Фридрих Дюрренматт. Грек ищет гречанку. Комедия в прозе. Friedrich Dьrrenmatt. Grieche sucht Griechin (1955). Перевод с нем. Л. Черной. Печатный источник: Дюрренматт, Фридрих. Избранное: Сборник: Пер. с нем./Составл. В. Седельника; Предисл. Н. Павловой. - М.: Радуга, 1990. - 496 с. - (Мастера современной прозы). ISВN 5-05-002536-2 Scan, OCR, spellcheck: zrcadlo (zrcadlo@nm.ru), 6 мая 2006.
     ----------------------------------------------------------------------------
     
     Фридрих Дюрренматт
     Грек ищет гречанку
     Комедия в прозе
     Перевод Л. Черной
     
     1
     
     Дождь шел и шел час за часом, ночь за ночью, день за днем, неделя за неделей. Улицы, проспекты, скверы влажно поблескивали, вдоль тротуаров неслись потоки воды, текли реки и ручейки; машины плыли, люди пробирались, спрятавшись под зонтики, закутавшись в плащи; башмаки у них не просыхали, чулки - хоть выжми; с кариатид, подпиравших балконы дворцов и гостиниц, с лепных амурчиков и афродит на фасадах домов текло и капало, струи воды перемешивались с размокшим птичьим пометом, голуби прятались на эллинском фронтоне парламента, меж ног и торсов на историко-патриотических барельефах. Кошмарный январь. А потом пошли туманы - и опять день за днем, неделя за неделей; вспыхнула эпидемия гриппа; для людей порядочных, социально обеспеченных она не столь уж опасна, грипп унес, правда, нескольких богатых старичков и старушек, нескольких почтенных государственных мужей, но пачками он косил только бездомных бродяг, ютившихся под мостами у реки. А дождь лил и лил. Лил как из ведра.
     Его звали Арнольф Архилохос, и мадам Билер за стойкой говорила:
     - Бедняжка. Какое немыслимое имя. Огюст, принеси ему еще стакан молока.
     А по воскресеньям она изрекала:
     - Дай ему еще стакан перье.
     Но ее муж Огюст, костлявый мужчина, занявший однажды первое место в легендарной велогонке "Тур де Сюис" и второе в еще более легендарном велокроссе "Тур де Франс" - он обслуживал посетителей в костюме гонщика, в желтой майке победителя (ведь приходили все свои, болельщики), - придерживался другого мнения об Архилохосе.
     - Не понимаю, чем он тебе люб, Жоржетта, - говорил он утром, вставая с постели или нежась под одеялом, а также вечером, когда публика расходилась и экс-чемпион, забравшись за печку, мог подержать в тепле свои тощие волосатые ноги, - не понимаю, чем люб этот Архилохос. Никакой он не мужчина, а просто растяпа. Нельзя же всю жизнь ничего не пить, кроме молока и минеральной воды.
     - И ты прежде ничего другого не пил, - отвечала Жоржетта своим низким голосом и подбоченивалась, а если она лежала в кровати, то складывала руки на мощной груди.
     - Согласен, - говорил Огюст после долгого размышления, во время которого он не переставая массировал себе ноги. - Но у меня была цель: прийти первым в "Тур де Сюис", и я пришел первым, хотя брал такие высокие перевалы; и в "Тур де Франс" я тоже чуть не пришел первым. Ради этого стоило себе во всем отказывать. С Архилохосом ты меня не равняй. Он даже с женщинами не спал, хоть ему уже сорок пять.
     
     Последнее огорчало и мадам Билер. Она приходила в смущение всякий раз, когда Огюст, лежа в кровати или расхаживая по комнате в своем костюме гонщика, касался этой темы. Нельзя отрицать, что у мсье Арнольфа - так мадам называла Архилохоса - были свои твердые принципы. К примеру, он не курил. А уж о крепких словечках и говорить нечего. Наконец, Жоржетта не могла представить себе Арнольфа в ночной рубашке и уж тем более - голым: настолько он был всегда подтянутым и застегнутым на все пуговицы, хотя одет был бедновато.
     Мир его стоял незыблемо: все было разложено по полочкам, высоконравственно, жесткая иерархия. И во главе этой системы, этого нравственного миропорядка возвышался президент государства.
     - Поверьте мне, мадам Билер, - говорил иногда Архилохос, почтительно взирая на портрет президента в рамке из эдельвейсов, который висел позади стойки над бутылками из-под водки и ликеров. - Поверьте мне, наш президент - трезвенник, мудрец, почти святой. Не курит, не пьет, уже тридцать лет как овдовел. Можете сами прочесть об этом в газетах.
     Мадам Билер не решалась возражать по существу. Она, как и все ее сограждане, испытывала почтение к президенту - ведь он был единственной твердыней в беспокойной политической жизни страны, в этой чехарде, где правительства без конца сменяли одно другое, - испытывала почтение, хотя столь безупречная добродетель пугала ее. Трудно было в это поверить.
     - Мало ли что пишут в газетах, - говорила Жоржетта нерешительно, - пусть себе пишут, но как оно там на самом деле - никому не ведомо. Все знают, что газеты врут.
     - Нет, - отвечал Архилохос, - неверно. Мир, в сущности, исполнен нравственности. - И при этом он размеренными глотками допивал перье да так торжественно, словно то было шампанское. - Огюст тоже верит газетам.
     - Ну что вы, - возражала хозяйка, - уж мне-то лучше знать. Огюст не верит газетам, ни одному их слову.
     - Разве он не верит спортивной хронике, которую печатают газеты?
     С этим мадам Билер не могла спорить.
     - Добродетель всем видна, - продолжал Архилохос, протирая свои очки без оправы, с погнутыми дужками. - Она светится на лице президента, и на лице моего епископа она тоже светится. - При этом Архилохос бросал взгляд на портрет, висевший над дверью.
     Мадам Билер протестовала: епископ, говорила она, довольно-таки толстый мужчина, уж он-то никак не может быть добродетельным.
     Однако и в этом пункте Архилохоса нельзя было поколебать.
     - Такая у него комплекция, - возражал он, - если бы он не жил добродетельно, как мудрец, он был бы еще толще. Вот посмотрите на Фаркса: невоздержанный субъект, неуемный гордец. Законченный грешник. И к тому же тщеславный. - Большим пальцем он через правое плечо указывал на изображение пресловутого революционера.
     Но мадам Билер не сдавалась.
     - Какое уж там тщеславие, - заявляла она, - при эдакой физиономии и всклокоченной шевелюре. Да еще при его-то социальных симпатиях.
     Арнольф возражал, что у Фаркса, дескать, особый вид тщеславия.
     - Не понимаю, почему здесь красуется этот совратитель. Ведь его только что выпустили из тюрьмы.
     - Никогда не знаешь, как все обернется, - говорила в таких случаях мадам Билер, залпом выпивая бокал кампари. - Никогда не знаешь. В политике тоже надо быть осторожным.
     Возвратимся, однако, к портрету епископа. Портрет Фаркса висел на противоположной стене. Епископ занимал второе место в иерархическом миропорядке господина Архилохоса. То был не католический епископ, хотя мадам Билер была на свой лад доброй католичкой: она ходила в церковь - если ей случалось туда зайти, - чтобы самозабвенно поплакать (точно так же самозабвенно она плакала и в кино). То был также не протестантский епископ, хотя Огюст Билер (Густи, сын Гёду Билера), выходец из немецкой Швейцарии (Гроссафолтерн), этот "корифей велогонок, которого Швейцария дала миру" ("Спорт" от 9 сентября 1929 года), как сторонник Цвингли[1], не признавал вообще никаких епископов, впрочем, сам он и не подозревал, что является цвинглианцем. Тот епископ на стене был главой старо-новопресвитериан предпоследних христиан, довольно-таки редкой и путаной секты, импортированной из Америки; теперь он висел над дверью, потому что Архилохос впервые предстал перед Жоржеттой с его портретом под мышкой.
     Это было девять месяцев назад. Майский день, на улицах - яркие солнечные блики, в маленькой закусочной - косые снопы света, золотившие и без того золотистую майку Огюста, а также его унылые волосатые ноги велогонщика, как бы окутывая их мерцающим облаком.
     - Мадам, - сказал тогда Архилохос робко, - я пришел к вам потому, что в вашем заведении висит портрет нашего президента. Прямо над стойкой, на самом видном месте. Меня как патриота это радует. Я ищу ресторанчик, где мог бы столоваться. По-домашнему. Я хотел бы иметь постоянное место, лучше всего в углу. Я одинок, работаю бухгалтером, веду размеренный образ жизни, совершенно не употребляю спиртного. Не курю. И, конечно, не произношу бранных слов.
     Они столковались насчет цены.
     - Мадам, - заговорил Архилохос снова, передавая хозяйке портрет и меланхолично разглядывая ее через свои грязноватые и немодные очки, - мадам, разрешите обратиться к вам с просьбой: повесьте, пожалуйста, на стенку этого старо-новопресвитерианского епископа предпоследних христиан. Желательно рядом с президентом. Я не могу есть в помещении, где нет этого портрета. Именно потому я и ушел из столовой Армии спасения, в которой питался до сих пор. Я чту епископа. Он пример абсолютного трезвенника, настоящего христианина.
     Так получилось, что Жоржетта повесила у себя епископа предпоследних христиан - правда, всего лишь над дверью, - и он висел там, безмолвный и ублаготворенный, человек чести; только иногда его предавал Огюст, кратко и ясно отвечая на вопрос немногих любопытных:
     - Мой коллега по спорту.
     Через три недели Архилохос принес второй портрет. Фотографию с факсимиле. На фотокарточке был изображен Пти-Пейзан - владелец машиностроительного концерна "Пти-Пейзан". Архилохос сказал, что ему было бы приятно, если бы в закусочной висел также Пти-Пейзан. Может быть, его стоило бы повесить вместо Фаркса. Оказалось, что в основанном на нравственных принципах миропорядке Архилохоса владелец машиностроительного концерна занимал третье место. Но мадам Жоржетта была против.
     - Пти-Пейзан производит пулеметы, - сказала она.
     - Ну и что?
     - Танки.
     - Ну и что?
     - Атомные пушки.
     - Не забывайте электробритву Пти-Пейзана и родовспомогательные щипцы Пти-Пейзана, мадам Билер. Исключительно гуманные изделия.
     - Мсье Архилохос, - торжественно возвестила Жоржетта, - я должна вас предостеречь: никогда не имейте дела с Пти-Пейзаном.
     - Я служу у него, - ответил Арнольф.
     Жоржетта рассмеялась.
     - Раз так, - сказала она, - зря вы пьете одно только молоко и минеральную воду, зря не едите мяса. - (Архилохос был вегетарианец.) - И не живете с женщинами. Пти-Пейзан выполняет поставки для армии, а когда армия обеспечена поставками, начинается война. Это уж всегда так.
     Архилохос стоял на своем.
     - Но не при нашем президенте! - воскликнул он. - Не у нас.
     - Как же!
     На это Архилохос, ничуть не смутившись, ответил, что мадам, мол, ничего не знает о санатории для беременных работниц и о домах призрения для престарелых рабочих-инвалидов, которые открыл Пти-Пейзан. Вообще Пти-Пейзан человек нравственный, можно сказать, настоящий христианин.
     Но мадам Билер была непреклонна, и получилось так, что, кроме первых двух столпов миропорядка господина Архилохоса (он сидел в своем углу, окруженный болельщиками, бледный, застенчивый, немного располневший), третьим в ее заведении висел тот, кто в этом миропорядке был последним звеном, воплощением негативных явлений, а именно Фаркс, коммунист, устроивший путч в Сан-Сальвадоре и революцию на Борнео. Ибо и номер четвертый Арнольфу тоже не удалось протащить.
     Передавая Жоржетте еще одну картинку - на сей раз репродукцию, и притом дешевенькую, - Архилохос предложил повесить ее где угодно, ну хотя бы под Фарксом.
     Жоржетта спросила, кто это намалевал, и с удивлением воззрилась на треугольные четырехугольники и на искривленные круги, представившиеся ее взору.
     - Пассап.
     Оказалось, что мсье Арнольф - поклонник этой мировой знаменитости. Тем не менее Жоржетта никак не могла понять, что изображено на картине.
     - Подлинная жизнь, - утверждал Архилохос.
     - Но ведь внизу написано "Хаос"! - воскликнула Жоржетта и показала на правый нижний угол репродукции.
     Архилохос покачал головой:
     - Великие художники творят бессознательно. Я убежден, что это полотно изображает подлинную жизнь.
     Однако никакие доводы не помогли, и это так разобидело Архилохоса, что он не приходил в закусочную целых три дня. Потом он опять явился, постепенно мадам Билер вошла в курс жизни мсье Арнольфа, если вообще можно назвать это существование жизнью, таким оно было размеренным, упорядоченным и ни с чем не сообразным. Выяснилось, например, что в миропорядке Архилохоса были еще номера - от пятого до восьмого включительно.
     Номером пятым шел Боб Форстер-Монро, посол Соединенных Штатов. Правда, он не являлся старо-новопресвитерианцем предпоследних христиан, а был всего лишь старопресвитерианцем предпоследних христиан - обидное, но не безнадежное различие, о котором Архилохос, человек отнюдь не нетерпимый, мог рассуждать часами. (Не считая всех других религий, он решительно отвергал и новопресвитериан предпоследних христиан.)
     Номером шестым шел мэтр Дютур.
     Номером седьмым - Эркюль Вагнер, ректор университета.
     В свое время адвокат Дютур защищал давным-давно обезглавленного убийцу - садиста, который был младшим проповедником у старо-новопресвитериан ("Это плоть изнасиловала его дух, душа осталась неоскверненной"). Что же касается ректора университета, то он посетил как-то раз студенческое общежитие предпоследних христиан и минут пять беседовал со вторым номером миропорядка (епископом).
     Под номером восьмым шел Биби Архилохос, брат Арнольфа, большой души человек, как его охарактеризовал Архилохос, но безработный, что немало удивило Жоржетту, ведь благодаря стараниям Пти-Пейзана вся страна была пристроена к делу.
     Архилохос жил в каморке под крышей неподалеку от закусочной "У Огюста" - так называлось заведение чемпиона велоспорта, - и ему приходилось тратить больше часа, чтобы добраться до белого двадцатиэтажного административного здания машиностроительного концерна Пти-Пейзана, которое построил Ле Корбюзье. Каморка Арнольфа помещалась в мансарде на шестом этаже. Вонючий коридор, в комнатке негде повернуться, косой потолок, обои неопределенного цвета, стул, стол, койка, Библия, выходной костюм, прикрытый простыней. Зато на стене... Во-первых - президент, во-вторых - епископ, в-третьих - Пти-Пейзан, в-четвертых - репродукция картины Пассапа (четырехугольные треугольники), и так далее вплоть до Биби (семейная фотография: родители и детишки). Вид из окна: грязная стена общественной уборной всего на расстоянии двух метров, подозрительные подтеки - белые, желтые и зеленые; ровные ряды открытых вонючих окошек; только в разгар лета около полудня в каморку откуда-то сверху проникало солнце; вдобавок все время слышался шум спускаемой воды. Что касается рабочего места, то Архилохос сидел вкупе с пятьюдесятью другими бухгалтерами в большом, разделенном стеклянными перегородками зале, напоминающем лабиринт; передвигаться по нему можно было только зигзагами; восьмой этаж, объединение акушерских щипцов: нарукавники, карандаш за ухом, серый рабочий халат, обед в столовке при предприятии, где Архилохос чувствовал себя несчастным, потому что там не было портретов президента и епископа, а только портрет Пти-Пейзана (номер три). Собственно говоря, Архилохос числился не бухгалтером, а всего лишь помощником бухгалтера. А если выразиться точнее - младшим помощником бухгалтера. Словом, он являлся одним из последних помощников бухгалтера, если вообще можно употребить термин "последний", поскольку число бухгалтеров и помощников бухгалтеров в концерне Пти-Пейзана практически приближалось к бесконечности. Но, даже занимая эту незначительную, чуть ли не последнюю должность, наш Архилохос зарабатывал гораздо лучше, чем это можно было предположить, судя по его мансарде. К полутемной, окруженной уборными трущобе его приковывал Биби.
     
     2
     
     С номером восьмым (братом) мадам Билер познакомилась.
     Это произошло как-то в воскресенье. Арнольф пригласил Биби Архилохоса отобедать "У Огюста".
     Биби появился с одной законной и двумя незаконными женами и семью детками; старшие, Теофил и Готлиб, были уже почти взрослые. Тринадцатилетняя Магда-Мария привела поклонника. Сам Биби оказался горьким пьяницей; жену его сопровождал "дядюшка", как его называла вся семья, - отставной моряк, от такого не избавишься. Поднялся адский шум, даже болельщики ахнули. Теофил хвастался тем, что сидел в тюрьме, Готлиб - тем, что участвовал в ограблении банка, Маттиас и Себастьян, двенадцати и девяти лет от роду, не расставались с финками, а оба младших мальчика, близнецы шести лет - Жан-Кристоф и Жан-Даниэль, - подрались из-за бутылки настойки.
     - Что за люди! - воскликнула возмущенная Жоржетта, когда вся эта банда удалилась.
     - Они еще дети, - успокаивал ее Архилохос, уплачивая по счету (половину своего месячного оклада).
     - Послушайте, - возмутилась мадам Билер, - ваш брат содержит, по-моему, целую шайку разбойников. И вы еще даете ему деньги? Чуть ли не все, что зарабатываете?
     Но и в этом пункте Архилохоса нельзя было переубедить.
     - Нужно смотреть в корень, мадам Билер, - сказал он. - Нужно смотреть в корень, а корень у них здоровый. Как у всех людей. Внешность обманчива. Мой брат, его супруга и их детки - благородные создания, пожалуй только плохо приспособленные к жизни в этом мире.
     
     И вот Архилохос опять пришел в маленькую закусочную - было снова воскресенье, половина десятого утра, - пришел на этот раз по другому поводу, с красной розой в петлице. И Жоржетта с нетерпением дожидалась его... Во всем был, в сущности, виноват этот нескончаемый дождь, и туман, и холод, и непросыхающие носки, и эпидемия гриппа, и еще то, что грипп перешел в желудочный и Архилохос - мы ведь знаем его жилищные условия - из-за постоянного шума не мог сомкнуть глаз. Все это заставило Арнольфа изменить свою позицию: чем выше поднималась вода в сточных канавах, тем покладистей он становился, а мадам Билер все настойчивей заводила речь на одну тему, которая ее чрезвычайно задевала.
     - Вам надо жениться, мсье Арнольф, - говорила она. - Что за жизнь у вас в этой каморке под крышей? И нельзя вечно быть в обществе болельщиков, вы ведь человек с культурными запросами. Вам необходима жена, которая бы о вас заботилась.
     - Обо мне заботитесь вы, мадам Билер.
     - Бросьте, если вы женитесь, все будет по-другому. Уютное гнездышко. Сами увидите.
     Наконец она вырвала у него согласие поместить брачное объявление в газете "Ле суар". И тут же принесла бумагу, ручку и чернила.
     - "Холостой бухгалтер, сорок пять лет, старо-новопресвитерианин, чуткий, ищет старо-новопресвитерианку", - предложила она.
     - Это лишнее, - сказал Архилохос, - я сам обращу свою жену в истинную веру.
     Жоржетта согласилась:
     - "...ищет милую, веселую жену своего возраста. Можно вдову".
     Но Архилохос заявил, что нужна обязательно девушка.
     Жоржетта стояла на своем.
     - О девушке забудьте, - сказала она твердо. - У вас никогда не было женщины, а хотя бы один из двоих должен знать, как это делается.
     Но тут мсье Арнольф осмелился возразить, что он, мол, представлял себе объявление совершенно иначе.
     - Как именно?
     - Грек ищет гречанку!
     - Господи! - поразилась мадам Билер. - Разве вы грек? - спросила она и уставилась на господина Архилохоса, слегка обрюзгшего, неуклюжего мужчину, скорее, северного склада.
     - Видите ли, мадам Билер, - сказал он застенчиво, - люди действительно представляют себе греков не такими, каким стал я. И впрямь, мой предок давным-давно переселился в эту страну, чтобы погибнуть в битве при Нанси на стороне Карла Смелого. Так что я не очень-то похож на грека. Согласен. Но сейчас, мадам Билер, в этот туман и стужу, в этот дождь, меня так же, как почти каждую зиму, тянет на родину, которую я никогда не видел. Я мечтаю о Пелопоннесе, о его красноватых скалах и голубом небе. Я как-то прочел об этом в "Матче". Вот почему я непременно хочу жениться на гречанке, наверно, и она в этой стране чувствует себя такой же одинокой.
     - Вы поэт в душе, - ответила Жоржетта, вытирая слезы.
     И смотри-ка, уже на третий день Архилохосу пришел ответ. Маленький надушенный конвертик с голубым, как небо Пелопоннеса, листочком бумаги. Хлоя Салоники писала ему, что она одинока, и спрашивала, когда им можно встретиться.
     По совету Жоржетты он ответил в письменной форме, предложив Хлое встретиться "У Огюста" в январское воскресенье такого-то числа. Они узнают друг друга по красной розе.
     Архилохос надел свой темно-синий костюм, справленный еще к конфирмации, но забыл пальто дома. Он волновался. Думал, не повернуть ли ему назад, не забраться ли в свою мансарду, и впервые ощутил недовольство, увидев, что у дверей закусочной его поджидает Биби, с трудом различимый в тумане.
     - Гони монету, - сказал Биби, протягивая свою братскую раскрытую ладонь. - Магде-Марии необходимо брать уроки английского.
     Архилохос удивился.
     - У нее новый кавалер, вполне приличный, - разъяснил Биби, - но говорит он только по-английски.
     Архилохос с красной розой в петлице дал Биби деньги.
     Жоржетта тоже не находила себе места, один Огюст, как всегда, когда в кафе не было народу, спокойно сидел в своем костюме велогонщика у печки, потирая голые ноги.
     Мадам Билер прибирала на стойке.
     - Интересно, какая она. Можно лопнуть от любопытства, - сказала Жоржетта, - держу пари, что толстая, но милашка. Надеюсь, не слишком старая, ведь про это она ничего не пишет. Да и кто признается в таких вещах?
     Чтобы немного согреться, Архилохос заказал стакан горячего молока.
     Хлоя Салоники вошла в закусочную как раз в ту минуту, когда он протирал очки, запотевшие от пара, который подымался над стаканом.
     По близорукости Архилохос увидел сначала только нечто расплывчатое, овал лица и под ним где-то справа большое красное пятно - розу, как он догадывался, но молчание, которое вдруг воцарилось в забегаловке, гробовая тишина, не прерываемая ни звяканьем стаканов, ни человеческим дыханием, так встревожила его, что он не смог сразу нацепить очки. Однако лишь только это удалось ему, как он снова снял их и опять стал в волнении протирать стекла. Произошло нечто невероятное. В этой дыре, в туманный и дождливый день свершилось чудо! К обрюзгшему холостяку, к застенчивому растяпе, загнанному судьбой в вонючую каморку под крышей и не пьющему ничего, кроме молока и минеральной воды, к этому младшему помощнику бухгалтера, изнывающему от своих принципов и страхов, разгуливающему в мокрых рваных носках, в измятой рубахе, в куцем костюмчике и в стоптанных башмаках, - к этому человеку, у которого в голове была сплошная каша, явилось волшебное создание, чудо красоты и грации, настоящая маленькая принцесса; немудрено, что Жоржетта не смела шелохнуться, а Огюст стыдливо спрятал за печку свои ноги велогонщика.
     - Господин Архилохос? - раздался тихий, нерешительный голосок.
     Архилохос поднялся и зацепил рукавом стакан, молоко пролилось на его очки. Он с трудом надел их опять и, застыв на месте, глядел на Хлою Салоники сквозь молочные струйки.
     - Принесите мне еще молока, - проговорил он наконец.
     - О, - рассмеялась Хлоя, - мне тоже.
     Архилохос сел, не в силах оторвать глаз от красавицы и не смея пригласить ее за свой столик. Ему было страшно, эта нереалистическая ситуация подавляла его, и он не отваживался вспоминать о своем объявлении; розу он смущенно вытащил из петлицы пиджака. Он ждал, что Хлоя вот-вот разочарованно повернется к дверям и исчезнет навсегда. А может быть, он думал, что все это ему только снится. Он был беззащитен перед красотой девушки, перед чудом, которое было невозможно постичь и которое, по его мнению, не могло продлиться более нескольких секунд. Он чувствовал себя смешным уродом и вдруг с необычайной ясностью представил себе свое жилище, беспросветность рабочего квартала, в котором он прозябал, и все унылое однообразие работы младшего помбуха; но тут девушка присела к нему за столик и взглянула на него своими огромными черными глазами.
     - Ах, - сказала она счастливым голосом, - я и не знала, что ты такой славный. И я рада, что мы, греки, нашли друг друга. Подвинься ближе, у тебя на очках молоко. - Она сняла с него очки и вытерла их, очевидно, своим шарфом, так показалось близорукому Архилохосу, а потом принялась дышать на стекла.
     - Мадемуазель Салоники, - с трудом выдавил из себя Архилохос. Казалось, он произносит свой смертный приговор. - Я, может быть, уже и не совсем настоящий грек. Моя семья эмигрировала во времена Карла Смелого.
     - Грек всегда остается греком, - рассмеялась Хлоя. Потом она надела на него очки, и Огюст принес молоко.
     - Мадемуазель Салоники...
     - Зови меня просто Хлоя, - сказала она, - и говори мне "ты", мы ведь поженимся, я хочу выйти за тебя замуж, потому что ты грек. Мне хочется, чтобы ты был счастлив.
     Архилохос покраснел.
     - Хлоя, я в первый раз в жизни беседую с девушкой, - выдавил он из себя наконец. - Из женщин я разговаривал раньше только с мадам Билер.
     Хлоя молчала. Она, очевидно, думала о чем-то своем, и они пили горячее молоко, от которого шел пар.
     
     Дар речи вернулся к мадам Билер только после того, как Хлоя и Архилохос вышли из закусочной.
     - Какой шик, - сказала она, - глазам своим не верю. А за эти браслет и колье она, наверно, отдала сотни тысяч франков, здорово потрудилась. А манто ты видел? Не знаю, что и за мех! О лучшей жене мечтать нельзя.
     - Совсем молоденькая, - не мог прийти в себя Огюст.
     - Положим, ей уже за тридцать, - ответила Жоржетта и налила себе стакан кампари с содовой. - Но она следит за собой. Небось каждый день у нее массаж.
     - И у меня тоже был массаж, когда я занял первое место в "Тур де Сюис", - сказал Огюст и с грустью взглянул на свои костлявые ноги. - А какие у нее духи!
     
