Юрий Яковлевич ЯКОВЛЕВ
     
     ДЕВОЧКА, ХОЧЕШЬ СНИМАТЬСЯ В КИНО?
     
     ПОВЕСТЬ
     
     (c) Издательство "Молодая гвардия", 1979 г.
     
     
     1
     
     Каждый раз, когда Инга вспоминала тот день, он возникал перед нею с одними и теми же подробностями. И ей казалось, что этот день был вчера.
     На фоне дымчатого неба за березняком желтела листва осинок. И когда задувал ветер, листья начинали трепетать, биться, словно между белыми стволами, обгоняя друг друга, бежала стайка девочек в коротких желтых платьях.
     Во дворе Инга задержалась. Две старушки выбивали половичок. Они делали это слаженно и забавно, словно играли в забытую игру своего детства. Половичок взлетал вверх, падал вниз и оглушительно хлопал, выпуская облачко пыли.
     Потом через двор прошел грязный усатый человек. От него пахло зверем, словно он ночевал в медвежьей берлоге. Инга пошла за ним. Он оглянулся, потер ладонью заросшую щетиной щеку, и девочка заметила, что один глаз у него стеклянный. Ей стало не по себе, и она вернулась, чтобы посмотреть на играющих старушек.
     Но старушки уже ушли. Наигрались! Зато на их месте Ингина подружка Леля рисовала на асфальте "классы".
     - Сейчас поиграем, - сказала Леля, из-за плеча глядя на Ингу.
     Пальцы у Лели были в мелу, словно ее только что вызывали к доске.
     - Давай я тебе помогу, - сказала Инга и неожиданно увидела в воротах отца.
     Это удивило Ингу, потому что отец никогда не возвращался домой днем.
     - Папа, ты что? - крикнула девочка и заметила, что он очень бледный и глаза у него в красных ниточках.
     - Идем скорей домой.
     Девочка не узнавала его голоса.
     Отец быстро вошел в подъезд. Инга - за ним. Он спешил и хватался за перила, ноги не держали его. Два раза споткнулся о ступеньки. А Инга бежала на своих тоненьких ножках. Обычно она взбегала по лестнице, приплясывая, но сейчас ноги не слушались ее, шагали как деревянные. Смутная тревога овладела Ингой... Она почувствовала голод. Резкий, похожий на боль. Перед глазами пронеслись девочки в желтых платьях...
     Отец открыл дверь и торопливо, словно опасаясь преследования, вошел в дом. Инга проскользнула за ним. Захлопнула дверь. Отец вошел в кухню и тяжело опустился на табуретку. Инга села напротив и заглянула ему в глаза.
     - Ты плакал? - спросила Инга.
     Отец с испугом посмотрел на нее.
     - Кто тебе сказал, что я плакал?
     Кто сказал? Никто ей не говорил. Глаза сказали. Красные ниточки.
     - Ну, плакал! - вдруг вырвалось у отца. В тот день он был раздражителен.
     - Тебя кто-нибудь обидел, да? - терпеливо спросила Инга.
     Отец поморщился.
     - С тобой невозможно говорить!
     Инга пожала плечами и стала раскачиваться на табуретке.
     - Перестань, - устало сказал отец. - Мне надо тебе сказать...
     Девочка перестала качаться и вопросительно взглянула на отца. Ей стало жалко его. Она не могла понять почему, но жалость подступила к горлу и защипала, словно девочка на спор съела ложку соли.
     - Мама... - сказал отец и отвернулся. И, не поворачиваясь, чужим голосом произнес: - Мамы больше нет.
     Инга не поняла, что он этим хочет сказать. В ушах у нее зашумело, словно задул ветер.
     - Почему больше нет? - спросила она и почувствовала, что в горле прибавилось соли. И в глазах тоже появилась соль: стало пощипывать. - Уехала? Папа, что ты молчишь?
     - Мама умерла, - выдавил из себя отец.
     Он сидел спиной к Инге. Но девочка по спине почувствовала, что отец плачет. Сама же она не плакала, лишь с недоумение-м смотрела на спину отца, не понимая, что произошло.
     Слова не действовали, звучали вхолостую. Их смысл ускользал от девочки.
     - Как умерла?
     - Свежий асфальт, - глухо сказал отец. - Самосвал не смог затормозить... врезался в машину "скорой помощи"... - Папа всхлипнул, и голос у него стал тонким и слабым, как у маленького.
     И от этого Инга почувствовала себя старшей. Она подошла к папе, сняла с его головы кепку и легонько потрясла отца за плечо. И серьезно, с верой в свои слова сказала:
     - Мама вернется.
     Отец удивленно посмотрел на дочь.
     Инга утешала отца, а слезы накапливались в ее глазах, но она не замечала своих слез и продолжала утешать отца. И вдруг девочка почувствовала, что мама где-то очень далеко: дальше бабушкиной деревни, дальше моря, дальше гор, которых Инга никогда не видела. Девочка испугалась этого страшного расстояния. Закрыла глаза и почувствовала на щеках горячие бороздки. Но ведь даже из самых дальних стран люди возвращаются домой. "И мама тоже вернется! - она уже утешала не отца, а себя. - Надо только набраться терпения".
     В это время раздался звонок. Папа и дочь не шелохнулись, словно не слышали его. Звонок повторился. Он был похож на мамин: короткий, нетерпеливый. Инга быстро пошла к двери.
     Перед ней стояла подружка Леля.
     - Что же ты не идешь? Я начертила новые "классы".
     Эта подружка прибежала как бы из другого мира, веселого и радостного мира, где никто навсегда не уезжает и все в порядке.
     Инга молча подняла на подругу глаза, и та заметила поблескивающие слезы.
     - Тебя наказали? - спросила она. - Двойку принесла?
     Инга покачала головой.
     - Тогда идем, идем!
     - Я потом...
     Инга закрыла дверь.
     Некоторое время Леля стояла перед закрытой дверью. Потом вздохнула, сама себе сказала: "Наказали!" - и побежала вниз по лестнице.
     Потом, что бы ни говорили Инге, как бы ни объясняли ей смерть матери, девочка думала: мама вернется! Она внушала это и папе.
     Но в конце того дня вдруг стало неимоверно темно. Убежали девочки в желтых платьях. Остались одни черные веточки.
     
     
     2
     
     Вы когда-нибудь слышали, как на повороте плачут трамваи? Это рельсы больно жмут колеса, как тесный ботинок ногу. Вы замечали, как усталый троллейбус крепко держится за провода маленькими железными кулачками? Боится оступиться и упасть, потому и держится. Вы обращали внимание, как моргают фары автомобилей, словно в глаз попала соринка?
     Инга шла осенней улицей и замечала то, мимо чего множество людей проходило спокойно и равнодушно. Машины, трамваи, троллейбусы становились похожими на живые существа. Мимо, глухо щелкая языком, подобно озорному мальчишке, промчался мотоцикл. На башне с часами ударил колокол. Может быть, он отбивал не время, а сокрушенно звал домой отказавшийся повиноваться мотоцикл? Инга перешла на другую сторону. Она не заметила, как за ней увязалась девушка в куртке с капюшоном, в клетчатых брючках, с сумочкой, висящей на плече, словно у кондуктора трамвая. Эта девушка тайком рассматривала Ингу и шла за ней, как следопыт. Только у ворот дома она окликнула Ингу:
     - Девочка, подожди!
     Инга остановилась и непонимающе посмотрела на клетчатые брючки и кондукторскую сумку. Еще она заметила бесцветные волосы и широкий носик, белый от пудры, а может быть, озябший.
     - Хочешь сниматься в кино? - Девушка улыбнулась, и носик стал еще шире.
     - Нет, - ответила Инга.
     - Не хочешь? - Лицо у девушки вытянулось. - Все хотят, а ты не хочешь? Шутишь!
     - До свидания, - сказала Инга, но от девушки из кино не так-то просто было отделаться.
     - Подожди. Давай познакомимся.
     На всякий случай - вдруг убежит - она взяла Ингу за руку.
     - Ты, главное, не волнуйся... Не сразу же снимаются. Мы тебя сначала попробуем.
     - Не хочу, чтоб пробовали!
     Инга представила себе, как пробуют на вырез арбуз. И как на базаре пробуют творог. Мама всегда пробовала. Инга захотела убежать, но девушка крепко держала ее за руку. Теперь она говорила мягко, просила:
     - Не убегай, пожалуйста! Ты даже не представляешь, какая тебя ждет роль! Я два месяца тебя искала!
     - Меня? - удивилась Инга.
     - Ну, конечно, тебя. Новые туфли сносила. Видишь?
     В доказательство девушка показала свои сношенные туфли. Их невозможно было представить себе новыми.
     Инга молчала.
     - А не захочешь сниматься - не будешь. Ты только приди... а потом как хочешь. А то Карелин скажет, что я зря целых два месяца бегаю... У тебя есть что-нибудь пожевать?
     Инга удивленно посмотрела на девушку, протянула ей портфель, из которого торчал батон, и девушка ловко отломила горбушку.
     - С утра ничего не ела. - Теперь она говорила с полным ртом. - Тебя как зовут?
     - Инга.
     - Хорошее имя, - заискивающе сказала девушка. - А меня зовут Вика... Виктория Сергеевна.
     Вика жевала булку, а Инга мучительно думала, как ей избавиться от этого кино. И тут она вспомнила Лелю. Подружка пришла ей на помощь.
     - У меня есть подруга Леля, - сказала она. - Знаете, какая она красивая! Позвать?
     Но Вика как бы не расслышала Ингиных слов, она повторяла свое:
     - Будешь сниматься вместе со знаменитыми артистами, с лауреатами. Усекла?
     Инга молчала. Не "усекла".
     - Соглашайся, Инга, - не сдавалась Вика. - Я ведь два месяца бегала.
     Инга снова взглянула на стоптанные туфли, они как бы подтверждали: бегала! Девушка из кино не дала ей опомниться, она воскликнула:
     - Прекрасненько!
     Решительно открыла свою кондукторскую сумку, словно хотела дать Инге билетик. Но вместо билетика дала ей бумажку с адресом студии.
     - Держи. Завтра в пять часов будь на студии. Только не подведи. Ты же типаж!
     - Типаж? - переспросила Инга. - Что такое типаж?
     Но девушки из киностудии уже не было - она исчезла так же неожиданно, как появилась. Только бумажка с адресом подтверждала реальность ее существования.
     - Новые туфли сносила, - пробормотала Инга и вошла в ворота своего дома.
     А потом Инга забыла и о девушке из киностудии и о записке.
     Вечером отец обнаружил записку. Она лежала в кухне на столе. Инга вынула ее из кармана, когда вернулась из школы.
     - Что это за бумажка? - спросил папа.
     - Бумажка? Это мне на улице дали... чтобы сниматься в кино.
     - Ты сможешь?
     Инга пожала плечами. Папа внимательно посмотрел на нее, словно желая обнаружить в дочери какие-то перемены, и пошел в ванную стирать. Над тазом поднималась мыльная пена - целое гнездо мыльных пузырей.
     Неожиданно пана вышел из ванной, на ходу вытирая руки о фартук.
     - Слушай, а это должно быть интересно - сниматься в кино? - спросил он у дочери.
     - Не знаю, - отозвалась Инга.
     - Вот и узнаешь.
     Ингу удивило, что обычно молчаливый, тихий папа вдруг оживился и голос его зазвучал иначе:
     - Вот и узнаешь! Там интересные люди. Артисты! - Он положил дочке руку на плечо и заглянул ей в глаза: - Может быть, у тебя откроется талант?
     - Она сказала, что я типаж. Это хорошо - быть типажом? - спросила Инга.
     - Конечно, хорошо, - не задумываясь, ответил папа, - иначе бы тебе не дали этого. - И он победоносно потряс над головой бумажкой с адресом.
     
