Александр Дюма
     
     Собрание сочинений в пятидесяти томах
     
     Том 34
     
     
     ПРЕДВОДИТЕЛЬ ВОЛКОВ
     
     
     Вступление
     
     КТО ТАКОЙ МОКЕ И КАКИМ ОБРАЗОМ САМ РАССКАЗЧИК УЗНАЛ ЭТУ ИСТОРИЮ
     
     1
     
     Почему в течение первых двадцати лет моей литературной жизни, то есть с 1827 по 1847 год, я так редко оглядывался назад и вспоминал городок, где родился, окрестные леса, соседние деревушки? Почему весь этот мир моей юности, как мне казалось, исчез, скрылся в тумане, тогда как будущее, к которому я стремился, представлялось ясным и сияющим, словно те волшебные острова, что Колумб и его спутники приняли за плывущие по морю корзины с цветами?
     Увы! Это оттого, что в первые двадцать лет жизни нас ведет за собой надежда, а в последние двадцать - действительность.
     С того дня как усталый путник впервые, выронив посох и распустив пояс, сядет на обочине, будущее понемногу начинает заволакиваться мглой и взгляд проникает в глубины прошлого.
     Тогда, оказавшись у входа в пустыню, он с удивлением замечает, мимо каких чудесных зеленых и тенистых оазисов прошел не только не остановившись, но и едва взглянув на них.
     Он шел так быстро! Он так спешил туда, куда никто никогда не приходит, - к блаженству.
     Только теперь он понимает, каким слепым и неблагодарным был в то время, и говорит себе, что, встретив на пути зеленую рощу, он разобьет в ее тени свой шатер и останется там до конца своих дней.
     Но тело не может вернуться в прошлое, и лишь память совершает благоговейное паломничество к истокам жизни, подобно легкой лодке с белым парусом, поднимающейся вверх по реке.
     Тело продолжает свой путь, но, лишенное памяти, оно подобно ночи без звезд или же погасшему светильнику.
     Теперь тело и память расходятся в противоположные стороны.
     Тело бредет наугад к неведомому будущему.
     Память, яркий блуждающий огонек, несется по следу: лишь она одна не боится заблудиться.
     Затем, посетив все оазисы, подобрав все воспоминания, она стремительно возвращается к усталому телу и рассказывает о виденном ею.
     Слушая этот рассказ, подобный жужжанию пчелы, пению птицы, лепету ручья, путник начинает улыбаться, его лицо светлеет, взгляд загорается.
     Тогда, по милости Провидения, молодость, в которую он не может вернуться, сама возвращается к нему.
     И он вслух повторяет то, что нашептывает ему память.
     Может быть, жизнь круглая, как земля? Возможно, не замечая этого, мы совершаем полный оборот и, приближаясь к могиле, вновь оказываемся у колыбели?
     
     
     2
     
     Я знаю только то, что случилось со мной самим.
     В первый раз остановившись на жизненном пути, в первый раз оглянувшись на прошлое, я рассказал историю Бернара и его дяди Бертелена, затем последовали другие истории: Анжа Питу, его невесты Катрин и тетушки Анжелики, Консьянса Простодушного и его невесты Мариэтты и, наконец, Катрин Блюм и папаши Ватрена.
     Сегодня я хочу поговорить о Тибо, предводителе волков, и о сеньоре де Везе.
     Теперь поведаю вам, каким образом я сам узнал о событиях, которые собираюсь описать.
     Прочли ли вы мои "Мемуары" и помните ли друга моего отца по имени Моке?
     Если прочли, то у вас должно было сохраниться смутное воспоминание об этом человеке.
     Если вы их не читали, то у вас нет никакого представления о нем.
     И в том и в другом случае я должен изобразить Моке.
     С тех пор как помню себя, то есть с трех лет, мы - мой отец, моя мать и я - жили в небольшом замке Фоссе, на границе департаментов Эна и Уаза, между Арамоном и Лонпре. Без сомнения, этот маленький замок получил свое название от окружавших его огромных рвов, заполненных водой.
     О сестре я не говорю: она воспитывалась в парижском пансионе и мы видели ее лишь раз в году, во время каникул.
     Кроме моего отца, моей матери и меня самого, в замке жили:
     1) большой черный пес, по кличке Трюфель, служивший мне верховым животным и имевший вследствие этого право входить куда ему захочется;
     2) садовник Пьер, ловивший для меня в саду лягушек и ужей (этими тварями я очень интересовался);
     3) неф, камердинер моего отца, по имени Ипполит, нечто вроде черного Жокрисса, невероятно простодушный (я думаю, отец держал его только для того, чтобы пополнять свою коллекцию забавных историй, которую мог с успехом противопоставить глупостям Брюне [См. мои "Мемуары". (Примеч. автора.)]);
     4) сторож Моке, которым я восхищался, потому что каждый вечер он рассказывал мне удивительные легенды о привидениях и оборотнях; эти рассказы прерывались всякий раз с появлением "генерала" (так называли моего отца);
     5) наконец, кухарка, откликавшаяся на имя Мари.
     Эта последняя совершенно теряется в смутном тумане моей памяти: ее имя вызывает в сознании нечто неопределенное и, насколько я помню, в ней не было ничего, о чем стоило бы рассказывать.
     Впрочем, сегодня мы займемся Моке.
     Попытаюсь дать вам его физический и нравственный портрет.
     
     
     3
     
     В физическом отношении Моке представлял собой человека лет сорока, невысокого, коренастого, широкоплечего, твердо стоявшего на ногах.
     У него была загорелая кожа, маленькие глаза с острым взглядом, седеющие волосы, сходившиеся на шее черные бакенбарды.
     Он встает из глубин моей памяти одетым в треуголку, зеленую куртку с посеребренными пуговицами, плисовые штаны и высокие кожаные гетры, с ягдташем на плече, ружьем в руке, коротенькой трубкой в зубах.
     Поговорим немного об этой трубке.
     Она не просто принадлежала Моке - она сделалась его неотъемлемой частью.
     Никто никогда не видел Моке без нее.
     Если Моке случайно вынимал трубку изо рта, он держал ее в руке.
     Трубка, сопровождавшая Моке в самых густых чащах, должна была как можно меньше соприкасаться с твердыми телами, способными вызвать ее разрушение.
     Гибель хорошо обкуренной трубки была для Моке почти невосполнимой потерей.
     Поэтому чубук трубки Моке был не длиннее пяти или шести линий, к тому же, из этих пяти-шести линий, могу вас уверить, три приходились на стержень птичьего пера.
     Привычка не выпускать изо рта трубку привела к образованию щели между четвертым резцом и первым коренным зубом слева, почти уничтожив при этом оба клыка, и породила другую привычку - говорить не разжимая зубов, отчего все, что произносил Моке, звучало очень решительно.
     Впрочем, это становилось еще более заметным, когда Моке на минуту вынимал изо рта трубку и уже ничто не мешало челюстям соединиться, а зубам сжаться так плотно, что вместо слов выходило невнятное шипение.
     Вот вам внешность Моке.
     Следующие строки дадут описание его характера.
     
     
     4
     
     Однажды утром Моке вошел в спальню к моему отцу, еще лежавшему в постели, и встал перед ним, прямой, как придорожный столб.
     - Ну что, Моке, - спросил его мой отец, - в чем дело, чему я обязан честью видеть тебя так рано?
     - Дело в том, мой генерал, - серьезно ответил Моке, - что я окошмарен.
     Сам того не подозревая, Моке обогатил французский язык новым выражением.
     - Ты окошмарен? - повторил отец, приподнявшись на локте. - Ох, парень, это опасно!
     - Вот так-то, мой генерал.
     И Моке вынул изо рта свою трубку, что проделывал крайне редко и лишь в исключительных случаях.
     - А давно ли ты окошмарен, бедный мой Моке? - поинтересовался мой отец.
     - Уже неделю, мой генерал.
     - И кем же, Моке?
     - О, это я точно знаю, - отвечал Моке, сжав зубы донельзя, так как трубка была у него в руке, а рука за спиной.
     - Ну, так могу я, наконец, тоже это узнать?
     - Это сделала мамаша Дюран из Арамона. Вам же известно, генерал, что она ведьма.
     - Да нет, Моке, клянусь, я этого не знал.
     - Но я-то знаю, я видел, как она летела на шабаш верхом на помеле.
     - Ты сам видел, Моке?
     - Вот как вас вижу, мой генерал; к тому же у нее есть старый черный козел, которому она поклоняется.
     - А за что она тебя окошмарила?
     - Она мне отомстила за то, что я застал ее в полночь отплясывающей свой дьявольский танец в вересковых зарослях у Гондревиля.
     - Моке, это серьезное обвинение, и я бы советовал тебе прежде чем повторять публично то, что ты мне сказал, собрать кое-какие доказательства.
     - Доказательства? Еще чего! Вся деревня и так знает, что в молодости она была любовницей оборотня Тибо.
     - Черт возьми, Моке, этого нельзя так оставить!
     - Я и не оставлю, а расквитаюсь со старой кротихой! Выражение "старая кротиха" Моке позаимствовал у своего друга, садовника Пьера, всей душой ненавидевшего кротов и называвшего этим именем любого своего врага.
     
     
     5
     
     "Этого нельзя так оставить!", - сказал мой отец.
     Не то чтобы он поверил в кошмар Моке - даже и поверив, он все равно не мог считать, что мамаша Дюран "окошмарила" его сторожа, конечно же нет; но моему отцу известны были предрассудки наших крестьян, он знал, что в деревнях многие все еще верят в порчу. Он слышал рассказы о нескольких случаях страшной мести околдованных, считавших, что разрушат чары, убив колдуна или ведьму, а Моке говорил о мамаше Дюран с такой угрозой в голосе, так сжимал при этом ружье, что мой отец счел необходимым поддакнуть сторожу, чтобы убедить его ничего не предпринимать, не посоветовавшись прежде с ним.
     Решив, что он приобрел достаточное влияние на Моке, мой отец рискнул предложить:
     - Но, перед тем как с ней расквитаться, милый мой Моке, ты должен убедиться в том, что не можешь избавиться от своего кошмара.
     - Это невозможно, мой генерал, - уверенно ответил Моке.
     - Как невозможно?
     - Я все перепробовал.
     - И что же ты делал?
     - Для начала я выпил на ночь большую чашку горячего вина.
     - Кто тебе это посоветовал? Господин Лекосс? Господин Лекосс был известным в Виллер-Котре врачом.
     - Господин Лекосс? - повторил Моке. - Ну нет! Он не умеет снимать порчу. Нет, черт возьми, это не господин Лекосс!
     - Тогда кто же?
     - Пастух из Лонпре.
     - Выпил чашку горячего вина, скотина! Ты, наверное, был после этого мертвецки пьян?
     - Половину выпил пастух.
     - Тогда понятно, почему он тебе его прописал. И чашка горячего вина не помогла?
     - Нет, мой генерал. Ведьма всю ночь топтала мою грудь ногами, как будто я ничего не принимал.
     - Что же ты еще делал? Я думаю, ты не ограничился чашкой горячего вина?
     - Я поступил так, как поступаю, когда хочу поймать хитрого зверя.
     Моке выражался очень своеобразно; нельзя было заставить его произнести "хищный зверь"; каждый раз как мой отец говорил "хищный зверь", Моке отвечал: "Да, генерал, хитрый зверь".
     - Ты все-таки хочешь говорить "хитрые звери"? - спросил как-то мой отец.
     - Да, мой генерал, и совсем не из упрямства.
     - Тогда почему же?
     - Потому что, при всем моем уважении к вам, должен сказать: вы ошибаетесь, мой генерал.
     - Как это ошибаюсь?
     - Да; надо говорить "хитрый зверь", а не "хищный".
     - А что означает "хитрый зверь", Моке?
     - Это зверь, который выходит только по ночам; это тварь, которая пробирается в голубятни, чтобы душить голубей, как куница; в курятники, чтобы давить кур, как лиса; в овчарни, чтобы резать баранов, как волк; это лживое животное - одним словом, это хитрый зверь.
     В этом истолковании была своя логика, и мой отец ничего не смог возразить, а торжествующий Моке продолжал называть хищников хитрыми зверями, не понимая, отчего мой отец упрямится и продолжает называть хитрых зверей хищными.
     Вот почему, когда мой отец спросил Моке, что тот намерен делать дальше, Моке ответил: "Я поступил так, как поступаю, когда хочу поймать хитрого зверя".
     Нам пришлось прервать этот диалог, чтобы дать вам только что прочитанные вами разъяснения, но моему отцу Моке ничего не должен был объяснять, и они продолжали разговор.
     
     
     6
     
     - Так что же ты делаешь, Моке, когда хочешь поймать хитрого зверя? - спросил мой отец.
     - Генерал, я делаю запандю.
     - Как! Ты устраиваешь западню для мамаши Дюран? Моке не любил, чтобы кто-нибудь произносил слова
     иначе, чем он сам. Он повторил:
     - Я сделаю запандю для мамаши Дюран, да, мой генерал.
     - А где же ты устроил свою запандю? В дверях? Как видите, мой отец уступил.
     - Как бы не так - в дверях! - сказал Моке. - Можно подумать, старая ведьма входит в двери! Не знаю, каким образом она пробирается в мою комнату.
     - Может быть, через дымоход?
     - В моей комнате нет камина. И вообще я вижу ведьму только тогда, когда почувствую ее на себе.
     - Ты ее видишь?
     - Как вас сейчас, мой генерал.
     - И что она делает?
     - Ничего хорошего - ходит по мне ногами: топ! топ! топ!
     - Где же ты устроил западню?
     - Запандю! У себя на животе, конечно!
     - И какая же у тебя запандя?
     - О, превосходная запандя!
     - Ну, какая?
     - Такая, какую ставил на серого волка, который резал баранов у господина Детурнеля.
     - Не так уж хороша эта твоя запандя, Моке: серый волк съел приманку и ушел.
     - Вы прекрасно знаете, почему он смог уйти, мой генерал.
     - Не знаю.
     - Он не попался, потому что это был черный волк башмачника Тибо.
     - Моке, это не мог быть черный волк башмачника Тибо: ты же сам сказал, что волк, который резал баранов у господина Детурнеля, был серый.
     - Теперь он серый, мой генерал, но во времена башмачника Тибо, тридцать лет назад, он был черным. Я и сам, мой генерал, тридцать лет назад был черным, словно ворон, а теперь серый, как Доктор.
     Доктором звали нашего кота, которого я попытался более или менее прославить в своих "Мемуарах"; имя это он получил за роскошный мех, коим его наделила природа.
     - Да, - сказал мой отец, - я знаю твою историю про башмачника Тибо. Но если черный волк - это дьявол, как ты говоришь, Моке, то он не должен меняться.
     - Должен, мой генерал; за сто лет он становится совсем белым, а в полночь каждого сотого года снова делается черным как уголь.
     - Ты прав, Моке; только, пожалуйста, не рассказывай эту увлекательную историю моему сыну, пока ему не исполнится, по крайней мере, пятнадцати лет.
     - Это почему, мой генерал?
     - Потому что незачем забивать ему голову такой чушью, пока он не будет в том возрасте, когда не боятся ни белых, ни серых, ни черных волков.
     - Хорошо, мой генерал, я не стану ему об этом рассказывать.
     - Продолжай...
     - О чем мы говорили, мой генерал?
     - О запанде, которую ты устроил у себя на животе. Ты говорил, что это превосходная запандя.
     - Ах да! В самом деле, генерал, - запандя была превосходная. Она весила не меньше десяти фунтов, - да что я говорю! - в ней было верных пятнадцать вместе с цепью! Цепь я намотал себе на руку.
     - И что было в ту ночь?
     - Ох, в ту ночь было еще хуже. Раньше она приходила топтать меня в кожаных башмаках, а в ту ночь явилась в сабо.
     - И теперь она приходит...
     - Каждую ночь, мой генерал. Вы же видите, какой я стал тощий и хилый. Но сегодня утром я принял решение.
     - Какое же решение ты принял, Моке?
     - Я ее застрелю из ружья - вот что я сделаю!
     - Мудрое решение. И когда ты собираешься привести приговор в исполнение?
     - Сегодня вечером или завтра, мой генерал.
     - Черт возьми, я как раз хотел послать тебя в Виллер-Эллон.
     - Ничего, мой генерал. Это срочное дело?
     - Очень срочное.
     - Ну, так я схожу в Виллер-Эллон - до него четыре льё, если идти лесом, - и к вечеру вернусь; это всего-то восемь льё, генерал, мы во время охоты и дальше забирались.
     - Договорились, Моке. Я дам тебе письмо к господину Коллару, и ты его отнесешь.
     - Отнесу, мой генерал.
     Отец поднялся с постели и написал г-ну Коллару следующее письмо:
     
     "Мой дорогой Кошар!
     
     Посылаю к Вам моего дурака-сторожа - Вы его знаете, - который вообразил, что одна старуха приходит терзать его по ночам и, чтобы избавиться от мучений, решил попросту убить ее. Но, поскольку суд может не одобрить этот способ борьбы с кошмаром, я изобрел предлог, чтобы отправить Моке к Вам. Пожалуйста, в свою очередь придумайте для него поручение к Данре, в Вути; тот пошлет Моке к Дюлолуа, а последний, если ему будет угодно, может послать его к черту под любым предлогом.
     В общем, главное - заставить его гулять по меньшей мере две недели. За это время мы переберемся в Антийи, и тогда, раз мы уедем из Арамона, а кошмар, вероятно, по пути отстанет, мамаша Дюран сможет спать спокойно, чего я не могу ей обещать, пока Моке останется поблизости.
     Он принесет Вам дюжину куликов и зайца, которого мы подстрелили вчера, когда охотились в болотах Валлю.
     Самый нежный привет прекрасной Эрмини и тысячу поцелуев милой малютке Каролине.
     
     Ваш друг Алекс. Дюма".
     
     Моке отправился в путь через час после того, как письмо было закончено, и появился в Антийи через три недели.
     - Ну что? - спросил мой отец, видя Моке в добром здравии и прекрасном настроении. - Что с мамашей Дюран?
     - Что ж, мой генерал, - весело ответил Моке, - она меня оставила в покое, старая кротиха; похоже, за пределами округа она бессильна.
     
     
     7
     
     Со времени кошмара Моке прошло двенадцать лет. Мне исполнилось пятнадцать.
     Была зима 1817-1818 года.
     Увы! Моего отца уже десять лет не было в живых.
     Нам пришлось расстаться с садовником Пьером, с камердинером Ипполитом, со сторожем Моке.
     У нас больше не было ни замка Ле Фоссе, ни виллы в Антийи; мы жили в Виллер-Котре, в маленьком домике на площади напротив фонтана, и моя мать держала табачную лавочку.
     Там продавался еще охотничий порох, дробь и пули.
     Как я писал в своих "Мемуарах", я уже тогда был хоть и юным, но завзятым охотником.
     Вот только охотился в полном смысле слова я лишь в том случае, если мой родственник, г-н Девиолен, инспектор лесов в Виллер-Котре, с разрешения моей матери брал меня с собой.
     Все остальное время я занимался браконьерством.
     Для охоты и браконьерства у меня было чудесное одноствольное ружье с выгравированной монограммой княгини Боргезе (прежде оно принадлежало ей).
     Мой отец подарил мне это ружье, когда я был еще ребенком; после смерти отца наше имущество распродавали, но я так настойчиво просил отдать мне мое ружье, что его не продали вместе с другим оружием, лошадьми и экипажами.
     Больше всего я любил зиму.
     Зимой земля покрыта снегом, птицы не могут найти себе пропитание и прилетают туда, где для них рассыпано зерно.
     У некоторых из друзей моего отца были прекрасные большие сады, и мне позволяли охотиться там на птиц.
     Расчистив в снегу площадку, я бросал горсть зерна, прятался неподалеку и ждал. Одним выстрелом мне удавалось убить шесть, восемь, иногда десять птиц.
     Если снег задерживался, можно было надеяться, что затравят волка.
     Загнанный волк принадлежит всем.
     Это общий враг, преступник, объявленный вне закона. Каждый имеет право выстрелить в него. Так что можете не сомневаться, что, несмотря на протесты моей матери, видевшей в охоте двойную опасность для меня, я хватал свое ружье и первым оказывался на условленном месте.
     Зима 1817-1818 года была суровой.
     Снега выпало на фут, сверху подморозило, и уже две недели держался наст.
     И тем не менее ничего не происходило.
     Однажды около четырех часов пополудни к нам в лавочку зашел Моке, чтобы купить пороху.
     Сделав покупку, он подмигнул мне. Я вышел вслед за ним.
     - Ну что, Моке? - спросил я у него. - В чем дело?
     - Не догадываетесь, господин Александр?
     - Нет, Моке.
     - Не догадываетесь, что, раз я пришел за порохом к госпоже генеральше, вместо того чтобы купить его в Арамоне, то есть вместо четверти льё прошел целое льё, значит, я хочу пригласить вас на охоту?
     - Мой славный Моке! На кого же мы будем охотиться?
     - На волка, господин Александр.
     - Вот оно что! В самом деле?
     - Сегодня ночью он унес барашка у господина Детур-неля, и я преследовал его до самого леса Тиле.
     - И что же?
     - Этой ночью я наверняка увижу его, спугну, и завтра утром мы займемся им.
     - Какое счастье!
     - Только вот надо получить разрешение...
     - У кого, Моке?
     - У генеральши.
     - Ну, так пойдем к ней, Моке! Моя мать смотрела на нас из окна.
     Она подозревала, что готовится заговор. Мы вернулись в дом.
     - Моке, ты поступаешь неразумно, - сказала моя мать.
     - А что я такого делаю, госпожа генеральша? - спросил Моке.
     - Ты его сбиваешь с толку, он и так думает только об этой проклятой охоте!
     - Но, госпожа генеральша, это как у породистой собаки: его отец был охотником, сам он охотник, его сын будет охотиться - вы должны примириться с этим.
     - А если с ним случится беда?
     - Когда рядом Моке? Помилуйте, я отвечаю за господина Александра как за себя самого! Чтобы с сыном моего генерала что-нибудь случилось? Да никогда этого не будет, никогда в жизни!
     Моя бедная матушка покачала головой. Я повис у нее на шее.
     - Мамочка, - сказал я ей, - ну, прошу тебя!
     - Но ты сам зарядишь его ружье, Моке?
     - Будьте уверены! Шестьдесят зернышек пороху, ни
     одним больше, ни одним меньше, и пуля из тех, что по двадцать на фунт.
     - Ты от него не отойдешь?
     - Не дальше, чем его собственная тень.
     - Он будет рядом с тобой?
     - Я его поставлю между колен.
     - Моке! Я его доверяю тебе одному.
     - Вы получите его целым и невредимым. Ну, господин Александр, собирайте свои пожитки, и пойдем: генеральша разрешает.
     - Как! Ты его уведешь прямо сейчас, Моке?
     - Конечно! Завтра будет слишком поздно: на волка охотятся рано утром.
     - Ты что, хочешь с ним охотиться на волка?
     - Вы боитесь, что волк его съест?
     - Моке! Моке!
     - Да я же сказал вам, что присмотрю за ним.
     - А где будет ночевать мой бедный мальчик?
     - У папаши Моке, разумеется! Я положу на пол мягкий тюфяк, постелю простыни - такие же белые, какими Господь укрыл землю, - и дам ему два теплых одеяла; не бойтесь, он не простудится.
     - Ну, мама, не беспокойся. Пойдем, Моке, я готов.
     - И ты даже не поцелуешь меня, негодник?
     - Конечно, да, мамочка, и не один раз!
     И я изо всех сил сжал ее в объятиях, едва не задушив.
     - Когда ты вернешься?
     - Не волнуйтесь, если его не будет дома до завтрашнего вечера.
     - Почему? Ты же сказал, что охота будет утром!
     - Утром - это на волка; но, если нам не повезет, должен же мальчик подстрелить одну или пару диких уток в болотах Валлю.
     - Ну вот, ты его утопишь!
     - Черт возьми! - воскликнул Моке. - Если бы я не имел чести разговаривать с женой моего генерала, я бы сказал вам...
     - Что, Моке? Что бы ты сказал?
     - Что вы хотите сделать из вашего сына мокрую курицу. Но, если бы матушка генерала ходила за ним по пятам, как вы за этим мальчиком, он никогда не переплыл бы море и не оказался бы во Франции.
     - Ты прав, Моке, бери его с собой: я совсем потеряла разум.
     И матушка отвернулась, чтобы стереть слезу. Слеза матери - алмаз сердца, более драгоценный, чем жемчуг Офира.
     Я видел, как она скатилась.
     Я подошел к бедняжке и шепнул ей на ухо:
     - Если хочешь, мама, я останусь.
     - Нет, иди, иди, мой мальчик, - сказала она. - Моке прав: должен же ты когда-нибудь стать мужчиной.
     Я снова поцеловал ее и пошел догонять Моке. Пройдя сотню шагов, я обернулся. Матушка вышла на середину улицы, чтобы дольше видеть меня.
     Теперь я смахнул слезу.
     - Что это, вы тоже плачете, господин Александр? - спросил Моке.
     - Ничего, Моке, это от холода.
     Господь, подаривший мне эту слезу, не правда ли, ты прекрасно знаешь, что я плакал не от холода?
     
     
     8
     
     Уже совсем стемнело, когда мы добрались до дома Моке.
     Мы поужинали яичницей с салом и рагу из кролика.
     Затем Моке постелил мне. Он сдержал слово, данное моей матери: у меня был мягкий тюфяк, две белые простыни и два очень теплых одеяла.
     - Ну вот, - сказал мне Моке, - забирайтесь в постель и спите; может быть, завтра придется выходить в четыре часа утра.
     - Когда скажешь, Моке.
     - Да, да, вечером вы ранняя пташка, а завтра утром мне придется облить вас холодной водой, чтобы поднять с постели.
     - Согласен, Моке, если не встану с первого раза.
     - Что ж, посмотрим.
     - Тебе очень хочется спать, Моке?
     - А что, по-вашему, я должен делать в это время?
     - По-моему, ты мог бы рассказать одну из тех историй, какими развлекал меня, когда я был маленьким.
     - А кто меня разбудит в два часа ночи, если я до полуночи стану вам сказки рассказывать? Господин кюре?
     - Ты прав, Моке.
     - Вот и хорошо! Я разделся и лег.
     Моке бросился на свою постель не раздеваясь. Через пять минут он уже громко храпел.
     Я же больше двух часов ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть.
     Сколько бессонных ночей провел я в своей жизни перед началом охоты!
     Наконец к полуночи усталость взяла свое.
     В четыре часа я проснулся от резкого холода и открыл глаза.
     Моке стащил с меня одеяло и стоял надо мной, обеими руками опираясь на ружье, с трубкой в зубах.
     При каждой затяжке огонек трубки освещал его довольное лицо.
     - Ну что, Моке? - спросил я.
     - Что ж, мы его спугнули.
     - Волка? А кто это сделал?
     - Бедняга Моке.
     - Вот молодец!
     - Но угадайте, где зверь залег? Что за славный малый этот волк!
     - Где же, Моке?
     - Сто против одного, что не угадаете! В охотничьем угодье Трех Дубов.
     - Значит он попался?
     - Да, черт возьми!
     Три Дуба были небольшой зарослью деревьев и кустарника арпана в два посередине равнины Ларньи, примерно в пятистах шагах от леса.
     - А охотники? - продолжал я.
     - Всех предупредили; на опушке леса самые лучшие стрелки: Мойна, Мильде, Ватрен, Лафёй - в общем, все. С нашей стороны встанет господин Шарпантье, со стороны Валлю - господин Ошде, со стороны Ларньи - господин Детурнель, со стороны Ле Фоссе - вы и я; спустят собак, полевой сторож подбодрит их зычным голосом - и все кончено, волк у нас в кармане.
     - Моке, поставь меня на хорошее место.
     - Я же сказал, что вы будете рядом со мной, только вам придется для этого подняться с постели.
     - Ты прав, Моке. Брр!
     - Ладно, пожалею вашу молодость, подброшу хвороста в камин.
     - Моке, я не решался просить тебя об этом, но, право же, это было бы очень любезно с твоей стороны.
     Моке принес со двора охапку веток, положил их в камин, подправил ногой и бросил в середину зажженную спичку.
     Огонь занялся сразу и вскоре весело пылал в камине.
     Сев на скамейку, я стал одеваться.
     Уверяю вас, я справился с этим очень быстро. Моке был поражен моим проворством.
     - Ну вот, - сказал он, - теперь выпьем по капельке - и в путь!
     И Моке наполнил два стаканчика желтоватой жидкостью, которую я узнал, не пробуя.
     - Ты же знаешь, Моке, я не пью водки.
     - Вы впрямь сын своего отца. Но что же вы будете пить?
     - Ничего, Моке, ничего не надо.
     - Вы знаете поговорку: "В пустом доме черт селится". Послушайте меня, проглотите хоть что-нибудь, пока я буду заряжать ваше ружье, надо же выполнить обещание, данное вашей бедной матушке.
     - Ладно, Моке, тогда кусок хлеба и стакан пиньоле. Пиньоле - это слабое вино невинодельческих районов.
     Говорят, его надо пить втроем: один пьет, двое держат пьющего.
     Я привык пить пиньоле и мог справиться один.
     Пока я пил, Моке заряжал мое ружье.
     - Что это ты делаешь, Моке? - спросил я.
     - Помечаю крестиком вашу пулю. Мы будем стоять рядом, можем выстрелить одновременно, и - не из-за денег, я знаю, вы мне их отдадите, но из тщеславия, - если волк будет убит, я хочу видеть, чья пуля его убила. Так что цельтесь как можно лучше.
     - Я постараюсь, Моке.
     - Вот ваше ружье, оно заряжено: держите его стволом вверх. Идемте!
     Мы вышли. Я послушался совета старого сторожа.
     
     
     9
     
     Место встречи было выбрано на дороге в Шавиньи.
     Там уже были сторожа и несколько охотников.
     Через десять минут подошли остальные.
     К пяти часам без нескольких минут все были в сборе.
     Посовещавшись, решили окружить Три Дуба на большом расстоянии и, постепенно сходясь, сжимать кольцо.
     Надо было передвигаться как можно тише: хорошо известно, что господа волки уходят при малейшем шуме.
     Каждый должен был внимательно изучить дорогу, по которой предстояло идти: надо было убедиться в том, что волк еще в кустарнике. Полевой сторож держал собак Моке, связанных сворою.
     Все заняли свои места.
     Мы с Моке оказались на северной стороне, обращенной к лесу. Как и говорил Моке, это было лучшее место.
     Возможно, волк попытается уйти в лес и тогда выбежит прямо на нас.
     Мы прислонились к стволам дубов, стоявших на расстоянии пятидесяти шагов один от другого.
     Оставалось только ждать не двигаясь и затаив дыхание.
     На противоположной от нас стороне спустили собак. Раза два пролаяв, собаки замолчали.
     Полевой сторож вслед за ними вошел в рощу и, крича "Ату его!", стал бить палкой по деревьям.
     Но собаки, оскалясь, выпучив глаза, со вставшей дыбом шерстью, казалось, приросли к земле.
     Нельзя было заставить их сдвинуться с места.
     - Эй, Моке! - крикнул полевой сторож. - Похоже, волк лихой: Рокадор и Томбель не хотят с ним дела иметь.
     Моке не стал отвечать, потому что звук его голоса мог указать волку место, где находится враг.
     Полевой сторож продолжал идти вперед и стучать по деревьям. Обе собаки шли за ним, но двигались медленно, осторожно и не лаяли, а ворчали.
     - Разрази меня гром! - закричал вдруг полевой сторож. - Я чуть было не наступил ему на хвост. Ату его! Ату! Моке, на тебя, на тебя!
     В самом деле, что-то пулей неслось на нас. Зверь вылетел из кустарника и с быстротой молнии пробежал между мной и Моке.
     Это был огромный волк, почти белый от старости.
     Моке выстрелил в него из своей двустволки.
     Я увидел, как обе его пули отскочили в снег.
     - Да стреляйте же, стреляйте! - закричал он. Только тогда я вскинул ружье, прицелился и выстрелил.
     Волк сделал движение, как будто хотел укусить себя за плечо.
     - Попал! Попал! - воскликнул Моке. - Мальчику удалось! Воистину дуракам счастье!
     Но волк продолжал бежать вперед, прямо на Мойна и Мильде, двух лучших стрелков. Оба выпустили по одной пуле в сторону равнины и по одной - в кусты. Две первые пули, скрестившись, упали в снег, взметнув фонтаны. Они не задели волка, но две другие пули, без сомнения, попали в цель.
     Невозможно, чтобы два таких охотника промахнулись.
     Мойна при мне как-то убил семнадцать куликов.
     Мильде рассек надвое белку, перелетавшую с одного дерева на другое.
     Охотники преследовали волка в лесу. Мы, затаив дыхание, смотрели на то место, где они скрылись из виду.
     Через некоторое время они вышли смущенные, качая головой.
     - Ну что? - крикнул им Моке.
     - Ну что, - ответил Мильде, махнув рукой, - он уже в Тай-Фонтене.
     - В Тай-Фонтене! - повторил изумленный Моке, - Что ж вы, промазали?
     - Почему бы и нет? Ты же в него не попал! Моке тряхнул головой.
     - Значит, здесь есть какая-то чертовщина, - сказал он. - То, что я промахнулся, - странно, но все-таки возможно. Но чтобы Мойна два раза подряд выстрелил мимо цели - нет, такого быть не может.
     - Но это так, бедный мой Моке.
     - Впрочем, вы его задели, - обратился он ко мне.
     - Я!.. Ты уверен в этом?
     - К нашему стыду; но это так же верно, как то, что меня зовут Моке, - вы в него попали.
     - Хорошо; но, если я его задел, это легко проверить: мы увидим следы крови. Давай, Моке, сбегаем, посмотрим.
     И я первый кинулся вперед.
     - Нет, черт возьми! - воскликнул Моке, скрипнув зубами и топнув ногой, - напротив, пойдем помедленнее, мы не знаем, с кем имеем дело.
     - Пусть медленно, только пойдем. И он двинулся по следам волка.
     - Да ведь след ясно виден, - сказал я ему, - его не потеряешь.
     - Я не след ищу.
     - Так что же тогда?
     - Сейчас узнаете.
     Охотники, окружавшие рощу, присоединились к нам; по пути полевой сторож объяснил им, что произошло. Мы с Моке шли по волчьим следам, глубоко отпечатавшимся на снегу.
     На том месте, где волка застал мой выстрел, я сказал:
     - Видишь, Моке, я промахнулся.
     - Почему вы так думаете?
     - Да потому что крови нет.
     - Тогда поищите в снегу вашу пулю.
     Я направился туда, где, по моим расчетам, должна была лежать пуля, если она не задела волка.
     Пройдя напрасно с полкилометра, я решил вернуться к Моке.
     Он знаком подозвал охотников.
     - Ну что, - спросил он у меня, - где пуля?
     - Я ее не нашел.
     - Значит, мне повезло больше, чем вам: я нашел ее.
     - Как! Ты ее отыскал?
     - Идите за мной.
     Я послушался. Охотники подошли ближе. Но Моке указал им черту, которую нельзя переступать. Мойна с Мильде тоже приблизились к нам.
     - Ну как? - спросил у них Моке.
     - Мимо, - ответили оба лесника.
     - Я видел, что вы промахнулись на равнине, ну а в лесу?
     - То же самое.
     - Вы уверены в этом?
     - Мы нашли обе пули, они застряли в стволах деревьев.
     - Не может быть, - сказал Ватрен.
     - Да, это невероятно, - согласился Моке, - и тем не менее, я покажу вам кое-что еще более удивительное.
     - Покажи.
     - Смотрите, что это здесь на снегу?
     - Волчий след, черт возьми!
     - А вот здесь, около правой передней лапы, что это?
     - Маленькая ямка.
     - До сих пор не поняли? Охотники удивленно переглянулись.
     - Что, теперь догадались? - продолжал Моке.
     - Это невозможно! - ответили они ему.
     - Но это так, и сейчас я вам это докажу.
     Моке сунул руку в снег, немного поискал и с победным криком извлек сплющенную пулю.
     - Смотрите-ка! - сказал я. - Моя пуля.
     - Вы ее узнаете?
     - По-моему, ты ее пометил.
     - Каким знаком?
     - Крестом.
     - Вот видите, господа, - сказал Моке.
     - Теперь объясни нам, в чем дело.
     - Так вот: он отвел от себя обычные пули, но у него нет власти над пулей этого мальчика, помеченной крестом. Она ударила его в плечо, я видел, как он укусил себя.
     - Но, если пуля попала ему в плечо, - спросил я, удивленный молчанием и испугом охотников, - почему она его не убила?
     - Потому что она не из золота и не из серебра, малыш, а только золотые и серебряные пули могут пробить шкуру дьявола и убить того, кто продал ему душу.
     - Что же, Моке, - вздрогнув, спросили охотники, - ты думаешь...
     - Да, черт возьми! Готов поклясться, что это был волк башмачника Тибо.
     Охотники переглянулись. Двое или трое перекрестились.
     Казалось, все разделяли мнение Моке и знали, кто такой волк башмачника Тибо. Один я ничего не понимал.
     - Но, в конце концов, - потребовал я, - объясните мне, что это за волк башмачника Тибо!
     Моке не решался ответить.
     - Ах да! - воскликнул он наконец. - Генерал сказал, что вам можно будет узнать это, когда вам исполнится пятнадцать лет. Вам ведь уже больше, не так ли?
     - Мне шестнадцать, - гордо ответил я.
     - Так вот, мой дорогой господин Александр, волк башмачника Тибо - это дьявол. Вы ведь просили меня вчера рассказать вам какую-нибудь историю?
     - Да.
     - Пойдемте сейчас ко мне, и я вам ее расскажу - да какую!
     Лесники и охотники расходились, молча обмениваясь рукопожатиями; каждый двинулся в свою сторону; мы вернулись к Моке, и тогда он рассказал мне ту историю, которую вы сейчас прочтете.
     Может быть, вы спросите, отчего я так долго не рассказывал вам ее. Она была скрыта в одной из ячеек моей памяти. Я мог бы сообщить вам, по какому случаю извлек ее оттуда три дня назад, но боюсь, что это не слишком интересно и лучше немедленно начать мой рассказ.
     Я говорю "мой рассказ", хотя, наверное, следовало сказать "историю Моке". Но, право же, когда высиживаешь яйцо тридцать восемь лет, начинаешь думать, что сам его снес.
     
     
     I
     
     НАЧАЛЬНИК ВОЛЧЬЕЙ ОХОТЫ ЕГО ВЫСОЧЕСТВА
     
     Сеньор Жан, барон де Вез, был страстным охотником.
     Когда вы идете прекрасной долиной из Берваля в Лонп-ре, слева от себя вы видите старую башню; она стоит уединенно и кажется от этого еще более высокой и грозной, чем она есть на самом деле.
     Сегодня владелец этой башни - старый друг пишущего эти строки, а к ее виду все так привыкли, хотя он и страшен, что летом крестьяне садятся отдохнуть в ее тени так же беззаботно, как пронзительно кричащие стрижи, что носятся на своих больших черных крыльях, или нежно щебечущие ласточки, которые каждый год вьют там свои гнезда.
     Но в те времена, о коих пойдет речь, около 1780 года, замок сеньора де Веза выглядел совсем не так, как сейчас, и приближаться к нему было не вполне безопасно. Время не смягчило облик этой мрачной и суровой постройки двенадцатого или тринадцатого века. Конечно, часовой в сверкающем шлеме уже не расхаживал взад и вперед по стене, во дворе не было звонко трубящего в рог лучника и у потерны не стояли два вооруженных стражника, готовые по первому сигналу тревоги опустить решетку и поднять мост. Но само уединенное положение замка, где жизнь, казалось, замерла, придавало, особенно по ночам, этому сумрачному гранитному великану устрашающее величие, присущее безмолвным и неподвижным предметам.
     Впрочем, владелец старого замка не был злым человеком и, как говорили те, кто достаточно хорошо его знал и судил о нем не поверхностно, мог скорее испугать, чем причинить вред.
     Разумеется, это касалось только людей. Для обитавших в лесах зверей это был смертельный враг, жестокий и беспощадный.
     Сеньор Жан был начальником волчьей охоты у монсеньера Луи Филиппа, герцога Орлеанского, четвертого по счету из носивших это имя; эта должность давала ему возможность удовлетворить свою необузданную страсть к охоте.
     Если речь шла о любом другом предмете, барона Жана, хоть и не без труда, все-таки можно было переубедить; но во всем, что касалось охоты - если только благородный сеньор забивал себе что-либо в голову, - он должен был высказаться до конца и добиться своего.
     Как рассказывали, он был женат на незаконнорожденной дочери принца; это родство вместе со званием начальника волчьей охоты давало ему почти неограниченную власть во владениях его прославленного тестя - власть, которую никто не решался оспорить, особенно с тех пор, как его высочество герцог Орлеанский в 1773 году женился вторым браком на г-же де Монтессон и почти перестал появляться в своем замке в Виллер-Котре, а жил в прелестном доме в Баньоле, принимал там самых остроумных людей того времени и играл в комедиях.
     Ни одного Божьего дня - радовалась ли земля солнцу, грустила ли под дождем, укрывала ли зима поля белым саваном, разворачивала ли весна на лугах свой зеленый ковер, - ни одного дня не проходило без того, чтобы от восьми до девяти часов утра ворота замка не распахивались настежь и в них не появился бы сеньор Жан. За ним шел главный доезжачий Маркотт, за Маркоттом - охотники, следом слуги вели на сворах собак под присмотром метра Ангулевана, помощника доезжачего, который, подобно палачу в Германии, шествующему после знати и впереди мещанства как последний из дворян и первый мещанин, шел позади охотников и впереди псарей.
     Вся эта охота была богато снаряжена: английские лошади, французские собаки; лошадей было двенадцать, собак - сорок.
     С этими двенадцатью лошадьми и сорока собаками барон Жан шел на любого зверя.
     Чаще всего он охотился на волка, что соответствовало его званию. Настоящий охотник поймет, насколько барон был уверен в чутье и выносливости своих собак: после волка приходил черед кабана, за кабаном следовал олень, за оленем - лань, за ланью - косуля. Если же слуги, ведущие поиск, возвращались ни с чем, барон спускал собак и кидался на первого попавшегося зайца. Мы уже говорили, что достойный сеньор охотился каждый день: ему легче было сутки не есть и не пить - хотя он часто испытывал жажду, - чем двадцать четыре часа не видеть, как собаки травят зверя.
     Но, как всем известно, охота не всегда бывает удачной даже с самыми лучшими собаками и самыми быстрыми лошадьми.
     Однажды Маркотт явился на место встречи сильно сконфуженный.
     - Ну, Маркотт, что случилось? - нахмурившись, спросил барон Жан. - По твоему лицу видно, что охота сегодня будет плохая.
     Маркотт покачал головой.
     - Говори же, - с нетерпеливым жестом приказал сеньор Жан.
     - Дело в том, монсеньер, что я видел черного волка.
     - А! - воскликнул барон, и глаза его загорелись.
     В самом деле, достойный сеньор уже в пятый или в шестой раз поднимал этого зверя, которого так легко было узнать из-за необычного цвета шерсти, но ни разу ему не удалось ни приблизиться к нему на расстояние выстрела, ни загнать его.
     - Да, - продолжал Маркотт, - но проклятый волк за ночь так запутал следы, что, обойдя половину леса, я вышел к своей первой метке.
     - Так что же, Маркотт, ты считаешь, мы не сможем подойти к этому животному?
     - Думаю, нам это не удастся.
     - Клянусь всеми чертями! - воскликнул сеньор Жан, самый большой любитель божиться со времен Нимрода, - я сегодня неважно себя чувствую, и, для того чтобы поправиться, мне необходимо затравить зверя - все равно какого. Послушай, Маркотт, кем мы можем заменить этого проклятого черного волка?
     - Да я так был занят им, - ответил Маркотт, - что других не трогал. Может быть, монсеньеру угодно спустить собак и погнаться за первым попавшимся зверем?
     Барон Жан собрался предложить Маркотту поступить так, как тот сочтет нужным, но в это время к ним со шляпой в руке приблизился Ангулеван.
     - Постой, - сказал барон Жан. - Кажется, метр Ангулеван хочет дать нам совет.
     - Я не смею советовать такому благородному сеньору, как вы, - и Ангулеван постарался придать своей лукавой и насмешливой физиономии смиренное выражение, - но считаю своим долгом сообщить вам, что неподалеку видел великолепного оленя.
     - Ну-ка, поглядим на твоего великолепного оленя, Ангулеван, - ответил начальник волчьей охоты, - и если ты не ошибся - получишь вот это новенькое экю.
     - Где олень? - спросил Маркотт. - Берегись, если из-за тебя мы зря спустим собак!
     - Дайте мне пока Матадора и Юпитера, а там будет видно. Матадор и Юпитер были две лучшие гончие собаки сеньора де Веза.
     Не успел Ангулеван пройти за ними и ста шагов по кустарникам, как по лаю собак и по дрожанию их хвостов понял, что они напали на след.
     В самом деле, почти сразу показался великолепный семилетний олень. Вся стая псов присоединилась к двум ветеранам. "Берегись!" - закричал Маркотт; потом он затрубил в рог, и охота началась, к большому удовольствию сеньора де Веза, который, продолжая сожалеть о черном волке, все же за неимением лучшего соглашался на семилетнего оленя.
     Охота продолжалась уже два часа, но олень держался. Сначала он увел за собой всю стаю из маленького леса Арамона к дороге Висельника, оттуда, не теряя гордого вида, - в Уаньи: олень был не из тех животных, что дают схватить себя за хвост любой паршивой таксе.
     Все же у Бур-Фонтена олень стал уставать, ему уже трудно было уходить от преследования, и он начал петлять.
     Сначала он вошел в ручей, вытекающий из Безмонского пруда и впадающий в Бурский пруд, поднялся по нему на одну восьмую льё - вода доходила ему до подколенок, - скакнул вправо, вернулся в ложе ручья, скакнул влево, а затем стал убегать так стремительно, как позволяли ему оставшиеся силы.
     Но собак сеньора Жана не так легко было сбить со следа.
     Умные и породистые псы сами разделили обязанности между собой. Одни побежали вверх по ручью, другие - вниз, одни искали справа, другие - слева, и вскоре им удалось разгадать хитрость зверя; стоило одной из собак залаять, и вся стая тут же оказалась рядом, продолжая преследовать оленя с тем же пылом и страстью, как будто он был в двадцати шагах перед ними.
     Охотники, продолжая скакать и трубить, и собаки, не переставая лаять, приблизились к прудам Сент-Антуана, расположенным в нескольких сотнях шагов от опушки Уаньи.
     Там, между Уаньи и Озере, стояла лачуга башмачника Тибо.
     Расскажем немного о том, кто такой башмачник Тибо, подлинный герой нашей истории.
     Может быть, вы спросите: как это я, выводивший на сцену королей, заставлявший принцев, герцогов и баронов играть второстепенные роли в моих романах, делаю главным героем моего повествования простого башмачника.
     Я отвечу, что, во-первых, в моем милом Виллер-Котре башмачники встречаются куда чаще, чем бароны, герцоги и принцы, и что с тех пор, как я выбрал местом действия леса в окрестностях родного города, мне приходится, чтобы не выдумывать персонажей, подобных героям "Инков" г-на Мармонтеля или "Абенсераджей" г-на Флориана, сделать героем моего рассказа одного из настоящих жителей этих лесов.
     Во-вторых, это не я выбираю героя, это он меня выбирает; хорош он или плох, но он распоряжается мной.
     Теперь я постараюсь изобразить башмачника Тибо - простого башмачника - так же верно, как художник писал бы портрет владетельного принца, если бы тот хотел послать его своей невесте.
     Тибо двадцать пять - двадцать семь лет, это высокий, сильный, хорошо сложенный человек, но ум его и душа явно омрачены: это постоянное недовольство, порожденное крупинкой зависти, которую Тибо испытывал невольно и, быть может, сам того не ведая, к любому, кому больше повезло в жизни.
     Его отец совершил ошибку, серьезную в любое время, но более опасную в ту эпоху абсолютизма, когда никто не мог подняться на более высокую ступень, чем сейчас, когда способный человек может добиться всего, чего пожелает.
     Отец дал ему воспитание, не соответствующее его положению в обществе. Тибо ходил в школу городка Виллер-Котре к аббату Фортье и там научился читать, писать, считать, даже знал немного по-латыни, чем очень гордился.
     Тибо много читал, чаще всего - книги конца прошлого века. Но он, неискусный химик, не сумел отделить хорошее от дурного, или, вернее, извлек из них все вредное и жадно проглотил, оставив все доброе на дне стакана в виде осадка.
     Разумеется, в двадцать лет Тибо меньше всего хотел становиться башмачником.
     Одно время он подумывал стать военным.
     Но его товарищи, служившие королю и Франции, как начинали службу солдатами, так и выходили в отставку после пяти-шестилетней неволи, не получив даже звания капрала.
     Тибо хотел бы стать и моряком.
     Но в морской службе карьера была еще более недоступной для простолюдина, чем в армейской.
     Через пятнадцать или двадцать лет, заполненных опасностями, штормами и сражениями, он, может быть, дослужится до боцмана - только и всего!
     Тибо хотел носить не куртку и парусиновые штаны, а королевский синий мундир, красный жилет и золотые эполеты в виде кошачьей лапки.
     Но никогда еще сын башмачника не становился ни капитаном фрегата, ни лейтенантом, ни даже младшим лейтенантом.
     Значит, и моряком ему не быть.
     Тибо согласился бы стать нотариусом. Некоторое время он думал поступить к метру Нике, королевскому нотариусу, мальчиком на побегушках и подниматься по служебной лестнице, пользуясь силой своих ног и острием своего пера.
     Но, сделавшись старшим писарем и получая сто экю в год, где взять тридцать тысяч франков, чтобы купить самую скромную сельскую контору?
     Значит, ему не быть нотариусом, как не быть офицером - сухопутным или морским.
     Тем временем скончался отец Тибо.
     Оставшихся после него денег хватило как раз на похороны.
     Его похоронили, и у Тибо оказалось всего три или четыре пистоля.
     Тибо хорошо знал свое дело: он был ловким башмачником.
     Но ему не хотелось работать сверлом и ножом.
     Тогда он, предусмотрительно оставив одному из друзей отцовские инструменты, продал все остальное и, выручив за свое имущество пятьсот сорок ливров, отправился путешествовать.
     Тибо странствовал три года. За это время он не разбогател, но узнал многое, чего не знал прежде, и проявил способности, которыми раньше не мог похвастаться.
     Он узнал, что в торговых делах между мужчинами принято держать слово, но любовную клятву, данную женщине, можно с легкостью нарушить.
     Так обстояло дело с его нравственным развитием.
     Что касается развития физического, то здесь все было иначе: он восхитительно плясал жигу, умело действовал палкой, мог обороняться против четверых и лучше любого охотника управлялся с рогатиной.
     Все это лишь увеличивало природную гордыню Тибо. Видя себя более красивым, сильным и ловким, чем многие дворяне, он без устали вопрошал Провидение: "Почему я не родился знатным, а этот дворянин не родился простолюдином?"
     Но Провидение не отвечало на вопросы Тибо; а поскольку этот последний, танцуя, размахивая палкой и орудуя рогатиной, лишь утомлял, но не подкреплял свое тело, он стал склоняться к тому, чтобы заняться своим ремеслом, говоря себе: каким бы скромным оно ни было, но кормило отца, прокормит и сына.
     Тибо забрал свои инструменты и, держа их в руке, явился к управляющему поместьями ею высочества Луи Филиппа Орлеанского с просьбой разрешить ему построить в лесу хижину и заняться ремеслом; управляющий охотно позволил ему это, зная по опыту, что господин герцог Орлеанский, будучи чрезвычайно милосердным, раздавал бедным до двухсот сорока тысяч франков в год, и, в сравнении с такой суммой, тридцать-сорок квадратных футов земли, необходимых честному труженику, чтобы заработать себе на хлеб, - сущий пустяк.
     Тибо, который волен был выбирать для своего жилища любой уголок леса, остановился на самом красивом месте - у перекрестка Озере, откуда было четверть льё до Уаньи и три четверти льё до Виллер-Котре.
     Башмачник соорудил свою хижину наполовину из старых досок, подаренных соседним торговцем, г-ном Паризи, наполовину из веток, которые управляющий позволил ему нарубить в лесу.
     Затем, построив хижину, состоявшую из закрытой комнаты, где он мог бы работать зимой, и навеса, под которым он будет сидеть летом, Тибо стал устраивать себе постель.
     Первое время ее заменяла охапка папоротника.
     Продав первую сотню сабо папаше Бедо, державшему лавку в Виллер-Котре, Тибо из заработанных денег дал задаток и купил в рассрочку матрац, за который должен был расплатиться в течение трех месяцев.
     Деревянную часть постели сделать было нетрудно.
     Хороший башмачник, Тибо был и неплохим столяром.
     Он сделал остов из дерева, сплел сетку из ивовых прутьев, положил сверху свой тюфяк, и у него получилась постель.
     Постепенно появились простыни и одеяла.
     Потом пришел черед жаровни, чтобы разжигать огонь, глиняной посуды, чтобы готовить пищу, и фаянсовой, чтобы есть из нее.
     К концу года у Тибо был прекрасный дубовый ларь и красивый ореховый шкаф, как и кровать, сделанные им самим.
     Вместе с тем и дело шло; Тибо не имел себе равных в изобретательности: он умел вырезать из куска бука пару сабо да еще наделать из обрезков ложек, солонок и чашечек.
     С тех пор как Тибо устроил свою мастерскую, то есть после его возвращения из странствий, прошло три года, и все это время его не в чем было упрекнуть, кроме того, о чем мы уже говорили: он чуть сильнее, чем другие, желал имущества ближнего своего.
     Но пока это чувство было довольно безобидным, и лишь духовник мог пристыдить башмачника не за преступление, нет, а пока еще лишь за греховные движения его души.
     