     3
     
     Хлоя и Архилохос стояли на улице. Дождь все еще шел. И был густой туман, мрак и пронизывающий холод.
     Наконец Архилохос прервал молчание и сказал, что на набережной напротив Всемирной организации здравоохранения есть безалкогольный ресторан, очень дешевый.
     Архилохос мерз - ведь он был в одном потрепанном мокром костюмчике, справленном еще к конфирмации.
     - Возьми меня под руку, - предложила Хлоя.
     Помбух смутился. Он толком не знал, как это делается. И только изредка осмеливался взглянуть на девушку, которая легкими шажками пробиралась сквозь туман, накинув на черные волосы серебристо-голубой платочек. Архилохос немного стеснялся. В первый раз он шел вдвоем с девушкой - собственно, он был рад туману. Часы на церкви пробили половину одиннадцатого. Они шли по пустынным улицам предместья, на мокром асфальте отражались ряды домов. Эхо их шагов отбрасывали стены. Казалось, Арнольф и Хлоя идут по сводчатому подземелью. Кругом ни души, но вот навстречу из плотного тумана вынырнул голодный пес, грязный, промокший насквозь спаниель, черный с белым, уши и язык спаниеля уныло висели. Оранжевый свет уличных фонарей казался тусклым. Мимо Арнольфа и Хлои промчался, бессмысленно сигналя, автобус. Наверно, шел к Северному вокзалу. Ошеломленный пустынной улицей, этим воскресеньем и непогодой, Архилохос прижался к мягкому меху, ища укрытия под маленьким красным зонтиком Хлои. Они шагали в ногу, почти как настоящая любовная парочка. Где-то в тумане гнусаво запели - это была Армия спасения, а из окон домов по временам доносилась музыка - по телевидению передавали утренний концерт, какую-то симфонию, не то Бетховена, не то Шуберта, и во все эти звуки врывались гудки машин, плутавших в тумане. Арнольф и Хлоя спустились к реке - так им по крайней мере казалось; одинаковые улицы сменяли друг друга, видны были только куски мостовой, да и то когда светлело; все остальное растворилось в серой пелене. Потом потянулся длинный-предлинный бульвар со скучными однообразными фасадами домов по обеим сторонам, и стало ясно, что они шли теперь мимо особняков давно прогоревших банкиров и отцветших кокоток, особняков с дорическими и коринфскими колоннами у подъездов, с чопорными балконами и высокими окнами в бельэтаже, освещенными или заколоченными, мокрыми и призрачными.
     Хлоя начала рассказывать. Она рассказывала историю своей юности, столь же необыкновенную, как она сама. Она говорила запинаясь, порой смущенно. Но самые неправдоподобные эпизоды не вызывали сомнения у младшего бухгалтера - ведь и то, что он переживал сейчас, походило на сказку.
     Хлоя была сиротой (по ее словам), родилась в греческой семье, эмигрировавшей с Крита, там они замерзали в суровые зимы. В бараке. А потом Хлоя осталась одна-одинешенька. Она росла в трущобах, ходила в лохмотьях, грязная, как тот черный с белым спаниель; воровала фрукты с лотков и монетки из церковных кружек. Ее преследовала полиция, за ней охотились торговцы живым товаром. Она спала в пустых бочках и под мостами вместе с бродягами, пугливая и недоверчивая, как зверек. А потом ее подобрала чета археологов, подобрала в буквальном смысле этого слова во время вечерней прогулки; девочку поместили в школу к монахиням, и вот она подросла и стала прислугой у своих благодетелей; приличная одежда, приличное питание, в общем и целом - ужасно трогательная история.
     - Чета археологов? - удивился Арнольф. Такого он еще не слыхивал.
     Хлоя Салоники разъяснила, что это супруги, которые занимаются археологией и производят в Греции раскопки.
     - Они обнаружили там храм с ценными статуями, который погрузился во мхи. Храм с золотыми колоннами, - добавила она.
     Он спросил, как зовут супругов.
     Хлоя немного замялась. Казалось, она подыскивала подходящее имя.
     - Джильберт и Элизабет Уимэны.
     - Знаменитые Уимэны?
     (Только что в "Матче" была напечатана об Уимэнах статья с цветными иллюстрациями.)
     - Они самые.
     Арнольф сказал, что он включит их в свой миропорядок, основанный на нравственных принципах, под номерами девять и десять, а может быть, и под номерами шесть и семь, мэтр Дютур и ректор университета тогда перейдут, соответственно, на номера девять и десять, что, впрочем, тоже весьма почетно.
     - У тебя есть свой миропорядок? - с удивлением спросила Хлоя. - Что это такое?
     Архилохос ответил, что каждому человеку необходимо иметь в жизни опору, а также нравственные образцы для подражания. И его, Архилохоса, путь был нелегким, хотя он и не рос среди убийц и бродяг; они с братом Биби воспитывались в сиротском приюте; после этого он начал рассказывать Хлое о своем высокоморальном миропорядке.
     
     4
     
     Погода исправилась, но вначале они этого даже не заметили. Дождь перестал, в тумане появились просветы. Теперь он как бы стал призрачным; над виллами, банками, правительственными зданиями и дворцами клубились, сплетались, подымались ввысь и постепенно таяли нескончаемые драконы, неповоротливые медведи и люди-гиганты. Сквозь скопления тумана проглядывало голубое небо, вначале, правда, тускло, еле заметно, как предвестник весны, которая придет еще не скоро; голубые пятна были сперва очень блеклыми, но потом они стали яснее, лучезарнее, ярче. На мокром асфальте вдруг обрисовались тени домов, уличных фонарей, памятников, и внезапно каждый предмет обрел необычайную четкость и заблестел в потоках света.
     Архилохос и Хлоя очутились на набережной перед дворцом президента. Бурая река чудовищно вздулась. Через нее были перекинуты мосты с ржавыми чугунными решетками, под ними плыли пустые баржи, увешанные детскими пеленками, на палубах прогуливались промерзшие капитаны с трубками в зубах. Улицы по случаю воскресенья были полны народа. Вдоль тротуаров шпалерами выстроились важные старики со своими разряженными в пух и прах внуками, целые семьи. Повсюду были видны полицейские, фоторепортеры, журналисты - очевидно, они ожидали президента. И вот он выехал из дворца в своей исторической карете, запряженной шестеркой белых лошадей, а вокруг кареты гарцевали лейб-гвардейцы в золотых шлемах с белыми плюмажами; президент должен был, наверно, совершить акт государственной важности - освятить памятник, или прикрепить орден к чьей-то груди, или открыть сиротский приют. Цоканье копыт, фанфары, крики "ура", мелькание шляп в воздухе, омытом туманом и дождем.
     И тут-то случилось нечто непостижимое.
     В ту самую секунду, когда президент поравнялся с Хлоей и Архилохосом и Арнольф, обрадованный неожиданной встречей с номером первым его миропорядка (который он как раз собирался разъяснить Хлое), уставился на своего седого бородатого кумира - лицо президента в позолоченном переплете каретного окошка было точь-в-точь как на фотографии, висевшей у мадам Билер над бутылками перно и кампари, - в ту самую секунду президент поздоровался с младшим бухгалтером, махнув ему рукой, будто Архилохос был его закадычный приятель. Рука его превосходительства в белой перчатке настолько явственно взмахнула и жест этот столь недвусмысленно относился к Архилохосу, что два полицейских с залихватскими усами вытянулись перед бухгалтером во фрунт.
     - Президент поздоровался со мной, - пролепетал ошеломленный Архилохос.
     - А почему бы ему не здороваться с тобой? - спросила Хлоя Салоники.
     - Но ведь я человек маленький.
     - Он - президент. Стало быть, всем нам отец, - так откомментировала странное происшествие Хлоя.
     Но тут произошло новое событие, которого Архилохос, правда, также не понял, но которое преисполнило его еще большей гордостью.
     Собственно, он как раз собрался поговорить о номере втором своего миропорядка, о епископе Мозере, и о той глубокой пропасти, которая разделяет старо-ново и просто старопресвитериан предпоследних христиан, а затем вкратце остановиться на новопресвитерианах (этом скандальном явлении внутри пресвитерианской церкви), как вдруг они увидели Пти-Пейзана (номер третий миропорядка Архилохоса, до которого, в сущности, речь еще не дошла). Пти-Пейзан вышел не то из Международного банка, находившегося в пятистах метрах от президентского дворца, не то из собора святого Луки, расположенного рядом с банком. Одет он был с иголочки - пальто, цилиндр, белый галстук; прямо-таки лоснился от элегантности. Его шофер уже распахнул дверцу "роллс-ройса", и в эту секунду Арнольф заметил Пти-Пейзана. Он растерялся. Это было небывалое событие в его жизни, и притом поучительное, если вспомнить, что он как раз разъяснял Хлое свой миропорядок. Миллионер не знал Архилохоса, да и не мог знать, поскольку Архилохос был всего лишь младшим помощником бухгалтера в объединении акушерских щипцов, и именно это обстоятельство дало Архилохосу мужество указать перстом на великого человека, но не дало ему мужества поздороваться с ним (нельзя же здороваться с высшим существом!). Итак, Архилохос, хоть он и испугался, все-таки чувствовал себя защищенным - ведь он мог незамеченным пройти мимо всемогущего промышленника. Но тут во второй раз, как только что с президентом, случилось чудо: Пти-Пейзан ухмыльнулся, снял цилиндр, помахал им и отвесил любезный поклон побледневшему Архилохосу, а потом, опустившись на мягкое сиденье своего лимузина, еще раз взмахнул рукой, и машина умчалась.
     - Это был Пти-Пейзан, - тяжело дыша, пробормотал Архилохос.
     - Ну и что?
     - Номер третий моего миропорядка.
     - Ну и что?
     - Он мне поклонился!
     - Надо надеяться.
     - Но я всего лишь помощник бухгалтера и работаю еще с пятьюдесятью другими помощниками бухгалтеров во второстепенном подотделе отдела акушерских щипцов! - воскликнул Архилохос.
     - Стало быть, у него есть социальное чутье, - заявила Хлоя твердо, - и он достоин занять третье место в твоем миропорядке, основанном на нравственности.
     По-видимому, она никак не могла уразуметь, насколько поразительно было это происшествие.
     Чудесам воскресного дня конца не предвиделось, да и сам этот зимний день становился все лучезарней, все теплей, небо все голубело; это уже было какое-то невероятное небо. С Архилохосом, который шагал со своей гречанкой то по мостам с чугунными решетками, то по старым аллеям парка мимо полуобвалившихся дворцов, теперь здоровался, казалось, весь огромный город. И сердце Арнольфа наполнялось гордостью, он приосанился, его походка стала непринужденной, лицо просветлело. Он уже представлял собой нечто более значительное, нежели простой младший помощник бухгалтера. Он был счастливым человеком! Из кафе и автобусов ему махали рукой вылощенные молодые люди, ему кланялись солидные господа с серебристыми висками, с ним поздоровался даже увешанный орденами бельгийский генерал, который вышел из джипа, - очевидно, он служил в штабе НАТО. Американский посол Боб Форстер-Монро, который прогуливался около посольства с двумя шотландскими овчарками, явственно крикнул Арнольфу "хэлло"; что касается номера второго (это был епископ Мозер, еще более упитанный, чем на портрете у мадам Билер), то он повстречался им между Национальным музеем и крематорием, недалеко от безалкогольного ресторана, что напротив Всемирной организации здравоохранения. И епископ Мозер поклонился Архилохосу - теперь это казалось в порядке вещей. Архилохос знал епископа только по пасхальным проповедям, это отнюдь не было личным знакомством, просто Арнольф внимал Мозеру в толпе старушек, распевавших псалмы; правда, он читал о жизни епископа раз сто в брошюре, посвященной этому важному вопросу и распространяемой в епархии. Однако епископ выглядел еще более смущенным, чем приветствуемый им рядовой прихожанин старо-новопресвитерианской церкви, которую сей муж возглавлял. Поздоровавшись, епископ заторопился и моментально юркнул в какой-то глухой проулок.
     
     А потом Архилохос и Хлоя обедали в безалкогольном ресторане. Они сели у окна и смотрели на другой берег реки - на Всемирную организацию здравоохранения и на памятник знаменитому здравоохранителю из этого ведомства; памятник облюбовали чайки, они сидели на нем, взмывали ввысь и, покружившись в воздухе, снова садились на то же место. Архилохос и Хлоя, утомленные долгой прогулкой, молчали держась за руки, хотя им уже подали суп. Ресторан посещали главным образом старо-новопресвитериане (и в небольшом количестве старопресвитериане), в основном старые девы и холостяки без царя в голове; борясь с алкоголизмом, они приходили сюда по воскресеньям обедать, хотя хозяин, закоснелый католик, ни за что не желал повесить в своем заведении портрет Мозера, более того, рядом с изображением президента красовалось изображение католического архиепископа.
     
     5
     
     А после два грека нашли прибежище под сенью двух других греков. Теперь Архилохос и Хлоя сидели на скамейке в старом городском парке, все теснее прижимаясь друг к другу, рядом с замшелой скульптурой, которая, согласно всем путеводителям и городским справочникам, должна была изображать Дафниса и Хлою. Они наблюдали, как за деревьями опускалось солнце, похожее на алый воздушный шарик. И здесь с Архилохосом все здоровались. Казалось, этим невзрачным человеком (бледным, слегка обрюзгшим очкариком), которого раньше никто не замечал, кроме болельщиков "У Огюста" и младших бухгалтеров, вдруг заинтересовался весь город - он как бы стал центром всеобщего внимания. Сказка продолжалась. Мимо Архилохоса и Хлои проследовал номер четвертый (Пассап), окруженный толпой ценителей искусства, кое-кто из них был озадачен, кое-кто ликовал, ибо мастер живописи только что покончил с прямоугольным, а также кругло-гиперболоидным периодом своего творчества и перешел к изображению углов в шестьдесят градусов, эллипсов и парабол; одновременно он отказался от красной и зеленой красок в пользу синего кобальта и охры. Классик современной живописи в изумлении остановился, пробурчал что-то невнятное, оглядел Архилохоса с ног до головы, кивнул ему и прошествовал дальше, поучая на ходу свою свиту. В отличие от Пассапа мэтр Дютур и ректор университета - в прошлом номера шесть и семь (а ныне девять и десять) - ограничились легким подмигиванием, почти совершенно незаметным, поскольку оба шли рука об руку со своими супругами необъятных размеров.
     Архилохос рассказывал о себе, о жизни.
     - Жалованье у меня скромное, - сообщил он, - и работа однообразная - сводки об акушерских щипцах. Главное в этом деле - аккуратность. Мой начальник, заместитель бухгалтера, человек строгий, и потом, я должен помогать брату Биби и его деткам. Симпатичные создания, может быть, правда, несколько неотесанные и непосредственные, но зато честные. Мы будем откладывать деньги и через двадцать лет поедем в Грецию. На Пелопоннес и острова. Это моя заветная мечта, а с тех пор, как я знаю, что мы поедем вместе, мечта стала еще прекрасней.
     Хлоя обрадовалась.
     - Чудесное будет путешествие, - заметила она.
     - Мы поедем на пароходе.
     - На "Джульетте".
     Он вопросительно взглянул на нее.
     - Самый шикарный пароход! Мистер и миссис Уимэны всегда путешествуют на "Джульетте".
     - Конечно, - вспомнил Архилохос, - в "Матче" об этом писали. Но "Джульетта" нам не по карману, и через двадцать лет ее сдадут в металлолом. Мы поедем на грузовом, это обойдется дешевле.
     После чего сказал, что часто думает о Греции, и взглянул на поднимавшийся туман, который пока что стлался по земле наподобие легкого белого дыма. И тогда, продолжал Архилохос, он явственно видит старые, полуразрушенные храмы и красноватые скалы, которые просвечивают сквозь оливковые рощи. Порою ему кажется, что в этом городе он - изгнанник, как иудеи в древнем Вавилоне, и что весь смысл его жизни - вернуться на давно покинутую предками родину.
     Теперь туман, похожий на огромные белые тюки ваты, подстерегал их за деревьями и по берегам реки, обволакивая медленно проплывавшие, призывно ревущие баржи, потом начал ползти кверху, окрасился в лиловые тона, а когда красное огромное солнце зашло, окутал все вокруг. Архилохос проводил Хлою на улицу, где жили супруги Уимэны; он заметил, что это был богатый аристократический район. Они шли мимо оград, мимо обширных садов с густыми деревьями, за которыми едва угадывались виллы. Платаны, вязы, буки, черные ели подымались к серебристому вечернему небу, их верхушки тонули во все сгущавшихся клубах тумана. Хлоя остановилась перед узорчатыми воротами с литыми амурчиками и дельфинами, с гирляндами причудливых листьев, перевитых спиралями; ворота замыкали два огромных каменных цоколя, а над ними висел красный фонарь.
     - Завтра вечером?
     - Хлоя!
     - Ты позвонишь? - спросила она, указывая на старинный звонок. - Завтра в восемь. - Потом она поцеловала младшего бухгалтера, обвила руками его шею и поцеловала еще и еще раз. - Мы поедем в Грецию, - прошептала она, - на нашу старую родину. Скоро. На "Джульетте".
     Она открыла чугунные ворота и сразу исчезла за деревьями в тумане, но потом взмахнула рукой и ласково крикнула что-то - казалось, в саду запела таинственная птица; Хлоя шла к какому-то зданию, которое, очевидно, находилось в глубине парка.
     
     Архилохос же пустился в обратный путь, в свой рабочий квартал. Идти ему было далеко, он брел по тем же улицам, по которым недавно шагал вместе с Хлоей. Мысленно он вспомнил все этапы этого сказочного воскресенья, постоял немного у опустевшей скамьи под сенью Дафниса и Хлои, потом перед безалкогольным рестораном, из которого как раз выходили последние посетители - старо-новопресвитерианские старые девы; одна из них поклонилась Арнольфу и, видимо, решила подождать его на ближайшем углу. Потом он миновал крематорий и Национальный музей и вышел на набережную. Туман опять сгустился, но сейчас он был не грязно-серый, как раньше, а нежный, молочно-белый. Так ему по крайней мере казалось, и этот чудесный туман был прошит длинными золотистыми нитями и скреплен тонкими игольчатыми звездочками. Архилохос подошел к "Рицу", и в ту секунду, когда он поравнялся с роскошным подъездом, охраняемым швейцаром двухметрового роста в зеленой накидке, в красных шароварах и с длинным серебряным жезлом, из отеля вышли Джильберт и Элизабет Уимэны, знаменитые археологи, которых он знал по фотографиям в газетах. Это были два истых британца, и миссис тоже больше походила на британца, нежели на британку; у них были одинаковые прически и золотые пенсне, а у Джильберта еще рыжие усы и короткая трубка в зубах (в сущности, единственные приметы, которые явственно отличали его от жены). Архилохос собрался с духом.
     - Мадам, мсье, - сказал он. - Мое вам почтение.
     - Well, - ответил ученый и с изумлением обратил взгляд на младшего бухгалтера, который стоял перед ним в своем потрепанном костюме, справленном еще к конфирмации, и в стоптанных башмаках и на которого удивленно взирала миссис Элизабет сквозь свое пенсне. - Well, - повторил он снова, а потом добавил: - Yes.
     - Я сделал вас номерами шестым и седьмым своего миропорядка, основанного на нравственности.
     - Yes.
     - Вы приютили гречанку, - продолжал Архилохос.
     - Well, - сказал мистер Уимэн.
     - Я - тоже грек.
     - О, - сказал мистер Уимэн и вытащил кошелек.
     Архилохос отрицательно покачал головой.
     - Нет, сударь, нет, сударыня, - сказал он, - я знаю, что моя внешность не внушает доверия и что я, пожалуй, не ярко выраженный греческий тип. Но моего жалованья в машиностроительном концерне Пти-Пейзана должно хватить на то, чтобы завести скромный домашний очаг. И детишек мы вправе позволить себе - правда, всего трех или четырех, - ведь при машиностроительном концерне Пти-Пейзана существует такое социально передовое учреждение, как санаторий для беременных жен рабочих и служащих.
     - Well, - сказал мистер Уимэн и спрятал кошелек.
     - Будьте здоровы, - сказал Архилохос, - да благословит вас господь. Я буду молиться за вас в старо-новопресвитерианской церкви.
     
     6
     
     Однако у входа его ждал Биби с протянутой братской ладонью.
     - Теофил задумал обчистить Национальный банк, но фараоны разнюхали, - сказал Биби на своем обычном блатном жаргоне.
     - Так что же?
     - Ему надо сматываться на юг, а то пахнет жареным. Гони монету. На Рождество отдам.
     Архилохос протянул ему деньги.
     - Что случилось? - заныл разочарованный Биби. - Так мало?
     - Больше никак не могу, - извинился Архилохос. Он был смущен и, к собственному удивлению, немного рассержен. - Право, не могу. Я пригласил девушку в безалкогольный ресторан, что напротив Всемирной организации здравоохранения. Стандартный обед и бутылка виноградного сока. Хочу обзавестись семьей.
     Брат Биби испугался.
     - Зачем тебе семья? - воскликнул он с возмущением. - Ведь у меня уже есть семья! Или, может, девушка богатая?
     - Нет.
     - Чем занимается?
     - Прислуга.
     - Где?
     - Бульвар Сен-Пер, дом номер двенадцать.
     Биби свистнул сквозь зубы.
     - Иди проспись, Арнольф. И дай еще монету.
     
     7
     
     Забравшись в свою каморку на шестой этаж, Архилохос разделся и лег в постель. Собственно говоря, он хотел открыть окно. Воздух был затхлый. Но близость уборных ощущалась как никогда. Арнольф лежал в полутьме. На стене напротив его окна беспрерывно вспыхивал свет то в одном, то в другом узеньком окошечке. И слышался шум воды. Фотографии, висевшие у него в комнате, попеременно возникали из мрака: то епископ, то президент, а вот Биби и его детки, репродукция картины Пассапа - треугольные четырехугольники, а вот кто-то из прочих занумерованных столпов миропорядка.
     Архилохос решил, что завтра должен приобрести портреты супругов Уимэнов и окантовать их.
     В каморке было так невыносимо душно, воздух был такой спертый, что Архилохос задыхался. О сне и думать нельзя было. Ложась в постель, он чувствовал себя счастливым, а сейчас его одолевали заботы. Немыслимо привести сюда Хлою, немыслимо устраивать здесь свой домашний очаг и обзаводиться тремя или четырьмя детками, о которых он мечтал, возвращаясь домой. Необходимо подыскать другое жилье. Но у него нет ни наличных, ни сбережений. Все, что у него было, он отдал брату Биби. И остался ни с чем. Даже это убогое ложе, даже этот колченогий стол и шаткий стул принадлежали не ему. Он снимал меблированную комнату. Его личной собственностью были только портреты столпов миропорядка. Архилохос ужаснулся своей бедности. Он понимал, что изящество и красота Хлои нуждались в изящном и красивом обрамлении. Нет, она не должна вернуться к старому - к ночевкам под мостами, к бочкам и помойкам. Шум спускаемой воды казался ему все более невыносимым, все более отвратительным. Он поклялся вырваться из этой клоаки. Решил уже завтра подыскать себе новую комнату. Но, размышляя над тем, как претворить в жизнь эти замыслы, он терял мужество. Чувствовал, что у него нет выхода. Он был колесиком безжалостной машины, понимал, что не предвидится ни малейшей надежды реализовать чудо, которое судьба подарила ему в это воскресенье. В отчаянии, обессилев, он ждал утра, и оно возвестило о себе адским шумом: воду в уборных спускали с удвоенной силой.
     
     Незадолго до восьми - в это время года на улицах еще было темно - Архилохос, как всегда по понедельникам, вместе с целой армией бухгалтеров, секретарш и помощников бухгалтеров брел по направлению к административному зданию машиностроительного концерна Пти-Пейзана, он был незаметной частичкой серого потока людей, изливавшегося из метро, автобусов, трамваев и электричек, - потока, который при свете уличных фонарей уныло устремлялся к огромному кубу из стали и стекла; куб заглатывал его, разделял на отдельные ручейки, сортировал, поднимал и опускал на лифтах и эскалаторах, проталкивал сквозь коридоры; первый этаж - отдел танков; второй этаж - атомные пушки; третий - пулеметы, и так далее. Толпа сдавливала Архилохоса со всех сторон, мяла и тискала, а потом выбросила на восьмой этаж - объединение акушерских щипцов для родильных домов, отдел 122АЩ, - в одно из тысяч скучных помещений с голыми стенами, разделенных стеклянными перегородками; но, прежде чем приступить к работе, он еще должен был пройти через процедурный кабинет, прополоскать горло и принять таблетку (профилактика против желудочного гриппа) - мероприятие по охране здоровья. Потом он натянул на себя серую спецовку, согреться он так и не успел: в эту ночь в первый раз за всю зиму грянул настоящий жестокий мороз, который сковал весь город. Архилохос торопился, было уже без одной минуты восемь, а в концерне не разрешали опаздывать (время - деньги!). Архилохос сел за стол - даже стол был из стали и стекла, за ним, кроме Архилохоса, трудились еще три помбуха: номера МБ122АЩ28, МБ122АЩ29, МБ122АЩ30, - и снял чехол с пишущей машинки. На его спецовке было начертано: МБ122АЩ31. Когда стрелка на больших часах показала ровно восемь, Архилохос стал выстукивать на машинке окоченевшими пальцами отчет на тему "Резкое повышение спроса на акушерские щипцы Пти-Пейзана в кантоне Аппенцель-Иннерроден". Три помбуха за одним столом с Архилохосом также стучали на машинках, равно как и еще сорок шесть бухгалтеров, сидевших в этой комнате, равно как сотни и тысячи других бухгалтеров, находившихся в здании концерна. Они стучали с восьми до двенадцати, а потом с двух до пяти, в промежутке был перерыв на обед, который надлежало съедать в общей столовке: в образцовом аппарате Пти-Пейзана все было регламентировано, недаром концерн посещали и отечественные министры, и иностранные делегации - из комнаты в комнату проплывали очкастые китайцы и томные индусы со своими супругами в шелках, - словом, все, кто интересовался социальными проблемами.
     
     Однако чудеса, которые случаются по воскресеньям, иногда (хоть и редко) продолжаются и в понедельники.
     
     8
     
     Репродуктор вдруг возвестил, что Архилохоса вызывает начальник отдела бухгалтер Б121АЩ. На секунду в комнате 122АЩ воцарилась мертвая тишина. Никто не дышал. Машинки робко замерли. Грек привстал. Он был бледен, слегка пошатывался. Он не ждал ничего хорошего. Предстояло сокращение штатов. Однако бухгалтер Б121АЩ, кабинет которого находился рядом с комнатой 122АЩ, встретил Архилохоса прямо-таки с распростертыми объятиями. Архилохос, едва осмелившийся переступить порог его кабинета, был ошеломлен. Он наслушался страшных историй о бешеном нраве Б121АЩ.
     - Мсье Архилохос! - воскликнул Б121АЩ, направляясь навстречу помбуху и пожимая ему руку. - Не скрою, я уже давно заметил ваш редкостный талант.
     - Благодарю вас, - сказал ошарашенный похвалой Архилохос. Он все еще опасался подвоха.
     - Ваш отчет, - продолжал, улыбаясь и потирая руки, Б121АЩ (маленький подвижный человечек лет пятидесяти с хвостиком, лысый и близорукий, в белой бухгалтерской куртке с серыми нарукавниками), - ваш отчет о внедрении акушерских щипцов в кантоне Аппенцель-Иннерроден - пример для всех.
     Архилохос ответил, что он, мол, очень рад этому, но про себя опять подумал, что стал жертвой злой шутки бухгалтера: его любезность он принимал за коварство. Бухгалтер предложил своему недоверчивому подчиненному сесть, а сам в волнении заметался по комнате.
     - Учитывая вашу отличную работу, дорогой господин Архилохос, я задумал предпринять некоторые шаги.
     - Весьма польщен, - запинаясь, промолвил Архилохос.
     И тут Б121АЩ шепотом поведал, что он, дескать, метит Архилохоса на пост заместителя бухгалтера.
     - Только что я направил это предложение начальнику отдела кадров, который ведает нашим отделом.
     Архилохос приподнялся в знак благодарности, но бухгалтер хотел урегулировать с ним еще одно дельце, и когда он о нем заговорил, вид у него стал такой робкий и несчастный, словно он, а не Архилохос, был всего лишь младшим бухгалтером.
     - Да, чуть было не забыл, - тихо сказал Б121АЩ, стараясь сохранить достоинство. - Старший бухгалтер СБ9АЩ выразил желание принять господина Архилохоса. Нынче же утром. - И бухгалтер отер красным клетчатым платком пот со лба. - Да, нынче утром, - продолжал он, - старший бухгалтер вас примет. Сядьте, дорогой друг, в нашем распоряжении еще несколько минут. Но прежде всего возьмите себя в руки, не нервничайте, наберитесь мужества, будьте на высоте положения.
     - Конечно, - сказал Архилохос. - Постараюсь.
     - Боже мой, - воскликнул бухгалтер, садясь за свой письменный стол, - боже мой, господин Архилохос, дорогой друг. Я ведь могу назвать вас другом с глазу на глаз в личной беседе? Кстати, моя фамилия - Руммель. Эмиль Руммель. Боже мой, ничего подобного в моей практике еще не случалось, хотя я служу в концерне Пти-Пейзана тридцать три года. Никогда старший бухгалтер так, за здорово живешь, не вызывал младшего помощника - это совершенно поразительное нарушение субординации. Ей-богу, мне дурно, дорогой друг. Конечно, я всегда верил в ваш гений, но подумайте сами! Ведь я еще ни разу в жизни не говорил со старшим бухгалтером, а если бы это случилось - дрожал бы как осиновый лист. Старшие бухгалтеры общаются только с помощниками старших бухгалтеров. А тут вдруг вы! Вас вызвал непосредственно старший бухгалтер. Разумеется, на это есть свои причины, свои тайные соображения: я понимаю - вам предстоит повышение. Сядете на мое место, вот в чем дело, - при этих словах Б121АЩ вытер слезы, - может, вы даже станете помощником старшего бухгалтера. То же самое стряслось недавно в объединении атомных пушек: тамошний бухгалтер имел честь близко познакомиться с супругой одного из главных начальников отдела кадров... Но не думайте, что я намекаю, друг мой, боже упаси, в данном случае повышение вызвано исключительно вашими деловыми качествами, превосходным отчетом по кантону Аппенцель-Иннерроден, знаю. И еще, дорогой друг, говорю вам это строго между нами: чистая случайность, что мое предложение назначить вас помощником бухгалтера и вызов старшего бухгалтера, так сказать, совпали во времени. Клянусь честью! Мое ходатайство о вашем повышении было уже составлено, и тут, будто гром среди ясного неба, раздался звонок секретарши нашего высокоуважаемого старшего бухгалтера... Но время не ждет, любезный друг... Между прочим, моя жена страшно обрадуется, если вы к нам пожалуете... А уж дочь как обрадуется... Прелестная девушка... миловидная... берет уроки пения... Заходите в любое время... Для нас это большая честь... Уже пора, пятый коридор, юго-восточное крыло, шестой кабинет... О господи, я ведь сердечник... И почки тоже пошаливают...
     