     
     3
     
     Странное чувство овладело Ингой, когда она, сжимая в руке бумажку с адресом, шла с папой на киностудию. Порой ей казалось, что едва она переступит порог этой таинственной студии, как увидит маму. Она представляла себе, как мама воскликнет: "Инга, доченька!" И как она, Инга, прижмется лбом к теплому плечу матери. Все будет, как прежде. Инга слышала голос мамы и чувствовала тепло ее плеча. И ускорила шаги. Вдруг мама ждет?
     Посыпал снег. Сухой, редкий, похожий на легкие перышки. Инга не заметила, как ее шапка и плечи стали белыми от холодных перьев снега. И как изменился город от этого случайного, преждевременного снега.
     Папа шел рядом молча. Несколько раз он спрашивал прохожих, как пройти на студию. Они с Ингой словно очутились в незнакомом городе, на незнакомых улицах со странными названиями.
     - Вы не знаете, где здесь... киностудия?
     - Киностудия? - переспросил высокий мужчина и остановился перед Ингой.
     Девочка подумала - сейчас он засмеется. Мужчина не засмеялся, только внимательно посмотрел на нее, словно на всякий случай хотел запомнить: вдруг она станет известной артисткой?
     - Право, не знаю. Я не здешний.
     Кто же здесь, в конце концов, здешний? Может быть, этот парень в спортивной куртке на "молнии", что идет, шаркая кедами, по мостовой?
     - Хочешь стать артисткой? - сказал он.
     - Нет, - ответила Инга.
     - Зачем же тебе киностудия? У тебя мать там?
     Девочка ничего не ответила, только исподлобья посмотрела на парня и наморщила лоб, словно он сделал ей больно.
     - Третья улица направо, - сказал парень. - Я знаю. Снимался в массовке. Три рубля в день.
     И он зашаркал кедами, оставляя на занесенной мостовой длинные лыжные следы.
     Инге расхотелось идти на студию, где платят три рубля в день. Она почувствовала холодное отчуждение. Наверное, там все не настоящее - и дома, и леса, и дворцы. И артисты - не настоящие герои, а только изображают настоящих. И мамы там не будет. Надо разорвать на мелкие части бумажку с адресом. Но рядом был папа, и какая-то непонятная сила влекла ее вперед и не давала разорвать бумажку. Это была надежда. Маленький, слабый огонек, который если загорится в человеке, то уже погасить его не под силу даже урагану.
     "У тебя мать там работает?"
     "Нет, нет, нет! Моя мама - врач "скорой помощи"! Она мчится на помощь людям. Когда им плохо. Когда они нуждаются в помощи. У нее белый халат и чемоданчик, резко пахнущий лекарствами. А я никакая не артистка. И никогда не буду артисткой. Я буду как мама. Только бы скорее вырасти, и только бы ее халат стал мне впору. Он висит в шкафу и ждет, когда я вырасту".
     Неожиданно перед ними возникло большое серое здание - киностудия. В просторном вестибюле сидело много детей с мамами и бабушками. Папа и Инга в нерешительности остановились посередине, не зная, что делать дальше.
     - Вы на пробу? - спросила их маленькая бабушка, рядом с которой сидела рослая полная девочка. - Надо здесь ждать. Садитесь.
     - Хорошо, - пробормотал папа.
     Старушка подвинулась, давая папе место, но как раз в этот момент появилась Вика.
     - Наконец-то! Здравствуй! Ты с отцом? Здравствуйте! - Вика протянула руку отцу. - Виктория Сергеевна.
     - Василий Прокофьевич, - сказал папа, своей большой рукой осторожно пожимая маленькую руку Вики. - Вот мы...
     - Идемте скорее, а то Карелин ждет и ругается.
     - Идемте, идемте, - согласился папа.
     И все трое решительно зашагали по лестнице. А сидевшие в вестибюле враждебно смотрели им вслед.
     - Счастливая, - вздохнула крупная девочка.
     - Почему без очереди? - послышался чей-то недовольный голос.
     - Наверное, есть связи... знакомый режиссер, - отозвалась женщина с копной желтых крашеных волос.
     - Может быть, у нее талант? - вставила слово ее соседка, удивительно похожая на девочку, сидящую рядом с ней.
     - Талант! - вспылила желтоволосая. - Вы посмотрите на ее лицо!
     Последних слов Инга не слышала. Она с папой уже поднималась по лестнице.
     Режиссер Павел Карелин был худой, длинный и бородатый. Борода мешала ему улыбаться, заслоняла улыбку. Но Инга по глазам чувствовала, что он улыбается. Зачем только он отрастил бороду? Чтобы казаться старым? Или чтобы никто не замечал, когда он улыбается?
     - Здравствуй, Инга, - сказал режиссер.
     Откуда он узнал, что ее зовут Инга?
     - Здравствуйте, - прошептала девочка, машинально согнула в коленях ноги и распрямилась. - Это мой папа.
     Режиссер назвал свое имя и протянул папе руку.
     - Вы садитесь в кресло. Курите. А мы с Ингой поговорим.
     - Да, да, - согласился папа. - Спасибо. Может быть, я покурю в коридоре?
     Но, повинуясь режиссеру, опустился в кресло, достал сигарету. Спичек, правда, у него не оказалось. Но тут перед ним возникла Вика. Она щелкнула зажигалкой, зажатой в кулаке, и поднесла огонь к кончику сигареты.
     - Не стоит беспокоиться, - сказал папа, однако охотно воспользовался огнем.
     А Вика уже снова исчезла.
     - Ты любишь землянику? - спросил режиссер Ингу, когда они остались одни.
     От этого вопроса сразу запахло сладкой земляникой. Так после леса пахли мамины руки. А подушечки пальцев были розовыми от ягодного сока.
     - Люблю, - ответила Инга и покосилась на дверь.
     - А я больше люблю чернику, - признался режиссер. И девочке показалось, что борода у него не настоящая, а приклеенная. И если сорвать бороду, то он окажется молодым-молодым, совсем мальчишкой. - Я больше люблю чернику, хотя от нее зубы и язык становятся черными. Помнишь?
     Инга кивнула.
     - И еще я люблю, - продолжал режиссер, - растереть между ладонями зелень можжевельника. Тогда от рук долго пахнет хвоей.
     Запах земляники незаметно улетучился, и в комнате запахло смолистой хвоей. Инга увидела лес. Почувствовала под ногами мягкий, слегка пушистый мох. Потом лес кончился, и она увидела луг с белыми колесиками ромашек. Эти колесики от ветра катились по всему полю. А мама наклонялась и собирала их в букет. От ромашек - от желтых кружочков в середине - пахло медом. Так же, как от больших банок в бабушкином буфете.
     - Я люблю ромашки, - сказала Инга, - и мама тоже...
     - И мама тоже? - переспросил режиссер. - Ты никогда не снималась в кино?
     - Нет, - призналась Инга и испугалась своего ответа.
     Может быть, режиссер сейчас скажет: "Тогда отправляйся домой". Но режиссер довольно улыбнулся и сказал:
     - Очень хорошо. Девочка должна быть девочкой, а не артисткой. Я тоже попал в кино случайно.
     - Случайно? - удивилась Инга. - Вас Вика нашла... на улице?
     Режиссер засмеялся.
     - Я сам себя нашел. Работал на заводе. Играл в народном театре. Ты тоже сама себя найдешь.
     - Я нашла, - сказала Инга, - я буду, как мама, врачом.
     - Будешь лечить детей?
     - Нет, я буду ездить на "скорой помощи"... Я надену мамин белый халат. Он будет впору... когда я вырасту.
     - Кино не помешает тебе, Инга, - сказал Карелин.
     - Не помешает, - согласилась Инга и вопросительно посмотрела на режиссера. - А что надо делать?
     - Быть самой собой.
     - Как это - быть самой собой? - удивилась девочка. - Я не умею...
     - Ты сможешь, Инга. - Режиссер положил на плечо девочки руку. Рука у него была тонкая, длиннопалая, как у музыканта. Инга почувствовала на плече тепло. - Понимаешь, наш фильм о женщине-ученом, которая все время проводит в экспедициях.
     - А я?
     - Ты - ее дочка. Ждешь ее каждое лето. Все хочешь поехать с ней к морю. И ничего не получается.
     Инга внимательно слушала режиссера. И вдруг, сама не зная почему, сказала:
     - Я отстаю по русскому письменному.
     Сказала и подумала, что режиссер скажет "плохо", но он сказал:
     - Догонишь. Мы будем друзьями, будем помогать друг другу... Надень-ка этот паричок.
     И режиссер протянул девочке парик, похожий на рыжего мохнатого зверька.
     Инга взяла паричок и стала натягивать его на голову, как шапку. Паричок был тесным, и чужие волосы налезали на глаза, но девочка терпела.
     - Хорошо, - сказал режиссер, - а сейчас мы с тобой сыграем этюд. Представь, что тебе дали зеленое яблоко, кислое-прекислое. Ты его ешь. Морщишься, но ешь. На, держи яблоко.
     И режиссер сделал жест, будто протягивает яблоко.
     Инга "взяла яблоко" и долго рассматривала, словно раздумывала - есть или не есть. Потом вздохнула, поднесла ко рту и "откусила". И сразу на ее лице появилась гримаса. Инга морщилась и ела, ела и морщилась.
     Вика прыснула, а папа засмеялся вслух.
     - Что вы смеетесь? - нарочито сердито спросил режиссер. - Думаете, легко есть зеленое яблоко?
     Папа почесал затылок и, боясь своим ответом попасть впросак, сказал:
     - Я вообще много их съел... в детстве.
     - Можно уходить? - спросила Инга.
     - Что ты такая невеселая? - улыбнулся режиссер. - Ведь яблоко уже съела.
     - Она вообще-то веселая. Конфузится, - в защиту дочки сказал папа.
     А Инга спросила:
     - В кино нужны веселые, да?
     Режиссер посмотрел на Ингу серьезно. И, немного помедлив, сказал:
     - Представь себе, если бы в жизни все были веселыми. Одни весельчаки. Глупая была бы жизнь. И кино не проживет с одним весельем... Хочешь, я тебе поиграю?
     Инга не ответила. Она ничего не хотела. Карелин подошел к пианино, стоявшему в углу комнаты, и открыл крышку. Он заиграл незнакомую Инге мелодию, которую нельзя было спеть или станцевать. Ее можно было только слушать. Инга обратила внимание на то, что он играл только одной рукой, левой. Правая же без всякого дела лежала на колене. Сперва Инга решила, что режиссер шутит: играет одной рукой, то, что полагается играть двумя. Она заглянула ему в глаза - глаза не улыбались, а борода - жидкая, рыжеватая борода - не скрывала печальных складок. Да и музыка была невеселая. Карелин играл левой, словно правой у него не было вовсе. В какое-то мгновение Инге показалось, что у нее тоже только одна рука. Левая. И все ей приходится делать одной рукой. Одной, одной, одной...
     ... - Что же ты ни разу не улыбнулась? - Выговаривала Вика, когда провожала Ингу и папу к выходу. - В пробах надо вести себя оживленно.
     - Я не умею оживленно, - упрямо сказала Инга и стянула с головы парик.
     - Она сумеет. Я знаю, - вступился за дочь папа, - она постарается.
     Они подошли к вахтеру.
     - Пока! До пятницы! - скороговоркой произнесла Вика. - Сложная ситуация!
     Она взяла у Инги парик и побежала вверх по ступенькам.
     - До свидания, - сказал папа вахтеру.
     - Здравия желаю, - отозвался вахтер.
     - Папа, а что такое "сложная ситуация"? - спросила Инга, когда они с папой возвращались домой.
     - Это когда трудно, когда не получается, - ответил папа.
     - Ну и пусть не получается! - с вызовом сказала Инга. - Я вовсе не хочу. Не надо мне этого кино. Вика говорила: наверное, не выйдет. Она сносила туфли, пока бегала по улицам...
     - А я знаешь о чем мечтал, когда ты "ела" зеленое яблоко? - Папа замедлил шаги и наклонился к дочке. - Придем мы с тобой в кино. Погаснет свет. И вдруг на экране - ты, Инга. И все будут смотреть на тебя, а я буду думать: это наша Инга.
     Инга удивленно посмотрела на папу и сказала:
     - Я буду есть зеленые яблоки, а все будут смеяться? Папа, я больше не пойду туда.
     - Надо, Инга. Раз обещала прийти - надо. Никогда не следует подводить людей. Ведь люди работают.
     Инга вспомнила Викины сношенные туфли и промолчала.
     Когда Инга потом вспоминала Карелина, то почему-то улыбалась. Думала, что улыбалась из-за его бороды, которая кажется ненастоящей, а если дернуть ее посильней, то отвалится. Но дело было не в бороде, а в том, что у этого худого взрослого человека были мальчишеские глаза. Не помогают ни борода, ни очки, они и сквозь очки смотрят по-мальчишески. Очень смешно: взрослый человек с мальчишескими глазами. Но смешно только первое время. Потом смех проходит, и оказывается, что человек принес тебе облегчение. Чем? Как? Трудно ответить.
     
     
     4
     
     В этот вечер Инга снова вспомнила последний мамин день. Но не желтых девочек, не старушек, играющих половичком, и не дядьку со стеклянным глазом. Она вспомнила начало дня - солнечное утро. Осенний холодок, влетающий в комнаты в открытое окно. И - маму.
     - Ой, я опаздываю! - воскликнула мама, входя в комнату. - Куда он девался?
     Мама стремительно ходила по комнате, заглядывала во все уголки, она искала фонендоскоп - трубочки, которыми слушают сердце. Кажется, весь дом пришел в движение, мелькали окна, полки шкафов, стол, спинки стульев. Все предметы перемещались с места на место.
     А Инга сидела за столом и спокойно тянула чай из блюдечка, время от времени откусывая от большого бутерброда. Папа прихлебывал чай из стакана, при этом он читал толстый научный журнал. И сопел.
     - Ты вчера прослушивала меня, - сказал он маме.
     Для него, молчаливого и немногословного, это была целая речь.
     - В том-то и дело, - воскликнула мама, - я достала его из сумки.
     И тут Инга соскользнула со стула и вышла из комнаты. Вернулась с фонендоскопом. Она держала его в руке, как пойманного ужа.
     - Вот!
     - Где он был? - радостно спросила мама.
     - В ванной. Я вспомнила: видела, когда мылась.
     - Как он попал в ванную?
     Мама взяла из рук дочери находку и стала запихивать ее в сумку. А фонендоскоп не давался, выскальзывал, словно был живым существом и не хотел в сумку.
     - Тебе надо попить микстуру, - защелкивая сумку, говорила она папе, - у тебя хрипы. А ты, - мама повернулась к Инге, - после школы разогреешь суп. Слышишь?
     - Слышу, - отозвалась Инга.
     Мама уже стояла у зеркала в белом медицинском халате и причесывалась. У нее были темные короткие волосы.
     - И оставь свою привычку отдавать суп собакам. Слышишь, Инга!
     - Слышу, - отозвалась дочь, откусывая от бутерброда.
     - Я сегодня задержусь, - произнес отец, - у меня вызов к слону.
     - Будь осторожен. - Мама кончила причесываться и отвернулась от зеркала.
     - Да уж...
     Мама надела поверх халата плащ, поцеловала дочь, махнула рукой папе и скрылась за дверью.
     И сразу стало тихо, словно в присутствии мамы все предметы двигались, мелькали, а теперь замерли.
     - Ты не отдавай суп собакам, - повторил папа, - лучше дай им сосиску.
     - Я пошла в школу, - сказала Инга. - Пойдем?
     - Да, да, - буркнул папа, захлопнув свой журнал, и вслед за Ингой зашагал к двери. Походка у него была неуклюжей. Он переваливался с боку на бок...
     Инга помнила это утро наизусть. Словно оно повторялось бесчисленное количество раз, и девочка невольно запомнила его. Выучила.
     Таким был последний день с мамой.
     Иногда Инга просыпалась и в щелку видела, что в кухне горит свет. Тогда она вставала и шла на кухню. Папа сидел на табуретке и курил. Воздух в кухне был сизый от дыма.
     - Ты почему не спишь?
     - А? Не сплю? Я сейчас... зачитался.
     - Где же твоя книга?
     - Книга? Только что была здесь. Где же моя книга?
     Инга брала отца за руку.
     - Идем.
     И он шел. А один все не решался. Без мамы он стал каким-то беспомощным.
     
     
     5
     
     - Эй, Инга! Инга!
     Инга выходила из дверей школы, а внизу, на первой ступеньке крыльца, стояла Вика и сияла. От улыбки ее носик стал еще более широким. Руки Вика держала в карманах куртки, а ее кондукторская сумка на ремешке лихо свисала с плеча.
     - Инга, что я говорила?!
     Инга не помнила, что говорила Вика. Она так много всего говорила.
     - Здравствуйте! - сказала девочка, подходя к Вике.
     - Я говорила, что ты - личность? - спросила Вика, и Инга кивнула головой - так, на всякий случай, из приличия.
     - Я говорила, что ты - талант?
     Вика вбежала по ступенькам и стала трясти Ингу за руку.
     Ребята, сбегавшие с крыльца, с любопытством смотрели на странную девушку в клетчатых брюках и прислушивались, о чем она говорила. Они не понимали, и Инга не понимала, чему так радуется Вика.
     - Ну что ты хлопаешь глазами? Не понимаешь? Тебя на роль утвердили! - воскликнула Вика и продолжала трясти Ингу за руку. - Мы победили! Пожалуйте в машину!
     Инга посмотрела вниз и увидела машину, на которой было написано: "Киносъемочная".
     Она все еще не понимала, как победили и при чем здесь машина. Может быть, теперь ее каждый день будут возить из школы на машине, раз победили?
     - Что же теперь делать? - растерянно спросила девочка.
     - Едем на студию. Сегодня ты познакомишься с Верой Соловьевой. Это знаешь какая артистка! Звезда!
     И Вика побежала по ступенькам, таща за собой Ингу.
     Когда машина отъехала, один мальчик, стоявший у школы, спросил другого:
     - Почему ее повезли на машине?
     - Потому что у нее умерла мама, - ответил другой.
     Инга сидела в репетиционном зале и ждала, как ей велели. Ждала и боялась этой встречи. Потом дверь отворилась, и она вошла. Инга медленно оглянулась.
     Нет! Нет! Нет! Это была не мама. Даже не ее тень. Все было другое. И походка, и голос, и запах. Все, все, все! Инга как-то сжалась. Если бы она была ежиком, то выпустила бы все иголки, превратилась бы в сплошной клубок колючек. А если была бы черепахой, то глубоко спрятала бы голову в круглую костяную коробочку с квадратами на крышке.
     У мамы были светлые карие глаза с лучиками в зрачках. А у артистки глаза большие, серые. И, как показалось Инге, холодные. И волосы у нее были светлые, прямые, до плеч. А у мамы темные, короткие - длинные волосы не спрячешь под медицинской шапочкой. И нос, и рот, и подбородок - все у мамы было другим! Как эта артистка может играть роль мамы, если она совсем не похожа на нее? Совсем чужая!
     - Здравствуй, Инга! - сказала артистка. - Меня зовут Вера. Нам с тобой придется вместе работать.
     Работать? Инга удивленно подняла брови. Ее пригласили сюда сниматься в кино, а не работать. Может быть, они будут вместе подметать пол или мыть окна? Маме-то она всегда помогала. А этой она не хочет помогать. Нет!
     - Что ж ты молчишь, Инга?
     Девочка исподлобья смотрела на артистку.
     - Что я должна говорить?
     Вопрос смутил Веру. В нем была какая-то неприкрытая отчужденность: она протянула руку, и ежик кольнул ее.
     - Ты ничего не должна... Я хотела тебя спросить, поговорить с тобой...
     "Не буду! - сама себе приказала Инга и посмотрела на артистку зверьком. - Ничего тебе не скажу! Ненавижу тебя! Никакая ты не мама! Другая! Другая! Слышишь?"
     Инга кричала про себя, без голоса. Навсегда онемела. И теперь вообще не сможет произнести ни слова.
     Артистка покачала головой. Села в кресло. Закурила.
     И вдруг у Инги прорезался голос. Ни к кому не обращаясь, она сердито сказала:
     - Мама не курит... Никогда не курит.
     - Мама не курит? - Артистка внимательно посмотрела на девочку и решительно погасила сигарету. - Я тоже не буду... курить. Как твоя мама.
     Девочка пожала плечами: мол, ей безразлично, будет артистка курить или не будет. Мама не курит, а она как хочет.
     - Скажи, девочка, а ты с мамой танцевала по праздникам? - спросила Вера.
     - Танцевала, - неохотно ответила Инга. И снова выпустила иголки.
     - Давай с тобой станцуем!
     Вот еще! Инга с трудом сдержалась, только спросила:
     - Так надо?
     - Надо!
     Тогда Инга сказала:
     - Я буду одна танцевать!
     - Хорошо. Я сейчас включу музыку.
     Инга подошла к окну и стала смотреть на улицу. Было пасмурно, и слегка моросил дождь. От первого, случайно залетевшего в осенний город снежка не осталось и следа. Ветви деревьев, черепицы крыш, провода, телевизионные антенны были окутаны мутными каплями дождя, лишились четких очертаний, расплылись. И чувства Инги были такими же пасмурными и невнятными. Девочке совсем не хотелось танцевать. Ей хотелось как-то незаметно выскользнуть из комнаты и слиться с осенним городом, заполненным мелким дождем-невидимкой. Пусть город примет ее как друга, пусть уведет по мелким озерцам, возникшим на асфальте, на другой конец, где улицы знакомые и люди знакомые и не надо танцевать, когда хочется плакать.
     За спиной зазвучала музыка. Инга вздрогнула, но не обернулась, продолжала смотреть в окно, словно не услышала музыки. Но постепенно звуки скрипок и труб все больше и больше отвлекали ее от пасмурного города. Звуки превратились в новые яркие краски, которые на свой лад - весело и отчетливо - перекрашивали город. Они разрушали печальную картину и рисовали новую. Музыка оторвала Ингу от окна. Сперва ее движения не были похожи на танец. Но постепенно ритм оркестра все больше овладевал девочкой. Инга подняла руки, соединила их над головой, повернулась на носке. Качнулась влево, вправо. Притопнула ножкой. Танец переносил Ингу из одной стихии в другую. Поплыли стены. Пол превратился в волчок. И все вокруг закружилось, зажило новой жизнью. Без нескончаемого дождя, голых веток, мутных окон...
     - Кто тебя научил танцевать? - спросила Вера, когда музыка кончилась и девочка остановилась.
     - Мама.
     - Мама, - как эхо, повторила артистка.
     - Мне надо идти, - сказала Инга. - Мне можно идти?
     
