры, а их нет. Зачастую в армию приходят не те люди, которых нам хотелось бы иметь: много больных - физически и психически. Все чаще встречаются наркоманы, потенциальные и реальные уголовники. Откуда, я вас спрашиваю, в вооруженных силах появилось слово "пайка"? Ответ ясен: его принесли с собой именно уголовники. Я убежден в этом.      Процессы, происходящие в обществе, неизбежно отражаются и на армии.      По телевизору передавали программу "Время". Диктор Игорь Кириллов зачитывал текст очередного заявления Советского правительства по поводу ситуации в Афганистане.      Соколов слушал внимательно. Когда Кириллов дочитал и сделал многозначительную паузу, генерал убавил громкость.      - Знаете, - сказал Соколов, - у меня складывается впечатление, что история движется не столько по спирали, как принято считать, а дует по кругу. Все повторяется, только с удвоенной, даже утроенной силой. Хотите, дам вам почитать одну книжку?      - Конечно, - обрадовался я, потому что за последний месяц не прочитал, кажется, ни единой строчки.      - Почитайте. И вы поймете, о чем я толкую. Только она у меня дома. Пойдем? Тут близко - минут пять ходьбы...      Вагончик генерал-майора Соколова разместился неподалеку от ЗКП армии. Обставлен он был достаточно скромно - без какой бы то ни было роскоши: койка, телевизор, видеомагнитофон, письменный стол, книги, диван.      Усевшись на него, генерал раскрыл атташе-кейс и вынул потрепанный томик - ксерокопию книги генерал-майора Е.Е.Мартынова, служившего в начале XX века в российском Генеральном штабе. Называлась она - "Из печального периода русско-японской войны". Книга открывалась эпиграфом: "О, Русь! Забудь былую славу! Орел двуглавый побежден, и желтым детям на забаву даны клочки твоих знамен".      Вместо предисловия Мартынов сопроводил ее своей статьей, написанной в середине января 1904 года - то есть за несколько дней до начала войны. Статья оказалась пророческой; в ней генерал Мартынов предсказывал поражение России.      Соколов смахнул рукавом пыль с самиздатовской обложки, бережно раскрыл книгу и начал выборочно зачитывать абзацы, время от времени перемежая авторский текст собственными комментариями. И потому порой было трудно определить, какие слова принадлежат Мартынову, а какие - Соколову.      - В такой серьезный исторический момент, начинает свою статью Мартынов, - Соколов, глядя в книгу и водя указательным пальцем по строкам, на долю секунды оторвал взгляд от страницы, как бы проверяя, слушаю ли я, - пресса всего мира занята сравниванием сил обеих сторон.      Однако один фактор, чрезвычайно важный по своему раннему влиянию на армию, - настроение общества - до сих пор еще остается незатронутым. Японский народ во всем своем составе от первого ученого до последнего рабочего проникнут патриотическим воодушевлением. Величие и благосостояние родины есть заветный идеал каждого японца, перед которым отходят на второй план его личные интересы...      Естественно, что при таком настроении общества, армия как представительница государственной идеи, как главное орудие для достижения национальных целей пользуется чрезвычайной популярностью. Уже в начальной школе при изучении истории мальчикам стараются внушить почтение к военным подвигам. С кафедр высших учебных заведений вместо космополитических утопий молодежь слышит проповеди здорового национального эгоизма. Призыв молодого японца в солдаты, как для него самого, так и для его семьи не огорчение, а радость. В состоянии службы он на себе испытывает то уважение, которым пользуется в стране военный мундир.      Соколов опять оторвался от книги и глянул на меня:      - А что же мы видим в России? - спросил он с легкой улыбкой на губах. - В это время в образованной России с кафедр, в литературе и в прессе систематически проводятся взгляды, что национализм есть понятие отжившее, что патриотизм не достоин современного "интеллигента", который должен в равной мере любить все человечество, что война есть остаток варварства, армия - главный тормоз прогресса и т.п.      Из университетской среды, из литературных кругов, из кабинетов редакций эти идеи, разрушительные для всего государственного строя (безразлично, самодержавного или республиканского), распространяются в широких кругах русского общества, причем каждый тупица, присоединившись к ним, тем самым приобретает как бы патент на звание "передового интеллигента".      Логическим выводом из такого мировоззрения является полное отрицание всяких воинских доблестей и презрение к военной службе как к глупому и вредному занятию.      Такое отношение в разумных классах общества к армии пока еще не успело испортить русского солдата, хотя и в народные массы начинает уже проникать яд "толстовства", но оно оказывает очень вредное влияние на офицерскую корпорацию... Хотите воды? У меня есть пара бутылок "Боржоми".      Соколов открыл одну из них, стряхнув налипшие опилки.      Пузырясь, вода заполнила стаканы. Сделав несколько глотков, он вновь опустил глаза на книгу.      - Наблюдая это грустное явление, - генерал поднял вверх указательный палец, - невольно приходишь к выводу, что для своего радикального излечения Россия нуждается в новой тяжелой године, вроде двенадцатого года, дабы наши космополиты на собственных боках испытали практическую приложимость проповедуемых ими утопий.      Соколов, сдвинув колени, открыл книгу на последних страницах. Вновь наполнил доверху стаканы.      - Таким образом, - читал он уже послесловие, - в то время как все государства, не исключая самых демократических, в интересах национальной обороны стараются воспитать народ в военном духе, наша передовая интеллигенция озабочена обратным и нисколько не стесняется открыто заявлять об этом даже во время неудачной войны.      - В последние годы, - Соколов пропустил несколько предложений, пробормотав их скороговоркой, - наше правительство само стало во главе антивоенного движения.      Громкие фразы правительственного сообщения не смогли, конечно, устранить войны из Вселенной, но они дали право всем многочисленным врагам, существующим в государстве и в общественном строе, прикрываясь авторитетом правительственной власти, приняться за расшатывание устоев армии...      Замечательно, что, взяв под свое покровительство (во время Гаагской конференции") эти идеи, в корне подрывавшие военный дух народа и армии, наша цензура не разрешала даже возражать против них. Мало того, когда я захотел издать перевод брошюры германского профессора Штейнгеля, доказавшего невозможность разоружения, то мне было запрещено!      При таких-то условиях неожиданно нагрянула на нас Япония, и появился сразу спрос на мужественного солдата, на самоотверженного офицера, на те военные доблести, которые только что оплевывались, на военное искусство, существование которого отвергалось.      Соколов скользнул глазами вниз по странице. Что-то прошептав, перевернул ее.      - Ага - вот! - воскликнул он. - Не надоело?      - Что вы! Продолжайте, прошу вас.      - Темная народная масса, - читал дальше Соколов, - интересовалась непонятной войной лишь постольку, поскольку она влияла на ее семейные и хозяйственные интересы. Сами известия с далекого театра войны проникали в широкие народные круги лишь в виде неясных слухов.      Большинство образованного общества относилось к войне совершенно индифферентно; оно спокойно занималось своими обычными делами; в тяжелые дни Ляояна, Шахэ, Мукдена и Цусимы <Неудачные для России сражения во время войны с Японией 1904 1905 гг.> театры, рестораны и разные увеселительные заведения были так же полны, как всегда.      Что касается так называемой передовой интеллигенции, она смотрела на войну как на время, удобное для достижения своей цели. Эта цель состояла в том, чтобы сломить существующий режим и взамен его создать свободное государство. Так как достигнуть этого при победоносной войне было, очевидно, труднее, чем во время войны неудачной, то наши радикалы не только желали поражений, но и старались их вызвать... Не устали?      Я отрицательно покачал головой.      - Тогда слушайте дальше. Тут у Мартынова весьма интересный абзац о положении в тогдашней литературе, о писателях... В то время как в течение всей войны японская литература в поэзии, прозе и песне старалась поднять дух своей армии, модные русские писатели также подарили нам два произведения, относительно которых критика нашла, что они появились как раз своевременно. Это был "Красный смех" Андреева, старающийся внушить нашему и без того малодушному обществу еще больший ужас к войне, и "Поединок" Куприна, представляющий злобный пасквиль на офицерское сословие. Кроме того, во время войны вся радикальная пресса была полна нападками на армию и офицеров. Дело дошло до того, что в газете "Наша жизнь" некий Г.Новиков высказал, что студенты, провожавшие уходившие на войну полки, этим поступком замарали свой мундир. В той же газете мы прочли, что в Самаре какой-то священник отказался причастить привезенного из Маньчжурии умиравшего от ран солдата по той причине, что на войне он убивал людей.      Соколов внимательно поглядывал на меня и после недолгой паузы сказал, захлопывая книгу:      - Какой ужас должен был пережить этот несчастный верующий солдат, отдавший свою жизнь родине и вместо благодарности в минуту смерти выслушавший от духовного пастыря лишь слово осуждения.      Соколов молчал, а я пытался понять, кому принадлежала последняя фраза - ему или Мартынову. Он накинул на плечи пятнистый бушлат и зябко поежился - то ли от холода, то ли от прочитанного.      - Словом, - опять повторил он, - история дует не по спирали, а по кругу. То, что восемьдесят лет назад писал Мартынов, точно ложится на нынешний день. Я имею в виду не только его мысли о роли общественного мнения, но и рекомендации по строительству Генерального штаба. Бери книгу эту и перестраивай Генштаб. Только вот не пойму, чего больше в этой ситуации - юмора или трагизма? Однако мне, к сожалению, пора на КП... Вам же советую сходить в "бабочку" и поинтересоваться насчет погоды: в районе Пули-Хумри только что должны были провести разведку.      Если "вертушки" сегодня не пойдут, дам вам машину. Доберетесь на ней до Мазари-Шариф, а оттуда самолетом - до Кабула. Идет?            XX            Ночь утопила аэродром в густой, тяжелой мгле. Луна, прикрыв бледное лицо траурной вуалью облаков, надменно и холодно взирала на то, что происходило здесь, в Мазари-Шариф, на маленьком военном аэродроме.      Невидимые транспортники, потушив огни, садились и взлетали каждые тридцать минут.      Неожиданно метрах в трехстах над головой вспыхнула фара и начала с оглушительным ревом спускаться вниз, точно мотоцикл с горы.      