     9
     
     Старший бухгалтер СБ9АЩ (пятый коридор, юго-восточное крыло, шестой кабинет) был представительный мужчина: черная бородка клинышком, сверкающие золотые зубы, запах духов, животик; на письменном столе фотография полуобнаженной танцовщицы в платиновой рамке. Он принял младшего помбуха с большим достоинством: выгнал из кабинета стайку секретарш и королевским жестом указал Архилохосу на удобное кресло.
     - Дорогой господин Архилохос, - начал он, - ваши выдающиеся работы, особенно ваши отчеты о внедрении акушерских щипцов на Дальнем Севере, а главное - на Аляске, уже давно привлекли наше внимание и - хочу подчеркнуть - возбудили восхищение всех моих коллег - старших бухгалтеров. В наших кругах только и разговору что о вас, а упомянутый отчет об Аляске поразил и дирекцию.
     - По-видимому, здесь какое-то недоразумение, господин старший бухгалтер, - заметил Архилохос, - я занимаюсь исключительно кантоном Аппенцель-Иннерроден и Тиролем.
     - Зовите меня просто Пти-Пьер, - сказал старший бухгалтер СБ9АЩ. - Мы ведь говорим с вами с глазу на глаз, а не в кругу глупых обывателей. Какая разница, кто именно составлял отчет об Аляске? Важно то, что он инспирирован вами, что на нем отпечаток вашего таланта, что он сделан в непревзойденных традициях ваших классических отчетов по кантону Аппенцель-Иннерроден и по Тиролю. Еще одно доказательство, что у вас, слава богу, есть последователи. Я всегда твердил коллеге старшему бухгалтеру Шренцле: Архилохос - поэт, большой прозаик! Кстати, Шренцле кланяется вам. А также старший бухгалтер Хеберлин. С болью в сердце взирал я на то подчиненное положение, которое вы занимали в нашем прекрасном концерне, - положение, ни в какой степени не соответствующее вашим выдающимся достоинствам. Позвольте между прочим предложить вам рюмочку вермута.
     - Спасибо, господин Пти-Пьер, - сказал Архилохос. - Я не потребляю алкогольных напитков.
     - Особенно скандальным я нахожу то, что вы работали под началом бухгалтера Б121АЩ, вот уж действительно пешка, серая личность, под началом этого господина Руммлера, или как его там зовут.
     - Он только что предложил мне стать заместителем бухгалтера.
     - Очень похоже на него, - сердито сказал СБ9АЩ. - Заместителем бухгалтера! Тоже рассудил! Человек с вашими талантами! Ведь бурный рост производства акушерских щипцов Пти-Пейзана в последнем квартале исключительно ваша заслуга.
     - Ну что вы, господин Пти-Пьер...
     - Не скромничайте, уважаемый друг, не скромничайте. Скромность тоже имеет свои границы. Много лет я терпеливо ждал и надеялся, что вы доверитесь мне, обратитесь к вашему самому верному другу и почитателю, а вы сидите себе под началом этого ничтожества, числитесь младшим помощником младшего бухгалтера, одним из самых младших помощников, и вращаетесь в среде, которая воистину недостойна вас. Давно пора было стукнуть кулаком по столу! Воображаю, как раздражал вас этот сброд. Пришлось мне наконец самому вмешаться. Правда, я всего лишь старший бухгалтер, песчинка в нашем огромном управленческом аппарате, круглый ноль, винтик. Но я собрался с силами. Кто-то ведь должен иметь мужество вступиться за гениального человека, даже если мир провалится в тартарары, даже если это будет стоить ему головы! Гражданское мужество, дорогой мой! Если ни один из нас не найдет в себе гражданского мужества, ставь крест на моральных устоях концерна Пти-Пейзана, мы тогда скатимся к диктатуре бюрократии, о чем я давно кричу на всех перекрестках. И вот я звоню главному начальнику управления кадров нашего отдела - кстати, он вам тоже кланяется, - хочу предложить вашу кандидатуру на пост заместителя директора объединения. Для меня не может быть большей радости, чем работать в концерне под вашим руководством, уважаемый, дорогой господин Архилохос, и, не щадя сил, трудиться над усовершенствованием и распространением акушерских щипцов. Но, к сожалению, к великому сожалению, меня опередил сам Пти-Пейзан - так сказать, всемогущий бог или, если хотите, сама судьба. Лично для меня это маленькая неудача, а для вас, разумеется, огромное счастье, хотя и заслуженное.
     - Пти-Пейзан? - Архилохосу казалось, что все это ему снится. - Не может быть!
     - Он желает вас видеть, господин Архилохос, еще сегодня, еще сегодня утром, сию минуту, - сказал СБ9АЩ.
     - Но...
     - Никаких "но".
     - Я думаю...
     - Господин Архилохос, - торжественно сказал старший бухгалтер и провел рукой по своей холеной бородке. - Давайте говорить начистоту, как мужчина с мужчиной, как добрые друзья. Положа руку на сердце, сегодня исторический день, день истинных признаний и ясности. И вот я чувствую огромную потребность заверить вас честным словом благородного человека, что мое предложение назначить вас заместителем директора объединения и приглашение, которое передал вам Пти-Пейзан - перед этим именем мы все благоговеем, - ни в малейшей степени не связаны между собой. Совсем наоборот. Как раз в ту секунду, когда я диктовал официальное ходатайство о вашем повышении, меня вызвал к себе директор Зевс.
     - Директор Зевс?
     - Начальник объединения акушерских щипцов.
     Архилохос извинился за свою серость. Фамилию Зевс он ни разу не слышал.
     - Знаю, - ответил старший бухгалтер, - имена руководящих кадров неизвестны широкому кругу бухгалтеров и их помощников. Да это и не нужно. Пусть канцелярские крысы корпят над своими бумажками, над филькиными грамотами о кантоне Аппенцель-Иннерроден и о других медвежьих углах. Их писанина, строго между нами, дорогой господин Архилохос, никого не волнует... Конечно, я не говорю о присутствующих. Вы - наша опора, ваши отчеты мы, старшие бухгалтеры, признаюсь, буквально рвем друг у друга из рук. Ваши труды по Базельскому округу, например, или по Коста-Рике непревзойденны. Это - классика, как я уже говорил. Что же касается всех остальных младших бухгалтеров и их помощников, то они не стоят тех денег, которые им платят, шуты гороховые, я без конца твержу это господам начальникам. Всю бумажную волокиту я мог бы провернуть один со своими секретаршами. Машиностроительный концерн Пти-Пейзана - не богадельня, и нечего нам нянчиться с умственно отсталыми субъектами. Кстати, директор Зевс сердечно кланяется вам.
     - Большое спасибо.
     - К сожалению, его увезли в больницу.
     - Ай-яй-яй!
     - Нервный шок.
     - Как жаль.
     - Видите ли, дорогой друг, благодаря вам в руководстве объединения акушерских щипцов разыгралась форменная буря. По сравнению с тем, что творится у нас, в Содоме и Гоморре была тишь и гладь. Пти-Пейзан пожелал встретиться с вами! Ладно, это его право, всемогущий бог все может, даже согнуть луну в бараний рог, но, если бы он это сделал, мы все же удивились бы. Пти-Пейзан - и младший бухгалтер! Примерно такое же чудо! Естественно, что в ушах незадачливого директора раздался погребальный звон. А заместитель директора? И он тоже свалился как подкошенный.
     - Но почему?
     - Голубчик, драгоценный, да потому что вас назначат директором объединения акушерских щипцов, это ясно каждому младенцу, иначе какой смысл в вызове Пти-Пейзана. Человек, которого вызывает Пти-Пейзан, становится директором - это нам по опыту известно. Вот если решают кого-нибудь выгнать, то это идет через отдел кадров.
     - Назначат директором меня?
     - Несомненно. Об этом уже сообщено в отдел кадров, кстати, Февс вам тоже кланяется.
     - Директором объединения акушерских щипцов?
     - А может, и директором объединения атомных пушек. Кто знает? Главный начальник отдела кадров Февс считает, что все возможно.
     - Но по какой причине? - воскликнул Архилохос, который ничего не понимал.
     - Дорогой мой, драгоценный! Вы забываете о ваших выдающихся отчетах по Северной Италии.
     Но младший бухгалтер опять упрямо поправил старшего, сказав, что он, мол, занимается только Восточной Швейцарией и Тиролем.
     - Да, да, Восточной Швейцарией и Тиролем, всегда путаю географические названия, но ведь я не учитель географии.
     - Все, что вы сказали, еще не основание, чтобы назначить меня директором объединения акушерских щипцов.
     - Ну-ну!
     - Чтобы стать директором объединения, нужны особые дарования, а у меня их нет, - запротестовал Архилохос.
     СБ9АЩ помотал головой и бросил на Архилохоса загадочный взгляд, потом улыбнулся, оскалив золотые зубы и сложив руки на своем барском животике.
     - Дорогой, бесценный друг, - сказал он, - причину, по какой вас назначают директором, должны знать вы, а не я, а если она вам неизвестна - не допытывайтесь. Так будет лучше. Послушайтесь моего совета. Сегодня мы разговариваем с вами в последний раз. Директорам и старшим бухгалтерам не положено общаться между собой - это было бы нарушением неписаного закона нашего опытно-показательного концерна. Сегодня я первый раз в жизни встретился с господином Зевсом - естественно, встретился в час его заката, а в это время беднягу Штюсси, его заместителя и моего прямого начальника, - он единственный, кто непосредственно общался со старшими бухгалтерами, - в это самое время Штюсси тащили на носилках, форменное светопреставление. Но не будем останавливаться на этой душераздирающей картине. Вернемся к вашим опасениям. Вы боитесь, что не справитесь с обязанностями директора объединения. Дорогой, бесценный друг, с обязанностями директора может справиться каждый человек, скажу по секрету - каждый болван. Вам ничего не надо делать, нужно просто быть директором, вжиться в образ, носить свое звание, представительствовать, водить из комнаты в комнату индийцев, китайцев, зулусов, представителей ЮНЕСКО и всяких там объединений медиков - словом, каждого, кто в этом мире заинтересуется нашими несравненными акушерскими щипцами. Все практические дела, будь то производство, технические вопросы, калькуляция, планирование, - все это прокручивают старшие бухгалтеры, извините, дорогой друг, за это несколько вульгарное выражение. Вам же лично не придется забивать себе голову всякими пустяками. Правда, очень важно, на ком вы остановитесь, когда будете выбирать своего заместителя среди толпы старших бухгалтеров. Штюсси - человек конченый, и слава богу. Он был слишком тесно связан с господином Зевсом, превратился в прихвостня своего высокого шефа... Ну да насчет деловых качеств Зевса я вообще не желаю распространяться. Сейчас не время. У него и так нервный шок. Я не бью лежачих. Но, между нами говоря, это был тяжелый крест для меня, он даже не мог оценить ваши отчеты по Далмации, мой дорогой друг и покровитель. Да и вообще он круглый невежда... Знаю, знаю, отчеты не по Далмации, а по Тогенбургу или Турции, черт с ними. Вы рождены для лучшей доли. Подобно орлу, вы воспарите в поднебесье, оставив на этой грешной земле нас, потрясенных бухгалтеров. Во всяком случае, еще раз говорю вам со всей откровенностью: мы, старшие бухгалтеры, счастливы, что вы станете нашим директором. Разумеется, будучи вашим лучшим другом, я ликую и торжествую больше всех. - Тут СБ9АЩ прослезился. - Но я считаю неуместным это подчеркивать, ведь мои слова можно истолковать как желание выдвинуться в ваши замы, хотя я и без того мог бы претендовать на этот пост как старший по званию. Но, каков бы ни был ваш выбор, кого бы вы ни назначили своим заместителем из старших бухгалтеров, я заранее смиряюсь перед вашей волей и остаюсь вашим самым горячим почитателем... С вами хотел бы встретиться также коллега Шпецле и коллега Шренцле, но боюсь, боюсь, что мне следует спешно проводить вас к Пти-Пейзану, сдать вас целым и невредимым в его приемную. Час настал. Так пойдемте же, выше голову, упивайтесь своим счастьем - ведь вы самый достойный и талантливый среди нас. Все правильно, вы, можно сказать, гениальное детище акушерских щипцов, и благодаря вам наше объединение одним рывком обставит объединение пулеметов, могучим скачком обгонит его. Да, я это чувствую, уважаемый, бесценный господин директор, разрешите мне уже сейчас назвать вас так... Прошу вас... Имею честь... С превеликим удовольствием... Давайте же сразу поднимемся на директорском лифте.
     
     10
     
     Вместе с СБ9АЩ Архилохос вступил в незнакомый мир, в царство стекла и каких-то неизвестных ему строительных материалов, где все сверкало чистотой, великолепные лифты подняли его на верхние, строго секретные этажи административного корпуса. Вокруг с улыбкой на устах порхали благоухающие секретарши: блондинки, брюнетки, шатенки и одна с неописуемо рыжими, как киноварь, волосами; референты уступали ему дорогу, директора объединений отвешивали поклоны, генеральные директора приветствовали кивком головы, а Архилохос и СБ9АЩ шагали себе по тихим коридорам, где над дверями вспыхивали то красные, то зеленые лампочки - единственные признаки того, что и здесь шла своя, невидимая глазу административная деятельность. Бесшумно ступали они по мягким коврам; казалось, ковры поглощали все звуки, вплоть до самого легкого покашливания, вплоть до приглушенного шепота. На стенах висели полотна французских импрессионистов (собрание картин Пти-Пейзана славилось во всем мире), "Танцовщица" Дега, "Купальщица" Ренуара; в высоких вазах благоухали цветы. Чем выше поднимались, вернее, возносились, Архилохос и его спутник, тем пустыннее были коридоры и залы. Они теряли свое деловое, холодное ультрасовременное обличье, хотя планировка была та же; да, они становились все более изысканными и в то же время теплыми, человечными. На стенах теперь висели гобелены, позолоченные зеркала в стиле рококо и Людовика XIV, несколько картин Пуссена, несколько - Ватто и одна картина Клода Лорена. А когда они поднялись на самый верхний этаж (СБ9АЩ был так же напуган, как Архилохос, ведь и он еще никогда не проникал в это святилище; здесь он и простился с Арнольфом), помбуха принял на свое попечение сановный седой господин в безукоризненном смокинге, вероятно референт, и он провел грека по нарядным коридорам и светлым залам, где стояли античные вазы, готические мадонны и азиатские боги и висели индейские настенные ковры. Здесь уже ничто не напоминало о производстве атомных пушек и пулеметов, разве только при взгляде на херувимчиков и младенцев, которые улыбались помбуху с полотна Рубенса, возникали отдаленные ассоциации с акушерскими щипцами. Все тут радовало глаз. Солнце, проникавшее в окна, казалось теплым и ласковым, хотя на самом деле оно светило с ледяного небосклона. Повсюду стояли удобные кресла и канапе, где-то слышался звонкий смех, этот смех напомнил облаченному в серую спецовку Архилохосу смех Хлои в минувшее счастливое воскресенье, у которого оказалось столь же сказочное продолжение; откуда-то доносилась музыка - не то Гайдн, не то Моцарт, не трещали машинки, не слышались лихорадочные шаги бухгалтеров - словом, ничего, что могло бы напомнить Арнольфу о мире, из которого он только что вырвался и который остался где-то далеко внизу, похожий на дурной сон. А потом они очутились в светлых покоях, обитых малиновым шелком, на стене висела большая картина, изображавшая обнаженную женщину, вероятно, это было знаменитое полотно Тициана, то самое, о котором все говорили и цену которого называли шепотом. Вокруг стояла изящная мебель: миниатюрный письменный стол, небольшие стенные часы с серебряным звоном, ломберный столик, по бокам несколько креслиц, и повсюду - цветы, цветы в невиданном изобилии: розы, камелии, тюльпаны, орхидеи, гладиолусы, - казалось, на свете не существует ни зимы, ни холода, ни тумана.
     Стоило им переступить порог зала, как где-то сбоку распахнулась маленькая дверь и появился Пти-Пейзан в смокинге, как и его референт; в левой руке он держал изящный томик Гёльдерлина, заложив указательным пальцем его страницы. Референт удалился. Архилохос и Пти-Пейзан остались с глазу на глаз.
     - Ну-с, - сказал Пти-Пейзан, - милейший господин Анаксимандр.
     Поклонившись, младший бухгалтер поправил Пти-Пейзана, сообщив, что его зовут Арнольф Архилохос.
     - Архилохос. Отлично. Я помнил, что в вашем имени есть что-то греческое, балканское, господин любезный старший бухгалтер.
     - Младший, - уточнил Архилохос свое социальное положение.
     - Младший, старший, - это ведь почти одно и то же, - улыбнулся промышленник. - Разве не так? Я, по крайней мере, не вижу разницы. Как вам нравится у меня наверху? Должен сказать, что вид отсюда прекрасный. Весь город и река как на ладони, виден даже дворец президента, не говоря уже о соборе, а вдали - Северный вокзал.
     - Очень красиво, господин Пти-Пейзан.
     - Вы кстати, первый человек из объединения атомных пушек, который поднялся на этот этаж, - сказал промышленник таким тоном, будто поздравил Архилохоса с альпинистским рекордом.
     Архилохос возразил, что он, мол, из объединения акушерских щипцов. Занимается Восточной Швейцарией и Тиролем, а в данный момент - кантоном Аппенцель-Иннерроден.
     - Смотри-ка, смотри-ка, - удивился Пти-Пейзан, - оказывается, вы работаете в объединении акушерских щипцов, а я даже не подозревал, что мы выпускаем подобные изделия. Что это, собственно, такое?
     Архилохос сообщил, что акушерские щипцы, по-латыни forceps, - родовспомогательный хирургический инструмент, предназначенный для того, чтобы в процессе родов охватывать головку ребенка; с их помощью роды проходят быстрее. Машиностроительный концерн Пти-Пейзана производит щипцы различных конструкций; но во всех конструкциях надо различать, во-первых, ложечки с зеркалами, изогнутые так, что они могут охватить головку плода, кроме того, в щипцах имеются еще изгибы для таза и для промежности, что делает их пригодными для введения в родовые пути роженицы; во-вторых, различные конструкции, отличающиеся друг от друга ручками: ручки бывают короткие и длинные, деревянные и металлические, они могут быть с особыми приспособлениями, с поперечными перекладинами и без них; наконец, существуют различные замки, то есть зажимы, при помощи которых ложечки при родовспоможении фиксируются. Цены...
     - Вы большой специалист, - сказал, улыбаясь, мультимиллионер. - Но не будем касаться цен. Итак, дорогой господин...
     - Архилохос.
     - ...Архилохос, перейдем к делу, не хочу вас долго томить, сразу скажу, что назначаю вас директором объединения атомных пушек. Правда, вы только что сказали, что работаете в объединении акушерских щипцов, о существовании которого я и впрямь не имел понятия. Это меня немного озадачивает, очевидно, произошла путаница, но на таких гигантских предприятиях, как наше, где-то всегда возникает путаница. Ладно, не так уж важно. Стало быть, сольем два объединения, и вы можете считать себя директором и объединения атомных пушек, и объединения акушерских щипцов, а я отправлю на пенсию бывших директоров этих объединений. Рад сообщить вам лично о вашем повышении и пожелать счастья.
     - Господин директор Зевс из объединения акушерских щипцов в данное время в больнице.
     - Неужели? Что с ним такое?
     - Нервный шок.
     - Да ну! Значит, он уже все узнал. - Пти-Пейзан с удивлением покачал головой. - А я ведь собирался уволить директора Иехуди из объединения атомных пушек. Какие-то слухи всегда просачиваются, люди - неисправимые болтуны, ну да ладно, директор Зевс опередил меня, слег в больницу. Все равно мне пришлось бы его уволить. Будем надеяться, что директор Иехуди встретит свою отставку куда более достойно.
     Архилохос собрался с духом и в первый раз за весь разговор взглянул прямо в лицо Пти-Пейзану, который стоял с томиком Гёльдерлина в руке.
     - Позвольте узнать, - сказал он, - как все это понимать? Вы вызвали меня и назначили директором объединений атомных пушек и акушерских щипцов. Признаться, я в тревоге, потому что не понимаю, что происходит.
     Пти-Пейзан спокойно взглянул в глаза младшего бухгалтера, положил Гёльдерлина на зеленое сукно ломберного столика, сел сам и жестом пригласил сесть Архилохоса. Теперь они сидели друг против друга в мягких креслах, освещенные солнцем. Архилохос затаил дыхание - эта сцена казалась ему чрезвычайно торжественной. Наконец-то он узнает причину загадочных происшествий, думал он.
     - Господин Пти-Пейзан, - снова начал он, робко запинаясь, - я всегда вас почитал, вы занимаете третье место в здании миропорядка, каковое я воздвиг себе, чтобы иметь в жизни моральные устои. Вы непосредственно следуете за нашим уважаемым президентом и за епископом Мозером - главою старо-новопресвитерианской церкви. Видите, я ничего не утаиваю; и тем более умоляю вас, объясните мне причину вашего поступка; бухгалтер Руммель и старший бухгалтер Пти-Пьер хотят уверить, что меня возвысили из-за отчетов по Восточной Швейцарии и по Тиролю, но ведь их никто не читал.
     - Дорогой господин Агезилаос, - торжественно сказал Пти-Пейзан.
     - Архилохос.
     - Дорогой господин Архилохос, вы были бухгалтером или старшим бухгалтером - в этих тонкостях я, как вы поняли, не разбираюсь, - а теперь стали директором, очевидно, это вас и смущает. Видите ли, друг мой, все эти непонятные для вас превращения надо рассматривать в свете широких мировых взаимосвязей, как часть многообразной деятельности, которую осуществляет мои прекрасный концерн. Ведь выпускает же он, как я сегодня с радостью узнал, родовспомогательные щипцы. Будем надеяться, что их производство рентабельно.
     Архилохос просиял, он заверил Пти-Пейзана, что в одном только кантоне Аппенцель-Иннерроден за последние три года было продано шестьдесят две штуки щипцов.
     - Гм, маловато. Но пусть так. Очевидно, это надо рассматривать, скорее, как гуманное начинание. Очень приятно, что наряду с изделиями, которые отправляют людей на тот свет, мы производим также изделия, которые помогают им появиться на этот свет. Известное равновесие необходимо, даже если кое-что и нерентабельно. Не надо гневить бога, мы - люди благодарные.
     Пти-Пейзан помолчал немного, и лицо его выразило благодарность.
     - В своем поэтическом творении "Архипелаг" Гёльдерлин называет коммерсанта, стало быть, и промышленника, "дальномыслящим", - продолжал он с легким вздохом. - Это слово меня потрясло. Наше предприятие - огромная махина, дорогой мой господин Аристипп, на нем занято бесчисленное число рабочих и служащих, бухгалтеров и секретарш. Обозреть все это хозяйство невозможно, я с трудом помню директоров объединений, даже с генеральными директорами знаком только шапочно. Человек близорукий заблудится в этих джунглях, лишь человек дальнозоркий, который не видит частностей, не обращает внимания на единичные судьбы, зато способен охватить всю картину, который не выпускает из поля зрения конечные цели, то есть человек "дальномыслящий", как говорит поэт - ведь вы читали Гёльдерлина? - человек, у которого беспрестанно роятся новые идеи и который создает все новые предприятия, то в Индии, то в Турции, то в Андах, то в Канаде, - только такой человек не погрязает в болоте конкуренции и борьбы монополий. Дальномыслящий... Я вот как раз замыслил объединиться с трестом резины и смазочных масел. Это будет настоящее дело.
     Пти-Пейзан опять замолчал, и лицо его выразило дальномыслие.
     - Вот как я планирую, вот как работаю, - сказал он, помолчав немного, - по мере сил ворочаю тяжелые жернова истории. Хотя и в скромных масштабах. Что такое машиностроительный концерн Пти-Пейзана по сравнению со Стальным трестом или с металлургическим концерном "Вечная радость", с заводами "Песталоцци" и "Хёсслер-Ла-Биш"? Мелкота!.. Ну а что происходит в это время с моими рабочими и служащими? С единичными судьбами, которые я вынужден не замечать, чтобы не выпускать из поля зрения всю картину? Об этом я часто думаю. Счастливы ли они? Мы боремся за свободный мир. Свободны ли мои подчиненные? Я осуществил ряд социальных мероприятий - открыл дома отдыха для работниц и рабочих, стадионы, плавательный бассейн, столовые, раздаю профилактические таблетки, устраиваю коллективные посещения театров и концертов. Но быть может, массы, которыми я руковожу, цепляются за чисто материальные блага, за презренный металл? Этот вопрос не дает мне покоя. С директором приключился нервный шок только из-за того, что на его место назначен другой. Какая мелочность! Разве можно думать об одних деньгах? Важны лишь духовные ценности, дорогой господин Артаксерксес, деньги - это самое низменное, самое несущественное на земле. Право, я очень озабочен...
     Пти-Пейзан снова замолк, и лицо его выразило озабоченность.
     Архилохос боялся шевельнуться.
     Но вот промышленник выпрямился, и в его и без того ледяном голосе зазвучал металл:
     - Вы спрашиваете, почему я назначил вас директором? Отвечаю: чтобы перейти от разговоров о свободе к ее осуществлению. Я не знаю своих служащих, незнаком с ними, мне кажется, что они еще не усвоили чисто духовного понимания сути вещей. Мои светочи Диоген, Альберт Швейцер, Франциск Ассизский, по-видимому, еще не стали их светочами. Они хотят променять созерцательность, деятельную благотворительность, идеальную бедность на социальную мишуру. Что ж, дай миру то, что он желает. Я всегда придерживался этой заповеди Лао-Цзы. И именно потому я назначил вас директором. Пусть и в этом вопросе восторжествует справедливость. Человек, который вышел из низов, который сам досконально познал заботы и нужды служащих, станет директором. Я занят всем производством в целом, пусть же человек, который имеет дело с бухгалтерами, старшими бухгалтерами, референтами, секретаршами, рассыльными и уборщицами - словом, с аппаратом управления, будет выходцем из его рядов. Директор Зевс и директор Иехуди не вышли из низов: когда-то я просто перекупил их у обанкротившихся конкурентов, перекупил готовыми директорами. Бог с ними. Но теперь уже пора воплотить в жизнь идеалы западного мира. Политики с этим не справились, и, если деловые люди тоже не справятся, дорогой господин Агамемнон, нам грозит катастрофа. Только в процессе творчества человек становится человеком. Ваше назначение - творческий акт, одно из проявлений творческого социализма, который мы обязаны противопоставить нетворческому коммунизму. Вот и все, что я хотел сказать. Отныне вы директор, генеральный директор. Но сперва возьмите себе отпуск, - продолжал он, улыбаясь, - чек для вас уже выписан, он лежит в кассе. Займитесь личными делами. На днях я видел вас с прелестной женщиной.
     - Моя невеста, господин Пти-Пейзан.
     - Собираетесь жениться? Поздравляю. Женитесь. К сожалению, мне не довелось испытать семейного счастья. Я распорядился, чтобы вам выплатили соответствующее жалованье за год, но сумма будет удвоена, поскольку в придачу к атомным пушкам вы еще получаете акушерские щипцы... А теперь у меня срочный разговор с Сантьяго... Будьте здоровы, дорогой господин Анаксагор...
     
