Василий Шукшин
     
     
     ЗАЛЕТНЫЙ
     
     Кузнец Филипп Наседкин, спокойный, уважаемый в деревне человек, беспрекословный труженик, вдруг запил. Да и не запил вовсе, а так - стал прикладываться. Это жена его, Нюра-Заполошная, это она решила, что Филя запил. И она же полетела в правление колхоза и там устроила такой переполох, что все решили: Филя запил. И все решили, что надо Филю спасать.
     Главное, всех насторожило, что Филя схлестнулся с Саней Неверовым. Саня - человек очень странный. Весь больной, весь изрезанный (и плеврит, и прободная язва желудка, и печень, и колит, и черт его не знает, чего у него только не было, и геморрой), он жил так: сегодня жив, а завтра - это надо еще подумать. Так он говорил. Он не работал, конечно, но деньги откуда-то у него были. У него собирались выпить. Он всех привечал.
     Изба Сани стояла на краю деревни, над рекой присела задом в крутизну берега, а двумя маленькими глазами-окнами смотрела далеко-далеко - через реку, в синие горы. Была маленькая оградка, какие-то старью бревна, две березки росли... Там, в той ограде, отдыхала душа.
     Саня не то что слишком уж много знал или много повидал на своем веку (впрочем, он про себя не рассказывал, мало рассказывал) - он очень уж как-то мудрено говорил про жизнь, про смерть... И был неподдельно добрый человек. Тянуло к нему, к родному, одинокому, смертельно больному. Можно было долго сидеть на старом теплом бревне и тоже смотреть далеко - в горы. Думалось не думалось - хорошо, ясно делалось на душе, как будто вдруг - в какую-то минуту - стал ты громадный, вольный и коснулся руками начала и конца своей жизни - смерил нечто драгоценное и все понял. Ну, и что? Ну, и ладно! - так думалось.
     Бабы замужние возненавидели Саню с того самого дня, как он только появился в деревне. Появился он этой весной, облюбовал у цыган развалюху, сторговал, купил и стал жить. Его сразу, как принято, окрестили - Залетный. И, разумеется, - Саня, потому что - Александр. Его даже побаивались. И все зря. Филя, когда бывал у Сани, испытывал такое чувство, словно держал в ладонях теплого еще, слабого воробья с капельками крови на сломанных крыльях - живой комочек жизни. И у Фили все восставало в груди - все доброе и все злое, - когда про Саню говорили плохо.
     Филя так й сказал на правлении колхоза.
     - Саня - это человек. Отвяжитесь от него. Не тревожьте.
     - Пьяница, - поправила бухгалтерша, пожилая уже, но еще миловидная активистка.
     Филя глянул на нее, и его вдруг поразило, что она красит губы. Он как-то не замечал этого раньше.
     - Дура, - сказал ей Филя.
     - Филипп! - строго прикрикнул председатель колхоза. - Выбирай выражения!
     - Ходил к Сане и буду ходить, - упрямо повторил Филя, ощущая в себе злую силу.
     - Зачем?
     - А вам какое дело?
     - Ты же свихнешься там! Тому осталось... самое большее полтора года, ему все равно, как их дожить. А ты-то?!
     - Он вас всех переживет, - зачем-то сказал Филя.
     - Ну, хорошо. Допустим. Но зачем тебе спиваться-то?
     - Иди спои меня, - усмехнулся Филя. - Через неделю на баланс сядешь. Вы меня хоть раз сильно пьяным видели?
     - Так это всегда так начинается! - вместе воскликнули председатель, бухгалтерша, девушка-агроном и бригадир Наум Саранцев, сам большой любитель "пополоскать зубки". - Всегда же начинается с малого!
