Данил КОРЕЦКИЙ                  АДРЕС КОМАНДИРОВКИ - ТЮРЬМА                  ONLINE БИБЛИОТЕКА http://www.bestlibrary.ru            #                  Анонс            "Адрес командировки - тюрьма". Сотрудник контрразведки Вольф, покрытый для правдоподобия легенды татуировками, внедрен в преступную среду и проходит по всем кругам тюремного ада. Впервые в художественной литературе столь подробно и достоверно показана жизнь криминального мира, его обычаи и традиции. Только огромная физическая сила, опыт бойца специальной разведки и цельность натуры позволяют герою выжить и выполнить задание.            Глава 1            ПОБЕГ ИЗ-ПОД СТРАЖИ            Колесо у автозака отвалилось в самый неподходящий момент - при повороте на крутом обрыве к глубокому синему озеру, дающему название небольшому городку, раскинувшемуся на противоположном берегу. Шестьдесят тысяч жителей, механический завод и макаронная фабрика, густые леса вокруг, чистый воздух, живописные озера... На крупномасштабных картах общего назначения он не значился, но в специфических сферах был хорошо известен.      Известность захолустному городишке придавала Синеозерская транзитно-пересыльная тюрьма, построенная еще в прошлом веке: через нее шли все этапы на уральский куст исправительно-трудовых колоний строгого и особого режимов.      Потерпевший аварию спецавтомобиль вез от железнодорожной станции очередную партию особо опасных осужденных, и, когда он круто повернул по неровной грунтовой дороге, раздался противный хруст лопнувшего железа, удар, машину резко занесло, вынося прямо на обрыв... Медленно, как при замедленной съемке, она накренилась на правый борт, миновала критическую точку и перевернулась, после чего уже быстро покатилась под откос, вздымая облако пыли и противоестественно мелькая тремя колесами и ржавым облупившимся днищем с прогорелой в нескольких местах выхлопной трубой.      Внизу холодно блестела ровная синяя гладь, под которой ждала добычу семиметровая водная толща. Болтавшийся в кабине рядом с водителем начкар сквозь мелькание серого неба и поросшей сочной зеленой травой земли разобрался в ситуации, умудрился открыть дверь и выпрыгнул, но тут же был раздавлен грубо склепанным стальным кузовом. Автозак врезался в тоненькую березку, с треском сломал ее, наткнулся на несколько деревьев потолще, которые, спружинив, погасили инерцию, и, лежа на боку, остановился у самой кромки каменистого берега.      В наступившей тишине слышались шорох сползающих камешков, бульканье выливающейся жидкости да чьи-то стоны. Остро запахло бензином.      - Открывай, слышь, открывай, щас рванет! - приглушенно прорвался сквозь стальной борт истошный крик.      - В натуре, вы чего, оборзели? Выпускайте, а то сгорим на х...!      - Менты поганые, рожи мусорские!      Контуженый сержант-водитель с трудом выбрался из кабины и, держась за голову, закружился на одном месте.      - Товарищ лейтенант! - хрипло выкрикнул он. - Где вы?      - Открывай! Открывай! - Мосластые кулаки замолотили изнутри по глухо загудевшей железной обшивке.      - Товарищ лейтенант! - Водитель остановился и осмотрелся. Взгляд его постепенно обретал осмысленность, он увидел беспомощно перевернутую форменную фуражку, а потом и самого начальника конвоя. - Товарищ лейтенант! Я сейчас!      Хромая и морщась, сержант подковылял к командиру и беспомощно уронил руки: сквозь черный от крови мундир торчали белые обломки ребер.      Автозак издал скребущий звук и съехал на двадцать сантиметров ближе к воде.      - Сидеть тихо там, потопнете, как щенки! - Сержанту показалось, что он, как обычно, рыкнул на бунтующих зэков, но на самом деле получился не рык, а тихий сип.      - Открывай быстрей, Федун, - вдруг подал голос внутренний конвоир, и сержант запоздало вспомнил о товарищах, запертых в вонючем чреве арестантского фургона.      - Ща, ребятки, ща. - Он суетливо зазвенел ключами. - Вы как там, целы?      - Володька сильно зашибся, - ответил тот же голос. - Его в больницу надо.      Чего ты там возишься?      - Да вот, тут одна штука не выходит...      Водитель пытался застопорить застывший в неустойчивом равновесии автозак стволом сломанного дерева, но сил не хватало, и он, махнув рукой, вскарабкался на исцарапанный борт, отпер замок и с трудом поднял дверь, как когда-то в родной деревне поднимал люк, ведущий в прохладный подпол. Только сейчас из черного прямоугольника пахнуло не приятной сыроватой прохладой и запахами заготовленной на зиму снеди, а вонью немытых человеческих тел, блевотиной и кровью.      - Дай руку!      Лицо ефрейтора Щеглова было бледным, из рассеченного лба текла кровь. Он с трудом выбрался наружу, осмотрелся и выругался.      - Вот влипли! Сейчас эта колымага утопнет! Надо Володьку вытаскивать!      - А с этими что делать?      - А чего с ними делать... Пусть сидят. Наше дело их охранять. Отпирать камеры на маршруте запрещено...      - Так нельзя, товарищ ефрейтор, - послышался из темноты рассудительный голос. - Мы же люди, а не звери. И вы люди. А люди в беде должны помогать друг другу. Раз такое дело, надо нас спасать. А мы вам поможем.      - И правда, сами мы Володьку не вытащим, - громко зашептал водитель. - Я совсем квелый, голова кругом идет, все нутро болит. Открой этого, пусть пособит...      - Шпиона?! Ты что, совсем... Лучше Каталу... Давай ключи...      Тяжело вздохнув, Щеглов нехотя сунулся обратно в смрадную темноту.      Стараясь держать тяжелые сапоги подальше от мертво белеющего лица распростертого внизу Володьки Стрепетова, он кулем свалился на ставшую полом левую стенку фургона и, с трудом распрямившись, полез в опрокинутый, низкий, как звериный лаз, коридор между блоками камер. В восьми крохотных стальных отсеках притаились горячие тела арестантов, сквозь просверленные кругами мелкие дырочки доносились тяжелое дыхание, биоволны страха и животной жажды свободы.      - Ты, это, осторожней, - спохватившись, прохрипел водитель. Голова стала болеть меньше, и он осознал, что они допустили две очень серьезные ошибки.      Во-первых, открывать камеру можно лишь при явном физическом и численном превосходстве конвоя: для особо опасного контингента это соотношение равно трем к одному. Во-вторых, конвоиры никогда не заходят к зэкам с оружием, да и тот, кто принимает их при высадке, обязательно отдает свой пистолет товарищам. Но сейчас все правила и инструкции летели к черту.      - Слышь, осторожней...      Автозак опасно заскрипел и вновь сдвинулся с места, мысли сержанта мгновенно переключились. Очень осторожно он сполз на землю и двумя руками уперся в стальной борт, как будто мог удержать трехтонную махину.      - Давай быстрей, Сашок... Быстрей...      Ефрейтор Щеглов отпер вторую камеру. Катала был щуплым малым, на станции он щедро угостил конвой сигаретами и рассказал пару смешных анекдотов.      Казалось, неприятностей от него ожидать не приходится.      - Вылазь, помоги...      Щеглов не успел окончить фразу. Костлявые пальцы с нечеловеческой силой вцепились ему в горло, вминая кадык в гортань и перекрывая доступ воздуха в легкие. Рывок - и затылок ефрейтора глухо ударился о железо. Жадные руки быстро обшарили обмякшее тело, завладели пистолетом и ключами.      Лихорадочно защелкали замки, потные тела в серых пропотевших робах, как очнувшиеся от спячки змеи, рвались из тесных железных ящиков, сталкивались, сплетаясь в неловкий клубок, зло отталкивали друг друга, отчаянно стремясь к брезжущему впереди призрачному свету нежданной свободы.      - Ну, все? - не поднимая глаз, спросил сержант, когда кто-то вылез на борт фургона.      - Все! - со зловещими интонациями отозвался незнакомый голос.      - Кто это?! - Сержант вскинул голову и замер: сутулый широкоплечий зэк наводил на него пистолет.      Их взгляды встретились. Левый глаз стриженого рецидивиста был полузакрыт, вместо правого чернел девятимиллиметровый зрачок ствола. В следующую секунду он блеснул испепеляющей вспышкой, и острый удар грома разнес лобовую кость сержанта вдребезги.      - Все нормально, Зубач?      Из люка упруго выпрыгнул Утконос, потом показалась напряженная физиономия Груши, следом вылез весело скалящийся Катала.      - Это все я, я! Без меня вы бы хер выбрались!      Нервно пританцовывая, так что руки болтались как на шарнирах, он осмотрелся.      - Менты готовы? Давай, Груша, забери у них пушки!      - А с теми что? - Зубач кивнул на темный проем, откуда доносились вязкие удары, как будто рифленым молотком отбивали кусок сырой говядины.      - Ими Хорек занимается...      - Дорвался, мудила! Теперь его до вечера не оторвешь!      На свет божий показалась треугольная голова Скелета. Запавшие глаза, выступающие скулы, скошенный подбородок. Обычно он был бесцветный, как бельевая вошь. Редкая щетина светлых волос, невидимые брови, водянистые глаза, пористая серая кожа. Но сейчас красные брызги расцвечивали лоб, щеки, шею...      - Гля, что делает. - Скелет ужом выскользнул на борт фургона и стал тереть рукавом лицо. - Сука буду, полный псих! Они давно кончились, а он мочит и мочит...      - Пух! Пух! - Груша надел фуражку лейтенанта и целился в дружков сразу из двух пистолетов. - Конвой стреляет без предупреждения!      - Правильно, надо форму надеть! - Зубач сплюнул. - И дергаем по-быстрому, не хер здесь высиживать...      - Эй, а мы?! Вы чего, в натуре?! - Две пары кулаков застучали по кузову. - Отоприте!      Автозак дернулся в очередной раз. Утконос и Скелет поспешно спрыгнули вниз и отбежали в сторону. Зубач презрительно плюнул им вслед.      - Давай, Катала, выпусти Челюсть и Расписного. И Хорька забери. А не пойдет - хер с ним!      Через несколько минут из люка вылезли еще трое. Остролицый, весь в кровавых потеках Хорек лихорадочно сжимал красную, словно лакированную монтировку и безумно озирался по сторонам. Высокий, атлетически сложенный Расписной поддерживал похожего на питекантропа сорокалетнего цыгана с выступающей вперед массивной челюстью. Тот осторожно баюкал неестественно искривленную правую руку.      - Зараза, наверно, кость сломал! - Губы цыгана болезненно кривились.      - Нам еще повезло, что камеры маленькие, - ощупывая плечи, сказал Катала.      - Менты до полусмерти побились!      - А Хорек их до самой смерти задолбил, - оскалился Скелет.      - Хватит болтать! - мрачно сказал Зубач, переводя взгляд со сломанной руки Челюсти на зажатый в ладони пистолет. - Как ты пойдешь-то с такой клешней?      Цыган перестал кривиться, глянул недобро, провел здоровой рукой по щеке, густо заросшей черной щетиной.      - Очень просто. Я ж не на руках хожу!      - Ну ладно, поглядим...      Зубач сунул оружие за пояс.      - Тогда концы в воду, и рвем когти! Груша, отдай одну пушку Катале!      Тюремный фургон, подняв фонтаны брызг, тяжело плюхнулся в озеро и мгновенно скрылся в глубине. На поверхность вырвался огромный воздушный пузырь, прозрачная вода замутилась...      Когда через полчаса на место происшествия прибыла поисковая группа, она обнаружила только сломанные деревья да следы крови на зеленой траве.            ***            Побег, особенно с нападением на конвой, это всегда ЧП. Мигают лампочки на пультах дежурных частей, нервно звонят телефоны, трещат телетайпы, рассылая во все города и веси ориентировки с приметами беглецов. Громко лязгают дверцы раздолбанных милицейских "уазиков", матерятся поднятые по тревоге участковые, оперативники и розыскники конвойных подразделений, угрожающе рычат серьезные, натасканные на людей псы. Донесения с мест стекаются в областное УВД, оттуда уходит зашифрованное спецсообщение в Москву, и высокопоставленные чиновники МВД, кляня периферийных долбаков, подшивают его в папку особого контроля.      Информация о синеозерском побеге шла в Центр обычным путем, но на каком-то этапе она раздвоилась и копия совершенно неожиданно поступила в КГБ СССР, который никогда не интересовался обычной уголовщиной. На этот раз к милицейской информации был проявлен самый живой интерес, она легла на стол самого председателя, а потом с резолюцией: "Принять срочные и эффективные меры для доведения операции "Старый друг" до конца" - спустилась к начальнику Главного управления контрразведки.      Генерал-майор Вострецов тут же вызвал непосредственно руководившего "Старым другом" подполковника Петрунова и недовольно сунул ему перечеркнутый красной полосой бланк шифротелеграммы.      - Вот вести о вашем кадре! Полюбуйтесь!      Несколько раз пробежав глазами казенный текст, подполковник осторожно положил документ на стол.      - А что он мог сделать... Расшифроваться и провалить операцию? К тому же его сразу бы и убили!      Перечить начальству - все равно что мочиться Против ветра.      - Да к черту такую операцию! - Генерал грохнул кулаком по злополучной шифровке. - Затеяли какие-то игры с раскрашиванием, переодеванием, а теперь еще и побегами! Послать оперработника в Потьму на неделю и получить результат! К чему усложнять?! У нас немало сотрудников, которые справились бы с этим делом - быстро, без цирковых эффектов и головной боли для руководства! А насколько теперь все это затянется?      - Разрешите мне выехать в Синеозерск? - привычно сдерживая кипящее в груди раздражение, спросил Петрунов.      - Именно это я вам и приказываю! Примите все меры, чтобы его по крайней мере не застрелили при захвате!      - Есть! - сказал Петрунов, совершенно не представляя, какие меры тут можно принять. Ситуация вышла из-под контроля, и жизнь Волка находилась в его собственных руках.            ***            Вечерний лес зловеще шелестел вокруг, прихватывал зелеными лапами за одежду, норовил подставить под ногу корягу или ткнуть острой веткой в лицо.      Будто глумливый леший играл с заблукавшими в его владениях путниками, но делал это нерешительно, исподтишка, опасаясь подходить вплотную.      И действительно, продиравшаяся сквозь кустарник компания могла распугать всю лесную нечисть. Впереди, то и дело оглядываясь, как вышедший на маршрут карманник, ломился Скелет в порванной на груди лейтенантской форме - мокрой и покрытой бурыми пятнами. За ним с решительностью танка пер Груша, по его следам осторожно ступал Утконос в плохо застиранном мундире с сержантскими погонами, за ним Хорек зло рубил цепкие ветки отмытой монтировкой, Зубач выдерживал двухметровую дистанцию, за ним держался Катала в истрепанной форме ефрейтора, Челюсть и Расписной замыкали процессию. Цыган придерживал сломанную руку и время от времени сдавленно стонал, а Расписной двигался молча, контролируя походку, чтобы не перейти по привычке на лесной шаг разведчика. В голове лихорадочно роились тревожные мысли.      "Ломятся, как слоны, за километр слышно... Не понимают, что живыми, скорей всего, нас брать не будут? Зубач-то понимает, недаром прячется в середке... Еще не хватало получить пулю вместе с этими скотами! Да и сколько мне с ними бегать? Может, перемочить гадов по одному? Так слишком много трупов выйдет...      Или отстать и затеряться в лесу? Но хабар по всем зонам и пересылкам пойдет, там каждую деталь обмусолят. Куда я пропал, как опять объявился... Нет, тут не дернешься... Ладно, посмотрим. Скоро они остановятся - дыхалка-то в тюрьме пропадает и мускулы в вату превращаются..."      - Слышь, Зубач, у меня уже копыта отваливаются! - отдуваясь, сказал Утконос.      - Точняк! Покемарить надо! - поддержал его Катала.      Груша с готовностью остановился, Утконос ткнулся ему в спину.      Размахивающий монтировкой Хорек чуть не размозжил Утконосу голову, механически шагнул в сторону и пошел дальше.      - Доходяги, я могу два дня гнать без остановки! - похвастался главарь и тут же опустился на корточки. - Давайте, раз сдохли, садитесь на спину!      Все повалились на землю, только Хорек продолжил прорубаться сквозь кустарник.      - Гля! Куда он? - Груша полез за пазуху. - Может, шмальнуть?      Он растерянно шарил за пазухой, выворачивал карманы.      - Пусть идет...      Зубач зевнул и огляделся по сторонам.      - Давай, Груша, наломай веток вместо шконки. А Челюсть со Скелетом костер запалят. Чего ты себя шмонаешь?      - Да... Это... Пушку потерял... Вот сука! Только что на месте была...      - А яйца не потерял? Мудак ты! Быстро шконку ложи, совсем темно будет!      Расписной потер небритую щеку и отвернулся, чтобы скрыть непроизвольную ухмылку. Место совершенно не подходило для ночевки. Кругом впритык густой кустарник, высокая трава - к утру одежда будет насквозь мокрой от росы.      Вдобавок к спящим легко подобраться вплотную. К тому же нет воды. Слева деревья редели, там наверняка можно найти удобную сухую поляну, возможно, ручей или озерко. Одно слово - дебилы... Ничего не умеют! Как они делают свои воровские делишки? Один теряет оружие, другой не может выбрать стоянку, а вот Скелет зажигает костер - спички тухнут одна за другой, ломаются, полкоробка извел! Да любой командир специальной разведки - от сержанта Шмелева до майора Шарова или полковника Чучканова затоптали бы таких разгильдяев коваными каблуками тяжелых десантных сапог!      - Слышь, брателла, перевяжи, сил нет терпеть, аж голова кружится, - тихо попросил Челюсть, когда по хворосту заплясало набирающее силу пламя. - Он нарочно, сука, меня ветки таскать заставил! Знаешь зачем?      - Ну?      - Чтобы я отказался. Или выступил на него. Пришить меня хочет, не понял еще?      - Чего там не понял. Сам слышал, как он Скелету шептал...      Расписной обернул распухшую руку цыгана листьями и травой, сверху обмотал лоскутом арестантской робы, рывком совместил обломки костей и зафиксировал шиной из прочных веток.      - Что... шептал?.. - Челюсть стойко перенес болезненную процедуру, только на лице выступили крупные капли пота.      - Что надо тебя завалить. На хер нам обуза с одной клешней... Только тихо, чтоб никто не видел. Так что Держись ближе ко мне... Готово. Теперь вставляй в перевязь, пусть висит на шее - быстрей заживет.      Все это Расписной придумал. Но в жестоком уголовном мире любое семя подозрения находит благоприятную почву.      - Ну паскуда... Я его первый сделаю!      Цыган недобро ощерился, обнажив большие неровные зубы.      Темнота сгустилась окончательно, и красноватые блики разгоревшегося костра придавали зловещий вид лицам окружавших его людей. Осматривающий растертые ноги Груша наклонил голову, пухлые щеки лоснились, как у насосавшегося упыря.      Привалившийся к дереву Скелет напоминал истлевшего мертвеца. Изломанные тенями Зубач, Утконос и Катала казались вынырнувшими из преисподней чертями с тлеющими угольками в черных глазницах.      - Надо бы порыскать вокруг, жратву поискать, - сказал Груша.      - Тут вокруг волки рыщут, как бы ты сам жратвой не оказался, - реготнул Утконос.      - Так часто бывает - пошел за харевом, а самого отхарили. - Зубач длинно плюнул в костер.      - Мы раз рванули с пересылки и "корову" прихватили. Здоровый такой фраер, молодой, из деревни. Забили баки: мол, нам сила твоя в пути нужна, потом всю жизнь в авторитете ходить будешь...      - И что? - заинтересовался Катала.      - Через плечо. Двести километров по тундре, три дня он сам шел, а потом мы его разделали. Тем и продержались всю дорогу.      - И как она, человечинка? - не унимался Катала.      - Ништяк. Сладковатая, сытная...      - Тихо! - Утконос привстал, вглядываясь в темноту. - Слышьте, кажись, ходит кто-то...      У костра наступила настороженная тишина. Вокруг шелестел ночной лес, но в обычном шумовом фоне Расписной разобрал лишний звук.      - Чего хипешишься, - процедил Зубач. - Вроде без кайфа, а глюки ловишь!      - Кому здесь ходить... Только зверям, - поддержал его Катала.      - Сука буду, слышал...      - Я вкуса не разобрал, - сказал Катала.      - Чего?      - Раз дрался с одним рогометом, ухо ему и отгрыз. Только сразу выплюнул, не распробовал. Соленое вроде...      - Ша! - вскинул ладонь Расписной.      Снова все смолкли, и вновь донесся запоздавший хруст. Расписной понял, что к ним подбирается человек и сейчас он замер на месте с поднятой ногой.      - У кого пушка? Быстро!      Зубач заерзал, сунул под себя руку и суетливо достал пистолет, неловко поворачивая ствол то в одну, то в другую сторону. Он явно ничего подозрительного не слышал.      - Ну?! Чо волну гонишь?      - Ха-ха-ха! - раздался из кустов визгливый, какой-то нечеловеческий смех.      Что-то темное, с хвостом, пролетело над костром и упало Груше на колени.      Тот истошно заорал, рванулся в сторону и повалился на Скелета. Охваченные ужасом беглецы вскочили на ноги, шарахаясь в разные стороны. Зубач выстрелил наугад - раз, другой, третий... С другой стороны костра дважды пальнул Катала.      - Обосрались, ха-ха-ха, все обосрались! - Прямотам, куда ушли пули, материализовался криво усмехающийся Хорек с топором в руке. - А я вам хавку принес. Тут деревня близко...      Рядом с костром лежала крупная беспородная собака с разрубленной головой.      - Уф... - Зубач перевел дух. - Пришили бы тебя, узнал бы, кто обосрался...      Ну ладно, давай, жрать охота!      Собаку разделали, зажарили и съели. Хорек держался героем и косноязычно рассказывал о своих приключениях.      - Секу в окно, гля - баба раздевается, сиськи - во, до пупа... Белые... И ляжки белые, мягкие...      - Ну?! Чего ж ты не бабу, а кобеля приволок? - спросил Груша, обсасывая красную то ли от бликов костра, то ли от крови косточку.      - Он мне, паскуда, чуть яйца не отгрыз! И выл потом... Шухер поднялся, мужики набежали... Еле сделал ноги. Ну да можно завтра пойти...      - Завтра, завтра! - Груша швырнул кость в огонь, сноп искр брызнул на ногу Утконосу, тот выругался.      - Ты чо? Или крыша едет от суходрочки?      - Баба небось слаще кобеля? - поддразнил Катала. - Чего ее не притащил?      - Тяжелая... Я б ее лучше там отхарил, а сюда ляжку на хавку...      - А Расписной бабий фляш <Фляш - мясо (блатной жаргон).> хавать бы не стал, - внезапно сказал Зубач. - Точняк не стал бы?      - Нет. - Расписной качнул головой.      - В падлу, да? Пса голимого <Голимый - презираемый, противный.> жрать не в падлу, а бабу чистую - в падлу?      Как так выходит?      - Вот если мы с тобой недели две в пустыне прокантуемся, тогда узнаешь, как выходит!      - Так ты меня что, за пса держишь? - Зубач угрожающе скривился и наклонился вперед, шаря ладонью за поясом.      - Ты сам себя за хобот держишь. - Расписной рассмеялся, показал пальцем. - Сейчас кайф словишь?      Усмехнулся Катала, прыснул Скелет, визгливо хихикнул Утконос, в открытую захохотали Челюсть и Хорек. Зубач поспешно вынул руку из штанов.      - Пушка провалилась, - буркнул он. - Ну ладно, метла у тебя чисто метет <Метла чисто метет язык хорошо подвешен.>. А шухер ты в цвет поднял, вертухаи поучиться могут! И лепила <Лепила - врач.> классный - вон как Челюсти руку подвесил. И где тебя этому учили?      Улыбка у него была нехорошая: подозревающая, даже того хуже - догадывающаяся. Именно такой улыбкой он встретил Расписного при первом знакомстве.            Глава 2            ПО КРУГАМ АДА            Камера Бутырки напоминала преисподнюю: густо затянутое проволочной сеткой и вдобавок закрытое ржавым намордником окно под потолком, шконки в три яруса, развешанные на просушку простыни, белье, носки, непереносимая духота и влажность, специфическая вонь немытых тел, параши и карболки.      За спиной резко хлопнула обитая железом, обшарпанная дверь с кривыми цифрами 76, грубо намалеванными серой масляной краской. Со скрипом провернулся огромный вертухайский ключ, противно лязгнул засов. О специальной миссии Вольфа не знал ни начальник учреждения, ни его заместители, ни оперативный состав. Он вошел в общую камеру как обычный зэк, и только от него самого зависело, как его встретят в этом мире и как сложится здесь его жизнь.      - Кто - это - к нам - заехал? - На корточках напротив двери сидели двое, один из них резко поднялся навстречу - высокий стройный парень в красных плавках, резко контрастировавших со смуглой гладкой кожей, обильно покрытой потом. Он многозначительно кривил губы и по-блатному растягивал слова. - В гостинице "Бутюр" <Бутюр - сокращение от "Бутырская тюрьма". Такой штамп раньше ставили на постельном белье.> свободных мест нет!      Развязной походкой парень направился к Вольфу, явно намереваясь подойти вплотную и гипнотизируя намеченную жертву большими, широко поставленными глазами.      - Ну ладно, так и быть... Пущу спать под свою шконку... Только вначале заплатишь мне за прописку...      Гипноз не удался. То ли что-то во взгляде Вольфа сыграло свою роль, то ли виднеющийся в расстегнутом вороте многокупольный храм, то ли исходящее от могучей фигуры ощущение уверенности и силы, но планы гладкого красавчика мгновенно изменились: вошедший перестал для него существовать.      - Санаторий "Незабудка" - побываешь, не забудешь! - сообщил он, уже ни к кому конкретно не обращаясь, и, пританцовывая, направился к облупленной раковине, открыл кран и принялся плескать воду в лицо и на безволосую грудь.      Больше на Вольфа никто не обращал внимания. Арестанты безучастно переговаривались, за простынями стучали костяшки домино, кто-то заунывно повторял неразборчивые фразы - то ли молился, то ли пел. Справа от двери на железном толчке орлом сидел человек с мятой газетой в руке. Тусклые глаза ничего не выражали, как у мертвеца.      - Здорово, бродяги, привет, мужики! - громко произнес Расписной. И так же громко спросил:      - Люди есть?      В камере, которую никто из арестантов так не называет, а называет исключительно хатой, томилось не менее сорока полуголых потных людей. Но и приветствие, и вопрос Расписного не показались странными, напротив, они демонстрировали, что вошедший далеко не новичок и прекрасно знает о делении обитателей тюремного мира на две категории - блатных, то есть собственно людей, и остальное камерное быдло.      - Иди сюда, корефан! - раздалось откуда-то из глубины преисподней, и Расписной двинулся на голос, причем местные черти сноровисто освобождали ему дорогу.      Торцом к окну стоял длинный, разрисованный неприличными картинками дощатый стол. На ближнем к двери конце несколько мужиков азартно припечатывали костяшки домино. На дальнем четверо блатных играли в карты. Хотя камера была переполнена, вокруг них было свободно, как будто существовала линия, пересекать которую посторонним запрещалось. Расписной перешагнул невидимую границу и, не дожидаясь особого приглашения, подсел к играющим.      Казалось, на подошедшего не обратили внимания, но Вольф почувствовал, как мелькнули в прищуренных глазах восемь быстрых зрачков, мгновенно "срисовав" облик чужака. Так мелькали в белых песках Рохи-Сафед стремительные, смертельно ядовитые скорпионы.      Играли двое, и двое наблюдали за игрой. Все были обнажены по пояс, татуированные тела покрывал клейкий пот.      - Еще, - бесстрастно сказал высохший урка с перевитыми венами жилистыми руками. Шишковатую голову неряшливо покрывала редкая седая щетина. На плечах выколоты синие эполеты - символ высокого положения в зоне. На груди орел с плохо расправленными крыльями нес в когтях безвольно обвисшую голую женщину.      Держался урка властно и уверенно, как хозяин.      - На! - Небольшого роста, дерганый, будто собранный из пружинок, банкир ловко бросил очередную карту. Не какую-то склеенную из газеты стиру, а настоящую, атласную, из новой, не успевшей истрепаться колоды. На тыльной стороне ладони у него красовалась стрела, на которую как на шампур были нанизаны несколько карт - знак профессионального игрока. - Еще?      - Хорош, Катала, себе. - Седой перекатил папиросу из одного угла большого рта в другой и постучал ребром сложенных карт по кривобокой русалке с. гипертрофированным половым органом. Черты его лица оставались твердыми и холодными, будто складки и трещины в сером булыжнике.      На круглой физиономии Каталы, напротив, отражалось кипение азарта.      - Посмотрим, как повезет...      Приподнятые домиком брови придавали ему вид простоватый и наивный.      Расписной знал, что впечатление обманчиво: на строгом режиме наивных простаков не бывает - только те, кто уже прошел зону или залетел впервые, но по особо тяжкой статье. Двое наблюдающих за игрой угрюмых коренастых малых - явные душегубы. И татуировки на мускулистых телах - оскаленные тигры, кинжалы, топоры, могилы - говорили о насильственных наклонностях.      - Раз! - Рука Каталы дернулась, будто на шарнире, и на стол упала бубновая десятка.      - Два! - Сверху шлепнулась еще десятка - пиковая.      - Две доски! - перевел дух банкир и озабоченно спросил:      - А у тебя, Калик, сколько?      Расписной усмехнулся. Катала играл спектакль и явно переигрывал. Он набрал двадцать очков, если бы У Калика было двадцать одно, тот бы объявил сразу. При одинаковой же сумме всегда выигрывает банкир. Тогда к чему эта деланая озабоченность?      - Восемнадцать.      Седой бросил карты. Девятка, шестерка и дама веером рассыпались поверх выигрышных десяток.      - Выходит, повезло тебе? - Тяжелый взгляд пригвоздил банкира к лавке.      - Выходит так, - кивнул тот и демонстративно положил перед Каликом колоду: мол, если хочешь - проверяй.      - Если я тебя на вольтах или зехере <Вольты, зехер шулерские приемы.> заловлю - клешню отрублю, - спокойно произнес Калик, даже не посмотрев на колоду.      Угрюмые переглянулись. Они были похожи, только у одного правая бровь разделялась надвое белым рубцом и на щеке багровел длинный шрам, а глаз между ними почти не открывался.      Приподнятые брови опали, будто в домиках подпилили стропила.      - Да что я - волчара позорный, дьявол зачуханный? - обиделся Катала. - Не врубаюсь, с кем финтами шпилить?      - Ладно. Я сказал, ты слышал. Ероха!      У невидимой границы тут же появился толстый мужик в черных сатиновых трусах до колена. Вид у него был обреченный, мокрая грудь тяжело вздымалась.      - Жарко? - вроде как сочувственно спросил Калик.      - Дышать... нечем... - с трудом проговорил тот, глядя в пол.      - Ты свой костюм спортивный Катале-то отдай. Куда он тебе в такую жару?      - Зачем зайцу жилетка, он ее о кусты порвет! - хохотнул Катала. - Не бзди, Ероха, до зимы снова шерстью обрастешь...      - Я не доживу до зимы. У меня сердце выскакивает...      Калик недобро прищурил глаза.      - А как ты думал народное добро разграблять? Тащи костюм, хищник! И не коси, тут твои мастырки не канают! <Не притворяйся, тут симуляция не проходит.>.      Вор повернулся к Расписному:      - Икряной <Икряной - богатый человек.> нас жалобить хочет! Мы шкурой рискуем за пару соток, а он, гумозник, в кабинете сидел и без напряга тыщи тырил!      - А тут и впрямь жарковато! - Расписной стянул через голову взопревшую рубаху, стащил брюки, оставшись в белых облегающих плавках.      Калик и Катала переглянулись, угрюмые впились взглядами в открывшуюся картинную галерею на могучем теле культуриста.      Трехкупольный храм во всю грудь говорил о трех судимостях, а размер и расположение татуировки вкупе с витыми погонами на плечах и звездами вокруг сосков свидетельствовали, что по рангу он не уступает Калику. Под ключицами вытатуированы широко открытые глаза, жестокий и беспощадный взгляд которых постоянно ищет сук и стукачей. На левом плече скалил зубы кот в цилиндре и бабочке - символ фарта и воровской удачи. На правом одноглазый пират в косынке и с серьгой, зажимал в зубах финку с надписью: "ИРА" - иду резать актив. На животе массивный воровской крест с распятой голой женщиной - глумление над христианской символикой и знак служения воровской идее. На левом предплечье сидящий на полумесяце черт с гитарой, под ним надпись: "Ах, почему нет водки на Луне", рядом - непристойного вида русалка - показатели любви к красивой жизни.      На правом предплечье обвитый змеей кинжал сообщал, что его носитель судим за разбой, убийство или бандитизм, чуть ниже разорванные цепи выдавали стремление к свободе. Парусник под локтевым сгибом тоже отражал желание любым путем вырваться на волю. На бедре перечеркнутая колючей проволокой роза показывала, что совершеннолетие он встретил за решеткой. Восьмиконечные звезды на коленях - знак несгибаемости: "Никогда не стану на колени".      Крепыш с полузакрытым глазом поднялся и будто невзначай обошел нового обитателя хаты.      На треугольной спине упитанный монах в развевающейся рясе усердно бил в большой и маленький колокола, показывая, что его хозяин не отмалчивается, когда надо восстановить справедливость. На левой лопатке скалился свирепый тигр. Это означало, что новичок свиреп, агрессивен, никого не боится и может дать отпор кому угодно. На правой был изображен рыцарь на коне с копьем и щитом - в обычном варианте символ борьбы за жизнь, но на щите красовалась фашистская свастика - знак анархиста, плюющего на всех и вся. Только отпетый сорвиголова мог наколоть себе такую штуку, наверняка провоцирующую оперов и надзирателей на палки, карцер и пониженную норму питания.      Покрутив головой, полутораглазый вернулся на место.      - Я Расписной, - представился Вольф. - Как жизнь в хате?      Возникло секундное замешательство. Новичок, нулевик, так себя не ведет. Он сидит смирненько и ждет, пока его расспросят, определят - кто он есть такой, и укажут, где спать и кем жить. А татуированный здоровяк сразу по-хозяйски брал быка за рога, так может поступать только привыкший командовать авторитет, уверенный в том, что его погремуха <Погремуха, погоняло - прозвище.> хорошо известна всему арестантскому миру.      - Я Калик, - после некоторой заминки назвался вор. - Это Катала, это Меченый, а это Зубач. Я смотрю за хатой, пацаны мне помогают, у нас все в порядке.      - Дорога <Дорога-связьс волей.>, я гляжу, у вас протоптана. - Расписной кивнул на новую колоду. - Грев <Грев - материальная поддержка заключенных деньгами, продуктами, наркотиками, лекарствами.> идет нормальный?      - Все есть, - кивнул Калик. - Я нарочно тормознулся, на этап не иду, чтоб порядок был. Хочешь - кайфа подгоним, хочешь - малевку передадим.      - Да нет, мне ничего не надо, все есть. - Вольф полез в свой тощий мешок, вытащил плитку прессованного чая, кусок колбасы, пачку порезанных пополам сигарет "Прима" и упаковку анальгина. - Это мой взнос на общество.      Он подвинул немалое по камерным меркам богатство смотрящему.      - За душевную щедрость братский поклон, - кивнул Калик. - Сейчас поужинаем.      И; не поворачивая головы, бросил в сторону:      - Савка, ужин. И чифир на всех.      - Хорошо бы литр водки приговорить, - мечтательно сказал Меченый.      - А мне бы кофе с булочкой да постебаться с дурочкой! - засмеялся Катала и подмигнул. Он находился в хорошем настроении.      - Как абвер <Абвер - оперчасть.> стойку держит? Наседок <Наседка - осведомитель.> много? - спросил Расписной.      - Пересыльная хата, брателла, сам понимаешь, все время движение идет, разобраться трудно. Но вроде нету.      - Теперь будут. Меня на крючке держат, дыхнуть не дают. Кто за домом <Дом тюрьма.> смотрит?      - Пинтос был, на Владимир ушел. Сейчас пока Краевой.      Худой юркий Савка разложил на листах чистой белой бумаги сало, копченую колбасу, хлеб, помидоры, огурцы, редиску, открыл консервы - шпроты, сайру, сгущенное молоко, поставил коробку шоколадных конфет и наконец принес чифирбак - большую алюминиевую кружку, наполненную дымящейся черной жидкостью. Кружку он поставил перед Каликом, а тот протянул Расписному.      - Пей, братишка...      Расписной, не выказав отвращения, отхлебнул горький, до ломоты в зубах настой, перевел дух и вроде бы даже с жадностью глотнул еще. Недаром Потапыч старательно приучал его к этой гадости. Калик вроде бы безучастно наблюдал, но на самом деле внимательно рассматривал перстни на пальцах: синий ромб со светлой серединой и тремя лучами означал срок в три года, начатый в детской зоне и законченный на взросляке, второй ромб с двумя заштрихованными треугольниками внутри и четырьмя лучами - оттянул четыре года за тяжкое преступление, в зоне был отрицалой <Отрицала - осужденный, нарушающий режим и не поддающийся исправлению.>, прямоугольник с крестом внутри и четырьмя лучами - судимость за грабеж к четырем годам, три луча перечеркнуты - они не отбывались из-за побега.      - Ништяк, захорошело. - Расписной отдал кружку, и к ней по очереди приложились Калик, Меченый и Зубач.      Это было не просто угощение, но и проверка. Если вновь прибывший опущенный - гребень, петух, пидор, то он обязан сразу же объявиться, в противном случае "зашкваренными" окажутся все, кто с ним общался. Но любому человеку свойственно откладывать момент объявки, поэтому угощение из общей кружки есть своеобразный тест, понуждающий к этому: зашкварить авторитетных людей может только самоубийца.      Расписной знал: здесь никто никому и никогда не верит, все постоянно проверяют друг друга. И его, несмотря на козырные регалки <Регалки - татуировки, показывающие заслуги их обладателя, его ранг. Другое дело "порчушки" - примитивные рисунки украшательского или информационного характера.>, проверяют с первых слов и первых поступков. Недаром Калик внимательно изучил его роспись, особо осмотрел розу за колючей проволокой, потом пять точек на косточке у правого запястья, а потом глянул на ромбовидный перстень со светлой полосой.      Эти знаки дополняли друг друга, подтверждая, что он действительно мотал срок на малолетке.      Придраться пока не к чему, главное, он правильно вошел в хату, как авторитет: поинтересовался общественными делами, сделал щедрый взнос в общак, задал вопросы, которые не приходят в голову обычному босяку. В общем, сделал все по "закону".      А кстати, сам Калик, обирая Ероху, нарушил закон справедливости, что недопустимо для честняги <Честняга - блатной, соблюдающий нормы воровского "закона".>, тем более для смотрящего. Если бы у Расписного имелись две-три торпеды <Торпеды - физически сильные зэки, выполняющие приказы старшего.>, можно было устроить разбор и занять место пахана самому. Но торпед пока нет...      Расписной круто посолил розовую влажную мякоть надкушенного помидора.      Пикантный острый вкус копченой колбасы идеально сочетался с мягким ароматом белого батона и сладко-соленым соком напоенного южным солнцем плода. В жизни ему не часто перепадали деликатесы. Да и вообще мало кто на воле садится за столь богатый стол... И вряд ли Зубач с Меченым так едят на свободе: вон как мечут в щербатые пасти все подряд - сало, конфеты, шпроты, сгущенку...      От наглухо законопаченного окна вблизи слегка тянуло свежим воздухом, он разбавлял густой смрад камеры и давал возможность дышать. Подальше кислорода уже не хватало, даже спички не зажигались, и зэки осторожно подходили прикуривать к запретной черте. Некоторые не прикуривали, а просто глубоко вздыхали, вентилируя легкие. Расписному показалось, что за двадцать минут все обитатели камеры перебывали здесь, причем ни Калик не обращал на них внимания, ни Меченый с Зубачом, которые, похоже, держали всех в страхе. Может, мужикам разрешалось иногда подышать у окна?      Когда еда была съедена, а чифир выпит, Калик оперся руками на стол и в упор глянул на Расписного. От показного радушия не осталось и следа - взгляд был холодным и жестким.      - Поел?      - Да, благодарствую, - ответил тот в традициях опытных арестантов, избегающих употреблять неодобряемое в зоне слово "спасибо".      - Сыт?      - Сыт.      - Тогда расскажи о себе, братишка. Да поподробней. А то непонятки вылезают: по росписи судя, ты много домов объехал, во многих хатах перебывал, а только никто тебя не знает. Никто. Всей камере показали - ноль. И вот ребята посовещались - тоже ноль.      К первому столу <Первый стол - отдельный стол или часть общего стола, за которым сидят только авторитеты.> подошли вплотную еще несколько зэков, теперь Расписного рассматривали в упор семь человек, очевидно блаткомитет <Блаткомитет - теневой коллегиальный орган управления камерой или зоной, состоит при воре зоны или замещающем его лице.>. Вид у них был хмурый и явно недружелюбный.      - Даже не слыхал никто о тебе. Так не бывает!      - В жизни всяко бывает, - равнодушно отозвался Расписной, скрывая вмиг накатившее напряжение. Теперь он понял, почему все арестанты побывали у их стола. - Кто здесь по шестьдесят четвертой, пункт "а" чалится? Кто в Лефортове сидел? Кого трибунал судил?      Калик наморщил лоб.      - Политик, что ли? У нас, ясный хер, таких и нет! А что за шестьдесят четвертая?      - Измена Родине, шпионаж.      - Погодь, погодь... Так это тебе червонец с двойкой навесили? А ты психанул, бой быков устроил, судью хотел стулом грохнуть?      Расписной усмехнулся.      - А говоришь - не слыхали!      Внимательно впитывающие каждое слово Катала и Меченый переглянулись. И напряженно слушающие разговор члены блаткомитета переглянулись тоже. Только Зубач сохранял на лице презрительное и недоверчивое выражение.      - Погодь, погодь. - Калик напрягся. Настроение у него изменилось - напор пропал, уверенность сменилась некоторой растерянностью. Потому что первый раунд новичок выиграл.      В ограниченном пространстве тюремного мира чрезвычайно важны слова, которые очень часто заменяют привычные, но запрещенные здесь и строго наказуемые поступки. Люди, мужики и даже козлы <Козлы - активисты, общественники из числа заключенных.> вынуждены в разговоре показывать, кто чего стоит. Хорошо подвешенный язык иногда значит не меньше, чем накачанные, мышцы. А иногда и больше, потому что накачанных мышц здесь хватает, а с ловкими языками наблюдается явная недостача. Умение "вести базар" находится в ряду наиболее ценимых достоинств. Сейчас Расписной двумя фразами опрокинул серьезные подозрения, высказанные Каликом, поймал его на противоречиях и поставил в дурацкое положение. Если это повторится несколько раз, смотрящий может потерять лицо.      - Что-то я первый раз вижу шпиона с такой росписью!      - А вообще ты много шпионов видел? - Расписной усмехнулся еще раз. Он явно набирал очки. Но ссориться с авторитетом пока не входило в его планы, и он смягчил ответ:      - Какой я шпион... Взял фуцана на гоп-стоп, не успел лопатник спулить - меня вяжут! <Ограбил хорошо одетого человека, не успел выкинуть бумажник - меня задержали.> Не менты, а чекисты! Оказалось, фуцан не наш, шпион, греб его мать, а в лопатнике пленка шпионская!      Расписной вскочил и изо всей силы ударил кулаком по столу так, что треснула доска. Ему даже не пришлось изображать возмущение и гнев, все получилось само собой и выглядело очень естественно, что было крайне важно, ибо зэки внимательные наблюдатели и прекрасные психологи.      - Постой, постой... Так ты, выходит, не приделах, зазря под шпионский хомут попал? - Калик рассмеялся, обнажив желтые десны с изрядно поредевшими, испорченными зубами: в тюрьме их не лечат - только удаляют. Но лицо его сохраняло прежнее выражение, и от этого непривычному человеку становилось жутко: не так часто видишь смеющийся булыжник. Блаткомитет тоже усмехался: получить срок по чужой статье считается фраерской глупостью.      - Хули зубы скалить... Двенадцать лет на одной ноге не отстоять!      Расписной глянул так, что булыжник перестал смеяться.      - Ну ладно... Родом откуда?      - Из Тиходонска.      - Кого там знаешь?      - Кого... Пацаном еще был. Крутился вокруг Зуба, с Кентом малость водился... Скворца... Филька... В шестнадцать уже залетел, ушел на зону.      При подготовке операции всех его тиходонских знакомых проверяли. Зуб с тяжелым сотрясением мозга лежал в городской больнице, Кент отбывал семилетний срок в Степнянской тюрьме, Скворцов лечился от наркомании, Фильков слесарил на той же автобазе. На всякий случай Кента изолировали в одиночке особорежимного корпуса, Филька послали в командировку за Урал, двух других не стоило принимать в расчет.      Калик покачал головой:      - Про Кента слышал, про других нет. А за что попал на малолетку?      - За пушку самодельную. Пару краж не доказали, а самопал нашли. Вот и воткнули трешник.      - А вторая ходка?      - По дурке... Махались с одним, я ему глаз пикой выстеклил <Ножом выбил глаз.>.      - Ты что ж, все дела сам делал? - ехидно спросил Зубач, улыбаясь опасной, догадывающейся улыбкой. - Без корешей, без помощников?      - Почему? Третья ходка за сберкассу, мы ее набздюм ставили <Вдвоем грабили.>.      - С кем?! - встрепенулся Калик. Так вскидывается из песка гюрза, когда десантный сапог наступает ей на хвост.      - С косым Керимом. Его-то ты знать должен.      - Какой такой Керим? - Из глубины булыжника выскользнул покрытый белым налетом язык, облизнул бледные губы.      - Косого Керима я знаю, - сказал один из блаткомитетчиков - здоровенный громила с блестящей лысой башкой. - Мы с ним раз ссали под батайский семафор <Грузились при этапировании на станции Батайск под Ростовом-на-Дону.>.      Катала кивнул:      - Я с ним в Каменном Броду зону топтал. Авторитетный вор. Законник.      - Почему я про него не слышал? - недоверчиво спросил Калик, переводя взгляд с Каталы на лысого и обратно, будто подозревая их в сговоре.      - Он то ли узбек, то ли таджик. Короче, оттуда, - пояснил Катала. - У нас редко бывал. И в Каменном Броду меньше года кантовался - закосил астму и ушел к себе в пески. Ему и правда здесь не климатило.      - Ладно. - Калик кивнул и вновь повернулся к Расписному. - А где ты, братишка, чалился? <Чалиться, топтать зону отбывать срок наказания.>.      - Про "белый лебедь" <"Белый лебедь" - колония с очень жестким режимом для рецидивистов.> в Рохи-Сафед слыхал?      - Слыхал чего-то...      - Керим про эту зону рассказывал, - вмешался Катала.      - И мне тоже, - подтвердил лысый громила. - Говорил, там даже законника опетушить <Опетушить - сделать пассивным педерастом.> могут.      Расписной кивнул.      - Точно. В "белом лебеде" ни шестерок, ни петухов, ни козлов, ни мужиков нет. Вообще нет перхоти. Один блат - воры и жулики, вся отрицаловка <Воры, жулики, отрицаловка - высокие> ранги в криминальной иерархии, злостные нарушители режима.>. А вместо вертухаев - спецназ с дубинками. Только не с резиновыми, а деревянными: врежет раз - мозги наружу, сам видел. И сактируют без проблем - или тепловой удар напишут, или инфаркт, или еще что... Через месяц из воров да жуликов и мужики получаются, и шестерки, и петухи... А кто не выдерживает такого беспредела, пишет начальнику заяву, мол, прошу перевести в обычную колонию...      - Если воры гнутся, у них уши мнутся <Обратившись к администрации, вор нарушает "закон", "гнется" и подлежит раскоронованию. Эта процедура сводится к удару по ушам.>, - бойко произнес Катала, но его шутка повисла в воздухе. Все помрачнели. Ни Калику, ни блаткомитету не хотелось бы оказаться в "белом лебеде".      - А он, братва, все в цвет говорит, - обратился к остальным лысый. - Керим точно так рассказывал. Я думаю, пацан правильный.      - Кажись, так, - поддержал его еще один блаткомитетчик со сморщенным, как печеное яблоко, лицом и белесыми ресницами. - Наш он. Я сук за километр чую.      - Свойский, сразу видать... - слегка улыбнулся высокий мускулистый парень.      На правом плече у него красовалась каллиграфическая надпись: "Я сполна уплатил за дорогу". На левом она продолжалась: "Дайте в юность обратный билет". Обе надписи окружали виньетки из колючей проволоки и рисунки - нынешней беспутной и прежней - чистой и непорочной жизни.      - Закон знает, общество уважает, надо принять как человека...      - Наш...      - Деловой...      Большая часть блаткомитета высказалась в пользу новичка.      - А мне он не нравится. - Зубач заглянул Расписному в глаза, усмехаясь настолько знающе, будто читал совершенно секретный план инфильтрации Вольфа в мордовскую НТК-18 и даже знал кодовое обозначение операции "Старый друг".      - Если он шпион, почему его в общую хату кинули? Почему у него все отмазки на такой дальняк? Пока малевки в пустыню дойдут, пока ответ придет, нас уже всех растасуют по зонам!      - А зоны где? На Луне или на Земле? - спросил зэк, мечтающий вернуться в юность.      - Ладно, - веско сказал Калик, и все замолчали: последнее слово оставалось за смотрящим. А он должен был продемонстрировать мудрость и справедливость. - Расписной нам свою жизнь обсказал. Мы его выслушали, слова вроде правильные. На фуфле мы его не поймали. Пусть пока живет как блатной, будем за одним столом корянку ломать <Буквально: есть хлеб, отламывая от одной буханки. Знак дружбы.>. И спит пусть на нижней шконке...      - А если он сука?! - оскалился Зубач.      Расписной вскочил:      - Фильтруй базар <Контролируй, что говоришь.>, кадык вырву!      В данной ситуации у него был только один путь: если Зубач не включит заднюю передачу, его придется искалечить или убить. Вольф мог сделать и то и другое, причем ничем не рискуя: выступая от своего имени, Зубач сам и обязан отвечать за слова, камера мазу за него держать не станет <Мазу держать - поддерживать, заступаться.>. Если же оскорбление останется безнаказанным, то повиснет на вороте сучьим ярлыком. Но настрой Расписного почувствовали все. Зубач отвел взгляд и сбавил тон.      - Я тебя сукой не назвал, брателла, я сказал "если". Менты - гады хитрые, на любые подлянки идут... Нам нужно ухо востро держать!      - Ладно, - повторил Калик. - Волну гнать не надо. Мы Керима спросим, он нам все и обскажет.      "Это вряд ли", - подумал Вольф.      Керим погиб два месяца назад, именно поэтому он и был выбран на роль главного свидетеля в пользу Расписного.      - Конечно, спросите, братаны. Можете еще Сивого спросить. Когда меня за лопатник шпионский упаковали, я с ним три месяца в одной хате парился. Там же, в Рохи-Сафед, в следственном блоке. Пока в Москву не отвезли.      - О! Чего ж ты сразу не сказал? - На сером булыжнике появилось подобие улыбки. - Это ж мой кореш, мы пять лет на соседних шконках валялись! Я знаю, что он там за наркоту влетел.      - Ему еще двойной мокряк шьют, - сказал Расписной. - Менты прессовали по-черному, у него ж, знаешь, язва, экзема...      - Знаю. - Калик кивнул.      - Они его так дуплили, что язва no-новой открылась и струпьями весь покрылся, как прокаженный... Неделю кровью блевал, не жрал ничего, думал - коньки отбросит...      С Сивым сидел двойник Расписного. Не точная копия, конечно, просто светловолосый мускулистый парень, подобранный из младших офицеров Системы.      Офицера покрыли схожими рисунками из трудносмываемой краски, снабдили документами на имя Вольдемара Генриха Вольфа. Двойник наделал шуму в следственном корпусе: дважды пытался бежать, отобрал пистолет у дежурного, объявлял голодовку, подбивал зэков на бунт. "Ввиду крайней опасности" его держали в одиночке и даже выводили на прогулку отдельно. Таким образом, все слышали об отчаянном татуированном немце, многие видели его издалека, а с Сивым он действительно просидел несколько недель в одной камере. Потом Вольф прослушал все магнитофонные записи их разговоров и изучил письменные отчеты офицера, удивляясь его стойкости и долготерпению. Сивый был гнойным полутрупом, крайне подозрительным, жестоким и агрессивным, ожидать от него можно было чего угодно.      Потом двойника вроде бы повезли в Москву на дальнейшее следствие и вывели из разработки, он давно смыл с тела краску и, может быть, забыл об этом непродолжительном эпизоде своей службы. А слухи о поставившем на уши следственный корпус и круто насолившем рохи-сафедским вертухаям Вольфе стали распространяться по уголовному миру со скоростью тюремных этапов. То, что Калик оказался другом Сивого, было чистой случайностью, но эта случайность оказалась полезной. А от возможных неприятных последствий такой случайности следовало застраховаться.      - У него даже крыша потекла: то мать свою в камере увидел, то меня по утрянке не узнал... Каждую неделю к психиатру водили!      - Жаль другана. Мы с ним вдвоем, считай, усольскую зону перекрасили. Была красная, стала черная <В красной зоне управляет администрация и актив, в черной - пахан и олаткомитет.>. Нас вначале всего два человека и было, все остальные перхоть, бакланье и петушня <Неавторитетные, презираемые осужденные, хулиганы и гомосексуалисты.>. Раз мы спина к спине против двадцати козлов махались! А потом Сашка Черный на зону зарулил, Хохол, Сеня Хохотун...      - И Алик Глинозем! - продолжил за Калика Расписной. - Алик этого козла Балабанова из СВП <СВП - секция внутреннего порядка, нечто вроде ДНД в колонии.> насквозь арматурным прутом проткнул, а Щелявого в бетономешалку засунули!      - Точно, так все и было! Я его и засунул!      На лице Калика впервые появилось человеческое выражение.      - Тогда эта шелупня прикинула муде к бороде и выступать перестала. Поняли, сучня, чем пахнет!      Калик встал и улыбнулся непривычными губами.      - Знаете, братва, я ведь вначале сомневался. Не люблю непоняток, на них всегда можно вляпаться вблудную <Попасть в неприятное положение.>. Но теперь сам вижу - Расписной из наших...      - Я думаю, проверить все равно надо! - перебил Смотрящего Зубач. Калик вспылил.      - Что ты думаешь, я то давно высрал! - окрысился он. - Ты на кого балан катишь?! <Кого задираешь, на кого прешь?> Я здесь решаю, кто чего стоит! Потому освобождай свою шконку - на ней Расписной спать будет!      Зубач бросил на Вольфа откровенно ненавидящий взгляд и собрал постель с третьей от окна шконки. Через минуту он сильными пинками согнал мостящихся на одной кровати Савку и Ероху.            ***            Спать на нижней койке в блатном кутке - совсем не то, что на третьем ярусе у двери. Ночная прохлада просачивалась сквозь затянутое проволочной сеткой окно, кислород почти нормально насыщал воздух, позволяя свободно дышать.      Занимать шконки второго и третьего ярусов над местами людей запрещалось, поэтому плотность населения здесь была невысокой.      Зато дальше от окна она возрастала в геометрической прогрессии. Слабое движение воздуха здесь не ощущалось вовсе, потому что Катала отгородил блатной угол простынями, перекрыв кислород остальной части камеры. Парашная вонь, испарения немытых тел, храп, миазмы тяжелого дыхания и бурления кишечников поднимались к потолку, и на третьем ярусе нормальное человеческое существо не смогло бы выдержать больше десяти минут. Поэтому многие спускались, присаживались на краешек нижней койки, пытались пристроиться вторым на кровати.      Иногда это не встречало сопротивления, чаще вызывало озлобленное противодействие.      - Лезь назад, сучара! Тут и без тебя дышать нечем!      В глубине хаты раздались две увесистые оплеухи. Оттуда то и дело доносились хрипы, стоны, какая-то возня, приглушенные вскрики. Кто-то отчаянно чесался, кто-то звонко хлестал ладонью по голому телу, кто-то всхлипывал во сне или наяву. Вольф понимал: происходить там может все, что угодно. Кого-то могут офоршмачить <Унизить, опозорить, переведя таким образом в ранг отверженных. Для этого достаточно вылить спящему на лицо воду из унитаза или провести членом по губам.>, опетушить или вовсе заделать вчистую <Заделать вчистую - убить.>: задушить подушкой или вогнать в ухо тонкую острую заточку. Потапыч говорил, что зэков актируют без вскрытия и обычных формальностей.      И с ним тоже могут сделать что угодно - или оскорбленный Зубач по своей инициативе, или кто-то из торпед по приказу смотрящего. Ибо демонстративное признание Каликом Расписного и явно выраженное расположение к нему ничего не значат - очень часто именно так усыпляют бдительность намеченной жертвы... С этой мыслью Вольф провалился в тяжелое, тревожное забытье.            ***            - Встать! - Резкая команда ворвалась в одурманенное сознание, и Вольф мгновенно вскочил, не дожидаясь второй ее части, какой бы она ни была:      "Смирно!", "Становись!", "Боевая тревога!".      - К стене! Живо к стене, я сказал!      Таких команд он отродясь не слышал. Мерзкий сон продолжался и наяву, преисподняя никуда не делась, только, кроме постоянных обитателей, в ней появились коренастые прапорщики с резиновыми палками на изготовку.      - К стене! - Литая резина смачно влипла в чью-то спину.      - Зря ты так, начальник, - прерывисто откашлялся пострадавший зэк. - Где тут стена? К ней из-за шконок не подойдешь!      - Значит, к шконке становись! И закрой варежку, а то еще врежу!      Четверо прапорщиков были безоружны, навались вся хата - задавят вмиг. Но они об этом не думали, обращаясь с зэками, как привыкшие к хищникам дрессировщики. Возможно, уверенность в своем превосходстве и придавала им силу.      Но у Вольфа мелькнула мысль, что сторожить загнанных в клетку зверей - это одно, а ловить их на воле - совсем другое. Да и здесь нельзя расслабляться, если хевра взбунтуется...      Но бунтовать никто не думал. Серая арестантская масса покорно выстроилась вдоль кроватей. И Меченый стал, и Катала, и Калик... В камеру зашел невысокий, кряжистый подполковник в форменной зеленой рубахе с распахнутым воротом и закатанными по локоть рукавами. Державшиеся чуть сзади капитан и старший лейтенант парились в полной форме - с галстуками и длинными рукавами.      - Бля, щас Дуболом даст просраться! - угрюмо процедил Зубач.      - Ну, кто его заделал? - обыденно спросил подполковник. У него была красная физиономия выпивохи, однако от коренастой фигуры веяло уверенностью и животной силой. Биологическая волна была так сильна, что даже Волк ощутил чувство беспокойства.      - Сам он, гражданин начальник. - Маленький лупоглазый Лубок для убедительности прижал одну руку к груди, а второй показал куда-то в сторону параши. - Захрипел и помер. Тут же кислорода совсем нет...      Высунувшись из строя и проследив за пальцем Лубка, Вольф увидел распростертого на полу Ероху.      - Карцер, пять суток! - прежним обыденным тоном распорядился начальник. - Кому тут еще кислорода не хватает?      Прапорщик сноровисто выволок Лубка в коридор. Больше желающих жаловаться не находилось.      - Убрать! - подполковник брезгливо взмахнул рукой. Два прапора за руки и за ноги потащили мертвеца к двери. Провисающий зад Ерохи волочился по полу и потому зацепился за порог камеры. Так, экономя силы, солдаты-первогодки таскают на кухне мешки с картошкой.      - Где его вещи? - поинтересовался капитан.      - .Какие там вещи - хер да клещи! - отозвался Меченый. - Пустой он был, как турецкий барабан.      - Поговори мне! - рявкнул Дуболом. Меченый замолчал. - Кто отвечает за хату? - спросил Дуболом, проходя вдоль строя почтительно окаменевших зэков.      - Ну, я, - после короткой паузы отозвался Калик.      - Как положено отвечай! - рявкнул подполковник. - Или научить?!      - Осужденный Калитин, статья 146, часть вторая <Разбой при отягчающих обстоятельствах.>, срок шесть лет!      - Так вот, гусь лапчатый... - Дуболом подошел к смотрящему вплотную и впился в него гипнотизирующим взглядом. - Если эксперт скажет, что его замочили, я с тебя шкуру спущу и голым в карцер запущу! Там ты у меня и сгниешь! Ты понял?      - Понятно говоришь, хозяин. Только не трогал его никто. Сам копыта отбросил.      Калик хотя и старался вести себя как обычно - высокомерно и властно, это у него плохо получалось. Когда он и Дуболом стояли лицом к лицу, сразу было ясно, кто здесь держит масть <Держать масть обладать реальной властью.>.      - Что-то ты у меня задержался, все под больного косишь, - недобро улыбнулся начальник. - Следующим этапом пойдешь на Владимир! А пока наведи порядок в хате! Завтра проверю, если свинюшник останется - дам веник и самого мести заставлю!      У Калика вздулись желваки, но он смолчал. А значит, проявил слабость.      Поняли это не все - только опытные арестанты. Расписной, которому Потапыч несколько месяцев вбивал в голову законы зоны, тоже понял. Они обменялись взглядами с Мордой - парнем, который просил обратный билет в юность. Тот едва заметно презрительно усмехнулся, и Расписной согласно кивнул.      За завтраком они оказались рядом. Блаткомитет неторопливо жевал сало и колбасу, все остальные звенели алюминиевыми мисками с жидкой пшенкой. Миски имели такой отвратительный, жирный и липкий вид, что об их содержимом не хотелось даже думать. Места за столом не хватало, многим приходилось устраиваться на шконках или быстро лакать еду стоя.      - Машке с Веркой хату вымыть! - бросил в пространство Калик. Он был мрачен и очень озабочен. - А Шкет пусть коней прогонит. И Хорька ко мне!      - Щас сделаем, - кивнул Меченый.      - Слышь, Расписной, а как там, где перхоти нет? - спросил Морда, расчесывая волдырь на руке. - Кто по хате дежурит, кто убирает, кто чифир готовит?      Вольф усмехнулся.      - Дошло? В том-то и весь расчет! Паханы без шестерок не могут. Когда в хате собираются одни бугры, они начинают друг друга за глотку брать. Кто круче - тот наверху остается, остальные - в осадок...      Морда покрутил головой:      - Да-а-а... Менты всякое придумывали. В Коми, на волчьей зоне, брали человек десять из отрицаловки, пятерых сажали в железную цистерну, а пятерых оставляли снаружи с кувалдами. Мороз за сорок, теплой одежды нет. Одни греются, долбят кувалдами изо всех сил, другие от холода и грохота с ума сходят... Потом меняются, а через два часа все десять лежат пластом. Но это гадство еще похлеще...      Морда достал пачку "Беломора", вытряхнул папиросу, привычно размял табак и закурил.      - Представляю, какой получился дурдом... Не-е-ет, так жить не можно.      Всегда должны быть старшие, те, кто помладше, самые младшие. Только пахан обязан быть путевым. Если он пляшет под ментовскую ДУДКУ...      Морда указал на двух пидоров, старательно убирающих в камере. Веркой звали того самого гладкого красавчика в красных плавках. Он старался руководить, то и дело покрикивая на Машку - совсем молодого парня с бакланскими <Бакланские наколки татуировка хулиганов.> наколками.      - Видишь, у гребней тоже одни командуют, другие подчиняются. На зоне Верка, может, в главпетухи пробьется.      Но Расписной смотрел в другую сторону, на окно. Шкет стоял на плечах у Зубача и через дырку в проволочной сетке пропускал между стеной и "намордником" привязанную к толстой нитке записку. Сто процентов, что это был запрос про него.      Малевки поступят в соседние камеры - слева и справа, а может быть, еще в нижнюю и верхнюю. Оттуда записки передадут дальше, или продублируют их содержание через прижатую к стене кружку, или криком во время прогулки, на худой конец простучат по водопроводным трубам... Через несколько часов многочисленные обитатели тюрьмы смогут высказать все, что они знают или слышали о Вольфе-Расписном... Страхующий операцию лейтенант Медведев обеспечивает отсутствие в камере тех, с кем Вольфа могла сводить судьба, - земляков, бойцов специальной разведки, соучеников и знакомых. Но черт его знает, кто может оказаться среди полутора тысяч собранных со всей страны босяков...      - Нашего пахана рассматриваешь? - хмыкнул Морда и ожесточенно почесал под мышкой. - На что это он Хорька фалует?      Калик сидел под окном и, доверительно наклонившись, что-то говорил низкорослому зэку, острые, мелкие черты которого действительно делали его похожим на отвратительного грызуна. Грызун завороженно слушал и чуть заметно кивал. Бессмысленный взгляд, идиотски приоткрытый рот... Вид у него был жуткий.      - У Хорька крыша течет. Настоящий бельмондо <Бельмондо - сумасшедший, ненормальный.>. Иначе ему бы за два мокряка в натуре зеленкой лоб намазали... <Его бы за два убийства обязательно расстреляли.>.      Морда глубоко затянулся и окурил едким дымом лоснящееся тело.      - Блядь, искусали всего! Вшей хоть прожарками немного гробим, а клопов вообще не переведешь! А тебя сильно нагрызли?      - Да нет, - рассеянно отозвался Волк. Он вообще не почувствовал присутствия насекомых.      - Гля, везет! Видно, кровь такая...      Звенел ведром Машка, громко командовал им Верка.      Волк впился взглядом в шевелящиеся губы Калика. Верхняя то и дело вытягивалась хоботком, нижняя попеременно отквашивалась и подбиралась, будто подхватывая невидимую жвачку. Боец специальной разведки умеет читать таким образом даже иностранную речь.      "Завтра... Дуболома... заделаешь... Заточи... весло..." <Весло - ложка.>.      - Совсем ни хера не соображает: под блатного работает, думает, что его вот-вот коронуют! - рассмеялся Морда.      "Я... базар... отвлеку... ты... быстро... бочину... или... шею..."      - Потому пахана слушает, что он скажет, то Хорек и делает.      "Справка... ничего... не... сделают... Зато... потом... сразу... покрестим..." <Короновать, покрестить - присвоить ранг "вора в законе".>.      - Ну, с психа спроса нет, а с Калика? Хорек по жизни дурак, как его руками дела делать? Все равно что с чушкарем из одной миски хавать. Если ты настоящий пахан, то себя марать не должен. Я знаешь как таких мудозвонов не терплю, зубами грызть готов!      Грызун послушно кивнул и исчез. Калик полез за сигаретой.      - С чего ты так? - поинтересовался Расписной.      - Из-за брата младшего. Молодой, знаешь, - в поле ветер, в жопе дым...      Один хер из малолетки откинулся <Освободился из колонии для несовершеннолетних.>, ребятня вокруг него и скучковалась - как же, зону топтал! А у него передних зубов нету, говорит - авторитетным пацанам доминошкой выбивают, вроде как знак доблести... Мой и подписался! Тот ему сам два зуба выставил - теперь, говорит, ты самый правильный пацан в квартале. Ну братуха и гарцевал... Только они-то, дураки, не знали, что это вафлерский знак!      А через полгода братан ларек бомбанул и загремел на два года. Тут-то и узнал, что это значит!      - Чего ж ты родной душе не подсказал?      - Не было меня тогда. Я через полтора года объявился, чего сделаешь, поздно уже... Ну тому гаду пику засунул, а моему не легче!      - Так ты по "мокрой" чалишься?      Морда покачал головой: - Не, то дело на меня даже не мерили. Менты прохлопали. За карман попал...      Жизнь в хате текла размеренно и вяло. Пидоры закончили уборку, лысого громилу и его дружка - белесого, со сморщенной, как печеное яблоко, физиономией - выдернули с вещами на этап. Хорек сидел на корточках в углу и как заведенный чиркал о бетон черенком ложки. Вжик-вжик-вжик! Время от времени он корявым пальцем проверял остроту получающегося лезвия и продолжал свою работу.      Вжик-вжик-вжик...      Волка это не касалось. По инструкции он имел право расшифроваться только для предотвращения особо опасного государственного преступления или посягательства на ответственного партийно-советского работника. Предписанное приказом бездействие вызывало в душе протест, но не слишком сильный.      Может, оттого, что он уже нарушал инструкцию, чтобы спасти мальчика от кровавого маньяка, и хорошо запомнил урок полковника Троепольского, едва не растоптавшего его за это. Может, потому, что сам ходил по краю и в любой момент мог расстаться с жизнью. Может, из-за того, что в тюремном мире не было особей, вызывающих сочувствие, и спасать никого не хотелось. Может, срабатывал эффект отстраненности, с каким пассажир поезда смотрит через мутное окно на ночной полустанок со своим, не касающимся его житьем-бытьем. А скорее всего, действовали все перечисленные причины, вместе взятые... Вжик-вжик-вжик!      После обеда обитателей хаты повели на прогулку. Тускло освещенные слабыми желтыми лампочками коридоры, обшарпанные, побитые грибком стены, бесконечные ряды облупленных железных дверей, грубо приклепанные засовы, висячие амбарные замки, ржавые решетки в конце каждого коридора и пропитывающая все тошнотворная тюремная вонь - смесь дезинфекции, параши, табака и потных, давно не мытых тел... Этот мир убожества и нищеты был враждебен человеку, может, он подходил, чтобы держать здесь свиней, да и то - только перепачканных навозом, недокормленных хавроний из захудалого колхоза "Рассвет", потому что дядя Иоганн рассказывал: в Германии свинарники не уступают по чистоте многим российским квартирам. Наверняка и эти его рассказы учтены в пятнадцатилетнем приговоре...      Прогулочный дворик тоже был убогим: бетонный квадрат пять на пять метров, цементная "шуба" на стенах, чтобы не писали, и надписи, оставленные вопреки правилам и физической невозможности. Сверху натянута крупноячеистая проволочная сетка, сквозь которую виднелось ясное синее небо, желтое солнце и легкие перистые облака.      Волк жадно вдыхал свежий воздух, подставлял тело солнечным лучам и радовался, что исчезла непереносимая камерная вонь. Но она, оказывается, не исчезла, только отступила: камерой провонялись его волосы, руки, камерой разило от Морды, Голубя, Лешего, от всех вокруг...      - Раз в омской киче мы вертухаев подогрели, они нас пустили во дворик к трем бабам, - мечтательно улыбаясь, рассказывал Морда, а Голубь и Леший с интересом слушали. - Зима, мороз, снег идет, а мы их скрутили, бросили голыми жопами на лед - и погнали! Бабы визжат, менты сверху смотрят и ржут... Нас семеро, кто сразу не залез, боится не поспеть, толкается, к пасти мостится...      Умат!      - Ты-то успел? - жадно облизываясь, спросил Голубь.      - Я всегда успеваю! - надменно ответил Морда и сплюнул.      - Эй, вы! Какого хера шушукаетесь? - крикнул сверху вертухай. Лица его против солнца видно не было, только угловатый силуэт на фоне ячеистого неба.Хотите обратно в камеру?! Щас загоню!      - Все в порядке, начальник, уже гуляем, - подчеркнуто смирно ответил Леший, и вся троица степенно двинулась по кругу.      К вечеру в хату заехал новый пассажир - обтрепанный, сельского вида человечек неопределенного возраста. В руках он держал тощий мешок и настороженно озирался.      - Здравствуйте, люди добрые. - Голос у него был тихий и испуганный.      - Здравствуй, здравствуй, хер мордастый! - Верка со своей вихляющейся походкой и блатными ужимками был тут как тут. - Ты куда зарулил, чмо болотное?!      - Пидор подошел к новичку вплотную.      Тот попятился, но сразу же уперся спиной в дверь.      - Дык... Привели вот...      - А у нас ты спросил: есть тут для тебя место? На фуй ты нам тут нужен? И без тебя дышать нечем!      - Дык... Не по своей-то воле...      - А кто тут по своей?! - напирал Верка. - Один вон тоже не по своей попал без спросу, место занимал да наш воздух переводил... Знаешь, где он? Деревянный клифт примеряет! Я сам его заделал! Вот как бывает!      Он замахнулся. Новичок, не пытаясь защититься, втянул голову в плечи.      Волк не мог понять, что происходит. Творился неслыханный беспредел. Петух - самое презираемое в арестантском мире существо. Он должен сидеть в своем кутке у параши и рта не открывать, чтобы не получить по рогам! Наехать на честного зэка для него все равно что броситься под поезд!      Верка обернулся и посмотрел на сокамерников. Угрожающая гримаса сменилась глумливой усмешкой. Он не боялся немедленной расправы, напротив, приглашал всех полюбоваться спектаклем. Значит, спектакль санкционирован.      - Ну что, гнидняк, платить за место будешь? - Кулак пидора несильно ткнулся в небритую скулу селянина.      - Дык нету ничего... Вот только колбасы шматок, носки да шесть сигарет...      Человечек распахнул мешок и протянул Верке. Но тот спрятал руки за спину.      - Ложи на стол!      Медленно приблизившись к столу, новичок выложил на краешек содержимое мешка.      - Вот теперь молоток! Сразу видно, нашенский! - смягчил тон Верка и погладил новенького по спине, похлопал по заду. - Нашенский ведь? Честно говори, не бзди!      - Дык я уже два раза чалился, - приободрился тот.      - Ух ты! А за что? - Верка продолжал оглаживать свою жертву и норовил прижаться к ней сзади. Мужик растерянно отодвигался.      - За кражи... Раз комбикорм, потом свинью с поросенком. А теперь зерно...      Полбункера оставил, только высыпал под сарай, а тут участковый... Ты чего приставляешься?!      - Дык полюбил я тебя! - передразнил пидор. - Теперь мы с тобой кореша на всю жисть, точняк? Спать на моей шконке станешь, хлеб делить будем... Чего ты дергаешься, как неродной, ты же из нашенских, сам вижу... Дай я тебя поцелую!      Верка обхватил новичка, прижался к нему всем телом и быстро задвигал тазом. Его губы впились в небритую щеку.      - Да ты чо! - селянин вырвался. - Ты это, не балуй... Я не первый раз...      - Ах, не первый! Я же говорю - нашего племени!      Верка издевательски засмеялся. Его поддержал хохот сокамерников. Калика и членов блаткомитета видно не было, зато остальные веселились от души.      - Ты это... Кончай!      Хохот усилился.      - Пойдем на шконарь, там и кончу!      Верка потянул мужичонку за руку, тот опять вырвался и отскочил в сторону.      - Вяжи базар! - раздался уверенный голос Меченого, и Волк понял, что со всякой малозначительной перхотью разбирается именно он. - Ну-ка, иди сюда! Ты кто?      - Семен... Горшков я, Семен!      Тяжело переступая на негнущихся ногах, Семен Горшков подошел ближе к монументально усевшемуся в середине стола Меченому. Потные арестанты пропустили его к месту судилища и вновь сомкнулись вокруг.      - Кликуха есть?      - Дык... Когда-то давно Драным звали...      - Петух? - Полтора глаза презрительно рассматривали незадачливого пассажира.      - Чего? - Драный посмотрел блатному в лицо, и тут до него дошло, к чему катит дело. - Боже-упаси! Я всегда честным мужиком был! Ни с козлами, ни с гребнями не водился!      - А чего тогда ты к честным людям не идешь, а с проткнутым пидором лижешься?      - Дык я-то не знал! Я думал, он тут масть держит!      В камере раздался новый взрыв хохота.      - Кто масть держит? Верка? Ты глянь на него!      Пидор дразнился высунутым языком и делал непристойные жесты.      - Я-то ничо не сделал... - обреченно сказал Драный.      - Как ничо? Кто ему докладывался, вещи показывал, обнимался да целовался?      Это ничо?      - Дык он ведь сам... И вся хата молчала... Я ведь хате верю...      - Он сам, хата молчала! - передразнил Меченый. - Все тебе виноваты, только ты целка! Это ты молчал, потому и зашкварился! Значит, ты теперь кто?      Драный опустил голову. Руки его мелко дрожали.      - Значит, ты теперь пидор непроткнутый! - безжалостно подвел итог Меченый.      - А проткнуть - дело нехитрое. Верка тебе и воткнет в гудок, а ты опять будешь ни в чем не виноватый!      - Да я его... Я его! - задыхаясь от ненависти, Драный обернулся к Верке.      - Ну давай! - подбодрил Меченый. - Давай!      Драный бросился на обидчика. Зэки мгновенно отхлынули в стороны, освобождая пространство для схватки. Два тела сцепились и покатились по полу.      Мелькали кулаки, барабанной дробью сыпались удары. Верка был помоложе и покрепче, зато Драным руководили ярость и отчаяние. Он расцарапал пидору физиономию, вывихнул палец и укусил за плечо так, что почти выгрыз полукруглый кусок мяса. Из раны обильно потекла кровь. Верка, в свою очередь, подбил ему глаз, разбил нос и в лепешку расквасил губы.      - Сука, петух сраный, убью!      - Сам петух! Я тебя схаваю без соли!      Оба противника были плохими бойцами и не могли голыми руками выполнить свои угрозы. Если бы у кого-то оказалось бритвенное лезвие, заточенный супинатор или кусочек стекла, не говоря уже о полноценной финке... Но ничего такого у них не было, и Драный пустил в ход естественное оружие - зубы и ногти.      Он кусал врага, царапал его, норовил добраться до глаз и в конце концов подмял Верку под себя и принялся бить головой о пол. Через несколько минут схватка завершилась: окровавленный пидор остался неподвижно лежать на бетоне, а Драный с трудом поднялся на ноги и, шатаясь, подошел к крану.      Пока он смывал кровь и пот с разгоряченного тела, к Меченому подсел Зубач.      Они пошушукались между собой, потом подозвали измученного дракой новичка.      - Хоть и не по своей вине, но зашкварился ты капитально, - мрачно объявил Меченый. - По всем нашим законам тебя надо либо в гребни определять, либо, по крайности, в чушкари...      Разбитое лицо Драного вначале посерело, потом на нем мелькнула тень надежды. В отличие от гребня чушкарь может восстановить свое доброе имя.      - Но махался ты смело и навешал ему от души, сразу видно, что духарик! <Духарик - смелый, отчаянный, сорвиголова.> Поэтому...      Наступила звонкая тишина, стало слышно, как журчит в толчке струйка воды.      Драный вытянул шею и напряженно впился взглядом в изуродованную харю Меченого.      Наверняка она будет сниться ему до конца жизни. Меченый выдержал паузу, неспешно огляделся по сторонам.      - Поэтому мы тебя прощаем. Живи мужиком!      В камере вновь повис привычный монотонный гул. Потеряв интерес к происходящему, арестанты стали расходиться по своим местам.      Только истекающий кровью Верка валялся на полу в прежней позе да застыл столбом возвращенный к жизни Драный.      - Спасибо вам сердечное за доброту, - выговорил наконец он и поклонился.      - Спасибо, чтоб тебя скосило! Спасибо куму скажешь, когда он тебя салом угостит! - зло отрезал Зубач. - А в общак положишь пятьсот рупий да хорошего кайфа!      - Дык откуда?! Я ж показал все, что есть!      - Ты чо, не догоняешь? - Меченый угрожающе прищурил здоровый глаз.      - Дык догоняю... Спасибо, что в петушиный куток не загнали... То есть, извиняйте, благодарствую... Но если впрямь нету? Жена с тремя детьми концов не сведет, дачек от нее и не жду... Так чо мне теперь делать? Я не против общества, но кожу-то с себя не стянешь...      Меченый и Зубач переглянулись.      - Ладно, будешь в обязаловке. Что скажем, то и сделаешь! Понял?      - Чего ж не понять...      Драный опустил голову.      - Забирай свои крохи, да лезь вон туда, на третью шконку, - сказал Меченый.      Кряхтя и вздыхая, мужик выполнил приказ. Морда наклонился к сидящему рядом Расписному.      - Совсем охерели, беспредел творят! Разве в правильной хате так делают?      Надо им предъяву кинуть, а то и нам отвечать придется! Ты в подписке?      Волк секунду подумал:      - Да.      Верка повернулся, попытался встать и застонал.      - Машка, перевяжи эту падаль да убери с глаз долой! - крикнул Меченый.      Изуродованную физиономию искривила зловещая улыбка.      - Клевая мясня <Мясня - кровавая драка.> вышла, кайф в жилу! Точняк?      Но веселился с ним только Зубач. Остальные разошлись, а подошедший вплотную Морда был мрачен и явно не собирался шутить. Он смотрел прямо в здоровый глаз Меченого.      - Слышь, пацаны, а с чего это вы нулевика принимаете? Или смотрящего в хате нет?      Расписной тоже подошел и стал рядом с Мордой.      - Калик спит, брателла, - невозмутимо пояснил Меченый. - Он сказал мне разбираться. Тут все правильно.      - А что пидора на мужика напустили? Это тоже правильно?      - Так для смеха! Опять же обществу польза: мужик завис в обязаловке, что надо будет - то и сделает!      - А ты знаешь, что за такой смех бывает? Меченый перестал улыбаться и настороженно оглянулся.      - Об чем базар, Морда? - раздался сзади недовольный голос. - Любую предъяву Смотрящему делают, значит, мне ответ держать. Ты-то чего волну гонишь?      Калик появился внезапно, будто ненадолго выходил погулять и вернулся, проверяя - сохранился ли порядок за время его отсутствия. Похоже, результаты проверки ему не понравились. Обойдя Морду и Расписного, он смерил их оценивающим взглядом и нахмурился. Губы у смотрящего совсем исчезли. Только узкая щель рассекала каменное лицо между массивной челюстью и мясистым, в красных прожилках, носом. Колюче поблескивали маленькие злые глаза, даже огромные, похожие на плохо слепленные вареники уши топорщились грозно и непримиримо.      Но на Морду угрожающий вид смотрящего впечатления не произвел.      - За беспредел в хате со всей блатпятерки спросят! А могут и целую хату сминусовать! <Если тюремные авторитеты поставят камере "минус", все ее обитатели подлежат репрессиям.>.      - И к чему ты базар ведешь? - надменно спросил Калик.      - К разбору по закону! Вот сейчас соберем всех и разберемся по справедливости!      По камере прошло шевеление. Острый разговор и слово "справедливость" слышали все, кто хотел услышать. И сейчас десятки арестантов принялись спускаться со шконок, выходить из завешенных углов, подниматься с лавок. Через несколько минут масса горячей, потной, татуированной плоти сомкнется вокруг, и предсказать исход разбора заранее будет нелегко.      - А кто ты такой, чтобы толковище устраивать?! - загнанным в угол волком взревел Калик и ощерился. Казалось, что из углов большого рта сейчас выглянут клыки.      Его выкрик стал сигналом для торпед.      - Мочи гадов! - крикнул Меченый и прыгнул. В вытянутой руке он держал длинный гвоздь - "сотку", остро заточенный конец целился Морде в глаз. Но удар Расписного перехватил его на лету: кулак врезался в левый бок, ребра хрустнули, бесчувственное тело тяжело обрушилось на стол, а гвоздь зазвенел о бетон возле параши.      Зубач тоже бросился вперед, но не так резво, и Морда без труда сшиб его с ног.      Быстрая и эффективная расправа с торпедами оказалась хорошим уроком для остальных. Напрягшийся было Катала расслабился, Савка и Шкет резко затормозились и отступили. Расписной поискал взглядом Хорька, но того видно не было. Только из дальнего Угла доносилось надоедливое: вжик-вжик-вжик! Бельмондо готовился выполнить поручение смотрящего, а переключаться он явно не умел.      - Ну что, Калик? - спросил Морда, победно осматриваясь по сторонам. - Давай разберемся по нашим законам, как ты за хатой смотрел...      - Давай разберемся! - спокойно кивнул тот, достал пачку "Беломора", закурил, несколько папирос отдал стоящим рядом арестантам, те тоже радостно задымили.      - Говори, Морда, я тебя слушаю. И честные бродяги ждут!      Калик невозмутимо выпустил струю сизого дыма в лицо обвинителю. От вспышки волнения не осталось и следа. Казалось, что минуту назад на его месте был другой человек.      - Что ты мне предъявить хочешь?      Эта непоколебимая уверенность начисто перечеркнула тот минутный успех, который Морда уже посчитал своей победой. Но он не собирался давать задний ход.      - В путевой хате нулевого смотрящий встречает, разбирается, место определяет. А чтобы пидор над честным мужиком изгалялся - такого отродясь не бывает! Меченый тоже мужика гнул, в обязаловку поставил! Говорит, ты ему разрешил...      - Савка, штырь! - не глядя бросил Калик. И повернулся к арестантам:      - Кого тут без меня обидели?      - Дык вот он я... - нехотя отозвался Драный.      - Так все и было, как Морда сказал?      - Дык точно так...      Савка отыскал и принес смотрящему заточенный гвоздь.      - Кто пидору волю дал? Кто тебя в обязаловку ставил?      - Дык вот энтот. - Драный указал на лежащего без чувств Меченого.      Чувствовал нулевик себя неуютно и явно не знал, чем для него обернется все происходящее.      Не выпуская папиросы изо рта, Калик нагнулся к Меченому, вставил гвоздь ему в ухо и резко ударил ладонью по шляпке. "Сотка" легко провалилась в ушную раковину. Раздался утробный стон, могучее тело выгнулось в агонии, из хрипящего рта вылилась струйка крови. Через несколько секунд все было кончено.      Калик выдернул окровавленный гвоздь и протянул Драному:      - А пидора сам кончи.      Тот попятился, отчаянно мотая головой. Он хотел что-то сказать, но горло перехватил спазм.      - Да не... Не! - наконец выдавил из себя Драный.      Калик кивнул:      - Твое право. И знай - ты никому ничего не должен. Понял?      Теперь Драный так же отчаянно кивал.      - Ты прав, Морда, это беспредел!      Калик отдал гвоздь Савке, и тот немедленно бросил его в парашу.      - Я заснул и не знал, что творит эта сука! За беспредел и спросили с него, как с гада! - Смотрящий пнул ногой мертвое тело и обвел взглядом стоящих вокруг арестантов. Все отводили глаза. И даже Морда не знал, что сказать. - Еще предъявы к смотрящему есть?      - Нет! Все ништяк! Порядок в хате! Это Меченый, сука, тут баламутил!      Громче всех кричали одаренные папиросами и заново рожденный Драный.      Арестанты получили наглядный урок суровой и быстрой справедливости.      - Харэ. - Калик затянулся последний раз и сунул окурок Савке. - Тогда скиньте эту падаль башкой вниз с третьей шконки. Будто он сам себе шею свернул.      И зовите ментов...      Убедившись, что его приказ начали выполнять, смотрящий неторопливо пошел к своему месту.            ***            Эта ночь оказалась еще хуже предыдущей. К обычной камерной вони добавились запахи крови и смерти. Громко стонал в бреду Верка, то и дело доносились чьи-то вскрики: в ночных кошмарах выплывали из подсознания неотпущенные грехи. Морда перебрался на освободившуюся шконку лысого рядом с Расписным, и они спали по очереди. Ясно было, что Калик не оставит попытку бунта без последствий. В душном, спертом воздухе витало тревожное ожидание новых убийств.      Волк переворачивался со спины на бок, потом на живот, на другой бок... Сон не приходил. Даже сквозь плотно сжатые веки и заткнутые пальцами уши просачивалась липкая, вонючая, противоестественная реальность тюрьмы. Она проникала в мозг, просачивалась в душу, пропитывала плоть и свинцово наполняла кости. Волк пытался противиться, но ничего не получалось: тюрьма медленно, но верно лепила из него какое-то другое существо. Надо было за что-то зацепиться, однако вокруг не было ничего светлого и хорошего.      Зашелестели страницы памяти, но и там мелькали прыжки, атаки, выстрелы, взрывы и смерть.      Но между безжалостным огнем автоматических пулеметов "дождь" и жестоким избиением сержанта Чувака вдруг мелькнуло сдобное женское тело - Волк остановил кадр. Короткая стрижка густых черных волос, зеленые глаза, точеный носик и четко очерченный рот, длинная шея, чуть отвисающая грудь, мягкий живот с глубоким пупком, развитые бедра, густые волосы на лобке, тяжелые ляжки и изящные икры... Будто солнце залило затхлый вонючий мирок, тюрьма перестала мять душу и тело, владевшее напряжение отчаяния стало постепенно ослабевать.      Когда он вырвется отсюда и вернется в нормальную жизнь, Софья должна быть рядом с ним. Хотя как может прапорщик забрать жену у генерала, он совершенно не представлял.      - Чо вертишься, как мыло под жопой? - отчетливо услышал он тонкий, нечеловеческий голос. - Кемарить надо! Мы ведь тебе тут санаторий устроили: ни вшей, ни клопов, - дрыхни и радуйся! Шухер начнется - разбудим!      Это говорил кот с левого плеча. Татуировки не могут разговаривать. И избавить от кровососущих паразитов тоже не могут. Значит, у него едет крыша. Но ведь вши и клопы ему действительно не досаждают!      - А чего ты с клопами-то делаешь? - тихо спросил Волк.      - Что?! - вскинулся Морда, сунув руку под мятую ватную подушку, где таился осколок стекла.      - Не ори, побудишь корешей! - раздраженно сказал кот. - Мы им, падлам, облавы ментовские устраиваем. Я когтями ловлю и щелкаю, как семечки... А орел выклевывает из всех щелей. Да и чертяка дает просраться!      - Слышь, Расписной, ты чего базарил? - не успокаивался Морда.      - Спать хочу. Моя очередь...      - А... Ну давай. Кот замолчал. Волк попытался заснуть. Чтобы вырваться из липкого вонючего кошмара камеры, нужен был какой-то приятный расслабляющий образ, символ нормального, человеческого мира. Он напрягся, и в памяти появилась раскачивающаяся под столом изящная женская ступня, всплыл терпкий запах пыли и обувной кожи... Волк погрузился в спокойный, без кошмаров, освежающий сон.            Глава 3            БОЛЬШАЯ ПОЛИТИКА            Яркое солнце отражалось в окнах двухэтажного дома на восемь спален, расположенного в престижном пригороде в двадцати милях от Вашингтона. Свежий ветерок шевелил изумрудную траву газона, подметал и без того безупречно чистые дорожки, морщил голубую гладь пятидесятифутового бассейна, раздувал угли в круглом титановом барбекю и пузырем надувал легкую белую рубаху, которую Майкл Сокольски узлом завязал на животе - на русский манер. В русском стиле был и этот прием - не в ресторане или баре, как принято у американцев, а у себя дома, причем сам Майкл называл его не привычным словом party, а экзотическим и непереводимым gosti.      Гостей было трое: подтянутый моложавый сенатор Спайс, тучный краснолицый Генри Коллинз из группы советников Белого дома и Роберт Дилон - быстрый и верткий владелец крупного издательства. Спайс выглядел наиболее официально - в легком белом костюме и кремовой, с песочными пуговицами шведке. Коллинз надел просторные хлопчатобумажные штаны и свободную шелковую блузу, на Дилоне были джинсы и пестрая гавайская рубаха, расстегнутая до пояса и открывающая крепкий, обильно заросший волосами торс.      На самом деле Дилон работал в русском отделе ЦРУ, и присутствующие были прекрасно осведомлены об этом, поскольку все они специализировались на России.      А главным экспертом по столь специфической и сложной стране являлся, безусловно, сам Майкл Сокольски, проработавший в посольстве в Москве около пятнадцати лет.      - О'кей, угли уже хороши, и я сказал Джиму, чтобы он ставил стейки, - оживленно сообщил хозяин, возвращаясь к сервированному на четверых столу и смешивая себе аперитив - темный "баккарди" с лимонным соком.      - Кстати, как называются эти русские стейки на стальных шпажках? - спросил Спайс, потягивая через соломинку джин с тоником.      - Шашлык, - улыбнулся Майкл. - А шпажки - шампурами. Мне доводилось видеть такие, на которые можно нанизать сразу двух человек. Конечно, не столь могучих, как Генри.      - Ты хочешь сказать - не таких толстых, - пробурчал Коллинз. Из-за высокого давления он пил только яблочный сок.      - Большаков тоже толстый, но мой шеф к нему расположился с первого взгляда.      Толстяк, о котором зашла речь, был советским послом, а своим шефом Генри Коллинз называл президента США. Это было приглашение к разговору, ради которого они и собрались.      Майкл попробовал свой коктейль и удовлетворенно кивнул.      - Он расположился к новой Политике Москвы и лично к Грибачеву. Тот действительно внушает симпатию.      Спайс добавил себе еще джина.      - После тех, кто был раньше, у него действительно человеческое лицо, - задумчиво сказал он. - Но этого еще недостаточно, чтобы бросаться друг другу в объятия. Во всяком случае, отмена эмбарго на торговлю с русскими явно преждевременна.      - Это все понимают. Тем не менее мы готовимся к встрече на высшем уровне, - сказал Коллинз. - А если она произойдет, потепление отношений неизбежно.      Казалось, что Дилона эти разговоры не интересуют. Он сосредоточенно солил и перчил томатный сок, потом по стенке стакана стал вливать в него водку.      Сокольски заинтересованно следил за этим процессом. Разговор заглох.      - Это правда, что русские добавляют сюда сырое яйцо? - спросил Дилон, подняв стакан к глазам и рассматривая, как граница между водкой и соком приобретает все более четкие очертания.      Сокольски кивнул:      - Не все яйцо - только желток. Но далеко не всегда. Я бы даже сказал - крайне редко. В основном обходятся без него.      - Тогда можно считать, что я все сделал правильно, - чуть заметно улыбнулся Дилон. - Терпеть не могу сырых яиц!      Он залпом выпил "Кровавую Мэри" и промокнул губы салфеткой.      - И если завтра я скажу, что обожаю сырые яйца, - мне никто не поверит.      Так не бывает. И не бывает, чтобы страна, которая десятилетиями считалась империей зла, в один момент превратилась в оазис добра, справедливости и соблюдения прав человека. Поэтому и конгресс, и президент, и общественность должны знать, как на самом деле обстоят там дела. А самый компетентный и заслуживающий доверия свидетель - наш друг Майкл!      Перегнувшись через стол, Дилон похлопал Сокольски по плечу.      - Это не какой-то журналистишка или экзальтированный турист! Майкл полтора десятка лет работал атташе в нашем посольстве, он специалист по национально-освободительным движениям, хорошо знает диссидентов, а сейчас формирует нашу политику по отношению к России в Госдепе! Его правдивая книга, которую с удовольствием выпустит мое издательство, откроет многим глаза на истинное положение дел...      - Я берусь положить эту книгу на стол шефу и подарить ее наиболее влиятельным политикам, вхожим в Белый дом, - сказал Коллинз.      - А я прорекламирую ее на Капитолийском холме, - подхватил идею Спайс.      - Отлично! - кивнул Дилон и облизнулся, будто все еще смаковал вкус коктейля. - Телевизионные передачи, несколько пресс-конференций, статья-другая во влиятельных газетах... Наглядная правда способна перевесить доброе выражение лица Грибачева!      - Мой шеф очень внимателен к общественному мнению, - вставил Коллинз.      - Самое главное - безупречные факты. Один пример с борцами за немецкую автономию чего стоит! Правда, Майкл?      Сокольски, чуть помешкав, кивнул.      - Ваш близкий знакомый, можно сказать, друг, как там его?..      - Фогель. Иоганн Фогель.      - Он добивался восстановления немецкой области, а оказался за решеткой! На пятнадцать лет. У них меньше дают за убийство! Не правда ли, Майкл?      - Правда.      Сокольски утратил первоначальный энтузиазм, и это бросилось всем в глаза.      - Не будьте столь чувствительны, Майкл! - успокоил его Спайс. - Вы ведь не виноваты в таком печальном исходе!      В воздухе повеяло ароматом поджариваемого на углях мяса.      - Пойду погляжу, как там Джим справляется с делом. - Сокольски поднялся из-за стола. - Без контроля он может пересушить стейки.            ***            Завтрак начинался как всегда: баландер по счету ставил на откинутый подоконник "кормушки" миски с разваренными макаронами, дежурный шнырь принимал их и передавал в подставленные руки сокамерников, повторяя счет:      - ...пятнадцать, шестнадцать, семнадцать... Не лезь, перекинешь!      Семнадцать... Тьфу... Восемнадцать, девятнадцать...      Внезапно звяканье алюминия и счет прервались, в жадно распахнутый рот камеры просунулась голова в несвежем белом колпаке с многозначительно вытаращенными глазами.      - Сейчас для смотрящего! - Голова тут же исчезла.      Смотрящий никогда не ест общую жратву, но никто не стал переспрашивать и задавать вопросов, просто следующую миску шнырь немедленно отнес на первый стол.      За ним теперь сидели всего пять человек: Калик, Катала, Зубач, Морда и Расписной. Они держались настороженно и почти не разговаривали друг с другом.      Когда перед Каликом поставили миску с макаронами, он сразу же отлепил от донышка клочок бумаги и осмотрелся. По правилам, полученную малевку смотрящий не должен читать один. Чтобы не мог утаить сведения про самого себя. Сейчас в записке речь, скорей всего, шла о Расписном, но соблюдать формальности все равно было необходимо.      - Катала, Зубач, Морда, идите сюда!      Сердце у Волка заколотилось, несмотря на жару, по спине прошел холодок.      На глазах у свидетелей Калик развернул записку и принялся читать:      - "Про Расписного слыхали, в "белом лебеде" был в авторитете. Лично никто не знает. Надо присмотреться, проверить, спросить по другим домам..."      Калик закашлялся.      - Это не все, там еще есть, - сказал Морда и потянулся к смятой мокрой бумажке.      Смотрящий презрительно скривился и отвел руку:      - Не гони волну! Ты что, самый грамотный тут? Я и без тебя все вижу!      Прокашлявшись, он как ни в чем не бывало продолжил чтение:      - "Калику надо идти на Владимир, Пинтос ждет. Краевой".      Волк расслабился и перевел дух. Смотрящий, наоборот, - заметно помрачнел.            ***            - Ну, в хате ты прибрался... Только почему у тебя народ дохнет пачками?      Подполковник осмотрел все углы камеры, прошелся вдоль строя арестантов, придирчиво осматривая каждого, и остановился перед Каликом.      - Первый жмурик действительно от сердца загнулся. А Теребилов?      - С третьей шконки слетел... - проговорил Калик. И неохотно добавил:      - Гражданин начальник...      - Ты кому фуфло гонишь! - Дуболом подался вперед, впившись пронзительным взглядом в жестокие глаза вора. - Как авторитет на третьей шконке оказался?!      Хера ему там делать?!      Сегодня начальника сопровождали трое, но все трое отвлеклись: прапорщики шмонали койки, капитан наблюдал за ними. Подполковника никто не страховал, он стоял вполоборота, спиной к двери. Из строя вышел Хорек и, держа руку сзади, на цыпочках стал подкрадываться к Дуболому.      - Так это только у вас погоны навсегда даются. А у нас он сегодня авторитет, а завтра упорол косяк - и полез на третью шконку...      Калик скосил глаза. Хорек улыбнулся ему и бросился вперед. Остро заточенный черенок ложки нацелился подполковнику под лопатку. Интуитивно почуяв опасность, он стал поворачиваться, но избежать удара уже не успевал. И тут Калик шагнул вперед, сделал быстрое движение, будто ловил муху. Тусклый металл пробил ладонь, брызнула кровь, судорожно сжавшиеся пальцы обхватили кулак Хорька. От неожиданности тот выпустил свое оружие и бессмысленнр уставился на смотрящего. Здоровой рукой Калик ударил его в переносицу. Хорек упал на колени, зажимая разбитый нос. В следующую секунду на него обрушились могучие кулаки Дуболома.      - Ах ты, сука! На хозяина руку поднял! Да я тебя по стене размажу!      На помощь начальнику бросились прапорщики и капитан. Под градом ударов бельмондо корчился и стонал. Тяжелые сапоги с хрустом вминали грудную клетку, смачно влипали в бока, с треском били по рукам и ногам. Наконец Хорек замолчал и перестал шевелиться.      - Хватит с него! - тяжело дыша, сказал подполковник. - Он хоть и псих, но этот урок навсегда запомнит! Пошли!      Дверь с лязгом захлопнулась.      - Мудила! - морщась, сказал Калик, перевязывая ладонь настоящим стерильным бинтом. - У нас два жмурика подряд, а он взялся хозяина мочить! Всю хату под раскрутку подставить!      Шкет облил полумертвого Хорька водой. Неожиданно для всех тот открыл глаза.      - Как же так, Калик, ты же мне сам сказал Дуболома завалить, - простонал он, еле шевеля расплющенными губами. - Сам ведь сказал! А сам не дал... Как же так?!      - Я тебе разве так сказал делать? Надо выбрать момент и делать тихо, с умом... А ты всем людям хотел вилы поставить!      - Как же так, Калик... Ты же сам сказал!      Глаза Хорька закатились.      - Слышь, Калик, а чего ты руку-то подставил? - внезапно поинтересовался Морда. - Захотел перед Дуболомом выслужиться, оттолкнул бы Хорька - и все дела!      Себе-то кровянку зачем пускать?      - Да он, сука, на этап идти не хочет! - раздался тонкий голос кота. - Видно, знает, что во Владимире ему правилка будет!      Кроме Расписного, никто этого не слышал. Но в следующую секунду Расписной слово в слово повторил эту же фразу.      - Что?! - вскинулся Калик. И было видно, что кот с Расписным попали в точку. - Да я тебя без соли схаваю! А ну, пацаны!      Никто не двинулся с места. Даже Зубач сделал вид, что ничего не слышит.      - Кто ему верит? - спросил Морда. - Я с Расписным и Хорьком согласен:      Калик ссучился. А ты, Леший, что скажешь?      - Сам Хорька научил, а потом вломил хозяину. Конечно, сука!      - Голубь?      - Сука!      - Катала?      Брови-домики опали, хитрые глаза картежника полуприкрылись, и он надолго задумался. Но бесконечно думать нельзя, надо что-то говорить. И отвечать за свое слово, если оно пойдет вразрез с мнением большинства.      - Согласен.      - Зубач?      - И я согласен.      - Каштан?      - За такой косяк на жало сажают!      - Утконос?      - Люди все видали и слыхали. Сука он!      Ни одного голоса в защиту теперь уже бывшего смотрящего никто не подал.      Калик менялся на глазах: каменные черты лица расслабились и поплыли, как воск свечи, от грозного вида ничего не осталось, он даже ростом меньше стал.      - Шкет?      - Продал он Хорька, что тут скажешь. Значит, сука!      - Савка?      - Сука и есть!      Все понимали, к чему идет дело. И Калик понимал. И Расписной наконец понял. Но его кровавая развязка не устраивала: еще один труп списать не удастся, начнется следствие - так можно затормозиться здесь до зимы.      - Что с ним делать будем? - спросил для проформы Морда.      - На нож!      - Задавить гада!      - В параше утопить!      - Я вот что думаю, бродяги, - степенно начал Расписной с теми рассудительными интонациями, которые так ценятся в арестантском мире. - Если мы с него спросим как с гада, это будет справедливо. Но не правильно...      - Как так?! - возмутился Леший.      - Да очень просто. Его Пинтос на правилку ждет во Владимире. Утром Краевой маляву пригнал. Так, Морда? Так, Катала?      - Так.      - Так.      Морда и Катала кивнули.      - Пинтос вор, законник, нам свое мнение против его решения выставлять негоже. Поэтому я предлагаю: мы гада сейчас загоним под шконку, и пусть идет к Пинтосу на разбор. А смотрящим надо выбрать Морду. Я так думаю.      - А чего, правильно! - с готовностью крикнул Катала.      - Точняк!      - Молоток, Расписной, дело говорит!      Решение приняли единогласно. Зубач, Голубь и Каштан сбили Калика с ног и пинками загнали под шконку. Всемогущий пахан в один миг превратился в презираемого всеми изгоя.      - Ну и все! - подвел итог Морда, занимая место смотрящего. - А во Владимире пусть с него Пинтос спросит, как хочет...      Но Калик не стал дожидаться встречи с Пинтосом. В ту же ночь он привязал скрученный в три слоя бинт к отведенной ему третьей шконке и удавился.      Пришедшего утром начальника эта смерть не очень удивила.      - А ведь верно он давеча сказал: сегодня авторитет, а завтра полез на третью шконку, - задумчиво проговорил Дуболом, рассматривая безвольно висящее тело. И, повернувшись к внушительной свите, которая теперь не отходила ни на шаг, добавил:      - Сразу видно: клопы загрызли... Надо санобработку делать! Тогда у них дохнуть перестанут!      Два здоровенных прапорщика многозначительно переглянулись, третий зловеще усмехнулся.      - И запомните - у меня живут по моим порядкам! Или вообще не живут! - на прощанье бросил подполковник.      - Влетели! - сказал Катала, когда дверь захлопнулась. - Вот чума!      - Да, Калик нам и напослед подосрал, - мрачно кивнул Леший.      Настроение у всех было подавленное.      - Вы чего? - спросил Расписной. - Ну пусть делают санобработку, от клопов-то житья нет!      - Т-ю-ю... - Леший хотел присвистнуть, но вспомнил, что в камере этого делать нельзя, и, растерянно пожевав губами, перевел взгляд на нового смотрящего. Тот смотрел на Расписного со странным выражением.      - Я не врубаюсь... Ты что, пассажир с экватора? <Пассажир с экватора - простак, ничего не знающий о тюремной жизни.> Придут десять мордоворотов с палками и разделают всю хату в пух и перья! Ты откуда, в натуре?      В воздухе повисло напряжение. Невидимая стена вмиг отгородила его от всех остальных. Потапыч предупреждал, что все мелочи зэковской жизни за несколько месяцев изучить нельзя, проколы неизбежны, и тогда надежда только на собственную изворотливость и находчивость.      Волк рассмеялся:      - Выходит я косяк упорол <Упорол косяк - совершил ошибку, нарушение установленных правил.>. У нас это по-другому называлось - "банный день". Один раз меня так по кумполу смазали, два дня имени не помнил...      - А я после обработки неделю пластом валялся...      - Мне руку сломали...      Опасное напряжение разрядилось, каждый вспоминал свой опыт "санобработок", и внимание переключилось с Расписного на очередного рассказчика. Только Зубач не отводил пристального, недоверчивого взгляда.      Однако Дуболом почему-то не выполнил своего обещания. "Санобработки" не последовало ни в этот день, ни в последующие. А в конце недели наконец сформировали этап на Владимир.            ***            Семьдесят шестую камеру спас от тяжелых резиновых палок лейтенант Медведев. Он страховал Вольфа, выполняя роль ангела-хранителя, но делал это конспиративно, что существенно затрудняло дело.      - Сколько у вас заключенных с татуировками антисоветского характера? - занудливо выспрашивал он у подполковника Смирнова.      Начальник только кряхтел и задумчиво морщил лоб. Ничего хорошего активность комитетчика лично ему не сулила. Если неудачно попасть под очередную кампанию, можно лишиться должности и партийного билета, как будто не какой-то трижды судимый дебил Петя Задуйветер, а он, подполковник внутренней службы Смирнов, выколол у себя на лбу крамольные слова "Раб КПСС".      - Мы это дело пресекаем в корне, с кожей такую гадость срезаем! - не очень уверенно сказал Смирнов, отводя взгляд.      - А кто допускает антипартийные высказывания? Кто пишет жалобы в ООН? Кто рассказывает анекдоты про руководство страны? - Нет таких, - уже решительнее ответил подполковник, усердно изображая зрелого и деловитого руководителя исправительной системы, которому совершенно напрасно вверенный контингент дал обидное прозвище Дуболом. - Если попадались, мы их в психушку оформляли...      - Вот-вот, - неодобрительно пробурчал Медведев. - А потом ихние "голоса" про все это на весь мир рассказывают...      Подполковник Смирнов терялся в догадках. Лейтенант из Конторы объявился с неделю назад и проявил большой интерес к обитателям следственного изолятора.      Кто из какого города, кто где служил, работал. Он перелопатил картотеку, что-то выписывал, что-то помечал в небольшом блокноте. Порекомендовал перетасовать несколько камер, и эти рекомендации были тут же выполнены.      И Смирнов, и его заместители, и оперчасть находились в напряжении. Интерес к изолятору у органов появился явно неспроста. Может, действительно попали во вражескую передачу? Или это камуфляж, а на самом деле копают под сотрудников, а еще хуже - под руководство? Или готовят какую-то комбинацию с диссидентами? Или здесь что-то другое, недоступное не искушенному в государственных делах разуму начальника СИЗО?      - Ладно. А как с националистами? Составьте-ка мне справочку на тех, у кого с пятым пунктом не в порядке!      Медведев приходил каждый день и требовал все новые справки, листал личные дела десятков осужденных, расспрашивал о каждом из них.      - Вот этот татарин, он правда мулла? И что, молится? А других вовлекает?..      - А эти двое евреев в одной камере... Они зачем вместе, чтоб сионистскую пропаганду легче вести?..      - А немец вообще шпион, да у него еще свастика выколота! Мутит воду?      Смирнов вертелся, как карась на сковородке:      - Никакой он не мулла, мошенник, под видом муллы деньги на мечеть собрал и на ипподроме проиграл...      - Евреи в пропаганде не замечены, но на всякий случай рассадим по разным хатам...      - Не знаю, какой он шпион - с ног до головы расписан, типичная босота...      Но хата у них наглая, сегодня я их под палки поставлю!      Комитетчик насторожился.      - Вот этого не надо! От вас и так вонь наружу выходит, причем далеко улетает, за бугор! Никаких эксцессов! Лучше разгоняйте всех по зонам побыстрей!      Чего они у вас киснут столько времени?      - Да этапы собираем... Чтоб вагонзаки порожняком не гонять... Но раз такое дело - разгоним...      - А этот латыш про отделение от Союза не заговаривает?      - А эти узбеки...      Когда настырный комитетчик вдруг перестал приходить в Бутырку, подполковник Смирнов испытал большое облегчение. А лейтенант Медведев столь же неожиданно появился в кабинете начальника Владимирской тюрьмы и вновь принялся задавать те же вопросы, рыться в картотеке и перетасовывать камеры. Поскольку во Владимирском централе содержалось немало политических, то руководство это не удивило.            ***            - Внимание, вы поступаете в распоряжение конвоя! Требования конвоиров выполнять немедленно и беспрекословно!      Сорванный голос приземистого старлея перекрывал свирепый лай двух рвущихся с поводков низкорослых черных овчарок, гудки маневрового тепловоза и шум компрессора на грузовом дворе.      - При этапировании резких движений не делать! При пересечении охраняемого периметра оружие применяется без предупреждения!      Яркие прожектора освещали застывших на корточках зэков, отбрасывающих длинные тени автоматчиков, блестящие рельсы и зловещий то ли грузовой, то ли пассажирский вагон с глухими окнами и темным зевом распахнутой двери. Вольф глубоко вдыхал пахнущий битумом и нагретым, железом воздух, будто хотел надышаться впрок. Другие арестанты не пользовались такой возможностью - почти все курили и привычно глотали едкий табачный дым.      Этап был сборный - около пятидесяти человек из Бутырки, "Матросской тишины", Краснопресненской пересылки, Четвертого СИЗО... Угрюмые мужики в одинаковых серых робах с явным раздражением слушали начальника конвоя.      Натянутая вокруг веревка с красными лоскутами выводила из равновесия, потому что не шла в сравнение с толстыми стенами, бесконечными решетками, высокими заборами, ржавыми рядами колючей проволоки.      Свобода была вокруг, совсем рядом, она дразнила, будоражила, провоцировала, как раздевшаяся на пьяной вечеринке и бесстыдно танцующая баба.      Если резко рвануть в глубину станции, затеряться в непроглядной тьме между товарных составов, перемахнуть забор и раствориться в многомиллионном городе...      Но злобные, натасканные на людей псы и тренированные стрелять навскидку автоматчики почти не оставляли надежды на успех. Обманчивая надежда сменялась жесточайшим разочарованием.      - При нападении на конвой оружие применяется без предупреждения! Посадка по команде, бегом по одному, руки держать на виду!      - Ори, ори, паскуда! - зло процедил сидящий справа от Расписного Катала. - Я одному мусору засадил жало под шкуру, тебе бы тоже загнал в кайф...      - Я их, сучар, еще порежу... - облизнулся Хорек. Он на редкость быстро оправился от побоев, только подолгу гулко кашлял, придерживая руками отбитые внутренности.      - Меньше базланьте, - одернул их Зубач. Морда остался в тюрьме, и он явно претендовал на лидерство. - Можешь делать - делай, а метлой мести не хер!      - Точняк, - поддержал его Драный, четко определивший, куда дует ветер.      Начальник конвоя взял у помощника первую папку с личным делом:      - Боков!      - Иван Николаевич, - донеслось из серой массы зэков. - Пятьдесят шестого года, село Колки Одинцовского района, статья сто сорок четвертая, часть вторая, срок четыре года.      - Пошел!      Долговязая фигура побежала по веревочному коридору, псы зашлись в лае, у темного проема конвоиры приняли арестанта и привычно забросили его в нутро вагонзака.      - Галкин! Пошел! - Камнев!      - Зоткин!      - Шнитман! Пошел!      Маленький округлый человечек с объемистым мешком в руках неловко затрусил по проходу.      - Быстрей! Андрей, пошевели его!      Сержант отпустил поводок, черный комок ненависти молнией метнулся вперед, клацнули челюсти, раздался крик, поводок вновь натянулся, оттаскивая хрипящего пса на место.      Приволакивая ногу, человечек побежал быстрее и, с трудом вскарабкавшись по ступенькам, скрылся в вагоне. - Вольф! Пошел!      Погрузка закончилась довольно быстро. Хотя этап был небольшим, набили как обычно - по пятнадцать человек в зарешеченное купе. Привычная тюремная вонь, теснота, исцарапанные неприличными надписями стенки... Знающая свое место перхоть привычно лезла наверх, Расписной, как подобает бывалому бродяге, уселся на нижнюю полку. Так же уверенно устроились внизу Катала и двое незнакомых, синих от наколок босяков. Ко всеобщему удивлению, здесь же расположился и полный, похожий на еще не подрумяненного в печи Колобка Шнитман. Устроившись у решетчатой двери, он закатал штанину и деловито осмотрел укушенную ногу.      - Вот гады, что делают - людей собаками травят! - ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Колобок, промакивая несвежим платком слабо кровоточащую царапину. - Хорошо, что я успел отдернуться, а то бы до кости прокусила!      - Глохни, чмо базарное! - цыкнул босяк. - Какого хера ты тут расселся?      Наверх давай!      - К нам лезь, Сидор Поликарпыч! <Сидор Поликарпыч - неопытный, но богатый заключенный.> - раздался сверху голос Драного. - Посмотрим, что у тебя в сидоре!      Но, к еще большему удивлению зэков, Колобок не сдвинулся с места и даже позы не изменил, пока не обмотал платок повыше щиколотки. Потом внимательно посмотрел на босяка и негромко спросил:      - Вы, извините, кто будете?      Босяк чуть не потерял дар речи. Шнитману было под пятьдесят. Круглая голова, торчащие уши, близоруко прищуренные глаза, тонкие, полукружьями брови, висячий, с горбинкой нос, пухлые и бледные, будто из сырого теста, щеки. На его физиономии было крупными буквами написано, что он первоход, пассажир с экватора, фуцан, лох. Но лохи так себя не ведут!      - Я?! Я Саня Самолет! А ты кто?!      - А я Яков Семенович Шнитман из Москвы...      - Семенович?! В рот тебе ноги! И дальше что?? Дальше что, я тебя спрашиваю?!      - Да ничего. Вот познакомились. А дальше - поедем, куда повезут.      - Я тебе щас башку отобью! Лезь наверх, сказали!      Колобок помотал головой:      - Мне здесь положено. С людьми.      Самолет заводился все больше и больше. Испитое лицо покраснело.      - С катушек съехал, мудила хренов?! Ты что гонишь!      - Я повторяю то, что мне люди сказали.      - Какие люди?!      - Сеня Перепел, например. Он сказал, что меня по понятиям примут, как человека.      Самолет осекся. Но только на мгновенье.      - Про Перепела все слыхали. Только он с тобой не то что говорить не станет - на одном гектаре срать не сядет! Знаешь, что за пустой базар бывает? Язык отрезают!      - Знаю. Только мои слова проверить легко.      - Когда проверим, тогда и видно будет. А сейчас - канай наверх. Ну!      Самолет вытянул длинную лапу с растопыренными пальцами, чтобы сделать "смазь", но Расписной перехватил его запястье.      - Остынь, брателла! Раз он на Перепела сослался, нельзя его чморить. Пока не проверим - нельзя!      Босяк зло ощерился и вырвал руку.      - А ты чего за фуцана подписку кидаешь? Ты кто такой?      - Я Расписной. Не согласен со мной - у людей спроси. А если хочешь разобраться - давай, хоть сейчас.      - Во Владимир придем, все ясно и станет, - поддержал Расписного Катала.      - Пусть внизу сидит, не жалко, место есть, - согласился второй босяк.      - Ну лады, - после небольшой паузы согласился Самолет. - Только разбор я конкретный проведу!      Резкий стук ключа о тамбурную решетку прервал разговор.      - Хватит базарить, отбой! - крикнул дежурный конвоир.      Вагон набирал скорость.            Глава 4            ПО ЗАКОНАМ ТЮРЬМЫ            Владимирский централ славится строгостью порядков на всю Россию. Это не обычный следственный изолятор, не пересылка, которые хотя в народе и зовутся тюрьмами, но на самом деле ими не являются, а служат для временного содержания следственно-заключенных и идущих по этапу транзитников.      Это настоящая тюрьма, "крытка", здесь мотают срок те, кто приговорен именно к тюремному заключению и обречен весь срок гнить в четырех стенах без вывода на работу. Особо опасные рецидивисты, переведенные из колоний злостные нарушители порядка, наиболее известные и намозолившие глаза режиму диссиденты.      Во всем Союзе тюрем - раз, два, и обчелся: Ташкентская, Новочеркасская, Степнянская, всего тринадцать, чертова дюжина, и это недоброе число символично совпадает с их недоброй славой. Но Владимирский централ даст фору двенадцати остальным.      Это почувствовалось еще в вокзале <Вокзал - просторный зал, где осуществляется приемка и оформление поступивших в тюрьму арестантов.>. Два здоровенных прапорщика встречали каждого выпрыгивающего из автозака хлестким "профилактическим" ударом резиновой палки. Расписному удалось повернуться, и удар пришелся вскользь. Потом начался шмон.      - Боков, Галкин, Старкин, Вольф, Шнитман - к стене! Руки в стену, ноги расставить! Шире! Дальше от стены! Стоять!      Разбитый на пятерки этап подвергся жесточайшему прессингу и тщательнейшему обыску. Немолодые, с невыразительными лицами обысчики в замурзанных белых халатах и резиновых перчатках на правой руке заглянули и залезли во все естественные отверстия человеческих тел, досконально осмотрели и перетряхнули всю одежду, прощупали каждый шов.      На пол со звоном посыпались надежно спрятанные булавки, иголки, бритвенные лезвия, заточенные ложки и супинаторы, беззвучно падали туго скатанные в крохотные шарики деньги, косячки "дури", микроскопические квадратики малевок.      Волк подумал, что сейчас лишится своего амулета, но грубые пальцы не прощупали сквозь толстую ткань арестантской куртки нежный клочок ваты со следами губной помады.      - А это у тебя что? Торпеда? Ну-ка давай ее сюда...      Пожилой обысчик, словно опытный рыболов, натянул веревочку, торчащую между прыщавых ягодиц Галкина, подергал то в одну, то в другую сторону, определяя нужный угол, и резким рывком выдернул на свет божий полиэтиленовый цилиндр с палец толщиной.      - Гля, Петро, якой вумный, - буднично сказал он соседу. - Заховал в жопу, и усе - нихто не найдет...      - Они все... Не знают, куда пришли, - не отрываясь от своего дела, пробурчал тот.      - Давай, начальник, оформляй карцер! - тонким голосом потребовал Галкин.      Лицо его пошло красными пятнами.      - Да уж не боись... Кондей от тебе не уйдет, - пообещал пожилой.      Галкин нервно кусал губы, со лба крупными каплями катился пот. Потеря торпеды, скорей всего с общаковыми бабками, - дело не шутейное. Оформят акт - все списывается на волчар-вертухаев, подловивших честного арестанта. А вот если менты заныкают и втихую раздербанят общак между собой, тогда Галкину труба дело. Надо гонять малявы по камерам, искать свидетелей, а не найдет - запросто может оказаться в петушином кутке! Так что карцер ему - в радость и избавление.      - Ну ты, пошел сюда! Все остальные на коридор!      Шкафообразный прапор затолкал нарушителя режима в низкий дверной проем, его сотоварищи погнали остальных по длинному коридору, ведущему в режимный корпус.            ***            - Я не понимаю, что плохого в идее сионизма? Евреи хотят собраться вместе и одной семьей жить в своем государстве. Кому от этого плохо? Почему их надо преследовать?      Лицо Шнитмана выражало крайнюю степень негодования, как у примерного семьянина, которому в присутствии жены предложила свои услуги уличная проститутка.      - Разве я работал не так, как другие? Любой директор оставляет себе дефицитный товар, нет, не себе - уважаемым людям. Любой директор должен находить общий язык с проверяющими - и с ОБХСС, и торгинспекцией, и санитарными врачами... Надо строить человеческие отношения: подарки, угощения, в ресторан сводить, к отпуску путевку достать... А где на все на это взять деньги? У меня оклад сто сорок рублей, хотя я был директором сразу двух магазинов!      - Как так? - удивился Расписной.      После того, как он заступился за Якова Семеновича в вагоне, тот проникся к нему симпатией и доверием. Вначале Волк думал, что расхититель социалистического имущества и изменник Родине кормит его салом и колбасой в надежде на дальнейшее покровительство. Но оказалось, что этот фуцан и лох, этот первоход с голимыми статьями и так пользуется в тюремном мире невидимой поддержкой. В хате ему выделили место хотя и не самое козырное, но достаточно хорошее, рядом с углом людей.      Саня Самолет из соседней камеры орал на решке <Кричал через решетку, обращаясь ко всей тюрьме.> и рассылал малявы, требуя разбора с фуфлометом, но, хотя он и был известным блатным, никто его не слушал и никаких разборов не затевал. А через пару дней Самолета до полусмерти избили в прогулочном дворике, и он вообще заткнулся. В тюремном Зазеркалье понятливость помогает сберечь здоровье и выжить, поэтому все правильно оценили происшедшее и к Якову Семеновичу стали относиться внимательно и уважительно, как на воле продавцы относились к своему директору.      - Вот так! - Яков Семенович молодецки улыбнулся. - Один магазин нормальный, на двенадцать торговых мест, а второй - филиал, маленький - всего три продавца. Его никто не проверял, а весь дефицит через него и уходил! Но это тоже непросто, не само по себе, все надо организовать, начальству лапу помазать, ну как обычно... Продавцы мне, я - в торг, из торга в управление и дальше по цепочке. Если бы я не собрался уезжать в Израиль, так бы все и шло как по маслу. А тут сразу ревизия, и налетели все кто мог... Так что я восемь лет строгого не за хищения и взятки получил, а за сионизм!      Вольф ничего не ответил. Это походило на правду. Но какое отношение к сионизму имеет известный "законник" Сеня Перепел, оказывающий в тюремном Зазеркалье могучую поддержку осужденному Шнитману?      - Так ты, выходит, политический? - усмехнулся местный пахан - медлительный кривобокий Грабитель Микула. Он не был авторитетом, и его поставили смотреть за хатой потому, что никого с более серьезной статьей здесь не оказалось. Недавно в корпусе началась покраска, камеры перетасовали и в сто восемнадцатую набили всякую шелупень. Грева, естественно, поступало меньше, зато жизнь шла тихо и спокойно. Сейчас Микула лечил ногу - жег бумагу и сыпал горячий пепел на безобразную красную сыпь между пальцами. Зэк, похожий на скелет, растирал черные хлопья по больному месту, второй - с тупым грушеобразным лицом - подставлял вместо сгоревших новые клочки бумаги. Третий из пристяжи - то ли бурят, то ли калмык - аккуратно скатывал в трубочку расстеленную на столе газету. У окна Резаный и Хорек резались в карты, Драный и Зубач стояли рядом, наблюдая за игрой.      - Выходит, так! - с достоинством ответил Шнитман. - Они меня нарочно политиком сделали. Только просчитались! Через пару лет всех политических выпускать начнут, да еще с извинениями...      - Ишь ты! - Микула отряхнул черные руки, отер ладони о сатиновые трусы.      - Да, да! Еще на должности хорошие начнут ставить...      - Вот чудеса! - искренне удивился Микула. - Я часы с фраера снял, получил шестерик и чалюсь, как положено. А ты всю жизнь пиздил у трудового народа, да политиком стал, теперь должностей ждешь... Может, тебя председателем горисполкома сделают?      - Может. - Яков Семенович громко зевнул и почесал живот. - Только скорей всего - начальником торга. Мне это привычней.      - А если не туда все повернется, вдруг в другую сторону покатит? - недобро прищурился Микула. - Тогда приставят к стене да лоб зеленкой намажут...      - Типун тебе на язык! - замахал руками толстяк. Пристяжь рассмеялась.      - Оп-ля, снова карта моя! - раздался радостный выкрик: Резаный опять выиграл. Это был здоровенный детина с наглой рожей, он заехал в хату только вчера, но сразу же стал затевать игры и уже в пух и прах обыграл троих. Все трое были предельно обозлены и между собой шептались, что новичок шулерничает.      Но сделать предъяву в открытую никто не отважился.      - Как катаешь, гад?! - Хорек замахнулся, но Резаный оказался быстрее и сильным ударом сбил его с лавки.      - Все чисто. Давай, расплачивайся!      - Хрен тебе! Думаешь, я не видел, как ты передернул?      Хорек оскалился, вытирая разбитые губы, сквозь серые зубы протиснулся нечистый язык, глаза лихорадочно блестели.      - Меня за лоха держишь? Только я с тобой не по-лоховски расплачусь! Брюхо вспорю и кишки на шею намотаю!      - Глохни, гниль, башку сверну!      Хорек бросился вперед и вцепился противнику в горло, свалив его на пол.      Они покатились между шконок.      - Растяните их! - крикнул Микула и вздохнул. - На кой мне эти рамсы?      Только зарулил к людям, а уже все перебаламутил. И вообще скользкий... Вчера полдня терли базар - много непоняток вылезло. Слышь, Катала, накажи его! Пусть заглохнет. А потом я его пробью по хатам, как-нибудь точняк подтвердится!      Несколько человек быстро разняли дерущихся. Хорек успел расцарапать противнику лицо и укусил за руку.      - Гля, он психованный! - Новичок показал всем прокушенную кисть.      - Ладно, заживет, - небрежно сказал Катала. - Давай с тобой картишки раскинем. Я никогда не базарю: выиграл, проиграл - без разницы.      - Давай раскинем, - неохотно ответил Резаный. - Только без интереса.      - Почему так? У меня и табак есть, и бабки, и хавка!      - Не, на интерес не буду. Я видел, как ты колоду держал.      - Да ладно. Не бзди!      - Сказал - нет! Без интереса - давай.      Катала задумался. Брови на лице картежника выгнулись домиками, выдывая напряженную работу изощренного ума.      - А хочешь, давай поспорим, что ты со мной на интерес сыграешь?      Резаный насторожился.      - Это как? Заставишь, что ли?      Катала усмехнулся:      - Да ты что! Ты же в путевой хате, тут беспределу не бывать... Кто тебя заставит? Сам сыграешь.      - Сказал же: я играть не буду!      - Вот и выиграешь спор! К тому же я против одного твоего рубля десять своих ставлю.      - Против одного моего десять своих? Так, что ли? Если я сотню поставлю, ты тысячу, что ли?      - Точно! Тысячу!      Резаный колебался. В тюрьме деньги имеют другую цену, чем на воле. И тысяча рублей - это целое состояние.      - Харэ. Только без подлянок. Давай смотрящих за спором, перетрем условия!      Смотрящими вызвались быть Зубач и Скелет.      - Значит, так... - Резаный загнул палец. - Первое: я на интерес с ним играть не сяду. Второе: ни он, ни кто-то другой меня заставлять не может.      Он загнул еще один палец.      - Третье: я ставлю сто рублей, а он тысячу. Так?      Катала кивнул:      - Так. Два уточнения. Ты добровольно сядешь со мной играть на интерес еще до ужина.      - Хрен. Вообще не сяду.      - До ужина...      Зубач и Скелет внимательно слушали.      - Расчет сразу, - сделал второе уточнение Катала. Резаный оживился:      - Значит, после ужина ты мне отдаешь бабки!      - Отдаст тот, кто проиграет, - опять уточнил Катала. - Сразу, как проиграет, так и отдаст. Согласен спорить?      Новичок подумал.      - Смотрящим все ясно?      - Конечно, брателла, - сказал Зубач. - Ясней некуда.      Вольф не понимал, как Катала собирается надуть новичка, но не сомневался, что своей цели картежник добьется.      - Ладно, спорим!      Резаный и Катала пожали друг другу руки, Скелет разбил рукопожатие.      - Спор заключен, - объявил он. Катала хищно улыбнулся:      - Давай, расплачивайся!      - Чего?! - возмутился новичок. - Я что, сел с тобой играть?      Катала кивнул:      - Да. Только что. Спор на интерес - это и есть интересная игра. Ты проиграл. Давай стольник.      - Что за херня! Мы спорили, что я в карты не сяду!      - Разве? Про карты разговора не было. Давай у смотрящих спросим!      - Это точно, про карты речи не было, - подтвердил Зубач. Скелет согласно кивнул.      - Был базар про игру на интерес, - буднично объяснил Катала. - Ты в нее сыграл. Мы договорились, что расчет сразу. Где мой стольник?      Лицо Резаного вспотело, он затравленно огляделся.      - Это лоховская. Я платить не буду!      Микула придвинулся ближе.      - Ты имеешь право на разбор. Пиши малевку старшим, как раз сейчас и погоним.      - Точно, у меня все готово. - Калмык, сверкая раскосыми глазами, протянул пахану скатанную в узкую трубку газету, туго, виток к витку, обмотанную по всей длине резинкой от трусов.      - Давай сюда!      Микула привязал тонкую нейлоновую нитку из распущенного носка к сломанной спичке, а спичку вогнал в изготовленную из жеванного хлебного мякиша "пулю", вставил ее в трубку и передал калмыку. Расписной смотрел с интересом, встретив его взгляд, Микула пояснил:      - Менты здесь все время "дороги" рвут... Приходится стрелять... Пока попадешь так, чтоб прилипла, задолбишься совсем! Да и легкие надо иметь охеренные... Вон у него хорошо выходит.      - Шестая, принимай "коня"! - оглушительно заорал калмык в наглухо заплетенное проволочной сеткой окно. - Шестая, "коня"!      - Я так скажу, Володя, - доверительно обратился Шнитман к Расписному. - Уже то хорошо, что зона-то политическая в лесу!      - А чего хорошего? - мрачно отозвался Вольф, наблюдая, как калмык осторожно просовывает свою духовую трубку сквозь неровное отверстие в сетке.      Кто знает, что написал смотрящий в очередной малевке да что пришлют в ответной...      - Воздух там хороший, свежий, лесной! Это очень Для здоровья полезно...      - А-а-а...      В пересыльной камере Владимирской тюрьмы содержалось всего пятнадцать человек, и в отличие от Бутырки здесь можно было дышать, но свежести в этой спертой, вонючей атмосфере явно недоставало.      Калмык сделал долгий вдох и, прижавшись губами к трубке, резко выдохнул.      Резаный настороженно наблюдал со своей шконки. По лицу было видно, что он не ждет от ответа ничего хорошего.      С третьей попытки калмыку удалось прилепить хлебную пулю к решетке шестой камеры, а еще через несколько минут привязанная к нитке записка, трепыхаясь, как насаживаемая на булавку бабочка, протиснулась в щель и исчезла. Новая "дорога" просуществовала до вечера, и по ней успел вернуться ответ.      - Давай сюда, братва! - махнул все еще черноватой ладонью Микула.      Расписной, Катала и Зубач были приняты в сто восемнадцатой хате как авторитетные арестанты, их сразу включили в блаткомитет. Они неторопливо подошли, потеснили Грушу со Скелетом и стали за спиной смотрящего. Калмыку места не хватило, и он сопел в стороне, не видя малявы и не контролируя ее содержания. Настоящий, опытный бродяга так бы себя не вел. Значит, он просто тупой "бык".      Микула развернул маленькую, сильно измятую бумажку с косо оборванным краем, тщательно разгладил и принялся вслух читать корявые карандашные строчки.      - "Любой спор на интерес и есть игра на интерес". Потом перевернул малевку и прочел текст с другой стороны листка:      - "Эту рыбу никто из честных бродяг не знает. На "четверке" он точняк не был. Пинтос про него не слыхал. Смотрите сами и решайте по нашим законам..."      Микула медленно свернул записку, подумал.      - Ну, Груша, чего делать будем? - спросил он, обернувшись к одному из своих подручных. Чувствовалось, что смотрящий не особенно разбирается в таких делах.      - Ну, эта... Давай малевку по хатам прогоним... Как решат...      - Скелет?      - Давай... Спросим...      - Чего вы фуфло гоните! - возмутился Зубач. - Кого еще спрашивать? Нам самим надо разборняк чинить. Расписной, тащи его сюда!      Зубач явно перехватывал инициативу, и ясно было как божий день, что он хочет схавать Микулу и стать на его место.      Вольф подошел к шконке спящего новичка и уже хотел нагнуться, чтобы похлопать по одутловатой харе.      - Притворяется, гнида, - предупредил кот. - Поберегись, у него мойка <Мойка - бритва.> в клешне.      Этого Расписной не ожидал. После тщательного шмона на приеме ему казалось, что ничего запретного пронести с собой в камеру невозможно. Но веки здоровяка действительно напряжены и чуть подрагивают, у спящих они расслаблены. И руки сжаты в пудовые кулаки...      Не приближаясь вплотную, Вольф уперся ногой в бок лежащему и резким толчком с усилием сбросил стокилограммовую тушу на бетонный пол. Раздался глухой удар, вскрик и тут же рев бешенства.      - Паскуда, на Резаного тянешь! Распишу, как обезьяну!      С неожиданной ловкостью новичок вскочил и бросился на Расписного, целя зажатой между пальцами бритвой ему в лицо. Автоматическим движением тот поймал толстое запястье, левой несильно ударил в челюсть и, отжав откинувшуюся голову плечом, взял локтевой сгиб противника на излом.      - Бросай, сука! Ну!      Сустав противоестественно выгнулся, связки затрещали.      - Пусти... Сломаешь...      Бритва неслышно звякнула о бетон, Скелет поспешно схватил ее и отскочил в сторону.      - Вот так. Пошел!      Деваться было некуда. Чтобы ослабить боль, Резаный привстал на носки и послушно семенил туда, где его ждал готовый к разбору блаткомитет. Но похоже было, что настроение у первого стола переменилось.      - Гля, - забыв про запрет, присвистнул Груша, и ему никто не сделал замечания. Застыл, неестественно вытаращив глаза, Скелет.      С явной оторопью смотрели Катала и Микула. Смотрели не на Резаного, а на Расписного, будто он являлся виновником предстоящей разборки. А Зубач криво улыбался нехорошей, понимающей улыбкой.      Волк понял, что упорол косяк. И тут же сообразил - какой.      - Гля, братва, где это он таким финтам научился?! - обвиняющим тоном задал вопрос Груша. Он обращался к камере, и ее ответ мог вмиг бесповоротно определить дальнейшую судьбу Расписного. Если этот ответ не опередить...      - У ментов, где же еще! - сквозь зубы процедил Расписной, выпустил Резаного из захвата и толкнул вперед, прямо к Микуле. - Мы с пацанами в Аксайской КПЗ три месяца тренировались. Клевый приемчик, он мне не раз помог.      - Чему ты еще у ментов выучился? - медленно спросил Зубач, не переставая улыбаться.      - А вот гляди! - Не поворачивая головы, Расписной растопыренной ладонью наугад ударил Грушу. Раздался громкий хлопок, Груша пошатнулся и резко присел, двумя руками схватившись за ухо.      - За что?! - крикнул он. - Ты мне перепонку пробил! За что?      - Не знаешь?! - Ударом ноги Расписной опрокинул Грушу на спину. - А отвечать за базар надо?!      - Да что я сказал?      - Вот что! И вот! И вот! - Расписной остервенело бил лежащего ногами, лицо его превратилось в страшную оскаленную маску. Груша дергался всем телом и утробно стонал. Но это был урок не столько Груше, сколько всем остальным. - Что еще тебе показать? - спросил Расписной, наступив Груше на горло и пристально глядя Зубачу в глаза. - Показать, как шеи ломают?      - Ты не борзей! - Зубач наконец согнал с лица улыбку. - В дому по людским законам живут! Ты чего беспредел творишь?      - А по закону честного фраера <Честный фраер - высокий ранг в преступной иерархии.> ментом называть можно? Да за это на пику сажают! Щас я ему башку сверну, и любая сходка скажет, что я прав!      Груша пытался протестовать, но из перекошенного рта вырывался лишь сдавленный хрип.      - Тебя еще за честного фраера никто не признал! - пробурчал Зубач и отвел взгляд. - И ментом тут никого не называли. Отпусти его, потом разбор проведем.      Сейчас речь об этой рыбе!      Он повернулся к Резаному. Остальные арестанты, молча наблюдавшие за развитием событий, с готовностью переключились на предполагаемую жертву.      Расписной убрал ногу, Груша надсадно закашлялся, жадно хватая воздух, и быстро отполз в сторону.      - Давай для начала рассчитайся за спор, - сказал Микула потерявшему свою наглость Резаному.      - Где мой стольник? - Катала протянул руку, требовательно шевеля пальцами.      - Я... Я завтра отдам. - Новичок смотрел в сторону и бледнел на глазах.      - А, так ты фуфломет! - презрительно протянул Катала и безнадежно махнул рукой. - А мы с тобой как с честнягой...      - Со спором все ясно, - подвел итог Микула. - А что ты вчера мне сказал?      Новичок молчал.      - Ты мне сказал, что на "четверке" зону топтал. А оказалось - это фуфло!      Резаный громко сглотнул.      - Ты мне сказал, что Пинтос тебя знает? - продолжал Микула. - И это фуфло!      Что ты теперь скажешь? Как перед людьми объяснишься?      - Ну чего особенного... На "четверке", на "шестерке"... Какая разница, они почти рядом... - неубедительно пробубнил Резаный. - А Пинтос просто забыл. Я же не по его уровню прохожу. Парились неделю вместе на пересылке, думал, он помнит...      - Честный бродяга зоны не путает, ему скрывать нечего! - вмешался Зубач.      - Погоди! - оборвал его Микула и снова обратился к Резаному:      - Ты мне еще много фуфла прогнал! Что за гоп-стоп чалился обе ходки... И на плече тигр выколот! А откуда тогда наколка бакланская? Она постарее, вон выцвела уже...      - С пьяни накололи... Еще по воле - молодой был, дурной...      - Да? А над губой что за шрамик?      - Где? А-а-а... - Резаный потрогал лицо. - Махался со зверями, гвоздем ткнули...      - А может, ты что-то выводил? - снова заулыбался своей изобличающей улыбкой Зубач. - Может, там у тебя точка была вафлерская?      - Ах ты, сука!      Резаный стремительно бросился вперед, но калмык упал ему под ноги, и пудовый кулак не дотянулся до улыбки Зубача. Туша здоровяка второй раз грохнулась на пол, и тут же на него со всех сторон обрушился град ударов.      Зубач, Микула и Катала с остервенением впечатывали каблуки в прогибающиеся ребра. Резаный попытался подняться, но Скелет запрыгнул сверху и принялся подпрыгивать, будто танцевал чечетку. Калмык, сбросив грубый ботинок, молотил по неровно остриженному затылку, словно заколачивал гвозди тяжелым молотком.      Еще несколько человек толпились вокруг, явно желая принять участие в расправе, но не могли подступиться к жертве.      - Пустите меня! Дайте я! - Еще не оправившийся от побоев Груша оттащил калмыка и несколько раз изо всех сил лупанул Резаного по голове, так что тот влип лицом в пол. По грязному бетону потекли струйки крови. Крупное тело безвольно обмякло.      Расписной стоял в стороне и безучастно наблюдал, как избитого новичка приводили в чувство. Нашатыря в камере не было, поэтому его вначале облили тепловатой водой из-под крана, а потом Скелет принялся со всего маху бить по окровавленным щекам и крутить уши так, что они хрустели.      Наконец Резаный пришел в себя и застонал. Нос был расплющен, все лицо покрыто кровью.      - Давай, сука, колись - кто ты в натуре есть?! - Скелет поднес бритву к приоткрывшимся глазам, и веки тут же снова накрепко сомкнулись, как будто тонкая кожа могла защитить от тусклой, замызганной стали.      - Чистый... я, - с трудом выдохнул Резаный. - А фуфло прогнал для понтов, для авторитета... За хулиганку чалился, а хотел за блатного проканать... Потому "четверку" назвал и кликуху новую придумал... Но ни с ментами, ни с петухами никогда не кентовался... Корешей не закладывал, у параши не спал... Проверьте по "шестерке", там подтвердят. Чистый я...      - И какая твоя погремуха? - спросил Микула.      - Верблюд... Но за это не режут...      Зубач ухмыльнулся и вытянул вперед палец:      - Еще как режут! Ты ершом <Ерш - человек, присвоивший не принадлежащие ему регалии уголовной иерархии.> выставился. За это многих кончили!      Микула поморщился и хлопнул его по руке.      - Слушай, Зубач, с тобой хорошо говно хавать - ты все наперед забегаешь!      Кто за хатой смотрит?!      - Гля, он в натуре обнаглел! - поддержал смотрящего Скелет, поигрывая бритвой.      Зубач огляделся. Катала смотрел в сторону, от Расписного поддержки ожидать тоже не приходилось. Зато сзади мрачно нависал хмурый Груша, а сбоку примерялся к его ногам калмык.      - Ша, братва, все ништяк, - примирительным тоном сказал Зубач. - Я только свое слово сказал: надо с него спросить как с гада!      Микула выдержал паузу, оглядывая соперника с ног до головы.      - А я так думаю: Верблюд свое уже получил. Баклан - он и есть баклан.      Пусть сворачивается и идет в шерсть <Шерсть - презираемая категория осужденных, занимающая место между мужиками и опущенными.>. Только...      Смотрящий протянул руку Скелету:      - Дай мойку!      Тот послушно положил на испачканную пеплом г ладонь половинку лезвия.      - Держи! - Микула бросил бритву на грудь Верблюду:      - Чтобы через час у тебя фуфловых регалок не было!      Избитый хулиган тупо уставился на щербатый обломок металла.      - Да вы на своего посмотрите, - дрожащая рука указала на Расписного. - Ему небось половину шкуры срезать надо!      - Привяжи метлу! <Привяжи метлу - придержи язык.> - Расписной замахнулся. - Еще хочешь?      