     11
     
     Когда генеральный директор Архилохос, в прошлом МБ122АЩ31, покинул святая святых здания концерна - до лифта его провожал референт Пти-Пейзана, - ему устроили царскую встречу: генеральные директора с восторгом заключали его в объятия, директора низко кланялись, секретарши льстиво щебетали, бухгалтеры маячили в отдалении, а СБ9АЩ, поджидавший Архилохоса на почтительном расстоянии, прямо-таки истекал подобострастием; из объединения атомных пушек вынесли на носилках директора Иехуди, который был, очевидно, в смирительной рубашке - он лежал обессиленный, в обмороке. Говорили, что Иехуди переломал у себя в кабинете всю мебель. Но Архилохоса ничего не интересовало, кроме чека, который ему тут же вручили. Чек - это по крайней мере что-то реальное, думал он, так и не избавившись от своей подозрительности. Потом он произвел СБ9АЩ в свои замы в объединении акушерских щипцов, а номера МБ122АЩ28, МБ122АЩ29 и МБ122АЩ30 - в бухгалтеров, дал еще несколько руководящих указаний насчет рекламы родовспомогательных щипцов в кантоне Аппенцель-Иннерроден и покинул здание концерна.
     Сев в такси первый раз в жизни, он поехал к мадам Билер, измученный, голодный и совершенно растерявшийся от своих головокружительных успехов.
     Небо в городе было ясное, холод - отчаянный. В ярком свете дня все вокруг: дворцы, церкви и мосты - выступало с особой четкостью, большой флаг на президентском дворце будто застыл в воздухе, река была как зеркало, краски казались необыкновенно чистыми, без всяких примесей, тени на улицах и бульварах - резкими, словно их провели по линейке.
     
     Архилохос вошел в закусочную - колокольчик над дверью, как всегда, зазвенел - и сбросил потертое зимнее пальто.
     - Боже мой! - воскликнула Жоржетта за стойкой, уставленной бутылками и рюмками, которые сверкали в холодных лучах солнца; Жоржетта только что налила себе кампари. - Боже мой, мсье Арнольф! Что с вами? Вы такой усталый, такой бледный, невыспавшийся, явились к нам средь бела дня, когда вам полагается просиживать штаны на вашей живодерне! Стряслось что-нибудь? Может, вы в первый раз спали с женщиной? Или напились? А может, вас выгнали с работы?
     - Наоборот, - сказал Архилохос и сел в свой угол.
     Огюст принес молоко.
     Удивленная Жоржетта осведомилась, что может означать в данном случае "наоборот", закурила и начала пускать колечки дыма прямо в косые солнечные лучи.
     - Сегодня утром меня назначили генеральным директором объединения атомных пушек и акушерских щипцов. Лично Пти-Пейзан, - заявил Архилохос; он все еще не мог отдышаться.
     Огюст принес миску с яблочным пюре, макароны и салат.
     - Гм, - пробормотала Жоржетта, очевидно не очень-то потрясенная новостью. - А по какой причине?
     - По причине творческого социализма.
     - Неплохо. Ну а как вы провели время с гречанкой?
     - Обручились, - смущенно сказал Архилохос и покраснел.
     - Вполне разумно, - похвалила мадам Билер. - Чем она занимается?
     - Прислуга.
     - У нее прямо-таки поразительное место, - заметил Огюст, - если она могла купить себе такую шубу.
     - Не болтай! - прикрикнула на него Жоржетта.
     Арнольф рассказал, что они гуляли по городу и что все было очень странно, необычно, почти как во сне. Незнакомые люди вдруг стали с ним здороваться, они махали ему из машин и автобусов, абсолютно все - и президент, и епископ Мозер, и художник Пассап, и американский посол, который крикнул ему "хэлло".
     - Ага, - сказала Жоржетта.
     - И мэтр Дютур со мной поздоровался, - продолжал Арнольф, - и Эркюль Вагнер тоже, хотя они всего-навсего мне подмигнули.
     - Подмигнули, - повторила Жоржетта.
     - Ну и птичка, - пробормотал Огюст.
     - Помолчи! - сказала мадам Билер так резко, что Огюст залез за печку и спрятал окутанные мерцающим облаком ноги. - Не вмешивайся! Не мужское это дело! Мой совет: сразу же женитесь на вашей Хлое, - снова обратилась она к Архилохосу и залпом выпила кампари.
     - Как можно скорее.
     - Очень правильно! С женщинами надо быть решительным, особенно если их зовут Хлоя. А где вы собираетесь жить с вашей гречанкой?
     Архилохос, вздохнув, признался, что не знает, одновременно он уплетал яблочное пюре и макароны.
     - В своей каморке я, конечно, не останусь - из-за шума воды и из-за запаха. Первое время придется жить в пансионе.
     - Что вы, мсье Архилохос, - рассмеялась Жоржетта, - теперь-то вам все по карману. Снимите номер в "Рице", там таким, как вы, сам бог велел жить. И с сегодняшнего дня вы будете платить мне вдвое. С генерального директора надо драть шкуру, больше они ни на что не годны. - С этими словами она налила себе еще рюмку кампари.
     
     Архилохос ушел, и "У Огюста" на некоторое время воцарилось молчание. Мадам Билер мыла рюмки, а ее муженек сидел за печкой не шелохнувшись.
     - Ну и птичка, - сказал наконец Огюст, поглаживая свои костлявые ноги. - Когда я занял второе место в велогонке "Тур де Франс", я тоже мог завести себе такую - в такой же меховой шубке, надушенную дорогими духами и с богатым покровителем. Он был промышленник, господин фон Цюнфтиг, бельгийские угольные шахты. И я стал бы теперь генеральным директором.
     - Чепуха, - сказала Жоржетта, вытирая руки. - Ты другого полета. Такая женщина за тебя не пошла бы. В тебе нет изюминки. Архилохос родился в рубашке, я это всегда чувствовала, и потом, он грек. Увидишь, чту из него получится. Он еще себя покажет, да еще как. А она - женщина-люкс. Я не удивляюсь, что она решила бросить свое ремесло. Заниматься им долго - утомительно и, уж что ни говори, мало радости. Все женщины такого сорта стремятся покончить с этим. И я когда-то стремилась. Правда, большинству это не удается, они впрямь подыхают под забором, недаром это говорят с амвонов. Ну а некоторые получают своего Огюста и весь век любуются его голыми ногами и желтой майкой... Ладно, если уж мы вспомнили старые времена, то я своей жизнью довольна. И потом, лично у меня никогда не было крупного промышленника. Для этого мне не хватало профессионального размаха. Ко мне ходили только мелкие буржуа да чиновники из министерства финансов. Две недели я встречалась с аристократом - графом Додо фон Мальхерном, последним отпрыском этого рода, теперь его давно уже нет в живых. Но Хлоя своего добьется. Она нашла Архилохоса, а уж из него будет толк.
     
     12
     
     Не теряя времени, Архилохос поехал на такси в Международный банк, а оттуда - в туристское агентство на набережной де л'Этб. Он вошел в большой зал, стены которого были увешаны географическими картами и пестрыми плакатами: "Посетите Швейцарию", "Твоя мечта - солнечный Юг", "Самолеты "Эр Франс" доставят вас в Рио", "Зеленая Ирландия". Служащие с вежливыми гладкими лицами. Стрекотание пишущих машинок. Лампы дневного света. Иностранцы, говорящие на неведомых языках.
     Архилохос сказал, что он хочет поехать в Грецию: Керкира, Пелопоннес, Афины.
     Служащий ответил, что агентство, к сожалению, не устраивает экскурсий на грузовых пароходах.
     Архилохос возразил, что он, дескать, желает поехать на "Джульетте". Просит каюту-люкс для себя и жены.
     Служащий полистал расписание и сообщил сутенеру-испанцу (по имени дон Руис) время отправления и прибытия какого-то поезда. Затем он сказал, что на "Джульетте" нет свободных мест, и повернулся к коммерсанту из Каира.
     Архилохос вышел из туристского агентства и сел в такси, поджидавшее его у входа. Задумался. Потом спросил шофера, кто лучший портной в городе.
     Шофер удивился.
     - О'Нейл-Паперер на проспекте Бикини и Фатти на улице Сент-Оноре.
     - А самый лучший парикмахер?
     - Жозе на набережной Оффенбаха.
     - Самый лучший шляпный магазин?
     - Гошенбауэр.
     - А где покупают самые лучшие перчатки?
     - У де Штуца-Кальберматтена.
     - Хорошо, - сказал Архилохос, - поедем по всем этим адресам.
     И они поехали к О'Нейлу-Папереру на проспект Бикини, к Фатти на улицу Сент-Оноре, к Жозе на набережную Оффенбаха, к де Штуцу-Кальберматтену в магазин перчаток и к Гошенбауэру в магазин головных уборов. Архилохос прошел через множество рук - его мяли, обмеривали, чистили, кромсали, терли, и он менялся буквально на глазах: каждый раз он садился в такси все более элегантный и благоухающий; после посещения Гошенбауэра на голове у него появилась серебристо-серая шляпа, введенная в моду Иденом. К концу дня он опять приехал в туристское агентство на набережной де л'Эта.
     Недрогнувшим голосом он обратился к тому же служащему, который его спровадил, сказал, что желает получить двухместную каюту-люкс на "Джульетте", и положил на стеклянный барьер серебристо-серую иденовскую шляпу.
     Служащий начал заполнять бланк.
     - "Джульетта" отплывает в следующую пятницу. Керкира, Пелопоннес, Афины, Родос и Самос, - сказал он. - Будьте любезны назвать вашу фамилию.
     Однако после того, как Арнольф, отсчитав деньги за два билета, удалился, служащий заговорил с сутенером-испанцем, который все еще околачивался в агентстве - перелистывал туристские проспекты, а время от времени вступал в беседу с определенного сорта дамами, которые (также не отрывая глаз от проспектов) совали в его благородные узкие ладони денежные купюры.
     - Скандальная история, сеньор, - сказал с отвращением служащий по-испански (испанский он изучал на вечерних курсах), - является к тебе какой-то там дворник или трубочист и требует два места на "Джульетте". А ведь "Джульетта" - аристократический пароход для особ из самого высшего общества. - Служащий поклонился дону Руису. - Следующим рейсом на "Джульетте" едут принц Гессенский, миссис и мистер Уимэны и Софи Лорен... А когда ты ему самым деликатным образом отказываешь, между прочим, из человеколюбия тоже, чтобы он не опозорился у такой публики, этот нахал возвращается разодетый, как лорд, и сорит деньгами, как архимиллионер, и ты вынужден дать ему каюту. Не могу же я бороться с мировым капиталом. За три часа этот подонок вылез из грязи в князи. Уверен, что здесь замешано ограбление банка, изнасилование, убийство с целью грабежа или политика.
     - Действительно безобразие, - ответил дон Руис по-испански (испанский он изучал на вечерних курсах).
     
     Тем временем уже стемнело и на улицах зажглись фонари. Архилохос проехал по новому мосту к бульвару Кюнекке, резиденции епископа старо-новопресвитерианской церкви предпоследних христиан; на обочине тротуара перед небольшой виллой в викторианском стиле, прислонившись к фонарному столбу, сидел Биби в изжеванной шляпе, грязный и оборванный. От него несло сивухой, и он читал газету, которую подобрал в канаве.
     - Что это на тебе, брат Арнольф? - спросил Биби, свистнул сквозь зубы, прищелкнул языком и ударил в ладоши, а потом старательно сложил грязную газету. - Знатные шмотки. Шик-блеск!
     - Меня назначили генеральным директором, - сказал Арнольф.
     - Вот это да!
     - Я возьму тебя бухгалтером в объединение акушерских щипцов. Конечно, если ты обещаешь держать себя в руках. Порядок прежде всего.
     - Нет, Арнольф, я не создан для канцелярской работы. А двадцать монет у тебя найдется?
     - Что опять стряслось?
     - Готлиб сверзился со стены. Сломал руку.
     - С какой стены?
     - Со стены пти-пейзановского концерна.
     Первый раз в жизни Архилохос рассердился.
     - Готлиб не должен грабить Пти-Пейзана. - К удивлению Биби, он повысил голос. - Он никого не должен грабить, а Пти-Пейзан к тому же мой благодетель. Из соображений творческого социализма он сделал меня генеральным директором. И ты еще требуешь у меня денег! В конечном счете все мои деньги - от Пти-Пейзана.
     - Больше это никогда не повторится, брат Арнольф, - с достоинством отвечал Биби. - Вообще мальчик просто упражнялся. И потом, он ошибся адресом. Хотел обчистить чилийского посла, залезть к нему, кстати, сподручней. Но он перепутал номера домов, ведь он еще невинное дитя. Ну так как, дашь монету? - И он протянул Архилохосу свою братскую раскрытую ладонь.
     - Нет, - сказал Архилохос, - я не могу поощрять жуликов, и вообще мне пора к епископу.
     - Я подожду тебя, брат Арнольф, - сказал стойкий Биби и опять развернул газету, - хочу уточнить международное положение.
     
     13
     
     Епископ Мозер - толстый розовощекий мужчина в черном одеянии церковного сановника с белым накрахмаленным воротничком - принял Архилохоса в своем кабинете, небольшой высокой прокуренной комнате, освещенной только одной лампочкой. Вдоль стен тянулись полки, заставленные книгами духовного и светского содержания, сквозь высокое окно с тяжелыми портьерами проникал свет уличного фонаря, под которым брат Биби поджидал Арнольфа.
     Архилохос назвал себя. Собственно, он младший бухгалтер в концерне Пти-Пейзана, но сегодня его назначили генеральным директором объединений атомных пушек и акушерских щипцов.
     Епископ Мозер благосклонно оглядел гостя.
     - Знаю, дружок, - прошепелявил он, - вы посещаете проповеди отца Тюркера в часовне святой Элоизы. Правда? Как видите, я немножко знаком со своими милыми старо-новопресвитерианскими прихожанами. Добро пожаловать! - Епископ приветствовал генерального директора крепким рукопожатием. - Садитесь. - Жестом он указал Архилохосу на удобное кресло, а сам сел за письменный стол.
     - Спасибо, - поблагодарил Архилохос.
     - Прежде чем вы изольете мне душу, я хотел бы излить душу вам, - прошепелявил епископ. - Не угодно ли сигару?
     - Я некурящий.
     - Тогда, может, рюмочку вина или водки?
     - Я непьющий.
     - Надеюсь, вы не возражаете, если я закурю? С сигарой "Даннеман" легче говорить по душам, приятнее исповедоваться друг другу. "Греши смело", - сказал Лютер, мне хотелось бы еще добавить: "Кури смело" и "Пей смело". Вы ведь не возражаете?
     Епископ наполнил стопку из запыленной водочной бутылки, которую держал за книгами.
     - Что вы... Конечно, нет, - с некоторым смущением сказал Архилохос.
     Его огорчало, что епископ все же не совсем соответствовал тому идеалу, который он себе создал.
     Епископ Мозер закурил дорогую сигару "Даннеман".
     - Видите ли, любезный брат... Разрешите мне так вас называть. Я уже давно мечтаю поболтать с вами. - Он выпустил первое облачко сигарного дыма. - Но, бог мой, вы не знаете, как загружены епископы. Надо посещать дома для престарелых и организовывать молодежные лагеря, устраивать падших женщин в богоугодные заведения, следить за преподаванием в воскресных школах и за подготовкой к конфирмации, экзаменовать кандидатов на церковные должности, угощать новопресвитериан и мылить шею проповедникам. У епископа тысяча всяких дел и делишек, крутишься как белка в колесе. Старина Тюркер часто рассказывал о вас. Ведь вы не пропустили ни одной проповеди и проявили воистину редкое для нашей паствы рвение.
     Архилохос просто, но твердо ответил, что ходить в храм божий для него первейшая потребность души.
     Епископ Мозер налил себе еще стопочку водки.
     - Знаю. И давно уже отмечаю это с радостью. А теперь случилось вот что: достопочтенный член всемирного церковного совета старо-новопресвитериан два месяца назад предстал перед престолом господа бога. И я уже некоторое время подумываю: может, вы и есть самый подходящий человек, чтобы занять это почетное место, что вполне согласуется с вашим постом в концерне, не надо, пожалуй, только особенно акцентировать вопрос об атомных пушках... А вообще-то нам нужны люди, которые занимают прочное положение в жизни, ведь борьба за существование стала особенно многотрудной и зачастую жестокой, господин Архилохос.
     - Но, господин епископ...
     - Согласны?
     - Для меня это неожиданная честь.
     - Стало быть, я могу предложить вашу кандидатуру всемирному церковному совету.
     - Если вы полагаете...
     - Не скрою, всемирный церковный совет охотно следует моим пожеланиям, может быть, даже слишком охотно, многие говорят поэтому, будто я своенравный церковный владыка. Члены совета славные люди и добрые христиане, этого нельзя отрицать, но они всегда рады, когда я снимаю с них организационную сторону дела, а зачастую и думаю за них: далеко не каждый на это способен, то же относится и к членам совета. Следующее заседание, на котором вы должны присутствовать как кандидат, состоится в Сиднее. В мае. Каждая такая поездка - дар божий. Видишь новые страны, новых людей, знакомишься с чужими нравами и обычаями, с нуждами и проблемами любезного человечества в разных широтах. Разумеется, все расходы берет на себя старо-новопресвитерианская церковь.
     - Мне, право, неловко...
     - Я изложил вам свое дело, - прошепелявил епископ, - теперь перейдем к вашему. Не будем играть в прятки, господин Архилохос. Догадываюсь, что вас привело ко мне. Вы собираетесь сочетаться браком, соединить свою жизнь с милой женщиной. Встретив вас вчера на улице между крематорием и Национальным музеем, я приветствовал вас, но вынужден был тут же свернуть в темный переулок... Навещаю там одну умирающую старушку. Тоже святая душа.
     - Да, да, господин епископ.
     - Ну что, я угадал?
     - Да, так и есть.
     Епископ Мозер захлопнул лежащую перед ним Библию на греческом языке.
     - Недурненькая особа, - сказал он, - что ж, желаю счастья. А когда состоится венчание?
     - Завтра, в часовне святой Элоизы, если можно... Я был бы счастлив, если бы вы сами обвенчали нас.
     Епископ почему-то пришел в замешательство.
     - Собственно, это обязанность священника, который там служит, - сказал он. - Тюркер отлично совершает бракосочетания, и у него, между прочим, на редкость звучный голос.
     - Прошу вас сделать для меня исключение, - попросил Архилохос, - тем более если меня выберут членом всемирного церковного совета.
     - Гм. А успеете ли вы уладить все гражданские формальности? - спросил епископ. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.
     - Я обращусь к мэтру Дютуру.
     - Тогда согласен, - сдался епископ, - скажем, завтра в три часа пополудни в часовне святой Элоизы. Сообщите мне, пожалуйста, фамилию невесты и кое-какие данные о ней.
     Епископ все записал.
     - Господин епископ, - начал Архилохос, - моя предстоящая женитьба, вероятно, достаточная причина, чтобы оторвать вас от дел, но для меня она не самая главная, если можно так выразиться и если это не прозвучит кощунством, ибо, казалось бы, что может быть важнее, чем связать себя узами брака на всю жизнь. И все же в этот час у меня есть еще более важная забота, которая лежит на мне тяжелым грузом.
     - Говорите, дорогой мой, - любезно предложил епископ. - Смелее! Снимите камень со своей души: ведь все, что нас гнетет, дела человеческие, очень даже человеческие.
     - Господин епископ, - начал Архилохос в полном унынии, но потом выпрямился в кресле и даже закинул ногу на ногу, - простите, вероятно, я несу бог знает что. Но еще сегодня утром я был одет совсем иначе. Бедно одет, признаюсь честно. Костюм, который вы видели на мне в воскресенье, был куплен в день моей конфирмации, а теперь я вдруг щеголяю во всем новом и дорогом от О'Нейла-Паперера и от Фатти. Мне стыдно, господин епископ, вы можете подумать, что я с головой погряз в мирских соблазнах, как часто говорит нам проповедник Тюркер.
     - Совсем наоборот, - улыбнулся церковный сановник, - приятная внешность, красивая одежда достойны похвалы, в особенности в наш век, когда в некоторых кругах, которые исповедуют безбожную философию, вошло в моду одеваться нарочито небрежно, почти нищенски, когда юноши носят пестрые рубахи навыпуск и прочую редкостную мерзость. Приличная модная одежда и христианство вовсе не исключают друг друга.
     - Господин епископ, - продолжал осмелевший Архилохос, - думается, что хороший христианин будет встревожен, если на его голову одно за другим обрушатся несчастья. Он, наверно, почувствует себя Иовом, у которого, как известно, погибли все сыновья и дочери и который стал наг и заболел проказою лютою. И все же он сможет утешиться, считая, что несчастья ниспосланы ему за его прегрешения. Но представьте, что с человеком случается обратное, что на его голову сыплется одна удача за другой, вот когда можно встревожиться по-настоящему - ведь это совершенно необъяснимо. Разве есть человек, который заслужил бы столько счастья?
     - Милый мой господин Архилохос, - улыбнулся епископ Мозер, - мир так устроен, что подобный случай навряд ли возникнет. Человек - тварь стенающая, сказал апостол Павел, и все мы стенаем от различного рода нагромождающихся бед. Правда, мы не должны воспринимать их слишком трагически. Нам следует учиться у Иова, об этом вы сказали очень верно и красноречиво, почти как сам отец Тюркер. То, о чем вы говорите, - длинная цепь всевозможных удач, - почти исключено, вы с этим никогда не встретитесь.
     - Я как раз и встретился, - сказал Архилохос.
     В кабинете стало тихо, сумерки сгущались, день на улице совсем угас, наступила темная ночь, снаружи не доносилось почти ни звука, только время от времени слышался шум проезжающей машины или шаги прохожего, замирающие вдали.
     - Счастье подстерегает меня на каждом шагу, - вполголоса продолжал бывший младший помбух, одетый в безукоризненный костюм с хризантемой в петлице (серебристо-серую шляпу иденовского фасона, ослепительно белые перчатки и элегантную меховую шубу он оставил на вешалке). - Я помещаю брачное объявление в "Ле суар", и ко мне приходит очаровательная девушка, она влюбляется в меня с первого взгляда, и я влюбляюсь в нее, все идет как в плохой кинокартине, мне даже стыдно рассказывать. Я отправляюсь гулять с девушкой, и весь город мне кланяется. Со мной здоровается президент, вы, господин епископ, и прочие важные персоны, а сегодня я вдруг сделал головокружительную карьеру - и светскую, и церковную. Только что я был никем, вел жалкое существование младшего из младших - и вот я уже генеральный директор и меня прочат в члены всемирного церковного совета старо-новопресвитериан. Все это совершенно необъяснимо и повергает меня в тревогу.
     Епископ долго не произносил ни слова, теперь он казался усталым и седым стариком; сидел уставившись в одну точку, сигару он положил в пепельницу, и она лежала там погасшая и ненужная.
     - Господин Архилохос, - сказал наконец епископ, голос его изменился, окреп, он уже не шепелявил, - господин Архилохос, признаюсь, все эти происшествия, о которых вы поведали мне в этот тихий вечер с глазу на глаз, в самом деле удивительны и необычны. Что же касается причин, которые их обусловили, мне думается, что не этим неизвестным нам причинам, - (тут голос его дрогнул, и на секунду опять стало заметно, что епископ шепелявит), - следует приписывать столь решающее значение, поскольку они ведь лежат в сфере человеческого, а в этих пределах все мы грешники. Суть в другом: в том, что на вас снизошла благодать и что вам все время являются зримые признаки этой благодати. Сейчас вы уже не младший бухгалтер, а генеральный директор и член всемирного церковного совета, и речь теперь идет о том, сможете ли вы доказать, что достойны сей божьей милости. Несите свой счастливый крест столь же смиренно, как несли бы крест несчастий. Вот все, что я могу вам сказать. Быть может, путь, на который вы вступили, особенно труден, ведь это путь удач; и бог потому не ниспосылает его людям, что они еще меньше способны им идти, нежели путем несчастий, обычным для этой земли. А теперь прощайте. - С этими словами епископ встал. - Мы увидимся завтра в часовне святой Элоизы, когда вы уже многое себе уясните. А я буду молиться, чтобы вы не забыли мои слова, как бы ни сложилась ваша жизнь в дальнейшем.
     