     
     II
     
     СЕНЬОР И БАШМАЧНИК
     
     Как мы уже говорили, олень добрался до опушки Уаньи и стал кружить близ хижины Тибо.
     Была уже поздняя осень, но погода стояла теплая, и Тибо работал под навесом.
     Вдруг в тридцати шагах от себя башмачник заметил дрожащего оленя: у него подгибались все четыре ноги, и он испуганно косился на Тибо умным глазом.
     Давно уже звуки охоты слышались, то приближаясь к Уаньи, то вновь удаляясь, так что в появлении зверя не было ничего удивительного.
     Нож замер в руке Тибо, уставившегося на гостя.
     - Клянусь днем святого Сабо! - воскликнул он. (Здесь мы должны пояснить: этот день - праздник башмачников.) - Клянусь днем святого Сабо, вот неплохой кусочек, не хуже той серны, которую мы ели во Вьене на праздничном обеде подмастерьев из Дофине! Есть же счастливчики, которым каждый день в рот попадает такое мясо! Я всего один раз в жизни его попробовал, и хотя уже четыре года прошло, а как вспомню - до сих пор слюнки текут. О сеньоры, сеньоры! Они всегда едят свежее мясо и пьют старые вина, а я всю неделю запиваю водой картошку, и только в воскресенье мне иногда удается полакомиться жалким обрезком прогорклого сала, на четверть недозревшей капустой и стаканом кислого пиньоле.
     Разумеется, олень убежал, едва Тибо произнес первые слова. Башмачник продолжал развивать свою мысль и дошел до того заключения, которое вы только что прочли, когда его грубо окрикнули:
     - Эй ты, бездельник, отвечай!
     Это был сеньор Жан. Его собаки остановились в нерешительности, и он хотел убедиться, что они не потеряли след.
     - Эй, бездельник, - повторил начальник волчьей охоты, - ты не видел нашего зверя?
     Без сомнения, обращение барона не слишком понравилось философствующему башмачнику, потому что, прекрасно понимая, о чем речь, он переспросил:
     - Какого зверя?
     - Черт возьми! Оленя, которого мы гоним! Он должен был пробежать не дальше чем в пятидесяти шагах отсюда, и ты не мог не увидеть его со своего места. Это семилеток, да? Куда он повернул? Говори же, негодяй, или я велю тебя выпороть!
     - Чума тебя забери, волчье отродье! - пробормотал башмачник себе под нос.
     Затем он сказал вслух, притворяясь дурачком:
     - Ах да, конечно, я его видел.
     - Самец, да? С роскошными рогами? Семилеток?
     - Да самец, и с роскошными рогами. Я его видел, как вас вижу, монсеньер, а вот есть ли у него мозоли, не могу вам сказать: я не смотрел ему на ноги. Во всяком случае, бежать ему они не мешали, - с глупым видом добавил он.
     В другое время барон Жан посмеялся бы над таким простодушием, в которое мог поверить, но сейчас из-за хитростей животного он был одержим лихорадкой святого Губерта.
     - Ну, бездельник, довольно шуток! Тебе весело, а мне не слишком.
     - Я буду в таком настроении, в каком прикажет быть монсеньер.
     - Отвечай же мне!
     - Монсеньер еще ни о чем не спросил.
     - Олень выглядел усталым?
     - Не очень.
     - Откуда он выбежал?
     - Ниоткуда; он стоял на месте.
     - Но он появился с какой-то стороны?
     - Да, но я не видел, как он бежал.
     - А куда он ушел?
     - Я бы сказал вам, но не знаю.
     Сеньор де Вез исподлобья взглянул на Тибо.
     - Олень давно был здесь, господин негодяй? - спросил он.
     - Не так давно, монсеньер.
     - Примерно сколько времени прошло с тех пор? Тибо притворился, будто вспоминает.
     - Я думаю, это было позавчера, - в конце концов ответил он.
     Но, произнося последние слова, Тибо не смог скрыть улыбки.
     Эта улыбка не ускользнула от внимания барона Жана. Он пришпорил коня и занес хлыст над головой башмачника.
     Но Тибо был начеку. Одним прыжком он отскочил под навес, куда всадник не мог войти, пока не слезет с коня.
     Тибо временно был в безопасности.
     - Ты лжешь и смеешься надо мной! - закричал барон. - Маркассино, лучший из моих псов, свернул и залаял в двадцати шагах отсюда; раз олень был там, где сейчас Маркассино, значит, он должен был перескочить через изгородь и ты не мог его не заметить.
     - Простите, монсеньер, но наш кюре говорит, что непогрешим лишь папа римский, так что господин Маркассино вполне мог ошибиться.
     - Маркассино никогда не ошибается, слышишь, тупица, и доказательство этому то, что я вижу место, где олень скреб копытом.
     - Все же, монсеньер, уверяю вас, клянусь вам... - продолжал Тибо, с беспокойством глядя на начинавшие хмуриться черные брови барона.
     - Замолчи, бездельник, и иди сюда! - крикнул сеньор Жан.
     Тибо с минуту поколебался, но, увидев, что выражение лица барона становится все более грозным и неповиновение только сильнее раздражает его, и надеясь, что барон хочет всего лишь потребовать от него какой-то услуги, решился покинуть свое убежище.
     Не успел он выйти из-под навеса, как сеньор Жан, пришпорив коня, поскакал прямо на него, и Тибо получил сильный удар по голове рукояткой хлыста.
     Башмачник, оглушенный ударом, пошатнулся, потерял равновесие и упал бы лицом вниз, если бы барон Жан, высвободив ногу из стремени, не ударил его в грудь изо всех сил, отчего бедняга не только выпрямился, но покачнулся назад и рухнул навзничь у двери своей хижины.
     - Получай, - сказал барон, отвешивая ему удары, - это тебе за твою ложь, а вот это - за твои насмешки!
     После этого, нимало не беспокоясь о валявшемся на земле Тибо, сеньор Жан весело протрубил собакам, сбежавшимся на лай Маркассино, и ускакал на своем коне.
     Тибо с трудом поднялся и ощупал себя с ног до головы, проверяя, не сломал ли он какой-нибудь части тела.
     - Так-так, - сказал он, погладив свои руки, а потом и ноги, - с удовлетворением вижу, что и сверху и снизу все цело. Вот как вы обращаетесь с людьми, господин барон, и это только потому, что женились на незаконной дочери принца! Что ж, господин начальник волчьей охоты, хоть вы и великий охотник, но не вам полакомиться мясом оленя, за которым гонитесь, - это сделает бездельник, тупица и негодяй Тибо. Да, клянусь, я съем его! - воскликнул башмачник, все более укрепляясь в своем смелом решении. - А мужчина, дав клятву, должен непременно выполнить ее!
     Не мешкая, Тибо сунул за пояс нож, подхватил рогатину и, определив направление по лаю собак, со всех ног по прямой побежал туда, куда, описывая дугу, двигалась охота.
     У Тибо были две возможности: устроить на пути оленя засаду и убить зверя рогатиной или завладеть им, когда собаки загонят его.
     Как ни сильно Тибо был занят мыслью о мести барону Жану за его грубость, все же на бегу он не переставал мечтать о пирах, которые он станет задавать сам себе целый месяц, об оленьих лопатках и окороках, в меру замаринованных, зажаренных целиком на вертеле или ломтиками на сковороде.
     В конце концов желание мести так соединилось с чревоугодием, что он разом представлял себе и жалкий вид барона, когда тот будет возвращаться в замок с пустыми руками, и себя самого, когда он закроет поплотнее дверь, поставит рядом бутылку вина и останется один на один с окороком; он уже видел красный душистый сок, вытекающий из окорока, в который раз за разом вонзается лезвие ножа. Продолжая бежать со всех ног, Тибо исподтишка посмеивался.
     Насколько можно было об этом судить, олень направлялся к мосту, переброшенному через реку Урк между Но-руа и Троеном.
     В те времена мост, соединявший берега, состоял из двух балок и нескольких досок.
     Вода в реке стояла высоко, течение было сильное, и Тибо подумал, что олень не решится перейти реку вброд.
     Поэтому башмачник спрятался за камнем рядом с мостом и стал ждать.
     Прошло немного времени, и вдруг неожиданно в десяти шагах от него высунулась грациозная голова оленя: насторожив уши, животное пыталось различить в шуме ветра звуки охоты.
     Очень взволнованный этим внезапным появлением зверя, Тибо вскочил, покрепче перехватил рогатину и бросился на добычу.
     Одним прыжком олень отскочил на середину моста, вторым прыжком - на другой берег, а сделав третий, скрылся с глаз.
     Рогатина, пролетев не меньше чем в футе от него, воткнулась в землю в пятнадцати шагах от того места, где была брошена.
     Никогда еще Тибо не был так неловок - Тибо, во время своих странствий самый меткий из участников состязаний!
     Разозлившись на самого себя, он подобрал свое оружие и стремительно прыгнул на мост вслед за оленем.
     Тибо не хуже оленя знал эти места, поэтому он сильно опередил зверя и спрятался за стволом стоявшего недалеко от тропинки бука.
     На этот раз олень был так близко, что башмачник спросил себя, не лучше ли будет ударить его рогатиной, чем бросать ее.
     Это колебание длилось одну секунду, но, животное, метнувшись быстрее молнии, оказалось в двадцати шагах от охотника; таким образом, вторая попытка Тибо настигнуть оленя удалась не лучше, чем первая.
     Лай собак тем временем все приближался, и через несколько минут план Тибо мог стать неосуществимым.
     Но надо отдать должное упрямству башмачника: его желание завладеть зверем росло по мере того, как возникали новые препятствия.
     - Но он мне нужен! - воскликнул Тибо. - Да! И если есть для бедных людей Бог на небе, я одержу победу над этим бароном, который прибил меня как собаку; тем не менее, я человек, я мужчина и готов доказать это.
     Тибо подобрал свою рогатину и побежал дальше.
     Но Бог, к которому он взывал, казалось, не услышал его или решил испытать его терпение, потому что третья попытка оказалась не более удачной, чем две предыдущие.
     - Разрази меня гром! - кричал Тибо. - Похоже, Господь совершенно оглох. Что ж, тогда пусть дьявол откроет уши и услышит меня! Проклятая тварь, с помощью Бога или черта, но я хочу тебя заполучить и добьюсь своего!
     Не успел Тибо до конца произнести свое двойное богохульство, как зверь вернулся, в четвертый раз пробежал мимо и скрылся в кустах.
     Это произошло так неожиданно и так мимолетно, что Тибо не успел даже поднять рогатину.
     А лай собак раздавался уже близко, и охотник не решился продолжить преследование.
     Он огляделся, увидел дуб с густой листвой, бросил рогатину в кусты; обхватив ствол, забрался на дерево и спрятался в кроне.
     Он не без оснований предполагал, что в погоне за зверем охота проследует мимо.
     Собаки не потеряли след. Никакие уловки оленю не помогут: они не отстанут от него.
     Тибо не просидел на ветке и пяти минут, как появились собаки, а за ними барон Жан, который в свои пятьдесят пять лет возглавлял охоту, словно двадцатилетний.
     Мы не беремся описать ярость сеньора Жана.
     Потерять четыре часа из-за такой твари - и так и не догнать ее!
     Никогда с ним такого не случалось.
     Барон ругал своих людей, хлестал собак; толстый слой грязи, покрывавший его высокие гетры, принял красноватый оттенок - так он изодрал шпорами бока своего коня.
     На мосту через Урк барон испытал недолгое облегчение: стая неслась по следу, сбившись так плотно, что он мог бы всю ее укрыть своим плащом.
     Теперь сеньор Жан был так доволен, что не только напевал себе под нос, но отвязал охотничий рог и затрубил во всю мощь своих легких, что проделывал лишь в исключительных случаях.
     Но, к несчастью, он радовался недолго.
     Внезапно, как раз под тем деревом, на которое забрался Тибо, лай собак, сливавшийся в ласкавшую слух барона музыку, смолк словно по волшебству: вся стая потеряла след.
     Маркотт, спешившись по приказу хозяина, попытался снова отыскать его. Другие охотники присоединились к нему.
     Никто ничего не нашел.
     Однако Ангулевану очень уж хотелось затравить обнаруженного им зверя, и он тоже стал искать.
     Все кричали, подбадривая собак, но громовой голос барона перекрывал другие звуки.
     - Тысяча чертей! - ревел он. - Маркотт, эти собаки, что, сквозь землю провалились?
     - Нет, монсеньер, они здесь, но они потеряли след.
     - Как потеряли след?! - заорал барон.
     - Откуда мне знать, монсеньер? Я сам ничего не понимаю, но это так.
     - Потеряли след? - продолжал барон. - Потеряли след в лесу, где нет ни ручья, в который зверь мог бы войти, ни скалы, на которую он мог бы запрыгнуть? Ты сошел с ума, Маркотт!
     - Я, монсеньер?
     - Да, ты сумасшедший, а твои собаки сущие клячи!
     Маркотт обычно на удивление кротко сносил оскорбления, щедро расточаемые бароном в критические моменты охоты всем подряд. Но обиды, нанесенной его собакам, он снести не мог и, выпрямившись во весь рост, горячо вступился за них:
     - Как, монсеньер, клячи? Мои собаки клячи? Они, свалившие волка после бешеной погони, в которой пал ваш лучший конь? Мои собаки клячи?
     - Да, Маркотт, я повторяю - сущие клячи, если могут упустить зверя после нескольких часов погони.
     - Монсеньер, - едва сдерживаясь, возразил Маркотт, - монсеньер, скажите, что это моя вина, называйте меня дураком, скотиной, бездельником, негодяем и тупицей, говорите обо мне, о моей жене, о моих детях все что угодно - все это мне безразлично, но не браните меня как главного доезжачего, не оскорбляйте своих собак - прошу вас об этом во имя всех моих прошлых заслуг.
     - Но чем же ты объяснишь их молчание, скажи мне? Как ты это объяснишь? Ну же, я слушаю тебя, я жду твоего ответа!
     - Так же как и вы, монсеньер, я не могу объяснить их промаха, должно быть, проклятый олень взлетел на небо или провалился сквозь землю.
     - Ну вот, - сказал сеньор Жан. - Значит, наш олень забился в нору, как заяц, или взлетел, как тетерев.
     - Это только так говорится, монсеньер. Но здесь и впрямь есть какая-то чертовщина. Собаки потеряли след ни с того ни с сего, они не сбились с пути, они никуда не сворачивали - все это так же верно, как то, что сейчас день. Спросите у всех слуг, кто был рядом со мной. Теперь собаки молчат, растянувшись на брюхе, словно олени на лежке. Это неестественно.
     - Так отстегай их, сынок, отлупи их хорошенько! - закричал барон. - Так отделай, чтобы у них шерсть задымилась: это лучшее средство против злых духов!
     Барон Жан подъехал, чтобы несколькими ударами хлыста помочь Маркотту изгнать нечистую силу из бедных тварей, когда Ангулеван, приблизившись со шляпой в руке, робко взялся за повод лошади барона.
     - Монсеньер, - сказал он. - По-моему, я вижу на этом дереве одну кукушку, которая сможет объяснить нам, в чем дело.
     - Что ты здесь болтаешь про кукушку, ублюдок! - прикрикнул на него барон Жан. - Погоди, негодяй, сейчас узнаешь, как насмехаться над своим господином!
     И барон поднял хлыст.
     Но Ангулеван со стоицизмом спартанца только прикрыл голову рукой и продолжал:
     - Ударьте, если хотите, монсеньер, но взгляните на это дерево, и, когда ваша милость увидит, что за птичка сидит на ветке, сдается мне, я скорее получу пистоль, чем удар хлыста.
     И он показал пальцем на дуб, где спрятался, услышав приближающуюся охоту, Тибо.
     Перебираясь с ветки на ветку, он добрался до самой вершины.
     Сеньор Жан глянул из-под руки и заметил башмачника.
     - Какие удивительные вещи происходят в лесу Виллер-Котре, - сказал он. - Здесь олени, словно лисы, зарываются в норы, а люди сидят на ветвях вместо ворон. Но мы в этом все-таки разберемся, - продолжал благородный сеньор.
     Затем он опустил руку от глаз ко рту и крикнул:
     - Эй, дружище! Тебе не слишком неприятно будет уделить мне минут десять?
     Но Тибо хранил глубокое молчание.
     - Монсеньер, - предложил Ангулеван, - если вам угодно...
     И он собрался лезть на дерево.
     - Нет, не надо, - ответил барон, сопровождая эти слова запрещающим жестом.
     Все еще не узнавая Тибо, он снова обратился к нему:
     - Эй, приятель, ты собираешься отвечать, да или нет? Он немного подождал.
     - Похоже, что нет. Ты притворяешься глухим; подожди, я возьму свой рупор.
     - И он протянул руку в сторону Маркотта, который, угадав желание хозяина, подал ему свой карабин.
     Тибо, желая обмануть охотников, притворился, будто срезает сухие ветки; он так увлекся этим выдуманным занятием, что не заметил угрожающего жеста сеньора Жана, а если и видел, то не придал значения.
     Начальник волчьей охоты некоторое время ждал ответа, но, видя, что отвечать ему не собираются, нажал спусковой крючок; раздался выстрел, а вслед за ним - треск сломанной ветки.
     Это была та ветка, на которой сидел Тибо.
     Ловкий стрелок перебил ее между стволом дерева и ногой башмачника.
     Потеряв точку опоры, Тибо стал падать.
     К счастью, крона была густой, а ветви крепкими: эти препятствия замедлили скорость падения. Тибо, сваливаясь с ветки на ветку, долетел до земли, отделавшись сильным испугом и легкими ушибами той части тела, которая раньше других соприкоснулась с землей.
     - Клянусь рогами монсеньера Вельзевула! - воскликнул барон Жан в восторге от своего меткого выстрела. - Это же утренний насмешник! Что, негодяй, беседа с моим хлыстом показалась тебе слишком короткой и ты решил возобновить ее с того момента, на каком мы ее прервали?
     - О, клянусь вам, монсеньер, я вовсе этого не хочу, - очень искренне заверил его Тибо.
     - Тем лучше для твоей шкуры, парень. А теперь расскажи-ка мне, что ты делал там, наверху, зачем влез на этот дуб?
     - Монсеньер сам видит, что я рубил сухие ветки, чтобы топить ими печь, - и Тибо показал на разбросанные вокруг сучья.
     - Прекрасно! А теперь ты без промедления сообщишь нам, куда подевался наш олень; не так ли, парень?
     - Да, черт возьми! Он должен это знать, у него было отличное место там, наверху, - сказал Маркотт.
     - Но я клянусь вам, монсеньер, - уверял Тибо, - что никак не возьму в толк, о каком это олене вы все время говорите.
     - Ах так! - воскликнул Маркотт, довольный тем, что хозяин выместит дурное настроение на ком-то другом. - Он ничего не видел, он не знает, о каком олене идет речь! Вот, монсеньер, посмотрите: на этих листьях след от резцов животного; здесь собаки остановились, и, хотя на земле хорошо видны все отпечатки, мы не находим следов зверя ни в десяти, ни в двадцати, ни в ста шагах отсюда.
     - Ты слышишь? - перебил своего доезжачего сеньор Жан. - Ты сидел наверху, олень был прямо под тобой. Какого черта! Он все-таки произвел больше шума, чем мышь, и ты не мог его не заметить!
     - Он убил его и спрятал где-нибудь в кустах, это ясно как Божий день, - заявил Маркотт.
     - Ах, монсеньер! - воскликнул Тибо, лучше всех знавший необоснованность этого обвинения. - Монсеньер, клянусь всеми святыми, что не убивал вашего оленя, клянусь спасением моей души, и пусть я умру на месте, если хоть чуть оцарапал его! Впрочем, если я убил его, на нем должна быть рана, а из нее не может не течь кровь, - ищите, господин доезжачий, и - слава Богу! - вы не найдете следов крови. Чтобы я убил несчастное животное! И чем, Боже мой? Где мое оружие? Слава Богу, у меня есть только нож. Посмотрите сами, монсеньер.
     К несчастью для Тибо, не успел он договорить, как появился Ангулеван, рыскавший до того в кустах. В руках у него была рогатина, которую Тибо выбросил перед тем, как лезть на дуб.
     Ангулеван показал оружие сеньору Жану.
     Ангулеван явно был злым гением Тибо.
     
     
     III
     
     АНЬЕЛЕТТА
     
     Сеньор Жан взял рогатину из рук Ангулевана и долго, не говоря ни слова, рассматривал ее.
     Затем он указал башмачнику на маленькое изображение сабо, вырезанное на рукоятке - по нему Тибо узнавал свои вещи.
     Со времен своего путешествия он помечал этим знаком все, что ему принадлежало.
     - Ну, господин шутник, - произнес начальник волчьей охоты, - вот грозный свидетель против вас! Знаете ли вы, что это оружие сильно припахивает мясом крупного зверя! Остается сказать вам, почтеннейший, что вы браконьер, а это серьезное преступление, и вы дали ложную клятву, а это тяжкий грех. Для спасения вашей души, которым вы поклялись, мы дадим вам возможность искупить его.
     - Маркотт, - продолжал он, обернувшись к доезжачему, - возьми два ремня и привяжи этого шутника к дереву, сняв с него куртку и рубашку; затем ты отвесишь ему тридцать шесть ударов по спине своей перевязью: дюжину за ложную клятву, две дюжины за браконьерство; нет, я ошибся, - наоборот, одну дюжину за браконьерство, две
     за ложную клятву - ведь Господу должна принадлежать большая часть.
     Слуг обрадовал такой приказ: у них появилась возможность хоть на ком-то выместить все неудачи этого дня.
     Не слушая возражений Тибо, который клялся всеми святыми, что не убивал ни оленя, ни лани, ни козы, ни козленка, с браконьера сорвали куртку и крепко привязали его к стволу дерева.
     Затем приговор был приведен в исполнение.
     Доезжачий стегал так жестоко, что Тибо, давший себе клятву, не издавать ни единого звука и закусивший губы, чтобы эту клятву сдержать, после третьего удара не выдержал и закричал.
     Сеньор Жан, как мы могли заметить, был самым большим грубияном на десять льё в округе, но он не был жестоким человеком, и ему тяжело было слышать все усиливающиеся стоны преступника.
     Все же он решил довести наказание до конца - очень уж дерзкими стали браконьеры во владениях его высочества.
     Но сам он не хотел при этом присутствовать и, желая удалиться, повернул коня.
     В это время из леса выбежала девушка, упала рядом с конем на колени и, подняв на сеньора Жана большие глаза, полные слез, попросила:
     - Монсеньер, во имя милосердного Господа, пощадите этого человека!
     Сеньор Жан взглянул на девушку.
     Это было совершенно очаровательное дитя, едва достигшее шестнадцати лет: тоненькая стройная девочка, с бело-розовым лицом, большими кроткими голубыми глазами и такими пышными светлыми волосами, что полотняный чепчик не мог их сдержать и они волнами выбивались из-под него со всех сторон.
     Хотя прекрасная просительница была одета более чем скромно, сеньор Жан разглядел ее красоту и, так как был неравнодушен к хорошеньким личикам, ответил улыбкой на красноречивый взгляд прелестной крестьянки.
     Но поскольку он смотрел, не отвечая ей, а удары тем временем продолжали сыпаться, она взмолилась еще жалобнее:
     - Сжальтесь во имя Неба, монсеньер! Скажите вашим людям, чтобы они отпустили этого несчастного: его крики разрывают мне сердце!
     - Тысяча возов зеленых чертей! - ответил начальник волчьей охоты. - Ты так беспокоишься об этом дураке, прелестное мое дитя! Это что твой брат?
     - Нет, монсеньер.
     - Родственник?
     - Нет, монсеньер.
     - Твой дружок?
     - Дружок! Монсеньер шутит!
     - Почему же? Признаюсь, моя прелесть, в этом случае я позавидовал бы ему.
     Девушка опустила глаза.
     - Я его не знаю, монсеньер, и вижу его в первый раз.
     - Не говоря уж о том, что она видит его вывернутым наизнанку, - вмешался Ангулеван, сочтя момент подходящим для дурной шутки.
     - Эй там, молчать! - резко оборвал его барон. Затем он снова с улыбкой обратился к девушке:
     - Ну что ж! Если он не родственник тебе и не твой дружок, хотелось бы узнать, на что ты способна из любви к ближнему, прелестная малютка: предлагаю тебе сделку.
     - Какую, монсеньер?
     - Я помилую этого плута в обмен на поцелуй.
     - О, от всего сердца, монсеньер! - воскликнула девушка. - Спасти человеку жизнь ценой поцелуя! Я уверена, что сам господин кюре не счел бы это грехом.
     И, не дожидаясь, пока сеньор Жан наклонится к ней, чтобы получить то, чего добивался, она сбросила сабо, поставила свою маленькую ножку на сапог барона, ухватилась за гриву коня и, поднявшись до уровня лица сурового охотника, подставила ему круглые, свежие и бархатистые, как персик в августе, щечки.
     Барон Жан условился об одном поцелуе, но сорвал два; затем, верный своему слову, дал Маркотту знак прекратить наказание.
     Маркотт добросовестно считал удары. Он собирался нанести двенадцатый, когда получил приказ остановиться.
     Он не счел нужным удержать руку, напротив, ударил с удвоенной силой, возможно желая довести число ударов до тринадцати; во всяком случае, он еще сильнее, чем раньше, хлестнул Тибо по спине.
     Но сразу после этого башмачника отвязали.
     Сеньор Жан тем временем разговаривал с девушкой.
     - Как тебя зовут, моя прелесть?
     - Жоржина Аньеле, монсеньер, по имени моей матушки, но в деревне меня называют просто Аньелеттой.
     - Черт возьми! Неудачное имя, дитя мое, - сказал барон.
     - Почему, монсеньер? - удивилась девушка.
     - Потому, красавица, что с таким именем тебя волк непременно утащит. Из какой ты деревни, Аньелетта?
     - Из Пресьямона, монсеньер.
     - И ты совсем одна ходишь в лес, дитя мое? Для ягненка это очень смело.
     - Мне приходится это делать. У нас с моей матушкой три козы, которые кормят нас.
     - Так ты приходишь за травой для коз?
     - Да, монсеньер.
     - И ты не боишься ходить совсем одна, такая юная и хорошенькая?
     - Иногда, монсеньер, я не могу унять дрожь.
     - Почему же ты дрожишь?
     - Еще бы, монсеньер! Зимними вечерами столько историй рассказывают о волках-оборотнях, что, когда я остаюсь одна в лесу и слышу, как западный ветер ломает ветки, у меня мороз по коже подирает и волосы дыбом встают. Но стоит мне услышать звук вашего рога или лай ваших собак, как я сразу успокаиваюсь.
     Этот ответ очень понравился барону, и он продолжил, с довольным видом поглаживая бороду:
     - Да, мы ведем с ними жестокую войну, с господами волками. Но есть, черт возьми, один способ избавить тебя от этих страхов, красавица.
     - Какой же, монсеньер?
     - Приходи в замок Вез; никогда ни один волк, оборотень он или нет, не переходил через его рвы и не входил в потерну, если только он не был подвешен на ореховом шесте.
     Аньелетта покачала головой.
     - Нет? Ты не хочешь? Почему же ты отказываешься?
     - Потому что там я найду кое-что пострашнее волка. Выслушав этот ответ, барон Жан весело расхохотался.
     Видя хозяина смеющимся, охотники присоединились к нему.
     В самом деле, Аньелетте удалось вернуть сеньору де Везу хорошее настроение, и, возможно, он еще долго простоял бы, смеясь и болтая с девушкой, если бы Маркотт, протрубив отбой и созвав собак, почтительно не напомнил монсеньеру о том, что путь до замка неблизкий. Барон ласково погрозил пальцем Аньелетте и удалился в сопровождении своей свиты.
     Аньелетта и Тибо остались одни.
     Вы уже знаете, чем башмачник ей обязан и какая она хорошенькая.
     И все же Тибо, оставшись наедине с девушкой, прежде всего вспомнил о ненависти и о мести, забыв о своей спасительнице.
     Как видим, человек этот быстро продвигался по пути зла.
     - Ну, проклятый сеньор, если дьявол на этот раз исполнит мое желание, - он показал кулак уже скрывшейся из вида процессии, - если только дьявол услышит меня, то берегись: я с лихвой отплачу за то, что перенес сегодня!
     - Ах, как нехорошо то, что вы говорите, - сказала Аньелетта, подойдя поближе к Тибо. - Барон Жан - добрый господин, милосердный к бедным людям и всегда такой учтивый с женщинами.
     - Пусть так; но согласитесь - я должен отплатить ему за полученные удары.
     - Ну, приятель, будем откровенны, - смеясь, возразила девушка. - Признайтесь, вы их заслужили.
     - Ну-ну, прекрасная Аньелетта, похоже, от поцелуя барона Жана у вас голова закружилась.
     - Вот уж не думала, господин Тибо, что вы станете попрекать меня этим поцелуем. А своего мнения я не изменю: сеньор Жан имел право так поступить.
     - Нещадно отлупить меня?
     - А зачем вы стали охотиться в его владениях?
     - А разве дичь принадлежит не всем - и крестьянам и сеньорам?
     - Нет; ведь зверь живет в его лесу, ест его траву, и вы не имеете права бросать рогатину в оленя, что принадлежит его высочеству герцогу Орлеанскому.
     - А кто вам сказал, что я бросил рогатину в его оленя? - спросил Тибо, с угрожающим видом придвигаясь к Аньелетте.
     - Кто мне сказал? Мои глаза, и уверяю вас, что они не лгут, господин Тибо. Да, я видела, как вы бросали рогатину, когда прятались вот за этим буком.
     Уверенность, с которой девушка опровергла его ложь, мгновенно остудила гнев Тибо.
     - Ну что ж такого, в конце концов, - сказал он, - если какой-нибудь бедняк один раз хорошо пообедает излишками знатного сеньора! Мадемуазель Аньелетта, неужели вы согласны с судьями, которые готовы повесить человека из-за несчастного кролика? Что же, вы считаете, дичь создана Господом для барона Жана, а не для меня?
     - Господин Тибо, вам не повредит, если вы станете исполнять Божью заповедь и не будете желать чужого добра!
     - Да вы никак знаете меня, прекрасная Аньелетта, раз называете по имени?
     - Конечно. Я встретила вас однажды на празднике в Бурсонне; вас назвали лучшим танцором, и все столпились вокруг вас.
     Эта похвала совершенно обезоружила Тибо.
     - Да, да, - сказал он. - Теперь и я вспомнил, что видел вас. Да ведь на этом самом празднике в Бурсонне мы с вами танцевали, только вы с тех пор подросли - вот почему я не сразу узнал вас, но теперь узнаю. У вас было розовое платье и хорошенький белый корсаж, а танцы были на молочной ферме. Я хотел поцеловать вас, но вы мне не позволили, сказав, что в танцах целуют только свою визави, а не партнершу.
     - У вас отличная память, господин Тибо!
     - Знаете ли вы, Аньелетта, что за год - ведь с тех пор год прошел - вы не только выросли, но и похорошели? Здорово это вам удается - делать две вещи сразу!
     Девушка покраснела и опустила глаза.
     Румянец смущения сделал ее еще очаровательнее.
     Тибо принялся внимательно разглядывать ее.
     - Есть у вас дружок, Аньелетта? - спросил он не без волнения.
     - Нет, господин Тибо. Я не могу, да и не хочу его иметь.
     - Почему же? Скверный мальчишка Амур пугает вас?
     - Нет; но мне не дружок нужен.
     - А кто же?
     - Муж.
     Тибо сделал движение, которое Аньелетта не заметила или притворилась, что не замечает.
     - Да, - повторила она, - муж. У меня старая и больная бабушка, и дружок отвлекал бы меня от забот о ней; напротив, муж - если я найду хорошего парня, который захочет жениться на мне, - поможет мне ухаживать за ней, разделит со мной обязанность, данную мне Господом, - облегчить ее последние дни.
     - Но позволит ли вам муж, - спросил Тибо, - любить вашу бабушку больше, чем его, и не будет ли он ревновать, видя вашу нежность к старушке?
     - О, нет ни малейшей опасности, - ответила Аньелетта с прелестной улыбкой, - ему достанется так много моей любви, что он не захочет жаловаться; чем ласковее и терпеливее он будет со старушкой, тем сильнее я привяжусь к нему и тем больше буду стараться вести наше маленькое хозяйство. Вы думаете, что я слабая, хрупкая, не верите в мои силы, но я не боюсь работы. Когда сердце велит, можно день и ночь трудиться без устали. Я так буду любить того, кто полюбит бабушку! О, я могу пообещать, что мы все трое - она, мой муж и я - будем очень счастливы.
     - Ты хочешь сказать, что вы все трое будете очень бедны, Аньелетта!
     - Ну и что? Разве любовь и дружба богатых стоят хоть на обол больше, чем любовь и дружба бедных? Когда я приласкаюсь хорошенько к бабушке, господин Тибо, она сажает меня к себе на колени, обнимает своими бедными дрожащими руками, прижимается к моей щеке своим добрым морщинистым лицом, я чувствую ее слезы умиления и тоже начинаю плакать, господин Тибо, и эти слезы текут так легко, и они так сладки, что ни одна знатная дама, ни одна королева или королевская дочь в самые счастливые свои дни - я уверена в этом - не испытывала подобной радости; а между тем в округе нет никого беднее нас с бабушкой.
     Тибо молча слушал, погрузившись в свои честолюбивые мечты.
     Но, как это порой с ним случалось, когда он предавался своим грезам, Тибо чувствовал себя подавленным и утратившим вкус к жизни.
     Он, кто столько часов провел разглядывая прекрасных и знатных придворных дам его высочества герцога Орлеанского, когда они поднимались и спускались по ступеням; кто ночи напролет смотрел на стрельчатые окна донжона замка Вез, сиявшие в темноте огнями празднеств, - он спрашивал себя: стоит ли то, чего он так домогался - знатная дама и богатое жилище, - стоит ли все это жизни под соломенной кровлей с таким кротким и прекрасным созданием, как Аньелетта.
     Правда, эта храбрая маленькая женщина была так мила, что любой граф или барон в округе позавидовал бы ему.
     - Ну, к примеру, Аньелетта, - спросил Тибо, - если бы такой человек, как я, предложил бы вам свою руку, вы бы согласились?
     Мы говорили, что Тибо был видным парнем: у него были красивые глаза и красивые черные волосы, и из своих странствий он вернулся не простым ремесленником. Впрочем, легко привязываешься к человеку, которому сделаешь добро, - а Аньелетта, вероятно, спасла жизнь Тибо: судя по ударам Маркотта, башмачник умер бы, не дождавшись тридцать шестого удара.
     - Да, - ответила она, - если бы он хорошо относился к моей бабушке.
     Тибо взял ее за руку.
     - Ну, хорошо, Аньелетта, мы постараемся как можно скорее снова вернуться к этому разговору, дитя мое.
     - Когда захотите, господин Тибо.
     - И вы дадите клятву верно любить меня, если я женюсь на вас, Аньелетта?
     - Разве можно любить другого человека, кроме мужа?
     - Все равно, мне хотелось бы услышать совсем коротенькую клятву, что-нибудь в таком роде: "Господин Тибо, клянусь вам никогда никого не любить, кроме вас".
     - К чему нужна клятва? Честному парню должно быть достаточно обещания честной девушки.
     - А на какой день мы назначим свадьбу, Аньелетта? - спросил Тибо, пытаясь обнять девушку за талию.
     Но Аньелетта мягко высвободилась.
     - Поговорите с бабушкой: решать будет она. А пока помогите мне поднять эту вязанку вереска - уже поздно, а мне надо пройти почти целое льё до Пресьямона.
     Тибо помог Аньелетте поднять вязанку, а потом проводил девушку до изгороди Биллемона, откуда видна была колокольня ее деревни.
     Перед тем как расстаться, Тибо уговорил Аньелетту подарить ему один поцелуй в залог их будущего блаженства.
     Взволнованная этим единственным поцелуем сильнее, чем двумя поцелуями барона, Аньелетта ускорила шаг и почти побежала, хотя вязанка, которую она несла на голове, была слишком тяжела для этого слабого и хрупкого создания.
     Тибо некоторое время смотрел вслед Аньелетте, шедшей среди зарослей вереска.
     Поддерживая груз, девушка подняла руки, от этого она казалась еще более стройной и гибкой.
     Ее тонкая фигурка восхитительно вырисовывалась на фоне голубого неба.
     Наконец девушка, почти дойдя до первых домов деревни, скрылась за пригорком и сделалась недоступной восторженному взгляду Тибо.
     Молодой человек вздохнул и ненадолго погрузился в размышления.
     Но это не был вздох удовлетворения при мысли о том, что прелестное и доброе создание может принадлежать ему.
     Нет, он пожелал Аньелетту, потому что девушка была молода и хороша собой, а Тибо имел несчастное свойство желать всего, что принадлежало или могло бы принадлежать другому.
     Он поддался очарованию простодушной девушки. Но образ Аньелетты запечатлелся лишь в его голове - не в сердце.
     Тибо не способен был любить так, как бедняк должен любить бедную девушку, ничего не ожидая в награду за свою любовь, кроме ответной любви.
     Нет, напротив: по мере того как он удалялся от Аньелетты - словно он удалялся от ангела-хранителя, - зависть и честолюбие все сильнее терзали его душу.
     Уже совсем стемнело, когда он вернулся домой.
     
     
     IV
     
     ЧЕРНЫЙ ВОЛК
     
     Тибо очень устал и прежде всего решил поужинать.
     Некоторые из происшествий, наполнивших этот день, обладали свойством вызывать аппетит.
     Это был не тот вкусный ужин, что он обещал себе, если убьет оленя.
     Но Тибо, как мы знаем, оленя не убил, и только жестокий голод служил приправой к черному хлебу, придавая ему вкус оленьего мяса.
     Он едва успел приступить к этому скудному ужину, как услышал, что коза (кажется, мы уже говорили, что у него была коза) жалобно блеет.
     Подумав, что ей тоже хочется поужинать, Тибо взял под навесом охапку свежей травы и отнес в хлев.
     Как только он открыл дверцу, коза выскочила оттуда так стремительно, что едва не опрокинула хозяина.
     Даже не взглянув на принесенный корм, она побежала к дому.
     Тибо бросил свою ношу и пошел вслед за беглянкой, собираясь водворить ее на место. Но это оказалось невозможным. Пришлось тащить ее за рога, а она отчаяно сопротивлялась, пятилась назад, упиралась копытами.
     Все же Тибо победил в этой борьбе и загнал козу в хлев.
     Но та, не обращая внимания на оставленный ей обильный ужин, продолжала жалобно блеять.
     Удивленный и недовольный, Тибо во второй раз оторвался от еды и осторожно, чтобы коза не выскочила, снова открыл дверцу хлева.
     Там он принялся искать по всем углам и закоулкам причину испуга козы.
     Внезапно он почувствовал под рукой густой жаркий мех незнакомого животного.
     Тибо вовсе не был трусом.
     И все же он поспешно отступил.
     Взяв в доме лампу, он опять пошел в хлев.
     Лампа чуть было не выпала у него из рук, когда он узнал в животном, перепугавшем его козу, оленя барона Жана, - того самого, которого он преследовал и упустил, ради обладания которым, не дождавшись Божьей помощи, призвал на помощь дьявола; того оленя, что ушел от собак; наконец, того, из-за которого был так сильно избит.
     Убедившись, что дверь плотно закрыта, Тибо осторожно приблизился к гостю.
     Несчастное создание или было ручным, или до того
     устало, что не пыталось убежать и только смотрело на Тибо темными бархатными глазами, от страха сделавшимися необычайно выразительными.
     - Наверное, я оставил дверь открытой, - пробормотал башмачник себе под нос, - и зверь, не зная, где спрятаться, забежал сюда.
     Но, подумав немного, Тибо отчетливо вспомнил, что десять минут тому назад, когда он в первый раз открывал дверь хлева, деревянная задвижка была вставлена до того плотно, что ему пришлось камнем выбивать ее из гнезда.
     К тому же и коза, как мы видели, не дорожившая обществом гостя, убежала бы через открытую дверь.
     Приглядевшись, Тибо заметил, что олень привязан к решетке для сена.
     Хотя, повторяем, башмачник был довольно храбрым, все же у корней его волос выступил холодный пот, зубы у него застучали и он весь задрожал.
     Он вышел из хлева, закрыл дверь и отправился в дом вслед за козой; она выбежала, пока он ходил за лампой, и теперь лежала в углу у очага, на сей раз явно не собираясь сменить это место - во всяком случае, сегодня - на прежнее свое жилище.
     Тибо прекрасно помнил свою нечестивую просьбу, обращенную к сатане; но, признавая, что его желание чудесным образом исполнилось, он все еще не мог поверить во вмешательство нечистой силы.
     Покровительство духа тьмы внушало ему безотчетный страх; он попробовал было молиться, но рука его отказывалась сотворить крестное знамение, и он не смог ни слова припомнить из "Ave Maria", молитвы, которую произносил каждый день.
     Пока бедный Тибо предпринимал эти бесплодные попытки спастись, в голове у него началась ужасная сумятица.
     Столько дурных мыслей явилось к нему, что ему казалось, будто он слышит в ушах какое-то невнятное бормотание, подобное шуму волн во время прилива или шороху обнаженных веток, потревоженных зимним ветром.
     "В конце концов, - шептал он, бледный и с застывшим взглядом, - Бог ли, дьявол ли послал мне этого оленя, но это в любом случае большая удача, и дурак я буду, если стану отряхиваться, когда на меня манна небесная сыплется. Если эта тварь послана адом, так никто не заставляет меня ее есть; к тому же мне одному это слишком много, а те, кого я приглашу, могут выдать. Но я могу живьем отвести эту находку в монастырь Сен-Реми, и аббатиса хорошо мне за нее заплатит, если захочет порадовать своих монашек; воздух святого места очистит животное от скверны, а пригоршня добрых экю, которые я получу в монастыре, никак не сможет погубить мою
     душу.
     Сколько дней мне пришлось бы потеть за работой, крутя сверло, чтобы иметь четверть того, что я получу без всякого труда, стоит мне только отвести оленя в новое стойло! Решительно, дьявол, помогающий вам, стоит большего, чем отвернувшийся от вас ангел небесный. Если мессир сатана заведет меня слишком далеко, я всегда успею вырваться из его когтей, черт возьми! Я не ребенок и не овечка вроде Жоржины, я знаю, что делаю и на что иду".
     Несчастный! Говоря это, он забыл, что пять минут назад не мог поднести ко лбу собственную руку.
     Тибо нашел для себя столько превосходных и убедительных доводов, что решил сохранить добычу, откуда бы она ни взялась, и даже заранее предназначил деньги, которые выручит за нее, для покупки подвенечного платья своей невесте.
     По странному капризу памяти, он вспомнил Аньелетту.
     Он уже видел ее в длинном белом платье, с венком из белых лилий и с фатой на голове.
     Ему казалось, что, будь у него такой милый ангел-хранитель, дьявол, каким бы сильным и изворотливым он ни был, не осмелится переступить порог его дома.
     - Ну вот! - сказал он. - Еще одно средство: если мессир сатана будет уж очень донимать меня, я немедленно попрошу руки Аньелетты у ее бабушки, женюсь на ней, и, если я не смогу осенить себя крестным знамением и не вспомню слов молитвы, моя прелестная женушка, которая не продалась дьяволу, сделает это вместо меня.
     Придя к такому компромиссу и немного успокоившись, Тибо подбросил оленю травы в кормушку, чтобы тот хорошо выглядел и был достоин святых женщин, которым предназначался; затем он убедился, что подстилка достаточно мягкая и животное сможет удобно устроиться.
     Ночь прошла спокойно и даже без дурных сновидений.
     На следующий день сеньор Жан снова охотился.
     Но на этот раз собаки преследовали не пугливого оленя: они гнались за волком, которого Маркотт утром выследил и окружил.
     Это был матерый волк.
     Ему, вероятно, было немало лет, хотя, подняв его, охотники с удивлением заметили, что шерсть у него совершенно черная.
     Но, черный или серый, он был смел и дерзок, и охота барона Жана обещала быть не из легких.
     Волк, подвергшийся нападению около Вертфея, в глуши Даржана, пересек поле Метар, оставил слева Флёри и Дампле, перебежал через дорогу на Ферте-Милон и скрылся у Ивора.
     Там он переменил направление, спутал следы, вернулся назад, и так точно повторил свой прежний путь, что конь барона Жана попадал копытами в оставленные утром отпечатки.
     Вернувшись в окрестности Бур-Фонтена, волк стал бегать взад и вперед, а потом повел охотников на то самое место, где вчера начались все неприятности, а именно - к хижине башмачника.
     Тибо, приняв решение, о котором мы уже говорили, собирался вечером навестить Аньелетгу, а с утра пораньше взялся за работу.
     Вы спросите, почему Тибо, вместо того чтобы заниматься трудом, приносившим, по собственному его признанию, так мало дохода, не поспешил отвести своего оленя к монахиням в Сен-Реми.
     Он поостерегся это сделать!
     Никак нельзя было среди бела дня идти через лес Виллер-Котре с оленем на привязи.
     Что бы он сказал первому встречному сторожу?
     Нет, Тибо собирался выйти из дома в сумерках, свернуть вправо, через просеку Саблоньер попасть на дорогу Висельника на равнине Сен-Реми, в двухстах шагах от монастыря.
     Как только Тибо услышал звуки рога и лай собак, он поспешил завалить дверь, ведущую в хлев, где он спрятал зверя, огромной кучей сухого вереска, чтобы совершенно скрыть вход от глаз охотников и их сеньора, если они случайно, как вчера, остановятся у его хижины.
     Затем он с необычайным пылом взялся за работу и глаз не поднимал от пары сабо, которую вырезал.
     Вдруг ему показалось, будто кто-то скребется в дверь хижины.
     Он собирался открыть дверь, однако она отворилась сама, и, к крайнему изумлению Тибо, на задних лапах вошел черный волк.
     Оказавшись на середине комнаты, он по-волчьи уселся и уставился на башмачника.
     Тибо схватил лежавший поблизости топор и приготовился достойно принять странного посетителя: желая испугать его, он занес топор у него над головой.
     Но волчья физиономия приняла чрезвычайно насмешливое выражение.
     Зверь расхохотался.
     Тибо впервые в жизни слышал, чтобы волк смеялся. Часто говорят, что волки могут лаять по-собачьи. Но никто никогда не рассказывал, что волк может смеяться, как человек.
     Й что это был за смех!
     Тибо до смерти испугался бы человека, у которого был бы такой смех; он опустил занесенную руку.
     - Клянусь сеньором с раздвоенным копытом, - сказал волк густым и звучным голосом, - вот это шутник! Я по его просьбе присылаю ему лучшего оленя из лесов его королевского высочества, а он за это собирается раскроить мне череп топором; вот она, человеческая благодарность: ничем не лучше волчьей.
     Услышав человеческий голос, исходивший от животного, Тибо выронил топор; колени у него задрожали.
     - Ну, будем вести себя разумно, - продолжал волк, - и поговорим как добрые друзья. Вчера ты захотел получить оленя, принадлежащего барону Жану, и я сам привел его в твой хлев, а чтобы он не убежал, сам привязал его к кормушке; по-моему, я заслужил чего-нибудь получше удара топором.
     - Да кто вы такой? - спросил Тибо.
     - А, так ты не узнал меня, вот в чем дело!
     - Вы сами понимаете: мог ли я узнать друга под этой гадкой шкурой?
     - Гадкой! - повторил волк, кроваво-красным языком наводя глянец на свою шерсть. - Черт возьми! На тебя не угодишь. Но дело не в моей шкуре. Собираешься ли ты заплатить за оказанную тебе услугу?
     - Конечно, - ответил растерянный башмачник. - Но хотелось бы знать ваши требования. О чем идет речь? Скажите, что вам угодно.
     - Прежде всего я хочу стакан воды, проклятые собаки совсем загнали меня.
     - Сию минуту, сеньор волк.
     И Тибо поспешил к роднику, бившему в десяти шагах от его хижины.
     Эта поспешность доказывала, насколько он был счастлив так легко отделаться.
     Он с глубоким поклоном поставил перед волком миску с чистой, прозрачной водой.
     Волк, с наслаждением вылакав содержимое миски, разлегся на полу, вытянув лапы на манер сфинкса.
     - Теперь слушай меня, - сказал волк.
     - Значит, это еще не все? - дрожа, спросил Тибо.
     - Черт возьми! Есть еще одно дело, и очень срочное, - ответил черный волк. - Ты слышишь лай собак?
     - Еще бы! Я слышу, что они приближаются и через пять минут будут здесь.
     - Так вот, мне надо от них отделаться.
     - Отделаться! Но как? - воскликнул Тибо, вспомнив, чего ему стоило вчерашнее вмешательство в охоту барона Жана.
     - Ищи, соображай, придумай что-нибудь.
     - У барона Жана злые собаки, сеньор волк, и то, о чем вы просите, означает спасти вам жизнь. Если они вас нагонят, то сразу разорвут в клочья; скорее всего так оно и будет. Впрочем, - прибавил Тибо, считая, что настал его черед требовать, - что я получу, если помогу вам избежать этой неприятности?
     - Как что? А олень?
     - А вода? - возразил Тибо. - Мы квиты, любезный волк. Теперь мы можем, если хотите, заключить новую сделку - я готов.
     - Пусть так! Говори быстро, чего ты хочешь от меня.
     - Другие на моем месте, - сказал Тибо, - конечно, воспользовались бы своим и вашим положением и потребовали бы всего сверх меры: сделать их богатыми, могущественными, знатными; откуда я знаю, чего они еще захотели бы! Я не таков: вчера я хотел оленя, и вы мне его дали, это правда; но завтра я могу еще чего-нибудь захотеть. С некоторых пор я охвачен каким-то безумием, у меня все время возникают желания, а у вас не всегда будет время выслушать меня. Сделайте так, чтобы все мои желания исполнялись, если вы сам дьявол или кто-то в этом роде.
     Волк состроил насмешливую гримасу.
     - Только и всего? - спросил он. - Заключительная часть не вяжется со вступлением.
     - О, не беспокойтесь, - ответил Тибо, - у меня скромные и честные желания, как и подобает бедному крестьянину: несчастный клочок земли, несколько жалких веточек - вот и все, чего может пожелать такой человек, как я.
     - С радостью я исполнил бы твое желание, - сказал волк, - но это не в моих силах.
     - Тогда вас растерзают эти страшные псы.
     - Ты так считаешь? Ты высказываешь требования, потому что уверен, что я в тебе нуждаюсь?
     - Я знаю, что это так и есть.
     - Что ж, смотри.
     - Куда?
     - Туда, где я был, - ответил волк. Тибо отступил на два шага.
     На том месте, где только что сидел волк, было пусто. Волк исчез неизвестно куда и как. Не было ни малейшего повреждения - ни дырочки на потолке, даже такой, какую оставила бы иголка, ни щели в полу, куда просочилась бы капля воды.
     - Так ты считаешь, что мне без тебя не выпутаться? - послышался голос волка.
     - Черт возьми, куда вы запропастились?
     - Если ты обращаешься ко мне по имени, - голос волка звучал с издевкой, - я вынужден ответить. Я на прежнем месте.
     - Но я вас не вижу!
     - Просто-напросто я невидим.
     - Но собаки, но охотники, но барон Жан станут искать вас здесь?
     - Разумеется; только они меня здесь не найдут.
     - Но если они не найдут вас, то набросятся на меня.
     - Как вчера. Только вчера тебя приговорили к тридцати шести ударам перевязью, а сегодня за то, что ты спрятал волка, получишь семьдесят два и рядом не будет Аньелетты, чтобы за поцелуй выкупить тебя.
     - Ой! Что же мне делать?
     - Быстро выпусти своего пленника: собаки собьются со следа и будут наказаны вместо тебя.
     - Но как гончие могут обмануться и спутать волчий запах с запахом оленя?
     - Это мое дело, - последовал ответ. - А ты не теряй времени, не то собаки будут здесь прежде, чем ты дойдешь до хлева; это будет неприятно, но не для меня - меня они не найдут, а для тебя, которого они встретят.
     Тибо не надо было повторять это дважды: он поспешил в хлев.
     Как только он отвязал оленя, тот, словно подброшенный пружиной, выскочил из дома, обежал его кругом, пересек волчий след и скрылся в зарослях Безмона.
     Собаки были уже в сотне шагов от хижины.
     Тибо с тревогой прислушивался к их лаю.
     Вся стая собралась у дверей. Вдруг два или три голоса, послышавшиеся у Безмона, сорвали с места всех собак.
     Погнавшись за оленем, собаки потеряли волчий след.
     Тибо наконец вздохнул полной грудью.
     Охота уходила все дальше, и Тибо вернулся в свою комнату под веселые звуки рога, в который трубил во всю силу своих легких барон Жан.
     Черный волк спокойно лежал на прежнем месте, войдя в хижину таким же непонятным образом, как раньше вышел.
     
     
     V
     
     СДЕЛКА
     
     Ошеломленный Тибо застыл на пороге.
     - Так мы говорили, - как ни в чем не бывало продолжал волк, - о том, что я не могу сделать так, чтобы все твои желания исполнялись.
     - Значит, мне нечего ждать от вас?
     - Напротив, я могу исполнить все недобрые пожелания.
     - Ну, и что мне это даст?
     - Дурак! Один моралист сказал: "В несчастьях нашего лучшего друга всегда есть нечто приятное для нас".
     - Это волк сказал? Я и не знал, что среди волков есть моралисты.
     - Нет, это сказал человек.
     - Его повесили?
     - Нет, сделали губернатором провинции Пуату. Кстати, там немало волков. Впрочем, если в несчастье лучшего друга есть нечто приятное, то какое же наслаждение испытываешь от несчастий своего злейшего врага!
     - Верно, - сказал Тибо.
     - Не говоря уж о том, что несчастье ближнего - хоть друга, хоть врага - всегда можно использовать к своей выгоде.
     - Вы правы, сеньор волк, - после недолгого размышления отозвался Тибо. - И что вы хотите в обмен на свои услуги? Даром ничего не дают, не так ли?
     - Конечно. Каждый раз, как ты чего-нибудь пожелаешь и не получишь от этого никакой выгоды, я буду забирать маленькую частицу твоей особы.
     Тибо в ужасе попятился.
     - Да нет, не бойся, я не прошу в уплату фунт твоего мяса, как потребовал у своего должника один мой знакомый еврей.
     - Так чего же вы хотите?
     - Один волос за первое желание, два за второе, четыре за третье - и так далее, все время удваивая число.
     Тибо рассмеялся.
     - Если только это, мессир волк, - я согласен и постараюсь высказывать такие желания, чтобы мне не пришлось носить парик. Ударим по рукам!
     И Тибо протянул руку.
     Черный волк поднял лапу, но не двинулся с места.
     - Ну, в чем дело? - спросил Тибо.
     - Я подумал, - ответил волк, - что моими острыми когтями, сам того не желая, могу причинить тебе сильную боль. Но я нашел способ заключить сделку без малейшего неудобства. У тебя есть серебряное кольцо, у меня - золотое. Поменяемся. Как видишь, сделка для тебя выгодная. И волк показал лапу, на безымянном пальце которой в самом деле блестело сквозь шерсть кольцо самого чистого золота.
     - Согласен, - сказал Тибо. Обмен кольцами состоялся.
     - Ну вот, мы обвенчаны, - объявил волк.
     - О, только обручены, мессир волк, - ответил башмачник. - Черт возьми, как вы торопитесь!
     - Поживем - увидим, метр Тибо. А теперь возвращайся к своей работе, я вернусь к своей.
     - Прощайте, сеньор волк.
     - До свидания, господин Тибо.
     Едва закончив разговор и особенно подчеркнув слова "до свидания", волк исчез, оставив за собой запах серы, словно подожженная щепотка пороха.
     Тибо некоторое время стоял, не в силах прийти в себя. Он не мог привыкнуть к такому способу ухода со сцены (как говорят в театре) и огляделся: волка нигде не было.
     Башмачник на минуту поверил, что все это ему померещилось.
     Но, опустив глаза, увидел дьявольское кольцо на безымянном пальце своей правой руки.
     Стащив с пальца кольцо, Тибо стал его рассматривать. Ему показалось, что внутри вырезан какой-то вензель; приглядевшись, различил буквы "Т" и "С".
     - Ой, - сказал он, покрывшись холодным потом. - Тибо и Сатана, имена двух договаривающихся сторон. Что ж, ничего не поделаешь. Если предался дьяволу, надо идти до конца.
     И Тибо, чтобы забыться, затянул песню.
     Но звук собственного голоса показался ему таким странным, что он сам его испугался, замолчал и взялся за работу.
     Однако он успел три или четыре раза ковырнуть башмак ножом, когда услышал, что у Безмона трубят в рог и раздается лай собак.
     Тибо отложил работу и стал прислушиваться.
     - Скачи, любезный сеньор, - позлорадствовал он, - гонись за своим волком! Могу поклясться, что лапу этого волка ты не прибьешь над входом в свой замок. Черт возьми, удачная сделка! Я почти волшебник, и, хоть ты этого и не подозреваешь, щедрый расточитель ударов, я могу околдовать тебя и с лихвой тебе отплатить.
     При этой мысли Тибо внезапно остановился.
     - В самом деле, - продолжил он спустя немного, - что, если я отомщу этому проклятому барону и метру Маркотту? Да что там! За один волосок я могу позволить себе эту прихоть.
     Тибо провел рукой по своей густой шелковистой гриве, что была не хуже, чем у льва.
     - Пусть! - сказал он. - Мне пока есть чем расплачиваться, одного волоска не жалко. К тому же я смогу проверить, не посмеялся ли надо мною мой кум черт. Значит, я желаю крупной неприятности сеньору Жану; что касается этого негодяя Маркотта, который так жестоко избил меня вчера, то думаю, будет справедливо, если с ним случится что-то похуже, чем с его хозяином.
     Тибо очень волновался, произнося вслух эти два желания. Он сам видел, на что способен черный волк, но боялся, как бы тот не воспользовался его доверчивостью в своих интересах. Высказав свою просьбу, он уже не мог вернуться к работе. Он взял нож не той стороной и порезался, а потом, собираясь украсить резьбой пару сабо в двенадцать су, испортил их.
     Пока Тибо переживал эту непоправимую случайность и тряс окровавленной рукой, в долине послышался сильный шум.
     Выйдя на дорогу в Кретьенель, башмачник увидел вдали медленно двигавшуюся процессию.
     Это шли охотники и слуги сеньора Жана.
     Кретьенельская дорога тянется почти на три четверти льё.
     Поэтому Тибо не сразу смог разглядеть, что делали эти люди, выступавшие медленно и торжественно, подобно похоронному шествию.
     Когда до процессии оставалось несколько сотен шагов, Тибо увидел: слуги несут что-то на двух носилках.
     Это оказались безжизненные тела сеньора Жана и его доезжачего Маркотта.
     У Тибо лоб покрылся холодным потом.
     - Ох, - воскликнул он, - что все это значит? Вот что произошло.
     Пока олень прятался в лесу, примененный Тибо способ сбить собак со следа благополучно действовал.
     Но, повернув в сторону Мароля, зверь выскочил на открытое место и появился из вересковых зарослей в десяти шагах от сеньора Жана.
     Вначале барон подумал, что олень убегает, испугавшись собак.
     Но, увидев, что за ним менее чем в ста шагах гонится вся стая - сорок лающих, визжащих, воющих гончих: одни гудят басом, словно церковный колокол, другие оглушают, как барабан, третьи пронзительно тявкают, как фальшивый кларнет, и все это с таким видом, как будто они никогда и не чуяли запаха другого животного, - увидев это, барон впал в ярость, перед которой бледнеет ярость Полишинеля.
     Он уже не кричал, а испускал рев. Он уже не ругался, а проклинал.
     Ему мало было стегать своих собак хлыстом, он топтал их подковами своего коня, и метался в седле как черт перед кропильницей.
     Сеньор Жан осыпал доезжачего Маркотта проклятиями и называл его ослом.
     На этот раз возразить было нечего, оправданий не находилось - бедняга Маркотт страшно был сконфужен ошибкой своих собак и очень боялся гнева монсеньера.
     Поэтому он решил сделать все возможное и невозможное, чтобы свою ошибку исправить, а гнев господина успокоить.
     Он пустил коня галопом, не разбирая дороги и крича во все горло:
     - Назад! Собаки, назад!
     И раздавал удары хлыста направо и налево, оставляя на шкурах бедных тварей кровавые следы.
     Но как он ни старался, ни кричал и ни лупил собак, они упорно бежали по следу.
     Казалось, они узнали вчерашнего оленя и их уязвленное самолюбие требовало отыграться за неудачу накануне.
     Маркотт принял отчаянное решение: успеть первым перебраться через реку Урк, берега которой охота как раз достигла к этому времени.
     Он надеялся, оказавшись по ту сторону, ударами остановить собак, взбирающихся на берег.
     Одним прыжком конь вынес его на середину реки.
     Сначала все шло достаточно удачно, но, к несчастью, как мы уже сказали, вода сильно прибыла от дождей; конь не мог бороться с течением: он завертелся на месте и скрылся под водой.
     Увидев, что коня не спасти, Маркотт хотел бросить его и перебраться вплавь.
     Но его ноги застряли в стременах, он не смог высвободиться и исчез вместе с конем.
     Тем временем барон со своими охотниками тоже оказался на берегу, и, когда он увидел критическое положение Маркотта, гнев его сменился отчаянием.
     Сеньор де Вез искренне любил всех, кто служил ему во время охоты, - и людей и животных.
     Он закричал изо всех сил:
     - Спасите Маркотта! Тысяча чертей! Даю двадцать пять, пятьдесят, сто луидоров тому, кто его вытащит!
     Люди и кони наперегонки бросились в воду, точно испуганные лягушки.
     Барон и сам погнал коня в воду, но его удержали; все так усердно мешали ему осуществить его героическое намерение, что в конце концов преданность хозяину, проявленная слугами, для бедного доезжачего стала роковой.
     На какую-то минуту все о нем забыли.
     Эта минута и погубила Маркотта.
     Он еще раз вынырнул у поворота реки, забил руками по воде и в последний раз прокричал:
     - Назад! Собаки, назад!..
     Но вода залила ему рот, он захлебнулся на последнем слоге последнего слова, и лишь через четверть часа тело несчастного вынесло течением на песчаную отмель.
     Маркотт был мертв.
     Это происшествие самым пагубным образом сказалось на сеньоре Жане.
     Как положено дворянину, он никогда не отказывался от доброго вина, а потому имел некоторую предрасположенность к апоплексическому удару.
     Потрясение, которое он испытал при виде трупа своего слуги, было таким сильным, что вызвало прилив крови к голове.
     Тибо ужаснулся точности и добросовестности, с которыми черный волк исполнил свое обещание. Он не мог без дрожи подумать о том, что метр Изенгрин вправе требовать от него той же пунктуальности. Он с беспокойством спрашивал себя, окажется ли волк достаточно славным малым, чтобы удовлетвориться несколькими волосками, тем более что ни в момент произнесения желания, ни в следующие несколько секунд - то есть во время его исполнения - не почувствовал даже слабой щекотки на коже головы.
     Труп бедняги Маркотта произвел на башмачника довольно тягостное впечатление. Откровенно говоря, Тибо совсем не любил покойного и считал, что для этого есть достаточные основания; но его неприязнь никогда не была так велика, чтобы желать ему смерти, и волк явно зашел слишком далеко в исполнении договора с башмачником.
     Правда, Тибо не указал конкретно, чего он хочет, и тем самым предоставил волку достаточную свободу действий.
     Он пообещал себе в будущем более точно формулировать свои пожелания и уж, во всяком случае, быть более сдержанным в просьбах.
     Вернемся к барону; он не умер, "о мало отличался от мертвого.
     С той минуты как его настигло, словно удар грома, пожелание Тибо, он так и не пришел в себя.
     Его уложили на свежем воздухе на ту самую кучу вереска, которой Тибо завалил дверь хлева. Растерянные слуги вверх дном перевернули все в хижине, стараясь отыскать какое-нибудь средство, способное привести хозяина в чувство.
     Один требовал уксуса - растереть виски, другой - ключ, чтобы засунуть его барону за шиворот, тот желал похлопать хозяина по ладоням дощечкой, этот - зажечь у него под носом серу.
     Среди всех этих голосов, моловших явный вздор, выделялся пронзительный голос маленького Ангулевана:
     - Черт вас возьми, это все не то! Нам нужна коза; если бы только у нас была коза!
     - Коза? - воскликнул Тибо, который не прочь был исцелить сеньора Жана, таким образом освободив свою совесть от половины лежавшего на ней груза, и вместе с тем спасти свою бедную хижину от разграбления. - Коза? У меня есть одна!
     - В самом деле? У вас есть коза? - воскликнул Ангулеван. - Эй, друзья мои, наш дорогой сеньор спасен!
     И Ангулеван в восторге бросился на шею Тибо, повторяя:
     - Ведите сюда козу, приятель, ведите вашу козу! Башмачник вытащил из хлева блеющую козу.
     - Держите ее покрепче за рога, - приказал ему Ангулеван. - И поднимите ей переднюю ногу.
     Продолжая говорить, охотник вытащил из висевших у него на поясе ножен маленький нож и принялся тщательно точить его о брусок, на котором башмачник правил свои инструменты.
     - Что это вы собираетесь делать? - спросил встревоженный этими приготовлениями Тибо.
     - Как! - удивился Ангулеван. - Вы что, не знаете, что в сердце козы есть маленькая косточка в виде креста? Измельченная в порошок, она становится лучшим лекарством при апоплексическом ударе!
     - Вы хотите убить мою козу! - воскликнул Тибо, разом отпустив рог и ногу несчастного животного. - Но я не хочу, чтобы вы ее убили, не хочу!
     - Ай-яй-яй! - сказал Ангулеван. - Какие некрасивые вещи вы говорите, господин Тибо! Разве можно сравнить жизнь нашего доброго сеньора с жизнью этой презренной козы? Право же, мне стыдно за вас.
     - Вам легко говорить. Эта коза - все, что у меня есть, все мое богатство. Она дает мне молоко, и я дорожу ею.
     - Ну, господин Тибо, я уверен, что вы так не думаете; к счастью, сеньор барон вас не слышит: он очень бы огорчился, что ради его драгоценного здоровья приходится так торговаться с мужланом.
     - Впрочем, - с издевательским смехом заметил один из охотников, - если метр Тибо так дорого ценит свою козу, что лишь монсеньеру под силу за нее заплатить, ничто не мешает ему завтра прийти в замок Вез и получить должок, а заодно и то, что ему недодали вчера...
     Сила была не на стороне Тибо, разве что он снова призвал бы на помощь дьявола.
     Но он только что получил от монсеньера сатаны хороший урок и не хотел снова, по крайней мере сегодня, прибегать к его услугам.
     Так что он был озабочен только одним - как бы не пожелать дурного никому из присутствующих.
     Один умер, другой еле жив - этого вполне достаточно.
     Поэтому Тибо старался не смотреть на окружавшие его угрожающие или насмешливые лица, чтобы не разозлиться.
     Пока он смотрел в другую сторону, козочку зарезали; Тибо узнал об этой казни, услышав жалобный крик бедного животного.
     Как только коза испустила дух, в ее трепещущем сердце отыскали указанную Ангулеваном косточку.
     Ее измельчили в порошок, растворили в уксусе, добавили тринадцать капель желчи из козьего же пузыря, размешали все это в стакане воды висевшим на четках крестом, затем острием кинжала разжали сеньору Жану зубы и влили ему в глотку эту микстуру.
     Средство подействовало мгновенно и чудесно.
     Сеньор Жан чихнул, приподнялся на своем ложе и довольно внятно, хоть язык у него немного заплетался, потребовал:
     - Пить!
     Ангулеван поднес ему воду в деревянном кубке, который Тибо получил в наследство и которым очень гордился.
     Но барон, едва пригубив и узнав омерзительную жидкость, неосторожно ему поднесенную, выразительно сплюнул и с силой запустил кубком в стену, отчего тот разлетелся на куски.
     Затем он крикнул громким и ясным голосом (что указывало на полное его выздоровление):
     - Вина!
     Один из охотников, вскочив в седло, помчался в замок Уаньи за бутылкой старого бургундского.
     Через десять минут он вернулся с двумя бутылками. Их откупорили, и барон, за неимением стакана, одним духом выпил содержимое обеих прямо из горлышка.
     Затем он повернулся лицом к стене, пробормотав:
     - Макон тысяча семьсот сорок пятого года. И крепко уснул.
     
