ВИЛЬЯМ КОЗЛОВ
     
     
     АНДРЕЕВСКИЙ КАВАЛЕР
     КНИГА ВТОРАЯ
     КОГДА БОГИ ГЛУХИ
     
     
     OCR и редакция: Chernov Sergey (chernov@orel.ru) Орел, сентябрь 2006 г.
     Основано на издании: В.Козлов Когда боги глухи.;С-П., АО "ВИС", 1995 г.
     
     Во второй книге трилогии автор продолжает рассказ о семье Андрея Абросимова, андреевского кавалера. В романе, который охватывает период с конца Великой Отечественной войны до середины 70-х годов, действуют уже дети и внуки главы семьи. Роман остросюжетен, в нем есть и детективная линия. Показывая жизнь во всем ее разнообразии и сложности, автор затрагивает и ряд остросоциальных вопросов.
     
     
     ISBN 5-7451-0027-3
     
     В. Козлов
     Э. Бубович, Н. Розенталь, художественное оформление, 1995.
     
     
     АО "ВИС". САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 1995
     
     Часть первая
     
     ЧЕТЫРЕ СТОРОНЫ СВЕТА
     
     Я возвращуся к вам, поля моих отцов. Дубравы мирные, священный сердцу кров! Я возвращуся к вам, домашние иконы! Пускай другие чтут приличия законы, Пускай другие чтут ревнивый суд невежд; Свободный наконец от суетных надежд, От беспокойных снов, от ветреных желаний, Испив безвременно всю чашу испытаний, Не призрак счастия, но счастье нужно мне...
     Евгений Баратынский
     
     
     ГЛАВА ПЕРВАЯ
     
     
     1
     
     В рач прикладывал к груди и спине щекочущую чашечку стетоскопа, заставлял глубоко дышать, задерживать дыхание, приседать, потом приник к левой стороне груди волосатым ухом и надолго замер в неудобной позе. Вадим Казаков, скосив глаза, видел коричневую бородавку на шее врача, на макушке обозначилась розовая плешь, кустики волос у майора медицинской службы Тарасова завивались на шее в маленькие кольца, от него пахло лекарствами и одеколоном "Шипр".
     Вадим перевел взгляд на окно, до половины замазанное белой масляной краской. В госпитальном парке возвышались черные деревья, на ветках набухли почки, между голыми вершинами ярко синел кусок неба. На ветке липы трепыхался на ветру изодранный бумажный змей с хвостом из мочала. Внимание Вадима привлекла синица, сидевшая на обломанном суку и раскрывавшая клюв, - песни се не было слышно, но можно себе представить, как жизнерадостно заливается птица, зазывая к себе подружку...
     Вадим вдруг вспомнил Люду Богданову, полную голубоглазую блондинку. Она носила длинную плиссированную юбку, телесного цвета капроновые чулки и блестящие резиновые боты. Люда была на шесть лет старше его, познакомились они в училище на танцах.
     Старшина роты, увидев их в городе вместе, потом сказал, что она вовсю крутила любовь с Дьячковым, в прошлом году закончившим училище. В клуб приходили девушки, которые не прочь были выйти замуж за будущих летчиков, каждый выпуск уменьшал количество невест в Харькове, но вот голубоглазой Люде Богдановой пока не везло, старшина говорит, что она в клубе - ветеран, проводила три или четыре выпуска, и разлетелись соколами ее бывшие кавалеры!
     - Где же ты, голубчик, подцепил этот чертов ревматизм? - оторвавшись от его груди, ворчливо спросил врач. Лицо его было недовольным, расплющенное ухо порозовело.
     - Не помню, - ответил Вадим.
     - Позволь тебе, голубчик, не поверить, - хмыкнул Тарасов.
     Вадим прекрасно помнил ту страшную осеннюю ночь, когда каратели загнали их в Гнилое болото. Строчили автоматы; тяжко ухали снаряды; разбрызгивая вонючую жижу, визжали осколки мин, злобно лаяли овчарки, но даже они не решались лезть в холодную воду. В довершение всего над партизанским лагерем разгрузились пять немецких бомбардировщиков. Тогда погибло много людей, убило наповал осколком Василия Семенюка - отчаянного командира разведки партизанского отряда Дмитрия Андреевича Абросимова.
     Вадим и Павел просидели по горло в ржавой воде не один час, уже не чувствуя холода. Потом три дня искали своих. Случилось это в октябре 1943 года, а в конце ноября в Андреевку вступили передовые отряды Красной Армии.
     Невыносимая боль прихватила его на третий день после освобождения. Сначала заныла опухшая голень, потом боль перешла в коленный сустав, поднялась к бедру, температура подскочила до сорока, он искусал губы, чтобы не кричать от боли. Ефимья Андреевна поила его травяными настоями, закутывала в овчину, велела пластом лежать на голых горячих кирпичах жарко натопленной русской печки. И все-таки его положили в военный госпиталь в Климове. После лечения он надолго забыл про свой ревматизм. Медицинская комиссия при поступлении в авиационное училище не обнаружила ничего, и Вадим уже считал себя полностью здоровым человеком. И вот через пять лет, на последнем курсе, проклятая хвороба снова властно напомнила о себе. Ночью курсантов подняли по тревоге, моросил липкий холодный дождь. Одетые по-походному, с полной выкладкой, они сначала бежали вдоль железнодорожных путей, потом по команде ползли к холму. Шинели намокли, в сапогах хлюпало... На следующий день появилась боль в голени, потом в другой, скоро перебралась в коленный сустав...
     - Придется тебя комиссовать, голубчик, - садясь за белый стол и открывая историю болезни, произнес врач. - У тебя наверняка был ревматизм, а это штука коварная! Спрячется куда-нибудь подальше и годами ждет своего часа... И обнаружить его очень трудно. Прошел же ты медкомиссию? Где-то сильно простыл - ревматизм и дал себя знать. Полизал суставы, а потом укусил твое сердечко, голубчик. И заработал ты типичный ревмокардит. А знаешь, что это такое?..
     Вадим его не слушал: страшное слово "комиссовать" потрясло его, лишило дара речи. Он смотрел в окно и вместо одной синицы видел две, три... Этой осенью ему присвоили бы звание лейтенанта ВВС! Он так мечтал стать летчиком! Закончил седьмой класс, сдал экзамены на "хорошо" и "отлично", спасибо Василисе Прекрасной - это она его подготовила для поступления в училище. И теперь все насмарку из-за какого-то дурацкого ревмокардита?! Да он почти здоров, правда, иногда по вечерам сердце жмет, но это быстро проходит. Перед поступлением в училище строгая медицинская комиссия ничего у него не обнаружила, - разумеется, про перенесенный ревматизм он врачам и не обмолвился.
     - Я здоровый, - выдавил он.
     - Не всем же быть летчиками? - Не глядя на него, Тарасов что-то быстро писал в историю болезни. - Если будешь следить за своим здоровьем, проживешь сто лет... Никто тебя в инвалиды не записывает, но с летным училищем тебе, голубчик, придется распрощаться. Да ты не паникуй, Вадим, столько прекрасных профессий на свете! Найдешь еще дело себе по душе.
     Потом было несколько бессонных ночей на госпитальной койке, он изучил высокий побеленный потолок и, закрыв глаза, помнил, где на нем какая трещинка, полоска, выбоинка... Решение ВКК было категоричным: "В мирное время не годен к военной службе, в военное - ограниченно годен к нестроевой". И вот он с медицинской карточкой, демобилизационными документами, билетом до Андреевки стоит с Людой Богдановой на перроне под большими круглыми часами огромного харьковского вокзала.
     Глаза у Люды грустные, ветер колышет ее плиссированную юбку, к резиновому боту прилепился ржавый прошлогодний листок.
     - Не получилось из меня графа Монте-Кристо, придется переквалифицироваться в управдомы...
     - Зачем в управдомы? - принимает его слова за чистую монету девушка. - Иди лучше в артисты.
     - В артисты? - ошарашенно смотрит он на нее.
     - Ты хорошо Есенина читаешь, - улыбается она. - У тебя выразительное лицо, приятная улыбка. Вот только нос толстоват. Может, еще открытки с твоим портретом будут в киосках продавать...
     Когда-то в партизанском отряде под хоровую песню "Было у тещи семеро зятьев... Ванюшенька-душенька любимый был зятек..." Вадим чертом выскакивал в длинной красной, рубахе, подпоясанной веревкой, и начинал лихо отплясывать на полянке. Но когда вечерами запевали у костра в лесу, на него шикали: мол, не вылезай, фальшивишь... А петь ему нравилось. Бывало, Абросимов первым заводил песню, а остальные подхватывала. Где сейчас Павел? В Андреевке или тоже куда-нибудь подался? Он мечтал стать учителем, а Вадим уговаривал его вместе поступать в авиационное училище...
     - Вадик, скажи, ты женился бы на мне? - спросила вдруг Люда.
     - Нет, - рассеянно ответил тот, думая о своем.
     Голубые глаза Богдановой потемнели от обиды, она секунду молчала, потом швырнула ему в лицо:
     - Чего же ты тогда ходил ко мне? Слова красивые говорил? Все это вранье?
     - Ты мне нравишься...
     - Хоть бы из вежливости пригласил поехать с собой, - сказала она. - Конечно, я бы никуда не поехала, но...
     - Я и сам, Людочка, не знаю, куда мне ехать, - вырвалось у него. - Или с милым рай и в шалаше?
     - Моя подружка вышла замуж за курсанта вашего училища, пишет, что он уже капитан, у них родились двойняшки...
     - А почему бы мне действительно на тебе не жениться? - произнес он, задумчиво глядя на нее.
     - Женись, - смягчилась она. Видно, это слово магически подействовало на нее.
     - Поедешь со мной в Андреевку?
     - Куда-куда?
     - Есть такой небольшой поселок, со всех сторон окруженный бором, там растут белые грибы, черника, малина... Наймусь в лесничество, будем жить на берегу синего озера, приручим лося, будем зимой на нем кататься...
     - Из Харькова в какую-то Андреевку? - нахмурилась Люда. - Ты что, меня за дурочку принимаешь?
     - Ты умная, Люда, - усмехнулся Вадим. - Плюнь на меня! Еще найдешь ты своего летчика и улетишь с ним аж на самые Курильские острова!
     - Если бы ты был летчик... - мечтательно улыбнулась она. - Другая моя подруга, Варя, тоже вышла замуж за летчика.
     - Летчик... воздушный извозчик! Знаешь, кем я буду?
     - Знаю. Управдомом, - насмешливо отрезала Люда.
     - Милиционером! - вдохновенно заявил он. - Буду дежурить в городских парках и выслеживать парочки, которые грешат на скамейках, буду безжалостно их штрафовать! Молодые люди должны венчаться в церкви, как говорит моя бабушка, и спать в постелях...
     - Ты на что намекаешь? - холодно спросила Люда.
     - А может, мне пойти в попы? - невинно заглянул ей в глаза Вадим. - Отпущу длинные волосы и бороду, стану венчать молодых, крестить в купели новорожденных, отпевать покойников... А ночью читать у гроба Библию и заучивать псалмы... - Он поднял глаза к небу: - Раба божья Людмила, ты веришь в господа бога?
     - И я с этим человеком потеряла целый год! - с сожалением посмотрела на него девушка. - У тебя и на грош нет серьезности.
     - Встань на колени, Людмила-аа-а, и я отпущу тебе грехи-и твои-и-и... Аминь!
     - Ну и болтун! - Девушка бросила на него презрительный взгляд, потом повнимательнее взглянула на него: - Вадим, ты никак плачешь?
     - Я? Плачу?! - неестественно громко рассмеялся он. - Пылинка от паровоза попала в глаз... Чтобы я плакал-рыдал? Такого никогда еще не бывало, женщина! Из меня, как из камня, слезу невозможно выдавить...
     Он яростно тер рукавом зеленого кителя глаза, однако закушенная нижняя губа заметно дрожала, а глаза предательски блестели влагой.
     - Я ни о чем не жалею, Вадим, - почуяв женским сердцем его дикую неустроенность и тоску, мягко заговорила девушка. - Мне было с тобой очень хорошо, весело... У тебя все еще устроится в жизни. Ты напишешь мне, да? Напишешь?
     Высоко в небе прочертил кружевную белую полосу реактивный самолет. Вадим долго смотрел вверх, серебряный крестик исчез, растворился в глубокой синеве, а полоса ширилась, расползалась. Вдоль нее, медленно взмахивая крыльями, летел клин каких-то птиц, то ли гусей, то ли гагар.
     - Ты хотела бы быть птицей? - взглянул на девушку Вадим. - Тебе когда-нибудь хотелось улететь далеко-далеко? Улететь и не возвращаться?
     - Птицы ведь возвращаются...
     - То птицы... - снова громко рассмеялся Вадим. - Птицы подчиняются своему инстинкту, а человек должен уметь подавлять первобытные инстинкты.. - Он перевел взгляд на медленно приближающийся по второму пути маневровый. - Как ты думаешь, кто сильнее - я или эта железная громадина?
     И прежде чем девушка успела ответить, Вадим спрыгнул на пути, перебежал на второй путь и, широко расставив ноги в кирзовых сапогах, в упор уставился на заслоняюший всю перспективу локомотив.
     - Вадим! - вскрикнула Люда, но он даже головы не повернул.
     Зашипели тормоза, паровоз раз дернулся, другой и с лязгом остановился. Машинист, до половины высунувшись из будки, грозил кулаком и ругался, белый пар медленно окутывал переднюю часть паровоза, Вадима. Машинист уже спускался с подножки, когда Вадим ловко вспрыгнул на перрон, схватил девушку за руку и бегом увлек за вокзал. Люди оглядывались на них. У Люды было белое лицо, руки безвольно повисли.
     - Ты сумасшедший, - придя в себя, сказала она. - Он мог раздавить тебя!
     Он смотрел мимо нее и все еще видел приближающуюся лоснящуюся черную громаду паровоза, наклонную красную решетку перед передними колесами, струйки белого пара и блестящую фару у трубы. И еще врезалась в память длинноносая масленка, стоявшая в выемке у правого буфера.
     - Страшно было? - заглядывала в глаза девушка.
     - Что это на меня нашло? - растерянно проговорил Вадим. - Страшно, говоришь? Не знаю... Глупо это. И машиниста напугал...
     - Вадим, а где твой чемодан?
     - Чемодан? - непонимающе взглянул он на нее. - А это был не мой чемоданчик...
     - Чей же?
     - Вспомнил старую песню, - улыбнулся Вадим. - Где же мой чемодан с сухим пайком на три дня?
     Они вернулись на перрон, к той самой скамейке, у которой стояли. Чемодана не было.
     - Украли! - ахнула Люда. - Вот люди! Надо в милицию заявить,
     - А вот и мой поезд, - кивнул на приближающийся пассажирский Вадим.
     - Вот, возьми, - торопливо сунула ему в руку потертый кошелек девушка. - Тут немного, но на дорогу-то хватит.
     - Если не найдешь своего летчика на земле или в небе, то приезжай ко мне в Андреевку, - сказал Вадим.
     Лишь когда пассажирский тронулся, девушка вспомнила, что адрес не взяла. Она было бросилась вслед за уплывающим вагоном, но тут же остановилась, смахнула платком слезу, помахала рукой стоявшему рядом с проводницей Вадиму и прошептала:
     - Прощай...
     А он еще долго, выгнувшись дугой, свешивался со ступенек и что-то кричал, но ветер относил его голос в сторону, а нарастающий железный грохот все заглушал.
     
     2
     
     Вадим в сиреневой майке и сатиновых спортивных шароварах колол у сарая дрова. Водружал на широкий чурбак сосновую чурку и, размахнувшись колуном, раскалывал ее, как ядреный орех. Когда получалось с первого раза, он улыбался, если же колун увязал в неподатливой древесине, чертыхался и бил кулаком по топорищу, высвобождая его. Черные волосы Вадима спустились на высокий влажный лоб, светло-серые глаза с зеленоватым ободком блестели. Ему нравилось колоть дрова, слушать, как со звоном разлетаются от мощного удара поленья, вдыхать терпкий запах сырой древесины.
     Утреннее солнце ярко светило, но было еще прохладно. В двух скворечниках поселились скворцы, они то и дело озабоченно улетали и скоро возвращались, принося в новые домики, прибитые к липам у забора, сухие травинки, перышки. Вадим, как только приехал в Андреевку, первым делом сколотил скворечники - об этом он подумывал в военном госпитале, слушая на железной койке скворчиные песни.
     Вадим Казаков принадлежал к породе тех счастливых людей, которые не умеют подолгу терзаться и расстраиваться. Не любил он и паниковать. Он мечтал стать летчиком еще там, в партизанском отряде. Для него был праздником каждый прилет самолета с Большой земли. Мальчишка не отходил от пилота, ловил каждое слово. Ему казалось, что это люди особенные.
     Живя в землянке, Вадим очень тосковал по свободе, простору. А что может быть свободнее и просторнее чистого неба?..
     Потом Харьков, авиационное училище, первые прыжки с парашютом, строевая и караульная службы, краткосрочные увольнительные в город, когда курсанты зубным порошком начищали бляхи ремней и латунные пуговицы. А каким франтом в летной форме приезжал он к родителям в Великополь!..
     Еще в госпитале он стал внушать себе, что жизнь не кончается, верно говорит врач, что на свете много разных профессий. Неужели он себя не найдет на "гражданке"? Помогали книги, которые он залпом прочитывал, вспоминался партизанский отряд, где приходилось каждый день рисковать жизнью. Тогда не думалось о смерти, хотелось дождаться победы и увидеть над головой чистое солнечное небо без гула моторов бомбардировщиков, белых вспышек зенитных снарядов, багрового зарева над бором, где грохотала артиллерия. "Гражданка"... Это значит не вскакивать чуть свет по команде дневального, не становиться в строй, не отдавать честь офицерам, не стоять с автоматом в карауле.
     Неужели он так испугался "гражданки", что чуть было не попал под паровоз? Что его тогда толкнуло на этот дикий, безумный поступок? Насмешливый тон Люды Богдановой? Или злость на свою болезнь? Случалось, и раньше Вадим совершал необдуманные поступки, рискуя головой. Хотелось приятелям и, главное, самому себе доказать, что он не трус, способен на подвиг. Но какой же это подвиг - лезть под приближающийся паровоз?! Не затормози вовремя машинист - и его, Вадима, уже не было бы на белом свете... И все-таки где-то в глубине души он верил, что в самый последний момент соскочил бы с рельсов. Уж если его пощадила немецкая пуля, то какой смысл погибнуть по собственной воле? Вспоминая порой о пережитом, Вадим ненавидел себя за тот случай на харьковском вокзале. Может, тогда он впервые понял, что жизнь - это слишком драгоценная штука, чтобы вот так ею попусту рисковать...
     Боль в суставах давно прошла, но появилось новое, незнакомое ощущение собственного сердца: оно покалывало, громко стучало ни с того ни с сего, а иногда будто останавливалось. Вот и сейчас, намахавшись топором, он чувствовал легкие уколы, будто кончиком иглы прикасаются к сердцу. Это неприятное ощущение вызывало досаду, однако он не бросал колун и, лишь когда в груди застучало так, что он услышал, опустил его и с минуту стоял среди наколотых поленьев, прислушиваясь к себе. Неужели это теперь на всю жизнь? Майор Тарасов сказал, что можно спортом заниматься, лучше всего настольным теннисом, а вот бег на длинные дистанции не рекомендуется. И действительно, после хорошей пробежки он стал задыхаться и неприятная одышка еще долго не отпускала. И все равно он верил, что справится с недомоганием. Ему всего двадцать лет! Два спортивных разряда, полученные в училище. Черт побери, думал ли он когда-нибудь раньше, что в груди есть такой сложный орган, как сердце? Да и кто думает об этом, когда сердце здоровое? Никто его не ощущает, будто его и нет в груди... А он, Вадим, теперь постоянно будет ощущать свое сердце, и как ни обидно, но придется с этим смириться.
     Покалывание прекратилось, и он с некоторой осторожностью глубоко вздохнул раз, другой. Эти покалывания не вызывали у него страха, наоборот - досаду, злость на самого себя: почему именно с ним приключилось такое? Тарасов сказал, что не только бегать нельзя, но и курить и выпивать... Вадим не курил, в партизанском отряде начал было баловаться, но, кроме тошноты и головной боли, ничего не испытывал от курения. А Павел Абросимов втянулся и курил наравне со взрослыми, иногда даже сухие осиновые листья. Выпивка тоже не доставляла радости: головная боль по утрам, тошнота до позеленения в глазах, не говоря уж о том, что какая-то подавленность не проходила иногда день-два. Казалось, он совершил нехороший поступок, ему было стыдно смотреть людям в глаза, хотелось забраться куда-нибудь подальше от всех и казнить себя за эту глупость.
     На забор взлетел рябой, с золотистым хвостом петух и горласто прокукарекал, на него, щуря узкие глаза, смотрела пригревшаяся на досках серая кошка, со стороны Шлемова нарастал шум прибывающего товарняка. Легкий ветер принес из леса запах смолистой хвои, ржавых листьев и прошедшего дождя. И этот волнующий запах весны вдруг наполнил Вадима чувством необъяснимого счастья, хотя радоваться, казалось бы, совсем нечему. Счастье распирало грудь, хотелось сорваться с места и, не обращая внимания на предостережения майора Тарасова, помчаться по лесной тропинке вдоль дороги в Кленово... Лес еще голый, далеко просвечивает, - наверное, видно будет, как меж сосновых стволов замелькают бурые вагоны товарняка...
     - Тебе бы, Вадик, бороду - и был бы ты вылитый дедушка Андрей Иванович, - вывел его из задумчивости ласковый голос соседки Марии Широковой. Она уже давно смотрела из-за ограды на юношу.
     - Пишет Иван? - спросил Вадим.
     От Ефимьи Андреевны он узнал, что Иван служит на Балтике, а Павел Абросимов в этом году будет поступать в Ленинградский университет. С Павлом они изредка переписывались, но о демобилизации Вадим не написал ему. Он даже родителям ничего не сообщил о неожиданной перемене в своей судьбе. Из Харькова прямым ходом прибыл в Андреевку. Единственный человек, которому ему захотелось рассказать все, была бабушка Ефимья Андреевна. Шлепая деревянной ложкой на черную сковороду жидковатое тесто, она говорила:
     - Димитрий мой - военный, батька твой был военным, сам мальчонкой пороху в отряде понюхал, вон боевые медали заслужил... А не судьба, значит, сынок, быть командиром. Да и ладно. Оглянись кругом - сколько эта война зла-то земле принесла? Кто же будет все порушенное подымать? У нас, в Андреевке, и то с утра до вечера топоры стучат, а что во всей Расее-матушке деется? Была бы голова да руки, а дела тебе на нашей земле всегда найдется...
     Широкова рассказывала про морскую службу своего Ванюшки, сетовала, что на флоте подолгу служат, a без мужских рук тяжко двум бабам, дочь работает в больнице санитаркой, корову так после войны и не купили, зато держат пару коз, - если Вадим хочет, она, Широкова, принесет вечерком молока...
     Вадим отказался: он козье молоко не любил. Болтовня соседки отвлекла его от мрачных мыслей, снова внезапно нахлынувших вместе с гулкими ударами сердца.
     Андреевка казалась вымершей. Некогда шумный, всегда наполненный голосами, дом Абросимовых опустел. Маленькую комнату бабушка сдавала квартирантам, сейчас у нее жила молодая акушерка, но Вадим ее еще не видел: уехала на какие-то курсы в Климово.
     - На побывку сюда приехал, бабку навестить? - спросила Широкова.
     - Скворцов послушать, - улыбнулся Вадим. - Наши скворцы самые голосистые.
     - Говорили, ты на летчика пошел учиться? - не отставала дотошная соседка,. - Я про то и Ванюшке своему отписала.
     - Артист я, - ответил Вадим.
     И вдруг подумал: а почему бы ему не стать артистом? Все говорили, что у него к этому способности. В училище он тоже участвовал в художественной самодеятельности, читал со сцены басни Крылова, играл в драматических постановках, даже пел в хоре, правда, недолго: сначала его поставили на задний ряд, а потом вообще попросили со сцены... Драматическому артисту необязательно петь, он произносит монологи, подает реплики, участвует в мизансценах... Все эти слова, которые он произносил про себя, завораживали, волновали. Была не была! Приедет в Великополь, пойдет в театр и попросит главного режиссера, чтобы он его послушал.
     - В роду Абросимовых артистов вроде не было...
     - Вот и будут, - уже увереннее заявил Вадим. - Может, мои портреты в киосках будут продавать... Хотите, деда Тимаша изображу?
     Вадим разлохматил черные волосы, сгорбился, закряхтел, зашлепал губами. Поблескивая на соседку озорными глазами, прошелся до калитки, сделал вид, что пьет из горлышка, вернулся заплетающейся походкой, сипло затянул:
     - Хазьбулат удалый, востра сабля-я твоя-я-а... Не болела бы грудь и не ныла душа-а-а...
     - И верно, Тимаш! - рассмеялась тетя Маня. Еще нестарое лицо ее оживилось, черные глаза повеселели. - Может, тебя, Вадя, будут в кино снимать?
     - Ну, до кино еще далеко, - ответил Вадим. - Наверное, учиться надо...
     Учиться на артиста ему не хотелось, - где-то читал, что некоторые нынешние знаменитости пришли на экран прямо с производства. Работали на заводах, фабриках, участвовали в художественной самодеятельности, а потом стали знаменитыми артистами.
     - Надо же, артист! - улыбалась соседка. - Андрей Иваныч смолоду, бывало, подвыпивши начнет чудить, так люди со смеху покатывались! Говорю, Вадя, весь ты в деда, царствие небесное, вот был человек!
     Вадим от родственников слышал, что соседка - он называл ее тетя Маня - не давала проходу Андрею Ивановичу: бегала к путевой будке, чтобы перехватить его во время обхода участка, поджидала за клубом, когда он возвращался с охоты, не отходила от забора, когда Абросимов работал во дворе. Муж ее, Степан Широков, отравленный газами в первую мировую, рано умер, а Андрей Иванович с девичьих лет ей был по сердцу. Все удивлялись: как такое терпела Ефимья Андреевна? Ни разу не устроила соседке скандал, не обозвала ее нехорошим словом, да и мужа никогда не попрекала. Правда, что у нее было на душе, про то никто не знал.
     Мария Широкова и сейчас выглядела не старухой, хотя лет ей и много, наверное, за пятьдесят. Черные хитрые глаза молодо блестят, не огрузла, вот только руки от сельской работы покраснели да потрескались. Из-под ватника выглядывала теплая морская тельняшка, на ногах заляпанные грязью резиновые сапоги.
     - Тетя Маня, не продадите мне тельняшку? - попросил Вадим.
     - Родный ты мой, - заморгала глазами соседка, - тельняшку? Да я тебе и так дам, Ванечка три штуки прислал...
     - Вот спасибо! - обрадовался Вадим, хотя и сам не знал, зачем ему вдруг понадобилась тельняшка, - слава богу, не желторотый юнец, как говорится, без пяти минут был бы офицер... Просто вспоминалась юность - широченные клеши, тельняшки, наколки...
     Он машинально бросил взгляд на тыльную сторону ладони, где был выколот аккуратный самолетик. Раньше он гордился наколкой, выставлял ее напоказ, а на последнем курсе авиаучилища старался прятать под рукав гимнастерки или кителя. Сделал глупость, теперь всю жизнь расплачивайся! Впрочем, не у него одного наколка, - помнится, Иван Широков выколол себе на предплечье якорь, обвитый змеей, а Павел Абросимов не поддался дурному поветрию, хотя приятели и насмехались над ним: дескать, боли испугался?.. Самолетик, конечно, можно свести, но рубец все равно останется, - стоит ли, раз совершив глупость, второй раз ее повторять?..
     - Зайдешь, Вадя, или принести тебе тельняшку?
     - Может, вам чего по дому сделать? - предложил Вадим. - Дров поколоть или забор подправить?
     - Крыша в сенях течет, родный, - пригорюнилась Широкова. - И толь есть, да вот залатать некому, ох как без мужика-то тяжело! Все сама, все сама...
     Увидев на крыльце Ефимью Андреевну, - Вадим знал, что они недолюбливают друг друга, - сказал:
     - Вечером починю, вернусь с кладбища и починю!
     - Щи на столе, - пригласила обедать бабушка. - С чем будешь есть блины - с маслом или со сметаной?
     - Как здоровьичко, Ефимья Андреевна? - осведомилась Мария Широкова.
     - Охапку дров принеси, - даже не взглянув в ее сторону, распорядилась бабушка.
     Когда она скрылась в сенях, Широкова поправила на голове платок, завздыхала, покачала головой:
     - Туга стала на ухо Ефимья-то... Все война проклятая! Бомбы-то падали людям чуть ли не на головы, - а сама зорко вглядывалась в Вадима: не смекнул ли он, что она для Ефимьи Андреевны пустое место?
     - Дед Тимаш говорит: "Чаво надоть - усе сечет, а чаво не надоть - ни гу-гу", - изобразил старика Вадим.
     - Андрей Иваныч тоже любил подкузьмить Тимаша, - заливалась мелким смехом соседка. - Кажись, в масленицу, в тот год, как попа на поминках споили, обрядился в саван, козлиные рога к голове приделал и к деду ночью пожаловал... А тот хоть бы чуточку испужался, говорит: "За душой притащился? Так бери ее задешево: кажинный день на том свете выставляй мене по бутылке беленькой..."
     Вадим дальше не стал слушать, набрал дров и пошел в дом, где на столе, застланном старой клетчатой клеенкой, белела на тарелке аппетитная горка блинов, которые так умела печь лишь Ефимья Андреевна.
     
     3
     
     Яков Ильич Супронович, сгорбившись, сидел на низенькой деревянной скамейке у своего дома и дымил самосадом, на ногах серые подшитые валенки, на плечи наброшен зеленый солдатский ватник, нежаркое солнце припекало большую лысину, глубокие морщины и густые седые брови делали его лицо суровым и печальным. Желтые щеки обвисали у подбородка, под бесцветными глазами в красных прожилках набрякли мешки. Нездоровый вид был у Якова Ильича. Он задумчиво смотрел на Тимаша, который ловко строгал рубанком на верстаке белую доску. Курчавая стружка лезла из рубанка и, закручиваясь в кольца, сама по себе отрывалась и падала к ногам старика. Тимаш в полосатом, с продранными локтями пиджаке и широких солдатских галифе наступал на хрустящую стружку сапогами. По привычке он что-то рассказывал, щурясь на ослепительную доску, ласково проводил по обструганному месту шершавой коричневой ладонью. Несколько готовых досок были прислонены к стене, на одной из них грелась на солнце крапивница.
     Яков Ильич не слушал старика, он думал свою тяжкую думу. От крепкого самосада першило в горле и пощипывало глаза. Врач сказал, что курить вредно, а что сейчас Якову Ильичу не вредно? Жирное и сладкое есть нельзя, выпить - упаси боже, спать на левом боку - сердце жмет... Вызывали в Климове, в райотдел НКВД, вот и жмет сердце. Сколько дел натворил непутевый Ленька! А теперь батьке покоя не дают, спасибо, что самого не посадили... Наверное, пожалели по старости, да и старший, Семен, отличился в партизанах, орденом награжден, - тоже засчиталось... Двух сыновей вырастил, и оба такие разные, а когда-то рядышком бегали по питейному заведению с подносами и улыбались клиентам... Когда это было?..
     - .... Ясное дело, утек с басурманами на чужбину твой Ленька-то, разбойник, - говорил Тимаш. - Че ему тута было делать? Сразу бы к стенке, а то и в петлю. Он и сам был лют на расправу. Сколько раз грозился меня на сосенке вздернуть... Ты уж прости, Яков Ильич, а младший сынок у тебя уродился говенный. Не чета Семену. В одном гнезде, а птенцы разные... Может, Леньку кукушка серая тебе подкинула?
     - Какая кукушка? - кашлянув, спросил Супронович.
     - Дмитрий-то Андреич локти кусал, что Леньку упустили... И Семен твой толковал: мол, рука не дрогнула бы родному брату пулю промежду глаз влепить!
     - Ну ты, борона без зубьев! - прикрикнул Яков Ильич. - Борони, да знай меру. Про кукушку какую-то выдумал.
     - Ты, Яков Ильич, на меня не покрикивай, - ухмыльнулся в бороду Тимаш, продолжая строгать. - Было время, боялись тебя, а теперя ты - пугало огородное, сиди на завалинке, как копна прошлогодняя, и помалкивай себе... Греет солнышко - ты и радуйся жизни, а горло, милок, не дери. Тебя и несмышленые ребятишки не боятся. Кто ты теперя? Родной отец врага народа. Моли бога, что Советская власть тебя в живых оставила. Ленька Ленькой, а у тебя тоже рыльце в пушку... Кто одежей убитых да повешенных торговал? Покойничков-то я, милок, в землю зарывал, так они все были голенькие, в чем мать родила. Твой Ленька-то приказывал мне раздевать их, - понятно, кто получшей был одет, - мол, неча добру пропадать... Может, оно и верно, но дело-то это греховное, не христианское. А вспомни, как ты перед зелеными и черными мундирами на задних лапках стоял. Небось оттого и согнуло твою спину, что много кланялся. Хучь ты и прожил всю жизнь в достатке, не завидую я тебе, Яков Ильич: на старости-то лет сидишь у разбитого корыта, люди здоровкаются, правда, с тобой, но то, что ты оккупантам прислуживал, до смерти не простят. Все говорили, мол, умный ты, хитрый, а в чем же твоя хваленая хитрость да ум? Дети от тебя отвернулись, внуки стыдятся твоей фамилии, да и богатство твое - фью! - накрылося... Копил, копил, а такие же бандюги, как твой Ленька, и ограбили. Когда прижали к стенке и нож к горлу приставили, небось сам тайничок с золотишком да каменьями показал, а?
     Жестокие слова старика камнями падали на лысую голову Супроновича, и что ни слово - истинная правда. И никогда не думал Яков Ильич что у правды такой зловещий оскал, как у смерти. Будь она проклята, эта правда, вместе с Тимашем! И какого дьявола он позвал его стол для летней кухни мастерить! Да разве раньше этот пьянчужка посмел бы такое ему говорить? Сколько раз из питейного заведения сыновья выкидывали Тимаша, как мешок с гнилой картошкой, на двор! И за человека-то его Яков Ильич не считал, а вот он жив-здоров, похваляется, что за какие-то заслуги перед партизанами медаль должен получить...
     От досады аж дыхание перехватило, на глазах выступили злые непрошеные слезы... Больше всего жаль драгоценностей. Всю жизнь копил золото, кольца с камнями, перстни, серьги, знал, что эти вещи всегда и везде будут в цене. Бумажные деньги - тьфу! Меняется власть - меняются и деньги, а золото не ржавеет и при любой власти в чести. Да и сама мысль, что у тебя спрятано золотишко на черный день, согревала сердце. Никто, кроме Леньки, не знал про богатство. А где оно схоронено, не ведал и он. И вот перед самым приходом Советской Армии нагрянули к нему ночью два незнакомых парня, ни одного из них в Андреевке раньше не встречал. В руках - пистолеты, на шее - автоматы. Не стали ничего шарить, трогать, а вытащили Якова Ильича из теплой постели и прямо спросили: где, мол, клад схоронен. Совал им деньги - и советские, и оккупационные марки, - разводил руками: мол, берите все, что хотите, а клада нет у меня!.. Христом-богом клялся. И тогда два дюжих парня привязали его к стулу и стали брючным ремнем душить, потом раскалили на керосиновой лампе металлическую вилку и предупредили, что, если не скажет, вставят ему ее тупым концом в то самое место, в которое раньше кол забивали... Да, эти изверги не собирались шутить!.. И Яков Ильич повел их в дровяной сарай, достал из поленницы березовую чурку, вытащил пробку, и посыпались на земляной пол царские золотые монеты, которые он любовно называл "рыжиками". Так и этого им показалось мало, потребовали каменья... Отдал и заветную шкатулку Яков Ильич.
     Не надо было долго голову ломать, чтобы догадаться, кто их навел. Сын, Ленька... Да и по тому, как привычно и деловито принялись его пытать парни, сразу сообразил Яков Ильич, что сын их подослал, по ухваткам видно, что каратели... И то, что родной сын на такое пошел, больше всего угнетало Супроновича. И дураку понятно, что не взял бы он в могилу свое богатство, детям бы и внукам оставил... Да, видно, Ленька не собирался сюда больше возвращаться, вот почему и решился на черное дело против родного отца... И впрямь, не подлая ли кукушка подкинула его в гнездо?..
     - ... А как помер наш Андрей Иванович Абросимов? - уже о другом говорил неугомонный Тимаш. - Ерой! В первую мировую Георгия заслужил, а во вторую Отечественную посмертно орденом Красного Знамени награжден. Сам в газете читал. Немцы-то думали, он им старостой служит, а Андрей с партизанами был заодно. Кто мы с тобой по сравнению с им? Так, мелочишка... Повесить твой Ленька с Бергером его хотели, а он и тут сам себе смерть геройскую выбрал: пал от вражьей пули да и с собой еще кое-кого на тот свет прихватил! А могилу его я так заховал, что никто не нашел, Ленька-то пытал меня: куда я его дел? Набрехал, что в овраг сгрузил, как было велено, а голодные собаки да волки, видать, все растащили... Ты в кутузке сидел в Климове, когда Андрея Ивановича торжественно захоронили на кладбище, говорят, памятник поставят, об этом и сын его, Дмитрий, хлопочет.
     Яков Ильич тяжело поднялся со скамейки, подошел к верстаку, потрогал обструганные доски - гладкие и теплые, как атлас.
     - Куда столько настрогал? - сказал он, щурясь на солнце. - Тут, гляжу, мне и на гроб хватит...
     - Чиво на тот свет торопишься? - вздохнул Тимаш. - Не печалься ты, Яков Ильич, за свое сгинувшее богатство, ей-богу, без него легче на свете живется. Возьми меня: за душой больше сотняги никогда не бывало, а обут, одет, сыт, пьян и нос в табаке! Деньги да добро требуют много заботы, а мне она ни к чему, эта забота. Хожу, людей смешу, слушаю птиц, гляжу на облака - и жизня мне кажется очень даже замечательной. А сколь тебя знаю - и улыбки-то на твоем лице никогда не видал, все суетишься, бегаешь, считаешь, тянешь все к себе, как паук, а и тот ведь одной-двумя мухами сыт. В народе-то говорят: "Не тот беден, кто мало имеет, а тот, кто много хочет"...
     - Кого учишь жить, дурак ты беспорточный? - без злости покачал головой Яков Ильич. - Да будь бы я таким, как ты, лучше бы и на свет божий не родиться! Ты поганым кустом в овраге всю жизнь прожил и солнышка-то никогда толком не видел! Гриб ты поганый, мухомор, а меня учишь? Деньги-то к таким, как ты, голоштанным, не прилипают, отскакивают от рук. Ты и сотняги не зарабатывал, а я, темнота несусветная, тыщи в руках держал! Вот на этой ладони... - Он вытянул вперед жирную руку. - Брильянты сверкали! Царские золотые червонцы переливались...
     Тимаш даже строгать перестал, с интересом уставился на Супроновича, к седой курчавой бороде пристало золотистое колечко стружки.
     - Гляди каков, а? - проговорил он. - Без зубов, а кусаешься! Ладошку-то я твою вижу, Яков Ильич, а брильянтов да золотых червонцев чтой-то нет. Где они? Были, да сплыли, а ты с той поры аж весь почернел от тоски по своему богатству. Глаза бы твои не смотрели на белый свет! И утром и вечером стонешь да зубами скрипишь от жадности своей да злости... А я кажинному деньку радуюсь, птицами любуюсь да людей люблю. Даже ты, старый скупердяй, меня не раздражаешь, жалею я тебя! Вот и посуди, кто ж из нас двоих веселее живет - ты иль я?
     Яков Ильич молча смотрел на него. Лысина еще больше побагровела, глаза тяжело ворочались в глазницах.
     - Знаешь че, Яков? - продолжал Тимаш. - Я тебе из оставшихся досок гроб одно загляденье смастерю и ни копейки за это не потребую...
     Яков Ильич открыл было рот, но вдруг ухватился рукой за верстак, лицо его побелело.
     - Будь он трижды проклят, кукушкин сын! - заскрежетав зубами, проговорил он. - Не будет ему счастья и на чужбине... Вор! Вор! Вор!
     - Гляди, как свое даже сгинутое добро за душу человека держит, будто костлявая за горло, - подивился дед Тимаш, принимаясь за работу. - Ты, Яков Ильич, держи дурную кровь в узде, ненароком в башку ударит при твоей-то комплекции... тогда и впрямь придется из этих досок не стол тебе сколачивать, а последнюю сосновую хоромину...
     - Бросай, Тимаш, это дело, - усталым голосом произнес Супронович, глаза era погасли. - Подымемся наверх, там у меня бутылка водки и закуска найдется.
     - Яков Ильич, золотой мой, дай бог тебе здоровья! - Так весь и засветился Тимаш. - Почитай, четыре десятка лет тебя знаю, вон сколько, - он повел рукой вокруг, - на тебя наработал, а сидеть с тобой за одним столом и водку пить ни разу не доводилось! Вот уважил так уважил!
     И не понять было, всерьез все это говорит старик или насмехается над Супроновичем...
     
     
     ГЛАВА ВТОРАЯ
     
     
     1
     
     В ысокий, широкоплечий юноша в голубой спортивной футболке со шнурком на груди вместо пуговиц и зеленых мятых бумажных брюках рано утром сошел в Андреевке с пассажирского, прибывшего из Климова. Лучи летнего солнца освещали пустынный перрон, ярко алела фуражка дежурного, в пристанционном сквере щебетали птицы. Через руку у юноши была переброшена коричневая куртка, вещей никаких не было. Насвистывая, он пошел к водонапорной башне, над которой кружили стрижи. Присев на пустой ящик из-под гвоздей, достал из кармана широких брюк пачку "Беломора", закурил, глаза его были прикованы к дому Абросимовых. На окнах играл отблеск солнца, дверь в сени была приотворена, скоро на крыльце показалась Ефимья Андреевна. Она покликала кур, высыпала из чашки на землю крупу и снова ушла в дом. На дворе Широковых бегал по лужайке серый щенок, тыкался носом в забор, повизгивал. Раздался раскатистый и гулкий, как выстрел, хлопок - и сразу в домах захлопали двери, заскрипели калитки, хозяйки выгоняли коров, коз, овец на улицу, а в конце ее показался пастух в зеленой гимнастерке навыпуск. Длинный кнут через плечо волочился по пыли. "Эге-ей! Вы-гоня-яй!" - звонко выкрикивал он и, с силой пустив прямо с плеча вперед длинное кольцо ременного кнута, издавал оглушительный хлопок, заставляющий животных прибавлять шагу.
     Когда стадо пропылило в сторону речки Лысухи и снова стало тихо, юноша бросил окурок в пожарный ящик с песком и направился по главной улице. У сельпо он повернул налево - чувствовалось, что он здесь хорошо ориентируется. Чем ближе подходил он к дому Александры Волоковой, тем шаги его становились медленнее, скоро он остановился у дома напротив, прислонился к березе и стал пристально вглядываться в окна. Занавеска на окне шевельнулась, выглянуло белое женское лицо, немного погодя дверь распахнулась, и на крыльце показалась хозяйка. Сложив ладонь лодочкой, она взглянула на солнце, всплеснула руками и бегом бросилась к хлеву, примыкающему к дому. Выпустив корову, схватила прут и погнала ее к калитке. Александра была в ситцевом платье, поверх накинута вязаная кофта, взлохмаченные русые волосы спускались на полные плечи. Хмурясь, она торопливо прошагала мимо юноши, во все глаза смотревшего на нее. Юноша резко отвернул лицо, сделав вид, что смотрит на ласточек, усевшихся на телеграфные провода. Впрочем, Александра вряд ли обратила на него внимание: она спешила догнать стадо, несколько раз ударила косящуюся на нее фиолетовым глазом корову прутом.
     Юноша, воровато оглянувшись, проскользнул в распахнутую калитку, поднялся на крыльцо и исчез в доме. Появился он через несколько минут, торопливо зашагал по тропинке. Навстречу ему попалась хромая сука с отвисшими сосцами и печальными глазами. Сука отскочила в сторону, уступая ему дорогу, и негромко тявкнула, но юноша ничего не замечал, глаза его были широко распахнуты, на губах играла легкая улыбка. Он снова вернулся на станцию, уселся в сквере на низенькую скамейку и достал из кармана несколько фотографий; перекладывая одну на другую, долго разглядывал их. На фотографиях были изображены Александра Волокова, ее второй муж Григорий Борисович Шмелев, светловолосый глазастый мальчик... Юноша, наглядевшись на фотографии, стал одну за другой рвать на мелкие клочки, самую последнюю, где была изображена Александра, поколебавшись, снова сунул в карман. Сложив глянцевитые обрывки в кучу, поджег; когда от них остался тлеющий пепел, услышал недовольный голос за спиной:
     - Ты что тут, пожар хочешь наделать?
     Перед ним стоял дежурный, кожаным чехлом с флажками он похлопывал себя по синей форменной брючине.
     - Вылез по ошибке не на той станции, - улыбнулся юноша. - Вот и загораю тут... Скажите, когда следующий поезд на Ленинград? - Он вскочил со скамейки и старательно затоптал пепел.
     - На Ленинград! - хмыкнул дежурный. - Садись на товарняк, он тут сейчас сделает остановку и переждет встречный, и езжай до Климова, а оттуда на Ленинград много поездов.
     - Вот спасибо! - обрадовался юноша. - А то я... - он кивнул на пути, - уже хотел по шпалам.
     Дежурный, услышав паровозный гудок, пошел на перрон, юноша за ним. Прибыл товарняк. Перед самым отходом, когда уже свистнул кондуктор, юноша вскочил в тамбур, уселся на верхнюю ступеньку. Перед ним проплыл высокий забор, затянутый сверху колючей проволокой. Когда-то тут в кирпичных казармах жили военные, после того как в войну советские бомбардировщики дотла разбомбили немецкий арсенал, базу не стали восстанавливать, на ее месте построили большой стеклозавод и деревообрабатывающий комбинат, так что Андреевка после войны не заглохла, а, наоборот, стала расцветать. Даже на телеграфном столбе у вокзала висело объявление, что требуются рабочие, рабочие, рабочие... На месте сгоревшего поселкового Совета построили новый. На окраине белело кирпичное двухэтажное здание школы. Пять лет прошло, как закончилась война, а в Андреевке не осталось и следов от пожарищ, бомбежек, разрушений.
     Товарняк звонко застучал буферами, вагон дернулся и медленно покатился. Проплыла коричневая железнодорожная казарма на бугре, будка стрелочника, замелькали кусты, дальше пошел молодой сосняк. Нет, все же война оставила свои оспины на теле земли, то тут, то там возникали круглые, заросшие травой и жидкими кустиками воронки. Особенно много их было за железнодорожным мостом через Лысуху. Под убаюкивающий стук колес Игорь Найденов слова, уж в который раз, стал вспоминать все, что произошло с ним начиная с того страшного 1943 года...
     Он жил с матерью под Калинином, в небольшой деревеньке. У них было богатое хозяйство, в доме дорогие вещи, за скотиной ухаживали двое молчаливых рабочих. Первое время к ним часто приезжал отец, он был уже не Григорий Борисович Шмелев, а Карнаков Ростислав Евгеньевич, и по тому, как перед ним тянулись полицаи, видно было, что он занимает у немцев высокий чин. Потом отец перестал приезжать, а мать все чаще стала поговаривать, что лучше бы вернуться в Андреевку. И как только поблизости снова загрохотали пушки и по дорогам заползали танки и грузовики с солдатами, мать вместе с ним, Игорем, покинула чужую деревню. Они нагрузили добром большую повозку, запряженную двумя откормленными битюгами с мохнатыми копытами: в кадушках было засолено мясо и сало двух срочно зарезанных боровов, к задку телеги привязали самую дойную из пяти черно-белую корову и отправились по проселку в сторону Андреевки. Немецкие посты вполне удовлетворялись документом с орластой печатью, который мать прятала за чулок, - немцы его называли "аусвайс". Ночевали они в глухих деревнях. С хозяевами расплачивались салом. Чем ближе к Андреевке, тем оживленнее становилось на проселках: на запад двигались немецкие грузовики с ящиками, легковые машины, ползли пятнистые танки с прицепленными пушками. И немцы здесь были другие; злые, подозрительные. Многие с окровавленными повязками. Раньше проверяли документ и даже не заглядывали в повозку, а тут как-то попались им навстречу несколько крытых брезентом грузовиков с эсэсовцами в черных мундирах. Низкорослый, круглолицый офицер долго мусолил "аусвайс", оглядывал с ног до головы рослую мать в осеннем пальто с меховым воротником, йотом что-то сказал своим, и те, вышвырнув Игоря, полезли в повозку. Раздались их довольные возгласы, подбежали эсэсовцы с других машин, и скоро все добро было выворочено на дорогу.
     - Аусвайс может быть фальшив, - по-русски сказал офицер. - Ваш муж нет там, где поставлена печать. Я сам еду оттуда...
     Мать молча, со сжатыми губами, смотрела, как эсэсовцы растаскивали продукты, вытряхивали из узлов и чемоданов отрезы, платья, белье... Им оставили лишь повозку с лошадьми, - даже корову отвязали. Мать не плакала, только стискивала руку сына. Остальное отобрали под самым Климовом. Они с матерью ночь провели в лесу, слышали канонаду, в небо взвивались разноцветные ракеты, гудели невидимые самолеты, утром их остановили люди в красноармейской форме, мать не стала показывать им "аусвайс", потом она его спалила в костре. Бойцы сказали, что лошади нужны для орудийных расчетов, идет наступление по всему фронту, фрицы драпают.
     - Наобещал твой батька рай земной, - сказала мать. - А оно вот как все повернулось! И мне, дуре, поделом. На чужое позарилась, а небось и своего лишилась... Как говорят, жадный глаз только сырой землей насытится...
     Дом в Андреевке был цел, а вот от хозяйства и паршивой курицы не осталось. Мать бродила по дому злая, растрепанная, то и дело шпыняла Игоря, заставляла ходить с санками в лес и рубить там сучья, сухие деревца. В поселке на них первое время косо посматривали, старший брат Павел и Вадька Казаков гоголями ходили по поселку в красноармейской форме, на гимнастерках у них блестели боевые медали, которые они заработали в партизанах. В 1943-м немцы редко бомбили Андреевку, а в сорок четвертом если и пролетали над поселком самолеты, то лишь советские. Все говорили, что немцам скоро капут, по радио передавали сводки Информбюро, звучала веселая музыка.
     Первое время Вадим и Павел носили на груди свои медали, но потом перестали: незнакомые люди, особенно военные, требовали у мальчишек документы, грозили отобрать боевые награды. Не верилось им, что поселковые мальчишки заслужили их в боях с фашистами.
     И разве каждому будешь рассказывать, как они с партизанами пускали эшелоны под откос, обстреливали грузовики с солдатами, нападали на мотоциклистов?
     В свою компанию Игоря не приняли, хотя и не обижали... Он сам на них обиделся. И вот из-за чего. Как-то мать послала его к Абросимовым за Пашкой - он там теперь жил и дома почти не показывался, - Игорь пришел туда. Старший брат, Вадька Казаков и Иван Широков играли на лужайке в карты, в банке лежали смятые трешки, пятерки, десятки. Игорь, забыв про поручение, подсел к ним и протянул руку за картой. Державший банк Вадим сделал вид, что не заметил.
     - У меня сотняга! - похвастался Игорь, показав зеленую бумажку. Советских денег у них было много, мать перед отъездом в Калинин закопала в подполе целую цинковую коробку из-под патронов, набитую ассигнациями.
     - На ворованные деньги не играем, - не глядя на него, буркнул Вадим.
     - Какие ворованные? - взвился Игорь. - Мать сховала в подполе...
     - А откуда они у вас? - спросил Иван, тараща на него злые глаза. - Твой батька - шпиён. До войны получал их от фашистов - за то, что ракеты в небо пущал. А как он саперов у электростанции убил?
     - Мамка молоко красноармейцам продавала... - упавшим голосом произнес Игорь, но ему никто не ответил. - Я за батьку не в ответе, - помолчав, повторил он слова матери.
     - Яблоко от яблони... - усмехнулся Вадим, встретившись с угрюмым взглядом Павла. - Катись ты, Шмелев-Карнаков, от нас подальше! Смотреть-то на тебя, гаденыша, противно!
     - Много награбили под Калинином? - подковырнул Иван. - Говорят, твоя матка, как помещица, всей деревней заправляла.
     - И батраки из военнопленных на вас горб гнули, - ввернул Вадим. - Думаешь, мы забыли?!
     Лишь Павел молчал и хмуро смотрел в свои карты. Как-никак Игорь ему приходился братом по матери.
     - Чей ход? - пробурчал он.
     - Твово батьку наши к стенке поставят, - сказал Иван. - Эх, хорошо, коли бы его у нас в Андреевке судили!
     - Его еще поймать надо! - со злостью вырвалось у Игоря.
     - Глядите-ка, он еще защищает врага народа! - уничтожающе посмотрел на него Вадим. - А ну вали отсюда, гаденыш, пока кровь из сопатки не пустил!
     Игорь не нашелся, что ответить, поднялся с колен и отправился домой, матери заявил, что больше к Абросимовым ни шагу, та только вздохнула и отвернулась.
     А потом он подружился с поездным воришкой, ошивавшимся несколько дней на вокзале. Тот не стал спрашивать, кто у него батька, охотно вытащил из кармана карты. За два дня Игорь в бешеном азарте ухитрился проиграть в "очко" все материны деньги, переложенные из цинковой коробки в комод под постельное белье. Поняв, что он натворил, не выдержал и заплакал. В карты они резались под железнодорожным мостом через Лысуху. У него даже мелькнула мысль закрыть глаза и кинуться вниз головой, в каменистую неглубокую речушку... Каким ни было заскорузлым сердце у воришки - его звали Глиста, потому что он был тонкий и худущий, - а, видно, и ему стало жалко в прах проигравшегося мальчишку.
     - Чего ты давеча толковал про корову-то? - спросил Глиста, глядя на него выпуклыми карими глазами с длинными девчоночьими ресницами.
     - Мамка хотела на эти деньги корову купить... - выдавил из себя Игорь.
     Глиста, не считая, разделил объемистую пачку денег на две равные части, одну вернул Игорю.
     - Может, когда окажусь в твоих местах, молочком угостишь, - ухмыльнулся, раздвинув тонкие синеватые губы, Глиста. - Люблю парное молочко с хлебцем!
     Ошалев от радости. Игорь припустил домой, там у комода с вытащенным ящиком и вывороченным на пол бельем его встретила мать. Он ее еще никогда не видал такой разгневанной: багровое лицо, белые глаза, закушенные губы.
     - Вот я принес... - выхватив из кармана растрепанную пачку, протянул ей Игорь.
     Ее тяжелая рука наотмашь ударила его по лицу, из глаз брызнули разноцветные искры, удары сыпались на голову, плечи, он упал, она стала пинать его ногами...
     - Несчастный выродок! Ворюга! Навязался на мою голову... Убью мерзавца!..
     До сих пор стоят в ушах ее гневные слова.
     Не помня себя, он выкатился из комнаты и, размазывая по лицу кровь, перемешанную со слезами, кинулся на станцию. Глисту он нашел под дубовым деревянным сиденьем, тот сладко спал, пуская на подложенную под голову котомку слюну.
     Почти полгода странствовал по стране на поездах Игорь Шмелев с Глистой. Новый дружок научил его воровать у спящих пассажиров в вагонах, срезать бритвой заплечные мешки со спин спекулянток, облапошивать торгующих снедью баб на базарах и привокзальных толкучках. Даже беспроигрышно играть в карты на деньги. Два раза они попадались. Раз сбежали из милиции, второй раз "нарезали болты", как выразился Глиста, из детдома, куда их определили, сняв в очередной раз с поезда. О матери он старался не думать; обида не проходила, да и маленький шрам на верхней губе напоминал о ее жестокой руке...
     А в октябре сорок третьего произошло вот что.
     Как обычно они с Глистой разделились в поезде - один начинал шмонать от локомотива, второй от последнего вагона - и постепенно сближались. Игорь зажатой в костяшках пальцев безопасной бритвой разрезал у спящей женщины зеленый вещевой мешок и извлек из него круг пахучей домашней колбасы. Не выдержав, тут же под лавкой, на которой впритык дремали человек восемь, съел без хлеба, не пожелав поделиться с Глистой. Потом он наткнулся на фибровый чемодан, стоявший между ног пожилого человека с надвинутой на глаза кепкой. Человек сидел на краю скамьи почти у самого прохода, по-видимому, он крепко спал, потому что проходившие мимо задевали чемодан, а пассажир не просыпался. Это был верняк. Поначалу люди прижимают к себе вещи, кладут под головы, зажимают между ног, бывает, даже привязывают веревками или ремнями к себе, а потом, к ночи, начинают все сильнее задремывать и скоро совсем о вещах не помнят. Этой поездной азбуке его обучил Глиста. Главное, нужно убедиться, что все спят, бывает, один бодрствует и все примечает. Есть еще одна опасность: как бы в тот самый момент, когда начинаешь брать чемодан, поезд не стал замедлять ход, приближаясь к станции, тогда кто-нибудь из пассажиров обязательно проснется и первым делом схватится за вещи...
     В вагоне было сумрачно, свет от фонаря с оплывшей свечкой чуть освещал серые, помятые лица пассажиров, колеса мирно отстукивали километры.
     Игорь лежал под скамьей и присматривался к чемодану: не слишком ободран, видно, принадлежит богатому "тузику". Что в нем может быть? Вряд ли продукты, в таких чемоданах лежат хорошие вещи, деньги, бывает бутылка водки, а это сейчас большая ценность. На водку можно выменять две буханки хлеба, сала брусок или пару банок мясных консервов. Брюки на ногах шерстяные, башмаки крепкие, с необорванными шнурками. В чемодане наверняка ценные вещи...
     Мальчишка осторожно выбрался из-под скамьи, кто-то всхлипнул во сне, будто в ответ что-то пробормотали, кепка до кончика носа закрыла лицо пассажира, которому принадлежал чемодан. Игорь взглянул на свечку: еще, проклятая, коптит! Оглядевшись вокруг, он взялся за ручку чемодана, ловко выдвинул его в проход и, чувствуя, как радостно запело все внутри от удачи, сделал осторожный шаг вперед по узкому проходу, но тут крепкая рука впилась в его худое плечо. Внутри все оборвалось: ну, сейчас начнется! Крик, шум, оплеухи, тычки в спину, а потом на первой станции сдадут железнодорожному милиционеру и...
     - Боже мой, Игорь! - услышал он тихий голос человека.
     Зыркнул из-под русой челки, и глаза его встретились с серыми глазами отца... Чемодан с глухим стуком упал на пол, несколько пассажиров проснулись, беспокойно заворочались, подозрительно стали ощупывать заспанными глазами грязного, оборванного мальчишку, которого все еще держал за плечо пассажир.
     - Никак воришку поймали? - спросил кто-то.
     - Все в порядке, граждане, - негромко проговорил отец. - Спите.
     - Батя! - выдохнул из себя онемевший от неожиданности мальчишка. - Я думал, ты...
     - Надо же, Игорек! - улыбался отец. - Я только что думал о тебе.
     - Я из дома утек...
     - Потом, Игорек, потом... - придвинул его к себе отец, по лицу его было видно, что он не менее ошарашен, чем сын.
     
     Под Москвой они целую неделю провели вместе. Мальчишка, отмытый, отогретый лаской, жадно, как губка, впитывал слова отца, который учил его жить... Это был совсем другой отец, не тот, что в Андреевке, там он, бывало, и десятком слов не обмолвится за день с сыном, а сейчас он толковал с ним, как со взрослым, и оттого его слова навечно отпечатывались в сознании мальчика.
     - ... Ты теперь навсегда для всех советских людей сын врага народа!.. - спокойно говорил отец.
     Он расхаживал по маленькой комнате, где они жили вдвоем, иногда сидел на подоконнике, и тогда Игорь видел его постаревшее лицо с умными глазами, горькую складку у губ. Мальчик все больше ощущал, что любит этого человека, да и кого ему оставалось любить? О матери он вспомнил только раз, когда рассказал об их возвращении в Андреевку, не скрыл и случая с проигранными деньгами...
     - ... И тебе этого никогда не простят, Игорь. Какой же выход? Уехать отсюда пока невозможно, значит, нужно затаиться, стать другим. Я вот уже много лет другой... А для этого вот что необходимо сделать: забыть обо мне... - В ответ на протестующий жест сына улыбнулся, - Когда нужно, о себе напомню... Забыть свою фамилию, да она вовсе и не твоя, чужая... Забыть, что у тебя была мать...
     Тогда Игорю казалось, что сделать это легче всего: обида все еще жгла сердце, когда вспоминал про мать, рука машинально поднималась к лицу и щупала шрам над верхней губой.
     - Ты завтра сам отправишься в милицию, раскаешься в беспризорничестве, мол, надоела воровская жизнь, попросишься в детский дом... Ничего, Игорек, придется потерпеть, зато там будешь в школе учиться, потом поступишь в институт. Парень ты толковый, и еще все в твоей жизни устроится наилучшим образом. О прошлом говори коротко: началась война, жил в городе, когда подошли немцы, эвакуировался, по дороге на Урал эшелон с беженцами разбомбили "юнкерсы", все близкие погибли, очнулся под откосом в воронке, отца не помнишь - он ушел от вас, когда ты был совсем маленьким. Фамилия? Пусть будет Найденов, самая подходящая детдомовская фамилия...
     - Я не хочу учиться, - возражал Игорь. - Можно деньги и так иметь. Ловкость рук - и никакого мошенства...
     - Не повторяй глупых слов! - оборвал отец. - Это сейчас еще вольготно живется вашему брату, а кончится война - сразу возьмутся за воров и бандитов.
     - А кто победит? - спросил Игорь. - Немцы отступают, говорят, в Гитлера стреляли? Или бомбой хотели убить?
     - Гитлеру капут, - нахмурился отец. - Так теперь пленные немцы говорят... Красная Армия оказалась фюреру не по зубам. Видишь ли, сын, русский народ - это особенный народ, я думаю, его победить невозможно.
     - Зачем же ты был... с ними? - не глядя на отца, отдавил из себя Игорь.
     Отец стал рассказывать о дореволюционной России, когда он жил барином, имел слуг и дома, мог бы дослужиться до генерала, а большевики всему этому положили конец, немцы была для него как для утопающего соломинка.
     Игорь понимал не все, о чем говорил отец, иногда он забывался и думал о своем... За полгода беспризорничества война как-то отступила из сознания: все толковали о победах Красной Армии, отбитых у фашистов городах, о скором конце Гитлера, а они, поездные воришки, жили своей обособленной жизнью, далекой от дум и чаяний народа. Ненавидели милиционеров, называли их "мильтонами", "легавыми", презирали фраеров, которые, поймав воришку с поличным, устраивали шум-гам, а то и били. Война стала чем-то абстрактным, нереальным, он даже не интересовался, кто отступает на фронтах, кто наступает. Как-то было безразлично. Его дом - пассажирский поезд, а он все время в движении. Мелькали города, станции, он их больше знал по вокзалам, баночкам, толкучкам, как Глиста и другие называли базары. Все люди делились на две категории: воров и фраеров. Ездили бы на поездах немцы, он и у них бы воровал и считал бы их фраерами. Его героями стали Ленька Золотой Зуб, Череп, Пика, Чугун... С ними встречался иногда в поездах, на вокзалах. Перед ними готов был разбиться в лепешку. Когда началась война, он, как и другие мальчишки в Андреевке, ненавидел фашистов, а после того как пришли немцы и отец их отправил в деревню, он быстро стал привыкать к новой жизни и уже не считал оккупантов врагами, тем более что они не обижали ни его, ни мать. И, лишь вернувшись в освобожденную Андреевку, он почувствовал, что даже для брата Павла стал чужим. Как они смотрели на него там, в поселке? Да и взрослые кивали на него, отпускали нелестные замечания в адрес матери, недобрым словом поминали Карнакова-Шмелева. Настоящую фамилию отца все узнали после прихода немцев в Андреевку.
     Наверное, отец, нашел верный подход к сыну, слова его казались убедительными, правильными. Да и в словах ли тогда было дело? Главное - одичавший мальчишка нашел отца, внимание, заботу, ласку. Еще ни один взрослый человек не говорил с ним так доверительно, как равный с равным.
     - Россия ослабла, нища, люди остались без крова, - весомо падали в его сознание слова отца. - Сколько еще лет пройдет, когда они все наладят! Обидно, конечно, что твое детство прошло в нищете и разрухе, да на то, как говорится, божья воля. И мне, Игорь, пришлось несладко... Но раз мы здесь, должны жить, как все. Мне снова придется затаиться, а тебе нужно учиться, вступить в комсомол, когда подрастешь, потом в партию... Ни одна живая душа не должна знать, кто у тебя был отец и кто ты есть на самом деле, а я верю, Игорь, что ты всегда будешь со мной... Немцы не сумели победить Россию, да-да, они проиграли войну! Теперь вся надежда на нас самих, вернее, на ваше поколение... Я не верю в дружбу русских, англичан, американцев. Закончится война, и между союзниками начнется грызня. Не могут волк с лисой мирно ужиться! Коммунизм напрочь отрицает капиталистический мир, а богатые никогда не найдут общий язык с бедными, появятся новые покровители нашего освободительного движения против Советской власти, они разыщут тебя. Всегда помни, сын, что в тебе течет дворянская кровь Карнаковых. И пока Россия под большевиками, она тебе - мачеха!
     Иногда Игорю казалось, что отец все это говорит не ему, а самому себе, очень уж глаза у него были далекие, отстраненные. Дико было, чудом обретя отца, снова надолго потерять его, может быть, навсегда. О своей работе он не рассказывал, два раза ночью стучали в окно их комнаты какие-то люди, и отец подолгу беседовал с ними на кухне. Игорь прислушивался, но разговаривали тихо, да и понять их было трудно. Люди исчезали, отец закрывал дверь, возвращался в комнату, ложился на скрипучую деревянную кровать, - Игорь спал на топчане у русской печки, - ворочался, иногда закуривал. Однажды сын спросил:
     - Кто эти люди?
     - Волки.
     - И ты... волк?
     - Все мы здесь волки в овечьих шкурах,.. - усмехнулся отец. - А волки охотятся ночью.
     - Я никогда не видел волков.
     - Их и не надо видеть, главное - знать, что они есть и всегда готовы врагам перегрызть глотку...
     Больше Игорь не задавал вопросов.
     Отец долго расспрашивал про их жизнь в деревне, про мать, поинтересовался бывшей воинской базой, Абросимовыми. Игорь рассказал о смерти Андрея Ивановича, о том, как с медалями на гимнастерках разгуливали по деревне Павел и Вадим...
     - Ненавижу их, - вырвалось у него.
     - Ты и они - теперь на разных берегах, никогда не забывай об этом, - сказал отец.
     Утром того дня, когда Игорь должен был пойти в милицию, отец показал ему маленький черный браунинг. У мальчишки загорелись глаза, однако, подержав красивую штучку в руке и даже понюхав, вернул отцу.
     - Твой, - сказал отец. - Только сейчас, сам понимаешь, он тебе ни к чему.
     Несколько раз разобрал и собрал браунинг, научил, как им пользоваться, ставить на предохранитель.
     - Пострелять бы? - загорелся Игорь.
     - Еще успеешь, - усмехнулся отец.
     
     Сразу за дачами начиналась березовая роща, спускающаяся к холодно поблескивающей реке. По воде медленно плыли желтые, розовые и красные листья. Углубившись в рощу, Карнаков облюбовал толстую березу, вытащил из кармана складной нож и, глубоко врезаясь в кору, вырезал инициалы: "И. К.", потом разгреб ногой опавшие листья, лопатой, которую захватил с собой, вырыл яму и опустил туда цинковую банку, обмотанную промасленной тряпкой, - Игорь принес ее в мешковине, - быстро закопал, ногой разровнял землю, сверху нагреб листья, сучки.
     - Твой тайник, - сказал отец. - Запомни как следует место. А метка на березе - "Игорь Карнаков" - сохранится навсегда.
     В банке лежали хорошо смазанный браунинг, коробка патронов и толстая пачка денег, схваченная красной резинкой.
     - Не торопись, Игорь, за кладом, - говорил отец. - Пусть себе лежит. Думаю, что пройдут годы, прежде чем все это тебе понадобится.
     