     14
     
     После разговора с епископом Мозером, после прокуренной комнаты с тяжелыми портьерами, письменным столом и полками, забитыми классикой и библиями, и после того, как брат Биби, читавший под окном епископа газету ("Ле суар"), получил требуемую сумму, члену всемирного церковного совета захотелось сразу же поехать на бульвар Сен-Пер, но часы на церкви Иезуитов у площади Гийома пробили всего шесть раз, а они с Хлоей условились встретиться в восемь, и Архилохос решил подождать до восьми, хотя и подумал с болью в сердце, что Хлое еще два лишних часа придется пробыть в прислугах. Он хотел уже сегодня переехать с ней в "Риц" и все заранее подготовил: заказал два номера - один на втором этаже, другой на шестом, чтобы не смущать девушку и чтобы не ставить себя как церковного деятеля в ложное положение. Потом он попытался разыскать мэтра Дютура, но - увы - тщетно: Архилохосу сказали, что адвокат и нотариус Дютур отправился оформлять передачу какого-то дома новому владельцу. В результате у Арнольфа образовалось свободное время - полтора с лишним часа. Он подготовился к свиданию - купил цветы, узнал, в каком ресторане можно поесть; в безалкогольный ресторан напротив Всемирной организации здравоохранения он не хотел больше идти, а об "Огюсте" тем более не могло быть и речи. С тайной грустью Архилохос подумал, что в этой элегантной одежде ему там не место - костюм от О'Нейла-Паперера не подходил к желтой майке мсье Билера. Поэтому он, хоть втайне и угрызаясь, решил пообедать в "Рице", конечно, без вина; заказал столик и, радостно взволнованный, отправился на выставку Пассапа, которую случайно обнаружил в художественной галерее Пролазьера, прямо напротив "Рица", и которая из-за наплыва посетителей была открыта также по вечерам. В светлом выставочном зале были экспонированы и последние работы Пассапа (углы в шестьдесят градусов, эллипсы и параболы); Архилохос с восторгом любовался ими, пробираясь с букетом цветов (белые розы) сквозь толпу американцев, журналистов и художников. Но от одной картины он прямо-таки отпрянул, хотя на ней, собственно, не было ничего особенного - всего лишь два эллипса и одна парабола, написанные синим кобальтом и охрой. Некоторое время Архилохос с изумлением смотрел на эту картину, покраснев до корней волос и судорожно сжимая в руке букет, потом в паническом ужасе, обливаясь потом и одновременно дрожа от озноба, рванулся прочь и вскочил в первое попавшееся такси, не забыв, впрочем, узнать адрес художника у Пролазьера, который в черном смокинге стоял у кассы, улыбаясь и потирая руки. Тут же владелец галереи, как был, без пальто и тоже на такси, пустился в погоню за Архилохосом. Он боялся, что Арнольф тайно приобретет у Пассапа картину, и желал получить причитающиеся ему комиссионные. Пассап жил на улице Фюнебр, в Старом городе, и такси выехало на проспект маршала Фёгели (впритык за ним следовало другое такси, с Пролазьером). Правда, такси выехало с огромным трудом, поскольку сторонники Фаркса как раз в это время устроили многолюдную манифестацию: на длинных шестах они несли портреты анархиста, красные флаги и огромные транспаранты: "Долой президента!", "Срывайте Луганский договор!" и другие в том же духе. Где-то поблизости держал речь сам Фаркс. На улицах стоял дикий рев и гам, прерываемый свистками и конским топотом, потом полицейские взялись за резиновые дубинки и шланги, и оба такси - Архилохоса и владельца галереи - были облиты водой, причем владелец галереи, на свою беду, опустил стекло - видимо, из любопытства. Но как раз в эту минуту шоферы, ругаясь на чем свет стоит, свернули у магазина "Френер и Потт" в Старый город. Плохо мощенные улицы круто шли в гору, дома были ветхие, то тут, то там попадались подозрительные заведения. Кучками стояли проститутки, похожие на черных птиц: они призывно махали руками и шипели; было так холодно, что мокрые такси уже давно обледенели. На тускло освещенной улице Фюнебр - у дома 43 (где жил Пассап) - Архилохос с букетом белых роз вышел из своей сказочно разукрашенной сверкающими и звенящими сосульками машины и велел шоферу ждать; уличные мальчишки сразу же обступили Архилохоса, хватая его за штанины; наконец, миновав злую и пьяную консьержку, он проник внутрь большого старого дома и начал взбираться по нескончаемой лестнице. Лестница была совершенно трухлявая, несколько раз ступеньки проваливались под ногами Арнольфа, и он повисал в воздухе, уцепившись за деревянные перила. Чуть ли не в полной темноте с огромным трудом одолевал он этаж за этажом, больно обдирая ладони об необструганные перила. Напрягая зрение, он пытался различить, нет ли на какой-нибудь из ветхих дверей имени Пассапа; за его спиной пыхтел Пролазьер, на которого он по-прежнему не обращал внимания. В доме был адский холод, за стенкой бренчали на рояле, где-то хлопало окно. В какой-то квартире визжала женщина и орал мужчина, и повсюду пахло грязью и пороком. Архилохос подымался все выше, опять продавил ступеньку и провалился по колено, потом угодил головой в паутину; по лбу у него проползло жирное полузамерзшее насекомое, и он с отвращением смахнул его. Шуба от Фатти и шикарный новый костюм от О'Нейла-Паперера запылились, брюки он порвал - хорошо еще, что розы были невредимы, - но вот в конце узкой и крутой чердачной лестницы он увидел хлипкую дверь и на ней по диагонали огромную надпись мелом "Пассап". Архилохос постучал. Двумя пролетами ниже лязгал зубами Пролазьер. На стук никто не отозвался. Архилохос постучал снова, потом еще раз и еще. Ни ответа, ни привета. Тогда член всемирного церковного совета нажал ручку, дверь оказалась незапертой. Архилохос вошел.
     Он очутился на необъятном чердаке, почти на гумне - над головой сплетение балок на разном уровне. Всюду стояли негритянские идолы, лежали груды холстов, пустые рамы, скульптуры - проволочные каркасы диковинной формы, над раскаленной железной печкой подымалась неимоверно длинная, причудливо изогнутая труба, тут же валялись винные и водочные бутылки, мятые тюбики с красками, пузырьки и кисти. По чердаку бегали кошки, а на полу и на стульях громоздились горы книг. Посредине у мольберта стоял Пассап в халате; когда-то давно халат был, по-видимому, белый, сейчас он был сплошь заляпан красками. Пассап колдовал шпателем на холсте, изображавшем параболы и эллипсы, а против него, у печки, на расшатанном стуле, сцепив руки на затылке, позировала жирная девица с длинными светлыми волосами; она была совершенно голая; член всемирного церковного совета окаменел (ведь он первый раз в жизни видел голую женщину), он боялся дохнуть.
     - Кто вы такой? - спросил Пассап.
     Архилохос представился, хотя вопрос живописца его несколько удивил, ведь не далее как в воскресенье тот сам с ним поздоровался.
     - Что вам надо?
     - Вы написали мою невесту Хлою обнаженной, - с трудом произнес грек.
     - Вы говорите о картине "Венера, 11 июля"? Вывешена в галерее Пролазьера?
     - Да.
     - Одевайся, - приказал Пассап натурщице, и та исчезла за ширмой. Потом он с трубкой в зубах долго и внимательно разглядывал Архилохоса, дым таял где-то под крышей в нагромождении балок. - Ну и что?
     - Сударь, - с большим достоинством начал Архилохос, - я почитатель вашего таланта, с восхищением следил я за вашими успехами, вы даже шли номером четвертым в моем миропорядке.
     - Какой миропорядок? Что за чушь! - сказал Пассап, выдавливая на палитру целые горы красок (кобальт и охру).
     - Я составил список самых достойных представителей нашей эпохи, список людей, которые служат для меня моральной опорой.
     - Ну, а дальше?
     - Сударь, несмотря на все то уважение и восторг, которые вы у меня вызываете, я вынужден просить объяснений. Не так уж часто, по-моему, случается, что жених видит на картине свою невесту обнаженной, в облике Венеры. Даже если мы имеем дело с абстрактной живописью, тонко чувствующий человек всегда угадывает натуру.
     - Правильно, - сказал Пассап, - жаль, что критики на это неспособны. - Он опять воззрился на Архилохоса, подошел к нему ближе, ощупал его, как ощупывают лошадь, снова отступил на несколько шагов и прищурился. - Раздевайтесь, - сказал он наконец, налил стакан виски, отхлебнул и снова набил трубку.
     - Но... - попытался было возразить Арнольф.
     - Никаких "но". - Пассап так грозно взглянул на Архилохоса своими злыми черными колючими глазками, что тот прикусил язык. - Я хочу изобразить вас в виде Ареса.
     - Какого Ареса?
     - Арес - бог войны в Древней Греции, - пояснил Пассап. - Много лет я искал подходящего натурщика - в пару к моей Венере. И вот нашел. Вы - типичный изверг, порождение грохота битв, тиран, проливающий реки крови. Вы грек?
     - Конечно, но...
     - Вот видите.
     - Господин Пассап, - сообразил наконец Архилохос, - вы ошибаетесь, я не изверг и не тиран, проливающий реки крови, и не порождение грохота битв, я человек смирный, член всемирного церковного совета старо-новопресвитерианской церкви, абсолютный трезвенник, некурящий. К тому же вегетарианец.
     - Ерунда, - сказал Пассап. - Чем вы занимаетесь?
     - Генеральный директор объединения атомных пушек и...
     - А я что говорил, - прервал его Пассап, - стало быть, бог войны. И изверг. Вы просто скованы, еще не развернулись. По натуре вы горький пьяница и распутник. О лучшем Аресе я и не мечтал. Раздевайтесь, и поживее! Мое дело писать, а не точить лясы.
     - Не буду раздеваться, пока здесь эта барышня, которую вы только что писали, - заупрямился Архилохос.
     - Проваливай, Катрин, он стесняется! - закричал художник. - До завтра ты, толстуха, мне больше не понадобишься!
     Жирная девица со светлыми волосами, уже одетая, попрощалась. Когда она открыла дверь, на пороге появился Пролазьер - он дрожал от холода и сильно обледенел.
     - Протестую! - осипшим голосом закричал владелец галереи. - Протестую, господин Пассап, мы ведь договорились...
     - Убирайтесь к чертовой матери!
     - Я дрожу от холода, - в отчаянии завопил владелец галереи. - Мы ведь договорились...
     - Замерзайте на здоровье.
     Девица закрыла дверь, слышно было, что она спускается по лестнице.
     - Ну что? Вы еще в штанах? - раздраженно спросил Архилохоса художник.
     - Сию минуту, - ответил генеральный директор, раздеваясь. - Рубашку тоже снимать?
     - Снимать все.
     - А цветы? Они для невесты.
     - Бросьте на пол.
     Член всемирного церковного совета аккуратно сложил свой костюм на один из стульев, предварительно почистив его (ибо костюм сильно запылился во время трудного восхождения по лестнице), и остался нагишом.
     Он мерз.
     - Придвиньте стул к печке.
     - Но...
     - Станьте на стул в позе боксера, руки должны быть под углом в шестьдесят градусов, - распорядился Пассап, - именно таким я и представляю себе бога войны.
     Архилохос повиновался, хотя стул ходил под ним ходуном.
     - Слишком много жира, - раздраженно бормотал художник, опять наливая себе виски. - У баб это еще куда ни шло, иногда мне даже нравится. Ну ладно, жир уберем. Главное - голова и торс. Густая шерсть на груди - хорошо, верный признак воинственности. Ляжки тоже годятся. Снимите очки, они все портят.
     Потом художник начал писать; он писал углы в шестьдесят градусов, эллипсы и параболы.
     - Сударь, - снова заговорил член всемирного церковного совета (стоя в позе боксера). - Я жду объяснений насчет...
     - Помолчите! - заорал Пассап. - Здесь говорю только я. Вполне естественно, что я писал вашу невесту. Вполне. Грандиозная женщина. Вы ведь знаете, какая у нее грудь.
     - Сударь...
     - Одни бедра чего стоят! А пупок!
     - Я попросил бы...
     - Станьте как следует, я же сказал, в позе боксера, черт возьми, - зашипел художник, нанося на холст целые горы охры и синего кобальта. - Никогда не видел свою невесту голой, а еще туда же - обручается!
     - Вы топчете цветы. Белые розы.
     - Ну и пусть. Ваша невеста - откровение. Когда я увидел ее голой, то чуть было не превратился в пошлого натуралиста или в эдакого беззубо-безобидного бодрячка-импрессиониста. Роскошная плоть, а кожа дышит! Втяните живот, прямо беда с вами! Никогда у меня не было такой божественной натуры, как Хлоя! Великолепная спина, точеные плечи, а две нижние выпуклости - упругие и округлые, как два земных полушария. При виде эдакой красоты в голову лезут космические мысли. Уже давно живопись не доставляла мне такого удовольствия. Хотя женщины меньше всего интересуют меня в плане живописи: я пишу их редко, да и то обычно толстух вроде этой. Для искусства женщина не находка; мужчина - совсем другое дело, и самое интересное - это отклонения от классических норм. Но Хлоя - счастливое исключение! У нее все райски гармонично: и ноги, и руки, и шея, а голова еще не утратила истинной женственности. Я изобразил ее в скульптуре тоже. Вот смотрите! - Пассап показал на какой-то каркас несуразной формы.
     - Но...
     - Примите позу боксера! - одернул Пассап члена всемирного церковного совета, отошел на несколько шагов, внимательно оглядел картину, поправил один эллипс, снял холст с мольберта и прикрепил новый. - Арес после битвы! Теперь опуститесь на колени, - приказал он. - Наклоните туловище вперед. В конце концов, вы ведь не будете позировать мне каждый день.
     Совершенно растерянный и наполовину изжаренный из-за соседства с печкой, Архилохос почти не сопротивлялся.
     - И все же я попросил бы вас... - начал Архилохос.
     Но при этих словах на чердак, дрожа, ввалился Пролазьер, который уже совершенно обледенел и даже позвякивал на ходу: он заподозрил неладное, решил, что Архилохос все же покупает картину.
     Пассап разъярился.
     - Убирайтесь! - взвыл он.
     И владелец картинной галереи вновь ретировался на лестницу, в арктическую стужу.
     - У меня одно объяснение - искусство, - говорил художник, попивая виски, нанося на холст краски и одновременно гладя кошку, сидевшую у него на плече, - и мне безразлично, удовлетворяет вас это объяснение или нет. Из вашей голой невесты я сделал шедевр, в котором все совершенно: и пропорции, и плоскостное решение, и ритм, и цвет, и поэзия линий. Целый мир кобальта и охры! Вы же сделаете с Хлоей как раз обратное, как только она окажется голой в вашем распоряжении. Вы превратите ее в мамашу с выводком пискунов. Вы, а не я, разрушаете шедевр, созданный природой, я же облагораживаю его, возвожу в абсолют, придаю законченность и некую сказочность.
     - Уже четверть девятого! - воскликнул Архилохос, напуганный тем, что прошло уже так много времени, и вместе с тем с чувством облегчения от слов художника.
     - Ну и что?
     - Мы условились с Хлоей встретиться в восемь, - робко сообщил Арнольф и попытался было слезть со стула, который со всех сторон осаждали мурлыкающие кошки. - Она ждет меня на бульваре Сен-Пер.
     - Пусть подождет. Стойте, как стояли, - проревел Пассап, - искусство важнее ваших любовных шашней. - И он продолжал писать.
     Архилохос застонал. Серый кот с белыми лапками вскарабкался к нему на плечо и выпустил когти.
     - Тише! - приказал Пассап. - Не шевелитесь.
     - Кот...
     - Кот молодчага, чего не скажешь про вас, - бушевал художник. - Мыслимо ли отрастить такое брюхо, да еще человеку непьющему.
     На чердаке опять появился Пролазьер (окоченевший и покрытый ледяной корой). Хныча, он заявил, что промерз до костей; он так охрип, что речь его стала совсем невнятной.
     - Никто не просит вас околачиваться у меня под дверью, а в мастерскую я вас не пущу, - грубо ответил Пассап.
     - Вы на мне наживаетесь, - прохрипел владелец картинной галереи, он хотел высморкаться, но не смог вынуть руку из кармана брюк, рука примерзла.
     - Как раз наоборот: это вы на мне наживаетесь! - заорал художник громовым голосом. - Вон!
     Владелец галереи удалился в третий раз.
     Да и Архилохос не смел пикнуть. А Пассап, прихлебывая виски, малевал свои углы в шестьдесят градусов, параболы и эллипсы, густо накладывая кобальт на охру и охру на кобальт; прошло еще полчаса, прежде чем он разрешил генеральному директору одеться.
     - Берите, - сказал Пассап и сунул Арнольфу в руки проволочный каркас. - Поставьте это возле своего супружеского ложа. Мой свадебный подарок... Будете вспоминать красоту своей невесты, когда она отцветет. Один из ваших портретов я тоже пришлю, пусть только подсохнет. А теперь убирайтесь подобру-поздорову. Ненавижу членов всемирных церковных советов и генеральных директоров - пожалуй, они еще хуже, чем владельцы галерей. Ваше счастье, что вы вылитый бог войны. Иначе я давно выбросил бы вас голого на мороз. Не сомневайтесь!
     
     15
     
     Архилохос ушел от художника, держа в одной руке белые розы, а в другой - каркас, который должен был изображать его обнаженную невесту; на узкой, крутой чердачной лестнице - скорее, это была стремянка - он столкнулся с владельцем галереи, у которого под носом висела длинная сосулька. Пролазьер прижимался к стене; он отчаянно промерз, стоя на ледяном сквозняке.
     - Вот видите, - запричитал он так тихо, что казалось, его голос доносился из расселины глетчера, - я ведь знал: вы у него купили. Протестую!
     - Свадебный подарок, - объявил Арнольф, осторожно спускаясь; ему мешали цветы и проволочная скульптура, и он сердился на себя за это бессмысленное приключение - ведь скоро девять. Но идти по этой лестнице быстрее было опасно.
     Владелец галереи спускался за ним.
     - Как не стыдно, - протестовал Пролазьер; половину его слов вообще нельзя было разобрать. - Как вам не стыдно, я слышал, что вы говорили Пассапу: будто вы член всемирного церковного совета... Безобразие. Разве можно позировать, занимая такой пост? Да еще в чем мать родила?
     - Подержите, пожалуйста, скульптуру, - волей-неволей попросил Пролазьера Архилохос (между пятым и четвертым этажами, около квартиры, где все еще визжала женщина и орал мужчина). - Всего минуту, у меня застряла нога - провалилась в трухлявую ступеньку.
     - Не могу, - пискнул Пролазьер. - Без комиссионных я не прикасаюсь ни к одному произведению искусства.
     - Тогда возьмите букет.
     - Не в состоянии, - извинился владелец картинной галереи, - рукава примерзли.
     Наконец они выбрались на улицу. Машина вся обросла сосульками и блестела, как серебро. Только радиатор был чистый - мотор все время работал. Но внутри машины стоял несусветный холод. Продрогший шофер объяснил, что отопление вышло из строя.
     - Бульвар Сен-Пер, двенадцать, - сказал Архилохос; он был рад, что скоро увидит свою невесту.
     Шофер нажал на газ, но тут в стекло застучал владелец галереи.
     - Будьте любезны, захватите меня с собой.
     Арнольф опустил стекло и высунул голову, чтобы расслышать невнятное бормотание поблескивающего Пролазьера, похожего на айсберг.
     Айсберг заявил, что он не в силах ступить ни шагу, а в Старом городе ни за какие деньги не найдешь такси.
     Невозможно, сказал Архилохос и объяснил, что торопится на бульвар Сен-Пер и так он, мол, сильно опаздывает.
     - Как христианин и как член всемирного церковного совета, вы не вправе бросить меня на произвол судьбы, - возмутился Пролазьер, - я уже начал примерзать к тротуару.
     - Садитесь, - сказал Архилохос, открывая дверцу.
     - Здесь, кажется, немного теплее, - заметил владелец галереи, когда он наконец уселся рядом с Архилохосом. - Будем надеяться, что я оттаю.
     Однако они уже свернули на бульвар Сен-Пер, а Пролазьер так и не оттаял, но, впрочем, ему тоже пришлось выгрузиться из такси. Шофер не желал возвращаться на набережную, он и сам порядком замерз; машина ушла. Теперь Архилохос и Пролазьер очутились перед узорчатой решеткой с литыми амурчиками и дельфинами, с красным фонарем, который на этот раз не горел, и двумя огромными каменными цоколями. Архилохос позвонил в старинный звонок. Никто не вышел. Улица была безлюдна, только издалека доносился шум и гам - это бушевали сторонники Фаркса.
     - Сударь, - сказал Архилохос, обеспокоенный своим опозданием, руки у него были заняты букетом и проволочным каркасом. - Я вынужден вас покинуть.
     Он открыл дверцу ворот и решительно шагнул в парк, но Пролазьер следовал за ним.
     Заметив, что он не отделался от обледеневшего владельца галереи, рассерженный Архилохос спросил, что тому надо.
     Пролазьер заявил, что ему, мол, надо вызвать по телефону такси.
     - Я почти незнаком со здешними хозяевами.
     - Вы, как член...
     - Пожалуйста, - сказал Архилохос, - пожалуйста, идите за мной.
     Мороз все крепчал, при каждом шаге владелец галереи звенел, будто целая звонница. Ели и вязы стояли неподвижно, на небе светилась серебристая лента Млечного Пути, сверкали огромные звезды - красные и желтые. Сквозь стволы деревьев было видно мягкое золотистое сияние - освещенные окна. При ближайшем рассмотрении оказалось, что вилла - миниатюрный замок в стиле рококо, несколько вычурный; изящные колонны и стены обвивали ветки дикого винограда; в светлую ночь все это было нетрудно разглядеть. Архилохос и его спутник поднялись по пологой, красиво изогнутой лестнице. Дверь виллы была ярко освещена, но на ней не было дощечки с фамилией владельца, только массивный звонок. Никто и на сей раз не отворил им.
     Пролазьер опять заныл: если он простоит еще минуту на таком морозе, то отдаст богу душу.
     Архилохос нажал на ручку. Дверь была не заперта, и Арнольф сказал, что он на минуту заглянет в дом. Пролазьер последовал за ним.
     - Вы что, с ума сошли? - прошипел Архилохос.
     - Не могу же я стоять на улице в такой холод.
     - Я незнаком с хозяевами.
     - Вы, как христианин...
     - Тогда ждите меня здесь, - велел Арнольф.
     Они оказались в холле. Похожую мебель Архилохос уже видел в покоях Пти-Пейзана, на стенах висели изящные зеркала. Холл утопал в цветах, в доме было очень тепло. Владелец картинной галереи тут же начал таять, с него закапала вода.
     - Сойдите с ковра! - прикрикнул на него член всемирного церковного совета: ему стало явно не по себе при виде Пролазьера, с которого текло в три ручья.
     - Как угодно, - сказал тот и подошел к стойке с зонтами, - только бы мне поскорей добраться до телефона.
     - Я изложу вашу просьбу хозяину.
     - Ради бога, не мешкайте.
     - Подержите хотя бы скульптуру, - сказал Архилохос.
     - Без комиссионных не могу.
     Арнольф поставил проволочный шедевр у ног Пролазьера и открыл дверь в маленькую гостиную, где стояли диванчик, столик, миниатюрный клавесин и хрупкие креслица. Он откашлялся. В гостиной никого не оказалось. Но за высокой дверью послышались шаги. Очевидно, это был мистер Уимэн. Архилохос подошел к двери и постучал.
     - Войдите!
     К своему удивлению, Арнольф увидел мэтра Дютура.
     
     16
     
     Мэтр Дютур, маленький подвижный человек с черными усиками и живописной седой гривой, стоял у большого красивого стола в комнате с высокими зеркалами в позолоченных рамах. Ярко горела люстра со множеством свечей, словно рождественская елка.
     - Я вас ждал, господин Архилохос, - сказал мэтр Дютур, поклонившись. - Садитесь, пожалуйста.
     Он жестом указал Арнольфу на кресло, а сам сел напротив него. На столе лежала бумага с гербовыми печатями.
     Архилохос сказал, что он не понимает, в чем дело.
     - Дорогой господин генеральный директор, - с улыбкой начал адвокат, - я рад, что именно меня уполномочили передать вам в дар эту виллу. Дом не заложен, находится в прекрасном состоянии, если не считать крыши на западной стороне: ее, видимо, придется отремонтировать.
     Архилохос повторил, что он ничего не понимает, он и впрямь был изумлен, хотя сюрпризы судьбы уже несколько закалили его волю и ко многому подготовили.
     - Может, вы мне объясните...
     - Прежний хозяин дома не пожелал себя назвать.
     Арнольф заявил, что в общих чертах он догадывается - речь идет, конечно, о мистере Уимэне, знаменитом археологе, который специализировался на раскопках в Греции и обнаружил погрузившийся во мхи древний храм с ценнейшими статуями и золотыми колоннами.
     Мэтр Дютур был явно озадачен, некоторое время он с удивлением взирал на Архилохоса, покачивая головой. Наконец заверил, что не имеет права разглашать профессиональную тайну; прежний владелец желает, чтобы дом принадлежал греку, и счастлив, что нашел в лице Архилохоса человека, который отвечает этому условию. Далее Дютур заявил, что в эпоху всеобщей коррупции и безнравственности, когда самые противоестественные преступления кажутся естественными, когда гибнет всякое правовое начало и человечество повсеместно возвращается к жестокому кулачному праву, то есть к временам варварства, - в эту эпоху юрист мог бы отчаяться, потерять вкус к порядку и справедливости, если бы ему хоть изредка не выпадала честь подготавливать и оформлять юридический акт, который символизирует бескорыстие в чистом виде, вот как, например, сей акт о передаче в дар этого маленького замка. Документы уже подготовлены, господину генеральному директору нужно только бегло просмотреть их и поставить свою подпись. Налоги в связи с передачей виллы (государство - этот ненасытный молох - требует жертв) тоже заплачены.
     - Большое спасибо, - сказал Архилохос.
     Мэтр зачитал вслух документы, и член церковного совета подмахнул их.
     - Отныне вилла ваша, - сказал адвокат и поднялся с кресла.
     Архилохос тоже поднялся.
     - Сударь, - торжественно произнес Арнольф, - разрешите мне выразить радость по поводу знакомства с вами, человеком, которого я давно почитаю. Вы защищали беднягу проповедника. И тогда вы воскликнули: "Это плоть изнасиловала его дух, душа осталась неоскверненной..." Ваши слова на всю жизнь врезались мне в память.
     - Что вы, - возразил Дютур. - Я только выполнял свой долг. К сожалению, проповедника обезглавили, до сих пор я безутешен - ведь я настаивал на двенадцати годах каторги. Правда, от самого страшного мы его спасли - как-никак его не повесили.
     Архилохос попросил Дютура уделить ему еще минутку.
     Дютур поклонился.
     - Прошу вас, уважаемый мэтр, подготовьте документы к моему бракосочетанию.
     - Они готовы, - ответил адвокат. - Ваша милая невеста уже говорила со мной.
     - Неужели? - радостно воскликнул Арнольф. - Вы знакомы с моей милой невестой?
     - Имел удовольствие.
     - Чудесная девушка. Правда?
     - Несомненно.
     - Я самый счастливый человек на свете.
     - Кого вы предлагаете в свидетели жениха и невесты?
     Архилохос признался, что об этом он не подумал.
     Дютур сказал, что рекомендовал бы в качестве свидетелей американского посла и ректора университета.
     Арнольф заколебался.
     Мэтр сообщил, что оба свидетеля уже дали согласие.
     - Вам ничего не надо предпринимать. Предстоящая женитьба вызвала в обществе сенсацию, все уже знают о ваших поразительных служебных успехах, дорогой господин Архилохос.
     - Но ведь эти господа незнакомы с моей невестой.
     Маленький адвокат откинул со лба живописную седую прядь, погладил усы и почти злобно взглянул на Арнольфа.
     - Думаю, что все-таки знакомы, - сказал он.
     - Понимаю, - догадался вдруг Архилохос, - эти господа были гостями Джильберта и Элизабет Уимэнов.
     На этот раз опять изумился мэтр Дютур.
     - Назовем это так, - сказал он после долгой паузы.
     Имена свидетелей не вызвали у Арнольфа особого восторга.
     - Конечно, я всегда восхищался ректором университета...
     - Вот и прекрасно.
     - Но американский посол...
     - У вас опасения политического порядка?
     - Да нет, - сказал Архилохос смущенно, - мистер Форстер-Монро занимает, правда, пятое место в моем миропорядке, но он старопресвитерианин, а их догмат всепрощения я не разделяю, я твердо верю в адские муки за гробом.
     Дютур покачал головой.
     - Не стану посягать на чужую веру. Но в данном случае, по-моему, это не повод для беспокойства: что общего между вашей женитьбой и адскими муками?
     Архилохос вздохнул с облегчением.
     - Собственно, я тоже так думаю, - сказал он.
     - Стало быть, разрешите откланяться, - заметил Дютур, захлопывая портфель. - Гражданское бракосочетание состоится в два ноль-ноль в hфtel de ville[2].
     Арнольф собрался проводить мэтра.
     Но маленький адвокат сказал, что он предпочитает идти через парк; раздвинув красные портьеры, он открыл стеклянную дверь на веранду.
     - Кратчайший путь.
     В комнату ворвалась струя ледяного воздуха.
     Когда торопливые шаги адвоката замерли в темноте, Архилохос подумал, что Дютур был в этом доме частым гостем; он постоял некоторое время на веранде, куда вела стеклянная дверь, глядя, как мерцают звезды над голыми деревьями. Потом ему стало холодно, он вернулся в комнату и запер дверь.
     - Уимэны, как видно, жили на широкую ногу, - пробормотал он.
     