Фара оказалась вертолетом Ми-8, прилетевшим в Мазари-Шариф, чтобы забрать двух раненых. Они лежали на носилках под открытым небом близ видавшего виды Ан-12 и молча глядели вверх. Лица их были бледнее Луны. Подполковник, собиравшийся лететь вместе со мной в Кабул, укрыл одного из них своим бушлатом.      - Достану себе еще один в Кабуле, - сказал он, обращаясь к ночи. - Безобразие: все штабные ходят в свитерах, а солдатам на заставах не хватает.      В его глазах цвета хаки отражался свет лобового прожектора Ми-8.      Раненых погрузили в вертолет, бросив туда несколько мешков с почтой.      - Несчастные хлопцы, - сказал подполковник с новым приступом горечи. - Завтра днем прилетят в Ташкент и поймут, что никомушеньки они не нужны. Ни невестам.      Ни стране... Мы тут воюем, а нас помоями обливают.      Мерзко.      Он достал из рюкзака брезентовую штормовку с капюшоном, бросил ее себе на плечи.      - Я, что ли, развязал эту войну? - спросил он вдруг меня. - Мне, что ли, она была нужна? Правительство сказало "надо", и мы пошли. Теперь же нам это ставят в вину. Я политработник: как все это объяснять солдатам? Эти раненые, между прочим, еще осенью прошлого года могли оказаться в Союзе - срок службы истек уже тогда. Но командование попросило всех, кому предстояло увольняться, остаться дополнительно еще на шесть месяцев, потому что иначе армия здесь оказалась бы сплошь состоящей из молодняка, не нюхавшего пороху. И они остались. Вот теперь вернутся домой, а их в награду за службу травить начнут: убийцы! Живодеры!.. Здесь сложилось боевое товарищество - может быть, единственное, что человек приобрел в Афганистане на этой войне. За десять лет окрепли традиции сороковой-роковой... А что с ней делают?! Расформировывают! Не будет больше сороковой армии...      Вокруг нас образовался круг людей. Они стояли и, молча глядя в землю, курили. Один из них предложил мне сигарету. Я протянул за ней руку и пальцами почувствовал холод космоса.      Подполковник продолжал свой монолог, распаляя сам себя:      - Нам говорят, что все в СССР делается для человека, во благо ему. Но я здесь понял, сколько стоит жизнь советского человека. Знаете, сколько?      Он показал мне ноготь своего мизинца.      - Вот сколько она стоит! Ради чего мы положили здесь пятнадцать тысяч хлопцев?! Между прочим, если бы военным дали вести войну так, как они считали нужным, мы давным-давно ликвидировали бы всю вашу так называемую вооруженную оппозицию.      - Для этого, - заметил я, - пришлось бы уничтожить весь Афганистан.      - Глупости! - выкрикнул он. - Надо было послушать военных и встать гарнизонами вдоль границы с Пакистаном и Ираном. Перекрыв все тропы и караванные пути, мы бы задушили душманов без боевых действий. Конечно, потребовалось бы расширить ограниченный контингент. Но кто-то из политиков заявил, что это будет смахивать на оккупацию.      Бредни! Интеллигентские штучки!      Подполковник ковырнул носком ботинка камень на земле, отбросил его в сторону.      - Ладно, - махнул он рукой, - что теперь об этом говорить. Историю не изменишь... Пошли в самолет, экипаж уже в кабине.      Через десять минут вы взлетели. Долго набирали высоту над аэродромом. Развернулись и пошли на юг.            ***            Приблизительно с десяти вечера и до четырех часов утра в Кабуле действовал комендантский час. Каждые 5 - 6 километров на дорогах попадались афганские военные патрули.      Они проверяли документы, но иной раз останавливали машины лишь для того, чтобы стрельнуть сигаретку. Солдат, уставившись в лицо водителя двумя дулами глаз и неморгающим черным оком автомата, медленно подходил и спрашивал леденящим душу голосом: "Сигар нис?" (Сигарет нет?) Но воспринималось это почти как: "Приятель, жить хочешь?" Водитель протягивал сквозь ветровое окошко пачку сигарет, вздрагивавшую в руке в такт ударам сердца.      "Бум-бум... Бум-бум..."      Слышал он и полагал, что это - в груди, хотя на самом деле то ухали гаубицы, бившие где-то километрах в пяти от Кабула.      Горы вокруг города днем напоминали черно-белый фотоснимок океанского шторма. Но по ночам они шевелились и казались гигантской живой волной, готовой накрыть Кабул сверху.      Из окна своего гостиничного номера я видел высоченную скалу, походившую на узловатый, корявый, указующий в небо гигантский перст. Тот чертов палец назидательно грозил всем смотревшим на него и цеплял ногтем за брюхо низкие серые облака, и потому его вершина была вечно в лохмотьях грязной ваты.      С каждым часом в Кабуле оставалось все меньше войск.      Через неделю командование должно было снять режимную зону вокруг столичного аэропорта, отправить домой солдат с застав и блоков, оборонительным кольцом опоясывавших город. Готовился покинуть Кабул и смешанный авиаполк.      Предполагалось оставить лишь экипажи трех военно-транспортных самолетов, в задачу которых входило перевезти 3 февраля командование 40-й армии из столицы в Найбабад, и человек десять для обеспечения взлета. Согласно плану руководитель Оперативной группы МО СССР в Афганистане генерал армии Варенников должен был оставаться в Кабуле вплоть до вечера 14 февраля. Ему предстояло покинуть Кабул самым последним из когда-то многотысячного гарнизона.      Что касается военных советников, то их незначительная после сокращения группа по-прежнему находилась в Афганистане. (За девять лет войны военно-советнический аппарат потерял 178 человек убитыми.) Партийные и комсомольские советники отбыли еще осенью 88-го года.      Сильно поредел и советский пресс-корпус.      Между теми, кто планировал уехать до 15 февраля 1989 года, и теми, кому надлежало оставаться здесь и после вывода войск, установились отношения, какие бывают в больнице между безнадежно больными и выздоравливающими. Нет, не зависть первых ко вторым, а просто некоторое отчуждение.      Жены оставили журналистов, работавших в Кабуле, еще в 1988 году. Пресс-корпус вел теперь неуютную холостяцкую жизнь. Один из нас, особенно изнывавший от одиночества, завел на своей вилле три или четыре кошки. Это вызвало шквальный огонь шуток со стороны репортера-ветерана, слывшего наиболее несентиментальным сухарем-матерщинником во всей советской колонии. Каким же было мое изумление, когда однажды утром, заночевав у него дома, я услышал его сиплый шепот: "Духик! Духик! Иди ко мне, моя деточка! Я тебе жрать приготовил... Ду-ухик, скотина, иди попей молочка, которое тебе приготовил папочка...      Ду-ухик!" Через минуту из-за угла появился жирный черный кот и смачно-лениво облизнулся, увидев знаменитого тележурналиста на коленях, с блюдцем подогретого молока в руках.      На глазах таял и кабульский дипкорпус. От некоторых посольств остались лишь опустевшие здания. Иные же сократили свой состав до посла и советника. Последний зачастую одновременно исполнял роли дипломата, водителя, курьера, дворника, охранника, повара и собутыльника.      В дипломатическом представительстве Польши я вообще не обнаружил никого, кроме посла.      - Думаете ли вы покинуть Афганистан? - спросил я его.      - Кто его знает, где сейчас человек может себя чувствовать в большей безопасности - здесь или в Польше? - ответил он и мрачно улыбнулся.      - Вы давно в Афганистане?      - Порядочно, - сказал он и посмотрел в окно, заставленное мешками с песком.      - Как вы думаете, - спросил я, поняв, что беседа будет предельно короткой, - почему путь афганской революции оказался столь трагичным?      - Молодой человек, - по-стариковски прищурил он глаза, - умирают не только революции, но и куда более значительные вещи. Например, любовь...      На кабульских улицах все чаще мелькали советские военные бушлаты - люди покупали последние сувениры для родных в Союзе. В тех лавках, близ которых урчали наши бронетранспортеры, цены были как бы под прицелом и потому ниже, чем в "неконтролируемых" районах. Помню майора, который, хорошо отоварившись, запихивал покупки в "уазик". При этом он напевал:            Благодарю тебя, Кабул.      Ты одел нас и обул!            - Мир и здоровья покупателю! - приветствовал меня и переводчика-афганца на ломаном русском пожилой дуканщик, когда я однажды появился на пороге его лавки.      Я намеревался купить зажигалку, однако хозяин магазинчика загнул чрезмерную цену.      - Слишком дорого, - сказал я.      - Твой дело! - ответил дуканщик и потряс дымчатой бородой.      - Если я у тебя не куплю эту штуковину, - убеждал я его, - кому ты ее продашь?! Ведь через пару недель здесь уже не будет советских.      - Ахмад Шах будет! - хитро улыбнулся он. - У Ахмад Шах много доллара от Пакистана, от Америка... Он - покупать!      - Ахмад Шах не скоро здесь появится, уж поверь. А мы уходим.      - Уходим, уходим! - повторил он, внимательно посмотрев на меня умными полузакрытыми глазами. Помахал рукой и что-то сказал на своем языке.      Когда мы покинули лавку, я попросил сопровождавшего меня афганца перевести последние слова дуканщика. "Он сказал, - услышал я в ответ, - что русские солдаты уходят на север к себе домой. А потом они уйдут еще дальше на север, оставив свои мусульманские республики".      Эти слова мурашками пробежали по спине. Я оглянулся: дуканщик все еще приветливо улыбался и опять помахал мне рукой.      Неподалеку от той лавки я увидел многометровую очередь за хлебом. Она была не единственной в городе. Еще более длинные очереди автомобилей и грузовиков многовитковой спиралью закручивались вокруг бензоколонок. Кабул, подвешенный к границе с СССР, откуда шли все поставки муки и бензина, тонкой веревочкой единственной дороги через Саланг - а все движение афганских транспортных колонн по ней было блокировано отрядами Ахмад Шаха, - изнывал от топливного и хлебного голода. Генерал армии Варенников организовал переброску сюда из Ташкента по воздуху муки и всех необходимых товаров. Но этого, конечно, было мало. Город задыхался. Многие верили, что предстоящие боевые действия против Ахмад Шаха на Южном Саланге - а слух об этом уже разлетелся по улицам - собьют напряжение в городе, дадут ему отдышаться. И хотя Ахмад Шах пользовался популярностью народного героя, люди были раздражены тем, что его тактика оборачивается бедствием не столько для регулярных правительственных войск, сколько для простых горожан. Большинству было безразлично, какая власть в Кабуле: их политические симпатии и антипатии определял желудок.      Помню, на раздаче бесплатной муки, организованной советским командованием близ завода Джангишлак, познакомился с одним белобрысым солдатиком. От муки волосы его и брови стали седыми. Стряхнув ее с ресниц рукавом бушлата, он сказал: "Вот тебе и интернациональный долг - одной рукой стреляешь в них, другой - кладешь им пищу в рот".            XXI            В январе самым модным словом среди наших в Кабуле стало "оптимизировать". Его привез с собой из Москвы Ю.