Василий Шукшин
     
     
     ПЬЕДЕСТАЛ
     
     И стало это у Константина Смородина как болезнь: днем, на работе, рисует свои вывески, плакаты, афиши, а вечером, дома, начинает все ругать - свою работу, своих начальников, краски, зрителя, всех и все.
     - Долбаки! - зло говорил он и стискивал зубами янтарный мундштук. - Если они рекламируют пиво, то на вывеске обязательно давай счастливое рыло. Почему?! - Константин Смородин, маленький, грудастый, в пляжном халате 54-го размера, походил на воробья, которому зачем-то накинули детскую распашонку. - В чем здесь логика восприятия? Счастье - в кружке пива?
     Жена Константина Смородина, худощавая, медлительная, смотрела большими темными глазами чуть выше мужа, о чем-то думала о своем, затяжном и неясном. Она работала кассиром в кинотеатре и могла думать вот так вот - рассеянно и бесконечно - даже когда продавала билеты. Отрывала билетики, брала деньги, сдавала сдачу - и думала, думала. Она была очень молчалива. Константин Смородин упражнялся перед ней как хотел - она до поры до времени не реагировала. Да он и не требовал, чтоб она реагировала. И - странно тоже - почему-то его не интересовало, о чем она думает, он не спрашивал.
     - А если я вам, вместо счастливого лица, нарисую кружку пива и большой кукиш - это как? А ведь тут ба-альшой смысл! - Константин Смородин мастеровито посасывал мундштук, щурил глаза от дыма, но мундштук изо рта не вынимал. - Не согласны? А я вам докажу! Пойдем по логике. Чтобы выпить кружку пива, ты должен на жаре отстоять очередь. Потом - ты взял кружку пива. Выпил. Постоял маленько, тебе еще захотелось. Но ты посмотрел на очередь, поднял руку и резко опустил - и пошел в магазин. Взял бутылку вина и выпил ее на жаре. Тебя развезло... Ты пошарил в кармане - у тебя оказалось еще два рваных. Ты, как говорится, "затроил", в результате пришел домой на бровях. Шум. Скандал. Все началось с кружки пива. - Константин Смородин, удовлетворенный, смотрел в дымчато-темные, чуть влажные глаза жены... Она ему - из далеких-далеких каких-то своих дум - кивала поощрительно.
     - Пойдем еще по логике... - продолжал Смородин. И так ходил он по этой логике каждый вечер, нервничал, злился, но не уставал и не отчаивался.
     - Будешь ужинать? - спрашивала жена.
     - Окрошечки бы... М-м? - спрашивал Смородин. - Холодненькой.
     - Садись.
     Хлебая окрошку, Смородин опять возмущался.
     - Окрошка из сладкого кваса! Ну не ё-моё?! - В недавнем прошлом Смородина значилась тюрьма, лет пять, - за отдаленное участие в изготовлении фальшивых денег, он прихватил в лагере тамошний сочный, богатый образами язык и обильно вплетал разные слова и словечки в теперешнюю мирную речь. - Пить его - еще туда-сюда, но окрошка-то!.. Сахар с луком! Ну делай: для питья один, для окрошки - другой, кислый. Ну что же - сладкая окрошка-то?! Или тоже от фонаря: все съедят?! Ну, кумовья, я их маму...
     - Не ругайся, - спокойно просила жена.
     - Я не ругаюсь, я злюсь. Хорошая злость помогает в работе, это еще мой учитель говорил. "Как, говорит, дойдет, что охота укусить кого-нибудь, - беги к холсту!" У Смородина был учитель, оказывается: деревенский любитель, добрый человек, не от мира сего, дядя Иван, коновал, философ и художник. Он давно помер, но Смородин хранил о нем светлую память. Философия дяди Ивана покоилась на трех китах. 1. Когда тебя обижает кто-нибудь, ты думай про того: "Дурак, делать, что ли, больше нечего?" 2. Не гонись за богатством - меньше хлопот. 3. Самые хорошие люди - кони. Когда изведут всех коней под корень, наступит конец света, в том смысле, что каждый озлобится на каждого.