Верблюд втянул голову в плечи и замолчал.      - Ровно час! - повторил Микула.      Кряхтя и охая, Верблюд поднялся, взял бритву и доковылял до своей шконки.      Закурив сигарету, он беспомощно осмотрелся по сторонам.      - Помочь? - подскочил к нему юркий и обычно незаметный Хорек. Он получил девять лет за то, что изрубил топором соседа, но хвастал, что за ним много трупов. Это был отвратительный тип - неврастеник и психопат. Вытянутая хищная мордочка, бледная, в крупных порах кожа, сквозь редкую щетину белесых волос просвечивает сальная кожа головы. Постоянный оскал открывал узкие длинные зубы.      С ним никто не кентовался, но и никто не связывался. - За это будешь в обязаловке. Следующую дачку <Дачка - передача.> мне отдашь! Замазали? <3амазали - договорились.>.      Верблюд нехотя кивнул:      - Только чтоб не больно...      - Ага, сладко будет! Будто хурму хаваешь...      Хорек сноровисто расстелил полотенце, набросал сверху смятых газет, на них положил левую руку Верблюда.      - Челюсть, возьми, чтоб не дергался...      Мрачный цыган с выдвинутой вперед нижней челюстью намертво зажал конечность ерша.      - Ну, держись! - Хорек осклабился и принялся срезать с безымянного пальца Верблюда воровской перстень - квадрат с разлапистым крестом.      Лезвие было изрядно затуплено, дело шло медленно. Верблюд в голос кричал, кровь бежала струей, впитывалась в газеты, брызгала на полотенце и простыню, красные пятна покрыли и лицо Хорька. Это его, похоже, распаляло: высунув язык, он остервенело кромсал палец ерша.      - А! А-а! А-а-а-а! - истошно заорал Верблюд.      - Хватит! - сквозь зубы сказал Челюсть. - Уже все!      Хорек неохотно оторвался от кровавого дела.      - Еще бы надо подчистить... Давай охнарик!      Вынув изо рта Верблюда сигарету, он прижег рану. Верблюд задергался, крик перешел в вой, тошнотворно завоняло паленым мясом. Замотав распухший и покрасневший палец носовым платком, ерш обессилен но откинулся на тощую подушку.      Но долго разлеживаться было нельзя, потому что с левого плеча нагло скалил зубы не по рангу наколотый тигр. По площади он многократно превосходил перстень.      С трудом поднявшись, Верблюд, пошатываясь, подошел к углу людей.      - Слышь, Микула, я уже не могу... Разреши не резать... Я его поверху зарисую... Смотрящий подумал.      - Как братва? Разрешим?      Скелет пожал плечами. Калмык согласно кивнул.      - Пусть заколет, чтоб видно не было. Какая разница...      Но Зубач решительно воспротивился:      - Ни хера! Как решили! Ответ должен быть...      - Пусть по полной раскручивается, сука! - поддержал его Груша.      - Резать! - крикнул Хорек. Микула развел руками:      - Раз братва не разрешает - режь!      Верблюд опустился на колени и зарыдал навзрыд.      - Я уже не могу! Разреши до завтра... Ну хоть до вечера...      Зубач в упор смотрел на Микулу и улыбался. Смотрящему негоже обсуждать свои решения, а тем более отменять их. Так можно потерять авторитет.      - У тебя полчаса осталось! - заорал Микула. - Иначе башку отрежем!      - Режьте, что хотите делайте, не могу... - безвольно выл Верблюд.      - Слышьте, чо он квакнул? - ухмыльнулся Скелет. - За базар отвечаешь? А если мы хотим тебе очко на английский флаг порвать?      Неожиданно Челюсть схватил Верблюда за предплечье и осколком стекла трижды крест-накрест полоснул по тигриной морде.      - И все дела! - презрительно процедил он.      - Ой, точняк? - Верблюд не успел даже вскрикнуть и теперь, не веря в столь быстрое избавление, изгибал шею, пытаясь рассмотреть изрезанное плечо.      - Убери харю!      Челюсть молниеносно нанес еще три пореза.      - Вот теперь точняк!      Кровь залила остатки запрещенной татуировки. Когда раны заживут, от нее останутся только шрамы. Инцидент был исчерпан.            Глава 5            СНОВА БОЛЬШАЯ ПОЛИТИКА            Вызов в ЦК КПСС и для председателя КГБ все равно что приглашение на Страшный суд. Особенно если вызывает не инстуктор, не завсектором, не заведующий отделом и даже не один из всемогущих секретарей, а сам Генеральный.      При таком раскладе нет неприкасаемых, тут не спасают самые высокие должности и тяжелые, шитые золотом погоны - ибо здесь можно их в одночасье лишиться, превратившись из главы могущественного ведомства и многозвездного генерала в обычного инфарктника-пенсионера. Впору вспомнить все грехи, определить причину вызова и молиться, чтобы пронесло.      Генерал армии Рябинченко прознал, что вызов связан с операцией "Старый друг". Внимательно изучив всю документацию, с папкой во влажной ладони и сопровождающими - начальником Главного управления контрразведки генерал-майором Вострецовым и непосредственным исполнителем подполковником Петруновым - он прибыл на Старую площадь.      Подполковник остался в огромной, как футбольное поле, приемной - ему и сюда-то был путь заказан: не его уровень, если бы не желание начальников иметь под рукой козла отпущения, для немедленной компенсации пережитых унижений, он бы вообще не попал в это здание.      Рябинченко и Вострецов на негнущихся ногах прошли в отделанный дубовыми панелями кабинет Генсека. Грибачев расположился во главе длинного стола для совещаний, по правую руку неестественно ровно восседал похожий на мумию секретарь по идеологии Сумов, по левую мостились на краешках стульев заведующий международным отделом ЦК Малин и министр иностранных дел Громов. Все были в строгих костюмах и затянутых под горло галстуках, как будто за окном не ярилось испепеляющее все живое солнце. Впрочем, в кабинете бесшумно работал кондиционер и температура не поднималась выше восемнадцати градусов.      Генеральный секретарь просматривал вырезки из американских газет с пришпиленными к ним текстами переводов и все больше мрачнел. Просмотрев, он отдавал одну Сумову, а следующую Малину и Громову. Малин скорбно кривился, у Громова на лице и так застыло постоянное выражение зубной боли, а мумии дальше мрачнеть просто некуда. Так что веселой назвать эту компанию никто бы не смог.      - Товарищ Генеральный секретарь, генерал армии Рябинченко по вашему приказанию прибыл! - старательно, как солдат-первогодок, доложил председатель.      Грибачев на миг поднял голову:      - Вы читаете американские газеты?      Рябинченко языков не знал, потому, даже если бы захотел, не мог читать ни американских, ни английских, ни китайских, ни каких-либо еще газет. Поэтому он на мгновение задумался, но тонким чутьем аппаратчика понял, что сейчас находчивость важней, чем правда.      - Так точно, товарищ Генеральный секретарь! Но не в сплошную - аналитический отдел готовит обзоры... Могли что-то и упустить...      Грибачев строго сверкнул стеклами очков.      - А вы в курсе дела, что бывший атташе американского посольства, некто Сокольски, ведет линию на подрыв доверия к нашей стране? Он дискредитирует новую политику СССР в глазах всего международного сообщества! Под угрозой находится моя встреча с президентом США, пакет важных соглашений и договоров, которые долго и старательно готовили товарищи Малин и Громов, могут оказаться в мусорной корзине!      Министр и заведующий отделом осуждающе уставились на председателя и одновременно кивнули, подтверждая правильность слов Генсека. Мумия Сумова не шелохнулась, но вид главного идеолога страны выражал крайнюю степень недовольства.      - Так точно, товарищ Генеральный секретарь, мы принимаем меры! - Рябинченко поспешно выставил перед собой папку, словно щит, спасающий от трех испепеляющих взглядов. - Вот здесь все документы по специальной операции, которую мы проводим против этого провокатора Сокольского! Генерал Вострецов непосредственно руководит ею... Мы можем доложить... И ответить на вопросы...      Рябинченко сделал жест, как бы выдвигая Вострецова на первый план. Тот обреченно склонил голову, разглядывая узорчатый, зеркально блестящий паркет.      - Вы с генералом мне это уже докладывали, - поморщился Грибачев. - И приводили бойца, настоящего героя, который согласился испортить себе кожу ради выполнения задания Родины. Это образцовый парень, такими надо гордиться! Но ведь он исполнитель. И добьется успеха только тогда, когда им умело руководят.      А вы руководители. И где же результаты вашей работы?      - Результаты будут в ближайшее время, товарищ Генеральный секретарь! - с максимальной убежденностью, на которую был способен, отчеканил Рябинченко.      - Так точно, в ближайшее время! - эхом повторил Вострецов.      - Э-э-э...      Скрипучий звук, напоминающий скрежет заржавевших дверных петель, издала мумия Сумова. Грибачев снял очки, лицо его выразило внимание и заинтересованность.      - Да, да, Михаил Андреевич, вы хотите что-то сказать?      Секретарь по идеологии не изменил выражения лица и не повернул голову.      - Партия доверила вам защиту народа от происков внутренних и внешних врагов. - Бесцветный скрипучий голос был настолько тихим, что разобрать слова удавалось с трудом. - Если вы не справляетесь с этой задачей, партия откажет вам в доверии. Это все, идите.      То ли от замогильного голоса, то ли от реальности угрозы по спине Рябинченко пробежали мурашки.      - Идите! - кивнул Грибачев, вновь надевая очки.      Рябинченко повернулся через правое плечо, а генерал Вострецов пятился до самой двери.      Когда они оказались в приемной, к председателю вернулась обычная властность и уверенность в себе.      - Три недели! - не глядя на Вострецова, процедил он. - Не будет результата - положишь партбилет и пойдешь на улицу! Свободен!      Когда за Рябинченко закрылась дверь, Вострецов повернулся к ожидающему указаний Петрунову.      - Две недели сроку! - рявкнул генерал. - Провалишь операцию - пеняй на себя!      - Есть! - ответил подполковник.            ***            - Слышь, Яков Семенович, а откуда ты Перепела-то знаешь? - поинтересовался Расписной.      Шнитман ненадолго задумался, потом махнул рукой:      - А-а-а! Какие тут государственные тайны! Тем более что тебе, Володенька, я полностью доверяюсь...      В тускло освещенной камере заканчивался очередной день. Зубач дулся с Драным в карты, Хорек, Груша и Скелет с интересом наблюдали за ними. Игра шла на отжимания, Драный раз за разом проигрывал и обреченно упирался в пол дрожащими руками.      - Раз! Два! Три! - азартно орали несколько глоток. - Давай, давай, только не перни! Нет, ты грудью Доставай! Не филонь, зараза!      Груша, пыхтя, сосредоточенно шлифовал о пол сантиметровый кусок зубной щетки. Накануне Челюсть разрекламировал "спутники" <"Спутники" ("шарики") - круглые или овальные предметы, обычно из пластмассы, реже - из дерева или стали, вживляемые в крайнюю плоть.> и пообещал безболезненно вставить их каждому желающему. Желающим оказался Груша, теперь он тщательно готовил заготовку для будущего предмета мужской гордости.      - Вот так пойдет? - Груша протянул своему наставнику похожий на фасолину кусок пластмассы.      - Если у тебя конец как локоть - пойдет... А то поменьше сделай, чтоб кожу не натягивала. Лучше "виноградную гроздь" замастырим - штуки две всадим или три, как у меня. За тобой бабы табуном бегать будут!      - Не, три много, - засомневался Груша. О том, что в ближайшие пять лет он вообще не увидит ни одной бабы, будущий герой-любовник, очевидно, не думал.      - Так вот, Володя, - продолжил Шнитман. - У нас от блатных вечно проблемы были. Знаешь, как злые люди говорят: торгаши деньгами напиханы! То квартиру у кого обворуют, то магазин... Куда пожаловаться? В милицию нельзя - внимание к себе зачем привлекать? Сразу вопросы: на какие деньги все это золото, хрустали, магнитофоны... А я подумал, подумал: у воров-то тоже начальство есть! А Сеня от меня через улицу жил, я про него слыхивал, он про меня. Ну и пошел к нему...      Маслица взял, колбаски хорошей, конфет, пару бутылочек коньяку... Поговорили по-людски и договорились так: я ему продукты подкидываю, деньжат, а он и меня, и мои магазины охраняет...      - Как так? - притворно удивился Вольф. - Западло это. Вор воровать должен, а не с рук кормиться!      - Может, и западло, - кивнул Яков Семенович. - Только с тех пор проблем у нас не стало. Больше того: еду в Ялту на отдых, деньги при себе везу немалые, а в коридоре два корешка Сениных курят да за порядком приглядывают. А рожи у них, я тебе скажу, еще те! Пьяные, хулиганы, шантрапа всякая - мимо моего купе пулей пролетали! И деньги в сохранности, и за себя я спокоен. Ну, за это, конечно, отдельно доплачивал...      Шнитман печально улыбнулся.      - Знаешь, Володя, у меня много солидных знакомых было - и из торга, и из жилконторы, даже из ОБХСС, начальник телефонной станции в гости ходил... Но когда я подружился с Сеней, мне стало гораздо спокойней жить! Потому что он мог то, чего не могли другие... Для него запретов не было!      - Прям-таки! - усмехнулся Вольф. - И ментов он не боялся?      - Боялся, - согласился Шнитман. - Как не бояться, если их сила! Вскоре присел Сеня на четыре года. Дурак бы про него забыл, а я - нет. Мамашку нашел и стал каждый месяц ей по сотне переводить! И дружба промеж нами окончательно укрепилась! Ведь На воле Сеня или в тюрьме - неважно, он отовсюду помочь может...      - Гля, ты чего! - возмущенно завопил Драный. - Я себе жилы рвал, а он фуфло гонит!      Внимание обитателей хаты переключилось та картежников.      С притворной сосредоточенностью Зубач отжимался от стены и четко считал:      - Двадцать один, двадцать два, двадцать три... Все!      Он отряхнул руки и обернулся к Драному:      - Ты чего орешь, гнида? Чем недоволен?!      - Дык как чем? От пола надо отжиматься! От пола!      - А ну глохни! - Зубач угрожающе вытаращил наглые глаза. - Мы договаривались - от пола или от стены? Договаривались? Говори!      - Договаривались - на отжимания! А отжимаются от пола! Как я - вон, гляди, до сих пор руки дрожат!      - Раз не договаривались - волну не гони! - наступал Зубач. - Кто хочет - от пола отжимается, кто хочет - от потолка, кто хочет - от стены! Ты от пола захотел, я от стены. Так чего ты волну гонишь?! Чего хипишишься? Знаешь, что за гнилой наезд бывает?      - Верно, - вмешался Катала. - Раз не договаривались, значит, каждый отжимается как хочет!      - Слыхал? Или на правилку хочешь? - Зубач толкнул Драного в грудь. Тот спрятал руки за спину и попятился.      - Ладно, заглох. - Он понуро пошел к своему месту.      - Слышь, Драный, давай я и тебе "шарик" под шкуру запущу! - крикнул ему вслед Челюсть. - Почти за ништяк! Две пачки чая, и все дела!      - Мне вставляй. - Груша держал на ладони гладко отшлифованную пластмассовую фасолину. - Только чтоб все ништяк... Надо моечку острую найти...      - Острую нельзя - плохо зарастать будет. У меня есть чем... Давай принимай наркоз!      Груша извлек спрятанный в матраце неполный флакончик "Шипра". Накануне он специально выменял его у калмыка за почти новые ботинки. Взболтав ядовито-зеленую жидкость, он вытряхнул ее в алюминиевую кружку. Перебивая привычную вонь, по камере распространился резкий запах одеколона.      - Я б тоже вмазал! - мечтательно сказал Скелет.      Закрыв глаза, Груша медленно выцедил содержимое кружки. Было заметно, что удовольствия он не получает. По подбородку потекли быстрые маслянистые капли.      - Бр-р-р! - Грушу передернуло, он громко отрыгнул.      - Оставь немного для дезинфекции. - Челюсть, как готовящийся к операции хирург, разложил на краешке стола "шарик", половину супинатора, толстую книгу афоризмов, лоскут от носового платка, две таблетки стрептоцида и две ложки.      Протерев "шарик" и заостренный конец супинатора остатками одеколона, он в пудру растолок ложками таблетки.      - Ну как, словил кайф?      - Вроде...      Одеколон действует быстро, вызванное им отравление напоминает наркотическое опьянение. Вид у Груши был такой, будто он выпил бутылку водки.      - Давай, выкладывай свою корягу...      Груша спустил штаны и примостился к столу, уложив на край свою мужскую принадлежность. Словно в ожидании боли, она была сморщенной и почему-то коричневого цвета.      - А ну-ка давай сюда...      Челюсть оттянул крайнюю плоть, прижал ее супинатором и ударил сверху книгой. Брызнула кровь, Груша застонал. Не отвлекаясь, цыган стал засовывать в рану обработанный кусок пластмассы. Груша застонал громче.      - Да все уже, все...      Челюсть засыпал рану стрептоцидом и ловко обмотал раненый орган лоскутом тонкой ткани.      - Вначале распухнет, потом пройдет. А за неделю совсем заживет.      - И не очень-то больно, - приободрился Груша.      - Видишь! Я же говорил: давай "гроздь" всажу.      - Нет, мне и одной хватит.      Челюсть повернулся к Верблюду:      - Давай тогда тебе!      - Нет уж. Пусть вначале палец и плечо заживут...      - А по-моему, лучше сразу и болт порезать, - засмеялся цыган. - Вот и станешь настоящим Резаным!      Вокруг собрались сокамерники, они улыбались. Челюсти нравилось быть в центре внимания.      - Мне "гроздь" в ростовской "десятке" вживили, - начал он. - Тогда мода такая пошла, все загоняли... Колька Саратовский - здоровый бычина, три шарика от подшипника всадил, стальные, по сантиметру каждый... У него и так болтяра в стакан не лез, а тут вообще: торчат, как шипы от кастета, по лбу дашь - любой с копыт слетит! А к нему как раз баба приехала на длительную свиданку, он ее так продрал, что она аж за вахту выскочила! Орет, матерится, кулаком грозит...      Цыган зашелся в хохоте, выкатив глаза с переплетенными красными прожилками.      - После этого всех в медчасть погнали да вырезать заставили! Только я не стал. Пайка мне от министра положена, ее никто не отберет - дожил я на них с прибором! На свиданки ко мне бабы не ездили, ну бросят в шизняк - всего-то делов! И точно: попрессовали, попрессовали - и отвязались. Так я с ней и хожу...      - Ну и чего? - недоброжелательно протянул Микула. Ему явно не нравилось, что цыган вызвал интерес у всей хаты. - Жить стало слаще? Или тебе доплачивают за эту твою "гроздь"? Или, может, сроки половинят?      - Половинить-то не половинят, - рассказчик перешел на приглушенный доверительный тон, - только раз они мне и в этом деле помогли! - Цыган многозначительно подмигнул, и круг заинтригованных слушателей стал плотнее.      - Было дело в Саратове - сожительница ментам заяву кинула: будто я ее дочь развращаю! Те рады, меня сразу - раз, и на раскрутку... Я говорю: вы что, она же целка! А те - ноль внимания: Любка, змея, придумала, будто я Таньке глину месил! Так что дуплят меня с утра до вечера, пакет на голову надевают, по ушам хлопают... Колись, сука, и все дела!      Челюсть вошел в азарт: говорил на разные голоса, гримасничал и размахивал руками.      - Тогда я говорю: давайте сюда медицинского эксперта! Пусть экспертизу делает! Если бы я двенадцатилетней девчонке в дупло засунул, она бы лопнула! И вынимаю им свой болт! У тех раз - и челюсти отвисли!      - И что? - со странной полуулыбкой спросил Зубач. Ему явно не было смешно, и он принужденно кривил губу, обнажая желтые щербатые зубы. - Сделали экспертизу?      - Да сделали! - нехотя сказал цыган и остервенело почесал волосатую грудь. - Пришел лепила очкастый, померил линейкой и написал: три инородных тела размером восемь на пять миллиметров. Я ему: как так, они поболе будут! А он свое - у тебя там еще кожа, ее я не считаю! Я психанул, говорю - дай мне бритвочку, я их сейчас на спор вырежу, и померим, в натуре, без всякой кожи...      - Вырезал? Померил? - продолжал скалиться Зубач.      Вопросы он задавал не просто так: такие вопросы и таким тоном просто так не задают. Ему что-то не нравилось - то ли в цыгане, то ли в его рассказе. И он цеплялся к рассказчику, или, выражаясь языком хаты, тянул на него.      - Не дали, гады: нарочно меньший размер посчитали...      Челюсть продолжал чесаться. Конец рассказа получался скомканным.      - Заели меня эти вши совсем...      - Ну а потом чего, потом-то? - не отставал Зубач. - Чего ж ты на самом-то главном сминжевался?      - За Таньку закрыли дело. Кражи да грабеж повесили, воткнули пятерик, вот и пошел разматывать.      - Фуфлом от твоего базара тянет! - перестав улыбаться, сказал Зубач.      Широкий в плечах, он имел большой опыт всевозможных разборок и сейчас явно собирался им воспользоваться.      - Чо ты гонишь?! - Челюсть шагнул вперед и оказался с Зубачом лицом к лицу.      Внушительностью телосложения он уступал Зубачу, но познавший суть физических противоборств Вольф отметил, что у цыгана широкие запястья и крепкая спина - верные признаки хорошего бойца. Многое еще зависело от куража, злости и специальных умений.      В камере наступила звенящая тишина, стало слышно, как журчит вода в толчке.      - Зуб даю, ты и вправду дитю глину месил! А потом, чтоб с поганой статьи соскочить, чужие висяки на себя взял!      Контролируя руки противника, Зубач поднял сжатые кулаки. Но резкого удара головой он не ожидал. Бугристый лоб цыгана с силой врезался ему в лицо, расплющив нос. Хлынула кровь, Зубач потерял ориентировку, шагнул назад и закачался. Ладони он прижал к запрокинутому лицу. Всем стало ясно, что он проиграл, но Челюсть не собирался останавливаться на полпути и мгновенно ударил ногой в пах, в живот, потом сцепленными кулаками, как молотом, саданул по спине. Когда обессиленное тело рухнуло на пол, Челюсть принялся нещадно месить его ботинками сорок пятого размера.      - Хорош, кончай мясню в хате! - вмешался Микула. - Нам жмурики не нужны!      Цыган еще несколько раз пнул поверженного противника и отошел.      - Сучня! Откуда он взялся? Почему метлу не привязывает? Меня везде знают, а он кто такой? - возмущался Челюсть, и выходило у него довольно искренне. - Ладно, на зоне разберемся. Я против беспредела. Пусть все будет путем, по закону. За базар отвечать надо.      - Точняк, - поддержал цыгана Вольф. - Кто на честного бродягу чернуху гонит, тому язык отрезают!      - И отрежем! - пообещал Челюсть. - Сука буду - соберу сходняк, пусть люди решают! Честного блатного парафинить, это тебе не Драного облажать!      Зубач поднялся на колени, на ощупь стянул с ближайшей шконки серую простыню и, скомкав, прижал к залитому кровью лицу.      - Разберемся, брателла, разберемся! - глухо раздался из-под ткани его голос. - Я знаю, куда маляву загнать!      - Вяжи гнилой базар! - оборвал его Микула. - Сам напоролся, сам и виноват.      Смотрящего поддержал Катала:      - Он в цвет базарит, Зубач. Я бы за тебя мазу тянул, но не могу. Сейчас ты не прав. Такие слова за рваный руль бросать нельзя. Мы же не бакланы у бановского шалмана <Не хулиганы у вокзальной пивной.>. Мы правильные босяки в своем дому. Здесь все по справедливости быть должно.      - Еще увидите, что это за рыба! - Зубач встал и пошатываясь направился к умывальнику.      Напряжение спало, камера возвращалась к обыденной жизни.      - А что, Володя, не перекусить ли нам? - как ни в чем не бывало спросил Яков Семенович.            ***            После ужина, когда хата с унылой обреченностью готовилась ко сну, неожиданно хлопнула "кормушка", и в открывшемся небольшом прямоугольнике появилась круглая плутовская физиономия рыжего сержанта, который обычно приносил малявы и грев с воли.      - Васильев, Вольф, без вещей на выход! - нарочито огрубленным голосом скомандовал он.      - Куда это? - встрепенулся от тревожного предчувствия Волк.      - Щас те отчитаюсь по полной программе! - оскалился коридорный. - Живо шевелись ногами!      Микула молча направился к двери. И эта готовность смотрящего беспрекословно подчиняться продажному шнурку, которого он не раз гонял за водкой, насторожила Волка еще больше.      В коридоре было светлей, чем в камере, да и воздух здесь гораздо свежей.      Микула, привычно заложив руки за спину, шел первым, за ним в такой же позе шагал Вольф. Рыжий, машинально позвякивая ключами, держался в двух метрах сзади, время от времени выдавая короткие команды:      - Налево! Прямо! К стене!      Дорогу то и дело преграждали решетчатые двери, и арестанты, уткнувшись носами в окрашенные тусклой краской, обшарпанные панели ждали, пока сержант отопрет лязгающие замки.      - На лестницу! Вверх! Направо!      Что-то было не так. Вызывать заключенных из камер поздним вечером имели право только начальник и его зам по оперработе. Между тем рыжий сержант вел не в административный корпус, а в противоположную сторону, где находился особорежимный блок. Причем Микула явно знал маршрут, потому что несколько раз начинал менять направление за секунду до команды.      - Куда ведешь-то, начальник? - как можно безразличней спросил Вольф, не рассчитывая получить ответ.      - В "Индию", - глумливо отозвался сержант. - Тама трубу прорвало, убраться треба. - Ты чего, умом подвинулся? Для таких дел шныри есть! - возмутился Вольф.      Микула почему-то молчал. - Да туфта все это! - раздался тонкий голос кота. - Дуплить будут или разборка, а может, в карцер бросят...      У Волка вспотела спина. Пока не поздно, надо глушить рыжего предателя и Микулу. Два удара, и они вытянутся на бетонном полу. Можно забрать у дубака ключи и пройти к центральному посту. А что дальше? Останется только один выход: раскрываться и выходить из операции. Генерал Вострецов снимет за это шкуру, сдерет погоны и выбросит из Системы, как паршивого нашкодившего щенка... И это еще не самый худший вариант. Ведь не факт, что вообще удастся выбраться из этих тусклых, пропитанных вонью коридоров. Зэк, напавший на сотрудника тюрьмы и несущий чушь про спецзадание КГБ, вполне может быть забит до смерти дежурной сменой. Или до полусмерти, но слух об идиотских требованиях вызвать начальника и сообщить нечто лейтенанту Медведеву обязательно дойдет до арестантов, и они ему охотно поверят. И снимут шкуру не в переносном, а в самом прямом, ужасающе кровавом и натуралистичном смысле.      - К стене! - в очередной раз скомандовал сержант и на этот раз принялся отпирать замок камеры. Вольф вдруг вспомнил, что "Индией" называют места обитания авторитетных блатных и отрицалова. Значит, его привели на концевой разбор, высший тюремный суд, который и определит окончательно его судьбу.      Планом операции это не предусматривалось. О возможных неожиданностях Александр Иванович Петрунов, обаятельно улыбаясь, сказал: "Если что - отбрешешься в рамках легенды". И подбодрил: дескать, Медведев всегда на страже, прикроет! Тогда все виделось по-другому - не в тыл врага ведь прыгать, не в Африке переворот устраивать, тут все рядом, под контролем... Ан вот как обернулось - ни Петрунова, ни Медведева, ни контроля, а ему надо "отбрехиваться", и от убедительности этой "брехни" зависит жизнь, оборвать которую можно с равной легкостью не только автоматной очередью в Борсхане, но и заточенной ложкой или гвоздем в вонючей "Индии"...      Противно заскрипели несмазанные петли, открывая проем в очередной круг тюремного ада. - Заходьте обое! - приказал сержант.      В этом круге было так же душно и зловонно, как и в остальных, только почему-то светлее. Вольф машинально поднял глаза и определил, в чем дело: обычно утопленные в потолке лампочки закрывались железными листами с дырочками, чтобы зэки не могли подключиться к электричеству. Ржавые дуршлаги почти не пропускали света, и в камерах вечно царил влажный густой сумрак, словно в чудовищных аквариумах, набитых вялыми, полумертвыми рыбами. Здесь никаких железок не было, и свет обычной шестидесятиваттки казался почти вольным солнцем.      Хлопнула за спиной дверь, с особым смыслом лязгнул замок. Вольф опустил голову и осмотрелся. Он уже достаточно помыкался по застенкам, но в "Индии" все было по-другому. Достаточно просторно, шконки одноярусные, на них в свободных позах развалились хмурые, видавшие виды арестанты. Сразу видно, что здесь нет шерсти, петухов и шнырей - только авторитеты, хозяева тюремного мира. Не больше десяти человек. А точнее - девять. Никто не суетится, не занимается обычными для камеры делами - жизнь вроде остановилась. Все внимательно рассматривают вошедших. Чувствуется, что их ждали.      