М.Воронцов <Ю.М.Воронцов - первый заместитель министра иностранных дел, чрезвычайный и полномочный посол СССР в Республике Афганистан (1988 - 1989 гг.).>. Оно означало - сокращать состав советских представительств, доводить их до оптимального уровня. На вопрос "Как дела?" ты всякий раз получал ответ: "Еще не оптимизировали. А тебя?" Именно этими словами мой сосед по гостиничному номеру начинал каждый свой день, каждое свое письмо жене.      Посольство все больше напоминало крепость: двойная защитная стена с колючей проволокой, многотонные стальные врата, бомбоубежище и даже бронетранспортер под брезентовым чехлом.      Контакты дипломатов с внешним миром были резко ограничены Один из младших сотрудников ОДС <Оперативный дипломатический состав.> в связи с этим пожаловался мне, что девяносто процентов информации о том, что происходит в стране, он получает по радио - от Би-би-си и разных "голосов". Я и раньше подозревал, что любой наш боевой командир знает обстановку в Афганистане несравнимо лучше, чем дипломат, но теперь окончательно убедился в этой истине.            ***            В одном из кабинетов нашего посольства, внешне напоминавшего горком партии где-нибудь в Сочи, я увидел знаменитый фотопортрет Че Гевары. Точно такой же - это было известно из английского документального фильма - возил с собой повсюду Ахмад Шах Масуд. Разглядывая фотографию Че, устремившего ввысь мечтательный взгляд, я подумал: "Интересно, а где бы сам Эрнесто, будь он жив, предпочел увидеть свой портрет - в боевом штабе Масуда где-нибудь в горах Панджшера или же в рабочем кабинете советского дипломатического советника в Кабуле?"      Афиша, уже недели три подряд бессмысленно шелестевшая на стенде близ посольского кинотеатра, всякий раз сообщала глянувшему на нее, что "Сегодня в 19.30 - новый французский фильм "Невезучие". Фильм этот так ни разу и не показали, но его название отнюдь не улучшало настроения ни сотрудников посольства, ни торгпредства.      По желтоватому дну пустого бассейна ветер гонял хрусткие эвкалиптовые листья. Теннисный корт совсем бы позабыл, для чего он предназначен, если бы шеф представительства КГБ по пятницам (единственный выходной) не напоминал ему об этом. Фантастическим казался мне этот еженедельный сорокаминутный сет с великолепными кручеными слева и потрясающими смэшами справа. Особенно когда над седой головой генерала пролетали пятнистые вертолеты огневой поддержки десанта. Но мне казалось, что свою главную партию он все-таки играет не с тем молодым человеком в хорошо отутюженном спортивном костюме, с такой прытью подыгрывавшим ему на противоположном конце корта, а со своим коллегой из американского посольства здесь же, в Кабуле.      Наше консульство ежедневно - с утра и до позднего вечера - штурмовали так называемые "совгражданки", то есть советские женщины, когда-то вышедшие замуж за афганцев и переехавшие жить в Афганистан, но теперь, когда обстановка накалилась до предела, а русофобия после девяти лет войны стала опасной для жизни, решившие вернуться в Союз вместе со своими мужьями и семьями.      По разным причинам они оказались здесь.      Алла М, была родом из Макеевки, что под Донецком. Замуж вышла восемнадцати лет. Как-то весной, еще года за три до свадьбы, возвращалась она вечером окраинной улицей домой. Двое парней налетели, сшибли с ног и, связав леской руки за спиной, изнасиловали.      - Вякнешь, на том свете достанем... - пообещал один из них.      Уже ночью, в рваном нижнем белье добралась она до дому. Билась в истерике, металась от стенки к стенке. Давилась еще детским хрипло-отчаянным плачем. К утру успокоилась, рассказала матери.      Парней приговорили к десяти годам. Через несколько месяцев после суда их кореш приехал к ней домой и сказал, чтобы сняла обвинение, иначе через десять лет ей... - И он провел пальцем по горлу. Она поняла, что в Союзе ей не жить. Как только стала совершеннолетней, выскочила за афганца.      Нина А, вышла замуж по любви, уехала в Афганистан. Через несколько лет узнала о смерти отца. Собралась на похороны, но для ребенка билета на самолет не достала. Уехала одна. Чтобы вернуться, нужно было приглашение от мужа.      Оно затерялось. Словом, в течение пяти лет она не могла попасть в Афганистан. Тем временем муж ее умер. Ребенок остался сиротой, и родня продала его какому-то джелалабадскому дуканщику в качестве холопа. Паренек рос, как Маугли. Когда ему стукнуло двенадцать, матери удалось вернуться. Начались поиски сына. Наконец он нашелся, но дуканщик потребовал за него выкуп. Денег у матери не было.      Вмешалось консульство - заплатило... Когда мать и сына привезли в кабульский аэропорт, чтобы отправить домой, в Союз, парень, увидев махину Ил-62М, испугался, бросился со всех ног обратно. Чуть было не затерялся опять... Но все обошлось.      Светлана Д. приехала в Кабул по приглашению мужа вскоре после свадьбы. Однако очень удивилась, когда он предложил ей жить в гостинице. Первое время она не возражала, полагая, что любимый ищет подходящий дом для них двоих. Потом занервничала. Оказалось, что у любимого уже есть жена-афганка. И даже не одна, а небольшой гаремчик.      Вскоре и ей пришлось в нем поселиться. С годами Светлана привыкла и к гарему, и к чадре.      Наталья Н, приехала в Афганистан вскоре после ввода советских войск. Поселилась где-то на самой окраине страны в глухом кишлачке, который и на карте-то толком не обозначен. В ту пору вышел указ, запретивший людям вешать в своих домах портреты аятоллы Хомейни. Однажды ночью к ним в хибарку - по чьей-то наводке - ворвались представители властей, сорвали со стены портрет бородача, а мужа сбросили в тюрьму как злостного нарушителя указа.      Ее и слушать не захотели. Лишь когда его выпустили, молодоженам удалось доказать властям, что то был портрет не Хомейни, а Карла Маркса.      Словом, десятки таких вот женщин и их мужей сутками атаковали наше консульство в Кабуле, добиваясь въездных виз. А вместе с ними - обыкновенные афганцы и афганки, не связанные с СССР родственными узами, но по разным причинам боявшиеся оставаться здесь после ухода советских войск.            XXII            Командование и штаб 40-й армии, в течение войны находившиеся в бывшем дворце короля Захир Шаха, а потом Дауда, 10 января переместились в расположение нашей дивизии - тоже в Кабуле. Сюда же переехала и Оперативная группа Минобороны во главе с В.И.Варенниковым.      Кабинет командарма Громова теперь находился в одноэтажном модуле. Его рабочий день начинался в 5.30 утра и длился до 20.30. Лишь иногда днем командующий совершал короткую прогулку и опять возвращался на рабочее место.      Громов не отличается высоким ростом. Напротив, приземист, крепок.      Короткая мальчишеская челка, чуть прикрывавшая сверху сильный, выпуклый лоб, молодила его усталое лицо. Взгляд светлых глаз был твердым, даже упрямым. Что-то неразгаданно-наполеоновское таилось в нем. Впрочем, я знал людей, которые находили, что он похож на Высоцкого. Иные же утверждали, что манерами и внешностью он напоминает маршала Жукова.      Однако все соглашались. Громову не хватало полшага, чтобы превратиться в живую легенду. Армия любила его.      Все знали о том, что несколько лет назад он потерял жену.      Она погибла в авиакатастрофе, оставив Громову двух сыновей.      Еще находясь в Кабуле, он был назначен командующим войсками Киевского военного округа.      - Каковы заслуги Громова как командующего 40-й армией? - спросил я его однажды.      - Заслуги есть, - ответил он, - но не одного Громова, а всех офицеров. Я прибыл сюда летом 87-го. За полгода нам удалось уменьшить людские потери армии приблизительно в полтора раза, а потери техники - в два. Причем это связано не только с тем, что боевые действия пошли на убыль, но и с улучшением подготовки солдат.      - А потери отрядов вооруженной оппозиции?      - Я не располагаю точной статистикой. С 80-го года они каждый год теряли все больше и больше людей. Однако на протяжении последних четырех лет их потери были стабильными, не возрастали. Они ведь тоже научились воевать.      Через окно было видно медленно падавшее за горизонт солнце. Закату аккомпанировала дальняя артиллерия.      Громов задернул пестрые занавески, включил электрический свет. Достал золотистый блок сигарет. Распечатав его, закурил.      - Это "Астор". Хотите?      - Спасибо, товарищ командующий. Не откажусь.      До встречи с ним мне казалось, что если он и курит, то непременно что-нибудь очень крепкое и без фильтра. Сигареты "Астор", напротив, относились к разряду "женских" - слабые, с золотым колечком на тонком длинном фильтре.      - Какие дни были для вас самыми тяжелыми в Афганистане? - спросил я.      - Начало вывода войск, - ответил он, не раздумывая. - Отправили первые две колонны из Кабула. Думали, оппозиция начнет бить им по хвостам. Но все обошлось. Однако тяжелее всего оказалось выводить армейские части из Кандагара. Район очень трудный. Вдоль дороги сплошняком тянется "зеленка". Афганских войск маловато, да и уровень их подготовки оставлял тогда желать лучшего.      - Но сейчас-то легче?      - Пока рано говорить. Проблема номер один - Саланг.      За последние двое суток лишь на одном семидесятикилометровом участке сошло тридцать девять лавин. В районе Южного Саланга Ахмад Шах сосредоточил сильную группировку - более четырех тысяч вооруженных людей. Такого скопления еще никогда там не было. С ее помощью он планирует перекрыть дорогу на Кабул после нашего ухода. А это будет равнозначно блокаде столицы. Хоть Масуд и обещает не трогать наши колонны, мы не можем верить ему на слово. Допускаю, что он скоро развяжет боевые действия...      Понимаете, сложность состоит в том, что мы ограничены во времени. Мы обязаны покинуть страну к 8.30 утра 15 февраля. Если задержимся на несколько часов - мировой скандал. А на дороге лавины, лед. Техника идет медленно, все время остановки, пробки, аварии... Тут еще Ахмад Шах со своими четырьмя тысячами. Так что голове есть о чем болеть.      - Какое подразделение последним покинет Афганистан?      - Разведбат бывшей Кундузской дивизии. Но я пересеку мост через Амударью самым последним. Пешком.      - Вы уже знаете, что скажете в минуту окончания войны?      - Да: за моей спиной нет ни одного советского солдата.      - И все?      - Не совсем. То, что я скажу затем, не сможет выдержать ни один репортерский магнитофон - взорвется!      - Что вас ждет дальше?      - Киев. Киевский военный округ. Там я никогда не был.      