     Были у него и еще правила, но так, на каждый день. Например: если тебе нечего делать, а делать чего-нибудь всегда надо, - складывай песню. Или рисуй. Или на балалайке играй. Только не торчи без дела, лучше как-нибудь скрась людям жизнь. Смородин не все усвоил из учения дяди Ивана, то есть почти ничего не усвоил. Как подрос, попал в город, так пошло его носить, как-то не до правил стало. Какие правила! Несет тебя - цепляйся за все, что подвернется под руку, иначе в этой опасной реке булькнешь и только пузыри от тебя пойдут. Но кое-что Смородин все же взял из житейской науки дяди Ивана: например, никогда не ленился работать. И теперь у Смородина была работа. Большая! Был холст... Он стоял в маленькой отдельной комнатке против окна - от стены до стены. Он стоял здесь с год уже; работа подвигалась трудно, но подвигалась упорно. Вот что было на холсте. Стоит стол, за столом сидят два человека... с одинаковым лицом. Никакого зеркала, просто два одинаковых человека сидят за столом, и один целится в другого (в себя, стало быть) пистолетом. Картина должна называться "Самоубийца". Откуда, из каких подвалов вынес Смородин такую печальную тему, это станет понятно несколько позже. Впрочем, это и теперь не секрет: тему и сюжет подсказала жена Константина Смородина, эта странная задумчивая женщина.
     Когда Смородин входил в маленькую комнатку, на лице его появлялось выражение злой решимости. Укусить не укусить, но надавать в зубы кому-нибудь - с таким лицом только и делать. Он подолгу стоял перед полотном в пляжном халате, перехваченном в талии толстым поясом с шишками на концах, стоял, сунув руки глубоко в карманы халата, сосал мундштук и свирепо щурился. Жена его не входила во время работы в комнатку, он не велел.
     Работал Смородин днем, чаще в субботу и воскресенье. Световой день его заканчивался рано, и когда поздно вечером приходила жена с работы, Смородин сидел обычно на кухне в неизменном халате, пил чай.
     - Как дела? - спрашивал Смородин.
     Жена пожимала плечами, что - "никак". Молча переодевалась (тоже надевала халат), молча ж подсаживалась к столу и пила чай. А Смородин рассказывал:
     - Захожу вчера к своему долбаку: "Вызывали?" - "Вызывал. Для молочного кафе эскиз вы делали?" - "Я-с. Не нравится?" - "Что это у вас тут такое?" - "Вымя коровье. А - это соски. Просто же". - "Это авиабомбы какие-то, а не соски!"
     Жена Смородина, когда он рассказал об этом, засмеялась. Она смеялась беззвучно, и опять же - вроде себе, своим мыслям. Посмеялась и покачала головой, как делают, когда даже ничего говорить не хочется на глупость. Смородина этот ее смех сильно воодушевил. Он встал и заходил по шестиметровой кухне, да так быстро поворачивался, что полы его халата распахивались, видны были кривые волосатые ноги.
     - Авиабомбы, да! - начиненные молоком и здоровьем! Когда они обрушиваются на людей, они сеют... так сказать, кровь с молоком. Пусть бьет меня такая бомба по кумполу - на здоровье!
     - Про Вьетнам надо было, - подсказала жена.
     - Что про Вьетнам? - не понял Смородин. И остановился.
     - Там - смерть, здесь - молоко. Он бы завизжал от восторга.
     - Не сообразил. - Смородин двинулся было, но опять остановился. - А если вообще - триптих такой: бомбежка - раз, кладбище - два, и вымя в облаках... А?
     Жена, не меняя задумчивого выражения на лице, посмотрела на мужа. Спросила:
     - Зачем?
     - Ну, триптих такой...
     - Это же не музей.
     - Ну да, - согласился Смородин.
     - Чем закончилось с вымем-то?
     - Переделал! - как-то даже весело Еоскликнул Смородин. - Пусть кушают примитив. Я теперь пришел к выводу: чем хуже, тем для них лучше. - И Смородин гордо посмотрел на жену. Жена тоже посмотрела на него и кивнула головой. И в глазах ее темных померцал слабый свет ласки.
     - Ты таких слов не говорил, - сказала она.
     - Я их говорю!
     - Ты их не говорил, - упрямо повторила смуглая жена.
     - Не понял, - признался Смородин. И вынул изо рта мундштук.
     - Твой начальник ни-когда не слышал от тебя таких слов. И соседи не слышали. И никто. Иначе ты ничего не успеешь сделать.
     - А-а! - дошло наконец до Смородина. - Ну, это само собой. Это я секу.