     
     VI
     
     ДЬЯВОЛЬСКИЙ ВОЛОС
     
     Слуги, перестав беспокоиться о здоровье хозяина, отправились на поиски собак, продолжавших преследовать оленя.
     Они нашли их спящими на красной от крови земле.
     Было ясно, что псы загнали, растерзали и съели оленя, а если и оставались какие-нибудь сомнения в этом, их развеял вид рогов и обломков челюсти - то, что осталось от несчастного зверя и чего собакам не удалось разгрызть и уничтожить.
     Кажется, одни они в этот день получили хоть какое-то удовольствие.
     Охотники заперли гончих у Тибо в хлеву и, поскольку барон все еще спал, решили поужинать.
     Они забрали весь хлеб, лежавший в ларе у бедняги, зажарили козу и вежливо пригласили хозяина разделить с ними трапезу, которую он в какой-то мере оплатил.
     Тибо отказался под благовидным предлогом, сославшись на то, что еще не оправился от глубокого потрясения, вызванного смертью Маркотта и болезнью барона.
     Он собрал обломки своего прекрасного кубка и убедился, что склеить его невозможно; затем стал размышлять, каким образом поскорее покончить с убожеством своей жизни, в последние два дня ставшей совершенно невыносимой.
     Прежде всего перед его внутренним взором встал образ Аньелетты.
     Он увидел ее такой, какими являются детям во сне ангелы, - в длинном белом платье, парящей в голубом небе на больших белых крыльях.
     Она казалась очень счастливой, знаками звала его следовать за ней и говорила:
     "Тот, кто пойдет со мной, узнает блаженство".
     Но Тибо в ответ только качал головой и пожимал плечами, словно хотел сказать прекрасному видению:
     "Да, да, это ты Аньелетта, я узнаю тебя. Вчера еще я мог пойти за тобой; но сегодня, когда, подобно королю, я в состоянии распоряжаться чужой жизнью и смертью, я не могу неразумно подчиниться только что родившейся любви, едва лепечущей свои первые слова. Стать твоим мужем, бедная моя Аньелетта, не значит ли это вдвое и втрое увеличить тяжесть груза, под которым изнемогает каждый из нас, вместо того чтобы облегчить нашу жизнь? Нет, Аньелетта, нет! Вы были бы прелестной любовницей; но жена должна мне принести столько же денег, сколько у меня теперь власти".
     Совесть подсказывала ему, что у него есть обязательства по отношению к Аньелетте.
     Но он отвечал себе, что, разорвав помолвку, сделает доброе дело для кроткого создания.
     - Я честный человек, - шептал он еле слышно, - и должен пожертвовать своим удовольствием ради счастья милого ребенка. Впрочем, она достаточно молода, достаточно хороша собой и достаточно рассудительна, чтобы выбрать себе лучшую участь, чем та, что ожидает ее, стань она женой простого башмачника.
     Из всех этих прекрасных рассуждений Тибо сделал вывод: вчерашние смехотворные обещания брошены на ветер, а о помолвке, свидетелями которой были лишь дрожащие листья берез да розовые цветочки вереска, надо забыть.
     К тому же на мельнице в Койоле была красивая мельничиха, и воспоминание о ней сыграло не последнюю роль в решении Тибо.
     Это была молодая вдова лет двадцати шести - двадцати восьми, свежая, пухленькая, с лукавым, дразнящим взглядом.
     Она считалась самой богатой невестой в округе, мельница ее работала не умолкая, - как видите, во всех отношениях она как нельзя лучше устраивала Тибо.
     Прежде он никогда не осмелился бы заглядываться на красивую и богатую г-жу Поле (так звали мельничиху).
     Под нашим пером имя это возникает впервые, ибо впервые обладательница его серьезно заняла мысли нашего героя.
     Он и сам удивился, как это он раньше не вспомнил о мельничихе, но сказал себе, что и прежде часто думал о ней, однако без всякой надежды; теперь же, когда он пользуется покровительством волка и одарен сверхъестественной властью, которую имел уже случай испробовать, он уверен, что легко устранит со своего пути соперников и достигнет цели.
     Злые языки поговаривали, что у мельничихи характер не из легких и она сварлива.
     Но башмачник решил, что с помощью дьявола он легко одолеет жалкого бесенка, который может обитать в душе вдовы Поле. Итак, на рассвете он задумал отправиться в Койоль (а мысли эти, разумеется, пришли ему в голову ночью).
     Сеньор Жан проснулся, едва запела славка. Он совершенно оправился от вчерашнего недомогания; ударами хлыста подняв слуг, он отправил тело Маркотта в замок, а сам решил, чтобы не возвращаться домой ни с чем, поохотиться на кабана, как будто вчера ничего особенного не случилось.
     К шести часам утра он покинул жилище Тибо, заверив этого последнего в своей признательности за гостеприимство, оказанное в бедной хижине ему самому, а также его людям и собакам; за эти заслуги барон обещал совершенно забыть о мелких обидах, причиненных ему башмачником.
     Легко догадаться, сожалел ли Тибо об уходе сеньора, охотников и собак.
     Оставшись один, он некоторое время созерцал свое разоренное жилище: пустой ларь, разбитую мебель, ненужный хлев, покрытый отбросами пол.
     Но он сказал себе, что все это - естественные последствия пребывания в его доме знатного сеньора, а будущее представлялось ему слишком лучезарным для того, чтобы долго предаваться печали.
     Достав воскресную одежду, он принарядился как мог, позавтракал последним куском хлеба с последним обрезком козьего мяса, запив все стаканом ключевой воды, и отправился в Койоль.
     Тибо решил в тот же день попытать счастья у г-жи Поле.
     Он вышел около девяти часов утра.
     Самая короткая дорога на Койоль идет через Уаньи и Пислё.
     Как же получилось, что Тибо, знавший леса Виллер-Котре не хуже, чем портной знает карманы на сшитом им костюме, свернул на кретьенельскую дорогу, удлинив путь на целых пол-льё?
     Это получилось оттого, что дорога через Кретьенель проходила вблизи того места, где Тибо впервые увидел Аньелетту; пока расчет вел его к койольской мельнице, сердце тянуло в сторону Пресьямона.
     В самом деле, почти сразу за Ферте-Милоном он увидел на обочине прелестную Аньелетту, которая рвала траву для своих коз.
     Он мог пройти мимо так, чтобы она его не заметила, это было совсем легко: девушка стояла к нему спиной.
     Но бес толкал его прямо к ней.
     Аньелетта, склонившаяся с серпом в руках, услышала шаги и подняла голову; узнав Тибо, она покраснела.
     Но, залившись краской, она радостно улыбнулась и вся просияла; ее румянец был вызван не враждебными чувствами к башмачнику.
     - Ах, - сказала она, - вот и вы. Я всю ночь думала о вас и молилась за вас.
     И Тибо вспомнил, что в его собственных снах Аньелетта пролетала по небу, сложив руки для молитвы, в ангельском одеянии и с ангельскими крыльями.
     - А по какому случаю вы обо мне думали и за меня молились, прелестное дитя? - развязно, как сделал бы какой-нибудь молодой дворянин из свиты принца, спросил Тибо.
     Аньелетта посмотрела на него своими большими глазами цвета неба.
     - Я думала о вас, потому что люблю вас, Тибо; я за вас молилась, потому что видела, как с сеньором Жаном и его доезжачим случилось несчастье и у вас из-за этого были неприятности... Ах, если бы я слушалась только своего сердца, я сразу же поспешила бы к вам на помощь.
     - Надо было так и сделать, Аньелетта, вы нашли бы веселую компанию, уверяю вас!
     - Но я совсем не этого хотела, господин Тибо; я помогла бы вам принять их. О, что за чудесное кольцо у вас на пальце, господин Тибо!
     И девушка показала на кольцо, полученное им от волка. У Тибо кровь застыла в жилах.
     - Это кольцо? - переспросил он.
     - Да, вот это.
     Видя, что Тибо медлит с ответом, Аньелетта отвернулась и вздохнула.
     - Конечно, это подарок какой-нибудь знатной дамы, - прошептала она.
     - Да нет, - с уверенностью законченного лжеца возразил Тибо, - вы ошибаетесь, Аньелетта, это обручальное кольцо: я купил его, чтобы надеть вам на палец в день нашей свадьбы.
     Аньелетта грустно покачала головой.
     - Почему вы не хотите сказать мне правду, господин Тибо?
     - Я вам ее сказал, Аньелетта.
     - Нет.
     И она покачала головой еще печальнее.
     - А почему вы думаете, что я обманываю вас?
     - Потому что в это кольцо я могу всунуть два своих пальца.
     В самом деле, у Тибо каждый палец был толщиной с два пальчика девушки.
     - Если оно слишком большое, Аньелетта, мы отдадим его уменьшить.
     - Прощайте, господин Тибо.
     - Как прощайте?
     - Да.
     - Вы уходите?
     - Ухожу.
     - Почему, Аньелетта?
     - Я не люблю лжецов.
     Тибо искал, чем поклясться, чтобы успокоить Аньелетту, но ничего не смог найти.
     - Послушайте, - вновь заговорила Аньелетта и слезы
     выступили на ее глазах, ведь ей приходилось делать над собой большое усилие, чтобы уйти от Тибо, - если это кольцо действительно предназначено для меня...
     - Клянусь вам, Аньелетта.
     - Хорошо, дайте мне кольцо на сохранение до дня нашей свадьбы, а тогда я отдам вам его, чтобы его освятили.
     - Я только этого и хочу, Аньелетта: я мечтаю увидеть кольцо на вашей хорошенькой ручке. Вы очень верно заметили, что оно велико вам. Я сегодня иду в Виллер-Котре; мы снимем мерку с вашего пальчика, и я отдам кольцо господину Дюге, ювелиру, чтобы он его уменьшил.
     Улыбка снова появилась на губах Аньелетты, а слезы на ее глазах мгновенно высохли.
     Она протянула Тибо свою маленькую ручку.
     Тибо с минуту подержал ее в своих, поворачивая то вверх то вниз ладонью, потом поцеловал.
     - Ой, - сказала Аньелетта, - не надо целовать мою руку, господин Тибо, она недостаточно красива для этого.
     - Тогда дайте мне что-нибудь взамен. Аньелетта подставила ему лоб. Потом с детской радостью попросила:
     - Давайте примерим кольцо!
     Тибо стащил кольцо с пальца и, смеясь, хотел надеть его на большой палец Аньелетты.
     Но, к крайнему его удивлению, кольцо оказалось слишком тесным и не прошло через сгиб.
     - Смотри-ка! - изумился Тибо. - Кто бы мог подумать! Аньелетта засмеялась.
     - В самом деле, забавно, - сказала она.
     Тибо примерил кольцо на указательный палец Аньелетты. Кольцо отказалось налезть и на него.
     Тибо попробовал надеть его на средний.
     Можно было подумать, что кольцо все сильнее сжимается, как будто боится запачкать эту девичью ручку.
     После среднего Тибо попробовал надеть кольцо на безымянный палец.
     Он сам носил кольцо на этом пальце.
     И снова его постигла неудача.
     Чем дольше продолжался опыт, тем сильнее дрожала ручка Аньелетты, а у Тибо пот катился градом со лба, как будто он выполнял самую изнурительную работу.
     Он чувствовал, что во всем этом есть нечто дьявольское.
     Наконец очередь дошла до мизинца Аньелетты.
     На этом тонком, хрупком, прозрачном мизинчике кольцо должно было болтаться, как болтался бы браслет на пальце Тибо; но этот мизинчик, как ни старалась Аньелетта, так и не пролез в кольцо.
     - Ах, господин Тибо! - воскликнула девушка. - Что все это означает, Боже мой!
     - Кольцо сатаны, вернись сатане! - и Тибо с силой бросил кольцо на камни, надеясь, что оно разобьется.
     От кольца посыпались искры, словно от удара о кремень, оно отскочило назад и само наделось Тибо на палец. Аньелетта, видевшая все это, смотрела на Тибо с ужасом.
     - Ну и что здесь такого? - стараясь взять дерзостью, спросил башмачник.
     Аньелетта не ответила.
     Только взгляд у нее становился все более испуганным. Тибо не мог понять, что она увидела. Аньелетта медленно подняла руку и, показывая пальцем на голову Тибо, сказала:
     - О господин Тибо, господин Тибо, что это у вас?
     - Где? - спросил Тибо.
     - Вот! Вот! - повторяла Аньелетта, все больше бледнея.
     - Да где, в конце концов? - закричал башмачник, топнув ногой. - Скажите, что вы там увидели.
     Но вместо ответа девушка закрыла руками глаза, закричала и в страхе пустилась бежать со всех ног.
     Тибо, совершенно ошеломленный происшедшим, даже не пытался ее догнать.
     Он не двигался с места - растерянный, онемевший, не в силах пошевелиться.
     Что такого страшного увидела на нем Аньелетта? И на что она указывала пальцем?
     Был ли он отмечен той печатью, которой Господь заклеймил первого убийцу?
     Почему бы и нет? Разве Тибо не убил человека подобно Каину и не сказал ли кюре во время последней проповеди в Уаньи, что все люди - братья?
     Это ужасающее подозрение терзало Тибо.
     Прежде всего ему надо было узнать, чего так сильно испугалась Аньелетта.
     Он подумал было отправиться в Бур-Фонтен и посмотреться в зеркало.
     Но что, если он в самом деле отмечен роковым знаком и кто-нибудь еще увидит этот знак?
     Нет, надо найти другое средство.
     Конечно, он мог надвинуть шляпу поглубже на лоб, добежать до Уаньи и посмотреть на себя в осколок зеркала, но это займет слишком много времени.
     В ста шагах от того места, где он сейчас стоял, тек прозрачный, как хрусталь, ручей, питавший пруды Безмона и Бура.
     Тибо мог увидеть в нем себя как в самом лучшем зеркале Сен-Гобена.
     Он отправился к нему и, опустившись на колени, посмотрел на свое отражение в воде.
     У него были те же глаза, тот же рот, на лбу никакого знака не было.
     Тибо вздохнул свободнее.
     Но ведь что-то должно было испугать Аньелетту.
     Тибо склонился ниже над прозрачной водой и тогда разглядел среди черных завитков, падавших ему на лоб, что-то блестящее, искрящееся.
     Он нагнулся еще ближе к воде и теперь увидел на голове красный волос.
     Но это был цвет необычный, не похожий ни на светло-рыжий, ни на морковный, ни на оттенок бычьей крови, ни на пунцовый. Волос был огненно-красного цвета и горел, как самое яркое пламя.
     Не доискиваясь, откуда у него появился волос такой необычной окраски, Тибо попытался вырвать его.
     Он свесил к воде прядь, аккуратно ухватил пламеневший в ней страшный волос большим и указательным пальцами и с силой потянул.
     Волос не поддавался.
     Тибо решил, что взялся за него недостаточно крепко, и решил действовать по-другому.
     Он накрутил волос на палец и очень сильно дернул.
     Волос разрезал кожу на пальце и остался на месте.
     Тибо обернул строптивый волос вокруг двух пальцев и вновь стал тащить его.
     Волос приподнял кожу на голове, но вышел из нее не больше, чем если бы Тибо обратил свои усилия на дуб, протянувший ветви над ручьем.
     Тибо решил продолжить свой путь в Койоль, уверяя себя, что, в конце концов, подозрительный оттенок одного волоса вряд ли помешает осуществлению его намерения жениться.
     Но все же подлый волос дразнил, неотвязно преследовал его, мелькал у него перед глазами, рассыпая тысячи искр, словно пробегающее по головешкам пламя.
     Наконец, потеряв терпение и топнув ногой, Тибо закричал:
     - Тысяча чертей! Я не так далеко ушел от дома и хочу справиться с этим проклятым волосом!
     Он бегом вернулся к своей хижине, схватил осколок зеркала и, глядясь в него, отыскал красный волос, затем, приставив долото как можно ближе к корню волоса, опустил голову на верстак и, не отнимая инструмента, сильно ударил по рукоятке.
     Долото глубоко вошло в дерево верстака, но волос остался невредим.
     Тибо повторил операцию, но на этот раз взял деревянный молоток и, подняв руку над головой, с силой обрушил его на долото.
     Безуспешно.
     Но он заметил на лезвии своего инструмента маленькую зазубрину - как раз в толщину волоса.
     Тибо вздохнул: он понял, что расплатился за исполнение своего первого желания. Волос теперь принадлежал черному волку, и Тибо отказался от дальнейших попыток вырвать его.
     
     
     VII
     
     МЕЛЬНИЧНЫЙ ПОДРУЧНЫЙ
     
     Видя, что отстричь или вырвать проклятый волос невозможно, Тибо решил получше спрятать его под другими волосами.
     Может быть, не у всех такие глаза, как у Аньелетты.
     Впрочем, у Тибо, как мы уже говорили, была очень густая черная шевелюра, и, если бы он сделал пробор сбоку и уложил прядь, можно было надеяться, что все останется незамеченным.
     Он позавидовал молодым дворянам, которых видел при дворе г-жи де Монтессон: они посыпали свои волосы пудрой, под которой можно скрыть любой цвет.
     К несчастью, он не имел права пудрить волосы: действовавшие в то время законы против роскоши запрещали это.
     Ловко спрятав в своей шевелюре красный волос, Тибо вновь решил отправиться к прекрасной мельничихе.
     Но на этот раз, опасаясь встретить Аньелетту, он поостерегся идти той же дорогой и свернул не влево, а вправо.
     Таким образом, он оказался на дороге, ведущей в Фер-те-Милон, а затем пошел через поле тропинкой, которая вела прямо в Пислё; а оттуда, спустившись в долину, можно было попасть в Койоль.
     Не прошло и пяти минут, как он увидел высокого парня и узнал в нем своего кузена по имени Ландри, служившего старшим подручным у г-жи Поле. Ландри вел двух нагруженных зерном ослов.
     Тибо не был знаком с вдовой Поле и надеялся, что Ландри его представит.
     Встреча была для него удачей.
     Тибо ускорил шаг и догнал Ландри. Услышав за спиной шаги, Ландри обернулся и узнал его.
     Башмачник привык видеть приятеля в хорошем настроении и удивился унылому выражению его лица.
     Ландри остановился, поджидая Тибо, а ослы пошли дальше.
     Тибо заговорил первым:
     - Ну, кузен Ландри, что все это означает? Я бросаю все дела, чтобы повидаться с родственником и другом, с которым не встречался больше шести недель, и вдруг такой прием!
     - Ах, милый Тибо, что поделаешь! - ответил Ландри. - Я не могу изменить выражение своего лица, но, поверь, в глубине души очень рад тебе.
     - В глубине ты, может, и рад, но по твоему лицу этого не скажешь.
     - Как понять это?
     - Ты говоришь, что рад мне, с таким похоронным видом! Прежде ты был веселым, живым, дорогой Ландри, и напевал в такт стуку своей мельницы; сегодня ты мрачнее кладбищенских крестов. Что, вода не крутит жернова?
     - Да нет, Тибо, воды полно; напротив, вода прибывает, и шлюз не простаивает, но, видишь ли, жернов вместо пшеницы дробит мое сердце, и жернов этот вертится так быстро, что растер мое сердце в порошок.
     - Что же, тебе так плохо на мельнице у этой Поле?
     - Ох, если бы Господь дал мне упасть под мельничное колесо в день, когда я впервые пришел туда!
     - Даже так! Ты пугаешь меня, Ландри... Поделись со мною своей бедой, парень.
     Ландри тяжело вздохнул.
     - Мы с тобой сыновья брата и сестры, - продолжал Тибо. - Что за черт! Если я слишком беден, чтобы одолжить тебе несколько экю, когда у тебя денежные затруднения, то, по крайней мере, могу дать добрый совет в сердечных делах.
     - Спасибо, Тибо, но моей беде ни совет, ни деньги не помогут.
     - Все же расскажи, что с тобой: когда поделишься горем, становится легче.
     - Нет, не уговаривай, все равно ничего не скажу. Тибо засмеялся.
     - Тебе смешно? - удивленно и вместе с тем сердито спросил Ландри. - Тебя забавляет мое горе?
     - Я смеюсь не над твоей бедой, Ландри, а над тем, что ты надеешься скрыть от меня причину твоего огорчения, хотя нет ничего проще, чем угадать ее.
     - Так угадай.
     - Черт возьми, ты влюблен! Это не так уж сложно понять.
     - Я влюблен? - воскликнул Ландри. - Кто тебе это наврал?
     - Никто не наврал, и это правда.
     Ландри вздохнул еще безнадежнее, чем в первый раз.
     - Да, это так и есть! - сказал он. - Я влюблен, это правда.
     - Ну, наконец-то признался! И в кого же ты влюблен, Ландри? - спросил Тибо, с забившимся сердцем, потому что он увидел в кузене возможного соперника.
     - В кого я влюблен?
     - Да, я тебя именно об этом спросил.
     - Ну, что до этого, кузен Тибо, - ты можешь вырвать сердце у меня из груди, но не заставишь назвать ее имя.
     - Ты уже назвал.
     - Как! Я сказал тебе это? - закричал Ландри, остолбенело уставившись на башмачника.
     - Конечно.
     - Да как же это?
     - Разве ты не говорил, что лучше бы тебе было упасть под мельничное колесо в день, когда ты нанялся старшим подручным к вдове Поле? Ты несчастлив на мельнице и влюблен; стало быть, ты влюблен в мельничиху, и эта любовь - причина твоих бед.
     - Замолчи же, Тибо! Что, если она нас услышит?..
     - Хорошо; но как она может услышать нас? Где она может спрятаться - разве что превратиться в невидимку, сделается бабочкой или цветком?
     - Все равно, Тибо, молчи!
     - Она так сурова, эта мельничиха? Твое отчаяние не вызывает у нее жалости, бедный малый? - продолжал Тибо.
     Эти, казалось бы, полные сострадания слова на самом деле скрывали под собой удовлетворение и насмешку.
     - Еще как сурова! - ответил Ландри. - Вначале мне казалось, что она не отталкивает мою любовь. Целые дни я пожирал ее взглядом; ее глаза тоже иногда останавливались на мне; посмотрев на меня, она улыбалась... Увы, милый Тибо, я так радовался этим взглядам и улыбкам!.. Боже мой! Почему я не удовольствовался ими?
     - Вот в чем дело, - философски заметил Тибо. - Человек ненасытен.
     - Увы, да! Я забыл, что она мне не пара, и заговорил. Госпожа Поле страшно рассердилась, назвала меня маленьким оборванцем и большим нахалом и пообещала на следующей неделе выставить за дверь.
     - Ox, - сказал Тибо, - а давно ли это было?
     - Примерно три недели назад.
     - И следующая неделя еще не наступила? - спросил Тибо, и его улегшаяся было тревога снова пробудилась, поскольку он лучше знал женщин, чем его кузен Ландри.
     Затем, помолчав немного, Тибо продолжил:
     - Ну-ну, ты не так несчастлив, как я думал.
     - Не так несчастлив, как ты думал?
     - Нет.
     - Ах, знал бы ты, что у меня за жизнь! Ни взглядов, ни улыбок! Когда она встречается со мной, она отворачивается, а когда я прихожу к ней с отчетом о делах на мельнице, она слушает меня с таким презрительным видом, что я уже не могу говорить об отрубях, пшенице, ржи, ячмене или овсе, о помоле и высевках и начинаю плакать; тогда она с такой угрозой в голосе говорит мне: "Берегись!", что я убегаю и прячусь за своими решётами.
     - Да зачем ты обращаешься со своими чувствами к хозяйке? Сколько вокруг девушек, которые рады будут иметь такого кавалера!
     - Так я же не по своей воле полюбил ее!
     - Заведи другую подругу, а об этой женщине не думай.
     - Я не смогу.
     - Но хотя бы попробуй. К тому же, если мельничиха увидит, что твое сердце принадлежит другой, может случиться, что она станет ревновать и бегать за тобой, как ты сейчас бегаешь за ней. Женщины такие странные!
     - О, если бы я был в этом уверен, я немедленно попытался бы... Хотя теперь...
     И Ландри покачал головой.
     - Так что же... теперь?
     - ...хотя теперь, после того, что произошло, все бесполезно.
     - Что же все-таки произошло? - спросил Тибо, которому хотелось узнать все до конца.
     - Да так, ничего, - ответил Ландри. - Боюсь говорить об этом.
     - Почему?
     - Потому что у нас говорят: не буди несчастья, пока оно спит.
     Тибо настоял бы на своем, чтобы узнать, о каком несчастье идет речь, но они уже подошли к мельнице, и Ландри, даже если бы начал рассказ, не успел бы его закончить.
     Впрочем, Тибо знал уже достаточно: Ландри влюблен в прекрасную мельничиху, но она равнодушна к нему.
     Такой соперник не казался ему опасным.
     Тибо с гордостью и тайным самодовольством сравнивал тщедушную мальчишескую внешность своего кузена, восемнадцатилетнего парня, со своей наружностью крепкого мужчины пяти футов шести дюймов роста; это вполне естественно навело его на мысль о том, что если у г-жи Поле хороший вкус, то неудача Ландри служит залогом его собственного непременного успеха.
     Койольская мельница была расположена в очаровательном месте - в глубине прохладной долины; вода, которая вертит ее колесо, образует затененный ивами пруд; среди ив растут стройные тополя; высокие и карликовые деревья переплетаются между собой, с великолепным ольшаником и огромным орешником с благоухающей листвой. Поворачивая мельничное колесо, вода, пенясь, стекает в маленький ручеек, который, подпрыгивая на камнях, поет свою вечную песню и осыпает алмазными брызгами цветы, кокетливо склоняющиеся над водой, чтобы увидеть свое отражение.
     Сама мельница так хорошо укрыта рощей кленов и плакучими ивами, что в сотне шагов от нее можно увидеть только трубу, из которой, подобно колонне из голубого алебастра, поднимается дым.
     Пейзаж, хорошо знакомый Тибо, на этот раз привел его в совершенно неописуемый восторг, какого он раньше никогда не испытывал.
     До сих пор он смотрел на него другими глазами; теперь же у него появилось эгоистичное чувство собственника, самодовольно оглядывающего приобретенные владения.
     Но еще большая радость охватила его, когда он вошел во двор и увидел живую картину.
     Голуби с лазурными и пурпурными шейками ворковали на крышах; утки с криком плескались в ручье; куры кудахтали на навозной куче; индюки, надувшись, ходили вокруг индюшек; ухоженные белые и коричневые коровы возвращались с пастбищ с полным выменем молока; здесь разгружали повозку, там распрягали двух прекрасных першеронов, которые с ржанием тянули к кормушкам свои большие головы, освобожденные от сбруи; парень поднимал мешок на чердак; девушка несла хлебные корки и помои огромной свинье, гревшейся на солнце как бы в ожидании, когда ее превратят в солонину, сосиски и кровяную колбасу; все твари ковчега, от ревущего осла до поющего петуха, нестройно смешивали голоса в этом сельском концерте, которым, казалось отбивая такт, управляла мельница.
     Тибо был ослеплен красочным зрелищем.
     Он уже видел себя хозяином этого богатства и так весело потирал руки, что Ландри, если бы не был так поглощен своей болью, возраставшей по мере приближения к дому, конечно, обратил бы внимание на его необъяснимую радость.
     Сидевшая в столовой вдова увидела их, едва они показались в воротах.
     Казалось, ей было очень любопытно, что это за незнакомец явился с ее старшим подручным.
     Тибо с развязным видом пересек двор, вошел в дом и представился мельничихе, объяснив, что решился прийти к ней, потому что очень хотел повидать Ландри, своего единственного родственника.
     Хозяйка приняла его очень любезно.
     С улыбкой, которую Тибо счел добрым предзнаменованием, она пригласила гостя провести на мельнице весь день.
     Он принес ей подарок: проходя через лес, прихватил несколько дроздов, попавшихся в расставленные на рябинах силки.
     Мельничиха тут же велела их ощипать, сказав, что надеется угостить Тибо.
     Однако башмачник заметил, что, разговаривая с ним, прекрасная мельничиха все время поглядывает куда-то через его плечо.
     Живо обернувшись, он увидел предмет ее внимания - Ландри, распрягавшего ослов.
     Заметив, что ее взгляд перехватили, г-жа Поле стала красной, как вишня, но тотчас же пришла в себя.
     - Господин Тибо, - сказала она новому знакомому, - с вашей стороны было бы очень милосердно помочь своему кузену: вы такой сильный, а эта работа для него слишком тяжелая.
     И ушла в дом.
     - Черт! Черт! - произнес Тибо, проследив взглядом за мельничихой и переведя затем глаза на Ландри, - этому шалопаю везет больше, чем он думает, и не придется ли мне, чтобы от него избавиться, прибегнуть к помощи черного волка?
     Тем не менее Тибо исполнил просьбу мельничихи.
     Он подозревал, что прелестная вдова следит за ним из окна, поэтому приложил к работе всю свою силу и ловкость.
     А затем они собрались в комнате, где служанка накрывала на стол.
     Когда все было готово, вдова села на свое место и пригласила Тибо сесть справа от нее.
     Она была к нему внимательна и предупредительна, и вскоре Тибо, забеспокоившийся было, снова развеселился, понадеявшись на успех.
     Мельничиха оказала честь подарку Тибо и сама приготовила дроздов с можжевеловыми ягодами: в таком виде они стали очень лакомым блюдом.
     Между тем, продолжая смеяться над шутками Тибо, вдова все время украдкой посматривала на Ландри и заметила, что бедняга не прикоснулся к еде, положенной на его тарелку.
     Еще она заметила, что по щекам у него катились крупные слезы, разбавляя можжевеловый соус, которым были политы нетронутые дрозды.
     Это безмолвное страдание тронуло ее.
     Взгляд мельничихи сделался почти нежным, и она выразительно покачала головой, как будто хотела сказать: "Ешьте, Ландри, прошу вас".
     В этой короткой пантомиме вместился целый мир любовных обещаний.
     Ландри явно понял прекрасную мельничиху и так поспешил исполнить безмолвное приказание хозяйки, что проглотил свою птичку целиком, едва не задохнувшись при этом.
     Все это не ускользнуло от внимания Тибо.
     "Черт вам в селезенку! - пробормотал он про себя (это ругательство Тибо слышал от барона Жана и считал, что теперь, войдя в дружбу с дьяволом, должен говорить, как знатный дворянин). - Черт вам в селезенку! Она что, и впрямь влюблена в мальчишку? Такое совсем не входит в мои планы, и к тому же она проявила бы дурной вкус. Нет, нет, моя прекрасная мельничиха, вам нужен парень, который легко управится с делами мельницы, и этим парнем буду я, или черный волк ни на что не годится".
     Затем, увидев, что хозяйка снова, как прежде, умильно смотрит на своего подручного и улыбается, Тибо продолжал размышлять:
     "Ну, я вижу, придется прибегнуть к сильнодействующим средствам; нельзя ее упустить: во всей округе это единственная подходящая невеста для меня. Да, но что делать с кузеном Ландри? Его любовь мешает моим планам, но не могу же я из-за такого пустяка отправить его вслед за беднягой Маркоттом в лучший мир. Ах, черт возьми, зачем же мне самому ломать голову в поисках решения! Это не мое дело - это дело черного волка".
     Затем он позвал, совсем тихонько:
     - Черный волк, друг мой, устрой как-нибудь так, чтобы я избавился от кузена Ландри, но с ним при этом не приключилось бы никакого несчастья.
     Не успел он договорить свою просьбу, как увидел, что с горы спускается небольшая кучка - четверо или пятеро - людей в военных мундирах и эти люди направляются к мельнице. Ландри тоже их увидел, потому что громко закричал, вскочил, собираясь бежать, но снова упал на стул, как будто силы покинули его.
     
     
     VIII
     
     ПОЖЕЛАНИЯ ТИБО
     
     Заметив, какое впечатление произвел на Ландри вид подходивших к мельнице военных, вдова Поле испугалась не меньше своего подручного.
     - О Господи! - сказала она. - Что случилось, бедный мой Ландри?
     - Да, в чем дело? - в свою очередь поинтересовался Тибо.
     Только у него, когда он задавал этот вопрос, голос слегка дрожал.
     - Дело в том, - ответил Ландри, - что в прошлый четверг я встретил в гостинице "Дельфин" вербовщика и в припадке отчаяния поступил на военную службу.
     - В припадке отчаяния! - воскликнула мельничиха. - Из-за чего же вы отчаялись?
     - Я был в отчаянии, - сделав над собой усилие, сказал Ландри, - потому что любил вас.
     - И из-за любви ко мне вы пошли в солдаты, несчастный?
     - Разве вы не сказали, что прогоните меня с мельницы?
     - Чтобы я прогнала вас?! - спросила мельничиха тоном, который никого не мог обмануть.
     - Боже мой! Так вы не собирались меня выгонять?
     - Бедный мальчик! - сказала мельничиха, улыбнувшись и пожав плечами.
     В другое время Ландри был бы вне себя от радости, но сейчас от этих слов и улыбки его боль только возросла.
     - Что ж, - сказал он, - но тогда я, может быть, успею спрятаться.
     - Спрятаться! - повторил Тибо. - Уверяю тебя, это совершенно бесполезно.
     - Почему бы и нет? - возразила мельничиха. - А я все-таки попытаюсь спрятать его. Пойдем, бедненький Ландри.
     И она увела молодого человека, выражая ему по дороге самое горячее сочувствие. Тибо проводил их глазами.
     - Для тебя все складывается плохо, дружок Тибо, - сказал он. - К счастью, как бы хорошо она его ни спрятала, у них тонкий нюх и они найдут его.
     Тибо и не подозревал, что произнеся эти слова, он высказал новое желание.
     Похоже, вдова спрятала Ландри не слишком далеко: она вернулась через несколько секунд.
     Возможно, этот ближний тайник был самым надежным.
     Через минуту после того, как вернулась запыхавшаяся
     вдова Поле, в дверях появился сержант с одним из своих спутников-вербовщиков.
     Двое остались снаружи - видимо, на тот случай, если Ландри попытается убежать.
     Сержант и вербовщик вошли с видом людей, сознающих, что имеют на это право.
     Окинув комнату вопросительным взглядом, сержант поставил правую ногу в третью позицию и поднес руку к шляпе.
     Мельничиха не стала дожидаться, пока он к ней обратится: с самой чарующей улыбкой она предложила ему подкрепиться.
     От такого предложения вербовщики никогда не отказываются.
     Пока они занимались дегустацией вина, мельничиха, сочтя момент подходящим, поинтересовалась, что привело их на койольскую мельницу.
     Сержант ответил, что разыскивает молодого мельничного подручного, который пил с ним за здоровье его величества, подписал контракт, а потом исчез и больше не появлялся.
     На вопрос об имени и адресе этот юноша ответил, что его зовут Ландри, а живет он у г-жи Поле, вдовы, мельничихи в Койоле.
     На основании этого они и пришли за беглецом к г-же вдове Поле, на койольскую мельницу.
     Мельничиха была убеждена в том, что солгать не грех, если это ложь во спасение; она принялась уверять, что не знает Ландри, что на койольской мельнице никогда не было человека с таким именем.
     Сержант ответил, что у мельничихи самые красивые в мире глаза и очаровательный рот, но для него это не основание верить ей на слово.
     Поэтому он объявил прекрасной вдове, что намеревается обыскать ее мельницу.
     Обыск начался.
     Сержант вернулся через пять минут и попросил у хозяйки ключ от ее комнаты.
     Мельничиха была крайне оскорблена такой просьбой.
     Но сержант так настаивал, что пришлось дать ему ключ.
     Еще через пять минут сержант привел Ландри, держа его за воротник куртки.
     Увидев это, вдова страшно побледнела.
     Что касается Тибо, то у него сердце выпрыгивало из груди, потому что он догадывался: без вмешательства черного волка сержанту не пришло бы в голову искать Ландри там, где тот скрывался.
     - Ну-ну, мой мальчик! - насмешливо воскликнул сержант. - Значит, нам больше нравится служить красоте, чем королю? Это можно понять, но, раз уж тебе посчастливилось родиться во владениях его величества и ты пил за его здоровье, надо чем-то отплатить ему. Вы пойдете с нами, красавчик мой, а когда прослужите несколько лет солдатом французской гвардии, сможете вернуться под прежние знамена. Ну, в путь!
     - Но, - сказала сержанту мельничиха, - Ландри еще не исполнилось двадцати лет, его нельзя забирать до этого возраста.
     - Это правда, - подтвердил Ландри, - мне еще нет двадцати.
     - А когда исполнится?
     - Только завтра.
     - Хорошо! - согласился сержант. - В таком случае мы уложим вас на ночь на солому, как незрелую грушу, а завтра вы проснетесь спелым.
     Ландри заплакал.
     Вдова просила, умоляла, заклинала, позволила вербовщикам целовать себя, кротко стерпела грубые насмешки над своим горем и дошла даже до того, что предложила выкупить Ландри за сто экю.
     Все было напрасно.
     Бедняге связали руки, один из вербовщиков взялся за конец веревки, и четверка отправилась в дорогу; но прежде Ландри успел заверить свою хозяйку в том, что будет вечно любить ее, где бы он ни оказался, и, если ему суждено умереть, умрет с ее именем на устах.
     Прекрасная вдова, со своей стороны, перед лицом такой большой беды отбросила ложный стыд и нежно прижала Ландри к своей груди.
     Когда маленькое войско скрылось за ивами, мельничиху охватила такая жестокая боль, что она упала в обморок и пришлось уложить ее в постель.
     Тибо трогательно о ней заботился.
     Сильная привязанность, которую вдова проявила к кузену Ландри, несколько испугала башмачника.
     Но он гордился тем, что в корне пресек зло, и продолжал надеяться на успех.
     Как только вдова пришла в себя, она стала звать Ландри.
     Тибо изобразил глубокое сожаление.
     Мельничиха разрыдалась:
     - Бедное дитя! - восклицала она, заливаясь горькими слезами. - Что с ним станет, таким нежным и слабым? Чтобы убить его, хватит одной только тяжести ружья и ранца.
     Затем она повернулась к гостю:
     - Ах, господин Тибо, - сказала она, - это большое горе для меня; вы, наверное, поняли, что я любила его. Он был кроткий, добрый, ни одного недостатка я у него не находила: он не игрок, не пьяница; он никогда бы не стал спорить со мной, никогда не обидел бы меня; как это было приятно после двух ужасных лет, которые я прожила с покойным господином Поле. Ах, господин Тибо, господин Тибо! Как тяжело для бедной, несчастной женщины видеть, что рушатся все ее надежды на спокойное будущее!
     Тибо подумал, что ему представился случай объясниться. Видя плачущую женщину, он всегда ошибочно полагал, что она плачет только для того, чтобы ее утешали. Тем не менее он решил идти к цели окольным путем.
     - Конечно, я понимаю вашу боль, - ответил он. - Более того, я разделяю ее; вы не можете усомниться в моей привязанности к кузену. Но надо смириться, и, не отрицая достоинств Ландри, я скажу вам: "Ничего не поделаешь, прекрасная мельничиха, надо найти ему достойную замену".
     - Достойную замену! - воскликнула вдова. - Это невозможно. Где я найду такого милого и разумного мальчика? Мне так нравилось его свежее румяное лицо и он был такой спокойный, такой уравновешенный! Он день и ночь работал, и при всем этом достаточно было одного взгляда, чтобы заставить его подчиниться. Нет, нет, господин Тибо, со всей искренностью уверяю вас, воспоминание о нем лишает меня желания искать другого, и я вижу - придется мне смириться и на всю жизнь остаться вдовой.
     - Глупости! - сказал Тибо. - Ландри был слишком молод.
     - Ну и что? Разве это недостаток?
     - Кто знает, сохранил бы он в дальнейшем свои приятные свойства? Послушайтесь моего совета, мельничиха, перестаньте горевать; найдите, как я вам сказал, кого-нибудь, кто заставит вас забыть о нем. Вам нужен совсем другой человек, не мальчик, а зрелый мужчина, наделенный всеми достоинствами, о которых вы вздыхаете, утратив Ландри, но при этом достаточно зрелый для того, чтобы вам не приходилось опасаться, что в один прекрасный день, когда ваши несбыточные мечты рассеются, вы окажетесь во власти распутника и грубияна.
     Мельничиха покачала головой. Но Тибо продолжал:
     - Словом, вам нужен человек, который мог бы внушить вам уважение и вместе с тем сделал бы мельницу доходной. Черт возьми! Только слово скажите, милая хозяйка, и вы немедленно получите кое-что получше того, с чем только что расстались.
     - И где я найду такое чудо? - спросила вдова, поднявшись и с вызовом глядя на башмачника.
     А тот, неверно истолковав тон, которым мельничиха произнесла последние слова, решил, что случай превосходный, надо воспользоваться им и сообщить о своих намерениях.
     - Так вот, красотка Поле, - ответил он. - Говоря, что вам незачем далеко искать такого человека, какой вам нужен, признаюсь, я имел в виду самого себя. Я был бы очень счастлив и очень горд стать вашим супругом. Со мной вам нечего опасаться, - продолжал он (между тем мельничиха все более грозно смотрела на него), что вам будут противоречить: я кроток как ягненок, у меня лишь одно желание и один закон - желание нравиться вам и закон послушания. Что касается вашего благосостояния, у меня есть способы увеличить его: о них я расскажу вам попозже...
     Тибо не удалось закончить свою речь
     - Довольно! - закричала мельничиха, еще сильнее разъярившись, оттого что долго сдерживалась. - Довольно! Я считала вас его другом, а вы осмелились посягать на его место в моем сердце! Вы стараетесь заставить меня нарушить верность вашему кузену! Вон отсюда, негодяй! Вон отсюда! Если бы я поддалась своему гневу и возмущению, я позвала бы сюда четверых мужчин и велела бы бросить тебя под мельничное колесо!
     Тибо хотел было возразить.
     Обычно ему хватало доводов, но сейчас он не находил ни единого слова в свое оправдание.
     Правда, мельничиха не дала ему на это времени.
     Рядом с ней стоял совсем новый красивый кувшин. Схватив его за ручку, она запустила им в голову Тибо.
     К счастью для себя, Тибо наклонил голову влево, и кувшин, не задев его, разбился о камин.
     Мельничиха с прежней яростью бросила в ту же цель табуретку.
     На этот раз Тибо отклонился вправо, и табуретка выбила три или четыре стекла в окне.
     Стекла посыпались с грохотом, и с мельницы сбежались работники.
     Они застали свою хозяйку швыряющей изо всех сил в Тибо поочередно бутылки, кружки, солонки, тарелки - словом, все, что попадалось под руку.
     Хорошо еще, что от бешенства красотка Поле не могла говорить.
     Если бы она смогла, она закричала бы: "Убейте его! Уничтожьте этого подлого негодяя!"
     Видя, что к мельничихе пришло подкрепление, Тибо хо-
     тел бежать и устремился к двери, которую вербовщики, уводя Ландри, оставили открытой.
     Но когда он выскочил, почтенная свинья, мирно дремавшая на солнышке, пока ее не разбудил этот ужасный шум, спросонок решив, что на нее покушаются, кинулась прятаться в хлеву и угодила под ноги Тибо.
     Тибо потерял равновесие.
     Пробежав еще десять шагов, он свалился в грязь и в навоз.
     - Иди к черту, проклятая тварь! - завопил он, больно ударившись при падении и разозлившись, оттого что его новая одежда оказалась вся в грязи.
     Тибо не успел договорить, как свинья впала в неистовство и принялась носиться по двору, ломая, разбивая и опрокидывая все препятствия, оказавшиеся на ее пути.
     Прибежавшие на крик хозяйки мельники и батрачки решили, что во всем виновата свинья, и пустились за ней в погоню.
     Но напрасно они старались с ней сладить.
     Свинья опрокинула парней и девушек, как раньше - Тибо, пробила перегородку, отделявшую мельницу от шлюза, с такой легкостью, как будто она была бумажной, бросилась под мельничное колесо, и ее поглотил водоворот...
     Тем временем мельничиха вновь обрела дар речи.
     - Хватайте Тибо! - закричала она, потому что слышала обращенное к свинье проклятие и была поражена скоростью, с которой исполнилось пожелание башмачника.
     - Хватайте Тибо! Бейте его! Это чародей! Это колдун! Это оборотень!
     Последнее обвинение было самым страшным из всех, какие могут предъявить человеку в наших лесных местах.
     Тибо, у которого совесть была не совсем чиста, воспользовался недолгим замешательством слуг, вызванным мельничихиной руганью.
     Он пронесся мимо девушек и парней и, пока один искал вилы, другой - заступ, выбежал за ворота мельницы и с легкостью, лишь подтвердившей подозрения прекрасной мельничихи, стал быстро подниматься на отвесную гору, что всегда считалась неприступной, особенно с той стороны, с которой взбирался на нее Тибо.
     - Ну что? - кричала мельничиха на своих работников. - Вы уже устали? Вы его отпустили? Не гонитесь за ним? Не нападаете на него?
     Но они отвечали, качая головой:
     - Э, хозяйка, что же мы можем сделать с оборотнем?
     
     
     IX
     
     ПРЕДВОДИТЕЛЬ ВОЛКОВ
     
     Спасаясь от угроз мельничихи и от оружия ее слуг, Тибо инстинктивно устремился к опушке леса.
     Он собирался, как только покажется враг, скрыться в лесу, куда в такой час никто не решится последовать за ним, боясь засады.
     Впрочем, Тибо был наделен полученной от черного волка дьявольской властью и никаких врагов не боялся.
     Ему достаточно было послать их туда, куда он отправил свинью вдовы Поле.
     И он был уверен, что избавится от них.
     Но сердце у него сжималось при воспоминании о Маркотте, и он говорил себе, что никогда больше у него не хватит смелости отправить человека в преисподнюю, как он поступил со свиньей.
     Размышляя о своей страшной власти и все время оглядываясь, чтобы узнать, не придется ли воспользоваться ею, Тибо вышел к окраине Пислё, когда уже стемнело.
     Наступила мрачная и грозная осенняя ночь, ветер с жалобным воем носился по лесу, срывая с деревьев пожелтевшие листья.
     Время от времени уханье сов перекрывало эти мрачные завывания; казалось, это окликали друг друга заблудившиеся путники.
     Все эти звуки были привычными для слуха Тибо и не производили на него особого впечатления.
     Впрочем, оказавшись на опушке леса, он предусмотрительно вырезал каштановую палку в четыре фута длиной: умея обращаться с таким оружием, он мог один справиться с четырьмя противниками.
     Он смело вошел в лес около того места, которое до сих пор еще называют Волчьим Вереском.
     Несколько минут он пробирался вдоль темной и узкой просеки, проклиная причуды женщин, без всякого на то основания предпочитающих робкого и тщедушного мальчика сильному и смелому мужчине. Внезапно он услышал, что позади него, шагах в двадцати, зашуршали листья.
     Он обернулся.
     Прежде всего он увидел во мраке два глаза, светящиеся, словно раскаленные угли.
     Затем, приглядываясь и напрягая зрение, чтобы видеть в темноте, он различил большого волка, следовавшего за ним по пятам.
     Это был не тот волк, что приходил в его хижину.
     Тот волк был черным, а этот - рыжий.
     Их нельзя было спутать ни по цвету шерсти, ни по размеру.
     У Тибо не было оснований считать, что все волки относятся к нему так же благожелательно, как тот первый, с которым он имел дело.
     Поэтому он покрепче перехватил обеими руками палку и сделал несколько мулине, проверяя, не разучился ли обращаться с ней.
     Но, к большому его удивлению, волк бежал следом, не обнаруживая никаких враждебных намерений, останавливаясь, когда останавливался Тибо, и снова трогаясь с места, если тот продолжал путь; только время от времени волк подвывал, как будто звал подкрепление.
     Эти завывания немного беспокоили Тибо.
     Внезапно ночной путник увидел перед собой еще два огня, вспыхнувшие во все более сгущающейся мгле.
     Подняв палку, готовый ударить, он пошел прямо на эти неподвижные огни, но споткнулся о лежавшее поперек дороги тело.
     Это был второй волк.
     Не думая о том, что опасно первым нападать на этих животных, башмачних сильно ударил волка своей дубиной.
     Удар пришелся в голову.
     Волк жалобно взвыл.
     Затем, встряхнувшись, словно прибитая хозяином собака, он пошел впереди башмачника.
     Тибо оглянулся посмотреть, куда девался первый волк.
     Первый продолжал идти не приближаясь и не отставая.
     Но, снова взглянув вперед, Тибо обнаружил справа от себя третьего волка.
     Непроизвольно он повернул голову влево.
     С этой стороны его сопровождал четвертый волк.
     Он не прошел и четверти льё, как его уже окружили кольцом двенадцать волков.
     Положение становилось опасным.
     Тибо понял, насколько это серьезно.
     Сначала он попробовал петь, надеясь, что звук человеческого голоса прогонит зверей.
     Напрасно.
     Ни один из них не покинул своего места в круге, как будто очерченном циркулем.
     Тогда он решил забраться на первое же дерево с густой кроной и, сидя на ветке, ждать рассвета.
     Но, хорошенько поразмыслив, он решил идти к дому - до него было уже не так далеко, - поскольку волки, хотя теперь их было много, проявляли к нему не больше враждебности, чем первый.
     Если они переменят свое поведение по отношению к нему, забраться на дерево он всегда успеет.
     Надо сказать, Тибо был так взволнован, что, оказавшись перед своей дверью, он не увидел ее.
     Наконец он узнал свою хижину.
     Но, к большому удивлению Тибо, когда он подходил к ней, волки, которые шли впереди, почтительно расступились, пропустив его, а затем уселись в ряд.
     Тибо не стал терять времени на то, чтобы поблагодарить их за любезность.
     Он бросился в дом и поспешил захлопнуть за собой дверь.
     Заперев дверь на все задвижки, он придвинул к ней хлебный ларь, чтобы укрепить ее на случай осады.
     Затем он упал на стул - и только теперь смог вздохнуть полной грудью.
     Немного отдышавшись, он подошел к окну, выходившему в лес, и выглянул.
     Цепь горящих глаз указала ему на то, что волки не только не ушли, но выстроились в ряд перед его жилищем.
     Такое соседство испугало бы кого угодно; но Тибо всего несколько минут назад шел в сопровождении этой грозной компании, и его успокаивала мысль о том, что он отделен от своих мрачных спутников стеной, пусть даже тонкой.
     Тибо зажег маленькую железную лампу, поставил ее на стол.
     Собрав в кучу разбросанные в очаге головешки, он навалил сверху стружек и разжег большой огонь, надеясь, что его отблески заставят волков уйти.
     Но это были, несомненно, особенные волки: они не боялись огня и не сдвинулись с выбранных мест.
     С первыми лучами солнца Тибо, который так и не смог уснуть от страха, увидел их и пересчитал.
     Как и вчера, они, казалось, чего-то ждали - одни лежа, другие сидя; кто дремал, кто, словно часовой, ходил взад и вперед.
     Наконец когда последняя звезда растаяла в потоке алого света, разлившегося на востоке, волки разом поднялись и, издав унылый вой, каким ночные животные встречают день, разбежались в разные стороны.
     Когда волки исчезли, Тибо принялся размышлять о своей вчерашней неудаче.
     Почему мельничиха не захотела предпочесть его кузену Ландри?
     Не перестал ли он быть красавчиком Тибо, не произошла ли в нем какая-нибудь неблагоприятная перемена?
     У Тибо был только один способ это узнать: посмотреть на себя в зеркало.
     Он взял в руки висевший над камином осколок зеркала и, повернув его к свету, кокетливо улыбнулся своему отражению.
     Но едва он увидел свое отраженное в зеркале лицо, как у него вырвался крик, в котором смешались изумление и страх.
     Он был все тем же красавчиком Тибо.
     Но там, где из-за неосторожно вырвавшегося у него пожелания появился лишь один красный волос, теперь оказалась целая прядь, отблески которой смело могли поспорить с самым ярким пламенем его очага.
     На лбу у Тибо выступил холодный пот.
     Зная, что совершенно бесполезно пытаться вырвать или отрезать проклятые волосы, он решил хотя бы не увеличивать их число и в будущем выражать как можно меньше желаний.
     Надо было прогнать все честолюбивые мысли, роковым образом воздействовавшие на него, и вернуться к работе.
     Тибо попробовал это сделать.
     Но душа у него не лежала к делу.
     Он попытался воскресить в памяти ноэли, что распевал в доброе старое время, когда быстро вырезал сабо из березовых и буковых чурок, но напрасно: работа не шла, и инструмент часами неподвижно лежал в его руке.
     Размышляя, он спрашивал себя, стоит ли выбиваться из сил только для того, чтобы продолжать влачить жалкое существование, если, разумно управляя своими желаниями, он может добиться чего угодно.
     Готовить себе завтрак уже не было для него развлечением, как прежде: он с отвращением съедал, почувствовав голод, кусок черного хлеба, и зависть, прежде ощущавшаяся им лишь как смутная тяга к благополучию, понемногу превращалась в его сердце в глухую ярость, в злобную ненависть к ближнему.
     Каким бы долгим ни показался Тибо этот день, он прошел как и все другие.
     В сумерках Тибо отошел от верстака, уселся перед дверью на скамью, которую когда-то сколотил своими руками, и опять погрузился в мрачные раздумья.
     Едва стало темнеть, из кустов вышел один волк и улегся, как вчера, неподалеку от хижины.
     За ним, тоже как вчера, последовал второй, потом третий; наконец вся стая расположилась на тех же местах, что и прошлой ночью.
     Тибо ушел, когда появился третий волк.
     Он забаррикадировался так же тщательно, как вчера.
     Но он был печальнее, чем вчера, и совсем пал духом.
     И не было у него сил бодрствовать.
     Он зажег огонь; устроив так, чтобы камин горел всю ночь, улегся в постель и заснул.
     Когда Тибо проснулся, было совсем светло.
     Солнце поднялось на две трети.
     Его лучи трепетали на желтеющих листьях, окрашивая их в пурпур и золото.
     Тибо подбежал к окну: волков не было.
     Но на влажной от росы траве можно было сосчитать отпечатки тел, лежавших на ней ночью.
     Вечером волки опять собрались у хижины башмачника. Тибо уже стал привыкать к их присутствию.
     Он предположил, что, связавшись с черным волком, снискал себе дружбу нескольких представителей той же породы, и решил раз и навсегда выяснить, чего можно ждать от них.
     Сунув за пояс только что заточенный садовый нож, с рогатиной в руке, башмачник распахнул дверь и решительно направился к стае.
     К большому его удивлению, волки не бросились на него, а завиляли хвостами, как собаки, увидевшие хозяина.
     Они так явно проявляли дружелюбие, что Тибо осмелился погладить одного волка по спине - и зверь не только позволил ему это, но и не скрывал своего удовольствия.
     - Ну что ж, - сказал Тибо, обладавший живым и причудливым воображением, - если эти твари окажутся такими же послушными, как и любезными, у меня будет стая, какая и не снилась сеньору Жану, и я могу быть уверен, что заполучу любую дичь, какую мне только захочется.
     Не успел он договорить, как четверка самых сильных и проворных волков отделилась от стаи и углубилась в лес.
     Через несколько минут из-под деревьев послышался вой, а спустя полчаса один из волков вернулся; в зубах он тащил чудесную косулю, оставлявшую на траве длинный кровавый след.
     Волк положил косулю у ног Тибо, который, вне себя от радости, что его желания не только исполняются, но предупреждаются, ловко разделал тушу и дал каждому его долю, оставив себе лишь часть спины и оба окорока.
     Затем повелительным жестом, показывавшим, что лишь теперь он вошел в роль, Тибо отпустил волков до завтра.
     Назавтра он еще до рассвета отправился в Виллер-Котре и продал окорока за два двойных экю трактирщику, хозяину "Золотого шара".
     На следующий день Тибо отнес тому же трактирщику половину кабана и стал одним из его постоянных поставщиков.
     Он пристрастился к этому промыслу, целые дни проводил в городе, шатаясь по кабакам, и совсем перестал делать сабо.
     Кое-кто пробовал подшучивать над красной прядью, которая, как Тибо ни старался ее скрыть, всегда умудрялась приподнять лежавшие над ней волосы и выбиться наружу, но он решительно заявил, что не потерпит никаких насмешек над своим недостатком.
     Между тем герцог Орлеанский и г-жа де Монтессон, к несчастью, решили провести несколько дней в Виллер-Котре.
     Это подхлестнуло безумное честолюбие Тибо.
     Все прекрасные дамы, все молодые сеньоры из соседних замков - Монбретоны, Монтескью, Курвали - съехались в Виллер-Котре.
     Дамы были в самых богатых платьях, молодые сеньоры - в самых изысканных костюмах.
     Рог сеньора Жана раздавался в лесу громче обычного.
     Подобно чудесным видениям, проносились на великолепных английских лошадях стройные амазонки и стремительные всадники в роскошной охотничьей одежде - красной, обшитой золотым позументом.
     Казалось, между высокими темными деревьями сверкают языки пламени.
     Вечером картина менялась: все это высокое общество собиралось для пиршеств и балов.
     Но между балами и пирами они катались в красивых раззолоченных колясках, украшенных разноцветными гербами.
     Тибо всегда был в первом ряду глазевших.
     Он пожирал взглядом облака атласа и кружев, которые, приподнимаясь, позволяли увидеть тонкую щиколотку, обтянутую шелковым чулком, маленькую туфельку на красном каблучке.
     Все это проносилось перед изумленной толпой, оставляя за собой облака пудры а-ла-марешаль и нежные ароматы.
     Тибо спрашивал себя: почему он не один из этих молодых сеньоров в расшитой одежде, почему у него нет любовницы среди этих шуршащих шелками прекрасных дам?
     И тогда Аньелетта представлялась ему такой, какой была в действительности, - жалкой маленькой крестьянкой, и вдова Поле казалась той, кем была, - простой мельничихой.
     Самые роковые размышления приходили в его голову в те часы, когда он возвращался домой через лес в сопровождении волчьей стаи, которая, стоило ночи наступить, а ему войти в лес, следовала за ним ни на шаг не отставая, словно телохранители короля.
     Среди подобных искушений Тибо, уже вступивший на путь зла, не мог остановиться и должен был отбросить то, что еще привязывало его к честной жизни, - воспоминания о ней.
     Что ему те несколько экю, который давал хозяин "Золотого шара" за дичь, добытую его друзьями - волками!
     Деньги, собранные им за месяцы и даже за годы, не могли бы дать ему возможности осуществить самое скромное из бушевавших в его душе желаний.
     Я не посмею утверждать, что Тибо, пожелавший для начала окорок оленя сеньора Жана, затем - сердце Аньелетты, затем - мельницу вдовы Поле, удовлетворился бы теперь замком Уаньи или Лонпон, - так сильно возбуждали его честолюбивое воображение все эти маленькие ножки и эти стройные округлые икры, так опьяняли его тонкие ароматы, исходившие от шелковых и бархатных платьев.
     В один прекрасный день он сказал себе, что глупо продолжать жить в бедности, обладая такой властью, какая дана ему.
     С этой минуты он решил пользоваться ею для осуществления самых необузданных желаний, какие у него появятся, пусть даже его волосы станут когда-нибудь похожи на огненную корону, пылающую по ночам над высокой трубой зеркальной мануфактуры Сен-Гобена.
     