     
     6
     
     Когда Инга вышла за ворота студии, у нее было готово окончательное и бесповоротное решение: больше она сюда не вернется! Пусть неугомонная Вика скачет по городу и находит других девочек, которые согласны играть любую роль, лишь бы сниматься в кино. Пусть они называют Веру мамой. Может быть, Вера и в самом деле похожа на их мам. Очень хорошо! На здоровье! А Инга слишком любит свою далекую-предалекую, близкую-преблизкую маму, чтобы позволить чужой женщине называть ее своей дочерью. Инга не будет притворяться, что любит Веру. Бородатый Карелин велел ей быть самой собой. Вот она и будет собой. Уйдет за ворота и не вернется.
     Дождь прошел, и в лицо Инге дул сухой с морозцем ветер. Он придавал девочке бодрость и без конца нашептывал о больших снегах, ледяных узорах и узкой лыжне, которая пересекает поле и скрывается в розоватой дали. Может быть, в этой морозной дали и есть мама... Может быть, она вернется домой по узкой сверкающей лыжне...
     Впрочем, самой Инге сейчас казалось, что она возвращается домой откуда-то издалека. Идет-идет и никак не может дойти. Устала. Выбилась из сил. Но ничего, скоро начнутся знакомые дома. Она вернется домой и к папиному приходу приготовит ему любимое кушанье: цеппелины. Это бабушка научила ее делать из сырой тертой картошки цеппелины. Говорят, так называют таинственные воздушные корабли, похожие на серебристых рыб. Эти корабли забирают пассажиров и плывут высоко на землей. Их обгоняют самолеты и птицы, им мешают боковые ветры, а они плывут. Что, если открыть окно и выпустить на улицу картофельные кораблики? Пусть летят!
     Когда Инга в первый раз в жизни состряпала их, мама воскликнула:
     "Ты у меня настоящая хозяйка!"
     "Вкусно?" - спросила девочка.
     "Очень вкусно! Я никогда не ела таких вкусных цеппелинов!" Папа тоже был доволен. Он запивал кушанье пивом и хвалил. Сегодня на обед тоже будут цеппелины. Пусть папа обрадуется. Пусть он вспомнит хорошие времена, когда была мама. Так, размышляя о цеппелинах, Инга очутилась у своего дома. Когда она шла по двору, к ней подошла ее подружка Леля.
     - Здравствуй, - сказала Леля. - Ты теперь будешь сниматься в кино?
     - Нет!
     "Опять это кино", - с досадой подумала Инга.
     - Они только красивых берут? Да? - не отступалась Леля. - Мама мне говорила.
     Инге не хотелось говорить о кино, не хотелось даже думать. Перед ее глазами возникла Вера, не похожая на маму. Инге казалось, что она, чужая женщина, навязывается ей в мамы. Нет! Нет! Никогда! И сейчас, во дворе, Инга неожиданно подумала, как избавиться от Веры, от Вики, от всего этого кино. И она сказала Леле:
     - Хочешь сниматься? Вместо меня.
     - Конечно, хочу! - не раздумывая, воскликнула Леля. - А меня возьмут?
     - Твоя мама курит? - спросила Инга.
     - А надо, чтоб курила?
     - Я скажу артистке, что она похожа на твою маму.
     - Скажи, Инга! Моя мама не курит, но если надо для кино... Скажи! Скажи!
     И тут Леля не выдержала напора радости, она стала кружиться и напевать:
     - Я буду сниматься! Я буду сниматься! Я буду сниматься в кино!
     Когда порыв радости прошел, Леля перестала кружиться и сказала:
     - Пойдем сейчас.
     - Куда... пойдем? - не поняла Инга.
     - Туда... где снимаются...
     - Мне некогда, мне обед надо готовить.
     Инга пришла домой и принялась стряпать. Она так усердно натирала сырую картошку, что ободрала себе палец о терку. Но когда вернулся папа, цеппелины уже томились в кастрюле, наполняя квартиру ароматом.
     - Что это так вкусно пахнет? - спросил папа.
     - Угадай!
     - По-моему, пахнет... цеппелинами!
     Запах привел папу в кухню к небольшой белой кастрюле. Папа наклонился, приподнял крышку и втянул в себя жаркий дух кушанья.
     - Вот это да! Давай скорей обедать, Инга!
     - Разденься и помой руки, - строго сказала дочь. И улыбнулась.
     Но папа все не уходил из кухни.
     - Сегодня я спас собаку, - сказал он. - Она очень страдала. Думал, не выживет. Но она так печально смотрела на меня, как бы просила помочь ей. Глазами просила... Ее звали Веста.
     - Веста? У нее щенки будут?
     Папа покачал головой.
     - Главное, что она жива... Как хочется цеппелинов!
     Папа знал, что в пальто и с грязными руками он ничего не получит. Поэтому быстро вышел из кухни, разделся, вымыл руки. От него пахло лекарствами. Но он не замечал этого запаха. От него всегда пахло лекарствами.
     Когда с обедом было покончено и папа помешивал ложечкой в стакане чая, Инга подошла к нему, виновато посмотрела и сказала:
     - Папа, я сегодня убежала оттуда.
     Папа перестал помешивать чай.
     - Как убежала? Тебя утвердили на роль... как бы приняли на работу, а ты убежала. А если бы я убежал с работы?
     - Ты лечишь, - сказала Инга и, не зная, что сказать дальше, замялась. Но потом вдруг выпалила: - Она курит! Она противная! Она злая!
     - Кто злая?
     - Эта Вера... Соловьева. Артистка!
     Папа встал с табуретки и заходил по кухне.
     - Во-первых, кто тебе сказал, что она злая? Я тоже работаю со злыми. Меня даже кусают иногда. Но что мне делать? Не лечить зверей, убежать?
     - Но она совсем не похожа на маму! - отчаянно воскликнула Инга.
     - Да, - задумчиво сказал папа. - Мама у нас была одна. Маму никто не заменит. Но нужно жить, Инга. Работать. Учиться. Когда мне бывает трудно и я не знаю, как быть, то я думаю: как бы поступила на моем месте мама?
     - Мама не снималась в кино, - возразила Инга.
     - Мама любила любое дело доводить до конца. Она бы сказала: "Поднажми, Инга, поднажми!" - Папа задумался, потом улыбнулся своим мыслям и сказал: - Если бы мне предложили сниматься в кино, я бы с радостью.
     - Папа, - всполошилась Инга, - папа, но ведь ты ходишь как медведь. Мама всегда говорила...
     - Я бы научился ходить как надо, - упрямо сказал папа.
     И он попробовал пройти "для кино". Но у него это получилось смешно и нескладно.
     
     
     7
     
     На другой день, выходя из школы, Инга увидела, как у тротуара остановилась машина с надписью "Киносъемочная".
     Инга тут же смекнула, что в машине Вика, что приехала она за ней. И вместо того чтобы идти навстречу, Инга побежала в другую сторону. Она бежала и тащила за собой Лелю.
     - Куда ты бежишь? - спрашивала на бегу Леля.
     Но Инга не обращала внимания на подругу. Она бежала. Наконец подружки остановились и перевели дух.
     - Инга, верно, тебя не взяли сниматься? - вдруг сказала Леля. - Разве нормальный человек сам не захочет сниматься?
     Инга молчала. Ей не хотелось говорить о кино.
     - А я хочу сниматься. Отведи меня, Инга.
     - Не могу, - ответила Инга. - Но ты ходи по улицам, и Вика найдет тебя. Она целый день ходит. Ищет.
     - Кто она?
     - Девушка такая из кино... Она подойдет к тебе и спросит: "Девочка, хочешь сниматься в кино?" Ты скажешь: "Хочу!" И все в порядке.
     - Все в порядке? - недоверчиво спросила Леля.
     - Я сказала "не хочу", и то позвали.
     Так они переговаривались и не замечали, что за ними идет Вика. Идет и слушает. И сердится ужасно.
     Подружки свернули за угол. И Вика за ними. И вдруг Инга обернулась и увидела "девушку из кино".
     - Хорошенькое дело! - сказала Вика. - Я за ней приехала, а она...
     - Здравствуйте! - заискивающе сказала Леля.
     Но Вика не обратила на нее внимания. Она смотрела на Ингу.
     - Не поеду! - хмуро сказала Инга.
     - Что ты несешь! - Вика уже стояла рядом и держала Ингу за руку, так легонько держала, на всякий случай. - Не поедешь! Я тебя столько времени искала. По лужам бегала всю осень. Мне за тебя премию дали. Что ж, отдавать премию обратно? Сегодня первый день съемок.
     И тут Инга тихонько подтолкнула вперед Лелю.
     - Вот моя подруга. Ее зовут Леля. Она хочет сниматься.
     - Все хотят сниматься, - отрезала Вика. - Но нам нужен образ.
     - Она и есть образ! - воскликнула Инга.
     - Я буду стараться, - заговорила Леля. - У меня все пятерки, кроме арифметики... Мама считает...
     Она говорила без умолку, а Вика не слушала. Она с укором смотрела на Ингу и вдруг потянула ее за руку и буквально впихнула в машину.
     - На вокзал! - крикнула Вика шоферу.
     - А как же я? - упавшим голосом спросила Леля.
     - В следующий раз! - уже из машины крикнула Вика.
     Дверка захлопнулась. Машина помчалась, словно опаздывала на вокзал.
     А Леля стояла на краю тротуара и смотрела вслед.
     - Вот как у них в кино получается, - сама себе говорила девочка, - все наоборот. Кто хочет сниматься - не берут, а кто не хочет - пихают в машину...
     И тут она не выдержала и заревела.
     Инга так и не поняла, зачем надо ехать на вокзал. Не ехать, а мчаться, словно поезд вот-вот должен отойти. Инга не раз бывала на вокзале. Это случалось, когда они с мамой ехали в деревню к бабушке. Вокзал пугал девочку. Она становилась маленькой и беспомощной и жалась к маме. Но когда она садилась в поезд, из окна вагона вокзал не страшил Ингу. Напротив, было очень интересно со стороны разглядывать суетливую, разноголосую жизнь вокзала. Потом поезд трогался, и вокзал начинал уплывать назад, как большой пестрый пароход.
     Зачем они теперь едут на вокзал? Уезжать? Провожать? Но ведь на вокзале еще и встречают. Может быть, они едут встречать? Инга чувствовала смутное тепло надежды. Она успокоилась.
     То, что происходило на вокзале, было похоже на странный сон, Люди прощались, обнимались, что-то кричали, чтобы было слышно сквозь закрытые окна... Раздавался гудок, и поезд медленно трогался. Кто-то бежал за вагоном. Кто-то прыгал на ходу... Но потом поезд неожиданно останавливался, начинал пятиться и возвращался на свое место. И все начиналось сначала: снова прощались, снова кричали, снова махали руками...
     Ингу это так забавляло, что она ни о чем другом не думала. Не замечала киносъемочного аппарата, который вместе с оператором на тележке ехал вслед за поездом. Не замечала милиция, которая кого-то не пускала на перрон. И ее тоже никто не замечал. Забыли про нее. Вот и хорошо. Поезд снова пятится. Сейчас в третий раз начнут прощаться. И так без конца: "здрасте - до свидания".
     Неожиданно перед Ингой появились Павел Карелин и Вера Соловьева.
     - Здравствуй! - как ни в чем не бывало сказал режиссер. - Выспалась?
     - Спасибо, - отозвалась Инга.
     - А сейчас за работу. Значит, Вера уезжает. Садится на поезд и... прехала. Ты провожаешь ее. Прощаешься. Бежишь за вагоном и машешь рукой. Не трудно?
     - Бежать за вагоном?
     - И бежать за вагоном. Все поняла?
     - Поняла, - тихо сказала Инга.
     - Пойдем, девочка, - сказала Вера.
     Они подошли к вагону. И все остальные провожающие подошли к вагонам.
     - Давай прощаться, - сказала Вера.
     - Давайте, - согласилась девочка. - До свидания.
     - Не годится, - из-за Ингиной спины крикнул Карелин. - Представь себе, что ты прощаешься с мамой.
     - С мамой? - Инга испуганно посмотрела на режиссера.
     - С мамой... Прижмись к ней. Поцелуй.
     Инга молчала.
     - Ну быстрей!
     - Не хочу ее целовать, - выдавила из себя девочка.
     - Что же с ней делать?! - отчаянно шепнула оператору Вика. - Никакого воображения! Трудно поцеловать...
     И тут режиссер подошел к аппарату, прижался глазом к окуляру и увидел Ингу: растерянную, печальную, недовольную.
     "Вот такая нам и нужна!" - подумал режиссер.
     Он оторвался от окуляра и скомандовал:
     - Будем снимать!.. Где хлопушка?
     Инга стояла перед вагоном. Рядом с ней с чемоданом в руке стояла Вера. У обоих был печальный вид. Девочке не хотелось целовать "маму", а "мама" была очень огорчена. Так они стояли у подножки вагона.
     Откуда-то вынырнула девушка в комбинезоне. В руке у нее была хлопушка, похожая на маленькую черную классную доску. На доске мелом было написано: "Кадр № 1. Дубль № 1". Карелин скомандовал:
     - Мотор!
     Девушка хлопнула перед Ингиным лицом, словно хотела прищемить кончик носа, и исчезла.
     А Инга все смотрела себе в ноги. И вид у нее был растерянный. Она ничего не хотела делать. Так и стояла, уставясь в одну точку. Вера наклонилась, потерлась щекой об Ингины волосы и вошла в вагон. Поезд тронулся. Инга не побежала за вагоном, стояла как вкопанная. Она чувствовала прилив горечи. А вагоны все плыли, плыли мимо нее - нескончаемая стена вагонов... Если бы на этом поезде действительно уезжала мама... Ведь когда уезжают, возвращаются.
     Когда Инга отвернулась от поезда, то увидела множество прожекторов, которые светили мерцающим лиловатым светом. Глаза девочки были полны слез. А вокруг стояла напряженная тишина. Слышалась только медленная железная поступь удаляющихся вагонов.
     - Стоп! - скомандовал Карелин.
     И его команде подчинились все: погасли прожектора, задвигались люди. Даже поезд послушался его. Остановился.
     - Дубль? - оператор вопросительно посмотрел на Карелина.
     - Дубля не будет, - сказал режиссер. - Ты молодец, Инга! Сыграла отлично.
     - Ничего я не играла, - призналась девочка. - Я просто вспомнила маму...
     - Да, да, - Карелин положил на плечо руку. - Ты и не должна ничего играть... Тебя кто-нибудь обидел?
     Инга вздрогнула от этого вопроса. Слезы высохли. Девочка исподлобья посмотрела на Карелина и сказала:
     - Меня никто не обижает. Никто!
     Поезд медленно возвращался на свое место.
     - Что я говорила! - радовалась Вика. Она вся сияла, словно режиссер хвалил не Ингу, а ее саму. - Талант! Характер! Можно сказать, фильм в кармане!
     Потом они шли по пустому перрону. Вика обнимала девочку и приговаривала:
     - Ты у меня молодец! Оправдала. Понимаешь, они сначала хотели Брусничкину. Смешно сказать. Брусничкину! Таких, как Брусничкина, я им каждый день могу приводить. А ты - типаж! Характер! Мы им еще покажем, Инга! Мы еще прогремим на всю страну!
     Когда Вика выговорилась, Инга спросила:
     - Вы не знаете, когда надо класть морковку в суп, когда закипит или раньше?
     Вика удивленно посмотрела на девочку:
     - Я никогда не варила суп. Все некогда. На ходу перехвачу в буфете... Зачем тебе суп... с морковкой?
     