     - Надо, чтоб у них потом отвисли челюсти. Талант всегда немножко взрывается. Живет человек, никто на него не обращает внимания, замечают только, что он какой-то раздражительный. Но в политику не лезет. Вдруг, в один прекрасный день, все узнают, что этот человек - гений. Ну, не гений, крупный талант. - Жена Смородина не всегда молчала. Иногда она начинала говорить и тогда преображалась: говорила сильно, с глубокой страстью, и опять куда-то, в даль своих постоянных далеких дум. И глаза ее явственно светились светом иной жизни, той жизни, где она жила мыслями, - в жизни, где дни и ночи тихо истлевали бы в довольстве и пресыщении, где не надо продавать билеты, где ничего не надо делать, может быть, играть в пинг-понг, ибо делать что-нибудь за кусок хлеба - это мерзко, гадко, противно, наконец просто неохота. Она знала, что такая жизнь есть. Где она, такая жизнь, черт ее знает, но она всем существом была в той жизни, а здесь только с презрением, брезгливо пребывала. В прошлой судьбе ее тоже была тюрьма; она не рисовала фальшивых денег, она не умела рисовать, она где-то в каких-то серьезных бумагах подставляла нули и угодила туда же, куда угодил Смородин. И где-то там они и познакомились. Она очень заинтересовалась способностями ершистого Константина Смородина... Когда они вышли на волю, они разыскали друг друга и сошлись. С тех пор Константин Смородин и стал поносить всех и все. И тогда же, примерно, он натянул большой холст и посадил туда этого отчаянного человека, который сам в себя целится.
     - Могут не признать, суки, - встрял Смородин в убежденную речь жены. Он часто сомневался. - Это же не передовик на комбайне, понимаешь. Чего ты не хочешь передовика какого-нибудь?
     - Ни в коем случае! - твердо сказала жена. И строго посмотрела на мужа. - Что ты! Это вшивота. Крохоборство. Это же дешевка! - Все же прекрасен сильный человек! Жена Смородина, когда вселяла в слабого, суетливого мужа дух борьбы и протеста, сама на глазах хорошела: глаза совсем темнели, становились как будто еще больше, ноздри прямого носа вздрагивали, верхняя губа хищновато дергалась кверху и на ней явственней обозначался темный пушок. Смородин, парализованный ее волей, вынимал изо рта мундштук, слушал, смотрел... и начинал томительно ждать, когда они лягут спать и выключат свет.
     - Но не признают же...
     - Кто?
     - Ну, кто... Что, ты не знаешь кто?
     - И прекрасно! Это-то и нужно. Не хватало еще, чтоб они признали! Признают другие. Кому осточертели все эти передовики, те и признают. А тогда уж... все само собой сделается.
     И все же самое удивительное во всем этом было, наверно, то, что Смородин вовсе не думал о деньгах. И когда он участвовал в изготовлении фальшивок, и тогда он не думал о деньгах - о том, чтоб иметь их много-много. Ему нравилось, что его, самодельного художника, признают талантливым, что где-то кто-то очень нуждается в его работе, и он старался делать, что ему положено было делать, хорошо. А так как накрыли их скоро, то больших-то денег он еще и не имел, и не успел, так сказать, войти во вкус. Жена его - другое дело: хоть скупо и неохотно, но кое-что рассказывала из своей жизни той поры, когда подставлялись в бумагах нулики. Она знала в этом толк, в деньгах, Смородину же очень хотелось "взорваться" - чтоб о нем заговорили, заговорили о его картинах, рисунках... Может, и станут покупать, пусть, но главное все же не в том.
     Таким он и входил в маленькую комнатку - готовый "взрываться", отсюда и такая свирепая решимость на его маленьком круглом лице, вовсе не злом, а даже добродушном, доверчивом и мясистом.
     - Ну, суки... - говорил он, стоя перед картиной с мундштуком в зубах и засунув руки в карманы халата.
     И вот пришла пора, пришел день, который жена Смородина молча ждала и молча торопила.
     - Завтра позову его, - сказал вечером на кухне Смородин.
     У жены - как будто она напугалась чего - широко распахнулись темные глаза, она стремительно вышла из ТОЙ жизни в ЭТУ, тесную и вонючую, и спросила
     негромко:
     - Да?
     - Да. Можно казать. Если он не нарежется с утра... Пораньше схожу за ним, чтоб не успел нарезаться. Пусть лучше здесь выпьет, Ты приготовь тут...