     - Тем-то он и опасен, Филипп, этот яд, - стал развивать мысль председатель, - что он сперва не пугает, а как бы, наоборот, заманивает. Тебе после войны не приходилось на базаре в карты играть?
     - Нет.
     - А мне пришлось. Ехал с фронта, вез кое-какое барахлишко: часы "Павел Буре", аккордеон... В Новосибирске пересадка. От нечего делать пошел на барахолку, гляжу - играют. В три карты. Давай, говорят, фронтови-чок, спробуй счастье! А я уже слышал от ребят - обманывают нашего брата. Нет, говорю, играйте без меня. Да ты, мол, спробуй! Э-э, думаю, ну, проиграю тридцатку... - Председатель оживился. Его слушали, улыбались. Филя крутил фуражку меж колен. - Давай, говорю! Только без обмана, черти! А надо было, значит, отгадать одну карту... Он их сперва показывает, потом у тебя на глазах тасует и, значит, раскладывает тыльной стороной. Все три. Одну тебе надо отгадать, туза бубей, например. И ведь все на глазах делает, паразит! Вот показал он мне все три лицом - запомнил? Запомнил, говорю. Следи!.. Раз-раз-раз - перекидывает их. Я слежу, где туз бубей. Какая, спрашивает? Я зажал пальцем... Переворачиваем - туз бубей. Выиграл. Они мне еще дали выиграть раза три-четыре... Ну, и все: к вечеру и аккордеон мой, и часы, и деньги - как корова языком слизнула. Все проиграл. Попытался было силой отбить, но их там много оказалось. Так и явился домой с пустыми руками. Вот как, Филипп, зараза-то всякая начинается - незаметно. Ведь они же мне сперва дали выиграть, потом уж только чистить-то начали. Ведь мне все отыграться хотелось, все надеялся... Вот и отыгрался. Водка, она действует тем же методом: я тебя сперва ублажу, убаюкаю, а потом уж возьмусь за тебя. Так что смотри, Филипп, - не прогадай.
     - Мне не восемнадцать лет.
     - А она анкетные данные не спрашивает! Ей все равно... Работник ты хороший, с семьей у тебя пока все благополучно... Просто мы предупреждаем тебя. Не ходи ты к зтому Сане! Он, может, хороший человек, но смотри, сколько на него баб жалуется!..
     - Дуры, - опять сказал Филя.
     - Ну, задолбил, как дятел: дуры, дуры. Твоя Ню-ра - дура, что ли?
     - И моя дура. Чего заполошничать?
     - Да то, что ей семью разрушать не хочется!
     - Никто ее не разрушает. Сама бегает разрушает.
     - Ну, смотри. Мы тебя предупредили. А этого твоего Саню мы просто выселим из деревни, и все... Он дождется.
     - Не имеете права - больной человек.
     - Найдем право! Больной... Больной, значит, не пей. Иди работай, Филипп.
     - Вызывали? - спросил вечером Саня, нервно подрагивая веком левого глаза.
     - Вызывали. - Филе было стыдно за жену, за председателя, за все правление в целом.
     - Не велели ходить?
     - Та-а... што я, ребенок, што ли!
     - Да, да, - согласился Саня. - Конечно. - И веко его все подергивалось. Он смотрел на далекие горы. С таким выражением смотрел, точно ждал, что оттуда - вспять - взойдет солнце. Оно там заходило. - Ночью, часу в двенадцатом, соловьи поют. Ах, дьяволята!.. выко-маривают. Друг перед другом, что ли?
     - Самок заманивают, - пояснил Филя.
     - Красиво заманивают. Красиво. Люди так не умеют. Люди - сильные.
     "Это ты-то - сильный?" - думал Филя.
     - Уважаю сильных людей, - продолжал Саня. - В детстве меня колотил один парнишка - сильней меня был. Мне отец посоветовал: потренируйся, поподнимай что-нибудь тяжелое - через месяц поколотишь его. Я стал поднимать ось от вагонетки. Три дня поподни-мал - надорвался. Пупок развязался.