     
     8
     
     Несколько дней подряд поезд отходил и тут же возвращался. Хоть бы нашелся один такой поезд, который увез бы Веру. Но поезд слушался не начальника станции, а режиссера.
     Инга почти не разговаривала с Верой. Смотрела на нее дичком, выпускала все свои ежовые иголки. Она исколола артистку этими "иголками", и однажды в перерыве между съемками Вера вошла в вагон, где отдыхала съемочная группа, распахнула дверь в купе Карелина и сказала:
     - Павел, я больше не могу! Ищи другую актрису! Она ненавидит меня. У нас с ней ничего не получится.
     - Может быть, ты сама недолюбливаешь Ингу? - спросил Карелин и внимательно Посмотрел в глаза Вере.
     - Я расположена к ней. Но у меня не хватает сил. Мне кажется, я бьюсь о каменную стену. Она смотрит на меня враждебно. У нас с ней несовместимость. Ты знаешь, что такое несовместимость? Когда кровь одного человека не спасает, а губит другого... Может быть, попробуем Брусничкину, пока не поздно?
     - Ты же знаешь возможности Брусничкиной, - сказал Карелин и поморщился.
     - По крайней мере она все сделает как надо. Скажут: "Поцелуй маму", - повиснет на шее.
     - Она повиснет, - недобро повторил Карелин. - Но она неестественна. А Инга - личность.
     - А если эта личность издевается надо мной?
     - Мы, конечно, посмотрим Брусничкину... но не уверен, - мрачно сказал режиссер. И вдруг спросил: - Ты помнишь, как твоя мать вернулась с фронта?
     - Помню. Я не узнала ее. Я заплакала.
     - Может быть, Инга тоже еще не узнала тебя?
     Вера вопросительно посмотрела на режиссера. Но тот больше ничего не сказал. Вышел из купе и плотно закрыл за собой дверь. Вера уронила голову на грудь. В слишком далекое путешествие посылал ее Карелин на поезде, который отходит и тут же возвращается...
     Когда мама вернулась с войны, Вере было четыре года и она жила у тети Иры. Она совсем забыла про маму, когда в дом, опираясь на палку, вошла чужая женщина, похожая на солдата. Она прижала Веру к колючей шинели. Вера вырвалась, заплакала и побежала к тете Ире искать защиты. Она так и не подошла к женщине-солдату.
     Но когда мама, сломленная усталостью, прилегла на диван и уснула, маленькая Вера опасливо приблизилась к ней и стала разглядывать спящую. Она коснулась ладонью коротко подстриженных волос, погладила грубую мужскую рубашку с завязочками на груди. Вдруг мама стала тихо плакать. Тихо всхлипывая, она плакала во сне. Наверное, ей приснилось что-то страшное. Маленькая Вера растерялась, не могла взять в толк, что делать. Потом она села рядом и стала нашептывать: "Не бойся, я с тобой. Не плачь..." Голос девочки проникал в глубины сна, и незнакомая мама перестала всхлипывать, затихла. Маленькая Вера почувствовала усталость. Прислонила голову к подушке и накрылась шинелью.
     Шинель покалывала щеку, как сухая травинка, и от нее пахло перегретым на солнце сеном. От этого тепла в сердце девочки неожиданно оттаял, забился серебряный родник дочерней любви, и она крепко прижалась к плечу матери. И так они спали, закрывшись одной шинелью.
     Вагон качнуло. Поезд медленно пополз на свое рабочее место. Вера очнулась и посмотрела в окно. Ей показалось, что она возвращается в родной город после долгого отсутствия.
     Перед тем как уехать со съемки, Карелин подозвал Вику.
     - Завтра к десяти часам привези на студию Брусничкину, - сказал он.
     - Брусничкину? Зачем?
     - Это уж мое дело. Ты привези.
     - Но ведь Инга талант, личность. Такие девочки на улице не валяются.
     Вика пылала. Как будто речь сейчас шла не о посторонней девочке, а о ее близком человеке, которого она любила, верила в него.
     - С ней что-то происходит... Но это пройдет. Вот увидите, пройдет... - убеждала она режиссера.
     - Посмотрим, - сухо сказал Карелин. - А Брусничкину ты завтра привези.
     И он ушел.
     Вика стояла одна на перроне, который постепенно из съемочной площадки превращался в настоящий вокзал. Появились пассажиры, носильщики покатили свои тележки. Подали настоящий поезд. А Вика стояла посреди этого людского водоворота, и ей казалось, что идет съемка, большая, бесконечная съемка, а Инги нет.
     
     
     9
     
     В тот же день Вика очутилась перед двухэтажным зданием с вывеской "Ветеринарная лечебница".
     Она решительно открыла двери и вошла внутрь.
     Здесь в коридоре сидели люди с больными животными. Собаки лежали на полу у ног, кошки выглядывали из сумок, ежи сухо шуршали в корзинках. Какой-то старичок держал на коленях клетку с огромным попугаем. Попугай тревожно посматривал по сторонам, и из его тесного горла вырывалось одно-единственное слово: "Табак!"
     Вика прошла по коридору и неуверенно остановилась перед дверью с табличкой: "Ветврач Орлов". Дверь отворилась, и оттуда вышла девочка с огромным котом. Она прижимала кота к себе, а лапа у него была забинтована.
     - Я с киностудии, - сказала Вика ожидающим и решительно вошла в дверь.
     Очередь тихо заворчала.
     - Есть такие собачки... карликовые пинчеры, - сказала одна старушка своей соседке. - Такую собачку можно пронести в кармане... С киностудии!
     Но Вика уже не слышала этих пересудов, она очутилась в кабинете, где пахло какими-то лекарствами, а доктор сидел, склонясь над столом, и что-то записывал в тетрадь.
     Вика остановилась. Доктор не заметил ее появления. Тогда она тихо кашлянула. Потом сказала:
     - Здравствуйте!
     - Да, да, - не переставая писать, произнес доктор. - Что у вас? Собака?
     - Нет у меня собаки, - сказала Вика.
     - Кошка?
     - У меня ничего нет. Я с киностудии...
     При слове "киностудия" доктор перестал писать и оглянулся.
     Он снял очки и внимательно посмотрел на Вику. Он узнал ее.
     - Здравствуйте. Что-нибудь случилось?
     Он встал с места и медвежьей походкой подошел к Вике.
     - Что-нибудь с Ингой?
     - Нет, нет, все в порядке, - поспешила его успокоить Вика. - Так, не ладится немного.
     - Не ладится... Ей, наверно, не под силу роль. Ведь она никогда не играла.
     - Да ваша Инга - талант! - воскликнула Вика. - Она прогремит. Я понимаю в кинематографе. Но мне необходимо поговорить с Ингиной мамой.
     - С мамой?.. - Ингин папа изменился в лице. - С мамой нельзя поговорить. Был свежий асфальт, а самосвал мчался сломя голову. Для самосвала "скорая помощь" как скорлупка...
     Папа не сказал о гибели мамы, но Вика все поняла. Она опустилась на белый стул и как бы вся съежилась, потускнела.
     - Как скорлупка, - произнесла она одними губами. - А как же Инга?
     - Я теперь у нее и за папу и за маму... Режиссер не доволен Ингой? Я-то думал, кино ей поможет, отвлечет...
     - Кино ей поможет! - полная решимости, сказала Вика. - И Вера вовсе не плохая. Но ведь она не знала, что мамы нет... Никто не знал. - Вика больше ни о чем не расспрашивала папу, она поднялась со стула и сказала: - Извините. Я пойду. А то вас ждут кошки.
     - Меня всегда ждут кошки, - тихо произнес папа и долго закуривал сигарету.
     - Вы только Инге ни слова, что я приходила, - сказала Вика.
     Дверь отворилась, и в кабинет просунулась большая голова дога.
     Ах, эта вездесущая Вика, эта девушка из кино, девушка в стоптанных туфлях, с кондукторской сумкой на плече. Никто не посылал ее в эту трудную разведку, никто не поручал дознаваться, что происходит с Ингой. Беспокойное сердце превратило ее в разведчика судьбы - сперва подсказало, что девочка неспроста не хочет жаловать "чужую" маму, потом приказало: иди узнай, разведай. И она пошла.
     Теперь Вика все знает, все понимает. Инга для нее уже не капризная девчонка, не ломака, а человек, которого можно понять. Понять и пожалеть.
     В первую очередь надо все рассказать Вере. Пусть все знает. Пусть решает, как быть дальше. Если она человек, то решит, как надо. Правильно. И никаких Брусничкиных!
     Потом надо поговорить с Ингой.
     А Карелину ни слова. Еще схватится за голову. Скажет, нельзя снимать девочку, если у нее горе. Придется Брусничкину. А она, Вика, не может слышать эту фамилию. Брусничкина! А он уже распорядился позвать ее. И завтра утром будет поджидать эту краснощекую, нос картошкой, глаза круглые, словно их начертили циркулем, а потом раскрасили зеленой акварельной краской. Эта Брусничкина все повторит, что покажут. Как попугай. Но сыграть она не сможет. Страдания попугаи не изображают. Долой Брусничкину! Никаких Брусничкиных! Будет Инга - и весь разговор!
     И вот теперь Вика идет к Вере. Она не застает ее дома и бежит в парикмахерскую, где, по словам матери, должна быть артистка. Вика находит Веру, вытаскивает ее из-под фена, с сырой головой и ведет в укромный уголок.
     Она говорит:
     - Слушайте!
     И рассказывает про ветеринарную лечебницу, про больных кошек и собак, про доктора Орлова, про "скорую помощь", которую, как скорлупку, раздавил тяжелый самосвал.
     Обе женщины всплакнули. Пожалели Ингу и всплакнули. И еще потому, что не знали, что она недавно лишилась матери, и были такими черствыми обе.
     Потом вытерли глаза уголками платков, аккуратно, чтобы ресницы не "потекли". Вздохнули. Закурили.
     - Вот ведь какая история, - сказала Вика.
     - Я была крохой, когда мать ушла на фронт, - вздохнула Вера. - А потом вместо матери вернулся незнакомый солдат в сапогах, в шинели, с палкой. Мне говорят - это твоя мама, а я не верю и реву. Какая же мама, если это солдат!
     
     
     Когда Инга сбежала со школьного крыльца, ее ждала Вика. Некоторое время девочка удивленно смотрела на Вику, а Вика молчала. Не бросилась к ней, не хватала за руку, не кричала: "Скорей!" Это насторожило Ингу.
     - Съемок не будет. Не готовы декорации. Свободный день! - наконец сказала Вика.
     Она была какой-то новой, словно ее подменили.
     Инга удивленно смотрела на новую Вику.
     - Может быть, нужно купить молока? Идем вместе купим, - предложила Вика.
     - У нас еще есть, - отозвалась Инга. - Две пирамидки, шестипроцентного.
     Они зашагали рядом. Вдруг Вика сказала:
     - Инга, я все знаю... про твою маму. Раньше не знала, теперь знаю... Ты не сердись на Веру. Она хорошая. Она тоже не знала. Вера не собирается заменить тебе маму. Просто работает с тобой вместе. Она не задавака, хотя и народная... Вера, можно сказать, ради своей матери жизнь загубила.
     И тут Инга в первый раз спросила, а до сих пор только слушала:
     - Как загубила?
     - Мать-то ее прикована к постели.
     - Зачем... прикована?
     - Ранена была, вот зачем. Вера всю жизнь отдала матери. Врачи, лекарства. Ты - будущий врач - должна понимать. Она могла бы замуж выйти, жизнь устроить. Видная женщина... Народная артистка...
     Инга ничего не ответила. Она еще не поняла, почему Верина мама ранена и почему Вера жизнь загубила.
     Так они шли молча.
     У одного дома Вика сказала:
     - Здесь они с мамой живут... на втором этаже... Видишь два окна?
     - А мама все болеет? - спросила Инга, глядя в Верино окно.
     - Она на войне была санитаркой. Ранило.
     - Разве в санитарок стреляют? - Инга недоверчиво посмотрела на свою спутницу.
     - Пуля не разбирает, где солдат, где санитар.
     - Почему... не разбирает?
     - Не знаю... почему, - призналась Вика. - Я ведь на войне не была.
     Они стояли молча. Инга все разглядывала окно. Потом обе побрели дальше.
     - Понимаешь, людей жалко. Веру и ее мать. И тут еще вчерашняя история...
     - Какая история? - спросила Инга.
     - На вокзале. Сцена встречи не вышла. Три дубля - в корзину. Вера плакала...
     Инга удивленно посмотрела на Вику.
     - Она плакала по кино?
     - Да не по кино, по жизни. Ревела она с горя! Надо ей помочь.
     - Надо, - не сразу сказала Инга.
     Вика остановилась и вдруг крепко расцеловала Ингу.
     - Ты у меня девка что надо! Я знала, что ты - человек. Мы с тобой будем друзьями на всю жизнь. У меня тоже мамы нет. Я детдомовская... Я не зря новые туфли сносила... Мы им покажем Брусничкину!.. Мы им такую Брусничкину покажем!.. Я им каждый день могу приводить по Брусничкиной!..
     
     
     10
     
     - Привела Брусничкину? - спросил Павел Карелин, когда на другой день Вика вошла в комнату съемочной группы.
     - Нет, - поджав губы, ответила Вика. - У Брусничкиной ангина. Температура тридцать восемь и две.
     - Этого еще недоставало! - вскипел Карелин. - Когда она поправится?
     - Не скоро, - спокойно ответила Вика. - У нее осложнение.
     - У нас осложнение! Что же нам, закрывать картину? Или переходить в простой?
     Карелин пятерней вцепился в бородку.
     - Все будет в порядке, - сказала Вика. - Она будет сниматься хорошо.
     - Кто будет сниматься?
     - Инга. Она будет улыбаться. Она поцелует Веру. Она...
     - Да откуда ты все это взяла?
     - Я же опытный работник. Я же отвечаю за свои слова. Она придет завтра. И все будет в ажуре. Никаких простоев.
     - Прямо не кинематограф, а какой-то аттракцион! Где Вера?
     И тут в комнату вошла Вера.
     - Я согласна сниматься с Ингой, - подтвердила она. - Я передумала насчет Брусничкиной.
     
     
     Перед большим серым домом, в котором жила Вера с матерью, стояла Инга и все не могла решиться переступить порог. Она смотрела на два окна на втором этаже, словно хотела увидеть, что скрывается за ними.
     Так она долго простояла перед подъездом. Пока наконец решилась и надавила плечом тяжелую дверь. Инга поднялась на второй этаж. Постояла на площадке, не зная, в какую дверь звонить.
     Позвонила в правую.
     Ей открыла девочка.
     - Вам кого?
     Хотя они были однолетки, девочка-хозяйка обращалась к Инге на "вы".
     - Мне Веру... Веру Федоровну.
     Девочка измерила Ингу взглядом и сухо сказала:
     - Идемте.
     Они шли по длинному коридору, и их шаги гулко отзывались под сводами высокого потолка.
     Девочка подвела Ингу к двери и сказала:
     - Постучите.
     Инга постучала. Тихо, робко.
     - Кто там скребется? - послышался изнутри хриплый, низкий голос.
     - Заходи! - шепнула девочка. - Не бойся!
     И открыла перед Ингой дверь.
     Инга увидела женщину, которая лежала на кровати. Рядом стоял столик с телефоном, с книгами и бумагами.
     Женщина посмотрела на Ингу.
     - Здравствуй, красавица! Ты из семьдесят пятой школы?
     - Не-ет... Я из седьмой. Из второго "В".
     - Тебя вожатая прислала?
     - Не-ет, я сама.
     - Садись, - приказала женщина.
     Инга послушно опустилась на стул, который стоял около постели, и подумала: это и есть санитарка.
     - Ты ко мне по какому вопросу? - спросила хозяйка гостью.
     - Я не по вопросу, - сказала Инга. - Меня зовут Инга.
     - Слышала, слышала, - оживилась мать Веры. - Ты что, пришла жаловаться... на Веру?
     - Я не жаловаться... я не ябеда... Но маму же никто не может заменить...
     Женщина приподнялась на локте и внимательно посмотрела на Ингу. Потом спросила:
     - Давно это... случилось? - Она уже знала всю историю Инги.
     - В конце лета, - сказала девочка, опустив глаза.
     - Я тебя жалеть не буду. - Верина мама приподнялась на локте. - Я тебе так скажу: держись, девка! Держись!
     - Мама тоже говорила: держись! Пусть Вера не сердится... Ей ведь тоже трудно.
     - Трудно, - сказала Верина мама, - трудно со мной. Она терпит. Я сама удивляюсь, как она терпит.
     - Она не терпит, - вдруг сказала Инга. - Она любит...
     Некоторое время больная женщина молчала. Потом она оживилась, и глаза ее заблестели.
     - Понимаешь, Инга, случается, что одна маленькая девочка оказывается умнее пяти взрослых баб. Ты только никому этого не говори. Но имей в виду. Она любит.
     - А верно, вы были на войне? - вдруг спросила Инга.
     - Это было давно.
     - Вы забыли? Моя бабушка всегда забывает, что раньше было.
     - Рада бы забыть, да ноги напоминают.
     - Что напоминают ноги?
     - Долго рассказывать...
     - Расскажите.
     - Я тащила на себе раненого, - сказала бывшая санитарка. - А эти гады из миномета...
     - Разве у вас не было винтовки?
     - Нет.
     - Почему?
     - Рук не было свободных... для винтовки. Я же раненых тащила.
     - Вы не стреляли, почему же они из миномета?
     Старуха ответила не сразу. Она внимательно посмотрела на гостью и сказала:
     - Потому что они - фашисты.
     Старуха закашлялась, и лицо ее стало багровым. Потом она успокоилась и подняла глаза на Ингу.
     - Подойди к этой стенке и посмотри. Фотография старая, но глаза у тебя молодые - разглядишь.
     Инга подошла к стене. Из маленькой рамки на нее смотрела санитарка, в пилотке, гимнастерке, через плечо санитарная сумка с крестом. А винтовки действительно не было.
     Инга долго рассматривала фотографию. Потом оглянулась.
     - Возьми себе... на память, - сказала Верина мама.
     - А вам?
     - У меня еще есть. Если нравится - возьми.
     - Нравится, - сказала Инга.
     И сняла со стены старую фронтовую фотографию.
     