     Годы прошли. Игорь Найденов в 1950 году закончил в детдоме семилетку и теперь ломал голову: куда поступить? Еще три года торчать в детдоме не хотелось, лучше подать документы в техникум, можно и в военное училище, но отец вряд ли одобрил бы это. Кто зияет, могут рано или поздно и докопаться, кто он такой, Игорь Найденов, на самом деле... Сын врага народа! Единственное, что для себя Игорь твердо решил, - это обосноваться в Ленинграде или Москве, тем более что там учебных заведений тьма. В детдоме он изучал английский язык, был первым в классе, учительница утверждала, что у него способности к иностранным языкам. В свидетельстве две тройки - по алгебре и геометрии, по остальным предметам четверки и пятерки. Характеристика тоже хорошая. Игорь знал, что к детдомовцам - детям войны - особенно внимательное отношение в приемных комиссиях.
     В какой же техникум поступить? В машиностроительный? Или в полиграфический?..
     Перед экзаменами остались кос какие дела... Вот одно из них уже сделано: повидал мать, о которой очень сильно тосковал в детдоме, но о себе так и не дал ей знать, помнил наставления отца. Кстати, вопреки ожиданию, мало что шевельнулось в его сердце, когда он увидел ее нынче утром - сонную, растрепанную, в вязаной кофте и с прутом в руке. В детдоме он внушил себе, что у него нет матери, - остались лишь одно воспоминание да маленький шрам на верхней губе... Главное, что привело его на родину, - это фотографии. Он их вытащил из общей рамки на стене, выдрал из старенького альбома и уничтожил все, кроме фотографии матери...
     Не знал он, как тогда недоумевала Александра, не увидев на стене нескольких фотографий. Кому они могли понадобиться? Будто нечистая сила в доме побывала...
     В Климове Игорь сел на первый московский поезд и вечером уже находился в дачном поселке, где с отцом провел в 1943 году неделю. С тех пор отец не давал о себе знать. Здесь Игорь побывал в 1946 году, нашел березу со своими инициалами, выкопал заветную банку, которая снилась ему вьюжными ночами в детдоме, хотел все забрать, но взял только деньги, а браунинг с патронами оставил в тайнике, правда, не удержался и пострелял из него в консервную банку, повешенную на сучок... С отцом у них был такой уговор: Игорь искать его не будет, если надо, отец или человек от него сами разыщут. И пусть Игорь не бросает тайник, при случае наведывается к нему, возможно, что он найдет записку или письмо, из которого поймет, что ему нужно будет сделать, чтобы встретиться с отцом.
     Пока в тайнике записок и писем не было.
     А с деньгами произошла вот какая история: приходилось их все время прятать и перепрятывать, чтобы никто не нашел. В детдоме все друг у друга на виду. И мальчишка - обладатель значительной суммы - не мог потратить деньги так, как ему хотелось. Приходилось ловчить, изворачиваться, всякий раз придумывать новые истории, когда у него появлялась какая-нибудь вещь, вроде понравившегося ему перочинного ножа с множеством приспособлений. Он вконец измучился, даже плохо спал по ночам, опасаясь, что кто-либо из ребят выследил его и ждет момента, чтобы украсть деньги. Прятал в подушку, матрас, даже запихивал сверток с деньгами в трубу помятого самовара, найденного на чердаке.
     Вкусные вещи, конфеты и шоколад покупал тайком и давился ими ночью под одеялом или спрятавшись где-нибудь в мастерских. Делиться колбасой или конфетами Игорь ни с кем не хотел, друзей у него не было, а на девчонок он тогда не смотрел.
     Все закончилось самым неожиданным образом: в 1947 году объявили денежную реформу, и его деньги превратились в ничто. Конечно, он их обменял, но на руки получил жалкую сумму по сравнению с той, которую имел. И тогда у него впервые возникло недовольство Советской властью, лишившей его богатства. Да, обладая деньгами, он чувствовал себя богачом! Это давало ему право смотреть на других ребят свысока. Ведь он мог иметь то, что не могли иметь они. И вот его в один день лишили этого сладкого преимущества...
     Недовольство, медленно накапливаясь, превращалось в ненависть. Вспоминались разговоры с отцом - тот гордился своим дворянским происхождением и сыну это завещал. Единственно, чего Игорь тогда не понимал: какой прок ему от этого дворянского происхождения? Об этом нельзя было кричать на перекрестках, да и ребята подняли бы его на смех, заяви он им о своем высокородном происхождении...
     Дачный поселок не изменился, разве что среди деревьев зажелтели новые постройки. Они все ближе подбирались к березовой роще. К счастью, ее пока не трогали. Вечер был теплый, и у речки прогуливались дачники. Какое негодование охватило его, когда под своей березой с инициалами он увидел парней и девушек, расположившихся на плащ-палатке с бутылками и закусками. На земле играл патефон, Русланова душевно выводила: "Валенки, валенки..." Игорь прошел мимо раз, второй, судя по всему, компания не спешила закругляться. Чернявая девушка, смеясь, что-то сказала парню, положившему голову ей на колени.
     - Потерял кого, дружок? - приподнявшись, спросил он.
     Игорь сдержался, чтобы не ответить резко, но тут второй парень, явно под хмельком а потому любящий весь мир, сказал радушно:
     - Присаживайся, коллега! Эй, Семен, налей красненького доброму молодцу.
     Ребята оказались сборщиками с автомобильного завода "ЗИС", вот компанией собрались отметить день рождения Катеньки, той самой чернявой, которая первая обратила внимание на Игоря. Она и сейчас, когда он присел на краешек плащ-палатки, с интересом посматривала на него. Высокий, с густыми русыми волосами, правильными чертами лица, Игорь нравился девушкам, на него засматривались одноклассницы в детдоме, а одна - Лена - даже написала записку... Глупая записка, в ней нацарапано, что ее, Лену, сводят с ума его родниковые глаза - слово-то какое откопала! - и пухлые губы... Она назначила ему свидание у кладбища, но он не пришел. Толстушка Лена ему совсем не нравилась, да и вообще - детдомовские девчонки его не привлекали и настоящих друзей у него не было. Может, потому, что между ребятами и им, Игорем, все время стояла тайна? Тайна, открытая ему отцом... Чего греха таить, он ставил себя выше товарищей по детдому. Все, что говорили учителя, читал в книгах, видел в кино, он теперь воспринимал по-своему, критически, с недоверием, хотя никогда никому свои взгляды на жизнь не поверял. Он научился быть молчаливым, замкнутым - больше слушал, чем говорил, правда, иногда на его губах, которые свели с ума дурочку Лену, появлялась скептическая усмешка, которая не нравилась сверстникам.
     Пригласившего Игоря в компанию парня звали Лешей, второго - Семеном, девушек - Катей и Машей. Не очень-то хотелось Игорю рассиживаться с ними, но все равно, пока они не уберутся отсюда, делать было нечего. Леша налил ему в граненый стакан белого портвейна, пододвинул консервную банку с килькой.
     - Дерябни и закуси с рабочим классом, - ухмыльнулся он.
     - Не пью, - отказался Игорь, а белесую кильку подцепил перочинным ножом и положил на кусок хлеба с маслом.
     - За день рождения Катеньки! - настаивал тот.
     - Представляете, я совершеннолетняя! - взглянув на Игоря, засмеялась девушка.
     Он отметил, что у нее полные ноги в капроновых чулках, платье сбоку задралось и была видна широкая розовая резинка. Она приковала к себе его взгляд. Девушка, все так же улыбаясь, скосила вниз глаза, небрежно одернула платье.
     Игорь в свои восемнадцать лет всего один раз имел дело с женщиной. Это случилось в прошлом году на уборке картофеля в колхозе. Вместе с ними на поле работали и студенты. Игорь возил на лошади мешки с картошкой на склад, а девушки там сортировали ее. Рослая голубоглазая блондинка Галя в синем спортивном костюме, обтягивающем грудь, первой заговорила с ним. Игорь солгал, что он тоже студент, - он всегда выглядел старше своих лет. Видя, что он робок и всякий раз, оказываясь рядом, отводит глаза, она мимоходом сказала, что после ужина будет на берегу речки, оттуда очень красивый вид на рощу, над ней с криками пролетают гуси-лебеди...
     Он пришел и там, на стоге сена, все и произошло. Он чуть было не оконфузился, но когда признался, что это в первый раз, девушка весело рассмеялась и так поцеловала, что он чуть не задохнулся... Потом он тенью ходил за ней, звал на речку, но Галя его избегала. Он злился, преследовал ее, но девушка перестала обращать на него внимание. Как-то он увидел ее возле их стога с высоченным парнем в суконной куртке. Искусав ночью до крови губы, Игорь на следующее утро попросил бригадира, чтобы его перевели на другой участок... Но и потом еще долго ночами ему снился разворошенный стог, белые Галины ноги, и просыпался он от ее заливистого смеха и обидных слов: "Ты еще мальчик!"
     - ... Он не хочет выпить за нашу Катю-Катерину? - подал голос Семен, он теперь привалился спиной к острым коленкам второй девушки, которую звали Машей. - Ты знаешь, Игорь, за Катю-Катерину вчера поднял тост сам Филиппов!
     Все засмеялись, Игорь тоже улыбнулся, но пить не стал. Однажды с двумя одноклассниками они стащили с телеги, на которой везли в сельпо ящики с водкой, две бутылки "московской", забрались на чердак и там распили, закусив луком и хлебом... Так отвратительно Игорь никогда себя в жизни еще не чувствовал, его выворачивало наизнанку, в глазах все кружилось, острая боль разрывала внутренности. На другой день у него был такой вид, что воспитательница отправила в медпункт... Вот тогда он и дал себе слово больше никогда не употреблять спиртного. От одного вида белой жидкости в зеленоватой бутылке его уже мутило.
     - Кто такой Филиппов? - поинтересовался Игорь.
     - Филиппов - это великий человек! - улыбнулся Леша. - Начальник нашего цеха. Бог и царь, а наша Катенька ему нравится...
     - Он старый, - отмахнулась та. - И у него нет одной руки.
     - Иди к нам на завод, - вдруг предложил Семен. - Хорошие деньги будешь заколачивать. Ну полгода поработаешь учеником, а потом пойдет монета. Знаешь, сколько я зашибаю?
     - Хвастун, - вставила Маша.
     - Я поступаю в университет, - соврал Игорь.
     - Ну и дурак, - заметил Леша. - Выучишься на кого? Учителя или физика-химика?
     - Иностранный язык и литература...
     - Да на кой ляд тебе сдались языки, Игорек? - хлопнул ладонью себя по колену Леша. - Кому все внимание - нам, рабочим! Посмотрите, ребята, какие у него руки, плечи. Да тебе ворочать моторы и кузова в цехе сборки, а не книжечки листать да лопотать не по-нашенски...
     - По-твоему, учеба - это ерунда? - без улыбки взглянула на него Катя.
     - Учиться никогда не поздно, - сбавил тон Леша. - Я и сам собираюсь поступить в школу рабочей молодежи...
     - Уж который год собираешься? - ввернула Маша. У нее было маленькое невыразительное лицо с большим ртом и удлиненным подбородком.
     - Ребята, жизнь только начинается, так хочется повеселиться, погулять! Как мы жили в войну? Голодные, напуганные бомбежками, с утра до вечера только и думаешь, чем бы брюхо набить! И от школы отвыкли... Как только вспомню, что после работы еще надо за парту садиться, такая тоска на меня, братцы, накатывает... Жуть!
     - А как же другие? - снова вступила в разговор Унылая Маша, как про себя ее прозвал Игорь. - Я работаю и учусь - и ничего.
     - Другие, другие! - нарочито плачущим голосом заговорил Леша. - Да что мне до других? Я, Алексей Листунов, родился на этой земле в единственном экземпляре. Почему я должен во всем походить на остальных? Может, я специально не поступаю в школу, чтобы не быть похожим на других?
     - Лень тебе учиться, вот и все, - нравоучительно произнесла Маша. - Трудностей боишься.
     - Это я-то? - возразил Леша Листунов. - А кто пережил голодное детство, послевоенную разруху? Кто недосыпал, недоедал, вкалывая на стройках пятилетки? Кто восстанавливал города, заводы, фабрики? Я и видел-то в своей жизни только одни трудности. Не успеешь оглянуться - и состаришься в борьбе с этими трудностями. И почему так не повезло в жизни нашему поколению?
     - Я не считаю себя несчастной, - заметила Унылая Маша.
     - Надоели мне эти проклятые трудности! - продолжал Леша. - А когда жить прикажете? - Он обнял за талию Катю. - Любить? Наслаждаться?
     Игорю нравился ход рассуждений Листунова, такого он еще ни от кого не слышал. Наоборот, все толковали о трудовом подъеме, увеличении производительности, своем вкладе в дело восстановления народного хозяйства... Вступать в спор не хотелось, тем более что товарищи Листунова совсем не разделяют его мысли. Может, он просто дурачится? Разыгрывает их?
     - Ты рассуждаешь, как эгоист. - начала Маша.
     - Я и не отрицаю, что я эгоист... в личной жизни, а на работе Алексей Листунов ходит в передовиках. И почему эгоистом быть плохо?
     - Ну, знаешь!.. - покачала головой Маша.
     - Не знаю, - рассмеялся Леша. - Объясни, пожалуйста.
     - Ну, во-первых, если бы все были эгоистами, мы никогда войну не выиграли бы...
     - Ты не путай эгоизм с патриотизмом, - перебил Листунов. - Эгоисты воевали не хуже других. Отец одного моего знакомого сам рассказывал, как взял в плен немецкого офицера, чтобы попасть во фронтовую газету, где должны были бы напечатать его портрет. Очень уж хотелось ему послать газету своей девушке в Куйбышев.
     - И послал? - спросил Семен, носатый парень с рыжеватой челкой, спускающейся на лоб.
     - Медаль за отвагу получил, а в газете почему-то так про него и не написали...
     - Мне стыдно тебя слушать, - отвернулась от него Унылая Маша. Длинный подбородок ее от возмущения задрожал и стал еще длиннее.
     - За что купил, за то и продаю, - заметил Листунов. - А медаль я у него сам на груди видел. В День Победы. А вот я бы из-за девушки не стал рисковать своей драгоценной жизнью! Да и в газету никогда не стремился бы попасть... Значит, никакой я не эгоист, а передовой производственник нашего цеха! Давайте выпьем за Лешку Листунова - человека нового, послевоенного поколения! Хватит о войне, о плане, о коллективе! Как говорил один философ, пока я существую, есть все, а когда меня нет - ничто не существует!
     - Кто этот философ? - полюбопытствовал Семен.
     - Фамилию забыл! - рассмеялся Алексей. - Какой-то немец.
     - Маркс? Или Энгельс? - пристал к нему Семен.
     - Нет, у него фамилия на "К" или на "Б"...
     - Выпил он, вот и треплется, - попыталась разрядить обстановку Катя. - Что вы, не знаете Лешку? Он "Краткий курс" и то до конца не дочитал, а Маркса и Энгельса знает только по портретам.
     - Темный ты человек, Алексей, - покачала головой Унылая Маша.
     - Веселый он, заводной, - вступилась Катя.
     - Треплюсь я, братцы! - воскликнул Алексей. - Разыгрываю вас, чудиков! Не читал я никаких философов, был на лекции, вот там и слышал про "существую - не существую"... - Он поднял свой стакан. - А выпить за меня надо. Кто в числе первых подписался на последний заем? Я - Алексей Листунов! Кто подал заявление в комсомол? Я! "Расцветали яблони и гру-ши-и... Поплыли туманы над реко-ой!.." - дурашливо затянул Алексей.
     Игорь сообразил, что он притворяется, прикидывается пьяным более, чем есть. Видно, струхнул, что лишнего наболтал...
     - Мальчики, чего это мы все спорим и спорим? - улыбнулась Игорю черноволосая, кареглазая Катя. - Мы что, празднуем мой день рождения или выступаем на диспуте "Герой нашего времени"?
     - Умница! - чмокнул ее в щеку Леша. - Да здравствует Катенька, ура! - И лихо опрокинул в себя налитый Игорю стакан.
     - Есть святые вещи, которые походя задевать нельзя, - недовольно сказала Маша, бросив на Листунова укоризненный взгляд. - И в комсомол тебе еще, по-моему, рано. Несознательный ты элемент, Алексей.
     Тот состроил серьезную мину, налил всем в стаканы, поднялся на ноги и торжественно провозгласил:
     - Выпьем за героев, павших в боях за Родину. Вечная им память! Пусть знают, что благодарные потомки их никогда не забудут.
     Сначала все смотрели на него с недоумением, ожидая очередной шутки, но потом один за другим поднялись. Встал и Игорь, правда, стакана не поднял. Он с симпатией смотрел на Алексея и думал про себя, что тот рассуждает в точности как и он, Игорь. Вот только всерьез так думает или всех дурачит? Как бы там ни было, ему захотелось поближе познакомиться с этим веселым, бесшабашным парнем, да и Катя ему все больше нравилась. Когда снова сели, кончик розовой резинки опять показался из-под ее платья, но он старался не смотреть на колени.
     К Игорю больше не приставали, и он переключился на девушек: делал им бутерброды с маслом и колбасой, рассказывал разные смешные истории, услышанные от других, даже спел блатную песню про Мурку, которая предала воровскую компанию, за что и получила пулю в лоб... Алексей дал ему свой московский адрес и велел обязательно в гости заходить. Семен жил в рабочем общежитии, а Катя быстро написала на клочке газеты, в которую были завернуты помидоры, свой телефон. Игорь думал, что она потихоньку сунет ему бумажку, но девушка открыто протянула и сказала:
     - Будешь в Москве - звони, я тебе покажу Третьяковку, - и, наклонив черную, галочью голову, пристально посмотрела ему в глаза.
     Игорь почувствовал, что краснеет, и, злясь на себя за это, резко отвернулся, а девушка негромко рассмеялась.
     - Смешной ты, - тихим грудным голосом произнесла она.
     Он проводил их до электрички, сказал, что у него здесь тетя живет, и даже наугад назвал адрес, впрочем, тут же прибавил, что завтра уезжает в Ленинград. У Кати стройные ноги, а вот талия подкачала - широкая. Девушка задержала его руку в своей, карие глаза у нее блестели; когда она улыбалась, в зубах заметна щербинка; на щеке родимое пятнышко, впрочем, оно ее не портило; руки у нее большие, пожатие крепкое.
     - Звони, Игорь, - сказала она, - я буду рада.
     Потом он вернулся в рощу, разрыл яму, вытащил банку, вытряхнул из нее завернутый в тряпку браунинг, патроны. Банку повесил на сук, прицелился, но не выстрелил, спрятал браунинг в карман и, насвистывал, зашагал по тропинке к видневшейся сквозь просветы в деревьях станции.
     
     2
     
     Дмитрий Андреевич Абросимов и директор детдома Василий Васильевич Ухин сидели на толстой полусгнившей березе, осклизлые ветви которой мокли в озерной воде, и курили. Перед ними расстилалось огромное озеро, с пышными зелеными островами, загубинами и камышовыми заводями. Называлось оно Белым. За старым парком торчали из воды черные сваи, там когда-то был господский садок для рыбы. На живописном холме белело большое двухэтажное здание - бывшая княжеская усадьба. На фасаде выше окон с гипсовой лепкой цветными изразцами выложена царевна-лебедь, выходящая из воды. Кое-где облицовка осыпалась, краснела кирпичная кладка. Ближе к берегу раскинулись приусадебные постройки. Крыша длинного скотного двора провалилась посередине, у низких квадратных окон темнели кучи навоза. Редкие высокие облака просвечивали на солнце, на озере то и дело всплескивала рыба.
     - Посидеть бы здесь с удочкой, - мечтательно глядя на озеро, проговорил Дмитрий Андреевич. - Щука бьет, окунь гуляет, и лещ в лопушинах чмокает. Слышите?
     - Я никогда удочку в руках не держал, - ответил Ухин. Он в хорошем коричневом костюме. Крупная голова с залысинами у висков, широкое толстогубое лицо, бровь пересекает розоватый шрам - след осколка.
     Дмитрий Андреевич в зеленом офицерском кителе без погон, синих галифе и хромовых сапогах, на груди три ряда орденских ленточек. В черных, отступивших ото лба волосах пробивается седина, у крупного, абросимовского носа две глубокие складки, крепкие выбритые щеки отливают синевой.
     - Самое большее - одну бригаду строителей я смогу вам до сентября выделить, - продолжил начатый разговор Дмитрий Андреевич. - Сами знаете, какое сейчас идет строительство в Климове, есть семьи, которые еще из землянок не выбрались.
     - Не успеем к началу учебного года все привести в божеский вид, - сказал Василий Васильевич. - Ну ладно, жилые комнаты оборудуем, а классные? Даже парт не завезли. Где учителей разместим? Обслуживающий персонал? Да они посмотрят, что тут полный развал, и сбегут в райцентр.
     - Люди возвращаются на пепелища и строятся, а у вас вон какой дворец! - с улыбкой кивнул на белый особняк Абросимов.
     - Снаружи-то красиво, а внутри?
     - У меня идея, Василий Васильевич, - сказал Дмитрий Андреевич. - Чего нам дожидаться начала учебного года? Перевозите ребятишек из Климова прямо сейчас. За три месяца вы тут все расчистите, приведете в порядок помещение. Глядите, какая стоит теплынь! Поживете в палатках, можно на острове разбить лагерь, чем для ребятишек не романтика?
     - Какая уж тут романтика, - усмехнулся Ухин. - Придется грязь на себе вывозить с утра до вечера...
     - Чем киснуть им лето в городе, пусть лучше поработают на благо собственного дома, - заметил Дмитрий Андреевич.
     - Стройматериалами-то хоть обеспечите?
     - Завтра же несколько машин с досками отправлю, - пообещал Абросимов.
     - Стекла нужны: зарядит дождь - поплывем прямо в комнатах.
     - Дадим и стекла.
     - Это ваша идея открыть тут детский дом? - спросил Ухин.
     - Здесь когда-то была вотчина князя Турчанинова, - сказал Дмитрий Андреевич. - Раньше прохлаждались тут князья, а теперь сделаем рай для наших ребятишек.
     - Мой Витька погиб под бомбежкой, - глухо уронил Василий Васильевич. - В сорок втором.
     Громко всплеснуло у самого берега, от камышей пошли круги, недовольно крякнула невидимая утка. Был конец мая, сквозь серый прошлогодний камыш настойчиво пробивался к солнцу молодой, зеленый. Еще не появились из глубины кувшинки, лишь в темной воде смутно лиловели маленькие округлые листья.
     - Мой старший, Павел, воевал рядом со мной, - помолчав, проговорил Абросимов. - И племянник Вадим. Отчаянные парнишки! Сколько у меня из-за них прибавилось седых волос на голове! Мальчишками были, а партизанили со взрослыми наравне, обоих наградили боевыми медалями.
     Ухин ничего не ответил, он смотрел на озеро, будто увидел там что-то необычное, но озеро было тихое, спокойное. Не шевелились и ветви на деревьях, стоявших на другом берегу.
     - Я отца потерял в Андреевке, - сказал Дмитрий Андреевич.
     - Читал про его героическую гибель в районной газете, - отозвался Василий Васильевич. - Да и про ваши партизанские подвиги наслышан.
     - А вы где воевали? - невольно взглянув на багровый шрам на лбу, спросил Абросимов.
     - Рокоссовский командовал Донским фронтом, когда мы вышли на Курскую дугу, - ровным голосом рассказывал Ухин. - Ну там собралось столько солдат, техники, такого я больше не видел, да и вряд ли доведется когда-нибудь увидеть. Я командовал минометной ротой. Когда все началось, меня осколком зацепило под Старым Осколом... Отлежался в госпитале и закончил войну на Одере... Самая обыкновенная биография фронтовика.
     - Осколком под Старым Осколом,.. - задумчиво проговорил Дмитрий Андреевич.
     - Я об этом как-то не подумал, - усмехнулся Василий Васильевич. - Смешно!
     - Ничего тут смешного нет, Василий Васильевич, - заметил Абросимов. - Расскажите ребятам, как вы воевали. И про Старый Оскол.
     - Не знаю, как другие, а я не люблю про войну вспоминать, - ответил Ухин. - Хватит того, что по ночам до сих пор кошмары снятся.
     - Про эту войну люди должны всегда помнить, - возразил Дмитрий Андреевич. - Чтобы не разразилась еще одна.
     - Думаете, может такое случиться?
     - Тогда бы я сказал, что весь мир сошел с ума! - громко сказал Абросимов.
     Будто испугавшись его голоса, совсем рядом что-то бултыхнулось.
     - Щука или лещ? - посмотрел на медленно расходящиеся круги Василий Васильевич.
     - Богатое озеро, - сказал Дмитрий Андреевич. - Разве плохо ребятишкам свежую рыбу к столу? Вон у князя, - он кивнул на заводь со сваями, - был собственный садок... Интересно, есть тут судак?
     - Приезжайте порыбачить, - предложил Василий Васильевич.
     - Как тут обживетесь, обязательно приеду, - сказал Абросимов и поднялся со ствола. - Красивые места! Душа радуется, глядя на эту благодать... Со мной поедете?
     - Я переночую в деревне, - сказал Ухин. - Еще раз обойду... наши княжеские владения!
     - А вам-то нравится?
     - Вообще-то я горожанин... Но разве такая красота оставит кого-либо равнодушным?
     - Ну вот и прекрасно! С новосельем вас, Василий Васильевич! - от души пожал ему руку Абросимов.
     Директор детдома проводил его к "виллису", стоявшему у деревянного дома с разбитыми окнами. Дмитрий Андреевич сел за руль, включил мотор и привычно тронул с места. Небольшая юркая зеленая машина с плоским капотом и брезентовым откидным верхом скоро скрылась среди могучих сосен, подступивших к поселку. Солнце било в лобовое стекло, и Дмитрий Андреевич опустил щиток: он любил ездить с открытым верхом, только в дождь поднимал брезент. Скоро дорога пошла вдоль колхозного поля. Он был доволен, что настоял перед областным начальством о передаче бывшей княжеской усадьбы детдому. Немцы тут устроили продовольственный склад, на скотнике резали для своих солдат коров, свиней, овец, которых отбирали у населения, за два года они все тут загадили, разграбили. Разобрали деревянные стены внутри особняка, уходя, подожгли подсобные помещения, сараи, но местные жители сумели быстро погасить, благо озеро рядом. Теперь тут будут жить ребята... Дмитрий Андреевич ничего не сказал директору, но в душе он позавидовал ему, сам рад бы был возглавить этот детский дом. Тихо, сосны кругом, красивое озеро... Почему его назвали Белым? Голубое с зеленоватым отливом у берегов. Может, потому, что белых лилий много?
     Беспокойная жизнь первого секретаря Климовского райкома партии порядком измотала Абросимова. Приехав нынче сюда, он вдруг остро почувствовал тоску по школе, мальчишкам и девчонкам, которых столько лет учил уму-разуму до войны... До 1948 года он был на политической работе в армии, демобилизовался в звании полковника, в Тулу не вернулся. Жена Рая с дочерьми Варей и Тамарой приехала в Андреевку, там они прожили полгода. Дмитрия Андреевича сначала назначили заведующим отделом пропаганды в обком, а два года назад избрали первым секретарем Климовского райкома партии. Очень Рае не хотелось переезжать из Калинина, где у них была хорошая квартира, в Климово: мол, и девочкам было бы лучше учиться в большом городе... Девочки! Уже невесты. Варя поступила в Калининский педагогический институт, Тамара в этом году заканчивает десятилетку. Жена работает в Климове завучем средней школы.
     Выехав на шоссе, Дмитрий Андреевич неожиданно повернул не в Климово, а в Андреевку - вдруг неудержимо потянуло к матери, он не был у нее больше месяца. С досадой вспомнил, что не выполнил ее просьбу: Ефимья Андреевна просила привезти дрожжей для теста, а он все забывал... У него район, как говорится, на шее, а тут дрожжи!.. Заехал в первый попавшийся на дороге магазин - дрожжей, конечно, не было, устроил нагоняй продавщице, а потом стыдно стало: она-то при чем, если дрожжи уже который месяц не привозят?..
     И, только сворачивая у висячего моста с шоссе на проселок к Андреевке, почувствовал, как вернулось хорошее настроение. Тут каждая тропка исхожена с детства, а когда был в партизанах, все окрестные леса-болота изучил. Дорога тянулась вдоль железнодорожных путей; не доезжая моста через Лысуху, увидел впереди женщину в платье с короткими рукавами. Что-то в ее фигуре и тяжеловатой походке угадывалось знакомое. Поравнявшись, притормозил, женщина обернулась, и он узнал Александру Волокову. Ее светлые глаза без всякого удивления смотрели на него. Располнела, но еще неплохо выглядит для своих лет, в русых волосах, стянутых на затылке в тугой узел, не заметно седины.
     - Садись, подвезу, - открыв дверцу, предложил он.
     - Тут недалече, - произнесла она своим резким голосом. - Да и не привыкла я разъезжать на машинах.
     Глаз не отводит, ничего в них не прочтешь. Он знал, что ее вызывали, спрашивали про мужа Карнакова-Шмелева, но она ничего не смогла рассказать, потому что давным-давно в глаза его не видела... Дмитрий Андреевич был убежден, что Александра до войны и не подозревала о вражеской деятельности своего мужа.
     - Как живешь-то... Шура? - спросил Дмитрий Андреевич.
     - Как все живут, так и я...
     - Младший-то твой, Игорь, так и не объявился?
     - Тебе-то что? - холодно посмотрела она на бывшего мужа. - Игорек не имеет никакого касательства к своему батьке. Небось и не помнит его.
     - Значит, жив?
     - Откуда я знаю, - с затаенной болью вырвалось у нее. - Неужто начисто забыл мать? Был бы жив, уж, наверное, какую-никакую весточку подал бы...
     - До свидания, Шура, - Дмитрий Андреевич тронул "виллис", Александра чуть отступила и, все так же прямо глядя ему в глаза, уронила:
     - Павел приехал, а ко мне глаз не кажет... Мать я ему али не мать?
     В голосе не жалоба, не просьба повлиять на сына, а все та же затаенная боль. Двух сыновей родила Александра, и нет рядом ни одного: Игорь как сбежал из дома, так и сгинул, Павел, хоть и часто бывает в Андреевке, к матери не заходит. А ей самой гордость не позволяет переступить порог дома Абросимовых.
     Подъезжая к дому, Дмитрий Андреевич вдруг подумал, что, если бы не развелся он с Шурой, может, все по-другому бы у них сложилось. Он до сих пор не знает, любил ли ее, но вот эта случайная встреча всколыхнула в его душе что-то далекое, волнующее... Горяча была Саша, ох как горяча! Даже пугала его подчас своей страстью. А Рая, наоборот, холодна, равнодушна. Живут рядом, а любви и понимания между ними нет. Встретятся вечером дома - и поговорить не о чем, да и с дочерьми не найти ему общего языка. Оно и понятно, девчонки тянутся больше к матерям. Что уж скрывать! Давно он понял, что чужие они с Раей... Понял, а вот живет, не в третий же раз ему жениться? Встречаются хорошие, умные женщины, но, как говорится, обжегшийся на молоке дует и на воду... Да и работа у него такая, что весь на виду. И честно говоря - наверное, возраст! - ничего уже и не хочется менять в своей жизни.
     Хоть с сыном-то повезло. Особенно война, партизанский лагерь их сблизили. Говорят же - сердце вещает. И в мыслях не было сегодня завернуть в Андреевку, а вот потянуло.
     Остановив машину, открыл дверцу и крикнул:
     - Он придет! Ты жди... Шура.
     Александра молча шла по обочине и смотрела под ноги, тяжелый узел волос подрагивал на голове. Из клеенчатой сумки, которую она несла, торчал розовый детский сачок на длинной ручке.
     "Зачем ей сачок?" - размышлял Дмитрий Андреевич, подъезжая к дому.
     
     3
     
     - Там тухлая вода и какие-то длинные белые грибы растут, - вылезая из землянки, проговорил Павел. В руке у него грязная, залитая варом бутылка.
     - Бутылка выдержанного самогона? - пошутил Дмитрий Андреевич.
     - Под нарами валялась, - ответил Павел. - Помнишь, как такими штуками поджигали в сорок втором немецкие бронемашины?
     - Подожди, кто же жил в этой землянке? - стал вспоминать Абросимов. - Вася Семенюк и Харитонов... А как звать, уже забыл.
     - Кирилл, - подсказал сын.
     - А от моей командирской землянки осталась одна воронка. Посмотри, на дне уже сосенка выросла!
     - Мы с Вадькой и бабушкой жили между тех двух сосен. Там тоже воронка, - показал сын.
     - Черное болото, - задумчиво глядя на колышущуюся на ветру осоку, проговорил Дмитрий Андреевич. - Если бы не мать, мы не переправились бы через него, - одна она знала тропу.
     - А каратели побоялись идти за нами, - сказал Павел. - Я, помню, один шаг сделал в сторону - сразу по пояс провалился в "окно". Вадька помог выбраться.
     - Пройдет еще десять лет - и от нашего лагеря не останется и следа.
     - Ребятишки нашли за Утиным, озером сбитый "юнкере", - вспомнил Павел. - А здорово было бы его приволочь сюда! И хотя бы одну землянку сохранить такой, какой она была в войну.
     - Займись, - сказал отец. - Экспонатов тут для партизанского музея хоть отбавляй.
     - Музей в лесу? - усомнился Павел. - Все-таки далеко от Андреевки.
     - Когда-нибудь люди по крохам будут собирать все, что осталось от войны, - проговорил Абросимов. - И позеленевшая гильза станет ценным экспонатом... Потолкуй с поселковыми комсомольцами. Пусть собирают в лесу военные трофеи.
     Павел смотрел в просвет между соснами, хмурил лоб. Сейчас он очень походил на отца.
     - Трофеи... - пробормотал Павел. - Мы с Вадькой где-то тут неподалеку зарыли две цинковые коробки из-под патронов. Там немецкий бинокль, парабеллум, патроны, фляга, два ремня с белыми бляхами, ну которые фрицы носили...
     - Вспомнишь, - заметил отец.
     - Вадька зарывал, я стоял в стороне и наблюдал, чтобы никто не увидел... Кажется, я был вон там! Да нет, там стояла сосна с кривым суком. Ее что-то не видно.
     - И мне ничего не сказали, - упрекнул отец.
     - Ты бы отобрал парабеллум, - улыбнулся сын. - Да и Семенюк на него позарился бы. Он парабеллумы забирал для разведчиков.
     - Отчаянный командир был, - вздохнул Дмитрий Андреевич. - И вас, чертенят, приучил к дисциплине.
     - Ты прав, отец, - сказал Павел. - Мы откроем музей партизанской славы. Хотя бы ради памяти погибших.
     "Виллис" стоял на травянистом бугре, неподалеку голубело небольшое лесное озеро. Солнце вынырнуло из-за облаков, и бор сразу просветлел, стал прозрачным и теплым. Красивый, голубой с розовым брюшком, поползень совсем рядом с ними скользил головой вниз по стволу.
     Когда они вышли к Утиному озеру, Павел предложил выкупаться.
     - Я еще в этом году не купался, - с сомнением ответил Дмитрий Андреевич, глядя, как ветер гонит рябь к берегу. Камышовые метелки гнулись, скрипели.
     Павел сбросил тенниску, светлые брюки, покосившись на стоящего в нерешительности на берегу отца, выскользнул из трусов и в чем мать родила поспешно бухнулся в озеро, подняв тучу серебристых брызг.
     - Здорово! - на все озеро крикнул он. - Вода терпимая, пап!
     Светлые глаза сына смотрели на него, сверкали в улыбке белые зубы. Похож на него Павел, а ростом даже чуть выше. И в университете учится на историческом факультете, пошел по стопам отца...
     - Эх, была не была! - пробормотал Дмитрий Андреевич.
     Быстро разделся и осторожно вошел в мелкую у берега воду. От ступней к коленям поползли мурашки - вода-то холодная! А сын плескался уже почти на плесе, где озеро было темнее, в нем отражалось большое овальное облако. Павел смеялся, что-то говорил, но Дмитрий Андреевич, набрав в легкие воздуха, окунулся с головой и, отдуваясь, саженками поплыл к сыну. Ему вдруг тоже беспричинно стало весело, захотелось закричать что-нибудь озорное на все озеро, но сдержался: уже немолодой, вроде бы и неудобно.
     Когда они, одетые, с мокрыми волосами, лежали на берегу, сын сказал:
     - Помнишь, перед войной мы ходили с тобой за грибами - их тогда была прорва, - я тебя спросил, почему ты ушел от нас с матерью... - Он поправился: - Волоковой. И помнишь, что ты мне ответил?
     - И что же я тебе ответил?
     - Ты сказал, что ответишь на этот вопрос, когда я стану большим.
     - И теперь ты знаешь, почему я развелся?
     - Я и раньше догадывался, а теперь знаю: ты не смог бы с ней жить. Даже ради меня.
     - А я иногда подумываю: может, зря я ушел от Александры... - вздохнул Дмитрий Андреевич. - С годами люди меняются.
     - Ты думаешь, она стала лучше? - удивился сын. - Я не хотел бы, чтобы мой сын задал мне такой же вопрос.
     - Есть вопросы, на которые может дать ответ только сама жизнь, - усмехнулся Дмитрий Андреевич.
     Павел медленно водил черной пластмассовой расческой по густым волосам и смотрел на камыши. Они шевелились на ветру, над ними порхали тоненькие синие стрекозы.
     - Я женюсь один раз и навсегда, - убежденно сказал Павел.
     - Тогда не торопись, сын... Как говорит твоя бабушка: "Не тот богат, у кого много добра, а тот, у кого жена хороша". А ты так к ней и не заходишь? - спросил Дмитрий Андреевич. Хотя голос его прозвучал почти равнодушно, но Павел понимал, что для отца его ответ на этот вопрос много значит.
     - У Волоковой тяжелый характер. Я не живу дома с войны, Игорь сбежал от нее в сорок третьем. И потом этот... Шмелев!
     - Карнаков, - поправил отец.
     - Выйти замуж за врага!..
     - Она ведь этого не знала. Я хочу, чтобы ты был справедливым к ней, - твердо сказал Дмитрий Андреевич. - Она твоя мать. Знает, что ты приехал, будет переживать, а сама не придет к тебе.
     - Ты говоришь, - не знала, что Карнаков шпион? - горячо заговорил Павел. - А потом? Когда узнала? Поехала под Калинин к нему! Говорят, даже батраки работали на ее усадьбе.
     - Я ее не оправдываю, но и ты не забывай, что она малограмотная женщина, ни черта в политике не разбиралась...
     - Бабушка Ефимья ни читать, ни писать не умеет, а ушла к партизанам и вывела нас через Черное болото! Если бы не бабушка Ефимья, я пропал бы, - произнес Павел. - Всю войну мы жили у нее с Вадимом, да и после войны. Она тебя не винила. Говорит, не было у тебя счастья... с Волоковой, нет и с Раей.
     - Мать скажет так скажет, - усмехнулся Дмитрий Андреевич.
     - Ты сказал, что Волокова для тебя чужая... - задумчиво сказал сын. - Для меня - тоже. И ничего я с этим не могу поделать! Как увижу ее на улице, хочется поскорее перейти на другую сторону или юркнуть в чужую подворотню!
     - И все-таки ты переломи себя, - посоветовал отец. - Что было, то быльем поросло. У нее ничего в жизни, кроме тебя да Игоря, не осталось. Неужели ты этого не понимаешь, черт бы тебя побрал?!
     - Понимаю, но...
     - Без всяких "но"! - прикрикнул отец. - Сегодня же сходи к ней, помоги что надо по дому, хоть дров наколи, что ли? Ты знаешь, как женщины умеют ненавидеть? - вдруг прорвало Дмитрия Андреевича. - Небо тебе покажется с овчинку, когда женщина пойдет войной на тебя... И для нее все средства хороши! Потому я ушел, Паша, что хотелось головой в омут! Ее любовь угнетала меня, а уж когда возненавидела - мне жизнь стала не мила. Люди радуются, когда едут домой на каникулы, а я ехал в Андреевку из Ленинграда по обязанности... И эти бесконечные попреки, сцены ревности, оскорбления, угрозы. Я думаю, она и замуж вышла за Карнакова, главным образом, чтобы досадить мне. Не верю, чтобы она его сильно любила.
     - Почему она такая?
     - Наверное, я отчасти виноват, - сказал Дмитрий Андреевич. - Других учил, воспитывал, а собственную жену не сумел перевоспитать... Это мне и покойный отец говорил.
     - Ладно, я схожу к ней, - пообещал Павел и добавил: - Вадим обещал приехать. Все-таки добился своего: стал артистом! Играет чудаков разных. Даже в газете писали о нем.
     - Он всегда был артистом, - улыбнулся Дмитрий Андреевич. - Артистом и поэтом.
     - Бабушка блинов напекла, ждет нас, а мы тут прохлаждаемся, - спохватился Павел. Он проголодался и от одной мысли о горячих блинах со сметаной сглотнул слюну.
     - Хорошо, что вы с Вадимом дружите, - поднимаясь с травы, сказал отец. - Вспоминает он своего родного отца - Кузнецова?
     - Что-то не припомню, - подумав, ответил Павел. - Он ведь Казакова называет отцом.
     - Федор Федорович - хороший человек, - сказал Дмитрий Андреевич. - Но родного батьку нельзя забывать. Иван Васильевич был храбрым командиром.
     - Был?
     - Ты разве не знаешь, что он погиб в Берлине? - удивился отец.
     - Вадим говорил, что без вести пропал.
     - Весть о себе он наверняка оставил... Мы еще о его делах услышим. Убежден, что фашисты за его смерть дорого заплатили. И Вадим может гордиться своим родным отцом.
     - Интересная штука получается, - невесело рассмеялся Павел. - Отцы, которыми можно гордиться, бросают своих сыновей...
     Дмитрий Андреевич взглянул на сына, но промолчал. Лишь подъезжая к дому, заметил:
     - Не будь таким злопамятным, Павел! Чаще всего, когда семья распадается, оказываются виноватыми почему-то отцы... Я не хотел бы, чтобы ты был виноватым перед своими детьми!..
     
     ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     
     
     1
     
     Х
     
     удощавый, с густыми рыжеватыми усами человек в замшевой куртке сидел в летнем открытом кафе, тянул из высокой кружки пиво и смотрел на летное поле. Пассажиры спускались по металлическому трапу с самолета, грузчики, открыв створки люка, укладывали на открытую платформу грузовика чемоданы, коробки, баулы. По серому асфальту к самолету неторопливо полз длинный серебристый бензозаправщик. На трапе самолета надпись: "Interflug".
     День был солнечный, и металлические части самолета, замки чемоданов, лобовое стекло заправщика и даже целлулоидные козырьки шапочек техников - все сверкало, пускало во все стороны ослепительные зайчики. Берлинский аэропорт только что принял лайнер из Москвы. Когда последний пассажир сошел на землю, из салона показались пилоты в синей форме.
     Человек поставил кружку, на пальце блеснул золотой перстень, теперь все внимание его было сосредоточено на высоком белокуром летчике с форменной фуражкой в руке. Тот спустился по трапу последним, о чем-то переговорил с техниками в серых комбинезонах и не спеша пошел к диспетчерской. Человек поднялся, положил на стол с картонными подставками для кружек смятую ассигнацию и с радостной улыбкой направился навстречу пилоту.
     - Боже мой, Бруно! - воскликнул тот. - Уж не с того ли света, братишка?!
     Они обнялись, потом принялись хлопать друг друга по плечам, смеялись. Мимо проходили люди, не обращая на них внимания,
     - Как ты меня нашел? - спросил Гельмут.
     - Ты свободен?
     - До завтрашнего утра.
     - Посидим в кафе? - предложил Бруно. - Отличное пиво, уж думал, у вас, в Восточной зоне, разучились варить настоящее баварское!
     - К черту кафе! - счастливо рассмеялся Гельмут. - Поехали ко мне, я тебя познакомлю с Клавой, Карлом, Любой...
     - Кто же это такие?
     - Я женился в России, - рассказывал Гельмут. - Как кто у нас родится, так скандал: Клава хочет дать новорожденному русское имя, а я - немецкое. Ну и договорились, что все мальчики будут иметь немецкие имена, а девочки - русские.
     - Ты что же, надумал роту их настругать? - улыбнулся Бруно.
     - Пока двое.
     Бруно все-таки увлек его в кафе. Посетителей осталось мало, пассажиры все разошлись. В углу на игральном автомате крутилась пластинка, исполнялись арии из итальянских опер. Бармен стоял за стойкой с кофеваркой и что-то записывал в толстую тетрадку. Полное лоснящееся лицо его было сосредоточенным.
     - Я ездил в Мюнхен, вместо нашего дома - груда каменных развалин.
     - Янки постарались, - помрачнел Бруно. - И мать, и отчим... одной бомбой их накрыло. И не только их...
     - Где же ты пропадал? - перевел разговор на другое Гельмут.
     - Долгая история, - усмехнулся Бруно. - Сдался американцам, был в Нью-Йорке, Аргентине, Монреале, недавно вернулся домой, в Западную Германию... Думаю в Мюнхене открыть пивную...
     - Пошел по стопам отчима?
     - Моя бывшая профессия сейчас не в моде...
     - А я, как видишь, не изменил своему ремеслу, - поддел брата Гельмут. - Летаю.
     - И часто бываешь в Москве?
     - Не только в Москве, летаю в Прагу, Варшаву, Белград. Бываю и на западных маршрутах.
     - Новая власть тебе доверяет!
     - В сорок девятом вступил в СЕПГ, - сказал Гельмут.
     - Здорово же тебя коммунисты обработали в России!
     - Я там шесть лет прожил...
     - Прожил или просидел в лагерях?
     - Я работал... Мы столько натворили в этой стране, что и за сто лет не рассчитаться.
     - Чем же ты собираешься с русскими рассчитываться? - пытливо посмотрел в глаза брату Бруно.
     - Ни я, ни мои дети больше никогда не будем воевать против России, - твердо сказал Гельмут. - Я там многое понял, дорогой брат!
     - Поэтому и прислал ко мне в Берлин в сорок третьем советского разведчика?
     - Он сам захотел с тобой познакомиться, - насторожился Гельмут. - Кстати, что с ним произошло? Я с тех пор его не видел.
     Бруно достал из внутреннего кармана куртки точно такой же золотой перстень, как у него на пальце, и протянул брату:
     - Возьми и постарайся больше никому его не отдавать... - Он странно улыбнулся. - Я ведь подумал, ты им продался! И предал свою Родину.
     - Какую ты имеешь в виду - бывшую нацистскую Германию или Советскую Россию? У нас ведь с тобой две Родины.
     - А когда-то ты считал Советы врагом номер один!
     - Так Гитлер научил нас. Он за нас думал и решал, что любить, а что ненавидеть. Мне до сих пор стыдно, что был таким идиотом!
     - Я Гитлера никогда не считал великим стратегом, - сказал Бруно, - И еще в сорок первом знал, что мы потерпим от СССР поражение.
     - Знал и помогал ему?
     - Мы, немцы, - самая дисциплинированная нация...
     - Знакомая песня! - ввернул Гельмут.
     - Долг, честь, дисциплина для рядового немца превыше всего, - продолжал Бруно.
     - Долг, честь... - горько усмехнулся Гельмут. - Ты видел Освенцим, Майданек, Маутхаузен? Сожженные русские деревни, разрушенные нашими бомбами города? Ты видел людей, живущих в землянках? Детей, голодных, с обмороженными руками-ногами? Когда-то мне было стыдно, что я наполовину русский, теперь мне иногда бывает стыдно, что я наполовину немец... Мы убивали, жгли в крематориях, заживо замораживали, как генерала Карбышева, даже убили сына Сталина, а они нам, немцам, восстанавливающим нами же разрушенные города, протягивали куски хлеба, когда мы строем возвращались с работы. Там я встретил Клаву... Я горжусь, что во мне течет и русская кровь. Это великая нация! Великая страна!
     - Я осуждаю нацизм, - сказал Бруно, - но Германия должна быть единой - ты хоть это-то понимаешь, Гельмут? Это ненормально, что немцы живут в двух разных лагерях... Да вот возьми хоть нас с тобой: ты - восточный немец, а я - западный! И чувствую, что между нами ширится пропасть... Этого нельзя допустить! Нас осталось двое на целом свете, мы родные братья, Гельмут!
     - Что ты от меня хочешь?
     - Ничего, - улыбнулся Бруно. - Хочу посмотреть на твою жену, детей.
     - Ты мне не ответил, что произошло с русским разведчиком, который передал тебе мой перстень.
     - Неужели ты хотел, чтобы я изменил своему долгу? - взглянул на него Бруно. - И стал сотрудничать с русской разведкой?
     - Ты выдал его?
     - Я должен был это сделать, но...
     - Ты подумал обо мне? - перебил Гельмут. Бруно секунду пристально смотрел в глаза брату, потом отпил из кружки, поставил ее на стол, улыбнулся:
     - Конечно, я подумал о тебе. Арестуй я его, тебе бы, наверное, не поздоровилось там...
     - И все-таки, что случилось с ним? - настаивал Гельмут. - У меня остались самые лучшие воспоминания об этом человеке. Может, после встречи с ним во мне и начался тот самый перелом, который заново перевернул всю мою жизнь.
     - Ты хочешь знать, что с ним? - Бруно легонько стучал костяшками пальцев по столу, - Кузнецов был безусловно умным и храбрым человеком. Он мне честно рассказал, что ты отказался с ними сотрудничать, а перстень он у тебя взял на время и попросил меня вернуть его тебе...
     - Он погиб?
     - Я его видел всего один раз. Он пришел ко мне в форме эсэсовца, почти без акцента разговаривал по-немецки. Рассказал о тебе, передал перстень и предложил работать на русских... Конечно, не сразу вот так в лоб, толковал о неизбежном конце нацизма, расплате вождей рейха за все злодеяния, причиненные народам Европы, бил на то, что во мне тоже течет русская кровь... Наверное, он во многом был прав, но не учел лишь одного: насколько он сам был предан своей родине, настолько и я - своей. Не мог я пойти, Гельмут, на предательство, хотя и понимал, что империя зашаталась и вот-вот рухнет. Думаю, что этот русский, Кузнецов, и сам бы меня в душе презирал. Короче, мне показалось, что быть крысой с тонущего корабля не пристало баронам фон Боховым... Кажется, он меня понял, по крайней мере, больше не искал встречи со мной.
     - А что ему нужно было от тебя? - спросил Гельмут.
     - Что нужно разведчику от разведчика? - усмехнулся Бруно. - Сведений секретного порядка, ценной информации, документов... Иметь в абвере своего человека! Ради этого Кузнецов мог и головой рискнуть! - Бруно неожиданно резко повернулся к брату, пронзительно взглянул в глаза: - Ты считаешь, что я должен был согласиться?
     - Я сказал Кузнецову, что у него с тобой ничего не выйдет, - ответил Гельмут, выдержав взгляд брата. - И даже предупредил, что ты можешь его выдать.
     - Зря он не послушался тебя, - спокойно заметил Бруно. - Планы у него, по-видимому, были грандиозные, не исключено, что он кое-чего в Берлине и добился. Не на одного же меня он рассчитывал. Наверняка были у него здесь и другие люди. Красное подполье и все такое.
     - Абвер его арестовал? - спросил Гельмут.
     - Его не арестовали. Он погиб.
     - И ты знаешь как? - произнес Гельмут, глядя в окно, где с ревом пошел на взлет лайнер. - Я почему-то верил в его счастливую звезду.
     - Я не уверен, что он где-то дал промашку. Как раз в это время произошло покушение на Гитлера. Сам понимаешь, мне интересоваться его персоной было опасно, да, признаться, и не до него было: тут такие головы полетели! Пострадало и наше ведомство... Вот о чем я подумал, Гельмут. Ведь Кузнецову ничего не стоило меня погубить.
     - Он-то смолчал, а вот ты?..
     - Ты мне не веришь, Гельмут?
     - Мне было бы очень неприятно узнать, что ты это сделал, - уронил Гельмут.
     - Давай рассуждать логично, - миролюбиво заговорил Бруно. - После встречи со мной Кузнецов еще много насолил нам... И погиб как герой, поверь мне.
     - Я верю тебе, Бруно.
     - После двадцатого июля тысяча девятьсот сорок четвертого года - дня покушения на Гитлера - расстреливали пачками генералов, высших офицеров... - Бруно задумчиво смотрел на брата. - Почему тебя так интересует судьба этого человека?
     - Ты не поймешь, Бруно, - крутя на пальце перстень, сказал Гельмут. - Жаль, что он погиб.
     - А своих соотечественников тебе не жаль? - В глазах Бруно появился холодок, хотя голос был по-прежнему ровный.
     - Каких? Тех, кто вешал, расстреливал ни в чем не повинных людей, не жалко. Мы развязали вторую мировую войну, отправили на тот свет пятьдесят миллионов людей. Мне жалко таких, как я, обманутых пропагандой, отравленных нацизмом. Кем мы были в руках Гитлера? Оловянными солдатиками!
     - А то, что ты сейчас говоришь, разве не пропаганда? Русская пропаганда! Ну ладно, допустим, Гитлер почти всю нацию оболванил, зачем же ты теперь второй раз позволяешь себя оболванивать? И кем? Нашими кровными врагами. Не забывай, что советские танки грохотали по мостовым Берлина, гибли немцы и немки, дети и старики...
     - Не преувеличивай, Бруно! - оборвал Гельмут. - Русские как раз гуманно относились к нам, и ты это отлично знаешь. Так что оставь в стороне детей и стариков. А что "наработали" эсэсовцы и гестаповцы, теперь известно всему миру. Наверное, и ты побывал в лагерях смерти? Посмотрел на крематории, горы волос, детской обуви и всего прочего, от чего у нормальных людей кровь в жилах стынет.
     - Я тебе уже говорил, что нацизм мне претит, - сказал Бруно. - Хватит об этом, брат! Неужели у нас не найдется других тем для разговора?
     - Поедем ко мне, - спохватился Гельмут. - Жена ведь ждет!
     Они расплатились и вышли из аэропорта. Гельмут подошел к стоянке машин у здания, взялся за руль мотоцикла.
     - Лучше прокатимся на моей? - пригласил к новенькому, с западногерманским номером "мерседесу" Бруно.
     Когда сели в машину, Гельмут то ли в шутку, то ли всерьез спросил:
     - Тебя случайно не объявили разыскиваемым военным преступником?
     - Со мной все в порядке, - насмешливо взглянул на него Бруно. - К банде фашистских преступников я не причислен, так что неприятностей тебе не доставлю.
     - Я не это имел в виду...
     - Я даже фамилию не изменил.
     - Женат? Есть дети? - спросил Гельмут. - Помнится, ты еще в сорок втором собирался жениться... Кажется, на дочери генерала?
     Бруно помолчал, на лбу его собрались неглубокие морщинки, на брата он не смотрел.
     - У меня никого нет.
     - Так женился ты или нет?
     - Мы обвенчались в сорок втором, ее звали Густа, в сорок третьем она родила сына... Знаешь, как я его назвал? Гельмут...
     - Значит, у меня появился племянник?
     - Ты не даешь мне закончить, - ровным голосом продолжал Бруно. - В начале сорок пятого Густу и сына я отправил в Мюнхен к матери, - русские стремительно наступали, каждый день бомбежки, думал, там будет спокойнее... Ну и просчитался. Американцы превратили город в кладбище. В общем, никто в живых не остался - ни Густа, ни Гельмут, Во второй раз пока не женился.
     - Воевал с русскими, а сильнее всего пострадал от американцев, - помолчав, заметил Гельмут.
     - Американцы сейчас единственная наша надежда, - проговорил Бруно.
     - Наша? - усмехнулся Гельмут.
     - Все забываю, что ты член СЕПГ, - рассмеялся брат. - На улицу Карл-Маркс-аллее? В высотный дом с часами?
     - Сразу видно, что ты бывший разведчик, - покосился на него Гельмут. - Наверное, знаешь, сколько денег у меня в сберкассе?
     - Думаю, что и за десять лет в ГДР ты не скопишь необходимую сумму, чтобы купить "мерседес".
     - У нас тоже есть свои автомобильные заводы, - сказал Гельмут. - А на "мерседес" я и не замахиваюсь!
     - Наши фирмы на весь мир славятся, а вот чтобы в ГДР покупали автомобили, я не слышал, - подтрунивал Бруно. - Или вы в основном марксистскими идеями торгуете?
     - А вы - нацистскими, - не остался в долгу Гельмут. - Соскучились по новому Гитлеру?
     - Сдаюсь! - рассмеялся Бруно, легко обгоняя довоенный черный "опель". - Я смотрю, ты стал опасным противником...
     - А ты думал, приехал, прокатил меня на своем роскошном "мерседесе" - и я лапки кверху?
     - Да ну ее к черту, политику! - сказал Бруно. - Мне до смерти хочется увидеть своих племянников! Конечно, и твою ненаглядную Клаву.
     - Только не говори ей, что ты был абверовцем, - предупредил Гельмут.
     - А что? Яду подсыплет в вино или кофе?
     - Эсэсовцы сожгли в коровнике ее брата и мать.
     До самого дома они молчали.
     
     2
     
     Вадим и Павел сидели на деревянном настиле железнодорожного моста, большой зеленый луг с редкими соснами и елями расстилался перед ними, за лугом - сплошной бор без конца и края. Над вершинами деревьев медленно багровело небо, солнце еще не село, оно укрылось в большом розовом облаке в ярко-желтом ореоле. Облако таяло на глазах, косые лучи вырывались из него, рассекали бор на просеки. Был тот предвечерний час, когда природа затихала, даже птицы одна за другой замолкали.
     - "Юнкерсы" сбросили на этот мост, наверное, с десяток фугасок, но так и не попали, - сказал Вадим.
     - Я помню, в Лысухе всплыла после бомбежки здоровенная щука, - проговорил Павел. - Ванька Широков ее зацапал.
     - Про щуку не помню, - заметил Вадим.
     - А как Игоря Шмелева вытащил из-под моста, помнишь?
     - Где он сейчас? - задумчиво посмотрел на речку Вадим. - Связался с воришками, наверное, в тюрьму попал.
     - Или под поезд, - вставил Павел. - От кого-то я слышал, что его видели в Ярославле. Кажется, в милицию тащили - у кого-то чемодан спер!
     - Как же ты так о брате? - насмешливо посмотрел на него Вадим.
     - Какой он мне брат, - нахмурился Павел. - Чужими мы были и мальчишками.
     - Это война нас сделала злыми, - проговорил Вадим. - Тогда все было просто: кто против немцев, тот друг, а кто с ними - враг.
     - А теперь? - пытливо заглянул ему в глаза Павел.
     - Теперь? - сузил свои серые глаза Вадим. - Теперь враги затаились, попрятались, прикидываются друзьями. Небось читаешь в газетах, как карателей и полицаев разоблачают? Некоторые даже пластические операции сделали, чтобы их не узнали.
     - Леньку Супроновича я под любой личиной узнал бы, - помолчав, сказал Павел. - У него глаза как у волка... - Он потрогал пальцем голову чуть выше уха. - На всю жизнь оставил мне отметку.
     - Это когда он молодежь отправлял в Германию?
     - Я шел мимо комендатуры, а они там в карты резались, - стал рассказывать Павел. - Ленька и поманил меня пальцем, я подошел, а он развернулся и мне в ухо. Ни за здорово живешь! Наверное, проигрывал.
     - А мне пинка дал немецким сапогом, - вспомнил Вадим. - Я летел через лужу и плечом изгородь у Широковых проломил.
     - Редкая сволочь был!
     - Был? - сказал Павел. - А может, он жив. Где-нибудь прячется.
     - С фрицами утек, - заметил Вадим. - Он же знал, что его ждет. В Андреевке на сосне бы повесили, гада!
     Было тихо, только слышалось комариное зудение, но вот в камышах крякнула утка, скрипуче отозвался удод, из-за той стороны насыпи послышалось протяжное мычание - стадо возвращалось с пастбища домой.
     - Сходим на танцы? - предложил Павел.
     - Не знал, что ты такой любитель, - посмотрел на него Вадим. - Ни один вечер не пропускаешь!
     - Я думал, тебе интересно, - отвернулся Павел. - Ты же артист.
     Вадим долго смотрел на речку, где крякали утки, лицо у него было озабоченным, серые глаза сузились.
     - Я разочаровался в этой профессии, - сказал он. - Пока репетируешь, премьера - интересно, а потом каждый день одно и то же! Ладно, если роль приличная, а то пять минут на сцене, а потом два часа дожидаешься конца спектакля, чтобы вместе со всеми выйти на сцену и кланяться зрителям. Спектакли-то иногда заканчиваются в половине двенадцатого ночи. Почитать даже некогда...
     - Только в этом причина? - пытливо посмотрел на него Павел.
     - Как тебе сказать... - задумался Вадим. - Классику еще можно играть - Гоголя, Чехова, Островского. А тут нам местный драматург Рыжий...
     - Прозвище? - перебил Павел.
     - Фамилия - Рыжий, - улыбнулся Вадим. - И пьеса - рыжая. Ей-богу стыдно выходить на сцену и перед зрителями нести ахинею про бригадира, который не спал, не ел, а только думал, как свою бригаду вывести в передовые... Я там играл маленькую роль - слесаря Кремнева, попробовал экспромтом придумывать свой текст, так мне главреж влепил строгий выговор!
     - Так и скажи: не поладил с начальством, - усмехнулся Павел.
     - Уйду я из театра, - вздохнул Вадим. - Не по мне эта работа. Приклеиваешь чуть ли не столярным клеем усы, бороду, мажешь рожу гримом, напяливаешь на себя дурацкие одежки... Хожу по сцене, а сам думаю: мол, поскорее бы кончалась вся эта канитель, прибежать бы поскорее в уборную, содрать бороду и кремом стереть грим... А режиссер толкует, что каждый артист должен чувствовать себя в образе. Не чувствую я себя в образе, Паша! Хоть убей, не чувствую. Дураком я себя на сцене чувствую, а он говорит: в таком случае, конечно, уходи из театра.
     - Ты же мне присылал газетные вырезки, - стал урезонивать друга Павел, - тебя же хвалят, пишут, что талантливый!
     - Может, две-три роли и хорошо сыграл, а сколько было безликих, проходящих!
     - А как с институтом?
     - Перешел на второй курс педагогического, - вяло ответил Вадим. - Кстати, театр и учебе мешает. Даже заочной. Как сессия, так у меня с дирекцией скандал! Не отпускают - и баста. Я ведь этим летом не поехал на гастроли, - началась сессия, - так директор второй выговор мне вкатил!
     - Не имел права, - ввернул Павел.
     - Уйду из театра, - повторил Вадим. - Ну его к черту!
     - И куда же?
     - Пошли на танцы! - рассмеялся Вадим и первым поднялся с настила.
     
     На освещенной тремя электрическими лампочками площадке, напротив дома Абросимовых, играл на аккордеоне быстрый фокстрот Кузьма Петухов. Парни и девушки гулко притоптывали в такт музыке, слышался смех. Снаружи, прижав к ограде носы, смотрели на танцующих мальчишки и девчонки, которых еще не пускали на площадку. Коренастый, с рыжим чубом над правым глазом, Кузьма, казалось, врос в табуретку, на которой сидел. Трофейный аккордеон на его коленях сверкал никелем, переливался перламутром, ловкие пальцы музыканта бегали по многочисленным пуговкам и клавишам. Резкие мощные аккорды, казалось, взлетали к самым звездам.
     Кузьма был сыном погибшего на фронте баяниста Петра Петухова, - видно, от отца передалось ему это искусство, вон как ловко бегают его пальцы по кнопкам и клавишам!
     Вадим с интересом смотрел на танцующих. Смотреть интереснее, чем танцевать. В театре он научился разным танцам, но желания войти в круг не испытывал. Народу на площадке набилось много, пары толкались, задевали локтями друг друга. Павел, почти на голову возвышаясь над всеми, танцевал с круглолицей голубоглазой девушкой в светлой кофточке с плечиками и в узкой коричневой юбке. Она едва доставала до плеча своему кавалеру. Девушка поднимала к нему лицо и, смеясь, что-то говорила. Тоненькая, стройная, глаза блестят. Она казалась школьницей, случайно попавшей сюда. Почти у всех девушек - короткая шестимесячная завивка, а у парней - полубокс с чисто выбритыми висками. В городе женщины носят длинные платья и юбки, а до Андреевки, видно, мода еще не докатилась, здесь юбки были чуть ниже колен.
     Девушку Павла звали Лидой Добычиной. Вообще-то она была Михалевой, но мать после смерти мужа снова взяла свою девичью фамилию. В поселке поговаривали, что Лида - дочь Леонида Супроновича, ведь ни для кого не было секретом, что старший полицай ходил к ее матери Любе Добычиной в любое время дня и ночи.
     Павел смотрел на девушку влюбленными глазами. Он и танцевал только с ней. Его большая рука с нежностью обнимала Лиду за тонкую талию, ноги он передвигал медленно, будто боялся наступить на ее лакированные туфельки. Высокий медлительный Павел и маленькая живая девушка с детским личиком выглядели комично. Глядя на них, Вадим не смог скрыть улыбки. Ни Павел, ни Лида не смотрели на него, точнее, они вообще никого не замечали. В голубых глазах девушки отражались крошечные электрические лампочки, белые зубы сверкали в улыбке, тонкие подведенные брови изгибались дугой.
     Вадим поймал на себе внимательный взгляд молодой темноволосой женщины, танцующей с плечистым железнодорожником. У того было сердитое лицо, форменная фуражка с молоточками надвинута на лоб, загорелые скулы так и ходили на его щеках. Женщина улыбнулась и кивнула, Вадим в ответ помахал рукой. Это была бабушкина квартирантка акушерка Анфиса. Она снимала бывшую дедушкину комнату, оклеенную царскими ассигнациями. Высокая, с яркими подкрашенными губами и ямочками на белых щеках, Анфиса с утра до вечера пропадала в амбулатории и больнице, даже обедать домой не приходила. Когда Вадим поинтересовался, что за человек квартирантка, Ефимья Андреевна коротко ответила: "Есть сердце, да закрыто дверцей... Сердце не лукошко, не прорежешь окошко". Вадим так и не понял, как относится к Анфисе бабушка. Раз живет у нее уже третий год, значит, ладят. Квартирантке лет двадцать пять, лицо у нее круглое, глаза карие, губы пухлые, улыбчивые. Вот и сейчас танцует с сердитым железнодорожником и чуть приметно улыбается. Чего это он рассердился? И на кого?
     После небольшого перерыва объявили дамский танец. К Вадиму сразу же подошла Анфиса, пригласила.
     - Скучаешь тут у нас, артист? - спросила она.
     В танце женщина взяла инициативу в свои руки. Как Вадим ни старался соблюдать дистанцию, их то и дело прижимали друг к другу, горячее дыхание волновало его, карие глаза смотрели весело, с вызовом. Железнодорожник ревниво наблюдал за ними, тогда Вадим назло ему увлек Анфису на середину площадки, Кузьма Петухов играл медленное танго, этот танец нравился Вадиму. У него даже сердце замирало, когда его нога в танце мягко касалась ее бедра. Еще несколько минут назад он и не думал об акушерке, даже не знал, что она на танцах, а сейчас испытывал такое ощущение, будто сто лет с ней знаком. Она как-то сразу, естественно перешла с ним на "ты". Раз или два он назвал ее на "вы", потом тоже перешел на "ты".
     - Вадик, у тебя есть девушка в городе? - улыбаясь, спрашивала Анфиса. - Небось артистка?
     - Последний мой роман был с Диной Дурбин, - в тон ей скромно заметил Вадим.
     - Кто это такая?
     - Ты не знаешь Дину Дурбин? - искренне удивился Вадим. - Главная героиня из американского кинофильма "Сестра его дворецкого"!
     - А-а, - небрежно протянула Анфиса. - Она мне не нравится.
     В это Вадим никак не мог поверить: все фильмы с участием Дины Дурбин пользовались в Великополе успехом. У женщин и мужчин.
     - А Целиковская тебе нравится? - спросила Анфиса. - Или Любовь Орлова?
     - Артистки меня не привлекают, - пижоня, небрежно ответил он.
     - Кто же тебе нравится, герой-любовник? - сузила блестящие глаза Анфиса. Она как-то непонятно улыбнулась. Вадим обратил внимание, что спереди ее зубы сильно разрежены.
     - Акушерки, - не подумав, брякнул Вадим. Однако женщина не обиделась, весело рассмеявшись, сказала:
     - Пойдем вместе домой, ладно?
     - А... тот товарищ? - кивнул Вадим в сторону мрачного железнодорожника, курившего на скамье.
     - Уксус? - смеясь, произнесла она. - Он надоел мне хуже горькой редьки!
     - Уксус, редька... - пробормотал Вадим. - А я кто?
     - Морковка! - горячо шепнула она и посмотрела в глаза.
     Танец кончился. Кузьма поставил сверкающий аккордеон на табуретку и пошел к ограде покурить. Инструмент пускал в глаза желтые зайчики. Нахальная летучая мышь спикировала со звездного неба прямо на аккордеон и снова резко взмыла вверх.
     - Станцевал бы хоть раз, - сказал Павел Вадиму, когда тот к нему подошел. Двоюродный брат невидяще смотрел прямо перед собой и курил.
     - Никак влюбился, Паша? - засмеялся Вадим, подивившись, что тот не заметил его с Анфисой, ведь они два или три раза носом к носу столкнулись на площадке.
     - Она славная, - рассеянно ответил Павел.
     - Лидка-то? Да она тебе по пуп!
     - Разве дело в росте? Она человек хороший.
     - Паша, ты пропал! - ахнул Вадим. - Ты никого не видишь, кроме Лидки Добычиной. И рожа у тебя глупая-глупая!
     - Очень даже не глупая, - думая о своем, сказал Павел. - Вот всегда так! - вдруг рассердился он. - Не знаем человека, а наговариваем на него... Будто мы сами закон для всех и совесть!
     - Да я не про нее! - Вадим давно не видел Павла таким возбужденным, обычно его трудно было расшевелить, а уж разойдется - не остановишь.
     - Выходит, я дурак? - гневно взглянул Павел на приятеля.
     - Паша, я буду шафером на твоей свадьбе, - широко улыбнулся Вадим.
     - Свадьба? - вытаращил на него глаза Павел. - О какой свадьбе может быть речь, если я еще не закончил университет? Да и она еще учится в школе.
     - Везет же людям - влюбляются, - вздохнул Вадим. - А я пуст и холоден! - Последние слова он произнес с ноткой самолюбования. - На концертах я иногда читаю Пушкина...
     
     В дверях Эдема ангел нежный
     Главой поникшею сиял,
     А демон мрачный и мятежный,
     Над адской бездною летал...
     
     - Посмотреть бы на тебя на сцене, - сказал Павел. Суровые складки на его лице разгладились. Стихи он прослушал с вниманием, да и стоявшие поблизости парни и девушки с интересом поглядывали в их сторону.
     - Не придется тебе больше увидеть меня на сцене, - проговорил Вадим. - Вернусь в Великополь и подам заявление. Прощай, театр! - И еще раз, громче, с выражением, прочел:
     
     Артист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,
     Забудь ручьи, леса, унылые могилы,
     В холодных песенках любовью не пылай;
     Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!
     