     17
     
     Архилохос бродил по миниатюрному замку в стиле рококо, который отныне был его собственностью. Ему почудилось вдруг, что в соседней комнате слышатся чьи-то легкие шаги, но там никого не оказалось. Вилла была ярко освещена: горели высокие белые свечи и лампочки. Арнольф проходил по анфиладе комнат и маленьких зал, обставленных изящной мебелью, ступал по пушистым коврам. Стены были обиты старинными штофными обоями, в некоторых местах уже немного потертыми, на серебристо-сером фоне - лилии, вытканные матовым золотом; повсюду висели великолепные картины, от которых Арнольф, впрочем, краснея, отводил глаза; с картин на него смотрели все больше голые женщины, зачастую они были в обществе мужчин, изображенных в том же натуральном виде. Хлоя так и не показалась. Вначале Архилохос шел куда глаза глядят, но потом заметил, что кто-то незримый указывает ему путь: на пушистых коврах то тут, то там лежали вырезанные из бумаги звезды - голубые, красные и золотые, - по этому следу, наверно, и надо было идти. Совершенно неожиданно Архилохос увидел узкую винтовую лестницу, которая начиналась у обитой штофом потайной двери (прежде чем обнаружить эту дверь, он долго стоял у стены, где звездная дорожка внезапно обрывалась), на ступеньках лестницы лежали бумажные звезды и кометы, а на одной даже планета Сатурн и его кольца; потом Арнольф увидел бумажную луну, а позже и солнце. Однако чем выше взбирался Архилохос, чем дальше шел по ступенькам, тем больше он терял мужество: на него напала привычная робость. Запыхавшись, он судорожно сжимал букет белых роз, который, впрочем, не выпустил из рук даже во время разговора с мэтром Дютуром. Винтовая лестница привела Архилохоса в круглую комнату с тремя венецианскими окнами, большим письменным столом и глобусом, креслом с высокой спинкой, шандалом и ларем; мебель была средневековая, как на сцене, когда ставят "Фауста"; на кресле лежал пожелтевший клочок пергамента, на котором губной помадой было выведено: "Кабинет Арнольфа". При виде телефона на письменном столе у Архилохоса мелькнула мысль о владельце галереи, он вспомнил, как тот стоял внизу в холле у стойки с зонтами и как с него текло в три ручья; наверно, Пролазьер в конце концов совсем оттаял. Но стоило Арнольфу открыть вторую дверь кабинета, на которую тоже указывали звезды и кометы, и он начисто позабыл о хозяине галереи - перед Архилохосом была спальня с огромной старинной кроватью под балдахином; "Спальня Арнольфа" - как сообщал клочок пергамента, лежавший на маленьком столике в стиле ренессанс. Но звездная дорожка вела дальше; следующая комната была снова выдержана в стиле рококо - то была уже не просто жилая комната, а прелестный будуар, освещенный лампами под красными абажурчиками; в нем стояли мебель и безделушки, обычные для будуаров; на одном из креслиц лежал пергамент с надписью, сделанной губной помадой: "Будуар Хлои"; и тут же в ужасающем беспорядке были разбросаны предметы дамского туалета, которые вконец смутили Архилохоса: бюстгальтер, пояс с резинками, корсаж, комбинация, штанишки - все белое, как снег; на полу валялись чулки и туфельки, а через полуоткрытую дверь можно было заглянуть в ванную, облицованную черным кафелем, с бассейном в полу, наполненным зеленоватой душистой водой, над которой подымался пар.
     Однако кометы и звезды на ковре указывали путь не только к ванной, но и к другой двери; заслонившись букетом, как щитом, Архилохос открыл ее. Теперь он очутился в покоях с изящной, но необъятно широкой кроватью под балдахином, стоявшей как раз посередине. Звездная дорожка тут кончалась, хотя несколько звезд и солнц были еще приклеены к деревянной раме кровати. Занавеси над кроватью были затянуты, и Архилохос вначале никого не заметил. В камине горело несколько поленьев, и пламя отбрасывало гигантскую колеблющуюся тень Арнольфа на пурпурный балдахин, затканный причудливыми золотыми узорами. Архилохос боязливо приблизился к кровати. Сквозь щель в занавеске он заглянул внутрь, но вначале не заметил в темноте ничего, кроме белого кружевного облака. Однако ему показалось, что он слышит чье-то дыхание; перепуганный до смерти, он шепнул одними губами: "Хлоя". Ни звука. Необходимо было проявить решительность, хотя в глубине души Арнольфу хотелось незаметно выскользнуть из этой комнаты, из этого замка и снова залезть в свою каморку под крышей, почувствовать себя в безопасности, спастись от этих смущавших его душу звезд. И все же, хотя и с тяжелым сердцем, он раздвинул балдахин и увидел, что та, которую он искал, лежит в постели, окутанная волнами своих распущенных черных волос; Хлоя спала.
     Архилохос был так смущен, что бессильно опустился на край кровати и стал робко наблюдать за Хлоей; вернее, изредка он бросал на спящую стыдливые взгляды. Да, он устал: счастье настигало его безостановочно, не давало ему спокойно вздохнуть, привести в порядок свои мысли. И вот тень Архилохоса, скользя по пурпурному воздушному балдахину, все ниже и ниже склонялась над Хлоей. Но тут он вдруг заметил, что Хлоя слегка приоткрыла глаза; наверно, она уже давно наблюдала за ним из-под длинных ресниц.
     - Ах, Арнольф, - сказала она, делая вид, будто только что проснулась. - Легко ты меня нашел? Не заблудился?
     - Хлоя! - воскликнул Архилохос с испугом. - Ты спишь в постели миссис Уимэн!
     - Но ведь теперь постель принадлежит тебе, - рассмеялась Хлоя, потягиваясь.
     - Ты открылась мистеру и миссис Уимэнам? Сказала, что мы любим друг друга?
     Некоторое время Хлоя колебалась, потом ответила:
     - Конечно.
     - И тогда они подарили нам этот дом?
     - У них еще много домов в Англии.
     - Знаешь, - сказал он, - у меня это еще как-то не укладывается в голове. Я не предполагал, что англичане настолько прогрессивны в социальных вопросах, что дарят прислугам свои замки.
     - Видимо, в некоторых английских семьях такой обычай, - разъяснила Хлоя.
     Архилохос покачал головой.
     - И вдобавок меня назначили генеральным директором объединений атомных пушек и акушерских щипцов.
     - Слыхала.
     - И дали сказочное жалованье.
     - Тем лучше.
     - И сделали членом всемирного церковного совета. В мае я поеду в Сидней.
     - Это будет наше свадебное путешествие.
     - Нет, - сказал Архилохос. - Вот это. - И протянул Хлое два билета на пароход. - Мы отплываем на "Джульетте". - Но потом Арнольф вдруг смутился. - Откуда ты знаешь о моих служебных делах? - спросил он с удивлением.
     Хлоя села, она была так прекрасна, что Архилохос опустил глаза. Казалось, она хотела что-то сказать, но потом задумалась, долго-долго смотрела на Арнольфа и ничего не сказала, только вздохнула и снова опустилась на подушки.
     - Весь город только и говорит о твоей карьере, - заметила она каким-то странным голосом.
     - И ты хочешь, чтобы мы завтра поженились? - спросил он, запинаясь.
     - А ты разве не хочешь?
     Архилохос все еще боялся взглянуть, потому что Хлоя сбросила с себя одеяло. Вообще он не знал, куда девать глаза в этой спальне: повсюду висели картины, изображавшие обнаженных богинь и богов. Архилохос никогда не предположил бы, что у сухопарой миссис Уимэн такой вкус.
     "Уж эти мне англичанки, - подумал он, - к счастью, они очень порядочно поступают с прислугой, за это им можно простить их неуемный темперамент". Но как он устал! Хорошо бы обнять Хлою и заснуть; проспать много часов подряд без сновидений в этой теплой комнате при свете камина.
     - Хлоя! - сказал он вполголоса. - Все, что случилось с нами, так необычно для меня, и для тебя, конечно, тоже, что минутами я теряюсь и думаю: может, я - это вовсе не я, может, на самом деле мое место в каморке под крышей с подтеками на обоях и, может, тебя вообще никогда не существовало? Епископ Мозер сегодня сказал, что счастье труднее перенести, чем несчастье, и порой мне кажется, что он прав. Беда никогда не приходит неожиданно, она предопределена, но счастье - дело чистого случая, поэтому мне страшно. Боюсь, что наше счастье так же быстро исчезнет, как и пришло. Боюсь, что это шутка, что кто-то подшутил над нами, над бедным помбухом и горничной.
     - Не надо думать обо всем этом, любимый, - сказала Хлоя, - весь день я ждала тебя, и вот ты со мной. Какой ты красивый. Сними же шубу, уверена, что она от О'Нейла-Паперера.
     Когда Архилохос начал снимать шубу, он заметил, что все еще держит в руках цветы.
     - Дарю тебе белые розы, - сказал Архилохос.
     Он хотел отдать ей букет и низко наклонился над кроватью, и тут Хлоя обняла его своими нежными белыми ручками и потянула к себе.
     - Хлоя, - прошептал Арнольф, задыхаясь, - я ведь еще не успел разъяснить тебе основные догматы старо-новопресвитерианской веры.
     Но в эту секунду за спиной Архилохоса раздалось легкое покашливание.
     
     18
     
     Член всемирного церковного совета отпрянул, а Хлоя, вскрикнув, нырнула под одеяло. Возле кровати с балдахином стоял владелец картинной галереи, дрожа мелкой дрожью; зубы у него стучали, он был мокрый, как утопленник, тонкие прядки волос свисали со лба, с усов текло, костюм облепил все тело, в руках Пролазьер держал проволочную скульптуру Пассапа, лужа, которая натекла от его ног, тянулась до самой двери, в ней отражалось пламя свечей и плавало несколько бумажных звезд.
     Владелец галереи сообщил, что он уже совсем оттаял.
     Архилохос смотрел на него непонимающим взглядом.
     Владелец сказал, что он оттаял и принес скульптуру.
     - Зачем вы сюда явились? - спросил окончательно смущенный Арнольф.
     Пролазьер ответил, что он отнюдь не хотел мешать; при этом он тряхнул рукавами, и вода потекла на пол, словно из водопроводной трубы. Однако, продолжал Пролазьер, он вынужден просить Архилохоса, как христианина и члена всемирного церковного совета, немедленно вызвать врача, у него сильный жар, колет в груди и невыносимо ломит поясницу.
     - Хорошо, - сказал Арнольф, приводя себя в порядок и поднимаясь. - Скульптуру можете поставить, хотя бы сюда.
     Как будет угодно, ответил Пролазьер, ставя проволочный каркас у кровати с балдахином. Нагнувшись, он заохал, сообщив, что ко всему прочему у него резь в мочевом пузыре.
     - Моя невеста, - представил Архилохос, ткнув пальцем в возвышение под одеялом.
     - Как не стыдно, - сказал владелец галереи, у которого изо всех пор фонтанчиками била вода. - Вы, как христианин...
     - Она в самом деле моя невеста.
     - Можете рассчитывать, я буду нем как могила...
     - А теперь я попросил бы вас, - сказал Архилохос, выпроваживая Пролазьера из спальни.
     Но в будуаре, около стула, где лежали бюстгальтер, пояс с резинками и штанишки, владелец салона вдруг заартачился. Лязгая зубами, он показал на открытую дверь ванной, на бассейн с зеленоватой водой, над которой подымался пар, и заявил, что горячая ванна очень полезна в его состоянии.
     - И не просите.
     - Вы, как член всемирного совета пресвитерианских церквей...
     - Ну хорошо, - сказал Архилохос.
     Пролазьер разделся и влез в ванну.
     - Только не уходите, - попросил он, сидя в ванне нагишом, весь размякший и потный, умоляюще глядя на Архилохоса широко раскрытыми, лихорадочно блестевшими глазами. - Я боюсь потерять сознание.
     Архилохосу пришлось растереть его полотенцем.
     Но тут Пролазьер вдруг всполошился.
     - А что, если сюда придет хозяин виллы? - заскулил он.
     - Я хозяин этой виллы.
     - Но ведь вы сами сказали...
     - Вилла только что передана мне в дар.
     У владельца галереи, видимо, был сильный жар, его трясло.
     - Бог с ним, кто хозяин, - сказал он, - я, во всяком случае, из этого дома не уйду.
     - Верьте мне, - взывал Архилохос, - я всегда говорю правду.
     Но, вылезая из ванны, Пролазьер бормотал, что он, мол, еще сохранил остатки здравого смысла.
     - Вы, как христианин... Я глубоко разочарован... Вы не лучше других.
     Архилохос закутал его в голубой полосатый купальный халат, который висел в ванной.
     - Уложите же меня в постель, - простонал хозяин картинной галереи.
     - Но...
     - Вы, как член всемирного церковного совета...
     - Хорошо.
     Архилохос отвел Пролазьера к кровати под балдахином в комнату в стиле ренессанс. Пролазьер улегся, а Арнольф сказал, что он вызовет врача.
     - Сперва дайте мне хлебнуть коньяка, - попросил хозяин галереи, хрипя и дрожа от озноба. - Мне это всегда помогает. Вы, как христианин...
     Архилохос обещал сходить в винный погреб - поискать коньяк; еле волоча ноги от усталости, он вышел.
     
     19
     
     Однако, проблуждав немного по дому и обнаружив наконец лестницу, ведущую в подвал, Архилохос вдруг услышал дикие вопли, доносившиеся откуда-то издалека; он заметил также, что повсюду горит свет. А когда Арнольф спустился в подвал, его опасения подтвердились: брат Биби и близнецы Жан-Кристоф и Жан-Даниэль валялись на полу в окружении пустых бутылок и горланили народные песни.
     
     - И кто грядет там с высоты? - в восторге проорал Биби, увидев Арнольфа. - Наш дядя Арнольф!
     Встревоженный Арнольф спросил, что они тут делают.
     - Хлещем водку и разучиваем песню про "Охотника из Курпфальца".
     - Биби, - с достоинством возвестил Арнольф, - я попросил бы тебя прекратить пение. Ты находишься в подвале моего дома.
     - Ну и ну, - загоготал Биби, - ты неплохо устроился, не стыдно похвастаться. Поздравляю. Садись прямо на трон, брат Арнольф. - И он жестом указал Архилохосу на пустую бочку, стоящую в луже красного вина. - Валяйте, детки, - обратился он к близнецам, которые уже успели забраться на колени на плечи Арнольфа и кувыркались, как обезьяны. - Гряньте псалом в честь дядюшки.
     - Будь верен и честен всегда, - визгливо запели Жан-Кристоф и Жан-Даниэль.
     Архилохос попытался стряхнуть с себя усталость.
     - Брат Биби, - сказал он, - я хочу раз и навсегда объясниться с тобой.
     - Ни звука больше, малыши! Внимание! - забормотал Биби. - Дядя Арнольф хочет толкнуть речугу!
     - Не думай, что я стыжусь тебя, - начал Архилохос, - ты мой родной брат, и я знаю, что, в сущности, ты человек добрый и тихий, благородная душа, но у тебя есть одна слабость, и потому я должен проявить к тебе отеческую строгость. Я всегда тебе помогал, но чем больше денег тебе давали, тем больше ты опускался, ты и вся твоя семья. А теперь ты дошел до того, что пьянствуешь в моем винном погребе.
     - Досадное недоразумение, брат Арнольф, я думал, что это погреб военного министра. Досадное недоразумение.
     - Тем хуже, - печально возразил Арнольф, - разве можно залезать в чужой погреб? Ты кончишь свои дни на каторге. А теперь отправляйся домой и забирай близнецов, завтра ты начнешь работать у Пти-Пейзана в объединении акушерских щипцов.
     - Домой? В такую холодину? - с испугом спросил Биби.
     - Я вызову такси.
     - Хочешь, чтобы мои крошки-близнецы замерзли, - возмутился Биби. - У нас в хибаре гуляет ветер. Они сразу окочурятся в этаком холоде. Минус двадцать по Цельсию.
     За стеной послышался адский грохот, и из соседнего помещения выскочили Маттиас и Себастьян, двенадцати и девяти лет от роду, кинулись на дядю, вскарабкались на колени и на плечи Арнольфа, где уже сидели близнецы.
     - Маттиас и Себастьян, бросьте финки, раз вы играете с дядей! - прикрикнул на них брат Биби.
     - Боже мой, кого ты еще привел сюда? - спросил Арнольф, на котором висели его четыре племянника.
     - Никого, только мамочку и дядюшку-моряка, - ответил Биби, раскупоривая очередную бутылку, - ну и, конечно, Магду-Марию с ее новым кавалером.
     - С англичанином?
     - Почему именно с англичанином? - недоумевал Биби, - Тот уже давно смылся. У нее теперь китаец.
     Когда Архилохос вернулся из подвала, оказалось, что Пролазьер спит, но и во сне его трепала жестокая лихорадка. Однако вызывать врача было уже слишком поздно. Силы покинули Архилохоса. А из подвала все еще доносились вопли и пение. Архилохос не посмел пройти второй раз по звездной дорожке, которая вела в спальню Хлои, он лег на диванчик в будуаре Хлои, недалеко от креслица, на котором валялись бюстгальтер и пояс с резинками, и тут же заснул. Но предварительно он все же снял шубу от О'Нейла-Паперера и укрылся ею.
     
     20
     
     Утром часов в восемь его разбудила горничная в белом переднике.
     - Живей, сударь, - сказала она, - надевайте пальто и уходите, в соседней комнате спит хозяин дома.
     Горничная открыла дверь, которую он раньше не заметил, дверь вела в широкий коридор.
     - Ничего подобного, - сказал Архилохос, - хозяин дома - это я. На кровати - владелец художественной галереи Пролазьер.
     - О, - сказала девушка и сделала книксен,
     - Как тебя зовут? - спросил Арнольф.
     - Софи.
     - Сколько тебе лет?
     - Шестнадцать, сударь.
     - Давно ты здесь служишь?
     - Полгода.
     - Тебя наняла миссис Уимэн?
     - Мадемуазель Хлоя, мсье.
     Архилохос решил, что произошла какая-то путаница, но постеснялся расспрашивать дальше.
     - Не угодно ли, сударь, кофе? - осведомилась девушка.
     - Мадемуазель Хлоя уже встала?
     - Она спит до девяти.
     Тогда и он позавтракает в девять, сказал Архилохос.
     - Mon dieu[3], мсье. - Софи покачала головой. - В девять мадемуазель принимает ванну.
     - А в половине десятого?
     - Ей делают массаж.
     - А в десять?
     - К ней приходит мсье Шпац.
     Архилохос с удивлением спросил, кто такой мсье Шпац.
     - Портной.
     Когда же он сможет увидеться со своей невестой, воскликнул Архилохос в отчаянии.
     - Ah non[4], - сказала Софи энергично, - готовится свадьба, и мадемуазель страшно занята.
     Архилохос сдался, он попросил проводить его в столовую: надо было хотя бы поесть.
     
     Он завтракал в той комнате, где мэтр Дютур оформлял недавно дарственную на виллу, и ему прислуживал седой, исполненный величия дворецкий (вообще выяснилось, что в доме полным-полно слуг - камердинеров и горничных); Арнольфу подали яйцо, ветчину (к которой он не притронулся), кофе по-турецки, апельсиновый сок, виноград и свежие булочки с маслом и конфитюром. Тем временем за высокими окнами в парке с раскидистыми деревьями совсем рассвело, и в дом хлынул поток свадебных подарков: цветы, письма, телеграммы, груды свертков. К дверям, громко сигналя, подъезжали автофургончики; подарки множились, загромоздили холл и гостиную, их сваливали прямо на пол в спальне перед ренессансной кроватью и даже на саму кровать, в которой лежал всеми забытый владелец галереи и молча с большим достоинством лязгал зубами.
     Архилохос вытер рот салфеткой. Он ел почти час, молча, истово, ведь с того времени, как Жоржетта накормила его макаронами и яблочным пюре, у него не было ни крошки во рту. На буфете стояла батарея бутылок с аперитивами и ликерами и ящики ароматных хрупких сигар: "Партагас", "Даннеман", "Коста-Пенна", рядом с сигарами лежали пестрые пачки сигарет; первый раз в жизни у Арнольфа возникло желание вкусить запретный плод, но он с испугом подавил это желание. Он наслаждался ранним часом и своей ролью хозяина. Правда, дикий шум, который производил семейный клан Биби и который время от времени явственно долетал наверх, вызвал в доме некоторую панику; толстая кухарка, спустившаяся за чем-то в погреб, выскочила оттуда совершенно растерзанная: ее чуть было не изнасиловал дядюшка-моряк.
     Дворецкий со страхом сообщил, что в дом ворвалась шайка разбойников; он хотел было позвонить в полицию, но Архилохос удержал его.
     - Это мои родственники.
     Дворецкий поклонился.
     Арнольф спросил, как его зовут.
     - Том.
     - Сколько вам лет?
     - Семьдесят пять, сударь.
     - Давно вы здесь служите?
     - Десять лет.
     - Вас нанял мистер Уимэн?
     - Мадемуазель Хлоя.
     Архилохос решил, что и на этот раз произошло недоразумение, но и сейчас он не хотел ни о чем спрашивать. Он немного стеснялся семидесятипятилетнего слуги.
     Дворецкий доложил, что в девять явится О'Нейл-Паперер: он шьет свадебный фрак. Цилиндр от Гошенбауэра уже прибыл.
     - Хорошо.
     - А на десять назначен чиновник из ратуши. Придется урегулировать еще кое-какие формальности.
     - Отлично.
     - В половине одиннадцатого надо принять мсье Вагнера, который официально поздравит господина Архилохоса с присвоением ему звания почетного доктора медицинских наук за заслуги в деле внедрения акушерских щипцов.
     - Жду его.
     - На одиннадцать назначен американский посол. Он вручит поздравительное послание от президента Соединенных Штатов.
     - Очень приятно.
     - В час подадут легкую закуску для свидетелей бракосочетания, а без двадцати два состоится отъезд в отдел регистрации браков. После венчания в часовне святой Элоизы - обед в "Рице".
     - Кто же все это организовал? - с удивлением спросил Архилохос.
     - Мадемуазель Хлоя.
     - Сколько гостей ожидается?
     - Мадемуазель пожелала отпраздновать свадьбу в узком кругу, приглашены только самые близкие друзья.
     - Совершенно согласен.
     - Поэтому стол будет накрыт всего на двести кувертов.
     Архилохосу опять стало не по себе.
     - Хорошо, - сказал он, помолчав немного. - В этом я пока не разбираюсь. Вызовите мне такси на половину двенадцатого.
     - Разве вы не поедете с Робертом?
     Архилохос осведомился, кто такой этот Роберт.
     - Ваш шофер, - ответил дворецкий. - У господина Архилохоса самый комфортабельный во всем городе красный "студебекер".
     "Как странно", - подумал Архилохос, но именно в эту секунду появился О'Нейл-Паперер.
     В половине двенадцатого Арнольф поехал в "Риц", чтобы увидеться с мистером и миссис Уимэнами. Англичане находились в холле отеля - в роскошном зале с диванами, обитыми плюшем, и креслами всех фасонов; на стенах висели потемневшие от времени картины, они были такие темные, что почти невозможно было различить изображенные на них предметы - иногда, видимо, это были фрукты, иногда дичь. Супруги восседали на плюшевом диване и штудировали журналы: он - "Новое археологическое обозрение", она - археологический ежемесячник.
     - Миссис и мистер Уимэны, - сказал Арнольф, взволнованный до глубины души, и протянул англичанке, которая смотрела на него с несказанным изумлением, две орхидеи, - вы самые лучшие люди на свете.
     - Well, - ответил мистер Уимэн, пососал свою трубку и отложил в сторону "Новое археологическое обозрение".
     - Отныне вы будете номерами первым и вторым в моем миропорядке, основанном на нравственности!
     - Yes, - сказал мистер Уимэн.
     - Вас я уважаю даже больше, чем президента и епископа старо-новопресвитериан.
     - Well, - сказал мистер Уимэн.
     - Подарки, которые преподносят от чистого сердца, вызывают чистосердечную благодарность.
     - Yes, - сказал мистер Уимэн и в полном остолбенении перевел взгляд на жену.
     - Thank you very much![5]
     - Well, - сказал мистер Уимэн, потом еще раз сказал "Yes" и вынул из кармана портмоне, но Архилохоса уже и след простыл.
     "Какой милый народ эти англичане, только уж очень сдержанные", - думал Архилохос, сидя в своем красном "студебекере" (самом комфортабельном во всем городе).
     
     На этот раз свадебный кортеж у часовни святой Элоизы ожидала не жалкая кучка старо-новопресвитерианских кумушек, а гигантская толпа народу; вся улица Эмиля Каппелера была запружена полузамерзшими людьми; люди выстроились длинными шпалерами на тротуарах; любопытные осаждали окна грязных домов. Оборванные уличные мальчишки, будто припорошенные известкой, гроздьями висели на фонарях и на нескольких чахлых деревьях. Но вот вереница автомобилей показалась на бульваре Мерклинга со стороны ратуши, и из головной машины - красного "студебекера" - вышли Хлоя и Архилохос. Наэлектризованная толпа бесновалась и орала: "Да здравствует Архилохос!" "Виват Хлоя!!"; болельщики велоспорта сорвали себе голос от крика, а мадам Билер и Огюст (на сей раз не в костюме велогонщика) расплакались. Несколько позднее прибыл президент в разукрашенной карете, запряженной шестеркой белых лошадей; вокруг кареты на вороных конях гарцевали лейб-гвардейцы в золотых шлемах с белыми плюмажами. Толпа хлынула в часовню святой Элоизы.
     Однако нельзя сказать, что часовня радовала глаз. Здание часовни - колокольни у нее не было - напоминало, скорее, маленькую фабрику; стены ее, уже довольно ободранные, были когда-то белыми, словом, часовня являла собой в высшей степени неудачный образец современного церковного зодчества; вокруг нее росло несколько унылых кипарисов. Внутренний вид часовни соответствовал ее внешнему облику: когда-то в нее завезли купленную по дешевке рухлядь из старой, пошедшей на слом церкви, на месте которой построили кинотеатр. Часовня была бедная, голая, в ней стояли простые деревянные скамьи и грубо сколоченная кафедра, торчавшая будто шишка на ровном месте. Трухлявый крест был укреплен против входа на узкой стене, которая своими желтыми и зеленоватыми подтеками, а также высокими, как бойницы, окошками живо напомнила Архилохосу стену напротив его прежней каморки; в церковные окна падали косые лучи солнца, в которых плясали пылинки. Но когда этот бедный, постный, затхлый храм, где воняло дешевым одеколоном, старухами и немножко чесноком, заполнили свадебные гости, он весь преобразился, расцвел, похорошел; повсюду сверкали бриллианты и жемчужные ожерелья, белели обнаженные плечи и груди, и аромат дорогих духов поднимался ввысь к закопченным балкам (в свое время церковь чуть не сгорела). Епископ Мозер взошел на кафедру, он был очень импозантен в своем черном старо-новопресвитерианском одеянии, епископ положил на рассохшееся дерево кафедры Библию со сверкающим золотым обрезом, молитвенно сложил руки и взглянул на толпу: казалось, он чем-то смущен, по его розовому лицу градом катился пот. Внизу у самых ног епископа сидели жених и невеста; огромные черные доверчивые глаза Хлои сияли от радости, в ее легкой прозрачной фате запутался солнечный зайчик; рядом с ней застыл смущенный Архилохос во фраке (от О'Нейла-Паперера); он был почти неузнаваем - о старом напоминали только очки без оправы с непротертыми стеклами, которые несколько криво торчали у него на носу. Но на коленях у Арнольфа лежали цилиндр (от Гошенбауэра) и белые перчатки (от де Штуц-Кальберматтена). Прямо за Хлоей и Архилохосом, отделенный от всей остальной публики, восседал президент - бородка клинышком, сетка морщин на лице, седой, в мундире кавалерийского генерала с золотым шитьем; худыми ногами в начищенных до блеска сапогах президент придерживал длинную саблю. Позади него сидели свидетели: американский посол, на белом фрачном жилете которого сверкали ордена, и ректор университета при всех своих регалиях. Чуть поодаль на неудобных жестких скамьях разместились гости: Пти-Пейзан, мэтр Дютур и возле него могучая дама - его супруга, похожая на высокую гору с шапкой ледников; тут же сидел Пассап, он тоже облачился во фрак, но руки у него были перепачканы кобальтом. Вообще в часовне собрался весь цвет столицы, все знатные мужи (главным образом это были именно мужи), так сказать, самые сливки сливок общества, и лица у всех были торжественные, а когда епископ уже собрался было приступить к своей праздничной проповеди, в церковь, хотя и с опозданием, вошел Фаркс, революционер, занимавший самую последнюю ступеньку в миропорядке Арнольфа. Все увидели его огромную массивную голову, взъерошенные усы, огненно-рыжие кудри, спускавшиеся до могучих плеч, двойной подбородок и накрахмаленную манишку в вырезе фрака, на которой болтался золотой орден "Кремля" с рубинами.
     