     
     Родился месяц. Он лежал на спине, задрав острый носик вверх, и над ним, как осколочек, сверкала звездочка. Месяц был тоненький и хрупкий. И чтобы не было жестко, ему под голову легла тучка.
     Инга стояла посреди двора и рассматривала новорожденный месяц. Ей казалось, что если она крикнет, месяц отзовется тоненьким голосом.
     Вечером папа увидел на стене незнакомую фотографию.
     - Кто это? - спросил папа, рассматривая фотографию.
     - Фронтовая санитарка, - был ответ. - Верина мама. В нее на войне стреляли. А у нее не было лишних рук для винтовки.
     Папа внимательно посмотрел на дочь. И тогда Инга спросила:
     - Почему в санитарок стреляют? Тех, кто лечит, нельзя трогать, иначе некому будет лечить.
     - Ты правильно рассуждаешь, Инга, - после некоторого раздумья ответил отец. - Но в жизни бывает иначе. Сломя голову мчится самосвал. Асфальт свежий. Шофер тормозит. Машину заносит. А для самосвала "скорая помощь" - как скорлупка.
     - А на войне?
     - На войне, дочка, у всех есть защита. У танков - броня, у пехоты - окопы, только у врачей и санитарок нет защиты. Белый халат - и никакой брони.
     - А пуля не разбирает, где боец, где санитар.
     - Верно. Не разбирает.
     - Все равно я буду врачом, - сказала Инга. И, немного подумав, добавила: - Лучше бы маму ранило на войне...
     - Почему? - тревожно посмотрел на дочь папа.
     - Она была бы раненой, но с нами. Понимаешь, папа?
     Отец ничего не ответил. Он подумал, что когда была война, маме было три годика, и она не могла быть санитаркой. Но было бы хорошо, если бы она была с ними. Раненой, больной, лишь бы с ними.
     Все последующее время Инга продолжала думать о Вериной маме, которая на войне была санитаркой. Инга представляла ее в белом халате и в белой косынке, идущей по полю навстречу фашистам. Она шла, а танки стреляли прямо в нее. У нее не было ни брони, ни окопа. Ее ранили, а Ингина мама приехала за ней на "скорой помощи". Почему у врачей и санитарок нет никакой защиты? Почему для самосвала "скорая помощь" как скорлупка?
     Инге вдруг стало жалко Веру, словно на войне ранили ее, а не ее мать. Потом Инга подумала, какая Вера счастливая, раз у нее есть мама, пусть раненая.
     Потом она подумала о молодом месяце. Наверное, когда он заснет, то погаснет. И во всем мире станет темно. Без месяца.
     
     
     11
     
     Киностудия в вечном движении. Все здесь спешат, словно перед отходом поезда. Коридоры студии людны, как улицы. Они и есть улицы, удивительного, тревожного мира кино.
     В этих коридорах, как на незнакомых улицах, можно заблудиться. Можно встретить Дон Кихота или Робинзона Крузо. Они похлопают тебя по плечу и будут говорить с тобой как равные.
     Коридоры - улицы киностудии, павильоны - площади.
     В центре огромного павильона была построена декорация комнаты. В пустом, полутемном пространстве комната казалась счастливым островком тепла и уюта. В комнате стояла нормальная мебель, на стенах желтели обои и висели фотографии в рамках. На столе стояла лампа. И хотя она не горела, в комнате было очень светло. Инге показалось, что ее комната сорвалась с места, перелетела через весь город и очутилась в центре огромного пространства. Инге захотелось войти в комнату, закрыть за собой дверь и остаться одной. И тогда вся эта непонятная суета останется там, снаружи. Будет тихо и покойно. Как дома.
     Вдруг она увидела Веру. Артистка была в белом халате - в таком же, как у мамы! Она шла через павильон, а за ней едва поспевала костюмерша с иголкой и ножницами.
     - Какой неудобный халат, - говорила Вера женщине с иголкой. - Я в нем тону. Можно его переделать?
     - Подошью, - неохотно сказала костюмерша.
     - Он с чужого плеча. Трудно играть, когда с чужого плеча, - вздохнула Вера.
     - Халат как халат, - сказала костюмерша. - У нас все с чужого плеча. Скупые играют добрых, смелые - трусов...
     Вера как-то странно посмотрела на костюмершу и, ничего не сказав, пошла дальше. Костюмерша воткнула иголку в край синего халата и достала из кармана булку.
     - Здравствуйте, - сказала Инга Вере.
     - Инга!.. Ты понравилась моей маме. А моя мама строгая, - сказала артистка и улыбнулась. - А я тут халат меряю... Сейчас сниматься.
     - Он пахнет нафталином, - сказала Инга и сморщила нос.
     - Ну вот и запах не подходит! - вздохнула костюмерша и пошла прочь, на ходу жуя свою булку.
     Появился Карелин.
     - Привет! Как у вас дела? Инга, ты в порядке? - на одном дыхании произнес режиссер.
     - Я в порядке, - сказала Инга.
     - Прекрасно. - Карелин критическим взглядом обвел павильон.
     А здесь уже кипела жизнь, сумбурная и непонятная, напоминавшая полный разброд. Стучал молоток - рабочие подгоняли декорации. Художник по свету тонким, пронзительным голосом кричал, задрав голову: "Уберите правую дегу! Слышите? А под окном поставьте бубочку. Одну бубочку". Ассистент оператора вставлял новую кассету и протирал оптику. Помреж листал сценарий. Каждый был занят своим делом, и оттого, что у каждого были совсем разные дела, создавалось впечатление неразберихи. Но режиссер понимал, что никакой неразберихи нет. Идет работа. Последние приготовления перед съемкой. И едва прозвучала команда: "Мотор!" - эти люди, как бойцы в одном строю, начнут делать то сложное, требующее выдержки и дисциплины дело, имя которому КИНО.
     И вот уже звучит голос Карелина - голос полководца:
     - Внимание! Всякая беготня прекращается. По местам!
     Жизнь павильона затихла, замерла.
     - Инга, подойди ко мне.
     Инга медленно подошла к режиссеру.
     - Значит, так, - сказал он и стал накручивать на палец прядь своей бороды. - Вера входит в комнату, ты соскакиваешь со стула, подбегаешь к ней и говоришь: "Мамочка, как я по тебе соскучилась!" А ты, Вера, обнимаешь ее и говоришь: "Знаешь, что я тебе привезла? Отгадай!" - "Собаку", - говоришь ты, Инга. "Вот и не собаку, а совсем другое". Прорепетируем этот кусок. Тише! Тише!
     Павел Карелин хлопнул в ладоши.
     Инга вошла в комнату. Села к столу и стала рисовать. Дверь отворилась. В комнату вошла Вера в белом халате с чужого плеча. Инга не тронулась с места. "Здравствуй, дочка!" - сказала Вера. "Здравствуй!" - отозвалась Инга.
     Карелин хлопнул в ладоши, как выстрелил.
     - Почему ты сидишь на месте? - строго спросил он Ингу.
     - Мне так нравится, - ответила девочка.
     Все переглянулись.
     - Что ж ты, Инга, - воскликнула Вика.
     - Тише! - крикнул на нее Карелин. Он подошел к Инге, положил ей на плечо руку.
     - Тебе не нравятся эти слова? Ты хочешь заменить их другими? Пожалуйста, говори. Мы слушаем. Какие слова ты хотела бы услышать?
     Инга стояла на маленьком пятачке, освещенном десятками софитов. Она жмурилась то ли от проникающего сквозь веки света, то ли, чтобы было удобнее думать.
     И вдруг девочка заговорила:
     - Доченька! Как ты тут без меня?.. Опять гора немытой посуды! Ты каждый день ела суп? Или ты обедала всухомятку? Что-то мне не нравятся твои глаза! Опять начинается ячмень. Придется делать уколы. Да, да! Ты же знаешь, что я делаю уколы так, что ты и не замечаешь. Правда? Ну-ка, подойди сюда... Ты доросла до моего плеча? Давай проверим. И заодно поцелуемся...
     В большом съемочном павильоне было тихо. Все осветители, рабочие, операторы, ассистентки и помощники одновременно затаили дыхание и слушали. И только софиты тихо гудели, как потревоженный пчелиный улей...
     Инга обвела взглядом всех, кто стоял на съемочной площадке, и спросила:
     - Эти слова не подходят?
     - Подходят! - одобрительно закивал режиссер. - Подходят. Вера, ты запомнила эти слова?
     - Я запомнила. Я поняла их. Только мне надо побыть одной с этими словами.
     Она сказала "поняла", как будто услышала что-то очень сложное или произнесенное на другом языке. Да и на самом деле было так. Это были слова, принадлежащие маме, и больше ни одному человеку на свете. Теперь Инга доверила их Вере, артистке, игравшей роль матери.
     - Мне надо побыть одной.
     Инга подумала, что Вере надо побыть наедине не с самими словами, а с мамой. Что-то спросить у нее, посоветоваться.
     - Хорошо, - сказал Карелин. - Перерыв. Ровно пятнадцать минут.
     Погасили софиты, стало полутемно, и замолчали пчелы. Все, кто был на площадке, храня молчание, потянулись к дверям. Инга пошла за всеми.
     - Инга, - окликнула ее Вера, - ты куда?
     - Вы же хотели побыть... одна.
     - Останься, - сказала Вера.
     Инга вернулась в "комнату". Павильон опустел. Артистка и девочка остались вдвоем. Вера опустилась на стул, а Инга медленно прошлась по комнате, села рядом с ней на краешек другого стула и заглянула в глаза артистке.
     - Нам бы с тобой в другой картине сниматься, - вдруг сказала Вера. - В какой-нибудь веселой и смешной. А эта... такая трудная. Мы с тобой, наверно, делаем все неправильно.
     - Наверное, - согласилась Инга. - А вы знаете, как правильно?
     - Это знаешь ты.
     - Я?
     - Ты будешь играть правильно, а я пойду за тобой.
     - Я не артистка.
     - Ты не артистка. И я хочу тоже перестать быть артисткой. Понимаешь? - сказала Вера. - Инга, ты когда-нибудь болела сильно?
     - Я даже лежала в больнице.
     - А что делала твоя мама?
     - Мама?.. Она стояла под окном.
     - Ты откуда знала? Ты же не вставала с постели?
     - Я чувствовала, вот и все... Но один раз я решила проверить: может быть, мне кажется, что она стоит? Было уже поздно. Все спали. Горела синяя лампочка. Я встала и чуть не упала... Но я пошла к окну.
     - Она была там?
     - Она не могла меня обмануть... моя мама. Она стояла! И тогда мне стало ее жаль. Я хотела закричать: "Иди домой!" Но все спали. И окна были закрыты. Я лежала всю ночь и шептала: "Мама, иди домой!" Может быть, она услышит и пойдет? Ей холодно, она устала... Утром я снова выглянула в окно.
     - Она стояла?
     - Откуда вы знаете? - Большие темные глаза уставились на актрису. - Откуда?
     - Я бы тоже стояла всю ночь.
     - Правда?
     Вся группа толпилась за дверью, и все приставали к режиссеру:
     - Долго мы их будем ждать?
     - Время идет! Скоро конец смены, а ни одного метра не отсняли.
     - Может быть, поторопить их?
     - Нет!
     Карелин стоял у двери, готовый преградить путь каждому, кто попытается проникнуть в павильон.
     - Вы ничего не понимаете, - говорил он. - Может быть, сейчас решается судьба фильма.
     Потом тяжелая дверь павильона медленно открылась. Инга сказала:
     - Мы готовы.
     И сразу же все хлынули внутрь, заняли свои места и сразу - аппараты, осветительные приборы нацелились на маленький островок, где было только два человека - Инга и Вера, и никто больше не смел вступить на их островок.
     - Будем снимать, - тихо сказал Карелин.
     Откуда-то вынырнула девчушка с хлопушкой.
     Карелин скомандовал:
     - Внимание! Мотор!
     Хлопушка хлопнула и исчезла.
     И тогда Инга направилась к своей "маме". Она шла медленно, нерешительно, словно под ногами был не пол, а хрупкий, еще не устоявшийся ледок, который мог треснуть. Инга подошла к Вере, легонько боднула ее в плечо и стала тереться об него лбом. Плечо было мягким и теплым, почти таким, как у мамы. И пахло оно чем-то привычным и родным. Инга не слышала, как жужжит пчелиный рой, она забыла, что стоит на маленьком пятачке, к которому прикованы взгляды множества людей. Забыла, где она и что происходит. Только плечо мамы было с ней. Оно поглотило ее, оторвало от всего остального.
     - Мама... - прошептала девочка.
     Наверно, никто не услышал этого слова. Но оно, так долго не срывавшееся с ее губ, заполнило собой весь мир.
     - Мама... - шептала девочка и все терлась о теплое плечо и вдыхала его запах.
     
     
     12
     
     Когда Инга была маленькой, она не говорила: "Пошел дождь". "Начались точки", - говорила Инга.
     Точки появлялись на стекле, на сером асфальте, на черепице соседней крыши. Точки летели с неба - множество маленьких точек. Многоточие. А потом точки исчезали и появлялись потоки. Мостовые превращались в черные реки, по которым, разбрызгивая воду, плыли машины, троллейбусы, трамваи. Безмолвные крыши начинали греметь. А водосточные трубы - серебряные стебли, поднявшиеся от земли до карнизов, - трубили, булькали и извергали маленькие водопады. Пыль исчезала, и все начинало блестеть, словно город покрасили яркими, невысыхающими красками.
     Но все начиналось с точек.
     Маленькая Инга любила поспать. Отец успевал уйти на работу, а она все спала. И тогда мама будила ее бабушкиной присказкой: "Ранние птички зобик набивают, а поздние только глазки открывают..."
     Инга была поздней птичкой.
     Летом Инга с мамой уезжала к бабушке в деревню, на берег большого озера, в котором водились угри. Инга называла их ужами, а себя - Королевой ужей. Это мама рассказывала ей сказку про Королеву ужей. А маме когда-то рассказывала бабушка. Вообще жизнь в деревне во многом походила на сказку.
     В поле росла горящая трава - неопалимая купина, а под окном стояла береза, которая ночью так сильно пахла молодой смолкой, что Инга находила ее в темноте по запаху.
     Рядом с бабушкиным домом жил старый-престарый плотник. Он учил Ингу пилить.
     - Тяни пилу до конца, - приговаривал он. - Чтобы все зубья сыты были.
     Пила казалась Инге худой и голодной. И сколько ни пилила - никак не могла насытиться.
     Еще сосед-плотник любил приговаривать:
     - Помирать буду - всем прощу. Только еловому сучку не прощу!
     "За что он так рассердился на еловый сучок?" - думала Инга.
     В середине лета она с мамой ходила в поле слушать, как поет рожь. Они ждали, когда поднимется ветер и каждый стебелек превратится в струну. Струна-стебелек звенела тихо-тихо...
     Это было давно, но почему-то сегодня, шагая по темным осенним улицам, Инга вдруг вспомнила о той поре, когда она была Королевой ужей. Возвращаясь со съемки усталая, она одновременно испытывала необъяснимое облегчение, почти радость. Она не помнила мрачного павильона, в котором собралось много людей. Перед ее глазами стоял светлый островок-комната с желтыми обоями и фотографиями в рамках. На этом островке они были вдвоем: она и Вера.
     Как это получилось, что чужую женщину она назвала самым дорогим словом "мама"? Как это слово слетело с ее губ? Почему она не удержала его? Только бы отец не догадался об этом!
     Когда Инга думала об этом, кровь приливала к лицу: девочка стыдилась робкого, необъяснимого чувства, которое неожиданно проклюнулось в ней.
     Отца дома не оказалось, и Инга облегченно вздохнула. Она скинула промокшие ботинки и надела мамины тапочки - нога у нее подросла, стала почти как мамина. Потом она открыла шкаф и увидела белый халат, который висел среди других маминых вещей. Инга вынула халат и осторожно надела его на себя. Халат доставал почти до пола, а руки утонули в рукавах. Инга посмотрела в зеркало. И покраснела. Потом быстро сняла халат и пошла в ванную. Она развела в тазу мыльный порошок и опустила халат. Она стирала его очень бережно: не терла, а осторожно гладила ладошкой, словно боялась причинить ему боль.
     За этим занятием застал ее отец.
     - Устроила стирку?
     - Да. Я стираю мамин халат.
     - Зачем? - отец нахмурился.
     - Просто так.
     - Ну ладно, - сказал отец и пошел к себе.
     