     
     X
     
     БАЛЬИ МАГЛУАР
     
     В таком настроении, полный решимости, но еще не зная, на чем остановиться, Тибо провел последние дни старого года и вступил в новый.
     Правда, предвидя неминуемые расходы, которые влечет за собой радостный новогодний праздник, Тибо, по мере того как приближался страшивший его переход из одного года в другой, требовал от своих поставщиков удвоенного количества дичи, за которую, естественно, получал вдвое больше денег от хозяина "Золотого шара".
     Таким образом, материально Тибо вступал в новый год в лучших, чем когда-либо прежде, условиях, если забыть о красной пряди, размер которой внушал ему беспокойство.
     Заметьте, мы говорим лишь о материальном благополучии, но не о духовном; если тело было, казалось, в неплохом состоянии, то душе был причинен страшный ущерб.
     Но тело было тепло укрыто, и в кармане куртки весело звенел десяток экю.
     Хорошо одетый и сопровождаемый серебряным звоном, Тибо уже был похож не на башмачника, а скорее на богатого арендатора или даже на солидного горожанина, который если и работает, то лишь для собственного удовольствия.
     Вот таким Тибо однажды отправился на деревенский праздник.
     Это была рыбная ловля в великолепных прудах Берваля и Пудрона.
     Ловля рыбы в прудах - серьезное дело для хозяина или арендатора, не говоря уже о том, что это большое удовольствие для приглашенных.
     Поэтому о начале ее объявляют за месяц и ради нее люди проделывают путь в десять льё.
     Пусть те из читателей, кто не знаком с нравами и обычаями нашей провинции, не представляют себе при словах "рыбная ловля" удочку с насаженной на нее личинкой, червем или душистым хлебом, либо глубинную снасть - сеть или вершу; нет, иногда опустошают пруд длиной в три четверти льё или в целое льё, отлавливая всю рыбу, от самой большой щуки до самой мелкой уклейки.
     Вот как это происходит.
     Вероятно, среди наших читателей нет таких, кто никогда не видел пруда.
     У любого пруда есть два отверстия: то, в которое входит вода, и то, через которое она вытекает.
     Вход, через который вода наполняет пруд, названия не имеет, а выход называют затвором. Именно там происходит рыбная ловля.
     Вода, вытекающая через затвор, попадает в большой водоем, откуда идет сквозь прочную сеть. Вода уходит, а рыба остается.
     Известно, сколько дней требуется для того, чтобы опустошить пруд.
     Зевак и любителей приглашают на второй, третий или четвертый день - смотря по тому, сколько воды надо вылить, прежде чем наступит развязка.
     Развязка - это появление рыбы в сточном отверстии.
     Начало рыбной ловли у пруда собирает - соответствено размерам и богатству этого пруда - не менее внушительную и по-своему не менее элегантную толпу, чем скачки на Марсовом поле или в Шантийи, когда состязаются знаменитые лошади и жокеи.
     Только здесь на представление не смотрят из ложи или из кареты.
     Нет, каждый приезжает в чем хочет или может - в одноколке, шарабане, фаэтоне, двухколесной тележке, верхом на лошади или на осле; затем, прибыв на место, каждый устраивается - конечно, учитывая почтение к властям, развитое даже у самых непросвещенных народов, - в соответствии с временем прибытия, силой локтей и более или менее выраженным движением бедер.
     Прочно закрепленная решетка защищает зрителей от угрозы упасть в воду.
     По цвету и запаху воды определяют, когда появится рыба.
     У каждого зрелища есть свои неудобства. Чем роскошнее и многолюднее собрание в Опере, тем больше вдыхаешь углекислого газа; чем ближе волнующая минута во время рыбной ловли, тем больше вдыхаешь азота.
     Сначала, как только затвор открывают, вода течет чистая, прозрачная, слегка зеленоватая, как в ручье.
     Это появился верхний слой, увлекаемый своим весом.
     Затем вода понемногу утрачивает прозрачность и окрашивается в серый цвет.
     Это вытекает второй слой. В нем, по мере того как цвет сгущается, время от времени появляются серебристые проблески.
     Мелкие рыбки вынужденно становятся разведчиками: маленький размер не дает им возможности сопротивляться течению.
     Их даже не пытаются подобрать, им позволяют проделать в поисках лужиц, остающихся на дне водоема, те самые упражнения, которые у бродячих акробатов получили образное название прыжка "рыбкой".
     Затем идет черная вода.
     В этом действии зрелища внезапно все меняется.
     Рыба инстинктивно, в меру своих сил, пытается сопротивляться непривычному течению, увлекающему ее; ей неоткуда узнать, что течение опасно, она угадывает это сама и старается, как может, идти против течения.
     Щука плывет рядом с карпом, которого вчера еще преследовала, не давая ему слишком разжиреть; окунь двигается рядом с линем, даже не думая вцепиться зубами в лакомую плоть.
     Так иногда арабы, выкопав яму для зверей, находят вместе серну и шакала, антилопу и гиену, и гиена с шакалом так же кротки и так же пугливы, как серна и антилопа.
     Наконец, силы борющихся иссякают.
     Разведчики, о которых мы только что говорили, встречаются все чаще, появляется рыба внушительного размера; доказательством того, что ею не пренебрегают, служит приход сборщиков.
     Сборщики одеты в простые полотняные штаны и рубашки.
     Штаны у них закатаны до бедер, рукава - до плеч.
     Сборщики сваливают рыбу в корзины.
     Ту, которую позже продадут живой или сохранят для нового заселения пруда, переносят в другой водоем.
     Приговоренную к смерти просто выбрасывают на траву и продают в тот же день.
     Чем больше прибывает рыбы, тем громче и радостнее кричат зрители.
     Они совсем не похожи на посетителей наших театров.
     Эти зрители приходят не для того, чтобы скрывать свои чувства, и не считают хорошим тоном изображать безразличие.
     Нет, они приходят развлекаться и встречают шумными, радостными, искренними аплодисментами каждого упитанного линя, каждого жирного карпа, каждую большую щуку.
     Так же как на параде, когда отряд следует за отрядом в соответствии со своим, если так можно выразиться, весом, впереди - легкие стрелки, за ними - внушительные драгуны, в конце - тяжелые кирасиры и нагруженные артиллеристы, - точно так же следуют друг за другом и различные виды рыб.
     Впереди идут самые маленькие и слабые.
     Самые большие или самые сильные - последними.
     Наконец в какой-то момент вода начинает иссякать.
     Отверстие буквально забито теми, что оставались в резерве - то есть наиболее важными особами пруда.
     Сборщики сражаются с настоящими чудовищами.
     Это развязка.
     Это час аплодисментов и криков "браво!".
     Спектакль окончен; теперь можно увидеть актеров.
     Актеры изнемогают на траве.
     Некоторые приходят в себя в ручье.
     Вы ищете угрей; вы спрашиваете, где же они.
     Тогда вам показывают трех или четырех угрей толщиной с большой палец и длиной в половину руки.
     Благодаря своему строению, угри - по крайней мере на время - избежали общей участи: они спрятались в тине.
     Именно по этой причине вы встречаете на берегах пруда вооруженных людей, именно поэтому время от времени раздаются выстрелы.
     Если вы спросите, зачем стреляют, вам ответят: чтобы заставить угрей выйти из тины.
     Теперь поговорим о том, почему угри вылезают из тины, когда раздаются выстрелы. Почему они ползут к ручьям, текущим по дну пруда? Зачем, наконец, они, раз уж сидят в безопасной тине, - как многие знакомые нам люди, у которых хватает здравого смысла там и оставаться, - вместо того чтобы переждать беду, направляются к ручью, который увлекает их в водоем, то есть в общую могилу?
     Теперь, когда этот вопрос поставлен в прямой связи с рыбой, Коллеж де Франс сумеет легко на него ответить.
     Итак, я спрашиваю ученых: не являются ли ружейные выстрелы предрассудком и не происходит ли просто-напросто то, что мы опишем ниже?
     Грязь, в которой прячется угорь, вначале жидкая, постепенно высыхает, как отжатая губка, и становится непригодной для жизни; угрю в конце концов приходится вернуться в свою стихию - в воду.
     Оказавшись в воде, он гибнет.
     Ловят угрей только на пятый или шестой день.
     Именно на такой праздник и были приглашены жители Виллер-Котре, Креспи, Мон-Гобера и окрестных деревень.
     Тибо вместе с другими отправился туда.
     Он больше не работал: ему проще было заставить волков работать на него.
     Из ремесленника он сделался буржуа.
     Теперь ему оставалось лишь стать дворянином, и он очень на это надеялся.
     Тибо был не таким человеком, чтобы оставаться позади других.
     Вот и сейчас он начал, работая руками и ногами, пробиваться в первый ряд.
     Во время этого продвижения он измял платье одной красивой дамы высокого роста, рядом с которой хотел пристроиться.
     Та, видимо, дорожила своим нарядом и, к тому же, несомненно привыкла повелевать, что порождает высокомерие; обернувшись и разглядев обидчика, она назвала его мужланом.
     Но это грубое слово вылетело из такого прелестного ротика, но дама была так хороша собой, а минутная вспышка гнева исказила такое милое личико, что Тибо не ответил резкостью или чем-нибудь похлеще, а отступил назад, бормоча извинения.
     Что ни говори, а первая из всех властей - сила красоты.
     Представьте, что дама оказалась бы старой и безобразной: да будь она хоть маркиза, Тибо обозвал бы ее по меньшей мере мерзавкой.
     Возможно, что Тибо отвлекся, увидев странного спутника дамы.
     Это был толстый человечек лет шестидесяти, с головы до ног одетый в черное, очень опрятный, но совсем маленький, такой маленький, что его голова едва достигала локтя дамы. Не имея возможности взять своего спутника под руку, не подвергнув себя при этом пытке, дама довольствовалась тем, что величественно опиралась на его плечо.
     Казалось, к современной неваляшке прислонилась античная Кибела.
     Но что это была за очаровательная игрушка на коротких ножках: штаны на спадающем до колен животе натянуты до отказа; из-под кружевных манжет выглядывают маленькие толстенькие беленькие ручки; жирненькая головка с красным личиком аккуратно причесана, напудрена и завита, и при каждом ее движении по воротнику перекатывается аккуратная косичка, подвязанная лентой.
     Он напоминал черного скарабея, ножки которого так мало соответствуют панцирю, что кажется, будто он катится, а не идет.
     Но при этом выражение его лица было таким веселым, выпученные глаза светились такой добротой, что к нему невольно тянуло; чувствовалось, что этот славный толстяк постоянно занят поисками любых возможных способов приятно провести время и не станет искать ссоры с ближним - этим загадочным и непонятным существом.
     Услышав, как бесцеремонно его подруга обошлась с Тибо, человечек пришел в отчаяние.
     - Потише, госпожа Маглуар, потише, госпожа бальи! - сказал он, сумев в этих немногих словах сообщить стоявшим рядом свое имя и звание. - Потише! Вы сейчас сказали очень гадкое слово бедному парню, который больше вас огорчен этим происшествием.
     - Что же, господин Маглуар, - ответила дама, - я что, поблагодарить его должна за то, что он совсем измял и испортил мое красивое голубое шелковое платье, не говоря уж о том, что он отдавил мне мизинец на ноге?
     - Прошу вас простить мне мою неловкость, благородная госпожа, - сказал Тибо. - Когда вы обернулись, ваше прекрасное лицо ослепило меня, словно луч майского солнца, и я не видел, куда наступил.
     Это был достаточно ловкий комплимент для человека, все общество которого вот уже три месяца составляли двенадцать волков.
     И все же на красавицу он произвел весьма слабое впечатление, если судить по тому, что в ответ она состроила презрительную гримаску.
     Несмотря на приличную одежду Тибо, она верно оценила его положение в обществе с той странной проницательностью, которой в подобных случаях отличаются женщины из всех сословий.
     Толстяк был более снисходителен, он захлопал в пухлые ладошки, оставшиеся благодаря позе его жены совершенно свободными.
     - Браво! - воскликнул он. - Браво! Точно подмечено, сударь: вы умный человек, и к тому же, по-моему, умеете обращаться с женщинами. Душенька моя, я надеюсь, вы тоже оценили комплимент; докажем этому господину, что мы не держим на него зла, как и полагается добрым христианам, и пригласим его, если он не слишком далеко живет и мы не очень далеко уведем его от дома, отправиться вместе с нами распить бутылочку лучшего из старых вин, за которой пошлем Перрину.
     - О, узнаю вас в этом, метр Непомюсен: для вас хорош любой предлог, лишь бы поднять бокал, а если случай не представляется, вы ловко отыщете его где угодно. Между тем, господин Маглуар, вам известно, что доктор запретил вам пить вино между обедом и ужином.
     - Это правда, госпожа бальи, - согласился метр Непомюсен. - Но он не запрещал мне быть учтивым с милым молодым человеком, каким показался мне этот господин. Будьте великодушны, Сюзанна! Перестаньте ворчать: вам это не к лицу. Черт возьми, сударыня! Тот, кто не знает вас, подумает, что мы не можем себе позволить купить еще одно платье. Чтобы доказать господину обратное - если вы уговорите его пойти с нами, - я дам вам, как только вернемся домой, денег на тот нелепый шелковый наряд, который вам так давно хочется купить.
     Это обещание подействовало чудесным образом. Гнев г-жи Маглуар мгновенно утих, и, поскольку рыбалка заканчивалась, она с менее враждебным видом оперлась на руку Тибо, предложенную ей, надо сказать, довольно-таки неловко.
     Ну а он, совершенно очарованный красотой дамы, из нескольких слов, которыми она обменялась с мужем, заключил, что дама была женой бальи, и гордо двинулся вперед, разрезая толпу с таким решительным видом и так высоко задрав голову, словно отправлялся добывать золотое руно.
     И в самом деле, он, жених бедной Аньелетты, отвергнутый поклонник прекрасной мельничихи, не только мечтал о радостях любви, но подумал и о чести быть любимым женой бальи, и о пользе, которую он может извлечь из этого случая, такого неожиданного и вместе с тем такого желанного.
     Впрочем, поскольку г-жа Маглуар была не только очень задумчива, но и очень рассеянна, она беспрестанно смотрела то вправо, то влево, то вперед, то назад, беседа совсем замерла бы по пути, если бы замечательный толстячок, бежавший рысцой то рядом с Тибо, то рядом с Сюзанной, переваливаясь, словно утка, возвращающаяся домой с полным брюшком, не взял все на себя.
     Погруженный в расчеты Тибо, замечтавшаяся Сюзанна, семенящий, болтающий, отирающий поминутно лоб батистовым платком бальи - все они пришли в деревню Эрневиль, в полульё с небольшим от прудов Пудрона.
     Именно в этой очаровательной деревушке, расположенной между Арамоном и Боннёем, всего в пяти или шести ружейных выстрелах от замка Вез, жилища сеньора Жана, и обосновался метр Маглуар.
     
     
     XI
     
     ДАВИД И ГОЛИАФ
     
     Пройдя через всю деревню, они остановились перед красивым домом у развилки дорог - на Арамон и на Лонпре.
     Толстяк, с истинно французской рыцарской галантностью, в двадцати шагах от дома забежал вперед, с неожиданным проворством поднялся по пяти или шести ступенькам крыльца и, приподнявшись на носочки, сумел дотянуться до звонка.
     Правда, взявшись за него, он дернул так, что было ясно: вернулся хозяин.
     В самом деле, это было не только возвращение, но и торжество. Бальи привел гостя к обеду!
     Дверь открыла чистенькая нарядная служанка.
     Бальи шепнул ей несколько слов. Тибо, обожавшему хорошеньких женщин, но вместе с тем не презиравшему и вкусный обед, показалось, будто хозяин заказывает Перрине блюда.
     Затем, повернувшись к гостю, судья сказал:
     - Добро пожаловать, дорогой гость, в дом бальи Непомюсена Маглуара!
     Тибо почтительно пропустил вперед хозяйку и вслед за толстяком вошел в гостиную. Там башмачник допустил оплошность.
     Лесной житель, не успевший еще привыкнуть к роскоши, не сумел скрыть восхищения, вызванного обстановкой дома бальи.
     В первый раз Тибо видел шелковые узорчатые занавеси и позолоченные кресла.
     Ему казалось, что только король и, может быть, его высочество герцог Орлеанский могли иметь такие кресла и такие занавеси.
     Тибо не замечал, что г-жа Маглуар за ним подглядывает и от ее внимания не ускользнуло наивное восхищение башмачника.
     Все же, глубоко поразмыслив, она, казалось, стала смотреть более благосклонно на навязанного ей метром Маглуаром кавалера.
     Она постаралась смягчить суровый взгляд своих черных глаз.
     Но она все же не так далеко зашла в своей любезности, чтобы уступить настояниям метра Маглуара: толстяк желал заставить ее налить гостю шампанского, вкус и букет которого таким образом улучшится.
     Как ни уговаривал ее высокопочтенный супруг, г-жа бальи отказалась и, сославшись на вызванную прогулкой усталость, удалилась в свою комнату.
     Перед тем как уйти, она все же сказала Тибо, что ей следует извиниться перед ним, и выразила надежду, что Тибо не забудет дорогу в Эрневиль.
     И в заключение она улыбнулась, показав прелестные зубки.
     Тибо с жаром, смягчившим некоторую грубость его языка, поклялся, что скорее перестанет есть и пить, чем позабудет даму столь же любезную, сколь прекрасную.
     Госпожа Маглуар сделала реверанс, от которого на целое льё отдавало супругой бальи, и вышла.
     Не успела за ней затвориться дверь, как метр Маглуар, сделав ей вслед пируэт, - может быть, не столь изящный, но почти такой же выразительный, как у школьника, избавившегося от учителя, - подошел к Тибо, взял его за руки и сказал:
     - О дорогой друг, как же славно мы с вами выпьем теперь, когда женщины нам не мешают. О, эти женщины! Мессу и бал они украсят, но за столом, черт возьми! За столом должны быть только мужчины; не правда ли, приятель?
     Вернулась Перрина. Она спрашивала, какое вино принести из погреба.
     Но веселый толстяк был слишком тонким знатоком, чтобы доверить выбор вина женщине.
     В самом деле, женщины никогда не относятся к почтенным бутылкам с подобающим уважением и необходимой деликатностью.
     Он потянул к себе Перрину, как будто хотел шепнуть ей что-то на ухо.
     Добрая девушка наклонилась, чтобы быть на одном уровне с маленьким человечком.
     Но он лишь запечатлел на ее свежей щечке сочный поцелуй, и эта щечка покраснела явно недостаточно для того, чтобы можно было подумать, будто это случилось в первый раз.
     - Ну, в чем дело, сударь? - смеясь, спросила толстушка.
     - Дело в том, Перринетта, милочка, - ответил бальи, - что только я знаю, где лучшее вино, ты можешь заблудиться среди такого множества бутылок. Я сам пойду в погреб.
     И добряк убежал на своих коротеньких ножках - веселый, проворный и причудливый, как нюрнбергская механическая игрушка из тех, что заводят ключом, и они кружатся, поворачиваются вправо и влево, пока натянутая пружина не расправится.
     Только этого милого человечка, казалось, завела рука самого Господа, и толстяк не останавливался никогда.
     Тибо остался один.
     Он потирал руки, поздравляя себя с тем, что попал в такой хороший дом, где жена столь красива, а муж столь любезен.
     Через пять минут дверь снова распахнулась.
     Это вернулся бальи, неся в обеих руках по бутылке и еще две зажав под мышками.
     Две последние были наполнены лучшим пенистым силлери, не боящимся тряски: его можно было переносить в горизонтальном положении.
     Две другие, те, что судья нес в руках с таким почтением, что приятно было посмотреть, были высшей марки: шамбертен и эрмитаж.
     Наступило время ужина.
     В те времена, если вы помните, обедали в полдень и ужинали в шесть часов.
     Впрочем, в январе к шести часам вечера уже давно темнеет, а когда едят при свечах - в шесть вечера или в полночь, - всегда кажется, что это ужин.
     Судья бережно поставил на стол свои четыре бутылки, затем позвонил.
     Вошла Перринетта.
     - Когда мы сможем сесть за стол, милое дитя? - поинтересовался Маглуар.
     - Когда господин захочет, - ответила Перрина. - Я знаю, что господин не любит ждать: все готово.
     - Тогда спросите у госпожи, не выйдет ли она к ужину, скажите ей, Перрина, что мы не хотим садиться за стол без нее.
     Перрина вышла.
     - Пройдемте пока в столовую, - предложил толстяк. - Вы, должно быть, проголодались, дорогой гость, а я, когда бываю голоден, обычно насыщаю взгляд, прежде чем наполнить желудок.
     - О, мне кажется, вы чревоугодник. - сказал башмачник.
     - Лакомка, лакомка, а вовсе не чревоугодник; не путайте эти понятия. Я пройду вперед, но лишь для того, чтобы показать вам дорогу.
     Говоря это, метр Маглуар перешел из гостиной в столовую.
     Войдя туда, он весело похлопал себя обеими руками по животу и спросил, не считает ли Тибо, что Перрина достойна прислуживать самому кардиналу.
     - Посмотрите, как накрыт стол! Совсем простой, скромный ужин, а радует глаз больше, чем пир Валтасара!
     - Клянусь, вы правы, бальи, - ответил Тибо. - Зрелище, в самом деле, приятное.
     И глаза Тибо, в свою очередь, загорелись.
     Ужин, как и сказал бальи, был скромным, но выглядел чудо как заманчиво.
     Он состоял из сваренного в вине карпа, по обе стороны которого на петрушке и веточках моркови были уложены молоки.
     Это блюдо занимало один конец стола.
     На другом лежал окорок красного зверя (для тех, кто не знаком с этим определением, поясню: годовалого кабана), бережно уложенный на слой шпината, который плавал, словно островок зелени, в океане сока.
     Середина стола была занята паштетом из куропаток, всего из двух куропаток, высунувших головы из верхней корочки и грозивших друг другу клювами.
     На свободных местах стояли тарелки с ломтиками арльской колбасы, с кусочками тунца, погруженными в прекрасное зеленое прованское масло, с филе анчоуса, начертившим незнакомые и фантастические буквы на слое мелко нарубленных яичных белков и желтков, и с раковинками сливочного масла, сбитого, должно быть, только сегодня утром.
     Все это дополняли два или три сорта сыра, выбранные среди тех, чье основное назначение - вызывать жажду; бисквиты из Реймса, рассыпающиеся, едва успев попасть в рот; и несколько груш, так хорошо сохранившихся, что становилось ясно: рука самого хозяина поворачивала их на полке в кладовой.
     Тибо был так поглощен созерцанием этого скромного, но изысканного ужина, что едва расслышал ответ Перрины, сообщившей, что госпожа страдает мигренью, что она еще раз просит гостя извинить ее и обещает вознаградить его при следующем посещении.
     Толстячок выслушал все это с нескрывемой радостью, шумно вздохнул, захлопал в ладоши и сказал:
     - У нее мигрень! Мигрень! Ну, прошу к столу! К столу! И он расположил четыре принесенные только что из погреба бутылки между тарелками с закусками и десертом, рядом с двумя бутылками старого макона, стоявшими на столе так, что их в качестве обычного вина мог достать любой из собеседников.
     Пожалуй, супруга бальи поступила мудро, отказавшись сесть за стол с этими двумя неутомимыми тружениками, которые были так голодны и испытывали такую жажду, что половина карпа и содержимое двух бутылок исчезли прежде, чем сотрапезники успели обменяться хоть словом, кроме коротких замечаний:
     - Неплохой, а?
     - Превосходный!
     - Неплохое, не правда ли?
     - Великолепное!
     Первое замечание относилось к карпу.
     Второе - к вину.
     После карпа и макона взялись за паштет и шамбертен.
     Языки начали развязываться, особенно у бальи.
     К середине первой куропатки и к концу первой бутылки шамбертена Тибо знал историю метра Непомюсена Маглуара. Эта история, впрочем, оказалась очень несложной.
     Метр Маглуар был сыном фабриканта церковных украшений, работавшего для оснащения часовни монсеньера герцога Орлеанского, того, который из благочестия сжег картины Альбана и Тициана, стоившие от четырехсот до пятисот тысяч франков.
     Хризостом Маглуар пристроил своего сына Непомюсена Маглуара распорядителем обедов к монсеньеру герцогу Филиппу Орлеанскому, сыну Луи.
     У молодого человека с детства проявилась особенная склонность к кухне; он был приписан к замку Виллер-Котре и в течение тридцати лет распоряжался обедами его высочества, который представлял Маглуара своим друзьям как настоящего артиста и время от времени приглашал его для беседы о кулинарии с господином маршалом де Ришелье.
     К пятидесяти пяти годам Маглуар так растолстел, что с трудом протискивался в узкие двери кладовых.
     Он боялся, что в один прекрасный день застрянет, как ласка из басни Лафонтена в своем амбаре, и попросился в отставку.
     Герцог отпустил его неохотно, но с меньшим сожалением, чем испытал бы при любых других обстоятельствах.
     Только что женившийся на г-же де Монтессон, он теперь редко приезжал в Виллер-Котре.
     Его высочество считал своей обязанностью заботиться о старых слугах.
     Он позвал к себе Маглуара и спросил, сколько ему удалось скопить за время службы.
     Маглуар ответил, что ему посчастливилось, уйдя в отставку, не испытывать ни в чем нужды.
     Герцог настаивал на том, чтобы узнать точный размер его маленького состояния.
     Маглуар признался, что у него девять тысяч ливров ренты.
     - Человек, который так хорошо кормил меня тридцать лет, - сказал принц, - должен сам хорошо есть до конца своих дней.
     И он увеличил ренту до двенадцати тысяч ливров в год, с тем чтобы метр Маглуар мог тратить тысячу ливров каждый месяц.
     Кроме того, он разрешил ему подобрать для себя в кладовой замка всю обстановку из старой мебели.
     Оттуда и появились узорчатые шелковые занавеси и позолоченные кресла; слегка поблекшие, они сохранили внушительный вид и сумели очаровать Тибо.
     К концу первой куропатки и к середине второй бутылки Тибо знал, что г-жа Маглуар была четвертой женой хозяина дома; казалось, эта цифра возвышала толстяка в его собственных глазах.
     Впрочем, метр Маглуар сообщил, что он женился на ней не из-за денег, но из-за ее красоты, потому что любил хорошенькие личики и прекрасные тела не меньше, чем старые вина и вкусную еду.
     И он решительно прибавил, что, как он ни стар, но, если вдруг его жена умрет, он не побоится жениться и в пятый раз.
     Переходя от шамбертена к эрмитажу и чередуя его с сил-лери, Маглуар стал говорить о достоинствах своей жены.
     Она вовсе не была воплощением кротости: нет, совсем наоборот; она несколько мешала своему мужу наслаждаться различными французскими винами; она всеми доступными ей способами и даже физически препятствовала его частым посещениям погреба; со своей стороны, она слишком сильно, на взгляд сторонника простоты стиля, увлекалась тряпками, чепчиками, английскими кружевами и прочей чепухой, входящей в арсенал женщин; она с удовольствием превратила бы в кружевные манжеты на своих руках и ожерелья на своей шее двенадцать мюидов вина, припасенных в погребе мужа, если бы метр Маглуар допустил такое превращение; но, за исключением этого, нет ни одной добродетели, которой бы не обладала Сюзанна; к тому же, если верить бальи, эти добродетели стояли на таких безупречных ногах, что, потеряй Сюзанна одну из них, во всей округе не нашлось бы пары для оставшейся.
     Толстяк источал счастье, напоминая кита, выбрасывающего из себя морскую воду.
     Но еще до того, как добрый бальи, подобно Кандавлу, посвятил Тибо, словно нового Гигеса, во все скрытые совершенства г-жи Маглуар, красота супруги бальи успела произвести глубокое впечатление на нашего башмачника. Он не выходил из состояния задумчивости во время пути и продолжал мечтать об этой красавице за столом. Он молча слушал - не переставая, конечно, есть - фразы, которые метр Маглуар, счастливый оттого, что нашел столь благосклонного слушателя, непрерывно нанизывал словно бусины жемчужных четок.
     Все же, совершив второе путешествие в погреб, после которого язык у него начал заплетаться, достойный бальи уже меньше ценил то редкое достоинство, какого требовал Пифагор от своих учеников.
     Вследствие этого метр Непомюсен сообщил Тибо, что ему больше нечего рассказать о себе и о своей жене и теперь очередь гостя дать некоторые сведения о себе.
     Добрый толстяк любезно добавил, что, желая завести дружбу с Тибо, он хочет получше его узнать.
     Тибо счел необходимым слегка приукрасить правду.
     Он представился богатым деревенским жителем, получающим доходы с двух ферм и сотни арпанов земли у Вертфея.
     По его словам, на этих землях был чудесный заказник, полный оленей, косуль, кабанов, красных куропаток, фазанов и зайцев.
     Тибо собирается угостить бальи всей этой дичью.
     Бальи был очарован.
     Мы видели кушанья на его столе и поняли, что он не пренебрегал дичью; при мысли о том, что новый друг станет ему эту дичь поставлять и не придется больше обращаться к браконьерам, судья безумно обрадовался.
     На этом, честно разлив в стаканы содержимое седьмой бутылки, они решили расстаться.
     Последняя бутылка шампанского - розового аи лучшего сорта - превратила обычное добродушие Непомюсена Маглуара в истинную нежность.
     Он был в восторге от нового друга, не хуже его самого умевшего опорожнять бутылки.
     Судья перешел с Тибо на "ты", обнимал его и заставил поклясться, что такой чудесный праздник повторится еще не раз.
     Проводив Тибо до двери, он поднялся на цыпочки, чтобы в последний раз облобызать друга.
     Впрочем, Тибо, со своей стороны, как нельзя более любезно к нему наклонился.
     Когда башмачник закрывал дверь, часы эрневильской церкви как раз били полночь.
     Винные пары уже в доме довольно сильно действовали на Тибо, но на воздухе ему стало гораздо хуже.
     Совершенно оглушенный, Тибо покачнулся и прислонился к стене.
     Дальнейшее осталось для него неясным и загадочным, словно происходило во сне.
     Над его головой, в шести или восьми футах от земли было окно, показавшееся ему освещенным, хотя свет был приглушен двойными занавесями.
     Едва он оперся о стену, как ему почудилось, будто окно отворилось.
     Он решил, что почтенный бальи не может расстаться с ним, не простившись в последний раз.
     Поэтому он постарался оторваться от стены и достойно ответить на это изысканное намерение.
     Но его усилия оказались тщетными.
     Сначала ему казалось, что он вьется по стене, словно плющ; позже он понял, что ошибся.
     Сначала на его правое, затем левое плечо опустился груз до того тяжелый, что колени у Тибо подогнулись и он стал сползать по стене, как будто хотел сесть.
     Это движение, казалось, отвечало желаниям субъекта, использовавшего Тибо в качестве лестницы.
     Мы вынуждены признать, что этим грузом был какой-то человек.
     Когда Тибо согнул колени, тот спустился и сказал:
     - Прекрасно, Весельчак! Очень хорошо! Вот и все.
     С последним словом он спрыгнул на землю; одновременно с этим окно наверху захлопнулось.
     Тибо понял две вещи.
     Во-первых, его приняли за кого-то другого, по прозвищу Весельчак; этот кто-то, по всей вероятности, спал где-то в ближайших кустах.
     Во-вторых, он только что послужил лестницей для любовника.
     Тибо почувствовал во всем этом какое-то неясное оскорбление.
     Вследствие этого он машинально ухватился за болтающийся кусок материи, принятый им за плащ любовника, и держался за него с упорством пьяного человека.
     - Ты что делаешь, негодяй? - послышался голос, показавшийся башмачнику знакомым. - Можно подумать, ты боишься отстать от меня.
     - Разумеется, я этого боюсь, - ответил Тибо, - поскольку хочу узнать, что за наглец использовал мои плечи вместо лестницы.
     - Ну и ну! - сказал неизвестный. - Так это не ты, Весельчак?
     - Нет, не я, - подтвердил Тибо.
     - Ну хорошо; ты это или кто-то другой, спасибо тебе.
     - Как спасибо? Очень я в нем нуждаюсь! Вы что, думаете этим отделаться?
     - Конечно, я так считаю.
     - Значит, вы просчитались.
     - Ну, отпусти меня, негодяй! Ты пьян!
     - Пьян? Ну нет; мы выпили всего семь бутылок на двоих, к тому же четыре из них выпил бальи.
     - Я тебе сказал, пьяница, отпусти меня!
     - Пьяница! Вы меня назвали пьяницей за то, что я выпил три бутылки вина!
     - Я тебя не за то назвал пьяницей, что ты выпил три бутылки вина, а за то, что ты совсем одурел от трех несчастных бутылок!
     И незнакомец, жестом выразив соболезнование, попытался вырвать из рук Тибо свой плащ.
     - Отпустишь ты мой плащ или нет, дурак? - снова заговорил незнакомец.
     Тибо при любых обстоятельствах оставался очень чувствительным к обидам.
     Но в теперешнем его состоянии обидчивость переросла в раздражительность.
     - Черт возьми! - закричал он. - Запомните, красавчик мой, дурак здесь только один - тот, кто, воспользовавшись услугами человека, оскорбляет его вместо того, чтобы поблагодарить, и я не знаю, что удерживает меня от того, чтобы дать вам кулаком по физиономии!
     Едва Тибо произнес эту угрозу, как с той же стремительностью, с какой стреляет пушка, когда огонь по фитилю добирается до пороха, удар кулака, обещанный им незнакомцу, обрушился на его собственную скулу.
     - Получай, невежа! - произнес голос, в сочетании с только что полученным ударом вызвавший у Тибо некие воспоминания. - Получи; я честный ростовщик и даю сдачи, даже не взвесив твою монету.
     Тибо в ответ толкнул его кулаком в грудь.
     Удар был точным, и в глубине души Тибо остался очень доволен собой.
     Но незнакомец даже не шелохнулся - как если бы ребенок щелкнул по стволу дуба.
     Он ответил новым ударом, и этот удар настолько превосходил мощью первый, что Тибо понял: если сила незнакомца будет возрастать в той же пропорции, третьим ударом он неминуемо убьет его.
     Но сама сила этого удара обернулась против незнакомца.
     Тибо упал на одно колено; коснувшись земли рукой, он ушиб пальцы о камень.
     В бешенстве вскочив с камнем в руке, он запустил им в голову врага.
     Колосс вздохнул так шумно, как будто взревел бык.
     Повернувшись вокруг своей оси, он упал на землю, теперь уже словно подрубленный дуб, и потерял сознание.
     Тибо, не зная, убит или только ранен его противник, бросился бежать без оглядки.
     
     
     XII
     
     ДВА ВОЛКА В ОВЧАРНЕ
     
     Дом бальи стоял недалеко от леса.
     Тибо мигом оказался по другую сторону маленького замка Фоссе, на просеке Кирпичного завода.
     Едва он пробежал по лесу сотню шагов, как его окружила привычная свита.
     Волки ласкались к нему, жмурясь и виляя хвостом, чтобы показать свою радость.
     Впрочем, если при первой встрече со своими странными телохранителями Тибо сильно забеспокоился, теперь он боялся их не больше, чем пуделей.
     Сказав им несколько ласковых слов, Тибо потрепал между ушами того из них, кто оказался поближе, и продолжил путь, размышляя о своем двойном триумфе.
     За бутылкой он оказался сильнее хозяина дома.
     В кулачном бою он оказался сильнее своего соперника.
     Развеселившись, он на ходу говорил сам себе:
     "Надо признать, друг мой Тибо, ты удачливый плут! Госпожа Сюзанна - это именно то, что тебе надо. Жена бальи! Черт возьми, вот это победа! А если место освободится - вот и жена! Но в любом случае, если она, жена или любовница, будет идти опираясь на мою руку - клянусь дьяволом, все примут меня за дворянина! Подумать только, это осуществится, если я сам не наделаю глупостей и все не испорчу! В конце концов, не такой я дурак, чтобы не понять, отчего она ушла: кто не боится, тот не убегает. Она боялась в первый же раз выдать себя. Но как настойчиво хотела она уйти к себе! Да, я вижу, что все улаживается, надо только немного подтолкнуть; в один прекрасный день она избавится от своего толстого старичка - и дело сделано. Все же я не могу и не хочу пожелать смерти бедному метру Маглуару. Когда его не станет, я готов занять его место; но убить человека, который поил меня таким хорошим вином! Убить его, когда это вино еще у меня в животе, - да после такого поступка сам кум волк покраснел бы за меня!
     Впрочем, - продолжал он, улыбаясь самой плутовской улыбкой, - не лучше ли мне заранее приобрести права на госпожу Сюзанну, пока метр Маглуар естественным путем перейдет в лучший мир, что не может не произойти, если вспомнить, сколько ест и пьет этот чудак".
     Затем ему на память пришли добродетели супруги бальи, о которых он столько услышал:
     "Нет, нет! Никаких болезней, никакой смерти! Только легкие недомогания, какие бывают у всякого; но, раз это для меня выгодно, я хочу, чтобы с ним это случалось немного чаще, чем с другими; в его возрасте нельзя безнаказанно изображать неразумного юношу или годовалого оленя. Нет, люди должны получать по заслугам... Когда это произойдет, я буду вам очень признателен, мой кузен, господин волк".
     И Тибо, находя шутку превосходной, - наш читатель, конечно, придерживается другого мнения, - потирал руки и ухмылялся, и так веселился, что не заметил, как оказался в городе и прошел до конца всю улицу Лариьи; он-то считал, что всего на пятьсот шагов отошел от дома бальи.
     Здесь он сделал своим волкам знак исчезнуть.
     Было бы неосторожно пересечь весь Виллер-Котре с двенадцатью волками в качестве телохранителей; им могли встретиться собаки и поднять тревогу. Шесть волков свернули вправо, шесть - влево, одни побежали быстрее, другие медленнее, и, хотя путь был разной длины, все двенадцать оказались одновременно в конце улицы Лорме.
     У двери хижины Тибо волки простились с ним и разбежались.
     Но, перед тем как расстаться с ними, Тибо предложил им на следующий день, как только стемнеет, встретиться на том же месте в лесу.
     Тибо встал с рассветом, хотя и вернулся домой в два часа ночи.
     Правда, в январе светает поздно.
     Тибо вынашивал план.
     Он не забыл, что обещал бальи прислать ему дичи из своего заказника.
     Впрочем, его заказником были все леса его высочества монсеньера герцога Орлеанского.
     Поэтому он и встал так рано.
     С двух до четырех часов утра шел снег.
     Осторожно и ловко, словно ищейка, Тибо обошел весь лес.
     Он выследил лежки оленей и косуль, кабаньи берлоги, заячьи норы; он заметил, по каким тропам животные проходят на ночлег.
     Затем, когда в лесу стало темнеть, он испустил вой (живя с волками, научишься выть!), и на этот вой собралось все приглашенное накануне волчье ополчение.
     Пришли все, даже волчата последнего помета.
     Тибо объяснил, что ждет от них необыкновенной охоты.
     Для того чтобы подбодрить их, он объявил, что сам примет в ней участие.
     Охота в самом деле была чудесной.
     Всю ночь под сводами леса раздавался жуткий вой.
     Там, загнанная волком, падала косуля, и другой волк, сидевший в засаде, хватал ее за горло.
     Здесь Тибо, с ножом в руке, словно мясник, приходил на помощь троим или четверым из своих свирепых приятелей и добивал кабана-четырехлетка, которого они накрыли.
     Старая волчица возвращалась с полудюжиной зайцев, застигнутых ею посреди любовных игр, и ей стоило большого труда помешать своим волчатам предаться неподобающему обжорству, приступив к еде прежде, чем хозяин волков возьмет свою долю: эти юные разбойники набросились на семейство красных куропаток, спавших спрятав голову под крыло.
     Госпожа Сюзанна Маглуар даже не подозревала, что ради нее происходило в лесу Виллер-Котре.
     За два часа волки сложили у хижины Тибо целый воз дичи.
     Тибо выбрал свою долю, предоставив волкам роскошно пировать своей.
     Он нагрузил двух мулов, одолженных им у угольщика (Тибо сказал ему, что собирается везти в город сабо), и отправился в Виллер-Котре, где продал часть своей добычи торговцу дичью, оставив для г-жи Маглуар лучшие куски, меньше всего постадавшие от волчьих когтей.
     Сначала он хотел сам отнести все это бальи.
     Но башмачник уже начал приобретать светский лоск и счел более приличным отправить подарки вперед: он нанял за тридцать су крестьянина и послал с ним дичь эрневиль-скому бальи, сопроводив ее запиской, в которой значилось:
     
     "От господина Тибо".
     
     Сам он должен был прийти следом за своим посланием.
     Он и в самом деле шел за ним по пятам и явился в ту минуту, когда метр Маглуар рассматривал только что полученную дичь, выложенную на стол.
     Судья, охваченный пылом признательности, протянул ручки к новому другу и попытался прижать его к сердцу, не переставая при этом испускать радостные вопли.
     Мы говорим "попытался", поскольку осуществлению этого желания препятствовали два обстоятельства: незначительная длина рук и округлость живота.
     Но бальи подумал, что г-жа Маглуар может восполнить его недостатки.
     И подбежав к двери, он изо всех сил стал звать:
     - Сюзанна! Сюзанна!
     Голос бальи звучал так необычно, что его супруга поняла: случилось нечто особенное; только она не могла определить - хорошее или плохое.
     Так что она быстро спустилась, чтобы самой во всем разобраться.
     Она нашла своего мужа обезумевшим от радости, семенящим вокруг стола, который, надо сказать, представлял собой самое приятное зрелище для любителя поесть.
     Как только Сюзанна вошла, ее муж, хлопая в ладоши, закричал:
     - Смотрите, смотрите, сударыня, взгляните, что принес нам наш друг Тибо, и поблагодарите его! Слава тебе, Господи! Нам встретился человек, который держит слово! Он обещал нам прислать корзинку дичи из своего заказника - а прислал целый воз... Дайте ему руку, поцелуйте его скорее и посмотрите на все это!
     Госпожа Маглуар как нельзя лучше исполнила приказы своего мужа: она протянула руку Тибо, позволила себя поцеловать и осмотрела выставку съестных припасов, вызвавшую восторг судьи.
     В самом деле, эта выставка, призванная столь приятно украсить их повседневный стол, достойна была восхищения.
     Прежде всего и самое главное - голова и ляжка кабана, с твердым и вкусным мясом; хорошенькая трехлетняя козочка, должно быть нежная, словно роса на траве, которую она вчера еще щипала; зайцы с толстыми, мясистыми загривками, настоящие зайцы из гондревильских вересковых зарослей, питавшиеся тимьяном и чабрецом; наконец, такие душистые фазаны, такие аппетитные красные куропатки, что стоит нанизать их на вертел и почувствовать дымок от их мяса, как забудешь даже о роскоши их оперения.
     В своем воображении толстяк заранее всем этим лакомился: он жарил на углях кабана, поливал пикантным соусом косулю, запекал паштет из зайцев, готовил фазанов с трюфелями, красных куропаток - а-ля Вопальер, - и все это он делал с таким жаром и с таким пылом, что у всякого, кто увидел бы это, потекли бы слюнки.
     Рядом с восторженным бальи г-жа Сюзанна казалась несколько холодной.
     Все же она проявила инициативу и любезность, объявив Тибо, что не отпустит его домой, пока не иссякнут полностью все запасы, какими благодаря ему забиты кладовые.
     Судите сами, обрадовался ли Тибо, увидев, что дама идет навстречу самым заветным его желаниям.
     Он ожидал чудес от этого посещения Эрневиля и сам - так ему было весело - предложил метру Маглуару угостить его каким-нибудь аперитивом, который поможет их желудкам достойно встретить вкусные блюда, приготовленные мадемуазель Перриной.
     Метр Маглуар страшно обрадовался, что Тибо помнит все, вплоть до имени кухарки.
     Подали вермут.
     Этот напиток был еще совершенно неизвестен во Франции; монсеньер герцог Орлеанский выписывал его из Голландии, и метрдотель его высочества любезно снабжал им своего предшественника.
     Тибо скорчил гримасу.
     Он находил, что экзотический напиток не идет ни в какое сравнение с чудесным отечественным шабли.
     Но стоило метру Маглуару сказать, что, благодаря чудодейственному напитку, у него через час разыграется зверский аппетит, и Тибо, перестав отпускать замечания, любезно помог судье прикончить бутылку.
     Что касается г-жи Сюзанны, то она поднялась в свою комнату, чтобы проделать то, что у женщин называется "слегка привести себя в порядок", а на деле означает полную перемену декораций.
     Вскоре настало время садиться за стол.
     Госпожа Сюзанна спустилась из своих апартаментов.
     Она была ослепительно хороша в платье из серого шелка, вышитом канителью, и любовный порыв Тибо помешал ему подумать о том затруднительном положении, в какое он непременно попадет, впервые пируя в таком прекрасном и изысканном обществе.
     К чести Тибо, скажем, что не так уж плохо он с этим справился.
     Он не только открыто бросал пылкие взгляды на очаровательную хозяйку, но постепенно приблизил под столом свое колено к ее колену и стал легонько нажимать на него.
     Внезапно, пока Тибо предавался этому занятию, г-жа Сюзанна, нежно на него смотревшая, застыла с вытаращенными глазами.
     Затем она раскрыла рот и так расхохоталась, что с ней сделался нервный припадок и она едва не задохнулась.
     Не придавая значения последствиям, метр Маглуар занялся поисками причины.
     Он в свою очередь взглянул на Тибо, гораздо более беспокоясь о том, что в облике его друга могло встревожить жену, чем о состоянии, в которое впала она из-за своего смеха.
     - Ах, кум! - воскликнул он, в ужасе протянув ручки к Тибо. - Вы горите, кум, вы горите!
     Тибо вскочил с места.
     - Что случилось? - спросил он.
     - У вас огонь в волосах, - простодушно объявил бальи; он до того перепугался, что схватил графин с водой, стоявший перед его женой, и собрался заливать пожар на голове Тибо.
     Башмачник инстинктивно потянулся рукой к голове. Но, не ощутив никакого жара, он догадался, в чем дело, страшно побледнел и рухнул на стул.
     Он так был занят в последние два дня, что совершенно позабыл о предосторожности, какую предпринял в отношении мельничихи - то есть особенным образом укладывать волосы и прятать под ними прядь, перешедшую в собственность черного волка.
     За это время, из-за множества вырвавшихся у Тибо незначительных пожеланий, приносивших вред то одному, то другому из его ближних, количество волос цвета пламени страшно умножилось и в эту минуту несчастный мог освещать комнату не хуже, чем две свечи желтого воска, что горели в подсвечнике.
     - Черт возьми! - начал Тибо, пытаясь справиться с волнением. - Вы меня ужасно испугали, метр Маглуар.
     - Но... - бальи продолжал в страхе указывать на пылающую прядь Тибо.
     - Не обращайте внимания на необычный цвет части моей шевелюры, мессир, - продолжал тот, - это оттого, что моя матушка, будучи мною беременна, испугалась, едва не загоревшись от жаровни.
     - Но еще более странно то, - произнесла г-жа Сюзанна, выпив большой стакан воды, чтобы подавить смех, - что только сегодня я заметила эту ослепительную странность.
     - Ах, в самом деле!.. - не зная, что сказать, пробормотал Тибо.
     - В прошлый раз, - продолжала г-жа Сюзанна, - мне показалось, что волосы у вас такие же черные, как моя бархатная накидка; поверьте, я не переставала очень внимательно смотреть на вас, господин Тибо.
     Эти последние слова возродили надежды Тибо и вернули ему хорошее настроение.
     - Черт возьми, сударыня! - ответил он. - Есть поговорка: "у рыжих сердце горячее"; а другая поговорка гласит, что под тонкой резьбой на сабо могут скрываться изъяны.
     Госпожа Маглуар поморщилась, услышав эту мудрость башмачника.
     Но, как часто случалось, бальи и на этот раз не разделял мнения жены.
     - Золотые слова, кум Тибо, - сказал он. - И не надо далеко ходить за подтверждением его поговорок... Честное слово, вот возьмите лионский суп: на вид он, конечно, непригляден, но тем не менее лук и поджаренный на гусином сале хлеб никогда не радовали мою утробу сильнее.
     Больше об огненной пряди Тибо никто не упоминал.
     Только широко открытые глаза г-жи Сюзанны, казалось, были неотрывно прикованы к этой дьявольской пряди, и Тибо, встречая насмешливый взгляд супруги бальи, видел на ее губах намек на смех, только что поставивший его в такое неловкое положение.
     Это его раздражало.
     Он поминутно невольно подносил руку к волосам, пытаясь спрятать роковую прядь под другими волосами.
     Однако прядь была не только необычного цвета, но и невиданной жесткости.
     Это был конский волос.
     Как Тибо ни прижимал и ни прятал дьявольские волосы, ничто, даже щипцы парикмахера, не могли бы изменить их природную укладку.
     А тем временем колени Тибо продолжали действовать с удвоенной нежностью.
     Впрочем, поскольку г-жа Маглуар, никак не отвечая на его заигрывания, нимало не пыталась и уклониться от них, самонадеянный Тибо больше не сомневался в своей победе.
     Они сидели за столом до поздней ночи.
     Госпожа Сюзанна, видимо, находила застолье затянувшимся и часто, покинув столовую, прогуливалась по дому; метр Маглуар использовал эти отлучки жены для того, чтобы наведаться в погреб.
     Он рассовывал за подкладкой своей куртки столько бутылок, а едва поставив их на стол, он так проворно принимался опустошать их, что вскоре отяжелевшая голова его свесилась на грудь, напоминая: пора прекращать попойку, если он не хочет очутиться под столом.
     Тибо, со своей стороны, решил воспользоваться обстоятельствами и объясниться в любви хозяйке; считая, что опьянение ее супруга дает ему возможность поговорить с ней, он объявил, что сам не прочь отдохнуть.
     После этого заявления все встали из-за стола.
     Перрина должна была проводить гостя в предназначенную для него комнату.
     По дороге Тибо получил от служанки нужные ему сведения.
     Первую комнату по коридору занимал метр Маглуар.
     Вторую - его жена.
     Третья предназначалась Тибо.
     Между спальнями бальи и его жены была дверь, а в комнату Тибо вела только дверь из коридора.
     Кроме того, он заметил, что г-жа Сюзанна вошла в спальню мужа.
     Тибо справедливо решил, что ее призывает туда исполнение благочестивого супружеского долга.
     Добрый бальи был почти в таком же состоянии, что и Ной, когда его оскорбили сыновья; г-жа Сюзанна вынуждена была помочь ему добраться до постели.
     Тибо на цыпочках вышел из своей спальни, осторожно
     прикрыл дверь, постоял у двери хозяйки дома, но из комнаты не доносилось ни малейшего шума; тогда он пошарил рукой, отыскивая ключ, обнаружил его в замке, минутку передохнул и повернул один раз.
     Дверь открылась.
     В комнате было совершенно темно.
     Однако Тибо, общаясь с волками, перенял от них некоторые свойства, и среди прочих - способность видеть в темноте.
     Он быстро огляделся. Справа от него был камин, напротив камина - диван с большим зеркалом; позади, рядом с камином - задрапированная шелком постель; прямо перед ним, у дивана, - утопавший в кружевах туалетный столик; наконец, два больших занавешенных окна.
     Он спрятался за занавесями одного из окон, инстинктивно выбрав то, которое находилось дальше от двери в спальню мужа.
     Через четверть часа (все это время сердце у Тибо стучало, словно - досадное предзнаменование! - мельница в Койоле) г-жа Сюзанна вошла в свою спальню.
     Первоначальный план Тибо заключался в том, чтобы выйти из укрытия, едва г-жа Маглуар войдет в комнату и закроет за собой дверь, затем броситься к ногам Сюзанны и признаться ей в любви.
     Но он подумал, что г-жа Сюзанна, неожиданно увидев его и не сразу узнав, не успеет заглушить предательский вскрик, поэтому, прежде чем обнаружить свое присутствие, лучше дождаться, пока метр Маглуар крепко уснет.
     Может быть, его заставляло медлить и то чувство, что заставляет даже самого решительного человека отдалять тот высший миг, от которого зависит его счастье или несчастье, как это было сейчас у нашего башмачника.
     Тибо до тех пор внушал себе, что безумно влюблен в г-жу Маглуар, пока сам в это поверил, и, как все влюбленные, был несколько робок, несмотря на покровительство черного волка.
     Он притаился за занавесями.
     Тем временем жена бальи уселась перед зеркалом своего туалетного столика Помпадур и стала принаряжаться, как будто собиралась ехать на бал или участвовать в торжественной процессии.
     Она перепробовала десять вуалей, пока выбрала одну.
     Она расправила складки платья.
     Она обернула шею тройным рядом жемчуга.
     Затем она нанизала на руки все браслеты, какие у нее были.
     Наконец, она тщательно причесалась.
     Тибо терялся в догадках о цели этого кокетства; внезапно дребезжащий звук, словно от удара твердого предмета о стекло, заставил его вздрогнуть.
     Госпожа Сюзанна тоже вздрогнула, услышав его.
     Потом она сразу погасила свет, и башмачник услышал, как она в темноте на цыпочках подходит к окну и тихонько его отворяет.
     Несколько слов, произнесенных шепотом, Тибо разобрать не смог.
     Приоткрыв занавеси, он увидел, что какой-то великан перелезает через подоконник.
     Тибо пришло на ум воспоминание о его приключении с незнакомцем, которого он не хотел отпускать и от которого потом так удачно избавился, запустив камнем ему в лоб.
     Он попытался сориентироваться, и ему показалось, что великан вылез именно из этого самого окна, когда встал ногами ему на плечи.
     Впрочем, подозрение было логичным.
     Если человек поднимался к этому окну, он вполне мог спуститься из него.
     А если какой-то человек из него спускался - отбросим предположение о наличии у г-жи Маглуар обширных знакомств и разнообразных вкусов, - если, повторим, какой-то человек спускался из этого окна, вероятно, он же и сейчас пытается проникнуть через него в дом.
     Словом, кто бы он ни был, г-жа Сюзанна протянула руку к этому видению, и ночной гость так тяжело спрыгнул в комнату, что пол задрожал и вся мебель зашаталась.
     Было очевидно, что явился не дух, а явилось тело, и притом из разряда самых увесистых.
     - О монсеньер, осторожно! - послышался голос г-жи Сюзанны. - Мой муж спит крепко, но, если вы будете так шуметь, вы разбудите его.
     - Клянусь рогами дьявола! - ответил неизвестный. (Тибо узнал его голос; именно его он слышал в позапрошлую ночь.) - Дорогая моя, я не птичка! Тем не менее, пока я, весь истерзанный этим ожиданием, стоял под вашим окном и ждал желанного часа, мне казалось, будто у меня отрастают крылья, чтобы перенести меня в вашу спаленку, куда я так стремился.
     - О, - жеманничала г-жа Маглуар, - мне тоже было очень грустно, монсеньер, оттого, что вы мерзли на зимнем ветру... Но гость, который был у нас сегодня вечером, всего полчаса как ушел.
     - А что вы делали эти полчаса, прелесть моя?
     - Надо было помочь господину Маглуару лечь в постель, и убедиться в том, что он не сможет нам помешать.
     - Вы всегда правы, Сюзанна моего сердца!
     - Монсеньер, вы слишком добры ко мне, - ответила жена бальи.
     Нам следовало бы написать "хотела ответить", потому что эти последние слова были заглушены, как будто что-то закрыло губы дамы и помешало ей продолжать. Одновременно с этим Тибо услышал звук, весьма напоминавший поцелуй.
     Несчастный осознал всю глубину нового разочарования, постигшего его.
     Новоприбывший прервал его размышления, два или три раза кашлянув.
     - Душечка моя, что, если мы закроем окно? - откашлявшись, спросил он.
     - О, простите меня, монсеньер, - отвечала г-жа Маглуар, - я должна была сделать это сразу же.
     Подойдя к окну, она сначала плотно закрыла его, а потом задернула шторы.
     В это время незнакомец, чувствовавший себя как дома, придвинул к огню кресло, устроился в нем поудобнее и с наслаждением стал греть ноги.
     Госпожа Сюзанна, несомненно, тоже считала, что для замерзшего человека самое спешное дело - согреться, потому что не стала искать со своим высокопоставленным любовником ссоры вроде той, что произошла у Клеантиды с Созием, а приблизилась к креслу и изящно облокотилась на него.
     Тибо, видевший со спины эту пару, четко вырисовывавшуюся на фоне огня, пришел в ярость.
     Гость вначале был озабочен лишь тем, как бы ему согреться.
     Затем, ощутив наконец благотворное действие тепла, он поинтересовался:
     - А что это был за гость?
     - О монсеньер, - ответила г-жа Маглуар, - кажется, вы хорошо знаете его.
     - Как? - удивился счастливый любовник. - Это тот позавчерашний бродяга?
     - Он самый, монсеньер.
     - Ну, попадись он мне только под руку!
     - Монсеньер, - нежным, мелодичным голосом проговорила г-жа Сюзанна, - не надо строить дурных планов против своих врагов; напротив, наша святая католическая вера учит нас прощать им.
     - Есть еще и другая религия, которая этому учит, красавица моя, и вы являетесь ее всемогущей богиней, а я всего лишь скромный неофит... Да, я признаю, что был не прав, пожелав зла этому негодяю; в конце концов, именно оттого, что он так предательски и так грубо поступил со мной, я нашел долгожданный случай проникнуть к вам. От его благословенного удара камнем я потерял сознание; увидев меня бесчувственным, вы позвали мужа; ваш муж, найдя меня бездыханным под вашими окнами, решил, что меня привели в такое плачевное состояние разбойники, и велел перенести меня в дом; теперь, наконец, вы почувствовали жалость ко мне, столько выстрадавшему ради вас, и разрешили мне прийти сюда. Стало быть, этот подлец, трус, негодяй - источник моего счастья, поскольку оно заключается в вашей любви; однако это обстоятельство не помешает ему, окажись он в пределах досягаемости моего хлыста, провести неприятнейшие четверть часа.
     "Черт возьми! - размышлял Тибо. - Похоже, и в этот раз мое желание обернулось выгодой для другого! Ах, черный волк, друг мой! Вот урок для меня! Но - чтоб мне пропасть! - теперь я так хорошо стану обдумывать каждое желание, что из ученика сделаюсь мастером. Но, - прервал Тибо сам себя, - кому же принадлежит этот голос? Я уверен, что он мне знаком!"
     - Вы еще больше разгневались бы на беднягу, монсеньер, если бы я сделала вам одно признание.
     - Какое, моя милая?
     - Этот негодяй, как вы его называете, увивается за мной.
     - Да ну?
     - Да, монсеньер, это так, - смеясь, подтвердила г-жа Сюзанна.
     - Кто? Этот олух, этот плут, это ничтожество! Где он? Где он прячется? Клянусь Вельзевулом! Я скормлю его моим псам!
     На этот раз Тибо узнал голос незнакомца.
     "Ах, монсеньер Жан, - прошептал он, - так это вы!"
     - Не беспокойтесь, монсеньер, - продолжала г-жа Сюзанна, положив руки на плечи своего возлюбленного и заставив его сесть, - здесь любят только вашу милость, и даже если бы я совсем не любила вас, я не отдала бы свое сердце человеку, у которого прядь красных волос надо лбом!
     И, вспомнив злополучную прядь, так рассмешившую ее во время обеда, г-жа Маглуар вновь расхохоталась. Тибо рассвирепел.
     - Ах, предательница! - прошептал он. - Не знаю, что бы я отдал, лишь бы твой муж, твой честный муж, этот славный малый вошел и застал тебя на месте преступления.
     Тибо не успел договорить, как дверь, ведущая в спальню мужа, распахнулась и метр Маглуар, ростом в пять футов вместе с огромным ночным колпаком, вошел в комнату с зажженной свечой в руке.
     - Ах, черт возьми, - пробормотал Тибо, - кажется, теперь моя очередь посмеяться.
     