     - Я все сделаю, - с несвойственной ей поспешностью сказала жена. - Все будет на уровне, не беспокойся.
     И на другой день, рано утром, в воскресенье, Смородин привел его, художника, который должен был сказать, что Константин Смородин - "взорвался". Или он это скажет, или... Смородин и его жена волновались. По-разному волновались. Жена вся ушла в свои глазницы, вся там трепетала и надеялась; Смородин, как всегда, много суетился и говорил.
     Художник был бородатый, большой, с курносым русским лицом. Заявился шумно, загудел в малогабаритной квартире, стал Есего касаться плечами...
     - Ну, что ты тут намазал?.. Где?
     - Погоди, погоди, - суетился Смородин, - давай сперва дернем по малой... Зоя, у нас есть там чего-нибудь?
     - Проходите сюда, пожалуйста, - сказала жена Смородина, обшаривая художника вопрошающими глазами.
     Художник Коля тоже глянул на нее, сказал "гм" и зашагнул на кухню.
     - О-о! - густо сказал он. - Это я понимаю. Да ты славно живешь, Константин! Ну, давайте... - И художник первым сел за стол и пригласил хозяев: - Садитесь. Вы славно живете! - еще приятно удивился он. - Как вас, Роза?..
     - Зоя, - сказала жена Смородина.
     - Зоя! Садитесь, Зоя. Садись, Костя... Ну, так... Нет, славно, славно, молодцы. Вы тоже рисуете, Зоя? - спросил художник, галантно повернувшись к хозяйке.
     - Нет, она... по финансовой части, - сказал Смородин. - Наливай, Зайка.
     Когда выпили по одной, художнику Коле стало легче.
     - Вчера приняли с Поволоцким...Ты знаешь его? А-а, ты его не знаешь. Славный парень. - Художнику было лет тридцать семь, и здоровье свое он еще только-только начал пропивать. В городе он считался лучшим художником, знал московских мастероз, был о них невысокого мнения, материл, когда принимал за галстук. - Н-ну, так, так... Хорошо!
     Еще выпили по одной дорогого коньяку.
     - Эх, жизнь бекова! - сказал художник Коля. - Как там у вас говорили, Константин? А интересно там, да? Мне охота бы побывать, только не долго, ну ее к черту... Не вытерплю долго. С полгода бы вытерпел.
     Смородин хихикнул встревоженно... И глянул на жену - проверить: не подали ли художнику лишнего? Но жена его спокойно и даже с интересом разглядывала лучшего художника города.
     - Что нарисовал-то? - спросил тот. И посмотрел весело на Смородина. - "Утро нашей Родины"?
     - Увидишь, - уклончиво, но и обещающе сказал Смородин. - Давай посидим пока...
     Художник засмеялся.
     - Чего ты меня готовишь, как... невесту смотреть. Волнуешься, что ли? А?
     Смородин пожал плечами.
     - Год работал...
     - Ну-у, даже интересно. Пойдем глянем! Смородин опять быстро и вопросительно глянул на жену.
     - Выпейте еще, - сказала Зоя, - потом уж делами займетесь.
     - Да что вы такие?! - спросил удивленный художник, глядя на Смородина... - Можно подумать, что у вас там труп висит, а не картина. Чего вы?
     - Выпейте. - Жена Смородина засмеялась от растерянности, что с ней редко бывало - чтобы она терялась. - Выпейте, закусите, потом и пойдете. - Боялась она, что ли?
     Еще выпили. И закусили.
     - Пойдем, - нетерпеливо сказал художник Коля. - А то нагнали тут мистики какой-то. Пойдем, что там такое?
     Пошли.
     Вошли в маленькую комнатку... Смородин снял белую тряпку с холста, целую простыню. Руки его мелко дрожали; он крепко прикусил мундштук и засунул руки в карманы брюк. У него даже в животе заныло.
     Художник прищурился на картину... Долго смотрел... Потом посмотрел на Смородина...
     - Самоубийца, - сказал тот, слабо кивнув на холст. Голос его осип.
     Художник засмеялся и даже не спохватился, что, может, грешно смеяться-то. Не увидел, не заметил, не обратил внимания, какой стоял Смородин - весь наструнившийся, весь отчаянный и жалкий, как на краю обрыва стоял и боялся смотреть вниз.
     - Чего ты? - спросил тихо Смородин.
     - Ты прямо напугал меня, - добродушно сказал Коля-художник. - Я уж думал, тут правда черт те чего... Не вышло, Константин. Самоубийца... - Он опять невольно хохотнул. - Тут до самоубийства-то еще далеко, друг. А чего ты туда полез-то? А?