Кабул знаю значительно лучше, чем украинскую столицу... Я ведь уже третий раз в Афганистане. Когда уезжаешь - среди наших бытует такая примета, - никогда нельзя говорить, что ты тут в последний раз. Вместо "последний" следует употреблять "крайний". Но я ею пренебрег. Улетая домой после первого захода, сказал: "Прощайте, братцы, обнимемся напоследок!" Но не прошло и нескольких лет, как я вернулся. Уезжая во второй раз, сказал себе: "Все, Громов, это твой последний приезд сюда - железобетонно!" Но судьба распорядилась иначе. И вот я здесь сижу с вами разговариваю, а про себя думаю: "Это мой крайний раз!"      - Боитесь, что опять пошлют?      Громов выпустил дым сквозь сжатые зубы, вдохнул его носом. Откинувшись на спинку кресла, сказал:      - Нет. Это - точка. Все!      Но я не понял, к чему относилось "Все!" - к войне или к нашей беседе. И задал последний вопрос:      - Вам часто приходится контактировать с генералом армии Варенниковым?      - Конечно. Если бы не он, наши здесь наломали бы в пять раз больше дров.            ***            Варенников родился в 1923 году в Краснодаре. Закончив в 42-м курсы командиров взводов при Черкасском пехотном училище, он попал на фронт в октябре того же года. Командовал взводом. С августа 43-го стал начальником артиллерии полка, а с апреля 45-го - заместителем командира полка по артиллерии. Находясь на Сталинградском, Юго-Западном, 3-м Украинском и 1 м Белорусском фронтах, он участвовал в Сталинградской битве, освобождении Донбасса, Правобережной Украины, Польши, в боях за Варшаву и взятии Берлина. Сопровождал Знамя Победы из Германии в Москву. Был трижды ранен. После войны командовал полком в одном из наших северных округов.      Шли годы - Варенников менял части, города и округа.      После учебы в академии Генштаба в июле 1967 года принял корпус, а через два года - армию. Летом 1971 года сорокавосьмилетний генерал оказался в ГДР в качестве первого заместителя главкома Группы советских войск в Германии, С июля 1973 года - командующий войсками Прикарпатского военного округа. С августа 1979-го - в Генеральном штабе.      Был начальником Главного управления, первым заместителем начальника Генштаба. Весной 1985-го он прибыл в Афганистан и возглавил здесь Оперативную группу Минобороны СССР, оставаясь в должности первого заместителя начальника Генштаба. С тех пор именно Варенникову подчинялись сменявшие друг друга командующие 40-й армией - когда-то Родионов, потом Дубынин, а на завершающем этапе войны - Громов. Упоминать фамилию Варенникова журналистам было запрещено вплоть до последнего дня войны.      ...Одна из проблем, которую мы так и не смогли решить во время войны в Афганистане, заключалась, на мой взгляд, в том, что там не было единого центра управления представительствами наших суперминистерств - КГБ, МИД. МВД и Минобороны. Шефы этих представительств зачастую действовали сепаратно, слали в Москву разношерстную информацию, получали оттуда директивы, которые иной раз противоречили друг другу. По идее, именно наш посол должен был объединить под своим руководством все четыре представительства. Однако этого не произошло по той, видимо, причине, что послы СССР в Кабуле менялись слишком часто, не успевая толком войти в курс дела. После Табеева приехал Можаев, за ним - Егорычев, дальше - Воронцов. И все это - за два года. Из них лишь Юлий Воронцов был профессиональным дипломатом, имевшим значительный опыт Работы на Востоке. Остальные же сделали карьеру в партийном аппарате и не имели востоковедческого образования.      Именно поэтому многие полагали, что было бы правильным сконцентрировать всю власть в руках генерала армии Варенникова, который с 1985 года практически безвыездно находился в Кабуле.      - Понимаете, - сказал Варенников во время одной из наших бесед, - за период моего пребывания в Афганистане произошла многократная смена руководителей представительств различных наших ведомств в Кабуле. Но каждый вновь назначенный начинал свою деятельность приблизительно с одного и того же предложения: "Давайте вместе с афганцами хорошо подготовим и проведем масштабные боевые действия против банд, и люди наконец спокойно заживут!" Но все дело в том, что подавляющее большинство - это не банды, а местное мужское население, которое с оружием в руках отстаивает свои родоплеменные интересы.      Сейчас можно назвать много районов, жители которых хотя и не поддерживают центральное правительство, но при этом не пускают на свою территорию и отряды оппозиции.      Они привыкли жить самостоятельно и никому не подчиняться. Естественно, они выступают против тех, кто идет на них с оружием и насаждает силой свою власть. Мы же, поддерживая руководство Афганистана, в первые годы войны полагали, что для распространения народной власти надо "сажать" в тот или иной уезд оргядро этой власти. Но добровольно жители такую власть к себе в кишлак не пускали. Поэтому использовались войска, оружие: там, где было сопротивление, применялась сила. Для охраны оргядра "народной" власти размещали в уезде воинскую часть, и отдельные товарищи спешили отрапортовать, что "еще один район освобожден от душманов". Абсурд? Конечно!      Разговор шел поздно вечером. Ночь проникла сквозь стекло в кабинет Варенникова, но он не включал света - давал отдохнуть глазам. Я видел лишь смутные очертания его лица, белые пятна висков да полоску тонких усов.      Время от времени трещал телефон, Варенников снимал трубку и внимательно выслушивал очередной доклад. Но иногда сам звонил, проверял, как идет доставка муки в город по воздушному мосту.      - Валентин Иванович, - начал я свой вопрос, - не кажется ли вам, что наши работники, в чьи обязанности входило информировать Москву о положении дел в Афганистане, зачастую слали в Москву лишь ту информацию, которая могла в столице понравиться, чтобы не рассердить начальство и не вызвать на себя его гнев. Я имею в виду не только 1979 год, но и последующий период.      Усмехнувшись, он ответил:      - Не берусь оценивать уровень подготовки соответствующих работников того времени - это должны сделать компетентные лица, но что касается подачи приятной для Москвы информации, то это, несомненно, было, и не только, допустим, у дипломатов. К сожалению, такова общая болезнь времен застоя - докладывать в центр только то, что могло понравиться, но не то, что происходило на самом деле. "Приписками" тогда болела у нас не одна лишь экономика.      Прежняя практика наносила гигантский вред стране: руководство порой получало информацию, которая расходилась с реальным положением дел. В результате в Москве могли приниматься не лучшие решения. Много проблем возникало также из-за нашего догматизма, инертности, неповоротливости. По этой причине не были, например, приняты предложения о создании в рамках единого Афганистана некоторых автономий - опасались, что развалится Афганистан. Хотя автономии значительно бы ослабили напряженность в отношениях между центральной властью и рядом провинциальных лидеров.      Очевидно также, что, если бы мы пораньше согласились на открытый диалог с лидерами вооруженной оппозиции - как внутри Афганистана, так и за его пределами, - он мог бы дать более ощутимые результаты...      Опять по-кошачьи зарычал телефон. Варенников снял трубку. Кивнув своему невидимому собеседнику на другом конце провода, он сказал:      - Спасибо. Благодарю за информацию. - Положил трубку и опять повернулся ко мне:      - Сообщают, что очередной Ил-76 сел в аэропорту - муку привез... В тупиковую ситуацию загоняет нас Ахмад Шах, не оставляет нам выбора.      Боюсь, скоро придется скрестить с ним шпаги на Южном Саланге. Его отряды подошли к самой дороге. В принципе мы готовы передать Масуду все сторожевые заставы вдоль трассы. При том, конечно, условии, что он возьмет на себя обязательство не пропускать через нее никого, кроме транспортных и боевых колонн Наджибуллы, защищать дорогу от посягательств всех других оппозиционных группировок.      Для этого мы хотим, чтобы он подписал договор с представителями правительственных войск. Но он отказывается.      Значит, если мы уйдем, он сядет на дорогу (а она - жизненная артерия страны), блокирует на ней все движение правительственного транспорта, и тогда Кабул окажется в еще более критическом положении, нежели сейчас. Допустить это мы не можем. Придется воевать. Всеми путями мы стремились избежать этого: кому охота воевать в последние недели войны?! У советского командования в Кабуле такого желания нет. Но мы связаны союзническими обязательствами, а Ахмад Шах, повторяю, не оставляет нам выбора.      Варенников говорил сущую правду: 40-я армия менее всех хотела воевать под занавес войны. Во-первых, была опасность увязнуть в боевых действиях и не успеть выйти из Афганистана к утру 15 февраля. Во-вторых, перспектива новых неизбежных жертв, как среди афганцев, так и среди советских солдат, оказывала мучительно-депрессивное воздействие на души и умы наших офицеров. Что же касается рядовых бойцов, находившихся в двадцатых числах января 89-го в районе южного Саланга, никто из них не жаждал стать ПОСЛЕДНИМ СОВЕТСКИМ СОЛДАТОМ, УБИТЫМ В АФГАНИСТАНЕ.      Люди помрачнели, притихли. Еще недавняя радость, которую внушал скорый конец девятилетней войны, сменилась тяжким чувством безысходности и тоски.      На иных заставах в канун последней битвы пели "Как служил солдат службу ратную, службу ратную - службу горькую..." На других - "Печален путь мой, горька судьба".      А на одной мальчишеский тенорок неумело выводил, навевая ледяную печаль:            Не зови меня, отец, не трогай,      Не зови меня, о, не зови!      Мы идем нехоженой дорогой,      Мы летим в пожарах и крови.            Я не знаю, будет ли свиданье.      Знаю только, что не кончен бой      Оба мы - песчинки в мирозданьи.      Больше мы не встретимся с тобой...            Но Кабул давил на Москву, и командованию армии оставалось лишь подчиниться приказу.            XXIII            На третью неделю января зима начала потихоньку сдавать. С каждым часом солнце наливалось силой, днем слышался стеклянный звон горных ручьев, а снег покрывался корочкой.      По ночам же мороз вновь брал свое: все окрест цепенело, воздух становился колким, обжигал легкие.      Волчьи клыки Саланга по-прежнему скалились на небо.      Но теперь это был предсмертный оскал раненого зверя. Даже спустя неделю после боевых действий горы не могли остыть от них. В воздухе стоял крепкий дух только что пролитой крови.      Там, где огонь был наиболее сильным, по обеим сторонам дороги лежали обугленные развалины кишлачных хижин. Почти все население Южного Саланга покинуло родные деревни. Люди ушли в горы или в сторону Чарикара.      Лишь от нескольких глинобитных домиков тянулись в небо неуверенные, хилые струйки печного горького дыма.      Боевые действия начались в 7.30 утра вдоль дороги на ее двадцатидвухкилометровом отрезке от Джабаль-Уссараджа до южных подступов к перевалу Саланг. Огонь открыли из всех средств, имевшихся у дивизии на трассе. Захлебывались в кашле 82-миллиметровые автоматические минометы.      