     21
     
     - Слова, которые я хотел бы взять за основу своей проповеди, - тихо начал епископ Мозер, заметно шепелявя и явно чувствуя себя неуютно на кафедре, а посему переминаясь с ноги на ногу, - слова, с которыми я хотел бы сегодня обратиться к нашей любезной пастве, почтившей своим присутствием это торжество, взяты из семьдесят первого псалма, псалма о Соломоне, где сказано: "Благословен Господь Бог, Бог Израилев, един творящий чудеса!" Сейчас, - продолжал епископ, - мне предстоит соединить узами брака двух людей, которые стали дороги и близки не только мне, но и всем собравшимся сегодня в часовне святой Элоизы. Поначалу несколько слов о невесте. - Тут епископ Мозер слегка запнулся. - С большой нежностью возлюбили ее все здесь присутствующие, ибо она дарила всем нам, собравшимся здесь, столько ласки и любви... - На этом месте епископ ударился в поэзию. - Столько прекрасных блаженных ощущений... Словом, столько незабываемых минут, что мы никогда не устанем ее благодарить. - Епископ вытер пот со лба.
     Потом он со вздохом облегчения перешел к жениху, сказав, что жених человек достойный и благородный и вся та любовь, которую его невеста так щедро расточала, по праву достанется ему одному, доброму патриоту, ведь всего за несколько дней он сумел привлечь к себе внимание страны. Выходец из низов, он стал генеральным директором, членом всемирного совета пресвитерианских церквей, почетным доктором медицинских наук и почетным дипломатом США. И хотя неоспоримо, что все, что предпринимает смертный, все, чего он добивается, все его чины и звания преходящи, все это суть тлен и прах, ничто пред лицом Всевышнего, карьера жениха доказывает, что здесь налицо великая благодать. (При этих словах Фаркс демонстративно откашлялся.) Но это отнюдь не благодать, каковая исходит от человека. (Теперь откашлялся Пти-Пейзан.) Это благодать, исходящая от Господа Бога, как учит нас Священное писание. Не человеческие милости возвысили Архилохоса, а милость Творца. Правда, Бог выражает свою волю посредством людей, используя для высших целей даже человеческие слабости и человеческие несовершенства, но един Бог всему причиной.
     Так глаголил епископ Мозер, и, по мере того как он переходил от частного к общему, по мере того как удалялся от исходной точки своих рассуждений, то есть от невесты и жениха, и устремлялся к высшим материям, к божественному, его голос становился все звучнее, все громогласнее; епископ набрасывал картину миропорядка, который по сути своей является совершенным и мудрым, ибо в конечном счете веление Всевышнего оборачивает все во благо.
     Но вот епископ кончил проповедь, сошел с кафедры и совершил обряд бракосочетания. Жених и невеста шепнули "да". И вот уже Архилохос стоит под руку с прелестной новобрачной, огромные черные глаза которой сияют от счастья.
     Но тут вдруг у грека словно пелена с глаз упала, и он начал медленно оглядывать торжественное сборище, толпу, через которую ему надо было прошествовать: он увидел важного президента, господ и дам, осыпанных орденами и брильянтами, самых богатых, влиятельных и знаменитых людей в стране, увидел взъерошенную рыжую шевелюру Фаркса, его скривившееся в злобной гримасе лицо и иронические взгляды, которые Фаркс на него бросал, услышал первые такты свадебного марша Мендельсона, ибо как раз в эту минуту заиграл небольшой визгливый орган над хорами. Да, достигнув апогея счастья, Архилохос все увидел и все понял, хотя народ на улице еще не расходился и завидовал ему. Но Арнольф побледнел и зашатался, лицо его взмокло от пота.
     - Я женился на куртизанке! - в отчаянии крикнул он, точно смертельно раненный зверь, вырвал руку из руки своей перепуганной жены, которая с развевающейся фатой бежала за ним до самых врат часовни, и выскочил на улицу, где толпа встретила его смехом и улюлюканьем; увидев, что жених появился один, люди тут же смекнули, в чем дело.
     У чахлых кипарисов Архилохос на секунду приостановил свой бег, ибо с ужасом осознал, какая несметная толпа собралась у церкви. Но потом он стремглав промчался мимо кареты президента, мимо вереницы "роллс-ройсов" и "бьюиков" и, петляя, побежал по улице Эмиля Каппелера. Время от времени то один, то другой пытался преградить ему путь, и Арнольф чувствовал себя загнанным зверем, по следу которого идут собаки.
     - Да здравствует заслуженный рогоносец нашего города!
     - Долой!
     - Сорвите с него фрак!
     Вслед ему неслись пронзительные свистки, брань, в него бросали камни, уличные сорванцы припустились за ним, норовя подставить ножку, он падал и снова бежал, а потом заскочил в подъезд какого-то дома, где ютилась беднота, и спрятался под лестницей, заполз в самый темный угол и закрыл голову руками, ибо ему казалось, что над ним, грохоча сапожищами, несется людская лавина. Но время шло, и преследователи рассеялись, потеряв надежду обнаружить свою жертву.
     
     Много часов подряд просидел Арнольф, съежившись, под лестницей, ему было холодно, он тихонько всхлипывал, а в нетопленом парадном становилось все темнее и темнее.
     Со всеми она спала, со всеми, с президентом, с Пассапом, с мэтром Дютуром, решительно со всеми, причитал он.
     Гигантское здание миропорядка всей своей тяжестью обрушилось на него и погребло под своими обломками. Но потом он взял себя в руки, пошатываясь, прошел по чужому подъезду, упал, споткнувшись о велосипед, и выбрался на улицу. Была уже ночь. Крадучись, спустился он к реке по плохо освещенным, грязным переулкам, под мост, где ночевали оборванцы, обмотавшись газетами и охая во сне; почти невидимая в кромешном мраке, бродячая собака кинулась на него, с громким писком проносились крысы, вода, журча, накатила на берег, и Арнольф промочил себе ноги. Завыла пароходная сирена.
     - Уже третий за эту неделю, - просипел кто-то из оборванцев. - Давай прыгай!
     - Как бы не так, - хрипло ответил ему другой. - Вода слишком холодная.
     Смех.
     - Лезь в петлю! Лезь в петлю! - хором тявкали оборванцы. - Самое милое дело, самое милое дело!
     
     Архилохос ушел от реки; бесцельно бродил он по Старому городу. Где-то вдали гнусавила Армия спасения; Арнольф очутился на улице Фюнебра, недалеко от жилища Пассапа, и ускорил шаги; много часов блуждал он по незнакомым улицам, проходил по кварталам особняков и по рабочим предместьям, где в домах орало радио и приверженцы Фаркса пели песни протеста в подозрительных кабаках; потом потянулись фабричные корпуса и домны, похожие в темноте на привидения; только в полночь Арнольф добрался до своего старого дома. Он не стал зажигать свет. Запер дверь каморки и прислонился к ней спиной. Он дрожал, фрак от О'Нейла-Паперера превратился в грязные лохмотья, цилиндр от Гошенбауэра он уже давно потерял. По-прежнему слышался шум спускаемой воды, а когда зажигались пыльные окошки на противоположной стене, из мрака комнаты выступали то простыня (которой был прикрыт старый выходной костюм Арнольфа), то железная койка, то стул, то колченогий стол с Библией, то портреты бывших столпов миропорядка, прикрепленные к обоям неопределенного цвета. Арнольф открыл окно, в нос ему ударила вонь, и шум воды в уборных стал слышнее. Тогда Архилохос начал один за другим срывать со стены портреты; он выбросил за окно в глубокий, темный колодец двора президента, епископа и американского посла, а за ними следом полетела и Библия. На стене осталась лишь фотография брата Биби и его деток. А потом Арнольф пробрался на чердак, где на длинных веревках смутно белело вывешенное для просушки белье; он отвязал одну из веревок, не обращая внимания на то, что простыни, принадлежавшие кому-то из жильцов, упали на пол. Потом ощупью нашел дорогу в свою каморку, поставил стол посредине комнаты, забрался на него и прикрепил веревку к крюку, на котором висела лампа. Крюк был прочный, и грек завязал петлю. Створка окна хлопнула, и ледяная струя воздуха обожгла лоб Арнольфа. Вот он уже просунул голову в петлю и хотел было спрыгнуть со стола, как вдруг дверь распахнулась. Щелкнул выключатель.
     На пороге стоял Фаркс, он еще не снял фрака, в котором был на свадьбе, только набросил на плечи подбитое мехом пальто; широкое лицо его было бесстрастным и казалось огромным над рубиново-золотым орденом "Кремля", взъерошенные волосы зловеще пламенели. Фаркса сопровождали двое. Один из них - референт Пти-Пейзана - запер дверь на крючок, другой - детина исполинского роста в форменной куртке шофера такси - захлопнул окно и передвинул стул к двери, при этом не переставая жевать резинку. Архилохос все еще стоял на колченогом столе, просунув голову в петлю, призрачно освещенный светом лампы. Фаркс опустился на стул и скрестил руки. Референт сел на кровать. Все трое молчали. Теперь шум воды в уборных стал глуше. Анархист внимательно разглядывал грека.
     - Ну что ж, господин Архилохос, - начал он после длинной паузы, - вы, собственно, должны были ожидать моего прихода.
     - Вы тоже спали с Хлоей, - прошипел Архилохос, стоя на столе.
     - А как же иначе, - подтвердил Фаркс, - ведь в этом, в сущности, и состояла профессия прекрасной дамы.
     - Уходите!
     Революционер не шевельнулся.
     - От каждого ее любовника вы получили свадебный подарок, - продолжал он, - теперь очередь за мной. Лугинбюль, дай ему мой подарок.
     Детина в шоферской куртке, не переставая жевать, подошел к столу и положил к самым ногам Арнольфа металлический предмет яйцеобразной формы.
     - Что это за штука?
     - Справедливость.
     - Бомба?
     Фаркс расхохотался.
     - Угадали.
     Архилохос вынул голову из петли, осторожно слез с колченогого стола и, поколебавшись немного, взял бомбу в руки. Она была холодная и блестящая.
     - Что я должен с ней делать?
     Старый бунтовщик медлил с ответом. Насупившись, он сидел неподвижно, положив огромные ручищи на раздвинутые колени.
     - Вы хотели покончить с собой, - сказал он. - Почему?
     Архилохос молчал.
     - Существует две возможности справиться с этим миром, - отчеканил Фаркс медленно и сухо, - либо сдаться ему, либо изменить его.
     - Молчите! - крикнул Архилохос.
     - Как угодно, в таком случае вешайтесь.
     - Говорите!
     Фаркс опять захохотал.
     - Дай мне сигарету, Шуберт, - обратился он к референту Пти-Пейзана.
     Лугинбюль дал ему прикурить от массивной зажигалки грубой работы. Фаркс закурил, не спеша выпуская большие синеватые кольца дыма.
     - Что же мне делать? - закричал Архилохос.
     - Принять мое предложение.
     - Зачем?
     - Необходимо свергнуть строй, который сделал из вас дурака.
     - Но это невозможно.
     - Наоборот, легче легкого, - ответил Фаркс. - Убейте президента. Об остальном позабочусь я. - И он постучал пальцем по своему ордену "Кремля".
     Архилохос пошатнулся.
     - Осторожно, а то уроните бомбу, - предостерег его старый террорист, - она может разорваться.
     - Я должен стать убийцей?
     - А что в этом страшного? Шуберт покажет вам план здания.
     Референт Пти-Пейзана подошел к столу и развернул лист бумаги.
     - Вы заодно с Пти-Пейзаном! - закричал Архилохос в ужасе.
     - Ерунда! - сказал Фаркс. - Референта я подкупил. Таких мальчиков можно купить задешево.
     Деловито водя пальцем по бумаге, референт приступил к объяснениям. Вот план президентского дворца. Здесь стена, окружающая дворец с трех сторон. Фасад отделен от улицы железной оградой высотой в четыре метра. Высота стены два метра тридцать пять сантиметров. Слева от дворца - министерство экономики, справа - дворец папского нунция. В углу, который образует двор министерства экономики со стеной дворца, стоит лестница.
     Архилохос поинтересовался, всегда ли она там стоит.
     - Сегодня ночью она там будет, остальное вас не касается, - ответил референт. - Мы довезем вас на машине до набережной. Вы влезете на стену, подымете лестницу, спуститесь по ней в сад. И окажетесь в тени, отбрасываемой высокой елью. Вы спрячетесь за дерево и подождете, пока не пройдет стража. Потом вы обогнете дом и увидите маленькую дверь, к которой ведут несколько ступенек. Дверь будет заперта, вот ключ от этой двери.
     - А что потом?
     - Спальня президента - в бельэтаже. Вам придется пересечь главную лестницу и пройти по коридору в глубь здания. Бомбу бросьте на постель старика.
     Референт замолчал.
     - А что будет после того, как я брошу бомбу?
     - Уйдете той же дорогой, - ответил референт. - Охрана кинется во дворец через главный вход, у вас останется достаточно времени, чтобы убежать через двор министерства экономики. Возле министерства вас будет ждать машина.
     В каморке стало тихо и холодно. Не слышен был даже шум спускаемой воды. Брат Биби и его детки одиноко висели на грязных обоях.
     - Ну-с, я слушаю вас, - нарушил молчание Фаркс. - Как вы относитесь к моему предложению?
     - Не хочу! - закричал Архилохос, бледный, содрогаясь от ужаса. - Не хочу!
     Старый бунтовщик уронил сигарету на пол, пол был весьма примитивный (плохо оструганные доски с темными кружочками на месте сучков); сигарета все еще дымилась.
     - Так все говорят поначалу, - сказал Фаркс. - Будто мир можно переделать без убийств.
     От крика Архилохоса в соседней комнате проснулась обитавшая там служанка и забарабанила в стену. Архилохос мысленно представил себе, как он проходит под руку с Хлоей сквозь замерзший город. На реке туман, видны только огни и большие темные силуэты судов. Он вспомнил, как с ним здоровались люди, проезжавшие на трамваях и в машинах: красивые, лощеные молодые люди; потом он представил себе свадебных гостей, раззолоченных, в россыпях брильянтов, в черных фраках и вечерних платьях; алые ордена, белые лица, освещенные золотистыми снопами света, в которых плясали пылинки. Вспомнил, как все они любезно улыбались ему и как это было подло, вспомнил и еще раз пережил жестокий миг своего внезапного прозрения и свой стыд; вспомнил, как он выбежал из часовни святой Элоизы под кипарисы, помедлил немного, а потом, петляя, помчался по улице Эмиля Каппелера сквозь орущую, гогочущую и улюлюкающую толпу; мысленно увидел на асфальте тени своих преследователей, которые с каждой секундой становились все огромней; вспомнил, как он упал на жесткую землю, окрасив ее своей кровью, опять почувствовал, как кулаки и камни, словно молоты, ударяли по нему, представил себе, как он лежит, дрожа, под лестницей в чужом подъезде, и услышал грохот сапожищ у себя над головой.
     - Я согласен, - сказал он.
     
     22
     
     Фаркс и его спутники подвезли Архилохоса, решившего отомстить миру, в американской машине к набережной Тассиньи; оттуда было минут десять ходу до набережной де л'Эта (где находился президентский Дворец). Четверть третьего ночи. Пустынная набережная, над собором святого Луки взошел лунный серп, при свете луны заблестели льдины на реке и обледеневший фонтан святой Цецилии со множеством причудливых завитушек и бород святых. Архилохос шел в тени, отбрасываемой дворцами и гостиницами, он миновал "Риц", у входа в который разгуливал окоченевший швейцар; больше он не встретил ни души, только машина Фаркса как бы невзначай несколько раз проехала по улице: это Фаркс следил за тем, чтобы Арнольф выполнил задание.
     Потом машина остановилась около полицейского у здания министерства экономики, очевидно, шофер задал полицейскому какой-то пустяковый вопрос, чтобы Архилохос мог незаметно проскользнуть во двор. У стены стояла лестница. Арнольф нащупал в кармане своего старого, чиненого-перечиненного пальто, в которое успел облачиться дома, бомбу, влез по лестнице, подтянул ее наверх и, сидя верхом на узкой стене, спустил лестницу через ограду, а потом полез в парк. Он стоял на промерзшей траве в тени большой ели; все было так, как сказал референт.
     Со стороны набережной ярко светили огни, где-то засигналила машина, может быть, это была машина Фаркса; лунный серп стоял теперь за дворцом президента - нелепым, слишком вычурным зданием в стиле барокко (изображенным во всех альбомах по искусству и воспетым всеми специалистами-искусствоведами). Рядом с лунным серпом сверкала большая звезда, а высоко над дворцом проплывали бортовые огни самолета. На замощенной дороге, огибавшей здание, раздались гулкие шаги. Архилохос прижался к стволу ели, спрятавшись под ее ветвями, которые спускались до самой земли. Арнольфа обдал запах хвои, иголки оцарапали его лицо. Печатая шаг, прошли два лейб-гвардейца; вначале были видны только их темные силуэты, потом при свете луны Архилохос различил ружья наперевес с примкнутыми штыками и белые развевающиеся плюмажи. Солдаты остановились у ели. Один из них раздвинул ружьем ветви; Арнольф затаил дыхание, ему казалось, что все кончено, и он уже приготовился бросить бомбу, но гвардейцы двинулись дальше, так и не заметив грека. Теперь стражники были с ног до головы облиты лунным светом; их золотые шлемы и латы на исторических мундирах сверкали. Потом стража завернула за угол дворца. Архилохос отошел от дерева и торопливо побежал к задней стене здания.
     Здесь все также было ярко освещено луною. Арнольф увидел голые плакучие ивы и высокие ели, замерзший пруд и дворец папского нунция. Дверь он нашел сразу. Ключ подходил. Архилохос повернул его в замочной скважине, но дверь не отворилась. Очевидно, она была заперта изнутри на засов. Архилохос растерялся, каждую минуту стража могла появиться вновь. Арнольф вбежал на задний двор и поднял глаза. По обеим сторонам бокового входа возвышались обнаженные мраморные гиганты, очевидно, это были Кастор и Поллукс, на плечах которых покоился пузатый балкон (по расчетам Архилохоса, как раз за ним находилась спальня президента).
     Арнольф тут же решительно начал взбираться на балкон. Он почувствовал прилив отчаянной храбрости, так ему хотелось бросить бомбу. Он вскарабкался по бедру гиганта, по его животу и груди, вцепился в мраморную бороду, обхватил рукой мраморное ухо, наконец выпрямился на голове колосса и влез на балкон. Увы. Все было напрасно. Дверь оказалась запертой, а бить стекла он не решался, так как вдали уже снова послышались шаги стражников. Арнольф бросился на холодные плиты балкона. Печатая шаг, как и в первый раз, лейб-гвардейцы прошли прямо под ним.
     Двери балкона были окружены фигурами голых мужчин и женщин выше человеческого роста вперемежку с лошадиными головами, хорошо видными при свете луны; все эти персонажи, изображенные в самых причудливых позах, ожесточенно сражались, буквально рвали друг друга на части; еще лежа на балконе, Архилохос сообразил, что перед ним, по-видимому, битва амазонок; в самом пекле ее, где тела были налеплены особенно густо, зияло круглое отверстие - открытое окошко, и Архилохос очертя голову ринулся в мраморный мир богов; вокруг него теперь громоздились мощные груди и чресла. Дрожа от страха при мысли о том, что бомба в кармане его пальто вот-вот взорвется, он полз по героическим животам и неестественно изогнутым спинам; один раз он чуть было не сорвался, но в последнюю минуту ему удалось ухватиться за обнаженный меч какого-то воина, а потом он в страхе припал к рукам умирающей амазонки, на освещенном луной миловидном лице которой блуждала довольно-таки нежная улыбка; а в это время дворцовая стража в третий раз закончила обход и остановилась.
     Архилохос увидел, как гвардейцы, стоя на ярко освещенном дворе, оглядывают стену дворца.
     - Кто-то залез наверх, - сказал один из двух солдат после долгого высматривания.
     - Где он? - спросил другой.
     - Вон там.
     - Глупости, это просто темная впадина между богами.
     - Это вовсе не боги, а амазонки.
     - Кто такие эти амазонки?
     - Бабы с одной грудью.
     - Но у этих же две.
     - Скульптор просто позабыл, - решил первый гвардеец. - И все же там кто-то притаился. Сейчас я его сниму.
     Он прицелился. Архилохос не шелохнулся.
     - Хочешь всполошить весь дом своей дурацкой стрельбой? - запротестовал его товарищ.
     - Но ведь там человек.
     - Да нет же. Туда невозможно забраться.
     - Пожалуй, ты прав.
     - Вот видишь. Пошли.
     Стражники, чеканя шаг, двинулись дальше; ружья они вскинули на плечо. Арнольф снова полез вверх, наконец он добрался до открытого окошка и с трудом протиснулся в него. Третий этаж, высокая голая комната - уборная, залитая лунным светом, который проникал через открытое окно. Архилохос устал как собака; карабкаясь по стене, он вывалялся в пыли и птичьем помете; но резкий переход из мраморного мира богов в тот мир, где он очутился теперь, несколько отрезвил его. Отдышавшись, Арнольф открыл дверь и вышел в просторную переднюю, по обе стороны которой тянулись залы, также освещенные луной; между колоннами в залах белели статуи; Архилохос с трудом различил пологую лестницу. Осторожно спустился по ней в бельэтаж и нашел коридор, о котором ему говорил референт Пти-Пейзана. Из высоких окон коридора была видна набережная, огни города ослепили Арнольфа, он испугался. Внизу в парке проходила смена караула - высокоторжественная церемония с отдаванием чести, щелканьем каблуков, стоянием во фрунт и прусским шагом.
     Архилохос отошел от окна в темноту, прокрался на цыпочках в конец коридора к спальне президента и, держа в правой руке бомбу, тихонько приоткрыл дверь. Через высокую балконную дверь на противоположной стене пробивался неверный лунный свет - это была та самая дверь, перед которой он прежде стоял. Архилохос вошел в комнату, стараясь разглядеть очертания кровати, ведь он должен был бросить бомбу в спящего президента. Но в комнате не оказалось ни кровати, ни спящего президента. Вообще Архилохос не обнаружил здесь ничего, кроме корзины с посудой. Совершенная пустота. Все было не так, как ему описывали. Стало быть, и бунтовщики не всегда хорошо информированы. Сбитый с толку Архилохос снова вышел в коридор и начал упрямо разыскивать свою жертву. Все еще держа бомбу наготове, он поднялся сперва на третий этаж, потом на четвертый. Он шагал по роскошным гостиным и залам для приемов, по коридорам и конференц-залам, по маленьким салонам и служебным помещениям, где стояли зачехленные пишущие машинки; прошел по картинным галереям и по оружейной палате, где были выставлены старинные ружья, пушки, висели боевые знамена; наткнувшись на алебарду, он разорвал себе рукав.
     Наконец, когда он поднялся на пятый этаж и начал ощупью пробираться вдоль мраморной стены, вдалеке показался свет. Очевидно, кто-то включил лампу. Собравшись с духом, Архилохос продолжил свой путь. Бомба придавала ему уверенности в своих силах. Вот он вошел в коридор. Усталость как рукой сняло. Он внимательно смотрел вперед - коридор упирался в какую-то дверь. Дверь была полуоткрыта. В комнате горел свет. Быстрым шагом по мягкому ковру направился Арнольф к этой двери и, подняв руку с бомбой, распахнул ее настежь... Перед ним стоял президент в шлафроке. Это было так неожиданно, что Арнольф быстро сунул бомбу в карман пальто.
     