     
     13
     
     Все дни на студии делились на съемочные и несъемочные. В дни съемок студия преображалась, приходила в движение, напоминала аэродром в летную погоду.
     К каждому съемочному дню тщательно готовились, и каждый раз на съемочной площадке возникали непредвиденные неприятности: у осветителей сгорал софит, ассистент оператора забывал нужный фильтр, в декорациях не закрывалась дверь, помреж заболевал гриппом... Но, несмотря ни на что, кино снималось! Загорался другой софит, появлялся фильтр, под торопливым рубанком дверь становилась послушной, с лихорадкой на губах появлялся помощник режиссера. Самолет поднимался в небо!
     Прошло два месяца с того дня, как на улице к Инге подскочила Вика и почти силой ввела ее в таинственный мир кино. Теперь Инга уже не удивлялась, когда заставала в буфете белых генералов, мирно попивавших чаек с красноармейцами, и мушкетеров, уплетающих сосиски. И вместе с тем Ингу совсем не занимала мысль, что через год можно будет купить билет за двадцать копеек и посмотреть на себя в кино. Нечто совсем иное влекло девочку к дверям киностудии.
     Вера. Это имя напоминало ей поющую рожь. Когда кажется, что, кроме тебя, никто в мире не слышит этих, едва уловимых звуков. Инга пыталась разобраться, прислушивалась к себе. Но слышала только, как поет рожь, как звучит имя Веры. Инге хотелось еще разок прижаться лбом к ее теплому плечу. И тогда исчезнет тот день со стайкой девочек, бегущих между белых стволов...
     Инга накрахмалила и выгладила белый халат. И он обрел новизну и свежесть выпавшего за ночь снега.
     Как-то вечером отец сказал:
     - Скоро наступят зимние каникулы, и ты поедешь в деревню к бабушке.
     Инга испуганно посмотрела на отца.
     - Я не поеду...
     - Это еще почему? Будешь кататься на лыжах. А после бани будешь бросаться в пушистый снег.
     - Я лучше в городе останусь.
     - Ты же сама хотела.
     - Я тебя не оставлю одного, - ответила Инга.
     - Ну, из-за меня оставаться не стоит... Я как-нибудь...
     - А кино? - не сдавалась Инга.
     Отец внимательно посмотрел в глаза девочке.
     - Да, да, я совсем забыл. Скоро кончаются съемки?
     - Не знаю. Не скоро.
     - Для чего тебе халат?
     - Разве нельзя?
     - Халат твой. Ты можешь распоряжаться им.
     - Вот я и распоряжаюсь.
     "Вот я и распоряжаюсь" - эти слова прозвучали как-то по-новому, и папа растерянно посмотрел на Ингу. Он открыл в дочке что-то новое. И это новое поразило его. Он не знал, сокрушаться или радоваться.
     - Ну хорошо, - сказал он. - Все хорошо.
     И больше ничего не сказал.
     Весь вечер Инга исподволь поглядывала на отца. Но он больше не заговаривал о поездке к бабушке. Так все хорошо получилось. Он забыл про бабушку, или ему самому не очень-то хотелось расставаться с Ингой.
     Лежа в постели, Инга долго не могла уснуть. Она думала о Вере. Она видела ее большие глаза, светлые волосы и родинку на левой щеке возле уха. Ах нет, родинка была не у Веры, а у мамы. Как это она спутала!
     На другой день перед съемкой Инга протянула Вере пакет.
     - Что это? - спросила артистка.
     - Это вам... Возьмите.
     Артистка удивленно посмотрела на девочку и неторопливо развернула пакет. В нем лежал аккуратно выглаженный белоснежный халат.
     - Халат? - удивилась Вера.
     - Мамин, - сказала Инга. - Я, когда вырасту, буду его носить. А пока ты... Он не с чужого плеча.
     "А пока ты... Пока ты... ты..." Инга не заметила, как стала называть артистку на "ты". Это получилось само собой, помимо ее воли. Словно это родное "ты" произнесли не губы, а отстучало сердце. Ты. Ты. Ты.
     Вера взяла халат в руки и осторожно, словно боясь повредить, надела. Он пришелся ей впору. В самый раз. Вера скрестила руки и обняла себя за плечи, чтобы своим телом согреть принесенный с холода халат.
     - Тебе не жалко?
     Инга покачала головой.
     - Я пойду гримироваться. А то Карелин будет сердиться.
     Она выбежала. А Вера все стояла посреди комнаты, обнимая себя за плечи. В таком положении ее застал Карелин.
     - Пора, пора, - сказал он, - через десять минут...
     - Павел, войди в комнату и закрой дверь, - сказала Вера. - Ты видишь, что на мне?
     - Халат. - Карелин стал наматывать бородку на палец.
     - Этот халат мне принесла Инга... из дома.
     - Ну вот, - весело сказал Карелин, - а ты хотела Брусничкину.
     И они оба засмеялись.
     - Роль вышла из берегов, - сказала Вера.
     - Вышла из берегов, - согласился Карелин.
     Роль вышла из берегов, но наводнение наступило в тот момент, когда Инга совершенно случайно узнала, что по сценарию - а в кино все делается по сценарию - Вера должна была умереть.
     Девочка читала сценарий и раньше. Но тогда ей была безразлична судьба "матери". Теперь "матерью" была не чужая женщина, а Вера... Она должна будет броситься в ледяную воду, чтобы спасти мальчишку, провалившегося под лед. Она тяжело заболевает. Напрасно врачи будут биться за ее жизнь. Смерть окажется сильнее...
     Инга сидела одна в комнате Карелина. На столе лежал режиссерский сценарий. Сперва Инга просто листала его, чтобы познакомиться со своей ролью в новом эпизоде. Потом заинтересовалась и стала читать. Странная книжка - режиссерский сценарий! Например, написано на странице: "Девочка подошла к окну и полила цветы", а рядом на полях обозначено - "5 метров". Вся книжка разбита на метры! Это забавляло Ингу до тех пор, пока она не прочитала: "Врач склоняется над матерью. Слушает ее. Потом подносит ко рту зеркало. Говорит: "Все! Смерть победила!" А рядом написано - "20 метров". За двадцать метров побеждает смерть...
     Инга захлопнула книжку и подошла к окну. Она увидела, как медленно падают перышки снега. Множество белых перьев. За двадцать метров побеждает смерть!.. Из окна было видно, как красная черепица постепенно блекла, угасала и наконец совсем пропадала в снегу, как огонь пропадает в пепле. Снег налип к проводам, превратил их в толстые белые канаты. У прохожих на шапках появились белые круги. Шел основательный, не собирающийся таять зимний снег. За двадцать метров побеждает смерть... Как она могла победить за двадцать метров? И что такое двадцать метров? Может быть, двадцать больших взрослых шагов?
     Инга отошла от окна и направилась к двери. Она пошла по коридору, считая шаги. Насчитала двадцать. Оглянулась. Пошла дальше. Она не замечала встречных. Мимо шел целый полк солдат - не настоящих, а переодетых, загримированных. Инга прошла сквозь строй. И осталась одна. Перед ней был какой-то темный закуток. Она свернула в него. Остановилась. Ей стало нестерпимо горько. Она закрыла глаза и увидела девочек, бегущих в желтых платьях. Обгоняя друг друга, они мелькали между белыми стволами берез. Девочки убегали от чего-то неудобного и трудного, от чего сама Инга не могла убежать, словно ее ноги приросли к земле. Потом выплыли старушки, которые подбрасывали и опускали половичок, и каждый раз раздавался выстрел и поднималось облачко порохового дыма. Потом появился усатый грязный человек. Он потер ладонью щетину на щеке и уставился на Ингу холодным стеклянным глазом. Инге стало страшно, она открыла глаза, но тот день не исчез, как исчезает тьма, когда в комнате зажигают свет. Он был вокруг нее, плотный до боли, ощутимый. Он стал невидим, но он звучал, шептал в самое ухо разными голосами.
     "Мамы больше нет!" - слышался голос папы.
     "Почему мамы больше нет?" - отзывался голос Инги, голос, не зависимый от нее самой.
     "Мама умерла".
     "Как умерла?"
     И тут что-то горько сжалось, подступило к горлу, обожгло глаза, и, чтобы заглушить голоса того тяжелого дня, Инга крикнула:
     - Мама! Ма...
     Неожиданно рядом с ней появилась Вера. Откуда она взялась в этом пустом, бесконечном студийном коридоре? Как разыскала Ингу в закутке, где стоят метла и ведра?
     - Инга, что с тобой?
     Девочка ничего не ответила, молча боднула артистку в плечо, прижалась к нему и жалобно пролепетала:
     - Не хочу, чтобы ты умирала... Лучше я умру. Пусть они придумают так, чтоб я умерла. А ты будешь прощаться со мной.
     - Зачем же тебе умирать, доченька?
     - Чтобы ты не умирала.
     - Но ведь это не на самом деле, Инга.
     - Все равно.
     Вера обняла Ингу и еще крепче прижала ее лоб к своему плечу. И сквозь одежду чувствовала, как девочка горячо дышит.
     - Пусть Карелин спасет тебя. Он может спасти тебя?
     Вера молчала, не зная, что ответить девочке, в сознании которой стерлась граница между искусством и жизнью. Для нее все было жизнью - даже нарисованное, загримированное, придуманное, освещенное не солнцем, а софитами и юпитерами. В этом было ее существо. Сказка уживалась с настоящим горем.
     - Я поговорю с Павлом. Я тебе обещаю, Инга.
     И вдруг артистка почувствовала, как сквозь ткань пробились слезы. Она почувствовала их плечом. Девочка не всхлипывала и не дышала учащенно, как дышат, когда плачут. В темном закутке ничего не было видно. Но Вера как бы слышала плечом, видела...
     На другой день Инга не пришла на съемку. И тут произошел настоящий скандал. Режиссер кричал на второго режиссера:
     - Где Инга?
     Второй режиссер спрашивал у ассистента:
     - Почему нет Инги?
     Ассистент подбежал к директору картины:
     - Найти Ингу!
     Осветительная аппаратура была приведена в боевую готовность. Рабочие стояли на местах. Оператор со своими помощниками выкатил тяжелую кинокамеру "Дружба", как орудие на прямую наводку. Артисты нервно курили в стороне, ожидая начала съемки.
     А маленькой героини фильма не было.
     Поехали к ней домой. Дома Инги не оказалось.
     Поехали в школу. Не приходила она на уроки.
     Позвонили в милицию, дежурному по городу. Никаких происшествий с девочкой отмечено не было.
     Все ходили мрачные. Никто не смотрел в глаза друг другу, словно каждый чувствовал себя виноватым.
     Но больше всех переживала Вика. Она вдруг забыла, что является "девушкой из кино", ей казалось, что пропала ее сестренка, родной человечек. Что с ней могло случиться?
     - Ребята, она найдется! - говорила Вика товарищам. - Она появится. Все будет в порядке.
     Она подбадривала других, а у самой время от времени на глаза наворачивались слезы и на скулах появлялись две черные полоски - "текли" глаза.
     В тот же день Вера и Павел сидели в студийном кафе за круглым столиком у окна. Оба были расстроены. Оба думали об одном. Об Инге.
     Павел почему-то вспомнил, как Инга разыгрывала сцену с зелеными яблоками и как он, внимательно наблюдая за игрой девочки, чувствовал в ней не только дарование, но и внутреннюю силу. Она тогда заставила его поверить в эти "зеленые яблоки". Он даже почувствовал во рту оскомину. Он и сейчас, вспоминая, как девочка естественно морщилась и закрывала глаза, чувствует прилив слюны.
     А Вера думала о темном закутке в нескончаемом коридоре и о том, как она плечом почувствовала горячие Ингины слезы. Это был не обычный детский каприз. Тревога и... любовь двигали Ингой, когда она, сорвав съемку, не пришла в студию.
     - Что-то с этой девчонкой происходит, - вдруг заговорил Павел. - Может быть, она больна?
     Вера молчала. Она отхлебывала из белой чашечки кофе и молчала.
     Студийное кафе, чем-то похожее на привокзальное, жило своей суетливой жизнью. Кто-то входил, кто-то, глянув на часы, убегал. В дверь просунулась голова.
     - Потехина здесь нет? - спросила голова. - Потехина вызывают к директору.
     Не было в кафе Потехина, и голова исчезла.
     Неожиданно Вера сказала:
     - Павел, я виновата перед тобой. Я не предупредила... У девочки умерла мама.
     Павел резко повернулся к артистке.
     - Как умерла мама? Когда?
     - Еще до съемок.
     - И ты знала?
     Вера покачала головой.
     - Никто не знал. Узнали... случайно.
     Павел отодвинул стул, словно собирался куда-то бежать, но не побежал, а стал расхаживать у окна. За окном шел снег, белые хлопья пролетали совсем близко, и казалось, они сейчас опустятся на волосы, на бороду и на плечи режиссера.
     Потом Павел повернулся к столику, сел и заговорил возбужденно:
     - Почему мне об этом ничего не сказали? Почему молчал ветеринар? Ты понимаешь, в каком свете мы предстали перед Ингой? Она убежала. И я бы убежал, если б у меня умерла мама, а мне бы твердили: "Поцелуй маму!" Кощунство!
     - Но ведь вначале никто не знал, что умерла мама. А ветеринар думал, что кино отвлечет девочку от горя.
     - Ветеринар думал! Ему кошек лечить, а не думать! Кто узнал об этом?
     - Вика докопалась. Совсем недавно.
     - Надо было сразу сообщить об этом! - Режиссер стукнул ладонью по столу.
     - Сообщать было поздно. Мы боялись, что это помешает тебе.
     - Я знаю, почему она сбежала со съемок, - неожиданно сказал Павел. - Она боялась, что ей придется снова пережить смерть матери. Она же не играет. Она живет. И то, что это не на самом деле, а в кино, ей не объяснишь.
     - Я хотела сказать тебе об этом, но ты сам понял. Это хорошо, что ты сам понял.
     - Что же делать, Вера?
     Вера внимательно посмотрела на Павла и сказала:
     - Павел, ты знаешь, чем сценарий счастливо отличается от жизни? В жизни ничего не изменишь. Если человек погиб - его не вернешь. А в сценарии его можно спасти.
     Глаза Павла широко открылись.
     - Ты предлагаешь ради одной девочки изменить сценарий?
     - Ради одной девочки - это значит ради всех детей. Ведь дети верят в справедливость, в победу жизни. И это - главное.
     - Роль вышла из берегов! - отчаянно воскликнул Павел. - Я заметил, как Инга тянется к тебе. Но что будет потом? Ты думала об этом?
     - Я боюсь думать, - ответила Вера.
     - В плохих фильмах, - продолжал Павел, - папа женится на женщине, которую полюбила его дочь. Хеппи энд!
     - Хеппи энд! Счастливый конец! - тихо повторила Вера. - Но жизнь не похожа на плохие фильмы. Она интересней, хотя тяжелее.
     - Инга любит тебя.
     - Может быть, и я ее люблю... как дочь...
     - Вы не равны, Вера, - сказал режиссер, пощипывая свою бородку. - У тебя может родиться дочь, а у нее мать уже никогда не появится.
     - Но ведь я появилась, - прошептала Вера. - Роль вышла из берегов.
     