     Пришел Кузьма Петухов и снова взялся за аккордеон. Павел поспешно направился к появившейся на площадке Лиде Добычиной. Вадим стал искать глазами Анфису, но ее нигде вроде не видно было. Он уже подумал было податься к дому, как акушерка сама подошла к нему.
     - Потанцуем? - запросто предложила она.
     - Не хочется, - отказался Вадим.
     - Честно говоря, и мне не хочется, хоть ты и артист, а на ноги как слон наступаешь... - отомстила она.
     - Ты изволишь шутить, герцогиня, - улыбнулся он.
     - Это из какой пьесы?
     - Шекспир, - не задумываясь, брякнул он.
     Они вышли на улицу, звезды мерцали на небе, луна стояла над водонапорной башней, обливая серебристым светом деревянную крышу.
     - Прогуляемся немного? - сказала Анфиса, властно беря его под руку. - Почитай мне стихи...
     - Кого ты любишь? - поинтересовался он.
     - Никого, - вздохнула она. - Не везет мне в любви.
     - Я тебя спрашиваю: кто тебе из поэтов нравится? - рассмеялся Вадим. - Пушкин, Лермонтов, Есенин? Или Тихонов, Твардовский, Симонов?
     - "Жди меня, и я вернусь..." - вспомнила она строку из Симонова.
     Вадим подхватил и с выражением прочел популярное в то время стихотворение. Потом декламировал отрывки из Блока, Есенина, Пушкина. Однако скоро выдохся и замолчал. Не так уж много стихов он помнил наизусть.
     - Ты всем девушкам читаешь стихи? - спросила Анфиса.
     - Тебе - первой, - солгал он.
     Они пошли вдоль заборов в сторону водокачки. Людской шум за спиной становился все глуше, лишь резкие звуки аккордеона вспарывали тишину.
     - А где же твой Уксус? - поинтересовался Вадим. - Почему он нас не преследует? Не бьет мне морду?
     - Его звать Вася, - улыбнулась она. - Это я его Уксусом прозвала.
     - А меня как?
     - Артист!
     - Богатая у тебя фантазия...
     - Живем в одном доме, а как чужие, - негромко произнесла она.
     Он почувствовал, что локоть ее прижался к его боку. Смотрела она себе под ноги, и он обратил внимание, что ресницы у нее пушистые.
     - Бабушка говорит, что сердце не лукошко, не прорежешь окошко.
     - Это она про меня? - сбоку взглянула на него Анфиса.
     - Я думаю, это ко всем относится.
     - Ты знаешь, что твоя бабушка умеет лечить?
     - Тут одна бабка жила, ее звали Сова, настоящая колдунья была, - вспомнил Вадим. - Могла запросто приворожить девушку к парню, и наоборот. Года три как умерла.
     - Глупости все это, - вздохнула Анфиса. - Если сердце к кому не лежит, и ворожба не поможет. - Она снова по-птичьи взглянула на него: - Вот ты стал бы привораживать к себе девушку, которая тебя не любит?
     - Меня никто не любит, - вырвалось у него. - Да и я никого не люблю.
     - Вы только посмотрите, какие мы демонические! - рассмеялась она. - Какие мы все из себя таинственные, такие-разэтакие! Ну прямо Печорин!
     - Ты Лермонтова читаешь?
     - Мы в лесу живем, пню молимся, лаптем щи хлебаем... Куда уж нам до вас уж! Больно заносишься, артист! Будто сам не жил тут и в школу не бегал!
     - Я тут партизанил, - не удержался Вадим.
     - Наслышаны... Знаю даже, что награды имеешь. А почему не носишь на груди?
     - Не верят, что мои, - засмеялся он. - Раз даже в милицию забрали и потребовали показать документы. Это когда еще в восьмом учился.
     - Вы с Павлом ровесники?
     - Он старше. - Вадим повернул к ней голову: - Нравится?
     - Такой большой, а выбрал себе на танцах самую маленькую девушку.
     - У нас в театре один артист сам маленький, толстенький, головастик такой, а жена у него здоровенная тетенька, почти на две головы выше его. Готов на руках ее носить, да вот беда - не поднять!
     - А ты меня поднимешь? - стрельнула Анфиса веселыми глазами.
     Она и охнуть не успела, как очутилась на руках юноши. Вадим пронес ее метров двадцать и осторожно опустил.
     - Да ты силач! - подивилась Анфиса. - Меня не каждый поднимет.
     А он молчал, с трудом подавляя рвущееся из груди учащенное дыхание. Слабо кольнуло в сердце. Кажется, она не заметила, что он запыхался. Шла рядом и улыбалась, и снова он увидел в нижнем ряду зубов щербинку. "Зря не поцеловал, - подумал он. - А может, поцеловать?" Но почему-то не решился. И, злясь на себя за робость, стал что-то насвистывать. В партизанах ничего не боялся, а тут женщину испугался поцеловать! Он уже не раз ощущал охватывающую его непонятную робость как раз тогда, когда нужно было проявить напористость. Случалось, увидит на улице симпатичную девушку и вместо того, чтобы с ходу с ней познакомиться, тащится позади до самого дома, но так и не рискнет заговорить. Сколько раз читал в глазах девушек откровенную насмешку. Он, конечно, знал, почему не решается заговорить с незнакомой девушкой. Это не трусость, совсем другое... Знал, что, если незнакомка резко ему ответит, у него потом настроение будет на весь день испорчено... А вот артист Герка Голубков, ровесник Вадима, мог запросто с любой заговорить, познакомиться. Он не будет тащиться через весь город за понравившейся девушкой. Наверное, тут тоже нужен особый дар. А ведь артист-то Герка средненький, играет в театре лишь эпизодические роли. А послушаешь, как он рассказывает о себе незнакомкам, так по крайней мере заслуженный артист республики!
     - Хорошая у тебя бабушка, - заговорила Анфиса. - Ты у нее любимый внук. Часто тебя вспоминает.
     - Какой я был непутевый? - улыбнулся Вадим. - И называет наворотником?
     - Говорит, был бы ум, будет и рубль; не будет ума, не будет и рубля.
     - На что это она намекает?
     - Иногда так мудрено скажет, что голова распухнет, а так и не сообразишь, что она имела в виду, - сказала Анфиса. - Говорит, в театре ты долго не задержишься, другая у тебя дорога..
     Вадим только подивился про себя проницательности бабушки, ему она об этом ничего не говорила, хотя он знал, что к его увлечению театром она отнеслась отрицательно, не считала это настоящим делом, а так - блажью.
     - Про какую же дорогу она толковала? - поинтересовался он.
     - Про то мне не сказала, - ответила Анфиса. - Да и тебе не скажет.
     После смерти бабки Совы односельчане потянулись к Ефимье Андреевне. Вадим не раз уходил из дома, когда приходили к ней соседки и, крестясь на образа, начинали шептаться с бабкой. Видел он в кладовке на стене пучки сухих трав, разную сушеную ягоду в мешочках. Ворожить Ефимья Андреевна не ворожила, а вот травами и настойками лечила людей и скотину. Вадим поражался, как точно она определяла по каким-то только ей одной известным приметам, какая будет завтра погода. Если сказала, что зима будет холодной, а лето сухим, жарким, то так оно и случится. Упадет нож на пол - Ефимья Андреевна негромко проговорит: "Жди гостя, мужик заявится!" И точно, кто-нибудь приходил. Ягодные и грибные места она знала в Андреевке лучше всех. Но вот была у нее одна странность: не могла себя заставить сесть в поезд. За всю свою жизнь она ни разу не покинула родной поселок. Сколько бы ее дочери или сын ни приглашали в гости, она всегда отказывалась, говорила, что у нее самой дом большой, вот, мол, и приезжайте, живите тут, это и ваш дом, а ей "крянуться" с места, как она выражалась, недосуг, да и не любит она ездить к родственникам: в гостях хорошо, а дома лучше.
     Вадим тонким прутом откинул крючок с засова, через хлев они прошли в сени, из узкого окошка падал на пол голубоватый лунный свет. Он слышал совсем рядом дыхание Анфисы, касался то плечом, то рукой ее тела, снова пришло жгучее желание обхватить ее тут, в сенях, и поцеловать, он даже остановился, пошарил руками, но девушки не оказалось рядом. На цыпочках они прошли мимо русской печки, на которой спала Ефимья Андреевна. Анфиса юркнула в свою комнату, не притворив за собой белую дверь, Вадиму было постелено на кухне у окна. Когда его глаза привыкли к сумраку - лунный свет гулял по полу, стенам, - он, уже лежа на железной койке, в щель увидел, как молодая женщина, сидя на постели, раздевается: закинув обнаженные руки, стащила с себя кофту, затем нагнулась и стала спускать с ног шуршащие чулки. Она потянулась, встряхнула головой, и на миг ему показалось, что взгляды их встретились. Щекам стало жарко; облизав горячие губы, он хрипло сказал:
     - Спокойной ночи.
     Она негромко ответила:
     - Какая нынче красивая ночь...
     - Тебе не холодно? - с трудом выдавил он из себя глупые слова.
     Она тихонько рассмеялась:
     - Согреть хочешь?
     И не поймешь - в голосе призыв или насмешка.
     - Возьму и приду... - чуть слышно произнес он. Она долго молчала, наверное, не расслышала. Ее кровать чуть слышно скрипнула, она зевнула:
     - Ты, наверное, и целоваться-то не умеешь?
     - Я даже на сцене целовался.
     - То на сцене.
     Ее тихий грудной смех бросил его в дрожь. Он понимал, что нужно встать и на цыпочках преодолеть каких-то несколько шагов до ее кровати. Бабушка спит, слышен с печи ее негромкий храп... А вдруг оттолкнет, рассмеется в лицо? Он тогда до утра не заснет от стыда и как завтра посмотрит ей в глаза? Нужно будет бежать на вокзал и брать билет до Великополя!
     - Можно, я приду к тебе? - хрипло произнес он и даже зажмурился, дожидаясь, что она скажет.
     - Ты меня спрашиваешь? - немного погодя, насмешливо отозвалась она.
     - Можно без спросу? - слушая свое бухавшее в груди сердце, спросил он. Ну что стоит ей сказать: "Да!"
     - Боже мой, ты еще совсем мальчик, - тихонько засмеялась она.
     А ему захотелось крикнуть ей, что это не так, он обнимал и целовал в Харькове Богданову Люду. Он понимал, что слова излишни: нужно немедленно встать, подойти к ней, лечь рядом и властно прижать к себе! Однако ноги налились свинцовой тяжестью, голову не оторвать от подушки, неистовое желание распирало его, душило...
     - У тебя кровать узкая... - сами собой вырвались у него дурацкие слова.
     - Твоя бабушка еще считает тебя умным! - насмешливо произнесла она, будто вылив на него ушат холодной воды. - Дурак ты, артист! У тебя еще молоко-то на губах не обсохло... - Встала и, шлепая по половицам босыми ногами, плотно закрыла белую дверь в свою комнату.
     Чуть не плача от злости на самого себя, он почти до утра проворочался на жесткой койке. Один раз он встал, подошел к двери, но так и не решился открыть ее. Наверное, перед самым рассветом он еще раз повторил свою попытку, но тут на печи заворочалась Ефимья Андреевна, и он поспешно юркнул под свое одеяло.
     Когда он утром раскрыл глаза, бабушка сидела за столом, медный самовар пускал в потолок пары, в резной хрустальной сахарнице белели наколотые кусочки сахара. Держа блюдце в растопыренных пальцах, Ефимья Андреевна с улыбкой посмотрела на него и сказала:
     - Сон милее отца и матери. Кому и подушка милая подружка!
     
     3
     
     Перед отъездом в Ленинград Павел Абросимов с чемоданчиком зашел попрощаться к матери. Было часов девять вечера, а поезд прибывал в Андреевку ровно в двенадцать. В прошлые приезды Павел останавливался у Ефимьи Андреевны, а в этот раз уговорил его остаться у них Иван Широков. У матери он был всего два раза: помог напилить дров, починил крышу в сарае, сколотил для кроликов пару клеток. Разговаривали они мало, все больше о хозяйстве да о погоде. Павел не чувствовал к ней никаких родственных чувств, приходил так, по обязанности. Да и Александра не проявляла к нему особенной любви, она всегда была к детям сдержанна. Даже когда Павел вручил ей красивый, в цветах платок, скупо кивнула и равнодушно убрала в комод. Она не спрашивала его про жизнь в Ленинграде, а он сам ничего не рассказывал.
     Поднявшись на крыльцо, Павел потянул за ручку, но дверь оказалась на запоре. Это его удивило: обычно мать не закрывалась в эту пору. Мелькнула мысль повернуться и уйти, но что-то его остановило. Он постучал, потом сильнее и, наконец, нетерпеливо загрохотал в дверь носком ботинка. Дверь в сени распахнулась, прошлепали по полу, заскрипел засов. Лицо матери было оживленное, глаза светились, щеки раскраснелись. "Уж не прикладывается ли к бутылке? - неприязненно подумал Павел. - Вроде на нее не похоже. Сроду вина не любила..."
     - Чего запираешься-то? - спросил он. Мамой он ее не называл, язык почему-то не поворачивался.
     - Поясницу с вечера заломило, вот пораньше и собралась лечь.
     - Я вообще-то попрощаться, - проговорил Павел, раздумывая, заходить или нет.
     - Чайку-то хоть попей, - пригласила мать. - Я тебе кое-что сготовила в дорогу.
     Он оставил чемодан на крыльце и прошел за ней в дом. На кухонном столе невымытая посуда с остатками еды, вроде бы пахло табаком. "Неужто на старости лет мужика завела?" - подивился про себя Павел. Будто прочтя его мысли, мать усмехнулась:
     - Свет погас, пришлось монтера звать, а он без бутылки и зад не оторвет от табуретки.
     Она быстро поставила самовар, принесла из кладовки снедь. Прижимая к полной груди буханку, большим ножом с деревянной ручкой нарезала хлеба, достала из буфета початую бутылку "московской", рюмку.
     - Кто монтер-то? - просто так спросил он, без всякого желания усаживаясь за стол. Вчера Вадима Казакова провожали в Великополь, сегодня уже отметили с Иваном его отъезд, и вот опять за стол... К спиртному он не тянулся. Мать поставила перед ним одну рюмку, значит, напрасно он в мыслях грешил на нее.
     - Лешка-лектрик, раньше жил в Кленове, - ответила мать, пододвигая ему соленые грузди.
     "Для Лехи достала из подпола грузди..." - подумал Павел, вспоминая Лешку Антипова, с которым в детстве как-то раз подрался. Парень крепкий, вот только ростом не вышел. Лицо у него всегда красное, - любит выпить, - рот большой, зубы лошадиные, в плечах широкий, а короткие ноги кривые. Кажется, он женат на старшей дочери Лидки Корниловой, такой же длинной и тощей, как мамаша. Как же звать ее? Нонна или Надя? Видел на танцах, здоровался, а как звать, забыл.
     - Когда снова то приедешь? - спросила мать, усаживаясь напротив.
     - Как звать старшую дочку Корниловых? - думая о своем, поинтересовался Павел.
     - Анютка... Приглянулась, что ли?
     - Она выше Лешки-электрика на голову...
     - Ты тоже облюбовал себе кралю, едва до плеча достает, - подковырнула мать.
     "Вот деревня! - усмехнулся про себя Павел. - Все уже знают".
     - Хорошие грузди, - пробормотал он, выпив рюмку и закусив сизым, будто отлакированным, грибом.
     - Аль в Питере-то не нашлось подходящей девки? - выпытывала мать. - Зачем тебе нашенскую, деревенскую? Тебе надо, как батьке, городскую, ученую...
     - Кто знает, что нам нужно? - глядя в окно, сказал он.
     Почему-то всем всегда все ясно, что тебе нужно и как лучше поступить. Даже тем, кто сам свою жизнь не смог по-человечески устроить... Лида Добычина неглупа, начитанна. Ее мечта - стать театральным режиссером. Такая маленькая, хрупкая, а гляди - замахнулась на серьезную мужскую профессию! Ну разве можно представить ее в зрительном зале на репетиции с актерами? Кто ее будет слушаться? Вадим Казаков сделал такое уморительное лицо, когда она заявила, что будет режиссером, что Павел от души расхохотался. По том Вадим сказал ему, что в театральном искусстве она "шурупит".
     - Мое дело маленькое, а только Лидка Добычина тебе не пара, - заметила мать, наливая в чашки крепко заваренный чай.
     - Про Игоря так ничего и не слышно? - спросил Павел.
     - Сгинул мой Игорек, такое время страшное было... - Она тяжко вздохнула. - Да и я, видать, виновата. Ну что поделаешь, коли я такая неласковая вам мать? Меня ведь жизнь тоже не баловала: нас было у матушки десятеро. В пять лет уже стирала, а в одиннадцать коня с сохой вдоль борозды водила.
     - Ты со Шмелевым жила, - не удержался и упрекнул сын.
     - Неужто я никогда не замолю свой грех? - помолчав, ответила она. - Видно, бог простит, а люди - нет. Сын-то родной и тот волком глядит!
     - Ты хоть знала, что Карнаков-Шмелев - враг?
     - У него на лбу не написано было. - Горькая усмешка искривила губы матери. - Он мне муж... И если хочешь знать, Григорий был мне лучшим мужем, чем твой родной батька!
     - Пойду я, - поднялся Павел.
     - До поезда еще не скоро, - взглянув на ходики, сказала мать.
     - Может, зимой на каникулы приеду, - сказал он. - Чего тебе привезти?
     - Белых сушек к чаю, - ответила мать.
     - И всего-то? - удивился он.
     - У меня все есть, хоть и без мужика живу, - с гордостью сказала мать.
     Она проводила его до калитки, ни он, ни она не сделали попытки ни обняться, ни поцеловаться, даже руки не пожали друг другу.
     - Пока, - сказал Павел.
     - Ты бы не околачивался у людей-то, - упрекнула мать. - У тебя свой дом есть.
     - Наверное, к ночи дождь ударит, - сказал Павел, глядя на узкие тучи над бором.
     - Я уж не иду на вокзал, небось там провожальница ждет тебя?
     Павел закрыл за собой калитку, подергал за ручку.
     - Забыл петли заменить, на честном слове держатся, - сказал он и, не оглядываясь, зашагал вдоль ряда домов.
     Александра Волокова, опустив полные руки, смотрела ему вслед, в светлых глазах ее не блеснуло и слезинки. Закрыла калитку на железную щеколду, внимательно поглядела на пустынную улицу. В домах уже засветились огни.
     Когда она вернулась, с чердака слез рослый седоволосый мужчина. У него была борода, к ней прицепился клочок пыльной паутины. Человек сам задвинул в сенях засов в скобы, вошел вслед за женщиной в избу. Александра плотно занавесила окна, стол пододвинула к самой стене, чтобы с улицы было не видно.
     - Чего это он к тебе вдруг ходить стал? - усевшись в темном углу на крашеную табуретку, ворчливо проговорил он.
     - Одолжение делает, - усмехнулась Александра. - Со мной почти не разговаривает, постучит молотком или топором - и вон со двора. Ни разу дома не переночевал. Родной сын, а тепла между нами нету.
     - Здоровенный вымахал, но до деда, Андрея Ивановича, ему далеко.
     - Ненавижу я всю их абросимовскую породу, - со злостью вырвалось у Александры. - Ефимья проходит мимо - вроде меня и не видит. У-у, вредная! И внук ее Вадька такой же: за версту обходит... Это они с Пашкой Игорька отсюда выгнали!
     - Из-за меня? - закуривая папиросу, спросил мужчина.
     - Зря ты сюда приехал, - сказала она. - Хотя обличье у тебя и другое, а узнать можно. Чего бороду-то, как поп-расстрига, отпустил?
     - Не могу я без тебя, Саша, - негромко произнес он. - Живу, как волк в логове. Днем ладно, а ночами ты передо мной маячишь как наваждение! Знаю, что головой рискую, а вот не смог, приехал в эту проклятую Андреевку!
     - Промахнулся ты, выходит, Ростислав Евгеньевич? - насмешливо бросила она на него взгляд. - Мне-то толковал, когда немцы заявились, что Советской власти конец на веки вечные, а вон как оно все повернулось! Гитлер сгинул, а в Германии строят социализм?
     - Две Германии есть, Саша, две. В одной социализм строят, как ты говоришь, а в другой - оружие куют, чтобы его свергнуть.
     - Что ж, опять война?
     - История еще свой окончательный приговор не вынесла.
     - Тебе бы на печке бока греть, а ты еще на что-то надеешься, - рассудительно заметила она. - Чего с немцами-то не ушел?
     - Я - русский, Саша, - произнес он. - И без России не могу.
     - Зато она без таких, как ты, обходится... Что вы людям-то дали - войну, голод, разруху. Да что говорить... Какую теперь фамилию-то носишь?
     - Для тебя я - Ростислав Карнаков.
     - Не думала не гадала тебя больше увидеть! Как снег на голову...
     - Может, последний раз свиделись, - с грустью произнес он. - Продай ты, Саша, дом, хозяйство - и со мной! - Карнаков и сам не верил тому, что говорил.
     - Какая же это будет жизнь? - жалостливо посмотрела она на него. - Вечно в страхе? Когда Андреевку освободили, сколько раз меня в НКВД таскали, все про тебя пытали... Слава богу, оставили в покое, рази я пойду снова на такое? Ищут тебя, Ростислав, не забыли. И Леньку Супроновича ищут. Многих уже нашли и судили. А этот Костя Добрынин сам властям сдался. Его еще в войну немцы на самолете скинули под Москвой, а он сразу в НКВД. Недавно вернулся домой, малюет разные плакаты к праздникам. Женился на Марийке, дочке бывшего председателя поселкового Совета Никифорова. Дом построил в Новом поселке, работает на стеклозаводе... - Она взглянула на Карнакова: - Может, тебя тоже простят, ежели пойти к ним добровольно?
     - Даже если и не поставят к стенке, так все равно моей жизни не хватит свой срок отсидеть, - горько усмехнулся он.
     - Так один на старости лет и будешь по стране мыкаться?
     - Такова моя судьба, - сказал он.
     - И я одна...
     - У тебя Павел, - вставил он.
     - Павел чужой, а Игорька не уберегла... - На глазах ее закипели слезы. - И где могилка его, не знаю. Мой грех, каждый день богу поклоны бью, только простит ли? Копила, наживала добро, а теперь ничего не надо...
     В Карнакове на миг шевельнулась жалость: сказать ей, что Игорь жив-здоров? Он тут же отогнал эту мысль. Никто не должен знать, что Игорь жив. Даже мать... Еще там, под Москвой, в 1943 году он внушил сыну, что при случае нужно наведаться в Андреевку и уничтожить все фотографии.
     Александра заглянула в глаза и, будто прочтя его мысли, сказала:
     - Кто-то был в доме и взял твои и Игоря фотографии... Я уже подумала - не он ли, не Игорь?
     - Мой человек это сделал, - помолчав, ответил Ростислав Евгеньевич. - Так надо было.
     - Не принес и ты мне счастья, Ростислав, - вырвалось у нее. - Неужто так век одной и куковать?
     - Поехали со мной? - предложил он. - Раньше добро, хозяйство держало тебя, а теперь-то что? Не думаю, чтобы за тобой следили. Столько лет прошло! А у меня, Саша, документы надежные. Снова оформим брак...
     - Во второй раз? - сквозь слезы улыбнулась она.
     - Затаился я, никаких дел с ними... не имею сейчас, - уговаривал он. - Денег нам с тобой до конца жизни хватит, работа у меня не бей лежачего: заготовитель я грибов и ягод. Сам хозяин своему времени.
     - Вон в газетах пишут: то полицая, то карателя где-нибудь сыщут - и держи ответ перед народом, - возразила она. - Ты вон бороду отрастил, а есть такие, что операции на лице делают, чтобы мать родная не узнала, так ведь все равно находят... Да и тебя эти... твои не оставят в покое. Сам посуди, к чему мне такая жизнь? Под Калинином в войну тряслась от страха, что на чужое добро позарилась, вернулась в Андреевку, ночи не спала, все ждала, когда придут за мной... Вроде бы жизнь стала налаживаться, перестали от меня в поселке люди, как от чумы, шарахаться, вон Павел, когда тут, нет-нет да и зайдет... И ты снова хочешь мою жизнь загубить? Ладно, раньше не знала, кто ты такой на самом деле, а теперя? Да я со страху в твоей берлоге помру! Хоть я ни в чем таком перед Советской властью не виноватая, но во второй раз и мне не простят, что с тобой снова связалась... Уходи, Ростислав, от греха подальше! Видать, не судьба нам быть вместе.
     - Не любила ты меня, Александра, - только и вымолвил он.
     - А и себя-то никогда не любила, родный, - вздохнула она, вытирая кончиком платка слезы в уголках глаз. - Такая уж каменная уродилась.
     - Отчего бабка Сова умерла? - спросил он.
     - От чего люди умирают? Кто от болезней, кто на войне, а Сова от старости. Какая ни на есть была хорошая колдунья, а больше, чем бог годов отпустил, и себе не наколдовала. И так, слава богу, лет девяносто прожила.
     - А Тимаш жив?
     - Как молоденький, от магазина до буфета бегает, и нос вечно красный! Этого и года не берут, видно, с самим чертом повязался... Бахвалится, что он Андрею Ивановичу помогал и этому... Кузнецову.
     - Не объявлялся здесь Кузнецов?
     - Слыхала, что он погиб в неметчине. А коли и жив бы был, что ему здесь делать? Тонька с Казаковым в Великополе, Вадька, наверное, его забыл.
     - Сынок-то не пошел по батькиным следам?
     - Вадька-то? В артисты записался... - усмехнулась Александра. - И смех и грех! Сколь здесь живу, ни одного еще артиста в Андреевке не было.
     - Костя Добрынин, говоришь, на стеклозаводе работает? Кем?
     - Не связывайся с ним, Ростислав, тут же на тебя заявит...
     - Жалеешь меня? - усмехнулся он.
     - Не чужой ты мне.
     - Ночью уйду я, - опустив голову, сказал Карнаков.
     - Вроде ты умный, сильный, Ростислав, за что и был мне люб, а вот жизнь свою так и не смог по-человечески устроить, - раздумчиво заговорила Александра. - Неужто то, что ты делаешь, стоит того, чтобы такую вот волчью жизнь вести?
     - Кому что на роду написано, Шура: Тимашу - водку пить да песни горланить, Сове, царствие ей небесное, колдовать, Андрею Абросимову - громкую смерть принять от иноземцев, а мне - скитаться по России-матушке и верить в свою правду.
     - А есть она, правда-то?
     - Если ни во что не верить, тогда сразу петлю на шею...
     - Боюсь, этим ты и кончишь, родный мой, - печально произнесла Александра.
     - А чего бы тебе не стать колдуньей? - сказал он. - Вакансия освободилась... Дурачь народ!
     - Я и так колдунья, - глядя ему в глаза, серьезно произнесла Александра. - Хочешь, предскажу твою судьбу?
     - Не надо, - улыбнулся он. - Тот, кто знает свою судьбу, - самый несчастный человек.
     - Бог тебе судья, - вздохнула она. - А все-таки лучше, ежели бы ты покаялся...
     - Не говори так! - повысил он голос. - Ты не знаешь всех моих дел, и знать тебе про них не нужно.
     - Зачем же пришел?
     - И волку одному бывает тяжко... Нет-нет да и задерет башку и завоет на луну.
     - Ну живи, как волк, - сказала она.
     - Не прогонишь, если еще как-нибудь выберусь к тебе?
     - Мне ты не враг, - тихо ответила она.
     Он подошел к ней, обнял и стал целовать. Полная рука ее гладила его тронутые сединой, но еще густые волосы, щеки женщины порозовели.
     - Неугомонный... - произнесла она. - Ой, твоя борода колется! Без нее ты выглядел бы моложе.
     - Ты одна у меня осталась, - бормотал он. - Не отталкивай, Саша. Ты ведь знаешь, чем я рискую, приезжая к тебе.
     - А мне одной, думаешь, сладко? - вздохнула она, высвобождаясь из его объятий. - Ох и длинны осенние бабьи ночи!
     - Кто знает, может, все еще наладится и мы опять будем вместе?
     - Ты еще во что-то веришь? - усмехнулась она. - А я давно уже во всем изверилась. Ночами-то все думаю про жизнь свою... Ну чем я богу не угодила, что он мне такую горькую судьбину определил? Живут ведь бабы счастливо, имеют детей, а мне некому будет кружку воды подать...
     - Не плачься, Саша. Ты еще хоть куда! - игриво шлепнул он ее по крутому бедру.
     - Невезучая я, Ростислав. Видно, и другим счастья не приношу...
     - Я был счастлив с тобой.
     - Сына и того не сумела уберечь...
     Карнаков опять с трудом удержался, чтобы не сообщить ей, что Игорь жив-здоров, работает на большом заводе в Москве... Не нужно ей знать об этом. Игорь оборвал все нити с прошлым, у него другая фамилия, и кто знает, может быть, его судьба будет счастливее, чем у отца и матери. После войны у Карнакова надолго прервалась связь со своими хозяевами, он даже думал, что о нем забыли, но вот совсем недавно явился к нему человек оттуда, доставил деньги, аппаратуру. Ростислав Евгеньевич в глубине души и не сомневался, что его рано или поздно найдут. Прибывший с Запада откровенно заявил, что, хотя хозяева и переменились, задачи тайных агентов прежние: вербовка людей, сбор разведывательной информации, пропаганда образа жизни "свободного мира". Как и предполагал Карнаков, сразу после войны между союзниками антигитлеровского блока начались трения, а затем открытая вражда. Как раз в разгар "холодной войны" и прибыл к нему человек с Запада. Он без обиняков сообщил, что теперь их хозяева - американцы. Карнаков и сам читал в газетах, что американская разведка прибрала к своим рукам особенно ценных немецких агентов, располагает и списками европейской агентурной сети.
     То ли годы стали давать знать о себе, то ли непоколебимость советского строя и мужество соотечественников в этой беспощадной войне, но что-то надломилось в Карнакове: больше он не ощущал былой ненависти к коммунистам, да, признаться, и потерял веру, что их власть можно свергнуть. Хотя ему приходилось больше иметь дело с уголовниками и изменниками родины, насмотрелся в войну и на то, как храбро сражаются русские, как идут на смерть, не выдав своих.
     Но и другого пути не видел для себя Ростислав Евгеньевич, потому и согласился работать на американскую разведку - как говорится, кто платит, тот и музыку заказывает. Человек оттуда заявил, что новые хозяева денег не жалеют. Но пока он не поверит сам, что подпольная работа в России может что-то изменить в мире, он не станет привлекать к разведке Игоря Найденова. Не хотел бы он пожелать сыну своей судьбы.
     Глухой ночью с тощим вещмешком за плечами он вышел из дома Александры Волоковой и в обход поселка зашагал в сторону шоссе, которое проходило в трех километрах. На вокзале сесть на поезд он не решился: рисковать было нельзя. На поезд можно сесть на любой другой станции. А путь ему не близкий - рабочий поселок Новины, где он обосновался у солдатки Никитиной, находился в Вологодской области, рядом с Череповцом. Не зашел Ростислав Евгеньевич и к Якову Супроновичу, слышал от Александры, что родной сын Ленька ограбил его. Старик с тех пор сильно сдал, как говорится, на ладан дышит.
     Остановившись на пригорке, откуда перед ним расстилалась ночная Андреевка, Карнаков закурил и долго смотрел на смутно маячившие крыши домов - ни в одном не светится окошко. Каменной глыбой нависла над поселком водонапорная башня, лишь на станции помигивают стрелки да сыплет из трубы красные искры маневровый. Вернется ли он сюда еще раз? Про это никто не знает... Хотя они с Александрой и толковали, что скоро снова увидятся, ни он, ни она в это не верили. Может, сам он стал другим, как ни говори, скоро шестьдесят, а может, Саша остыла, только не было между ними того, что было раньше. Спасибо, что хоть приняла, не прогнала... Как бы там ни было, но он ей не сообщил ни своего нового места жительства, ни своей другой фамилии. Если раньше где-то в глубине души и тлела надежда, что у него есть на свете верный человек, готовый всегда принять его, то теперь он так не думал. Возможно, сообщи он ей об Игоре, и нити, связывающие их, стали бы крепче, но этого он не сделал.
     Огромная багровая луна тяжело поднималась над бором. Верхушки сосен и елей мертвенно серебрились. Кровавый глаз семафора мигал на путях. Один раз дорогу перебежал зверек, Карнаков так и не понял, кто это - заяц или лисица. Далекий протяжный паровозный гудок прокатился над лесом, красный свет пропал, вспыхнул зеленый.
     Карнаков поправил вещмешок за плечами, затоптал сапогом окурок и, больше не оглядываясь, зашагал по разбитой дороге. Это был не прежний высокий стройный человек с военной выправкой. Широкие плечи его ссутулились, походка отяжелела, голова клонилась на грудь - теперь он все чаще смотрел себе под ноги.
     Вряд ли кто-либо сейчас узнал бы в нем бывшего заведующего Андреевским молокозаводом Григория Борисовича Шмелева.
     
     ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
     
     
     1
     
     Г ород Великополь посередине пересекала довольно широкая речка Малиновка. Расположенная на высоком берегу часть города называлась Верхи, а на низком - Низы. Когда-то Великополь славился своими богатыми садами. Сюда за яблоками и грушами приезжали на ярмарку из других городов, но война подчистую смела не только большую часть построек, а и сады. Если в Низах еще кое-где сохранились кирпичные здания, то Верхи были разрушены полностью. Город дважды переходил из рук в руки, его обстреливали, бомбили, проутюжили танками и самоходками.
     На травянистом холме издали виднелась полуразрушенная церковь. Верхняя часть купола провалилась, штукатурка осыпалась, обнаженная местами кирпичная кладка напоминала незажившие кровавые раны. На сохранившейся части купола выросли тоненькие деревца. Издали покалеченная церковь напоминала лысую человеческую голову с редкими кустиками волос. Ветер с реки шевелил "волосы", а когда над городом проносился ветер, с купола летела красноватая пыль, она оседала на дороге огибающей церковь, припорашивала молодые тополя.
     Вадима Казакова притягивала к себе эта разрушенная снарядом церковь. Здесь было пустынно и тихо, через дорогу, огороженное кирпичной стеной, раскинулось до самой железнодорожной насыпи старое кладбище. После войны тут не хоронили. Новое кладбище находилось теперь в Низах, ближе к аэропорту. А тут сохранились старинные мраморные надгробия, даже два или три склепа с черными каменными гробами. В склепах было сыро, с кирпичных стен текло, на полу образовались гнилые лужи.
     Вадим, Володя Зорин и Герка Голубков сидели на кирпичных развалинах и сосали карамель. У них стало привычкой днем, после репетиции, наведываться сюда и, сидя на развалинах, смотреть на несущую в голубую даль свои воды Малиновку, слушать посвистывание ветра в искореженных перекрытиях церкви. В ясную погоду из камней выползали юркие зеленые ящерицы и грелись на солнце, бабочки-крапивницы садились на руки, из-за кладбищенской стены, за которой высились пережившие войну гигантские черные деревья, слышался птичий гомон.
     - Главный режиссер Канев говорит, что у тебя талант! - утверждал Володя Зорин, круглолицый, с вьющимися волосами юноша, небольшие голубые глаза его поминутно моргали. - Сколько ребят мечтают стать артистами! А ты сыграл уже двенадцать приличных ролей, про тебя в городской газете писали... Ты огромную глупость сделаешь, если уйдешь из театра!
     - Не уйдет, - перекатывая во рту карамель, лениво процедил длинноволосый Герка. - Вадя шутит.
     - Я утром Каневу заявление положил на стол, - заявил Вадим.
     - Поклонишься ему в ножки и заберешь, - тем же тоном произнес Герка. Он смотрел на речку, где в кустах расположился рыбак в белой панаме. Тот как раз снимал с крючка плотвичку. Видно было, как бросил ее в жестяное ведерко, стоявшее в траве.
     - Ты уверен, что театр - это дли тебя все? - в упор посмотрел Вадим на Володю.
     - Я, наверное, умер бы без театра, - ответил тот.
     - А ты? - перевел взгляд Вадим на Герку. - Тоже жить не можешь без театра?
     - Мне нравится профессия артиста, - беспечно сказал Голубков и засунул в рот карамелину. - Ты стоишь на ярко освещенной сцене, а на тебя смотрят сотни людей...
     - А мне почему-то стыдно, когда меня называют артистом, - возразил Вадим. - II потом, я хожу по сцене и что-то говорю, а сам думаю: поскорее бы закончился чертов спектакль. Помнишь, Герка, ты играл в пьесе "Лев Гурыч Синичкин"? У тебя вся рожа была разрисована, как у индейца? Как гляну на тебя, так меня такой смех разбирает, хоть караул кричи.
     - Канев похвалил меня за эту роль, - вставил Герка.
     - Как бы вам это объяснить? Хожу по сцене, слова произношу, а сам будто бы вижу себя со стороны, и жалко мне себя, понимаете? Ерундой какой-то я занимаюсь! Ну стыдно мне, что ли? Какой-то чужой я. Зачем я, думаю, торчу на сцене? Что мне тут надо?
     - Ерунда-а, - процедил Герка. - Фантазии.
     - А мне на сцене легко и радостно, - сказал Зорин. - Перед каждым выходом я волнуюсь, и это вовсе не неприятное ощущение. Когда я играю, то забываю про время. И мне бывает жаль, что закрывается занавес.
     - Ты - настоящий артист, - заметил Вадим.
     - Я просто выхожу на сцену и стараюсь сыграть свою роль как можно лучше, - вставил Голубков. - Если режиссер мной доволен, и я счастлив.
     - А ты - ремесленник, - жестко заявил Вадим.
     - В отличие от тебя я не забиваю голову разной чепухой, - огрызнулся Герка. - У меня есть текст, и я от него, в отличие от тебя, не отступаю.
     - Вадим, почему ты иногда порешь отсебятину? - помаргивая, уставился на приятеля Володя. - Это больше всего Канева злит.
     - Мне не нравится текст, который он заставляет учить наизусть...
     - Наверное, способности у тебя есть, Вадим, - задумчиво проговорил Зорин. - Но нет призвания. То, что ты говоришь, мне просто дико слышать. На сцене я думаю, как лучше в образ войти, а не как отредактировать текст.
     - Слушай ты его, он дурака валяет! - засмеялся Герка. - Неужели не видишь? Играет перед нами этакого простачка из дешевой пьесы.
     - Вот именно, нам чаще всего приходится играть в дешевых, бездарных пьесах, - подхватил Вадим. - Герке лишь бы себя показать. Ты даже не замечаешь, что несешь чужие расхожие реплики с претензией на юмор.
     - Мы - артисты, а пьесы пишут драматурги, - возразил Володя Зорин.
     - Вам нравится - вы и играйте на сцене, а я умываю руки!
     - Если ты такой умный, то пиши хорошие пьесы, а мы с Володей будем с удовольствием в них играть... главные роли, - засмеялся Голубков.
     - Да разве мало на свете профессий? - весело воскликнул Вадим. - Знаете, кем я решил стать? Часовым мастером! Сиди себе в мастерской на высоком стуле с моноклем в глазу и малюсенькой отверткой ковыряйся в часах. Что самое ценное на свете? Время! Вот я и буду чинить людям часы... У хороших пусть часы отстают, и жизнь их продлится, а у плохих - нехай спешат, торопятся, и жизнь их станет короче.
     - "Мама, я летчиком хочу... - пропел Герка. - Летчик водит самолеты..."
     - Если я уйду из театра, давайте все равно хоть раз в неделю встречаться здесь, - предложил Вадим. - Я буду на всех покупать конфеты.
     - Ты же станешь безработным, - хмыкнул Герка.
     - Пора бы знать, герой-любовник, - бросил на него насмешливый взгляд Вадим. - В нашей стране безработных нет. Как это в песне-то поется? "Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет..."
     - Какую же ты дорогу выберешь? - серьезно посмотрел на него Зорин.
     Вадим отломил от кирпичной кладки кусочек штукатурки, прицелился и бросил его вниз, в пивную бутылку, блестевшую в крапиве, но не попал. Его серые с зеленым ободком глаза пристально смотрели на речку.
     - А может быть, дорога сама меня поманит? - сказал он. - Есть люди, которые с малолетства выбирают себе профессию... В войну я захотел быть летчиком. И вот ничего не вышло. Подался в артисты - и снова мимо! Я уже и боюсь сам выбирать дорогу. А вдруг опять не туда заведет?
     - Ты же стихи сочиняешь, - вспомнил Герка. - Стань поэтом или писателем. А еще лучше - драматургом: эти больше всех денег зашибают!
     - И верно, в стенгазету ты за два часа сочинил длинную поэму, - вспомнил Зорин. - Кстати, всем понравилась.
     - Главреж Канев смеялся, я сам видел, - заметил Герка.
     - Какие это стихи, - вздохнул Вадим. - Так, баловство. - И негромко прочел вслух:
     
     Тот поэт, врагов кто губит,
     Чья родная правда мать,
     Кто людей, как братьев, любит
     И готов за них страдать.
     Он все сделает свободно,
     Что другие не могли.
     Он поэт, поэт народный,
     Он поэт родной земли!
     
     - Неплохо, - похвалил Володя Зорин. - Программные стихи.
     - Напечатай в стенгазете, - лениво заметил Голубков. - А может, и в городскую возьмут?
     - Ранние стихи Есенина, - улыбнулся Вадим. - Посвятил другу Грише в тысяча девятьсот двенадцатом году. А кто этот Гриша, я не знаю.
     - Я в библиотеке спрашивал Есенина, говорят - нет, - сказал Володя. - Мне его стихи нравятся. Хочу для концертной программы что-нибудь подготовить.
     - Я тебе дам свою старую книжку, - пообещал Вадим. - Нашел в Андреевке на чердаке.
     - А клад там с золотыми не обнаружил? - полюбопытствовал Голубков. - Потому и из театра надумал уйти, что стал миллионером?
     У Герки была привычка ехидничать по любому поводу. Высокий, худощавый, с длинным носом и близко посаженными глазами, светлой челкой, которую он зачесывал набок, Герка считал себя писаным красавцем и мечтал сыграть роль героя-любовника.
     Надо сказать, что у него начисто отсутствовало чувство юмора: там, где другой бы смолчал или все свел к безобидной шутке, Голубков взрывался, багровел, сжимал кулаки, а потом долго дулся на обидчика.
     И вместе с тем на людях Герка держался солидно, с достоинством, как говорится, умел людям пускать пыль в глаза. Наверное, потому он и нравился женщинам в летах, что и сам выглядел старше своего возраста.
     Полной противоположностью ему был Вадим Казаков, он ничуть не заботился о том, какое он производит впечатление. Он и на артиста мало походил, одевался просто, никогда не повязывал галстуков, стригся под полубокс. Рядом с элегантным, всегда хорошо одетым Голубковым Вадим выглядел мальчишкой-подмастерьем.
     Владимир Зорин тоже недалеко ушел от Казакова: носил клетчатые ковбойки с распахнутым воротом, куртки, однако в лице его было нечто артистическое, кстати, у него отец - сценарист, а мать - актриса. В городском великопольском театре Зорин считался самым перспективным молодым артистом, которому прочили большое будущее. Он уже сыграл несколько крупных ролей, удостоился пространной похвалы критика. На сцене держался естественно, особенно ему удавались роли ершистых, трудных пареньков, конфликтующих с коллективом. Когда он, горячо жестикулируя, произносил свой коронный монолог, в зале становилось тихо, никто даже не замечал его надоедливого помаргивания. Нередко зрители награждали Зорина аплодисментами.
     Вадиму Зорин нравился больше Голубкова, но как-то так уж получилось, что они сдружились втроем. На гастролях всегда жили в одной комнате. Володя был влюблен в жену молодого режиссера Юрия Долбина и больше ни на кого не смотрел. Вадим тоже не любил и не умел знакомиться на улице. Зато Голубков, не скупясь на подробности, расписывал им каждый вечер в номере свои похождения. Зорин хмурился, отворачивался и в конце концов клал на голову подушку и засыпал. Вадим же слушал приятеля с удовольствием, хотя не верил ему ни на грош. Пожалуй, эти вдохновенные рассказы Гарольда и были лучшими его артистическими выступлениями.
     Рыболов на берегу Малиновки смотал свою удочку, а парнишки на лодке все еще дулись в карты, очевидно на деньги - очень уж у них были напряженные позы. На гладком темном валуне замерла ворона. Нахохлилась, не шелохнется, прямо-таки птичий философ. Может, она и впрямь задумалась о смысле жизни?
     Взглянув на часы, Зорин легко спрыгнул со стены, отряхнул помятые бумажные брюки. Густая каштановая прядь спустилась на загорелый лоб. Рукава клетчатой рубашки закатаны до локтей.
     - Знаете, чего я больше всего сейчас хочу? - блеснув ровными зубами, улыбнулся он.
     - Тамару Лушину поцеловать, - ухмыльнулся Герка.
     - Пошляк ты, Гарольд. - Улыбка погасла на тонких губах Зорина.
     - Чего же ты хочешь? - желая разрядить обстановку, спросил Вадим.
     - Я хотел бы, чтобы вот эта разрушенная церковь, вид на Малиновку, кладбищенская стена и ворона на камне всегда были, - произнес Зорин. Чувствовалось, что реплика Гарольда сбила его пафос, наверное, поэтому слова его прозвучали несколько театрально.
     - Стена, ворона... Это красиво, - задумчиво сказал Вадим. - Но развалины-то зачем? Я хотел бы снова увидеть эту церковь целой и невредимой, со звонницей, позолоченными куполами...
     - Может, ты в бога веришь? - с усмешкой взглянул на него Голубков.
     - Я верю в красоту, - сказал Вадим.
     - Если бы ты чувствовал красоту, то не отзывался бы так о театре, - возразил Зорин. - Что может быть прекраснее художественного мира на сцене? Красивые декорации, старинные наряды, мебель, бронзовые светильники, возвышенные слова...
     - И все это - бутафория, - возразил Вадим. - Декорации нарисованы, бронза ненастоящая, а действующие лица - марионетки!
     - Теперь и я поверил, что ты не артист, - нахмурился Володя. - Когда я на сцене, то верю, что все так и было, я вижу не тебя, Вадима Казакова, а того персонажа, которого ты играешь.
     - А я никого не вижу, лишь слушаю реплики, чтобы не пропустить свой выход, - вставил Герка.
     - Нас трое и все по-разному чувствуем и видим, - улыбнулся Вадим. - Моя красота - это природа! Мне все времена года нравятся, ни один день не похож на другой. Наверное, мне надо было идти в лесники. Мне никогда не было в лесу скучно.
     - Давайте через двадцать лет встретимся на этом самом месте, - предложил Володя. - Интересно, какими мы тогда будем.
     - У меня память плохая, - сказал Герка. - Я забуду.
     - Стена останется, церковь снесут и на ее месте построят промкомбинат, - стал фантазировать Вадим. - Валун в речке останется, наверное, и ворона никуда не денется, а мы? Мы станем совсем другими... Герка женится на тете Маше, растолстеет, будет нянчить пятерых детей, а может, и внуков... Тетя Маша, выйдя на пенсию, посвятит себя только ему и потомству...
     Голубков протестующе поднял руку, раскрыл было рот, но Вадим продолжил:
     - Театр ты не бросишь - театр тебя бросит. Ну иногда будут приглашать на роли пожилых злодеев... А ты, Володя, станешь заслуженным артистом, лауреатом Сталинской премии, вот только не знаю, какой степени... Женишься на Тамаре Лушиной, разведешься, снова женишься на кинозвезде и будешь счастлив.
     - А ты... - обозлившийся Голубков наморщил лоб, чтобы придумать что-нибудь похлеще. - Ты будешь в ларьке пивом торговать!
     На большее его не хватило, и он замолчал.
     - А вот что будет со мной и кем буду я - никто, братцы, не знает, наверное, даже господь бог! - серьезно заявил Вадим. - В башке такой ералаш, что самому страшно! Уж которую неделю ломаю голову, что делать дальше, но не вижу никакого просвета. Мать недовольна, что я в театре, отец помалкивает, но чувствую, и он не одобряет. Куда же мне податься-то, братцы кролики?
     Вадим улыбался, но на душе было тяжело: зря, пожалуй, завел он этот разговор. Герка мучительно ищет, чем бы его, Вадима, побольнее уязвить, Володя Зорин - этот, кажется, понимает...
     - Стань фотографом! - вдруг осенило Голубкова. - Будешь людей снимать: "Шпокойно, шнимаю!" Денежки потекут в карман, самых красивых девушек будешь вывешивать в окне своей фотографии.
     - Девушек или фотографии? - взглянул на него Вадим.
     - Купи "фотокор" или "лейку" и открывай свое дело... - развеселился Герка.
     - Я подумаю, - пообещал Вадим. - Первым моим клиентом будешь ты, Гера! У тебя физиономия очень фотогеничная, правда, нос великоват...
     - Женщинам мой нос нравится, - ухмыльнулся Голубков.
     - Хотел бы я, Вадим, посмотреть на тебя через двадцать лет, - задумчиво проговорил Зорин.
     - Я тоже, - усмехнулся Вадим.
     - Ребята, вы не забыли, спектакль "Мера за меру" перенесли, сегодня будут "Кремлевские куранты", - напомнил Володя. - Мы все там заняты.
     - Кроме меня, - сказал Вадим. - Я больше нигде не занят.
     
     2
     
     Вадим Казаков прочел очень много книг, - пожалуй, самым любимым занятием его в жизни и было чтение книг. С детства не расставался с ними. В партизанском отряде приходилось редко держать книгу в руках. Зато в совершенстве овладел автоматом, парабеллумом, научился ставить самодельные мины на железнодорожные пути, часами в пургу и дождь выжидать в засаде, даже сам себе сшил обувку, когда башмаки совсем развалились. В книгах он находил иной, прекрасный и романтический мир, совсем не похожий на суровую действительность. Ричард Львиное Сердце из "Айвенго" Вальтера Скотта несколько лет был его любимым героем. Этот потрепанный том он повсюду возил с собой. Читая книги, Вадим забывал обо всем: времени, месте, даже еде. Читать любил в одиночестве, для этого приходилось искать самые потаенные уголки, чтобы никто его не нашел и не развеял тот призрачный мир, в котором он часами витал.
     У большинства книг был хороший конец - это нравилось Вадиму. После всех горестей, обид, тяжелых испытаний герои книг наконец-то обретали счастье и покой. И он, веря книгам, редко задумывался о будущем, полагал, что такова жизнь, что сама все равно рано или поздно устроит, поставит на свои места. Книги вселяли в него оптимизм, веру в жизнь, в хороший конец.
     Сразу после войны он вернулся в Великополь - город был почти полностью разрушен. Первое время жил с отцом в пассажирском вагоне на запасном пути. Вместе со своими сверстниками стал работать на стройке. Овладел специальностями каменщика, маляра, электрика. Сколько сейчас в городе стоит зданий, к строительству которых он приложил свои руки! Почти за год восстановили железнодорожный техникум, потом большой четырехэтажный жилой дом на площади Ленина. Лишь в 1946 году перебрались с отцом из железнодорожного вагона в стандартный дом. Работал и учился в школе рабочей молодежи. Нужно было нагонять упущенное. Днем проводил свет в домах, а вечером с книжками под мышкой мчался в школу. И еще успевал читать художественную литературу! Нет, Вадим не жаловался на жизнь, пожалуй, считал, что так и должно быть. Рядом с ним были сверстники, которые жили точно так же. Вот на что не хватало времени, так это на танцы, девушек. Может, поэтому он так трудно и сходился с ними. Те девушки, которые работали на лесах рядом и сидели в школе рабочей молодежи на одной парте, совсем не походили на тех, про которых он читал в романах... И вместе с тем верил, что его "принцесса" где-то еще спит в заколдованном царстве и ждет, когда он, Вадим, придет я разбудит ее...
     Потом Харьковское авиационное училище, театр, заочная учеба. И снова он мучительно ищет себя: поработал в радиомастерской - надоело, день-деньской мотай на станке трансформаторы к приемникам, паяй разноцветные проводки и сопротивления... Сунулся было в архитектурное управление, поработал геодезистом, потом заставили чертить на кальке схемы приусадебных участков... Не пошло и это дело. А после того как в сыром подвале, где он с приятелем проводил электричество, сильно стукнуло током, так что чуть не потерял сознание, перестал и этим заниматься.
     Мать и отец только диву давались - что с ним происходит? Столько профессий на свете, выбирай любую и работай себе, как все люди, так нет, чего-то мечется, ищет, а чего ищет, и сам не знает. Пожалуй, в этом они были правы...
     И вот теперь едет в Ленинград. Лежит на верхней полке и смотрит в окно, за которым мелькают телеграфные столбы, желтеет осенний лес, убранные поля с копнами соломы, пляшут перед глазами блестящие провода, они то взбегают на холмы, то скатываются в низины, перепрыгивают через речки. Такое ощущение, что эти серебристые нити живут своей беспокойной жизнью, и кажется, не поезд движется, а они летят на фоне леса, полей, желтых далей и сумрачного низкого неба. Стук колес будто подыгрывает проводам, под эту металлическую музыку они и пляшут свой бесконечный стремительный танец.
     Вспомнился последний разговор с отчимом. Длинный Казаков обнаружил его на сеновале с романом Достоевского "Идиот".
     - Ты не на работе? - удивился Федор Федорович. Его голова в железнодорожной фуражке неожиданно возникла на фоне облачного неба, видневшегося в приоткрытую дверку.
     - Дрянь все женщины, - еще весь во власти прочитанного, сказал Вадим, откладывая в сторону книгу. - Мучает Рогожина, князя... Ведьма эта Настасья Филипповна!
     - Ведьма? - озадаченно переспросил отчим.
     - Ей Рогожин сто тысяч привез, а она насмешничает над ним! - продолжал Вадим. - Князь Мышкин предлагает руку и сердце - она смеется ему в лицо... Ну кто она? Конечно, стерва!
     - Слезай, потолкуем, - предложил Федор Федорович.
     Вадим нехотя спустился по приставной лестнице с сеновала. Они жили в деревянном стандартном четырехквартирном доме - их десятка два построили сразу после войны на Длинной улице, как ее по старинке называли. На номерных знаках было написано: "Улица Лейтенантов". Почему так после войны ее назвали, никто не знал. На этой самой протяженной улице Великополя Вадим ни одного военного не видел. Сразу за домами виднелись огороды, упиравшиеся в узкое болото, за которым желтела железнодорожная насыпь. Кое-кто из окраинных горожан держал корову, коз, а уж свиньи хрюкали в каждом сарае. Лишь в центре возвышались двух-, трех- и четырехэтажные здания. В сарае Казаковых тоже ворочался молодой боровок, на перекопанном огороде бродили курицы с меченными фиолетовыми чернилами хвостами.
     Отец и сын присели на ступеньки деревянного крыльца. Слышно было, как на кухне мать гремит кастрюлями и за что-то отчитывает младшего, семилетнего Валерку. Всего у Казаковых сейчас четверо детей: Галя учится в восьмом классе, Гена - в четвертом, Валера осенью пойдет в первый. Конечно, родителям нужно помогать, потому Вадим и стал было в свободное время подхалтуривать у частников на проводке электричества. Об уходе из архитектурного управления он дома не сообщил, а деньги в конце каждого месяца кровь из носу вручал матери.
     - Выходит, и из последней конторы ушел? - закурив папиросу и не глядя на сына, спросил Федор Федорович. - Ты, брат, я гляжу, летун! Ну ладно, те хоть за длинным рублем гоняются, а ты-то? Капиталу не нажил?
     - Надоело рейсфедером линии чертить на кальке, геодезистом и то было лучше.
     - Ну и что же?
     - Начальник направил в чертежную мастерскую, - уныло проговорил Вадим. - Ну какой из меня чертежник? Я там меньше всех зарабатывал.
     - Надоело, значит, - пуская дым, проговорил отец.
     Он все так же смотрел прямо перед собой. Худощавое лицо чисто выбрито, светлые волосы выбиваются из-под фуражки, на длинном вислом носу свежая царапина. Хотя Казаков теперь начальник дистанции пути, физической работы не чурается. Вместе с путейцами ворочает шпалы и рельсы. На погонах у него большая звездочка. Мать часто упрекает его: мол, стал начальником, а хорошую квартиру не выхлопочешь, тесно шестерым-то в единственной комнате. Это правда, кругом стоят кровати и диваны, больше нет почти никакой мебели. Вадим над своей кроватью прибил сделанную им книжную полку. И все равно все книги там не поместились, часть пылится под кроватью.
     - Сначала вроде все интересно, а придет время - и смотреть противно на эти провода, конденсаторы, сопротивления... Начал паять по своей схеме - мастер выговор объявил и погрозил прогнать из мастерской. Ну я взял и сам ушел... - Вадим посмотрел на задумавшегося отца. - Ну почему мне никак не найти себе дело? Тыкаюсь, как слепой щенок по углам...
     - Война виновата, - после длительной паузы уронил отец. - Вместо учебы-то чем занимался? Стрелял, в разведку ходил, мосты взрывал... Короче, научился разрушать, а вот строить-то, оказывается, труднее! Крутанул машинку - и огромный дом рассыпался на кусочки. А попробуй заново построй его! Сколько времени и труда надо! Какого труда мне было заставить пойти тебя в школу!
     - Я заочно в институте учусь, - ввернул Вадим.
     - Что это за учеба! - отмахнулся отец. - Полгода не помнишь об институте, а в сессию нахватываешь с бору по сосенке и бежишь экзамены сдавать.
     - Сейчас многие работают и учатся.
     - А ты, браток, и не работаешь, и не учишься, - жестко подытожил отец. - Не забывай, на моей шее сидит вас пятеро... - Он несколько смешался, даже поперхнулся дымом. - Ну мать, конечно, не считается, на ней весь дом держится, хозяйство. А ты - старший, от тебя помощи ждут.
     - Я твой хлеб, батя, даром есть не буду, - глухо ответил Вадим.
     - Не пойму я тебя, - вздохнул Федор Федорович. - Вроде не дурак, а к жизни легко относишься. Надо найти свое дело и делать, долбить в одну точку! Только тогда чего-нибудь в жизни добьешься. А прыгать, как блоха, с места на место - это последнее дело.
     - Точку-то эту мне как раз и не найти, - через силу улыбнулся Вадим. - А долбить впустую неинтересно.
     - А как же другие? Твои дружки учатся, работают. Тебе скоро жениться пора, а у тебя до сих пор никакой специальности нет. Так, перекати-поле...
     Они долго молчали. Федор Федорович не заметил, как папироса погасла. Светло-голубые глаза его смотрели на дорогу, по которой изредка проезжали грузовики, новенькие "победы". Худые бритые щеки запали, на тощей шее выделялся кадык. Воротник кителя был широк Казакову, погоны, которые тогда железнодорожники носили на манер военных, сгорбатились на плечах. И карточки отменили, и хлеба стало вволю, и появилось в магазинах мясо, сало, консервы, а жить на отцовскую зарплату все равно было трудно. Мать экономила на всем. Немалую помощь оказывал огород. Семь мешков картошки накопали за болотом, где был у них участок. Близ дома, за низкой загородкой, сажали огурцы, капусту, морковь и разную зелень, что идет в приправу к столу.
     Обидно было Вадиму, но в душе он понимал, что отец прав. Всякий раз, когда Вадим бросал работу, мать начинала на него косо посматривать, а иной раз и в лицо бросала, что он нахлебник, больше двадцати стукнуло, а деньги толком все еще не научился зарабатывать...
     - Не хочешь попробовать у меня путейцем? - предложил отец, выплюнув окурок. - Твой дед был железнодорожником... Почетная профессия, нужная.
     - Не хочу тебя подводить, - отказался Вадим. Одно дело уйти с работы, другое - уйти от отца.
     - А может, ты хочешь стать... сыщиком? - вдруг осевшим голосом сказал отец.
     - Кем? - изумился Вадим, еще не понимая, шутит тот или говорит всерьез.
     - Твой родной отец, Кузнецов, начинал службу на границе, - пояснил Федор Федорович. - В общем, с овчаркой выслеживал нарушителей. Шпионов ловил.
     Вадим в удивлении смотрел на четкий профиль отчима. Впервые за все время тот заговорил о его родном отце. Почему-то эта тема была запретной в их доме. Даже мать ничего не рассказывала об отце, когда еще малолеткой Вадим приставал к ней.
     - Собак я люблю, - помолчав, ответил Вадим. - Но сыщиком быть не собираюсь...
     - Я ничего плохого не хотел про него сказать... Кузнецов был уважаемым человеком. И в войну, говорят, отличился. Ты ведь был с ним в одном партизанском отряде?
     - Он недолго был с нами, потом ушел на Большую землю, - ответил Вадим. - И нас с Пашкой хотели отправить, но мы остались. А потом эта Василиса Прекрасная...
     - Жена? - негромко спросил Федор Федорович.
     - Я ее мамой не звал, - усмехнулся Вадим. - А вообще-то хорошая женщина. Она тоже осталась в отряде. А где сейчас - не знаю.
     - Помнишь, как Кузнецов тебя маленького в Ленинград увез?
     - Я все помню, - сказал Вадим. - Мне шесть лет тогда было. Я ведь от него убежал.
     - Тебя он любил, - сказал отец. - И зря ты на него рассердился: хотел уберечь тебя от войны. А вот сам не уберегся...
     - Василиса Красавина все знает о нем, - вздохнул Вадим. - В отряде она только об... - он не сказал "отце", - ... Кузнецове и говорила, какой он храбрый и хороший...
     - Обратись в МГБ, - посоветовал Казаков. - Уж там-то знают, что с ним случилось.
     - Ты мой отец, - опустив голову, сказал Вадим. - Как говорила бабушка Ефимья, не тот отец, кто родил тебя, а тот, кто воспитал!
     - Я не уверен, что очень уж хорошо тебя воспитал... - заметил Федор Федорович. Чувствовалось, что ему тяжело дается этот разговор. Он не смотрел на Вадима, желваки ходили на его впалых щеках.
     - Чего ты о нем вспомнил? - спросил Вадим. Он и впрямь не мог взять в толк: чего это Казаков об отце заговорил?
     - Мне пора, - тяжело поднялся Федор Федорович с крыльца. - Иди обедать, мать звала.
     Длинный, действительно чем-то напоминавший костыль, как его называли в Андреевке, Казаков, не заходя домой, широко зашагал по тропинке к калитке. Вадим вспомнил, как они вдвоем ходили в Андреевке в баню: отец мерно шагает впереди, широко расставляя свои длинные ноги циркули, а он, Вадим, вприпрыжку семенит рядом, чтобы не отстать. Говорят, что в Великополе всего трое таких высоких, как Федор Федорович. И все - железнодорожники.
     Не вспомни Казаков о "сыщике", как он назвал Кузнецова, возможно, ничего бы и не случилось: Вадим снова поступил бы куда-нибудь на работу, может, даже в фотографию, чтобы не быть обузой родителям, но тут пришло из Андреевки письмо: Ефимья Андреевна сообщала, что живет нормально, не болеет, зарезала драчливого петуха, запасла брусники, черники, малины, так что для дорогих гостей варенья достаточно... Письмо написала квартирантка Анфиса. В конверт был вложен еще один листок в клетку - это было письмо от Василисы Красавиной. Она сообщала, что живет на Лиговке в Ленинграде, в той самой квартире, где до войны проживал Иван Васильевич с сестрой. Далее она писала, что после войны закончила педагогический институт и работает учительницей русского языка и литературы в средней школе. Не верит, что Иван Васильевич погиб, ждет и надеется... Просила сообщить ей адрес Вадима и передать ему, что она очень хочет увидеть его и Павла Абросимова. Пусть помнят: двери ее дома всегда для них открыты...
     После освобождения Андреевки в 1943 году Василиса Прекрасная уехала в тыл разыскивать своих родителей, больше о ней ничего не было слышно, и вот - это нежданное письмо! Она запомнилась Вадиму красивой, синеглазой, с пышными русыми волосами, в черном коротком полушубке, заячьей ушанке и валенках с коричневыми задниками. Вспомнились ее теплые руки, когда она перевязывала задетое осколком плечо, тихий голос, взгляд, устремленный в небо... Василиса ждала, что Кузнецов снова прилетит в отряд, но он так больше и не прилетел...
     После разговора с отцом у Вадима и созрело решение поехать к Василисе. Тут еще мать, как говорится, подлила масла в огонь, сгоряча обозвала бездельником, дармоедом и ни на что в этой жизни не пригодным... Вадим и сам понимал, что он тут лишний. Все его имущество уместилось в одном чемодане. У Вадима даже не было приличного костюма, единственная стоящая вещь - это коричневое кожаное пальто, которое по случаю купил на толкучке в Резекне, когда был там с театром на гастролях. На этом пальто, пахнущем рыбьим жиром, он и лежал сейчас на верхней полке трясущегося вагона.
     Еще и еще раз спрашивал себя Вадим: зачем он едет к Василисе Красавиной? Столько лет прошло. Он не испытывал к этой женщине из далекого военного прошлого никаких чувств. Детские воспоминания в его возрасте быстро стираются, это потом, к старости, они снова всплывут в памяти... Думай не думай, а остановиться в Ленинграде ему больше было не у кого. Да и что он будет там делать, тоже было пока неясно. Вадим гнал прочь мрачные мысли, - в конце концов, его пригласила жена пропавшего без вести отца. Все-таки не чужая...
     Перед самым Ленинградом заморосил дождь, ветер размазывал капли по стеклу. В туманной мгле вдруг факелом вспыхивала желто-красная береза. Когда поезд проходил через железнодорожный мост, можно было увидеть плывущие по воде разноцветные листья. У переездов мокли полуторки, трехтонки, длинноносые трофейные автобусы. И снова зеленые, желтые, оранжевые дачные дома и домики с палисадниками и мокрыми крышами.
     - Подымайся, парень, - проходя мимо с охапкой постельного белья, сказал пожилой проводник. - К Питеру подъезжаем.
     
     Василиса Степановна Красавина и сейчас была Прекрасной. Может, немного стала полнее, величавее. Она смеялась, слушая про злоключения Вадима в театре, отводила со лба непокорную русую прядь, однако в глубине ее синих глаз затаилась печаль. В просторной комнате, у окна, письменный стол со стопками синих тетрадок и большой, из прозрачного стекла чернильницей. Два книжных шкафа с книгами. Шифоньер, сервант с красивой посудой. Вроде мебель другая... Будто прочтя его мысли, Василиса Степановна пояснила:
     - В блокаду соседи всю мебель сожгли, я столько отсюда грязи выволокла! Эту квартиру мне дали... В общем, когда я приехала в Ленинград, сразу пошла на Литейный проспект - так мне велел Дмитрий Андреевич Абросимов, Он переслал со мной папку с документами, написал письмо, чекисты хорошо меня встретили, помогли с пропиской, до сих пор иногда звонят, справляются, все ли у меня в порядке... Там мне сообщили, что Ваня геройски погиб в Берлине... Только я не верю этому. Может, в концлагерь попал, а оттуда еще куда? - Она заглянула Вадиму в глаза. - Сколько случаев, когда человека считали погибшим, даже похоронки приходили, а потом оказывалось, что он жив... Могли ведь американцы или англичане его захватить и держать у себя? Никто не видел его могилы, да и как он погиб, толком не знают... Скажи, ты не чувствуешь, что он жив?
     И столько в ее глазах было надежды, что Вадим не решился ответить, что ничего он не чувствует... Да и что он мог чувствовать, если бабушка и мать все сделали, чтобы он вычеркнул из памяти родного отца? Не то чтобы они его настраивали против, просто он, Вадим, не глухой и не слепой: он видел, как мрачнело лицо матери при упоминании о первом муже, слышал, как она резко отзывалась о нем в разговорах со своими подругами, да и бабушка нелестно проезжалась в адрес Кузнецова. Нет-нет и упрекала дочь, что та в свое время не послушалась ее, а теперь вот мается с двумя детишками от первого брака... Лишь дед Андрей Иванович всегда уважительно отзывался о первом зяте.
     Побудь бы Иван Васильевич подольше в партизанском отряде, наверное, Вадим снова бы привязался к нему, но случилось так, что он, наоборот, чуждался там Кузнецова, сильно опасаясь, что тот отправит его на Большую землю, подальше от партизан, новых друзей...
     - Не веришь ты, что твой отец жив, - разочарованно протянула она.
     - У меня ведь есть еще один отец, - честно сказал он. - И он для меня как родной.
     - Я каждый день жду, что затрещит звонок, я открою дверь и он скажет: "Ну здравствуй, моя Василиса Прекрасная!" Он так меня звал...
     - Я помню, - улыбнулся Вадим, живо представив себе, какие были у нее глаза, когда она увидела его утром на пороге...
     Она даже пошатнулась, схватилась руками за косяк, красивое лицо ее побелело, уголки губ опустились, а синие сияющие глаза, казалось, заняли пол-лица. Потом она сказала, что в первое мгновение приняла его за Ивана Васильевича... Вадим и не подозревал, что так похож на отца, все говорили, что он пошел в мать. У Кузнецова волосы русые, а у него черные, как у матери, разве что в глазах есть что-то отцовское. Мать в сердцах часто говорила: "Ну чего вытаращил на меня свои зеленые зенки? У-у, родной папочка! Тот так же смотрел на меня, когда нечего было сказать..."
     - Твой отец здесь до сих пор прописан, - рассказывала Василиса Степановна. - Жилконтора мне подселила пожилую пару, они пожили с год и переехали в пригород, где у них близкие родственники. Я очень рада, что ты приехал, Вадик! Вот и пригодилась маленькая комната для тебя. Дай мне паспорт, я завтра же начну хлопотать, чтобы тебя прописали.
     - Что я тут делать буду? - с горечью вырвалось у него. Он действительно не знал, зачем приехал в этот чужой, мокрый, туманный город, где и утром сумрачно, как вечером. На потолке горела электрическая лампочка под матовым фарфоровым абажуром.
     - В Ленинграде? - удивилась она. - Подойди к любому забору - десятки, сотни объявлений! И потом, разве сам Ленинград тебя не волнует? Театры, музеи, исторические места? Ты разве не слыхал, что Ленинград - один из красивейших городов мира? Здесь брали Зимний, в Смольном жил Ленин...
     Наверное, она и сама заметила, что заговорила с ним, как учительница, потому что смутилась, легкая улыбка тронула ее еще свежие полные губы.
     - Ты ведь уже взрослый, Вадим, - сказала она. - Но мне просто смешно слышать, что в Ленинграде молодому человеку делать нечего.
     - Я имел в виду другое, - сказал Вадим.
     - Поступай как знаешь, - принеся из кухни эмалированный чайник, мягко проговорила она. - И ради бога, не считай себя неудачником! Не каждому человеку дано сразу себя открыть... Живи, оглядывайся, ищи себе дело по душе. И еще тебе один совет: переводись из великопольского пединститута в ленинградский или еще лучше в университет.
     - Учебу я не брошу, - нахмурившись, твердо ответил Вадим и даже чашкой пристукнул по блюдцу.
     - Пропишешься - легче будет оформить перевод, - продолжала Василиса Степановна. - А лучше - сразу переводись на дневное отделение.
     - У тебя на шее сидеть? - блеснул он позеленевшими глазами на Василису. И даже сам не заметил, что перешел на "ты". - Нет уж! Буду работать и учиться, мне не привыкать.
     - Понимаешь, Вадим, одно дело учиться на заочном, другое - на дневном, - мягко начала она. - Ты приобретешь гораздо больше знаний, у тебя появятся новые друзья... Вот ты сейчас учишься на заочном отделении. Много ты почерпнул?
     - Культуры у меня маловато, - усмехнулся он.
     - Этого нечего стесняться, - сказала она. - Культура, как и знания, постепенно приобретается. И в этом смысле Ленинград незаменим. Настоящего ленинградца сразу узнаешь по культурному, интеллигентному обращению. Спроси у кого-нибудь на улице, как тебе пройти к музею или памятнику. Ленинградец остановится, обстоятельно все расскажет, а если это близко, даже проводит.
     - Все верно, - после долгого раздумья ответил Вадим. - Но на жизнь себе я заработаю сам, Василиса Прекрасная...
     - Называй меня так, если тебе правится, - улыбнулась она.
     И он снова поразился, какая у нее славная, добрая улыбка. У него на языке давно вертелся вопрос: дескать, тебя, наверное, в школе любят ребятишки? Сам он учителей не любил, очевидно, потому, что часто от них доставалось на орехи. Случалось, выгоняли из класса, вызывали в школу отца, даже дважды исключали на несколько дней.
     - Поступив на дневное отделение, - гнула свое Василиса Степановна, - ты сможешь вечером подрабатывать... если моя помощь для тебя унизительна... Я заканчивала педагогический и одновременно вела уроки литературы в вечерней школе рабочей молодежи.
     - Не в этом дело! - отмахнулся Вадим.
     Ну как она не понимает, что ему двадцать лет, он уже взрослый. Как хорошо к нему ни относилась бы Василиса, он постоянно будет чувствовать, что зависит от нее, а Вадим с детства привык быть независимым. Он не мог заставить себя делать то, что ему было не по душе. А всем казалось, что он боится работы. А когда попытался с отчимом поговорить, тот его не понял. Он заявил, что еще ни разу в жизни не усомнился в правильности выбранного им в молодости пути. Начал рядовым путейцем и вот дорос до начальника дистанции пути. Уважают железнодорожники, почет и уважение от начальства. Так уж заведено: человек с чего-то начинает, потом в течение всей своей жизни идет и идет вперед от малого к большому. Это, наверное, и есть долбить в одну точку! Не каждому это удается, но тот, кто честно живет и работает, всегда добивается успеха. И даже привел избитый пример про солдата, таскающего в ранце жезл маршала...
     Отец, мать и многие знакомые считают Вадима легкомысленным человеком, ни к чему не стремящимся, пустым фантазером. Герка Голубков назвал его хроническим неудачником... Может, так оно и есть? Многие его знакомые давно нашли себе дело по душе, и его тревоги им неведомы. Что же все-таки его заставляет прыгать с места на место, хвататься за одно, потом за другое?.. Но где-то в глубине души Вадим свято верил в счастливый конец своих метаний, в тот самый счастливый конец, который привык находить в своих любимых книжках...
     Сидя в уютной квартире Василисы Прекрасной, он думал о том, что сейчас, кроме жалкого чемодана, у него ничего нет, но пройдут годы, будет у него любимое дело. Придет уверенность в себе, чувство необходимости на этой земле. Как все это произойдет, он понятия не имел, но знал, что все устроится, незаметно, само собой. Вот только жену будущую и детей своих он не мог пока себе представить, тут фантазии не хватало... Почему же он это знает, а близкие люди не хотят его понять? Правда, о Василисе нельзя этого сказать, она, кажется, все понимает.
     Красавина коротко поведала ему о своих родных: мать, отец, два брата - все погибли в блокаду. Отец не был призван в армию - у него был диабет. Однако пошел в ополчение, где и нашла его фашистская пуля. Братья умерли от голода, мать чуть раньше погибла под развалинами их дома, в который угодил тяжелый снаряд...
     Сидя за столом напротив нее, Вадим понимал, что сейчас решается его судьба. Еще в поезде он предположить не мог, что будет жить у Красавиной, больше того, она заявила, что эта квартира принадлежит ему так же, как и ей, поэтому он не должен чувствовать себя гостем. Иван Васильевич любил своего единственного сына, верил, что тот будет счастлив.
     - Ты пишешь стихи? - спросила Василиса.
     Вадим честно признался:
     - Мои стихи годятся для стенгазеты. Рифмоплет я, а не поэт. Напишу что-нибудь, потом возьму томик Пушкина или Фета и выбрасываю свои стихи на помойку.
     - Это хорошо, что ты так строго судишь себя, - задумчиво глядя на него синими глазами, произнесла женщина.
     Василисе Степановне нужно было в школу, Вадим вызвался проводить ее. Дождя не было, но тротуары, проезжая часть дороги - все влажно блестело. Над высокими крышами зданий ползли низкие серые облака. С непривычки его оглушили гудки автомобилей, грохот и звонки трамваев - обычные шумы большого города.
     - Вот она какая, Лиговка, - озираясь, взволнованно проговорил Вадим. - Знакомая и незнакомая...
     - Видишь пятиэтажный дом? - показала Красавина. - Нет еще нижнего колена водосточной трубы. Так у него не было передней стены, когда я сюда приехала. Этажные перекрытия и открытые квартиры... В одной виднелась картина "Возвращение блудного сына".
     - Почти про меня, - криво улыбнулся Вадим. Он видел в какой-то книжке репродукцию этой знаменитой картины: бритоголовый юноша стоит на коленях перед слепым отцом...
     - Завтра же сходим с тобой в Эрмитаж, - сказала Красавина.
     - Вот тут мне... - Вадим запнулся, - отец покупал вафельное мороженое.
     - А я любила эскимо на палочке, - улыбнулась Василиса Степановна. В узком плюшевом пальто, вязаной шапочке с помпоном она выглядела совсем молодой. В руке разбухший от тетрадок кожаный портфель с блестящим замком.
     На углу, где гастроном, она остановилась и показала в глубь переулка:
     - Там моя школа.
     Вадим пешком дошел до Московского вокзала, повернул на Невский и влился в негустой поток прохожих. Ему захотелось пройти проспект до конца, до здания Адмиралтейства, позолоченная стрела которого воткнулась в хмурое серое небо.
     