     - А ты бы взял - раз послабей - гирьку, привязал бы ее на ремешок да гирькой бы его по башке. Я тоже смирный был, маленький-то, ну, один извязался тоже, проходу не дает. Я его гирькой от часов разок угостил - отстал.
     Саня пьянел. Взор его туманился... Покидал далекие синие горы, наблюдал речку, дорогу, дикий кустик малины под плетнем. Теплел, становился радостным.
     - Хорошо, Филипп. Мне пятьдесят два, двенадцать откинем - несознательные - сорок... Сорок раз видел весну, сорок раз!.. И только теперь понимаю: хорошо. Раньше все откладывал, все как-то некогда было - торопился много узнать, все хотел громко заявить о себе... Теперь - стоп-машина! Дай нагляжусь. Дай нарадуюсь. И хорошо, что у меня их немного осталось. Я сейчас очень много понимаю. Все! Больше этого понимать нельзя. Не надо.
     Снизу, от реки, холодало. Но холодок тот только ощущался, наплывал... Это было только слабое гнилостное дыхание, и огромная, спокойная теплынь от земли и неба губила это дыхание.
     Филя не понимал Саню и не силился понять. Он тоже чувствовал, что на земле - хорошо. Вообще жить - хорошо. Для приличия он поддерживал разговор.
     - Ты совсем, што ли, одинокий?
     - Почему? У меня есть родные, но к, видишь, болен. - Саня не жаловался. Ни самым даже скрытым образом не жаловался. - И у меня слабость эта появилась - выпить... Я им мешаю. Зто естественно...
     - Трудно тебе, наверно, жилось...
     - По-разному. Иногда я тоже брал гирьку... Иногда - мне гирькой. Теперь - конец. Впрочем, нет... вот сейчас я сознаю бесконечность. Как немного стемнеет, и тепло, - я вдруг сознаю бесконечность.
     Этого Филя совсем не мог уразуметь. Еще один мужик сидел, Егор Синкин, с бородой, потому что его в войну ранило в челюсть. Тот тоже не мог уразуметь.
     - В тюрьме небось сидел? - допытывался Егор.
     - Бог с вами! Вы еще из меня каторжанина сделаете. Просто я жил и не понимал, что это прекрасно - жить. Ну, что-то такое делал... Много суетился. Теперь спокоен. Я был художник, если уж вам так интересно. Но художником не был. - Саня искренне, негромко, весело смеялся. - Вконец запутал вас... Не мучайтесь. Ну мало ли на свете чудаков, странных людей!.. Деньги мне присылает брат. Он богатый. То есть не то что очень богатый, но ему хватает. И он мне дает.
     Это мужики понимали - жалеет брат.
     - Если бы все начать сначала!.. - На худом темном лице Сани, на острых скулах, вспухали маленькие бугорки желваков. Глаза горячо блестели. Он волновался. - Я объяснил бы, я теперь знаю: человек - это... нечаянкая, прекрасная, мучительная попытка Природы осознать самое себя. Бесплодная, уверяю вас, потому что в природе вместе со мной живет геморрой. Смерть!.. и она - неизбежна, и мы ни-ког-да этого не поймем. Природа никогда себя не поймет... Она взбесилась и мстит за себя в лице человека. Как злая... мм... - Дальше Саня говорил только себе, неразборчиво... Мужикам надоедало напрягаться, слушая его, они начинали толковать про свои дела.
     - Любовь? Да, - бормотал Саня, - но она только запутывает и все усложняет. Она делает попытку мучительной - и только. Да здравствует смерть! Если мы не в состоянии постичь ее, то зато смерть позволяет понять нам, что жизнь - прекрасна. И это совсем не грустно, нет... Может быть, бессмысленно - да. Да, это бессмысленно...
     Мужики понимали, что Саня уже хорош. И расходились по домам.
     Филя брел переулками-закоулками и потихоньку растрачивал из груди горячую веру, что жизнь - прекрасна.