За столом, наклонившись вперед и упираясь ладонями в широко расставленные колени, сидел голый по пояс, густо истатуированный человек неопределенного возраста с морщинистым волевым лицом. У него была вытянутая, как дыня, наголо обритая голова. Микула, не задерживаясь на пороге, быстро подошел к столу и поздоровался с ним за руку, потом, повинуясь разрешающему жесту, сел на скамейку рядом. Он был здесь своим, и ждали явно не его. Внимание "Индии" сконцентрировалось на Расписном.      - Привет всем честным бродягам! - поздоровался Вольф. И неторопливо подошел к столу.      - Пинтосу отдельный привет и уважение, - Вольф протянул бритому руку.      Тот замешкался, но на рукопожатие ответил. Это был хороший знак - значит, Расписной не отторгнут от других людей и судьба его окончательно не предрешена.      - На мне разве написано, что я Пинтос? - спросил смотрящий тюрьмы, гипнотизируя Вольфа тяжелым, безжалостным взглядом.      - Конечно. Да еще крупными буквами!      Не дожидаясь приглашения, Вольф оседлал лавку напротив и сноровисто сдвинулся вдоль стола, облокотившись на стену. Так удобней сидеть, к тому же всех видно и никто не подойдет сзади.      - Того, кто привык рулить, сразу видно, - пояснил он.      - Шустрый парень, - с неопределенной интонацией произнес Пинтос. - А что ты на потолке увидел?      - Лампочки без защиты, вот что. Можно бросить провод и током заделать мента. А потом забрать ключи и сделать ноги.      - Шустрый и все знаешь. А зачем ты здесь - знаешь?      - Конечно. - Расписной потянулся и пожал плечами. - Решили порядок в доме наводить. Вот во мне нужда и открылась.      - Чего?! При чем ты к порядку в крытой?! <Крытая тюрьма.>.      - Да при том! В Бутырке я с Каликом по закону разобрался, люди одобрили. И здесь Микулу не раз поправлял. Не иначе вы меня решили вместо него смотрящим поставить.      - Ты чо гонишь?! - Возмущенный Микула вскочил на ноги. - Когда ты меня поправлял? Ты чо, галушки накушался? <Галушка - галоперидол, сильный нейролептик, применяемый в тюрьмах и психбольницах для успокоения буйных пациентов.> Я вор!      Расписной ухмыльнулся и подмигнул окружающим. Нахальство и дерзость здесь в цене. Арестанты были явно сбиты с толку. А он подробнее оценил обстановку, исправляя ошибки первого впечатления. Авторитетов было не больше шести. Трое - явные торпеды, ожидающие сигнала. У всех троих руки за спиной.      - Вор... - Расписной презрительно скривился. - Да я б тебя за гальем не послал, не то что садку давить! <Галье - вывешенное сушиться белье. Садку давить - воровать при посадке в общественный транспорт.> У нас в Тиходонске такие воры только мотылей моют! <Мотылей мыть обворовывать пьяных.>.      - Что?!      Простить такие слова - значит потерять лицо. Микула, выставив кулаки, бросился на обидчика. Не вставая, Расписной поднял навстречу ногу и резко разогнул коленный сустав. Удар пришелся в грудь. Микула опрокинулся на спину, гулко стукнувшись затылком, и остался лежать, раскинув крестом руки.      - Я ж говорил - какой из него смотрящий! - Расписной со смехом указал пальцем на поверженного противника. Какими бы ни были первоначальные планы "Индии", ему явно удалось перехватить инициативу и набрать очки. Но назвать это победой еще было нельзя.      - Махаться в хате западло! - мрачно сказал Пинтос. Он явно был выбит из колеи.      - С зачинщика первый спрос, - парировал Расписной.      - Ладно... Только хватит пургу гнать, тебя не за тем позвали. Непоняток много выплывает, разбор требуется!      Три человека встали со шконок и полукругом окружили стол. В руках у них были ножи. Настоящие ножи! Вольф глазам своим не поверил. В особорежимной тюрьме, где обыски проводятся по несколько раз в день, нож в руках зэка все равно что пушка или танк у преступников на воле.      - Слышь, Пинтос, сейчас в хате будет три трупа, - тихим, но от того не менее ужасным голосом сказал Расписной. - Пусть спрячут перья и вернутся на место!      Наступила мертвая тишина. Наглядная расправа с Микулой и не оставляющая сомнений в ее исполнении угроза сделали свое дело. Пинтос нехотя махнул рукой, ножи исчезли, торпеды вернулись на свои места. У них был вид побитых собак, но это ничего не значило - с тем большим остервенением каждый вцепится Расписному в глотку при первом удобном случае.      - Духаристый, значит, - констатировал смотрящий. - Ну, да это мы слышали.      В своей Туркмении ты нашумел... Только там ты вертухаев мочил, а тут своего брата заделать норовишь. Да приемчиками хитрыми ментовскими руки крутишь...      Объясни честным арестантам, как это получается?      Расписной усмехнулся:      - Что, тебе такую гнилую предъяву Микула подсунул? Нашли кого Смотрящим ставить. Вот и лежит - спекся весь!      - Не о нем щас базар, - без выражения ответил Пинтос. - О тебе. Давай за себя отчитайся.      - Ты на стопорки <Стопорка - разбой.> с какой большой ходил? - наклонился вперед Расписной, глядя смотрящему прямо в глаза.      - А хули ты опер? - прищурился в ответ Пинтос.      - Скажи, с какой? Сейчас ты сам за меня отчитаешься!      - С разными. И "наган" был, и "макар"...      - Вот видишь! - торжествующе улыбнулся Расписной. - С "макарами" все менты гуляют. Когда они нас вяжут, то "макаром" в рожу тычут да по башке колотят! Но тебе с "макаром" на дело идти не западло? А почему мне западло ментовским приемом клешню какому-нибудь бесу своротить?      Он осмотрелся. Несколько арестантов едва заметно улыбались.      - Слыхали мы, что у тебя метла чисто метет, - после некоторой паузы произнес Пинтос. - Слыхали. Только слова, даже гладкие, заместо дел не канают.      А у тебя кругом - одни слова. Никто из честных бродяг тебя не знает. Дел твоих, обратно, не знают. Про приколы твои в "белом лебеде" слыхали - глухо так, издаля... И опять слова, слухи этапные. Может, было, может, нет, может, ты, а может, кто другой...      - Знают меня все, кто надо, - спокойно возразил Расписной. - Спросите корешей, с которыми я по малолетке бегал, - Зуба, Кента, Скворца, Филька спросите. Косому Кериму малевку тусаните, Сивому... В Средней Азии меня многие знают. А если бы тебя, Пинтос, в пески загнали, то, может, точняк такие бы непонятки и вылезли. Кто там про тебя слыхал?      Смотрящий помолчал, со скрипом почесал потную шею:      - Это верно. Пески далеко... Этапы долго идут. Но не через месяц, так через три тюрьма все узнает.      Пинтос испытующе смотрел на Расписного и, наверное, уловил отразившееся у него на лице облегчение. Губы смотрящего искривились в злорадной улыбке.      - Только нам столько ждать не надо. Мы сейчас все узнаем. Коляша!      В дальнем углу хаты обозначилось какое-то шевеление, и к столу бесшумно двинулась тощая согбенная фигура. Расписной мог поклясться, что среди пересчитанных обитателей камеры этого человечка не было. Либо он вылез из-под шконки, либо материализовался ниоткуда. А может, в силу убогости, серости и незаметности растворялся в убогом тюремном мирке, сливаясь с серым шконочным одеялом, как хамелеон сливается с любым предметом, на котором находится.      - Метла метет чисто, - повторил Пинтос. - Только Коляша тридцатник размотал и был кольщиком <Кольщик - татуировщик.> на всех зонах. Он сейчас твои картинки почитает.      Как там у тебя концы с концами сходятся!      - Регалки не врут, - дребезжащим голосом произнес Коляша. - Туфтовые сразу видать...      На вид ему было не меньше ста лет. Дрожащая голова, сутулая спина, опущенные плечи, неуверенная походка, длинная пожелтевшая исподняя рубаха и такие же кальсоны с болтающимися тесемками. Добавить белые, до плеч, волосы, бороду по пояс да вложить в руки свечку - вылитый отшельник, отбывающий добровольную многолетнюю схиму и прикоснувшийся к тайнам бытия.      Но ни бороды, ни длинных волос у Коляши не было: сморщенное личико смертельно больной обезьянки, вытянутый череп, туго обтянутый желтой, с пигментными пятнами кожей, неожиданно внимательный взгляд слезящихся глаз. И какая-то особая опытность многолетнего арестанта, вся жизнь которого прошла в зверином зарешеченном мире.      - Давай поглядим, голубок, - уверенным тоном врача приказал Коляша. - Кто тебе картинки-то набивал?      Он приблизил лицо к самой коже Расписного, как будто нюхая татуировки. На миг у Вольфа мелькнула дикая мысль, что Коляша может заговорить с кем-либо из наколотых тюремных персонажей - с котом, русалкой или орлом и расспросить: как и при каких обстоятельствах они появились на его теле.      - Разные люди. Вот этот перстенек я сам наколол. А этот - кент мой, Филек.      - Э-э-э, голубок... Храм ты сам себе не набьешь. Для такого дела в каждой зоне кольщики имеются. Я всех знаю. Кто как тушь разводит, как колет, чем, да как рисунок ложит...      Голос у Коляши уже не дребезжал. Да и весь облик его изменился - он будто окреп и даже стал выше ростом. Наверное, его выводы отправили под ножи и заточки не одного зэка, и оттого старый арестант чувствовал значимость момента и свою силу.      - У нас на малолетке кололи все, кому не лень, - возразил Расписной. - Да и потом, на взросляке, много спецов было. К тому ж они там меняются всю дорогу.      Один откинулся, другой зарулил. А храм действительно старый кольщик заделал.      Хохол, погоняло Степняк...      Степняк был единственным реальным кольщиком, включенным в легенду. Про него подробно рассказал Потапыч.      - Лысый, спина у него ломаная. Как погода меняется - криком кричит... Из Харькова сам.      - Есть, есть такой... - Коляша продолжал нюхать татуировки. - А чем он колет? Чем красит? На чем краску разводит? Есть у него трафаретки да какие?      - Мне бритвой наколол, "Спутником". Корефану одному муху на болт посадил тремя иголками. Краску из сажи делает - с сахаром и пеплом перемешивает, на ссаках разводит. Только я себе настоящую тушь достал. В основном от руки колет, но если картинка большая, то вначале на доске рисунок заделает, набьет иголок по контуру - и штампанет, краской намажет, а потом уже остальное докалывает...      Вольф понятия не имел, как в действительности колет неизвестный ему Степняк, поэтому просто выложил все известные ему приемы зэковского татуирования. Судя по реакции камеры, попадал он "в цвет". Только Коляша недовольно морщился, будто нюхал парашу.      - У тебя и впрямь "Спутником" наколото, - пробурчал старый кольщик. - Только Степняк иголками работает, да не тремя, а двумя! Картинку он на газете рисует, а потом сквозь нее колет, вот так-то, голубок!      - Как он работает - за то речи нет, - пожав плечами, сказал Вольф. - Я обсказываю, как он мне колол. Можем у других бродяг спросить, небось не я один такой.      На шконках зашевелились.      - Мне Степняк знак качества на коряге колол, как раз тремя иголками, - сказал один из арестантов. - И без всякой газеты.      - Во, слыхали? - Вольф улыбнулся и поднял палец.      - Ты погодь радоваться... Чего у тебя на перстеньке три лучика-то перечеркнуты? - занудливо спросил Коляша.      - Да того, что я срок сломал. Сделал ноги из зоны, три года не досидел.      - Э-э-э, голубок... Так давным-давно считали... Еще при Сталине. А потом сломанный срок отмечать перестали. Вот ведь какая закавыка!      Это было похоже на правду. Потапыч жил прошлым, все времена перемешались в его голове, и такую ошибку он вполне мог допустить.      - Подумаешь, закавыка! - хмыкнул Вольф. - Я когда на волю вырвался, никого не спрашивал - взял от радости и перечеркнул три года. Так что, теперь ты их к моему сроку добавишь? Давай у общества спросим!      Он обвел рукой вокруг, незаметно осматриваясь. Обстановка была спокойной, хотя он знал: один жест Пинтоса, и все вмиг изменится.      - Я тебе не прокурор, чтобы срок добавлять. А общество и так все видит и свое слово скажет. Пока ты ответ держи, - сказал Коляша и ткнул пальцем прямо в храм на могучей груди Вольфа. - Говоришь, Степняк тебе сразу все три купола наколол?      Ничего такого Расписной не говорил, в вопросе явно крылся подвох.      - Про купола у нас с тобой базара не было. Но колол сразу. Третья ходка - три купола. Коляша причмокнул губами и кивнул:      - Это и ежу понятно. Трехкупольный храм - регалка авторитетная. Только бывает, храм и по частям набивают. Кажный купол по новой ходке дорисовывают.      - И что с того?      - . Да то, что не в цвет у тебя выходит! - Корявый палец ткнул в звезду вокруг правого соска. - Вот здесь куполок-то у тебя перекрывается! Значит, звезду уже опосля набивали! А так не бывает потому как храм главней звезды!      На шконках зашумели. Пинтос прищурился. Очухавшийся и с трудом сидящий на полу Микула оживился.      - Я Верблюда заставил туфтовые парчушки с кожей срезать!      - Погодь! - остановил его Пинтос. - Тут другое, Тут не о мелочевке базар идет - об авторитетских регалках. Дело серьезное! Что скажешь, Расписной?      И снова в камере наступила звенящая тишина. От ответа Вольфа зависела его судьба. А что отвечать? Потапыч действительно начал с наиболее трудной фигуры и забыл про последовательность нанесения иерархических знаков. Теперь совершенно очевидно, что Потапыч допустил серьезную ошибку, или, если придерживаться блатного жаргона, "упорол косяк". Отвечать за этот косяк предстояло Вольфу.      - Пургу ваш Коляша метет! - возмущенно выкрикнул он. - Звезды мне еще по второй ходке набили! А храм по третьей! Кто там кого перекрывает?! У него уже зенки не видят ни хера! Пусть все честные бродяги сами позырят!      Лучшая защита - это нападение. "Если что - при буром! - говорил Потапыч. - Там это проходит..." К тому же определить на глаз, какая из татуировочных линий нанесена первой, а какая второй - дело малореальное. Тут и экспертиза вряд ли поможет: в отличие от бумаги или картона человеческая кожа постоянно шелушится и обновляется...      - Нет, ты сам глянь, Пинтос! Да кто хочет подходите! Пинтос нехотя наклонился, поводил рукой по татуированной коже, крякнул.      - Тут и впрямь не разберешь, - недовольно пробурчал он. - Только я кольщиком тридцать лет не был, а Коляша был. Потому общество ему и верит.      - А чему тут верить? - продолжал переть буром Вольф. - Что, меня менты раскрасили и наседкой в хату запустили? А чего высиживать-то в пересылках? Да и у кого из вас за душой такие громкие дела, чтобы мне шкуру портили?      Тишина из напряженной стала растерянной.      - И потом, разве я к вам пришел? Нет, вы меня сюда вызвали! Разве я что-то выпытывал? Нет, все только меня расспрашивают! Вот пусть Микула скажет - кому я хоть один вопрос задал? А?!      - Нос в чужую жопу он не совал, это верно, - нехотя подтвердил Микула.      - Вот так! Кто мне конкретную предъяву сделает? - Вольф резко развернулся.      Три торпеды снова взяли его в полукольцо, теперь руки они держали за спиной, выжидающе глядя на смотрящего. Дело близилось к развязке.            ***            В филармонии было жарко. Никому не известные гастролеры кривлялись "под фанеру" на пропыленной эстраде. Страдающие избыточным весом провинциальные красавицы, изящно кривя губки, дули себе в Декольте, некоторые обмахивались веерами. Резко пахло потом, лосьонами и духами.      Лейтенант Медведев зевнул - третий раз за сегодняшний вечер - и в очередной раз покосился на чеканный профиль сидящего слева полковника Старцева.      Начальник Владимирской тюрьмы лично опекал настырного комитетчика и организовывал ему культурную программу: то приглашал в гости, то парил в баньке, то водил в кино. Это аксиома для любого руководителя: проверяющего надо держать поближе к себе и всячески ублажать. Компанию дополняли дородная блондинка - супруга полковника и похожая на нее, только рыжая, младшая сестра, которая еще не успела выйти замуж. Последнее обстоятельство ненавязчиво, но несколько раз довели до тоскующего в командировке лейтенанта.      Медведев на сестру не реагировал и от спиртного отказывался, чем пробуждал в Старцеве самые худшие подозрения. Обычно проверяющие ведут себя не так...      Вполуха слушая репризы конферансье и делая вид, что не замечает зевков столичного гостя, полковник в очередной раз ломал голову: чем вызван столь пристальный и замаскированный интерес КГБ к Владимирской тюрьме? С чего это вдруг офицер центрального аппарата сидит здесь уже неделю, задает какие-то странные, не связанные между собой вопросы, читает карточки заключенных, без видимых причин и какой-либо системы перебрасывает их из камеры в камеру? Зачем он часами ходит по длинным вонючим коридорам режимного корпуса и подолгу наблюдает в смотровые глазки за камерной жизнью? Почему в свободный вечер, отказавшись от соточки коньяка в буфете, напряженно ерзает в мягком кресле?      Медведев посмотрел на часы. В тюрьме прошел отбой, все должны спать... Но почему он испытывает беспокойство? Как-то раз, во время обыска в квартире разоблаченного американского агента, у него уже появлялось такое чувство. А через несколько минут, усыпив бдительность оперативной группы, шпион отравился замаскированной таблеткой цианида...      Лейтенант изменил положение, вытянул ноги, вновь глянул на циферблат.      Время остановилось. Он прислушался к своим ощущениям. Беспокойство было связано с прикрываемым объектом. Человеком, фамилию которого он ни разу не назвал Старцеву. Которого опекал на расстоянии, как ангел-хранитель. Сейчас ему угрожала опасность. Мистика какая-то!      - Ну что, лейтенант, может, бросим эту скукотищу? - в свою очередь изобразив зевок, повернулся Старцев к Медведеву. - Пойдем погуляем, пивка попьем...      - Пойдем, - кивнул тот. - Только... Только давайте заедем в учреждение.      Сегодня могут быть провокации, надо проверить контингент!      Старцев недоумевающе пожал плечами, но спорить не стал.      - Что ж, раз надо, давай проверим!            ***            - Кто мне конкретно предъяву делает? Кто за базар отвечать будет?! - повторил Вольф.      Коляша привычно съежился. Смотрящий молчал, глядя в сторону. Торпеды стояли по-прежнему неподвижно, держась на безопасной дистанции.      - Что молчите?! Хватит сопли размазывать! Пинтoс, скажи свое слово! Хочешь начать мясню - давай, мне один хер! Только каждый баран будет висеть за свою ногу!      Вольф угрожающе навис над Пинтосом. Ему казалось, что победа близка.      Смотрящий устало прикрыл глаза.      - Берегись кольщика! - тоненько заорал кот. - У него швайка, тебе в брюхо метит!      Раз! Вольф подставил руку. Еще секунда, и было бы поздно. Костлявый серый кулак с заточенным, как шило, штырем стремительно приближался к его животу.      Жесткий блок остановил предательский удар. От грубо сточенного острия до распятой на кресте женщины оставалось не больше сантиметра.      - Ни фуя себе! - выругалась она. Вольф впервые услышал ее голос - грубый, пропитый и циничный. Хотя Потапыч и предупреждал, что эта картинка - блатное глумление над религиозными символами, только сейчас Вольф в полной мере ощутил глубину такого глумления.      Он сжал огромную ладонь, раздался стон, серый кулачок хрустнул, заточка покатилась по полу.      - Вот ты, значит, какой спец! - угрожающе сказал Вольф. - По мокрякам работаешь! Значит, все, что про регалки порол, - фуфло!      Это было чистой правдой. Убийцы не пользовались авторитетом в арестантской среде и не могли выступать судьями в спорах. Неудачный выпад заточкой перечеркнул все, что сказал Коляша. Хотя если бы удар достиг цели, сделанный им вывод стал бы окончательным и непоколебимым.      - А теперь я тебе спрос учиню! - Вольф сгреб тщедушное тело кольщика в охапку и взметнул над головой, намереваясь грохнуть об пол или швырнуть об стену.      Но в это время послышался звон ключей, лязгнул замок и резко распахнулась дверь. На пороге стоял рыжий сержант. Он был заметно испуган и нервно обшарил камеру взглядом. Увидев невредимого Вольфа, он перевел дух.      - Хозяин прибыл! - выпалил он, обращаясь к Пинтосу. - Учебную тревогу объявил!      Потом рыжий, приосанившись, крикнул Микуле и Вольфу:      - Живо на место! Шляются, понимаешь, где хочут! Щас по камерам будут строить, а вас нету!      Вольф уронил бесформенный серый куль, отряхнул руки и молча пошел к двери.      Микула двинулся за ним.      - Разбор не закончили, - сказал им вслед Пинтос. - Еще увидимся.      Но увидеться не пришлось. Через день Вольф ушел этапом на Синеозерскую пересыльную тюрьму. И возле самого Синеозерска у автозака отвалилось колесо.            Глава 6            В ПОБЕГЕ            Рядовой Иванов служил в парашютно-десантном полку и в письмах на гражданку расписывал друзьям горячие рукопашные схватки, опасные ночные прыжки и прочую романтику, свойственную элитным войскам. На самом деле непосредственного отношения к десантуре он не имел, ибо тянул тяжелую лямку во вспомогательном подразделении - батальоне аэродромного обслуживания. Это означало ежедневную пахоту до седьмого пота: уборку летного поля, копку земли, бетонирование, погрузку-разгрузку... Единственным воинским делом была охрана аэродрома, при этом приближаться к самолетам ближе чем на три метра часовым запрещалось.      Командовал полком полковник Зуйков - здоровенный мужик с грубым, обветренным лицом и зычным командным голосом. Но для Иванова главным командиром был ефрейтор Гроздь - маленький, кривоногий, с белесыми глазками и круглым веснушчатым лицом. Ефрейтору, а не полковнику стирал он портянки, ефрейтору отдавал присланные родителями деньги, ефрейтору носил водку из расположенной в восьми километрах деревни. Возможно, если бы все эти услуги он оказывал Зуйкову, толку от них было гораздо больше. Потому что вместо благодарности Гроздь ругал Иванова матом, по сто раз заставлял подходить к телеграфному столбу с докладом и бил в грудянку так, что прогибались и трещали ребра.      Ефрейтор считал, что это правильно и справедливо, ибо сам он по первому году нахлебался дерьма вдоволь, а теперь олицетворял собой старший призыв и, следовательно, имел право кормить дерьмом салабона, а тот должен был беспрекословно жрать этот полезный для приобретения армейской закалки, хотя и неаппетитный продукт. Форма их общения была житейской и обыденной, в официальных документах она называлась "передачей боевого опыта" и "стойким несением тягот воинской службы". Возможности бунта, а тем более вооруженного, ефрейтор Гроздь не предвидел. И, как оказалось, совершенно напрасно.      Заступив в очередной караул, Иванов сноровисто снарядил автомат и вместо того, чтобы отправиться на пост, пошел к казарме, возле которой курил ефрейтор с несколькими старослужащими. Не говоря худого слова, что можно было расценить как соблюдение воинской дисциплины, ибо устав запрещает оскорбление одного военнослужащего другим, он с расстояния в восемь метров выпустил половину магазина в ненавистного мучителя.      Известная истина о вреде курения в очередной раз нашла свое подтверждение.      Злые короткие очереди перерезали Гроздя пополам, несколько пуль попали в сержанта Клевцова, несколько ударили в рядового Петрова. Курильщики бросились врассыпную. Иванов несколько раз выстрелил вслед, но неприцельно, поэтому последовавшие промахи не могли снизить общую высокую оценку его огневой подготовки.      Поигрывая автоматом, Иванов неторопливо двинулся по чисто выметенным дорожкам военного городка, которые символизировали образцовый порядок и безупречную дисциплину в полку. Прогулявшись до клуба, он столкнулся с бежавшим на выстрелы дежурным по части капитаном Асташенко. Капитан вначале начал орать, но под стволом автомата быстро успокоился, послушно снял кобуру с пистолетом и так же послушно принялся выполнять строевые упражнения: Движение шагом с разворотами, подход с докладом к Дереву и отжимания в упоре лежа.      Чтобы стимулировать рвение капитана, Иванов поощрял его словами, почерпнутыми из лексикона покойного ефрейтора Гроздя, и одновременно передергивал затворную раму. Лязг затвора и треск вылетающих патронов, добавляясь к доходчивым словам и выражениям, придавали капитану энергии. Сполна испытав справедливость крылатого выражения "винтовка рождает власть", рядовой Иванов насладился унижением капитана и, не дожидаясь дальнейшего развития событий, покинул часть.      Покинул он ее проторенным путем всех "самоходов" - через дыру в заборе, но в отличие от своих предшественников оставляя за спиной одного убитого, двух раненых и опозоренного офицера, а потому не собираясь возвращаться. Некоторое время он машинально шел по утоптанной лесной тропинке, потом свернул в чащу.      Дезертир Иванов шел по дороге, которая не имела конца.            ***            Беглецы продирались сквозь начинающий просыпаться серый лес. Впереди двигался Утконос в форме сержанта внутренней службы, рядом - переодетый лейтенантом Скелет. За ними рубил монтировкой ветки Хорек, следом плелся Груша, потом двигались Волк, Челюсть и Катала в ефрейторской форме. Замыкал колонну Зубач, который делал вид, что контролирует ситуацию и следит за всеми. На самом деле он надеялся, что удачно выбрал самое безопасное место.      В действительности это было не так. Волк знал, что, если они попадут в засаду, у идущих в середине больше шансов уцелеть. Когда на маршруте работает группа специальной разведки, походный порядок постоянно меняется, и тот, кто еще недавно шел в середине, выдвигается вперед, потом уходит назад, потом снова оказывается в середине. Риск, таким образом, распределяется поровну. Сейчас делить риск ни с кем он не собирался.      Отношения среди беглецов были напряженные. Груша нет-нет, да бросал на Вольфа украдкой злые взгляды, а Челюсть и Зубач не скрывали взаимной ненависти.      - Разбегаться надо, - украдкой шепнул Челюсть Волку.      Но Зубач был против этого.      - Доберемся до железки и разбежимся, - говорил он. - Тогда уже точно никто никого не сдаст!      Почему он так считал, Волк сказать не мог, но подозревал, что старшак решил избавиться от лишних свидетелей. Выйдя к станции, он вполне мог перестрелять тех, кого посчитает нужным.      Но судьба распорядилась иначе. Беглые зэки наткнулись на беглого солдата.      Рядовой Иванов уже начал приходить в себя, и весь ужас содеянного пробрал его до самых костей. Когда ослабляется действие анестезии, тогда появляется мучительная боль от удаленного уже зуба. У него не было будущего, оставалось только достойно встретить свой трагический конец. Вспомнились многочисленные байки о судьбе ушедших с оружием и проливших кровь дезертиров: якобы по их следам пускают самых отъявленных негодяев из заключенных военной тюрьмы, которые рвут беглецов на части, тем самым снижая собственные сроки. Раньше он мало верил подобным рассказам: во-первых, потому, что никогда не слышал о специальных военных тюрьмах, а во-вторых, оттого, что суды Линча вряд ли могли предусматриваться приказами министра обороны. Но сейчас он находился в таком состоянии, что готов был поверить во что угодно.      Услышав шум и треск веток, дезертир спрятался за дерево, приготовил автомат и изготовился для стрельбы с колена, то есть грамотно и умело выбрал огневую позицию. Вообще все, что делал сегодня рядовой Иванов, с точки зрения тактической и огневой подготовки, заслуживало самой высокой оценки. Если бы, конечно, он действовал на учениях или в реальном бою. Поворота оружия против людей, носящих одинаковую с ним форму, уставы, естественно, не предусматривали.      Так же, как не предусматривали ту армейскую действительность, в которой подобный поворот мог произойти.      Шум усиливался, как будто через заросли продирались опаздывающие на последний поезд дембеля. Вскоре Иванов смог различить силуэты идущих людей, а чуть позже, в пробивающихся сквозь листву косых солнечных лучах, и их лица. Он сразу понял, что слухи про ловцов дезертиров появились не на голом месте.      