     
     XIII
     
     ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ,
     ЧТО ЖЕНЩИНА КРАСНОРЕЧИВЕЕ ВСЕГО
     В ТЕ МИНУТЫ, КОГДА ОНА НЕ ГОВОРИТ
     
     Поскольку Тибо разговаривал сам с собой, он не расслышал, как г-жа Сюзанна тихо сказала сеньору Жану несколько слов.
     Он только увидел, что колени у дамы подогнулись и она повисла на руках у своего любовника, как будто была без чувств.
     Бальи остановился как вкопанный перед странной группой, освещенной его свечой.
     Он оказался прямо напротив Тибо, и тот попытался прочесть на лице метра Маглуара, что происходит в его душе.
     Но забавная физиономия бальи не была предназначена природой для передачи сильных чувств; Тибо увидел на лице снисходительного мужа лишь благожелательное удивление.
     Несомненно, сеньор Жан увидел то же самое, поскольку обратился к метру Маглуару с необычайной, на взгляд Тибо, непринужденностью:
     - Ну, метр Маглуар, как мы сегодня справились с бутылкой?
     - Как, монсеньер, это вы? - бальи еще сильнее вытаращил свои и без того большие глаза. - Ах, простите меня, и, поверьте, если бы я мог рассчитывать на честь встретить вас здесь, я никогда не позволил бы себе появиться в таком неподобающем костюме.
     - Ну что вы!
     - Да, монсеньер; позвольте мне уйти, чтобы привести себя в порядок.
     - Не стесняйтесь, дружок, - продолжал сеньор Жан. - После сигнала тушить огни можно принимать друзей запросто. К тому же, приятель, есть более спешное дело.
     - Какое же, монсеньер?
     - Да привести в чувство госпожу Маглуар, которую вы видите у меня на руках.
     - Привести в чувство! У Сюзанны обморок! О Господи! - воскликнул толстяк, поставив свой подсвечник на камин. - Как же это несчастье случилось?
     - Подождите, подождите, метр Маглуар, - сказал сеньор Жан. - Прежде всего надо удобно устроить в кресле вашу супругу: ничто так не досаждает женщинам, как неудобное положение, когда они в обмороке.
     - Вы правы, монсеньер, прежде всего положим госпожу Маглуар в кресло... О Сюзанна, бедная Сюзанна! Как это с ней могло приключиться?
     - Не подумайте чего-нибудь дурного, друг мой, встретив меня здесь в такой час!
     - Я не посмею, монсеньер, - дружба, которой вы меня удостоили, и добродетель госпожи Маглуар служат мне достаточными гарантиями, чтобы мое бедное жилище в любой час могло гордиться честью принимать вас.
     "Трижды дурак! - решил про себя башмачник. - Если только он не дважды хитрец... Но все равно! Посмотрим, как ты станешь выкручиваться, монсеньер Жан".
     - Тем не менее, - продолжал метр Маглуар, смочив носовой платок мелиссовой водой и потерев им виски Сюзанны, - мне любопытно узнать, что за удар обрушился на мою бедную жену.
     - Это очень просто, приятель, я вам все объясню. Я обедал у моего друга, сеньора де Вивьера, и шел через Эрневиль, возвращаясь к себе в замок Вез. Вдруг я увидел в открытом окне женщину, которая знаками звала на помощь.
     - Ах, Боже мой!
     - Вот и я сказал себе, когда узнал окно вашего дома: "Ах, Боже мой, не подвергается ли жена моего друга бальи какой-либо опасности и не нуждается ли она в помощи?"
     - Вы очень добры, монсеньер, - расчувствовался балья. - Я надеюсь, это было не так?
     - Напротив, мой милый!
     - Как напротив?
     - Да, это так, и вы сейчас все узнаете.
     - Монсеньер, меня прямо в дрожь бросает. Как же это, моя жена нуждалась в помощи и не позвала меня?
     - Это было ее первым побуждением, но она воздержалась от исполнения своего желания, и именно в этом вы видите доказательство ее нежности, потому что она боялась, позвав вас на помощь, подвергнуть опасности вашу драгоценную жизнь.
     - Что? - побледнев, спросил бальи. - Моя драгоценная, как вы изволили выразиться, жизнь была в опасности?
     - Уже нет, поскольку я здесь.
     - Но, монсеньер, что, в конце концов, произошло? Я спросил бы у жены, но она, сами видите, еще не может ответить.
     - Господи, да ведь я здесь для того, чтобы ответить вам вместо нее.
     - Ответьте, монсеньор, раз вы так добры; я слушаю вас. Сеньор Жан одобрительно кивнул головой и продолжал:
     - Я прибежал и, увидев, как она перепугана, спросил: "Что случилось, госпожа Маглуар, кто вас так напугал?" - "Ах, монсеньер, - ответила она, - вообразите, что мой муж позавчера и сегодня принимал у себя человека, который вызывает у меня самые ужасные подозрения". - "Ну да?" - "Человека, который проник сюда под предлогом дружбы с моим дорогим Маглуаром, а сам волочится за мной..."
     - Она вам так сказала?
     - Слово в слово, дружок! Впрочем, она ведь не слышит нас, не так ли?
     - Да, она без сознания.
     - Так вот, когда она придет в себя, спросите у нее, и, если она не повторит в точности все, что я сказал вам, считайте меня неверным, сарацином, турком!
     - О, люди, люди! - пробормотал бальи.
     - Да, порождение змей! - подхватил сеньор Жан. - Хотите, друг мой, чтобы я продолжал?
     - Еще бы! - сказал толстяк, увлекшийся рассказом сеньора Жана до того, что совершенно забыл о скудности своего костюма.
     - Тогда я сказал моей милой куме госпоже Маглуар: "Но, сударыня, как вы заметили, что негодяй имеет наглость любить вас?"
     - Да, - подхватил бальи, - как это она заметила? Я не заметил ничего.
     - Вы бы заметили, старина, если бы заглянули под стол; но вы лакомка и не можете видеть одновременно то, что сверху, и то, что снизу.
     - Дело в том, монсеньер, что ужин был превосходный! Представьте себе отбивные из молодого кабана...
     - Ну вот, - сказал сеньор Жан. - Сейчас вы станете описывать свой ужин, вместо того чтобы дослушать мой рассказ о том, как жизнь и честь вашей жены подверглись нападению!
     - Да, в самом деле, бедная Сюзанна! Монсеньер, помогите мне разжать ей руки, чтобы я мог похлопать ее по ладоням.
     Сеньор Жан пришел на помощь бальи, и общими усилиями они заставили г-жу Маглуар раскрыть одну ладонь.
     Немного успокоившись, толстяк принялся похлопывать пухлой ручкой по ладони своей жены, внимательно слушая при этом продолжение правдивого и увлекательного рассказа сеньора Жана.
     - На чем я остановился? - спросил этот последний.
     - Монсеньер, вы дошли до того места, как моя бедная Сюзанна, которую можно назвать целомудренной Сусанной...
     - О, вы можете ею гордиться! - сказал сеньор Жан.
     - И горжусь! Вы говорили, что моя бедная Сюзанна заметила...
     - Да, да, подобно пастуху Парису, ваш гость хотел сделать из вас нового Менелая; тогда она встала... Вы помните, как она встала?
     - Нет; наверное, я был немного... немного... взволнован.
     - Она встала и заметила всем, что пора разойтись.
     - В самом деле, - радостно подхватил бальи, - в последний раз, когда я еще слышал бой часов, било одиннадцать.
     - Так вот, встали из-за стола...
     - Только не я, по-моему, - сказал бальи.
     - Нет - госпожа Маглуар и ваш гость. Она указала ему его комнату, и мадемуазель Перрина проводила его туда, после чего ваша нежная и верная супруга, госпожа Маглуар, подоткнула вам одеяло и вернулась в свою спальню.
     - Дорогая Сюзаннетта! - умилился бальи.
     - Именно тогда, оставшись одна в своей спальне, она испугалась. Она подошла к окну и открыла его; ветер ворвался в комнату и задул свечу. Вы знаете, приятель, что такое страх?
     - Да, я очень боязлив, - простодушно ответил метр Маглуар.
     - Так вот, с этой минуты страх полностью завладел ею; не решаясь разбудить вас, чтобы с вами не случилось несчастья, она позвала первого проезжавшего мимо всадника; по счастью, им оказался я.
     - Это большая удача, монсеньер!
     - Не правда ли?.. Я прибежал, я назвал себя. "Монсеньер, - сказала она, - скорее, скорее поднимайтесь! Мне кажется, в моей комнате кто-то есть".
     - Ой! - воскликнул бальи. - Вы, должно быть, ужасно испугались.
     - Вовсе нет! Я решил, что звонить - только время терять, передал поводья Весельчаку, встал на седло, с седла перелез на балкон и, чтобы человек, который спрятался в комнате, не смог убежать, закрыл окно. В эту минуту, услышав шум вашей открывающейся двери и не выдержав стольких волнений, госпожа Маглуар упала без чувств мне на руки.
     - Ах, монсеньер, - сказал бальи, - какой ужасный рассказ!
     - И заметьте, дружок, что я старался смягчить все эти ужасы, а не усилить; впрочем, вы услышите, что скажет госпожа Маглуар, когда придет в себя...
     - О, смотрите, монсеньер, она пошевелилась.
     - Хорошо! Зажгите перо у нее под носом, приятель.
     - Перо?
     - Да; это лучшее средство против судорог; зажгите перо у нее под носом, и она придет в себя.
     - Но где мне взять его? - спросил бальи.
     - Черт возьми! Держите - это от моей шляпы.
     И сеньор Жан отломил часть страусового пера, украшавшего его шляпу, и протянул его метру Маглуару; тот зажег перо от свечки и дал жене вдохнуть этот дым.
     Сеньор Жан уверял, что лекарство превосходное.
     Оно подействовало мгновенно.
     Госпожа Маглуар чихнула.
     - Ах! - обрадовался бальи. - Она приходит в себя! Моя жена! Моя милая жена! Моя дорогая женушка!
     Госпожа Маглуар вздохнула.
     - Монсеньер, монсеньер, она спасена! - воскликнул бальи.
     Госпожа Маглуар, открыв глаза, с испуганным видом попеременно смотрела то на мужа то на сеньора Жана. Наконец, остановив взгляд на бальи, она произнесла:
     - Маглуар! Милый мой Маглуар! Это в самом деле вы! О, как я счастлива видеть вас после такого дурного сна!
     "Ну и ловкачка! - прошептал Тибо. - Если я ничего не могу добиться от дам, за которыми ухаживаю, что ж, по крайней мере, они попутно дают мне хорошие уроки".
     - Увы! Моя прелестная Сюзанна! - сказал бальи. - Это не плохой сон, это, кажется, ужасная действительность.
     - В самом деле, я начинаю припоминать, - сказала г-жа Маглуар.
     Затем, притворившись, будто только сейчас заметила присутствие сеньора Жана, она спросила:
     - Ах, монсеньер, я надеюсь, вы не стали повторять моему мужу все те глупости, что услышали от меня?
     - Почему же, милая дама? - спросил сеньор Жан.
     - Потому что честная женщина должна уметь постоять за себя и не надоедать мужу подобным вздором.
     - Напротив, сударыня, - возразил сеньор Жан. - Я все рассказал моему другу.
     - Как! Вы сказали ему, что во время ужина этот человек гладил под столом мое колено?
     - Сказал.
     - Ах, негодяй! - сказал бальи.
     - Вы сказали ему, что, когда я уронила салфетку и наклонилась поднять ее, я наткнулась не на нее, а на его руку.
     - Я ничего не скрыл от метра Маглуара.
     - Ах, разбойник! - вскричал бальи.
     - И сказали, что, когда метр Маглуар, сидя за столом, почувствовал слабость и закрыл глаза, его гость воспользовался этим, чтобы насильно поцеловать меня?
     - Я считал, что муж должен знать все.
     - Злодей! - завопил бальи.
     - Наконец, - договорила дама, - вы сказали ему, что, когда я вошла в спальню, ветер задул мою свечу и мне показалось, что занавеси на этом окне зашевелились, так что я позвала вас на помощь, решив, что он там прячется?
     - Нет, я этого не сказал, но как раз собирался, когда вы чихнули.
     - Подлец! - заревел бальи, хватая и вытаскивая из ножен шпагу сеньора Жана, лежавшую на стуле, и устремился к окну, указанному его женой. - Если он действительно там, за этой занавеской, я насажу его на вертел как зайца!
     И в самом деле, он два или три раза ткнул шпагой в занавески.
     Но вдруг бальи замер на месте, как делают школьники во время игры.
     Волосы его под ночным колпаком встали дыбом, и почтенный головной убор судорожно закачался.
     Шпага выпала из дрожащей руки и, звеня, покатилась по полу.
     Он только что увидел за занавесками Тибо; и, если Гамлет, считая, что поражает убийцу отца, убил Полония, то он, бальи, считая, что перед ним пустота, едва не проткнул своего позавчерашнего знакомца, уже успевшего оказаться неверным другом.
     Поскольку бальи концом шпаги приподнял занавеску, он оказался не единственным, кто увидел башмачника.
     Его жена и сеньор Жан, чьим глазам это зрелище тоже представилось, вскрикнули от изумления.
     Они и не думали, что их рассказ окажется таким правдивым.
     Сеньор Жан не только узнал Тибо, но вспомнил, где он его видел.
     - Разрази меня гром! - сказал сеньор Жан, направляясь к башмачнику. - Если я не ошибся, это мой старый знакомый - человек с рогатиной!
     - Как человек с рогатиной? - стуча зубами, переспросил бальи. - Надеюсь, по крайней мере, сейчас рогатины при нем нет?
     И он спрятался за спину жены.
     - Нет, нет, успокойтесь, - обернулся к нему сеньор Жан. - Впрочем, если рогатина при нем, я ее отберу. А, господин браконьер, - продолжал он, снова повернувшись к Тибо, - значит, вам мало того, что вы охотитесь на оленей его высочества герцога Орлеанского в лесу Виллер-Котре; вы вышли из леса, чтобы поохотиться в землях моего приятеля, бальи Маглуара?
     - Как, он браконьер? - удивился бальи. - Значит, метр Тибо вовсе не честный землевладелец, живущий в сельском доме на доходы от сотни арпанов земли?
     - Он! - сеньор Жан разразился хохотом. - Похоже, он заставил вас поверить в это. У негодяя хорошо подвешен язык. Он - землевладелец! Этот прощелыга! Все его богатство - на ногах у моих конюхов: он делает сабо.
     Госпожа Сюзанна, услышав, чем занимается Тибо, состроила презрительную гримасу.
     Метр Маглуар отступил на шаг и покраснел.
     Славный толстяк не был спесив. Нет, но он не выносил лжи.
     Он стыдился не того, что чокался с башмачником, а того, что пил с лжецом и предателем.
     Тибо выслушал весь этот поток оскорблений с улыбкой, стоя со скрещенными на груди руками.
     Стоит ему заговорить - и перевес сразу окажется на его стороне.
     Момент показался ему подходящим.
     Насмешливо - это доказывало, что он мало-помалу приучался говорить с людьми, занимающими более высокое положение в обществе, чем он сам, - Тибо воскликнул:
     - Клянусь рогами дьявола, как вы только что выразились, монсеньер! Знайте, что вы сами немилосердно проболтались; если бы кое-кто здесь поступил так же, как вы, мне не пришлось бы даже притворяться, что я попал в затруднительное положение.
     Сеньор Жан в ответ на эту угрозу, вполне ясную для него и для жены бальи, смерил башмачника гневным взглядом.
     - О, вот увидите, сейчас он выдумает про меня какую-нибудь гадость, - несколько неосторожно сказала г-жа Маглуар.
     - Не беспокойтесь, сударыня, - ответил Тибо, снова вполне обретя самоуверенность. - Если уж говорить о гадостях, то вы такое натворили, что мне незачем придумывать новые.
     - Сколько в нем злости! Видите, я не ошиблась: он собирается оклеветать меня, он хочет отомстить за то презрение, которым я ответила на его нежные взгляды, наказать меня за то, что я не стала жаловаться мужу на его приставания.
     Пока г-жа Сюзанна говорила, сеньор Жан подобрал с пола свою шпагу и двинулся к Тибо.
     Но бальи, бросившись между ними, удержал руку сеньора Жана.
     Это было очень кстати, потому что Тибо ни на шаг не отступил, чтобы уклониться от удара и, конечно, собирался отвести угрожавшую ему опасность каким-то страшным пожеланием.
     Однако, благодаря вмешательству бальи, Тибо не пришлось ни о чем просить своего покровителя.
     - Успокойтесь, монсеньер! - сказал метр Маглуар. - Этот человек не достоин нашего гнева. Посмотрите, я скромный буржуа, и все же я презираю его болтовню и прощаю ему то, что он хотел злоупотребить моим гостеприимством.
     Госпожа Маглуар решила, что пора оросить эту сцену слезами.
     Она разрыдалась.
     - Не плачь, жена! - мягко, ласково и добродушно сказал ей бальи. - В чем может обвинить вас этот человек, если допустить, что он это сделает? Что вы неверны мне? Господи Боже мой! Если вы меня - такого, какой я есть, - до сих пор не обманывали, я должен поблагодарить вас за те прекрасные дни, какими вам обязан. Не бойтесь, что это воображаемое зло, причиненное мне, изменит мое к вам отношение. Я всегда буду добрым и снисходительным к вам, Сюзанна, и никогда не закрою ни мое сердце для вас, ни мои двери для моих друзей. Смиренному и слабому лучше всего склониться и доверять людям, тогда приходится опасаться лишь злых и трусливых, а я, по счастью, уверен: их меньше, чем мы думаем. И в конце концов, право же, если птица беды проскользнет в мой дом через дверь или через окно, - клянусь святым Григорием, покровителем пьяниц! - я буду так громко петь и звенеть стаканами, что придется ей убраться туда, откуда она пришла.
     Госпожа Сюзанна упала к ногам толстяка и целовала ему руки.
     Было ясно, что меланхолически-философская речь бальи произвела на нее более сильное впечатление, чем самая красноречивая проповедь.
     Даже сеньор Жан казался растроганным.
     Он вытер кончиком пальца заблестевшую в уголке его глаза слезу.
     Затем, протянув руку бальи, сказал:
     - Клянусь рогами Вельзевула! У вас проницательный ум и доброе сердце, и было бы грешно, друг мой, отягощать вашу голову заботами. Если я думал о вас плохо, пусть Господь меня простит! Но я обещаю вам, что больше этого никогда не случится!
     Пока три второстепенных персонажа нашей истории скрепляли этот договор о прощении и раскаянии, положение четвертого, то есть главного героя, становилось все более затруднительным.
     Сердце Тибо переполнилось бешеной ненавистью.
     Сам того не заметив, из эгоиста и завистника он превратился в злодея.
     - Не знаю, - вдруг закричал он, сверкая глазами, - что мешает мне ужасным способом покончить со всем этим!
     Услышав это очень смахивающее на угрозу восклицание, и особенно тон, которым оно было произнесено, сеньор Жан и г-жа Сюзанна почувствовали, что какая-то большая опасность, неведомая и неслыханная, нависла над всеми.
     Сеньора Жана не так легко было испугать.
     Во второй раз он двинулся к Тибо со шпагой в руке.
     И во второй раз бальи остановил его.
     - Сеньор Жан! Сеньор Жан! - прошептал Тибо. - Уже во второй раз ты хочешь проткнуть меня насквозь своей шпагой; стало быть, ты во второй раз мысленно совершаешь убийство! Берегись! Грешат не только делом.
     - Тысяча чертей! - вне себя закричал барон. - Похоже, этот мерзавец мне нотацию читает! Приятель, вы хотели только что насадить его на вертел как зайца; позвольте мне нанести всего один удар, какой матадор наносит быку; обещаю вам, от этого удара он не оправится.
     - Сжальтесь над вашим бедным слугой, который на коленях умоляет вас, - сказал бальи. - Отпустите этого человека с миром, монсеньер, соблаговолите вспомнить, что он мой гость и в моем скромном жилище ему нельзя причинить зло или увечье.
     - Пусть будет по-вашему! - ответил сеньор Жан. - Но я отыщу его. В последнее время о нем ходят нехорошие слухи и в вину ему вменяется не только браконьерство. Его видели и узнали, когда он бегал по лесу в сопровождении особенным способом прирученных волков. По-моему, негодяй все субботние ночи не ночует дома и чаще седлает метлу, чем подобает доброму католику; мне говорили, что койольская мельничиха жаловалась на его колдовство... Хорошо, не будем больше говорить об этом; я прикажу осмотреть его дом и, если мне там что-то покажется не в порядке, велю уничтожить это ведьмино гнездо, которое не потерплю во владениях его высочества герцога Орлеанского. Теперь убирайся, да поживее!
     Этот выговор и эти угрозы сеньора Жана крайне ожесточили башмачника.
     Все же он воспользовался тем, что путь открыт, и вышел из комнаты.
     Благодаря своей способности видеть в темноте, он прошел прямо к двери, открыл ее и, переступив порог дома, где навек похоронил сладкие надежды, так яростно хлопнул дверью, что стены задрожали.
     Ему пришлось подсчитать бесполезную трату желаний и волос, сделанную за этот вечер, чтобы удержаться и не попросить уничтожить в пламени этот дом со всеми, кто в нем находился.
     Прошло десять минут, прежде чем Тибо обратил внимание на погоду.
     Дождь лил как из ведра.
     Но этот дождь, хотя он был ледяным - и даже именно поэтому, - благотворно подействовал на башмачника.
     Как наивно сказал добрый Маглуар, голова его горела.
     Выйдя от бальи, Тибо бросился бежать куда глаза глядят.
     Он не искал какого-то определенного места.
     Ему хотелось простора, свежего воздуха и движения.
     Бесцельный бег привел его сначала в лес Валю.
     Но он не замечал, где находится, пока не увидел вдали койольскую мельницу.
     Проходя мимо, он послал глухое проклятие красивой мельничихе, затем пронесся как безумный между Восьенном и Койолем и, когда впереди показалась темная масса, бросился туда. Это был лес.
     Перед ним лежала дорога, ведущая от последних домов Ама через Койоль в Пресьямон.
     Он наугад пустился по ней.
     
     
     XIV
     
     ДЕРЕВЕНСКАЯ СВАДЬБА
     
     Едва войдя в лес, Тибо оказался среди своих волков.
     Он был рад этому и, замедлив бег, позвал их.
     Волки подбежали к нему.
     Тибо ласкал их, словно пастух - своих овечек или охотник - своих собак.
     Это было его стадо, его свора.
     Стадо с горящими глазами; свора с огненными взглядами.
     Над головой Тибо, среди сухих веток, бесшумно пролетали жалобно стонавшие неясыти, скорбно ухавшие совы.
     И на ветках, словно крылатые угли, светились глаза ночных птиц.
     Тибо, казалось, был центром адского круга.
     Не только волки к нему ластились, ложились у его ног, но и совы с сычами льнули к нему.
     Сычи задевали его волосы своими бесшумными крыльями; совы усаживались к нему на плечи.
     - Ах, значит, я не всему творению враг, - пробормотал Тибо, - меня ненавидят люди, но звери и птицы любят.
     Тибо забыл о том, какое место в мироздании занимали любящие его живые существа.
     Он не вспоминал о том, что эти твари ненавидят человека и прокляты человеком.
     Он не думал о том, что они именно потому и любили его, что он среди людей стал тем, чем они были среди животных.
     Ночным существом!
     Хищным человеком!
     Тибо не мог совершить ни малейшего хорошего поступка в окружении этого сброда. Но он мог сделать много дурного.
     Тибо улыбнулся, подумав о том зле, какое он мог причинить.
     До его хижины оставалось пройти еще льё; он чувствовал себя уставшим. Неподалеку стоял дуб с большим дуплом. Тибо знал его и, оглядевшись, направился к нему.
     Если бы он заблудился, волки вывели бы его на дорогу: они словно угадывали его мысли и предупреждали его желания. Сычи и совы, перелетая с ветки на ветку, прокладывали дорогу, волки бежали впереди Тибо, указывая путь.
     Дерево стояло в двадцати шагах от тропинки.
     Как мы сказали, это был старый дуб - из тех, чей возраст исчисляется не годами, а веками.
     Деревья, живущие в десять, двадцать, тридцать раз дольше человека, не считают дней и ночей, подобно людям: они замечают лишь смену времен года.
     Осень для них сумерки, зима - их ночь.
     Весной для них наступает рассвет, летом - день.
     Человек завидует дереву, как мотылек мог бы завидовать человеку.
     Сорок человек, взявшись за руки, не смогли бы обхватить ствол этого дуба.
     Время, каждый день откалывая по щепочке концом своей косы, выточило в стволе дупло размером с обычную комнату.
     Но вход в него едва пропускал одного человека.
     Тибо протиснулся внутрь.
     Он нашел нечто вроде сиденья, образовавшегося в толще дерева, устроился так же удобно и уютно, как в вольтеровском кресле, пожелал доброй ночи своим волкам и совам, закрыл глаза и уснул.
     Волки улеглись вокруг дерева.
     Сычи и совы расположились на ветках.
     Глаза зверей и птиц сверкали в темноте.
     Дуб, украшенный всеми этими огнями у подножия и на ветках, походил на огромную подставку для иллюминации, зажженной по случаю какого-то адского праздника.
     ...Когда Тибо проснулся, было совсем светло.
     Волки давно уже вернулись в свои пещеры, совы и сычи укрылись в своих развалинах.
     Ничто не напоминало о вчерашнем дожде.
     Луч солнца, один из тех бледных лучей, чье появление все же предвещает весну, проскользнул среди обнаженных ветвей и, видя, что на них нет еще листвы, заиграл на вечной темной зелени омелы.
     Издали неясно доносилась музыка.
     Но звуки понемногу приближались, и вскоре можно было различить инструменты в оркестре, состоявшем из двух скрипок и гобоя.
     Вначале Тибо показалось, что все это ему снится.
     Но было совсем светло, голова у него была ясная, и Тибо пришлось признать, что он совсем проснулся; к тому же, пока он протирал глаза, желая убедиться в реальности происходящего, звуки стали совсем отчетливо слышны.
     Они быстро приближались.
     Какая-то птица божественным пением отозвалась на человеческую музыку.
     У подножия дерева, на котором она пела, сияла звезда подснежника.
     Небо светилось голубизной, словно это был погожий апрельский день.
     Что означал этот весенний праздник среди зимы?
     Пение птицы, встретившее этот нежданный свет, сияние цветка, отразившего в своей чашечке солнце, чтобы поблагодарить светило за его приход, звуки праздника - все это доказывало несчастному грешнику: люди объединились с остальной природой, чтобы быть счастливыми под этим лазурным сводом. Все это цветение счастья и радости, вместо того чтобы успокоить Тибо, усилило его мрачное настроение.
     Ему хотелось бы сделать весь мир темным и угрюмым под стать его собственной душе.
     Сначала он хотел убежать от этого приближавшегося к нему сельского праздника.
     Но ему показалось, будто власть более сильная, чем его собственная воля, приковала его ноги к земле.
     Он забился поглубже в дупло и стал ждать.
     Вместе с мелодиями скрипок и голосом гобоя ясно слышались радостные крики и веселые песни.
     Время от времени раздавался ружейный выстрел или взрывалась шутиха.
     Тибо догадался, что весь этот веселый шум могла производить деревенская свадьба.
     В самом деле, в сотне шагов от него, в конце длинной Амской просеки, показалась процессия нарядно одетых людей: женщины в ярких платьях и мужчины в воскресной одежде; у женщин на поясе, у мужчин на шляпах и в петлицах развевались разноцветные ленты.
     Впереди шли скрипачи.
     За ними - крестьяне, и среди них несколько человек, в которых Тибо по одежде узнал слуг сеньора Жана.
     Следом шел Ангулеван, помощник доезжачего, на руку которого опиралась слепая старуха, украшенная лентами, как и все остальные.
     За ними шел дворецкий замка Вез - вероятнее всего посаженый отец маленького псаря; он вел под руку невесту.
     Тибо, не веря своим глазам, в ужасе уставился на новобрачную.
     Он упрямо не желал узнавать ее.
     Наконец, когда между ними осталось всего тридцать или сорок шагов, ему пришлось ее узнать.
     Невестой на этой свадьбе была Аньелетта.
     Аньелетта!
     И что окончательно его унизило, нанесло его гордости последний удар - Аньелетта не была бледна и не дрожала, ее не тащили силой к алтарю, она не озиралась, раскаявшись или вспомнив что-то; нет, она казалась веселой, как эта поющая птица, как этот цветущий подснежник, как этот сияющий солнечный луч; Аньелетта явно гордилась своим флердоранжем, своей кружевной фатой, своим платьем из муслина; наконец, улыбающаяся Аньелетта похожа была на статую Пречистой Девы в церкви Виллер-Котре, когда в Троицын день ее оденут в белое платье.
     Несомненно, всей этой роскошью она обязана была владелице замка Вез, жене сеньора Жана, которую называли святой за оказываемые ею благодеяния и раздаваемые ею пожертвования.
     Аньелетта сияла и светилась улыбкой не от большой любви к тому, кто должен был стать ей мужем; нет, она нашла то, чего желала так страстно, то, что Тибо так вероломно пообещал ей, но не захотел дать, - опору для своей старой слепой бабушки.
     Музыканты, жених с невестой, шафера и подружки на свадьбе прошли по дороге в двадцати шагах от Тибо, не увидев высунувшейся из дупла головы с огненными волосами и метавшими молнии глазами.
     Затем они в том же порядке, как появились перед Тибо, скрылись в лесу.
     Звуки скрипок и гобоя, раньше постепенно усиливавшиеся, теперь так же стихали. Через четверть часа лес снова был пуст и безлюден...
     Тибо остался наедине с поющей птицей, распустившимся цветком, сияющим солнечным лучом.
     Но теперь в его душе разгорелось адское пламя, змеи острыми зубами терзали его сердце и вливали в него самый сильный яд.
     Адская ревность!
     Видя Аньелетту такой свежей, такой милой, простодушно-веселой, а главное - увидев ее в день, когда она стала принадлежать другому, Тибо, уже три месяца не думавший о девушке, Тибо, у которого и в мыслях не было сдержать данное ей слово, - вообразил, будто никогда не переставал любить ее.
     Ему казалось, что Аньелетта поклялась быть верной ему, и Ангулеван похитил его собственность.
     Еще немного - и он выскочил бы из своего убежища, чтобы обвинить Аньелетту в измене.
     Ускользнув от него, Аньелетта в тот же миг обрела в глазах Тибо достоинства и добродетели, которых он и не подозревал в ней в то время, когда довольно было лишь слово сказать - и она принадлежала бы ему.
     Казалось, это был последний удар судьбы: после стольких разочарований отнять у него то, что он считал своим достоянием, на которое никто не позарится и которое он всегда успеет взять.
     Его немое отчаяние было угрюмым и глубоким. Он грыз кулаки, бился головой о стенки дупла и наконец разрыдался.
     Но его слезы и рыдания были не из тех, что смягчают сердце и обращают дурные чувства в добрые; нет, слезы и рыдания, вызванные не раскаянием, а гневом и яростью, не могли изгнать ненависть из души Тибо.
     Казалось, половина его слез изливалась наружу, а вторая половина тем временем обращалась внутрь и падала на его сердце каплями желчи.
     Он уверял себя, что любит Аньелетту.
     Он жаловался, что потерял ее.
     Но этот обезумевший от любви человек рад был бы увидеть Аньелетту упавшей замертво вместе с ее женихом у подножия алтаря, где священник должен был соединить их.
     К счастью, Господь, сохранивший этих детей для других испытаний, не дал роковому пожеланию сложиться в уме Тибо.
     Они, подобно человеку, который во время грозы слышит раскаты грома и видит кругом вспышки молний, не затрагивающие его, счастливо избежали смертельной опасности.
     Вскоре башмачник уже краснел за свои слезы и стыдился своих рыданий.
     Он подавил на глазах первые, в душе - вторые.
     Выскочив из своего убежища, Тибо сломя голову помчался к хижине.
     Меньше чем за четверть часа ему удалось пробежать льё.
     Бешеная гонка вогнала его в испарину и принесла хоть немного облегчения.
     Наконец он увидел, что оказался рядом с хижиной.
     Ворвавшись в нее, как тигр в свою пещеру, захлопнув за собой дверь, он забился в самый темный угол бедного жилища.
     Там, поставив локти на колени, уткнув подбородок в кулаки, он погрузился в размышления.
     О чем думал этот отчаявшийся человек?
     Спросите у Мильтона, о чем думал Сатана после своего падения.
     Он снова возвращался к мечтам, постоянно будоражившим его ум, ставшим причиной стольких людских разочарований в прошлом, до его рождения, готовым породить столько же разочарований в будущем, после его смерти.
     Почему один рождается бессильным, а другой могущественным?
     Почему такое неравенство уже на той ступени, где все кажутся равными, - при появлении на свет?
     Как вмещаться в эту игру природы, где случай постоянно играет против человека?
     Поступить как ловкие игроки и привлекать на свою сторону дьявола?
     Плутовать?
     Он тоже это делал!
     Но что он выиграл?
     Каждый раз, как карта шла к нему и он был уверен в своем выигрыше, побеждал дьявол.
     Какую выгоду принесла ему эта роковая способность творить зло?
     Никакой.
     Аньелетта ускользнула от него.
     Мельничиха его выгнала.
     Жена бальи посмеялась над ним.
     Его первое желание стало причиной смерти бедняги Маркотта, а он сам не получил даже оленьего окорока, которого ему хотелось, и с тех пор его ждали сплошные разочарования.
     Ему пришлось отдать этого оленя собакам сеньора Жана, чтобы сбить их со следа черного волка.
     И потом, дьявольских волос стало чудовищно много!
     Все это напоминало историю с тем ученым, что потребовал удвоенного количества пшеничных зерен за каждую следующую из шестидесяти четырех клеток шахматной доски: чтобы заполнить последнюю, понадобилась бы тысяча лет обильных урожаев!
     Сколько у него еще осталось желаний? Самое большее - семь или восемь.
     Несчастный не решался взглянуть на свое отражение.
     Он не осмеливался смотреться ни в ручей, который тек у подножия дерева в лесу, ни в зеркало, которое висело на стене хижины.
     Он боялся слишком точно узнать, как долго еще может продлиться его могущество.
     Он предпочитал оставаться в ночи, лишь бы не увидеть грозную зарю, которой эта ночь сменится.
     Но должно же было существовать средство все устроить так, чтобы чужое несчастье приносило ему выгоду!
     Ему казалось, что, если бы он, вместо того чтобы оставаться бедным башмачником, едва умеющим читать и считать, получил хорошее образование, то сумел бы вычислить, как наверняка добиться богатства и счастья.
     Несчастный безумец!
     Если бы он был образованным, то знал бы легенду о докторе Фаусте.
     К чему привело Фауста - мечтателя, мыслителя, ученого - дарованное ему Мефистофелем всемогущество?
     К убийству Валентина! К самоубийству Маргариты! К погоне за Еленой - за тенью!
     Впрочем, разве мог Тибо чего-нибудь хотеть, разве мог строить планы, когда его сердце терзала ревность, когда он видел беленькую Аньелетту, связавшую себя у алтаря на всю жизнь с другим - не с ним!
     И кому она поклялась в верности?
     Жалкому маленькому Ангулевану, тому самому, который обнаружил Тибо на дереве и подобрал в кустах брошенную им рогатину; это из-за него Тибо получил дюжину ударов от Маркотта!
     О, если бы знать! Как бы Тибо хотелось, чтобы несчастье случилось вместо Маркотта с Ангулеваном!
     Что значила физическая боль от ударов перевязью по сравнению с его сегодняшней душевной мукой!
     Представьте, что у него не возникли бы честолюбивые желания, поднявшие его, словно на крыльях ястреба, над его сословием, каким он был бы счастливым, - он, умелый мастер, который мог бы зарабатывать по шести франков в день, будь у него такая милая маленькая хозяйка, как Ань-елетта!
     Он был уверен, что Аньелетта прежде любила его; может быть, она продолжала его любить, обвенчавшись с другим. Раздумывая обо всем этом, Тибо чувствовал, как шло время. Наступила ночь.
     Какими бы бедными ни были новобрачные, какими бы скромными ни оказались желания крестьян, приглашенных на свадьбу, но в этот час все они, гости и новобрачные, сидели за праздничным столом.
     Только он был одинок и несчастлив.
     Некому было приготовить ему ужин.
     Что у него в доме было из еды и питья?
     Хлеб! Вода!
     Он один; Небо не послало ему сестры, подруги, жены.
     Но почему бы и ему не поужинать весело и сытно?
     Ведь он мог пойти, куда ему заблагорассудится.
     Разве не лежали у него в кармане деньги, вырученные за дичь, которую он только что продал хозяину "Золотого шара"?
     Разве он не может потратить на себя одного столько же, сколько пошло на весь свадебный стол?
     Это зависело только от него.
     - Ах, черт возьми! - сказал Тибо. - Я дурак, если остаюсь здесь, чтобы изводить себя ревностью, мучить голодом, когда я могу через час с помощью хорошего ужина и двух-трех бутылок доброго вина обо всем забыть. Ну, пойдем поедим, а главное - выпьем!
     Собираясь в самом деле вкусно поесть, он отправился в Ферте-Милон, где под вывеской с изображением золотого дельфина процветал трактир, хозяин которого, как уверяли, мог за пояс заткнуть метрдотеля его высочества монсеньера герцога Орлеанского.
     
     
     XV
     
     СЕНЬОР ДЕ ВОПАРФОН
     
     В "Золотом дельфине" Тибо заказал самый лучший ужин, какой только смог вообразить.
     Можно было приказать подать его в отдельный кабинет, но тогда Тибо не испытал бы наслаждения от своего превосходства над другими.
     Заурядные посетители должны были видеть, как он ест цыпленка и матлот из угря по-матросски.
     Он хотел, чтобы другие гуляки завидовали человеку, наливающему себе вино из трех бутылок в три стакана разной формы.
     Окружающие должны были слышать, каким высокомерным тоном он отдавал распоряжения и какой серебряный звон издавали его пистоли.
     Едва он сделал свое первое распоряжение, как сидевший в самом темном углу со своей бутылкой вина человек в сером повернулся, как обычно оборачиваются на звук знакомого голоса.
     В самом деле, этот человек был приятелем Тибо, мы хотели сказать - собутыльником.
     С тех пор как Тибо перестал быть башмачником, работающим днем, и сделался ночным вожаком волчьей стаи, у него появилось немало приятелей такого рода.
     Увидев Тибо, серый быстро отвернулся к стене.
     Но недостаточно быстро, потому что Тибо успел узнать метра Огюста Франсуа Левассера, камердинера сеньора Рауля де Вопарфона.
     - Эй, Франсуа! - крикнул Тибо. - Что ты там сидишь в углу с надутой физиономией, словно монах в Великий пост, вместо того чтобы честно и открыто, как делаю я, ужинать на виду у всех?
     Франсуа не ответил на обращение, только сделал Тибо рукой знак молчать.
     - Молчать? Чтобы я молчал? - удивился Тибо. - А если я не хочу молчать? Если я хочу говорить? Если мне скучно ужинать одному? Если я желаю сказать тебе: "Друг Франсуа, подойди ко мне: я приглашаю тебя поужинать со мной..."? Ты не идешь? Нет? Что ж, тогда я сам подойду к тебе.
     Тибо встал и, провожаемый взглядами всех посетителей, подошел и так хлопнул своего друга Франсуа по плечу, что чуть не покалечил его.
     - Притворись, что ты обознался, Тибо, или я потеряю место из-за тебя; ты разве не видишь, что на мне не ливрея, а серый, как эта стена, сюртук? Я здесь по любовным делам моего хозяина и жду записку, которую должен ему отнести.
     - Это другое дело, и я прошу тебя простить мне мою нескромность. Все-таки я очень хотел бы поужинать с тобой.
     - Нет ничего проще: вели подать себе ужин в отдельный кабинет, а я скажу трактирщику, чтобы он, когда появится еще один серый, такой же как я, провел его к нам - между друзьями нет секретов.
     - Хорошо! - согласился Тибо.
     Он подозвал хозяина и велел отнести ужин на второй этаж, в комнату с окнами на улицу.
     Франсуа устроился так, чтобы издали увидеть, как тот, кого он ждет, спустится с горы Ферте-Милон.
     Тибо заказал для себя одного такой обильный ужин, что его вполне должно было хватить для двоих.
     Пришлось спросить только еще одну или две бутылки вина.
     Тибо взял у метра Маглуара лишь два урока, но хороших урока, и воспользовался ими.
     Скажем еще, что Тибо хотел кое о чем забыть и рассчитывал на помощь вина.
     Так что для него было большой удачей встретить друга, с которым можно было бы поговорить.
     В том состоянии сердца и ума, в каком находился наш герой, пьянеют от разговоров не меньше, чем от вина.
     Поэтому, едва закрыв дверь и усевшись, Тибо надвинул поглубже шляпу, чтобы Франсуа не заметил изменившегося цвета его волос, и завязал разговор, смело взяв быка за рога.
     - Ну вот, друг Франсуа, теперь ты объяснишь мне смысл нескольких непонятных для меня слов, не так ли?
     - Нет ничего удивительного в том, что ты их не понял, - самодовольно откинувшись на спинку стула, ответил Франсуа. - Мы, слуги знатных господ, говорим на придворном языке, которым владеют не все.
     - Нет, но если нам объяснить, мы поймем.
     - Превосходно! Спрашивай, я отвечу тебе.
     - Я тем более на это надеюсь, что беру на себя обязанность смачивать твои ответы - им будет легче выходить. Во-первых, что значит "серый"? До сих пор я считал, что это попросту осел.
     - Сам ты осел, друг Тибо, - Франсуа рассмешило невежество башмачника. - Нет, "серый" - это ливрейный лакей, временно переодетый в серый сюртук, чтобы не узнали ливрею, пока он караулит за колонной или сторожит у дверей.
     - Значит, сейчас ты в карауле, бедняга Франсуа? И кто должен тебя сменить?
     - Шампань - тот, который служит у графини де Мон-Гобер.
     - Так, понятно. Твой хозяин, сеньор де Вопарфон, влюблен в графиню де Мон-Гобер. Ты ждешь письма от дамы, и его принесет тебе Шампань.
     - Optime! [Превосходно! (лат.)] - как говорит учитель младшего брата господина Рауля.
     - Счастливчик этот сеньор Рауль!
     - Еще бы! - выпятив грудь, подтвердил Франсуа.
     - Черт возьми! Графиня - такая красотка!
     - Ты ее знаешь?
     - Я видел ее на охоте вместе с его высочеством герцогом Орлеанским и госпожой де Монтессон.
     - Друг мой, знай, что надо говорить не "охота", а "облава".
     - О, - отозвался Тибо, - я не вникаю в такие тонкости. За здоровье сеньора Рауля!
     Едва поставив свой стакан на стол, Франсуа увидел Шампаня, и у него вырвалось восклицание.
     Открыв окно, он окликнул третьего собутыльника.
     Шампань обладал быстротой соображения лакея из хорошего дома: он сразу же поднялся наверх.
     Как и его товарищ, он был одет в серый сюртук.
     Шампань принес письмо.
     - Ну, что? - спросил Франсуа, увидев письмо от графини де Мон-Гобер в руках Шампаня. - Свидание состоится сегодня вечером?
     - Да, - радостно ответил Шампань.
     - Тем лучше, - весело откликнулся Франсуа. Это общее счастье господ и слуг удивило Тибо.
     - Вы так радуетесь любовным победам хозяина? - спросил он у Франсуа.
     - Дело не в этом; когда господин барон Рауль де Вопар-фон занят - я свободен!
     - И ты пользуешься своей свободой?
     - Еще бы! - Франсуа приосанился. - Пусть я камердинер, но и у меня есть свои делишки, и я умею провести время.
     - А вы, Шампань?
     - Я? - новоприбывший рассматривал на свет рубиновую жидкость в своем стакане. - Я тоже надеюсь своего не упустить...
     - Ну, за вашу любовь! - произнес Тибо. - Раз у каждого есть своя любовь.
     - За вашу! - хором ответили оба лакея.
     - О, я, - проговорил башмачник с выражением глубокой ненависти ко всему роду человеческому, - я единственный, кто сам никого не любит и кого не любит никто.
     Два человека с удивлением уставились на Тибо.
     - О, значит, правда то, - спросил Франсуа, - что поговаривают о вас в наших краях?
     - Обо мне?
     - Да, о вас, - подтвердил Шампань.
     - Значит, в Мон-Гобере говорят то же, что и в Вопар-фоне?
     Шампань кивнул.
     - Ну, и что же говорят? - поинтересовался Тибо.
     - Что вы оборотень, - ответил Франсуа. Тибо расхохотался.
     - Что ж, есть у меня хвост? И когти? И морда у меня волчья?
     - Так мы же только повторили, что о вас рассказывают, - возразил Шампань, - мы не говорим, что это так и есть.
     - Во всяком случае, - продолжал Тибо, - признайте, что оборотни пьют хорошее вино.
     - Ей-Богу, да! - согласились лакеи.
     - За здоровье дьявола, который посылает его, господа! Оба гостя, державшие стаканы в руке, опустили их на стол.
     - Ну, в чем дело? - спросил Тибо.
     - Пейте за его здоровье с кем-нибудь другим, - ответил Франсуа, - только не со мной.
     - И не со мной, - добавил Шампань.
     - Что ж, - сказал Тибо, - тогда я один выпью все три стакана.
     Он так и поступил.
     - Друг Тибо, - сказал лакей барона, - нам пора.
     - Что, уже? - спросил Тибо.
     - Мой хозяин ждет меня, и я уверен - с нетерпением... Где твое письмо, Шампань?
     - Вот оно.
     - Простимся с нашим другом и пойдем каждый по своим делам или к своим удовольствиям, а Тибо оставим развлекаться или заниматься делом.
     С этими словами Франсуа подмигнул приятелю, который в ответ тоже подмигнул.
     - Но мы же не разойдемся, не выпив по последней? - сказал Тибо.
     - Только не из этих стаканов! - Франсуа указал на те, из которых Тибо пил за здоровье врага рода человеческого.
     - Уж очень вы брезгливы; позовите ризничего и велите ополоснуть их святой водой.
     - Нет; но чтобы не отказывать другу, мы позовем слугу и велим принести другие стаканы.
     - Так, значит, эти, - Тибо начинал пьянеть, - годятся только на то, чтобы кинуть их в окно? Иди к черту! - пожелал он.
     Стакан, посланный по такому адресу, прочертил в воздухе светящийся след, который погас, как гаснет молния.
     Вслед за первым Тибо запустил в окно второй стакан.
     За вторым последовал третий.
     Полет третьего сопровождался сильным раскатом грома.
     Тибо закрыл окно и сел на свое место, пытаясь придумать, как объяснить это чудо своим приятелям.
     Но его приятели исчезли.
     - Трусы! - проворчал Тибо.
     И стал искать на столе стакан, чтобы выпить. Стаканов больше не было.
     - Ну и что, - сказал Тибо, - подумаешь беда! Буду пить прямо из бутылки, только и всего!
     Сказано - сделано: Тибо закончил свой ужин, запивая его вином прямо из бутылки, что отнюдь не способствовало равновесию его и так уже изрядно пошатнувшегося рассудка.
     В девять часов Тибо позвал хозяина, расплатился и вышел.
     Он был настроен против всего человечества.
     Мысль, от которой он хотел отделаться, преследовала его.
     Чем больше проходило времени, тем дальше была от него Аньелетта.
     Значит, у каждого была нежная подруга - жена или любовница.
     Этот день, полный для него ярости и отчаяния, для всех остальных был днем счастья и радости.
     В этот час каждый - сеньор Рауль, Франсуа и Шампань, два жалких лакея, - шел за сияющей звездой счастья.
     Только он один брел, спотыкаясь, во тьме ночи.
     На нем лежит проклятие.
     Но, раз он проклят, у него остаются радости осужденного, и он решил заявить о своем праве на эти удовольствия.
     Вот какие мысли вертелись в голове Тибо; громко богохульствуя и угрожая Небу кулаком, он шел по лесной дороге, ведущей прямо к его хижине; до нее оставалось не более ста шагов, когда сзади послышался стук копыт.
     - А, вот сеньор де Вопарфон отправился на свидание, - сказал Тибо. - Я от души посмеялся бы, господин Рауль, если бы сеньор де Мон-Гобер застал вас у своей жены! Это прошло бы не так, как с метром Маглуаром, и вам пришлось бы обменяться ударами шпаг.
     Занятый мыслями о том, что произойдет, если граф де Мон-Гобер застанет у своей жены барона де Вопарфона, Тибо, шедший посреди дороги, недостаточно быстро отскочил в сторону, и всадник, которому этот мужлан мешал проехать, вытянул его плеткой, крикнув при этом:
     - Посторонись, мерзавец, если не хочешь, чтобы я раздавил тебя!
     Еще не протрезвевший Тибо почувствовал одновременно ожог удара плеткой и холод грязной воды, в которую он упал, сбитый с ног конем.
     Всадник ускакал.
     Тибо, разъярившись, привстал на одно колено и показал кулак удалявшейся тени.
     - Черт возьми! Хоть бы раз в жизни двадцать четыре часа побыть знатным сеньором, как вы, господин Рауль де Вопарфон, а не башмачником Тибо, как я; иметь доброго коня, а не ходить пешком; стегать попавшегося на дороге простолюдина; волочиться за прекрасными дамами, обманывающими своих мужей, как делает графиня де Мон-Гобер!
     Едва Тибо договорил, как конь барона Рауля споткнулся, всадник вылетел из седла и откатился на десять шагов.
     