     3
     
     Когда полуоснащенным кузовом легкового автомобиля "ЗИС-110", сорвавшимся с подъемного крана, накрыло Алексея Листунова, Игорь Найденов первым бросился на помощь. Черный, сверкающий свежим лаком корпус машины передней частью придавил слесарю-сборщику правую часть груди и руку. Бледное лицо Листунова исказилось от боли, глаза побелели, однако он не кричал, лишь негромкий стон вырывался из его крепко сжатых, посиневших губ. Напрягая все силы, Игорь миллиметр за миллиметром отрывал врезавшийся в ладони край кузова от пострадавшего. Тут подскочили другие, кузов опрокинули набок, окружили Алексея. Дотрагиваться до него опасались: вдруг повреждены внутренности? Грудь Листунова вздымалась, дыхание вырывалось с хрипом, он смотрел на товарищей и молчал. Скоро прибежали врач и санитары с носилками.
     - Спасибо, Игорек, - слабым голосом сказал Алексей, когда его уносили к "скорой помощи". Он даже попробовал улыбнуться, но тут же от боли закусил нижнюю губу.
     Врач сообщил начальнику цеха Всеволоду Анатольевичу Филиппову, что сломаны рука и, кажется, ребра. В общем, Листунов счастливо отделался, могло быть и хуже. Начальник при всех поблагодарил Игоря, заявив, что, если бы не он, Алексея раздавило бы. Просто из любопытства Игорь снова попробовал было поднять тяжеленный край кузова, но не смог даже оторвать от пола. Но ведь только что он несколько секунд, пока не подоспели остальные, почти на весу держал эту махину... Прибежала из кузовного цеха Катя Волкова. Она была в синей спецовке, на голове белая косынка, черный завиток волос, вырвавшийся на свободу, вился возле круглой щеки, в карих глазах мельтешили блестящие искорки.
     - Мне сказали, что это ты спас Алешу?
     Игорь устало отмахнулся:
     - Я ближе всех был к нему.
     - Я горжусь тобой! - шепнула она.
     - Узнай, в какую больницу увезли Лешу, - сказал Игорь.
     - Я тебя жду у проходной, - тихо произнесла она и, заправив прядь под платок, пошла в свой цех.
     Он равнодушно смотрел ей вслед и ничего не испытывал. Даже похвала ее не обрадовала. Катя нравилась многим из цеха сборки, где работал Игорь, он знал, что ему завидуют.. Хотя он и не афишировал своих отношений с Катей Волковой - одной из лучших обивочниц кузовного цеха, ребята-то всё замечали. Зачем, спрашивается, нужно было ей прибегать сюда? И после работы могли бы поговорить. Если первое время он поджидал девушку за проходной и провожал до дома, то последние полгода Катя не давала ему прохода: доставала билеты в театры, кино, таскала в музеи. Редкое воскресенье он оставался одни. Даже взяла манеру заявляться к нему в общежитие. Из-за Кати Волковой у него вконец испортились отношения с Семеном Линдиным. Тогда в пригороде, где ребята праздновали день рождения Кати-Катерины и Игорь с ними познакомился, он подумал, что за ней ухаживает Алексей. Впрочем, тогда они были навеселе, и не поймешь, кто был с кем. Листунов ростом чуть пониже Игоря, плечистый, сероглазый, с густыми темными волосами, которые он зачесывал назад. На круглом лице выпирают скулы, подбородок чуть раздвоенный. Всегда веселый, готовый ответить шуткой. В цехе Листунова многие всерьез не принимали, считая за трепача. Алексею нравилось валять дурака, смешить людей, но, как Игорь заметил, он был далеко не прост. Как бы там ни было, но они сдружились.
     Семен Линдин был полной противоположностью Листунова: короткое туловище с размаху поставлено на тонкие кривоватые ноги, лицо узкое, с длинным носом, большие желтоватые глаза смотрели на всех равнодушно, смеялся он редко, любил подтрунивать над другими, что, конечно, многим не нравилось.
     Оказывается, это Семен Линдин был влюблен в Катю-Катерину, она сама об этом как-то со смехом поведала Игорю. Если сначала не только Алексей, но и Семен всячески помогали Игорю освоиться на огромном автомобильном заводе, то позже Линдин сделал Найденова главным объектом своих язвительных насмешек. Как только заметил, что Катя-Катерина взяла шефство над новичком. Кстати, и Маша Мешкова, член цехового комитета комсомола, опекала Игоря, Это она надоумила его не тянуть и подать заявление в комсомол, дала рекомендацию, вторую охотно написала Катя Волкова. Найденов было сунулся к Семену Линдину, но тот, скривив тонкие губы, заявил:
     - Я тебя, Найденов, еще мало знаю...
     - Надо вместе пуд соли съесть? - обиделся Игорь.
     - Ты же хотел в университет? - продолжал Семен. - Собирался стать полиглотом... Не понимаю, чего ты полез в рабочие?
     Игорь знал: это из-за Кати. Посмотрел бы на себя в зеркало и поискал бы девушку по себе. Так нет, на Машу Мешкову и не смотрит, подавай ему красавицу!.. Если уж на то пошло, инициативу проявляла сама Волкова. Он вспомнил, как приехал в Москву...
     Огромный город понравился ему. Сначала он хотел устроиться рабочим на строительстве метрополитена - объявления висели повсюду, но, поразмыслив, решил, что смену трубить в шахте под землей - это не для него. Черт с ними, с заманчивыми заработками! На земле жить и видеть небо как-то приятнее... И тогда он вспомнил про компанию, с которой повстречался у заветной березы, позвонил Алексею Листунову, потом Кате-Катсринс... Если Алексей с трудом вспомнил его, то девушка явно обрадовалась звонку. После нескольких встреч - Игорь тогда жил у родственницы своей детдомовской учительницы на улице Чайковского - Катя сама заговорила о том, что ему хорошо бы поступить на ЗИС, мол, она в кузовном цехе профсоюзная активистка и постарается все уладить... Московский автомобильный завод имени Сталина, бывший АМО, был одним из крупнейших предприятий в столице, в него брали в основном с московской пропиской. Девушка устроила Игоря в лучшем общежитии для молодых рабочих. Нашлось свободное место в комнате, где жил и Семен Линдин.
     Вместо техникума Игорь поступил на курсы английского языка при школе рабочей молодежи, в которую он записался. Решил, что лучше все-таки закончить десятилетку, получить аттестат зрелости, а потом можно попытаться и в институт. Английский язык его привлекал, недаром в свидетельстве за семилетку по иностранному языку стояла пятерка.
     Его приняли учеником слесаря-сборщика в огромный цех сборки. Первое время он не мог опомниться от грандиозности завода: высоченные светлые цеха, длинный конвейер, сложные станки, запах лака и новой обивки.
     Через три месяца присвоили разряд, через полгода другой, а теперь он автослесарь четвертого разряда и зарабатывает около двух тысяч рублей в месяц. Начальник цеха сборки Филиппов на производственном собрании отметил Найденова в числе лучших рабочих. Завод нравился Игорю, да и работа была интересной: научился быстро собирать моторы, особенно нравилось запускать только что сошедший с конвейера двигатель. Первый хлопок, затем нарастающий рокот - это как крик новорожденного ребенка... Так однажды выразился начальник цеха. Много таких мощных новеньких "детей" прошло через руки Найденова.
     В школе тоже все шло своим чередом. С первой же зарплаты он накупил учебников, словарей и в свободное время с удовольствием изучал английский язык. Иногда он в цехе произносил несколько понравившихся фраз по-английски. Рабочие с удивлением смотрели на него, однако в их взглядах сквозило уважение, что приятно щекотало самолюбие Игоря.
     Через несколько месяцев мог с трудом читать, а вот разговаривать пока не мог. С учительницей на курсах старался изъясняться по-английски, но стоило где-нибудь на стороне раскрыть рот, как язык становился неповоротливым, а фразы получались корявыми... Несколько раз приходил к гостинице "Националь", шатался в вестибюле, прислушивался к английской речи, но понимал иностранцев плохо. Или они быстро произносили слова, или само произношение отличалось от учебной речи.
     Они зашли с Катей в кафе на Петровке. Как всегда, здесь было много народа, за их столиком сидела пожилая пара, впрочем, занятые едой и разговорами, никто друг на друга не обращал внимания. Игорь уже давно заметил, что в этом кафе бывает много женщин, в других такого не замечал. По-видимому, неподалеку было какое-то учреждение, женщины и девушки заказывали сосиски с лимонадом.
     Катя была в легком габардиновом пальто, на голове синий берет, лицо ее порозовело. Мужчины с соседних столов украдкой бросали на нес взгляды. Игорю было приятно, что на его девушку обращают внимание. Хотя на стене виднелась табличка "Не курить!", все курили, вытащил пачку папирос и Игорь. Получив первую зарплату, он вместе с Алексеем Листуновым и Семеном Линдиным "обмыл" се. Почувствовав себя наконец-то мужчиной, Найденов перестал уклоняться от выпивок в компаниях. Для себя сделал вывод: бутылка здорово помогает сблизиться с людьми, даст возможность найти с любым общий язык. Меру он знал, никогда не перепивал и голову не терял. Взял за правило на другой день не опохмеляться.
     - Когда сказали, что в сборке кузовом слесаря накрыло, у меня даже в глазах потемнело, - рассказывала девушка. - Бегу туда, света белого не вижу, а вдруг, думаю, ты?
     - А если бы я? - подначил он, глядя на нее с легкой улыбкой.
     - Я... я выцарапала бы глаза крановщику! - выпалила она.
     - Он не виноват, - сказал Игорь. - Захват оборвался. Кто мог такое ожидать?
     - Бедный Лешка, - вздохнула она. - В субботу после работы навестим его?
     - В субботу у меня тренировка... Давай в воскресенье?
     - Я ему груш на базаре куплю, - сказала Катя. - Он их любит.
     - Откуда ты знаешь? - ревниво спросил Игорь.
     - Я знаю, что ты любишь котлеты по-киевски, - улыбнулась она. - А Семен обожает бутерброды с маслом и красной икрой. Один раз на моих глазах слопал десять штук!
     - Ты что, считала? - улыбнулся он.
     - Я просто наблюдательная, - проговорила Катя, Глядя на девушку, думал: почему, когда добиваешься женщину, то готов на все - часами дожидаться в парке на скамейке, крутиться в дождь и метель возле ее подъезда, глазеть на пустые окна, моля бога, чтобы вспыхнул в ее комнате свет, и тогда стремглав к будке телефона-автомата, чтобы позвонить... А теперь, когда она принадлежит ему, он спокоен, ничто его не волнует, конечно, приятно, что она рядом, но если бы ее сейчас не было тут, он особенно не огорчился бы. В душе он убежден, что Катя-Катерина никуда не денется: вон какими счастливыми глазами на него смотрит...
     - Я уже по-английски могу читать, - похвастал он. - Правда, пока еще со словарем.
     - А я в этом году получу в вечерней школе аттестат и подам документы в наш автомобильно-дорожный институт, на конструкторско-механический факультет.
     - Тоже мне конструктор! - усмехнулся он.
     Она опустила глаза, улыбка погасла на ее лице; кроша пальцами сухарик, холодно заметила:
     - Мне в сентябре премию дали за два рационализаторских предложения - было бы тебе, гений, известно.
     - Мне-то что, поступай, - усмехнувшись, сказал он. Ему сейчас действительно были безразличны ее дела.
     - Тебе-то что! - вспыхнула девушка. - Тебе до меня и дела нет...
     - Что за рацпредложения? - поняв, что сморозил глупость, попытался он исправить положение, но Катя не на шутку обиделась.
     - Давай лучше поговорим, какой ты способный, смелый, сильный...
     Из кафе вышли с испорченным настроением, не смотрели друг на друга. Игорь предложил ее на такси подбросить до дома, но девушка отказалась, сказав, что еще хочет зайти к подруге. Расстались холодно. Обычно она подставляла прохладную щеку для поцелуя, а тут даже руки не протянула.
     "Ладно, проветрись, Катя-Катерина, - самодовольно думал Игорь, шагая по Петровке мимо Центрального универмага. - Никуда, моя красавица, не денешься..." Он вспомнил, как все у них случилось в первый раз. Он уже с месяц работал на ЗИСе, частенько провожал Катю до дома, но в квартиру она его не приглашала, - мол, у нее строгая мать, не любит, когда посторонние приходят... И в этот раз Игорь остановился с ней внизу у лифта, прижал к себе и стал целовать... Катя отвечала ему, гладила пальцами волосы на затылке. Вот тогда впервые он и заметил, что, хотя она вся горит, щеки у нее почему-то прохладные. Тело у нее крепкое, не ущипнешь! Да и вся она сбитая, округлая; когда он целовал ее, девушка откидывала голову и закрывала глаза, так что черные ресницы трепетали. Лишь хлопнула входная дверь парадной, он отпустил девушку, а она все еще стояла с зажмуренными глазами, потом медленно раскрыла их, снизу вверх посмотрела ему в глаза.
     - Ну, чего ты вздыхаешь? - прошептала она.
     - Вздыхаю? - ответил он. - А я и не замечаю... Катя, я...
     - Мама сегодня дежурит в больнице, - совсем тихо произнесла она.
     - А соседи? - тоже почему-то шепотом спросил он. Сердце его гулко застучало.
     - Что соседи?
     - Катенька, родная...
     Они поднялись на четвертый этаж. Деревянные перила были отполированы до желтого блеска, на каждой лестничной площадке лампочка в проволочной сетке освещала почтовые ящики, налепленные на высокие двери, многочисленные кнопки звонков с бумажками, кому сколько раз звонить. Девушка волновалась, она не сразу попала в скважину большим, с зазубринами ключом. Открыв дверь, велела ему подождать на площадке, а сама скрылась в длинном, с многими дверями, темном коридоре. Игорь заметил, что стены его оклеены бурыми с какими-то синими ромбами обоями. На высокой тумбочке черный телефон. Немного погодя появилась Катя, уже без пальто, и, приложив палец к губам, кивнула: мол, скорее...
     Комната у них большая, с высоким потолком, мебель старинная, бронзовая люстра с тремя лампочками, над Катиным диваном, накрытым шерстяным пледом, куда она его усадила, были пришпилены кнопками фотографии известных артистов: Петра Алейникова, Николая Крючкова, Евгения Самойлова. И все трое жизнерадостно улыбались. Особенно обаятельная улыбка была у Алейникова.
     Катя быстро накрыла на стол, выходя на кухню, всякий раз тщательно прикрывала дверь. Она принесла из кухни дымящуюся сковороду с жареной колбасой и яичницей. Выключила люстру, а вместо нее зажгла лампу под пышным шелковым абажуром. В большой квадратной комнате с двумя окнами сразу стало уютнее, фотографии артистов попали в тень, улыбки их погасли.
     Прижавшись друг к другу, они танцевали медленное танго. Игорь смотрел в ее сияющие глаза и верил, что любит эту девушку, он даже несколько раз повторил ей эти слова и сам удивился, как легко они сорвались с губ. Катя молчала, смотрела ему в глаза, не противилась, когда он целовал ее, теснее прижимал в танце к себе, а когда они очутились на диване и руки Игоря стали расстегивать крупные пуговицы на ее кофточке, вдруг оттолкнула его и, пряча глаза, тихо произнесла:
     - Уходи, Игорь! Если это случится, я... я никогда не прощу себе!
     Если бы он стал умолять, снова клясться в любви, возможно, ничего и не произошло бы, но он молча встал и пошел к двери. Он даже не услышал ее шагов, только почувствовал на своей шее ее руки и стук ее сердца.
     - Ну почему ты такой? - чуть не плача, шептала она. - Говоришь - любишь, а глаза у тебя пустые...
     - Где я другие-то возьму? - обиделся Игорь. Раньше она говорила, что у него красивые глаза.
     - Ну а потом? Что будет потом? - тихо спрашивала она.
     ... А потом она плакала, уткнув лицо ему в грудь, от волос ее пахло полевыми цветами - то ли васильками, то ли ромашкой, а он, счастливый и опустошенный, лежал на диване и смотрел в белый потолок, по которому ползли и ползли голубоватые отблески от фар проносившихся внизу машин, троллейбусов. Скажи она, мол. пойдем завтра в загс, он бы не раздумывая согласился, но она ничего не сказала. Тихо плакала, отвернувшись к стене, маленький нос ее покраснел, округлое белое плечо вздрагивало.
     "Ну чего слезы льешь, чудачка? - лениво думал он. - Никак они без этого не могут..." И ему ни капельки не было жаль девушку, даже не хотелось утешать ее...
     Рано утром она разбудила его, на столе уже стоял чайник, на тарелке - бутерброды с колбасой и сыром.
     Они пили чай из высоких фаянсовых кружек, он то и дело ловил на себе ее испытующий взгляд. Губы у нее вспухли, на шее - красное пятно, но лицо свежее, глаза блестят.
     - Ну и горазд ты спать, победитель! - улыбнулась Катя.
     Он про себя поразился, как верно она почувствовала его настроение, - он действительно ощущал себя победителем, когда, продрав глаза, увидел на столе дымящийся чайник, хотел сострить, мол, почему не подают кофе в постель, но вовремя опомнился: Катя неглупая девушка и обиделась бы на такую шутку.
     - Слушай, если ты хочешь, мы это... поженимся, - сказал он.
     Он ожидал, что она страшно обрадуется, бросится ему на шею, но Катя резко повернулась к нему, глаза се сверкнули из-под спустившихся на лоб волос.
     - Если я захочу... - повторила она. - А ты? Ты этого хочешь?
     - Я? - глупо спросил он. - Ну да, конечно, хочу...
     - Не будем пока об этом говорить, - вдруг улыбнулась Катя. Подошла к нему, поднялась на цыпочки и крепко поцеловала в губы. - Я не хочу, милый, чтобы это было по обязанности... Ты сам поймешь, когда это будет надо...
     Больше он не говорил ей о своей любви, не предлагал жениться. Иногда читал в Катиных глазах немой вопрос: когда же? Но жениться на ней ему уже не хотелось. Зачем обзаводиться семьей? А Катя... Она всегда и так рядом. Порой это даже раздражает. Частенько прибегает в цех сборки и угощает его бутербродами, в столовой всегда занимает за столом место для него. И чем больше она проявляла внимания к нему, тем меньше хотелось встречаться с ней. На свете так много других красивых девушек! Вот если бы жениться на них всех разом!..
     Представив себя султаном с гаремом в небоскребе, Игорь чуть не рассмеялся и тут же поймал веселый, искрящийся взгляд рыжей девчушки, с которой чуть не столкнулся. Рыжих он не любил. Шагая по Петровке, он с удовольствием смотрел на миловидных молодых женщин, да и они отвечали ему тем же. На дворе осень, а настроение у него хорошее, даже легкая ссора с Катей не отразилась на нем. Заметив стройную хорошенькую девушку в узком в талии пальто и кокетливой меховой шапочке, - незнакомка чуть заметно улыбнулась ему уголками накрашенных губ, - Игорь, как солдат, сделав кругом, повернул за ней.
     
     ГЛАВА ПЯТАЯ
     
     
     1
     
     В дверь просунула завитую голову секретарша и сказала:
     - Дмитрий Андреевич, тут к вам рвется какой-то бородатый дед...
     - Не какой-то дед, мамзель, а плотник Тимаш, какова перьвый секретарь, как родного отца, сто годов знает. - Отстранив ее, в кабинет вошел старик в желтом, с заплатками на локтях полушубке и заячьей шапкой в руках.
     - Разделись бы, дедушка, - глядя на Абросимова, развела руками секретарша, но Дмитрий Андреевич уже поднимался из-за стола и, сняв очки, радушно шел навстречу старику.
     - Ково по записи, а меня Андреич завсегда и так примет, коли надо, - разглагольствовал Тимаш.
     Дмитрий Андреевич помог ему раздеться, пахучий полушубок и шапку положил на черный диван с высокой спинкой, стоявший напротив окон у стены.
     - Живой, здоровый, Тимофей Иванович? - приветствовал земляка Дмитрий Андреевич. Он действительно был рад видеть его. Тимаш впервые пожаловал в райком партии. Надо сказать, что односельчане не особенно частые гости в его кабинете. Как-то не принято у жителей Андреевки ходить по начальству.
     Посадив старика на диван, Дмитрий Андреевич присел рядом, протянул папиросы, спички. Закурили. Дед Тимаш мало изменился - бывает такой возраст у старых людей, когда они почти не меняются, будто бы законсервировались. Может, борода сильнее поседела да морщин на задубелом лице стало больше, а глаза такие же живые, с хитринкой, корявые руки в ссадинах, старых рубцах: старик не бросает своего плотницкого дела, да иначе и как бы ему прокормиться?
     Дмитрий Андреевич стал расспрашивать про поселковые дела. Довольны ли новым председателем поселкового Совета? По осени избрали председателем Михаила Петровича Корнилова, демобилизовавшегося из армии в чине майора, Абросимов его и рекомендовал.
     - Мишку-то я учил плотницкому делу, - вспомнил Тимаш. - Справедливый мужик.
     - Начали новую поликлинику-то строить? - поинтересовался секретарь райкома.
     - Нашенский, а в Андреевку и носа почти не кажешь, - упрекнул Тимаш. - Фундамент заложили... Кто же зимой будет на холоду строить?
     Не такой уж у Абросимова и район большой, случается проезжать неподалеку от родного дома, а вот времени завернуть порой не хватает. Никогда Абросимов не думал, что секретарская работа так сложна и трудна. Климово расширяется, началось строительство крупного завода железобетонных конструкций, значит, потребуются рабочие руки, а для приезжих нужно строить жилые дома. Строительство строительством, но в районе с десяток колхозов и два совхоза, там тоже вводятся новшества, а председатели не очень-то раскачиваются: привыкли работать по старинке. Двоих на бюро сняли с должностей, назначили председателями работников райкома партии. Кроме хозяйственных забот есть и другие: начальник станции был вызван на бюро за крушение, произошедшее по вине диспетчера. Товарняк сшиб два пульмановских вагона с лесом, неизвестно каким образом попавших на занятый путь. На днях произошло ЧП в школе: мальчишки нашли где-то не разорвавшийся с войны снаряд, стали ковырять гвоздем - и в результате взрыв! Двое погибли, а четверых доставили в больницу с осколочными ранениями. Нет-нет да и напомнит о себе прошедшая война.
     Жена говорила, что он сильно похудел. Впрочем, это только на пользу, хуже другое - сердце стало прихватывать. Был у врача, тот сказал, что пока ничего серьезного, обыкновенный невроз и зачатки стенокардии. Нужно давать себе отдых, а он вот уже два года не был в отпуске. Приходит в райком к девяти, а домой возвращается иногда в первом часу ночи. Доводилось иногда и ночевать вот на этом самом диване. В шкафу постельное белье, подушка и одеяло. Первый секретарь обкома тоже засиживается допоздна. Днем текущие дела, поездки по району, во второй половине дня прием посетителей, различные совещания-заседания, не успеешь оглянуться - уже и вечер. На столе гора непрочитанных бумаг, заявлений, инструкций, указаний. Даже не верится, что есть люди, которые приходят на работу по гудку и по гудку, минута в минуту, уходят с предприятия.
     Обо всем этом не расскажешь Тимашу, он не поймет. Чего, скажет, торчать в кабинете и ждать какого-то дурацкого звонка? Шел бы домой, к семье... Первое время Дмитрий Андреевич так и поступал, но когда однажды ночью на квартиру позвонил первый секретарь обкома и спросил, сколько за последний квартал шифоньеров сделала местная мебельная фабрика и отгружены ли они потребителю, он ничего не смог ему ответить, потому что документов под рукой не было. Не таскать же все бумаги домой? И тогда первый секретарь ворчливо заметил, что не надо быть умнее других: сам товарищ Сталин, когда был жив, до ночи сидел в Кремле в своем кабинете...
     Вот и получается: секретарь ЦК сидит в кабинете допоздна, секретарь обкома домой не уходит, и секретарь райкома в глубинке мается. Высокое начальство взяло привычку именно после десяти вечера звонить и выяснять разные текущие дела. Предшественник Абросимова, - кстати, его перевели в областной комитет партии с повышением, - рассказывал, что вечерами, сидя у телефона в райкомовском кабинете, ухитрился заочный пединститут закончить.
     - Мать не хворает? - спросил Дмитрий Андреевич.
     Дед Тимаш заерзал на диване, захихикал в бороду.
     Валенки у него разные: один белый, другой серый, из замасленных ватных штанов неопределенного цвета вата торчит. Он все еще донашивает военные гимнастерки и подпоясан командирским кожаным ремнем со звездой.
     - Я тут намедни зашел к Ефимье, должок отдал и толкую ей, дескать, ты одна, старуха, и я один, давай обкрутимся? Я тебя и без приданого возьму. Дык она в меня чугунком с картошкой запустила, хорошо увернулся, а то инвалидом бы сделала... - Тимаш заквохтал, как курица, тыльной стороной ладони вытер заслезившиеся глаза.
     - Все чудишь, дед, - улыбнулся и Дмитрий Андреевич.
     - От покойницы матушки еще слыхал, что уродился я на этот белый свет со смехом и помру таким веселым.
     - Пришел-то по делу или так, посмеяться?
     - По делу, Андреич, по делу, - посерьезнел старик. - Вчерась Мишка Корнилов взял под мышку энтот... бюст Сталина в енеральской форме, при орденах, и оттащил на чердак. Рази так можно? Я ему сделал выговор, так он смеется в лицо и говорит, что я тоже могу со стенки содрать портрет Сталина... Да раньше за такие шутки...
     - То раньше, - перебил Дмитрий Андреевич.
     - И у тебя, гляжу, портрета вождя народов нету? - оглядел стены кабинета Тимаш.
     - Какое у тебя дело-то? - спросил Дмитрий Андреевич.
     - Хучь мне и много годов-то, я ишо скор на ногу, - стал рассказывать дед Тимаш. - Ну вот, дело-то по осени было, ишо снег не выпал, взял я свою берданку и пошел, значит, в Мамаевский бор глухаря промышлять...
     - Охота на глухарей запрещена, - вставил Абросимов.
     - Погоди ты! - досадливо отмахнулся тот. - Просто, думаешь, краснобрового дурня свалить? Петька Корнилов да Анисим Петухов ишо до войны, почитай, всех выбили... Да не об этом я! Заместо глухаря попалась мне в Мамаевском бору Аглая, женка Матюхи Лисицына - главного полицая после Леньки Супроновича. Очень уж испужалась она, встретя меня, аж из рук корзинку выронила, а оттуда выкатилась на мох алюминиевая кастрюля с крышкой и еще кой-что из посуды...
     - Вот это новость! - поднялся с дивана Дмитрий Андреевич и заходил по устланному зеленой дорожкой кабинету. Остановившись напротив Тимаша, строго уставился на него: - Чего же раньше-то молчал? Нужно было сразу сообщить!
     - Дурень я старый, вот что, Андреич, - понурился Тимаш. - Пентюх! Медальку-то за войну мне так и не дали, дык захотел в мирное время заработать... Думаю, сам пымаю Матюху Лисицына и в клубе ты самолично на грудь мне повесишь боевую медаль, а можа, и орден... До первых заморозков ходил с берданкой в Мамаев бор, обшарил всю округу, а проклятущего полицая-душегуба так и не нашел. Видать, женка его предупредила и он ушел из наших мест. Я и за ей поглядывал, только она больше в лес днем не хаживала.
     Старик, вздыхая и качая головой, достал из ватных штанов какую-то штуку, завернутую в промасленную тряпицу, развернул и положил на стол перед изумленным секретарем райкома парабеллум.
     - Какой-то детектив! - воскликнул Абросимов. - Откуда он у тебя?
     - Трофейный, ишо с войны, - сказал Тимаш. - Помнишь, ты и Иван Васильевич Кузнецов напали на комендатуру? Много тогда карателей постреляли и дом сожгли, так я в траве и подобрал эту хреновину. Правда, выстрельнуть ни разу не пришлось... Куда он мне? Не разбойник, чай, с большой дороги. А какого зайчишку - дык я из берданки за милую душу подстрелю.
     Дмитрий Андреевич вертел в руках парабеллум: не видно ржавчины, в рукоятке целая обойма. Хорошая штука! Такой же у него был в войну. Выдвинув ящик письменного стола, положил туда оружие.
     - А случайно у тебя автомата и какой-нибудь пушечки не завалялось? - с улыбкой спросил он.
     - Я вот о чем думаю, Андреич, - задумчиво проговорил Тимаш. - Возьми Леньку Супроновича или этого Матюху Лисицына. Паразиты, душегубы, а вот, поди ж ты, к родному дому тянет! В газетах-то пишут, что вылавливают вражьих сынов в борах-болотах. И этих еще... дезертиров. Ну Лешка-то Супронович сюда не заявится, ево батька и на порог бы свово дома не пустил! Обчистил его сынок, как белка еловую шишку. Все золотишко и камушки, что кабатчик всю жизнь копил, со своими молодцами забрал. А Якова Ильича ишо и огоньком малость прижгли. Думаю, нипочем не сунется сюда Ленька, коли живой еще.
     - Да-а, нечисть еще прячется по темным углам, - согласился Дмитрий Андреевич. - И все ж зря ты, Тимофей Иванович, сразу не сообщил нам о своих подозрениях.
     - А коли помстилось мне все это? - возразил старик. - Затаскают ведь по милициям бабенку! Може, она к леснику, что на кордоне у озера живет, хаживала? Баба еще не старая, без мужика уж который год, вот и завела бирюка-полюбовника в лесу.
     Дед полез было за махоркой в карман полушубка, но Абросимов подал ему папиросы, чиркнул спичкой.
     - Спасибо тебе, Тимофей Иванович, что зашел и за этот трофей... - кивнул Абросимов на письменный стол, куда убрал парабеллум.
     - Я знаю, у тебя делов полон рот, - поднялся с дивана Тимаш и стал натягивать полушубок. Шапка упала на пол, Дмитрий Андреевич поднял, подал ему.
     - Я передам куда полагается, - сказал он.
     Уже у двери старик, хитро сощурив глаза, проговорил:
     - Штучка-то справная, небось любой дал бы за нее на бутылку?
     Абросимов достал из кармана зеленого кителя портмоне, вытащил пятидесятирублевку, протянул старику. Тот ловко засунул ее в недра ватных штанов, поклонился:
     - Благодарствую, Андреич! Нынче же помяну твоего батюшку и мово незабвенного друга Андрея Ивановича - андреевского кавалера.
     Видя, что Тимаш мнется у порога и не надевает шапку, секретарь райкома спросил:
     - Говори, Тимофей Иванович, не стесняйся...
     - Пенсия у меня больно уж маленькая, Андреич, - вздохнул Тимаш. - Выдадут в собесе - кот наплакал. А я ведь и дня без дела не сидел... Да и в войну, сам знаешь, помогал Ивану Васильевичу, все, что просил, в точности исполнял.
     - Бумаги-то у тебя все есть? - делая пометку в настольном блокноте, спросил Абросимов. - Ну, трудовая книжка, справки?
     - Все в поселковом Совете, у Мишки Корнилова, - оживился Тимаш. - Думаешь, Андреич, пересмотрят? На те копейки, что я получаю, ноги недолго протянуть, а иттить в дом престарелых ой как неохота!
     - Все, что от меня зависит, сделаю, Тимофей Иванович, - пообещал Абросимов.
     - Дай тебе бог всего доброго, Андреич! - Старик обрадованно натянул шапку на голову. - Нынче же, - он похлопал себя по карману, - выпью и за твое здоровье! - На пороге он задержался и, снова став серьезным, спросил: - Помнишь Архипа Алексеевича Блинова-то? Царствие ему небесное! Мы же с им были дружки-приятели. "Ты - прирожденный артист-самородок! - говорил он мне. - Тебе бы в клубе выступать..." А я ему: "Чиво уж в клубе, лучше в театре..."
     - Чего ты завклубом-то вспомнил? - перебил старика Абросимов.
     - Бывало, вечерком зайду к нему - всегда угостит... Бывало, и умные беседы ведем... Понимаешь, Андреич, жил бы и жил еще Архип Алексеевич, ежели бы не одна гнида, что на него донесла Леньке Супроновичу.
     - Кто же это донес? - Дмитрий Андреевич с изумлением смотрел на Тимаша: вот дед! Больше всех все ему известно.
     Тимаш сдвинул драную шапку на затылок, почесал голову, лицо его сморщилось, глаза под седыми бровями превратились в узкие щелочки.
     - Ходит по земле такая гадина, да вот беда - следов не оставляет... Наш он, андреевский! Носом чую! А кто - покедова не ведаю. Друг-приятель был мне Архип Алексеевич... Веришь, ночью приходит во сне и просит отомстить за него... А кто энтот враг - не указывает!
     - Узнаешь что, Тимофей Иванович, ради бога, сообщи, - попросил Дмитрий Андреевич. - Я тоже уважал Блинова. И погиб он геройской смертью... Так ты думаешь, предатель и сейчас в Андреевке?
     - Можа, и удрал с Ленькой, кто ж его знает? - Тимаш взглянул ясными глазами на секретаря райкома. - А можа, и в Андреевке - тише воды, ниже травы... А просить меня не надоть, Андреич, я сам на гада ползучего зуб за покойного Архипа имею!..
     Когда за ним закрылась дверь, секретарь райкома сел в кресло и, глядя на обитую дерматином дверь, задумался, потом снял трубку и по памяти назвал номер телефона.
     - Александр Михайлович, здравствуй! Подъезжай ко мне в райком. Кажется, в Андреевке объявился незваный гость.
     
     2
     
     В поселке лесорубов Новины во второй половине дня появился коренастый мужчина лет сорока в черном полушубке и летных унтах. В руке у него был вместительный портфель. Зашел в магазин, взял две бутылки "московской", полкило ветчины, банку маринованных огурцов и прямиком направился к дому солдатки Никитиной. Снег яростно скрипел под унтами, был двадцатиградусный мороз, изо рта человека вырывался пар. Поселок небольшой, домов с полсотни. Ни одного кирпичного здания, даже двухэтажная школа деревянная. Метель намела на крыши сугробы, они причудливо свисали почти до самых карнизов окон. Меж домов кое-где высились огромные сосны и ели, на ветках белели намерзшие комки снега. Людей почти не видно: лесорубы с утра на тракторах уехали на делянки, ребятишки в школе, а хозяйки кухарят дома подле русских печек. Из труб вертикально тянется в чистое зеленоватое небо дым.
     Поднявшись на скрипучее промерзшее крыльцо, человек взял обшарпанный голик, старательно обмел унты и вошел в сени. Полная, в сиреневой косынке, с раскрасневшимся лицом женщина обернулась от печи и с любопытством уставилась на незваного гостя.
     - Я к Грибову, - поздоровавшись, сказал тот.
     - Иван Сергеевич ранехонько отправился на охоту, - словоохотливо сообщила хозяйка. - Тут у нас зайцев много, давеча двух принес. Говорил, волчьи следы видел.
     Человек, стащив с кудрявой головы шапку, осматривался: русская печь с прислоненной к ней длинной лавкой занимала добрую половину кухни, у окна - грубый деревянный стол, накрытый розовой клеенкой, у стены - узкая железная койка, белая двустворчатая дверь вела в горницу. На табуретке сидела большая, серая, с белыми подпалинами кошка и, сузив желтые глаза, смотрела на вошедшего.
     - Так и думала - к нам нынче гости, - улыбнулась женщина. - Кошка спозаранку умывалась, гостей звала в дом... Да вы проходите, раздевайтесь, как вас величать-то?
     - Виталий Макарович, - ответил он. Снял полушубок, повесил на деревянную вешалку, косо приколоченную у порога.
     - Сейчас самовар поставлю, - засуетилась хозяйка. - Небось с дороги-то голодные? Тут в чугунке тушеная зайчатина с картошкой, сейчас подогрею.
     Женщина заметно окала; несмотря на полноту, передвигалась легко, плавно - крашеные деревянные половицы разноголосо пели под ее ногами в серых валенках. Виталий Макарович, смахнув на пол кошку, присел у окна на бурую табуретку, потер большие красные руки одна о другую. От хозяйки это не укрылось.
     - Вы погрейтесь у печки, - предложила она. - Холода уже неделю стоят такие, что деревья на улице трещат, да и птицы попрятались. Вон как окна мороз разукрасил! Света божьего не видать.
     Кошка подошла к портфелю, поставленному у порога, стала обнюхивать. Пушистый хвост ее медленно елозил по полу. Виталий Макарович полез в карман за папиросами, бросил вопросительный взгляд на хозяйку: мол, можно ли закурить?
     - Курите на здоровье. Иван Сергеевич тоже день-деньской дымит, я привыкла, - разрешила она.
     - Небось дотемна будет охотиться? - поинтересовался гость, с удовольствием затягиваясь и выпуская в низкий потолок струю сизого дыма.
     - Да нет, вот-вот заявится, - уверенно заметила хозяйка.
     Действительно, не успел гость чаю напиться - от еды он отказался, - в сенях послышался топот, лай, дверь со скрипом отворилась, и на пороге появился Ростислав Евгеньевич Карнаков. Поперед него в избу вскочила черная, как головешка, лайка. С ходу сунулась было к незнакомцу, но, резко окликнутая хозяином, отступила к порогу и легла в углу на матерчатом половичке. На черной шерсти засверкали капли, запахло псиной.
     Охотник и поднявшийся с табуретки гость секунду пристально смотрели друг на друга. У Виталия Макаровича дрогнули в улыбке губы; широко распахнув объятья, он двинулся к не успевшему даже шапку снять Карнакову.
     - Ваня, родной! - радостно воскликнул он. - Сколько лет... Вот и встретились! - Обернувшись к прислонившейся к печке хозяйке, мимоходом бросил: - Мы воевали вместе!
     - Как ты меня разыскал? - стараясь придать голосу радость, удивлялся Иван Сергеевич, по имени-отчеству он не называл "фронтового товарища".
     - Дайте Ивану Сергеевичу хоть раздеться-то, Виталий Макарович, - подала голос хозяйка.
     - Постарел, комбат, - с улыбкой говорил гость, принимая заиндевелое ружье, патронташ.
     - Ты тоже не мальчик, лейтенант, - отвечал Иван Сергеевич. - Голова-то седая?
     - У меня волосы светлые, не видно.
     - Заяц в сенях на лавке, - кинул охотник хозяйке. - А лисицу-сестрицу упустил!
     Так январским днем, после почти пятнадцатилетнего перерыва, встретились в поселке Новины Ростислав Евгеньевич Карнаков, ныне Иван Сергеевич Грибов, с Леонидом Яковлевичем Супроновичем, который теперь звался Ельцовым Виталием Макаровичем. Если бы хозяйка была чуть-чуть повнимательнее, то она заметила бы, что эта встреча не обрадовала ее постояльца. Губы его произносили приветливые слова, а глаза были отрешенные, холодные. Скоро на столе появились водка, закуска, тушеная зайчатина с картошкой, "фронтовые друзья" чокались, вспоминали войну, погибших товарищей, налили в зеленый стаканчик и хозяйке, Евдокии Федоровне Никитиной. Черная лайка, положив острую морду на скрещенные лапы, задумчиво смотрела на людей, иногда хвост ее шевелился. Кошка, вскочившая на печь, сидела на краю и делала вид, что собака ее ничуть не интересует. Выдавали тревогу лишь напряженно вытянутый хвост и встопорщившаяся на спине шерсть.
     - Выпьем за то, что мы живы! - открывая вторую бутылку, провозгласил гость.
     - А кому она нужна-то, такая жизнь? - неожиданно вырвалось у Карнакова.
     Хозяйка жарко натопила в горнице, постелила постель гостю. Проговорили почти до утра. Автобус уходил в Череповец в одиннадцать дня, с ним собирался Ельцов отчалить. Он рассказал бывшему шефу, что вместе с немецкими частями отступал до самого Берлина, был у американцев, из лагеря для перемещенных лиц вызволил его и Матвея Лисицына не кто иной, как сын Карнакова Бруно Бохов: он уже тогда, сразу после войны, был у американского командования в чести. С Матвеем их направили в разведшколу. Жили под Мюнхеном, потом в Бонне и, наконец, в Западном Берлине. Матвея Лисицына первым переправили в СССР, но он как в воду канул - подозревают, что добровольно сдался в КГБ, потому что переход границы прошел чисто. Лисицын и раньше-то не внушал особенного доверия Леониду: трусоват был и не очень умный. Пока сила была у немцев, суетился, делал вид, что готов землю грызть от усердия, а как дела на фронте стали аховые, так и скис, присмирел, стал перед односельчанами заискивать. Впрочем, вряд ли он сдался властям, - на его совести не один расстрелянный и повешенный, - скорее всего, затаился где-нибудь в медвежьем углу. Ему, Супроновичу, поручено постараться разыскать его и напомнить про обязательства или хотя бы выяснить, что с ним. Адрес Ростислава Евгеньевича дал Леониду лично Бруно, велел передать пакет, деньги и на словах сообщить, что Карнакова помнят, верят ему и надеются на его помощь.
     - Уже был человек оттуда, - проговорил Ростислав Евгеньевич.
     - Этого подлюгу Лисицу собственными руками бы задавил! - заметил Леонид. - Хочет быть хитрее всех! Хапнул деньжат - и в кусты! Наверняка прячется где-нибудь в лесу под Андреевкой. Он же дурак, обязательно к дому, к женке потянется...
     - Был я там, - сообщил Карнаков. - Про Лисицына ничего не слышал, а твоих там нет.
     - Я о них и не думаю, - усмехнулся Леонид. - И смолоду-то не было любви к жене... Как там поживает моя зазноба Люба Добычина?
     - Прости, брат, не поинтересовался, - хмыкнул на своем диване Карнаков.
     - Ух была горячая бабенка! - мечтательно произнес Супронович. - Огонь! Годы бегут, наверное, Лида уже взрослая. Ей должно быть лет шестнадцать-семнадцать...
     - Что про отца-то не спросишь? - помолчав, сказал Карнаков.
     - Знаю, проклял он меня.
     - Как же у тебя рука поднялась обчистить родного отца? - упрекнул Ростислав Евгеньевич. - Да еще и на огоньке его, бедолагу, поджаривали!
     - Старый пень не мог взять в толк, что, когда немцы уйдут, все равно он золотишком не воспользуется. Не пропадать же добру! А он уперся, как бык: умру - не отдам... Как та самая собака на сене. Я не раз говорил: мол, поделимся, батя... Так вы его знаете - руками и зубами держится за свое... Ну посудите, Ростислав Евгеньевич, как бы он смог распорядиться своим богатством, если бы даже не нашли его золото?
     - Говорят, в тайнике и бриллианты были?
     - Были, да сплыли... - помрачнел Леонид.
     Ему не хотелось рассказывать, что отцовское золото и драгоценности не пошли впрок: что захватил с собой при отступлении, американцы сразу отобрали, а ту часть, что надежно спрятал в бору, у озера Утиного, тоже теперь не надеется получить. Матвей Лисицын знал про тайник. Там и его добро было схоронено. Если он добрался до него, то вряд ли доля Леонида осталась нетронутой. Будь он, Супронович, на его месте - тоже ничего бы другому не оставил. Ему сразу стало не по себе, когда узнал в разведшколе, что Лисицына посылают с заданием в СССР. Леонид и сам согласился границу перейти лишь потому, что надеялся спрятанное золотишко получить. Если все-таки Матвей забрал и его долю, под землей найдет гада и задушит своими руками. Он обещал рослой немке Маргарите из Бонна помочь открыть парфюмерный магазинчик - ее голубую мечту! Маргарите по наследству достался небольшой каменный дом неподалеку от старинного Романского собора, в нижнем этаже дома деловая Маргарита задумала открыть свой магазинчик. Муж ее, майор-артиллерист, погиб под Курском, взрослый сын живет отдельно. Если Супронович вернется в Западную Германию целым и невредимым, да еще с золотом, то они поженятся, он поступит в полицию. Выкручивать руки и орудовать дубинкой он еще не разучился, а вот каждый день рисковать своей шкурой на родине, ставшей ему злой мачехой, больше его никто не заставит. У шпиона еще есть шанс остаться в живых, если его схватят и он раскается, а у Леонида Супроновича и этого жалкого шанса нет: он - предатель и палач, как называют в русских газетах бывших карателей и полицаев. Если бы не спрятанные награбленные драгоценности, он ни за что бы не согласился снова сюда вернуться. А тут еще из головы не шел Матвей Лисицын... Захапает спрятанное добро - и с концами! Нет, этого Леонид не мог допустить. Будь что будет, а Лисицына, если он забрал клад, и под землей найдет...
     Документы у Супроновича отлично сработаны, там это умеют делать, внешность тоже изменилась, даже Карнаков не сразу его узнал. Леонид стал грузнее, лицо округлилось, появился второй подбородок. Маргарита сама любила поесть и его откармливала разными вкусными вещами...
     - Озлобил ты Якова Ильича, - продолжал Ростислав Евгеньевич. - Александра говорила, что от злости его и удар хватил. Лежит один наверху и по-гусиному шипит на всех, кто к нему подходит, - плохо у него с речью стало.
     - Я же добром просил: мол, отдай золото, - проговорил Леонид. - Так куда там! Он готов был и на тот свет его с собой прихватить! Руку даю на отсечение, помирать бы стал, а все одно никому не сказал, где тайник. Уж я-то как-нибудь знаю своего папашу!
     - Бог вам судья, - заметил Карнаков.
     - Как сын-то ваш, Игорь, поживает? - вдруг задал Леонид вопрос, заставивший Карнакова сразу насторожиться.
     - Я не знаю, где он, - после паузы ответил он.
     - Бруно Бохов велел передать вам для Игоря карманный магнитофон, - продолжал Леонид. - На Западе они сейчас в моде, а туг в новинку. Чего придумали! Таскай себе музыку в кармане! К нему есть маленький микрофон, который можно к галстуку приколоть, - записывай, что люди рядом говорят, никто и не догадается. Полезная штучка! И недешево стоит.
     - Я Игоря не видел с сорок третьего, - сказал Ростислав Евгеньевич. - Его воспитывала Советская власть, наверное, комсомолец.
     - Чудно получается, Ростислав Евгеньевич! - рассмеялся Лсонид. - Родной отец не знает, где его отрок, а там знают.,.. Мне ведь дали его московский адресок. На тот случай, если с вами не доведется встретиться... Выходит, там на него рассчитывают?
     Поначалу и Карнаков полагал, что сын его станет разведчиком, но с годами все больше склонялся к тому, что не стоит Игоря вовлекать в эту опасную игру с огнем. Пусть живет как знает. Но, видно, не бывать этому... Пожалуй, Игорь сейчас представляет для них большую ценность, чем он сам, Карнаков...
     Будто отвечая на его мысли, Супронович проговорил:
     - Нечего вам тут сидеть, Ростислав Евгеньевич. Мне поручено передать вам, чтобы перебирались в Череповец, а потом, может, и в город покрупнее, где большая промышленность, строительство новых заводов, фабрик... Нужно вербовать людей, денег для этого не жалейте. И любая информация нужна. Кстати, вы выписываете местные газеты? Необходимо тщательно отбирать материалы, в которых говорится о перспективах развития промышленности, транспорта, шоссейных дорог, приводятся разные сроки, цифры... Все это там представляет большой интерес.
     - Легко сказать - перебирайся! - усмехнулся Карнаков. - Меня ведь тоже, Леня, ищут.
     - Что же так до старости и думаете грибки-ягоды принимать от населения? - насмешливо спросил Леонид. - А за кордон сообщать о годовых урожаях даров природы?
     Раньше Супронович не позволял себе такого тона по отношению к своему шефу. То было раньше, а теперь шефы у Леонида другие. Судя по всему, Ростислав Евгеньевич сам попал в подчинение к бывшему своему холую!
     - В Череповец еще можно попытаться, - примирительно начал он. - Там находится наша главная база. Директор заготконторы ездит сюда ко мне охотиться, как-то после рюмки то ли в шутку, то ли всерьез предложил идти к нему замом.
     - Воспользуйтесь, - заметил Леонид. - Здесь от вас толку мало.
     И снова ухо Ростислава Евгеньевича резанул начальственный тон Супроновича.
     - Ты надолго сюда? - подавив досаду, спросил он.
     - Обтяпаю одно небольшое дельце - и домой... - усмехнулся Леонид.
     - Домой? - иронически посмотрел на него Карнаков.
     - Здесь у меня земля под ногами горит, - признался Супронович. - Хотя я и раздобрел на мясных харчах своей немки в Бонне, все одно могут узнать... Дом и родина для меня сейчас там, где кормят, деньги платят и смертью не грозят. Да и для вас, пожалуй, тоже.
     - Чего-то не зовут меня туда... домой, - заметил Карнаков.
     - Туда надо не с пустыми руками заявиться, Ростислав Евгеньевич, - засмеялся Леонид. - В Западной Германии много окопалось нашего брата, да цена-то тем, кто не нужен им, - копейка! Знаю я таких, которые давно уже с хлеба на квас перебиваются... Наших хозяев сейчас интересуют не бывшие полицаи и каратели, а молодые люди, которых можно в СССР завербовать. От них-то, наверное, больше толку... Помните, как мы в Андреевке действовали? Ракеты в воздух пускали из ракетниц, вредили как могли, а теперь другая война - подавай нашим боссам ученых, военных, инженеров, молодежи подбрасывай литературку антисоветскую, можно и религиозную... Короче, идет охота за душами! Как этот... ну, который с дьяволом связался?
     - Ты имеешь в виду Фауста?
     - Книжонок я вам тоже привез, - будто не слыша Карнакова, сказал Супронович.
     - Ради этого и пожаловал? - усмехнулся Карнаков.
     - У меня тут свой интерес, - туманно ответил Супронович.
     - Награбленное у населения осталось? - догадался Карнаков.
     - Конфискованное у врагов "нового порядка", - насмешливо поправил Леонид. - Так нам говорили бывшие хозяева... А вы разве не поживились?
     - Грабежом никогда не занимался, - хмуро буркнул тот.
     - Вы ведь идейный враг Советской власти, - язвительно заметил Супронович.
     - У меня к тебе просьба, Леонид, - другим, просительным тоном произнес Карнаков. - Не надо трогать Игоря. Ну завербуете его - опыта никакого нет, засыплется и пропадет ни за грош. Не думаю, чтобы от него была какая-то польза западной разведке.
     - Это не нам с тобой решать, - ответил Леонид. - Твой другой сынок, Бруно, позаботится о своем единокровном братце...
     - Гельмут жив?
     - Летает пилотом гражданской авиации "Интерфлюп". Гельмут, побывав в русском плену, отошел от идей национал-социализма. Живет в Восточном Берлине и помогает строить социалистическую Германию. Даже в СЕПГ вступил.
     - Как видишь, наши дети не спрашивают нас, как им жить и какому богу молиться!
     - Я думаю, Бруно образумит непутевого братца, - сказал Леонид.
     - Не верю я, что можно что-либо изменить, - вдруг горячо заговорил Ростислав Евгеньевич. - Думали, Гитлер сотрет Советскую власть с лица земли, а оно вон как повернулось: железный фюрер рассыпался в прах! Германия раскололась, в Восточной заправляют коммунисты, пол-Европы стало социалистической... А мы тут, превратившись в мышей-грызунов, шуршим, дырки в мешках прогрызаем...
     - Никак выходите из игры, Ростислав Евгеньевич? - помолчав, задал вопрос Леонид.
     - Я не о себе, Леня, - ответил Карнаков. - Моя песенка спета. Лямку я свою тяну, нет у меня выбора, как, впрочем, и у тебя. Не хочется затягивать в это болото Игоря... Раньше я считал себя борцом - освободителем России от большевистской заразы. Война на многое открыла мне глаза. Теперь я не борец-освободитель, а обыкновенный шпион. И служу не идее, а, как красиво пишут в фельетонах, золотому тельцу! А на что мне деньги, Леня? Нам ведь нельзя отличаться от масс; а массы в России живут скромно, дворцами да яхтами не владеют.
     - Вы можете уехать на Запад, - вставил Леонид. - У вас на счете...
     - Какой счет? - взорвался Карнаков. - Все, что абвер мне заплатил, лопнуло как мыльный пузырь! Нет у меня в Берлине никакого счета!
     - Меня уполномочили сообщить вам, что деньги в долларах и западных марках поступают на ваш счет в Западном Берлине, - солидно заявил Супронович. - И ваше звание подполковника сохранилось. Правда, хозяин переменился, но нами командует ваш сын, Бруно Бохов. Я не знаю, в каком он звании, - ходит в гражданской одежде, но человек он влиятельный. И думаю, если вы захотите, сумеет переправить вас на Запад.
     - Кому я там нужен, старик-пенсионер?
     - Не смотрите так мрачно на жизнь, - покровительственно сказал Леонид.
     - Мне в этой жизни и вспомнить-то нечего, - вздохнул Карнаков. - Вот до революции я жил! И какие были перспективы! А потом... потом была не жизнь, а прозябание! Думал, при немцах свободно вздохну, но и тут просчитался: немцы свою выгоду блюли, народ русский для них - быдло, рабы, а такие, как мы с тобой, нужны были им, чтобы каштаны таскать из огня!
     - Вон как вы запели, Ростислав Евгеньевич! - упрекнул Супронович. - А помните, когда меня уговаривали немцам помогать, что вы толковали? Мол, единственная наша надежда! Спасители России!
     - Дурак был, - признался Карнаков. - Хватался, как утопающий за соломинку.
     - Назад нам дороги нет, - грубо заявил Леонид. - И нечего слезы лить по несбывшемуся. Советская власть никогда не простит нам того, что мы с немцами "наработали"! И слава богу, что мы еще кому-то нужны! Начнись война, я снова пошел бы служить немцам, англичанам, американцам, да хоть папуасам, лишь бы душить коммунистов! Мне нравится, как живут на Западе: кто смел да умен, тот всегда и там в жизни пробьется, достигнет всего, а дерьмо, так оно везде поверху плавает... Там можно вовсю развернуться! Умеешь деньги делать - делай! И никто тебе рогатки в колеса вставлять не будет. Чем больше у тебя монет, тем больше тебе и уважения! А здесь живи и не вылезай вперед, не то живо кнута схлопочешь! Была нищей Россия, видать, такой и останется. Она теперь для таких, как Митька Абросимов да Ванька Кузнецов. И для их проклятых пащенков!
     - Старым я становлюсь, Леня, - помолчав, вымолвил Карнаков. - Уже ни во что не верю,
     - Я верю лишь в самого себя, - сказал Супронович.
     - У меня и этого нет, - вздохнул Ростислав Евгеньевич и, отвернувшись к стене, натянул одеяло на голову.
     
     3
     
     Леонид Супронович с вещмешком за плечами стоял на подножке пассажирского и настороженно вглядывался в голубоватый сумрак. Снег густо облепил деревья, навис на проводах, вспучивался облизанными метелью сугробами в низинах. Холодный ветер жег лицо, забирался в рукава полушубка, хорошо, что у Карнакова сменил унты на мягкие валенки: они легче и незаметнее. Унты на севере носят. Уже февраль, а весны не чувствуется. Поезд прогремел через мост, впереди разинул красный рот семафор, лес стал отступать. Мазнул по кустам, заставив заискриться снег, свет автомобильных фар. Леонид знал, что это дорога на Кленово, где раньше был рабочий поселок. Послышался истошный визг тормозов, пассажирский дернулся, лязгнув буферами, и стал замедлять ход. Больше не мешкая, Супронович, откинувшись назад, привычно спрыгнул в снег под откос. Мягко приземлился и, проехав по насту, провалился в сугроб.
     Через час он тихонько постучался в окно Любы Добычиной. Послышались неторопливые шаги в сенях, дверь с жалобным скрипом отворилась. В черном проеме стояла Люба, недоуменно вглядываясь в крупного широкоплечего мужчину в полушубке с поднятым воротником.
     - Господи, никак с того света! - осевшим голосом воскликнула она и схватилась за косяк.
     - Тише, Люба! - озираясь, сказал он. - Ты одна? Пустишь в избу-то?
     Она отступила от дверей, в потемках закрыла на щеколду дверь за ним.
     - Лидка на танцульках, - проговорила она, входя в комнату. - После двенадцати явится.
     - Сколько же ей?
     - А вот и считай: сейчас тысяча девятьсот пятьдесят шестой, а она родилась в сорок первом. Правда, ты на родную дочку-то тогда и не взглянул...
     - А Октябрина? - спросил он, вешая полушубок на вешалку.
     - Давно замужем, живет в Калуге.
     - Она тоже моя... дочь?
     - Коленькина, - помрачнела Люба и украдкой взглянула на портрет своего мужа, повешенный рядом с зеркалом. Она располнела, лицо округлилось, в волосах поблескивала седина, но былую стать сохранила. - И не побоялся сюда заявиться?
     - А чего мне бояться? - беспечно ответил он. - Свое я отсидел в колонии, за хорошую работу освободили досрочно... - И зорко взглянул на нее: поверила ли?
     - Я думала, таких, как ты...
     - К стенке ставят, да? - криво усмехнулся он. - Если всех расстреливать, кто же работать на лесоповале будет? Дороги в тайге строить? Ну, понятно, я не все рассказал на суде...
     - Как же ты, Леня, людям-то на глаза покажешься? - с сомнением взглянула Люба на него.
     - Пришел вот тебя проведать... - ответил он. - Здесь я не задержусь. Лучше расскажи, что у вас тут делается. Не появлялся в этих краях Матвей Лисицын?
     - Изменился ты, Ленечка, шире стал, постарел. И светлые кудри вроде бы поредели...
     - Слыхала что про Лисицына? - настойчиво переспросил он.
     - Ты бы про батьку сперва спросил, - усмехнулась Люба. - Люди толкуют, что ты его в сорок третьем ограбил. Как же это так, родного отца?
     - Люди наговорят... - поморщился он и вдруг сказал в рифму: - Люди-людишки, мало я выпускал им кишки!
     - Да уж про тебя никто тут доброго слова не скажет!
     - Тебя-то ведь я, Люба, не обижал?
     - Не обижал, - опять как-то странно взглянула она на него полинявшими глазами. - Ты мне всю жизнь отравил, Леня.
     - Я любил тебя, - сказал он, барабаня пальцами по оштукатуренному боку русской печи.
     - Ты многих любил... Чего же не спросишь про Дуньку Веревкину? Твою полюбовницу? Побаловался и подсунул коменданту Бергеру? Уехала она отсюда в сорок пятом: стыдно было людям в глаза глядеть...
     - Чего ворошить былое, Люба? - мягко урезонил он женщину. - Думаешь, у меня потом... жизнь была сладкой? Я тебя спрашивал про Лисицына.
     Люба рассказала, что из Климова в январе приезжали на машине военные с автоматами и пистолетами, допрашивали Аглаю Лисицыну про ее мужа-душегуба, вроде им стало известно, что он скрывается где-то в наших лесах. Аглая клялась-божилась, что с войны мужа своего не видела, мол, давным-давно похоронила его в своем вдовьем сердце. Военные из Климова на лыжах ушли в лес. Потом еще несколько раз приезжал в Андрссвку какой-то начальник, заходил к Аглае, разговаривал и с другими, но, видно, так ничего и не добились.
     - А как ты думаешь, Аглая виделась с мужем? - угрюмо взглянул на женщину помрачневший Леонид.
     - Говорят же, нет дыма без огня, - ответила Люба. - Я в чужие дела не суюсь... У меня картошка с мясом. Подогреть? Да и самовар поставлю. Пьяный Тимаш болтал, что видел, как Аглая таскала в лес еду в кастрюле.
     - Ну и живучий старик! - удивился Супронович. - А говорят, водка людей губит... Кстати, Любаша, у тебя нет чего-нибудь выпить? Такая встреча...
     Женщина молча достала из буфета бутылку розового портвейна, две рюмки. Прикончив бутылку, Леонид было облапил Любу, хотел поцеловать, но она резко высвободилась.
     - Укороти руки-то! Чужие мы, Леня. Лидушка и то не связывает с тобой, я ей свою фамилию, а отчество Коли Михалева в метрику записала, царствие ему небесное! От твоей поганой руки смерть принял!..
     - Ты никак плачешь по нем?
     - Не свались ты на мою бедную голову, может, жила бы с Колюней душа в душу.
     - Слизняк он, а не мужик! - фыркнул Леонид.
     - Шел бы ты, - взглянув на ходики, заметила она. - Лида скоро заявится.
     - Вот и погляжу на родную дочь, - усмехнулся он.
     - Отчаянный ты, - покачала она головой. - Не боишься, что на тебя укажу участковому?
     - Не продашь ты меня, Любаша, - ответил он. - Какой я ни есть, а того, что было между нами, просто так за ворота не выкинешь! Вспомни довоенные темные ночки! Хочешь - верь, хочешь - нет, а лучше бабы, чем ты, Люба, у меня и за границей не было.
     - Пой, пташечка, пой... - усмехнулась она, но видно было, что его слова ей приятны. - Много у тебя таких, как я, было...
     - Даже ты мне не веришь!
     - Не вороши былое, Леня, - вздохнула она. - Все быльем поросло. Мужа моего ты убил, а сам, думала, на веки сгинул...
     - Не хорони меня, Люба, я - живучий, - рассмеялся он. - Война кончилась, а жизнь продолжается.
     - Какая у тебя жизнь? - сожалеючи посмотрела она на него. - Серый волк в лесу и то лучше тебя живет.
     - Не говори о том, чего не разумеешь, - нахмурился он. - Я на свою жизнь не жалуюсь - знал, на что шел.
     - Тебе надо уходить! - спохватилась Люба. - Чего я дочери скажу? Чужой мужчина в доме в такое время.
     - Где участковый-то живет? - спросил он.
     - Как базу ликвидировали, так участковый перебрался на жительство в Шлемово, он теперь один на три поселка.
     - Это хорошо, - задумчиво заметил Супронович.
     - Многих карателей уже поймали, - глядя, как он одевается, говорила Люба. - Сколько же вы, душегубы, зла людям принесли! - В ее голосе зазвенели гневные нотки. - Гнать бы тебя надо в три шеи, а я тут еще с тобой разговариваю! Может, свое ты и отсидел, а от людей не будет тебе, Леня, прощения! Никогда не будет! Помнишь, я тебе толковала, мол, не злодействуй, будь помягче к односельчанам, так ты и рта мне не давал раскрыть. Хозяином себя чувствовал, думал, всегда так будет...
     - Никак учить меня взялась? - Он с трудом сдерживал злость. - Вон ты какая, оказывается! А раньше, когда я был в силе, была тише воды, ниже травы!
     - Говорила я тебе, да ты все забыл... - вздохнула она. Гнев ее прошел, глаза стали отсутствующие, видно, вспомнила былое...
     - Прощай, Люба, - сказал он. - Больше вряд ли свидимся. Про меня никому ни слова.
     - Хвастать-то нечем, Леня, - печально ответила она.
     Даже не поднялась с табуретки, не проводила. Сидела понурив плечи у стола, на котором пофыркивал медный самовар, и невидящими глазами смотрела прямо перед собой. Лучше бы она его и не видела: что-то всколыхнулось в ней, будто тисками стиснуло сердце, на глаза навернулись непрошеные слезы. Кудрявый Леонид - это ее молодость. Разве виновата она, что бог послал ей недотепу мужа? Не любила она Николая Михалева. Думала, с годами стерпится, но не стерпелось. Молчаливый, с угрюмым взглядом муж раздражал ее. Нет, она не мучилась раскаянием тогда, когда сильный, молодой, кудрявый Леонид приходил к ней, а Николая прогонял в холодную баню... А что это за мужик, который не может постоять за свою честь!..
     Стукнула в сенях дверь, послышался визг снега под тяжелыми шагами, а немного погодя в избу влетела порозовевшая с мороза ясноглазая Лида. Пуховый платок заискрился на ее голове, полы длинного пальто с меховым воротником в снегу - кувыркалась с кем-то, разбойница! Невысокая, голубоглазая, с вьющимися светло-русыми волосами, она нравилась парням. На танцах от них отбою нет, а вот нравится ли ей кто, мать не знала. Летом ее с танцев частенько провожал домой Павел Абросимов, он приезжал на каникулы. Девчонке пятнадцать, а парням уже головы кружит...
     "А я сама-то? - вспомнила Люба, - В пятнадцать на вечеринках с парнями целовалась, а в шестнадцать уже замуж выскочила! Видно, вся порода наша - из молодых, да ранние..."
     - Мам, а что это за дядька у нас был? Я его встретила у калитки. Вытаращил на меня глазищи и ухмыляется. Пьяный, да?
     - С поезда приперся командировочный, спрашивал переночевать, да я не пустила. Я ведь не знаю, что он за человек, - спокойно объяснила Люба.
     - Я уж на крыльцо поднялась, а он все стоит у калитки и глазеет на меня, - щебетала, раздеваясь, Лида.
     - Пригожа ты девка, хоть и росточком невелика, - сказала мать. - Вот и смотрят на тебя парни и мужики.
     - Он как-то по-другому смотрел, - задумчиво разглядывая себя в настенное зеркало в деревянной раме, проговорила девушка. - Ну чего во мне красивого? Щеки круглые, румяные, курносый нос, брови белые, надо подкрашивать, разве что глаза голубые да волосы густые, вьющиеся... - Она повернулась к матери: - У тебя волосы прямые, покойный тятенька смолоду был лысый, в кого же это я такая кудрявая уродилась?
     - Садись чай пить, - изменившимся голосом сказала мать.
     - Меня нынче больше всех девчонок в клубе приглашал на танцы Иван Широков, - щебетала Лида. - Смешной такой, ходит в клуб в бушлате, все про Балтийское море рассказывал. Он, оказывается, герой! Бросился в ледяную воду спасать матроса, упавшего в шторм за борт. Спас, а сам сильно простудился, вот и демобилизовали.
     - Степенный парень, - отозвалась мать. - И хозяйственный - как вернулся домой, так все время стучит у себя во дворе: крышу перекрыл, крыльцо новое поставил, курятник... И на стеклозаводе его хвалят, говорят, карточка висит на Доске почета. Лучший электрик.
     - Да ну его, - отмахнулась девушка. - Курит все время и ни разу не улыбнется. Не люблю я хмурых.
     - Не хмурый он, а серьезный, - вступилась за Ивана Люба. - Веселые-то все больше к компании и водке тянутся, что толку от таких в семье? А Иван сам не пьет и дружбу с пьяницами не водит.
     - Мам, а куда же он пойдет? - вдруг спросила дочь.
     - Кто? - не поняла та.
     - Приезжий дядечка. Где он будет ночевать?
     - Нам-то что за дело. - Мать резко поднялась из-за стола и отошла к плите, на которой грелась вода для мытья посуды.
     