     
     14
     
     В глубине парка стоял домик с одним окошком. К домику вела проложенная по снегу тропинка, похожая на молочную речку. Инга подошла к молочной речке и заглянула в окошко. Она увидела двух немолодых женщин, которые сидели за столом и ели картошку. Не боясь обжечься - от картошки шел пар, - женщины ловко счищали кожурку, снимали с картошки мундир и, прежде чем отправить в рот, макали в блюдце со сметаной. В уголке рта у обеих появились белые усики. А от жара лица лоснились и ко лбу прилипли пряди сизых волос. Женщины так аппетитно ели картошку, что Инге мучительно захотелось отведать картофелину. Разваристую, с пылу с жару, подбеленную сметаной. Она уже решила войти в домик, как вдруг за ее спиной послышались неторопливые шаги. Девочка оглянулась и увидела мужчину со стеклянным глазом. Он прошел мимо девочки в огромном сторожевом тулупе и, толкнув дверь, скрылся в сторожке.
     Инге сразу расхотелось картошки. Она повернулась и побежала в глубь заснеженного парка. Стволы деревьев замелькали черным забором. Сердце застучало громко-громко. Инга остановилась. Прислушалась. И ей показалось, что она слышит, как поет рожь. Этот звук доносился то ли издалека, то ли из-под снега, то ли рождался в ней самой. И девочка вдруг почувствовала, что вместе с белым маминым халатом она отдала Вере нечто большее, принадлежащее только маме...
     Страшные двадцать метров из режиссерского сценария грозили погасить Ингин свет. Мрачный человек из того дня смотрел на Ингу стеклянным глазом. Неужели этот день повторится снова?
     Все возмутилось в Инге. Сомнения исчезли. Наступила полная ясность. Не отдать Веру! Спасти ее!
     Она шла по пустынному парку мимо впавших в зимнюю спячку веселых аттракционов. На только что постеленном снегу отпечатались ее маленькие следы. Рядом тянулась цепочка крестиков: прошла ворона.
     Пустые качели слегка раскачивались ветром, похожие на лодочку без парусов. "Чертово колесо" казалось отлетевшим от огромной колесницы. Сама колесница умчалась неведомо куда на одном колесе.
     Инга дошла до карусели. Казалось, она попала в зачарованное царство, которое кто-то недобрый заставил замереть. Вот только что они весело мчались по кругу и вдруг замерли: лошади, припав на задние ноги, львы в прыжке. Правда, здесь были люди - целая бригада маляров. Они красили лошадок, волков, львов. Это были не простые маляры, а, видимо, молодые художники. Длинноволосые, с бородками.
     Инга остановилась у зебры. Зебра была белой. Девушка-художник тонкой кисточкой наносила черные полосы.
     - Можно я попробую? - спросила Инга.
     - Как ты сюда попала, подруга? - спросила девушка-художница. Она была тоненькой, в фартуке с разноцветными пятнами и в очках.
     - Там дырка, - сказала Инга и махнула рукой в сторону ограды.
     - На, покрась, - сказала девушка-художница и протянула ей кисточку. - Ты с уроков смылась? - спросила она.
     - Нет, - сказала Инга. - Я не стала сниматься. Сбежала.
     - Откуда сбежала?
     - Со студии.
     - Ты не врешь, подруга? - спросила художница.
     Инга сняла шапку, приподняла паричок, снова надела его. И стала красить.
     - Трудно сниматься?
     - Не-ет.
     - Почему же ты не стала?
     Инга перестала красить. Посмотрела на девушку.
     - Красить интересней, - сказала Инга, разглядывая неровную черную полосу, нанесенную кисточкой на бок зебры. - И никто не умирает.
     Художница удивленно посмотрела на Ингу.
     - Я пойду. Спасибо, - сказала девочка и протянула кисточку.
     Художница взяла кисточку и долго смотрела вслед Инге.
     - Ну, подруга! - прошептала она.
     
     
     15
     
     На какое-то время Инга забылась, успокоилась. Счастливый дар детей: забывать на время о своем горе.
     Под вечер Инга пришла домой. Она уже не чувствовала себя такой разбитой и несчастной. Словно за этот день успела далеко уйти от студии, от всех бед, которые ее там подкарауливали.
     Она как бы очутилась на другом, безопасном берегу. И с этого берега смотрела на свой вчерашний день спокойно и почти с любопытством.
     Когда папа пришел с работы, Инга лежала на диване, а рядом на столе валялся ее паричок, похожий на шкурку какого-то забавного рыжего зверька.
     - Ты больна? - спросил папа и рукой коснулся лба дочери.
     - Я здорова, - был ответ.
     - Температуры нет? - спросил папа и увидел на столе паричок. - Что это? Парик?
     - Можешь его выбросить, - сухо отозвалась дочь.
     - Зачем же выбрасывать? Тебе он больше не нужен?
     - Не нужен.
     - Верни на студию. Вещь же не твоя.
     Инга отвернулась к стене.
     - Все равно выброси. Я больше сниматься не буду.
     - Почему? - встревожился папа. - Ты устала?
     Инга повернулась к папе. Потом вскочила на пол и прижалась к папиному пиджаку, пахнущему лекарствами.
     Она искала у папы защиты.
     - Устала. Я так устала, папа. Я поеду к бабушке.
     - Хорошо, Инга... Ты поедешь. Я напишу бабушке. Видимо, это кино тебе не по силам.
     И тут Инга заплакала. Она плакала, а папа утешал ее, гладил:
     - Ну, ну, успокойся... Больше не пойдешь туда... И все будет в порядке. Слышишь?
     Инга постепенно утихла. Успокоилась. Папа ушел на кухню.
     Потом вернулся и сказал:
     - Никогда не пойдешь! - Он очень твердо произнес эти слова.
     И вот тогда раздался звонок.
     Папа открыл дверь, и в прихожую вошел Павел Карелин. Его шапка была белая, а бородка покрылась инеем, и он был похож на этакого худого, моложавого Деда Мороза.
     - Здравствуйте!
     - Здравствуйте!
     Дед Мороз снял шапку, и с нее посыпался снег.
     - Я хотел бы видеть Ингу.
     - Ингу, - отец осекся, однако после короткого раздумья сказал: - Хорошо. Раздевайтесь. Проходите. Я позову Ингу. Нам надо выяснить отношения. - Голос его звучал сухо.
     - Непременно надо, - согласился Карелин, и его голос был тоже жестким.
     Гость и хозяин холодно посмотрели друг на друга и направились в комнату.
     Тут режиссер заметил, что в глубине коридора мелькнула и исчезла фигурка девочки.
     - Инга! - позвал отец. - Инга!
     Никто не отозвался.
     - Странно. Только что была дома.
     А Инга в это время сидела в темной ванной и чувствовала, как пылают ее лицо и уши. Она ждала, что будет дальше.
     Отец провел режиссера в комнату. Предложил ему сесть. Сам не сел, а растерянно стоял перед неожиданным гостем.
     - Скажите, что случилось? - наконец спросил он. - Почему Инга плачет? Может быть, ее обидели?
     - Нет. Ее никто не обидел. Ее любят.
     - Странная любовь, - вздохнул отец. - Любят, а девочка рыдает.
     - Все наладится, - ответил Карелин. - Все очень скоро наладится.
     - Да уж наладится! - пробурчал отец. - Я пойду поищу ее. И поставлю чайник.
     Он вышел из комнаты.
     И тут перед гостем возникла Инга.
     - Пришли жаловаться?
     - В отличие от тебя я надежный товарищ, - сказал режиссер.
     - Не хочу, чтобы она умирала! - крикнула Инга и осеклась: вспомнила, что отец дома.
     - Она будет жить, - заговорщически наклонился к Инге Карелин. - Я тебе обещаю. Только не думай, что это так просто. Придется крепко бороться.
     - За ее жизнь? - Инга широко раскрыла глаза.
     - За ее жизнь! - подтвердил Карелин. И уже сам себе под нос пробурчал: - Все думают, что кино - это только удовольствие. Рвутся в институт кинематографии. За трешку идут сниматься в массовку. Никто не задумывается над тем, что кино - это трудная жизнь.
     Инга не понимала его слов. Но сейчас он больше говорил для себя, чем для девочки.
     И тут вошел отец с чайником.
     - Нашлась? Где ты была? - удивился он.
     - Я мыла голову.
     - Почему у тебя волосы... сухие?
     - Высохли, - сказала Инга и пожала плечами. - Я пошла.
     Отец проводил ее взглядом и подошел к Карелину.
     - Я должен перед вами извиниться, - сказал он и подвинул к режиссеру рыжий паричок, - но Инга больше не будет сниматься... Так вот... Не может она... Я думал, что кино отвлечет ее, поможет зарубцеваться ране...
     - Кино и помогло, - ответил Павел.
     - Какое там! Она сегодня плакала. Вы же умный, светлый человек, сами должны понимать.
     - А вы, как врач, должны понимать, что лекарство не всегда сладкое. Бывают горькие... Мы с Ингой обо всем договорились. И надо было раньше предупредить нас, что нет... матери.
     - Вы бы не взяли ее?
     - Взяли бы, - отрезал режиссер, - но знали бы, как вести себя с ней.
     - Может быть, это было моей ошибкой, но я исправлю ее. Инга не будет сниматься. Она не пойдет на студию! Инга! - крикнул он. - Ты слышишь? Больше не пойдешь на студию!
     Инга стояла в коридоре, прижавшись лопатками к стене, и слушала разговор режиссера с отцом. И в эту минуту она почему-то вспомнила бесконечный, неуютный студийный коридор, и темный закуток, и мягкое, теплое, бесконечно родное плечо Веры. Неужели она никогда не попадет на студию? Никогда не увидит Веру? Не прижмется к ее плечу, так похожему на мамино плечо? Какая-то сила оторвала Ингу от стены. Она решительно вошла в комнату и сказала:
     - Я приду завтра на студию. Правда, папа, я приду завтра на студию. Никогда не следует подводить людей. Ведь люди работают.
     Отец замер, уставившись круглыми глазами на дочь.
     - До завтра! - сказал режиссер и быстро зашагал в прихожую.
     Когда Карелин вышел на улицу, там его ждала Вика. Она изрядно замерзла и прыгала на одной ноге.
     - Ну как? - нетерпеливо спросила она.
     - Скверно. Ветеринар упрямится. Но Инга...
     - Что Инга? Она дома?
     - Она дома. Обещала быть.
     - Раз обещала - будет. Инга - сила! Раз сказала...
     - Она сказала... Но перед этим я обещал ей, что Вера будет жить.
     Они шли по улице и разговаривали. Но тут Вика остановилась. Как маленькая захлопала в ладоши и, поднявшись на цыпочки, чмокнула режиссера в щеку.
     - Вы - гений! - сказала она. - И - человек!
     
     
     16
     
     Поезд приходил рано. В эту пору зимой утро неотличимо от ночи, а когда человек поглощен одними и теми же мыслями, то утро может показаться продолжением вечера. Перрон был пустым. Встречающих было мало. Встречающих почему-то всегда меньше, чем провожающих, словно люди больше любят провожать...
     Карелин быстро ходил по перрону. Ему было зябко в коротком пальто, которое он носил во все времена года, как солдат шинель. Нос покраснел, редкая бородка покрылась инеем. Окоченевшими, непослушными пальцами достал сигарету. Закурил. Он, конечно, мог бы дожидаться поезда в здании вокзала, где наверняка было теплее, но режиссера мучило нетерпение. Словно поезд придет скорее, если ждать его на перроне.
     Режиссер нервничал. Столкнувшись с неожиданными переживаниями Инги, он зашел в тупик. Он знавал режиссеров, которые в "интересах искусства" убивали на съемках лошадей и травили борзыми ручного волка. Он был знаком с лозунгом: "Все для искусства". Этот лозунг напоминал ему страшные слова войны: война все спишет! Было в этих двух премудростях что-то общее, отталкивающее, противное человеческому сердцу. Никакой хороший фильм не спишет страдания девочки.
     Карелин в глубине души не верил в фильмы о доброте, которые делались злом. Доброта в кино должна начинаться где-то в теплом роднике авторского вдохновения и до конца сохранять нужное тепло.
     На студии говорили: снимай по сценарию. Мало ли у кого какие переживания! Кино - искусство мужественное. Но он любил Ингу и не мог даже ради искусства заставить девочку пережить то, что она однажды уже пережила, - смерть матери.
     О чем он думал раньше? Не предвидел, что на съемочной площадке в сердце осиротевшей девочки с новой силой оживет дочерняя любовь?
     Поезд возник неожиданно. Он выплыл из тьмы зимнего утра. Холодный, в клочьях метели, с окнами, покрытыми серебряной чешуей.
     Поеживаясь от холода, автор вышел из вагона. Он близоруко осмотрелся. И приложил руку к уху, которое начало замерзать.
     - Здравствуйте! - Перед ним возник Карелин. - Хорошо доехали?
     - Хорошо. Полночи не спал... Сосед разговаривал во сне. Но к утру я привык.
     - Что ж рассказывал вам сосед... ночью... во сне? - улыбаясь, спросил Павел.
     - Он, как штабс-капитан Рыбников, шептал что-то на незнакомом языке. Может быть, он звал мать?
     - Мальчишка?
     - Вы думаете, что мать зовут только мальчишки? Он старый человек. Но, по-моему, он звал маму. Очень уж жалобно разговаривал во сне... Как ваши дела?
     - Даже взрослые зовут во сне маму... - вздохнул Павел. - У нас непредвиденное обстоятельство. Может быть, придется менять сюжет картины.
     Автор перестал тереть ухо: ему сразу стало жарко.
     - Как... менять? Худсовет? Предлагает менять?
     - Нет. Не разрешают менять... Но я знаю, вы любите детей, поэтому призвал вас на помощь.
     Автор молча смотрел на режиссера. Они стояли посреди платформы. Мимо прошли последние пассажиры. Носильщики прокатили свои тележки. Промчался какой-то запоздавший мужчина с живыми цветами. Потом стало пусто. Как в поле.
     - В чем дело? - спросил растерянно автор и поставил свой командировочный чемодан на снег.
     - Второй раз Инга не переживет смерти матери.
     - Как второй... раз?
     Ничего не понимающий, застигнутый врасплох невнятными и сбивчивыми сообщениями режиссера, автор растерянно смотрел на него. Но при этом он не суетился и не задавал лишних вопросов. Он был автором. Незаметно пришли в движение глубинные течения. Автор почувствовал, что где-то в глубине выкристаллизовались тревожные догадки: надо спасать маленькую героиню фильма. Он еще не понимал, от кого и как. Но главные силы его души уже были приведены в боевую готовность.
     Так они стояли на пустом белом перроне - один с бородой, другой с поседевшей прядью волос, выбившейся из-под шляпы. Два мудреца, похожие на сказочных королей художника Чюрлениса, замышлявшие великие перемены в своих королевствах. И пока они стояли, фонари потускнели, а небо стало светлеть. Ночь разрушилась.
     - Я понял... - тихо сказал автор. - Я, кажется, понял. Она будет жить. Врачи сделают еще одно усилие. И жилка на ее виске тихо забьется. И белые губы потеплеют. И грудь поднимется, чтобы сделать первый вздох после безмолвия. И ресницы дрогнут, как острые стрелки приборов, определяющих присутствие жизни. И она произнесет первые два слова: "Где Инга?" Она их произнесет так тихо, что их еле услышит дежурная сестра. Но эти два слова загремят на всю больницу. И их услышит девочка, которая наверняка будет стоять под окнами больницы, не спуская глаз с третьего окна справа на втором этаже. Драма смерти уйдет из фильма под сильным напором жизни. Маленькая девочка своей дочерней любовью отобьет у смерти мать.
     