     
     XVI
     СУБРЕТКА ЗНАТНОЙ ДАМЫ
     
     Увидев, какая неприятность произошла с драчливым молодым сеньором, за несколько секунд до того наградившим его ударом хлыста, от которого еще вздрагивали плечи Тибо, этот последний со всех ног побежал взглянуть на сеньора Рауля де Вопарфона.
     Неподвижное тело лежало поперек дороги, рядом с фыркающей лошадью.
     Тибо оно показалось не тем, что проехало мимо пять минут назад и стегнуло его плеткой, и это было самым удивительным.
     Во-первых, одежда на этом теле была крестьянская, а не дворянская.
     Кроме того, Тибо показалось, что эта самая одежда только что была на нем самом.
     Его изумление продолжало возрастать и дошло до предела, когда он заметил, что не только одежда, но и голова, венчавшая это совершенно бесчувственное тело, прежде принадлежала ему, Тибо.
     Естественно, удивленный башмачник перевел глаза со своего двойника на себя самого и обнаружил, что его костюм претерпел существенные изменения.
     Его ноги вместо башмаков с гетрами оказались обутыми в пару изящных высоких французских сапог, мягких, словно шелковые чулки, собранных на подъеме и украшенных тонкими серебряными шпорами.
     Его кюлоты были не из плиса, но из самой лучшей темно-коричневой замши, какую только можно найти, и подвязки стягивались маленькими золотыми пряжками.
     Его оливкого цвета редингот грубого сукна из Лувье превратился в изысканный зеленый охотничий костюм с золотыми бранденбурами, под которым виднелся тонкий белый пикейный жилет, а между его отворотами, поверх искусно плиссированной рубашки, струился батистовый галстук.
     Даже его мужицкая шапка превратилась в элегантную треуголку, украшенную галуном, таким же самым, из какого были сделаны бранденбуры на рединготе.
     Кроме того, вместо длинной палки (так мастеровые называют свое боевое оружие), которую минуту назад Тибо держал в руке то ли для опоры, то ли для защиты, он помахивал легким хлыстом и, слушая его свист, испытывал истинно аристократическое наслаждение.
     Наконец, тонкую талию нового тела стягивал пояс, на котором висел длинный охотничий нож - нечто среднее между прямым тесаком и мечом.
     Тибо рад был чувствовать на себе такой изысканный костюм, и естественное в подобных обстоятельствах кокетство вызвало у него желание немедленно увидеть, к лицу ли ему этот костюм.
     Но где он мог посмотреть на себя среди ночи, темной, словно нутро печи?
     Оглядевшись, Тибо понял, что стоит в десяти шагах от собственной хижины.
     - Ах, черт возьми, нет ничего проще, - сказал он. - Разве у меня нет зеркала?
     И Тибо кинулся бежать к дому, собираясь, подобно Нарциссу, насладиться собственной красотой.
     Но дверь хижины оказалась запертой.
     Напрасно Тибо искал ключ.
     В его карманах были лишь туго набитый кошелек, коробочка ароматных пастилок и маленький перочинный ножик с золотой, отделанной перламутром рукояткой.
     Куда он мог деть ключ от своей двери?
     В его голове сверкнула догадка: ключ мог лежать в кармане у другого Тибо, того, что остался лежать на дороге.
     Вернувшись, он порылся в кармане штанов двойника и извлек оттуда ключ вместе с несколькими двойными су.
     Тибо взял грубое орудие кончиками пальцев и вернулся к своей двери.
     Однако в доме было еще темнее, чем снаружи.
     Тибо ощупью нашел огниво, трут и кремень и стал высекать огонь.
     Через несколько секунд воткнутый в пустую бутылку огарок уже освещал комнату.
     Но, зажигая свечу, Тибо не мог не коснуться ее пальцами.
     - Фу! - сказал он. - Что за свиньи эти крестьяне! Как могут они жить в такой грязи!
     Впрочем, свечка горела, а это было самым главным.
     Тибо снял со стены зеркало, поднес его к свечке и посмотрел на себя.
     Едва встретившись взглядом со своим отражением, он изумленно вскрикнул.
     Это был не он; вернее, его душа была в чужом теле.
     Его дух вселился в тело красивого молодого человека двадцати пяти-двадцати шести лет, голубоглазого, со свежими яркими щеками, пурпурными губами, белыми зубами.
     Одним словом, это было тело барона Рауля де Вопарфона.
     Только теперь Тибо вспомнил о своем желании, вырвавшемся у него в минуту гнева, после того как его ударили хлыстом и сбили с ног.
     Он захотел на двадцать четыре часа стать бароном де Вопарфоном, а барон де Вопарфон на тот же срок должен был стать Тибо.
     Теперь он понял то, что прежде казалось ему необъяснимым: почему бесчувственное тело, лежавшее посреди дороги, было одето в его платье и имело его лицо.
     - Черт! - сказал он. - Надо в этом разобраться: кажется, что я здесь, а на самом деле я там. Примем меры, чтобы за те двадцать четыре часа, на которые я так неосторожно себя покинул, со мной не случилось бы непоправимого несчастья. Ну-ну, умерьте свое отвращение, господин де Вопарфон; перенесем сюда беднягу Тибо и устроим его поудобнее на постели.
     И в самом деле, хоть эта работа и оскорбляла аристократические чувства г-на де Вопарфона, Тибо подобрал себя с дороги и на руках отнес в постель.
     Уложив себя, Тибо задул свечу, боясь, как бы с ним не случилось беды, пока он лежит без сознания; затем он тщательно запер дверь и спрятал ключ в дупле, как делал всякий раз, когда не хотел носить его с собой.
     После этого он поймал коня, схватив его за повод, и сел в седло.
     Вначале он слегка беспокоился: Тибо гораздо чаще передвигался пешком, чем верхом, и не был опытным всадником.
     Он боялся, что, если лошадь сдвинется с места, он не сможет сохранить равновесие.
     Но похоже было на то, что вместе с телом Рауля он унаследовал его навыки: как только умное животное попыталось воспользоваться минутной неловкостью седока и сбросить его, Тибо инстинктивно подобрал поводья, сжал колени, вонзил шпоры в бока коню и два или три раза огрел его хлыстом, призвав непокорного к порядку.
     Сам не зная как, Тибо оказался умелым наездником.
     Эта победа над лошадью помогла ему осознать свою двойственность.
     По внешности он с головы до ног был бароном Раулем де Вопарфоном.
     Душой он остался Тибо.
     Не было сомнений в том, что в бесчувственном теле Тибо, лежавшем в хижине, дремала душа молодого дворянина, одолжившего ему свое тело.
     При этом обмене телами у Тибо осталось весьма смутное представление о том, что он должен был делать.
     Он прекрасно знал, что графиня письмом пригласила его в Мон-Гобер.
     Но что говорилось в этом письме?
     В котором часу его ждали?
     Как ему проникнуть в замок?
     Это оставалось совершенно неизвестным, следовательно, это предстояло точно выяснить.
     Тогда у Тибо возникла мысль.
     Рауль, несомненно, держал письмо графини при себе.
     Ощупав себя со всех сторон, Тибо и в самом деле почувствовал в боковом кармане куртки что-то напоминавшее формой тот предмет, который он искал.
     Остановив коня, он порылся в кармане и вытащил маленький бумажник из надушенной кожи, на белой атласной подкладке.
     В одном из отделений этого маленького бумажника лежало несколько писем, в другом - всего одно.
     Скорее всего, из этого письма он и узнает все, что ему надо знать.
     Оставалось только прочесть его.
     Тибо был всего в трех или четырех сотнях шагов от деревни Флёри.
     Он пустил лошадь галопом, надеясь застать свет в каком-нибудь доме.
     Но в деревне спать ложатся рано, а в те времена ложились еще раньше, чем теперь.
     Проехав улицу из конца в конец, Тибо не увидел ни одного огонька.
     Наконец ему показалось, что он слышит шум из конюшни трактира.
     Он крикнул; вышел слуга с фонарем.
     - Друг мой, - сказал Тибо, совершенно забывший, что на время он стал знатным дворянином. - Не могли бы вы посветить мне минутку? Вы оказали бы мне услугу.
     - И для этого вы вытащили меня из постели? - грубо ответил конюх. - Ну и болван же вы!
     Он повернулся к Тибо спиной и собрался уйти. Тибо понял свою ошибку.
     - Эй, мерзавец! - сказал он, повысив голос. - Неси фонарь и свети мне, не то получишь двадцать пять ударов плеткой!
     - Ой, простите меня, монсеньер, - ответил конюх, - я не знал, с кем говорю.
     И, встав на цыпочки, он поднял фонарь повыше, чтобы Тибо мог читать.
     Тибо развернул письмо и прочел:
     
     "Мой милый Рауль,
     решительно, богиня Венера покровительствует нам. Не знаю, что за большая охота готовится завтра у Тюри, но знаю, что он уезжает сегодня вечером.
     Выезжайте в девять, и Вы будете здесь в половине одиннадцатого.
     Вы знаете, где войти; Вас встретит известная Вам особа и проводит в известное Вам место.
     Мне показалось - нее упрек Вам, - что в прошлый раз Вы очень задержались в коридорах.
     
     Джейн".
     
     - Ах, черт! - выругался Тибо.
     - Что угодно, монсеньер? - спросил конюх.
     - Ничего, мужлан, кроме того, что больше ты мне не нужен и можешь убираться.
     - Счастливого пути, монсеньер! - низко кланяясь, пожелал слуга.
     И ушел.
     - Черт! - повторил Тибо. - Немного же я узнал из этого письма - богиня Венера покровительствует нам, "он" уезжает сегодня в Тюри, графиня де Мон-Гобер ждет меня в половине одиннадцатого, и графиню зовут Джейн. Что касается остального, я знаю, где войти, знаю, кто меня встретит и куда меня проводят.
     Тибо почесал за ухом; этот жест в любой стране свойствен людям, оказавшимся в крайне затруднительном положении.
     Ему захотелось разбудить сеньора де Вопарфона, спавшего на его постели в оболочке Тибо.
     Но, кроме того, что это означало бы потерять время, у этого средства были и другие неудобства.
     Дух барона Рауля, увидев свое тело так близко, мог пожелать вернуться в него.
     Но тогда - борьба, в которой Тибо сможет защищаться лишь с риском причинить вред себе самому.
     Надо было найти другой способ.
     Тибо не раз приходилось слышать похвалы мудрости животных, и сам он не раз в продолжение своей деревенской жизни имел возможность восхищаться их инстинктом.
     Он решил довериться коню.
     Тибо вывел коня на дорогу, повернул его головой в сторону Мон-Гобера и отпустил поводья.
     Конь понесся галопом.
     Конечно, он понял, что от него требуется.
     Тибо больше не о чем было беспокоиться: за него все сделает конь.
     У поворота ограды парка конь встал, но не потому, что не был уверен в дороге: он насторожил уши и казался встревоженным.
     Тибо показалось, что он видит две тени; наверное, это и в самом деле были тени, потому что, сколько он ни поднимался в стременах, желая стать повыше, сколько ни оглядывался, ровно ничего не увидел.
     Он подумал, что это браконьеры, которые хотят проникнуть в парк, чтобы составить конкуренцию прежнему Тибо в поисках дичи.
     Никто не пытался преградить ему путь, и Тибо оставалось лишь предоставить коню свободу действий.
     Он снова отпустил поводья.
     Конь скакал крупной рысью вдоль ограды парка, ступая по вспаханной земле, и ни разу не заржал, как будто догадывался, что должен двигаться как можно тише.
     Пробежав таким образом вдоль одной стороны ограды, конь свернул за угол и остановился у пролома.
     - Несомненно, мы пройдем здесь, - сказал Тибо. Конь принюхался и поскреб землю копытом.
     Это был утвердительный ответ.
     Тибо снова отпустил повод, и конь, из-под копыт которого посыпались камни, перепрыгнул через пролом.
     Они оказались в парке.
     Одно из трех затруднений счастливо разрешилось.
     Тибо прошел внутрь, зная, "где войти".
     Оставалось найти "известную особу".
     Через пять минут конь встал в сотне шагов от замка, перед дверью одной из тех хижин, которые выстроены из неотесанных бревен и глины и украшают пейзажи парков, изображая развалины.
     Дверь приоткрылась: внутри услышали стук копыт.
     Вышла хорошенькая горничная.
     - Это вы, господин Рауль? - шепотом спросила она.
     - Да, дитя мое, это я, - спешившись, ответил Тибо.
     - Госпожа ужасно боялась, что этот пьяница Шампань не передал вам письмо...
     - Напрасно боялась: Шампань очень исполнителен.
     - Оставьте коня здесь и идите за мной.
     - А кто о нем позаботится?
     - Как всегда, метр Крамуази.
     - Верно, - сказал Тибо, словно о чем-то ему известном, - Крамуази займется им.
     - Ну, скорее, - поторопила служанка, - а не то госпожа снова скажет, что мы задерживаемся в коридорах.
     После этих слов, напомнивших Тибо фразу из адресованного Раулю письма, горничная засмеялась, показав жемчужные зубки.
     Тибо захотелось остановиться - на этот раз в парке, а не в коридорах.
     Но горничная замерла, прислушиваясь.
     - Что случилось? - спросил Тибо
     - Мне кажется, у кого-то под ногой хрустнула ветка.
     - Ну и что! - сказал Тибо. - Это была нога Крамуази.
     - Для вас это лишний повод быть умником, господин Рауль... по крайней мере, здесь.
     - Не понимаю.
     - Разве Крамуази не жених мне?
     - Ах да! Но каждый раз, как я остаюсь с тобой наедине, малютка Роза, я об этом забываю.
     - Теперь меня зовут Роза! Господин барон, я в жизни не встречала более забывчивого человека, чем вы.
     - Я тебя называю Розой, прелестное дитя, потому что Роза - царица цветов, а ты царица служанок.
     - Право же, господин барон, я всегда находила вас остроумным, но сегодня вечером вы особенно в ударе.
     Тибо приосанился.
     Адресованная барону похвала досталась башмачнику.
     - Надеюсь, твоя госпожа такого же мнения обо мне, - сказал он.
     - О, со знатными дамами всегда есть способ казаться самым умным человеком в мире: молчать.
     - Я запомню этот рецепт.
     - Тише! - прошептала субретка. - Видите, там госпожа графиня смотрит из-за занавески своей туалетной комнаты. Так что скромно следуйте за мной.
     В самом деле, им предстояло пересечь открытое пространство между деревьями парка и входом в замок. Тибо ступил на лестницу.
     - Несчастный, что вы делаете? - субретка удержала его за руку.
     - Что я делаю? Право же, Сюзетта, признаюсь тебе, что не имею об этом ни малейшего понятия.
     - Теперь я стала Сюзеттой! Господин барон оказывает мне честь, награждая именами всех своих возлюбленных. Идите сюда!.. Вы же не пойдете через парадные комнаты? Оставим этот путь для господина графа.
     И горничная провела Тибо через маленькую дверь, справа от которой начиналась винтовая лестница.
     На середине лестницы Тибо обвил рукой гибкую, словно уж, талию служанки.
     - Мы уже в коридорах? - спросил он, ища губами щеку прелестной девушки.
     - Нет еще, - ответила та, - но это все равно.
     - Клянусь, - сказал Тибо, - если бы в этот вечер я звался Тибо вместо того, чтобы быть Раулем, клянусь, милая Мартон, я поднялся бы в мансарду вместо того, чтобы остаться во втором этаже.
     Послышался скрип открывающейся двери.
     - Ну, скорее! - сказала служанка. - Господин барон, госпожа уже беспокоится.
     Потянув за собой Тибо, она вошла в коридор, открыла дверь, втолкнула Тибо в комнату и закрыла дверь за башмачником, совершенно уверенная в том, что впустила барона Рауля де Вопарфона, по ее словам самого забывчивого человека в мире.
     
     
     XVII
     
     ГРАФ ДЕ МОН-ГОБЕР
     
     Тибо оказался в спальне графини.
     Если его поразило великолепие обстановки бальи Маг-луара, извлеченной из кладовых его высочества герцога Орлеанского, то свежесть, гармония и изысканность этой комнаты наполними его душу пьянящим восторгом.
     Бедный дикарь никогда и во сне не видел ничего подобного.
     Нельзя мечтать о вещах, о которых не имеешь никакого понятия.
     Окна этой спальни были занавешены двойными шторами.
     Первые - из белой тафты, отделанной кружевами.
     Вторые - из голубого китайского атласа, расшитого серебряными цветами.
     Постель и туалетный столик, задрапированные той же тканью, тонули в волнах валансьенских кружев.
     Стены были затянуты бледно-розовой тафтой, поверх которой дрожал и словно таял от малейшего сквозняка тончайший, будто сотканный из воздуха индийский муслин.
     На потолке - медальоны работы Буше, изображавшие туалет Венеры.
     Амуры брали из рук своей матери различные предметы, составляющие доспехи женщин; но, поскольку все части этих доспехов были в руках амуров, Венера осталась совершенно безоружной: на ней был только пояс.
     Медальон был окружен вымышленными пейзажами Книда, Пафоса и Амата.
     Все сиденья: стулья, кресла, диванчики, козетки - были покрыты тем же китайским атласом, из которого сделаны шторы.
     По бледно-зеленому фону ковра были рассеяны на большом расстоянии один от другого букеты васильков, розовых маков и белых маргариток.
     Столы были из розового дерева, а угловые шкафчики покрыты Коромандельским лаком.
     Все это освещалось мягким светом шести свечей розового воска, стоявших в двух канделябрах.
     В воздухе витал нежный, тонкий, неуловимый аромат; невозможно было определить, из чего он составлялся.
     Это был не запах, это было веяние.
     По такому благоуханию герой "Энеиды" догадывался о присутствии матери.
     Тибо, которого служанка втолкнула в комнату, сделал шаг вперед и остановился.
     Он все охватил одним взглядом, вдохнул одним глотком.
     Подобно видению, пронеслись перед ним хижина Ань-елетты, гостиная мельничихи, спальня г-жи Маглуар.
     Затем все это исчезло, уступив место изысканному гнездышку любви, куда он перенесся словно по волшебству.
     Он сомневался в реальности того, что видел перед собой.
     Тибо спрашивал себя, неужели действительно существуют баловни судьбы, обитающие в подобных жилищах?
     Не оказался ли он во дворце какого-нибудь чародея, в замке некоей феи?
     За какие же заслуги получили эти дары те, кто ими владеет?
     В чем провинились те, кто этого лишен?
     Почему он не пожелал, вместо того чтобы превратиться на двадцать четыре часа в Рауля де Вопарфона, сделаться на всю жизнь маленькой собачкой графини?
     Как можно снова стать Тибо после того, что он увидел здесь?
     Тибо дошел в своих размышлениях до этого вопроса, когда дверь туалетной комнаты отворилась и вошла графиня.
     Она поистине была птичкой в этом прелестном гнездышке, цветком этой благоуханной земли.
     Ее распущенные волосы удерживались лишь тремя или четырьмя бриллиантовыми шпильками и свободно падали на спину с одной стороны; с другой же, свитые в один большой локон, они спадали на грудь.
     Гибкое и податливое тело, освобожденное от фижм, гармонично обрисовывалось под домашним платьем из розовой тафты с волнами гипюра.
     Шелковые чулки были до того тонкими и прозрачными, что казались белой, отливающей перламутром плотью.
     Наконец, детские ножки графини были заключены в туфельки из серебряной парчи и с красными каблучками.
     Никаких украшений - ни браслетов на запястьях, ни колец на пальцах; только одна нитка жемчуга вокруг шеи, но этот жемчуг достоин был королевы.
     Тибо упал на колени перед лучезарным видением.
     Он был раздавлен, уничтожен этой роскошью, этой красотой, неотделимыми друг от друга.
     - Ода, на колени! Ниже, еще ниже... Целуйте мне ноги, целуйте ковер, целуйте землю, но и тогда я вас не прощу... Вы чудовище!
     - В самом деле, сударыня, - в сравнении с вами я еще хуже чудовища.
     - Да, да, притворяйтесь, что не поняли смысла моих слов и думаете, что я говорила о вашей внешности, тогда как я имела в виду вашу нравственность; да, конечно, вы были бы чудовищно уродливы, если бы ваша вероломная душа проявлялась на вашем лице; но это не так, сударь, несмотря на все ваши дурные поступки, несмотря на все ваши низости, вы остаетесь самым красивым дворянином в округе. Полно, сударь, вам должно быть стыдно!
     - Быть самым красивым дворянином в округе? - переспросил Тибо, прекрасно поняв по тону ее голоса, что совершенное им преступление не так уж непростительно.
     - Нет, сударь, - иметь самую черную душу и самое вероломное сердце из всех, что могут скрываться за позолоченной оберткой. Ну, вставайте и извольте отдать мне отчет в своем поведении.
     И графиня протянула Тибо руку, одновременно отпуская грехи и требуя поцелуя.
     Тибо взял нежную руку и поцеловал ее.
     Никогда его губы не прикасались к такому атласу.
     Графиня указала лже-Раулю место на диванчике и села первая.
     - Отчитайтесь мне, что вы делали со дня вашего последнего посещения, - приказала графиня.
     - Скажите прежде, дорогая графиня, когда я был у вас в последний раз?
     - Прекрасно! Так вы это забыли! Право же, в подобных вещах не признаются, если не ищут ссоры.
     - Совсем напротив, дорогая Джейн, эта встреча так во мне жива, что мне кажется, будто это было вчера, и, сколько ни перебираю свои воспоминания, - со вчерашнего дня я ничем не грешил, кроме как любовью к вам.
     - Неплохо; но комплиментом вы не загладите дурного поступка.
     - Милая графиня, что, если нам отложить объяснение?
     - Нет, сначала ответьте; я пять дней вас не видела - что вы делали?
     - Я жду, что вы мне расскажете об этом, графиня. Как вы хотите, чтобы я сам себя обвинял, когда уверен в своей невиновности?
     - Пусть будет так. Прежде всего, я уже не говорю о том, что вы задерживаетесь в коридорах.
     - Нет, поговорим об этом; как вы можете предположить, графиня, что я, когда меня ждете вы - алмаз среди алмазов - стану подбирать на дороге фальшивый жемчуг?
     - Ах, Боже мой! Мужчины очень непостоянны, а Ли-зетта такая хорошенькая!
     - Нет, поймите, дорогая Джейн, что эта девушка - наша наперсница, она знает все наши секреты, я не могу относиться к ней как к служанке.
     - Как это, должно быть, приятно говорить себе: "Я обманываю графиню де Мон-Гобер, и я соперник Крамуази!"
     - Хорошо, я больше не буду задерживаться в коридорах, чтобы целоваться с Лизеттой - если вы считаете, что мы целовались.
     - О, это еще не все.
     - Как! Я совершил более серьезный проступок?
     - Откуда вы возвращались ночью по дороге, ведущей из Эрневиля в Виллер-Котре?
     - Что? Меня видели на дороге?
     - Да, на Эрневильской; откуда вы возвращались?
     - Я ловил рыбу.
     - Ловили рыбу?
     - Да, в бервальских прудах.
     - О, это известно: вы большой любитель рыбной ловли, сударь. А что за угорь был у вас в сетях, когда вы шли с рыбалки в два часа ночи?
     - Я ужинал с моим другом сеньором Жаном.
     - В башне Вез? Я думаю, что вы, скорее всего, утешали прекрасную затворницу: говорят, начальник волчьей охоты ревнив и держит ее взаперти. Но я и это вам прощаю.
     - Неужели я поступил еще хуже? - Тибо понемногу стал успокаиваться, видя, с какой легкостью прощение следует за самыми тяжкими обвинениями.
     - Да, на балу у его высочества герцога Орлеанского.
     - На каком балу?
     - Вчера! Не так давно.
     - Вчера? Я восхищался вами.
     - Чудесно! Я не была на этом балу.
     - Неужели вам необходимо присутствовать, чтобы я мог восхищаться вами, Джейн, и не заменяет ли реальности воспоминание? Если вы и отсутствуя выигрываете в сравнении, это лишь возвышает вашу победу.
     - Да; так это для того, чтобы как можно лучше видеть разницу, вы четыре раза танцевали с госпожой де Боннёй?
     Значит, это очень красиво - брюнетка, покрытая румянами, с бровями, как у китайцев на моих ширмах, и усами, как у гвардейца?
     - Знаете ли вы, о чем мы говорили во время этих четырех контрдансов?
     - Так это правда, что вы четыре раза танцевали с ней?
     - Правда, раз это говорите вы.
     - Ловкий ответ!
     - Без сомнения; кто же захочет спорить с таким прелестным ротиком? Не я: в ту минуту, когда он произнес бы мне смертный приговор, я благословил бы его.
     И Тибо упал на колени перед графиней, как будто в ожидании приговора.
     В ту же минуту дверь распахнулась и показалась испуганная Лизетта.
     - Ах, господин барон! - сказала она. - Бегите! Здесь господин граф!
     - Что? Господин граф? - воскликнула графиня.
     - Да, господин граф собственной персоной, и с ним его доезжачий Лесток.
     - Это невозможно!
     - Госпожа графиня, Крамуази видел их, как я вижу вас; бедный мальчик, на нем лица нет.
     - Ах, так эта охота в замке Тюри только ловушка!
     - Кто знает, сударыня? Мужчины так коварны!
     - Что же делать? - спросила графиня.
     - Подождать графа и убить его, - решительно сказал Тибо, придя в ярость оттого, что снова от него ускользала добыча, самая драгоценная из всего, за чем он гнался.
     - Убить его? Убить графа? Вы с ума сошли, Рауль! Нет, нет, надо бежать, спасаться... Лизетта! Лизетта! Выведи господина барона через мою туалетную комнату.
     И Лизетта, подталкивая упиравшегося Тибо, вышла вместе с ним.
     Было самое время: на парадной лестнице уже слышались шаги.
     Графиня в последний раз нежно простилась с лже-Раулем и тут же скользнула обратно в спальню.
     Тибо следовал за Лизеттой.
     Она быстро провела его коридором, другой конец которого сторожил Крамуази.
     Они прошли через две комнаты в кабинет, сообщавшийся с башенкой.
     Внутри башенки была лестница, подобная той, по которой они поднимались, и беглецы спустились по ней.
     Однако внизу они нашли запертую дверь.
     Лизетта, поднявшись на несколько ступенек, привела
     Тибо в какой-то чулан с окном, выходившим в сад, и открыла окно.
     До земли было всего несколько футов.
     Тибо выпрыгнул из этого окна и упал на землю, не причинив себе никакого вреда.
     - Вы знаете, где ваш конь, - крикнула ему вслед Ли-зетта, - скорей в седло, и не останавливайтесь до самого Вопарфона.
     Тибо хотел поблагодарить субретку за добрый совет, но окно было в шести футах над ним, а времени не оставалось.
     В два прыжка он преодолел расстояние, отделявшее его от рощицы, которая укрывала развалины хижины, служившие временной конюшней его коню.
     Был ли на месте конь? Услышав ржание, Тибо успокоился.
     Однако ржание напоминало крик боли.
     Войдя в хижину, Тибо ощупью добрался до коня, подобрал поводья и вскочил в седло, не коснувшись стремени.
     Как мы уже говорили, Тибо внезапно сделался превосходным наездником.
     Но под этим, казалось бы, привычным грузом, ноги у коня подогнулись.
     Тибо пришпорил его, чтобы сдвинуть с места, но конь, попытавшись рвануться вперед, едва смог поднять передние ноги, снова жалобно заржал и упал на бок.
     Тибо быстро высвободился - это было нетрудно, потому что конь пытался подняться, - и встал на ноги.
     Он понял, что граф, чтобы не дать ему скрыться, перерезал или велел перерезать сухожилия его коню.
     - Черт возьми! - сказал Тибо. - Если мы с вами встретимся, господин граф де Мон-Гобер, клянусь перерезать вам сухожилия, как вы поступили с этим несчастным животным.
     И Тибо выбежал из хижины.
     Он узнал дорогу, по которой пришел: она вела к пролому.
     Он быстро добрался до отверстия в стене, влез по камням и спрыгнул за ограду.
     И здесь он увидел человека, неподвижно стоявшего со шпагой в руке.
     Этот человек (Тибо узнал в нем графа де Мон-Гобера) преградил ему путь.
     Граф де Мон-Гобер считал, что перед ним Рауль де Во-парфон.
     - За шпагу, барон! - сказал граф. Объяснения были излишни.
     Впрочем, Тибо, у которого из зубов и когтей вырвали добычу, был разгневан не меньше самого графа. Он вытащил не шпагу, а свой охотничий нож. Они скрестили клинки.
     Тибо умел обращаться с палкой, но понятия не имел об икусстве фехтования.
     Он очень удивился, взяв, как ему показалось, непроизвольно, оружие и став в оборонительную позицию по всем правилам.
     Граф нанес ему подряд два или три удара, которые Тибо отразил с удивительной ловкостью.
     - Да, в самом деле, - сквозь зубы пробормотал граф, - мне говорили, что на последнем состязании вы задели Сен-Жоржа.
     Тибо не знал, кто такой Сен-Жорж, но он чувствовал такую твердость и гибкость руки, что мог, кажется, поразить самого дьявола.
     До сих пор он только защищался; но вдруг, после одного-двух неудачных нападений графа, Тибо сделал выпад и пронзил графу плечо.
     Выронив шпагу, граф согнулся влево и упал на колено с криком:
     - Лесток, ко мне!
     Тибо надо было вложить оружие в ножны и бежать.
     К несчастью, он вспомнил, что поклялся, встретившись с графом, перерезать ему сухожилия, как тот поступил с конем.
     Просунув лезвие под согнутое колено графа, Тибо потянул его на себя.
     Граф вскрикнул.
     Но, поднимаясь, Тибо почувствовал резкую боль между лопатками, затем ледяной холод в груди.
     Наконец, он увидел, как из его груди, над правым соском, вышло острие ножа.
     Затем все заволокло кровавое облако.
     Лесток, которого граф, падая, позвал на помощь, воспользовался минутой, пока Тибо выпрямлялся, и воткнул ему между лопаток свой охотничий нож.
     
     
     XVIII
     
     СМЕРТЬ И ВОСКРЕСЕНИЕ
     
     Утренний холод вернул Тибо к жизни.
     Он попробовал приподняться, но сильная боль пригвоздила его к земле.
     Тибо лежал на спине, он ничего не помнил, а видеть мог лишь низкое серое небо над головой.
     С усилием повернувшись на бок, он приподнялся на локте и огляделся.
     Вид окружавших его предметов вернул ему память о происшедших событиях: он узнал пролом в стене парка, вспомнил свое любовное свидание с графиней и жестокую дуэль с графом.
     В трех шагах от себя он увидел на земле пятно крови.
     Но графа не было.
     Несомненно, Лесток, пригвоздивший его, Тибо, к земле ударом ножа, помог своему господину вернуться домой.
     Тибо же они оставили здесь одного умереть как собака.
     У башмачника уже на языке были пожелания всех несчастий, какие только можно придумать для злейшего врага.
     Но с тех пор, как Тибо перестал быть Тибо, и на все то время, пока ему предстояло оставаться бароном Раулем, он утратил всю свою волшебную силу.
     Оставалось дождаться девяти часов вечера; но доживет ли он до этого часа?
     Он испытывал сильнейшее беспокойство. Если он умрет раньше девяти часов, кого же из них не станет: его, Тибо, или барона Рауля? Могло случиться и то и другое.
     Но больше всего Тибо злило то, что эта беда приключилась с ним снова по его же собственной вине.
     Он помнил, что, перед тем как пожелать сделаться на двадцать четыре часа бароном, он произнес эти или похожие слова: "Я от души посмеялся бы, Рауль, если бы граф де Мон-Гобер застал тебя у своей жены; это прошло бы не так, как вчера у бальи Маглуара, и вам пришлось бы обменяться ударами шпаг".
     Как видите, первое пожелание Тибо исполнилось с не меньшей точностью, чем второе; в самом деле, удары были и даны и получены.
     Ценой немыслимых усилий, испытав при этом жесточайшую боль, Тибо удалось встать на одно колено.
     В этом положении он смог увидеть идущих оврагом людей; они направлялись на рынок в Виллер-Котре.
     Он хотел позвать их, но захлебнулся кровью.
     Подняв шляпу на острие охотничьего ножа, он стал подавать знаки, как делают потерпевшие кораблекрушение.
     Но силы оставили его, и он без чувств упал на землю.
     Через некоторое время он опять пришел в сознание.
     Ему показалось, что его качает словно на корабле.
     Он открыл глаза.
     Крестьяне, которые шли на рынок, его заметили; они не знали, кто он такой, но сжалились над красивым молодым человеком, истекавшим кровью, сделали из веток носилки и теперь несли его в Виллер-Котре.
     Но, когда они дошли до Пюизе, раненый почувствовал, что не выдержит дороги.
     Он попросил оставить его в любом крестьянском доме и прислать врача.
     Носильщики оставили его в доме кюре.
     Тибо достал из кошелька Рауля два золотых и отдал их крестьянам в благодарность за то, что они уже сделали для него, и за то, что им еще предстояло сделать.
     Самого кюре дома не было: он служил мессу. Вернувшись домой и увидев раненого, он вскрикнул от ужаса.
     Будь Тибо в самом деле Раулем, он не смог бы выбрать лучшего лазарета: кюре был когда-то викарием в Вопарфоне и ему было поручено обучение маленького Рауля.
     Как все сельские священники, он был немного знаком - или считал себя знакомым - с медициной.
     Он осмотрел рану своего бывшего воспитанника.
     Лезвие, войдя под лопатку, пронзило правое легкое и вышло спереди между вторым и третьим ребрами.
     Кюре отдавал себе отчет в том, насколько рана опасна.
     Но до прихода врача он ничего не сказал.
     Доктор, осмотрев рану, жалостливо покачал головой.
     - Вы не пустите ему кровь? - спросил священник.
     - Зачем? Это еще могло помочь в первые минуты после того, как он получил рану, но теперь опасно давать крови какое бы то ни было движение.
     - Вы думаете, его можно спасти? - спросил кюре, подумав, что, чем меньше может сделать врач, тем больше остается на долю священника.
     - Если все будет идти так, как обычно бывает в подобных случаях, - понизив голос, сказал врач, - больной не доживет и до завтра.
     - По-вашему, он обречен?
     - Врач никогда не выносит приговора, а если это и случается - за природой всегда остается право на помилование. Может образоваться кровяной сгусток - и кровотечение остановится; кашель может этот сгусток разбить - и больной умрет от потери крови.
     - Значит, вы считаете, что я должен готовить бедного мальчика к смерти?
     - Я думаю, - пожав плечами, ответил врач, - что лучше всего вам оставить его в покое: сейчас он без сознания и вас не услышит, а позже он начнет бредить и вас не поймет.
     Доктор ошибался.
     Раненый, хоть и был в беспамятстве, слышал этот разговор, оставлявший больше надежды на спасение его души, чем на выздоровление тела.
     Сколько всего говорят при больном, считая, что он ничего не слышит, а он не пропускает ни единого слова!
     Кроме того, возможно, слух больного обострился оттого, что в теле Рауля бодрствовал дух Тибо.
     На собственный дух Рауля рана, вероятно, оказала бы более сильное воздействие.
     Врач наложил повязку на спину. Что касается раны на груди - он оставил ее открытой, предписав лишь держать на ней смоченную ледяной водой салфетку. Затем, накапав в стакан с водой несколько капель успокаивающего лекарства, врач посоветовал священнику давать больному ложечку этой микстуры всякий раз, как тот попросит пить.
     Приняв эти меры, врач удалился, обещав вернуться завтра, но предупредил, что, вероятнее всего, этот завтрашний визит окажется напрасным.
     Тибо хотел бы вставить слово в этот разговор и объяснить, что он думает о себе самом, но его дух, заточенный в умирающее тело, невольно поддавался воздействию этой темницы.
     Все же он слышал, что священник с ним говорил, чувствовал, как он тряс его, стараясь вывести из похожего на летаргию оцепенения; больного все это очень утомило.
     К счастью для достойного кюре, Тибо, не будучи самим собой, лишен был своей волшебной власти: не меньше десяти раз раненый мысленно послал его ко всем чертям.
     Вскоре Тибо стало казаться, что под ногами, под поясницей, под головой у него раскаленные угли.
     Кровь в его жилах задвигалась быстрее, потом вскипела, словно вода в поставленном на огонь котелке.
     Он почувствовал, что мысли его путаются.
     Его стиснутые челюсти разжались, сведенный язык освободился, и у больного вырвалось несколько бессвязных слов.
     - А, вот, кажется, и то, что милейший доктор назвал бредом, - произнес он.
     Это была его последняя ясная мысль.
     Вся его жизнь - а по-настоящему он жил лишь с момента появления черного волка - прошла перед ним.
     Он увидел, как преследует и упускает оленя.
     Он увидел, как его, привязав к дубу, осыпают ударами перевязи.
     Он увидел, как заключает с черным волком тяготеющий над ним договор.
     Он увидел, как пытается надеть адское кольцо на палец Аньелетте.
     Он увидел, как старается вырвать красные волосы, захватившие уже треть его шевелюры.
     Он увидел, как идет к прекрасной мельничихе, встречается с Ландри, избавляется от соперника; как его преследуют подручные и служанки вдовы, а потом сопровождают волки.
     Он увидел, как знакомится с г-жой Маглуар, охотится для нее, ест свою долю добычи, прячется за занавеской в спальне дамы; как его находит метр Маглуар, высмеивает сеньор Жан, выгоняют все трое.
     Он увидел, как сидит в дупле дуба, ствол которого окружен лежащими волками, а на ветвях сидят сычи и совы.
     Он увидел, как, высунув голову, прислушивается к звукам скрипок и гобоя, смотрит из своей норы на веселую свадьбу Аньелетты.
     Он снова терзался бешеной ревностью и пытался заглушить ее вином; сквозь туман в голове он различал Франсуа, Шампаня, трактирщика; он слышал стук подков коня барона Рауля; чувствовал, как, сбитый с ног, катится в дорожную грязь.
     Затем он перестал видеть себя, Тибо.
     Он увидел красавца-всадника, облик которого принял.
     Он обнимал Лизетту.
     Он прикасался губами к руке графини.
     Затем он хотел убежать; но он стоял на перекрестке трех дорог, и каждую из дорог стерегла одна из его жертв.
     Первую - призрак утопленника: это был Маркотт.
     Вторую - Ландри, умирающий в горячке на больничной койке.
     Третью - тщетно пытающийся встать с перерезанными сухожилиями раненый граф де Мон-Гобер.
     Тибо казалось, будто он рассказывает все, что видит, и священник, выслушивающий эту странную исповедь, все сильнее дрожит, бледнеет и больше похож на умирающего, чем тот, кого он исповедует. Ему казалось, что священник все же хочет отпустить ему грехи, но он сам отказывается от этого, трясет головой, смеется так, что страшно становится, и кричит:
     - Мне нет отпущения! Я проклят! Проклят! Проклят! И во время этого бреда, этих галлюцинаций, этого безумия Тибо слышал бой стенных часов кюре и считал удары.
     Только часы казались ему огромными, циферблатом было не что иное, как голубой купол неба, цифры на нем были огненные; имя этим часам - вечность, и чудовищный маятник с каждым взмахом произносил:
     - Никогда!
     И при возвратном движении:
     - Всегда!
     Так прошел день, час за часом.
     Часы пробили девять.
     В половине десятого истекали двадцать четыре часа, которые Тибо провел в облике Рауля, а Рауль - в облике Тибо.
     С девятым ударом башмачник почувствовал, как его лихорадка сменяется ознобом.
     Он, дрожа, открыл глаза, узнал стоявшего на коленях кюре, который молился об умирающем у его постели, и увидел настоящие часы, показывающие девять с четвертью.
     Его чувства так обострились, что он мог наблюдать незаметное движение большой и даже маленькой стрелки.
     Обе продвигались к роковому часу: к половине десятого!
     Хотя никакой свет не падал на циферблат, он казался освещенным изнутри.
     По мере того как большая стрелка придвигалась к цифре шесть, судороги все сильнее сотрясали грудь умирающего.
     Ноги у него были ледяными, и холод медленно, но неумолимо поднимался от ступней к коленям, от колен к бедрам, охватывал внутренности.
     Пот струился у него по лбу.
     У него не было сил ни самому отереть лоб, ни попросить священника это сделать.
     Он чувствовал смертельную тоску: наступала агония.
     Перед ним проплывали всевозможные странные фигуры, в которых не было ничего человеческого.
     Освещение изменилось.
     Ему казалось, что он поднимается на крыльях летучей мыши куда-то в сумерки, которые не являются ни жизнью, ни смертью, но где одна встречается с другой.
     Наконец сумерки стали сгущаться.
     Глаза его закрылись; подобно бредущему во тьме слепому, он наталкивался своими перепончатыми крыльями на неведомые предметы.
     Затем он покатился в неизмеримую глубину, в бездонную пропасть, где все же был слышен звон часов.
     Часы пробили один раз.
     Едва угас последний отзвук, раненый вскрикнул.
     Священник поднялся с колен и подошел к изголовью.
     С этим криком отлетел последний вздох барона Рауля.
     Было девять с половиной часов вечера и одна секунда.
     
     
     XIX
     
     КТО ИЗ НИХ ЖИВ, КТО УМЕР
     
     В ту же минуту как отлетела трепещущая душа молодого дворянина, Тибо очнулся от населенного ужасными призраками сна и приподнялся на постели.
     Кругом был огонь: горела его хижина.
     Сначала он подумал, что продолжается его кошмар.
     Но он так ясно слышал крики "Смерть колдуну! Смерть
     чародею! Смерть оборотню!", что понял: с ним в самом деле случилось нечто страшное.
     Языки пламени приближались к постели, он чувствовал жар.
     Еще несколько секунд - и он окажется в центре огромного костра.
     Еще минуту поколебавшись, он не сможет убежать: путь будет отрезан.
     Тибо соскочил с постели, схватил рогатину и выбежал через заднюю дверь хижины.
     Когда его увидели бегущим сквозь пламя и дым, крики "Смерть! Убей его!" еще усилились.
     Раздались три или четыре выстрела.
     Эти выстрелы явно предназначались Тибо.
     Он слышал свист пуль.
     Стрелявшие были в ливреях начальника волчьей охоты.
     Тибо вспомнил угрозу, два дня назад услышанную от барона де Веза.
     Значит, он объявлен вне закона.
     Можно выкурить его из норы, как лису, стрелять по нему, словно по хищному зверю.
     К счастью для Тибо, ни одна пуля его не задела.
     Горевшая хижина освещала на земле лишь небольшой круг, и вскоре Тибо оказался вне его.
     Его окружала темнота леса, и, не будь слышно криков челяди барона, жгущей его дом, было бы настолько же тихо, насколько темно.
     Тибо уселся под деревом и уронил голову на руки.
     В последние сорок восемь часов события развивались так стремительно, что у башмачника не было недостатка в темах для размышления.
     Только последние двадцать четыре часа, которые он прожил в чужом облике, казались ему сном.
     Он не решился бы утверждать, что вся история барона Рауля, графини Джейн и сеньора де Мон-Гобера произошла на самом деле.
     Услышав звон часов на колокольне в Уаньи, Тибо поднял голову.
     Било десять.
     Десять часов!
     В половине десятого он еще умирал в облике барона Рауля у кюре из Пюизе.
     - Ах, черт возьми! - сказал он. - Я должен знать точно. Отсюда до Пюизе не больше льё, я буду там через полчаса. Я хочу убедиться, что барон Рауль в самом деле мертв.
     В ответ на заданный Тибо самому себе вопрос раздался жуткий вой.
     Тибо огляделся: вернулись его телохранители. Предводитель волков вновь обрел свою стаю.
     - Ну, волки, единственные мои друзья, в путь! - сказал он.
     И он через лес отправился в Пюизе.
     Слуги сеньора Жана, ворошившие последние угли горящей хижины, видели, как мимо пронесся призрак человека, за которым бежали двенадцать волков.
     Слуги барона перекрестились.
     Теперь они, более чем когда-либо прежде, были уверены, что Тибо - колдун.
     Кто угодно поверил бы в это, увидев, с какой стремительностью - быстрее любого из своих спутников - Тибо меньше чем за четверть часа пробежал расстояние, отделявшее Уаньи от Пюизе.
     У первых домов деревни Тибо остановился.
     - Друзья-волки, - сказал он. - Сегодня ночью я в вас не нуждаюсь; напротив, я хочу остаться один. Развлекайтесь в соседних овчарнях: я даю вам полную свободу действий. А если на вашем пути встретятся несколько двуногих тварей, именуемых людьми, друзья-волки, забудьте, что они считают себя созданными по образу и подобию Творца, и не отказывайте себе в удовольствии полакомиться их плотью.
     Радостно подвывая, волки разбежались во все стороны.
     Тибо продолжал путь.
     Он вошел в деревню.
     Дом кюре стоял по соседству с церковью.
     Тибо сделал крюк, чтобы не идти мимо креста.
     Он подошел к дому. Заглянув в окно, он увидел горевшую у изголовья постели свечу.
     Постель была накрыта простыней, под которой вырисовывались очертания застывшего тела. Дом казался пустым.
     Кюре, несомненно, пошел заявить мэру деревни о покойнике.
     Тибо вошел и окликнул кюре. Никто не ответил.
     Тибо подошел прямо к постели.
     Под простыней действительно лежал труп.
     Тибо поднял простыню и узнал сеньора Рауля.
     Вечность наделила его спокойной и роковой красотой.
     При жизни его черты казались слишком женственными; смерть придала им сумрачное величие.
     На первый взгляд можно было принять его за спящего, но, присмотревшись внимательнее, в его неподвижности вы узнали бы сон более глубокий.
     Вы догадались бы о присутствии королевы, у которой коса вместо скипетра, саван вместо мантии.
     Здесь присутствовала Смерть.
     Тибо оставил дверь открытой.
     Ему показалось, что он слышит легкие шаги.
     Тибо спрятался за зеленой саржевой занавеской, закрывавшей дверь в глубине алькова: если сюда войдут, он сможет убежать через эту дверь.
     У входа в дом остановилась в нерешительности женщина в черном, под черной вуалью.
     Рядом с ней показалась вторая и заглянула внутрь.
     - Я думаю, что госпожа может войти: никого нет; кроме того, я посторожу.
     Женщина в черном вошла, медленно приблизилась к постели, остановилась, чтобы отереть пот со лба, затем решительно подняла простыню, которой Тибо снова покрыл лицо мертвеца.
     Тибо узнал ее: это была графиня.
     - Увы! Мне не солгали! - проговорила она. Упав на колени, она стала молиться и плакать. Окончив молитву, она поднялась, поцеловала бледный
     лоб усопшего и посиневшие края раны, через которую вылетела душа.
     - О, мой возлюбленный Рауль, - прошептала графиня. - Кто назовет мне имя твоего убийцы? Кто поможет мне отомстить?
     Едва успев договорить, графиня вскрикнула и отскочила назад.
     Ей показалось, что она слышит голос, ответивший:
     - Я!
     И складки занавески из зеленой саржи зашевелились.
     Но графиня была не из робких. Взяв горевшую у изголовья свечу, она заглянула в промежуток между стеной и зеленой занавеской. Там никого не было.
     Графиня увидела только закрытую дверь.
     Поставив свечу на место, графиня достала из сумочки золотые ножницы, отрезала у покойного прядь волос, положила эту прядь в мешочек из черного бархата, висевший у нее на груди, снова поцеловала лоб покойного, покрыла ему голову простыней и вышла.
     На пороге она встретилась со священником и отступила, прячась под вуалью.
     - Кто вы? - спросил священник.
     - Скорбь, - ответила она. Посторонившись, священник пропустил ее. Графиня и ее служанка пришли пешком; ушли они тоже пешком.
     От Пюизе до Мон-Гобера всего четверть льё. Примерно на половине дороги от ствола ивы отделился прятавшийся за ним человек и преградил путь двум женщинам.
     Лизетта закричала.
     Но графиня бесстрашно подошла к этому человеку.
     - Кто вы? - спросила она.
     - Тот, кто сказал "я", когда вы спрашивали, назовет ли вам кто-нибудь имя убийцы.
     - Вы поможете мне за него отомстить?
     - Когда вам угодно.
     - Сейчас?
     - Здесь неподходящее место.
     - Предложите лучшее.
     - Ваша комната, например.
     - Мы не можем вернуться вместе.
     - Нет; но я могу пройти через пролом в стене; мадемуазель Лизетта встретит меня у развалин, где господин Рауль ставил своего коня; она может провести меня по винтовой лестнице и впустить в вашу спальню. Если вы будете в вашей туалетной комнате, я подожду вас, как позавчера господин Рауль.
     Обе женщины задрожали с головы до ног.
     - Кто вы такой, что вам известны все эти подробности? - спросила графиня.
     - Когда придет время вам это узнать, я скажу вам. После недолгого колебания графиня сказала:
     - Хорошо, вы пройдете в пролом; Лизетта встретит вас у конюшни.
     - О госпожа! - воскликнула Лизетта. - Я никогда не решусь идти за этим человеком!
     - Я пойду сама, - ответила графиня.
     - В добрый час! - откликнулся Тибо. - Вот это женщина!
     И, скользнув в овраг, что тянулся вдоль дороги, он исчез. Лизетта едва не лишилась чувств.
     - Обопритесь на меня, мадемуазель - предложила ей графиня, - и пойдем. Мне не терпится услышать, что скажет этот человек.
     Женщины незаметно вернулись в замок со стороны фермы.
     Никто не видел, как они выходили; никто не видел, как они вошли.
     Графиня в своей комнате ждала, пока Лизетта приведет к ней незнакомца.
     Через десять минут появилась Лизетта, очень бледная.
     - Ах, госпожа, - сказала она. - Мне незачем было его встречать.
     - Почему это? - спросила графиня.
     - Потому что он не хуже меня знает дорогу! О, если бы госпожа знала только, что он мне сказал! Я уверена, госпожа, что этот человек - демон!
     - Впустите его! - приказала графиня.
     - Я здесь, - сказал Тибо.
     - Хорошо, - сказала графиня Лизетте. - Оставьте нас, мадемуазель.
     Лизетта вышла.
     Графиня осталась одна с Тибо.
     Вид его не внушал доверия.
     Чувствовалось, что он готов решительно осуществить свои намерения и что намерения эти дурные: сатанинский смех кривил его рот, глаза горели адским огнем.
     На этот раз Тибо не стал прятать свои красные волосы: он выставил их напоказ.
     Они спадали ему на лоб, словно огненный плюмаж.
     И все же графиня, даже не побледнев, устремила взгляд на Тибо.
     - Эта девушка сказала, что вы знаете дорогу в мою спальню; вы уже бывали здесь?
     - Да, госпожа, один раз.
     - Когда же?
     - Позавчера.
     - В какое время?
     - От половины одиннадцатого до половины первого ночи.
     Графиня взглянула ему в лицо.
     - Это неправда!
     - Хотите, я расскажу вам все, что здесь произошло?
     - В названный вами час? - Да.
     - Говорите, - коротко приказала графиня.
     Тибо был не менее лаконичен, чем та, что спрашивала его.
     - Господин Рауль вошел через эту дверь, - начал он, указывая на дверь, ведущую в коридор, - и Лизетта оставила его одного. Вы вошли отсюда, - он показал на дверь туалетной комнаты, - и застали его стоящим на коленях. Ваши волосы были распущены, их поддерживали три бриллиантовые шпильки; на вас было домашнее платье из розовой тафты, отделанное гипюром, розовые шелковые чулки, туфельки из серебряной парчи; вокруг шеи - нитка жемчуга.
     - Совершенно точное описание, - подтвердила графиня. - Продолжайте.
     - Вы три раза ссорились с господином Раулем. В первый раз из-за того, что он задерживался в коридорах, чтобы целоваться с вашей служанкой; во второй - из-за того, что его видели в полночь по дороге из Эрневиля в Виллер-Кот-
     ре; в третий - из-за того, что на балу в замке, где вас не было, он четыре контрданса танцевал с госпожой де Боннёй.
     - Продолжайте.
     - В ответ на эти упреки ваш возлюбленный - иногда удачно, иногда неудачно - оправдывался; вы сочли его оправдания достаточными, потому что простили его; в это время вбежала перепуганная Лизетта и закричала, что вернулся ваш муж и ваш возлюбленный должен бежать.
     - Значит, вы и в самом деле демон, как уверяет Лизетта, - зловеще рассмеявшись, сказала графиня. - Я вижу, что мы поладим... Договаривайте.
     - Тогда вы и ваша горничная втолкнули упирающегося господина Рауля в вашу туалетную комнату, затем Лизетта вывела его через коридор и две или три комнаты в противоположное крыло дома; спустившись по винтовой лестнице, беглецы обнаружили, что дверь внизу заперта; они спрятались в чулане; Лизетта открыла окно, находившееся всего в семи или восьми футах над землей, господин Рауль выпрыгнул в это окно и побежал в конюшню. Там он нашел своего коня, но с перерезанными сухожилиями и поклялся поступить так же с самим графом, если они встретятся: господин Рауль считал низостью без необходимости калечить благородное животное. Затем господин Рауль пешком отправился к пролому в стене; по ту сторону ограды его подстерегал граф с обнаженной шпагой в руке. У барона был при себе охотничий нож; вынув его из чехла, он вступил в бой.
     - Граф был один?
     - Слушайте... Граф, казалось, был один; после четвертого или пятого выпада граф был ранен ножом в плечо. Упав на одно колено, он закричал: "Ко мне, Лесток!" В это время барон вспомнил о своей клятве и наклонился, чтобы перерезать графу сухожилия; когда господин Рауль поднимался, Лесток напал на него сзади; лезвие вошло под лопатку и вышло из груди... мне незачем уточнять: вы целовали рану.
     - Дальше?
     - Граф и его слуга вернулись в замок, оставив барона без помощи. Придя в себя, тот окликнул шедших на рынок крестьян, они положили его на носилки и хотели доставить в Виллер-Котре. Но в Пюизе раненому стало так плохо, что им пришлось остановиться. Его оставили на той постели, где вы его нашли и где вечером он испустил последний вздох в девять с половиной часов и одну секунду.
     Графиня встала.
     Подойдя к ларцу, она достала из него нитку жемчуга, которая была у нее на шее накануне, и молча протянула ее Тибо.
     - Что это? - спросил тот.
     - Возьмите; это стоит пятьдесят тысяч ливров.
     - Вы хотите отомстить?
     - Да, - ответила графиня.
     - Месть стоит большего.
     - Сколько она стоит?
     - Ждите меня завтра ночью; я скажу вам.
     - Где мне вас ждать?
     - Здесь, - сказал Тибо, хищно оскалившись.
     - Я буду ждать вас.
     - Так до завтра?
     - До завтра. Тибо вышел.
     Графиня убрала жемчуг обратно в ларец, затем приподняла двойное дно и вынула флакон с опаловой жидкостью и маленький кинжал, рукоятка и ножны которого были украшены драгоценными камнями, а на клинке была золотая насечка.
     Спрятав флакон и кинжал к себе под подушку, графиня встала на колени и произнесла молитву, а затем, не раздеваясь, бросилась на постель...
     
     
     XX
     
     ВЕРНА СВОЕМУ ОБЕЩАНИЮ
     
     Расставшись с графиней, Тибо тем же путем и без всяких происшествий вышел сначала из замка, а затем из парка.
     Но, оказавшись за оградой, Тибо в первый раз в своей жизни не знал, куда идти. Его хижину сожгли, друга у него нет; подобно Каину, он не знал, где преклонить голову.
     Тибо отправился в лес, свое постоянное убежище.
     Он добрел до Шавиньи; уже начало рассветать, и Тибо постучался в отдельно стоявший дом, попросив продать ему хлеба.
     Женщина была одна, мужа не было дома; она дала Тибо хлеб, но не захотела брать у него денег: Тибо внушал ей страх.
     Не заботясь более о еде, Тибо вернулся в лес.
     Он знал между Флёри и Лонпоном одно непроходимое место.
     Там он решил провести весь день.
     В поисках укрытия среди камней он заметил, как в овраге что-то блеснуло.
     Из любопытства он решил спуститься.
     Блестящий предмет оказался серебряной пластинкой с перевязи.
     Перевязь обвивала шею трупа, или вернее, скелета, потому что мясо с него было обглодано, и кости были чистыми, какие встречаются лишь в анатомическом кабинете или в мастерской художника.
     Скелет был совсем свежим - он лежал не больше одного дня.
     - А вот это, - сказал Тибо, - вероятнее всего, работа моих друзей-волков; похоже, они воспользовались моим разрешением.
     Он спустился в ров (ему хотелось узнать, кому принадлежал скелет) и смог удовлетворить свое любопытство.
     Господа волки, несомненно, сочли, что пластинку не так легко переварить, как все остальное, и она осталась на груди скелета, как этикетка на тюке с товаром.
     
     "Ж.Б.Лесток,
     личный телохранитель господина графа де Мон-Гобер".
     