Ухала артиллерия, стремясь вызвать завалы троп и воспрепятствовать выходу к дороге дополнительных повстанческих отрядов. Работала авиация, нанося бомбоштурмовые удары на северо-западе от Чарикара, по ущельям Панджшер, Гарбанд, Шутуль, Марги, Арзу и Катломи. В операции были задействованы Су-24, Су-17, Су-25 и МиГи. Тряслась, дыбом вставала земля. Крошились скалы.      Партизаны открыли спорадический ответный огонь из кишлаков, поливая чахлыми пулеметными очередями наши заставы, сторожевые посты и боевую технику на трассе. К десяти утра в Кабул пришли сообщения о первых раненых.      Вскоре после начала боевых действий мирные <Так наши солдаты и офицеры называли гражданское население Афганистана, мирных жителей> стали выбрасывать из окон белые флаги. Но из пробоин в соседних стенах по прежнему били снайперы. И в таких случаях оператор-наводчик БМП не успевал разобрать, кто есть кто, сносил все подряд. Тогда женщины, старики и дети, подняв руки, начали спускаться вниз к дороге. Они несли раненых и трупы, складывая их длинными штабелями вдоль обочины.      Смуглые лица убитых еще больше почернели на солнце. Наши солдаты впервые порадовались холодам.      Близ Чаугани мы развернули палаточный городок для афганских раненых и тех, кто лишился крова, с обогревом и раздачей пищи. Но раненые женщины не подпускали наших солдат к себе, предпочитая смерть, отвергая медицинскую помощь "неверных"      Чистые горные ручьи в тот день окрасились в алый цвет.      Снег припух, стал ноздреватым и серым от тысяч разрывов и густой пороховой гари.      На востоке в тот день медленно восходил зодиакальный знак Водолея.            ***            Наиболее ожесточенные боевые действия развернулись в восьмистах метрах от 42-й заставы близ кишлака Калатак.      Именно там, по данным разведки, засел отряд Карима - всего человек сто двадцать. У повстанцев были автоматы, горная пушка, безоткатное орудие и ДШК. Из завала работал снайпер. В ответ наши дали залп артиллерии, положив вокруг его укрытия десять снарядов. Он умолк.      Начальник штаба второго парашютно-десантного батальона майор Юрасов с отрядом солдат окружили кишлак. В нем находилось много мирных. Юрасов знал об этом и потому предложил Кариму сдаться. Но тот начал уходить в горы со своими боевиками, прикрываясь жителями кишлака.      Юрасов попытался отсечь мирных от партизан, вызвал резервную группу с КП батальона. В ту самую минуту из кишлака брызнула косая пулеметная струя, задела Юрасова, пробив ему бедро и пах, перерезав бедренную артерию. Хватаясь руками за воздух, он несколько раз беспомощно взмахнул ими и медленно повалился в снег. Рядовому Шаповалову, бросившемуся Юрасову на подмогу, срезало пулеметной очередью ушанку Но он продолжал ползти, вдавливаясь телом в снег. Побледнел только. Каримовского пулеметчика забросали гранатами.      Когда подошли, Юрасов лежал, широко раскинув руки, истекая кровью.      Через пятнадцать минут он скончался.      С каримовцами и теми, кто их окружал, больше не нянчились - расстреляли в упор.      Тело Юрасова привезли на КП батальона. Врач омыл его, одел в чистую форму, связал холодные, начавшие коченеть руки. Труп завернули в ОЗК и плед. Накрыв плащ-палаткой, положили на БМП У Юрасова в Костроме остались жена и две дочери. Осенью он хотел поступать в Военную академию имени Фрунзе.      Теперь это сделает кто-то другой вместо него.      На следующий день после гибели Юрасова в батальон на его имя пришло письмо из Костромы. Писала жена:      "Здравствуй, дорогой наш папочка!      У нас все по-старому. С нетерпением ждем вашего окончательного вывода.      У нас на улице тепло. Вместо крещенских морозов - оттепель В субботу ждем дедушку Ваню.      Буров пролежит в госпитале до конца января, а там видно будет.      Аня сидит рядом и рисует.      У Кати начались трудовые будни: эта ее математичка меня доконает.      В голову никакие мысли не идут.      Что-то опять телевизор стал мудрить. Чувствую, скоро начнется беготня в мастерскую.      Анька ужасно не любит умываться. Каждый день загоняю с боем Редко когда сама собирается.      Порошок и мыло теперь будем по талонам получать раз в квартал.      Вот и все.      Насобирала тебе всего понемногу.      До свидания. Целую. Лена. 18.01.89 г.".      Но Юрасов это письмо прочитать не успел...      После того как закончилась стрельба 23 января, трупы, раненых начали отправлять на юг. Женский вой стоял над дорогой, заглушая рев техники.      - Да, мрачный это был денек, что-то рухнуло внутри меня, - рассказывал мне Валера Семахин, оператор-наводчик БМП № 504. - На всю жизнь запомню. Встал я тогда в 4.30 утра. Начал готовить машину к бою. Проверил состояние пушки, крутится ли она, поднимается ли. Днем раньше я всю ее разобрал, вычистил, чтобы не заклинило. В 5.30 моя машина была уже в полной боевой готовности. Командир батальона подполковник Ушаков приказал стрелять только в "духов", мирных не трогать. Но я "духов" не видел. Стрелял по тем домам, в которых предполагал, что они есть. Мне дали ориентир и сектор стрельбы. Я стрелял с 6.30 утра до 12.30 дня. Когда все кончилось, первая рота принялась эвакуировать убитых и раненых. Их отправляли на барбухайках".      - Мне дали сектор - несколько окон кишлака, - вспоминал приятель Семахина, находившийся в БМП несколькими сотнями метров ниже по дороге. - Мы старались стрелять выше людских голов, чтобы не задеть их. Одно дело, когда ты лупишь просто по стенам кишлака - это еще куда ни шло. А стрелять в людей... Ух, не готов я к такому, честное слово, не готов... Мирные спускаются и хотят целовать тебя за то, что ты их не прикончил. Странный народ.      Должны ненавидеть, а они благодарят. Жизнь здесь ерунду стоит - два мешка гороха и один риса. Я не мог смотреть им в глаза. Да и вы бы не смогли. Что-то я в себе самом убил тогда. Конечно, всех потом представили к наградам. Но от этого не легче.      Январские боевые продолжались с 23-го по 25-е. С раннего утра до первых сумерек. И так все три дня.      Наши солдаты и офицеры проклинали войну, приказ, себя и Афганистан.      24 января радио и телевидение Афганистана передали заявление Верховного командования вооруженных сил страны. В нем, в частности, говорилось:      "Ахмад Шах на протяжении последних полутора лет уклонялся от переговоров с правительством. Вооруженные формирования под его командованием продолжали препятствовать безопасному проезду транспортных средств по трассе Хайратон - Кабул на участке перевала Саланг. Вооруженные Силы Республики Афганистан вынуждены были провести военную операцию. В результате уничтожено 377 экстремистов, три склада с вооружением, четыре транспортных средства. Оппозиции предлагается не препятствовать прохождению по трассе транспортных средств. В противном случае вся ответственность за последствия ляжет на нее".      Автобусы.      Советское военное командование объяснило события на Южном Саланге следующим образом:      "...23-го числа текущего месяца афганские войска начали выставление постов и застав в районе Таджикистана. Но были обстреляны. Таким образом, банды Ахмад Шаха Масуда спровоцировали боевые действия. Они продолжались на всем участке Южного Саланга не только против афганских подразделений и частей, но и против советских войск..."      Советское командование также сообщило, что части и подразделения 40-й армии потеряли с 23 января по 31 января в районе Южного Саланга четыре человека убитыми, одиннадцать - ранеными.      По слухам, Ахмад Шах Масуд охарактеризовал январские боевые действия на Саланге как одну из наиболее жестоких операций за все годы войны.      Через несколько дней после нее наш кабульский политработник спросил меня, что мне известно о январской боевой операции: кто-то ему сообщил, что я там был. Не дожидаясь ответа, он дружески посоветовал: "Если что и знаешь, то ты это уже забыл. Верно?"            XXIV            Застава подполковника Ушакова осунулась, постарела.      Не слышал я солдатского смеха, звонких лейтенантских голосов. Люди делали свое дело молча, лишь изредка перекидываясь короткими фразами. Казалось, я попал в дом, где накануне кто-то умер, хотя во время последней операции никто на заставе не пострадал.      А тогда, вечером 23-го, комбат повалился на свою койку и, спрятав в подушке лицо, плакал.      - Сейчас-то он малость отошел, - по секрету сообщил мне заместитель командира минометной батареи Слава Адлюков, - но неделю назад к нему опасно подойти было.      Впрочем, у всех на душе погано с тех пор. Не у него одного... Вскоре после операции наш комбат поцапался с заместителем командира дивизии Ан...енко. Так что тут у нас целая стая неприятностей. Проходи, раздевайся...      Ушаков сидел в своей комнатушке. Сутулился у окна.      Упершись локтями в колени, сжимал широченными ладонями голову. Вид у него был побитый.      Комбат что-то насвистывал себе в усы.      За окном рябила метель. Знобкий ветер стучался в стекло.      - Яп-понский г-городовой! Закрывай, Славк, дверь - сквозняк... - чертыхнулся Ушаков, не поднимая головы.      Адлюков потянул меня за рукав, и мы пошли в его комнату - рядом, за дощатой стенкой. Поудобней устроившись в стоявшем на полу камазовском кресле. Славка сказал:      - Раз как-то комбат уехал к особистам. Но на дорогу сошла лавина, и он задержался. В тот самый момент к ним пожаловал полковник Ан...енко. Стал нам рассказывать, кого и как бить во время предстоящей операции.      Славка ослабил ворот, покрутил в пальцах сигаретку. Закурил.      - Во время боевых действий, - Адлюков пустил в потолок струю горького дыма, - Ан...енко собственноручно перестрелял несколько десятков мирных. Хотя в его обязанности входило командовать, а не бить из автомата людей.      ...Впоследствии я неоднократно слышал от многих очевидцев рассказ о действиях полковника Ан...енко 23 января.      О том, как, приехав к десантникам близ 42-й заставы, схватил АК и стал косить с бедра спускавшихся на дорогу людей.      О том, как к нему подбежал особист капитан Морозов и заорал не своим голосом: "Товарищ полковник! Зачем???" "А Юрасов?! - огрызнулся Ан...енко, оттолкнув капитана. - Они Юрасова пощадили? Теперь что ж - я буду их щадить?!"      Я повертел в руке полую гранату. Бросил ее на койку.      - Как будто, - шепотом сказал Адлюков, - Юрасов ему был дороже и ближе, чем капитану Морозову. Как будто эта смерть значила для него больше, чем для всех нас. Тоже мне - ас-демагог... Здесь, на Саланге, Ан...енко так и прозвали: "наш Рэмбо". Эдакий Тарзан Иваныч... А номер на своем БТРе все-таки стер: чтоб "духи" не опознали. Комбата же нашего он возненавидел за то, что Ушаков дал приказ в мирных не стрелять. Только - по "духам". И действительно, в зоне ответственности ушаковского батальона кишлаки целы, мирные не пострадали. Ан...