     Смородин молчал. Чтобы не выдать, что с ним творится, не смотрел на художника, смотрел на картину и кусал мундштук. И тут, видно, понял художник, как он ; немилосерден, жесток. -
     - Костя!.. - окликнул он. - Ты чего? Брось ты так... Давно надо было позвать меня - не тратить бы год на эту мазню.
     Надо учиться, дружок, надо много уметь... Ну куда тебя к черту понесло - самоубийца! Тут еще и ремесла-то нету. Тут ни примитивизма, ни реализма... Ничего. - , Он посмотрел на картину. - Ты человек способный, это я тебе не из какой не из жалости говорю. Способный. Но абсолютно неграмотный. Да и тема-то вовсе не твоя, ты вон какой... окорок, с чего вдруг самоубийство-то? Да ведь как выдумал!.. Ловко. Но это штука, дружок, фокус, а фокус не удался. Не переживай. Хочешь, буду учить тебя?
     - Вон отсюда! - раздался вдруг сзади них голос. Художник Коля и Смородин вздрогнули от неожиданности, оглянулись. Стояла жена Смородина, Зоя, смотрела в упор на художника, и глаза ее полыхали... не гневом даже, а - гибелью, крушением. Изождавшиеся ее глаза кричали болью.
     - Вон из квартиры! - повторила она, глядя на художника.
     - Зоя... - хотел что-то сказать Смородин.
     - Вон! - крикнула Зоя. И топнула ногой. И лицо ее тоже исказилось болью. - Вон! Вон! Вон!!!
     Художник Коля ничего не понял, но испугался, понял только, что тут сейчас должно что-то случиться... И, даже не показав никак, что он удивлен или что ему странно все это, - пошел вон. Подошел к двери, оглянулся...
     - Во-онП - закричала истерично жена Смородина. Схватила мужа за руку и потащила вслед за художником. И говорила, как в бреду, торопливо, едва разборчиво: - Спусти его!.. Двинь сзади! Скорей!..
     Смородин и сам тоже испугался. Шел за женой, не противился... Художник, видя такое дело, поскорей вышел из квартиры и поскорей же начал спускаться по лестнице. А жена Смородина все тащила мужа за рукав - Смородин невольно отметил, какая у нее сильная рука, - и все торопила, все повторяла:
     - Спусти его! Вниз его, вниз его, вниз... Двинь его! Скорей же!
     На лестнице, увидев внизу уходящего художника, бросила руку мужа и стала показьйзать, как надо спустить художника вниз: торопливо, с силой совала острым кулаком в воздух, вниз, и твердила, и твердила:
     - Догони его! Догони - двинь его, двинь! Толкни вниз! Вот так вот, вот так вот... Что ты стоишь-то?! Что ты стоишь-то?!
     Смородин обнял жену, стал успокаивать.
     - Зоя, Зоя... ну что ты? Что ты? Перестань, люди сбегутся. Люди же сбегутся!..
     - Уйди! - зло кричала Зоя и колотила мужа в широкую грудь, как в дверь, обитую дерматином. - Уйди! Подонки! Хамье! Подонки! Подонки!
     Это была уже истерика. Константин Смородин слышал, как надо останавливать женскую истерику: приот-пустил жену и, не разворачиваясь, больно дал ей ладонью по щеке. Жена уткнулась ему в грудь, обмякла, заплакала. Смородин поднял ее на руки и понес домой.
     - Ну что ты, дурашка ты моя? - говорил ласково Смородин. - Чего ты?.. Подумаешь! Ну, и ничего страшного! Ничего же страшного не случилось. Ну, дурак пришел, наговорил... Что он понимает-то! Я других художников позову, не алкоголиков... они скажут. Не реви. Успокойся. - Смородин целовал голову жены, обильно надушенную ради сегодняшнего дня, и крепче прижимал ее к груди. - Успокойся, милая, успокойся, не надо...
     А Зоя плакала, не могла остановиться, плакала, мочила слезами его выходной светло-серый костюм... Даже подвывала тихонько - так горько плакала. И не могла остановиться.
     
     
     1973
     
     
     Шукшин В. М.
     
     Ш95 Рассказы. - Лениздат, 1983. - 477 с - (Мастера русской прозы XX века).
     
     В однотомнике известного советского писателя Василия Макаровича Шукшина (1929 - 1974) представлены рассказы 60 - 70-х годов.
     
     4702010200 - 115
     Ш-----------------226 - 83
     М171(03) - 83
     
     84.3Р7
     
     OCR Pirat