     - Хорошо! - смеясь, сказал Тибо, - этот недолго ждал наказания за убийство!
     Затем, наморщив лоб и перестав смеяться, Тибо тихо добавил, обращаясь к самому себе:
     - Неужели Провидение все-таки существует? Смерть Лестока легко было объяснить.
     Волки застигли телохранителя графа, когда он, наверняка исполняя какой-то приказ своего хозяина, ночью отправился из Мон-Гобера в Лонпон. Вначале он защищался тем же охотничьим ножом, которым ранил барона Рауля; Тибо нашел этот нож в нескольких шагах от дороги, и земля кругом была изрыта, что указывало на борьбу. Затем Лес-ток потерял оружие, и свирепые твари утащили телохранителя в овраг, растерзали там и съели.
     Тибо стал настолько безразличен ко всему, что не испытал от случившегося ни радости, ни сожалений, ни удовлетворения, ни угрызений совести; он только подумал, что графине теперь проще исполнить свой замысел: ей остается отомстить только мужу.
     Затем Тибо устроился среди камней, стараясь получше укрыться от ветра, и собрался спокойно провести здесь весь день.
     Около полудня он услышал рог барона Жана и лай его собак; но охота прошла довольно далеко и не помешала Тибо.
     Стемнело.
     В девять часов вечера Тибо отправился в путь.
     Он прошел сквозь пролом в стене и отыскал хижину, где Лизетта ждала его, когда он явился в облике барона Рауля.
     Сейчас бедная девушка вся дрожала.
     Соблюдая традицию, Тибо хотел для начала поцеловать ее. Но Лизетта отскочила назад, не скрывая страха.
     - Не трогайте меня или я закричу!
     - Черт! - сказал Тибо. - В прошлый раз, с бароном Раулем, вы были сговорчивее, красавица.
     - Да, - ответила служанка. - Но с тех пор много чего произошло.
     - Не говоря уж о том, что еще произойдет, - весело отозвался Тибо.
     - О, я думаю, самое трудное уже позади, - печально произнесла служанка.
     И пройдя вперед, сказала:
     - Если вам угодно войти, идите за мной. Тибо повиновался.
     Не скрываясь, Лизетта шагнула на открытое место между деревьями и замком.
     - Ох, красавица, какая ты сегодня смелая, - сказал ей Тибо. - Что, если нас увидят?..
     Но Лизетта покачала головой.
     - Опасности больше нет: все глаза, какие могли увидеть нас, закрылись.
     Тибо не понял, что хотела этим сказать девушка, но тон ее голоса заставил его вздрогнуть.
     В молчании он поднялся следом за ней на второй этаж по винтовой лестнице.
     Но, когда Лизетта взялась рукой за ключ, торчавший в двери спальни, Тибо остановил девушку.
     Его пугали пустота и тишина в замке. Казалось, что замок проклят.
     - Куда мы идем? - сам не понимая, что говорит, спросил Тибо.
     - Вы же знаете.
     - В спальню графини?
     - В спальню графини.
     - Она меня ждет?
     - Она вас ждет.
     И Лизетта открыла дверь.
     - Входите, - сказала она.
     Тибо вошел. Лизетта закрыла за ним дверь, а сама осталась в коридоре.
     Это была та же прелестная спальня, точно так же освещенная, благоухающая теми же ароматами.
     Тибо поискал глазами графиню.
     Он ждал, что она появится из двери туалетной комнаты.
     Дверь, ведущая в соседнюю комнату, оставалась закрытой.
     Тишину нарушали лишь звон часов севрского фарфора и стук сердца самого Тибо.
     Тибо испытывал необъяснимый ужас; он стал оглядываться кругом.
     Его глаза остановились на постели.
     Он увидел графиню.
     У нее в волосах были те же бриллиантовые шпильки, на шее та же нитка жемчуга; она была в том же платье из розовой тафты и в тех же туфельках из серебряной тафты, в каких встречала барона Рауля.
     Тибо подошел ближе.
     Графиня не шевелилась.
     - Вы спите, прекрасная графиня? - спросил Тибо, наклонившись, чтобы взглянуть на нее.
     Но вдруг он выпрямился с застывшим взглядом, волосы у него встали дыбом, на лбу выступил пот.
     Он начал подозревать ужасную правду.
     Не уснула ли графиня вечным сном?
     Тибо дрожащей рукой взял на камине канделябр и поднес его к лицу странно спавшей графини.
     Лицо было бледным, словно выточенным из слоновой кости, на висках проступали мраморные жилки.
     Губы посинели.
     Капля горячего розового воска упала на эту неподвижную маску.
     Графиня не проснулась.
     - О, что же это? - воскликнул Тибо.
     Рука у него так дрожала, что он не мог держать канделябр и поставил его на ночной столик.
     Руки графини были вытянуты вдоль тела, и в обеих она что-то сжимала.
     Тибо с усилием разжал ей левую руку.
     Там был флакон, который она накануне достала из ларца.
     Он раскрыл другую ладонь. В ней оказалась записка.
     Всего несколько слов: "Верна своему обещанию".
     В самом деле верна слову, даже после смерти.
     Графиня была мертва.
     Иллюзии Тибо рушились одна за другой, как ускользают сны от человека, когда он просыпается.
     Однако в снах других людей мертвые встают.
     Мертвецы Тибо продолжали лежать.
     Он вытер лоб, подошел к двери, ведущей в коридор; открыв ее, он увидел коленопреклонную Лизетту за молитвой.
     - Так графиня умерла? - спросил Тибо.
     - Графиня умерла, и граф умер.
     - От раны, полученной во время боя с бароном Раулем?
     - Нет, от удара кинжалом, нанесенного рукой графини.
     - О, это совсем новая история, я ее не слышал, - Тибо попытался засмеяться среди этой мрачной обстановки.
     Лизетта рассказала ему все.
     Ее рассказ был простым, но страшным.
     Графиня долго оставалась в постели, слушая, как звонят колокола в Пюизе, извещавшие, что тело Рауля переносят в Вопарфон, чтобы похоронить в семейном склепе.
     К четырем часам пополудни колокола смолкли.
     Тогда графиня поднялась, достала из-под подушки кинжал и, спрятав его на груди, направилась в спальню мужа.
     Ей встретился радостный камердинер графа.
     Только что ушел врач, сняв повязку с раны и объявив, что жизнь графа вне опасности.
     - Госпожа графиня согласится, что это большая радость, - сказал ей слуга.
     - Да, это в самом деле большая радость. И графиня вошла в спальню мужа. Через пять минут она оттуда вышла.
     - Граф спит, - сказала она. - Не надо входить к нему, пока он не позовет.
     Камердинер склонился перед ней и уселся в прихожей, чтобы быть наготове, как только хозяин окликнет его. Графиня вернулась к себе.
     - Разденьте меня, Лизетта, - велела она горничной, - и принесите мне все, что было на мне в последний раз, когда он приходил сюда.
     Субретка выполнила приказ.
     Мы видели, с какой точностью, до мельчайших деталей, она воспроизвела наряд графини.
     Затем графиня написала несколько строк, сложила записку и зажала ее в правой руке.
     Потом она легла на свою постель.
     - Госпожа не прикажет что-нибудь подать? - спросила Лизетта.
     Графиня показала ей флакон, который держала в левой руке.
     - Нет, Лизетта, я выпью то, что здесь содержится.
     - Как? - удивилась Лизетта. - И ничего больше?
     - Этого достаточно, Лизетта; стоит мне это выпить, и мне уже ничего не понадобится.
     Графиня поднесла к губам флакон и одним глотком осушила его.
     Затем она сказала:
     - Вы видели человека, который ждал нас на дороге, Лизетта; сегодня вечером, от девяти до десяти часов, у меня с ним назначено свидание в моей спальне. Вы встретите его в условленном месте и приведете ко мне... Я не хочу, - совсем тихо добавила она, - чтобы обо мне говорили, даже после моей смерти, будто я не сдержала слова.
     Тибо нечего было возразить: все было исполнено в точности.
     Только графиня совершила месть одна.
     Это стало известно, когда камердинер, беспокоясь о хозяине, приоткрыл дверь его спальни и на цыпочках вошел к нему: он нашел графа лежащим на спине, с кинжалом в сердце.
     Хотели сообщить новость госпоже, но госпожу тоже нашли мертвой.
     Слух о двух смертях тотчас же разнесся по дому, и слуги разбежались, сказав, что в замок явился карающий ангел. Осталась только служанка графини, чтобы исполнить последнюю волю хозяйки.
     Тибо больше нечего было делать в этом доме. Он вышел, оставив Лизетту возле лежавшей на постели графини.
     Как и сказала Лизетта, ему нечего было опасаться ни хозяев, ни слуг: слуги разбежались, хозяева были мертвы.
     Тибо вернулся к пролому в стене. Небо было темным, и, не будь на дворе январь, можно было бы сказать - грозовым.
     В парке едва можно было различить тропинку.
     Два или три раза Тибо останавливался и прислушивался: ему казалось, что справа и слева хрустят ветки под ногами, подстраивающимися под его шаг.
     Подойдя к пролому, Тибо явственно услышал голос, сказавший:
     - Это он!
     В тот же миг сидевшие в засаде жандармы напали на него: двое спереди, двое сзади.
     Ревнивый Крамуази не спал и бродил по ночам; он видел, что прошлой ночью в парк тайком вошел, а затем вышел неизвестный человек; Крамуази донес на него бригадиру жандармов.
     К доносу отнеслись особенно серьезно, когда сделались известными происшедшие в замке несчастья.
     Бригадир послал четырех людей с приказом задержать любого подозрительного бродягу.
     Двое из них спрятались у пролома, куда привел их Крамуази; двое других выследили Тибо в парке.
     Мы видели, как по сигналу Крамуази вся четверка бросилась на Тибо.
     Борьба была долгой и упорной.
     Тибо был не такой человек, чтобы его легко могли свалить даже четверо; но он был безоружен: сопротивление оказалось бесполезным.
     Жандармы особенно старались, оттого что узнали Тибо, который стал уже известным из-за происходивших вокруг него несчастий, и в округе все ненавидели его.
     Тибо повалили на землю, связали по рукам и ногам и поставили между двумя лошадьми.
     Третий жандарм возглавлял процессию, а четвертый замыкал ее.
     Тибо сопротивлялся скорее из самолюбия.
     Как известно, его возможности причинять зло были безграничны: ему стоило лишь пожелать - и четыре его врага упали бы мертвыми.
     Но он всегда успеет это сделать. Даже у подножия эшафота, если у него останется хоть один волос на последнее желание, он сможет избежать человеческого правосудия.
     Со связанными руками и спутанными ногами, с показным смирением шел он в окружении четырех жандармов.
     Один из них держал в руке конец веревки, которой был связан Тибо.
     Они шутили и смеялись, спрашивая колдуна, как это он дал себя схватить, обладая такой властью.
     Тибо отвечал на их шутки известной поговоркой: "Хорошо смеется тот, кто смеется последним".
     Жандармы были уверены в том, что последними посмеются они.
     Пройдя Пюизе, Тибо и жандармы вошли в лес.
     Темнело. Казалось, тучи, словно огромное черное покрывало, легли на верхушки деревьев. В четырех шагах нельзя было ничего разглядеть.
     Но Тибо видел.
     Он видел огни, проносившиеся со всех сторон во всех направлениях.
     Эти огни все приближались, сопровождаемые шорохом сухих листьев.
     Встревоженные лошади пятились, втягивая ноздрями ночной воздух и дрожа под всадниками.
     Смех жандармов понемногу стал стихать.
     Тогда Тибо, в свою очередь, рассмеялся.
     - Над чем ты смеешься? - спросил один из жандармов.
     - Над тем, что вы перестали смеяться, - ответил Тибо. На голос Тибо огни придвинулись, и шаги стали слышнее. Затем послышался ужасающий звук - лязгание зубов.
     - Да, да, друзья мои, - приветствовал волков Тибо. - Вы попробовали человечью плоть, и она пришлась вам по вкусу!
     В ответ раздалось негромкое одобрительное урчание, напоминавшее одновременно голоса собаки и гиены.
     - Да, понимаю, - сказал Тибо, - отведав егеря, вы не откажетесь попробовать жандарма.
     Всадников понемногу начинало трясти.
     - Эй, с кем это ты говоришь? - спросили они.
     - С теми, кто мне отвечает, - сказал Тибо.
     И он завыл. Ему ответили двадцать глоток: некоторые были всего в десяти шагах, другие - далеко.
     - Что это за звери идут за нами? - спросил один из жандармов. - Негодяй говорит с ними на их языке.
     - Ах так? - откликнулся башмачник. - Вы поймали Тибо, предводителя волков, вы ведете его ночью через лес, и вы еще спрашиваете, что это за огни и завывания преследуют вас?.. Слышите, друзья? - крикнул Тибо. - Эти господа желают познакомиться с вами. Ответьте им все разом, чтобы у них не оставалось сомнений.
     Подчиняясь голосу хозяина, волки завыли дружно и протяжно.
     Дыхание лошадей стало шумным; две или три встали на дыбы.
     Жандармы изо всех сил старались успокоить животных, поглаживая их и разговаривая с ними.
     - О, это еще ничего, - сказал Тибо. - Скоро на крупе у каждой лошади окажутся двое волков, а третий вцепится в горло!
     Волки, проскользнув между ногами лошадей, ластились к Тибо.
     Один из них поставил лапы ему на плечи и словно ждал приказаний.
     - Погоди, погоди немного, - сказал ему Тибо. - Время у нас есть; не будем эгоистами и дадим подойти другим.
     Жандармы уже не могли справиться с лошадьми, которые вставали на дыбы, метались из стороны в сторону и, идя шагом, покрывались потом и пеной.
     - Не правда ли, теперь мы можем сговориться? - спросил Тибо у жандармов. - Если вы отпустите меня, каждый из вас сегодня сможет заснуть в своей постели.
     - Шагом! - сказал один из жандармов. - Пока мы будем двигаться шагом, нам нечего опасаться.
     Другой вынул саблю из ножен. Через несколько секунд раздался жалобный вой. Один из волков вцепился жандарму в сапог, и жандарм саблей проткнул зверя насквозь.
     - А вот это я называю неосторожным поступком, жандарм, - объяснил ему Тибо. - Что бы ни гласила поговорка, волки едят друг друга; а стоит им отведать крови - и я не уверен, что смогу удержать их.
     И действительно, волки все разом накинулись на своего раненого собрата, и через пять минут от него остались одни кости.
     Жандармы воспользовались этой передышкой для того, чтобы выбраться на дорогу, заставив связанного Тибо бежать вместе с ними. Но случилось то, что предсказывал Тибо.
     Раздался шум, напоминающий рев урагана.
     Это неслась волчья стая.
     Лошади, бежавшие рысью, отказались снова перейти на шаг: их испугал топот, запах и вой стаи.
     Несмотря на все усилия всадников, лошади перешли на галоп.
     Жандарму, который держал веревку, пришлось выпустить ее из рук - он не мог справиться с конем.
     Волки вскакивали на крупы лошадей, хватали их за горло.
     Почувствовав острые зубы врагов, лошади стали бросаться из стороны в сторону.
     - Ура, волки! Ура! - кричал Тибо.
     Но страшные звери не нуждались в том, чтобы их подбадривали. Около Тибо остались всего два или три волка, все прочие преследовали лошадей; на каждую приходилось по шесть или семь хищников.
     Кони и волки убегали во всех направлениях, и вскоре со всех сторон слышался, затихая, яростный вой, смешанный с криками ужаса и жалобным ржанием.
     Тибо был на свободе. Но у него были связаны руки и спутаны ноги.
     Он попытался перегрызть веревки - невозможно.
     Потом он попытался разорвать их - бесполезно.
     Его старания привели лишь к тому, что веревки глубоко врезались в тело.
     Теперь завыл он - от боли, тоски и злости.
     Наконец, устав терзать свои связанные руки, он позвал, поднимая к небу сжатые кулаки:
     - О черный волк, друг мой, сними с меня эти веревки. Ты ведь знаешь, я хочу освободиться, чтобы творить зло.
     В ту же минуту разорванные веревки упали к ногам Тибо и он с радостным воплем стал размахивать освобожденными руками.
     
     
     XXI
     
     ДУХ ЗЛА
     
     На следующий день вечером, около девяти часов, можно было видеть человека, который шел к просеке Озье дорогой Сарацинского Колодца.
     Это был Тибо: он хотел в последний раз навестить свою хижину и взглянуть, не пощадил ли пожар хоть что-нибудь.
     На месте хижины лежала куча дымящихся углей.
     Волки, как будто Тибо назначил им встречу, образовали широкий круг около пепелища и созерцали его со злобным и угрюмым выражением: казалось, они понимали, что люди, уничтожившие эту бедную хижину из веток и глины, тем самым совершили преступление против того, кого сделка с черным волком сделала их хозяином.
     Когда Тибо вошел в круг, все волки одновременно жутко и протяжно завыли, словно хотели сказать, что готовы помочь ему отомстить.
     Тибо сел на том месте, где прежде был очаг; оно угадывалось по кучке почерневших, но целых камней и по более толстому слою пепла.
     Погруженный в скорбное созерцание, он провел так несколько минут.
     Он не думал о том, что печальное зрелище перед его глазами - расплата за его завистливые желания, которые постоянно возрастали и множились. Он не раскаивался и не испытывал сожалений. Удовольствие от возможности воздать злом за причиненное ему зло, гордость, порожденная сознанием, что он может сражаться со своими преследователями благодаря страшным своим помощникам, подавили в нем все другие чувства.
     Волки жалобно выли, и Тибо обратился к ним:
     - Да, друзья мои, ваши завывания отвечают стонам моего сердца... Люди разрушили мою хижину, развеяли по ветру пепел инструментов, с помощью которых я зарабатывал себе на хлеб; их ненависть преследует меня, как и вас. Я не жду от них ни жалости, ни милосердия. Мы их враги, как они - наши, и у меня нет к ним ни жалости, ни сострадания. Идите и разоряйте все, от хижины до дворца, отплатите им за меня.
     И, подобно предводителю кондотьеров, ведущему своих наемников, предводитель волков со своей бандой принялся убивать и разорять.
     Теперь он преследовал не оленей, не ланей, не косуль, не скромную лесную дичь.
     В первую очередь Тибо под покровом тьмы отправился в замок Вез, где находился его главный враг.
     К замку барона примыкали три фермы; в конюшнях было много лошадей, в хлевах - коров, в загонах - овец.
     В первую же ночь все это подверглось нападению.
     На следующее утро обнаружили зарезанными: в конюшне - двух лошадей, в хлеву - четырех коров, в загоне - десять овец.
     Барон не сразу поверил, что нападение совершили те самые хищники, с которыми он вел такую беспощадную войну; все это было похоже на продуманное преследование, а не на набег диких зверей.
     Все же следы зубов на ранах и отпечатки лап на земле вынудили его признать, что виновниками несчастья были обычные волки.
     Назавтра устроили засаду.
     Но Тибо и его волки ушли на другой конец леса.
     В эту ночь поредели конюшни, хлевы, овчарни в Суси и Вивье.
     Затем пришел черед Бурсонна и Ивора.
     Начавшись, разбойные нападения не могли не продолжаться со все возраставшей жестокостью.
     Предводитель стаи не расставался со своими волками: он спал в их логовах, он жил среди них, подогревая в хищниках жажду крови и убийств.
     Многих, кто пришел в лес за хворостом или вереском и наткнулся там на зловещую пасть с острыми белыми зубами, волки утащили в чащу и растерзали, и лишь некоторым удалось спастись благодаря собственной смелости и острому ножу.
     Волки, организованные и управляемые человеческим разумом, были страшнее банды ландскнехтов, хозяйничающей в завоеванной стране.
     Страх объял всех; с наступлением темноты никто не решался покинуть город или деревню безоружным; скот кормили в хлевах, и люди, собравшись куда-нибудь пойти, искали компанию, чтобы выйти вместе.
     Суасонский епископ велел всем прихожанам молиться об оттепели и таянии снегов, потому что необычайную свирепость волков связывали с большим количеством выпавшего снега.
     Говорили, что волков возбуждает, направляет и ведет человек; что этот человек более неутомим, жесток и безжалостен, чем сами волки; что, по примеру своих спутников, он питается трепещущей плотью и утоляет жажду кровью.
     Народ называл Тибо.
     Епископ отлучил бывшего башмачника от Церкви.
     Сеньор Жан уверял, что громы Церкви бессильны против злых духов, если их не предваряет умелая травля.
     Он был огорчен, что пролилось столько крови, унижен тем, что его собственный скот особенно часто подвергался нападению со стороны хищников, которых он по своему званию начальника волчьей охоты призван был истреблять; но в глубине души он тайно радовался при мысли о победах, которые одержит, о славе, которую, несомненно, завоюет среди известных охотников. Его страсть к охоте возрастала до гигантских размеров в этой борьбе, казалось открыто принятой противником; он не знал ни сна, ни отдыха, ел не сходя с седла. По ночам в сопровождении
     Весельчака и Ангулевана, возведенного после женитьбы в ранг доезжачего, рыскал по всей округе, с рассветом был уже в седле. Он поднимал волка и гнал его до тех пор, пока угасавший свет дня позволял различать собак.
     Но увы! Сеньор Жан впустую растрачивал свою смелость, свою проницательность, свой опыт охотника.
     Иногда ему удавалось убить злобного волчонка, тощую тварь, изъеденную чесоткой, или неосторожного обжору, который объедался во время набегов до того, что начинал задыхаться после двух-трех часов преследования; но большие рыжие волки, с подтянутыми животами, со стальными сухожилиями, с длинными сухими лапами, не потеряли в этой войне ни клочка шерсти.
     Благодаря Тибо они сражались с противником на равных.
     Так же как сеньор Жан был неразлучен со своими собаками, так и предводитель волков не расставался со своей стаей; после ночного грабежа и разбоя он держал банду наготове, чтобы прийти на помощь тому, кого затравит сеньор Жан; волк, следуя указаниям башмачника, начинал хитрить: сдваивал и запутывал следы, шел по ручьям, вспрыгивал на наклонно росшие деревья, чтобы затруднить работу людей и собак, наконец, чувствуя, что силы его иссякают, резко менял направление и уходил. Тогда вмешивалась волчья стая во главе со своим предводителем: при малейших колебаниях собак они так ловко сбивали их со следа, что требовался весь большой опыт сеньора Жана, чтобы догадаться: гончие уже не преследуют зверя.
     Да и сеньор Жан мог ошибиться.
     Кроме того, как мы говорили, и волки преследовали охотников: одна стая гналась за другой.
     Только волчья стая, бежавшая молча, была куда страшнее гончих.
     Отстанет ли выбившаяся из сил собака, уйдет ли в сторону от других - она немедленно будет задушена, и однажды новый доезжачий, сменивший беднягу Маркотта (уже известный нам метр Ангулеван), прибежав на предсмертный визг одной из своих гончих, сам подвергся нападению волков и смог спастись лишь благодаря быстроте своего коня.
     За короткое время стая сеньора Жана сильно поредела: лучшие собаки надорвались, более слабые погибли от волчьих зубов. Конюшня была не в лучшем состоянии, чем псарня: Баяр разбил ноги; Танкред повредил сухожилие, перепрыгивая через ров; Храбрый стал инвалидом; больше, чем его товарищам, повезло Султану - он пал на поле боя, не выдержав шестнадцатичасового бега и огромного веса хозяина. Но того по-прежнему не обескураживали неудачи, повлекшие гибель его самых благородных и самых верных слуг.
     Подобно благородным римлянам, применявшим против постоянно возрождающихся карфагенян всевозможные военные хитрости, сеньор Жан сменил тактику и попробовал прибегнуть к облаве. Он собрал ополчение из крестьян и принялся прочесывать лес, не оставляя по пути ни одного зайца в норе.
     Но Тибо предугадывал эти облавы и места, где их станут проводить.
     Если их обкладывали со стороны Вивье или Суси - волки и их вожак наведывались в Бурсонн или Ивор.
     Если их ждали в Арамоне или Лонпре - они отправлялись в Кореи и Вертфей.
     Сеньор Жан ночью являлся на условленное место, в полном молчании окружал выбранные просеки, на рассвете нападал - но ни разу ему не удалось поднять из логова ни единого волка.
     Тибо никогда нельзя было застать врасплох.
     Если он не расслышал, плохо понял, не смог разузнать о предстоящей облаве, с наступлением ночи он посылал в разные места гонцов и собирал волков в одном месте, затем все вместе незаметно пробирались просекой Лизар-л'Аббесс, соединяющей - вернее, соединявшей в те времена - лес Виллер-Котре с Компьенским лесом, то есть уходили из одного леса в другой.
     Так продолжалось несколько месяцев.
     Как и барон Жан, Тибо, со своей стороны, тоже преследовал поставленную перед собой цель с неистовой энергией; как и его соперник, он, казалось, приобрел нечеловеческую силу и мог победить напряжение и усталость. Это было тем более удивительно, что в те короткие минуты передышки, которые барон де Вез предоставлял предводителю волков, душа Тибо была далеко не спокойна.
     Поступки, совершаемые им, и те действия, к которым он побуждал волков, не вызывали у него ужаса: они казались ему естественными, и Тибо перекладывал всю ответственность за них на тех, кто, как он говорил, толкнул его на преступления.
     Все же у него случались минуты необъяснимого упадка сил; тогда он среди своих жестоких товарищей выглядел печальным, подавленным и угрюмым.
     Он вспоминал Аньелетту: в ее кротком облике воплощалось все его прошлое честного и трудолюбивого ремесленника, вся мирная и ничем не опороченная жизнь.
     Тибо и не думал, что сможет любить кого-нибудь так, как он полюбил теперь Аньелетту. Иногда он плакал в отчаянии об утраченном счастье, иногда его охватывала бешеная ревность к тому, кто завладел девушкой, которая прежде могла принадлежать ему, Тибо, если бы он только это захотел.
     Однажды, когда сеньор Жан, готовя новое нападение, вынужден был на время оставить волков в покое, Тибо, находившийся именно в таком настроении, вылез из логова, где жил среди волков.
     Была великолепная летняя ночь.
     Тибо бродил среди деревьев с посеребренными луной верхушками и вспоминал о тех временах, когда беззаботно и без тревог разгуливал по нежному ковру мха.
     Ему удалось достичь единственного блаженства, которое оставалось доступным ему: возможности забыться.
     Погруженный в сладкие мысли о прошлом, Тибо внезапно в сотне шагов от себя услышал отчаянный крик.
     Он до того привык слышать эти крики, что в другое время не обратил бы на него никакого внимания.
     Но в ту минуту воспоминание об Аньелетте смягчило сердце Тибо и расположило его к жалости.
     Это было тем более естественно, что он находился вблизи того места, где в первый раз встретил кроткую девушку.
     Он побежал туда, откуда послышался крик, и, выскочив из кустов на Амскую просеку, увидел женщину, которая отбивалась от чудовищного волка.
     Тибо не отдавал себе отчета в своих чувствах, но сердце у него билось сильнее обычного.
     Схватив зверя за горло, он отбросил его на десять шагов от жертвы, затем взял женщину на руки и отнес на склон оврага.
     Лунный луч, проскользнувший между двумя тучами, упал на лицо той, кого Тибо только что вырвал из когтей смерти.
     Тибо узнал Аньелетту.
     Он был в десяти шагах от того родника, в котором, взглянув на свое отражение, впервые увидел красный волос на своей голове.
     Он побежал туда, зачерпнул полные пригоршни воды и брызнул ею на лицо молодой женщины.
     Аньелетта открыла глаза, вскрикнула от ужаса и попыталась вскочить и убежать.
     - Как, вы не узнаете меня, Аньелетта? - воскликнул предводитель волков так, словно все еще был башмачником Тибо.
     - Ах, я узнала вас, Тибо, узнала, поэтому мне так страшно! Упав на колени и протягивая к нему руки, она стала просить:
     - Не убивайте меня, Тибо! Не убивайте меня! Это будет таким горем для бабушки! Тибо, не убивайте меня!
     Предводитель волков был потрясен.
     Только теперь он понял, какую ужасную известность приобрел: ему объяснил это безумный страх женщины, которая прежде любила его и которую он все еще продолжал любить.
     На минуту он сделался отвратителен самому себе.
     - Мне убить вас, Аньелетта! Да ведь я хочу спасти вас от смерти! О, вы, должно быть, сильно ненавидите меня, Аньелетта, раз вам в голову пришла такая мысль!
     - Нет, Тибо, у меня нет ненависти к вам, - отвечала молодая женщина; но о вас такое рассказывают, что я вас боюсь.
     - А что говорят о той, чья измена толкнула Тибо на все эти преступления?
     - Я не понимаю вас, - сказала Аньелетта, глядя на Тибо своими большими глазами цвета неба.
     - Как! Вы не понимаете, что я любил вас... что я обожал вас, Аньелетта, и, потеряв вас, обезумел?
     - Если вы любили меня, если вы обожали меня, Тибо, то кто же вам помешал жениться на мне?
     - Злой дух, - пробормотал Тибо.
     - Я любила вас, Тибо, - продолжала Аньелетта, - и жестоко страдала, ожидая вас.
     Тибо вздохнул.
     - Вы любили меня, Аньелетта?
     - Да, - ответила она нежным голосом, глядя на Тибо своими прелестными глазами.
     - Но теперь все кончено и вы меня больше не любите?
     - Тибо, я больше не люблю вас, потому что не должна вас любить. Но с первой своей любовью не так легко расстаются.
     - Аньелетта! - дрожа, воскликнул Тибо. - Берегитесь того, что вы собираетесь сказать!
     - Почему? - простодушно удивилась Аньелетта. - Почему я должна остерегаться это говорить, раз это правда? В день, когда вы сказали, что хотите взять меня в жены, я поверила вам, Тибо; к чему вам было меня обманывать, когда я только что оказала вам услугу? Потом я встретила вас снова; я не искала вас, это вы подошли ко мне, вы говорили о любви, вы первый напомнили о том обещании, которое дали мне. Не моя вина, Тибо, что я испугалась того ужасного кольца, которое было у вас на пальце: достаточно большое для вашей руки, мне оно оказалось мало.
     - Хотите, я не стану больше носить это кольцо? Хотите, я выброшу его?
     И он попробовал стащить кольцо с пальца.
     Но оно снова оказалось слишком тесным; в прошлый раз оно не налезало на пальчик Аньелетты, сегодня оно отказывалось покинуть палец Тибо.
     Тибо пробовал стащить его зубами, но, как он ни старался, кольцо словно навеки приросло к пальцу.
     Тибо понял, что ему не удастся отделаться от кольца, полученного в залог от черного волка.
     Отчаявшись, с тяжелым вздохом он уронил руки.
     - В тот день я убежала, - продолжала Аньелетта. - Я знаю, что не должна была так поступать, но я не могла совладать со своим страхом при виде этого кольца, и особенно...
     Она робко подняла глаза и взглянула на лоб Тибо.
     Голова у Тибо была непокрытой, и при свете луны Аньелетта увидела, что уже не один волос светился адским пламенем, а половина головы предводителя волков окрасилась в дьявольский цвет.
     - Ой! - попятившись, вскрикнула Аньелетта. - Тибо, Тибо, что с вами произошло за то время, что я вас не видела?
     - Аньелетта! - Тибо уткнулся лбом в землю и обхватил голову обеими руками. - Я ни одному человеку, даже священнику, не могу рассказать о том, что со мной произошло; но вам, Аньелетта, я скажу только одно: Аньелетта, Аньелетта, пожалейте меня, я был очень несчастен!
     Аньелетта подошла к нему и взяла его за руки.
     - Так вы любили меня? Вы меня любили? - воскликнул Тибо.
     - Что поделаешь, Тибо, - с прежней мягкостью и простодушием продолжала она. - Я приняла ваши слова всерьез, и каждый раз, как кто-нибудь стучался в дверь нашего домика, мое сердце начинало сильно биться, так как я думала, что это вы пришли сказать старушке: "Матушка, я люблю Аньелетту, Аньелетта любит меня; согласны ли вы отдать мне ее в жены?" Затем, отворив дверь и увидев, что пришли не вы, я плакала, забившись в угол.
     - А теперь, Аньелетта? Что теперь?
     - Теперь, - ответила девушка, - как это ни странно, Тибо, несмотря на все то ужасное, что о вас рассказывают, я больше не боюсь вас. Мне кажется, вы не можете желать мне зла. Я без страха шла через лес, когда на меня бросился этот страшный зверь, от которого вы меня спасли.
     - Но как вы оказались рядом со своим прежним жилищем? Разве вы живете не у мужа?
     - Да, одно время мы жили в Везе, но там не было места для слепой старушки. Тогда я сказала мужу: "Бабушка для меня важнее всего; я возвращаюсь к ней. Когда вы захотите увидеть меня, вы ко мне придете".
     - И он согласился?
     - Сначала он не хотел, но я объяснила ему, что бабушке семьдесят лет, что ей осталось прожить только два или три года, - дай Бог мне ошибиться в этом! - и для нас это всего лишь два или три года мелких неудобств, а впереди у нас, вероятно, еще долгие годы. Тогда он понял, что надо поделиться с тем, кто обладает меньшим.
     Но, слушая объяснения Аньелетты, Тибо думал только об одном: любовь, которую девушка некогда испытывала к нему, не угасла в ее сердце.
     - Значит, вы любите меня? - снова спросил Тибо. - Аньелетта, вы могли бы меня любить?
     - Да нет же, это невозможно, раз я принадлежу другому.
     - Аньелетта! Аньелетта! Скажите только, что вы любите меня!
     - Напротив, если бы я любила вас, я всеми силами старалась бы это от вас скрыть.
     - Почему? Почему же? Ты не знаешь моего могущества. У меня осталось, может быть, всего одно желание, может быть, два, но, если бы ты помогла мне высказать эти желания, я сделал бы тебя богатой, словно королеву... Мы можем уехать из этих мест, покинуть Францию и даже Европу; существуют большие страны, Аньелетта, самые названия которых тебе неизвестны: Америка, Индия. Это рай под синим небом; там растут большие деревья и летают всевозможные птицы. Аньелетта, скажи, что пойдешь со мной; никто не узнает, что мы уехали вместе, никто не будет знать, что мы любим друг друга, и даже о том, что мы вообще живы.
     - Бежать с вами, Тибо! - Аньелетта смотрела на предводителя волков так, словно поняла лишь половину сказанного. - Но разве вам неизвестно, что я больше не принадлежу себе? Разве вы не знаете, что я замужем?
     - Не все ли равно, раз ты любишь меня и мы можем быть счастливы!
     - О Тибо, Тибо, что вы говорите!
     - Послушай, - снова заговорил Тибо. - Я хочу говорить с тобой от имени этого мира и потустороннего. Хочешь ли ты спасти мое тело и вместе с тем мою душу, Аньелетта? Не противься мне, сжалься надо мной, приди ко мне. Уедем! Поедем куда-нибудь, где не слышно этого воя, не будет этого запаха окровавленной плоти. Если ты боишься стать богатой и знатной дамой, поедем в такое место, где я снова смогу стать ремесленником Тибо, бедным, но любимым Тибо, а стало быть, счастливым Тибо, хоть и занятым тяжелым трудом; поедем куда-нибудь, где у Аньелетты не будет другого супруга, кроме меня.
     - Тибо, Тибо! Я готова была стать вашей женой, но вы оттолкнули меня!
     - Аньелетта, не напоминайте мне о моих ошибках, за которые я так жестоко наказан.
     - Тибо, то, что вы не захотели сделать, сделал другой: он взял в жены бедную девушку, он заботится о слепой старушке, одной он дал имя, другой - кусок хлеба; он не просил ничего, кроме моей любви, не искал другого богатства, кроме моей верности; как же вы можете требовать, чтобы я отплатила ему злом за добро? Посмеете ли сказать, что я должна оставить того, кто доказал мне свою любовь, ради того, кто доказал мне лишь свое безразличие?
     - Но раз ты его не любишь, раз ты любишь меня, Аньелетта, какое это имеет значение?
     - Тибо, не выворачивайте мои слова наизнанку, чтобы найти в них то, чего нет. Я говорила о дружбе, которую сохранила к вам, но я вовсе не говорила, что не люблю своего мужа. Я хотела бы видеть вас счастливым, друг мой, и прежде всего хотела бы, чтобы вы отреклись от своих заблуждений, раскаялись в своих преступлениях. Наконец, я хотела бы, чтобы Господь сжалился над вами и вырвал бы вас из-под власти злого духа, о котором вы только что говорили. Я буду на коленях просить об этом в утренних и вечерних молитвах. Но, чтобы я могла молиться за вас, Тибо, чтобы голос мой достиг престола Всевышнего, я должна оставаться чистой, должна быть невинной и, наконец, должна быть верной, как поклялась у алтаря.
     Услышав, с какой твердостью говорит Аньелетта, Тибо снова сделался угрюмым и печальным.
     - Знаете ли вы, Аньелетта, как неосторожно говорить мне это?
     - Почему, Тибо? - спросила она.
     - Мы здесь одни, уже темно, и в такой час ни один человек не решится войти в лес. Знаешь ли ты, Аньелетта, что король не больше распоряжается в своих владениях, чем я здесь?
     - Что вы хотите этим сказать, Тибо?
     - Хочу сказать, что от просьб, уговоров и мольбы я могу перейти к угрозам.
     - Вы мне угрожаете?
     - Я хочу сказать, - не слушая Аньелетту, продолжал Тибо, - что каждое слово, которое ты произносишь, возбуждает разом и мою любовь к тебе, и мою ненависть к Ангулевану; я хочу сказать, наконец, что овечке, когда она во власти волка, не стоит его дразнить.
     - Когда я шла по этой тропинке, Тибо, я не испугалась, увидев вас, как я вам и сказала. Придя в себя и невольно вспомнив, что о вас рассказывали, я на мгновение испытала ужас. Но теперь, Тибо, чтобы вы ни делали, вы не заставите меня побледнеть.
     Тибо обеими руками схватился за голову.
     - Не говорите так, - сказал он. - Вы не знаете, что шепчет мне на ухо демон и сколько сил мне требуется для того, чтобы сопротивляться его уговорам.
     - Вы можете убить меня, - ответила Аньелетта, - но я не совершу низости, о которой вы меня просите; вы можете убить меня, но я останусь верна тому, кого выбрала в мужья; вы можете убить меня, но, умирая, я буду молить Бога помочь ему.
     - Не произносите его имени, Аньелетта, не напоминайте мне об этом человеке.
     - Угрожайте мне сколько хотите, Тибо, я у вас в руках; но он, к счастью, от вас далеко, и у вас нет над ним никакой власти.
     - Кто тебе это сказал, Аньелетта, кто тебе сказал, что я не могу, обладая адской властью, поразить его издалека так же легко, как вблизи?
     - И вы считаете меня такой подлой, Тибо, что надеетесь, когда я стану вдовой, заставить меня принять вашу руку, обагренную кровью того, чье имя я ношу?
     - Аньелетта! - Тибо упал на колени. - Аньелетта, не дай мне совершить новое преступление!
     - Это зависит от вас, а не от меня. Я могу отдать вам мою жизнь, Тибо, но не мою честь.
     Тибо взревел:
     - Любовь покидает сердце, в котором поселилась ненависть; берегись, Аньелетта! Береги своего мужа! Демон во мне и говорит за меня. Вместо утешений, которых я искал в твоей любви и в которых твоя любовь мне отказала, я утешусь местью. Аньелетта, останови, пока еще можно, мой жест проклятия, мою карающую руку, или - понимаешь ты это? - это не я ударю, это ты нанесешь ему удар! Аньелетта, ты это знаешь... Аньелетта, ты не приказываешь мне замолчать? Ну что ж, теперь мы прокляты - он, ты и я! Аньелетта, я хочу, чтобы Этьен Ангулеван умер, и он умрет!
     Аньелетта страшно закричала.
     Затем, поскольку ее разум отвергал возможность убийства на расстоянии, она сказала:
     - Нет, вы говорите это, чтобы испугать меня, и мои молитвы окажутся сильнее ваших проклятий.
     - Так узнай, как Небо исполнит твои молитвы. Только поторопись, Аньелетта, если хочешь застать в живых своего мужа, не то споткнешься о труп.
     Побежденная уверенностью, с какой говорил предводитель волков, уступая неодолимому страху, Аньелетта ничего не ответила Тибо, стоявшему на склоне оврага и протянувшему руку в сторону Пресьямона. Аньелетта пустилась бежать в том направлении, которое, казалось, указывала ей эта рука, и вскоре скрылась в темноте за поворотом дороги.
     Как только она исчезла, Тибо издал такой рев, какой могли бы издать десять одновременно завывших волков.
     Затем он бросился в чащу со словами:
     - Теперь я в самом деле проклят!
     
     
     XXII
     
     ПОСЛЕДНЕЕ ЖЕЛАНИЕ ТИБО
     
     Аньелетта, преследуемая смертельным ужасом, изо всех сил спешила вернуться в деревню, где остался ее муж, но именно из-за этой поспешности вынуждена была время от времени останавливаться: она задыхалась от бега.
     Во время этих остановок, пытаясь успокоить себя, она говорила себе, что стала безумной, раз придает значение бессмысленным словам, подсказанным ревностью и ненавистью, что эти слова давно унес ветер; все же, едва ей удавалось отдышаться и силы возвращались к ней, она пускалась бежать так же быстро, чувствуя, что не успокоится, пока не увидит мужа.
     Ей необходимо было пройти около половины льё по самым диким и глухим местам в лесу, но она больше не думала о волках, внушавших ужас всему населению городов и деревень на десять льё кругом, и боялась только одного: натолкнуться на бездыханное тело Ангулевана.
     Не один раз, споткнувшись о камень или ветку, она переставала дышать, как будто уже испустила последний вздох, резкий холод пронзал ей сердце, волосы у нее на голове вставали дыбом и ледяной пот заливал ей лицо.
     Наконец в конце тропинки, по которой она шла и над которой деревья, сплетаясь, образовали свод, Аньелетта увидела дома деревни, мягко посеребренные лунным светом.
     Едва она вышла из темноты, как какой-то человек (она прежде не заметила его: он прятался за кустами в овраге, отделявшем долину от леса) бросился навстречу Аньелетте и поднял ее на руки, смеясь и спрашивая:
     - Куда это вы идете в такой поздний час, сударыня, да еще так спешите?
     Аньелетта узнала мужа.
     - Этьен! О, мой милый, дорогой Этьен! - воскликнула молодая женщина, обняв его за шею обеими руками. - Как я рада, что вижу тебя, вижу живым! Благодарю тебя, Господи!
     - О, - сказал Ангулеван, - а ты уже думала, бедняжка Аньелетта, что Тибо, предводитель волков, обглодал мои косточки?
     - Ах, Этьен, не произноси имени Тибо; бежим, друг мой, бежим скорее в деревню!
     - Ну, - рассмеялся молодой доезжачий, - из-за тебя кумушки в Пресьямоне и Везе станут говорить, что муж ни на что не годен: не может даже успокоить жену.
     - Ты прав, Этьен; но только что я не боялась идти через этот огромный страшный лес, а теперь, когда ты рядом со мной и я должна была бы успокоиться, я почему-то дрожу от страха.
     - Что с тобой, скажи мне? - спросил Этьен, целуя жену.
     Тогда Аньелетта рассказала мужу, как по пути из Веза в Пресьямон на нее напал волк, как Тибо спас ее и что произошло между ними потом.
     Ангулеван слушал очень внимательно.
     - Послушай, - сказал он Аньелетте. - Я отведу тебя домой и надежно закрою там с бабушкой, чтобы с тобой ничего не случилось, а сам верхом поеду предупредить сеньора Жана о том, где находится Тибо.
     - О нет, нет! - воскликнула Аньелетта. - Тебе придется проехать через лес, это опасно.
     - Я не поеду через лес, - ответил Этьен. - Я проеду кругом, через Койоль и Валлю.
     Аньелетта вздохнула и покачала головой, но настаивать перестала. Она знала, что не сможет переубедить Ангулевана; впрочем, она собиралась возобновить свои молитвы, как только вернется домой.
     Собственно, то, что собирался сделать молодой доезжачий, было его долгом: назавтра готовилась грандиозная облава в самой дальней от того места, где Аньелетта только что видела Тибо, части леса.
     Этьен обязан был немедленно сообщить сеньору Жану, где встретила Аньелетта предводителя волков.
     Оставалось не слишком много времени для того, чтобы сеньор Жан мог отдать новые распоряжения.
     Все же, когда они подошли к Пресьямону, Аньелетта, некоторое время молчавшая, решила, что у нее скопилось достаточно доводов, и стала с еще большим пылом упрашивать Ангулевана не рисковать.
     Она сказала Этьену, что Тибо, какой он ни есть оборотень, не только не причинил ей никакого зла, но спас ее жизнь и, вместо того чтобы воспользоваться своей силой, когда Аньелетта была у него в руках, отпустил ее к мужу. После этого назвать место, где прячется Тибо, выдать его смертельному врагу, сеньору Жану, значило бы не исполнить долг, но совершить предательство; Тибо, неминуемо узнав об этом, в подобных обстоятельствах больше не пощадит никого.
     Молодая женщина защищала Тибо с подлинным красноречием. Как и тогда, перед замужеством, она не скрыла от Ангулевана своей прежней помолвки, так и теперь не утаила обстоятельств своей последней встречи с башмачником.
     Полностью доверяя жене, Ангулеван все же не мог не ревновать.
     Впрочем, между ним и Тибо существовала давняя вражда, зародившаяся в тот день, когда Ангулеван обнаружил на дереве башмачника и подобрал в соседних кустах его рогатину.
     Так что он держался твердо и, слушая мольбы Аньелетты, продолжал быстро идти в сторону Пресьямона.
     На ходу они продолжали спорить, и даже в ста шагах от первых деревенских изгородей каждый продолжал настаивать на своем.
     Чтобы по мере сил защититься от возможного нападения Тибо, крестьяне выставили ночной дозор и охраняли деревни, как во время войны.
     Этьен с Аньелеттой были так увлечены спором, что не слышали оклика часового, сидевшего в засаде за изгородью, и продолжали идти вперед.
     Часовой, видя непонятные очертания чего-то, от страха и в темноте показавшегося ему чудовищным, не отвечавшего на оклик и продолжавшего двигаться к деревне, вскинул ружье.
     Подняв глаза, молодой доезжачий внезапно заметил часового; ствол ружья молнией блеснул в свете луны.
     Он успел ответить часовому: "Друг" - и одновременно бросился вперед, обхватив руками Аньелетту и закрыв ее своим телом.
     Но в тот же миг прогремел выстрел и несчастный Этьен рухнул на землю вместе с Аньелеттой, не выпуская ее из объятий; он не издал ни единого стона.
     Пуля пробила ему сердце.
     Прибежавшие на выстрел жители Пресьямона нашли на тропинке, ведущей от деревни к лесу, мертвого Ангулевана и бесчувственную Аньелетту, распростертую на трупе мужа.
     Несчастную перенесли в дом ее бабушки.
     Но, придя в себя, она сразу впала в граничившее с безумием отчаяние.
     Безумие и бред усилились, когда прошло оцепенение первых дней.
     Аньелетта винила себя в смерти мужа, звала его, заклинала невидимого духа, преследовавшего ее даже в те короткие мгновения сна, которые допускало возбужденное состояние ее мозга, помиловать его.
     Она произносила имя Тибо и обращалась к проклятому с мольбами, от которых у всех, кто это слышал, слезы выступали на глазах.
     Во всем, что она говорила в беспамятстве, несмотря на бессвязность слов, проступала действительность; стало ясно, что предводитель волков причастен к зловещей случайности, повлекшей за собой смерть бедняги Этьена. Теперь общего врага обвиняли в том, что он погубил двух несчастных детей, и ненависть, которую и без того все испытывали к бывшему башмачнику, еще возросла.
     Как ни старались врачи, приглашенные из Виллер-Котре и из Ферте-Милона, состояние Аньелетты продолжало ухудшаться: силы ее таяли, голос через несколько дней ослабел и сделался прерывистым, бред был по-прежнему жесток, и все, даже молчание врачей, заставляло поверить, что бедная Аньелетта вскоре сойдет в могилу вслед за мужем.
     Лихорадку больной мог унять только голос слепой старухи. Услышав его, Аньелетта успокаивалась, безумный взгляд ее смягчался, а глаза заволакивались слезами; она проводила рукой по лбу как будто хотела прогнать навязчивую мысль, и на губах ее мелькала печальная улыбка.
     Однажды вечером, как только стемнело, Аньелетта заснула еще более беспокойным и тяжелым сном, чем обычно.
     Слабо освещенная медной лампой хижина была погружена в полумрак; бабушка сидела у очага, и ее лицо застыло в неподвижности, за которой дикари и крестьяне скрывают самые сильные чувства.
     Сеньор Жан нанял двух женщин, чтобы они ухаживали за вдовой его слуги. Одна из них читала молитвы, перебирая четки и стоя на коленях у изголовья больной, до того бледной и бескровной, что ее можно было принять за мертвую, если бы ее грудь не приподнималась затрудненным дыханием; вторая молча пряла.
     Вдруг больная, которая уже до этого начала дрожать, испуганно закричала, как будто боролась с кошмаром.
     В ту же минуту дверь распахнулась и в комнату ворвался человек, голова которого казалась объятой пламенем. Он бросился к постели Аньелетты, сжал умирающую в объятиях, с мучительным стоном прижался губами к ее лбу, а потом выбежал через заднюю дверь хижины.
     Он промелькнул стремительно, и могло показаться, что больная бредит, когда, отталкивая от себя что-то невидимое, она кричала:
     - Прогоните, прогоните его!
     Но обе сиделки тоже успели увидеть этого человека и узнали в нем Тибо; а за стенами дома уже слышался сильный шум и называлось его имя.
     Шум приближался к дому Аньелетты; вскоре на пороге появились люди, которые преследовали предводителя волков.
     Его видели бродившим около дома Аньелетты, и жители Пресьямона, предупрежденные часовыми, пришли, вооружившись вилами и палками.
     Тибо, знал о безнадежном состоянии Аньелетты и не мог устоять перед желанием в последний раз увидеть ее.
     Рискуя многим, не считаясь с тем, чем это могло обернуться для него, он пробежал через деревню, надеясь только на быстроту своих ног, распахнул дверь хижины и бросился к умирающей.
     Женщины указали крестьянам, в какую дверь вышел Тибо, и они, словно стая гончих, устремилась по его следу, не переставая кричать и угрожать.
     Разумеется, Тибо ускользнул от преследования и скрылся в лесу.
     Но состояние Аньелетты после испытанного ею страшного потрясения, вызванного приходом Тибо и его прикосновением к ней, сделалось настолько угрожающим, что в ту же ночь пришлось послать за священником.
     Было очевидно, что Аньелетте осталось страдать лишь несколько часов.
     В полночь пришел священник в сопровождении ризничего, с крестом и мальчиков-певчих со святой водой.
     Они встали на колени в ногах постели, священник приблизился к изголовью.
     Тогда, казалось, какие-то таинственные силы оживили больную.
     Она долго шепотом говорила со священником, и так как все знали, что бедняжке незачем так долго молиться за себя, они поняли, что Аньелетта молилась о ком-то другом.
     Но о ком?
     Это знали только Бог, священник и она сама.
     
     
     ххш
     
     ГОДОВЩИНА
     
     Перестав слышать за своей спиной яростные крики преследовавших его крестьян, Тибо замедлил бег.
     Потом, когда лес снова стал безмолвным, Тибо остановился и сел на груду камней.
     Он был в таком смятении, что не сразу узнал место, где оказался; лишь увидев на камнях черные пятна, оставленные языками пламени, он понял, что это камни его очага.
     Случай привел его туда, где несколько месяцев тому назад стояла его хижина.
     Башмачник несомненно сравнивал свое грозное настоящее с безмятежным прошлым; крупные слезы, скатываясь по его щекам, падали в пепел у ног.
     Тибо слышал, как часы на колокольне Уаньи бьют полночь, вслед за ними пробили часы других церквей.
     В этот час священник слушал последние молитвы умирающей Аньелетты.
     - О, будь проклят день, когда я пожелал чего-то кроме того, что Господь дал бедному ремесленнику! - воскликнул Тибо. - Будь проклят день, когда черный волк продал мне способность творить зло, потому что причиненное мною зло не только не принесло мне счастья, но навеки разрушило его!
     Позади Тибо раздался смех.
     Обернувшись, он увидел черного волка, который неслышно приблизился к нему в темноте, как собака приходит к своему хозяину.
     Волк был бы невидим, если бы его не освещали метавшие пламя глаза.
     Обойдя очаг кругом, он уселся напротив башмачника.
     - Метр Тибо чем-то недоволен? - спросил он. - Клянусь рогами Вельзевула! Метр Тибо привередлив!
     - Могу ли я быть довольным, если с тех пор, как встретил тебя, знаю лишь тщетные стремления и бесполезные сожаления?
     Я хотел богатства - и в отчаянии оттого, что утратил крышу из папоротника, под которой засыпал, не беспокоясь о завтрашнем дне, не обращая внимания на ветер и дождь, хлеставшие по ветвям больших дубов.
     Я жаждал почестей - а самые бедные крестьяне, которых я некогда презирал, гонят меня ударами камней.
     Я желал любви - но единственная женщина, которая любила меня и которую я люблю, ушла от меня к другому, а теперь умирает, проклиная меня, и вся власть, что ты мне дал, не поможет мне спасти ее!
     - Люби себя одного, Тибо!
     - Да, смейся.
     - Я не смеюсь. Разве до того, как я предстал перед твоими глазами, ты не смотрел алчно на чужое добро?
     - И все из-за несчастного оленя, какие сотнями пасутся в этом лесу!
     - Ты думал, что хочешь только оленя, Тибо, но желания следуют одно за другим, как ночь идет за днем, а день - за ночью.
     Пожелав оленя, ты захотел иметь и серебряное блюдо, на котором должно быть подано его мясо; к серебряному блюду потребовались бы слуги: один принесет мясо, другой разрежет его.
     Честолюбие, подобно небесному своду, кажется ограниченным горизонтом, но охватывает всю землю.
     Ты пренебрег невинностью Аньелетты ради мельницы вдовы Поле; не получив мельницы, ты захотел дом бальи Маглуара, а дом бальи Маглуара утратил для тебя всякую привлекательность, стоило тебе увидеть замок графа де Мон-Гобера.
     О, из-за твоей завистливости ты по праву принадлежишь падшему ангелу, нашему с тобой хозяину; только ты слишком глуп для того, чтобы извлекать выгоду из причиненного другому зла, и, быть может, тебе лучше было оставаться честным.
     - О да, - печально отозвался башмачник. - Только теперь я понял, насколько справедлива пословица: "Не рой другому яму - сам в нее попадешь!"... Но, в конце концов, - добавил он, - разве не могу я снова стать честным?
     Волк усмехнулся.
     - Ох, парень, - сказал он, - дьявол может, взяв человека за один волос, увести его в ад. А ты считал когда-нибудь, сколько волос на твоей голове ему принадлежит?
     - Нет.
     - Не могу точно сказать, сколько твоих волос принадлежит ему, но могу сказать, сколько их осталось тебе. Всего один. Ты сам видишь, что упустил время, когда мог раскаяться.
     - Почему, - спросил Тибо, - если дьяволу достаточно одного волоса, чтобы погубить человека, почему же Господу будет этого мало, чтобы человека спасти?
     - Попробуй.
     - Впрочем, заключая с вами эту злополучную сделку, я не думал, что связал себя.
     - Ох, до чего люди нечестные! Ты не заключил договора, отдав свои волосы, глупец? С тех пор как люди изобрели крещение, мы не знаем, как их ухватить; за те услуги, что мы им оказываем, они отдают нам часть своего тела, которой мы можем завладеть. Ты уступил нам свои волосы; они крепко держатся, ты сам в этом убедился, и они не останутся у нас в когтях... Нет, нет, Тибо, ты наш с той самой минуты, как на пороге твоей хижины тебя посетила мысль о вымогательстве и обмане.
     - Значит, - воскликнул Тибо, вскочив и в ярости топнув ногой, - значит, я погиб для будущей жизни, не получив никакого удовольствия от этой?
     - Ты еще можешь получить его, Тибо.
     - Каким образом?
     - Твердо ступив на путь, на котором оказался случайно, и решительно требуя то, чего желал тайком, - одним словом, открыто перейдя на нашу сторону.
     - И как мне это сделать?
     - Занять мое место.
     - А заняв его?
     - Приобрести мою власть; тогда тебе нечего будет желать.
     - Если ваша власть так велика, если она дает вам все богатства, к которым я стремлюсь, как же вы от нее откажетесь?
     - Обо мне не беспокойся. Хозяин, которому я приведу слугу, щедро наградит меня.
     - И заняв ваше место, я приму ваш облик?
     - Да, на ночь; но днем ты будешь снова становиться человеком.
     - Ночи долгие, темные и полны ловушек; я могу погибнуть от пули егеря, моя лапа может попасть в капкан - и прощай богатство, прощайте почести.
     - Нет эта шкура непроницаема для железа, свинца и стали... Пока она будет покрывать твое тело, ты не только неуязвим, но и бессмертен. Один только раз в году, как все оборотни, ты станешь волком на двадцать четыре часа, и в течение этих суток будешь так же смертен, как все другие. Мы с тобой познакомились ровно год назад, как раз в такой роковой для меня день.
     - А, - сказал Тибо, - теперь понимаю, почему вы так боялись зубов собак сеньора Жана.
     - Когда мы договариваемся с людьми, нам запрещено лгать, мы должны говорить им все: они могут принять наши условия или отказаться.
     - Ты расхваливал передо мной власть, которую я могу приобрести; что ж, посмотрим, насколько она велика.
     - Так велика, что самый могущественный король не сможет с тобой соперничать: королевская власть ограничена человеческими возможностями.
     - Буду ли я богат?
     - Так богат, что станешь презирать богатство, потому что одной силой желания станешь получать все, за что люди платят золотом и серебром, а кроме того - то, что чародеи получают с помощью заклинаний.
     - Я смогу отомстить своим врагам?
     - Твоя власть творить зло будет безграничной.
     - Сможет ли женщина, которую я полюблю, оставить меня?
     - Ты станешь господствовать над себе подобными, они будут в твоей власти.
     - И ничто не поможет им уйти из-под нее?
     - Только смерть, которая сильнее всего.
     - И я могу умереть в один из трехсот шестидесяти пяти дней?
     - В один-единственный; в другие дни ни железо, ни свинец, ни сталь, ни вода, ни огонь не одолеют тебя.
     - И за твоими словами не скрывается никакая ложь, никакая ловушка?
     - Никакой ловушки - слово волка!
     - Согласен, - сказал Тибо. - Пусть я буду волком двадцать четыре часа, а все остальное время - царем творения. Что я должен сделать? Я готов.
     - Сорви один листик с остролиста, разорви его зубами на три части и отбрось их далеко от себя.
     Тибо сделал то, что было ему приказано.
     Разорвав лист, он разбросал куски, и тогда, хотя до тех пор погода была необычайно тихой, раздался удар грома и налетевший ураган закружил обрывки листа и унес их с собой.
     - А теперь, брат Тибо, - сказал волк, - займи мое место, и удачи тебе! Как я год назад, ты останешься волком на двадцать четыре часа; постарайся выйти из этого испытания так же счастливо, как с твоей помощью вышел в прошлом году я, и ты увидишь, как сбудется все, что я тебе пообещал. А я попрошу сеньора с раздвоенным копытом, чтобы он поберег тебя это время от зубастых псов барона де Веза, потому что - слово дьявола! - ты вызываешь у меня подлинный интерес, друг Тибо!
     И Тибо показалось, что черный волк растет, вытягивается, поднимается на задние лапы и уходит в человеческом обличье, помахав рукой на прощание.
     Мы говорим "ему показалось", потому что на минуту его мысли перестали быть отчетливыми, его разум сковало странное оцепенение.
     Позже, когда он пришел в себя, он оказался один.
     Его тело приняло странную и непривычную форму.
     Он сделался совершенно похожим на большого черного волка, с которым разговаривал за минуту до того.
     На темной шерсти выделялся один-единственный белый волос, расположенный над мозжечком.
     Этот белый волос у волка был тем самым, что оставался черным у человека.
     Не успел Тибо прийти в себя, как ему послышался из кустов приглушенный лай и кусты зашевелились...
     Тибо с дрожью вспомнил о своре сеньора Жана.
     Превратившийся в черного волка, Тибо подумал, что ему не стоит подражать своему предшественнику и дожидаться, пока собаки сеньора Жана нападут на его след.
     Услышав лай собаки, он предположил, что это заволновалась ищейка, и не стал медлить до момента, когда будут спущены гончие.
     Тибо побежал вперед по прямой, как бегут обычно волки, и с удовольствием отметил, каким сильным и гибким стало его тело в новом облике.
     - Клянусь рогами дьявола! - раздался в нескольких шагах от него голос сеньора Жана. - Ты слишком слабо держишь собак, парень, - обратился он к новому доезжачему, - ты позволил ищейке зарычать, и теперь мы не поднимем волка.
     - Я не отрицаю своей вины, монсеньер, она очевидна; но я вчера видел волка пробегающим в сотне шагов отсюда и никак не мог предположить, что он всю ночь проведет в этих зарослях и окажется так близко от нас.
     - Ты уверен, что это тот самый волк, который столько раз от нас ускользал?
     - Пусть хлеб, который я ем на службе у монсеньера, обратится для меня в яд, если это не черный волк, которого мы травили в прошлом году; в тот день утонул бедняга Маркотт.
     - Хотел бы я встретить этого волка, - вздохнул сеньор Жан.
     - Стоит монсеньеру только приказать, и мы начнем охоту; но позвольте заметить, что у нас впереди еще два часа полной темноты: этого более чем достаточно, чтобы все наши лошади переломали себе ноги.
     - Я не спорю; но, если мы станем ждать рассвета, Весельчак, негодяй будет к этому времени за десять льё отсюда.
     - По меньшей мере, монсеньер, - качая головой, отозвался Весельчак, - по меньшей мере.
     - Мне этот черный волк очень сильно досаждает, - добавил сеньор Жан, - я, кажется, заболею, если не смогу получить его шкуру.
     - Ну, так начнем, не теряя ни минуты, монсеньер.
     - Ты прав, Весельчак, иди за собаками, друг мой. Весельчак отправился за своим конем, которого привязал к дереву на время, пока поднимали дичь. Сев в седло, он пустил коня галопом.
     Через десять минут, показавшихся барону вечностью, Весельчак вернулся со всей охотой.
     Немедленно спустили собак.
     - Потише, дети мои, потише! - говорил сеньор Жан. - Помните, что это не наши старые собаки, такие умные и гибкие; это новички, и если вы забудетесь, они произведут дьявольский шум, а толку выйдет мало; дайте им постепенно разогреться.
     В самом деле, две или три собаки, освободившись от связок, жадно втянули запах оборотня и подали голос.
     К ним присоединились другие.
     Все пустились по следу Тибо, вначале почти молча и скорее сближаясь, чем выслеживая, а затем подавая голос все чаще и сильнее; потом, почуяв волчий запах, вся стая по горячему следу с бешеным лаем и невероятным пылом устремилась в сторону Иворского леса.
     - Хорошее начало - половина дела! - воскликнул сеньор Жан. - Весельчак, займись запасными собаками - я хочу, чтобы они были везде! Я сам стану кричать им... А вы действуйте смелее, - повернулся он к челяди. - Мы должны расквитаться за множество поражений, и если мы не загоним волка по вине одного из вас, - клянусь рогами дьявола! - я скормлю виновного моим собакам!
     После этого напутственного слова сеньор Жан пустил коня в галоп; хотя ночь была еще довольно темной, а дорога опасной, он быстро догнал собак, которые к тому времени оказались уже у Бур-Фонтена.
     