енко не хотел, чтобы комбат вышел чистеньким из бойни.      По всему Южному Салангу упорно ходили слухи о том, что Ан...енко приказал кому-то из своих подчиненных снимать то, как он расстреливал мирных, на видеокамеру. Для памяти. Но я тем слухам не верил. Не мог верить.      ...В первых числах февраля Ушакова вызвали на ДКП <Дивизионный командный пункт.>.      Когда он приехал, Ан...енко был уже там.      - Почему вы, - громко спросил Ан...енко, обратившись к Ушакову, не как обычно - "товарищ подполковник", - а на "вы" (понимал, что после 23-го между ними ничего товарищеского быть не может), - почему вы не выполнили приказа? Почему в зоне ответственности вашего батальона мало разрушений? Вы мне доложили, что расстреляли по 3 - 5 боекомплектов, но по местности этого не видно. Я предполагаю, что вы стреляли в горы и в воздух, не били по установленным целям.      - У меня на заставе 23-го находился заместитель командира полка подполковник Ляшенко, - отвечал тогда Ушаков, стараясь сдержать дрожь в голосе, - и он может п-подтвердить, что мы д-действовали, как положено. Да, мародерства и лишних разрушений в зоне ответственности моего б-батальона не было. Мы стреляли столько, сколько было необходимо. А кишлаки с лица земли не сметали, потому что в этом мы н-не видели нужды. Мы били лишь туда, где сидели г-главари банд, и по складам. Ответного огня противник не открыл, потому что мы уничтожили главарей и накрыли все склады с боеприпасами. Так что сопротивления не было. А уничтожать лишь для т-того, чтобы уничтожать, ради удовольствия - вот этого я не допустил. Кроме того, старался, чтобы среди ми-мирных лишних жертв тоже не было. И вы пытаетесь обвинить моих солдат в том, что они стреляли в воздух? Что они не выполнили приказа?!      - Мне надоело разговаривать со слабоумными, - отрезал Ан...енко.      - А мне, - выпалил Ушаков, - надоело дуракам подчиняться.      Ан...енко вызвал командира полка подполковника Кузнецова и приказал ему составить акт в связи с тем, что батальон в ходе боевых действий не выполнил поставленную задачу.      Ушаков, вернувшись к себе на заставу, разыскал Ляшенко.      - Слушай, то-товарищ по-подполковник, - комбат от волнения заикался больше обычного, - вы поезжайте на ДКП и объясните им, как действовал 23-го мой б-батальон. А то получается, что мы саботировали приказ, и м-мне что, т-т-трибунал теперь?!      Отношения между заместителем командира дивизии и комбатом накалились до предела. Можно было ожидать всего.      Друзья говорили Ушакову: "Не лезь на рожон, комбат.      Схлестнулись - и будет. У Ан...енко связи аж до Москвы.      Там у него все схвачено. Чего ты прешь под танк, рванув рубаху на груди?! Если во время вывода в зоне ответственности твоего батальона раздастся хоть один выстрел по нашим колоннам, он ведь тебя и впрямь под трибунал отправит". Ушаков отворачивался, прятал под бровями глаза, упрямо отвечал: "Стрелять "духи" б-будут. Но не на моем участке, а там, где мы положили больше всего мирных, там, где стрелял Ан...енко. "Духи" этого нам не простят. Помяните мое слово. Без жертв не обойдемся".      Холодом веяло от этих слов. Конец войны был не за горами. Но никто не знал, каким он будет, этот конец. Люди старались о нем не думать.      Как-то раз поздним вечером собрались офицеры в ком нате Ушакова. Пили крепкий грузинский чай, хрустели печеньем и сахаром, курили горький табак. Сизые медузы дыма медленно плавали в спертом воздухе. Потрескивали сырые поленья в печке. В углу шипела рация. Комбат лежал на койке, свернувшись калачиком.      - У Ан..енко, - сказал он, приподнявшись на локте, - руки по плечи в крови. И просто так это ему не сойдет. Я-я н-не позволю. Его к ордену представили, толкают в Академию Генштаба. Если такие будут нами командовать, лучше уж армию распустить. Что за пример они подают молодежи?! Вот Славка Адлюков - парень хороший, дельный лейтенант. А армию решил оставить. Жалко ведь...      - Остынь, комбат, остынь, - прервал его подполковник Ляшенко.      - Не са-сабираюсь, - сказал Ушаков, сокрушая встречный подполковничий взгляд. - Когда во время последних боевых стало известно о расстрелах, я сообщил об этом начальнику оперативной группы Якубовскому, особистам, полковнику Востротину...      - Востротину вы доложили об Ан...енко? - не понял я.      - Н-нет, - ответил Ушаков, - Востротину я сообщил о действиях его десантников - они ведь тоже порезвились во время операции.      - Востротин принял меры? - спросил я.      - Это меня не касается. Я сказал ему об этом как коммунист коммунисту. Пусть он сам разбирается. Мы с ним по службе не связаны... К-кроме того, я счел нужным сообщить наверх не только о том, что тут учинил Ан...енко, но и о том, что он склонен к стяжательству в сверхкрупных размерах.      Даже п-по местным масштабам. Понятное дело, Ан...енко узнал об этом. Начал цепляться ко мне по разным мелочам.      Но мне не привыкать.      Ушаков скупо улыбнулся. Закурил.      За окном по-прежнему мело. Ветер, срывая снег с гор, бросал его в нашу заставу. Пригоршни ледяной муки со звоном ударялись о камни.      - Перед тем как уйти с командира полка на должность замкомдива, - продолжал комбат, - Ан...енко организовал сбор средств с офицеров и прапорщиков части себе на подарок. Так сказать, любимому командиру от любящих подчиненных. Все это может подтвердить замполит второго батальона капитан Шавлай. Деньги были собраны и переданы в штаб полка. На них купили видеомагнитофон и подарили Ан...енко. Он этот "видик" перепродал, круто спекульнув.      Словом, Ш-Шавлай слишком много знал о д-деятельности Ан...енко. И это ему чуть было не стоило жизни.      - Жизни?? - переспросил я.      - Именно - ж-изни... За пятнадцать минут до начала операции 23 января полковник Ан...енко приказал капитану Шавлаю проехать по трассе на одном чахлом БТРе - а у нас в целях безопасности принято ездить как минимум на двух машинах - и проверить о-обстановку. Шавлай спросил:      "Как же я поеду на одном?!" - "Ты замполит, - ответил Ан...енко, - ты должен ехать и поговорить с людьми"... Когда Шавлай вернулся, чудом оставшись в живых, ан...енко, как говорят, был очень н-недоволен.      - Да, - заметил один из офицеров, - выжив, Шавлай здорово досадил полковнику.      - У него, - сказал другой, - была привычка: увидит на дороге солдата, остановит его, прикажет: "А ну покажи, что в карманах!" Если там обнаруживалось больше пятидесяти чеков, ан...енко забирал их себе, и получить деньги обратно было невозможно. В целях страховки он запасся неплохим оправданием: мол, у солдата не может быть больше пятидесяти чеков. А если есть, значит, наворовал... Не подкопаешься.            XXV            За дверью послышались шумные, уверенные шаги. Она с треском распахнулась.      На пороге стоял полковник ан...енко. Резким движением руки он смахнул иней с усов.      Из-за его плеча показалось смуглое лицо начальника штаба дивизии полковника Д. Раздался громкий женский смех.      - Мальчики, - игриво сказала женщина, просунув голову в дверь, - вот и мы. Не ждали?      Она тоже была одета в военную форму. Из-под ее вязаной шерстяной шапочки выбивались пряди светлых волос.      В комнате непривычно запахло духами Все поднялись с коек. В воздухе застыло неловкое молчание. Комбат стоял, переминаясь с нога на ногу. Он был без ботинок. В одних шерстяных носках грубой вязки. ан...енко прошел к столу, снял трубку. Зажав ее плечом и щекой, смотрел на часы. Секунд десять ждал связи.      - Алло! "Перевал"? "Перевал", дай "Курьера"! - закричал он. - Как там на 42-й? Хорошо, доложите через десять минут...      Расстегнув ворот бушлата, ан...енко устало опустился на ушаковскую койку.      - Организуй чай, - обратился он к Ушакову, дырявя глазами дощатый пол, - и закуску. Да побыстрей.      Женщина и Д. сели рядом с ним.      - Тепло у вас! - улыбнулся Д. и потер руки.      - Комбатушка! - подмигнула Ушакову женщина. - Что же ты тянешь с чаем? Видишь, намерзлись мы. С дороги. Устали.      Ушаков надел ботинки и вышел из комнаты. Я услышал его сиплый голос из-за стенки: он что-то говорил командиру минометной батареи старшему лейтенанту Климову. Через несколько минут комбат вернулся.      - Сейчас будет вам чай, - сказал он, пряча глаза.      - Вот и умничка! - засмеялась женщина.      Кроме нее, ан...енко, Д. и комбата, в комнате остались заместитель командира полка Ляшенко и я. Все остальные вышли в ту минуту, когда ан...енко связывался с "Курьером".      Опять затрещал телефон, ан...енко, сняв трубку, молча выслушал доклад.      Ушаков сел на мою койку. Достав из тумбочки 12-й номер журнала "Юность" за 88-й год, принялся читать. Я вытащил пачку сигарет. Закурил.      В комнату вошел старший лейтенант Климов с полотенцем, чайником и шестью металлическими кружками в руках.      Он поставил их на приземистый столик между двумя койками, наполнил каждую до краев крепчайшим чаем. Вытерев капли с поверхности стола, Климов вышел. Потом опять вернулся - принес миску душистого жирного плова из тушенки и остатков риса.      Я старался не смотреть Климову в глаза: было неловко оттого, что старший лейтенант превратился в официанта. Да и сам Климов смотрел в пол.      - Комбатушка! - позвала женщина. - А, комбатушка-а...      - Что вам? - спросил Ушаков, не отрывая глаз от журнала.      - Комбатушка, что ты там читаешь? - Она ловко вскинула ногу на ногу.      - Вам непременно надобно знать?      - Какой, однако, хмурый, неприветливый сегодня комбат, - сказала она с легкой обидой, разглядывая тлевший кончик сигареты.      - А и правда, - спросил дружелюбно Д., - чего ж там интересного в твоем журнале, что ты все глядишь в него да глядишь, аж не оторвешься. Тут, понимаешь, женщина красивая сиди г, а ты - ноль внимания. Нехорошо-о!      - Я читаю, - сказал Ушаков, стараясь говорить как можно спокойнее, - отрывок из нити Антона Антонова-Овсеенко "Берия".      - И что же, - спросила женщина, затушив окурок с окровавленным фильтром в пустой консервной банке, - пишет этот ваш Фсеенко?      - Про сталинскую мафию, - ответил Ушаков. - Могу зачитать.      - Читай - и то веселей будет, - сказал Д. и недоверчиво улыбнулся, поглядев на Ан...енко.      Упершись спиной в стену, а взглядом в комбата, Ан...енко закинул руки за голову. Он курил, перебрасывая сигаретку из одного уголка рта в другой.      - "...Всякий клан, - начал читать Ушаков, - п-предполагает наличие родственных связей. Их не было ни в лагере Берии-Маленкова, ни в г-группе Жданова. Каждый клан действовал на здоровой основе бандитского братства, когда сообщников объединяют единая цель и общая опасность гибели от руки конкурента...". Ч-читать дальше или не хотите?      - Не надо, - властно махнул рукой Ан...енко. - Распустили прессу - пишут, что хотят. Всю нашу историю дерьмом облили. Ничего святого не осталось. Мерзость сплошная. - Он враждебно посмотрел в нашу с комбатом сторону.      - И правильно сделали, - сказал Ушаков, отрывая глаза от страницы и парируя мутный взгляд полковника, - что сняли засов со рта прессы. Иначе мафия будет процветать.      - А что, - вмешался Д., - сейчас, когда про мафию стали писать в каждой газетенке, ее разве поубавилось? Меньше ее сейчас, чем во времена безгласия?!      - Нет, - процедил комбат, - не меньше. И з-знаете почему?      - Почему? - переспросил Д.      - Потому что, - ответил Ушаков, - мафия проникла всюду. Она сидит даже в этой к-комнате.      Где-то за горой несколько раз кашлянула безоткатка. Д. нервным движением руки схватил со стола кубик сахара.      Бросив его в рот, несколько раз звучно хрустнул.      - Это какая же мафия? - спросил он. - Поясни-ка!      - А т-такая! - огрызнулся комбат, вскакивая с койки.      И тут он сбивчиво, заикаясь, рассказал про афганские КамАЗы, которые ходили в Панджшер в сопровождении БТР № 209 и БМП без номера, место постоянной дислокации которых - КП подполковника А.      - В Панджшер, к Ахмад Шаху, - хрипло выкрикивал комбат, - ма-машины шли доверху загруженные, обратно же возвращались п-порожняком. А один КамАЗ А, пустил на б-бакшиш <Взятка (одно из значений).> старшему начальнику...      - Товарищ подполковник, - Д. оборвал Ушакова, бешено вращая глазами, - вы только что всем нам нанесли оскорбление! Ваши обвинения бездоказательны! А потому, товарищ подполковник, немедленно выдь отсюда! Немедленно! Ты меня понял?!      - П-п-понял... - Ушаков махнул рукой, схватил "Юность" и вышел из комнаты, хлопнув дверью.      В комнате вновь установилась густая тишина. Подполковник Ляшенко курил сигарету за сигаретой. Д. зачем-то .развязал шнурок на ботинке, а потом опять завязал.      Ан...енко потянулся, хрустнув лопатками.      - Знаете, - сказала мне, нарушив молчание, женщина, - а наш комбатушка контуженный. И в психушке не раз сидел. Нервы у него сдали. Но мы ведь об этом никому не расскажем, правда ведь?      Она нежно улыбнулась, чуть опустив ресницы на глаза.      - Одно слово - псих! - мрачно, почти про себя сказал .Ан...енко. - Подполковника А, обвиняет в грабежах, меня - в расстреле мирных... Псих. Ладно, хватит о нем - много ему чести... Я вот только что из Термеза вернулся. Ездил смотреть, что там за городок ждет дивизию. Заодно с братом повидался.      Д. стучал пальцами по табурету.      Ан...енко нагнулся и достал из сумки батон колбасы, виски, несколько бутылок пива и копченую рыбу.      - В термезских озерах, - он едва улыбнулся уголком рта, - чудесные лещи. Вот пересечем границу, приглашу вас на рыбалку.      - Благодарю, - сказал я, - Понимаете, - Ан...енко принялся разрезать рыбину на несколько равных кусков, - такие психи, как этот комбат, пытаются теперь из меня сделать козла отпущения, эдакого советского лейтенанта Колли. А какой Колли преступник?!      На войне либо ты убиваешь, либо - тебя. Другого не дано...      Ан...енко налил в кружки пиво. Сдул со своей пену. Д. посмотрел сквозь рыбью чешуйку на электрическую лампочку.      - Красота! - улыбнулся он.      - Вот Ушаков, - продолжал после недолгой паузы Ан...енко, - во время последней операции не бил по кишлакам. А это преступление. Потому что на его участке "духи" смогут в любой момент без риска для себя открыть огонь по нашим колоннам.      Он осушил кружку до дна. Стряхнул желтые капельки с усов.      Алые женские ногти впивались в жирное рыбье мясо.      - А что мне было делать, - спросил сам себя Ан...енко, - когда все они из кишлака начали спускаться вниз к нашей заставе? Откуда я знал, кто там прячется под чадрой?! Ведь то запросто могли быть переодевшиеся в женское платье "духи". Они подошли бы вплотную к заставе и всех наших перестреляли, выбили бы всех до единого. Солдатики и пискнуть бы не успели. Так что я вынужден был открыть огонь. Правда, сначала я все-таки дал очередь поверх голов. Но они продолжали спускаться. У меня не оставалось выбора... Между прочим, приказ был - стрелять. И я выполнял приказ. А комбат Ушаков - нет! Если "духи" укроются в зоне ответственности его батальона и начнут лупить по нашему арьергарду, виноват будет Ушаков, и никто больше! Он совершил преступление: тут не может быть никаких сомнений.      Я внимательно посмотрел в глаза Ан...енко. Он был надежно прикрыт непроницаемой броней благих намерений.      - Вот скажите, - Ан...енко встретил мой взгляд, чуть прищурив глаза, - что важнее для советского командира: уничтожить "духов" и вместе с ними немного мирных, но при этом спасти своих солдат, или же проявить пассивность и допустить уничтожение нашей, советской заставы? Думаю, любой офицер в здравом уме изберет первый вариант. А потом - разве они пощадили Юрасова? За него надо было отомстить. Ладно... Святых больше нет и, по всей видимости, уже не будет. Выпьем за все хорошее.      Бывает лак, на котором не остается царапин - хоть гвоздем скреби. Похоже, Ан...енко был покрыт таким лаком.      - Ой, мальчишки! - вдруг воскликнула женщина, и легкая печаль тронула ее улыбку. - А что же вы будете делать, когда кончится война? Что вы будете делать, когда вернетесь? Что вы, мои любимые, будете делать без войны? Без Афганистана? Бедные вы мои, бедные...      - Выпьем за Академию Генштаба! - предложил Д. и, обняв Ан...енко, поцеловал его в губы.      Женщина протянула руку и включила радиоприемник на столе. Раздался далекий голос Софии Ротару. Мечтательно прислушиваясь, Ан...енко сказал:      - У Софии началась вторая молодость. Она налилась соком зрелости.      - В самый бы раз а? - подмигнул мне Д. и сделал движение руками, повторяя изгиб женских бедер.      - А вот Гурченко, - чуть подумав, с печалью в голосе проговорил Ан...енко, - начала сдавать.      - Ой, мальчишки! - всплеснула руками женщина, явно недовольная тем новым направлением, в каком шел разговор. - Неужели в Термезе опять будет холодно?      - Не бойся, - успокоил ее Д., - нам с тобой будет тепло.      - И даже жарко, - уточнил Ан...енко.      - Давайте выпьем за любимых женщин! - почти выкрикнул Д. Глаза его сверкали. - Пьем стоя!      Он зажал стаканчик между левой щекой и ребром правой ладони, отставив локоть. Сделал резкое движение, и стаканчик, несколько раз повернувшись вокруг своей оси, оказался у самого рта. Д. резко запрокинул голову и осушил его, чуть притопнув ногой.      Постучавшись в дверь, вошел командир минометной батареи. Собрав со стола грязную посуду, он молча исчез.      Проводив его тяжелым взглядом, Ан...енко сказал:      - Вот мое семейство. - И протянул мне цветную фотографию жены и детей.      То была на редкость красивая семья. Я хотел сказать об этом Ан...енко. Но вдруг вспомнил 23-е января и промолчал.      - Я недавно ГАЗ-24 купил, - зачем-то добавил Ан...енко.      Д. опять крепко обнял его и поцеловал взасос. Потом вдруг, отпрянув, спросил меня:      - Хотите, мы подарим вам видеомагнитофон?      - Благодарю, - ответил я, - надеюсь, что смогу сам когда-нибудь заработать на эту штуковину.      - Бедный, но гордый! - засмеялся Ан...енко.      - А оружие вы везете домой? - не унимался Д.      - Я бы и рад, да ведь в Хайратоне таможня всех нас перетрясет, - ответил я.      - Бедный, гордый, да еще и наивный! - Д. от души рассмеялся.      - Полковник Д. шутить изволит, - сказал Ан...енко, сдвинув брови. - Вы совершенно правы: в Хайратоне таможня, и лучше не рисковать. Ну, а теперь есть смысл соснуть минуток триста, а?            XXVI            На следующий день я поднялся рано. Разбудил стеклянный перезвон выстиранного накануне, но промерзшего за ночь белья.      - - Ух, холодрыга... - издалека донесся до слуха мой же голос.      В комнату вбежал Славка Адлюков.      - Ну что, - улыбнулся он, стреляя по сторонам блестевшими глазами, - ноги в руки - ив горы?      В семь утра предстояло восхождение на высокогорный сторожевой пост "Тюльпан". Как сказал Ушаков, вообще самое последнее восхождение на этой войне.      Когда я побрился, караван уже был готов. Забив рюкзаки дровами, углем, рисом, маслом, сахаром и табаком, боеприпасами для подствольных гранатометов, автоматов и миномета мы аккуратно сложили их у адлюковской комнаты.      - Держите между собой д-дистанцию не меньше десяти шагов, - напомнил перед выходом Ушаков. - Сапер потопает первым. Караван - в двадцати шагах за ним. Идти в след: помнить о минах. В случае, если вас обстреляют и потребуется помощь снизу, п-пускайте красную ракету. Все ясно?      Я надел два свитера, бушлат, ватные штаны, а поверх горных ботинок - чтобы не промочить ноги - чулки от ОЗК.      МТЛБэшка подбросила нас к исходной точке, и мы пошли.      Горы горбатились под тяжестью снега. Ноги утопали в нем по бедро. Ветер и солнце действовали похлеще слезоточивого газа: слезы выкатывались из слепнувших глаз, сосульками замерзали на ресницах.      Мы двигались по белому ущелью, словно муравьи по ложбинке человеческого позвоночника, шаг за шагом вскарабкиваясь на ослепительно сахарный хребет.      МТЛБ внизу, на дороге, теперь казавшейся юркой змейкой, превратился в песчинку, но сознание того, что к нему припаян "Василек" <Автоматический миномет.>, действовало успокоительно.      Ветер насквозь продувал шерстяную шапку, и мокрые волосы постепенно превращались в ледяной панцирь. Отстегнув от ремня шлем, я надел его и услышал, как с металлическим звоном забарабанила по нему метель.      Вскоре мы миновали пустой кишлак с полуразрушенными обугленными стенами и пробоинами в крышах.            ***            Перемогая вой вьюги, Адлюков крикнул сержанту Рахимову, чтобы тот поглядывал на кишлак, когда мы пройдем его.      Вдалеке, по ту сторону дороги, почти у самого горизонта, работала авиация. Горы вздыхали, но стоически выдерживали многотонные удары, а ветер изредка доносил до нас их глухие стоны: у-ух.., ох-х.., ух-х.., о-ох...      Бесконечные хребты образовывали сложную, словно церковный орган, пневматическую систему со своими звуконагнетателями и воздухопроводами, а ветер с Панджшера, этот бестелесный дух девятилетней войны, носясь между горами, исполнял концерт, подолгу выдерживая в басу звуки печали и тоски, аккомпанировал маленькому отряду людей, упорно карабкавшихся куда-то вверх.      Чем круче и выше склон, тем меньше снега на нем. Под ногами осталась лишь многометровая ледяная корка.      