     Неделю спустя после визита Леонида Супроновича в Андреевке похоронили двоих: старого Супроновича и скрывавшегося в лесу бывшего старшего полицая Матвея Лисицына. Яков Ильич почти год не поднимался с кровати, скончался от повторного кровоизлияния в мозг. Эта смерть мало кого удивила: парализованный Супронович, как говорится, давно дышал на ладан, всех поразила вторая смерть, вернее, жестокое убийство бывшего полицая. У Лисицына были прострелены обе руки, нога, грудь и голова. Приехавшим из Климова военным жена убитого Аглая рассказала, что ночью заявился к ней Леонид Супронович, велел вести в лес к мужу, который последний месяц скрывался в партизанской землянке на краю болота. Она пробовала отрицать, мол, не знает, где Матвей, но бандит пригрозил ей ножом, и они этой же ночью вдвоем отправились в лес. У Матвея всегда была при себе граната, но опытный злодей заставил ее, Аглаю, вызвать мужа из землянки. Когда он вышел, Леонид выскочил из-за сосны и сшиб его на снег, отобрал гранату, пистолет, нож, потом снова затащил в землянку, а ей велел дожидаться на опушке. Услышав выстрелы и крики мужа, она опрометью бросилась бежать. Наверное, бандиту было не до нее, он ее не преследовал. А может, потом и спохватился, да ее уже и след простыл. На другой день она все рассказала участковому. Взяла санки и вместе с ним отправилась в лес. Супроновича, конечно, не нашли, а убитого мужа она привезла в Андреевку. Еще там, а лесу, слышала, как Ленька в землянке орал: "Куда заховал, паскуда, добро?! Говори, не то душу по частям выну!"
     Военные привезли на машине с собой овчарку, но протоптанная в снегу тропинка из леса выводила на большак, по нему ездили в Климово стеклозаводские грузовики. Тут собака и потеряла след. Спрашивали шоферов, дежурного по станции, но никто похожего на Леонида Супроновича человека не видел и не подвозил. Скорее всего, он той же ночью потихоньку сел на товарняк, проходивший через Андреевку, и, как говорится, ищи ветра в поле.
     На поминках Якова Ильича захмелевший дед Тимаш, сколотивший для покойников оба гроба, толковал односельчанам:
     - Видели, какой страшенный лик был у Якова Ильича? Усю физиономию перекосило, глаза на лбу, а сам синий. Истинный крест, прохвост Ленька отправил батьку на тот свет! Вдова-то говорила, что слышала ночью какой-то шум, а утром входная дверь оказалась отпертой... Сукин сын Ленька тайком пробрался к батьке наверх, а тот как увидел блудного сынка, так от расстройства богу душеньку и отдал. Он мне еще ранее толковал, что проклял убивца. Сынок-то в войну со своими дружками-бандитами обобрал родного батьку. Вот и помер хворый Яков Ильич от одного богомерзкого вида Леньки. Это от ненависти лик-то ему перекосило... Где ни пройдет бывший бургомистр, одни покойники остаются. Ишо Аглае повезло, что успела убежать от бандюги, он и ее бы приговорил, истинный крест!
     Если Якова Ильича похоронили по всем правилам со священником, отпеванием, поминками, то Матвея Лисицына председатель поселкового Совета Михаил Петрович Корнилов не велел хоронить на общем кладбище, как врага народа, Аглая похоронила его на пустыре за околицей.
     
     После февральских морозов пришла оттепель. Деревья сбросили с ветвей белые комки, испещрив наст маленькими кратерами. Ночами с шумом и грохотом, пугая ребятишек, съезжали с крыш слежавшиеся снежные глыбы. В полдень начинало повсюду капать, а к вечеру длинные заостренные сосульки вытягивались чуть ли не до самой земли. Ребятишки весело скользили с ледяной горки у водонапорной башни на досках, бегали к железнодорожному мосту на Лысуху, где можно было покататься на коньках. Полная луна высеребрила иголки на могучих соснах, что стояли напротив дома Абросимовых. На каменных округлых боках водонапорной башни слюдянисто поблескивала наледь. Протяжный паровозный гудок проходящего через Андреевку без остановки товарняка далеко разносился окрест.
     Тихо в этот час в поселке, не видно в окнах огней, только из освещенного клуба доносится негромкая музыка. Иногда распахивается широкая дверь и на улицу шумно выходят простоволосые парни, чиркают спичками, закуривают.
     Сотворив на ночь молитву и повязав седую голову белым платком, засыпает на печи Ефимья Андреевна; задрав растрепанную бороду в потолок, раскатисто храпит дед Тимаш. Добредя с поминок Супроновича до своего дома, он, не раздеваясь, бухнулся на кровать. Не спит, дожидаясь дочь с танцев, Люба Добычина. В голову лезут горькие мысли о прошлом, вздыхая, снова и снова вспоминает свои бурные встречи с кудрявым Леней Супроновичем... На кухне одна-одинешенька за накрытым столом сидит перед начатой бутылкой водки и чашкой с кислой капустой Аглая Лисицына и, невидяще глядя на стену, что-то шепчет бледными губами. В глазах ни слезинки. А в больнице акушерка Анфиса принимает у обессиленной роженицы первенца. Вертит в руках красное тельце, шлепает по сморщенному заду, и в белой натопленной комнате со стеклянными шкафами раздается пронзительный крик.
     В Андреевке родился человек.
     
     ГЛАВА ШЕСТАЯ
     
     
     1
     
     П ока человек жив-здоров и на людях, он как-то не задумывается над такими вопросами: что такое жизнь? Каково твое предназначение на земле? Чаще всего такие мысли посещают нас, когда мы больны и одиноки. Лежит человек на койке, смотрит в белый потолок и задает себе такие вопросы, на которые не хватает ума найти правильные ответы. Да что себя винить, если великие философы не смогли дать единый вразумительный ответ: зачем человек живет на земле? Стоит ли родиться, чтобы потом умереть? Рожает тебя женщина в муках, живешь, влюбляешься, страдаешь, работаешь, веселишься, бегаешь, а потом к старости ворошишь прожитую жизнь и удивляешься: так ли, как надо, ты ее прожил? Может, лучше бы тебе и не родиться? Правда, никто нас не спрашивает об этом: родился человек - значит, живи, радуйся небу, солнцу, делай на совесть свое дело, придет пора - женись, расти потомство... А если человек чувствует себя лишним, никому не нужным, даже самому себе, невольно напрашивается мысль: не надо было тебе родиться. Для чего ты существуешь? Какая от тебя польза людям? Зверь, птица, насекомое не задумываются над этими вечными проблемами. Появившись на белый свет, они старательно делают все то, что заложила в них великая мать-природа: строят себе убежище от врагов, убивают меньших, чтобы насытиться, размножаются и незаметно умирают, дав жизнь подобным себе. У них все понятно, все предопределено заранее.
     А у человека все не так. Он может остановиться и оглянуться назад, способен заглянуть и в будущее, может отказаться продолжить свой род и остаться бобылем, может быть в гуще жизни людей, а может и уйти от них, стать отшельником. Может строить и разрушать, жить в мире и воевать. Вон до чего додумался: изобрел атомную бомбу! Одна такая бомба может сотни тысяч людей погубить, а кто и выживет, так всю жизнь будет страдать от неизлечимых болезней. После Хиросимы и Нагасаки - об этом пишут в газетах - до сих пор рождаются неполноценные дети, а облучившиеся при взрыве атомной бомбы продолжают умирать...
     Вот такие невеселые мысли приходили в голову Вадиму Казакову, лежащему на койке в больничной палате, В окно без занавески была видна черная ветка старой липы. Когда ветер раскачивал ее, ветка легонько царапала по стеклу. Проклятый полиартрит снова уложил его почти на месяц в больницу. Ударила боль в правую ногу и пошла гулять по всем суставам. В больницу его привезли на "скорой помощи". Боль в суставах быстро сняли уколами, которые делали через каждые два часа днем и ночью. Лечащий врач сказал, что на сердце приступ не отразился, но впредь нужно беречься: все-таки у него, Вадима, был ревмокардит. А как беречься? Проклятый азиатский грипп уложил в постели в Ленинграде тысячи людей - об этом передавали по радио. Грипп еще ладно, страшны осложнения, которые он дает. Были и смертельные случаи. Недаром говорят: где тонко, там и рвется! Началось с обыкновенной простуды, на которую он и внимания не обратил, ходил в университет, вечером мчался на работу. Правда, Василиса Прекрасная уговаривала вызвать врача и полежать два-три дня дома, но он тогда только отмахнулся. И вот результат: восемнадцать дней в палате! Из них три дня лежал пластом, сдерживаясь, чтобы не закричать от боли в голени.
     И это после того, как все у него устроилось самым наилучшим образом: перевелся из Великопольского пединститута на вечернее отделение университета имени Жданова, на журналистский факультет, стал внештатно сотрудничать в газетах. В университете он как-то на лекции показал свои стихи однокурснику Николаю Ушкову, тот прочел их, похвалил и сказал, что возьмет с собой на пару дней, а зачем - распространяться не стал. Через неделю пригласил его в редакцию, где уже второй год работал литсотрудником отдела писем. В его обязанности, оказалось, входило в потоке авторских заметок, присылаемых в газету, находить материалы, отмеченные "искрой божьей", как он выразился. В общем-то "искр божьих" из-за серого пепла, потоком идущего в редакцию, было почти незаметно.
     Николай решительно провел его прямо в кабинет главного редактора, которого Вадим немного знал: тот изредка читал лекции по практике газетной работы на факультете. Редактор, довольно моложавый мужчина с вьющейся шевелюрой, встретил приветливо, сказал, что стихи напечатают в воскресном номере, и предложил Вадиму написать что-нибудь для газеты, например фельетон или очерк. Он обнаружил в стихах о стилягах и бездельниках "острый взгляд сатирика", как он выразился.
     Тут как нельзя кстати Ушков ввернул, что неплохо бы дать начинающему автору хотя бы временное удостоверение. Редактор распорядился отпечатать на бланке, что Вадим Федорович Казаков является внештатным корреспондентом газеты. На первый же его фельетон, который тщательно выправил Коля Ушков, добровольно взявший шефство над Вадимом, пришли отклики от читателей. Надо сказать, Казаков затронул довольно популярную тему: хамство и чаевые в среде таксистов и швейцаров в ресторанах и кафе. Ушков вскоре написал обзор: "Отклики читателей на фельетон", привел выдержки из писем. Впервые в жизни увидев напечатанную газетным шрифтом свою фамилию над стихами и фельетоном, Вадим испытал довольно странное чувство: сильное беспокойство, что все это плохо, серо, и вместе с тем глубокую радость, что его фамилия прочитана тысячами ленинградцев.
     Первые дни он ходил по городу с гордым видом, ему хотелось кричать: это мои стихи! Мой фельетон! Потом стало стыдно, он укорил себя за самодовольство, тем более что Николай вскоре охладил его пыл, заявив, что стихи и фельетон, конечно, получились, но особенного блеска еще нет, мол, вытянула злободневная тема...
     В палате Вадим много читал, - книги вместе с едой приносила Василиса Степановна. Как-то на полчаса забежал озабоченный Николай Ушков, принес полосу с другим фельетоном Вадима - "Здравствуй, папа!". Это был фельетон о молодой распутной женщине, которая приводила домой мужчин, а малолетней дочери говорила, что это очередной "папа".
     - Старик, это покрепче, чем о стилягах, - похвалил Николай. - Будут отклики. Кстати, редактору очень понравился фельетон, передавал привет...
     Когда газета появилась в палате и больные оживленно стали обсуждать фельетон, Вадим не признался, что он автор, хотя ему было приятно слышать похвалы. Он и сам чувствовал, что фельетон удался. От нечего делать решил написать рассказ. Пришел на ум запомнившийся случай из партизанской жизни. В отряде был такой Степа Линьков, деревенский мужик, отличавшийся удивительной хозяйственностью. Воевал он неплохо, участвовал в диверсиях на железной дороге. Искренне сокрушался, что после того, как воинский эшелон полетит под откос, столько добра пропадает! Оборудование, провиант, оружие... Рискуя жизнью, подползал к опрокинутым вагонам, за которыми укрывались стреляющие из автоматов немцы, хватал что под руку попадется. Несколько раз ему за это доставалось от старшего группы, но Степан был неисправим, В лагере он хвастался перед Павлом и Вадимом никелированным трофейным браунингом, который можно было спрятать в нагрудном кармане гимнастерки - и не заметишь, в меховом немецком ранце он хранил много бесполезных в партизанском быту вещей: серебряную фляжку с пробкой стаканчиком, фотоаппарат "Кодак" без пленки, музыкальную инкрустированную шкатулку красного дерева с лопнувшей пружиной, позолоченные ложки, сахарницу. Иногда он вынимал свое богатство, бережно расставлял на земле и протирал чистой фланелевой портянкой - это была, пожалуй, единственная нужная вещь в ранце! - и разглагольствовал перед мальчишками, как он после войны распорядится этими прекрасными вещами...
     Степан и погиб из-за своего барахла. Каратели неожиданно напали на партизанский лагерь. Дмитрий Андреевич Абросимов был всегда готов к этому: по его команде началось организованное отступление к болоту. Степан Линьков уже на топи хватился, что оставил свой ранец в землянке. Недолго думая, бросился назад, ему удалось взять ранец, но на обратном пути его прошили очередью из автомата. Так и остался он лежать у черной коряги с прижатым к простреленной груди рыжим ранцем.
     Позже Вадим подумал, что вещи, деньги, вообще собственность - все это не имеет никакой цены по сравнению с человеческой жизнью... Сколько разных людей жило до нас! Иные владели несметными богатствами, которые не снились и Аладдину с его волшебной лампой, но приходила смерть, уносила жизнь, а все оставалось. Никто еще не взял с собой на тот свет свое богатство.
     Не погиб бы Линьков, если бы благоразумно отступил вместе со всеми. Вещи его погубили. Этот случай почему-то намертво врезался в память, и вот сейчас, в больничной палате, захотелось написать обо всем этом. Что тут главное - страсть к накопительству или тяга к прекрасному? Степан Линьков, перебирая на досуге свои вещи, говорил об их цене, мол, вернется домой и продаст фляжку и шкатулку...
     Ни в квартире Кузнецова в Ленинграде, ни в доме Казакова в Великополе, ни у бабки Ефимьи Вадим не видел дорогих, ценных вещей, там были лишь самые необходимые в быту вещи. Ни мать, ни Ефимья Андреевна, ни Василиса Прекрасная не носили золотых украшений, тем более бриллиантов. Разве что хранили свои обручальные кольца. И у Вадима не было тяги к драгоценностям. Он бы никогда не смог отличить золотое кольцо от поддельного. Вот в оружии разбирался, мог легко отличить браунинг от кольта или вальтер от нагана. Если что он и считал в юношеские годы ценностью, так это боевое оружие. От него зависело все: жизнь, удача в диверсиях против фашистов, душевное спокойствие. И как трудно было сразу после войны расстаться с добытым в бою парабеллумом!..
     - Вадим, опять письмо пишешь? - вывел его из задумчивости глуховатый голос соседа по палате Всеволода Дынина.
     - Курсовую, - буркнул Вадим, прикрывая рукой написанное. Он сидел на кровати, облокотившись локтем на белую тумбочку, которая и служила ему письменным столом.
     - Сыграем в шахматы? - предложил Дынин.
     Под мышкой у него шахматная доска с фигурками. Длинный, с продолговатым лицом и темными, вечно взъерошенными на затылке волосами, Всеволод почему-то наводил тоску на Вадима. То ли голос у него такой унылый, то ли тупая неподвижность лица с пустоватыми желтоватыми глазами, но разговаривать с ним не хотелось. Дынин вечно был голоден, хотя ему в приемные дни приносили передачи. Еще у него была страсть - шахматы. Он мог играть часами, только обходы врачей да еда отрывали его от этого занятия. Играл неплохо - его обыгрывал лишь инженер из соседней палаты, где лежали язвенники. Дынин же страдал печенью. У него была противная привычка на дню раз сто любоваться на свой язык. Ему казалось, что он обложен.
     - Я не умею, - отказался Вадим, недовольный, что ему помешали.
     - В шахматы должны все уметь, - монотонно гудел над ухом Дынин. - Это древняя игра, лучше которой нет на свете. Ты знаешь, что родина шахматной игры Индия? А в России они появились в девятом веке... Царь Иоанн Грозный любил играть в шахматы, даже умер за доской...
     - Поищи другого партнера, - прервал его Вадим.
     И Вадим, глядя в окно, вспомнил свою последнюю игру в шахматы в Харьковском военном госпитале. Там он и научился играть. Времени было достаточно, и игра скоро увлекла его. Вадим вообще был заводным, азартным человеком, он ходил с доской по палатам и предлагал сразиться с ним. В своей, палате он уже всех обыгрывал. Правда, там и не было сильных игроков. Наконец в их терапевтическом отделении остался у Вадима всего один достойный противник - майор Логинов. Его еще никто не победил. И случилось так, что на третий день почти непрерывной игры с утра до вечера Вадим неожиданно для себя поставил майору мат. Тот криво улыбнулся, мол, это случайность, но когда Вадим во второй раз обыграл, Логинов нахмурился и стал играть внимательнее. Вадим подряд сделал майору еще два мата. Он уже не мог скрывать своих чувств, открыто ликовал, снисходительно поглядывая на все более мрачнеющего майора. Когда в очередной раз загнал его короля в угол, Логинов вдруг смел здоровой рукой - левая у него была в гипсе - фигурки на пол.
     Потом майор пришел к нему в палату извиняться, мол, нервишки расшатались, предложил еще сыграть, но Вадим отказался. С тех пор как отрезал, больше за шахматы не садился. И приставания Дынина его раздражали.
     На утреннем обходе Вадим попросил лечащего врача, чтобы его выписали: больше валяться на койке не было мочи. Чувствовал он себя сносно, правда, от малоподвижного образа жизни стал вялым, инертным. Получив больничный лист, запихав в сумку вещи, радостный Вадим ошалело выскочил на залитый солнцем больничный двор. Его оглушил воробьиный гомон, свежий холодный воздух распирал грудь, над головой плыли белые облака, с Невы доносились басистые покрякиванья буксиров, где-то неподалеку грохотал, звенел на скорости трамвай. Навстречу ему двигалась легкая тележка с никелированными колесиками. Тележку толкал впереди себя молодой рослый санитар в голубой шапочке с завязками на затылке. Тележка катилась к моргу, и лежал на ней под смятой простыней покойник. Вадим отвернулся и, помахивая тощей сумкой, еще быстрее зашагал к литым чугунным воротам, видневшимся сквозь черные стволы старых деревьев.
     
     2
     
     - Старик, ты становишься популярным! - в университетском коридорчике в перерыве между лекциями сказал Николай Ушков. - Не хочешь завтра за город в одну интересную компанию? Просила привезти тебя сама Вика Савицкая!
     - Как кота в мешке? - пошутил Вадим. Ему было приятно, что его персоной вдруг стали интересоваться незнакомые девушки. - А кто она такая?
     - Знаешь, кто у нее папа? - многозначительно посмотрел на него Ушков.
     - Так кто меня приглашает - папа или Вика?
     - К папе не так-то просто попасть! - рассмеялся Николай. - К нему на прием, старик, записываются.
     - Савицкий, Савицкий... - наморщил лоб Вадим, но ему ничего эта фамилия не говорила.
     - Начальник по кооперативным квартирам, - подсказал приятель.
     - Квартирный вопрос меня не интересует, - заметил Вадим. - Да и денег на кооперативную квартиру мне в жизнь не собрать.
     - Многие так рассуждали, а когда в Ленинграде организовали первые кооперативы, отбоя от желающих вступить не стало, - заметил Николай - То же и с машинами. Такие цены, а очереди на годы. Есть у людей деньги. Чем лежать им на сберкнижках да в чулках, стали пускать их в дело.
     - Хорошо стали люди жить - вот и появились лишние деньги.
     - Лишних денег не бывает! - хохотнул Ушков. - Просто появились люди, которые умеют их делать.
     - Может, меня научишь? - усмехнулся и Вадим.
     - Мы с тобой, старик, не того поля ягоды, - посерьезнел Николай. - Кто в основном покупает машины, вступает в кооперативы, строит дачи? Жулики, взяточники, спекулянты.
     - А крупные ученые, известные артисты, писатели? - возразил Вадим. - Ну кто честным трудом много денег зарабатывает?
     - Есть, конечно, и такие, - согласился Николай. - Не об них речь. Понимаешь, старик, появилась у нас странная прослойка: умельцы делать деньги. Ты мотай на ус, фельетонист, пригодится. Кстати, на даче у Вики Савицкой можно встретить таких типов.
     - А что ты делаешь в этой компании? - насмешливо посмотрел на него Вадим.
     - Я? - смешался Николай. - Ну наблюдаю, как говорится, тоже мотаю себе на ус... Я ведь все-таки журналист.
     - Не темни, Коля, - подначил Вадим. - Небось сам в эту Вику втюрился?
     - Слово-то какое выкопал - "втюрился"! - поморщился Николай. - Давай спорить? Увидишь ее - сразу влюбишься.
     - Разве это так просто? - улыбнулся Вадим и с выражением продекламировал:
     
     Пора мне стать невозмутимым:
     Чужой души уж не смутить;
     Но пусть не буду я любимым,
     Лишь бы любить!
     
     Он взглянул на приятеля:
     - Байрон, "В день моего тридцатишестилетия".
     - Ишь ты, шпарит наизусть! - покачал головой Николай.
     - Я больше сочинять стихи не буду, - сказал Вадим.
     - Пиши фельетоны - у тебя получается, - ответил приятель. - Я думаю, после университета редактор тебя зачислит в штат.
     Николай Ушков был среднего роста, на вид щуплый, однако Вадим видел его на университетской волейбольной площадке и подивился ширине его груди, узловатым мышцам на плечах и руках. Оказалось, Николай занимался в армии самбо и боксом. Белобрысый, с бледным лицом и холодными светлыми глазами, он производил впечатление спокойного, рассудительного человека, да таким он и был до тех пор, пока не затрагивали философских тем, - тут Николай преображался: глаза оживлялись, к выпуклым скулам приливал румянец, не повышая ровного спокойного голоса, начинал возражать, спорить и в конце концов полностью овладевал разговором. Он знал все философско-этические буржуазные течения, разбирал по косточками экзистенциалистов - от Кьеркегора до Жана Поля Сартра. Любил поговорить о Фрейде, писателях Кафке, Камю, Марселе Прусте. И надо сказать, обладал в этих вопросах большой эрудицией. В "Вечерке" относились к нему с уважением, хотя и считали, что он несколько заумный, а в споры с ним старались не вступать: мол, все равно переспорит. Говорить на любые темы Николай мог часами, а толковать о философии - сутками. Вадим знал это и много почерпнул от него интересного...
     В коридорный гомон ворвался пронзительный звонок, и студенты-вечерники потянулись в аудитории. Под потолком плавал сизый дым, он не спеша уходил в отворенную форточку, за которой зеленела молодой травой лужайка с подстриженными кустами.
     
     Дача Савицких находилась в Комарове. Если пройти метров пятьдесят до обрыва, то сквозь густые заросли сосняка можно увидеть блеск Финского залива. Вика говорила, что в ясную солнечную погоду иногда, как в сказке, в голубоватой дали вдруг на воде возникает туманный остров с каменными строениями. Это Кронштадт. Часто были видны на горизонте белые корабли. Близко к берегу они никогда не подходили, это и понятно: залив мелкий и весь усеян валунами, на которых любят отдыхать вороны и чайки. Дача просторная, двухэтажная, с террасой. Вблизи вместительный сарай и гараж. Огромные сосны и ели подступают к самому крыльцу, тут на участках не принято разбивать огороды, лишь под окнами можно увидеть несколько цветочных клумб.
     Расположились в холле с ковром над широченной тахтой. На тумбочках стояли бронзовые светильники, на стенах - несколько литографии. На низком столе без скатерти выставлены блюда с салатом, поднос с колбасой и сыром, бутылки. Было даже шампанское. Компания подобралась в основном молодежная. Родители Вики уехали на собственной машине в Выборг с ночевкой. На подоконнике играл магнитофон, звук был сильный, звучный. Хрипловатым голосом пел популярный в ту пору певец.
     Вадим и Николай Ушков сидели рядом, тут никто церемонно не знакомился. Вика всех называла по имени, так что скоро Вадим знал, как звать парней и девушек, а их собралось здесь человек восемь. Все парни были одеты по последней моде: куртки на молниях, клетчатые ковбойки, сильно зауженные книзу брюки. Подстрижены под канадскую польку.
     Вадим, заранее настроенный приятелем, ожидал узреть писаную красавицу, но, увидев Вику, поначалу разочаровался: она была среднего роста, с длинными, цвета старой бронзы волосами, стянутыми на затылке резинкой. Однако, когда она, встретив их у калитки, приветливо заговорила, Вадим постепенно стал менять свое первоначальное мнение о девушке: голос у нее очень приятный, красивая белозубая улыбка. Когда она легкой походкой пошла впереди, нельзя было не обратить внимания на ее стройные ноги и тонкую талию.
     "Ну как?" - глазами спросил Ушков.
     Вадим неопределенно пожал плечами: мол, дальше видно будет.
     У невысокого зеленого забора стояли серая "Волга" и красный "Москвич". Перед задним стеклом "Волги" разлегся плюшевый полосатый тигр с умильной мордой. За столом уже сидели гости, представлять приехавших Вика не стала, усадила на свободные стулья, попросила не стесняться, закусывать с дороги и пить, что кому нравится. Говорили за столом о нашумевшем кинофильме "Плата за страх", потом перескочили на популярного итальянского певца Робертино Лоретти, называли еще какие-то иностранные имена, но Вадим о них никогда не слышал. Он иногда ловил на себе взгляды Вики; когда их глаза встречались, она свои отводила, а на лице появлялась какая-то странная улыбка. Вадим не мог понять, что она означает, и это его раздражало. Он отвернулся от Вики и стал рассматривать остальных гостей. Невысокий мужчина - он, пожалуй, самый старший в сегодняшней компании, на вид ему лет тридцать пять, - сидел рядом с высокой женщиной, будто проглотившей аршин. Она с отсутствующим видом смотрела прямо перед собой, по-видимому, внимательно слушала музыку. Лицо у нее правильное, но мрачноватое, темно-серые глаза выразительные. У мужчины короткая стрижка, волосы пепельного цвета - такие волосы бывают у блондинов, сильно поседевших. Вид у него довольно самоуверенный, движения энергичные; когда он говорил, остальные умолкали. Чувствовалось, что этот человек привык командовать, он и держался тут свободнее всех, раз или два с его языка сорвались крепкие словечки, впрочем, это отнюдь не шокировало компанию: такая манера входила у некоторой части интеллигенции в моду. Совсем юная девушка с невинным видом, в разговоре могла произнести такое словечко, которое и у бывалых мужчин не часто срывается с языка. Конечно, все это происходило в компаниях за столом. В отличие от всех мужчина был в хорошо сшитом костюме, правда, без галстука.
     Вадим тихонько осведомился у Ушкова, кто этот рыжий, как он про себя прозвал мужчину с пепельными волосами.
     - Великий человек! - шепнул на ухо приятель. - Главный инженер СТО по фамилии Бобриков.
     - Сто? - улыбнулся Вадим. - А почему не тысячи?
     - Темный ты человек, - покачал головой Николаи. - СТО - это станция технического обслуживания автомобилей. Миша может твою машину отремонтировать, покрасить, отрегулировать, а может и к черту тебя послать, скажет, нет запчастей - и точка.
     - То-то я гляжу, ему все в рот заглядывают, - заметил Вадим.
     - Была бы у тебя машина - и ты бы заглядывал!
     Еще одна пара привлекла внимание Вадима: светловолосый грузный парень с вислым носом и глазами навыкате и хрупкая тоненькая брюнетка с огромными сияющими глазами. Она на всех смотрела с улыбкой, глотками пила из высокого бокала шампанское и молчала. Толстый парень мало обращал внимания на свою миловидную соседку, он все время втыкал свой длинный нос в ухо сидящего рядом мужчины в белой рубашке и атласном жилете. Часто хрипло и, казалось бы, без всякого повода смеялся, показывая золотые зубы. Иногда бесцеремонно отстранял носатого и что-то тихонько говорил брюнетке с огромными глазами. Та кивала ему и улыбалась. Она всем улыбалась - чувствовалось, что ей здесь нравится и настроение у нее отличное.
     Позже, когда они вышли на веранду покурить, Ушков удовлетворил любопытство Вадима и рассказал о каждом. Носатый, с выпирающим из-под брюк животом, был молодой, но подающий надежды режиссер Беззубов Александр Семенович, соседка его - начинающая киноактриса Элеонора Бекетова. Она пока снялась в одном фильме, но Беззубов хочет дать ей в своем фильме главную роль, потому она такая и счастливая. Парень в жилетке - это талантливый писатель Воробьев Виктор Иванович, этакий русский рубаха-парень. Его повесть была опубликована в московском журнале. Вадим слышал о ней, но прочесть все недосуг было. Решил, что обязательно завтра возьмет в университетской библиотеке журнал. Все его внимание теперь переключилось на Воробьева. Он впервые был в компании с писателем. Виктор Иванович немного окает по-деревенски, хотя сам уже двадцать лет живет в Ленинграде, воевал, имеет награды. А Беззубов, оказывается, обхаживает прозаика, чтобы Воробей, как его фамильярно называл главный инженер Бобриков, взялся написать по мотивам своей популярной повести сценарий. И естественно, его, Беззубова, взял бы в соавторы. Режиссер навис над маленьким взъерошенным Воробьем как скала и что-то негромко долбил ему. Тот бесшабашно махал рукой, улыбался во весь золотозубый рот, мотал растрепанной головой с русыми жидкими волосами. Беззубов все наседал на него, но тот, по-видимому, не слушал. Остановившись на веранде возле Вадима и Николая, Бобриков достал из кармана красивую газовую зажигалку и стал вертеть в пальцах. Он скользнул бегающим взглядом по Вадиму. Тот протянул сигареты.
     - Не курю, - отказался главный инженер, наблюдая за режиссером и писателем. - Я Сашу знаю, парень-хват, нынче он доломает Воробья!
     Вадим недоумевал: если он не курит, зачем же таскает в кармане зажигалку?
     - Беззубов за фильм огреб кучу монеты, - продолжал Бобриков, чиркая зажигалкой. Тоненький голубоватый огонек чертиком выскакивал из золотистого цилиндрика. Вадим еще не видел таких зажигалок.
     - А Воробьев? - полюбопытствовал Николай. - За сценарий ведь тоже много платят.
     - Я в киношных тонкостях не разбираюсь, - ответил Михаил Ильич. - Но раз Саша мертвой хваткой вцепился в Воробья, значит, дело выгодное. Не пойму только, чего тот упирается.
     - Не хочет брать Беззубова в соавторы, - заметил Ушков. - Он тогда половину гонорара теряет.
     - Хоть что-то получит, а так - ничего, - усмехнулся Бобриков.
     - Вы читали повесть Воробьева? - вежливо поинтересовался Вадим.
     Бобриков бросил на него косой взгляд, глаза у него были светло-серые, насмешливые, крепкий, чисто выбритый подбородок немного выступал вперед.
     - Я читаю только зарубежные детективы Сименона, Агаты Кристи, - ответил он. - От современной прозы меня в сон клонит. Кстати, от классики тоже. В театр и филармонию не хожу, предпочитаю вечерами сидеть у телевизора.
     - В кино-то бываете? - вставил Николай.
     - Саша Беззубов приглашает меня в Дом кино на просмотры зарубежных фильмов, а наши я не смотрю: тоска зеленая!
     - Ну не скажите, - возразил Вадим. Он любил ходить в кинотеатры и не пропускал новинок. - А "Баллада о солдате"? "Летят журавли"?
     - Куда? - спросил Михаил Ильич.
     - Что куда? - опешил Вадим.
     - Куда летят журавли?
     - Ну знаете... - развел руками Вадим.
     - То-то и оно! - торжествующе усмехнулся Бобриков. - Никуда они не летят.
     Вадим не нашелся, что на это ответить. Может, главный инженер СТО его разыгрывает? Николай подмигнул ему: мол, не спорь, напрасный труд.
     Мимо них прошли Беззубов и Воробьев. Видно, поладили: оба улыбались и похлопывали друг друга по плечам. Николай тут же устремился к тоненькой артистке, все еще сидевшей с недопитым бокалом шампанского за столом. Бобриков пошел со своей суровой дамой, которая была выше его, на залив.
     - Как вам наша компания? Не скучаете? - с улыбкой спросила Вика Савицкая, усаживаясь рядом с Вадимом на продавленный плетеный стул. На книжной полке топорщились обработанные сучки, изображающие диковинных птиц и зверюшек. Тут же обкатанные волнами камешки, раковины. В углу на подставке чучело цапли. Стеклянный радужный глаз светился, как живой, а змеиная шея изогнулась наподобие латинской буквы S.
     - Мне никогда не бывает скучно, - ответил он.
     Девушка с интересом посмотрела ему в глаза.
     - Вы счастливый человек, Вадим, - помедлив, произнесла она своим бархатистым голосом.
     Он подумал, что женщина, обладающая таким красивым голосом, должна быть мягка и добра. У Воробьева голос грубый, хрипловатый, даже когда он разговаривает с женщиной, все время ожидаешь, что вот-вот сорвется с его языка крепкое словечко. Режиссер Беззубов произносил слова округло, проникновенно, будто каждое сначала обкатает во рту. У Бобрикова голос резкий, неприятный. Разговаривая с ним, ловишь себя на мысли, что ты оправдываешься перед ним в чем -то.
     - Мы с вами нынче являемся свидетелями начала создания новой кинокартины, - продолжала Вика. - Витенька Воробьев написал очень миленькую повестушку, а Саша хочет ее экранизировать. Это будет его первый полнометражный художественный фильм.
     - А Элеонора Бекетова сыграет главную роль, - улыбнулся Вадим. - Вам не кажется, что она не очень-то похожа на колхозницу?
     - У нее роль сельской учительницы
     - Я не читал повести, - признался Вадим. - Теперь обязательно прочту.
     - Я сама не люблю читать про деревню, но у Воробьева там столько юмора! Я читала и до слез смеялась, хотя и пишет он отнюдь не о веселых вещах.
     - Здесь хорошо у вас, - глядя в окно, задумчиво проговорил Вадим. Он подумал, что здорово было бы на такой даче с месяц пожить. Может, написал бы что-нибудь...
     - Мне понравился ваш фельетон "Здравствуй, папа!", - заговорила Вика о другом. - Вы тоже обладаете чувством юмора, только ваш юмор злой.
     - И вообще я злодей, - в тон ей произнес Вадим. - И чего пишу фельетоны? Когда-нибудь меня подкараулят в темном углу и по голове чем-нибудь тяжелым треснут...
     - А может быть, героиня вашего фельетона просто брошенная мужем несчастная женщина?
     - Она не была замужем, - с нескрываемой досадой заметил он. О своих фельетонах ему тоже не хотелось говорить. - Каждого знакомого она дочери представляла как нового папу. И таких пап было немало.
     - Показать вам залив? - предложила Вика.
     Они спустились по лесной тропинке в овраг, миновали дощатый домик с пристройкой. Возле него никого не видно, - по-видимому, нежилой. Однако когда Вадим оглянулся, то увидел в окне бледное пятно: кто-то, приподняв занавеску, смотрел им вслед. Они пересекли асфальтовое шоссе и вышли на берег. Сосны и ели тут были низкорослые, кряжистые, корнями крепко вцепившиеся в песчаную почву. Видно, тут на ветродуе им похуже приходится, чем сестрам по другую сторону шоссе. Наверное, поэтому они и росли не вверх, а вширь. С залива потянуло прохладой, ветви над головой шумели, под ногами на красноватом песке блестели сухие иголки. Машины с надсадным шумом проносились неподалеку и исчезали за поворотом. Приморское шоссе то и дело виляло, изгибалось, делало петли. Валуны в мелкой воде мягко светились, маленькие зеленоватые волны лизали песок, оставляя на нем желтоватые хлопья пены. На берегу громоздились черные коряги, толстые бурые водоросли, обработанные морем бутылочные осколки, белые дощечки, квадратные пробковые поплавки с дырками от сетей.
     - Маленькой я после шторма утром прибегала сюда с мальчишками и собирала на берегу выброшенный морем разный хлам, - рассказывала Вика. - Знаете, что один раз нашла? Старинный атласный шапокляк! До сих пор не могу взять в толк, чего ему вздумалось из прошлого века в настоящий отправиться в путешествие по Балтийскому морю.
     - Может, волшебный? - улыбнулся Вадим. Действительно, с чего бы это было плавать по морю шапокляку?
     - Я его принесла домой, а, когда он высох, весь расползся, остались лишь ржавые металлические пружины. Я даже заплакала от огорчения... А вы, Вадим, теряли что-нибудь в детстве?
     - Я? - невольно улыбнулся он. - Я, пожалуй, само детство потерял в сорок первом...
     - А-а, война, - понимающе заметила Вика. - Отец отправил нас с мамой из Ленинграда в Андижан... Есть такой город в Узбекистане.
     - Вам повезло.
     - Все наши соседи в блокаду погибли, - продолжала девушка. - Бомба насквозь пробила нашу квартиру, но не взорвалась. Стулья, книжные полки сожгли в печках... И даже пришлось поломать часть мебели. Папа до сих пор жалеет старинный "буль".
     - Буль? - удивился Вадим. - А что это такое?
     - Андре Буль - столяр-художник, он создал свой стиль инкрустированной мебели. В Эрмитаже есть шкафы, секретеры. Красное дерево с инкрустацией из меди, бронзы, черепахи, слоновой кости.
     - Завтра же схожу в Эрмитаж и посмотрю на Буля, - сказал Вадим.
     - Я считаю, что жечь в печке антикварную мебель - это варварство, - сухо заметила девушка. - Это соседка расколотила наш "буль".
     Они шли по влажному песку, на котором отпечатывались их следы. Изящные босоножки Вики оставляли маленькие, аккуратные, а грубые полуботинки Вадима - широкие, рыхлые, с поперечными бороздками. Вороны при их приближении отлетали дальше и снова усаживались у самого среза воды. На легкие волны, накатывающиеся на их тростинки-ноги, они не обращали внимания. Вдали виднелось несколько лодок с рыбаками. Вадиму вдруг захотелось все сбросить с себя и кинуться в залив. На него иногда такое находило. Он бы и выкупался, несмотря на холодную воду, да вспомнил, что на нем широченные синие трусы.
     - Если прямо идти, то придем в Зеленогорск, - говорила Вика. Ветер трепыхал ее "конский хвост", юбка облепляла ноги, она нагибалась и поправляла ее. - А в Репине вы были? Там до самой смерти жил Илья Ефимович Репин.
     - Я даже в музее Пушкина еще не был, - признался Вадим. - Зато несколько раз проходил на Литейном мимо парадного подъезда, который описал Некрасов... Честно говоря, совсем времени нет. - Он будто бы оправдывался. - Ведь я работаю и учусь.
     - Я бы так не смогла, - вздохнула Вика. - Мне учиться-то лень.
     Она рассказала, что учится в Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина на Университетской набережной, где знаменитые сфинксы, ее специальность - искусствоведение. Остался еще год, она и представления не имеет, где будет работать, скорее всего - экскурсоводом в каком-нибудь музее. Конечно, родители не отпустят из Ленинграда. Она ведь одна у них, а ей все так надоело! Хотелось бы пожить где-нибудь далеко совсем одной...
     Вадим усомнился в искренности ее слов: он, слава богу, знал, как все цепляются за Ленинград! Савицкая просто пижонит, она отлично знает, что влиятельный папочка всегда поможет...
     - При моей специальности уезжать из Ленинграда - это, конечно, безумие, - будто отвечая его мыслям, заметила девушка. - И потом... я все-таки здесь родилась.
     "Чего же тогда треплешься, что хочется уехать?.. - подумал Вадим. - Ради красного словца?" А вслух сказал:
     - А мне хотелось бы жить на берегу озера в деревне. Дом, баня, лодка и скворечники на каждом дереве...
     - Вы романтик, Вадим!
     Две вороны затеяли возню на песке, одна вырывала у другой раскрытую раковину. Они смешно подпрыгивали, взмахивая крыльями, клевались и хрипло кричали. Третья ворона с вертикально торчащим на спине пером наблюдала за ними, сидя на ветке сосны. Вот она бесшумно спланировала сверху прямо на раковину. На лету схватила ее клювом и отчаянно замахала крыльями в сторону шоссе. Вороны, перестав драться, дружно бросились в погоню. Скоро они все исчезли за кронами деревьев.
     - Вот и в жизни так, - заметила Вика. - Пока одни выясняют отношения, спорят, что-то доказывают, другие у них из-под носа хватают что плохо лежит - и деру!
     - А мне, глядя на ворон, пришла в голову другая мысль, - улыбнулся Вадим. - Откуда у людей жадность? Сколько раз я видел, как человек все тащит в свой дом, на участок, в кладовку... Тащит с работы, с улицы, готов хватать с неба... У одного знакомого художника я увидел в квартире автомобильный знак "Проезд запрещен!". Он прибил его к дверям туалета. Гости удивляются остроумию хозяина, а бедные водители штрафы платят за неправильный проезд!
     - А при чем тут вороны? - удивилась Вика.
     - Вороны? - Вадим взглянул в ту сторону. - Действительно, вороны тут ни при чем.
     - Странный вы, Вадим!
     - Это хорошо или плохо? - испытующе посмотрел он девушке в глаза.
     - Вы напишете про этого художника фельетон?
     - Я сейчас работаю над очерком, - ответил Вадим. - Соприкоснувшись с неприглядными сторонами нашей жизни, мне хочется поскорее написать что-нибудь о хорошем человеке... - Он снова бросил взгляд на галдящих ворон. - Только почему-то людям интереснее читать про жуликов, воров, хапуг, хамов, а очерки о положительных людях оставляют их равнодушными.
     - Я рада, что вы неравнодушный, - сказала Вика.
     - Да откуда вы знаете, какой я?
     - О-о, Вадим! - рассмеялась она. - Вы недооцениваете женскую интуицию!
     - Я вообще плохо знаю женщин, - вздохнул он.
     Вика внимательно посмотрела на него и спросила совсем о другом:
     - Вам понравился Саша Беззубов?
     - Я стараюсь не судить о людях по первому впечатлению, - уклонился Вадим от прямого ответа.
     Беззубов ему не понравился, как-то очень уж настырно он обрабатывал пьяненького Воробьева. Со стороны видеть это было неприятно, а кинорежиссеру, очевидно, было начхать на других. Он вцепился как клещ в разомлевшего писателя. Даже на миловидную Элеонору, с которой приехал сюда, не обращал внимания. Да и на Вадима с Николаем Ушковым, когда они пришли, он взглянул вскользь и тут же снова повернулся к Воробьеву. Что-то хищное было в его грузной фигуре, выражении лица.
     - Не понравился, - констатировала Вика. - Он никому из моих знакомых не нравится, однако я слышала, что он очень способный.
     - Я его фильмов не видел, - ответил Вадим.
     - У него собачий нюх на выигрышную тему, - продолжала Вика. - Воробьев для него находка. "Иду на премию!" - так он заявляет всем, говоря о будущем фильме по повести Воробьева. И что вы думаете? Получит, он такой.
     - Князь Святослав говорил: "Иду на вы!" - а современный режиссер: "Иду на премию!"
     - Пытаюсь я понять вас: что вы за человек? Насмешливый, жестокий или...
     - И какой же я? - видя, что она запнулась, спросил Вадим.
     - Ох, не хотела бы я быть героиней вашего очерка, - сказала она.
     - Станьте "героиней" новой повести Виктора Воробьева, - усмехнулся Вадим.
     - Пожалуй, вы не жестокий, - раздумчиво продолжала девушка. - Скорее, нетерпимый к недостаткам ближних...
     - До двадцати лет мои близкие и знакомые внушали мне, что я весь состою из одних недостатков, - вдруг разоткровенничался Вадим - Я чуть уж было и не поверил им... Знаете, Вика, до того, как я всерьез взялся за журналистику, я не знал, что из меня получится. Я и сейчас еще точно не знаю, но чувствую, что занялся делом, которое мне близко и нравится. Когда увидел в газете свой первый фельетон, я испытал такое глубокое чувство удовлетворения, какое не испытывал ни от какой другой работы, а поработать мне пришлось немало, как и сменить множество профессий. Дело даже не в том, что я увидел свою фамилию напечатанной, главное - я понял, что могу делать полезное дело и оно мне по душе. Я ведь написал не только "Здравствуй, папа!". У меня написано еще четыре фельетона... Когда писал их, думал - открытие! А потом перечел и положил, как говорит наш ответственный секретарь, "в семейный альбом". Слабые фельетоны, хотя темы, кажется, затронул серьезные. Иногда я пишу фельетон за два-три часа, а бывает, и два-три дня бьюсь над ним, - пояснил он. - Может, когда быстро получается, это и есть... озарение?
     - Вы меня спрашиваете? - улыбнулась Вика. - Я письма-то не люблю писать. А за школьные сочинения никогда не получала выше тройки.
     - Давайте о чем-нибудь другом? - попросил Вадим. - Один пишет картины, другой сочиняет музыку, третий - книги, а как все это делается, по-моему, невозможно объяснить. По крайней мере, я не встречал ни у одного писателя вразумительного объяснения, как он стал писателем. Какие-то несерьезные истории, случаи, а о самом творческом процессе, по-видимому, невозможно написать. Мои фельетоны - это пустячки по сравнению с настоящим творчеством, а я и то не могу вам растолковать, как я их пишу.
     - Садитесь за письменный стол или за парту в университете и... делаете шедевр! - подражая его тону, произнесла она.
     - Посмотрите, море выкинуло на берег живого спрута! - показал он на берег, где толстые зеленоватые водоросли свились в кольца, а одно длинное рубчатое щупальце далеко выползло на песок. Когда тонкая пленка воды накатывалась на эту массу, казалось, она шевелится.
     - Может, это тот самый спрут, который напал в океанских глубинах на легендарного Моби Дика?
     - Моби Дик сражался в бездне с гигантскими кальмарами, - поправил Вадим.
     Он очень любил Германа Мелвилла, а "Моби Дика" прочел дважды. Вообще, он увлекался литературой о животном мире. У него была старинная гравюра, на которой изображен поднимающийся из морских глубин огромный, как остров, кракен, не похожий ни на одно животное чудище. И еще хранилась иллюстрация из журнала "Знание - сила": глубокий пруд, покрытый желтыми осенними листьями, у самой поверхности застыла большая рыбина, задумчиво взирающая из водного мира на воздушный. И сколько было человеческой печали и философского раздумья на выразительной пучеглазой треугольной морде представителя подводного царства!
     Их беседу прервал Николай Ушков, догнавший их у песчаного мыса, на котором трепыхалась на ветру тоненькая береза с молодыми клейкими листьями.
     - Через неделю можно смело купаться, - уверенно заметил он, взглянув на залив.
     Если бы кто-нибудь из них возразил, Николай с удовольствием развил бы эту тему и, пока не доказал бы свою правоту, не успокоился. Но ему никто не возразил. Окинув их ревнивым взглядом, Ушков помолчал, потом безразличным голосом прибавил:
     - Воробей с Беззубовым поскандалили.
     - Из-за Элеоноры? - спросила Вика.
     - Ты же знаешь Воробья, - продолжал Николай. - Вспыльчив как порох.
     - А ты смотрел на все это и молчал? - упрекнула Вика.
     - Элеонору я посадил на электричку, а Воробья уложил спать.
     - Ну; мне опять влетит от мамы, - вздохнула Вика. Впрочем, особенно она не расстроилась.
     - Твои гости - салонные знаменитости, - вставил Николай. - Им все прощается.
     - А Миша Бобриков? И другие? Они что же, как всегда, зубы скалили, глядя на них?
     "И другие" - это были еще двое мужчин со смазливой, сильно накрашенной девицей с длинными белыми волосами, она напропалую кокетничала с приятелями Бобрикова. Сам инженер совсем не пил, он был за рулем, - это его "Волга" стояла у забора, - да его никто и не заставлял. Он был из тех, которые сами решают, пить им или нет. Рослый круглолицый Вася Попков - на вид этакий добродушный увалень. Глаза его, когда он смотрел на женщин, заволакивала бархатная поволока. Позже Николай сказал Вадиму, что Вася - завзятый бабник, причем пристает ко всем как банный лист, и от него не так-то просто отвязаться: хватка у него мертвая. Работает он директором овощного магазина.
     Попков, пользуясь тем, что куда-то исчез Бобриков, склонился к уху пышноволосой невозмутимой девушки. Круглое лоснящееся лицо его приняло слащавое выражение.
     - Бобриков и К0 укатили в город, велели тебе кланяться, - сказал Вике Николай.
     - А ты что же не уехал?
     - А что, мне тоже следовало уехать? - небрежно произнес Николай. - Я как-то об этом не подумал. - И снова поддел ногой консервную банку. Она с грохотом откатилась к самой воде.
     - Ужасный человек! - повернулась к нему Вика. - Тебя невозможно разозлить. Ты хотя бы раз с кем-нибудь всерьез поругался?
     - Я на это отвечу тебе словами Гегеля, - улыбнулся Николай. - "Кто хочет достигнуть великого, тот должен, как говорит Гете, уметь ограничивать себя. Кто же, напротив, хочет всего, тот на самом деле ничего не хочет и ничего не достигнет".
     - Есть на свете что-либо такое, чего ты не знаешь? - спросила Вика.
     - Человек далеко не совершенен, но стремиться к совершенству необходимо, иначе цивилизация остановится на месте. И вместо всемирного прогресса начнется регресс.
     - Тоже Гегель? - хихикнула Вика.
     - Я не так уж часто цитирую великих людей, - сказал Николай - Они тоже немало глупостей нагородили, и повторять их - значит публично признать собственное невежество.
     Выкатив ногой банку на ровное место, он поддал ее коском ботинка. Сидевшая на валуне чайка вскрикнула и сорвалась с места.
     - Я не хочу рассуждать о высоких материях, - воскликнула девушка. - Посмотрите вокруг: солнце, небо, облака и море... Мне, наверное, нужно было жить на природе. Вадим, когда поселишься в деревне на берегу озера, пригласишь меня в гости?..
     - Красивые слова, - подзадорил ее Ушков. - Ты знаешь, что такое деревня? Это труд с утра до вечера: колхозное поле, свой приусадебный участок, скотина, сенокос, уборка картофеля, жатва, заготовка дров. Да разве все перечислишь, чем круглый год занимается сельский житель! Кстати, деревенские женщины рано старятся. Молодежь рвется в города, солдаты из армии не возвращаются в села, потому что им там скучно...
     - Ты невозможный человек, Ушков! И перестань ты эту дурацкую банку ногой поддавать! - бросила на него сердитый взгляд Вика. - С тобой даже помечтать нельзя... Ты никогда писателем не станешь: у тебя нет воображения.
     - Я - критик, - улыбнулся Николай и поддал банку.
     - Я люблю деревню, - ввернул Вадим. - Но всегда там жить, наверное, не смог бы.
     - Гении рождаются в деревне, а умирать приезжают в город, - заметил Николай. - Я убежден, что рано или поздно русский человек потянется к земле. Деревня никогда не умрет. Сейчас там стариков и старух больше, чем молодых, но люди все равно вернутся к земле. Она позовет.
     - Тебя еще не позвала? - подначил Вадим.
     - Дело не в личностях, - сказал Николай. - Я говорю об общественных явлениях. Если все люди из деревни кинутся в город, то будет нарушено равновесие, а природа... - он бросил насмешливый взгляд на девушку, - которую ты так любишь, не потерпит этого.
     Вадим улыбнулся и торжественно продекламировал:
     
     Прочие твари, пригнувшись к земле, только землю и видят,
     Лик человека ж вознесся, и небо стал созерцать он,
     Гордо подняв свои взоры к далеким небесным светилам...
     
     - Мальчики, какие вы вумные! - покачала "конским хвостом" Вика. - Подумать только: Овидия наизусть читают! - Она весело посмотрела на них, взмахнула руками, как крыльями, и крикнула: - Мне скучно с вами, чертовы интеллектуалы! - Повернулась и легко побежала по песчаному берегу вперед. Юбка приподнялась на бегу, одна босоножка соскочила с ноги, она небрежно сбросила и вторую, которая откатилась к самой воде. Облитая солнцем девушка стремительно удалялась от них. Вороны отлетали в сторону, уступая ей путь, чайки, сидя на валунах, поворачивали точеные головы ей вслед.
     - Бежит, как спринтер, - сказал Вадим и вдруг, по-мальчишески гикнув, помчался за ней.
     Какое-то время Николай шагал вслед за ними, гоня перед собой смятую банку; он поднял босоножки, стряхнул с них золотистый песок, в последний раз поддал зазвеневшую банку. Жмурясь, взглянул на блестящую синь залива и, размахивая белыми босоножками, что есть духу припустил за ними. Недовольные вороны, снова собравшиеся у кромки пляжа, брызнули серыми снарядами в разные стороны. Ветер взрябил воду, хлестнул песчинками по округлым бокам опрокинутых лодок, весело зашумел в сосновых ветвях.
     
     
     ГЛАВА СЕДЬМАЯ
     
     
     1
     
     С емен Яковлевич Супронович вернулся в Андреевку с женой и младшим сыном Никитой в разгар сенокоса. Похоронив зимой отца, он всерьез стал задумываться: не вернуться ли в родной дом, где осталась одна-одинешенька мать? Варвара Андреевна уже давно ему толковала об этом. Дети Миша и Оля давно стали взрослыми, обзавелись семьями. Миша работал в Комсомольске-на-Амуре бригадиром каменщиков, а Оля, выйдя замуж за комсомольского работника, через год переехала в Хабаровск. Ее муж пошел на повышение - его назначили заведующим организационным отделом крайкома ВЛКСМ. Оля заканчивала в Хабаровске пединститут. Младшему, Никите, было одиннадцать лет. Решили, что среднюю школу он закончит в Андреевке.
     Не сразу решился на такой ответственный шаг Семен Яковлевич: как-никак в Комсомольске-на-Амуре он был начальником строительства, получал хорошую зарплату, да и Варвара была неплохо устроена - заведовала клубом железнодорожников. Получили благоустроенную квартиру. Последние годы Семен Яковлевич увлекся охотой и рыбалкой. Он знал, что нигде больше не найдешь столько дичи и рыбы, как в этом далеком и еще диком краю. Тут, в глухой тайге, можно было уссурийского тигра встретить. Но мать очень уж сетовала, что ей одной не потянуть дом, хозяйство: годы сказываются, да и старческие хвори все чаще дают о себе знать. Конечно, матери одной тяжело, но и еще одно определило решение приехать в Андреевку - это тоска по родным местам. Когда перевалило за пятьдесят, все чаще и чаще вспоминалась тихая Андреевка. Осенними ночами снились ему станция с водолеем, водонапорная башня на зеленом пригорке, лесные озера, сосновый бор... Слов нет, Дальний Восток красив, природа здесь буйная, величественная, таких рек нигде больше не встретишь. Какая хочешь рыба - и белая, и красная. А сколько дичи! Но все это не свое, не родное...
     Тогда зимой в Андреевке - они с Варей прилетели на самолете и успели на похороны - Семен Яковлевич встретился с Дмитрием Андреевичем Абросимовым, поделился с ним своими мыслями. Тот заявил, что работа для него и Вари всегда найдется. Андреевка растет, стеклозавод строит новые цеха, там будут выпускать хрустальные изделия. Расширяется и деревообрабатывающий завод. Недавно вступил в строй мебельный цех, там пока что изготовляют стулья, табуретки, тумбочки, различную тару, но в этой пятилетке планируют освоить производство и крупной современной мебели.
     Было еще одно, что последнее время сильно заботило Семена Яковлевича, хотя он в этом никому, даже жене, не признавался: появилась неуверенность в себе. У него не было высшего образования, а техникума, который до войны закончил, для начальника крупного строительства было явно недостаточно. Из институтов приезжали молодые специалисты с высшим образованием - таких под началом Супроновича было шестеро. Конечно, у него опыт, практика, но недостаток знаний с каждым годом все больше ощущался, тем более что строительство промышленных объектов усложнялось, новые проекты подчас были для него трудноразрешимой головоломкой. А учиться было поздно - так по крайней мере он считал.
     Два месяца Семен Яковлевич приводил в порядок изрядно запущенное во время болезни отца хозяйство, хотел было продать корову, но мать и слышать об этом не хотела. Вместе с Варей и сыном Никитой выехали с ночевкой на сенокос. Сын поначалу все больше сидел на берегу с удочкой, но потом стал граблями ворошить сено и даже научился косить. Варвара в светлом сарафане сгребала сено в копенки. Ее полные руки покраснели от загара.
     Здесь, на сенокосе, Семен Яковлевич понемногу освободился от тяжелых мыслей о своем будущем. Привычная работа, которую испокон веков выполняли отцы, деды и прадеды, вдруг приобрела для него глубокий смысл. Будет сено на зиму - корова будет сыта. Значит, будет и молоко. Он уже корил себя за то, что хотел избавиться от коровы. Корова - это не только молоко, сметана, масло, а и удобренная земля на огороде. А разве сенокосная пора - это не праздник? Исстари крестьяне всей семьей выезжали на покос с гармошками, песнями. Карьера, служебные треволнения - все это преходящее, а крестьянский труд на земле - это незыблемое, вечное. В Комсомольске-на-Амуре его нет-нет и прихватывал радикулит, а здесь с утра до вечера гнет спину на покосе и чувствует себя великолепно, да и Варя будто помолодела, чаще смеется, шутит с Никитой. Приятно, что и сыну здесь нравится. Смешно видеть, как он, подражая отцу, раскорячивает ноги, срывает пук травы и степенно обтирает влажное от сока жало косы...
     В полдень приехал на "газике" Дмитрий Андреевич Абросимов. Сам за рулем. Машину поставил у заросшей по берегам камышом и осокой неширокой речки, вышел из нее в безрукавке и широких полотняных брюках, высокий, полный. Темные с сединой волосы отступили со лба, большой прямой нос и скулы почернели от солнца. Он посмотрел в их сторону, улыбнулся и неторопливо направился к ним. Семен Яковлевич был без рубашки, солнце прижигало плечи и спину, Варя советовала надеть рубашку, чтобы не пережарился, но и он, и сын ходили в одних трусах. Когда от жары становилось невмоготу, втыкали косы в землю и бежали на речку купаться. Семен Яковлевич прислонил косу к пышному ольховому кусту и пошел навстречу шурину. Сын, продолжая в низине сгребать сено, с любопытством поглядывал на гостя. Варя, готовившая у палатки на костре похлебку, выпрямилась и, улыбаясь, ждала брата. Белый платок был низко надвинут на лоб: в отличие от своих мужчин, она опасалась обгореть на солнце.
     Дмитрий Андреевич с час, наверное, косил в низине рядом с Семеном Яковлевичем, сначала он обошел шурина, но вскоре шаг его замедлился, он стащил безрукавку, затем и майку, то и дело смахивал пот со лба. А Супронович все так же ровно взмахивал косой, и высокая скошенная трава покорно валками ложилась перед ним. Видно, Варя пожалела брата и позвала всех обедать на час раньше.
     На сколоченном из тонких березовых жердин столе аппетитно дымился в мисках мясной с картошкой суп, на деревянной доске - крупно нарезанное сало, желтоватые головки чеснока, перья лука, укроп. Вместо скамеек - черные пни, их приволок сюда Никита.
     - Племянник-то тоже навострился косой махать, - похвалил Никиту Абросимов. - Видно, жилка крестьянская в нем есть!
     - Когда своих-то в Андреевку привезешь? - спросила Варя. - Я твою жену и в глаза не видела. Родственники называется...
     Улыбка сползла с загорелого лица Дмитрия Андреевича, он взял деревянную ложку и стал из алюминиевой миски хлебать суп. Густые брови его сурово сдвинулись.
     - Я и сам ее редко вижу, - помолчав, пробурчал он.
     - Не везет тебе, Дима, в семейной жизни, - вздохнула сестра.
     - Дети в институте учатся, Рая работает, по-моему, у меня все в порядке, - сказал Дмитрий Андреевич.
     - Передо мной-то не хитри, - заметила Варя. - По тебе видно, что обделен ты женским вниманием: на рубашке пуговицы нет, брюки не поглажены, да и вид у тебя не ахти.
     - С непривычки-то сто потов выступило, - усмехнулся он.
     - И мама всегда говорила, что чужая нам твоя Рая, - гнула свое Варвара. - Сама ни ногой в Андреевку и детей не отпускает. Чего нос-то задирать перед своими? Чем мы ей не угодили?
     - Ты же не видела ее? - упрекнул жену Семен Яковлевич. - Чего зря наговариваешь?
     - Наша мама не ошибается в людях, - заметила Варя.
     - Что же мне, в третий раз жениться? - усмехнулся Дмитрий Андреевич. - И все начинать сначала? Не поздно ли, сестренка?
     - Живи как знаешь, - покачала головой Варя. - Как это наша мама-то говорит: "Проживешь ладно, коли жизнь построишь складно".
     - Она говорит и так: "Жизнь вести - не вожжой трясти", - заметил Дмитрий Андреевич.
     - Я тебя знаю, - сказала Варя. - У тебя ведь всегда работа на первом месте.
     Она ушла к речке посуду мыть, Никита поспешил к "газику" с выгоревшим брезентовым верхом. Взглянув на отца и дядю, будто спрашивая разрешения, забрался в кабину, сел за руль. И лицо у него было довольное.
     - Слышал, что твой братец Леонид зимой тут объявился? - когда они остались вдвоем, сказал Дмитрий Андреевич. - Какие-то счеты у него были с Матвеем Лисицыным, прикончил его и скрылся. По всей стране ищут, но он не оставил следов.
     - Не думал я, что он, собака, если жив остался, сюда когда-либо нос сунет, - помолчав, угрюмо заметил Семен Яковлевич. - Меня спрашивали и на Дальнем Востоке про него.
     - Куда надумал-то? - перевел разговор на другое Дмитрий Андреевич. - Я, конечно, тебя не тороплю. Отдохни как следует...
     - Мне все равно, - махнул рукой Семен Яковлевич.
     Разговор о младшем брате явно его расстроил. Он сломал папиросу, достал другую и, позабыв зажечь, мял во рту. Появившиеся глубокие складки на лбу и у обветренных губ сразу на несколько лет состарили его.
     - Не хочешь в Климово? - предложил Абросимов. - У нас тут большое строительство. И для Вари найдется интересная работа в Доме культуры.
     - Из Андреевки мы никуда, - отказался Семен Яковлевич. - Мать хворает, да и Варя отсюда ни за что не согласится уехать. Рада без памяти, что наконец дома.
     - Тогда можешь хоть завтра принимать дела у бывшего директора деревообрабатывающего завода, - сказал Абросимов. - Собственно, за этим я к тебе и приехал.
     - А куда же нынешнего? - растерянно спросил Семен Яковлевич. Предложение секретаря райкома застало его врасплох.
     - Под суд, - жестко ответил Абросимов. - Продал, ворюга, три вагона строевого леса на Украину, а денежки прикарманил. Такие вот дела!
     - У меня ведь другая специальность, - сказал Семен Яковлевич. - Я - строитель.
     - На Дальнем Востоке заворачивал такими стройками, неужели не потянешь маленький заводик?
     - Лесопильный цех там ни к черту не годится, - заговорил Супронович. - Оборудование допотопное, да и какой это цех, если стены стоят, а крыши нет над головой. И новый мебельный - пока что одно название! Побывал я там, посмотрел... Не знаю, кто только такую продукцию у них покупает.
     - Я знал, что ты согласишься, - сказал Абросимов. - Пока это всего-навсего заводишко, а ты сделай его, Семен, заводом. И райком тебе поможет.
     - А чего это ты толковал про Климово? - спросил Семен Яковлевич. - Из-за Леньки? Думаешь, и на меня будут земляки коситься?
     - Я этого не думаю, - отрезал Дмитрий Андреевич. - Хочется верить, что рано или поздно его поймают.
     - Веришь, рука не дрогнула бы...
     - Верю, - сказал Абросимов.
     