     
     XXIV
     
     БЕШЕНАЯ ОХОТА
     
     Тибо поднялся, едва залаяла ищейка, и благодаря этому ему удалось намного опередить собак.
     Довольно долго он не слышал своры.
     Вдруг издалека послышался громкий лай, напоминавший отдаленный гром, и Тибо начал беспокоиться.
     Он ускорил бег и не останавливался, пока его не отделило от преследователей расстояние в несколько льё.
     Тогда он огляделся и определил, что находится на холмах Монтегю.
     Он прислушался.
     Собаки, казалось, сохраняли дистанцию: они были где-то у Тиле.
     Только волчье ухо могло расслышать лай на таком расстоянии.
     Тибо повернул, как будто собирался встретить их, оставил Эрневиль слева, прыгнул в небольшой ручей, который в этих местах берет свое начало, спустился по нему до Гримокура и через Лизар-л'Аббесс добрался до Компьенского леса.
     Он чувствовал, что после трех часов быстрого бега стальные мышцы волчьих ног нисколько не устали, и это его немного успокаивало.
     Все же он не решался войти в лес, знакомый ему меньше, чем лес Виллер-Котре.
     Тибо отклонился на одно или два льё в сторону. Он хотел, применив все известные ему подходящие уловки, отделаться от преследователей.
     Он перемахнул одним прыжком долину между Пьерфоном и Мон-Гобером, вошел в лес у поля Метар, вышел у Воводрана, от Сансера двигался по воде и за Лонпоном снова ушел в лес.
     К несчастью, в верхней части дороги Висельника его ждала свежая свора из двадцати гончих: доезжачий г-на де Монбретона, предупрежденный сеньором де Везом, привел их на помощь.
     Собак спустили немедленно: доезжачий заметил, что волк сохраняет дистанцию, и боясь, что зверь уйдет, не стал дожидаться всей охоты.
     Тогда началась настоящая борьба между волком-оборотнем и гончими.
     Это был безумный бег: несмотря на ловкость и сноровку наездников, лошади с трудом поспевали за собаками.
     Погоня неслась через поля, леса и вересковые заросли с быстротой мысли.
     Она появлялась и исчезала подобно проблеску молнии в тучах, оставляя за собой облака пыли, звуки рога и крики, которым эхо едва успевало вторить.
     Она перелетала через горы, долины, потоки, топи и пропасти, как будто у лошадей и собак выросли крылья, словно у химер или гиппогрифов.
     Сеньор Жан присоединился к остальным.
     Он мчался впереди своих охотников, следом за гончими; глаза его горели, ноздри раздувались; он подбадривал стаю оглушительными криками и трубил в рог, с яростью вонзая шпоры в бока своего коня, когда тот останавливался перед каким-нибудь препятствием.
     Черный волк тоже не замедлял бега.
     Хотя на поворотах он с сильным беспокойством слышал
     в ста шагах позади себя лай свежей своры, расстояние между погоней и волком не сократилось ни на дюйм.
     Тибо полностью сохранил человеческий разум. Он продолжал бежать, чувствуя, что выдержит это испытание; ему казалось, что он не может умереть, не отомстив за все вынесенное им и не узнав обещанных радостей, прежде чем - это было главным, и в решающую минуту его мысль беспрестанно к этому возвращалась, - прежде чем он завоюет любовь Аньелетты.
     Иногда его охватывал страх, иногда - гнев.
     Ему хотелось повернуться лицом к этой ревущей стае и, позабыв о своем новом теле, разогнать ее ударами палки и камнями.
     Минуту спустя, наполовину обезумевший от ярости, оглушенный похоронным звоном, которым отдавался лай в его ушах, он уносился стремительнее бегущего оленя, быстрее летящего орла.
     Но его усилия были напрасными.
     Он бежал, несся, почти летел, но похоронные звуки не отставали ни на шаг, не отдалялись ни на миг, или, отстав на мгновение, приближались еще более грозными и устрашающими.
     Тем не менее инстинкт самосохранения не покидал его, силы его не убывали.
     Но он чувствовал, что, если, на свою беду, наткнется на свежую свору, его силы вскоре могут иссякнуть.
     Тибо решил попробовать оторваться от собак и вернуться в хорошо знакомые ему места, где он мог бы, воспользовавшись своим знанием леса, уйти от гончих.
     На этот раз он поднялся до Пюизе, пробежал краем Вивье, вернулся в Компьенский лес, сделал петлю через лес Ларг, в Аттиши перебрался через Эну и по Аржанской котловине снова достиг леса Виллер-Котре.
     Он надеялся таким образом разрушить стратегию сеньора Жана.
     Очутившись в привычных местах, Тибо вздохнул свободнее.
     Он был на берегу Урка между Норруа и Труенном, в том месте, где река течет между двух рядов скал; взбежав на острый утес, нависший над потоком, Тибо решительно бросился в воду, вплавь добрался до расщелины в нижней части скалы, с которой только что прыгнул; затем он спрятался в глубине пещеры, чуть ниже обычного уровня воды, и стал ждать.
     Свора отстала от него примерно на льё.
     Но прошло не больше десяти минут - и собаки ураганом взлетели на гребень скалы.
     Те, что прибежали первыми, опьяненные бегом, не увидели пропасти или надеялись перепрыгнуть ее вслед за тем, кого преследовали - и брызги от падения собачьих тел в воду долетели до Тибо, забившегося в глубь пещеры.
     Собаки оказались менее удачливыми и не такими сильными, как он, и не смогли сопротивляться течению. После бесплодных усилий они исчезли, унесенные рекой, так и не заметив убежища волка-оборотня.
     Тибо слышал у себя над головой топот коней, лай остатков своры, крики охотников и проклятия сеньора Жана, чей голос перекрывал все остальные голоса.
     Наконец, когда течение унесло последнюю собаку, упавшую в воду, Тибо, вследствие того что река в этом месте делала поворот, увидел, как охотники спускаются вниз по течению.
     Не сомневаясь в том, что сеньор Жан, скакавший во главе охоты, вернется назад, волк не стал его дожидаться и покинул пещеру.
     То вплавь, то ловко прыгая по камням, то вброд он поднялся по Урку до зарослей Крена.
     Оттуда он, точно зная, что намного опережает своих врагов, решил добраться до деревни: среди домов его никто не станет искать.
     Он подумал о Пресьямоне.
     Эту деревню он знал лучше всего.
     К тому же он будет рядом с Аньелеттой.
     Ему казалось, что это придаст ему сил и принесет удачу, что кроткая и целомудренная девушка сможет влиять на его судьбу.
     Тибо направился к Пресьямону.
     Было шесть часов вечера.
     Охота продолжалась больше пятнадцати часов.
     Волк, собаки и охотники проделали не меньше пятидесяти льё.
     Когда черный волк, сделав крюк через Манере и Уаньи, выбежал на опушку Амского леса, солнце уже склонялось к горизонту и окрашивало вереск в ослепительный пурпурный цвет; ветерок, ласкавший мелкие белые и розовые цветочки, был напоен их ароматом; сверчок запел среди мха, и жаворонок, взмывая в небо, приветствовал приход ночи, как двенадцать часов назад встречал день.
     Безмятежность природы странным образом подействовала на Тибо.
     Его удивляло, что она может оставаться такой прекрасной и радостной, когда его душа истерзана тоской.
     Глядя на цветы, слушая пение птиц и стрекот насекомых, он сравнивал тихий покой и чистоту этого мира со своими страшными тревогами, он спрашивал себя, умно ли он поступил, заключив после первой сделки вторую, несмотря на новые обещания посланника дьявола.
     Он боялся, что и вторая сделка принесет ему лишь разочарования.
     Пробегая по наполовину скрытой золотистым дроком тропинке, он узнал в ней ту, по которой провожал Аньелетту в день, когда впервые встретил девушку; в день, когда ангел-хранитель внушил ему мысль стать ее супругом.
     Воспоминание о новой сделке, благодаря которой он сможет вновь завоевать любовь Аньелетты, немного ободрила Тибо, сникшего при виде всеобщей радости.
     В Пресьямоне звонил колокол.
     Его печальный однообразный звон напомнил черному волку о людях и о том, что он должен опасаться их.
     Он смело направился через поле к деревне, надеясь найти приют в какой-нибудь заброшенной лачуге.
     Когда он огибал огораживавшую кладбище низкую стену, сложенную из сухих камней, в овраге, которым он бежал, послышались человеческие голоса.
     Продолжая свой путь, он неминуемо встретится с этими людьми; вернувшись назад, он должен будет подняться на холм, и его увидят; из осторожности он решил перепрыгнуть через ограду кладбища.
     Одним прыжком он оказался на кладбище (как большая часть сельских кладбищ, оно примыкало к церкви).
     Заброшенное, оно все заросло высокой травой; кое-где попадались кусты ежевики и терновник.
     Волк подошел к самому густому кусту и, оставаясь невидимым, обнаружил развалившийся склеп, откуда мог бы наблюдать, что делается вокруг.
     Проскользнув под колючками, волк спрятался в склепе.
     В десяти шагах от Тибо свежая могила ждала своего постояльца.
     Из церкви доносилось пение - тем более явственно, что склеп, служивший укрытием беглецу, некогда соединялся с церковью подземным ходом.
     Через несколько минут пение смолкло.
     Черный волк, которому было не по себе от соседства с церковью, решил, что люди из оврага прошли мимо и что пора бы ему подыскать себе более надежное убежище взамен этого временного.
     Но не успел он высунуться из-за своего куста, как ворота кладбища раскрылись.
     Он вернулся на прежнее место очень обеспокоенный.
     Первым на кладбище вошел ребенок в белом стихаре, с кропильницей в руке.
     За ним человек, тоже в стихаре поверх одежды, нес серебряный крест.
     Священник, нараспев читающий заупокойные молитвы, следовал за этими двумя.
     За священником четверо несли покрытые белой тканью носилки, усыпанные венками и зелеными ветками.
     Ткань обрисовывала очертания гроба.
     За носилками шли несколько жителей Пресьямона.
     Такая встреча на кладбище была естественной, и Тибо, сидя рядом с открытой могилой, не должен был удивляться тому, что увидел, но все же он забеспокоился и с тревожным любопытством стал следить за церемонией, несмотря на то что малейшее движение могло выдать его присутствие и, следовательно, погубить его.
     Священник окропил могилу, на которую обратил внимание Тибо, и носильщики опустили свой груз на соседний холмик.
     В наших краях существует обычай - если хоронят молодую девушку или женщину в расцвете красоты, ее несут на кладбище в открытом гробу, под одной лишь тканью.
     Там друзья могут в последний раз проститься с усопшей, родные - в последний раз поцеловать ее.
     Потом заколачивают крышку - и все кончено.
     Старуха, на вид слепая, направляемая милосердной рукой, подошла проститься с покойной, и носильщики приподняли ткань, покрывавшую лицо.
     Тибо увидел Аньелетту.
     Из его разбитой груди вырвался глухой стон и смешался с плачем и рыданиями присутствующих.
     Лицо Аньелетты, очень бледное, застывшее в невыразимом покое смерти, под этим венком из незабудок и маргариток было прекрасным как никогда при жизни.
     При виде бедной покойницы Тибо почувствовал, как тает сковавший его сердце лед. Мысль о том, что он подлинный убийца этой девушки, пронзила его болью: безмерной - потому что она была истинной; мучительной - потому что в первый раз за долгое время он думал не о себе, но о той, что умерла.
     Когда он услышал стук молотка, забивавшего крышку гроба, когда камни и земля посыпались из-под заступа могильщика на тело единственной женщины, которую он любил, им овладело безумие: ему казалось, что телу Аньелетты, еще недавно такому свежему и прекрасному, еще вчера живому, твердые камни причиняют боль, и он сделал движение, желая броситься на провожающих и отнять у них ту, что должна была достаться ему хотя бы мертвой, раз при жизни она принадлежала другому.
     Человеческая боль подавила это последнее движение загнанного зверя, под волчьей шкурой пробежала дрожь, из налитых кровью глаз брызнули слезы, и несчастный воскликнул:
     - Господи! Возьми мою жизнь, я от всего сердца возвращаю тебе ее, если это вернет к жизни ту, что я убил!
     Вслед за этими словами раздался такой устрашающий вой, что люди в ужасе разбежались с кладбища.
     Тибо остался один.
     Почти в ту же минуту гончие, снова напавшие на след черного волка, перепрыгнули стену в том же месте, что и Тибо, и заполнили опустевшее кладбище.
     За ними показался обливающийся потом сеньор Жан на коне, покрытом кровью и пеной.
     Собаки направились прямо к кусту и что-то там схватили.
     - Улюлю! Улюлю! - громовым голосом закричал сеньор Жан и, спрыгнув с коня, не заботясь о том, есть ли кому стеречь его, выхватил охотничий нож и бросился к склепу, прокладывая себе путь среди собак.
     Собаки дрались над свежей окровавленной шкурой волка, но тело исчезло.
     Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что это была шкура волка-оборотня, которого они травили: она была совершенно черная, за исключением одного белого волоска.
     Что стало с телом?
     Никто и никогда этого не узнал.
     Но с тех пор никто не встречал Тибо в тех краях, и все единодушно решили, что оборотнем был башмачник.
     Поскольку нашли только шкуру, а тело исчезло; поскольку на том самом месте, где нашли шкуру кто-то слышал слова: "Господи! Возьми мою жизнь, я от всего сердца возвращаю тебе ее, если это вернет к жизни ту, что я убил!", - священник объявил, что Тибо спасся благодаря своему отречению и своему раскаянию.
     Это предание казалось особенно правдоподобным оттого, что еще многие годы - до тех пор, пока Революция не упразднила монастыри, - каждый раз в годовщину смерти Аньелетты из монастыря, расположенного в полульё от Пресьямона, выходил священник-премонстранец и шел молиться на ее могиле.
     
     * * *
     
     Вот и вся история черного волка, как мне рассказал ее Моке, служивший сторожем в доме моего отца.
     
     
     КОММЕНТАРИИ
     
     Предводитель волков
     
     Роман "Предводитель волков" ("Le Meneur de loups") основан на народных легендах, которые А.Дюма ребенком слышал в окрестностях своего родного города Виллер-Котре. Роман печатался в газете "Le Siecle" ("Век") со 2 по 30 октября 1857 г. Первое отдельное издание во Франции: Paris, Cadot, 1857.
     Время действия романа: осень 1780 - весна 1781 гг.
     Настоящий перевод сделан по изданию: Paris, Calmann-Levy, 1860 и сверен с оригиналом Г.Адлером.
     
     ... в течение первых двадцати лет моей литературной жизни, тоесть с 1827по 1847год... - Первые литературные опыты Дюма - стихи и драмы - относятся к 1820-1821 гг., первая публикация его поэзии состоялась в январе 1823 г.; драматургическую деятельность он начал в 1825 г. одноактным водевилем "Охота и любовь", поставленным в театре Амбигю-Комик 22 сентября того же года; в 1827 г. было опубликовано несколько его поэтических произведений. ... городок, где родился... - Дюма родился 24 июля 1802 г. в городе Виллер-Котре, расположенном неподалеку от Парижа в северо-восточном направлении.
     Колумб, Христофор (1451 - 1506) - испанский мореплаватель, по происхождению итальянец, руководитель нескольких экспедиций, пытавшихся найти морской путь в Индию с Запада; во время своих плаваний открыл ряд островов Карибского моря и часть побережья Южной и Центральной Америки.
     ... оглянувшись на прошлое, я рассказал историю Бернара и его дяди Бертелена... - - Бернар и Бертелен - герои повести Дюма "Бернар", основанной на его детских впечатлениях; опубликована в 1844 г.
     ... другие истории: Анжа Питу, его невесты Катрин и тетушки Анжелики, Консьянса Простодушного и его невесты Мариэтты и, наконец, Катрин Блюм и папаши Ватрена. - Имеются в виду следующие романы Дюма: "Анж Питу" (1851 г.) и "Графиня де Шарни" (1852 - 1855 гг.) из серии "Записки врача"; "Консьянс Простодушный" (1852 г.) и "Катрин Блюм" (1854 г.).
     Все эти произведения объединены тематикой Великой Французской революции и последовавших за ней наполеоновских войн; их герои, как и сам Дюма, происходят из окрестностей Виллер-Котре.
     ... мои "Мемуары"... - Имеются в виду "Mes memoires" - воспоминания Дюма, вышедшие в свет в 1852-1854 гг. и охватившие период 1802-1833 гг.
     ... помните ли друга моего отца... - Отец Дюма Тома Александр Дюма Дави де ла Пайетри (1762 - 1806) - мулат с острова Сан-До-минго (современного Гаити), сын французского дворянина-плантатора и рабыни-негритянки; с 1789 г. - солдат королевской армии, с 1792 г. - офицер армии Французской республики, с 1793 г. - генерал; горячий республиканец; прославился своим гуманным отношением к солдатам и мирному населению, легендарными подвигами и физической силой.
     ... моя мать... - Мари Луиза Элизабет Лабурэ (1769-1838), дочь трактирщика из Виллер-Котре.
     ... жили в небольшом замке Фоссе... - Замок Фоссе (или Ле Фоссе) находился в 4 км от Виллер-Котре, в деревне Арамон, описанной Дюма в романах "Джузеппе Бальзамо" и "Анж Питу"; семья Дюма жила там с 1804 г. по 20 июня 1805 г..
     ... на границе департаментов Эна и Уаза... - Департамент - единица административно-территориального деления Франции, введенная во время Революции вместо прежних провинций; обычно департаменты получали название от важных ландшафтных объектов на своей территории - гор, рек и т. д. Департамент Эна расположен в Северной Франции у границы с Бельгией, департамент Уаза расположен к западу от департамента Эна.
     ... получил свое название от окружавших его огромных рвов... - По-французски Фоссе (les fosses) - "рвы".
     ... О сестре я не говорю... - Сестра Дюма, Мари Александрина Эме Дюма де ла Пайетри (1793 - 1881), получила прекрасное образование в пансионе г-жи Моклерк в Париже.
     Жокрисс - традиционный персонаж французских народных фарсов, простак, которого дурачат его друзья.
     ... коллекцию забавных историй, которую мог с успехом противопоставить глупостям Брюне. - Под именем Брюне на французской сцене выступал известный актер-комик Жан Жозеф Мира (1766 - 1851).
     Линия - единица измерения малых длин до введения метрической системы; в разных странах имела различное значение; во Франции равнялась 2,2558 мм.
     ... мой генерал... - Местоимение "мой" употребляется во французском военном обиходе при обращении к старшему по званию. Шабаш - в средневековых поверьях ночное сборище ведьм. Сабо - башмаки, вырезанные из целого куска дерева; во Франции еще в XIX в. обувь крестьян и городских бедняков. Льё - единица длины во Франции; сухопутное льё равно 4,444 км, морское - 5,556 км.
     ... За это время мы переберемся вАнтийи... - Дюма жили в деревенском доме в селении Антийи (кантон Бе, департамент Уаза) с 20 июня до середины сентября 1805 г.
     ... мы жили в Виллер-Котре... - Дюма жил там с 1814 по 1822 гг. Боргезе, Мари Полетт (Полина), герцогиня де Гуасталла, княгиня (1780 - 1825) - младшая сестра Наполеона I; была дружна с генералом Дюма.
     Фут - старинная мера длины, в разных странах имела различное значение; распространенный во Франции старый парижский фут имел около 32 см.
     Офир - упоминаемая в Библии легендарная страна; славилась золотом и драгоценными камнями. Кюре - приходский католический священник. Арпан - старинная французская поземельная мера; варьировалась от 0,2 до 0,5 га.
     Потерна - подземная галерея (коридор) для сообщения между сооружениями крепости.
     Орлеанский, Луи Филипп, герцог (1725-1785) - принц французского королевского дома, представитель младшей линии династии Бурбонов; один из самых просвещенных людей своего времени.
     ... четвертого по счету из носивших это имя... - Начиная с середины XIV в. титул герцога Орлеанского обычно предоставлялся младшим сыновьям королевской семьи. Здесь речь идет о так называемом четвертом Орлеанском доме. Основателем его был младший брат Людовика XIV герцог Филипп I Орлеанский (1640 - 1701) (персонаж романа Дюма "Виконт де Бражелон"). Ему наследовали его сын Филипп II (1674-1723), регент Франции во время малолетства Людовика XV (герой романов Дюма "Шевалье д'Арманталь" и "Дочь регента"), и внук герцог Луи (1703-1752), отец упомянутого выше герцога Луи Филиппа.
     ... в 1773 году женился вторым браком на г-же де Монтессон... - Имеется в виду Шарлотта Жанна де Лаэ де Риу, маркиза де Монтессон (1737-1806), французская писательница, вторая жена герцога Луи Филиппа Орлеанского, с которым она была обвенчана тайно. Доезжачий - старший псарь, заведующий сворой охотничьих собак и обучающий их.
     Метр (мэтр) - учитель, наставник; почетное обращение к деятелям искусства, адвокатам и вообще выдающимся лицам; здесь употреблено в ироническом смысле.
     Нимрод - персонаж Библии, царь Вавилона и других земель, "сильный зверолов перед Господом".
     Экю - старинная французская монета; до 1601 г. чеканилась из золота, с 1641 г. - из серебра и стоила 3 ливра; с начала XVIII в. в обращении также находились экю, стоившие 6 ливров.
     ... Дайте мне... Матадора и Юпитера... - Первая собака сеньора де Веза названа в честь главного действующего лица корриды (боя быков), который наносит животному смертельный удар шпагой. Вторая - по имени верховного бога в античной мифологии, повелителя грома и молний, древнегреческого Зевса.
     Инки (правильнее: инка) - первоначально - название индейского племени, жившего в XI - XIII вв. на территории современного Перу в Южной Америке; позднее - господствующий слой образованного ими государства, которое в XVI в. было завоевано испанскими колонизаторами.
     Мармонтель, Жан Франсуа (1723-1799) - французский писатель, романист и драматург, с 1771 г. - королевский историограф. В романе "Инки" (1777 г.) Мармонтель подверг критике религиозный фанатизм и жестокости испанских завоевателей в Перу. Абенсераджи (Абенсераги) - известный феодальный род в мусульманском государстве Гренада в Испании в VIII-XV вв.; благородство, подвиги и трагическая гибель его членов, истребленных во дворце Альгамбра одним из последних властителей Гренады, многократно воспеты в исторических хрониках и средневековой литературе. Здесь, по-видимому, идет речь о романтической повести "История последнего из Абенсераджей" (1810 г.; издана в 1826 г.), рассказывающей о любви мавританского рыцаря и девушки-испанки, которых разделяет религия и вражда предков. Однако эта повесть принадлежит перу не Флориана, как сказано у Дюма, а французского писателя и политического деятеля Франсуа Ренеде Шатобриана (1768 - 1848).
     Флориан, Жан Пьер Клари де (1755-1794) - французский писатель, поэт и переводчик.
     Аббат Фортье - дальний родственник Дюма, священник в селении близ города Компьень; послужил прототипом аббата Фортье - персонажа романов "Анж Питу" и "Графиня де Шарни".
     Капитан фрегата - офицерское звание во французском флоте, соответствующее чину капитана второго ранга.
     Пистоль - старинная испанская монета XVI -XVIII вв.; обращалась также в ряде европейских стран. Во Франции с 1640 г. по ее образцу чеканилась монета в 10 ливров.
     Ливр - старинная французская серебряная монета; основная счетная денежная единица, в конце XVIII в. замененная франком. Жига - старинный английский народный танец, парный или одиночный; к XVII - XVIII вв. стал также салонным.
     Вьен - город в департаменте Изер в Дофине. Дофине - историческая провинция на юго-востоке Франции.
     ... есть ли у него мозоли... - В оригинане непереводимая игра слов, основанная на созвучии сочетаний: dix-cor - "олень-семилеток" и dix cors - "десять мозолей".
     ... был одержим лихорадкой святого Губерта. - То есть увлечен преследованием дичи. Святой Губерт, епископ Льежский (ум. в 727 г.), считался покровителем охотников.
     ... со стоицизмом спартанца... - т. е. со стойкостью спартанцев, граждан города-государства Спарта в Древней Греции, отличавшихся храбростью и суровостью. Вельзевул - имя главы демонов в Новом Завете.
     ... с таким именем тебя волк непременно утащит. - В оригинале каламбур: Аньелетга (Agnelette) по-французски означает "ягненок".
     ... если вы станете исполнять Божью заповедь и не будете желать чужого добра! - Имеется в виду одна из библейских заповедей, изреченных Богом древнееврейскому пророку Моисею: "Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, [ни поля его,] ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, [ни всякого скота его,] ничего, что у ближнего твоего" (Исход, 20:17). Амур (Эрот, Купидон) - одно из божеств любви в античной мифологии; часто изображался в виде шаловливого мальчика; в некоторых мифах - сын богини любви и красоты Афродиты (древнеримской Венеры).
     Обол - здесь: старинная мелкая французская монета, стоившая половину денье, одной двенадцатой части су. В переносном смысле что-либо очень малое, мелочь.
     Донжон - главная башня средневекового замка-крепости; служила местом последней защиты и убежища при нападении неприятеля. "Ave Maria" (в православной традиции - "Богородице, Дево, радуйся") - христианская молитва, обращенная к Богоматери. Манна небесная - крупитчатое сладковатое вещество, которое Бог посылал в пищу древним евреям во время их странствий по пустыне после исхода из Египта; в переносном смысле - нечто очень редкое и ценное.
     ... монастырь Сен-Реми... - назван в честь святого Реми (ок. 487 - ок. 533), христианского просветителя Франции, архиепископа Реймсского, убедившего короля франков Хлодвига I принять христианство (в 496 г.).
     Аббатиса (аббат) - почетный титул настоятельницы (настоятеля) католического монастыря.
     Мессир (от фр. mon sire - "мой господин") - в средние века, с XII в., форма почтительного обращения к лицам дворянского и рыцарского звания; позднее - обращение к священникам, адвокатам и врачам.
     Сфинкс - здесь: дух-охранитель и воплощение царской власти в Древнем Египте; изображался в виде статуи фантастического существа с телом льва, лежащего с вытянутыми вперед лапами, и с головой человека (обычно портретом фараона) или какого-либо священного животного.
     ... сделали губернатором провинции Пуату. - Пуату - историческая провинция в западной части Франции. Здесь у Дюма, по-видимому, неточность. Губернатором Пуату был граф, затем герцог Франсуа V де Ларошфуко (1588-1650), отец знаменитого французского писателя-моралиста и политического деятеля Франсуа VI де Ларошфуко (1613- 1680), до смерти отца носившего имя принца де Марсильяка, героя романов Дюма "Двадцать лет спустя" и "Женская война".
     ... не прошу в уплату фунт твоего мяса, как потребовал у своего должника один мой знакомый еврей. - Имеется в виду эпизод из романтической комедии "Венецианский купец" английского поэта и драматурга Уильяма Шекспира (1564-1616): ростовщик Шейлок требует от несостоятельного должника уплаты залога в виде фунта мяса из его тела (I, 3).
     Су - мелкая французская монета, одна двадцатая часть ливра. Кларнет (от лат. clams - "ясный [звук]") - духовой инструмент, имеющий форму трубки с цилиндрическим каналом.
     Полишинель (фр. polichinelle от ит. pulcinella) - один из персонажей итальянской комедии масок, перешедший в XVI в. во французский народный театр, а оттуда в XVII в. в литературную комедию, веселый задира и насмешник. Здесь, возможно, имеется в виду Полишинель - персонаж интермедии первого действия комедии-балета "Мнимый больной" французского драматурга и театрального деятеля Мольера (настоящее имя - Жан Бастист Поклен; 1622-1673). В этой сцене изображен гнев Полишинеля, которому мешают петь любовную серенаду.
     Луидор (луи, "золотой Людовика") - французская монета XVII-XVIII вв.; в XVIII в. равнялась 24 ливрам.
     Изенгрин (или Изергим) - имя волка в "Романе о Лисе", памятнике французской городской литературы XIII в., оказавшем заметное влияние на фольклор и литературу других стран. Тридцать отдельных частей романа объединены сатирическим изображением борьбы хитрого горожанина Лиса-Ренара с глупым дворянином Волком-Изенгрином.
     Макон - сорт красных бургундских вин среднего класса.
     ... Был ли он отмечен той печатью, которой Господь заклеймил первого убийиу? - Имеется в виду Каин, персонаж Библии, сын первого человека Адама; угрюмый и злобный, он убил из зависти своего брата Авеля, за что был проклят Богом, который обрек его быть "изгнанником и скитальцем на земле" (Бытие, 4:12). ... как в самом лучшем зеркале Сен-Гобена. - Имеется в виду зеркальная мануфактура в городе Сен-Гобен в Северной Франции, существующая и поныне как завод по производству стекла.
     ... действовавшие в то время законы против роскоши запрещали это. - Под этим собирательным названием со времен древности известны законодательные запреты на предметы быта, пользование которыми не вызывалось нравственно-экономическими интересами общества, налоги на производство и торговлю ими, а также сословные ограничения на приобретение таких предметов. Во Франции законы против роскоши издавались с раннего средневековья до середины XVIII в. Возможно, что здесь речь идет не о юридических нормах, а об обычаях различных сословий. Так, пудрой во Франции XVIII в. обычно пользовались лишь представители состоятельных слоев населения.
     Першероны - порода крупных лошадей-тяжеловозов, выведенная в области Перш во Франции и от нее получившая свое название. Однако в данном случае у Дюма неточность - эта порода появилась только в начале XIX в.
     ... все твари ковчега, от ревущего осла до поющего петуха... - Речь идет об одном из эпизодов библейского предания о всемирном потопе, который Бог наслал на землю, чтобы истребить за грехи род людской. Согласно этой легенде, праведник Ной, спасшийся с семьей в построенном им судне (ковчеге), взял с собой, следуя повелению Бога, по паре всех земных животных и птиц (Бытие, 6-8).
     ... встретил ... вербовщика и в припадке отчаяния поступил на военную службу. - В XVIII в. французская армия, как и войска почти всех других европейских государств, в основном комплектовалась наемниками. Для этого по стране рассылались вербовщики, которые зачастую завлекали людей на службу обманом, угощая и спаивая их.
     ... поставил правую ногу в третью позицию... - При стойке фехтовальщика в третьей позиции (терс) его ноги широко расставлены и слегка согнуты, носки развернуты в стороны, а ступни ног находятся почти на одной линии.
     Французская гвардия - гвардейский пехотный полк, одна из старейших частей французской регулярной армии; был сформирован в 1563 г. и принадлежал к так называемой внешней гвардии, предназначенной для участия в боевых действиях. В 1789 г. солдаты полка перешли на сторону Французской революции и 14 июля участвовали в штурме Бастилии. В августе того же года указом короля Людовика XVI полк был распущен.
     Мулине - в фехтовании удар, при котором шпага, палка или копье движется вокруг корпуса нападающего.
     Ноэль - народная рождественская песня.
     Амазонки - в древнегреческой мифологии легендарный народ женщин-воительниц, по преданию живших в Малой Азии или на берегах Азовского моря. В переносном смысле - женщины-всадницы.
     Пудра а-ла-марешаль (a la marechale - "на манер маршалыпи"), особый сорт душистой пудры.
     Мануфактура (от лат. manus - "рука" и factura - "изготовление") - одна из ранних форм промышленного производства, предшествовавшая крупной машинной индустрии: фабрика, основанная на ручном труде с широким разделением производственных операций. В Западной Европе существовала примерно в XVI - XVIII вв.
     Бальи - в северной части дореволюционной Франции королевский чиновник, глава судебно-административного округа.
     Марсово поле - плац для парадов и военных учений в Париже на берегу Сены перед военной школой, созданный в 1770 г.; получил свое название по имени Марса (древнегреческого Арея, или Ареса), бога войны в античной мифологии. В начале XIX в. - место первых в Париже скачек; ныне парк.
     Шантийи - небольшой город неподалеку от Парижа; известен своим замком-дворцом, построенным в середине XVI в. и принадлежавшим нескольким знатнейшим семействам Франции. В Шантийи также находится известный ипподром (место для состязания лошадей).
     Опера (Гранд-Опера - Большая Опера) - французский музыкальный театр, основанный в XVII в.
     Драгуны - род кавалерии, появившийся в европейских армиях в XVII в. и предназначенный для действия как в конном, так и пешем строю. Название получили от изображения дракона (лат. draco) на их знаменах или шлемах, а по другим сведениям - от короткого мушкета (фр. dragon), которым были вооружены.
     Кирасиры - род тяжелой кавалерии в европейских армиях с конца XVI в.; имели в качестве защитного вооружения кирасы и каски; в бою предназначались для нанесения решающего удара.
     Коллеж де Франс (College de France - Французский коллеж) - одно из старейших высших учебных заведений страны; основан в 1529 г. под влиянием идей гуманизма в противовес религиозному духу французских университетов.
     ... к современной неваляшке прислонилась античная Кибела. - Здесь в оригинале непереводимая игра слов: употребленное Дюма слово ро-ussah означает "кукла-неваляшка", а также "толстяк", "коротышка". Кибела - фригийская богиня, "Великая Мать", богиня материнской силы и плодородия - мать богов и всего живущего на земле, возрождающая умершую природу. Культ Кибелы в древности проник из Фригии в Древнюю Грецию и Рим, где слился с культами аналогичных богинь Реи и One.
     Фригия - древняя страна в северо-западной части Малой Азии; в X - VIII вв. до н.э. - царство. Скарабей - жук из подсемейства навозников.
     Золотое руно - в древнегреческой мифологии шкура волшебного барана, которая хранилась в священной роще в Колхиде (так древние греки называли черноморское побережье Закавказья); после многих подвигов и приключений было добыто героем Ясоном, который отправился за ним во главе отряда воинов. Этот поход стал популярной темой античной литературы и позднейшей живописи.
     Давид - библейский герой, царь Израильско-Иудейского государства (ок. 1010 - ок. 970 до н.э.); поэт и музыкант, в молодости был пастухом; победил в единоборстве богатыря Голиафа из племени извечных врагов древних евреев - филистимлян; автор библейской книги "Псалтирь".
     Месса - католическое богослужение, обедня.
     ... причудливый, как нюрнбергская механическая игрушка... - Город Нюрнберг в Баварии (Юго-Западная Германия) в течение многих веков славился производством игрушек.
     Силлери - одна из лучших марок шампанского.
     Шамбертен - высококлассное красное бургундское вино.
     Эрмитаж - высокий сорт красных вин, производимых в долине реки Рона в юго-восточной части Франции. Кардинал - следующее после папы звание в иерархии католической церкви.
     Валтасар (ум. в 539 г.) - сын Набонида, последнего царя Вавилонии; погиб при взятии Вавилона персами; выражение "пир Валтасара" (или "Валтасаров пир"), восходящее к Библии, где описано его последнее пиршество (Даниил, 5), стало нарицательным для определения какого-либо роскошного угощения.
     Арльская колбаса - изготовленная в Арле, городе в юго-восточной части Франции, известном со времен античности.
     ... из благочестия сжег картины Альбана и Тициана... - Альбан - офранцуженная фамилия итальянского художника Франческо Аль-бани (1578-1660).
     Тициан (Тициано Вечеллио; ок. 1476/77 или 1489/90 - 1576) - итальянский художник; глава венецианской школы Высокого Возрождения.
     Приказав сжечь картины Альбана и Тициана, герцог поступил как религиозный ханжа: в произведениях первого из этих художников часто изображается обнаженное женское тело, а в картинах второго встречаются образы, полные чувственности.
     ... герцогу Филиппу Орлеанскому, сыну Луи. - См. примеч. к с. 27.
     Ришелье, Луи Франсуа Арман, герцог де (1696-1788) - французский военачальник, маршал Франции, придворный короля Людовика XV; герой романов Дюма "Шевалье д'Арманталь", "Джузеппе Бальзамо" и "Ожерелье королевы".
     ... застрянет, как ласка из басни Лафонтена... - Лафонтен, Жан де (1621-1695) - французский писатель и поэт, автор басен; герой романа Дюма "Виконт де Бражелон". Здесь имеется в виду басня "Ласочка в амбаре". Ее героиня, забравшись в амбар, так наелась и растолстела, что, уходя, не смогла пролезть в щель, через которую проникла внутрь.
     Рента - регулярный доход с капитала или какого-либо имущества, не требующий от получателя предпринимательской деятельности.
     Мюид - старинная французскам мера объема; величина ее значительно варьировалась; наиболее употребительный мюид равнялся приблизительно 270 л.
     ... подобно Кандавлу, посвятил Тибо, словно нового Гигеса, во все скрытые совершенства г-жи Маглуар... - Согласно преданию, рассказанному древнегреческим историком Геродотом (ок. 484 - ок. 425 до н.э.), Кандавл, полулегендарный царь Лидии (государства, расположенного в древности в Малой Азии), был убежден, что женат на самой красивой женщине в мире. Чтобы доказать это, он показал ее обнаженной своему телохранителю и любимцу Гигесу. Разгневанная царица предложила Гигесу выбор: или он будет тотчас же задушен, или убьет Кандавла и станет царем и ее мужем. Гигес предпочел второе ("История", I, 8-12).
     ...то редкое достоинство, какого требовал Пифагор от своих учеников. - Пифагор Самосский (IV в. до н.э.) - древнегреческий мыслитель, религиозный и политический деятель, математик. В основанном Пифагором в городе Кротоне союзе - одновременно свободной религиозной общине и политической партии - к его членам предъявлялось требование быть сдержанным в словах. Некоторые пифагорейцы, по преданию, были изгнаны из союза за болтливость.
     Аи - общее название группы сортов лучших шампанских вин из винограда, произрастающего в окрестностях города Аи в Северной Франции.
     ... питавшиеся тимьяном и чабрецом... - Тимьян и чабрец - два названия рода ароматических растений из семейства губоцветных, полукустарника с лежачими стеблями. По-видимому, здесь подразумеваются два вида этого семейства: тимьян обыкновенный, который в диком виде растет во Франции; и тимьян ползучий, или чабрец. Возможно также, что под чабрецом имеется в виду чабер, или богородская (богородичная) трава, широко распространенное в странах Средиземноморья растение того же семейства.
     Аперитив - слабый спиртной напиток, употребляемый перед едой для возбуждения аппетита.
     Вермут - алкогольный напиток, приготовляемый из вина и различных растительных настоев, главным образом полынных. Шабли - сорт белых столовых бургундских вин.
     Канитель - очень тонкая золотая или серебряная нить для вышивания.
     ... в таком же состоянии, что и Ной, когда его оскорбили сыновья... - Имеется в виду библейский эпизод. Когда всемирный потоп прекратился, Ной с семейством вышел из ковчега, стал обрабатывать землю и насадил виноградник. Выпив вина, он опьянел и лежал обнаженным в шатре. Второй сын Ноя Хам увидел отца и рассказал об этом братьям. Тогда два другие сына Ноя, Сим и Иафет, взяли одежду отца и, отвернувшись, прикрыли его. Проснувшись, Ной проклял потомство Хама (Бытие, 9:20-27).
     ... уселась перед зеркалом своего туалетного столика Помпадур... - т. е. выполненного в стиле дорогой мебели, названного так в честь маркизы Помпадур.
     Помпадур, Жанна Антуанетта Пуассон, маркиза де (1721-1764) - фаворитка Людовика XV; оказывала большое влияние на политику страны; покровительствовала ученым и деятелям искусства.
     ... не стала искать... ссоры вроде той, что произошла у Клеантиды с Созием... - Служанка Клеантида и ее муж Созий - герои комедии Мольера "Амфитрион". Интрига этой пьесы состоит в том, что бог Юпитер (древнегреческий Зевс), влюбившись в жену Амфитриона, является к ней во время отсутствия мужа в его облике, а спутник Юпитера, вестник богов Меркурий (древнегреческий Гермес), появляется в образе тоже отсутствующего Созия, и от этого происходит всяческая путаница. Здесь Дюма имеет в виду две сцены комедии: в первой из них Меркурий в облике Созия отбивается от Клеантиды, обвиняющей его в невнимании к ней, а во второй сцене Клеантида обрушивается на вернувшегося настоящего Созия, отказываясь уступить его домогательствам.
     Неофит - новый сторонник какой-либо религии или учения.
     ... После сигнала тушить огни... - Имеется в виду сигнал, запрещающий покидать свои дома и зажигать в них свет; в средние века подавался в населенных пунктах колокольным звоном как мера полицейской и противопожарной безопасности.
     Мелисса - травянистое растение, содержащее эфирное масло с запахом лимона, используемое в парфюмерии и как пряность.
     ... порождение змей! - Это отзвук восклицания Карла Моора, главного героя драмы "Разбойники" немецкого поэта, драматурга, теоретика искусства и историка Иоганна Кристофа Фридриха Шиллера (1759 - 1805). В русских переводах: "Люди! Люди! Лживые, коварные ехидны!", или (что точно соответствует немецкому оригиналу): "порождения крокодиловы!"
     ... бедная Сюзанна, которую можно назвать целомудренной Сусанной... - Сюзанна и Сусанна - два написания одного и того же имени. Сусанна - персонаж библейской Книги пророка Даниила, верная жена, которая отвергла домогательства двух старейшин, была ложно обвинена ими в прелюбодеянии и спаслась от смерти благодаря божественному вмешательству (Даниил, 13).
     ... подобно пастуху Парису, ваш гость хотел сделать из вас нового Менелая... - Парис - герой древнегреческой мифологии и эпической поэмы Гомера "Илиада", сын царя города Троя в Малой Азии, в ранней молодости был пастухом. Приехав в гости к царю греческого города Спарта Менелаю, он похитил его жену Елену, прекраснейшую женщину своего времени. Похищение Елены стало причиной Троянской войны - походу героев Греции против Трои.
     ... Гамлет, считая, что поражает убийцу отца, убил Полония... - Гамлет - главный герой трагедии Шекспира "Гамлет, принц Датский". Здесь имеется в виду сцена четвертая третьего акта трагедии: Гамлет, думая, что убивает короля Клавдия, убийцу его отца, пронзает мечом ковер, за которым прячется ближний вельможа Полоний.
     ... Время... концом своей косы выточило в стволе дупло... - Вероятно, имеется в виду аллегорическое средневековое изображение, символизирующее бренность всего сущего: смерть в виде человеческого скелета с косой в руках и рядом песочные часы - символ бегущего времени.
     Вольтеровское кресло - большое глубокое кресло; свое название получило, по-видимому, от изваяния работы французского скульптора Жана Антуана Гудона (1741-1828), изображающего Вольтера сидящим в таком кресле.
     Вольтер (настоящее имя - Мари Франсуа Аруэ; 1694 - 1778) - французский писатель и философ-просветитель; сыграл большую роль в идейной подготовке Великой Французской революции.
     Омела - род вечнозеленых полупаразитических кустарников.
     Гобой - духовой музыкальный инструмент, по высоте звука средний между кларнетом и флейтой; появился в XVII в. во Франции.
     Шутиха (швермер) - пиротехнический снаряд, оставляющий за собой зигзагообразный огненный след; употребляется в фейерверках. Флёрдоранж (фр. fleur d'orange) - белые цветы померанцевого дерева или их искусственное воспроизведение; в ряде европейских стран - принадлежность свадебного наряда невесты, символ девственности.
     Муслин - мягкая тонкая ткань, хлопчатобумажная, шерстяная или шелковая; название получила от города Мосул (в современном Ираке).
     ... Спросите у Мильтона, о чем думал Сатана после своего падения. - Мильтон (Милтон), Джон (1608 - 1674) - английский поэт, публицист, переводчик и историк; принимал участие в Английской революции, был сторонником республики. Здесь речь идет о его главном произведении - поэме "Потерянный рай". Сатана, потерпевший поражение в борьбе с Богом и низвергнутый с неба, не хочет признать себя побежденным и стремится к новым битвам.
     ... историю с тем ученым, что потребовал удвоенного количества пшеничных зерен за каждую следующую из шестидесяти четырех клеток шахматной доски... - Имеется в виду рассказ (по-видимому восточного происхождения) из области занимательной математики, иллюстрирующий возможности геометрической профессии. Герой этой истории потребовал указанную плату в награду за изобретение шахмат.
     Доктор Фауст - историческое лицо, ставшее героем немецкой средневековой народной легенды (ее запись впервые опубликована в 1587 г.), ученый, по преданию заключивший союз с дьяволом ради знаний, богатства и мирских наслаждений. Легенда о докторе Фаусте стала сюжетом многочисленных литературных произведений, из которых наиболее известна трагедия "Фауст" основоположника немецкой литературы нового времени, писателя, поэта, мыслителя и естествоиспытателя Иоганна Вольфганга Гёте (1749 - 1832).
     Мефистофель - в средневековых легендах и в литературе средних веков и нового времени имя одного из духов зла, дьявола, которому человек продает свою душу; герой трагедии Гёте "Фауст".
     Валентин - герой первой части трагедии Гёте "Фауст", молодой солдат; пытался отомстить за Маргариту, свою сестру; был убит Фаустом с помощью Мефистофеля.
     Маргарита (Гретхен) - героиня первой части трагедии Гёте "Фауст", образ поэтической и нежной девушки, возлюбленная Фауста; соблазненная им с помощью Мефистофеля, она убила своего ребенка и покончила с собой.
     Елена - героиня второй части трагедии Гёте, воплощение любви, жена Фауста; трансформация образа мифологической Елены (см. примеч. кс. 127).
     Матлот - кушанье из кусочков рыбы в соусе из красного вина и различных приправ.
     ... еще один серый... - В оригинале grison - "человек в сером", то есть посыльный или доверенный слуга, которые в конце XVIII в. во Франции обычно одевались в серое.
     Шампань - историческая область в Северо-Восточной Франции; лакей здесь назван по имени этой области, уроженцем которой, по-видимому, являлся.
     Ризничий - священник, заведующий в монастыре или церкви облачениями, священными сосудами и другими предметами культа. Субретка - в комедиях XVII - XIX вв. бойкая находчивая служанка, поверенная секретов госпожи.
     Кюлоты - короткие верхние панталоны до колен в обтяжку, которые в конце XVIII в. носили дворяне и богатая буржуазия; служили определенным знаком сословной принадлежности.
     Плис - получившая распространение с XVII в. хлопчатобумажная материя с ворсом, так называемый "бумажный" бархат.
     Редингот - длинный сюртук особого покроя; первоначально - одежда для верховой езды.
     Лувье - небольшой город на севере Франции; известен предприятиями текстильной промышленности.
     Бранденбуры - отделка одежды военного покроя, нашитые на нее шнуры, галуны или петлицы различной формы.
     Нарцисс - в древнегреческой мифологии прекрасный юноша, гордившийся своей красотой; отверг любовь нимфы Эхо, за что был наказан богиней любви Афродитой: увидев в воде собственное изображение, он влюбился в него и, терзаемый неутомимой страстью, умер. В переносном смысле Нарцисс - самовлюбленный эгоистичный человек.
     Двойное су - бронзовая монета стоимостью 10 сантимов, десятая часть франка.
     Мансарда - чердачное помещение под крутым скатом крыши; получило название от имени французского архитектора Франсуа Мансара (1598-1666), использовавшего устройство мансард для достижения декоративного эффекта.
     Тафта - плотная хлопчатобумажная или шелковая ткань с мелкими поперечными рубчиками или узорами на матовом фоне.
     Валансьенские кружева - изготовленные в Валансьене, городе на севере Франции, известном кружевным производством.
     Буше, Франсуа (1703-1779) - французский художник и гравер, автор портретов, живописных панно, театральных костюмов и декораций; любимыми сюжетами его были любовные истории античной мифологии.
     ... на ней был только пояс. - Чудесный пояс, в котором скрыты чары ее обаяния, - постоянный атрибут Венеры-Афродиты; в Древней Греции вытканные пояса часто были приношениями Афродите от женщин, вступающих в брак.
     Книд - город в Древней Греции; его именем названа знаменитая статуя Афродиты работы Праксителя (ок. 390 - ок. 330 до н.э.). Пафос - город на острове Кипр, один из общегреческих центров культа Афродиты.
     Амат - древний финикийский город на острове Кипр к востоку от современного Лимасола; был известен своим святилищем Афродиты. Коромандельский лак - т. е. индийский лак с Коромандельского берега, восточного побережья полуострова Индостан.
     ...По такому благоуханию герой "Энеиды" догадывался о присутствии матери. - Эней - герой древнегреческой мифологии, "Илиады" Гомера и героического эпоса "Энеида" древнеримского поэта Вергилия (Публий Вергилий Марон; 70-19 до н.э.), сын Афродиты; участник Троянской войны, легендарный прародитель основателей Рима. Здесь имеется в виду эпизод из "Энеиды" (I, 403-404), в котором Венера-Афродита является сыну, источая от своих волос запах амбросии.
     Амбросия (амброзия) - в древнегреческой мифологии пища богов, поддерживавшая их бессмертие и вечную юность. Гипюр - тонкие кружева из крученого шелка.
     Контрданс - английский народный танец (буквально: country dance - "деревенский танец"); в качестве бального получил распространение в других странах Европы, в частности во Франции, где назывался англез - "английский танец".
     Сен-Жорж, шевалье де (1745-1799/1801) - капитан гвардии герцога Орлеанского; по другим сведениям, королевский мушкетер; мулат с острова Гваделупа, сын местного откупщика и негритянки; спортсмен и музыкант; участник войн Французской революции. Плюмаж - украшение из перьев на головном уборе или конской сбруе.
     Севрский фарфор - изделия известной привилегированной фарфоровой мануфактуры, основанной в 1756 г. в городе Севре, ныне пригороде Парижа.
     Кондотьер - предводитель наемных военных отрядов в Италии в XIV-XVI вв.
     Ландскнехты - в XV - XVII вв. немецкая наемная пехота.
     ... Баяр разбил ноги... - Конь назван в честь французского военачальника Пьера де Терайля, по прозвищу Баяр (ок. 1475-1524), прославленного современниками как образец мужества, благородства и прозванного "рыцарем без страха и упрека".
     ... Танкред повредил сухожилие... - Этот конь назван в честь одного из героев первого крестового похода, сицилийского принца Танк-реда (ум. в 1112 г.).
     ... Подобно благородным римлянам, применявшим против постоянно возрождающихся карфагенян всевозможные военные хитрости... - Имеется в виду борьба за господство в западной части Средиземного моря и прилегающих территориях, которую Древний Рим вел против государства Карфаген в Северной Африке. Несмотря на поражения в двух войнах (264-241 до н.э. и 218-201 до н.э.), Карфаген неизменно восстанавливал свое экономическое и военное могущество и был окончательно сокрушен только в третьей войне (149-146 до н.э.). В ходе этих войн военное искусство и военная техника римской армии и флота значительно усовершенствовались.
     Химера - в древнегреческой мифологии чудовище с телом льва, головой козы и хвостом-драконом. В переносном смысле - фантазия, неисполнимая мечта.
     Гжпогриф - сказочное животное, наполовину лошадь, наполовину хищная птица гриф.
     Стихарь - вид священнического облачения.
     ... пока Революция не упразднила монастыри... - По-видимому, имеются в виду следующие декреты французского Национального собрания: декрет от 2 ноября 1789 г. упразднял церковное землевладение и передавал имения церкви (в том числе и монастырей) государству; декреты от 13 февраля 1790 г. и 18 августа 1792 г. уничтожали монашество. Монахи-мужчины могли покинуть монастыри, получив от властей пенсию, а желающие остаться в монашеском звании могли объединяться в мужских обителях, сохранившихся в небольшом количестве. Женские монастыри сохранялись в неприкосновенности.
     Премонстранцы (иначе - премонстранты, или норбертины) - члены привилегированного католического духовного ордена так называемых регулярных каноников, в который входили священники, вышедшие не из монахов; был основан в начале XII в. во Франции священником Норбертом; название получил от своего главного монастыря Премонтре (фр. - Premontre, лат. - Pratum monstratum) около города Реймса.
     
     
     СОДЕРЖАНИЕ
     
     Предводитель волков
     
     
     Вступление
     
     Кто такой Моке и каким образом сам рассказчик узнал эту историю
     I. Начальник волчьей охоты его высочества
     II. Сеньор и башмачник
     III. Аньелетга
     IV. Черный волк
     V. Сделка
     VI. Дьявольский волос
     VII. Мельничный подручный
     VIII. Пожелания Тибо
     IX. Предводитель волков
     X. Бальи Маглуар
     XI. Давид и Голиаф
     XII. Два волка в овчарне
     XIII. Глава, в которой доказывается, что женщина красноречивее всего в те минуты, когда она не говорит
     XIV. Деревенская свадьба
     XV. Сеньор де Вопарфон
     XVI. Субретка знатной дамы
     XVII. Граф де Мон-Гобер
     XVIII. Смерть и воскресение
     XIX. Кто из них жив, кто умер
     XX. Верна своему обещанию
     XXI. Дух зла
     XXII. Последнее желание Тибо
     XXIII. Годовщина
     XXIV. Бешеная охота
     
     
     УДК 820/89(100-87) ББК 84.4 (Фр.) Д96
     
     Перевод с французского А.Василькова
     Литературные редакторы С.Яковенко, Г.Адлер
     Научный редактор Ф.Рябов
     Комментарии Ф.Рябов, Т.Васильева
     Иллюстрации Е.Ганешина
     Художественное оформление М.Шамота
     
     Совместное издание Арт-Бизнес-Центра и Можайского полиграфического комбината
     
     ISBN 5-7287-0043-8 (Т. 34)
     ISBN 5-7287-0001-2
     
     4703010100 - 05
     Д----------- без объявл.
     П16 (03) - 95
     
     (C) А.Василькова, перевод, 1995
     (C) Ф.Рябов, Т.Васильева, комментарии, 1995
     (C) Е.Ганешина, иллюстрации, 1995
     (C) М.Шамота, художественное оформление, 1995
     (C) АРТ-БИЗНЕС-ЦЕНТР, перевод, комментарии, иллюстрации, оформление, составление, 1995
     
     Александр Дюма
     
     Собрание сочинений в пятидесяти томах
     
     Том 34
     
     ПРЕДВОДИТЕЛЬ ВОЛКОВ
     
     ЖЕНИТЬБЫ ПАПАШИ ОЛИФУСА
     
     ОГНЕННЫЙ ОСТРОВ
     
     Корректор С.Яковенко
     Компьютерная верстка В.Данич, Е. Токарева
     Сдано в набор 05.09.94. Подписано к печати 10.07.95.
     Формат 84x108/32. Гарнитура Ньютон. Печать офсетная.
     Усл. печ. л. 37,80. Усл. кр. отт. 37,80. Уч.-изд. л. 40,40.
     Тираж 125 000 экз. (1-й завод 1 - 40 000). Заказ № 435.
     Издательство "АРТ-БИЗНЕС-ЦЕНТР"
     103055, Москва, ул. Новослободская, 57/65.
     Тел. (095) 973-36-65, факс (095) 973-16-12.
     Лицензия № 060920 от 30.09.92 г.
     Отпечатано с готовых диапозитивов
     на Можайском полиграфкомбинате
     Комитета по печати Российской Федерации.
     143200, г. Можайск, ул. Мира, 93.