     
     17
     
     Инга поверила режиссеру, что Вера будет жива, и успокоилась. Она была заполнена своей удивительной привязанностью к женщине, которая все больше и больше напоминала ей мать. Инга спешила к ней навстречу и неохотно расставалась, утешая себя мыслью о завтрашней встрече.
     Она не замечала, что на студии идет бой за "поправку к сценарию" - так взрослые люди называли выздоровление Веры. Карелин ходил всклокоченный, а клочья бороды воинственно торчали в разные стороны. У автора поднялось давление, и он тайком глотал лекарства, похожие на конфеты. Оператор ругался по каждому поводу и совсем замучил своего главного козла отпущения - ассистента. Бои вспыхивали в разных местах: в коридорах, павильонах, буфете, кабинетах.
     Решающий бой происходил в кабинете директора.
     - Сценарий утвержден. Берите на себя ответственность - снимайте по-своему, - сказал директор.
     И тут с места встал невысокий черноволосый человек в очках - редактор Хановичус.
     - Я возражаю, - сказал он. - Она должна погибнуть, в этом драматический пафос фильма. Зритель не простит нам...
     - Мы попросим у зрителя прощения, - сухо сказал Карелин, выпуская из рук бороду, отчего она взметнулась вверх.
     - У каждого будете просить прощения? Или через одного? - съязвил Хановичус, снимая очки. Без очков он стал похожим на енота.
     - У каждого, - не сдавался режиссер. - Каждый, кто увидит картину, поймет нас.
     - А я никак не пойму беспринципность автора! - не отступал Хановичус. - Как легко вы отказываетесь от своего выстраданного сюжета!
     - Трудно отказываюсь, - мрачно сказал автор, - но вижу в этом большой смысл. Речь идет о добре...
     - Добро! - Енот поднял мордочку и блеснул белыми зубами. - Фильм - дело государственное! Он стоит триста тысяч!
     - У нас добро - тоже дело государственное, товарищ Хановичус! - вмешался в спор Карелин и с таким ожесточением вцепился в свою бороду, словно это была шевелюра его противника.
     И тут заговорил директор:
     - Подумайте еще раз, товарищи! Взвесьте объективно все "за" и "против".
     Хановичус надел очки и перестал быть похожим на енота.
     - Редактора вы не слушаетесь, а каприз девчонки...
     Карелин не дал ему договорить:
     - Каприз девчонки! Да знаете ли вы, что дети в кино не играют, а живут. Это не каприз, а судьба.
     - Громкие слова, - пробурчал редактор.
     Карелин побледнел.
     - Вы когда-нибудь видели страдания людей? - спросил он, обращаясь к Хановичусу. - Например, во время войны.
     - Во время войны я был мальчиком, - невозмутимо ответил редактор.
     - Я тоже был мальчиком. Но я видел фашистов. Я видел, как они жгли наши дома, как в нашем городе заставляли людей чистить тротуары... Зубными щетками... Потом я видел: их везли на расстрел. Я помню их лица... Они ехали в фурах...
     - Какое отношение это имеет к делу? - не поднимая глаз, спросил Хановичус.
     - Я знаю разницу между капризом девчонки и страданиями человека, - сказал Павел и подошел к роялю. - Разрешите, я сыграю, - спросил он директора. - То, что я сыграю, относится к делу.
     Директор развел руками. Карелин открыл крышку рояля, потер ладони о колени, чтобы согреть, и заиграл. И все заметили, что играет он одной левой рукой. Только левой. Всю пьесу только левой рукой. В зале притихли, не понимая, что означало это необычайное выступление режиссера. Автор сидел, закрыв лицо руками. Неожиданно дверь отворилась, и вошла Инга. Никто ее не звал, никто не ждал. Она шла мимо и услышала знакомую музыку. Ее играл режиссер во время первого знакомства. Эта музыка была грустной и тревожной. Она звучала не как жалоба, а как призыв друзей: быть рядом, не отступать, держаться. Ее исполняли только левой рукой, словно правая была занята: сжимала рукоятку оружия.
     Инга услышала музыку-призыв. Вошла. Карелин не сразу заметил девочку. А когда заметил, перестал играть.
     - Что ты, Инга? - спросил он.
     - Почему вы опять играете одной рукой? У вас другая устала?
     - Устала, - кивнул Павел.
     - У Вериной мамы обе руки были заняты на войне. Она перевязывала раненых. А для винтовки не хватало рук.
     Они разговаривали так, словно в кабинете никого не было.
     Все молчали. Все боялись нарушить беседу Инги и режиссера.
     - У санитаров нет брони. Только белый халат. А пуля не разбирает, кто солдат, кто санитар.
     - Пуля не разбирает. Люди должны разбирать, - сказал Карелин и вдруг встал, закрыл крышку рояля и, обращаясь ко всем присутствующим, сказал: - Во время первой мировой войны знаменитому австрийскому пианисту Витгенштейну оторвало правую руку. Он был солдатом. И тогда другой солдат, композитор Равель, специально написал концерт для левой руки. Может быть, это тоже называется беспринципностью? Между прочим, Равель вскоре умер от военных ран... Разные бывают капризы. Пойдем, Инга.
     Павел положил руку на плечо маленькой артистке, и они направились к двери.
     - Снимайте по-своему, - устало сказал директор и пошел следом за ними.
     
     
     18
     
     Чем ближе к весне, тем менее прочной становится зима. Морозы ослабли, и в их владения все чаще и чаще вторгались теплые циклоны, разрушая крепости льда и снега. Солнце, которому зимой полагалось светить, но не греть, неожиданно забылось и стало припекать. Напрасно зима оскалила свои ледяные зубы - сосульки. Не было у этих зубов былой остроты и твердости: они падали на землю и со звоном разбивались. А в довершение всего вместо снега пошел дождь - это зимой-то! - и последние островки снега были разгромлены и выброшены из города.
     Больше всех от этих неожиданных перемен страдали кинематографисты.
     - Что делать? Ушла зимняя натура! Как снимать сцену "зимой под окнами больницы"?
     Но кинематографисты народ хитрый и находчивый. Они набирают номер "01" и вызывают пожарных. Все думают, что пожарные машины мчатся на пожар, но они спешат на съемочную площадку. Они - пожарные машины - выстраиваются под окнами больницы и начинают выпускать белую пену. Целые горы пены! И хотя снег растаял - вся земля белая... Словно выпал настоящий снег. Снег вызывали по телефону "01". Номер снега "01".
     "Я здесь, мама, ты слышишь меня? Я говорю с тобой молча. Но ты должна слышать меня... Я знаю, что ты лежишь и не можешь подняться, чтобы подойти к окну... Но ты должна чувствовать, что я с тобой рядом. Я же чувствовала, когда была больна. Все время чувствовала, что ты рядом. Ты только не беспокойся за меня. Я одета тепло. У меня на ногах носки, которые бабушка прислала из деревни. И свитер, который ты сама связала мне. Правда, он немного мал, я выросла... Но он греет. Он теплый, как твое плечо... У меня немного пощипывает нос. Вот бы уткнуться носом в твое плечо... Но ничего, я подожду, когда ты поправишься. И мой нос подождет, потерпит. Главное, чтобы ты поправилась. Чтобы ты была!.."
     Инга не замечала пожарных машин с белой пеной, не замечала софитов, не замечала любопытных, которые всегда собираются на местах киносъемок. Их ни мороз, ни дождь не разгонят. И милиции с ними одно мучение.
     - Граждане, пройдите! Вы мешаете съемкам!
     - А какой фильм снимается?
     - Выйдет на экран - узнаете.
     - А Банионис снимается!.. Кто режиссер?.. Вон тот бородатый?
     Перекрывая все голоса, в мегафон звучал усиленный в пять раз голос помрежа:
     - Гражданка в белой шубе, выйдите из кадра!
     Перепуганная гражданка отскочила в сторону.
     Нет! Инга не видела и не слышала всего, что происходило на улице перед зданием больницы. Ей казалось, что Вера на самом деле лежит в тихой, пахнущей лекарствами палате, и оттого, что она, Инга, ходит под окнами, ей легче... Какое это прекрасное чувство - знать, что близкий тебе человек рядом. Пусть даже в больнице, но он есть! Есть! Есть!
     Девочке не мешала обычная суета, из которой складывается строгий порядок съемок. Она механически делала то, что ей говорил Карелин. Натягивала свой рыжий паричок и начинала проход сначала. Снова поднимала глаза. Снова пальцем от угла отсчитывала окна, чтобы найти нужное. Снимали один дубль, второй, третий. Начинали сначала. Но внутри у Инги ничего не прерывалось. Ее прекрасная жизнь с мамой вдвоем продолжалась. И девочка своим удивительным чувством проникала сквозь каменные стены, сквозь время, подчиняя себе реальную жизнь.
     Поглощенная своими переживаниями, Инга не заметила в толпе любопытных отца. Его мешковатое пальто и съехавший набок треух затерялись среди других пальто и шапок. Зажатый костистым стариком и девушкой, поминутно встававшей на носочки, чтобы лучше видеть, отец наблюдал за Ингой. Что происходит сейчас с дочерью? Почему волнующее напряжение застыло в ее глазах? А ведь когда-то он замечал у нее именно такое выражение лица! Ах да, это было еще тогда... Инга ждала у окна, а мама не возвращалась: она часто задерживалась по службе. Девочка всматривалась в даль, стараясь как можно раньше заметить маму. Вот тогда у нее были такие же расширенные глаза, а лицо затаивало в себе предчувствие встречи... Почему все это вернулось к дочери, а к нему не возвращается? Старик толкал его локтями. Девушка-коротышка прыгала перед глазами. А он стоял, теряясь в догадках, большой и беспомощный.
     Несколько раз в перерывах между дублями Инга подходила к режиссеру и спрашивала:
     - Когда она появится в окне?
     - Она появится! Ведь она остается жить. Честное слово, Инга. Она остается жить из-за тебя!
     - Из-за меня?
     Девочка снова поднимала глаза к окну, которое теперь находила сразу, не отсчитывая от края. "Я здесь, мама, ты слышишь меня? Я говорю с тобой молча, но ты должна слышать меня. Ты должна, потому что ты будешь жить... Ты будешь..." - И вдруг она увидела в окне знакомое лицо. Она не сразу узнала Веру, потому что на голове у нее была белая косынка.
     Она жива! "Жилка на виске тихо забилась. Белые губы потеплели. Грудь поднялась, чтобы сделать первый вздох. Ресницы дрогнули, как острые стрелки приборов, определяющих присутствие жизни..." Мама!..
     - Вера! - Инга закричала, хотя по роли она должна была молчать. - Вера, ты будешь жить!
     Девочка стояла в белой пене, изображающей снег, а изо всех больничных окон смотрели люди в серых халатах. Их привлекло сюда желание как-то скоротать тяжкое больничное время.
     Но когда Инга крикнула: "Ты будешь жить!" - все услышали эти слова, и каждому показалось, что это к нему обращается маленькая артистка. Маленький добрый пророк!
     Безмолвные молнии вольтовых дуг делали пену лиловой. Гудели пчелиные ульи софитов. Щелкала хлопушка (номер кадра, номер дубля). Трубный голос помрежа гремел на всю улицу:
     - Парень в лыжной шапке, выйди из кадра!
     Звучали строгие, как у военных, команды:
     - Внимание! Мотор!
     Оператор припадал к окуляру, как наводчик орудия, ловящий цель. А Инга, счастливая и взволнованная, не спускала глаз с окна, в котором стояла Вера.
     Солнечный день подходил к концу. Инга не слышала, как над площадкой прозвучала команда "Стоп!", не заметила, как погасли фиолетовые блики софитов. Белая пена спала - снег растаял... Инга очнулась, только когда к ней подошла Вика. Легонько потрясла ее за плечо и, широко улыбаясь, сказала:
     - Инга, все! Ты сыграла, как бог! А они еще хотели Брусничкину!
     И она звонко чмокнула Ингу в щеку.
     - Пойдем, все кончено!
     - А где же Вера?
     - Сейчас придет твоя Вера, - со вздохом сказала Вика.
     Но девочка недоверчиво посмотрела на нее.
     - Может быть, Вера на самом деле заболела?
     - Что ты! Она здорова.
     - Здорова... А когда кончится кино, Вера станет другой? - с опаской спросила Инга.
     - Кто это тебе сказал? Глупости! - горячо сказала Вика. - Она же человек!
     И, схватив Ингу за руку, потащила ее к вагончику, чтобы смыть с лица грим и стянуть с головы рыжий паричок.
     
     
     19
     
     Съемки фильма закончились. Прошел уже месяц, как к школьному подъезду перестала подкатывать машина с надписью "Киносъемочная" и Вика перестала поджидать Ингу на ступеньках. Все, что было связано с кино, начинало удаляться, превращалось в воспоминания.
     Этот день запомнился Инге вместе с апельсинами в оранжевой пористой коже, они пламенели на прилавках и казались Инге яйцами, которые в весеннем городе снесла большая южная птица с оранжевыми перьями. Вот будет весело, если из апельсинов вылупятся птенцы! Оранжевой стаей они взлетят над мокрыми крышами, и людей охватит нежданная радость!
     В этот день Инга встретилась с Верой.
     Они шли по городу, в который ворвался теплый циклон весны. На тротуаре поблескивали лужи, а вместо снега шел дождь, мелкий ситный дождь. Он касался щек и серебристой пыльцой оседал на пальто. И вместе с теплым ветром и преждевременным дождем в сердце девочки вливалась радость. Ей хотелось кружиться и петь - она шла рядом с Верой.
     - Хорошо, что ты осталась жива, - неожиданно сказала Инга, заглядывая в лицо Веры.
     - Конечно, Инга. Я и осталась. Из-за тебя.
     - Я спасла тебя? - спросила Инга, искренне поверив в свои слова.
     Вера утвердительно кивнула. И Инга почувствовала себя Королевой ужей, которая может не только ходить по земле, но и погружаться на дно озера. Инге захотелось поделиться с Верой своей радостью - рассказать ей о своей жизни.
     - Рассказать о моем папе? - спросила она. - Мой папа очень интересный человек - он лечит коров и собак. Однажды ему привели больного львенка. И - представь - он вылечил. Хотя никогда раньше не лечил львов. Интересно?
     - Очень.
     - Рассказать, как папа познакомился с мамой? Это тоже очень интересно. У мамы была кошка Флора. Эта кошка упала с балкона. И ей было плохо... И вот мама пришла с кошкой к ветеринару. Ветеринар лечил корову. Он сказал маме: "Мне не до кошки!" - "Я буду ждать!" - сказала мама. "Вам долго придется ждать! - сердито сказал ветеринар. - Я провожусь до ночи". - "Я буду ждать до ночи!" - сказала мама... Ночью он освободился. Мама все ждала. Он посмотрел на маму и вдруг заметил, что мама красивая. И он все смотрел и смотрел на маму. А она сказала: "Что вы смотрите на меня? Вы смотрите на кошку". И тогда...
     Инга вдруг замолчала и внимательно посмотрела на Веру.
     - Что тогда, Инга?
     - И тогда они поженились.
     Им не хотелось расставаться, и они шли все дальше.
     Неподалеку от парка им повстречалась старуха, которая несла за спиной большой пучок соломы. Солома золотилась и излучала нежный, согревающий свет. И девочка подумала, что мудрая старуха не поленилась и в летний ясный день набрала впрок солнечных лучей, чтобы в пасмурный день осветить ими город. Инге захотелось сделать что-нибудь приятное Вере, и она сказала:
     - Если тебе хочется курить, ты кури. Кури.
     Вера обрадовалась. Она даже покраснела от радости и сказала:
     - Можно, я закурю сейчас?
     Она, спрашивала у Инги разрешения, как будто Инга была старшей.
     Вера тут же подбежала к киоску. Купила сигареты и спички. Она торопилась, словно боялась, что Инга раздумает и заберет обратно свое разрешение. И пока она прикуривала, Инга внимательно следила за ней.
     - Вера, можно я буду называть тебя подругой, а ты меня? - вдруг спросила Инга.
     Вера вопросительно посмотрела на девочку.
     - Ты будешь говорить мне: "Здравствуй, подруга!", я буду отвечать тебе: "Как дела, подруга?" Меня одна художница называла подругой.
     Вера широко улыбнулась, и Инга поняла, что она согласилась.
     Подул ветер, и дождь полил сильней. Теперь он хлестал в лицо и уже не оседал пыльцой, а мочил пальто и шапки. И вдруг Инга посмотрела на другую сторону и увидела Вику. "Девушка из кино" шла нахохлившись, слегка втянув голову в плечи, а руки держала в карманах куртки, чтобы не мерзли. Кондукторская сумка свободно болталась на плече. Вика наступала в лужи, потому что ей некогда было смотреть под ноги: она вглядывалась в лица прохожих, словно кого-то искала. Инга подумала, что Вике наверняка холодно в легкой куртке с капюшоном и у нее промокли ноги. И может быть, она голодна, если не успела перехватить в буфете сморщенный пирожок, потому что самой готовить ей некогда и она не знает, когда надо класть в суп морковку... Инге захотелось позвать Вику, но "девушка из кино" мелькнула и затерялась в потоке прохожих. Она была занята своим трудным делом: из тысячи незнакомых людей выбирала героя нового фильма. И казалось, сейчас за углом она остановит бегущую школьницу и спросит: "Девочка, хочешь сниматься в кино?"
     
     
     __________________________________________________________________________
     
     Яковлев Ю. Я.
     Я47. Неприкосновенный запас: Рассказы и повести / Оформл. Б. Кыштымова. - М.: Дет. лит., 1983. - 559 с. - Для старшего возраста.
     Тираж 100 000 экз. Цена 95 коп.
     В книгу входят известные повести и рассказы Ю. Яковлева о подростках и для подростков.
     
     
     ИБ № 6944
     
     Ответственный редактор Е. М. Подкопаева. Художественный редактор А. Б. Сапрыгина. Технический редактор Е. М. Захарова. Корректоры Ж. Ю. Румянцева и Н. Г. Худякова.
     __________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 27.07.2004
     О найденных в тексте ошибках сообщать почтой: vgershov@pochta.ru
     Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/