Расхристанные, с угрюмыми, звероподобными рожами, некоторые в криво сидящей порванной форме, преследователи не могли быть никем, кроме как пущенными по следу убийцами из неведомой военной тюрьмы. Выждав, пока дистанция сократится до уровня эффективного поражения, он прицелился в идущего впереди лейтенанта в разорванном мундире. Мушка была ровной и подперла снизу небритый подбородок.      Если упираться плечом в дерево, то при стрельбе сохранишь устойчивость позиции - поразив первую цель, можно быстро перевести правильный прицел на вторую, а потом и на третью. Палец плавно нажал на спусковой крючок. Мирную тишину леса разорвал грозный рев автомата.      При первых же выстрелах Вольф мгновенно залег, остро ощущая запах прелой листвы, сгоревшего пороха и крови. Он видел, как опрокинулись под ударами мощных акаэмовских пуль Скелет и Утконос. По-заячьи закричал и скорчился на земле Хорек. Груша шарахнулся в сторону и неловко упал на бок. Сзади, громко матерясь, повалились в траву остальные.      Огонь прекратился так же внезапно, как и начался. Странно! В засаде должны сидеть не меньше двух автоматчиков, перекрестный огонь обрушивается на голову и хвост колонны, уцелевших кинжальными очередями прижимают к земле и забрасывают гранатами...      Сзади раздались пистолетные выстрелы - это опомнились Зубач и Катала. Бах!      Бах! Бах! Бах! Бах!      Пуля свистнула прямо над Вольфом.      - Вы чего?! Смотрите, куда шмаляете! - зло заорал он.      Впереди затрещали ветки, донесся топот. Стрелявший убегал?! Это уже не лезло ни в какие ворота! Вольф не мог понять, что происходит.      - А, паскуда!      Зубач и Катала вскочили на ноги и принялись беспорядочно молотить вслед.      Пули летели хаотично, крошили листву на разных уровнях, тут и там срезали ветки. Так ни в кого нельзя попасть, можно лишь сбросить напряжение нервов.      Наконец наступила тишина. Только шелестели деревья да утробно стонал Хорек.      Вольф встал на ноги и отряхнулся. Поднялись Челюсть и Груша. Последний лихорадочно ощупывал себя и икал. Зубач настороженно огляделся, сплюнул.      - Чего там с этими?      По позам лежащих Волк видел, что Утконос и Скелет мертвы. Катала подошел к ним, перевернул каждого на спину, поморщился.      - Двое готовы. Скелету в шею, а Утконосу всю башку разнесло.      - А Хорек?      - Вроде дышит.      Зубач подошел, наклонился над раненым, потом приставил ему к голове пистолет, загородился растопыренной ладонью.      - Дышит... И что толку?      Глухо ударил выстрел. Зубач вытер испачканную ладонь о траву.      - Погнали дальше!      - Куда дальше? - возразил Волк. - Под пули?      Зубач опасливо огляделся:      - А хули делать? Здесь стоять, что ли?      - Надо вначале этих найти, - Челюсть неопределенно кивнул на шелестящий кустарник. - Да разобраться с ними.      - Какой ты борзый! Иди, разбирайся! - Зубач сплюнул.      - Пушку! - Челюсть протянул здоровую руку.      - Чего?!      - Пушку давай, если сам бздишь! Не пустым же я пойду!      - Гля, Катала, чего придумал! Пушку ему!      Катала не ответил. Опыта нахождения под огнем у него было явно немного.      - Пустым против автомата негоже, - поддержал цыгана Вольф. - Скажи, Груша!      И хотя Груша тоже промолчал, Челюсть шагнул вперед и попытался завладеть пистолетом. Зубач отпрыгнул:      - Глохни, сука, а то я тебя заделаю! Не хер ни с кем разбираться!      Сваливаем!            ***            Беглецы прошли уже не меньше десяти километров. Несколько раз они видели группы солдат, которые неумело прочесывали лес, производя шума не меньше, чем беглые зэки. По беретам и тельняшкам было видно, что это не конвойные войска, а десантники. Зубач и остальные не обратили внимания на такую "мелочь", а Вольф расценил это как тревожный признак.      Через некоторое время он ощутил растворенные в чистом лесном воздухе молекулы знакомых запахов: оружейной смазки, ваксы, керосина, битума, нагретого дюраля. Неподалеку находилась воинская часть. Действительно, вскоре за ржавой колючей проволокой показалось летное поле, на котором стояли выкрашенные защитной краской самолеты. У Волка учащенно забилось сердце. Впервые за несколько месяцев он приблизился к знакомому и понятному миру.      - Гля, аэродром! - Груша тяжело повалился на жесткую траву, жадно хватая ртом воздух. Лицо его было покрыто потом.      - Чего завалился? Рвем когти, пока не засекли! - зло прошипел Зубач. Он был мрачен и подозрителен.      - Погоди, отдохнуть надо. - Катала сел рядом с Грушей. - Наоборот, здесь искать не будут...      Послышался нарастающий гул авиационных двигателей, на ВПП тяжело плюхнулся пузатый "Ан-24" и, пробежав по бетонке, остановился в сотне метров от ограждения. Едва замерли лопасти пропеллеров, к самолету подкатил грузовик, набитый какими-то ящиками и мешками. Несколько десантников сноровисто перегрузили их в самолет, потом, забрав пилотов, грузовик уехал. Транспортник остался на полосе с открытым люком, вопреки инструкции его никто не охранял.      Вольф понял, что пилоты отправились пообедать и вскоре "Ан" опять взлетит в небо.      - Слышьте, это... - хрипло сказал Зубач и облизал пересохшие губы. - Давай в него залезем...      - В кого? - переспросил Катала.      - Да в самолет же! Нас вокруг ищут, а мы улетим к черту на кулички!      - А там что? - угрюмо поинтересовался Челюсть.      - Там разберемся...      - А давайте, - оживился Груша. - Все лучше, чем без жратвы по лесу бегать... У меня уже ноги отваливаются!      - Я подписываюсь, - кивнул Катала.      - Не знаю, - пожал плечами Челюсть. - Зачем самим в волчью пасть лезть?      Хер его знает, куда попадешь... Забьют сапогами - и все дела!      - Ты как, Расписной? - Зубач в упор посмотрел на Вольфа.      Тот напряженно думал. В привычном мире легче принять правильное решение, да и хорошо бы убраться из района, где их, скорее всего, убьют при задержании.      Но ни Зубач, ни все остальные не знают, какую судьбу сулит им конструкция транспортника. Только при одном условии можно соглашаться на эту авантюру...      - Я как все, - смиренно отозвался Расписной. Ржавая колючая проволока ограждения провисла, Вольф вогнал под нее толстый раздвоенный сук и уперся ногами. Нижний ряд с трудом удалось поднять сантиметров на тридцать. Вжимаясь в землю, пятеро беглецов пролезли под колючками, при этом Груша разорвал одежду и расцарапал спину, Челюсть разбередил сломанную руку, Зубач сорвал клок кожи с затылка. Только Расписной и Катала преодолели препятствие без потерь. Потом все ползком и на четвереньках подобрались к самолету и нырнули в проем люка. В полумраке фюзеляжа пахло железом и керосином, закрепленный растяжками груз занимал почти весь проход - только справа оставалась узкая щель. - Давайте туда!      Зажимая кровоточащий затылок, Зубач пролез Первым, за ним последовал Катала, потом Челюсть... Вольф задержался и осмотрелся. Под стальной лавкой напротив люка угадывались очертания двух резервных парашютов. Это и было необходимым условием. Теперь можно присоединяться к остальным.      За штабелем ящиков и мешков оставалось достаточно пространства, беглецы уселись прямо на пол. Зубач клочком грязной тряпки останавливал кровь, Челюсть, кривясь от боли, мостил поудобнее сломанную руку, Груша испуганно озирался: окружающая обстановка явно угнетала его. Только Катала пребывал в своем обычном состоянии. А Вольф испытывал душевный подъем и прилив сил - наконец-то он находился в привычной, знакомой до мелочей обстановке и полностью контролировал ситуацию.      Через полчаса снаружи послышался шум автомобиля, веселые голоса, слова прощания. Экипаж поднялся на борт, захлопнулся люк, потом гулко лязгнула задраиваемая дверь кабины пилотов. Взревели двигатели, самолет тронулся с места, неспешно покатился, остановился, развернулся, снова покатился, набирая скорость... Каждый звук, каждое движение были понятны Вольфу: рулежка, маневрирование, разбег... И вот наконец взлет!      - Й-а-а! - оскалился Зубач и ударом левой руки по локтевому сгибу правой согнул ее под прямым углом. - Вот вам, менты поганые! Взяли? Выкусите!      - Молодец, Зубач, здорово придумал! - приободрился Груша.      - Да, по небу я еще от ментов не отрывался! - хмыкнул Катала. И неожиданно во весь голос заорал популярную зэковскую песню:      По тундре, по железной дороге, Там, где мчится курьерский Воркута - Ленинград, Мы бежали с тобою, опасаясь погони, Опасаясь тревоги и криков солдат...      Надсаженный голос с трудом пробивался сквозь рев двигателей, дребезжанье обшивки и гул воздушных завихрений за тонким дюралевым листом фюзеляжа.      - Теперь нас хрен достанут!      - Руки коротки!      - Ох и погуляем теперь!      Повышенная шумность не насторожила преступников и не испортила им настроения. Они просто не знали, что она означает. Как не знали и об устройстве самолетов транспортной авиации. Эти машины не предназначены для перевозки людей, поэтому герметичной в них является только кабина пилотов. В грузовом отсеке давление и температура равны давлению и температуре за бортом.      - Кайф! Еще бы водки!      - Потерпи, Груша, скоро нажремся от души!      Дело было весною, зеленеющим маем, Когда тундра проснулась, развернулась ковром...      - Эй, Расписной, чего такой смурной?      - Устал. Спать хочу.      Прикрыв глаза, Вольф напряженно размышлял.      Рабочий потолок "Ан-24" - восемь тысяч метров. Значит, минус пятьдесят по Цельсию и почти полное отсутствие кислорода. Верная смерть. Причем недостаток воздуха ощущается уже на трех тысячах. Скорость набора высоты - сто пятьдесят метров в минуту. Через двадцать минут начнется... За это время самолет пролетит около двухсот километров. Вполне достаточно, чтобы выйти из круга усиленных поисков. И все же лучше оказаться от Синеозерска как можно дальше.      Итак, задача...      Наметив план действий, Вольф незаметно взял себя за запястье и принялся считать пульс. Обычно у него стабильно восемьдесят ударов в минуту. С учетом перенесенных нагрузок и волнения можно ожидать повышения до девяноста-ста.      Пусть будет сто, для ровного счета. Двадцать минут - это две тысячи ударов.      Значит, через две тысячи ударов надо начинать действовать.      Несколько раз он сбивался, но определил время правильно, потому что почти сразу ощутил первые признаки нехватки кислорода. К тому же стало заметно холодней. Не торопясь, Вольф поднялся, прошелся взад-вперед, будто разминая ноги. Зубач и Груша дремали, Челюсть тоже находился в полузабытьи. Катала бодрствовал, хотя отчаянно зевал: организм пытался компенсировать недостаток кислорода.      - Пойду отолью, - сказал Вольф, протискиваясь между грузом и холодной стенкой фюзеляжа. Когда он сунул руку под железную лавку, сердце учащенно колотилось. Пилоты могли забрать парашюты в кабину, а может, в парашютных сумках лежит какое-то барахло: запасные комбинезоны, инструменты или сухие пайки... Пальцы нащупали брезентовую ткань, через секунду он убедился, что все в порядке: это настоящие парашюты.      Когда Вольф расправлял лямки подвесной системы, какое-то движение за спиной заставило обернуться. Зубач целился ему в голову и понимающе улыбался.      - Я всегда знал, что ты мусор! - перекрывая шум, прокричал Зубач. Он хотел сказать что-то еще, но не успел: двумя руками Вольф мощно швырнул парашют ему в лицо. Пятнадцатикилограммовый мешок опрокинул уголовника на спину, Волк прыгнул следом и нанес удар, которым боец специальной разведки нейтрализует вражеского часового. Удар получился: Зубач не успел ни вскрикнуть, ни выстрелить. Пистолет выпал из мертвой руки, и Вольф сунул его в карман. Потом быстро надел парашют, расконтрил и распахнул люк. Плотный поток холодного воздуха с воем ворвался внутрь. Наклонившись, Вольф подцепил тело Зубача под мышки и рывком выбросил за борт. Потом прыгнул следом.      После нечеловеческой тесноты камер автозака, звериной скученности "столыпинских" вагонов, дикой перенаселенности хат раскинувшееся кругом бескрайнее голубое пространство пьянило, как бесценное шампанское. Раскинув руки и ноги, он несся к разбитой на ровные квадраты полей земле, и чистые холодные струи смывали с души и тела тюремную грязь и вонь. Он парил, как птица, и наслаждался полетом, а завсегдатаи зарешеченного пространства, чувствующие себя в пропитанном миазмами и страхом параш-ном мирке как рыбы в воде, не умели летать, поэтому чуть ниже беспомощно кувыркалась тряпичная фигура Зубача, а трое других преступников обречены на скорую и неминуемую смерть от удушья.      Вольф вытянул кольцо, купол наполнился и остановил падение, тряпичная фигура стремительно унеслась к земле. Он поискал глазами "Ан-24". Самолет продолжал набирать высоту. Неожиданно от него отделилась черная точка.      Парашютист? Нет, какой-то мешок камнем прочертил светлую синеву неба и врезался в землю. Вольфу было все равно где садиться, и он натянул стропы, сокращая дистанцию. Через несколько минут напружиненные ноги коснулись пашни, сгруппировавшись, он упал на бок и сноровисто погасил купол. Потом, по щиколотку увязая в мягком черноземе, направился к мешку. Загадка разрешилась через сто метров: в неестественной позе распростерся на пахоте Катала. Он не правильно надел парашют и разбился в лепешку.      Вольф сплюнул. Это тебе не карты передергивать! И не спасших тебя людей убивать!      Вдали тарахтел трактор. Когда Вольф подошел, тракторист вытаращил глаза:      - Шпион, что ли?      Вольф оторопел. Что, у него статья на лбу написана?      - Почему вдруг?      - А кто еще? С неба или шпионы, или космонавты спускаются. Только космонавтов тут отродясь не бывало.      - Где ближайший телефон? Тракторист расплылся в улыбке:      - Значит, ты наш шпион, а не ихний! Вон там деревня, из правления позвонишь... Слышь, а то кто попадали?      Вольф вздохнул: - То - ихние.            ***            В деревне Вольф переполошил всех собак. Грязный, небритый, в мятой зэковской робе, он устало брел по пустынной улице вдоль неровного ряда черных покосившихся домишек, напоминающих зубы в челюсти колхозника-пенсионера. За ним клубилась пыль и катился многоголосый остервенелый лай беспородных шавок разных мастей и размеров. Не будет ничего удивительного, если из-за какой-то занавески жахнет дуплетом старенькая двустволка, заряженная вместо дроби порубленными гвоздями. В этих краях издавна за голову беглеца давали чай, сахар, сигареты и немного денег...      Но когда он подошел к правлению и увидел сторожа, опасения развеялись. У того был еще более запущенный вид, и встретил он незнакомца вполне радушно.      - Здравствуй, мил-человек. Закурить не дашь?      - Откуда? Неделю в лесу блукал, еле выбрался. Телефон срочно нужен!      Сторож задумался.      - Телефон? Надо у начальства спросить... Только ни председателя, ни бухгалтера, ни агронома - никого нету.      Вольф взглянул на тонкую шею мужика, легкомысленно заброшенную за спину берданку и тяжело вздохнул.      - Вот что, товарищ, речь идет о деле государственной важности. Тут бюрократию разводить ни к чему. Твой председатель в курсе дела. Открывай быстро!      То ли казенные обороты сделали свое дело, то ли сыграл роль грозный вид Вольфа, но сторож зазвенел ключами, отпер амбарный замок и пропустил незваного гостя в неказистую комнатенку с древней, обшарпанной мебелью.      - Как называется деревня?      - Дворы, - шмыгнул носом сторож. - Обыкновенно называется. Дворы.      - Постой на улице!      Допотопный черный телефон тихо гудел надтреснутым зуммером. Раздолбанный диск крутился со звуком трещотки, впервые в своей долгой жизни набирая номер не сельхозуправления, не агрохимии и даже не райисполкома, а Оперативного управления КГБ СССР.      - Дежурный слушает, - четко доложила трубка.      У Вольфа перехватило горло. Он не знал, где находится, не знал, какое сегодня число, не знал даже, который сейчас час. Затерянный в неизвестности и безвременье, лишенный легендой собственной личности, размазанный по шконкам, автозакам, этапам и пересылкам, он вдруг почувствовал, что обретает привычную форму.      - Дежурный слушает! - трубка стала строже.      - Это Вольф. Передайте Петрунову, я нахожусь в двухстах километрах от Синеозерска. Деревня Дворы. Правление колхоза.      Сдавленный голос колебал мембрану, преобразуясь в электрические сигналы, которые со скоростью света пробежали тысячи километров по проводам и телефонным кабелям, искря и теряя миллиамперы на контактах сотен реле коммуникационных узлов, ворвались в оптико-волоконную систему правительственной сети, прошли через усилители, вновь превратились в звуковые волны, влетели в волосатое ухо и легли на слуховую перепонку майора в мундире с васильковыми петлицами.      - Что?! Вольф?!      - Деревня Дворы. Правление. Информация для Петрунова, - как заведенный повторил беглец.      - Ждите у телефона! Никуда не отходите, вас все ищут! Ждите у телефона! - Майор наклонился к пульту и принялся нажимать кнопки и щелкать рычажками.      Вольф положил трубку и несколько минут неподвижно сидел, облотившись на покрытый чернильными пятнами стол. Сейчас он верил в чудо и ждал, что Александр Иванович Петрунов внезапно материализуется прямо из воздуха. Но потом чувство реальности возобладало. Вряд ли кто-нибудь быстро доберется до этих богом забытых мест...      Внезапно прорвалось ощущение дикого голода. Картошка, сало, стакан самогона... Где же сторож? Он, похоже, добрый малый...      - Эй, друг!      Вольф вышел на крыльцо и замер: сторож целился из своей берданки прямо ему в живот. За ним стояли несколько мужиков с топорами и вилами.      - Подними руки! - скомандовал кто-то справа. Это оказался милиционер в потертой лейтенантской форме. Прижимаясь к стене, он наводил на беглеца пистолет. - Теперь спускайся с крыльца и лягай на землю! - приказал лейтенант.      - Брось, командир, сейчас тебе позвонят и все объяснят, - попробовал отговориться Вольф, хотя и понимал, насколько это мало реально.      - Наземь, убью!      Пришлось выполнить команду. Ему связали руки и ноги. Веревка была толстой и теоретически для таких дел не подходила, но мужики компенсировали это старанием - Вольф не мог даже шевельнуться.      - Вот так-то лучше, - сказал лейтенант. - Объяснит он мне, клоун! Там два трупа в поле и парашюты! Что ты объяснишь? Давай, Митрич, запрягай - в район повезем...      - Поесть дайте...      - Там тебя накормят...      - Слышь, Петрович, везти не на чем - у Зорьки подковы поотлетали, - виновато сказал Митрич.      - Как так? А чего же с ним делать?!      - Чего, чего... Давай в погреб посадим. А ты звони в район, пусть там думают!      - Щас, обыскать его надо...      Милиционер ощупал Вольфа и с торжествующим криком вытащил из кармана оружие Зубача.      - Гляди, что у него есть! Значит, это ты из тюрьмы убежал да наших ребят побил!      Носок сапога вонзился в бок, в ребра, в бедро... Расправа дело азартное - несколько мужиков подбежали и принялись топтать распростертого на земле беглеца.      - У, бандюга, сучья кровь! Это небось он сарай у Тимофея спалил!      - Он, точно, больше некому!      Тяжелые удары градом сыпались со всех сторон. Вольф не мог ни увернуться, ни защититься. Черенок вил ткнул в лицо, из лопнувшей губы потекла кровь.      Внезапно пришла мысль, что здесь, в неизвестной деревеньке Дворы, нормальные работящие мужики могут забить его насмерть, как забивают пойманного в овчарне волка. И то, что он офицер, орденоносец, сотрудник КГБ, выполняющий задание государственной важности, никакой роли не сыграет: бессмертные супермены встречаются только в кино...      Внезапно сквозь застилающую сознание пелену прорвался озабоченный крик сторожа:      - Петрович, иди быстро, тут тебя к телефону требуют!      Удары сыпались еще целую вечность. Вольф перестал ощущать боль, только глухие толчки, болезненно отдающиеся внутри.      - Разойдись! Назад все! Не бить! - истошно заорал с крыльца Петрович. Град прекратился. - Вы что, офанарели? Люди вы или звери?! Развязывай его, быстро!      Подбежав, лейтенант лихорадочно принялся ощупывать Вольфа, растирать затекшие руки и ноги.      - Как же это так... Откуда я мог знать... Держись, братишка... Эй, дайте под голову что-нибудь!      - Што такое, Петрович? Што стряслось?      - Да то! Это важный человек! Из самой Москвы звонили, приказали охранять и заботиться! А вы его чуть насмерть не замолотили!      - Подожди, ты же сам...      - Что я? Что я?! Я для порядка, несильно...      Перебранку перекрыл нарастающий гул - вначале показалось, что подъезжает машина, но гул был слишком сильным, будто газовала целая колонна грузовиков.      Подул сильный ветер.      - Ничего себе! Вертолет из Москвы! Давай по домам от греха!      Преодолевая боль во всем теле, Вольф приподнялся.      - Оклемался? Ну и слава богу! Давай я тебе помогу, - суетился лейтенант.      Мужики со всех ног разбегались в разные стороны, только сторож топтался поблизости, но ружье на всякий случай прислонил к крыльцу.      Метрах в сорока на выгоне садился выкрашенный в защитный цвет "Ми-2" с красной звездой на фюзеляже. Вот шасси коснулось земли, рев двигателей смолк.      Ставшие видимыми лопасти медленно тормозили свой бег. Сразу же распахнулся люк, несколько человек выпрыгнули наружу и побежали к правлению. Первым мчался подполковник Петрунов.            ***            - Здорово совпало! - обаятельно улыбался Александр Иванович. - Мы с Романом целый день челночим над лесом, тебя высматриваем, а тут радиограмма:      Дворы! Коля говорит: "Да это рядом!"      - Километров шестьдесят, не больше! - улыбнулся местный опер, разливая водку. Он организовал отдых по высшему разряду: горячая баня, холодная "Столичная", жареная дичь, соленые грибочки...      - Как по заказу получилось! - Лейтенант Медведев, широко улыбаясь, подложил Вольфу в тарелку грудку куропатки.      Все трое, распаренные и благодушные, сидели на веранде, лениво отмахиваясь от комаров. Вольф с наслаждением вдыхал чистый лесной воздух и ощущал непривычное чувство сытости. Водка его не брала: хотя боль в теле заглушилась, сознание оставалось ясным.      - Минут за пятнадцать и долетели! - закончил Петрунов.      - Если бы за десять, мне бы меньше досталось, - пошутил Вольф, поднимая рюмку. - Вон как разукрасили!      - Ничего, это даже к лучшему! - выскочило у Александра Ивановича.      Спохватившись, он несколько стушевался, лучезарная улыбка потускнела.      - Что ж тут хорошего, если меня отмудохали до потери пульса? - раздраженно спросил Вольф.      - Не обижайся. Главное, кости целы, все цело. А для легенды действительно лучше...      При Коле о делах не говорили: конспирация не терпит лишних ушей, чьи бы они ни были - даже для соратников не делается исключений.      - Давайте за Владимира! - предложил Медведев. - Полтора месяца уже, даже мне тяжко...      - Полтора месяца? - Вольф почесал в затылке. - Мне кажется - целая вечность...      Коля деликатно потупился и встал:      - Пойду посмотрю, как там ночлег готовят...      - Да сиди, без тебя справятся, - для проформы сказал Петрунов, а когда коллега ушел, нетерпеливо повернулся к Вольфу:      - Ну, как ты?      - Еле дотянул. Еле-еле...      Петрунов насторожился и перестал улыбаться.      - Как "дотянул"? Операция только начинается! Там знаешь что наверху творится? Целая буря! Рябинченко Вострецова отжарил, тот - меня! Дал неделю сроку, иначе, сказал, шкуру снимет!      - Не по-настоящему ведь! - угрюмо сказал Вольф. Слова подполковника не произвели на него ни малейшего впечатления.      - Что?      - Шкуру он не снимет. И не зарежет. И в петушатник не загонит.      - Что ты говоришь? - Петрунов вытаращил глаза.      - Под шконкой не прогонит. Не удавит ночью. Гвоздь в ухо не забьет...      - О чем ты, Володя? Тебе плохо?      - Нет, все нормально. Сейчас мне хорошо. Много пространства, чистый воздух. И вокруг нет десятков ядовитых змей, которые ползают по телу и могут укусить в любой момент...      Вольф налил сам себе и выпил, потом налил еще раз.      - Вы знаете, Александр Иванович, здесь даже бьют по-другому. Посмотри: вчетвером старались - и я отделался синяками и ушибами. А там посадили бы на копчик и в момент сделали инвалидом на всю жизнь.      - Я ничего не понимаю, Владимир. К чему ты все это говоришь?      - К тому, что Вострецов ничего не может. И Рябинченко тоже ничего. Ну, понизят в звании. Уволят из органов. Исключат из партии. И все! Чего их бояться?      Петрунов и Медведев переглянулись. Было ясно, что коллега повредился рассудком.      - Роман, пойди посмотри, где Савин, - распорядился подполковник. И когда они остались вдвоем, мягко обратился к Вольфу:      - Тебе надо отдохнуть. Ты многое пережил, у тебя стресс. Это понятно. Выпей, расслабься, отдохни. У нас еще есть время. До завтра.      - Нет, Александр Иванович, нет! - Вольф отчаянно затряс головой. - В тюрьме я собрал волю в кулак, переродился, приспособился к скотским условиям и был готов идти до конца. Если бы не этот побег... Но сейчас все изменилось, я снова стал человеком, почувствовал вкус нормальной жизни и уже не могу возвращаться в зверинец. Извините. Не могу, и все!      - Но ты ведь знаешь, что стоит на карте! Речь идет о престиже страны на международной арене! Ведь ты железный парень и патриот!      - Пожалуйста, дайте мне штурмовую группу, взвод или роту - я выполню любое задание!      - Задание у тебя уже есть. И только ты можешь довести его до конца. Без тебя все дело лопнет.      - Но я не могу! Не могу физически!      - Брось, Володя! Ты можешь все. Все! Ты по-настоящему железный парень! Мы знакомы много лет, я всегда ценил и уважал тебя. Я надеюсь на тебя. Это я рекомендовал тебя генералу. И Вострецов надеется на тебя. И Рябинченко тоже.      - Пусть надеются. Кто такой Рябинченко? Я его только на фотографии видел.      Да и Вострецов... Что он мне - отец родной?! Почему они должны держать меня в хлеву? Пусть сами попробуют понюхать камеру!      Это были опасные слова. За такие слова ставили на учет диссидентов и профилактировали на полную катушку: кого в психушку, кого в ссылку, кого в тюрьму... Однако Вольф и так сидел в тюрьме.      Петрунов тяжело вздохнул. Но у него был многолетний стаж оперативной работы, а это кое-что да значило.      - Дело не в них, дело в тебе! Ты ведь взялся за это задание! Ты дал слово!      Тебе доверились! Ты ведь не можешь дать задний ход! Бросить все на полдороге, как никчемный трус!      Наступила тяжелая пауза. Вольф большими глотками пил водку прямо из горлышка. Этого он не делал никогда в жизни. Подполковник понял, что наступил перелом. Пустая бутылка полетела в сторону.      - Да, за слово отвечать надо. А то недолго фуфлометом оказаться. Западло это!      Находящийся в побеге осужденный Вольф поднял на подполковника глаза. От этого взгляда Александр Иванович поежился.      - Только если бы вы сразу бросили меня в вертолет и выкинули в зоне, было бы легче. А после всего этого, - Вольф обвел рукой богатый стол, - получается настоящее живодерство. Вот так шкуру и снимают!      На следующий день подполковник Петрунов доложил по ВЧ-связи генералу Вострецову, что прапорщик Вольф приступил к продолжению задания.      - Вы объяснили, какое ответственное дело мы ему доверили?      - Так точно! - отчеканил Петрунов.      - Напомнили о долге офицера и коммуниста?      - Точно так!      - Сказали, кто держит дело на контроле?      - Сказал, товарищ генерал!      - Времени у него немного, мы и так опаздываем. Самое большее - две недели.      Он об этом знает?      - Знает, товарищ генерал. Вострецов удовлетворенно кашлянул:      - Что ж, хорошо. Тогда будем ждать результата.      - Результат будет, товарищ генерал. Вольф очень ответственный и самоотверженный человек.      - По-моему, вы его перехваливаете. Впрочем, увидим.