     Оставалась только щемящая жалость к человеку, который остался один сидеть на бревне... И бормочет, бормочет себе под нос нечто - так он думает, тот человек, - важное.
     Через неделю Саня помер.
     Помирал трезвым. Ночью. С ним был Филя.
     Саня все понимал.. и понимал, что помирает. Иногда только забывался - точно накрепко задумывался, смо-, трел в стенку, не слышал Филю...
     - Сань! - звал Филя. - Ты не задумывайся. А то так хуже. Может, встанешь походишь маленько? Давай я повожу тебя по избе... Сань?
     - Мм?..
     - Поломай себя... Разомнись маленько.
     - Сходи, Филипп... дай веточку малины... Под плетнем растет. Только пыль не стряхни... Принеси.
     Филя вышел в ночь, и она оглушила его своей необъятностью. Глухая весенняя ночь, темная, тяжкая... огромная. Филя никогда ничего в жизни не боялся, а тут вдруг чего-то оробел... Поспешно сломил молодую веточку малины, влажную от ночной сырости, и заторопился опять в избу. Подумал:
     "Какая на ней пыль? Не успела еще... пыль-то, дороги-то еще грязные. Откуда пыль-то?"
     Саня приподнялся на локте и прямо, в упор смотрел на Филю. Ждал. Филя одни только эти глаза и увидел в избе, когда вошел. Они полыхали болью, они молили, они звали его.
     - Не хочу, Филипп! - ясно сказал Саня. - Все знаю... Не хочу! Не хочу!
     Филя выронил веточку.
     Саня, обессиленный, упал головой на подушку и тихо, и торопливо еще сказал:
     - Господи, господи... какая вечность! - еще год... полгода! Больше не надо.
     У Фили больно сжалось сердце. Он понял, что Саня скоро помрет. Скоро помрет. Он молчал.
     - Не боюсь, - тихо, из последних сил торопился Саня. - Не страшно... Но еще год - и я ее приму. Ведь это же надо принять! Ведь нельзя же, чтобы так просто... Это же не казнь! Зачем же так?..
     - Выпей водки, Сань?
     - Еще полгода! Лето... Ничего не надо, буду смотреть на солнце... Ни одну травинку не помну... Кому же это надо, если я не хочу? - Саня плакал. - Филипп...
     - Што, Сань?
     - Кому же это надо? Ну ведь глупо же, глупо!.. Она же - дура! Колесо какое-то.
     Филя тоже плакал - чувствовал, как по щекам текут слезы. Сердито вытирался рукавом.
     - Сань... ты не обзывай ее, может, она... это... отступит. Не ругай ее.
     - Я не ругаю. Но ведь как глупо! Так грубо... и никак не помочь! Дура.
     Саня закрыл глаза и замолк. И долго-долго молчал. Филя даже подумал, что уже - все.
     - Поверни меня... - попросил Саня. - Отверни. - Филя повернул друга лицом к стенке.
     - Дура, - еще раз совсем тихо сказал Саня. И опять замолчал.
     Филя с час примерно сидел на стуле не шевелясь, ждал, когда Саня что-нибудь попросит. Или заговорит. Саня больше не говорил. Он помер.
     Филя и другие мужики схоронили Саню. Тихо схоронили, без лишних слов. Помянули.
     Филя посадил у изголовья его могилы березку. Она прижилась. И когда дули южные теплые ветры, березка кланялась и шевелила, шевелила множеством маленьких зеленых ладоней - точно силилась что-то сказать. И не могла.
     
     
     1973
     
     
     Шукшин В. М.
     
     Ш95 Рассказы. - Лениздат, 1983. - 477 с - (Мастера русской прозы XX века).
     
     В однотомнике известного советского писателя Василия Макаровича Шукшина (1929 - 1974) представлены рассказы 60 - 70-х годов.
     
     4702010200 - 115
     Ш-----------------226 - 83
     М171(03) - 83
     
     84.3Р7
     
     OCR Pirat