Мы ползли на карачках, придавленные рюкзаками. Вязаный подшлемник то и дело падал на лицо, вьюга забивала смерзшиеся глаза и ствол АК. Сапер впереди бессмысленно стучался шомполом в лед. Уж было не видно МТЛБ внизу и все еще - поста наверху. Где-то в немыслимой вышине поднебесья, на фоне неба, белели пики гор, окруженные ореолом пурги.      Вдруг впереди, прямо над головой, угрожающе вырос многометровый валун. Казалось, раздайся один-единственный выстрел или согреши ты еще хоть раз в своей жизни, нарушь тем самым хрупкий баланс добра и зла в мире - и камень обрушится на тебя. Но чья-то спасительная воля из последних сил удерживала его на месте.      Над нашими головами кружила тощая птица с крючковатым клювом. И, похоже, предвкушала аппетитную трапезу, поглядывая на отряд. Солдат впереди меня, не целясь, сделал пару одиночных выстрелов. Вытерев рукавом лоб под шлемом, прохрипел: "Гад!" Видно, он представил, как, случись вдруг что, птица будет долбить его глазницу.      Ресницы мои вконец смерзлись. Казалось, понадобится монтировка, чтобы их разодрать. Шершавым брезентом варежки я соскреб наледь с глаз и увидел впереди выносной сторожевой пост "Тюльпан".      Солдаты, что служили здесь, на высоте четыре тысячи семьсот, уж больше года не видели ничего, кроме гор. Лишь изредка спускались они на заставу Ушакова, чтобы помыться, отвести душу от высокогорной тоски, взять письма и, прихватив боеприпасы, опять подняться на "Тюльпан".      Старший лейтенант, командир этого поста, провел здесь почти два года. "Я вычеркнул их из жизни, - бесстрастно сказал он и, положив ноги на табурет, кивнул на окно, в котором солнце уже готовилось к очередному закату:      - Итак, продолжение многосерийного фильма Афганской киностудии под названием "Горы". Пятьсот шестая серия: "Вечер"...      Присаживайтесь - будем смотреть вместе".      Я вспомнил сержанта Сайгакова, который летом 1986 года самовольно ушел с поста лишь для того, чтобы в наказание его отправили туда, где шла настоящая война. Он еще сказал, что страх перед смертью вынести легче, чем черную скуку на сторожевом посту.      Впрочем, здесь, на "Тюльпане", жизнь и война временами подбрасывали солдатам происшествия.      Однажды двое из них пошли на родник, что неподалеку от секрета - всего метрах в четырехстах, не больше. По давнему договору, бачата каждую неделю в условленное время таскали туда чаре, а солдаты выменивали его на патроны. В тот раз бачонок смеха ради попросил автомат - так, поиграть. Солдат, ничего не подозревая, отдал свой АК. Бачонок, продолжая улыбаться, передернул затвор, сместил рычажок на автоматическую стрельбу.      - Эй! - сказал солдат. - Не балуй, бача...      Но пацан, еще раз сверкнув улыбкой, нажал на спусковой крючок и короткой очередью свалил солдата на землю. Второму, правда, удалось спастись.      Множество историй поведали мне люди, служившие на "Тюльпане". Но все же больше заставляли говорить меня, обстреливая самыми неожиданными вопросами.      Мы провели там часа полтора - отдыхали, пили горячий чай, отогревали ноги и руки. Потом, вытряхнув содержимое рюкзаков, приготовились к спуску.      - Теперь задница, - сказал Адлюков, - послужит нам вместо санок.      Он сел на снег и, бросив автомат на колени, понесся, взвивая снежную пыль, вниз, словно в детстве. А следом - все остальные.      Они и впрямь были детьми. Но - войны.            XXVII            Через два дня батальон подняли на рассвете.      БМП выстроились друг за другом вдоль дороги. В воздухе таяли остатки тьмы.      Ушаков вышел на трассу и окинул тусклым взглядом батальон. Не хватало одиннадцати машин - почти роты. Шесть ушли с командиром полка раньше. Остальные он передал "зеленым".      На антенне второй БМП из роты Мокасия отчаянно бился на ветру красный флажок. Точно крыло подранка.      - Засунь флаг себе в з-зад, солдат! - зло крикнул Ушаков. - Это не парад. Лучше сними хлам с брони - если что, пушку не развернешь.      Солдат хотел ответить, но ротный сказал, чтобы он заткнул свой огнемет.      - Я считаю... - вступился было за солдата стоявший рядом замполит из другого батальона, но его резко оборвал Ушаков.      - Вы, - тихо, но четко сказал комбат, - считайте д-до ста. А я буду поступать так, к-как считаю нужным.      - Вместо флага, - поддержал Ушакова ротный, - мы привяжем к БМП голову замполита с бантиками в волосах.      Журналисты в Термезе умрут со смеху...      Минометная батарея Климова застряла на выезде с заставы из-за сломавшегося БТРа. Второй час подряд в его двигателе копался Славка Адлюков, но все безуспешно.      Ушаков кругами ходил вокруг испорченной машины, цедя сквозь зубы:      - Щенки! Не слушаете матерого к-комбата. Г-говорил же вам, чтобы проверили машины накануне...      Но БТР так и не завелся. Его облили двумя ведрами солярки и подожгли ракетницей. Вспыхнув, одинокий факел взметнулся ввысь.      Батальон хрустнул всеми своими металлическими суставами и медленно попер в гору.      Отчаянно ревели двигатели, скрежетали гусеницы, выбрасывая назад грязные ошлепки пропахшего гарью снега.      Вскоре колонна скрылась за горой.      Двумя километрами ниже карабкался на Саланг, к перевалу, второй батальон парашютно-десантного полка.      В третьем его взводе шла 427-я БМП. Гроздь прижавшихся друг к другу солдат облепила башню. Сзади сидели Андрей Ланшенков, Сергей Протапенко и Игорь Ляхович.      Все - в брониках.      Вечером, в начале восьмого, батальон остановился у 43-й заставы, рядом с кишлаком Калатак. Как раз там, где погиб майор Юрасов и где так жестоко отомстил за него полковник Ан...енко.      Черная ночь расползлась по небу, словно чернила по промокашке.      Комбат приказал выключить все габаритные огни на машинах.      - Еще сутки, - сказал Ляхович, - и будем на границе.      Не верится...      Раньше Ляхович служил в саперной роте, и кличка у него была "Сапер". Потом его перевели в разведвзвод старшего лейтенанта Овчинникова.      Но кличка осталась.      На 40-ю заставу Сапер попал в декабре прошлого года.      Обеспечивал выставление блоков - искал мины.      За весь последний год во взводе не было "021 " - х <Условное обозначение убитых.>.      - Если на перевале армию не заклинит, - ответил Саперу Ланшенков, - то будем.      - Дай-то бог, - отозвался Протапенко.      Мороз наглел с каждой минутой. Водитель завел двигатель, и солдат обдало горячей гарью.      Через пару секунд взревел весь батальон. Но с места не тронулся.      "Урал" зампотеха не заводился. Пришлось открыть капот и проверить стартер.      - Нужен ключ на "17". Торцовый, - сказал зампотех.      Майор Дубовский подошел к 427-й БМП, взял ключ, но четырехгранника у водителя не было.      - Он есть на 563-й, - сказал ротный. - Пошли туда.      Рядом с "Уралом" остановился "газик". Из окошка высунулась голова комендача.      - Эй ты, - крикнул он водителю через мегафон, - сын нерусского народа, в чем дело?!.. Быстрей заводи и двигай без переключения передач!      Водитель не отреагировал. Продолжал рыться в двигателе. Должно быть, не понял. "Газик" уехал.      На стоявшем рядом БТРе время от времени с шипением срабатывал компрессор, добавляя воздух в шины.      Ротный и майор вернулись, дали водителю четырехгранник. Сами полезли в кабину греться.      На 427-й один за другим зажглись восемь огоньков. Солдаты курили, отогревая теплым дымом сигарет посиневшие губы и пальцы.      - Хорошо... - сказал Сапер Ланшенкову, глубоко затянувшись.      Хотел добавить что-то еще, но струя пулеметного огня секанула поперек дороги. Трассеры красным пунктиром прошили тьму.      Стреляли с заставы, только что переданной "зеленым".      БМП впереди дала предупредительную очередь по небу.      Остальные молчали. Комбат, видно, решил не ввязываться в перестрелку.      Ланшенков услышал, как Сапер прохрипел ему что-то на ухо и несколько раз судорожно всосал ртом воздух.      - Что? - переспросил Ланшенков. - Что???      Сапер сидел в прежнем положении, лишь голову запрокинул назад - глядел в небо.      - Сапер! Ты как?! - крикнул Ланшенков.      Тот молчал.      К 427-му подбежал ротный. Тряхнув Сапера за плечи, заорал водителю:      - Включайте фары! Куда его зацепило?      Сапера аккуратно спустили с брони, положили на дорогу в желтый круг электрического света. Красная змейка крови заскользила по льду к обочине.      - Шея... - сказал, вставая с колен, ротный. - Навылет.      Пуля вышла из затылка...      Прапорщик присел на корточки и потрогал левое запястье Сапера.      - Пульс пока прощупывается, - сказал он.      Два солдата отрезали рукав бушлата. Санинструктор вколол в начавшую остывать серую руку промедол. Перетянул ее резиновым жгутом. Подождав, пока набухнет вена, поставил капельницу.      - Потекло... - сказал Ланшенков.      Связавшись с комбатом, ротный закричал в ларинг шлемофона:      - У меня "трехсотый" или "ноль двадцать первый"... Как понял?      - Вези его на 46-ю! - ответил комбат.      Там был медпункт.      Сапера положили на БМП. Водитель включил зажигание.      Машина дернулась, пошла в гору.      - Ставь вторую капельницу! - крикнул ротный.      Санинструктор поставил, но жидкость не пошла. Замерзла.      - Б..! - выругался ротный.      Потом взял чей-то бушлат, накрыл им Сапера.      Тот лежал на ребристом листе акульей морды БМП, смотрел наверх.      В небе болталась шлюпка месяца.      - Б..! - опять выругался ротный. Гримаса исказила его лицо.      Приехали на 46-ю. Положили Сапера на плащ-палатку и понесли в кунг - к врачу. Тот минут пять возился, слушал пульс, осматривал рану.      Наконец открыл дверь, вышел на улицу, сказал:      - Все... Пуля пробила шейные позвонки... Перелом основания черепа... Кровоизлияние в мозг... Все.      Сапера вынесли на свежий воздух и опять положили на броню.      Он был похож на гранату, из которой вытащили запал.      В небе висели осветительные бомбы, и лицо Сапера было хорошо видно.      Кожа его стала похожа на лист вощеной бумаги. Из носа и ушей все еще шла кровь. В глазах отражалось небо - то небо, каким оно было двадцать минут назад.      - Закройте ему глаза и накройте лицо, - сказал кто-то.      Сапера завернули в одеяло, подложив под него носилки.      Через пять минут одеяло припорошил снег.            ***            Вокруг БМП с телом Сапера кольцом стояли солдаты.      Курили.      В глазах одного застыл вопрос; "Сапер, почему - тебя?"      В глазах другого: "Прощай".      В глазах третьего: "Лучше - тебя, чем меня".      В глазах четвертого: "Если не повезет, скоро встретимся".      В глазах пятого: "Б..."      В глазах ротного - слезы.      Никто из них не хотел стать ПОСЛЕДНИМ СОВЕТСКИМ СОЛДАТОМ, УБИТЫМ В АФГАНИСТАНЕ.      Сапер взял это на себя и тем самым спас несколько десятков тысяч людей, которые в тот момент все еще оставались на земле Афганистана.      А заодно поставил точку на этой войне.            Январь-февраль 1989 года