     2
     
     Леонид Супронович вылез из вишневого "мерседеса" вслед за высоким молодым человеком в узком костюме с треугольным кончиком платка в нагрудном кармане. Солнце ярко светило на безоблачном небе, нежно зеленели подстриженные деревья вдоль металлических сеток, окружающих каменные виллы. Узкие красные дорожки пересекались с заасфальтированными широкими подъездами. Когда "мерседес" впритык остановился возле высоких железных ворот, выкрашенных в серебристый цвет, как и крыша двухэтажной виллы, створки бесшумно ушли на роликах в стороны. В кирпичной пристройке возле ворот никого не было видно. Перед виллой раскинулись несколько ромбовидных клумб, газоны аккуратно подстрижены - этакий зеленый бобрик! Двери гаража вели в подвальное помещение. Не очень высокие деревья на территории мало давали тени. Они тоже были подстрижены. На первом этаже бросалось в глаза широкое, сверкающее на солнце окно - такие окна бывают в мастерских художников. Зато окна на втором этаже были небольшие, полукруглые. На крыше торчало несколько антенн.
     Молодой человек, которого никак нельзя было назвать многословным, провел Леонида Супроновича в комнаты нижнего этажа. В холле, обитом коричневыми деревянными панелями, с большим, выложенным красным кирпичом камином, никого не было. Перед широкой тахтой с диванными подушками стояли низкий квадратный стол, несколько кресел. Огромное кресло черного дерева с высокой спинкой нарушало общий современный стиль холла. Возле камина, снизу забранного решеткой, стояли черные, с фигурными бронзовыми рукоятками щипцы, кочерга и еще какое-то незнакомое Леониду приспособление, напоминающее большие ножницы.
     Молодой человек поднялся по резной, с балюстрадой, деревянной лестнице на второй этаж. Взгляд Супроновича остановился на баре с холодильником: он с утра ничего не ел, а было уже около пяти вечера. Скользнув равнодушным взглядом по трем модернистским картинам непонятного содержания на стенах, он вздохнул и откинулся на мягкую спинку резного кресла. Хотя колени и торчали перед глазами, сидеть было удобно.
     Леонид Супронович мог считать себя счастливчиком: с риском для жизни перешел границу и снова в ФРГ, ему есть что сообщить хозяевам. Едва избежав пули пограничника, он дал себе клятву, что больше ни за какие коврижки не отправится в Россию. Марок он заработал за эту операцию достаточно, привезенные драгоценности надежно спрятаны в железобетонном бункере, сохранившемся с войны. Бункер, вернее, бомбоубежище находится на территории дома Маргариты в Бонне. Его и не видно из-за разросшихся кустов малины и крыжовника. Маргарита не знает, где тайник. Даже ей Леонид не доверяет. Есть у него подозрение, что, пока он рисковал своей шкурой в России, пышная рослая немка снюхалась с чиновником из муниципалитета. Иначе с какой стати он зачастил по субботам к ним на кофе? Когда прижал к стенке Маргариту, та заявила, что Эрнест - так звали этого проклятого чиновника - помог ей получить лицензию на открытие парфюмерного магазина. Может, и помог, но Леонид-то знает, что там ничего не делается даром...
     По лестнице спустился в кремовом летнем костюме улыбающийся Бруно фон Бохов. Он был чисто выбрит, без усов, от него исходил запах хорошего одеколона. Леонид не особенно удивился, увидев разведчика, хотя молодой человек с военной выправкой, доставивший его сюда, и не сообщил, к кому они едут. Значит, эта великолепная загородная вилла принадлежит Бруно? Быстро же разведчик абвера акклиматизировался в Западной Германии! Он немец, ему легче, а вот сумеет ли он, Леонид Супронович, стать не зависимым ни от кого?..
     - Со счастливым возвращением! - тряс ему руку Бруно. По-русски он говорил почти без акцента. - Далеко не каждому, Леонид Яковлевич, везет так, как тебе.
     - Не чаял и живым сюда вернуться, - счел нужным заметить Супронович. - Меня там чуть не подстрелили.
     - Как это говорят в России? - улыбался Бруно. - Береженого бог бережет?
     Он бросил взгляд на дверь, ведущую в другие комнаты, и она, будто повинуясь его взгляду, распахнулась, на пороге показалась стройная белокурая женщина с блестящим подносом в руках. Поставив поднос на квадратный стол, вопросительно взглянула на Бруно васильковыми глазами.
     - Спасибо, Петра, - сказал он по-немецки. - Поставь в холодильник еще бутылку водки. Наш гость предпочитает русскую...
     Молодая женщина улыбнулась, показав белые зубы, и удалилась. По тому как она высоко держала белокурую голову, чувствовалось, что она не служанка в этом доме. "А у тебя губа не дура! - с завистью подумал Леонид. - Эта Петра не чета моей корове..."
     - Петра - мой личный секретарь, - счел нужным пояснить Бруно.
     Казалось, он насквозь видит Леонида. Взял с подноса запотевшую бутылку смирновской водки, налил в стакан гостю, а себе плеснул самую малость в толстую хрустальную, стопку. На тарелках разложены тонко нарезанная ветчина с зеленым горошком, белая рыба, копченая колбаса. Выступила испарина на нескольких красивых жестянках с пивом. Леонид с удовольствием подержал в руках холодную банку, но пока открывать не стал.
     - За твой успех! - высоко поднял стопку и чокнулся с ним Бруно.
     Леонид опрокинул в себя полстакана водки, хозяин отпил один глоток. Супронович, не стесняясь, налег на еду. Бруно потянул за блестящий язычок на банке, послышался легкий хлопок, янтарного цвета пиво с белоснежной шапкой пены наполнило высокий стакан. Потом Леонид протянул Бруно написанный им отчет. Бруно бегло прочел с десяток листков, перевел спокойный взгляд на гостя. Тот малость осоловел от выпитого; жуя бутерброд с рыбой, откинулся на спинку кресла и молча смотрел на Бохова.
     - Ты неплохо поработал, Леонид Яковлевич, - похвалил тот. - А теперь все подробно расскажи о Карнакове и Игоре Найденове.
     Леонид поведал о своей встрече с Ростиславом Евгеньевичем, поделился даже сомнениями, что он уже не тот, каким был раньше, - то ли сильно постарел, то ли разочаровался во всем. В общем, надеяться, что он разовьет для западной разведки активную деятельность, пожалуй, не стоит. Настроение у него упадническое, откровенно заявил, что не хотелось бы ему привлекать к делу Игоря Найденова.
     - Не узнаю отца, - нахмурился Бруно и застучал пальцами по столешнице. - Конечно, возраст дает о себе знать, потом, поражение Германии в войне - все это, видно, подействовало на него. Столько лет его не беспокоили... Пожалуй, это ошибка. Агент, от которого не требуют активных действий, расхолаживается, становится инертным и даже трусливым.
     - А Матвей Лисицын? - возразил Леонид. - Не выполнил ни одного вашего задания. Сразу кинулся в Андреевку, к своей бабе, детишкам... Сколько мне пришлось порыскать в лесу, чтобы его выковырять из-под земли и ликвидировать! Уверен, что он готов был пойти к властям с повинной. Боялся лишь вышки.
     - Чего? - вскинул брови Бруно.
     - Расстрела, - улыбнулся Супронович.
     - Правильно, что убрал Лисицына, - согласился Бруно. - Я не советовал его туда посылать...
     - А если бы Карнаков... - рискнул ввернуть Леонид. - Ну это... капитулировал?
     - Тогда и его пришлось бы ликвидировать, - спокойно сказал Бруно.
     И Леонид поразился сверкнувшему в его глазах холодному беспощадному блеску. Таких людей он уважал - сам ведь поднял руку на родного отца...
     - Не думаю, чтобы Ростислав Евгеньевич когда-либо переметнулся к ним, - успокоил Леонид. - У него, как и у меня, нет пути назад. Как говорят, наша карта бита! И он это прекрасно понимает.
     - Человек по своей натуре бывает слаб, - изрек Бруно. - Но разведчик никогда не должен поддаваться этому пороку. Слабость - наша погибель.
     - Для таких, как я, погибель в России, - счел нужным вставить Супронович. - Там чекисты не дремлют!
     - Мы тоже не лыком шиты, - улыбнулся Бруно. - Так, кажется, русские говорят? А твои заслуги будут отмечены.
     "Как же мне от вас, таких хороших, вырваться? - мучительно думал Супронович. - Я бы даже от ваших марок отказался..."
     Бруно, очевидно, незаметно нажал под столом кнопку, потому что, когда водка кончилась, дверь отворилась и снова возникла с другим подносом Петра. Кроме бутылки водки и острых закусок на нем были металлический кофейник и маленькие фарфоровые чашечки. Молодая белокурая женщина показалась Леониду еще более соблазнительной. Он проводил ее долгим взглядом: ничего не скажешь, фигура что надо, а чего стоит одна походка?..
     Бруно чуть приметно улыбнулся.
     - Я сказал Генриху, чтобы он пригласил сюда даму... в твоем вкусе, - сообщил Бруно. - Надеюсь, ты не откажешься переночевать здесь? Вилла и бар в твоем полном распоряжении, а мы с Петрой будем ночевать в своей городской квартире, сегодня в театре идет "Пер Гюнт" Ибсена.
     Леонид не мог не ощутить, что Бруно невысокого мнения о его культуре, даже из простой вежливости не пригласил в театр. Разумеется, Леонид отказался бы ради возможности провести вечер и ночь с дамой. А Генрих, по-видимому, тот самый молодой человек, что привез его сюда. Леонид слышал, как за окном негромко зарокотал мотор "мерседеса", прошелестели по асфальту шины.
     Охмелев, Супронович стал жаловаться Бруно на опасность своей работы: дескать, в СССР и народ помогает чекистам в розыске военных преступников, верой и правдой служивших Гитлеру. Сколько уже поймали и сурово осудили бывших полицаев, карателей! Советские люди и до второго пришествия не простят таких, как он, Леонид Супронович!.. Есть ведь и другая работа для него. Мог бы стать полицейским, наконец, обучать разведывательному делу молокососов. Как-никак он теперь владеет двумя языками - русским и немецким... В Бонне у него невеста, дом с магазинчиком - как-нибудь проживет...
     - Да пойми ты, Бруно! - Он схватил поморщившегося хозяина за плечо. - Я просто чудом вырвался оттуда! Боялся собственной тени! Ночами пробирался по дорогам, вздрагивал от каждого косого взгляда. Спиной постоянно чувствовал опасность! Ну хочешь, я встану перед тобой на колени?!.. - Он даже пьяно всхлипнул.
     - Никто тебя не собирается туда посылать, - успокоил Бруно.
     - Я и здесь пригожусь, - бормотал Леонид. - Хотя бы полицейским - у меня и немой заговорит в застенке, если нужно!..
     - Найдем тебе здесь подходящее дело.
     - А туда, - он пьяно качнул головой в сторону камина, - больше ни ногой! Суну туда ряжку - из меня мусор сделают!..
     Бруно удивленно вскинул голову, но не спросил, что это значит. Блатные словечки Супроновича иногда его озадачивали.
     Генрих скоро привез откуда-то молодую полную немку с ярко накрашенным ртом и развязными манерами. Леонид, с трудом ворочая языком, лопотал с ней по-немецки. На столе появилось шампанское, пиво, водки ему больше не давали.
     Утром проснулся на широкой тахте с сильной головной болью. Рядом спала обнаженная немка. К его радости, у изголовья стоял металлический столик на колесиках, а на нем бутылка водки, пиво, бутерброды с икрой и сыром... Мучительно вспоминая, как зовут немку, он осторожно сполз с тахты, влез в полосатый махровый халат, заботливо положенный на спинку стула, и схватил со столика бутылку.
     
     3
     
     Они тихо плыли на узкой лодке по самой середине озера. Хотя стоял ясный день, над бором бледно желтел изогнутый серп месяца. Игорь Найденов медленно опускал тяжелые весла в воду, слышно было, как с них срывались капли, шуршала вода вдоль черных бортов. На берегах сквозь редкие деревья виднелись деревянные постройки, на зеленом бугре празднично белела часовня с позолоченным куполом. Над ней кружились черные галки. Катя сидела на корме, сложив руки на коленях, задумчивый взгляд ее был устремлен на спокойную воду. Местечко, куда они выбрались в воскресенье, называлось Петруново, а озеро - Зеленое. В деревне, что за часовней, жила Катина бабушка. Она ничуть не удивилась, когда они утром заявились в избу с покосившимся палисадником. Напоила парным молоком, спросила про Катину мать и, оставив их одних, ушла в огород собирать огурцы. На смородиновых кустах чернели ягоды, у изгороди - куст крыжовника с рыжими сладкими ягодами. Катя сходила к соседу, рыболову, и взяла ключ от лодки.
     Игорь без всякого желания поехал за город. У него на это воскресенье были другие планы, но неудобно было отказать Кате-Катерине, - она очень настаивала на этой поездке, мол, давно не была у бабушки. Девушка на день рождения подарила ему новенький фотоаппарат, а он ее ни разу еще не сфотографировал. Фотоаппарат на тонком ремешке висел у него на шее.
     Опустив весла, Игорь несколько раз сфотографировал девушку. Катя пригладила ладонью темные волосы, улыбнулась, однако улыбка получилась грустной.
     - Давай я тебя щелкну? - протянула она руку за камерой. - Ты сегодня такой красивый!
     Игорь тоже пригладил пятерней густые русые волосы, повернулся к ней в профиль. Кто-то однажды заметил, что, дескать, в профиль он похож на знаменитого летчика Чкалова. Игорь специально отыскал в библиотеке книжку о Чкалове, но никакого сходства с героем не обнаружил.
     - Посмотри на меня, - попросила Катя. Щелкнула затвором, перевела кадр. - Вид у тебя какой-то недовольный. Улыбнись хоть.
     - По заказу не получается, - пробормотал он, глядя в объектив.
     Катя вернула ему фотоаппарат. Он знал, что она с каждой зарплаты откладывала деньги на подарок. Таких ценных подарков он не получал еще ни от кого, если не считать отцовского "клада".
     Девушка смотрела на него и улыбалась. Солнце заставляло ее прижмуривать карие глаза, морщить небольшой нос. На круглом колене пристроилась тоненькая синяя стрекоза. Он вытянул руку и дотронулся до колена. Катя положила на его руку свою ладонь. Он все сильнее стискивал ее колено, ожидая, что вот сейчас она оттолкнет его руку, но девушка молча терпела.
     Лодка качнулась, и он отпустил ее. На белом колене девушки остались следы его пальцев.
     - Давай еще покатаемся? - сказала она. - Хочешь, я сяду на весла?
     - Ты ничего не чувствуешь? - хриплым голосом спросил он.
     - А что я должна чувствовать? - Она быстро взглянула на него и тут же опустила глаза.
     - Катя, кругом тихо, солнце, вода, ты и я...
     - Вон ты о чем... Я сейчас выпрыгну из лодки, - пригрозила она, поняв его намерение.
     Пристав к берегу, заросшему ивняком, Игорь вытащил до половины лодку, подал руку девушке. Стоя на усыпанной листьями и хвоей земле, она озиралась. Невольно поправила волосы, и Игорь заметил, что белые вмятины на ее колене исчезли. Он повесил фотоаппарат на гибкий ивовый сук, расстелил под деревом синюю куртку с капюшоном.
     - А вдруг кто-нибудь увидит? - негромко сказала Катя.
     Он властно обхватил ее за талию и стал жадно целовать, ее губы пахли лилиями.
     - Ты меня любишь? - шептала она. Щеки ее вдруг побледнели, круглый подбородок задрожал.
     - Люблю! Да, да! - отрывисто, задыхаясь, отвечал он, и верно, сейчас, тут, на диком берегу небольшого озера, он любил ее, как никогда. Ничего в мире не существовало, кроме нее. Катя что-то говорила, но он не слышал...
     А потом он стоял, прислонившись спиной к толстой березе, и равнодушно смотрел, как она одевается. В полосах ее застряли травинки, на круглых щеках рдели два красных пятна, каждое с небольшое яблоко. Он смотрел на нее и мысленно сравнивал с Леной Быстровой, которая появилась у него с месяц назад.
     Познакомились они в кинотеатре "Ударник". Игорь сразу обратил внимание на худенькую большеглазую блондинку, сидящую справа от него. Она тоже несколько раз оценивающе взглянула на него, ему даже показалось, что улыбнулась уголками подкрашенных губ. На подбородке и щеках у нее маленькие смешливые ямочки, ресницы длинные. И еще он заметил на ее пальце золотое обручальное кольцо, а в ушах маленькие жемчужные сережки.
     Осмелившись, он впотьмах дотронулся до ее руки, она не оттолкнула. За полтора часа они не сказали друг другу ни одного слова, и если бы кто-нибудь попросил его рассказать содержание фильма, он вряд ли смог это сделать.
     Игорь проводил ее до дома. Лена Быстрова - так звали женщину - рассказала, что ее муж, инженер, часто бывает в длительных командировках, ездит на дальние стройки. Замужем она всего два года, детей нет. Она еще молода и не спешит себя обременять семейными заботами. Иногда даже не готовит дома - ходит в ресторан... Они еще два раза встретились, посидели в кафе "Шоколадница", а потом она пригласила его к себе, на площадь Восстания. В высотном доме она жила с мужем в двухкомнатной квартире. Муж был на двадцать лет старше, относился к Лене очень хорошо, как говорится, на руках носил, но разве можно молодую неработающую жену так часто и надолго оставлять одну в большом городе?..
     С Катей в эти дни он старался не встречаться, прикинулся больным, он и на самом деле выглядел, как после тяжелой болезни: осунулся, круги под глазами, на губах выступила простуда.
     Он никогда не приходил к Лене без звонка. Однажды, как обычно, позвонил из автомата, ответил мужской голос. Игорь медленно повесил трубку и, в глубине души испытывая облегчение, пошел в общежитие, чтобы наконец как следует отоспаться. Потом он все-таки дозвонился до Лены, она сказала, чтобы он позвонил ей через месяц.
     Игорь подозревал, что он у любвеобильной женщины не один. Он вспомнил, как однажды в ее квартире довольно поздно звонил телефон. Лена, не стесняясь Игоря, любезно болтала, обещала куда-то позвонить, встретиться, на вопрошающий взгляд любовника небрежно бросила: "Да это Толин знакомый!"
     После десятилетки Лена закончила курсы машинописи и стенографии, два года была секретарем начальника отдела главка с каким-то очень длинным названием. Этим начальником и был сорокапятилетний Быстров Анатолий Степанович. Ослепленный поздней любовью, он бросил семью и женился на своей молоденькой секретарше, за что его понизили по службе и дали по партийной линии выговор. Теперь муж работает в этом же главке старшим инженером и ездит по командировкам. Лене запретил работать, пока не закончит вечернее отделение Полиграфического института, куда он ее уговорил поступить на экономический факультет. Лена уже перешла на второй курс. Игорь несколько раз провожал ее до старинного здания с колоннами, где помещалась больница Склифосовского, дальше Лена шла одна. В ее квартиру на одиннадцатом этаже они тоже никогда вдвоем в лифте не поднимались: сначала Лена, а немного погодя он, Игорь. Утром она рано будила его и, выглянув на лестничную клетку, быстро выпускала из квартиры. Она была очень осторожной, говорила, что разборки с мужем и вообще все эти "головные боли" ей совсем ни к чему...
     ... Когда Катя забралась в лодку и уселась на корму, Игорь столкнул старую посудину на воду, вскочил на высоко задравшийся нос сам.
     - Что с тобой, Игорь? - спросила Катя.
     Ее белая рука была опущена в воду, в волосах зеленела тонкая травинка. Нижняя губа обиженно оттопырена. Сейчас она уже не казалась Игорю красивой.
     - Что-нибудь не так? - уронил он, отводя от нее взгляд.
     - Ты сильно изменился за последнее время... избегаешь меня.
     - Чепуха!
     - Я ведь не слепая...
     - Ну чего ты пристала? - вяло ответил он. - Все нормально.
     - Ты считаешь нормальным так относиться ко мне?
     - Как?
     - Скажи уж честно: завел другую?
     - Я тебе никогда не задаю таких вопросов...
     - Потому что ты знаешь: кроме тебя, у меня никого нет и быть не может! - отчеканила Катя.
     Значит, она заметила, что он изменился, не таким стал, каким был прежде. Вот только одного она никогда не поймет: прежним Игорь теперь уже не будет... До встречи с Леной Быстровой он смотрел на девушек и женщин с благоговением, каждая из них казалась ему загадкой, которую не так-то просто разгадать... А сейчас он смотрит на Катю и наперед знает, что она может сказать. И нет у него прежнего уважения к ней, хотя только что обнимал ее, целовал и искренне верил, что лучше ее нет никого на свете... Вот она толкует, что у нее никого нет, - выходит, он, Игорь, за это должен ей в ножки кланяться? Боготворить? А если ему наплевать?.. Его так и подмывало сказать ей правду и увидеть, какое у нее при этом будет лицо, но тогда он наверняка потеряет Катю, а ему пока этого не хотелось. Он понимал, что Лена Быстрова в любой момент может дать ему отставку. Месяц они не виделись, а она и попытки не сделала с ним встретиться. На днях он снова позвонил. Трубку сняла Лена; услышав голос Игоря, спокойно ледяным тоном произнесла: "Вы, товарищ, ошиблись номером". У него остался неприятный осадок, больше он не звонил. У Лены был записан телефон общежития, но вахтерша всякий раз говорила, что его никто не спрашивал.
     - Я не думала, что ты такой жестокий, - негромко говорила Катя. Стрекоза села ей на плечо. - Равнодушный и жестокий. Иногда мне кажется, что тебе доставляет удовольствие мучить меня.
     - Я воспитывался в детдоме, и у нас не приняты были телячьи нежности, - ответил он.
     - Ты эгоист и думаешь только о себе, - продолжала она. - При чем здесь детдом? Тебе не приходило в голову поинтересоваться, как я себя чувствую? Меня по утрам тошнит, на лице - желтые пятна...
     Он недоуменно взглянул на нее: на что это она намекает?
     - Я беременна, Игорь, - совсем другим голосом произнесла она. И на глазах закипели долго сдерживаемые слезы. - А ты... ты бегал от меня, прятался, не подходил к телефону, когда я звонила...
     - Я ничего не знал... - растерянно пробормотал он. Новость ошеломила его, он знал, что девушка не разыгрывает его. И верно, на лбу и у носа будто веснушки высыпали... В своих чувствах он еще не мог разобраться. Первая мысль - мол, вот вляпался! Вторая - придется, голубчик, жениться... И третья, подленькая, - ты тоже, подруга, не маленькая, надо было думать, что делаешь! Как это говорится, любишь кататься, люби и саночки возить. По-видимому, она все прочла по его глазам. Отвернулась, долго молчала. На белой щеке выделялось черное родимое пятнышко размером с золотую сережку, которую носит в ухе Лена Быстрова. И чего это в голову ему пришло такое сравнение?..
     - Я тебя ни в чем таком не обвиняю, - вымученно улыбнулась девушка. - Ребенка у нас не будет, Игорь...
     Он почувствовал облегчение, и опять она это заметила. Смахнула слезы, горько усмехнулась:
     - Чего ты испугался? Даже если бы родился ребенок, я не предъявила бы к тебе никаких претензий, воспитала сама... Но я не хочу от тебя ребенка. Не хочу, чтобы появился на свет второй Найденов. Не обижайся, Игорь, но мне сдается, что ты плохой человек.
     Хотя его и охватила радость, - мол, слава богу, все пронесло, - он с трудом удержался, чтобы не наорать на нее. То, что она сейчас сказала, сильно уязвило его.
     - Чего же ты спуталась с подлецом?
     - Я себя тоже не считаю хорошей...
     - Выходит, мы два сапога пара? - нарочито весело хохотнул он.
     - Не пара мы, Игорь, - грустно заметила она. - Жаль, что я это поздно поняла...
     - Чем же я плох для тебя? - уязвленно осведомился он. Еще ни одна женщина не говорила ему таких слов.
     - Понимаешь, ты какой-то ненастоящий, - будто для себя заговорила Катя. - Ненадежный. Говоришь ласковые слова, обнимаешь, целуешь, а глаза у тебя холодные. И думаешь ты не то, что говоришь... - Она умолкла, глядя на берег.
     - Ну-ну, валяй, - подзадорил он. - Раздевай догола! Мне даже самому интересно: какой же я такой-сякой?
     - Не принесешь ты счастья женщине, - прибавила она. - Да и сам вряд ли будешь счастлив.
     - Дар-рогой, позолоти ручку? - деревянно рассмеялся он. - Заговорила, как цыганка на базаре.
     - Я все сказала. - Катя зачерпнула пригоршней воду и медленно вылила ее между пальцев. Крупные капли звучно защелкали по днищу лодки.
     - Навязываться не буду, - сказал Игорь, налегая на весла, но тут же снова отпустил их.
     Ему вдруг пришла в голову настолько дикая мысль, что он растерялся: до мельчайших подробностей вспомнилась глава недавно прочитанной книги Теодора Драйзера "Американская трагедия" - там тоже было озеро, лодка, фотоаппарат на шее молодого человека и точно такая же ситуация: он - любовник, она - беременная и обманутая, и полная безысходность... Помнится, он дважды перечитал эту сильно написанную главу, но ему и в голову не пришло, что и сам когда-нибудь очутится в подобной ситуации. Игорь Найденов вдруг подумал: а мог бы он убить фотоаппаратом женщину? Размахнуться, трахнуть по голове и сбросить в озеро? Наверное, смог бы...
     Он даже отвернулся, чтобы Катя не прочла его мысли. То, что она видит его насквозь, злило, вызывало неприязнь к ней. И все-таки он сумел взять себя в руки и бодро заговорить, что, мол, не нужно на все смотреть так мрачно. Она, Катя, ему нравится, неужели там, на берегу, не почувствовала это? Известие о ребенке, верно, ошеломило его, но будь кто другой на его месте... А все, что она наговорила про него, так это фантазии...
     Он сам-то себя толком не знает, откуда же ей знать, что у него на душе? - "Ненастоящий, глаза холодные..." Чушь все это! Белиберда!.. Он говорил и видел, что глаза девушки постепенно теплели, а жесткая морщина у носа разглаживалась. А когда она улыбнулась и сказала, чтобы он не обижался на ее последние, может, и несправедливые слова, - ведь должен же он понять, что у нее творится на душе! - Игорь Найденов неожиданно открыл для себя: можно обмануть даже такую проницательную девушку, как Катю-Катерину! Вернее, помочь ей закрыть глаза на правду. Ведь все то, что она говорила, в общем-то справедливо. Значит, есть в натуре даже неглупой женщины нечто такое, что иногда делает се слепой, покорной...
     Игорь развернул лодку к берегу и стал грести к тому самому месту, где они только что были.
     Он уже не чувствовал к ней неприязни. Он с удовольствием поглядывал на нее, она ловила его взгляды и улыбалась. И оттого, что она беременна, он еще острее ощутил свое превосходство и откровенно смотрел на девушку светлыми глазами как на свою собственность. Пусть себе болтает что хочет! А будет всегда так, как он решит.
     - Сумасшедший, - ласково сказала она.
     - Катя-Катя-Катерина - нарисована картина, - рассмеялся он.
     
     ГЛАВА ВОСЬМАЯ
     
     
     1
     
     Н аправляясь от метро "Площадь Восстания" к знакомому дому на Лиговке, Вадим Казаков думал о Василисе Прекрасной: неужели она до сих пор всерьез надеется, что вернется отец? Ведь ей рассказали о гибели Кузнецова. После окончания войны прошло столько лет, а она все не верит и ждет!
     Уже в небе летали искусственные спутники Земли, была сфотографирована обратная сторона Луны, побывали в космосе собаки и обезьяны. Ребятишки забирались погожими вечерами на крыши многоэтажных зданий и выглядывали в звездном небе космических странников. Вадим и сам однажды видел, как меж звезд, пересекая млечный путь, неспешно проплыла искорка. Поговаривали, что скоро полетит в космос и человек.
     Вадим обратил внимание на такую любопытную деталь: люди на улицах города все чаще смотрели на вечернее небо. Идет себе прохожий по Невскому или Литейному проспекту, остановится и долго смотрит на звездное небо. А чего смотреть-то, спутник не так-то просто разглядеть, надо знать, в какое время он будет пролетать над Ленинградом. Человек начинает обживать космос! Фантастика! Смотрит человек на вечернее звездное небо, и кажется ему, что такое испокон веков далекое черное небо с мириадами звезд вроде бы стало ближе, роднее.
     Уверенно входил в жизнь человека и телевизор. Прогуливаясь по набережной, Вадим во многих окнах видел голубоватое свечение: ленинградцы коротали вечера у телевизора. Раньше далеко не каждому выпадала удача попасть на матч любимой ленинградской команды "Зенит", а теперь футбольное поле перенесли к тебе прямо в дом - сиди у телевизора и смотри на игроков, гоняющих по зеленому полю пестрый мяч. Да что футбол, кино можно смотреть дома.
     Человек быстро привыкает ко всему, что раньше казалось фантастическим, - спутникам, телевизору, магнитофонам, электронике. В газетах писали, что уже учеными создаются такие машины, которые сами будут управлять поездами, самолетами, даже фабриками и заводами...
     Василиса Степановна заметно располнела, платья носила свободного покроя, губы поблекли, однако седины в ее густых русых волосах не заметно было. Когда они отправлялись в театр - Красавина в неделю раз обязательно брала билеты в какой-нибудь театр или концертный зал, - она, поколдовав над собой у зеркала и надев выходной костюм, снова становилась Василисой Прекрасной. И Вадиму было приятно, что на нее в фойе смотрели мужчины.
     Несмотря на то что Василиса Степановна много курила, голос у нее по-прежнему был звонкий, девический. Несколько раз он, поздно приходя из университета, заставал в квартире женщин и мужчин. В таких случаях незаметно проходил в свою комнату, но Красавина всегда приглашала его к столу, знакомила. В основном это были ее коллеги. В компании педагогов Вадим чувствовал себя неловко. У него с детства сохранилось к учителям недоверчиво-настороженное отношение. Очевидно, потому, что ему порядком от них доставалось на орехи. Когда был мальчишкой, ему и в голову не приходило, что учителя, как и простые смертные, могут гулять, петь застольные песни под гитару, танцевать. Поужинав, незаметно ретировался к себе в комнату, где любил поваляться на продавленном диване с интересной книжкой.
     Вадим шел к Красавиной и терзался угрызениями совести: почему, когда человек счастлив, он забывает обо всем на свете, даже о самых близких людях?..
     А Вадим чувствовал себя счастливым: полтора года назад неожиданно для себя он женился на Ирине Головиной, с которой познакомился у Виктории Савицкой...
     Это случилось жарким летом на даче. Комаровские сосны млели под палящими лучами яркого солнца, пахло смолой и ромашкой. Когда вдалеке проносилась электричка, густой металлический шум напоминал приглушенный раскат грома. Вика с компанией ушла на залив купаться, а Вадим остался вдвоем с Ириной Головиной. Девушка в купальнике лежала в гамаке, а он раскачивал его. Иногда с высоченной сосны падала на ее золотистый живот желтая иголка. Крупные темно-серые глаза девушки мечтательно смотрели в голубой просвет между вершинами. Пестрый дятел простучал короткую трель, хрипло вскрикнул и улетел на другую сосну. Нежный клочок коры опустился девушке на щеку. Она хотела смахнуть его, но Вадим попросил оставить, как есть, сходил за фотоаппаратом - он был на веранде - и несколько раз сфотографировал Ирину в гамаке с кусочком коры на щеке. Гамак медленно раскачивался, поскрипывала веревка.
     - Теперь можно снять эту... бабочку? - чуть растягивая слова, проговорила Ирина.
     - Это не бабочка, а летучая мышь, - улыбнулся Вадим. Он думал, что она понарошку испугается, округлит глаза или даже вскрикнет, но девушка, скосив на него глаза, сказала:
     - Тогда пусть сидит, ведь она, бедненькая, ничего не видит.
     И снова уставилась в голубой просвет, будто там было нечто удивительное.
     Вадим тоже заглянул в голубой просвет и вдруг отчетливо увидел, как на увеличенной фотографии, себя и Ирину рядом.
     - Что ты увидел? - спросила она.
     Он даже вздрогнул от неожиданности.
     - Окно в вечность...
     - А я вижу тебя, - улыбнулась она. - То во весь рост, то одно лицо.
     - Черт возьми... - только и сказал он. Перестал раскачивать гамак, пристально посмотрел ей в глаза: - Ирина, почему ты не пошла купаться?
     - Потому что не пошел ты, - своим мягким голосом, чуть растягивая окончания слов, ответила она.
     - Можно я тебя поцелую?
     - Разве об этом спрашивают?
     Губы ее пахли смолой, - наверное, кусала сосновую иголку. Глаза закрылись, тонкие руки обхватили Вадима за шею. И тут он неожиданно сказал:
     - Ирина, выходи за меня замуж.
     - Прямо сейчас? - без намека на усмешку спросила она.
     - Прямо сейчас... - эхом откликнулся он.
     Гораздо позже, вспоминая то знойное лето, он никак не мог взять в толк: почему он решил, что именно Ира - его судьба? Стоило ей тогда рассмеяться, все свести к шутке, может, ничего бы и не случилось. Но Ирина ко всему относилась очень серьезно: она сразу поверила, что он женится на ней. Она собиралась вернуться в Ленинград вечерней электричкой, но стоило Вадиму заикнуться, что лучше бы ей остаться еще на день, как она сразу согласилась. Ночью он пробрался на террасу, где она спала... Потом они до утра бродили по заливу, дошли по влажному от росы песку до Зеленогорска. Он говорил, говорил, говорил... А Ирина слушала, изредка вставляя словечко. Вадим говорил о своей любви, о будущем, о том, что они народят кучу детей, будут каждое лето ездить в Андреевку, собирать грибы-ягоды... Он покажет ей лес и болото, где они партизанили, могилу деда Андрея...
     Да, Ирина Головина умела слушать, но вот во всем ли она была согласна с Вадимом, этого он не знал... Ведь тетерев или глухарь на току тоже никого, кроме себя самого, не слышит. Ирина не только умела слушать, но и сделать так, чтобы твои собственные слова казались тебе умными, значительными, полными глубокого смысла.
     В общем, когда они вернулись на дачу Савицких к завтраку, Вадим был уверен, что любит Ирину, о чем он во всеуслышание и заявил.
     Вика как-то странно посмотрела на него и, помолчав, медленно произнесла:
     - Вот уж не ожидала от тебя такой прыти! - И в глазах ее была неприкрытая насмешка.
     - Я совершаю глупость? - чуть позже спросил ее Вадим, когда они остались наедине.
     - Да нет, почему же? - улыбнулась она. - Каждому человеку хотя бы раз в жизни нужно испытать это ослиное счастье.
     Тогда он не придал ее словам никакого значения, а потом часто спрашивал самого себя: почему она назвала их женитьбу "ослиным счастьем"?..
     ... А сейчас совесть мучила Вадима: он совсем забыл о существовании Василисы Прекрасной. За год с лишним, может, и всего-то два-три раза позвонил... С женой толком не познакомил. По пути в театр затащил Ирину к Красавиной. Помнится, даже не разделись...
     Однако Василиса Степановна встретила его очень приветливо, вида не подала, что обижается. Расцеловала в обе щеки, побежала на кухню ставить чайник.
     - Как время-то летит, - с грустными нотками в голосе произнесла она, наливая Вадиму черный кофе. - Давно ли ты приехал сюда из Великополя с чемоданом и стриженный под полубокс? А теперь журналист, отец семейства. - Она строго взглянула ему в глаза: - Почему жену не взял с собой?
     - Андрейка простудился, - ответил Вадим. - Температуры уже нет, но еще кашляет.
     - Я думала, ты назовешь сына Иваном. - В глазах у нее что-то дрогнуло. Она опустила голову, машинально размешивая ложечкой сахар.
     - Следующего сына обязательно назову в честь отца, - пообещал Вадим.
     - Теперь молодые родители не торопятся по многу заводить детей, - печально произнесла она. - Один, два, очень редко у кого три, хотя, казалось бы, после такой опустошительной войны семьи должны быть многодетными.
     "А у тебя никого нет", - подумал Вадим, а вслух убежденно сказал:
     - У нас еще будут дети, обязательно будут.
     Она подняла голову, улыбнулась:
     - Я знаю, о чем ты думаешь... Почему я не вышла замуж и не нарожала детей?
     - Еще и сейчас не поздно, - сказал Вадим. - Ты красивая.
     - Первый раз слышу комплимент от тебя, - рассмеялась она, и морщинки у губ исчезли, а глаза стали теплее, ярче. - Я не жалею, что не вышла замуж. Мне не встретился ни один мужчина, который бы сравнился с твоим отцом... Я не монашка, Вадим. Я пыталась снова полюбить, но ничего из этого не получилось. А ребенка от другого мужчины не захотела... Как бы тебе объяснить? Это было бы оскорблением памяти Вани... Такой уж уродилась однолюбкой: твой отец был у меня первым и единственным мужчиной, которого я любила и до сих пор люблю. Он все время со мной, дома ли я, на работе. Я мысленно с ним разговариваю, спрашиваю совета, он отвечает, успокаивает... А вы, мужчины, ревнивы даже к памяти... Наверное, поэтому я не вышла замуж, Вадим.
     - Его нет, а жизнь продолжается, - проговорил Вадим. - Мертвым не нужны жертвы живых.
     - Ого! - улыбнулась она. - Ты уже говоришь афоризмами?
     - Да и отец не принял бы твоей жертвы.
     - Я не видела его могилы.
     - Фашисты жгли в печах узников лагерей, закапывали расстрелянных во рвах и сравнивали их с землей. Какие могилы...
     - Осенью я во второй раз поеду в ГДР, - сообщила Василиса Степановна, - В первый раз я еще слабо говорила по-немецки, а теперь поднаторела... Я узнала, что есть в архивах какие-то документы о том периоде. Может, хоть что-нибудь и о Иване Васильевиче есть... Я ведь сразу после войны стала узнавать про него, сколько писем в разные места написала! Твой отец, Вадим, был необыкновенным человеком.
     - Знал бы он, что ты ради него...
     - Не только ради него, но и ради себя самой, - оборвала Красавина.
     Вадим вспомнил, что она даже не была зарегистрирована с отцом, хотя там, в партизанском отряде, горделиво называла себя его женой. Ну год, два, пять могла она ждать Кузнецова, но не всю же жизнь? Живой человек не должен жить лишь памятью о прошлом... Кто же это сказал? Или сам вот сейчас придумал?..
     Вадим одно время охотно вставлял в свои очерки и фельетоны высказывания великих людей, но Николай Ушков охладил его пыл. "Оскар Уайльд, - как-то заметил он, - вкладывал в уста своих героев придуманные им самим афоризмы, а ты пользуешься готовыми. Или сам выдумывай, или вообще не употребляй..."
     Василиса Степановна встала из-за стола, из нижнего ящика письменного стола извлекла зеленый альбом со шнурками, протянула Вадиму. Там были фотографии отца. На одной сняты все вместе: Кузнецов, мать, Вадим и Галя. Тут же хранились письма к Василисе, пожелтевшие военных лет справки, денежный аттестат. На тетрадном листке в клетку размашистым почерком Василисы было написано: "В жизни женщины не может быть большего унижения, чем отдаться мужчине, недостойному такой любви: порядочная женщина никогда не простит этого ни себе, ни ему. Стефан Цвейг".
     - Последняя его фотография, - показала она на небольшой квадратный снимок.
     На матовой фотографии Иван Васильевич в стеганке и летном шлеме с автоматом. Он прислонился к стволу огромного дерева.
     - Если ты окончательно убедишься, что он погиб, тогда выйдешь замуж? - спросил Вадим.
     - Ты меня не понял, - грустно улыбнулась она, закрывая альбом. - Я не принесу другому мужчине счастья... Зачем же испытывать судьбу?
     - Откуда ты знаешь?
     - Знаю... - Василиса Степановна опустила голову. - Я тебе уже говорила: один раз я попробовала полюбить... Твой отец не только спас меня от смерти, он научил меня любить жизнь... Он верил в победу, верил в себя, в жизнь... Вадим, мне трудно поверить, что такой человек погиб! Помнишь, я тебе рассказывала, как ми познакомились? Иван Васильевич только что вырвался из окруженного эсэсовцами дома. Все погибли, а он убил эсэсовца, переоделся на чердаке в его форму и ушел из-под самого их носа... Всё решали какие-то секунды! Помнится, он сказал, что смерть глядела ему в глаза и будто усмехалась... И он ушел, Вадим! Ушел от смерти!
     - Война давно кончилась...
     - Для тебя - да, а для меня - нет, - возразила она. - И думаю, для многих таких же, как я, она еще не кончилась. И долго еще будет напоминать о себе.
     - И все-таки я тебя не понимаю...
     - А я тебя, Вадик, - снова оборвала она его. - Ну ладно, не будем об этом. Доволен жизнью, женой? Жаль, что я не была на твоей свадьбе. Двоюродную сестру разбил паралич, пришлось срочно уехать.
     - Свадьбы большой не было, - улыбнулся Вадим. - Мой отчим не смог приехать, да и друзей у меня, оказывается, не так уж много...
     - Ну а Дворец бракосочетания, кружевная фата, невеста в белом?..
     - Все это было.
     - А чего ты такой нерадостный, Вадим? - Она пристально посмотрела ему в глаза, потом придвинула поближе стул и требовательно произнесла: - Вот что, дорогой мой, рассказывай. Я ведь не чужой тебе человек?
     - Может, самый близкий, - вырвалось у него.
     Она притянула его голову к себе, поцеловала в щеку.
     - Вот за это спасибо, Вадим! А теперь рассказывай.
     - Может, лучше рассказ написать про женитьбу мою? - рассмеялся он. - Только вряд ли получится - ничего особенного: встретил девушку, полюбил, сделал предложение, поженились, родился сын Андрейка...
     Ну как рассказать обо всем? Как словами передать все то, что он тогда чувствовал? Это был какой-то сон, от которого он только-только начинает пробуждаться. Как объяснить, что вот жил себе человек, ему нравились девушки, он мог порассуждать на темы любви, - ведь столько книг об этом написано! И вдруг на человека налетел вихрь, нет, буря, землетрясение! Человек встретил ЕЕ - единственную и неповторимую, которая заслонила собой весь привычный мир... Была любовь, поездка "дикарями" на юг - это Ирина настояла, хотя Вадим и приглашал ее в Андреевку. Он сразу оброс близкими родственниками: тесть - Тихон Емельянович, теща - Надежда Игнатьевна. Родители Ирины оказались простыми симпатичными людьми. Головин был художником, кроме квартиры на Суворовском у него была большая мастерская на Литейном. В светлом помещении с антресолями стояли мольберты, на стенах висели десятки картин, в огромных папках на столах громоздились рисунки, наброски, эскизы. Художницей была и Ирина. Она на год раньше Вадима закончила Институт живописи и архитектуры имени Репина.
     Поначалу Вадим хорохорился, хотел начать семейную жизнь отдельно от родителей, но Ирина и тут настояла на своем - они стали жить на Суворовском, в двадцатиметровой комнате, которую выделили им родители.
     Вадим сам себе удивлялся: почему он рано или поздно во всем соглашается с молодой женой? Иногда вопреки своему желанию. В тот раз он твердо решил настоять на своем: они будут жить на частной квартире. Такое решение он принял после первой недели семейной жизни на Суворовском. Как бы хорошо не относились к ним Тихон Емельянович и Надежда Игнатьевна, каждое утро видеть их, сталкиваться носом к носу в ванной комнате, туалете, на кухне - это его угнетало. А тут еще тесть уговорил позировать для большого полотна, которое он писал вот уже пятый месяц. Сразу после работы Вадим мчался на Литейный в мастерскую и просиживал там по два-три часа.
     ... Он вошел в комнату, когда Ирина разложила на длинном столе рисунки. Жена занималась оформлением книг, ее специальность - графика. Надо сказать, что Ирина была на редкость усидчивой и могла часами сидеть за столом.
     - Собирай вещички, мы вечером переезжаем, - придав голосу твердость, заявил Вадим: - Я нашел прекрасную квартирку поблизости. Прямо под нами кинотеатр, поужинаем и спустимся в зал. И стоит недорого...
     - Ты все сказал? - не отрываясь от рисунка спросила жена.
     - В будущем году я заканчиваю университет, буду работать в газете и через год получу квартиру, - бодро продолжал он. - Одним нам будет лучше, вот увидишь. Еще моя бабушка говорила: "Родня среди дня, а как солнце зайдет, ее черт не найдет!"
     - Тебе не нравится у моих родителей? Или папа с мамой тебя раздражают? - наконец подняла на него глаза Ирина.
     Он отметил, что они у нее глубокие, как колодцы, а щеки вроде бы пожелтели. И чего она гнет спину над этими картинками?..
     - Пойми, Ирина, сейчас у нас с твоими родителями прекрасные отношения, но пройдет немного времени - и мы начнем надоедать друг другу...
     - Имея прекрасную бесплатную комнату, ты предлагаешь мне какой-то уголок с кинотеатром внизу? Тебе не кажется, что это глупо?
     - Я смотрю вперед...
     - А ты посмотри на меня, Вадим.
     Что-то в голосе ее заставило его насторожиться.
     - Прекрасно выглядишь, - пробормотал он. - Я тебе буду на кухне помогать.
     - У меня будет ребенок, Вадим, - улыбнулась Ирина. - И я уверена, что сын.
     Он схватил ее на руки, стал носить по комнате, кричать "ура!". В дверь заглянула теща, но тут же деликатно притворила ее.
     - Мы назовем его Андреем, - заявил Вадим, опустив ее на тахту. - В честь моего дедушки.
     Ирина взглянула на него, хотела, видно, возразить, но вместо этого сказала:
     - Пусть будет Андрей.
     - А если девочка?
     - У тебя будет сын, - улыбнулась она.
     Разговор о переезде отпал сам собой...
     
     Василиса Степановна слушала его не перебивая, один раз только ненадолго отлучилась на кухню вскипятить чайник. Пила черный кофе, курила папиросы, синие глаза ее порой заволакивались дымкой, будто папиросный дым растворялся в них.
     - Когда ты мне сказал, что хочешь жениться, я не поверила, - призналась она. - Думала, пройдет это у тебя. А потом ты пропал, и я поняла, что ты счастлив. Не казни себя, что редко приходил ко мне, не звонил... Счастливые люди все одинаковы: купаются в своем счастье, боятся поделиться им с другими, да им никто и не нужен... Наверное, и родителям ничего не сообщил о женитьбе?
     - Написал письмо...
     - Сначала я читала твои статьи и фельетоны в газете, а последнее время ничего не вижу... Неужели и журналистику забросил?
     - После университета стал работать корреспондентом АПН, - сказал Вадим.
     - АПН... Что это такое?
     - Агентство печати "Новости". Оно открылось в тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Если мою статью примут, то ее могут напечатать в ста десяти странах, с которыми у нас заключен контракт, - пояснил Вадим. - У меня ненормированный рабочий день, получаю и задания, но чаще сам предлагаю агентству темы.
     - Я видела твою жену всего один раз. Вы ко мне на минутку забежали, оба такие счастливые... Твоя Ирина мне понравилась. Честно, ты действительно счастлив?
     - Наверное, да.
     - Почему "наверное"?
     - Видишь ли, Василиса Степановна; я не очень хорошо знаю, что такое счастье, - улыбнулся Вадим. - Очень уж эта категория "счастье" расплывчата и относительна.
     - Значит, начались сложности, - вздохнула Красавина, - Что ж, это естественно. Если бы у тебя все было хорошо и гладко, я сказала бы, что ты остановился.
     - Остановился? Да я еще на ногах-то крепко стоять не научился! - возразил Вадим. - Работа для меня новая, квартиры нет, задумал брошюру про наше бытовое обслуживание написать - не получается. Одно дело - фельетоны, а другое - книжка...
     - Ты никогда не остановишься, Вадим - рассмеялась Василиса Степановна. - Это тебе не грозит...
     - Мы с Ириной и Андрейкой придем к тебе в пятницу, - сказал Вадим. - Или у тебя билеты в театр?
     - Что любит твоя жена - чай с вареньем, яблочные пироги или цыплят табака?
     Вадим на секунду задумался, потом рассмеялся:
     - Ты знаешь, я еще не изучил ее вкусы, по-моему, ест и пьет все, что подадут.
     - Как мне хочется увидеть твоего сына, - произнесла Красавина. - На кого он похож?
     - Говорят, на меня.
     - Значит, и на твоего отца, - вздохнула Красавина.
     Возвращаясь пешком на Суворовский проспект, Вадим не мог избавиться от чувства жалости и вместе с тем восхищения Василисой Прекрасной. Он был убежден, что теперь девушки не могут любить так, как они. Смешно подумать, чтобы его Ирина, если, допустим, он исчезнет из ее жизни, будет вечно хранить память о нем и обречет себя на одиночество...
     Сейчас иное время, иные нравы.
     У Московского вокзала он остановился возле женщин, торгующих белыми и красными розами, выбрал несколько штук. Он знал, что Ира обрадуется. Весна еще не наступила, но снега в городе давно уже не было. Зима, весна и осень в Ленинграде мало чем отличались: все та же туманная хмарь с мелким моросящим дождем, влажный блеск асфальта, жидкие струйки из водосточных труб, низкое пепельно-серое небо, тяжело давящее на крыши зданий. Тем не менее он полюбил этот удивительно красивый город, однако ранней весной, когда начинало пригревать солнце и расчищалось небо, тянуло уехать в Андреевку. И это желание было таким сильным, что он, случалось, все бросал, садился в поезд и уезжал на неделю, иногда даже не предупредив начальство. Впрочем, у него был свободный режим работы. Там над головой небо широко распахивалось, дышалось вольно, полной грудью, уши отдыхали от въедливого городского шума, а глаза с удовольствием останавливались на меняющихся красках леса. Эта весенняя подзарядка природой давала ему ощутимый стимул для работы в городе. Ему нравилось ходить по протопленному дому, залезать на пыльный чердак и копаться там в старых книгах и журналах. Этим летом с Ириной и маленьким Андреем он поедет в отпуск в Андреевку. Ефимья Андреевна еще не видела его жену и своего правнука. Он иногда писал ей, но никогда не получал ответа: бабушка была неграмотной. Только по каким-то важным причинам она просила квартирантку под ее диктовку написать письма своим детям. В гости она тоже ездить не любила. До сих пор держит корову, кур. Сено летом косят внуки. Теперь там по соседству живет Семен Яковлевич Супронович с Варварой, они и присматривают за бабушкой.
     Со Старо-Невского проспекта на Суворовский плавно заворачивали синие троллейбусы. У одного соскочила гибкая длинная штуковина с напоминающим башмак контактом и, разбрызгивая зеленые искры, заколебалась в воздухе, как маятник гигантских часов. Движение застопорилось, и Вадим беспрепятственно перешел шумный перекресток. Чем ближе к дому, тем настроение у него становилось лучше. Ему не терпелось увидеть Ирину в толстом коричневом свитере с широким воротом и брюках в обтяжку, ощутить приятный запах ее духов, услышать гугуканье ползающего по ковру сына...
     Наверное, это были самые счастливые месяцы его семейной жизни. Он с радостью спешил домой, испытывая от каждой встречи с женой волнение, ему хотелось сделать ей приятное, увидеть ее улыбку, услышать голос.
     
     2
     
     Игорь Найденов стоял в плотной толпе у прилавка комиссионного магазина на Новослободской улице и слушал негритянский джаз. На полках, сверкая облицовкой, стояли зарубежные катушечные магнитофоны, транзисторные приемники, усилители, стереоколонки. Две большие серебристые катушки медленно вращались, посверкивали зеленые табло, из колонок красного дерева мощно выплескивалась резкая завывающая мелодия. Продавец со скучающим видом прислонился к полке, взгляд его был устремлен куда-то выше голов покупателей. Да и какие это покупатели? Стоят как пни часами плечом к плечу и таращатся на дорогую заграничную технику. По лицам видно, что она им не по карману, так чего глазеть без толку? Настоящий покупатель заметен сразу - он не будет просить: "Товарищ, покажите мне эту штуковину! Ну, которая стоит рядом с той блестящей штуковиной!" Настоящий кредитоспособный покупатель скажет: "У вас "Акай" четырехдорожечный? Со стеклянной или ферритовой головкой?" Дело в том, что цены на фирменную зарубежную технику в 1963 - 1965 годах доходили до трех-четырех тысяч. Вот и стоят ротозеи, дивятся на такие цены и даром слушают поп-музыку. Они не отличают короля рок-н-ролла Элвиса Пресли от "Битлзов"! Впрочем, продавцу все равно, потому что магнитофон накручивает ему на пленку рубли и десятки. Записанный популярный джаз американцев Дюка Эллингтона или Луи Армстронга сейчас нарасхват...
     Вместе со всеми дивился на сногсшибательные цены и Игорь Найденов. Прикидывал, сколько месяцев ему надо вкалывать, чтобы купить "Акай" с колонками? Какие месяцы! Год с хвостиком! Неужели есть такие люди, которые покупают эту технику? Наверное, есть, раз продают... Он видел модно одетых парней, они протискивались к продавцу, о чем-то негромко переговаривались - видно было, что знакомые. Они тоже ничего не покупали, но какой-то интерес у них здесь явно был. Скорее всего, их товар лежал под прилавком.
     У Игоря вошло в привычку, выходя из метро, заглядывать в комиссионку. Потом стал наведываться и на Садово-Кудринскую. Тут словно бы он на время окунался в другую незнакомую жизнь, где существуют дорогие красивые вещи, снуют денежные люди, идет какой-то неприметный для неискушенного глаза торг, совершаются, по-видимому, крупные сделки. И самое любопытное: все это происходило в рабочее время. Значит, существуют люди, которым не нужно ходить на завод, фабрику, в контору? У них здесь "работа". Он видел, как длинноволосые парни в куртках с чемоданчиками и сумками выходили с клиентами из магазина и скрывались в подворотнях, потом снова возвращались в магазин, с кем-то затевали разговор, он слышал такие слова, как "маг", "бабки", "уселок", "транзик". Эти слова завораживали, хотелось верить, что когда-нибудь у него дома будет стоять "Акай" со стеклянной нестирающейся головкой и красивыми деревянными колонками, облицованными пластмассовыми решетками...
     Игорь и Катя жили на Тихвинской улице в большом старом доме. После рождения дочери они от завода получили восемнадцатиметровую комнату в коммунальной квартире. Из высокого окна видна красная полуразрушенная церковь. Зимой ее до половины заносило снегом, который постепенно приобретал цвет ржавчины. Весной и осенью в округлых, со свистом продуваемых ветром развалинах поселялись галки. Их крики будили по утрам. Игорь все собирался купить ружье и как-нибудь шурануть по шумливым птицам прямо из форточки. Третий год как он женат. Каким-то образом узнал про беременность Кати Семен Линдин, подкараулил Игоря за проходной и, схватив за грудки, стал визгливо выкрикивать в лицо, что он, Игорь, прохвост и подонок! Обрюхатил девушку, а теперь бегает от нее... Игорь не стерпел и набил ему морду. Об этом узнал Алексей Листунов. В отличие от придурка Линдина, он не стал ни в чем упрекать приятеля, лишь посоветовал жениться на Кате, мол, лучшей жены он не найдет, а жениться все равно когда-нибудь придется. Алексей уже два года был женат на учительнице немецкого языка. Поразмыслив, Игорь пришел к выводу, что если он хочет остаться на заводе и получить квартиру, то надо жениться. И потом, признаться, ему надоела неустроенная холостяцкая жизнь. Взрослый мужчина, а все еще болтается по общежитиям, питается в захудалых столовках. От всех этих мыслей ему стало тошно, казалось, все зло от женщин.
     Наверное, он и без скандала с Семеном Линдиным и совета Листунова женился бы на Кате. Прошло время, Игорь снова с удовольствием поглядывал на улице на незнакомых девушек, как-то, набравшись смелости, позвонил Лене Быстровой. С замиранием сердца ожидал, что она, услышав его голос, бросит трубку на рычаг... Лена очень обрадовалась его звонку, отчитала за то, что надолго пропал, - ее мужа не было в Москве полтора месяца, - она рада была бы увидеть Игоря. У Игоря камень с души свалился. Когда он рассказал Лене, что женился, та никак на это не прореагировала, лишь заметила, что теперь они на равных. По-прежнему, когда Быстрова не было в Москве, Игорь наведывался на площадь Восстания. Катя же все внимание отдавала дочери, которую назвали Жанной. Никаких чувств к писклявой девочке он пока не испытывал. Иногда готов был из дома убежать, чтобы не слышать ее плача. Особенно злился, когда крикунья будила ночью. А Катя души не чаяла в дочери. У нее только и разговоров было, как Жанночка покушала, как спала, как улыбнулась...
     Выйдя из комиссионки, Игорь сразу не пошел домой, а завернул к пивному ларьку в Вадковском переулке. Отстояв в очереди, взял две кружки с шапками пены, бутерброд с сыром и отошел в сторонку. Одну кружку поставил на серую бочку, а вторую в два присеста осушил. День был жаркий. Солнце разогрело железные крыши домов, неподалеку с тихим шорохом проносились машины, пахло выхлопными газами и расплавленным асфальтом. Нахальные голуби сновали под ногами, склевывали крошки. У голой желтой стены дома играли в классы две девчушки в коротких сарафанах. У одной на тонкой ноге была царапина. Вторая, прежде чем толкнуть носком сандалии плитку, смешно поджимала губы и щурила круглые глаза.
     - Угощайтесь воблой, - услышал Игорь приятный голос.
     У его бочки тоже с двумя кружками пристроился худощавый мужчина лет сорока. На смятой газете лежали несколько белесых воблин. Между ног человека стоял коричневый фибровый чемодан с сияющими на солнце уголками.
     "Приезжий, - лениво подумал Игорь. - Ишь ты, со своей воблой пожаловал в столицу!"
     Он поблагодарил незнакомца и взял вяленую рыбину. Со знанием дела поколотил ее о край бочки, помял в руках, отвернул голову, ловко разодрал от хвоста на две продольные части и быстро содрал сухую кожуру. Человек с интересом наблюдал за его манипуляциями.
     - Давайте и вам разделаю? - предложил Игорь.
     Он почувствовал расположение к человеку, угостившему его воблой. Не каждый тут на такое способен. Наверное, в чемодане у него еще есть... Может, продаст пяток? Он уже было раскрыл рот, чтобы спросить, но человек, стрельнув глазами направо-налево, негромко проговорил:
     - Помните березовую рощу, инициалы на дереве? И цинковую банку в земле? Ради бога, спокойнее, Игорь! Я думал, у вас нервы крепче. Я от Карнакова Ростислава Евгеньевича, вашего отца... Еще раз прошу вас: возьмите себя в руки, на нас уже обращают внимание.
     Игорь чуть не выронил кружку. Он вытаращил глаза на незнакомца, пошевелил губами, но не смог выдавить из себя ни слова.
     - Хлебните пива, - улыбнулся тот.
     - Он жив? - жадно отпив из кружки, севшим голосом осведомился Игорь.
     - Я думаю, нам лучше в другом месте поговорить, - сказал незнакомец.
     - Пойдемте ко мне? - предложил Игорь.
     - Лучше в скверик, - показал глазами незнакомец. - Там скамейки и никого нет.
     Они допили пиво и пошли в сквер. Девочка с поджатой оцарапанной ногой - она приготовилась толкнуть в расчерченный мелом на асфальте квадрат обломок плитки - взглянула на них большими кошачьими глазами и недовольно произнесла:
     - Ходят тут... пьяницы!
     Незнакомец - он назвался Родионом Яковлевичем Изотовым - рассказал, что на днях виделся с Карнаковым, он еще крепок и полон сил, кое-что передал для сына, сам пока не может приехать в Москву...
     - Где он? - прервал Изотова Игорь.
     - Возможно, вы скоро повидаетесь с отцом, - не ответив на вопрос, спокойно продолжал тот. - Ростислав Евгеньевич надеется, что вы помните все то, о чем толковали на подмосковной даче... Кстати, взяли из тайника деньги и браунинг?
     "Всё знают!" - подумал' Игорь, еще не сообразив, как ему следует отнестись ко всему этому. Можно, конечно, заявить, что он ничего не помнит - сколько ему тогда было? - и никаких дел с ними не хочет иметь... Но стоит ли? Он ведь часто вспоминал отца, разговоры с ним, удивлялся, что нет никаких известий от него. Уже смирился с тем, что они никогда больше не увидятся. И вот его разыскали - значит, понадобился... Игорь отлично понимал, что вот сейчас решается его судьба... Уже одно то, что среди бела дня к нему подошел посланец отца, свидетельствовало о том, что они не опасаются Игоря, убеждены, что он не наделает глупостей, не вскочит со скамейки и не позовет милицию... Да и при чем тут милиция? Скорее, пахнет КГБ. Ясно, что Изотов пожаловал от отца. Да, он ведь, сказал, что привез от него что-то...
     Собеседник, перехватив взгляд Игоря, брошенный на чемодан, чуть приметно усмехнулся, но не торопился передавать посылку. Деньги из тайника пропали, остался лишь браунинг с патронами. Да и что вспоминать "старые" деньги! Вон теперь магнитофон "Акай" стоит тысячи! Так что нет никакого смысла дурака валять и прикидываться наивным. И все-таки он решил набить себе цену.
     - Столько лет прошло... - произнес он. - Я бы теперь, наверное, и не узнал отца.
     - Вы очень похожи на него, - ответил Изотов и, помолчав, со значением прибавил: - И мы на вас надеемся, Игорь Ростиславович.
     Тот чуть не рассмеялся: так впервые в жизни называли его. В паспорте он записан Игорем Ивановичем.
     - Кто вы? - прямо взглянул на Изотова Найденов.
     - У вас будет, если захотите, любой заграничный магнитофон и еще что-либо получше, - сказал Родион Яковлевич. - Мы вас долго не беспокоили, Игорь Ростиславович... А сейчас вы нам нужны.
     - Вам?
     - Думаю, что вы не пожалеете об этом.
     - Вы следили за мной?
     Игорь уже обратил внимание, что новый знакомый прямо не отвечает на некоторые его вопросы. Не сердится, не проявляет нетерпения - просто решительно и умело направляет беседу в нужное ему русло.
     - Сегодня вы должны решить для себя: готовы ли вы с нами работать? Разумеется, можете и отказаться. В таком случае я встану и уйду, мы больше никогда не встретимся.
     "Да я же его видел в комиссионке! - вдруг осенило Игоря. - Правда, он был в костюме..." Найденов пристально вглядывался в лицо Изотова, оно было ничем не примечательно. Такие лица не запоминаются... И все-таки, видел он его на Садово-Кудринской или нет?
     - Я вас видел в комиссионке, - напрямик сказал он. - Вы стояли у витрины с фотоаппаратами...
     Изотов с интересом посмотрел на него, улыбнулся:
     - Только не покупайте "Акай", что стоит на верхней полке, - у него стершаяся головка.
     - Я часто захожу в магазин, но при мне еще никто не выложил четыре тысячи за стереомагнитофон, - сказал Игорь.
     - Вы сможете приобрести любую аппаратуру, - весомо заметил Изотов.
     - Но я ничего не знаю про вас, отца... - Игорь вдруг отчетливо представил себе, на что он собирается пойти. Ведь это измена Родине! А как Советская власть расправляется с врагами народа, он хорошо наслышан... - Решиться на такое! И во имя чего? Я ведь буду рисковать своей жизнью... Я работаю, у меня жена, дочь, товарищи - и все это может в любой момент оборваться, а я загремлю в тюрьму или даже на тот свет!
     - Я ведь сказал: я могу встать и уйти, - повторил Изотов. - Ваш отец поручился за вас, поэтому я и обратился к вам... Конечно, риск есть, и большой, но подумайте и о том, что вы здесь теряете и что взамен приобретаете там... - Он неопределенно кивнул в сторону шумного проспекта, закрытого парковыми деревьями.
     Родион Яковлевич спокойно, без нажима стал рассказывать о жизни в свободном мире, где человек со средствами может позволить себе буквально все. Разве можно сравнить жизнь советского человека с жизнью европейца или американца?..
     Изотов долго говорил, и перед мысленным взором Игоря открывались вожделенные картины новой богатой жизни, где существуют роскошные виллы, комфортабельные автомобили, различная техника и, конечно, ослепительные женщины... А трезвые мысли, что за эту так красиво расписанную Изотовым жизнь ему, Игорю, нужно будет рассчитываться предательством, изменой, собственной шкурой, он гнал прочь...
     Когда собеседник умолк, взгляд Игоря снова остановился на обшарпанном чемодане с металлическими уголками.
     - Все это мне известно, - вяло заметил он. - У нас ведь показывают фильмы о распрекрасной западной жизни. Красиво живут богатые, а бедняки?..
     - Неудачников, лодырей, пьяниц везде хватает. Вот они главным образом и составляют ряды безработных... А способный, энергичный, деятельный человек не пропадет никогда. В Америке иногда за день-два делаются целые состояния!
     - Наслышаны, - усмехнулся Игорь. - Все миллионеры когда-то были разносчиками газет или продавцами сосисок и кока-колы.
     - Ну если ты такой грамотный, то я молчу, - усмехнулся Изотов.
     - Вы можете мне сказать: кто вы? На кого я должен работать? - снова спросил Игорь.
     - Какое это имеет значение? Разведок на свете много... Слышал ты про натовское разведывательное сообщество? Про ЦРУ? Интеллидженс сервис?
     - Слышал, читал... Но признаться, даже в голову не приходило, что буду работать на них!
     - Работать... - покачал головой Изотов. - Ох как до этого еще далеко, Игорь Ростиславович! Пока просто будем дружить, поближе познакомимся, а там видно будет...
     - Может, я еще вам не подойду?
     - И такое может быть, - на этот раз прямо ответил на вопрос собеседник. - Вы думаете, мы вербуем первого встречного? Ваш провал тянет за собой и провал других, а это для нас - трагедия!
     - Сумею ли я?
     - Я редко ошибаюсь, - улыбнулся Изотов. - Вас, Игорь Ростиславович, ожидает прекрасное будущее!
     - Значит, я буду с отцом и вами в одной упряжке?
     - Все в свое время узнаете, Игорь Ростиславович...
     - Называйте меня Игорем Ивановичем или просто Игорем, - сказал он и сбоку посмотрел на Изотова.
     Лицо правильное, глаза голубоватые, нос прямой, располагающая улыбка, по-русски говорит чисто, без акцента. Совсем не похож на иностранца. Про таких в детективных романах пишут: "Особых примет нет". Вот, значит, какие они... Встретишь на улице - и в голову не придет, что он оттуда!.. Может, стоило поартачиться, не сразу соглашаться? Да и согласился ли он по-настоящему? Изотов никаких бумаг не предлагает подписывать, не вручает оружие, шпионский фотоаппарат и прочую хитрую технику... Как-то даже не верится, что все это серьезно, причем настолько серьезно, что даже подумать страшно!.. А может, его просто разыгрывают? Играют, как кошка с мышкой?
     И все-таки в глубине души Игорь понимал, что все это серьезно и чревато огромными изменениями в его жизни. Сопротивлялся бы он, торговался, протестовал - все равно должно было случиться то, что случилось. Зеленым мальчишкой он был, когда отец на подмосковной даче заронил первые зерна, вот сейчас только давшие всходы. Ведь думал он об отце, о другом мире, который, чего греха таить, всегда привлекал его...
     - Вы так смело заговорили об этом со мной, - сказал Игорь, - будто заранее были уверены, что я соглашусь!
     - Вы сами давно сделали выбор, Игорь... Иванович, - проговорил Изотов. - И вы ждали меня... - он улыбнулся, - конечно, не именно лично меня... Вы ждали известий от отца. В тайнике под березой с вашими инициалами вы оставили для нас свой адрес...
     - Для отца, - вставил Игорь.
     - Если бы я не был уверен в вас, разве бы я подошел? - снова с улыбкой посмотрел на него Изотов. - Мы стараемся ошибок не совершать.
     "Мы! - усмехнулся про себя Найденов. - И много их, интересно, в Москве?"
     - А к вам я не пошел, потому что будет лучше, если ваша жена Катя ничего не будет знать обо мне. - Он умолк и испытующе посмотрел Найденову в глаза. - Женщины болтливы и мстительны. Надеюсь, вы с женой о своих делах не откровенничаете?
     - Пусть вас это не беспокоит.
     - Если мы начнем сотрудничать, все, что касается лично вас, будет нас беспокоить, - внушительно заметил Изотов. - Так что будьте готовы к этому.
     - Вы ведь даром денег мне не дадите? Я должен что-то делать для вас, а я ничего не умею! На ЗИЛе вряд ли есть что-либо для вас интересное. Да и вообще наши машины разве можно сравнить с американскими или какой другой страны? "Догоним и перегоним Америку"... В этот лозунг только дураки верят. У нас на заводе даже начальство не скрывает, что нашим автомобилям далеко до заграничных...
     - Мне нравится, как вы рассуждаете, - рассмеялся Изотов. - Игорь Ростиславович, как говорится, не гоните коней... И в Библии сказано: всему свое время... Мы многому вас научим. Я рад, что не ошибся в вас Автомобили автомобилями, а русские первые запустили человека в космос. Гагарин на весь мир гремит. О России теперь не скажешь, что тут лаптем щи хлебают!
     - Американцы небось тоже что-либо подготовили? - поинтересовался Игорь. - Не потерпят же они превосходства в космосе русских?
     - Американцы еще удивят мир, - ответил Изотов. - Я думаю, они первыми высадятся на Луне.
     - Думаете или знаете?
     - Игорь Ростиславович, а не сходить ли нам поужинать в ресторан? Например, в "Украину"? Там, говорят, подают котлеты по-киевски - пальчики оближешь. И вот вам первый урок: в ресторане ни слова о делах. Расскажете мне поподробнее о своей семейной жизни. Да, я ведь не поздравил вас с рождением дочери!
     - Вряд ли я вам о себе сообщу, чего вы не знаете, - с ноткой восхищения в голосе сказал Игорь.
     - Я должен знать о вас все, - посерьезнев, проговорил Изотов. - И про ваших знакомых, не говоря уже о жене.
     - Пешком? Или на метро до Смоленской?
     - Поймаем такси, - усмехнулся Изотов.
     