     23
     
     - Извините, - пролепетал наш террорист.
     - Вот вы где, оказывается, милый, любезный господин Архилохос! - радостно воскликнул президент и потряс руку ошеломленному греку. - Ждал вас весь вечер, а недавно выглянул случайно в окно и увидел, что вы перелезаете через стену. Прекрасная идея. Моя стража слишком дотошна. Эти молодцы ни за что не впустили бы вас. Но теперь вы, слава богу, здесь, чему я несказанно рад. Каким образом вы попали в дом? Я как раз собирался послать вниз камердинера. Всего неделя, как я переселился на пятый этаж, здесь гораздо уютнее, чем внизу; правда, лифт не всегда работает.
     - Боковой вход не был заперт, - забормотал Архилохос. Он явно пропустил подходящий момент, к тому же объект покушения находился слишком близко от него.
     - Все получилось на редкость удачно, - радовался президент, - мой камердинер Людвиг, древний старикашка... Я его зову Людовик... Кстати, у него гораздо более президентская внешность, чем у меня... Экспромтом соорудил легкий ужин.
     - Что вы, - сказал Архилохос, покраснев до ушей. - Не буду вам мешать.
     В ответ бородатый старый президент любезно уверил Арнольфа, что тот не может ему помешать.
     - Люди моего возраста спят немного. Ноги никак не согреешь, ревматизм, заботы - личные и служебные... по линии президентства. Особенно при нынешней ситуации, когда государства то и дело разваливаются. Ночь тянется без конца в моем одиноком дворце, вот я и норовлю перекусить в неурочное время. Счастье еще, что в прошлом году здесь провели центральное отопление.
     - В доме и впрямь очень тепло, - поддакнул Архилохос.
     - Боже, что с вами? - удивился президент. - Вы ужасно испачкались. Людовик, почисти его как следует.
     - Разрешите, - сказал камердинер, щеткой очищая Архилохоса от грязи и птичьего помета.
     Архилохос не смел сопротивляться, хотя боялся, что от этой процедуры бомба у него в кармане взорвется; он был рад, когда камердинер помог ему снять пальто.
     - Вы похожи на моего дворецкого на бульваре Сен-Пер, - невольно сказал он.
     - Мой единокровный брат, - сообщил камердинер. - Моложе меня на двадцать лет.
     - Я считаю, нам есть о чем всласть потолковать, - говорил президент, проводя своего убийцу по коридору, который был теперь ярко освещен.
     Они вошли в маленькую комнату с окнами на набережную. На столике в эркере, покрытом скатертью белейшего и тончайшего полотна, горели свечи, стоял дорогой фарфор и хрустальные искрящиеся бокалы.
     "Я задушу его, - упрямо подумал Архилохос, - это будет самое лучшее".
     - Сядемте, дружочек, золотко мое, - сказал гостеприимный старый президент, нежно коснувшись руки Арнольфа. - Отсюда мы можем взглянуть на парк, если нам захочется; увидим лейб-гвардейцев с белыми плюмажами. Вот бы они удивились, если бы узнали, что ко мне кто-то забрался. Насчет лестницы вы прекрасно придумали. Я особенно радуюсь потому, что и мне иногда приходится перелезать через стену таким способом. И тоже среди ночи, как вам только что. Но это я говорю по секрету. И старый президент нет-нет да и прибегает к таким уловкам. И тут уж без лестницы не обойдешься. В жизни всякое случается. Вам, человеку чести, в этом можно признаться, но газетчикам такие вещи знать ни к чему. Людовик, налей нам шампанского.
     - Большое спасибо, - сказал Архилохос, подумав про себя: "И все-таки я его убью".
     - На ужин сегодня цыпленок, - радовался старикан. - Цыплята у нас с Людовиком не выходят из меню. В три ночи - цыпленок и шампанское. Правильное питание. Думаю, что, поработав верхолазом, вы нагуляли себе хороший аппетит.
     - Неплохой, - чистосердечно признался Архилохос и вспомнил, как он карабкался по стене.
     Камердинер прислуживал очень церемонно, хотя руки у него сильно дрожали, и это вызывало некоторые опасения.
     - Не обращайте внимания на то, что у Людовика трясутся руки, - сказал хозяин. - Я у него уже шестой президент, он им всем прислуживал.
     Арнольф протер очки салфеткой. Бомба намного удобнее, размышлял он. Он все еще не знал, как приступить к делу. Нельзя же сказать "извините" и схватить старика за горло. Кроме того, придется убить камердинера, иначе он вызовет стражу, а это сильно усложнит все предприятие.
     Арнольф ел и пил: вначале - чтобы выиграть время и примениться к обстоятельствам, потом - просто потому, что ему это понравилось.
     Добродушный старый господин был ему определенно симпатичен. Арнольфу казалось, что он беседует с родным дядюшкой, которому можно во всем признаться.
     - Цыпленок удивительно нежный, - восхищался президент.
     - Вы правы, - согласился Архилохос.
     - Шампанское тоже неплохое.
     - Никогда не думал, что это так вкусно, - признался Архилохос.
     - Но давайте поболтаем, не надо скрытничать: поговорим о вашей чудесной Хлое. Ведь это из-за нее вы так разнервничались, - предположил старикан.
     - Сегодня в часовне святой Элоизы я правда сильно понервничал, - сказал Архилохос. - Внезапно мне открылась истина.
     - Мне тоже так показалось, - подтвердил президент.
     - Когда я вас увидел в церкви при всех орденах, - продолжал Архилохос, - меня вдруг пронзила мысль, что вы явились на свадьбу только потому, что вы с Хлоей...
     - Я внушал вам такое уважение? - спросил старик.
     - Вы были моим кумиром. Я считал, что вы абсолютный трезвенник, - сказал Архилохос нерешительно.
     - Выдумки газет, - проворчал президент, - правительство ведет борьбу с алкоголизмом, и меня по этому случаю всегда фотографируют со стаканом молока.
     - Считают также, что вы придерживаетесь очень строгих моральных правил.
     - Эти басни распространяют женские организации. Вы непьющий?
     - Да, и вегетарианец тоже.
     - Но ведь вы пьете шампанское и едите цыпленка?
     - Я утратил свои идеалы.
     - Как жаль.
     - Люди - лицемеры.
     - И Хлоя тоже?
     - Вы ведь прекрасно знаете, кто такая Хлоя.
     - Истина, - начал президент, положив на тарелку обглоданную куриную косточку и отодвинув подсвечник, который заслонял Архилохоса, - истина всегда несколько щекотлива, когда она выходит наружу, и это касается не только женщин, но и всех людей, а особенно государств. Мне иногда тоже хочется выбежать из президентского дворца, который я считаю уже с чисто архитектурной точки зрения безобразным, выбежать, как вы выбежали из часовни святой Элоизы. Но у меня, увы, не хватает смелости, единственное, на что я способен, - это тайком перелезать через стену. Не хочу никого защищать, - продолжал он, - меньше всего себя самого. Вообще это та область, о которой не принято говорить вслух, а если люди говорят о ней, то только ночью и с глазу на глаз. При всяком разговоре на эту тему не обойдешься без банальностей и нравоучений, а они здесь совершенно излишни. Людские добродетели, страсти и пороки так тесно связаны друг с другом, что там, где уместнее всего были бы уважение и любовь, рождаются презрение и ненависть. Поэтому, дружок, золотко мое, хочу вам сказать только одно: вы, пожалуй, единственный человек, кому я завидую, и, пожалуй, также единственный, за кого я боюсь. Мне приходилось делить Хлою со многими, - сказал он, помолчав минуту и откинувшись на спинку своего бидермайеровского кресла. Голос у него был ласковый. - Она была владычицей в царстве темных и примитивных инстинктов. Самая знаменитая в городе куртизанка. Не хочу ничего приукрашивать, да и годы не позволяют. Я благодарен ей за то, что она дарила мне свою любовь, ни об одном человеке я не вспоминаю с такой благодарностью. Но вот она отвернулась от всех и ушла к вам. Для вас это был большой праздник, для нас - торжественное прощание.
     Старик президент умолк и мечтательно провел правой рукой по своей холеной бородке; камердинер наполнил бокалы шампанским, из парка доносились отрывистые слова команды и топот сапог лейб-гвардейцев. Архилохос тоже откинулся на спинку кресла, заглянул в окно сквозь раздвинутые портьеры и, увидев ожидающую его у министерства экономики машину Фаркса, с неприязнью вспомнил о бомбе в кармане своего пальто, о бомбе, совершенно бесполезной сейчас.
     - Что же касается вас, дружок, золотко мое, - сказал президент после недолгого молчания, закуривая маленькую светлую сигару, которую ему подал камердинер (Архилохос тоже закурил), - то ваши бурные переживания мне совершенно понятны. Какой мужчина не счел бы себя оскорбленным, окажись он на вашем месте. Но ведь как раз эти естественные чувства надо, говорят, подавлять, так как из-за них и происходят самые большие безобразия. Помочь я не могу, да и никто вам не поможет. Будем надеяться, что вы примиритесь с фактами, которые не стоит отрицать, но которые покажутся вам мелкими и несущественными, если вы найдете в себе силы поверить в любовь Хлои. Чудо, которое свершилось с вами и с ней, возможно только благодаря любви; без любви это чистый фарс. Представьте себе, что вы идете глубокой ночью по узкому мостику над пропастью, точно так же, как магометане идут в свой магометанский рай, балансируя на острие меча. Сдается мне, что я где-то читал об этом... Однако возьмите еще кусочек цыпленка, - обратился он к своему несостоявшемуся убийце, - цыпленок восхитительный, а вкусная еда - утешение во всех случаях жизни.
     Приятное тепло комнаты, мягкий свет свечей как бы убаюкивали Архилохоса. На стенах в тяжелых позолоченных рамах висели портреты важных, давным-давно усопших государственных деятелей и полководцев. Они задумчиво взирали на Арнольфа - далекие, канувшие в вечность. Архилохос ощутил неизведанный покой, непонятное умиротворение. И все это совершили не слова президента - слова звук пустой, - а его отеческий тон, его доброта и учтивость.
     - Судьба осыпала вас милостями, - сказал старик. - А как трактовать причину этих милостей - ваше дело. Причина может быть двоякой: во-первых, любовь, если вы в нее верите, во-вторых, зло, если вы не верите в любовь. Любовь - чудо, единственное чудо, которое время от времени встречается на земле. Зло - вечный спутник человека. Праведник проклинает зло, мечтатель хочет его исправить, любящий его просто-напросто не замечает. Только любовь способна воспринимать милость судьбы такой, какая она есть. Знаю, что это самое трудное. Жизнь ужасна и бессмысленна. И только любящие вопреки всему могут верить в то, что и в ужасе, и в бессмыслице кроется какой-то смысл.
     Президент умолк, и Архилохос впервые опять подумал о Хлое без отвращения и злобы.
     
     24
     
     Свечи догорели, президент подал Архилохосу пальто с бесполезной теперь бомбой и пошел провожать его к главному входу - лифт как раз не работал. По словам президента, ему не хотелось беспокоить Людовика: камердинер заснул, стоя позади президентского кресла, в исключительно строгой и корректной позе; престарелый президент утверждал, что это искусство, достойное всяческого уважения. И вот Архилохос и старикан зашагали по безлюдному дворцу, начали спускаться по широкой пологой лестнице; Архилохос успокоился, примирился с жизнью и опять всей душой рвался к Хлое; что касается президента, то он чувствовал себя теперь кем-то вроде экскурсовода: он зажигал свет то в одном, то в другом зале и давал соответствующие пояснения. Здесь он представительствует, говорил он, например, указывая на огромный помпезный зал, а здесь принимает отставку премьер-министров не реже двух раз в месяц; здесь, в этом интимном салоне, где висит почти совсем подлинный Рафаэль, он пил чай с английской королевой и ее августейшим супругом и чуть было не заснул, когда августейший супруг заговорил о флоте; ничто не наводит на него такую тоску, как военно-морские истории, только благодаря находчивости начальника протокольного отдела удалось предотвратить беду: в решающую минуту тот разбудил его и шепотом подсказал правильный флотский ответ. В остальном же эти англичане оказались довольно-таки милыми людьми.
     А потом президент и Архилохос попрощались как два друга, которые поговорили по душам и пришли к доброму согласию, У главного входа старик еще раз с добродушной улыбкой помахал Архилохосу. Архилохос оглянулся. Дворец стоял на фоне холодного неба мрачный, как огромный вычурный комод. Луна скрылась. Стража отдала Арнольфу честь. Он вышел из сада и спустился на набережную де л'Эта, но потом сразу свернул в переулок Эттер, между дворцом папского нунция и швейцарской миссией, так как увидел, что навстречу ему от министерства экономики движется машина Фаркса. На улице Штеби перед баром Пфиффера он взял такси: с Фарксом он больше не хотел встречаться. Через парк к маленькому замку Арнольф пробежал бегом - ему не терпелось заключить в объятия Хлою. Вилла в стиле рококо была ярко освещена. Оттуда доносилось нестройное пьяное пение. Двери были распахнуты настежь. Дым сигар и трубочного табака желтым облаком повис в воздухе. Брат Биби и его детки завладели всем домом. Повсюду на диванах и под столами сидели, лежали и лопотали что-то пьяные друзья Биби - бандиты со всего города, закутавшиеся в сорванные портьеры; здесь собрались ворюги, педерасты и сутенеры, на кроватях визжали полураздетые девицы, в кухне, чавкая и рыгая, жрали и пили громилы - они сожрали и вылакали все, что было в чуланах и в винном погребе. В столовой Маттиас и Себастьян играли в хоккей деревянными протезами; в коридоре дядюшка-моряк и мамочка бросали в стенку ножи, а Жан-Кристоф и Жан Даниэль перебрасывались его стеклянным глазом; Теофил и Готлиб, прижимая к груди шлюх, катались по перилам.
     Охваченный мрачным предчувствием, Арнольф бросился на второй этаж, он пробежал мимо ренессансной кровати, где все еще метался в жару владелец картинной галереи Пролазьер, миновал будуар - из ванной доносилось мужское пение, плеск воды и пронзительный голос Магды-Марии, - ворвался в спальню Хлои: в кровати лежал брат Биби с любовницей (раздетой). Хлои нигде не было. Тщетно искал ее Арнольф, тщетно перерыл, пересмотрел, переворошил всю комнату.
     - Где Хлоя?
     - В чем дело, братец? - с упреком спросил Биби, посасывая сигару. - Не имей привычки входить в спальню без стука.
     Больше Биби ничего не успел сказать. С его братом произошло чудесное превращение. Он вбежал на свою виллу с самыми возвышенными чувствами, преисполненный любви и нежности к Хлое, теперь эти чувства обратились в бешенство. Он вдруг понял, как глупо было содержать эту семью долгие годы; подумал, с какой наглостью она захватила его виллу; к тому же его мучил страх, что он по собственной вине потерял Хлою, - все это превратило Архилохоса в грозного мстителя. Он стал Аресом, древнегреческим богом войны, как это предсказал Пассап. Схватив проволочную скульптуру, он накинулся на брата Биби, расположившегося вместе с любовницей на его супружеском ложе. Биби, мирно посасывавший сигару, вскочил с диким криком, но, нокаутированный, заковылял к двери и тут же опять был сражен ударом в подбородок, а потом Арнольф схватил за волосы его любовницу, потащил ее в коридор и швырнул прямо на дядюшку-моряка, который как раз подоспел, привлеченный и предупрежденный криком Биби, - и дядюшка, и любовница с грохотом покатились по лестнице. Из всех дверей повыскакивали теперь домушники, сутенеры и прочая шваль; своих племянников - Теофила и Готлиба - Арнольф сбросил с винтовой лестницы; та же участь постигла Пролазьера, который полетел вниз вместе с кроватью под балдахином; Себастьяна и Маттиаса Арнольф избил, голую Магду-Марию и ее очередного поклонника (китайца) выкинул в окошко с разбитым стеклом; так же он расправился и с остальной шпаной. В воздухе со свистом пролетали протезы и ножки стульев, текла кровь; шлюхи разбегались кто куда, мамочка грохнулась в обморок, педерасты и фальшивомонетчики удирали, вобрав голову в плечи и визжа как крысы. Архилохос молотил кулаками, душил, царапал, раздавал зуботычины, валил с ног, разбивал черепа, походя изнасиловал какую-то девку, и все это под градом ударов - его дубасили протезами, кастетами, резиновыми дубинками; он падал и снова подымался, стряхивая с себя врагов; изо рта у него шла пена, весь он был в битом стекле; круглый стол он использовал как щит; вазы, стулья, картины, Жана-Кристофа и Жана-Даниэля - как метательные снаряды. С яростью он гнал бандитов из своего дома, неуклонно пробиваясь вперед, круша и уничтожая все на своем пути, осыпая подонков отборной руганью. И вот он остался один на вилле, где клочья штофных обоев развевались, будто флаги, где гулял ледяной ветер, рассеивая клубы табачного дыма; а потом он бросил в сад вослед этой хищной своре бомбу Фаркса, и взрыв осветил небо, на котором уже занялась утренняя заря.
     
     Долго стоял Арнольф у входа в свой маленький разгромленный замок и глядел, как рассвет серебрил вязы и ели в парке. Порывы теплого ветра налетали на деревья, тормошили их, трясли. Началась оттепель. Лед на крыше растаял, вода потекла по водосточным трубам. Повсюду слышался стук капели. Сплошные облака проползали над крышами и садами - тяжелые, разбухшие от влаги. Заморосил дождь. Мимо Архилохоса, хромая, проследовал избитый, полуодетый Пролазьер, стуча зубами от озноба, и исчез в утренней мороси.
     - Вы, как христианин... - крикнул он Архилохосу и скрылся за пеленой дождя.
     Архилохос не обратил на Пролазьера внимания. Он пристально глядел вперед заплывшими глазами. Он весь был в кровоподтеках, его свадебный фрак давно уже превратился в лохмотья, подкладка вылезла наружу, очки он потерял.
     
     Конец I
     
     (За ним следует конец для публичных библиотек.)
     
     25
     
     Архилохос начал разыскивать Хлою.
     - Боже мой, мсье Арнольф! - воскликнула Жоржетта, когда он вдруг появился перед стойкой и потребовал рюмку перно. - Боже мой, что с вами случилось?
     - Не могу найти Хлою.
     В закусочной было полно народу. Подавал Огюст. Архилохос выпил рюмку перно и заказал еще одну.
     - А вы повсюду ее искали? - спросила мадам Билер.
     - Повсюду: и у Пассапа, и у епископа.
     - Не пропадет ваша Хлоя, - утешала его Жоржетта. - Женщины вообще никогда не пропадают, и часто они оказываются там, где их меньше всего ожидаешь.
     Она налила ему третью рюмку перно.
     - Наконец-то, - со вздохом облегчения сказал Огюст болельщикам. - Наконец-то он начал закладывать за воротник.
     Архилохос не прекращал поисков. Он врывался в монастыри, частные пансионы, меблированные комнаты. Хлоя исчезла. Он бродил по опустевшей вилле, по голому парку, стоял под мокрыми деревьями. Только ветки шелестели, только тучи проносились над крышами. И внезапно его обуяла тоска по родине, жажда увидеть Грецию, ее красноватые скалы и темные рощи, увидеть Пелопоннес.
     Не прошло и двух часов, как он оказался на борту парохода, а когда "Джульетта", оглашая воздух ревом сирены, поплыла в тумане, окутанная клубами дыма, который тянулся за ее трубой, в гавань примчалась машина с головорезами Фаркса, и несколько пуль просвистело в воздухе. Эти пули, предназначавшиеся террористу-ренегату Архилохосу, продырявили зелено-золотой государственный флаг, уныло полоскавшийся на ветру.
     
     На "Джульетте" плыли мистер и миссис Уимэны; когда Арнольф как-то предстал перед ними, их лица выразили тревогу.
     Средиземное море. Палуба, залитая солнцем. Шезлонги. Архилохос сказал:
     - Я уже несколько раз имел честь беседовать с вами.
     - Well, - пробурчал сквозь зубы мистер Уимэн.
     Арнольф извинился и сказал, что произошло недоразумение.
     - Yes, - заметил мистер Уимэн.
     А потом Архилохос попросил разрешения участвовать в раскопках на его старой родине.
     - Well, - ответил мистер Уимэн и захлопнул специальный журнал по археологии, а потом, набивая свою короткую трубку, еще раз добавил: - Yes.
     
     Итак, он в Греции, разыскивает древности в окрестностях Пелопоннеса, в краю, ни в малейшей степени не соответствующем представлениям о родине, которые он себе создал. Он копает землю под лучами безжалостного солнца. Вокруг камни, змеи, скорпионы, а у самого горизонта несколько искривленных оливковых деревцов. Невысокие голые горы, высохшие источники, ни единого кустика. Над головой Арнольфа упрямо кружит коршун, его не отгонишь никакими силами.
     Много недель подряд, обливаясь потом, Арнольф ковырял какой-то холмик, и в конце концов, когда он почти срыл его, показались полуобвалившиеся стены, засыпанные песком; песок раскалялся на солнце, залезал под ногти, от песка гноились глаза. Мистер Уимэн выразил надежду, что они откопали храм Зевса, миссис уверяла, что это капище Афродиты. Супруги спорили так громко, что их голоса были слышны за несколько миль. Рабочие-греки давно разбежались. В ушах Арнольфа стоял комариный писк, мошкара облепила его лицо, заползала ему в глаза. Наступили сумерки, где-то далеко раздался крик мула, протяжный и жалобный. Ночь была холодная. Архилохос лег в своей палатке около самого места раскопок, миссис и мистер Уимэны устроились на ночлег в десяти километрах, в главном городе этого захолустья - убогой дыре. Вокруг палатки летали ночные птицы и летучие мыши. Совсем недалеко завыл какой-то хищник, может быть, волк. А потом все опять стихло. Архилохос заснул. Под утро ему показалось, что он услышал чьи-то легкие шаги. Но он не стал открывать глаза. А когда красное раскаленное солнце, поднявшееся из-за никому не нужных голых отрогов, осветило его палатку, он встал. Еле волоча ноги, побрел к безлюдному месту раскопок, к развалинам. Было по-прежнему холодно. Высоко в небе опять кружил коршун. В развалинах тьма еще не рассеялась. У Архилохоса ныли все кости, но он принялся за работу, воткнул в землю лопату. Перед ним тянулся длинный песчаный бугорок, неясно вырисовывавшийся в полумраке. Арнольф осторожно орудовал археологической лопаткой и очень скоро наткнулся на какой-то предмет. В нем проснулось любопытство: кто это - богиня любви или Зевс? Интересно, кто из археологов прав - мистер Уимэн или миссис Уимэн? Обеими руками Архилохос начал сбрасывать песок и... откопал Хлою.
     Почти не дыша смотрел он на свою возлюбленную.
     - Хлоя, - крикнул он, - Хлоя, как ты сюда попала?
     Она открыла глаза, но продолжала лежать на песке.
     - Очень просто, - сказала она, - я поехала за тобой. Ведь у нас было два билета.
     
     А потом Хлоя и Арнольф сидели на только что откопанных развалинах и разглядывали греческий ландшафт: невысокие голые горы, над которыми стояло пронзительное солнце, искривленные деревца на горизонте и какую-то белую полоску вдали - ближайший городок, окружной центр.
     - Это - наша родина, - сказала она, - твоя и моя.
     - Где же ты была? - спросил он. - Я искал тебя повсюду.
     - Я была у Жоржетты. В ее комнатах над закусочной.
     Вдалеке появились две точки, они быстро росли, это были мистер и миссис Уимэны.
     А потом Хлоя произнесла речь о любви, почти совсем как некогда Диотима перед Сократом (речь эта оказалась не столь глубокомысленной, ибо Хлоя Салоники, дочь богатого греческого купца - теперь мы знаем и ее социальное происхождение, - была женщиной попроще к попрактичней).
     - Вот видишь, - говорила она, а в это время ветер играл ее волосами, солнце подымалось все выше и англичане, восседавшие на своих мулах, подъезжали все ближе, - теперь ты знаешь, кем я была. Стало быть, между нами полная ясность. Мне надоело мое ремесло, это тяжелый хлеб, как и каждый честно заработанный хлеб. Печаль не оставляла меня. Я мечтала о любви, мне хотелось заботиться о ком-то, делить с другим не только радости, но и горе. И вот однажды, когда мою виллу окутал густой туман, беспросветно пасмурным зимним утром, я прочла в "Ле суар" объявление: грек ищет гречанку. И я тут же решила, что полюблю этого грека, только его, и никого больше. Я пришла к тебе в то воскресное утро ровно в десять с розой. Я не собиралась ничего скрывать и надела самое лучшее, что у меня было. Я хотела принять тебя таким, какой ты есть, но и ты должен был принять меня такой, какая я есть. Ты сидел за столиком робкий, беспомощный, от чашки с молоком шел пар, и ты протирал очки. Тут все и случилось: я тебя полюбила. Но ты думал, что я честная девушка, ты совершенно не знал жизни, и ты никак не мог догадаться, чем я занимаюсь, хотя Жоржетта и ее муж поняли все с первого взгляда. Но я не посмела разрушить твои иллюзии. Я боялась тебя потерять и этим только все испортила. Твоя любовь превратилась в фарс, а когда в часовне святой Элоизы ты узнал правду, рухнул весь твой миропорядок, и под его обломками погибла любовь. Хорошо, что так получилось. Ты не мог любить меня, не зная правды. И только любовь сильнее этой правды, которая грозила нас уничтожить. Твою слепую любовь надо было разрушить во имя любви зрячей, любви истинной.
     
     26
     
     Однако, прежде чем Хлоя и Архилохос смогли вернуться к себе домой, прошло довольно много времени. В стране началась великая смута. К кормилу правления пришел Фаркс с орденом "Кремля" под двойным подбородком. Ночное небо окрасилось в красный цвет. На улицах пестрели флаги, толпы людей скандировали: "Ami go home!"[6] Повсюду висели плакаты, гигантские портреты Ленина и еще не свергнутого русского премьера. Но Кремль был далеко, а доллары нужны позарез, да и Фаркса привлекала лишь идея личной власти. Он перекинулся в западный лагерь, вздернул на виселицу шефа тайной полиции (бывшего референта Пти-Пейзана) и начал достойно представительствовать в президентском дворце на набережной де л'Эта под неусыпным присмотром тех же лейб-гвардейцев в золотых шлемах с белыми плюмажами, которые охраняли его предшественников. Теперь он тщательно приглаживал свои рыжие волосы и подстригал усы. Режим смягчился, мировоззрение Фаркса стало умеренным, и в один прекрасный день на Пасху Фаркс посетил собор святого Луки. В стране опять установился буржуазный порядок. Но Хлоя и Архилохос никак не могли приспособиться к новой жизни. Довольно долго это им не удавалось. Наконец они открыли у себя на вилле домашний пансион. У них поселился Пассап, который был в опале (в области искусства Фаркс твердо стоял на позициях социалистического реализма); мэтр Дютур, карьера которого также оборвалась; смещенный с поста Эркюль Вагнер и его могучая супруга; низложенный президент, по-прежнему учтивый, взирающий на мир с философским спокойствием; и еще Пти-Пейзан (объединение с концерном резины и смазочных масел оказалось для него роковым); все они зажили личной жизнью. Словом, на вилле оказалось сборище банкротов. Не хватало только епископа - он вовремя переметнулся к новопресвитерианам предпоследних христиан. Постояльцы пили молоко, а по воскресеньям - перье, жили тихо, летом гуляли в парке - смирные, поглощенные житейскими заботами. Архилохосу было не по себе. Как-то раз он отправился в предместье, где брат Биби, мамочка, дядюшка-моряк и детки открыли маленькое садоводство; выволочка на вилле Хлои совершила чудо (Маттиас сдал экзамен на учителя, Магда-Мария - на воспитательницу в детском саду, младшие дети пошли работать на фабрику, а часть из них примкнула к Армии спасения). Но и у Биби Архилохос не смог долго пробыть. Мещанская обстановка, моряк, посасывающий трубочку, и мамочка с вязаньем на коленях навевали на него тоску, равно как и сам брат Биби, который теперь ходил вместо Архилохоса в часовню святой Элоизы. Четыре раза в неделю.
     - Вы какой-то бледный, мсье Арнольф, - сказала Жоржетта, когда однажды он, как и встарь, появился у стойки в ее закусочной. (Над стойкой, уставленной бутылками с водкой и ликерами, висел теперь портрет Фаркса в рамке из эдельвейсов.) - У вас неприятности?
     Она налила ему рюмку перно.
     - Все теперь перешли на молоко, - пробормотал он, - и болельщики, и даже ваш муж.
     - Что поделаешь, - сказал Огюст, потирая голые ноги, окутанные рыжеватым облачком; по-прежнему на нем была желтая майка. - Правительство проводит очередную кампанию по борьбе с алкоголизмом. И потом, я как-никак спортсмен.
     Тут Архилохос увидел, что Жоржетта открывает бутылку перье. "И она тоже", - подумал он с горечью.
     Но вот однажды, когда они с Хлоей лежали в кровати под балдахином с пурпурными занавесками, а в камине потрескивали поленья, Арнольф сказал:
     - Нам живется совсем неплохо в нашем маленьком замке, и наши старенькие постояльцы всем довольны. Грех жаловаться, и все же от этой добродетели, которая нас окружает, просто нет сил. Иногда мне кажется, что я обратил весь мир в свою веру, а он обратил меня в свою. И в итоге получилось так на так, и, стало быть, все оказалось напрасно.
     Хлоя приподнялась.
     - Знаешь, я все время вспоминаю те развалины у нас на родине, - сказала она, - когда я закопалась в песок, чтобы сделать тебе сюрприз, и тихо лежала в полутьме, и смотрела на коршуна, который кружил над местом раскопок, тогда я вдруг почувствовала, что подо мною лежит какой-то твердый предмет, что-то каменное, наподобие двух больших выпуклостей.
     - Богиня любви! - закричал Архилохос и вскочил с кровати. И Хлоя тоже встала.
     - Надо всегда искать богиню любви. Нельзя прекращать поиски, - прошептала она, - иначе богиня нас оставит.
     Они тихонько оделись и уложили чемодан. На следующий день часов в одиннадцать Софи долго и тщетно стучала в дверь спальни, а когда она вошла в комнату вместе с обеспокоенными постояльцами, то увидела, что комната пуста.
     
     Конец II
     -----------------------------------------------------------------
     1. Цвингли, Ульрих (1484-1531) - деятель Реформации в Швейцарии,
     который, так же как и Лютер, вел борьбу с католицизмом. Последователи
     Цвингли примкнули к кальвинистской церкви.
     2. Ратуша (франц.).
     3. О боже (франц.).
     4. Что вы (франц.).
     5. Большое спасибо! (англ.)
     6. Американцы, убирайтесь домой! (англ.)