     3
     
     Абросимов стоял в своем кабинете у раскрытого окна и курил. Взгляд его был устремлен на развороченную дорогу - там тарахтел бульдозер, расширяя обочину. Поблескивали на солнце груды вывороченного из земли булыжника, дорожники в брезентовых куртках двигались с лопатами и ломами в руках. Нелепой громадой посередине улицы застыла черная машина. Центральная улица асфальтировалась. Со временем все Климово будет заасфальтировано. Из окна видны покрашенные какой-то бледно-голубой краской четырехэтажные, похожие один на другой, жилые дома. Люди радуются, въезжая в новые отдельные квартиры, но, пожив немного, начинают сетовать на низкие потолки, крошечные кухни. Какие идиоты разрабатывали подобные проекты? Действительно, в кухне не повернуться, а ведь там обычно завтракают, обедают, ужинают. Старую мебель выбрасывают на свалку, - не пролезает в двери новых квартир, - а новой не хватает в магазинах. Мебельная фабрика все еще не может перейти на выпуск малогабаритной продукции. Такое же творится и в больших городах.
     Теперь в моде стенки. За ними из Климова ездят в Прибалтику, а оттуда пересылают в контейнерах. Какой-то квартирный бум! Дома стали строить быстро, собирают из железобетонных панелей, а в столице прямо из готовых секций. Чехи уже подкинули нам малогабаритные пианино, югославы, венгры, румыны, немцы шлют малогабаритные гарнитуры, эти самые стенки из прессованных опилок. Из-за низких потолков нужны другие люстры, светильники.
     Чудно! Люди остались прежними, больше того, после войны народилось новое поколение: высоченные парни, рослые девицы, их называют акселератами, а квартиры вдруг сплюснулись, уменьшились. Наши специалисты ездят за границу, перенимают там лучшее, передовое, но все ли подходит нам, русским? Вот хотя бы такая деталь: исстари русские люди славились большими семьями и гостеприимством. В горнице всегда стоял большой дубовый стол с десятком стульев. Семья и гости усаживались вокруг стола с пирогами. Теперь же появились низкие журнальные столики, придвинутые к тахте, глубокие кресла. Сидят гости чуть ли не на полу и любуются на свои колени, торчащие перед самым носом. Да и много ли людей усядутся за такой столик?
     Вот и стали знакомые чаще устраивать вечеринки и встречи в ресторанах, а не у себя дома.
     Начальство требует строить для колхозников кирпичные жилые дома в деревнях, а спросили крестьян - нужны ли они им? Века живут сельские люди в деревянных избах, и ни к чему им многоэтажные громадины. При избе хлев, сарай, приусадебные постройки, огород. Где все это разместить, если людей переселить в четырехэтажный дом городского типа?..
     - Поташов приехал, - коротко доложила секретарша.
     - Пусть заходит. - Дмитрий Андреевич сел за письменный стол, притушил в пепельнице темного стекла окурок, нахмурился. Разговор предстоял тяжелый.
     Поташов, поздоровавшись с порога, - сунулся было пожать руку секретарю райкома, но, наткнувшись на колючий взгляд, присел на один из стульев с высокими спинками, стоявших в ряд у окон. Стульев в кабинете было много, они с обеих сторон спрятались под зеленое сукно длинного стола, за которым обычно сидели члены бюро или приглашенные на совещания. В кабинете первого секретаря райкома размещалось до пятидесяти человек. Райком партии находился в старом одноэтажном здании на Советской улице. Здесь же размещался и райисполком. За десять лет, что работает тут Дмитрий Андреевич, штаты как-то незаметно разбухли, стало тесно, а новое типовое двухэтажное здание еще не готово, строители обещали сдать этой осенью. Кстати, Поташов Антон Антонович тоже причастен к строительству - он возглавляет районную контору "Сельхозснаб".
     Поташову пятьдесят лет, губастое лицо круглое, с толстым носом, мясистым подбородком и небольшими карими глазами, большая лысина глянцевито светится. Роста невысокого, живот заметно оттопыривает двубортный, хорошего материала пиджак. Поговаривали, что Антон Антонович сильно когда-то выпивал, а потом как отрезал. Быстро стал продвигаться по службе, вот теперь начальник "Сельхозснаба". И дела, надо сказать, у него обстоят неплохо.
     - Ты знаешь, зачем я тебя пригласил, Антон Антонович? - напрямик спросил Абросимов.
     - Догадываюсь, Дмитрий Андреевич, - спокойно ответил Поташов.
     - Ты ведь воевал?
     Он знал, что Поташов воевал, и воевал хорошо, раз имеет два ордена и четыре медали. И в партию вступил на фронте в 1942-м, в трудный для нашей страны год.
     - Я думаю, вы меня вызвали не за тем, чтобы мы предавались фронтовым воспоминаниям? - раздвинул в улыбке толстые губы Поташов.
     - Верно, не для того... Как же ты, коммунист, фронтовик, докатился до этого? Запустил свою жадную лапищу в государственный карман? - ронял тяжелые, как булыжники, слова секретарь райкома.
     - Если бы это было так, полагаю, я не у вас бы сидел в кабинете, а в другом месте.
     - Может, ты честным трудом заработал эти десять тысяч? Во столько, кажется, оценили твою дачу на берегу озера в Солнечном Бору?
     - Обижаете... Я думаю, на все двенадцать тысяч потянет, - заметил Поташов.
     - Ты смеешься надо мной? - изумленно посмотрел на него Абросимов. - Или тебе совершенно не дорог партийный билет?
     Разговор принял совсем не тот оборот, которого он ожидал. Считал, что директор "Сельхозснаба" начнет выкручиваться, втирать очки, оправдываться, а он сидит себе на стуле как каменная глыба, и ни один мускул не дрогнет на его невозмутимом лице.
     - Партийный билет я на фронте получил и расставаться с ним не собираюсь, - веско ответил Поташов. - Денег я у государства не крал - это легко проверить, документы у меня в порядке. Финорганы два месяца копали и ничего криминального не нашли.
     Это верно, начальник ОБХСС уже сообщал, что злостного хищения не обнаружено, иначе, верно говорит щельмец, не здесь бы он сидел - за решеткой!
     - Где же ты десять... сам говоришь, двенадцать тысяч взял? - поинтересовался Дмитрий Андреевич, закуривая. В глазах его искреннее любопытство.
     Поташов держался на редкость хорошо, секретарь райкома, помимо своей воли, чувствовал к нему даже некоторое уважение - так можно уважать достойного противника. В том, что дача построена не на личные сбережения директора "Сельхозснаба", он не сомневался. Так же как не сомневался в этом и начальник районного ОБХСС.
     - Своих собственных денег я не вложил в дачу ни копейки, - спокойно заявил Поташов.
     - Значит, признаешься, что построил за государственный счет? - все больше удивляясь, констатировал Абросимов. Он пожалел, что не пригласил начальника милиции. В ОБХСС Поташов ни в чем не признался.
     - Давайте начистоту, Дмитрий Андреевич, - заявил директор. - Ни милиция, ни вы - никто не может обвинить меня в мошенничестве или присвоении крупных сумм. Так ведь?
     - А твоя партийная совесть?
     - Давайте ее пока оставим в покое... Дача стоит на берегу озера, а денег у государства я не воровал, - продолжал Поташов. - Такая вот получается петрушка!
     - Еще прижмут! - пригрозил Абросимов. - Вызову опытного следователя из областного центра.
     - Хоть из Москвы, - усмехнулся директор. - Доказательств нет и не будет.
     - Ты их в землю закопал? Или на дне озера утопил?
     - Государство, Дмитрий Андреевич, не понесло никакого денежного и материального урона из-за этой дачи, - отозвался Поташов.
     - Она тебе с неба свалилась, как небесная манна?
     - Да нет, пришлось, конечно, мозгами пошевелить, проявить инициативу...
     - Ты это называешь инициативой?
     - Хорошо, назовите смекалкой, - рассмеялся Поташов. - Или частным предпринимательством.
     - Хватит мне-то мозги туманить, - устало откинулся на спинку кресла Абросимов. - Рассказывай все как на духу, Антон Антонович!
     - Были у меня на складе излишки строительных материалов, давным-давно списанные областным управлением "Сельхозтехника", - ровным голосом стал рассказывать Поташов. - Куда их деть? Выбрасывать жалко... И пришла мне в голову идея...Стал звонить друзьям, приятелям, дескать, подкиньте, ребята, чего не жалко: кирпича, цемента, вагонки, шифера. Ну, ставил магарыч на рыбалке, не без этого... А потом, глядишь, мужики и подкинут на площадку машину одного, другого. А тут в моей конторе как-то кончился стройматериал, простой на объектах. Я рабочих и направил на строительство дачи. Средний заработок им идет от государства, работают они или бьют баклуши. И вот - за пару лет и воздвиг.. Два этажа - шесть комнат, кухня. Мог бы я паровое отопление отгрохать, предлагали мне дружки задаром бесхозные трубы и батареи, да малогабаритных стояков у нас пока не делают...
     - Да, ведь это грабеж среди бела дня! - воскликнул Абросимов. - Какая же творится у нас бесхозяйственность, если все это возможно?!
     - Вот-вот - усмехнулся Поташов. - Теперь вы, товарищ первый секретарь, смотрите в корень.
     - Но ты же жулик! Отовсюду урывал себе государственные стройматериалы!
     - Мне их давали и даже расписки не требовали, потому что они не учтены, никто за них не в ответе, - вставил Поташов. - Я не привез на дачу ни одного кирпича, ни одной доски, взятой без спросу.
     - Я каждый день только и слышу от строителей: нет кирпича, нет леса, нет раствора... - сокрушенно заговорил Абросимов. - Звоню в обком партии, в областные организации, вымаливаю стройматериалы, а они, оказывается, у нас на складах бесхозные лежат! Какая-то фантастика.
     - Как-нибудь возьмите специалиста и поездите по нашим организациям - не только неучтенный кирпич и шифер обнаружите, бесхозный локомотив на запасных путях... - подлил масла в огонь Поташов. - Я удивляюсь, что еще мало воруют. При нашей организации труда и учета можно вагонами воровать! Да что вагонами - целыми составами!
     - А тебя это радует? - косо взглянул на него секретарь райкома.
     - Честного человека такое положение дел не может радовать, - серьезно ответил директор. - У меня сердце кровью обливается, глядя на все это безобразие!
     - Ты - честный человек?! - подивился такому нахальству Дмитрий Андреевич.
     - Я гляжу, вы ничего не поняли, - пожал плечами Антон Антонович и отвернулся к окну.
     - Что же мне с тобой, Поташов, делать-то? - вздохнул Абросимов.
     Он действительно не знал, что делать. Оказывается, за спиной директора "Сельхозснаба" стояли руководители других районных строительных организаций. Теперь только потяни за ниточку...
     - Я считаю, вы мне должны благодарность объявить, - сказал Поташов.
     - За что? - вскинулся секретарь райкома. - За откровенность?
     - За науку, - улыбнулся Поташов. - Кстати, возьмите заявление... - И он протянул сложенную вчетверо бумажку.
     - Хочешь с работы уйти? - с презрением посмотрел на него Дмитрий Андреевич. - Я тебя, мошенник, под суд отдам!
     - Вы читайте, - сказал тот.
     В заявлении А.А.Поташов безвозмездно передавал построенную в Солнечном Бору дачу детскому саду "Сельхозснаба".
     Дмитрий Андреевич дважды прочел по всем правилам составленную бумагу и глубоко задумался, глядя мимо Поташова. С таким делом он еще ни разу не сталкивался. Директор "Сельхозснаба" красноречиво доказал, что, оказывается, кое-кто может безнаказанно обворовывать государство. Не сообщи в ОБХСС анонимный автор, что коммунист Поташов отгрохал себе "дворец" в Солнечном Бору, никто бы и не заинтересовался этим делом. Сумей Антон Антонович доказать, что стройматериалы им приобретены законным путем, с него, как говорится, взятки гладки. Ничего не скажешь, умный мужик! Уж если бы он хотел присвоить себе эту дачу, наверняка сумел бы загодя подстраховаться официальными бумажками, а он этого не сделал. Абросимов вспомнил, что однажды управляющий районной "Сельхозтехники" напрямую говорил ему, мол, если надумаете строить себе дачу, то сейчас самое время: участки хорошие, со стройматериалами нет проблем, рабочей силы хватает... Жена тоже толковала, что неплохо бы иметь собственную дачу, дескать, разве мы хуже других?.. Построили дачи некоторые работники райисполкома, руководители районных организаций. Директор мясокомбината отгрохал чуть ли не трехэтажный дворец! Дмитрий Андреевич не разделял этого строительного зуда у районных руководителей, так же как претили ему разговоры о модной мебели, гарнитурах. Все это казалось мелким, никчемным. И зачем ему дача, если в отпуск можно поехать в Андреевку и там отдохнуть в отцовском доме? Да и у других знакомых были в деревнях родственники. Не по душе Абросимову были эти дачные настроения, и откуда вдруг у людей появились эти частнособственнические инстинкты, страсть к накопительству? Все тащат и тащат в дом, а теперь еще и на дачу...
     Столько лет прошло после окончания войны! Жизнь налаживается, люди хотят большего, чем имеют. Вот и пошла мода на дачи, красивую мебель, ковры, хрусталь... Не это тревожит Дмитрия Андреевича, а другое: как бы мелкое, повседневное не заслонило перед глазами людей те огромные задачи, которые предстоит еще совершить, чтобы жизнь на земле стала мирной, гармоничной, чтобы духовное начало преобладало над мелким, личным...
     - И другие так же, как ты, могут? - спросил Абросимов.
     - Бесхозяйственность кругом, Дмитрий Андреевич, а где плевое отношение к казенному добру, там всегда лазейка найдется для вора. Дачи сейчас строит многие, появились садовые кооперативы и прочее. Рабочие, служащие строят за городом летние скворечники. Хочется в свободное время покопаться на своем участке, кто посостоятельнее - возводят солидные постройки. Ну а под их марку и разные жулики торопятся отгрохать домины. Кто на родственников записывает, кто на жену или тещу. И бумагами запасаются, к ним не подкопаешься!
     - Скажи. Антон Антонович, а если бы не копнули под тебя с этой дачей, ты все равно написал бы это заявление? - совсем другим тоном спросил секретарь райкома.
     - Своей я эту дачу никогда не считал, потому и старался личные деньги в нее не вкладывать, - подумав, ответил Поташов. - Но место больно уж красивое: кругом сосны, рядом озеро... Не знаю, поймете ли вы меня... Детишек я очень люблю. Как говорится, бог не дал своих, так чужим захотелось угодить, сделать подарок. Вы ведь знаете, что я в прошлом году построил два детсада для детишек из пригородного совхоза... Председатель райисполкома возражал, а вы меня, помнится, поддержали.
     Действительно, был такой случай. Работники животноводческого совхоза прислали в райком партии благодарственное письмо за детсады.
     - Не собирался я жить на этой даче, - продолжал Поташов. - Я ведь тоже с людьми работаю и знаю их... Власти бы и внимания не обратили на дачу, а у других она была бы как бельмо на глазу. Знал, что напишут в райком, газету. Как говорится, курица у соседа всегда выглядит гусыней... Вы видели дачу-то?
     - Только снаружи. Она у тебя на замке, - усмехнулся секретарь райкома.
     - Кому надо, и внутри побывали... Комнаты и веранда приспособлены для детишек - это и дураку видно. А на участке разбита детская площадка для игр. Я даже завез туда с десяток детских кроватей - за них выложил наличные.
     - Что же ты начальнику ОБХСС не рассказал?
     - Вы думаете, он бы поверил мне? - усмехнулся Поташов.
     - А я поверю?
     - Это ваше дело, только попрошу вас жуликом меня больше не обзывать. Я сам их ненавижу не меньше вашего! Кстати, вы не обратили внимания на фундамент дачи и на колодец у забора?
     - Что и говорить, дача выглядит солидно, - не догадываясь, куда он клонит, сказал Дмитрий Андреевич.
     - Так вот, железобетонные блоки для фундамента я подобрал на станции за пакгаузом, они там бесхозные три года валялись... А кольца для колодца нашел на проселке у озера. Там пьяный шофер врезался в трактор. Машину потом отбуксовали в гараж, а прицеп с раскатившимися по полю кольцами бросили... Для справки: блоки и кольца стоят около пяти тысяч рублей, и сколько еще таких тысяч валяется!
     - Благодарность я тебе объявлять не буду, а за подарок детям и, главное, за науку большое тебе спасибо, Антон Антонович, - поднялся с кресла и крепко пожал руку директору Абросимов.
     - Вот ключи, - положил тот на стол связку. - Моя там люстра в холле... Так я ее тоже жертвую детишкам.
     - Ответь мне еще на один вопрос, Антон Антонович, - попросил секретарь райкома. - Почему при вечной нехватке стройматериалов руководители хранят их на складах? Приходят в райком, плачутся, что нет того-другого, а оказывается, все у них есть.
     - Все дело, Дмитрий Андреевич, в человеческой психологии: каждый руководитель что-то откладывает на черный день, приберегает для того случая, когда действительно нужда припрет. Ну а стройматериалы поступают, всеми правдами-неправдами их выколачивают в области, а излишки, как говорится, карман не тянут... Я не думаю, чтобы руководители из корысти придерживали дефицитные материалы. Время идет, излишки списывают... Ну а когда проверка, так готовы их чуть ли не на свалку сбрасывать. Конечно, лучше пожертвовать знакомому руководителю, глядишь, тот тоже когда-нибудь выручит!
     - Антон Антонович, ты толковал, что надо бы мне со специалистом проехать по строительным организациям... - сказал Дмитрий Андреевич. - Идея неплохая! А где мне найти толкового специалиста для этого дела?
     - Я к вашим услугам, - рассмеялся Поташов. - Стройматериалы почти в каждой организации имеются. Даже у тех, кому они не нужны. Сидят на них, как собака на сене.
     - Ты, Антон Антонович, уж извини меня за "мошенника", - сказал секретарь райкома. - Как же от всех этих ворюг нам избавиться? - показал головой Дмитрий Андреевич. - А верю, что это в наших силах!
     - Вы оптимист, Дмитрий Андреевич, - невесело усмехнулся Поташов.
     
     ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
     
     
     1
     
     П авел Дмитриевич Абросимов поднял ружье и приник к окуляру: красавец краснобровый глухарь, распустив огненный хвост лирой, сидел на сосновом суку и обеспокоено вертел головой с крепким коротким клювом. Над черной птицей ярко голубел кусок неба, перечеркнутый колючей веткой. Может, еще ближе подойти? Почувствует и улетит... Охотник плавно нажимает на спуск, раздается негромкий щелчок, и чуткая птица черным снарядом с оглушительным треском срывается с ветки. Павел Дмитриевич опускает ружье, улыбается: попал! Его ружье не убивает, а фотографирует. Уже несколько лет, как он увлекается этим интересным делом. Иногда день проходишь по лесу, а удачного кадра не сделаешь. Не всякая птица близко подпустит, а о зайце или лисице и говорить не приходится. Год он охотился за мышкующей лисицей и все-таки сделал отличный кадр: хитрюга подняла тонкую лапу, чтобы прихлопнуть полевку на убранном ржаном поле.
     Сначала Павел Дмитриевич вместе с другими охотниками ходил на тетеревов и зайцев, но постепенно остыл: неприятно было вместо красивой птицы поднимать с земли пронизанную дробью окровавленную тушку.
     Два пухлых альбома наснимал Павел Дмитриевич, с гордостью показывал их ребятам на уроках, своим, знакомым. Несколько его снимков с небольшими статейками опубликовали в журнале "Наука и жизнь" и альманахе "Родные просторы". Не было свободного дня, чтобы он не отправился в бор или на озеро. Разве только проливной дождь или метель могли его остановить
     Снимок отдыхающего на сухой сетке глухаря он сделал неподалеку от Утиного озера. А сколько он его выслеживал! Сначала шел по бору шумно, постукивал по розоватым, с лепешками серой коры стволам палкой, а после того, как глухарь взлетел и снова нырнул в бор, чуть ли не ползком стал к нему подкрадываться. Если бы не артиллерийский бинокль, ни за что бы его не увидел среди колючих ветвей, а обнаружив, стал выбирать выгодную точку, с которой можно было бы снять птицу.
     Закинув фоторужье за спину, Павел Дмитриевич зашагал к озеру, которое синело сквозь кусты ивы и орешника. На берегу стащил кирзовые сапоги, размотал портянки и развесил на кусты. Приятно было сидеть на зеленой траве, смотреть на спокойную воду. Рядом ползали рыжие муравьи, летали небольшие бабочки, попискивали на ветвях синицы. Далеко-далеко будто гром прогрохотал - это за бором прошел поезд. Павел Дмитриевич снимал и насекомых, у него были специальные теле- и широкоугольный объективы. Насекомых и бабочек куда легче фотографировать, чем животных и птиц: человека почти не боятся, знай делают свои дела.
     На небе много облаков, но они почти не загораживают солнце, медленно проплывают над озером, пирамидальными вершинами сосен и елей. Июль, самый разгар лета, запах смолы и хвои тревожит, вызывает далекие воспоминания раннего детства... Собственно, настоящего детства не было. Была война, смерть кругом, партизанский отряд. Счастливое поколение, которое он теперь учит, - они почти не знают войны, и дай бог, чтобы никогда и не узнали... Чуть подальше от того места, где торчал в прозрачной воде черный пень, бултыхнуло. Павел Дмитриевич пружинисто поднялся, схватил фоторужье. Утка или щука?
     Крадущейся походкой охотника подобрался к иве, ухватившись за гладкий ствол, стал пристально вглядываться в темную у берега воду. Илистое дно, шевелящиеся водоросли, на поверхности юркие серебристые букашки, водомерки, бегающие по воде, яко посуху, проплыла стайка мутно-серых мальков, торпедой за ними устремился юркий полосатый окунь, а щуки не видно. Даже если она здесь, сразу не заметишь. Умеет маскироваться! Вспомнил, как мальчишкой подолгу на Лысухе, возле железнодорожного висячего моста, караулил с вилкой щурят, Только редко удавалось проткнуть полосатую палочку. Щуренок стремительно, не шевеля плавниками, уходил в сторону и снова надолго замирал в тени лопушин, незаметный на речном дне. Чуть слышно шумели сосны, хотя ветра не было. Прямо перед ним небольшой, заросший камышом остров, у самой воды еще желтел прошлогодний камыш, поникший. Рыбаки говорили, что возле острова невозможно было воткнуть шест для жерлицы, - суешь, суешь, но твердое дно не нащупать. Щука, схватив блесну, зарывалась в ил, и оттуда ее уже не вытащишь.
     Павел Дмитриевич хотел уже выпрямиться, как увидел выплывающую из-за острова... русалку! Белые плечи, золотистые волосы, вот только рыбьего хвоста не видать, наверное, прячет под водой. Пока он ошалело хлопал глазами, "русалка" подплывала все ближе и скоро превратилась в математичку Ингу Васильевну Ольмину. Но откуда она здесь взялась? Павел Дмитриевич был уверен, что он здесь один. Совершенно один, и вдруг - математичка! И не страшно ей здесь одной на озере? Ведь ил затягивает не только щук с блеснами. Даже ему, несмотря на жару, не захотелось выкупаться в этом болоте-озере. И одежды ее не видать.
     Чем ближе к берегу математичка, тем ниже пригибался к кустарнику Павел Дмитриевич. Почему он так делал, он и сам бы себе не мог объяснить. Может, боялся нарушить эту первозданную тишину или ожидал какого-то чуда?
     И чудо свершилось: Инга Васильевна, будто богиня Афродита, рожденная из пены, белая, с рассыпавшимися по плечам мокрыми волосами, обнаженная, вышла на травянистый берег. Чуть изогнувшись, собрала волосы в кулак и отжала. Он видел, как на траву посыпались сверкающие капли.
     Ослепительно белая, она стояла на зеленом берегу и смотрела на камышовый остров. Он никогда не видел таких стройных и длинных ног. Маленькие острые груди стояли торчком, длинные светлые волосы струились по плечам.
     Ошеломленный, он вдруг поднял фоторужье, нажал на спуск. Услышав щелчок, она повела себя точь-в-точь как дикий зверек: вся как-то насторожилась, сделала шаг назад. И тут увидела его с фоторужьем в руках. Секунду они смотрели друг на друга, затем молодая женщина, обхватив себя руками, метнулась за ствол огромной березы - он видел, как задрожали у берега кусты.
     Вот уж чего-чего, но встретить здесь Ингу Васильевну Ольмину он не ожидал. Она, как и все в школе, знала о его увлечении фотографией, о дальних походах в леса, но никогда не изъявляла желания прогуляться с ним на природу.
     Математичке было двадцать три года, она была направлена в Андреевку после окончания Калининского педагогического института. Первый год в школе. Сейчас каникулы, чего в Андреевке торчит? Родом ведь из Осташкова. Все учителя давно разъехались: кто на юг, кто к родственникам, кто в дома отдыха. А эта осталась... Подумать только, одной забраться в такую глушь и купаться в заболоченном озере! Наверное, не знает, что здесь купаться опасно...
     - Добрый день, Павел Дмитриевич, - выйдя из кустов, одетая и причесанная, поздоровалась Ольмина. - А чего вы не купаетесь?
     Не заметно, что очень уж смущается, что он увидел ее в чем мать родила.
     - Я не знал, что вы такая любительница природы, - сказал он.
     - Вы много чего не знаете... - туманно ответила она. Высокая, в брюках, с длинными светло-русыми волосами, спускающимися на спину и плечи, зеленоватые глаза смотрели весело.
     - Вы разве не знали, что здесь купаться опасно?
     - А что, тут живет водяной?
     - Это озеро без дна, может засосать, как в трясину.
     - А зачем мне дно? Я люблю воду, - беспечно болтала она. - Это не вы кричали? Я уж подумала, не тонет ли кто.
     - Я кричал?.. - удивился он. - Вам, верно, почудилось.
     - Наверное, это водяной... - глядя на него, улыбалась она.
     - Я думал, вы уехали в Осташков, - почувствовав смущение и злясь на себя за это, сказал Павел Дмитриевич.
     - Мне здесь нравится, - ответила она. - Правда, этому озерку далеко до нашего батюшки Селигера, но... - Она вдруг умолкла.
     - Что "но"?
     - Я, наверное, в душе язычница, меня влекут к себе дикие, глухие места, где раньше лешие и ведьмы водились... Разве я думала, что вас встречу здесь?
     - Я тоже не думал...
     - Зачем вы меня сфотографировали? - помолчав, спросила она.
     - В журнал пошлю, - улыбнулся он.
     Золотистые волосы ее обсохли, закурчавились на концах, серые с зеленью глаза не мигая смотрели на него.
     "До чего же красивая! - подумал он. - Как же я этого раньше не замечал?.."
     - Я не нахожу слов, - пробормотал он.
     - Ну и молчите, - улыбнулась она.
     Он еще какое-то время стоял столбом, чувствуя, как в груди стучит сердце. От ее волос пахло чем-то хмельным, губы будто медом вымазаны.
     - Инга Васильевна, не обижайтесь на меня, но вы меня удивили, - каким-то чужим, деревянным голосом произнес Абросимов. - Дико все это и... глупо. Я ведь женат и люблю свою жену. И никогда ей еще не изменял.
     Инга Васильевна пристально посмотрела ему в глаза, легонько толкнула кончиками пальцев в грудь, улыбнулась:
     - За что вы мне и нравитесь! Большой, наивный, очень правильный.
     Он смотрел на озеро, над которым застыло большое белое облако, ветерок чуть заметно шевелил прибрежные камыши. Он знал, что никогда теперь не забудет, как высокая длинноногая девушка с длинными волосами, облитая солнцем, горделиво выходила из воды...
     В школе они встречались каждый день, вежливо раскланивались, иногда перебрасывались незначительными репликами. Замечал ли он что-нибудь в ее зеленоватых, иногда почти прозрачных глазах? Пожалуй, скрытую насмешку. Может, поэтому он обрывал разговор и шел по своим делам. Она могла громко рассмеяться, сказать резкость, а он поддерживал свой авторитет директора средней школы, старался со всеми быть ровным, вежливым. Наверное, он чувствовал, что математичка проявляет к нему интерес, но, будучи по натуре несамонадеянным, считал, что ей доставляет удовольствие не только его, а всех мужчин в школе поддразнивать. Она была самой симпатичной из всех женщин в школе.
     - Наверное, если бы я сейчас ушла, вы бы и не заметили, правда? - услышал он за спиной насмешливый голос Ольминой.
     Он повернулся к ней: Инга Васильевна сидела на большом сером пне и расчесывала свои длинные волосы.
     - Я вас напугала? - глядя на него снизу вверх, спросила она. На губах ее играла легкая улыбка.
     - Скорее, удивили, - ответил он.
     - Я многих удивляю. Наверное, поэтому мне трудно будет выйти замуж.
     - Вам? Трудно? - искренне удивился он.
     - Вы сняли камень с моего сердца, - засмеялась она. - А я уж подумала, что вы меня принимаете за... - Она запнулась, не зная, с чем себя сравнить. - За сосну.
     - Хотя вы и колючая, я подобрал бы для сравнения другой эпитет: береза!
     - Вам не кажется, что мы оба говорим глупости? - без улыбки произнесла она. Расческа на длинной ручке замерла в ее тонкой руке. - Ну ладно, я взбалмошная женщина...
     - Теперь вы мне мстите?
     - А вы - солидный товарищ, не изменяющий своей жене, почему вы глупости говорите? Сравнить девушку с березой способен бездарный поэт. Слишком уж стершееся сравнение. Кстати, сосны и ели мне больше нравятся, чем березы. В них мощь, независимость, романтичность. Сосна никогда к дубу не склонится, как эта пресловутая береза.
     - И все-таки, как вы здесь оказались? - помолчав, спросил он.
     - Я люблю это озеро... У него нет дна, - невинно взглянула она ему в глаза. Сейчас они у нее были прозрачными, зеленый ободок стал чуть заметным, а коричневые крапинки вообще пропали. - Знаете, на кого вы сейчас похожи? На одного известного артиста...
     Павлу никто не говорил, что он похож на какого-то артиста, а вот на деда - это он слышал от родственников. Рослый, с густыми темными волосами, крупным абросимовским носом, он, наверное, был самым высоким в Андреевке. Да и вряд ли кто-либо мог ему противостоять, если бы схватились врукопашную. Он и Вадима Казакова клал на обе лопатки, а это было не так-то просто: двоюродный брат один мог справиться с двумя противниками, он знал кое-какие приемы.
     - Я таких женщин, как вы, еще не встречал в своей жизни... - произнес Павел Дмитриевич.
     - Это комплимент или... наоборот? - насмешливо посмотрела ему в глаза Инга Васильевна.
     - Вы красивая, но...
     - Безнравственная? - подхватила она. - А вообще, искушение святого Антония не состоялось... Вы - праведник, Павел Дмитриевич, и ваша жена может гордиться вами.
     - Оставьте в покое мою жену, - с досадой произнес он.
     - Я ей завидую...
     Женившись на Лиде Добычиной, Павел Дмитриевич был убежден, что он сделал верный выбор: жена родила ему сына Валентина и дочь Ларису. Сыну - три года, а девочке - полтора. Покладистая, веселая, никогда не унывающая Лида накрепко вошла в его жизнь. Она была единственной женщиной у него.
     Математичка нынче повергла его в смятение. В ней была какая-то тайна, нечто запретное, чего он еще не испытал в своей жизни.
     Она встала, волосы ее высохли, распушились, в глазах заплескалась озерная зелень, в расстегнутом воротнике рубашки видна белая высокая шея.
     - Вы хотите меня поцеловать? - тихо спросила она. - Или высечь розгами за безнравственное поведение?
     - Я и сам не знаю, чего я хочу, - вырвалось у него. Отвернувшись, посмотрел на камыши - там опять громко взбулькнуло. Облако передвинулось к дальнему краю озера, ветер взрябил на плесе воду.
     - Вы мне нравитесь, Павел, - серебристым ручейком журчал ее голос.
     - Инга Васильевна, пойдемте домой, - тихо проговорил он.
     Инга Васильевна вообще не походила на других учителей, казалось, при ее довольно узкой и скучноватой профессии математика и быть бы ей синим чулком, а Ольмина, наоборот, считалась в школе самой модной женщиной. Первой стала приходить на занятия в расклешенных брюках и клетчатой рубашке, ходила на танцы в клуб, участвовала в художественной самодеятельности. Читала со сцены Блока, Ахматову, молодых популярных поэтов. Помнится, этой зимой приехал на несколько дней в Андреевку Вадим Казаков, в клубе на танцах увидел Ольмину и поинтересовался у Павла, мол, откуда в поселке взялась такая глазастая и длинноногая. Павел небрежно ответил, что это его математичка, характер у нее отвратительный, но дело свое хорошо знает. Вадим станцевал с Ингой Васильевной танец, а потом она стала танцевать с пижонистым инженером стеклозавода, он ее и проводил до дома. Вадим еще пытался расспрашивать про математичку, но Павел не поддержал разговор...
     В Андреевку они возвращались по пустынной лесной дороге - по обеим сторонам сосны, ели, красноватый чистый бор просматривался далеко. Наезженная машинами проселочная дорога была усыпана золотистыми иголками, кое-где между колеями росли кустики конского щавеля. У Инги походка легкая, голову она держит высоко, волосы сияют расплавленным золотом. Наверное, перед выходом к железнодорожному переезду, откуда виднелись первые дома, Павел Дмитриевич машинально замедлил шаги, потому что девушка неожиданно остановилась, насмешливо посмотрела ему в глаза:
     - Начинается самое неприятное, Павел? Вместе мы не можем идти по улице - кумушки увидят, начнут трепать языками...
     Он промолчал. Об этом рассказывать Лиде он не будет. Пусть это будет его тайной.
     Ольмина резко повернулась к нему, приподнялась на цыпочки, обхватила его крепкую шею руками и поцеловала. Чувствуя, что кружится голова и слабеют колени, он тоже обхватил ее, неумело ответил. Она, наверное, услышала, как колотится его сердце. Улыбнулась, легонько оттолкнула от себя кончиками наманикюренных пальцев:
     - Все, Павел, нам надо распрощаться. С вечерним я уезжаю в Осташков.
     - Где вы там живете? - будто издалека он услышал свой хрипловатый голос. Ее пушистая голова снова приблизилась, от волос пахло полевыми цветами.
     - Приедете? - плеснулась в ее широко раскрытых глазах радость. - Я очень счастлива, Павел! И хочу увезти это счастье с собой!
     - А что мне оставляете? - произнес он с горечью.
     - Я действительно счастлива, Павел! - улыбалась она. - И ничего не могу с собой поделать.
     - Прощайте, Инга Васильевна, - сухо сказал он.
     Поправил на плече ремень фоторужья, резко повернулся и зашагал к поселку. Походка у него стремительная, шаги он делает саженные.
     Прищурившись от солнца, девушка смотрела ему вслед и улыбалась.
     - Ну вот, я выпустила из бутылки джинна! - прошептала она. - Никуда ты, милый Паша, от меня не денешься... Будешь мой, как миленький!
     - До свидания, Павел! - крикнула она ему вслед. - До скорой встречи-и-и!
     Он даже не оглянулся.
     
     2
     
     Летом 1970 года Бруно Бохов впервые прилетел в Москву. Тогда, в 1941 году, охмелевший от легких побед в Европе, фюрер обещал солдатам и офицерам вермахта устроить парад фашистских войск в столице большевистской России чуть ли не через две недели после нападения, потом осенью, а зимой, в феврале, от этой самой Москвы и начался отсчет поражений третьего рейха.
     Прилетел Бруно в Москву с делегацией как представитель одной западногерманской оптической фирмы. Лето было жаркое, люди ходили по улицам в легкой одежде, загорелые. Поначалу он поражался, что женщины здесь довольно упитанные, по сравнению с европеянками, но потом ему это даже стало нравиться. У молодежи в моду входили джинсы. Вытертые на коленях и бедрах до небесной голубизны, они нет-нет и мелькали среди полотняных и шерстяных брюк. Многие отпустили длинные волосы, встречались молодые люди и с бородами.
     Москва вся в новостройках, даже в самом центре из-за высоких дощатых заборов виднеются строящиеся кирпичные и блочные высотные здания. Башенные краны плавно разворачивают на площадках свои длинные стрелы, да куда ни кинь взгляд, везде на фоне жаркого безоблачного неба увидишь краны, леса, остовы высотных домов. Даже одна из красных кремлевских башен опутана железными лесами. Бруно через темные очки внимательно вглядывался в лица людей. Много лиц, все разные, часто видишь совершенно европейского человека, иногда, будто из седой старины, возникает облик восточного гостя в национальном головном уборе, а то и в чалме. По широким проспектам движется лавина разноцветных машин, но если присмотреться, то преобладают почти одни и те же марки: "москвичи", "волги", "победы", "запорожцы", а грузовики вообще почти все одинаковые.. В этом смысле столица России бедновато выглядит по сравнению, например, с Западным Берлином, Парижем или Римом. А в остальном Москва впечатляет. Своей какой-то могучестью, широтой, размахом, многолюдьем.
     Русские... Столько о них пишут в западной печати, пространно толкуют о загадочной русской душе. Вот они, его, Бруно фон Бохова, исконные враги! Сейчас они мирные, озабоченные своими делами, идут и идут мимо... А начнись война? Теперь русских не застанешь врасплох, не те времена... И эти самые люди наденут военную форму и двинутся на Европу... Об этом не хотелось думать. Другое время, и если начнется война, то она будет тоже другой. Может, некому будет никуда идти, все сгорят, как в Хиросиме...
     А ведь и сам он, Бохов, наполовину русский, да и сейчас, в легких кремовых брюках, голубой рубашке с короткими рукавами, он мало чем отличался от них, советских людей. Да они и не вызывали в нем лютой ненависти - ненавидел он их систему, строй, партию. Не мог он простить Советам революцию, подрубившую крылья его отцу, не мог смириться и с тем, что Германия разобщена, потеряла свою ведущую роль в мире, а он лично вот-вот потеряет брата Гельмута, которому коммунисты сумели вбить в голову свою, чуждую истинному немцу идеологию. Может, Гельмут еще одумается? Ведь они с детства были так близки. И оба воевали против Советского Союза. Потом плен, вступление в социалистическую партию... Гельмут стал другим. Если бы не настойчивость Бруно, младший брат порвал бы с ним. Но ведь, кроме их двоих, никого не осталось из близких на свете, если не считать Карнакова - их отца, которого они почти не знают.
     Ведь не секрет, что некоторые немцы бегут из Восточного в Западный Берлин. Одна семья даже перелетела границу на воздушном шаре... Об этом писали все газеты мира. Бруно очень хотел бы перетащить к себе Гельмута. Начальство рассчитывало на это, предлагала завербовать Гельмута, но Бруно знал, что из этого ничего не получится. Черт с ним, не надо из Гельмута делать разведчика, шпиона, главное - не потерять его окончательно! Ведь Бруно любил младшего брата, его тянуло к нему, ну а то, что они теперь мыслят по-разному, не меняло дела. Они братья и должны сохранить родственные отношения друг с другом. Вот почему Бруно навещал брата в Восточном Берлине, часто приглашал к себе, хотя Гельмут и неохотно отзывался на эти приглашения. Оно и понятно, друзья младшего брата вряд ли одобряют их дружбу...
     Когда Бруно стал рассказывать брату о бегстве немцев из Восточной зоны, тот возразил: дескать, и из Западного Берлина бегут в Восточный, об этом тоже пишут в газетах. На что Бруно ему заметил, что тех, кто хочет социалистического "рая", на Западе не держат, пускай уезжают на здоровье...
     Гельмут не принадлежал к тому типу людей, которых можно купить за деньги... Гельмута можно было только убедить, а вот этого Бруно не удавалось сделать! Брату нравилась его работа - он теперь летал и на международных линиях, - нравился социалистический строй. Не был он падким на деньги, роскошь. "Мерседесом" его не прельстишь, он довольствуется и отечественной маркой машины. Когда Бруно предложил ему свой подержанный "мерседес", Гельмут отказался его принять... Бруно замечал, что Гельмут, как прежде, не радуется его визитам в ГДР. Последний раз даже попросил не привозить его детям столь дорогие подарки, как малогабаритные магнитофоны, японские безделушки...
     По лицу и внешнему виду незнакомого человека Бруно мог, как ему до сих пор казалось, определить профессию, интеллектуальный уровень, положение, занимаемое в обществе. По лицу человека капиталистического общества. Русские же лица были для него непостижимы - было в них что-то общее и вместе с тем неуловимо индивидуальное. Определенно сказать, какой перед ним человек, Бруно, пожалуй, не смог бы. Во время оккупации русских территорий он видел совсем другие лица: угрюмые, равнодушные, с погасшими глазами. Тогда ему казалось, что в русских людях, особенно сельских жителях, есть что-то рабски покорное. Но он видел и как они шли на расстрел. Надо сказать, что пленные красноармейцы, партизаны никогда не унижались, не просили пощады. Умирали мужественно, даже женщины и дети. Конечно, встречались и слабаки, но их было меньшинство. Да и немецкие офицеры, особенно во второй половине войны, говорили, что русский солдат - крепкий орешек. Чем больше его бьешь, тем он, солдат, сильнее.
     Вспомнился разговор в Берлине с русским разведчиком Кузнецовым. По-немецки он говорил без акцента, а внешне даже люди Розенберга не отличили бы его от истинного арийца. Он пришел к Бруно на квартиру, откровенно заявил, что он русский офицер-разведчик, вручил хорошо известный Бруно перстень Гельмута. Кузнецов говорил о близящемся крахе гитлеровской Германии, предсказал гибель вождей третьего рейха, даже как в воду глядел, когда сказал, что фюрер покончит жизнь самоубийством. И стоит ли умным немцам, непричастным к зверствам фашистов, цепляться за катящуюся в пропасть разбитую гитлеровскую колымагу? Попросил помочь ему попасть в вермахт или абвер, документы у него были, как говорится, комар носа не подточит. И тогда Бруно, про себя подивившись смелости советского разведчика, заговорил о национальном патриотизме, которым, кстати, так кичатся сами русские: дескать, помогать врагу - значит совершить предательство по отношению к своему народу. Кузнецов сказал, что он не считает предателями народа высших офицеров вермахта, совершивших покушение на Гитлера, не считает предателями немцев, ведущих антивоенную пропаганду, тем более антифашистов, действующих в самой Германии. Пройдет совсем немного времени, и те, кого считают здесь предателями, станут героями...
     Бруно не выдал русского разведчика Кузнецова. Даже не потому, что опасался за Гельмута, - Бруно испугался за себя самого: руководство абвера считало, что брат героически погиб в России, а выдай он Кузнецова, тот мог сообщить правду о Гельмуте. Так что русский все точно рассчитал...
     Это были страшные дни для Бруно: гестапо после покушения на Гитлера свирепствовало в Берлине, да и не только там. Летели головы высших военачальников повсюду. Дотянулась лапа гестаповцев и до абвера...
     Бруно много раз ставил себя на место Кузнецова и задавал себе вопрос: смог бы он вот так прийти к русскому контрразведчику и откровенно разговаривать с ним? Вряд ли, хотя и не считал себя трусом. Просто у него не было такой железной уверенности в своей правоте, как у этого русского. Тот свято верил в победу своего народа, незыблемость социалистического строя, а Бруно знал, что нацизм обречен. Уходя, Кузнецов сказал: "Я обещал Гельмуту привезти ваш перстень..." Поколебавшись, Бруно стал снимать перстень с пальца, подумав, что разведчик сейчас сам себе вынес смертный приговор, - разве мог Бруно допустить, чтобы перстень с его инициалами попал в управление Кальтенбруннера? Но русский с улыбкой покачал головой: "Это лишь в том случае, если я вернусь в Россию..."
     Перстень он не взял и в Россию не вернулся.
     Лишь в самом конце войны Бруно от знакомого эсэсовца узнал, как погиб русский разведчик Кузнецов. По-видимому, на него, Бруно, тот особенно и не рассчитывал, у него были в Берлине и другие связи: офицер из штаба Геринга, подпольщики из антифашистской группы. Почти полгода действовала в Берлине группа Кузнецова. На ту сторону передавались по рации важные сообщения, которые невозможно было расшифровать. Отряд перехвата с радарами охотился за подпольщиками несколько месяцев, гестаповцы рвали и метали, но неуловимых разведчиков никак было не накрыть. Они меняли подпольные квартиры, передавали шифровки из автомашины, даже с моторки, позже затопленной в пригородном озере. Чувствуя приближающийся крах фашизма, им помогали даже те, кто раньше верил в Гитлера.
     И все-таки эсэсовцы накрыли их в монументальном здании на Фридрихштрассе. Дом был окружен, завязалась перестрелка на этажах. Кузнецов закрылся в маленькой комнате, где была рация. На предложение сдаться он ответил автоматной очередью. Когда эсэсовцы решили, что у него кончились патроны, и вышибли крепкую дверь, раздался чудовищный взрыв... Погибли штандартенфюрер СС и восемь эсэсовцев. Русский разведчик прихватил на тот свет приличную свиту...
     Участвовавший в этой операции эсэсовец - он был ранен в шею - рассказал, что Кальтенбруннер учинил своим помощникам такой нагоняй, какого они и не помнили. Очень сожалел, что русского разведчика, не захватили живым. Больше сокрушался о нем, чем о своем штандартенфюрере...
     С улицы Горького Бруно свернул в переулок, уселся за пластмассовый столик летнего кафе. Отсюда были видны памятник Юрию Долгорукому и здание Моссовета с развевающимся красным флагом, рядом млели под солнечными лучами пыльные листья огромных лип, даже сквозь запах уличной гари пробивался тонкий цветочный аромат живого дерева. Рядом сидели люди, пили лимонад, черный кофе. Две официантки в кружевных наколках обслуживали посетителей.
     Бруно сразу узнал его, хотя фотографию видел лишь однажды, и то мельком. Вчера вечером Изотов в Третьяковке показал ему, раскрыв бумажник. Высокий, загорелый парень с густыми русыми волосами и открытым лицом уселся, как было обговорено, на крайнюю скамейку у фонтана, закурил, чиркнув зажигалкой, раскрыл "Огонек". Прихлебывая из фарфоровой чашечки кофе, Бруно внимательно разглядывал молодого человека. Пришел вовремя, держится уверенно, спокойно, головой по сторонам не вертит. Гулял человек по Москве, притомился, присел на скамью отдохнуть. В позе его нет напряжения, равнодушно скользит взглядом по толпе прохожих; стряхнув пепел, парень утыкается в журнал. Опытному глазу разведчика не к чему придраться. Вот парень неожиданно вскинул голову и остро взглянул Бруно прямо в глаза. Когда на человека долго смотрят, он обязательно должен почувствовать взгляд. Значит, у парня хорошая реакция.
     Бруно заказал еще чашечку и бутерброд с сыром, сахар в кофе он не положил. Даже под полосатым полотняным навесом было жарко, а парню на солнцепеке и подавно. Он в джинсах, модной рубашке с подвернутыми рукавами, руки загорелые, сильные. Отрываясь от журнала, парень нет-нет и бросал нетерпеливый взгляд на наручные часы, только это и выдавало, что он кого-то дожидается. Зачем смотреть на свои часы? Стоит поднять голову - и увидишь наискосок через улицу большие круглые электрические часы с черными стрелками. На них устроился белый голубь. Бруно улыбнулся: пора бы уже парню встать и уйти, а он все сидит, теперь заметно, что нервничает. Лоб перечеркнула продольная морщинка, губы кривятся, носком туфли кофейного цвета он вырыл ямку в песке. Упрямый, чего-то ждет, а ему было сказано, мол, если никто к нему не подойдет до половины первого и не спросит: "Как отсюда пройти к Манежу?" - нужно подняться со скамейки и уйти.
     Только без пятнадцати час парень встал, подошвой сровнял ямку и лениво зашагал через сквер на улицу Горького. И еще раз Бруно отметил, что он хорошо сложен, с мужественным лицом, - такие нравятся женщинам. И, будто подтверждая его мысли, на парня оглянулась миловидная брюнетка в светлом костюме, с блестящей заколкой в волосах. Но парень даже не удостоил ее ответным взглядом, видно, не понравилось ему, что никто не подошел. Это сущий пустяк! Иной раз разведчик месяцами приходит на встречу с "гостем", а того все нет и нет. Ишь, и походка стала напряженной! Не стоило бы ему и журнал оставлять на скамье. Конечно, он не забыл его там, нарочно, со зла бросил. Надо будет сказать Изотову, чтобы еще как следует поднатаскал парня... Зеленый еще!
     Расплатившись с официанткой, Бруно подошел к памятнику Юрию Долгорукому и долго смотрел на него. Могучий всадник в доспехах и шлеме покойно сидел на коне, рука его простерлась в сторону Моссовета, на гранитном постаменте надпись: "Основателю Москвы Юрию Долгорукому". С 1147 года стоит этот город.
     Влившись в бесконечный поток прохожих, Бруно Бохов не спеша зашагал вверх по улице Горького. Огромные витрины магазинов слепили солнечным блеском глаза. Бруно отметил, что в Москве много книжных магазинов, а маленьких уютных кафе мало, вот почему у дверей каждого кафетерия или столовой выстраивались очереди. Многие тащили в руках связанные вместе коробки с покупками, тяжелые сумки, чемоданы. Много в Москве приезжих: сейчас время летних отпусков.
     Сегодня Бруно впервые увидел своего единокровного брата Игоря Найденова. Увидеть-то увидел, а вот подойти не захотел. Не нужны разведчику лишние контакты, хотя он и был уверен, что за ним не шпионят, - в Москве тысячи иностранных туристов, за каждым не уследишь, - но лишний риск ни к чему. Кто знает, может быть, из Игоря и получится ценный агент?..
     
     3
     
     Заготовительная контора помещалась в деревянном двухэтажном доме, сохранившемся с довоенных лет. На первом этаже - всего-то три окна на улицу - размещался магазин "Дары природы", на втором - служебные помещения. Ивану Сергеевичу Грибову, как своему заместителю, директор Прыгунов выделил маленькую комнату с одним окном в конце коридора. Письменный стол с креслом, маленький стальной сейф, фанерный шкаф - вот и вся мебель. На оштукатуренных стенах висят плакаты, на них изображены грибы, которые принимаются у населения, есть плакат и с ядовитыми. Бледная поганка - самый страшный гриб в местных лесах. Стоит лишь лизнуть его шляпку - и можешь запросто копыта откинуть, как говорят здешние заготовители. Первое время плакат с бледной поганкой висел на стене как раз перед глазами, но вскоре Иван Сергеевич перевесил его в коридор. Нечего ему напоминать о смерти... Работа была необременительной, особенно в зимнее время. Первые грибы пойдут в апреле, когда сойдет снег. Это сморчки и строчки. Ими тоже можно отравиться, но если высушить, весь яд из них уходит. Заготконтора принимала лишь сушеные. Иван Сергеевич в девять утра являлся на службу. Директор приходил на полчаса позже. Всего в конторе работали двенадцать человек. Грибов только зимой считался заместителем директора, а в сезон работал на приемке от заготовителей обработанной продукции; склад помещался во дворе конторы. Принимал мешки с сухими грибами, бочки с солеными груздями, волнушками, рыжиками, клюкву, бруснику, сушеную малину. Вообще-то, при желании здесь можно неплохую деньгу зашибить. Бывший до него заместитель как раз на этом и погорел. Грибов же вел дела честно, и это сразу прибавило ему авторитета в глазах директора. Сдатчики по привычке норовили ему всунуть взятку, чтобы сдать высшим сортом залежалую продукцию, но он сурово ставил их на место. Денег у Ивана Сергеевича и так хватало. Иногда к нему заявлялся Изотов. Теперь не нужно было возиться с допотопными передатчиками, рациями, прогресс радиосвязи шагнул далеко вперед. В эфире в определенное время с помощью обычного радиоприемника можно было поймать в тексте заграничных радиопередач инструкцию, предназначенную непосредственно тебе.
     А вот съемку военных и стратегических объектов нужно было производить по старинке - фотоаппаратом, правда, он был так хитроумно сделан, что не отличишь от обыкновенной пуговицы на пальто. Помнится, у Чибисова был фотоаппарат-портсигар. Расстреляли красноармейцы радиста Чибисова на пороге молокозавода за два часа до прихода немцев в Андреевку... Вот ведь как не повезло человеку! А он мечтал побывать в Берлине, Париже, Риме... Так и не узнал Бергер, кто тогда раскрыл Чибисова. Не сам же он засыпался? Умный, осторожный был разведчик! Выходит, Карнаков умнее. Уже и кости бывшего радиста сгнили, а он пока жив-здоров...
     В 1942 году раскрыли чекисты и Кузьму Маслова. Ему повезло - даже в то военное время не расстреляли, а дали большой срок. Следы Маслова так и затерялись в сибирской тайге...
     Что мог, Иван Сергеевич делал, но уже без прежнего энтузиазма, однако хозяева никакого неудовольствия не выражали. Как член общества "Знание", он бывал с лекциями о щедрых дарах леса на различных предприятиях города. Даже выступал у доменщиков Череповецкого металлургического завода - удалось собрать кое-какую информацию.
     Череповец - это не затерянный в лесах поселок лесорубов Новины, а перспективный, большой город. Новые улицы и проспекты не привлекают Грибова, ему больше по душе старый Череповец, где узкие тихие улочки и переулки, застроенные деревянными домами. Несколько раз он заходил в Дом-музей Верещагина, Здесь старинная утварь, личные вещи художника. Небольшая бронзовая фигурка старика в лаптях с берестяным коробом на плечах вдруг вызвала в памяти его, Карнакова, дом в Твери. В просторном кабинете на письменном столе стояла точно такая же... Как-то раньше Иван Сергеевич не испытывал к баталисту Верещагину особенного почтения, но здесь, в Череповце, будто заново открыл его для себя. Приобрел в книжном магазине альбом с репродукциями его картин, да и в музей при случае наведывался. Посетителей здесь бывало мало, - видно, не очень-то помнили жители своего земляка-художника.
     Хранительница музея уже кивала Грибову, как старому знакомому.
     В конторе Грибов сидел до шести вечера, потом пешком шел по длинной улице на окраину, где недавно получил в новом девятиэтажном доме однокомнатную квартиру. Иван Сергеевич был очень рад, что у него теперь свои угол. Готовил на двухконфорочной газовой плите сам, завтракал и ужинал в одиночестве, обедал в столовой самообслуживания, что неподалеку от заготконторы В холодильнике для редких гостей всегда стояла бутылка "столичной", марочный коньяк для себя хранил в буфете. Мебель он приобрел современную: стенку под карельскую березу да складывающийся диван-кровать, ну еще журнальный столик и пару кресел. Гостей у него почти не бывало, разве после работы, зайдет директор выпить да закусить. Чего-чего, а разной закуски под водку у него хватает. И соленые грибы, и маринованные, есть даже отборные рыжики, размером с пятикопеечную монету. Прыгунов называет соленые рыжики "царским грибом", мол, сам император российский Николашка любил закусывать солеными рыжиками. А Иван Сергеевич вспоминал другие "рыжики", которые хранились в тайнике у Якова Супроновича. Так сын его Леонид называл золотые пятерки и десятки царского производства... Иногда с Прыгуновым ездят на охоту в Новины, там им известны заповедные места, так что нередко к столу есть жареная зайчатина или кабанина. Лосиное мясо Иван Сергеевич не уважает: слишком красное и отдает дичиной.
     Об Александре Волоковой теперь редко вспоминал, - годы давали о себе знать, - но вот по весне как-то задержался с квартальным отчетом в конторе, пришла убирать с ведром и шваброй Маша Сидоркина. Раньше он и внимания на нее не обращал, поздоровается, встретив в коридоре, и пройдет себе мимо. Круглолицая, губастая, фигуры нет. Молодая женщина подоткнула повыше юбку и принялась мыть пол в его кабинете. Он уже думал, что женщины перестали его волновать, а тут вспыхнул, как молодой. У Сидоркиной был муж, работал грузчиком на мясокомбинате, вот и откормил свою телку. Муж крепко выпивал и, случалось, поколачивал ее - это он от кого-то слышал, как и то, что и Маша сама не прочь выпить и наставить мужу рога. Сказав молодой женщине, чтобы подождала его в конторе, Иван Сергеевич поспешно сходил в магазин, взял две бутылки портвейна, кулек конфет и вернулся к себе. По пути заглянул во все комнаты - ни души! Маша уже убрала его кабинет и теперь, намотав на швабру мокрую тряпку, водила ею по крашеному деревянному полу в коридоре.
     - Нынче ведь праздник, - сказал Грибов, похлопав себя по карманам. - Отметим, Мария?
     - День пограничника, что ли? - глянула она в его сторону голубоватыми, навыкате глазами.
     Руки и ноги у нее толстые, живот и большая грудь оттопыривают короткий сатиновый халат. Лет тридцать ей, а может, и того нет.
     Грибов насчет праздника сказал наугад: летом праздников много, почти каждую неделю в календаре красный листок. День пограничника ему совсем не хотелось праздновать...
     - "Крепка броня-я, и танки-и наши быстры-ы..." - ни к селу ни к городу фальшиво пропел он.
     Скрывая отвращение, пил из стакана портвейн, Марии старался побольше подливать. Охмелев, она со знанием дела взялась поносить своего мужа-пьяницу, обмолвилась, что он ни на что уже не способен - водочка-то дает себя знать! - выпуклые глаза ее оживились, толстое некрасивое лицо лоснилось. Он поцеловал ее в мокрые мягкие губы, она не оттолкнула, только потрепала за бороду и, смеясь, заметила:
     - Ты гляди, я щекотки боюсь...
     А потом, приводя себя в порядок у застекленного шкафа - он ей служил вместо зеркала, улыбаясь, сказала:
     - Значит, отметили День пограничника... А ты, Ваня, ничего еще, лихой кавалерист!..
     И ему приятна была эта грубоватая бабья похвала. С того раза они в месяц раз или два "отмечали" после работы в его кабинете свой праздник. Иван Сергеевич поставил бутылку завхозу, и тот вместо узкого потертого диванчика установил в кабинете вполне приличный диван, обитый кожзаменителем. В нижнее отделение книжного шкафа он спрятал шерстяное одеяло и пару простыней.
     - Хозяйственный ты мужик, Ваня! - заметила Маша.
     И без всякого стеснения попросила в долг двадцать пять рублей: мол, надо сыну купить школьную форму. Деньги он дал, а на душе остался неприятный осадок: выходит, все-таки вышел он в тираж, если даже за любовь некрасивой женщины приходится расплачиваться наличными.
     
     Иван Сергеевич сидел в сквере напротив горвоенкомата и размышлял, идти ему туда или нет. В кармане у него лежала повестка. Зачем вызывают в военкомат? Он уже давно снят с учета. Странное приглашение... Будь бы что неладное с документами, скорее бы вызвали в милицию Впрочем, за документы он не беспокоился: пока был в оккупированной Твери, запасся на все случаи жизни наинадежнейшими бумагами. Лично беседовал с пленными красноармейцами, дотошно выспрашивал про их прошлую жизнь, записывал фамилии родственников, знакомых. Не надеясь на память, зашифровал свои "легенды" на отдельных листках.
     На огромной липе с треснутым стволом попискивали птицы - похоже, что синицы. Что им делать жарким летом в городе? Обычно синицы прилетали к нему на балкон зимой. Мимо грохотали грузовики, попахивало заводской гарью. Это с Череповецкого металлургического. Новый завод, а территорию захватил, что тебе сам город! Туда идут груженые товарные составы, спешат грузовики с прицепами. Все-таки коммунисты быстро строят, тут уж ничего не скажешь!
     На скамейку напротив присела молодая женщина, коляску с малышом поставила рядом и, даже не взглянув на него, уткнулась в толстую книжку. Много читают советские люди: в автобусах, когда едут на работу, в поездах, электричках и даже в очередях... И откуда у них такая тяга к книге? Помнится, до революции, да, пожалуй, и до самой войны, не было такого. Повальная грамотность? Или пробудилось у рядового гражданина любопытство к окружающему миру? Радио и телевидение талдычат о всеобщем среднем образовании. В институты конкурсы, молодые люди днем вкалывают, а вечерами идут в школы рабочей молодежи, техникумы, институты. Как с ума все посходили!
     Ребенок завозился, запищал, мать, не отрываясь от книги, стала качать рессорную коляску. Два голубя толклись у самых ног женщины. Сизарь, распушив перья на шее и бубня, круто наскакивал на подружку. Вот еще новое: нашествие голубей в города. Пабло Пикассо нарисовал аляповатого голубя мира, и люди полюбили эту птицу. А что в ней красивого? Глупая, грязная, вся в паразитах, теперь путается под ногами. А мира на земле не было и не будет. Так уж устроен человек, что без драки жить не может. Пишут, что вторая мировая война унесла пятьдесят миллионов человеческих жизней, а сколько унесет третья? Не будь этой чертовой атомной бомбы, уже давно гремели бы на полях сражений орудия, ползали танки, солдаты ходили бы в атаку. Да и народам дали большую волю, посмотришь телевизор - везде проходят демонстрации в защиту мира. У Гитлера были митинги в защиту войны, смешно представить себе в те годы на берлинских улицах демонстрацию сторонников мира! А сейчас в Западной Германии тысячные толпы ходят по улицам и площадям с лозунгами и транспарантами: "Долой войну! Да здравствует мир во всем мире!"
     Младенец с хныканья перешел на крик, Иван Сергеевич поднялся - он не терпел детского плача - и неторопливой походкой старого человека пошел к парадной военкомата.
     Молодой капитан с чисто выбритым лицом полистал документы, мельком взглянул на Грибова, улыбнулся и предложил:
     - Пройдемте к военкому.
     Крупный, с залысинами полковник поднялся из-за стола, подошел к Грибову и, вручив красную коробочку с книжечкой, крепко пожал руку:
     - Поздравляю вас, дорогой Иван Сергеевич, с заслуженной наградой... После госпиталя в сорок четвертом году вы не вернулись в строй? А вас командование представило к награде. Долго искали вас и вот наконец нашли. Вручаю вам от имени Президиума Верховного Совета СССР орден Отечественной войны третьей степени.
     Ошарашенный Грибов закивал, заулыбался в бороду, невнятно поблагодарил.
     - Никто не забыт, и ничто не забыто, - проговорил улыбчивый капитан. - Награда нашла героя.
     Выйдя из здания, Иван Сергеевич зажмурился от яркого солнца. В казенных комнатах военкомата было сумрачно и прохладно. Молодая мамаша, выставив белые колени из-под короткой юбки, увлеченно читала, малыш умолк, видно, заснул, а голуби, бубня и кивая головами, ходили по кругу друг за дружкой.
     "Приколю к пиджаку и завтра заявлюсь на работу с орденом, - подумал Грибов. - Что же ты мне, дорогой покойничек, ничего тогда про орден-то не рассказал? Наверное, и сам не знал... Воевал ты, видно, геройски, а вот в петле умер, как разбойник какой-нибудь!"
     Не так бы хотелось доживать чужой или свой век Ростиславу Евгеньевичу Карнакову. Может, попросить, чтобы переправили на Запад? Не стоит... Видно, возраст сказывается, страшно испытывать свою судьбу... Да и кому он, старик, там нужен? По-немецки разучился говорить... Бруно и Гельмут - отрезанные ломти. Да и они сами теперь на разных берегах. Каменная стена их разделяет... Неужели все для него кончилось? И нет впереди никакого просвета? Уж тогда лучше всего вернуться примаком к Александре Волоковой...
     Он отмахнулся от глупых, несерьезных мыслей и, расправив плечи, зашагал твердой походкой бывшего фронтовика к своему дому. Не хотелось ему чувствовать себя стариком, слава богу, здоровьишко еще есть, может, и впрямь два века проживет - чужой и свой?..
     
     
     ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
     
     
     1
     
     В адим Казаков бесцельно брел по Невскому. Хотя кругом были люди - когда на Невском их не бывает? - он чувствовал себя, как никогда, одиноким. Удивительное это чувство: идешь, навстречу тысячи незнакомых лиц, тебя задевают локтями, легонько подталкивают на перекрестках у светофоров, ты слышишь реплики прохожих - и вместе с тем ты одинок, как в глухом лесу. И думается тебе свободно, не заметишь, как от Московского вокзала дотопаешь до Дворцовой площади, а там выйдешь на набережную - и смотри на Неву. Шелест проносящихся мимо машин напоминает ветер, путающийся в кронах деревьев, удары накатной волны в гранитный парапет вызывают в памяти черноморские пляжи.
     Летний день был не слишком жарким, с Невы тянул свежий ветерок, он трепал прически женщин, хлопал полосатыми полотнищами торговых палаток, приткнувшихся к стенам зданий. Солнце позолотило чугунных клодтовских коней на Аничковом мосту, гигантской свечкой сиял Адмиралтейский шпиль. Над ним зависло пухлое белое облако.
     Когда на душе становилось тоскливо, вот так, как нынче, Вадим уходил из дома и, выйдя на Невский, брел до набережной. Прекрасные здания да и вся архитектура Ленинграда настраивали его на философский лад. Вспоминались писатели, которые жили в Петербурге и тоже гуляли по Невскому проспекту. Каждый дворец имел свою историю. Когда-то ездил по Невскому в пролетке Александр Сергеевич Пушкин. Бывали в книжной лавке Вольфа Гончаров, Тургенев, Крылов, Некрасов... Сколько великих имен!..
     Как-то дождливой осенью Вадим исходил все каменные дворы, описанные Достоевским, скоро откроют квартиру-музей великого русского писателя.
     Здесь зачиналась Великая Октябрьская революция 1917 года, жил на подпольных квартирах Ленин: если перейти через Кировский мост, то выйдешь к дворцу Кшесинской, с балкона которого обратился к петроградцам Владимир Ильич со своими знаменитыми Апрельскими тезисами... Об этом недавно написал Вадим для АПН, ему сообщили, что статью напечатали во многих независимых странах Ближнего Востока.
     Настроение в этот летний день было у Вадима испорчено: снова уж в который раз поругался с женой. Он предложил ей на месяц поехать в Андреевку - у него как раз отпуск, - а она заупрямилась: мол, поедем в середине августа, пойдут грибы, ягоды... Но Вадим не может перенести свой отпуск, а Ирина уперлась - и ни в какую! Видите ли, ей необходимо сдать иллюстрации к книжке Лескова к десятому августа, как будто нельзя закончить их в Андреевке!
     Ефимья Андреевна так еще и не видела своего правнука, а ей уже за восемьдесят, может случиться и такое, что вообще не увидит Андрюшку. Вадим сказал, что завтра же с сыном уедет в Андреевку, а она как хочет. Ирина взвилась и заявила, что сына с ним не отпустит, да она тут с ума сойдет от беспокойства! Там собаки, быки, змеи, да мало ли что может случиться с пятилетним городским мальчишкой, впервые попавшим в деревню...
     - Андреевка - рабочий поселок, а не деревня! - заорал ей в лицо Вадим. - И быки там по улицам не разгуливают, дура!
     - Сам дурак, - отпарировала Ирина.
     Хлопнув дверью, Вадим выскочил из дома и вот, как говорится, по воле волн плывет по Невскому в потоке прохожих. Из толпы влился в тоненький ручеек, устремившийся к Казанскому собору, вместе с экскурсантами долго бродил по залам и подвальным комнатушкам, где были выставлены орудия пыток инквизиции, а потом снова вынырнул из мрачного подземелья на божий свет и у Дома книги столкнулся с Викой Савицкой.
     - Сегодня какой-то волшебный день! - засмеялась она. - Забежала в Лавку писателей просто так, без всякой надежды купить сборник Анны Ахматовой, и вот свершилось чудо! В букинистический отдел только что принесли этот потрепанный томик. Я гонялась за ним полгода! И купила без всякого блата. Только что подумала о тебе, рыцарь Печального Образа, и ты стоишь передо мной!
     - Почему Печального Образа? - мрачно улыбнулся Вадим.
     - Поругался со своей Иришкой, идешь в Неву топиться, - балагурила Вика. Она была рада встрече. - Хочешь надраться? - спросила она. - Я могу составить тебе компанию. Сколько мы не виделись? Целую вечность!
     - Надраться? - усмехнулся он. - А знаешь, это идея!
     - Я всегда тебе подкидывала хорошие идеи, а ты, неблагодарный, вот не ценишь.
     - Ты мне "подкинула" Иринку? - грозно посмотрел на нее Вадим.
     - О-о, дорогой! - протянула она. - У вас далеко зашло... Как говорит мой друг Вася Попков, тут без поллитры не разберешься...
     Они сунулись в "Европейскую", но там все столы были зарезервированы для иностранных туристов, заглянули в "Кавказский" - очередь, в конце концов нашли на набережной "поплавок" и там обосновались на открытой террасе. Слышно было, как волна стучала в дерево, гудели буксиры, покрикивали чайки. Кроме них за столами сидели несколько парочек и одна компания пожилых людей. Наверное, отмечали чей-то юбилей.
     Когда официант принес еду и вино, стало ясно, почему здесь мало народу: еда была невкусная, а вино теплое. Но Вика ничего не замечала, она весело тараторила, расспрашивала про семейную жизнь, про Андреевку, посетовала, что замужество разлучает даже близких подруг, - как Ирушка вышла замуж, так и перестали видеться: то занята, то мужа ждет, то у сынули коклюш...
     Она права, он после женитьбы тоже стал реже видеться с друзьями-приятелями, целую вечность не был у Коли Ушкова, а тот вообще к ним не заходит, говорит, что семейный быт молодоженов отрицательно действует на его психику: то мелькает мысль отбить жену у друга, то самому на ком-нибудь жениться...
     - А ты все одна? - спросил Вадим.
     - Наверное, каждой женщине необходимо испытать "прелести" семейной жизни, завести ребенка, - задумчиво проговорила Вика. - Не минует сия чаша и меня.
     - Ого! Как ты запела! - удивился Вадим. - Помнится, семейную жизнь ты называла "ослиным счастьем".
     - А ты думаешь, что остался таким же чистым, невинным мальчиком, которого привез ко мне на дачу Коля Ушков? Все мы постоянно меняемся, Вадим!
     - И все-таки почему "ослиное счастье"?
     - Ты разве сейчас не чувствуешь себя ослом? - улыбнулась Вика.
     - Ирка обозвала меня дураком.
     - А меня никто никак не обзывает - вздохнула Вика. - А я хочу, чтобы на меня накричали, отругали... Я хочу видеть рядом человека, который бы имел на это право. Наверное, это и есть "ослиное счастье".
     - Ты не такой человек, чтобы этим довольствоваться, - сказал Вадим и, заметив, что Вика нахмурилась, спросил: - Колю часто видишь?
     - Коля не подходит для роли мужа, совершенно не приспособленный к семейной жизни товарищ. А день и ночь слушать его философские монологи - можно с ума сойти. Он сейчас обожает Альбера Камю, утверждает, что это самый великий писатель современности, после Фолкнера, конечно.
     - Удивительное дело, мне и в голову не пришло зайти к нему сегодня, - заметил Вадим. - А я ведь не знал, куда деть себя.
     - Он умный, хороший парень, но большой зануда, - улыбнулась Вика. - Знаешь, о каком я сейчас мечтаю муже? Ну, чтобы он прилично зарабатывал, дача необязательно, у меня своя есть, машину хотелось бы, но это тоже переживем, главное, чтобы каждый месяц в клюве приносил домой зарплату, таскал с рынка и из магазинов продукты и любил наших детей, если они будут.
     - И все? - бросил на нее насмешливый взгляд Вадим.
     - Чтобы не ревновал, предоставлял мне полную свободу...
     - Носил на руках, - в тон ей продолжил Вадим.
     - Мне нравится.
     - Что?
     - Когда меня носят на руках.
     - Ты нарисовала образ идеального мужа, таких теперь днем с огнем не сыщешь.
     - Я не спешу.
     - Да-а, о каком это ты друге Васе Попкове толковала? - вспомнил Вадим. - И даже цитировала какое-то его пошлое высказывание насчет поллитры.
     - Ты пил с ним у меня на даче, - небрежно ответила Вика. - Да ну его к черту! Расскажи лучше о себе.
     - Ты знаешь, к какой мысли я пришел на шестом году своей семейной жизни? - доверительно заговорил Вадим. - Дело не в характере мужа или жены, - пусть он или она будут идеальными, - тут в силу вступает другой могучий фактор - время. Самый хороший муж или замечательная жена со временем теряют свою цену... Разве мало случаев, когда жена уходит от хорошего мужа к подонку? Или наоборот? То, что ценят другие в знакомых, не имеет цены у людей, годами живущих вместе. Человек ко всему привыкает - и к хорошему, и к плохому. А когда приходит привычка, значит, прощай любовь!
     - Вадик! Ты никак надумал оставить Иришку? - округлила свои карие глаза Вика. - Лучше ты вовек не найдешь жены! Она была самая женственная и покладистая на курсе!
     - Плохо ты знаешь свою подругу! - усмехнулся Вадим. - А вообще, выходи замуж. Даже за Васю Попкова... Ты права: Ирина - золотая жена, это я - лопух.
     - Давай-давай, теперь займись самоедством! - подзадорила Вика.
     - Я тебе говорил, что человек ко всему привыкает, - продолжал он, задумчиво глядя на белый с синим катер, несущийся по Неве. - Помню, в войну я жил в глухом лесу, в сырой землянке, с потолка капало, ну когда партизанил, так веришь, был счастлив там! Сидел у костра, чистил автомат, слушал разные истории, а после удачной вылазки к немцам в тыл радовался, как ребенок...
     - Ты и был тогда ребенком, - вставила Вика.
     - Не надо, Вика. Мы, мальчишки, были взрослыми, - нахмурившись, возразил Вадим. - И воевали, как взрослые.
     - Я забыла, у тебя же медаль... Или орден?
     - Так вот сейчас я не могу представить себя снова в душной землянке, испытывать каждодневный риск, ждать нападения на лагерь карателей, давить у костра вшей... Все это мне сейчас кажется диким, нереальным, а тогда это была настоящая жизнь, другой я и не знал. Трагедией было для меня уйти из отряда. Кстати, когда мой родной дядя хотел нас с Пашкой - моим двоюродным братом - отправить на Большую землю, мы удрали на болота и проторчали там до ночи, пока самолет с ранеными не улетел.
     - Ты начал про свою семейную жизнь, - напомнила Вика.
     - То, что поначалу нам кажется настоящим и единственно правильным решением, со временем становится ошибочным. Ты ведь, заядлая феминистка, теперь тоже заговорила по-другому. В рабство захотелось... Время - вот что руководит нами и диктует свои железные законы, а кто не хочет с ними считаться, тот безжалостно выбрасывается за борт жизни. Скажи, можно в пятнадцать лет по-настоящему влюбиться? - И сам ответил: - Можно, но ненадолго. В двадцать лет ты уже становишься другим, и детская любовь кажется такой глупой, наивной...
     - Это ты у Коли Ушкова научился философствовать?
     - Сама жизнь делает нас философами, - усмехнулся Вадим. - Да и вся эта моя философия примитивная, вот Коля - тот углубился в такие научные дебри, что я уже с трудом понимаю его.
     - Я тоже, - согласилась Вика. Достала из замшевой сумки небольшую книжку в мягком переплете, полистала и негромко прочла:
     
     Мне с тобою пьяным весело -
     Смысла нет в твоих рассказах.
     Осень ранняя развесила
     Флаги желтые на вязах.
     
     Оба мы в страну обманную
     Забрели и горько каемся,
     Но зачем улыбкой странною
     И застывшей улыбаемся?
     
     Мы хотели муки жалящей
     Вместо счастья безмятежного...
     Не покину я товарища
     И беспутного и нежного.
     
     - Счастливые люди, кто любит поэзию, - усмехнулся Вадим. - У поэтов на все случаи жизни есть готовый ответ.
     - А ты не любишь?
     - Ахматова мне нравится, - сказал он. - Хотя предпочитаю поэтов-мужчин.
     Над Невой пролетел большой серебристый самолет, слюдянисто блеснули иллюминаторы, могучий рокочущий гул на миг обрушился на них. Одна чайка взмыла ввысь и поплыла вслед за лайнером. Серый, с белой трубой буксир тащил за собой две огромные баржи, от них широким веером расходились небольшие, с пенистыми гребешками волны. Сидящие на воде чайки плавно закачались.
     - Как ты считаешь, Вадим, человек бывает абсолютно доволен? - отпивая из высокого бокала с розовой окаемкой белое вино, спросила Вика.
     - По-моему, всем довольны лишь дураки, - ответил он.
     - Выходит, дуракам живется легче на белом свете?
     - Не знаю, как ты, а я себя умным не считаю, - вздохнул он. Вино наконец ударило в голову, потянуло покаяться перед Викой, будто он был в чем-то виноват. - Написал пятьдесят страниц для своей новой книжки, ну думаю, мир удивлю, а потом перечел - и все в печку!
     - Где же ты в Ленинграде печку нашел? - с улыбкой посмотрела она на него.
     - Знаешь, тебе бы быть редактором! - покачал он головой. - Ну не в печку, а в мусорную корзину. На помойку!
     - И помоек в Ленинграде нет, лишь мусоропроводы и баки во дворах, - поддразнила Вика.
     - Бедный Гоголь! - усмехнулся Вадим. - Родись он в наше время, не нашел бы печки, чтобы вторую книгу "Мертвых душ" сжечь.
     - Надо было рукопись Ирише показать, она бы дала тебе добрый совет...
     - Ирише? - наморщил он лоб. Действительно, почему не показал первые главы жене? Ему как-то это и в голову не пришло. Да и Ирина никогда не проявляла особенного интереса к его работе, кстати, и свои рисунки редко показывала. А ведь поначалу с каждым пустяком обращались друг к другу... Время-время, что же оно с нами делает?..
     - Держись, Вадим, за Иришу, - продолжала Вика, глядя ему в глаза. - По твоей теории беспощадное время все равно сотрет чувства и к другой. Не лучше ли сосуществовать с человеком, которого ты хорошо знаешь, чем начинать все сызнова? Финал один и тот же?
     - Может, Вика, мне нужно было на тебе жениться?
     - А что бы изменилось? - насмешливо сказала она. - Ты сейчас сидел бы здесь с Иришей и жаловался ей на меня, твою надоевшую жену.
     - Ты умная...
     - Мужчины как раз умных баб не любят, мой милый! С дурами-то легче.
     - И красивая... - глядя на нее, говорил Вадим. - Умная и красивая - это довольно редкое сочетание!
     - Встретилась бы тебе нынче другая - ты и ей после бутылки пел бы то же самое.
     - При чем тут другая? - Он стал искать глазами официанта, но Вика сказала:
     - Довольно, Вадим, не хватало, чтобы я тебя, пьяного, тащила по улице домой.
     - Зачем домой? - громко рассмеялся он. - Поедем к тебе на дачу?
     - Ты заговариваешься, милый!
     
     Они лежали на широкой тахте, заходящее солнце высветило багровыми красками большой натюрморт на стене, золотистая от загара рука Вики нежно гладила его по груди, глаза ее были устремлены на облицованный деревянными панелями потолок с матовым плафоном. У Вадима пересохло в горле, он, стараясь не мешать ей, протянул руку и взял с низкого столика бутылку боржоми, отпил прямо из горлышка, протянул Вике. Она пить не стала, поставила бутылку на пол.
     - Я думала, мне будет стыдно, - призналась она. - Ничего подобного, мне просто хорошо.
     - Не мы же с тобой все это придумали? - сказал он. - Так в этом мире было, есть и будет... Стоит ли ковыряться в себе? Или, как ты говоришь, заниматься самоедством?
     - Я не знаю, как посмотрю теперь Ирише в глаза...
     - Посмотришь, - усмехнулся он. - И ничего не произойдет - все будет по-прежнему. Ирине никакого дела нет до того, что между нами произошло. Это наше с тобой личное дело. Я теперь не ее собственность. И не твоя. Я сам по себе...
     - Я все чаще слышу в твоем голосе нотки Николая Ушкова, которые меня раздражали, - заметила она. - Разве обязательно все ставить на свои места?
     - Вика, мне хорошо с тобой, - повернулся он к ней. Черные волосы спутались на лбу, светло-серые глаза были трезвыми. - Такое ощущение, будто мы все время были вместе иногда даже разговаривали друг с другом на расстоянии... Честное слово, это открытие для меня!
     - Сейчас ты предложишь мне стать твоей женой.
     - Нет, я не хочу все испортить.
     - Я всегда ценила в тебе, Вадим, искренность, - сказала она. - Не надо было бы тебе этого говорить, но ты мне сразу понравился, помнишь, когда вы приехали в Комарове с Колей?
     - Я тогда был дураком и боялся лишний раз на тебя посмотреть, чтобы не расстраивать влюбленного в тебя Колю.
     - За это ты мне и понравился, - улыбнулась она, - Помнишь рыжего Мишу Бобрикова? Главного инженера станции технического обслуживания? Он приехал с Тасей Кругловой. Так Бобриков клялся мне в вечной любви! И знаешь где? За спиной своей девушки. А кинорежиссер Беззубов? Этот думал заманить меня в постель тем, что предложил эпизодическую роль в своем фильме! Его совсем не интересовало, что я не актриса.
     - А Коля Ушков? - поддразнил Вадим. - Он что предлагал?
     - Коля пространно толковал о Фрейде, уверял меня, что в отличие от многих людей, которые не умеют обуздывать свое первобытное "я", он запросто может... Твой любимый Коля никого не любит, кроме себя самого.
     - Ну это ты слишком! - возразил он.
     - Рано или поздно ты в этом убедишься, - улыбнулась она.
     - Сейчас он - единственный мой друг, - задумчиво произнес Вадим. - Правда, мы давно не виделись... Сколько же? Месяцев пять...
     - А почему? - сказала она. - Подумай над этим, и ты признаешь мою правоту.
     - Остался еще писатель Витя Воробьев...
     - Он оказался самым честным - ничего не просил и не приставал.
     - Хороша же компания у тебя тогда собралась! - хмыкнул Вадим.
     - Думаешь, ты лучше? - сбоку взглянула на него Вика.
     - С умной женщиной опасно иметь дело... - смутился Вадим.
     - Ты так красиво расписывал свою личную свободу, а теперь тебе хочется как-то оправдать себя в своих собственных глазах, - продолжала Вика. - Ты уж, пожалуйста, дорогой, займись этим без меня, ладно?
     - Поехали со мной в Андреевку? - неожиданно предложил Вадим.
     - Это на Лазурном берегу? - улыбнулась она. - Где-то возле Ниццы?
     - Это самое прекрасное место на земле, - засмеялся он. - Там дед мой срубил первый дом, ему помогали строить избу медведи, зайцы путались под ногами, а жареные перепела сами садились на противень...
     - Спасибо, милый, ничего не выйдет: я через неделю еду на машине в Ялту.
     - С кем? - ревниво спросил он.
     - Ты же знаешь, у меня много поклонников.
     - С Беззубовым?
     - Какое это имеет значение? - посмотрела она ему в глаза.
     - Действительно, это не имеет никакого значения, - покорно согласился Вадим. - Не успев еще завоевать тебя, я уже предъявляю какие-то права.
     - Во-первых, завоевала тебя я, - поправила Вика. - Во-вторых, вы, мужчины, собственники. Дело в том, что женщины тоже считают вас своей собственностью.
     - А я думал, с рабством у нас давно покончено... - подпустил шпильку Вадим.
     - В рабов потихоньку превращаетесь вы, мужчины, - с пафосом произнесла Вика. - Мы, женщины, берем реванш за все прошлые домостроевские притеснения.
     - Бедные мужчины!.. - вздохнул Вадим.
     Солнце зашло, на потолке, увядая, бледнела узкая багровая полоска, ветер с залива шевелил тяжелую портьеру, за окном шумели высоченные сосны, протяжно поскрипывал треснутый сук. Неподалеку монотонно лаяла собака: полает, полает и замолчит. Когда далеко проходила электричка, в хрустальной вазе тоненько дребезжала металлическая, с заостренной ручкой расческа. Вадим сбоку смотрел на лежащую рядом женщину. О чем она думает, глядя в потолок? Только что была такой близкой, родной, а сейчас уже далеко-далеко от него. Может быть, на берегу Черного моря... Когда Вадим в шутку грозился Ирине, что изменит ей, та смеялась, повторяя, что он не способен на такой "подвиг"! Почему жена была так уверена в нем? Он впервые ей изменил и не чувствует никакого раскаяния. Значит, это так просто? А если изменит Ириша?.. От этих мыслей ему стало не по себе, перехватило дыхание. Захотелось домой, к Ирине...
     Удивительная женщина Вика! Кажется, Вадим не пошевелился, ни одним движением, ни взглядом не выдал обуревавших его мыслей, однако она неожиданно села на тахте, положила ему руки на плечи, пристально уставилась в глаза.
     - Поезжай к ней, - шепотом произнесла она. - Не заставляй ее переживать. Я ведь знаю, ты никогда ей не изменял. Не считай и того, что было между нами, изменой. Не знаю, как ты, а я знала, что это случится, хотела этого... Пусть это будет случайным эпизодом в нашей жизни.
     - Не говори так, - попросил он.
     - Я не хочу, чтобы Ириша страдала, - настаивала Вика. - Поезжай, дорогой, я не обижусь.
     Он вяло возражал, что Ирине безразлично, будет он дома ночевать или нет, но уже сам знал, что сейчас встанет, оденется и поедет в город. Больше того, если бы Вика стала удерживать, он рассердился бы на нее, но Вика Савицкая - тонкая, умная женщина, и она понимает его, Вадима, как никто до нее не понимал...
     Вика проводила его до электрички. Было свежо, с залива дул ветер, по Выборгскому шоссе проносились машины, где-то на ближних дачах играла радиола, по дороге бродили отдыхающие. Донесся далекий гудок парохода. Светофор зеленел в прикрытой легкой дымкой дали. Вика была в синем плаще, ветер надувал за спиной капюшон, забрасывал волосы на глаза.
     - Когда мы встретимся? - увидев огни приближающейся электрички, спросил Вадим. И сам почувствовал, как банально это прозвучало.
     Она поцеловала его в щеку, - улыбнулась и сказала:
     - Не думай об этом.
     Тогда он взял ее за узкие плечи, близко придвинул к себе и, глядя в глаза, твердо проговорил:
     - Это не случайный эпизод в нашей жизни, поняла, Вика?
     - Не надо, ничего не говори.
     Зашипел воздух, двери раскрылись, и он вошел в освещенный вагон. Мимо окон бледным размазавшимся пятном проплыло ее лицо, мелькнула надпись: "Комарово", нарастал шум быстро набирающей скорость электрички.
     
     Обнимая и целуя жену, он видел перед собой насмешливые глаза Вики, слышал ее мягкий грудной голос. Это было какое-то наваждение, он боялся назвать жену Викой.
     Когда он выключил свет ночника, довольная Ирина заметила:
     - Белые ночи на тебя так подействовали?
     - Как? - растерялся он.
     - Ты сегодня такой же, как в наш медовый месяц!
     - Разве тогда были белые ночи?..
     - Я поеду с тобой в Андреевку, Вадим, - прижимаясь к нему, прошептала Ирина.
     
     2
     
     Игорь Найденов в третью встречу подробно рассказал Родиону Яковлевичу Изотову про ЗИЛ, про своих знакомых, выделяя среди них Алексея Листунова, с которым уже много лет поддерживал дружеские отношения. С Семеном Линдиным они почти не разговаривали - тот так и не простил Игорю, что он увел Катю Волкову. Впрочем, Найденова это мало волновало: Линдин ему никогда не нравился. Родион Яковлевич особенно заинтересовался Листуновым после того, как Игорь вспомнил, что у Алексея отец в войну пропал без вести. Скорее всего, попал в плен и погиб в концентрационном лагере, по крайней мере, так считал сам Алексей.
     В это воскресное утро Игорь договорился с Алексеем встретиться на Белорусском вокзале у газетного киоска - они решили съездить за грибами, которые этой теплом и дождливой осенью щедро высыпали в подмосковных лесах. Белые, подосиновики, подберезовики грибники возили целыми корзинами. Когда Игорь вышел из метро, Листунов с рюкзаком и прутяной корзинкой в руке уже ждал его. Он был в болотных сапогах, зеленой брезентовой куртке с капюшоном, на голове серая вязаная шапочка.
     - Опаздываешь, коллега, - упрекнул Алексей.
     На вокзальных часах было десять минут восьмого.
     - Еле в автобус влез, - улыбнулся Игорь. - Думаешь, мы одни такие умные? Посмотри, какое нашествие. И все за грибами.
     Из дверей метро валила густая толпа грибников - их можно было узнать по одежде, корзинкам, некоторые несли в руках пустые ведра. Все направлялись к электричкам. Приятели втиснулись в вагон, заняли два последних свободных места у самого входа. Автоматические двери со стуком закрылись, и вагон бесшумно поплыл, оставляя за собой перрон, станционные строении.
     - Вчера у свояка крепко поддали, думал, не встану утром, - кисло улыбнулся Алексей. - Пара кружечек "Жигулевского" на помешала бы!
     В рюкзаке у Игоря бутылка "столичной", хорошая закуска, банка шпрот. У окна двое мужчин уже потягивали из горлышка вермут. Алексей с завистью посмотрел на них. А те пили без закуски, с серьезным видом, отхлебнет один, передаст бутылку другому.
     - Еще магазины закрыты, а они уже где-то разжились... - вздохнул Листунов.
     - На природе похмелье быстро вытягивает, - заметил Игорь.
     - Ты взял с собой для разогрева? - озабоченно спросил Листунов.
     - Мы же за грибами едем, а не на пикник.
     - Без ножа зарезал, - совсем расстроился Алексей. - Проснулся, вроде ничего, сейчас головка бо-бо. - И он снова посмотрел на мужчин, приканчивающих бутылку.
     - Да не стони ты, несчастный, приедем - дам тебе похмелиться, - сжалился Игорь.
     - Я же знал, что ты товарища в беде не оставишь, - повеселел Листунов.
     Вышли на конечной станции - так посоветовал Родион Яковлевич Изотов. Вместе с ними высыпали из вагона с десяток грибников, остальные сошли раньше. Игоря он предупредил, чтобы тот не делал больших глаз, если они ненароком повстречаются в лесу, пусть сделает вид, что никогда не видели друг друга. Садясь в электричку, Игорь посматривал вокруг, не мелькнет ли знакомое лицо.
     Грибы стали попадаться сразу, как только вошли в рощу. Первым нашел крепенький красноголовый подосиновик Алексей. Аккуратно срезал ножом, понюхал влажную бархатную шляпку, сморщил нос от удовольствия.
     - Сырым бы закусил стопку беленькой, - заметил он.
     Игорь опустился на пенек, развязал рюкзак, достал бутылку, пластмассовый стакан, бутерброды с ветчиной и даже соленый огурец.
     - Ну уважил, кормилец! - восхитился Алексей. Глаза его заблестели, губы расползлись в довольной улыбке.
     Игорь налил ему граммов сто, потом столько же себе и, заткнув скомканной бумагой бутылку, невозмутимо спрятал в рюкзак.
     - Остальное допьем за обедом, - твердо заявил он.
     - Ты как моя Тонька, - покачал темноволосой головой Листунов. - Та тоже все раскладывает по полочкам!
     - Ура, белый! - воскликнул Игорь, срезая под толстый корешок гриб.
     Он вспомнил, как мальчишкой в Андреевке бегал с ребятами за грибами, там они росли сразу за околицей, бывало, за час-два наберешь полную корзинку отборных боровичков. Есть он грибы не любил. Жаренные с картошкой еще куда ни шло, супа же никак не мог заставить себя и ложку проглотить. Мать сушила, солила, мариновала грибы... Сколько лет он не видел ее? Да и увидит ли теперь когда-нибудь? Не то чтобы он скучал по ней, просто иногда испытывал легкую тоску. Несколько раз ему хотелось бросить все и махнуть в Андреевку! Взглянуть на свой дом, побродить по поселку, сходить в Мамаевский бор, выкупаться в Лысухе... С каждым годом это желание становилось все слабее, скоро, наверное, совсем угаснет. Другие теперь желания у Игоря Найденова... Когда он притащил из комиссионки стереопроигрыватель "Филипс" с красивыми колонками, Катя даже испугалась: откуда взял деньги на это? Игорь объяснил ей, что выиграл по трехпроцентному займу тысячу рублей и вот купил... Действительно, "выигравшую" облигацию дал ему Изотов, порекомендовал на заводе похвастаться перед знакомыми, мол, подвалило счастье!..
     Ему завидовали, щупали облигацию, сверяли номер с измятой газетой, которую Игорь таскал в кармане. Изотов сказал: что бы Игорь теперь ни приобрел, даже очень дорогую вещь, знакомые скажут, что он везунчик, выиграл по займу или по лотерее. Ничто так надолго не запоминается, как чужое везение, удача, находка или обнаруженный клад. Хорошо бы, конечно, ссылаться на богатого дядюшку, оставившего наследство, но в СССР это почему-то вызывает у многих подозрение. Даже неукраденные деньги нужно тратить с оглядкой - как бы кто чего такого о тебе не подумал...
     Не успели они расположиться на обед под березами, как к ним, насвистывая, подошел Изотов. В руках корзинка с грибами, за спиной тощий вещмешок, на ногах болотные сапоги с подвернутыми голенищами, маленькая клетчатая кепка лихо сдвинута на затылок.
     - А не запалить ли нам, товарищи, костерок? - поздоровавшись, предложил он.
     Листунов неприязненно посмотрел на него, потом перевел взгляд на початую бутылку, которую Игорь уже выставил вместе с закуской на расстеленную на мху газету.
     - Граждане, берегите лес от пожара! - торжественно произнес он. - Одна маленькая спичка способна уничтожить тысячи ценных пород деревьев. Вы разве, гражданин, не видели большой-большой плакат при входе в лес?
     - Столько этих разных плакатов кругом! - ответил Изотов. - Если на них обращать внимание...
     - Плакаты украшают нашу жизнь, - усмехнулся Алексей. - Или, точнее, приукрашивают.
     - Если вы не против, я присоединюсь к вам, - располагающе улыбаясь, проговорил Изотов. - С первой электричкой приехал сюда, и надо же! Кто-то опередил - все белые посрезаны! Можно подумать, что настырный грибник в потемках с фонариком бродил по лесу.
     - Мы тоже белых мало нашли, - поддержал разговор Игорь.
     - Места тут грибные, - продолжал Изотов. - Я не первый год езжу сюда.
     Он развязал свой мешок, достал оттуда бутылку водки, промасленный пакет с семгой. Игорь отметил, что семга явно из ресторана: только там так тонко, до розовой прозрачности, режут.
     - Можно и костерок организовать, - заулыбался Алексей. - Вот на этой полянке. Сушняка здесь полно!
     Сам проворно собрал хворост, согнувшись над кучкой, зажег сухие тонкие прутья. Скоро небольшой языкастый огонек весело затрещал, сизый дым потянулся вверх, к кронам берез.
     - В прошлом году я тут брал по пятьдесят - шестьдесят белых, - словоохотливо рассказывал грибник. - У меня на них особый нюх. Пройдут по моим местам, а все одно хоть после целой армии да наковыряю! А нынче боровиков мало, все больше попадаются подосиновики, ну если еще челыши - ничего, а большие красные не беру. Даже если и без проточин.
     На троих у них оказалось всего два стаканчика. Грибник услужливо протянул Игорю свой, пододвинул бутерброды. Улыбнувшись, представился: Изотов Родион Яковлевич. Где он работает, Игорь не знал, а спросить не посмел: Изотов уже не раз предупреждал, чтобы он не задавал лишних вопросов.
     - Великое дело - природа, - выпив и закусив семгой, сказал Листунов. - Ходишь, дышишь, душа отдыхает. И мысли в голову приходят возвышенные - думаешь, как это ловко все природа придумала: из костей и перышков уйму птиц сотворила, дятлу железный клюв дала, чтоб деревья долбил, зайцу - длинные ноги и чуткие уши... Каждая букашка - сложнейший механизм, пожалуй, посерьезней внутри, чем наши автомобили, а. Игорь?
     - Бегают, летают дикие существа, и никакого бензина им не надо, - поддержал Изотов. Он тоже свою водку залпом выпил и стал закусывать.
     Игорь перочинным ножом кромсал банку со шпротами, нож был тупой и туго резал, желтое прованское масло брызнуло на руки и брюки. Настроение у него не было таким лирическим, как у похмелявшегося приятеля. Как сейчас Изотов поведет разговор? И клюнет ля на его приманку Алексей?
     После женитьбы Алексей стал больше выпивать, чем прежде. Жену его, Антонину, Игорь видел всего два раза, почему-то Листунов неохотно приглашал приятелей к себе домой, видно, Антонина не очень-то жалует компании мужа. После работы Алексей не спешил домой, он был не прочь с кем-нибудь войти в компанию и заскочить в забегаловку или в пивной бар.
     Семен Линдин, наоборот, женившись, стал примерным семьянином - этот после работы шастает по магазинам, стоит в очередях, у него всегда в кармане бумажка с наказом, что следует купить. Жена Семена - врач-невропатолог, работает на двух ставках, ей недосуг заниматься всеми этими делами. Детей пока у них нет. Судя по всему, Линдин попал под каблук жены, а таких мямлей Найденов презирал, не считал их мужчинами. Попробовала бы его Катя подмять под себя!..
     Игорь замечал, что некоторые парни, женившись, скоро начинают тянуться больше к веселой компании, чем к дому. Уже за проходной начинают сбиваться в небольшие группки, даже термин такой появился: "Одна на троих". И уже ясно, что умельцы на поллитровку сбиваются. Игорь тоже не рвался домой, но и выпивка его не привлекала. Он с удовольствием ходил по комиссионным магазинам, где продавалась иностранная техника, и подолгу торчал в толпе других у витрин. Туг же в магазине прилично одетые парни предлагали всякую всячину: кассеты для магнитофона, транзисторные приемники, японские и швейцарские часы, массивные перстни с печатками, темные итальянские очки. Ему нравилась эта оживленная деловая атмосфера магазинов.
     Как-то по дешевке он купил у иностранного студента блок сигарет "Кент" и тут же продал в два раза дороже Стал брать пленку, потом продавать, приобрел себе японские часы "Сейко". Однажды его прямо на улице остановил южанин и, влюбленно глядя на часы, попросил продать. На этой мимолетной сделке Игорь положил в карман лишних семьдесят рублей. А часы он потом купил с рук, еще более красивые, с хрустальным стеклом.
     Он понял, что можно делать у комиссионок такие деньги, которые на заводе ему и не снились. Правда, иногда досаждали дружинники, дежурные милиционеры, все время надо было быть начеку. Обделывать более серьезные дела спекулянты - они себя называли "бизнесменами" - уходили в темные подъезды, скверы, глухие переулки. Хочешь купить кассету с записью модной группы или певца - пожалуйста, пойдем в сквер, а там "бизнесмен" извлекает из портфеля портативный магнитофон и проигрывает тебе любую кассету, которых у него хоть пруд пруди.
     Сейчас на руке Игоря красовались часы "Омега" - это уже третьи! - на вид они простенькие, а цена ого-го! К нему уже не раз подходили покупатели, но Игорь пока "омежку", как ее любовно называли, не продавал - самому нравились. Идут секунда в секунду. Эта фирма на весь мир славится.
     Изотову он про свои торговые дела не говорил, чувствовал, что тот не одобрит его действий, но в субботу и воскресенье Найденова как магнитом тянуло к комиссионке, у него там появились знакомые, которые кивали ему, тайком показывали товар. Некоторых деляг он встречал у комиссионок в любое время дня, будто они там и работали. Игорю нравилось подходить к "жучкам", интересоваться товаром, хвастаться своими часами. Иностранные вещи привлекали его, приятно было подержать прекрасно сделанную вещь в руке, зато и стоила любая игрушка по сравнению с нашей в пять - десять раз дороже. Как ни тянуло его в комиссионки, наведываться туда после знакомства с Изотовым он стал гораздо реже. Хотя спекулянты и чувствовали себя в толпе покупателей вольготно, все-таки можно было и попасться: милиция тоже не дремала, нет-нет и прихватывала того или иного "жучка" с товаром.
     ...Игорь отвлекся и не слушал, о чем толкуют за бутылкой Алексей и Родион Яковлевич. Они накалывали острыми прутиками маслянистые шпроты и укладывали их по две штуки в ряд на кусок хлеба, звучно хрустели свежепросоленными огурцами. Круглое лицо Листунова с серыми поблескивающими глазами порозовело, на раздвоенном подбородке янтарно светилась масляная капля. Косая черная прядь волос налезала на бровь. Довольно улыбаясь, Алексей разглагольствовал:
     - Вот все бубнят: институт, институт! А меня туда калачом не заманишь! Инженеры и техники сейчас зарабатывают меньше работяг, а ответственности в десять раз больше. Командовать людьми меня не тянет, я по натуре не тщеславный... - Он кивнул на Игоря: - Это наш Игорек любит быть на виду. И потом он на ЗИЛе случайный человек, иначе с какой бы стати изучал иностранные языки? Даже на работу со словарем ходит! Значит, метит куда-то повыше. А я не желаю свою башку забивать учеными премудростями... Кстати, деньги можно делать и без высшего образования. Вон Игорек, - он снова бросил насмешливый взгляд на приятеля, - в выходные покрутится у комиссионки, глядишь, четвертак, а то и полсотни за два-три часа положит в карман, что-то купит, что-то продаст...
     - Ты считал? - пробурчал Игорь, подбрасывая в костер сушняк, а сам исподлобья быстро глянул на Изотова, но у того на лице ничего нельзя было прочесть, он внимательно слушал Листунова.
     - Сам рассказывал, как свою "сейку" толкнул черненькому в кепаре, - продолжал Алексей. - А потом эти катушки к магнитофону. Сколько ты тогда загреб? Игорек, научи меня подрабатывать у комиссионки с тобой на пару.
     - Деньги можно разными путями зарабатывать, - туманно заметил Родион Яковлевич, подливая Алексею из бутылки.
     - Главное - не попасться, - пьяно согласился тот. - Я иногда выношу с территории кое-какую мелочишку: свечи, пресс-масленки, крестовины, конденсаторы, раз даже карбюратор пронес... Так это копейки! Вот если бы можно было мотор утащить!
     - От грузовика? - усмехнулся Игорь. - Или от "Чайки"?
     - А ты, Леша, не боишься, что я на тебя настучу? - вдруг сказал Изотов. - Ведь вы меня совсем не знаете, а выдаете все секреты своей "фирмы"... А что если я из милиции?
     - Не похоже, - ухмыльнулся Алексей. Хотя голос его был твердым, серые глаза уже поплыли, в них появился стеклянный блеск. Сейчас Леше море по колено!
     - Думаешь, товарищи из органов за грибами не ходят? - подначивал Изотов.
     - Иди заявляй на меня, - балагурил Листунов. - Тебя на смех поднимут! У нас в цехе все знают, что я трепач! Не веришь, Родя? Спроси у Игорька. Моя физия в многотиражке была пропечатана, Родя. А ты говоришь - жулик!
     - Я такого не говорил, - возразил тот.
     - Да треплюсь я, - добродушно сказал Алексей. - Весной был мой портрет, только не в газетке, а в "Окне дружинника" - пьяненького меня суки прихватили у пивного ларька...
     - Я купил бы у тебя дюжину свечей зажигания, - сказал Изотов. - Да и десяток пресс-масленок пригодился бы.
     - Какая у тебя машина? - деловито поинтересовался Алексей.
     - Старенькая "Победа", да я ее всю переделал...
     - Деньги на бочку! - в шутку потребовал Листунов.
     К удивлению Игоря, Родион Яковлевич спокойно достал из кармана бумажник и протянул тому четвертной.
     Листунов хоть и был пьян, а опешил. Вытаращил глаза на купюру и замолчал, на лбу его обозначились морщинки.
     - Если мало, добавлю, - усмехнулся Изотов.
     - Фальшивая, Игорек! - засмеялся Алексей, разглядывая на свет ассигнацию. - Или ты, дядя Родя, миллионер?
     - Миллионер... звучит красиво! - в ответ улыбнулся Изотов. - Только, я думаю, в нашей стране быть миллионером очень уж хлопотно!
     - Где же ты меня найдешь, дядя Родя? - пугнул его, не расставаясь с бумажкой, Листунов. - Может, я опять набрехал и ни на каком заводе не работаю? Истопник я, Родя. Кочегарю в котельной на Арбате.
     - Найду, - сказал Изотов. - Я, Леша, в людях разбираюсь. Наговариваешь ты лишнего на себя.
     - Первый раз такого купца встречаю, который наперед монету выкладывает, - удивлялся Листунов. - Ладно, притащу я тебе эти штучки-дрючки. - Поколебавшись, спрятал деньги в кармашек рубашки. - Ну что, Игорек, гульнем сегодня? - Он перевел хмельной взгляд на Изотова: - Тебя, дядя Родя, тоже приглашаем, раз ты нас так кстати финансировал...
     
     * * *
     
     В понедельник Алексей Листунов был мрачен и молчалив. Тогда, после пригородной забегаловки, где они как следует выпили - в ресторан они в одежде грибников и с корзинками не пошли, - Игорю пришлось везти приятеля на такси домой. Разговор в столовке получился любопытный: Изотов вдруг заинтересовался фамилией Листунова, сказал, что в колонии знавал одного Листунова - фамилия довольно редкая...
     Алексей даже протрезвел на какое-то время, взгляд его стал осмысленным.
     - Как имя-отчество того Листунова? - спросил он, не спуская напряженного взгляда с Изотова.
     - Отчество! - хмыкнул тот. - Там по имени-отчеству только гражданина начальника называют... Мишка-Фляга - так в бараке звали моего знакомого.
     - Моего отца величали Михаилом Васильевичем... - прошептал Листунов. - Но почему в колонии? Мой батя воевал и не вернулся... Пропал без вести.
     - И Мишка-Фляга воевал, даже имел награды, - небрежно рассказывал Родион Яковлевич. - Попал к немцам в плен, а когда освободили, прямо без пересадки угодил в Магадан. В то время с пленными особенно не церемонились... А вообще, хороший кореш был...
     - Был? - вцепился Изотову в плечо Алексей. - Почему был?
     - Сосной его на лесоповале придавило... У него ведь с легкими было неладно, - видно, занемог, а работу бросать не захотел. Мужик он был добросовестный, мечтал хорошей работой заслужить досрочное освобождение... Закопали мы его и креста не поставили. Много таких безымянных могил в тайге...
     Алексей стал дотошно спрашивать про приметы Мишки-Фляги и после каждого ответа Изотова все больше темнел лицом, скрежетал зубами. Он поверил, что это был его отец.
     - Пропал без вести... в Магадане! - зло проговорил он, понурив голову. - Мать чувствовала, что отец жив, обивала пороги военкомата, писала в Министерство обороны... За что так, дядя Родя?
     - Не мы одни от своих пострадали, - с горечью ответил тот. - Таких в Сибири были тысячи...
     - Сволочи! - грохнул кулаком по столу Алексей. - Никогда не прощу такого злодейства, слышишь меня, батя?!
     Изотов мигнул Найденову, и тот поспешил рассчитаться с официанткой и вывести приятеля из столовой, где на них уже стали обращать внимание.
     После работы они завернули к пивному ларьку, взяли по кружке пива. Алексей смотрел мимо Игоря на проезжающие по дороге автомашины. Его скуластое лицо будто постарело за ночь, под глазами набухли мешки, губы обветрились, он часто облизывал их. Листунов не был забубённым пьяницей, но уж если начинал, то пил день, два, три, а потом недели три-четыре в рот не брал. Причем бросал пить легко, без похмельных мучений, так же легко мог и снова начать.
     Поставив кружку на бочку, вытер губы тыльной стороной ладони.
     - Зачем ему меня обманывать? - раздумчиво проговорил он. - Я про дядю Родю... И откуда бы ему знать, что у отца были слабые легкие? Его и в армию не брали, добровольцем пошел...
     - Разве это тебя одного коснулось? - заметил Игорь, проинструктированный Изотовым, как себя вести с Листуновым. - Были в то время перегибы, об этом писали. А как было после войны? Из нашего поселка Витя Милеев закончил десятилетку с золотой медалью, подал документы в университет, а ему от ворот поворот... Бросился под колеса поезда.
     - Я не все помню, - глухо проговорил Алексей. - Он толковал, чего ему надо? Мы напили не на одну десятку. Надо расплачиваться... - Он вынул из кармана горсть пресс-масленок. - Я обещал ему.. И еще эти... крестовины.
     - Он сказал, что сам тебя найдет.
     - Вот это съездили за грибками! - тяжко вздохнул Алексей. - Лучше бы, Игорь, я ничего не знал... За что так моего батю? За что?!
     - Еще по кружке? - предложил Игорь.
     - Лучше бы я не знал, - повторил Алексей. - Как увижу военного с погонами, кулаки сжимаются! Так бы и врезал в рожу!
     - Ну есть наверное, и другие способы рассчитаться за твоего отца... - осторожно ввернул Игорь, а про себя подумал: не слишком ли он сейчас ведет рискованную игру? Возьмет его Алексей за горло и спросит, на что это он, Найденов, намекает?..
     Но Листунов ничего не спросил, по-видимому, и не слушал приятеля, придавленный своими тяжелыми мыслями. Скулы еще сильнее выперли на его круглом лице, темная прядь волос качалась над черной бровью, губы крепко сжаты, а в серых глазах ненависть.
     - Он не врет, дядя Родя, - сказал Алексей. - Хлебал он с отцом из одного котелка тюремную баланду. Без вести пропал... И где? У своих родных! Как же это, Игорь? У кого узнать про все, что было? Есть же какие-нибудь документы?!
     - Как же, узнаешь... - усмехнулся Игорь. - Изотов толковал, что могилу-то не сыщешь, а ты правду хочешь узнать! Правда тоже похоронена в земле и тяжелым камнем придавлена, чтобы не выползла на свет божий.
     - Батя научил меня стрелять из лука. Какой это был человек! Я так ждал его с войны... - заглядывал ему в лицо сумасшедшими глазами Алексей. - Слушать гнусаря Семена на собраниях и уродину Машку Мешкову? Как они распинаются о светлой нашей жизни и призывают давать по две нормы за смену! А безвинно загубленный батька гниет в волчьей яме! Как это в книжке про Тиля Уленшпигеля? Пепел Клааса стучит в мое сердце... Пойдем, старина, хряпнем чего-нибудь покрепче. Душа просит... Помянем батю!
     Игорю не хотелось пить, но он покорно зашагал с приятелем к ближайшей забегаловке. Здорово сработала "бомба", подложенная Родионом Яковлевичем!.. И ему, Игорю, пришлось по нитке вытягивать из жены Кати-Катерины все, что она знала про родителей Листунова. И как ловко воспользовался всей этой информацией Изотов!..
     
     3
     
     Спрятавшись за кустом орешника, человек с каменным лицом смотрел на травянистую лужайку, на которой расположилась парочка. До него доносился невнятный говор - густой мужской и топкий женский. Сквозь высокий тростник с коричневыми шишками просвечивало Утиное озеро. Слышно было, как шуршали у берега утки, на том берегу негромко кричала выпь.
     Человек, не отрывая угрюмого взгляда от парочки, достал из кармана зеленой куртки папиросу, но закурить не решился. Голоса на лужайке затихли, человек скомкал папиросу и отвернулся. Покачав головой, потянул к себе лежащее неподалеку ружье, бесшумно поднялся и, не оглядываясь, зашагал от озера. Был он среднего роста, темноволос, на ходу чуть сутулился. Отойдя подальше, закурил. На лице его появилась непонятная усмешка. Ржавый папоротник хлестал по его болотным сапогам, ветви цеплялись за куртку, но человек не обращал на это внимания, отводил руками колючие ветви, губы его шевелились, будто он разговаривал сам с собой. Внезапно остановился, сорвал ружье с плеча и дуплетом бабахнул в небо. Раскатистое эхо разорвало лесную тишину, вспугнуло уток на озере, заставило на время замолчать птиц в лесу.
     - Ах, Павел, Павел! - проговорил вслух человек, задумчиво глядя на синеватый дымок, медленно выползающий из стволов. - Кто бы мог подумать!..
     
     Вечером того же дня у калитки дома Павла Абросимова остановился Иван Широков и негромко окликнул хозяина, что-то мастерившего на верстаке.
     - Заходи, Иван, - пригласил Павел Дмитриевич. Он полюбовался на ореховую рамку, которую только что сколотил, прислонил к бревенчатой стене, отряхнул с брюк опилки.
     - Выдь-ка сюда, - позвал Иван.
     Что-то в его голосе насторожило Павла Дмитриевича. Он бросил взгляд на Широкова, по лицу его скользнула тень. Прихватив с верстака пиджак, тяжело зашагал к калитке. Из сеней выглянула Лида, улыбнулась Ивану и чуть хрипловатым голосом произнесла:
     - Чего подпираешь забор, Ваня? Иди в избу, самовар поспел, чаем с медом угощу.
     Иван что-то невнятно пробормотал, лицо его окуталось папиросным дымом.
     - Все смолишь? Потому до сих пор и не женат, что всех девок на танцах отпугиваешь дымом, как пчел... - рассмеялась Лида и перевела удивленный взгляд на мужа: - Ты куда это на ночь глядя собрался?
     - Пейте чай без меня, - отмахнулся Павел Дмитриевич.
     - Ох, Иван, Иван! - покачала головой Лида. - Никак мужика моего на выпивку соблазнил? Да я разве против? Идите в избу и выпивайте, я соленых грибков из подпола достану.
     - С чего ты взяла, что мы собираемся выпивать? - недовольно заметил муж.
     - А может, на танцы собрались? - поддразнила Лида. Круглое курносое лицо ее улыбалось, небольшие голубые глаза весело смотрели на них.
     - Веселая ты, Лида, - уронил Иван. - Небось и плакать-то не умеешь?
     - Мать говорит, родилась я со смехом, наверное, и умру так, - рассмеялась Лида. - Разве плохо, Ваня, быть веселой? Или всех по себе судишь? Сам-то ты и улыбаться не научился.
     - Не скажи, - мрачно заметил Широков. - Я из тех, кто смеется последним...
     Они свернули на Кооперативную улицу, потом пошли к вокзалу. Иван сосредоточенно курил и молчал, Павел Дмитриевич недоуменно поглядывал на него сбоку, но первым не заговаривал. Он видел, как у Ивана сошлись брови, обозначилась глубокая складка на лбу, - видно, трудно ему начать разговор. Летучая мышь мелькнула перед глазами и пропала, от водонапорной башни, перечеркнув дорогу, вытянулась длинная тень. Солнце спряталось за бором, на небе алела широкая полоса, чуть выше ее неподвижными линкорами застыли подсвеченные снизу багровые облака. Последняя декада августа, еще осенняя прохлада не ощущается, но дни стали короче, деревья и кустарник будто тронула ржавчина. Не сегодня завтра улетят стрижи и ласточки, а потом высоко с криками потянутся клинья гусей, журавлей, аистов.
     - Помнишь наш давнишний разговор у танцплощадки? - кивнул на деревянный помост, окруженный оградой, Иван.
     - Ты меня привел сюда, чтобы напомнить? - усмехнулся Павел Дмитриевич.
     - Я тебе сказал, что Лида Добычина мне дороже жизни, - продолжал Иван. - Просил тебя не лезть к ней...
     - И я тебе сказал: пусть Лида сама решает, за кого ей выходить замуж, - подхватил Абросимов. - Она выбрала меня, Иван.
     - Ты учитель, с высшим образованием, а я кто? Машинист электростанции.
     - Разве в этом дело? - посмотрел на него Павел Дмитриевич. - Женщина не умом, а сердцем выбирает. И с Лидой я познакомился, когда еще студентом приезжал сюда.
     Они остановились у привокзального сквера, Иван первым присел на скамью, снова закурил. Абросимов прислонился к толстой липе, ему хотелось видеть лицо Широкова. Он еще не знал, в чем дело, но, кажется, начинал догадываться...
     - Зачем ты хочешь ей жизнь покалечить, Павел? - не глядя на него, уронил Широков. - Веселая, все смеется, а как узнает про твои шашни с учительницей... Я не хочу, чтобы она плакала.
     - Вот ты о чем, - проговорил Павел. - Дай закурить, что ли?
     Иван протянул ему пачку "Беломора", спички. Абросимов жадно стал втягивать в себя дым, глаза его сузились, заледенели.
     - Вынюхивал? Следил?
     - Не я, другой бы напоролся... Рано или поздно все узнается.
     - Ты днем стрельнул у озера? - спросил Павел и сам себе ответил: - Я так и подумал.
     - Не следил я за тобой, - сказал Иван. - Очень мне это надо.
     - Раз узнал ты, узнают и другие...
     - Боишься? - бросил на него исподлобья тяжелый взгляд Широков.
     - Ты же знаешь, Ваня, я ни бога, ни черта не боюсь, - затягиваясь так, что крепкие бритые щеки втянулись, выговорил Павел. - Директор школы я. Нельзя мне тут будет больше оставаться.
     - От меня никто ничего не узнает, - помолчав, ответил Иван. - Брось учительницу, не обижай Лиду.
     - Иван, великий писатель Достоевский говорил, что любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих. Не знаю, поймешь ли ты меня..
     - А что будет с Лидой? - перебил Иван. - Какое место отвел ей ты? И почему за твое хмельное счастье должна расплачиваться она, дети?
     Павел Дмитриевич долго молчал, докурив папиросу, затоптал ее в землю, взглянул на первую яркую звезду, засиявшую над домом, где родился его отец.
     - Ты прав, Иван Степанович, - глухо обронил он. - Лида и дети ни при чем.
     - Она ведь на тебя, как на бога, молится... Как ты мог?
     - Чего уж теперь говорить?.. Выходит, смог. И знаешь, Ваня, я не жалею...
     - Не зарекайся. Ой еще как пожалеешь!
     - Чего ты-то хочешь? - спросил Павел Дмитриевич.
     - Она должна отсюда уехать, - сказал Широков. - Молодая, красивая, зачем ты ей нужен, женатый, с двумя ребятишками? Разобьет семью и тебя бросит. Знаешь известную сказочку про старика и старуху?
     - Которые остались на берегу синего моря у разбитого корыта? - усмехнулся Павел Дмитриевич.
     - Я должен был радоваться, что все так получилось, - с горечью признался Иван Степанович. - Я до сих пор люблю Лиду. Может, из-за нее и не женюсь... Но она вряд ли полюбит меня. Не знаю, что там великие писатели еще пишут про любовь, но мне уже легче на душе, что Лида счастлива, пусть даже с тобой... Брось, Павел, учительницу. Твоя к ней любовь звериная... Она в сезон налетает, как буря, и уходит до следующей весны.
     - Спасибо тебе, Иван Степанович, - глухо уронил Абросимов. - Я хотел бы иметь такого друга, как ты.
     - В друзья меня, пожалуй, не записывай, - недобро усмехнулся Широков. - Моя бы воля, я там, на озере, не в небо, а в вас пальнул бы!
     - И за то спасибо, что говоришь правду, - опустил голову Павел Дмитриевич.
     - А девка нехай уезжает, - сказал Иван Степанович. - Не дам вам портить жизнь Лиде. А такая, как твоя учителка, нигде не пропадет... Видна птица по полету!
     
     Через неделю после этого разговора завуч Андреевской средней школы проводила на ночной поезд учительницу математики Ингу Васильевну Ольмину. Помогла ей донести второй чемодан. Накрапывал мелкий дождь, он посверкивал в желтом круге от электрической лампочки, покачивающейся на потемневшем столбе. Инга Васильевна была в плаще, перетянутом на тонкой талии широким поясом, она вертела светловолосой головой, невнимательно слушала пожилую женщину, что-то говорившую ей. Молодая учительница явно нервничала, губы ее кривились в презрительной усмешке. Она что-то ответила невпопад, и завуч умолкла, озадаченно глядя на нее.
     - Дыра ваша Андреевка, - сказала Ольмина. - Тмутаракань! Если бы вы знали, как я счастлива, что отсюда уезжаю...
     Скоро подошел пассажирский, Инга Васильевна поднялась в тамбур, глаза ее нашли в сквере под деревом высокую грузную фигуру Павла Дмитриевича. Он стоял с непокрытой головой, во рту тлела папироса. Неподвижный взгляд директора был устремлен на вагон.
     - До свиданья, друг мой, до свиданья!.. - раздался над пустынным перроном чистый, звонкий голос Ольминой. Завуч удивленно воззрилась на нее.
     Поезд дал гудок и тронулся, он и всего-то здесь стоял три минуты. Вагоны поплыли, постукивая колесами на стыках, на мокрых стеклах, будто слезы, дрожали крупные капли. Инга Васильевна махала рукой, смеялась, и белые зубы ее блестели. Завуч помахала ей в ответ, но глаза математички были прикованы к толстой липе, в тени которой вырисовывалась мрачная фигура насупленного Абросимова.
     У багажного отделения, где громоздились белые ящики, стоял еще один человек, он тоже курил, дождь пригладил его вьющиеся спереди волосы, намочил на плечах обвислый пиджак. Человек тоже смотрел на уезжавшую учительницу, и в прищуренных глазах его застыло отсутствующее выражение. Поезд ушел, скрывшись в мутной дождевой пелене, еще какое-то время маячил красный фонарь на последнем вагоне, послышался протяжный гудок, которому аукнуло лесное эхо, и стало тихо. Дежурный, стряхнув с красной фуражки капли, ушел в дежурку. Тяжело зашагал по тропинке к своему дому Абросимов. Когда он скрылся за водонапорной башней, направился домой и Иван Широков. Болотные сапоги разбрызгивали глубокие лужи, из-под ноги лениво запрыгала большая лягушка, где-то близко забрехала собака, потом прокукарекал петух. Иван Широков снял в сенях сапоги и в носках осторожно подошел к двери. Уже укладываясь в маленькой комнате на железную койку, он услышал сонный голос матери:
     - Где тебя, лешего, носит?
     - К поезду ходил.
     - Встречал кого, что ли?
     - Провожал, - помолчав, ответил он.
     - Вань, а Вань, - сквозь зевоту спросила Мария Широкова. - Женился бы ты, что ли?
     - Спи, мать, - не сразу ответил он, - придет время - и женюсь.
     - Ох, боюсь, Ванятка, упустил ты свое время, - вздохнула Мария. - Неужто так бобылем и будешь век куковать?
     - Завтра надо старого петуха зарезать, - зевая, сказал Иван и, повернувшись к стене, закрыл глаза.
     - Жалко, Ванюша, петух еще хоть куда... Может, погодить? Молодой-то петушок жидковат, много ли от него толку?
     В ответ она услышала негромкий храп.
     
     Часть вторая
     
     СЛЕД ЗМЕИ НА КАМНЕ
     
     Суровый призрак, демон, дух всесильный,
     Владыка всех пространств и всех времен,
     Нет дня, чтоб жатвы ты не снял обильной,
     Нет битвы, где бы ты не брал знамен.
     
     Константин Бальмонт
     
     
     ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
     
     
     1
     
     Е фимья Андреевна лежала в некрашеном гробу, скрестив восковые руки на груди и сурово поджав синеватые губы. На лбу черная, с крестиком лента, в пальцах тоненькая, с голубоватым огоньком свечка. Как сильно отличается лежащий живой человек от покойника! Такое впечатление, будто мертвое тело сплющилось, окаменело, превратилось во что-то нереальное, не поддающееся пониманию. Жизнь ушла, а тело-то осталось. Но это уже не человеческая оболочка, а нечто иное. Чужое, незнакомое... Именно такой запечатлелась в памяти Вадима Казакова умершая бабушка. Потом были похороны на новом кладбище. Яму вырыли рядом с могилой Андрея Ивановича Абросимова. Было много народу: старухи, старики, съехавшиеся родственники, молодежь. Девяносто три года прожила Ефимья Андреевна, у нее уже были почти взрослые правнуки, проживи она еще несколько лет - и был бы у нее праправнук. Умерла она легко, как и просила в своих молитвах бога: утром встала с кровати, вышла во двор покормить кур, принесла дрова и затопила русскую печку, хотя осень в этом году выдалась на редкость теплая, поставила чугунок с картошкой, закопченную кастрюлю с похлебкой, но пообедать ей так и не довелось. В полдень присела на табуретку у окна, раскрыла старый альбом с фотографиями близких ей людей да так и сунулась в него сухим морщинистым лицом, будто хотела поцеловать бравого гвардейца Андрея Ивановича, сфотографированного еще до революции в военной форме с Георгиевским крестом.
     Квартировавшая у нее акушерка первым делом сообщила о случившемся Павлу Дмитриевичу, а уж он телеграммами оповестил всех. Притащился на кладбище и дед Тимаш. Пожалуй, он теперь остался в Андреевке самым старым - всех пережил веселый плотник. Видел теперь лишь одним глазом, второго несколько лет назад лишился из-за глаукомы, борода будто снегом присыпана, лишь прокуренные усы остались рыжими. На пустом глазу носил черную повязку, отчего немного напоминал старого пирата. Старик продал свой дом дачникам, поставив довольно странное условие: половину суммы сразу взял деньгами, а насчет второй половины договорился, чтобы ему выставляли бутылку до тех самых пор, пока не проводят его в последний путь на кладбище. Жил он в ветхой пристройке на своем участке. Узнав про столь хитроумную купчую, Вадим вспомнил рассказ про старуху, которую споили наследники ее поместья, чтобы поскорее завладеть богатством.
     - Не думал, родненькие, что переживу Ефимью, - посетовал на поминках Тимаш. - И чего это господь бог не призывает меня на страшный суд? Али из всех святцев на том свете меня вычеркнули? И чертям я не нужон?
     Старик еще не утратил чувство юмора, да и голова, видно, у него была ясная, но балагурил поменьше, чем раньше. Поблескивая единственным голубоватым живым глазом, рассказывал сиплым, надтреснутым голосом, как лет пятнадцать назад сватался к покойнице, а она в него горшком запустила...
     Вечером после поминок все родственники собрались на семейный совет. Председательствовал Дмитрий Андреевич Абросимов. Расположились на лужайке возле колодца. На перилах крыльца сидела осиротевшая кошка и посматривала на них желтыми глазами. Картофельная ботва на огороде пожухла, покрылась коричневыми пятнами, на грядках виднелся вылезший из земли лук, покачивались на легком ветру ржавые шапки осыпавшегося укропа. Скоро картошку копать, ближе к забору земля переворочена - там Ефимья Андреевна подкапывала для еды молодую. К толстой березе прибит серый скворечник с прохудившейся крышей.
     Вадим пристроился на перевернутом колодезном ведре, Дмитрий Андреевич сидел на крашеной скамейке, Григорий Елисеевич Дерюгин в полковничьей форме с орденскими колодками присел на узкую скамью у колодца, на которую ведра ставят. Хромовые голенища начищенных сапог блестели. Его жена, Алена Андреевна, сидела рядом с Тоней, остальные расположились прямо на траве. Павел Дмитриевич расстелил выгоревший брезент, на перевернутом ящике стояли бутылки, соленые огурцы в деревянной чашке, салат, большое блюдо с холодцом. Все это осталось от поминок.
     - Дом бросать на произвол судьбы нельзя, - заговорил Дмитрий Андреевич. - Но без хозяина, как говорится, дом сирота, а кто из нас сможет жить в нем?
     Все промолчали. У Павла Дмитриевича свой дом, самый старший Абросимов, Дмитрий Андреевич, живет в Климове, Варвара и Семен - в доме Якова Ильича Супроновича. Теперь это их дом. Молодые разлетелись по разным городам-весям, им абросимовский дом ни к чему.
     - Мне на пенсию через три года, - вставил Федор Федорович Казаков, отчим Вадима. - И потом, врос я корнями в Великополь, дети в техникуме и институте учатся.
     - А я хотела бы пожить в Андреевке, - всхлипнула Антонина Андреевна.
     У нее красные глаза, порозовевший от слез нос. В волосах седины незаметно, но на полном лице много тоненьких морщинок. У Варвары их еще больше, она сидит рядом с мужем, Семеном Яковлевичем. В руках скомканный платочек. Хотя они сестры с Антониной, но мало похожи. У Варвары многое от отца, Андрея Ивановича, а у Антонины - от матери.
     - Пожить или жить? - уточнил Дмитрий Андреевич.
     - Наш дом в Великополе, - весомо вставил Казаков.
     - Куда уж нам от детей, - вздохнула Антонина Андреевна. - Только на лето смогу приезжать сюда.
     - Может, продадим дом, да и дело с концом? - предложил Федор Федорович.
     - Дом построил наш отец, здесь мы родились. Тут на кладбище могилы наших родителей, - сурово заговорил Дмитрий Андреевич. - Ни о какой продаже и речи не может быть.
     - Дом нужно ремонтировать, - сказал Казаков. - Нижние венцы подгнили, подпол местами обрушился, хлев совсем развалился. На квартирантов тоже плохая надежда.. Они ремонтировать не станут.
     - От квартирантов толку мало, - согласился Григорий Елисеевич. - Чужое - это не свое.
     - Какой же выход? - обвел всех взглядом Дмитрий Андреевич.
     - Когда ты сам-то собираешься на пенсию? - спросил Федор Федорович.
     - Не отпускают, - улыбнулся Дмитрий Андреевич. - Просился из райкома директором Белозерского детдома - не разрешили.
     - Паша, может, ты приглядишь за домом? - повернулась к племяннику Антонина Андреевна.
     - А что? Возьму и переберусь сюда жить, - усмехнулся тот. - Я - здесь, а Лида - там...
     - Можно бы твоих учителей здесь поселить, - неуверенно сказал Дмитрий Андреевич.
     - Мои учителя все пристроены, - ответил сын. - Не нуждаются.
     - Здесь прошла наша молодость, тут мы нашли своих невест, народили детей, - негромко заговорил Дерюгин. - Дом Абросимовых - это наш общий дом. И мы сообща должны его привести в порядок...
     - Дельное предложение, - кивнул Федор Федорович. - А кто же будет ремонтировать?
     - Его не ремонтировать нужно, а весь заново перестраивать, - сказал Дмитрий Андреевич. - Если мы тут все соберемся, где же разместимся?
     - Кто-то должен быть здесь постоянно, - заметил Казаков. - А такого человека среди нас нет...
     - Я буду здесь жить, - все так же негромко заявил Григорий Елисеевич и взглянул на жену: - Я и Алена.
     - А служба? - ошарашенно спросил Дмитрий Андреевич. - Или армия даст тебе отпуск на целый год?
     - Я ухожу в запас, - произнес Дерюгин. - Уже документы отосланы в Министерстпо обороны.
     - Что же ты молчал, дорогой мой! - обрадовался Дмитрий Андреевич. - Да о лучшем хозяине и мечтать не приходится! Пока ты займешься домом один, конечно, в отпуск мы тебе поможем, а потом не за горами и наша пенсия с Федором Федоровичем.
     - Боже мой, наши мужья - пенсионеры, - сквозь слезы улыбнулась Алена Андреевна.
     - А что ты молчишь, Семен? - повернулся к шурину Дмитрий Андреевич.
     - Вы старшие, вы и решайте, - ответил тот. - Я со своей стороны готов помочь всем, чем смогу.
     - Можете рассчитывать и на мои руки, - вставил Павел Дмитриевич. - Я тут освоил столярное дело: сам рамки мастерю для своих фотографий.
     - Вы это замечательно придумали, - вступил в разговор Вадим. - Каждый год в отпуск по договоренности мы все будем собираться в нашем доме. Отцы, дети, внуки и правнуки... Сколько нас?
     - Я насчитал девятнадцать человек, - заметил Федор Федорович.
     - Может, пристроим и второй этаж? - загорелся Вадим.
     - Языком-то можно чего угодно построить, - ворчливо заметил Дерюгин. - Ишь сколько душ насчитали! Надо рассчитывать на троих наследников: Дмитрия, Тоню и Алену. Ефимья Андреевна им завещала дом.
     - Ты что городишь, папуля? - укоризненно посмотрела на мужа Алена Андреевна. - Где мы, там и наши дети.
     - На готовенькое-то все горазды, - проворчал Дерюгин.
     - В полковнике заговорила кулацкая натура, - шепнул Вадим Павлу. - Боюсь, если он будет за главного, и охота сюда приезжать пропадет!
     - Чего ты хочешь - командир! - сказал Павел. - Заставит тут всех по струнке ходить!
     - Давайте еще раз помянем наших дорогих родителей - Андрея Ивановича и Ефимью Андреевну, - предложил Дмитрий Андреевич.
     Павел и Вадим сидели у бани и курили. Рядом в сарае на насесте ворочались куры, над липами в привокзальном сквере галдели галки, шумно устраиваясь на ночь. Где-то на проселке застрял грузовик, мотор то надсадно взвывал, то неожиданно обрывался на высокой ноте. В доме слышались детские голоса - Лида укладывала раскапризничавшихся ребятишек. Приехавшие на похороны не смогли все разместиться в доме Абросимовых, Казаковы ушли ночевать к Супроновичам, а Вадима пригласил к себе Павел. Вадим понял, что друга что-то гложет, он даже с лица осунулся, глаза запали, у губ появилась страдальческая складка. Дома вроде у него все нормально. Маленькая кругленькая Лида, как всегда, веселая, шутит, дети здоровы. На поминках Павел почти не пил, Вадим было предложил прогуляться до Лысухи, но двоюродный брат отказался: мол, теперь быстро темнеет, да и после дождя кругом лужи. Вадим знал, что на песчаной железнодорожной насыпи луж не бывает, но спорить не стал.
     Докурив папиросу, Павел почесал свой крупный нос, тоскливо посмотрел на друга.
     - Мой батя сильно сдал за последние два года, - сказал он. - Живот отрастил, полысел. А твой отчим - молодцом, худой, жилистый и седины не видно.
     - У него волосы светлые, потому и не заметно.
     - Не успеешь и глазом моргнуть, жизнь промчится мимо, как товарняк... - задумчиво заговорил Павел. - Дед Тимаш на старости стал всем задавать вопрос: "Зачем, человече, живешь?" Разве можно на такой вопрос ответить? Да и кто знает, зачем он живет?.. Давно ли мы с тобой мальчишками партизанили? Тогда мы не спрашивали себя: зачем живем? А теперь отцы семейства... Дерюгин еще орел! А вот уходит на пенсию, - продолжал Павел. - Всегда командовал людьми, никогда физическим трудом не занимался.
     - Займется строительством дома - познакомится, - усмехнулся Вадим.
     - Наверное, подчиненные его не любили.
     - Зато жена в нем души не чает, - вставил Вадим. - Заметил, как она его? "Папочка, папуля!"
     Павел внимательно посмотрел на него:
     - А тебя разве не любит твоя Ирина?
     - Я как-то об этом не думаю, дружище. Когда вместе проживешь годы, любовь отступает на задний план...
     - А что же на переднем плане? - насмешливо спросил Павел.
     - Работа, дорогой директор школы, работа и разные другие заботы, - нехотя ответил Вадим.
     - Уж не завел ли ты другую?
     Вадим взглянул на него, деланно рассмеялся:
     - А что, заметно?
     - Слушай, Вадька, я ведь тоже... того... по уши!
     - Ты изменил Лиде? - вытаращил на него глаза Вадим. - Брось ты меня разыгрывать!
     Уж кто-кто, а Павел в его представлении не способен был изменить своей жене. Он хорошо помнил тот давнишний разговор, когда друг заявил, что у него на всю жизнь будет только одна женщина. Ведь из_за Лиды - так считал Вадим - он после университета приехал в Андреевку, а ведь мог преподавать в любом большом городе, и не в какой-то захудалой школе, а в институте.
     - Наверное, такая уж наша абросимовская порода, - вздохнул Павел.
     - Порода наша хорошая, - заметил Вадим. - Бабушка всю жизнь прожила с дедом, а ведь он был вспыльчив, горяч и вон на соседку через забор поглядывал... Мать рассказывала, что Ефимья Андреевна никогда ни в чем не упрекала деда. Мудрая была у нас с тобой, Паша, бабушка.
     - Она научила меня природу любить, - вспомнил Павел. - Мы с ней все окрестные леса исходили вдоль и поперек.
     - Могла дождь за три дня предсказать, знала, какая будет зима или лето... И ведь никогда не ошибалась.
     - И никаких книг не читала, расписаться не умела, а даже грамотей дед признавал ее ум и мудрость, - сказал Павел. - Теперь и людей-то таких почти не осталось.
     - Времена меняются - меняются и люди, - подытожил Вадим. - Расскажи, что у тебя стряслось.
     Павел ничего не утаил от друга, даже поведал про свой странный разговор с Иваном Широковым. Ингу Васильевну перед началом учебного года он уговорил уехать из Андреевки, а на душе теперь кошки скребут: надо ли было это делать? Может, лучше было бы вдвоем уехать?
     Но он размахнулся кирпичную школу строить с мастерскими, спортзалом, теннисным кортом... А если бы уехал отсюда, все к черту остановилось бы... Нет Ольминой, а он день и ночь думает о ней, специально ездит в Климово и звонит оттуда по междугородному в Рыбинск, где она теперь преподает математику...
     - А Лида догадывается? - поинтересовался Вадим.
     - Она святая, - торжественно провозгласил Павел. - По-моему, она вообще не умеет ревновать. Верит в меня, как в бога, и от этого, Вадя, еще горше на душе. Работает секретарем в поселковом Совете, все успевает по дому. Люди ее уважают. Легкий она человек, ее, как птицу, грех обидеть...
     - У меня все иначе, - заметил Вадим.
     - Вот как? А я думал, у всех одинаково, - бросил на него насмешливый взгляд Павел.
     - Почему у нас с тобой все не так? - раздумчиво сказал Вадим. - Посмотри, как прожили свою жизнь Дерюгины, Супроновичи, мой отчим с матерью. Для них семья - это все! Почему мы не такие?
     - А может, женщины стали другими?
     - Что-то, безусловно, изменилось, а вот что? Я пока еще не понял, - признался Вадим. - Ковыряюсь в себе, других... Изменилась, Паша, современная семья, другой стала: непрочной, малодетной... Сколько разводов кругом! И женщины не очень-то теперь держатся за своих мужей. А которая и разведется, так не спешит снова замуж: мол, хватит, наелась!
     - Лида хорошая, у нас дети, но люблю-то я Ингу, Вадим!
     - А она тебя любит?
     Павел будто налетел на столб.
     - Об этом я, честно говоря, не думал, - выговорил он.
     - А ты подумай, - посоветовал Вадим. - Я, кажется, вообще перестал верить в любовь.
     - Я просто не задумывался об этом, - сказал Павел. - Жил, как все, привык, что жена всегда под боком, не ругался с ней... А тут налетело, закружило! Веришь, будто заново родился. Хожу по земле, занимаюсь своими делами, а внутри все поет... И вот сам взял и убил эту песню! Зачем? Почему? Мне вот теперь больно, а Лиде? Да она и знать ничего не знает. Хоть бы раз спросила, дескать, чего я такой хмурый.
     - Лида виновата... - усмехнулся Вадим. - На себя долго мы сердиться не умеем, обязательно на стороне надо найти виноватого!
     - Хоть убей, не чувствую я себя виноватым! - горячо воскликнул Павел. - Не встретил бы я Ингу, не знал бы, что способен на безрассудство! Умом то я понимаю, что поступаю безнравственно, подло по отношению к жене, детям... Да что говорить! Она уехала, а я тут места себе не нахожу. Было хорошо, а стало плохо! И кому от этого теперь лучше? Ведь мы расстались потому, что люди нас могут осудить, а ведь люди и состоят из таких, как я, ты, Лида, Инга...
     - Ты забыл про Ивана Широкова, - напомнил Вадим.
     - Кто он? Друг или враг? - снова понурился Павел. - Ворвался в мою жизнь, стыдить стал... Да дело не во мне - Лиду он любит.
     - Ты ведь отбил ее у него, - заметил Вадим. - Мы тут с тобой толкуем, что любовь зачахла, а Иван Широков? Прошло столько лет, а он любит! Замужнюю, с детьми! И борется за счастье своей любимой.
     Вышла Лида на крыльцо и сказала, что Вадиму постелено в комнате, где спят дети; если хотят, пусть идут в дом, самовар готов, стол накрыт...
     - Ей-богу, мне нравится твоя Лида, - улыбнулся Вадим.
     - Чужие жены всем нравятся, - хлопнул приятеля по плечу мощной рукой Павел.
     - Слышал такую поговорку: от добра добра не ищут?
     - Я знаю другую, - горько усмехнулся Павел. - Черного кобеля не отмоешь добела... Ты на свой счет не принимай, это я про себя!
     - Чего уж там! - откликнулся Вадим. - Это и ко мне подходит.
     - Расскажу я все Лиде, - сказал Павел. - Может, легче станет.
     - Кому? Тебе или Лиде?
     - Выход-то должен быть какой-нибудь?
     - Помнишь, бабушка говорила: "Любовь - кольцо, а у кольца нет конца".
     
     2
     
     Дмитрий Андреевич осторожно вел "газик" по лесной ухабистой дороге, длинные метелки конского щавеля хлестали по днищу. Редко по этой дороге ездят машины - широкая колея чуть заметна, ее засыпали сучки, желтые сосновые иголки, нет-нет впереди блеснет лужа. Взлетали с обочины и пропадали в густом ельнике тетерева. Один раз дорогу перемахнул крупный русак.
     Секретарь райкома был в колхозе "Рассвет" и оттуда решил завернуть на кордон к старому приятелю, лесничему Алексею Евдокимовичу Офицерову, который вот уже десять лет как поселился на берегу большого озера Белое. В семи километрах от дома лесника находится Климовский детский дом, его еще называют Белозерским, - тот самый, который создал на бывшей княжеской усадьбе Дмитрий Андреевич. Может, на моторке сгоняют туда к Ухину - директору детдома. На машине тоже можно проехать, но очень уж хочется на лодке прокатиться по спокойному синему озеру с островами и загубинами.
     Дмитрий Андреевич нажал на тормоз, "газик" вильнул на песке и, почти упершись радиатором в толстую сосну, остановился: прямо на дороге стоял красавец лось и, немного повернув голову, спокойно смотрел на машину. Красивые, с многочисленными отростками рога его доставали до нижних ветвей высокой сосны, большие выпуклые глаза без страха и враждебности смотрели на человека. Лось не шевелился, огромная фигура животного была олицетворением скрытой мощи и благородства. Дмитрий Андреевич вспомнил, как начальник милиции и председатель райисполкома - заядлые охотники - как-то осенью пригласили его на отстрел лося по лицензии. Он в первый и последний раз поехал с ними и закаялся: это была не охота, а бойня. Лось не убегал от охотников, он будто привязанный стоял на опушке и вот так же спокойно смотрел на приближающихся к нему людей с ружьями. После того как животных взяли под охрану, количество лосей, зайцев, кабанов значительно увеличилось в районе по сравнению с прежними годами. Дикие звери сообразили, что их извечный враг - человек - теперь не опасен, и перестали бояться людей.
     Выйдя из машины, Дмитрий Андреевич пошел к лосю.
     - Ну что же ты, дурашка, - ласково говорил он. - Не боишься царя природы? Беги, дорогой зверь, не все люди добры к вам, нашим меньшим лесным братьям...
     И лось послушался, бесстрашно взглянув в глаза человека, несколько раз взмахнул черными длинными ресницами, которым бы любая красавица позавидовала, и неспешно ушел в бор. И хотя он был огромен, шагов его было не слышно, лишь несколько раз качнулись ярко-зеленые ветки можжевельника.
     "Газик" взобрался на крутой песчаный склон, потом спустился в овраг и, выбравшись из него, остановился возле бревенчатого дома, стоявшего на травянистом холме, с которого широко и вольно открывался великолепный вид на озеро Белое. От дома лесника во все стороны уходили огромные сосны и ели, внизу, у причала, виднелось несколько до половины вытащенных на берег лодок. Длинная коса далеко выдавалась вперед, за ней изумрудно зеленел небольшой остров, на нем всего с десяток сосен, а дальше, в сизой дымке, озеро сливалось с небом. Вытянутое на семь километров в длину, Белое лишь местами широко разливалось, заставляя сосновый бор отступить от берегов. Здесь много камышовых излучин, тихих заводей с кувшинками и лилиями. В таких местах любят водиться лещи.
     К машине молча подбежал большой лохматый пес с висячими ушами - какой он породы, Дмитрий Андреевич так и не смог определить. У собак хорошая память, пес узнал гостя, завилял хвостом и чуть показал белые клыки, что означало приветствие, а не угрозу. А вот Абросимов начисто позабыл, как зовут собаку.
     - Где, псина, твой хозяин? - спросил он, опасаясь погладить пса.
     Тот взглянул ему в глаза, повернулся и побежал к крыльцу, возле которого стояли две удочки, тут же на козлах лежало сосновое бревно с прислоненной к нему двуручной пилой. "Как это Алексей один ухитряется дрова пилить?" - подумал Дмитрий Андреевич, шагая к дому.
     Офицеров уже появился на крыльце, рукава его рубахи были закатаны, ладони в чем-то белом. Он широко улыбался в густую седую бороду, потер руки одна о другую, потом правой мазнул по солдатским галифе, оставив возле кармана белый след.
     - Ремонтом занялся? - поздоровавшись, спросил Абросимов.
     - Пельмени леплю, черт бы их побрал, - ответил Алексей Евдокимович. - Связался и сам не рад! Уже третий час маюсь, а еще и сотни не слепил.
     - А я думаю: чего это меня вдруг потянуло к тебе? - улыбнулся Дмитрий Андреевич. - Нутром учуял, что ты пельмени для встречи готовишь!
     - Ты какие любишь - со сметаной или с бульоном? - озабоченно спросил Офицеров.
     - И те и другие, - засмеялся Абросимов. Он почувствовал, что и впрямь сильно проголодался.
     - На обед хватит, - заявил лесник и скрылся в доме.
     Дмитрий Андреевич присел на скамейку у окна, пес подошел к нему и уткнулся носом в колени. Потрепав его по холке, Абросимов задумался под стук дятла и ровный шум деревьев. Странно сложилась жизнь Офицерова - друга его детства. По очереди ухаживал за Варварой, Тоней, Аленой... Все они повыходили замуж, а он так и остался бобылем. Из армии вернулся в звании старшины, воевал хорошо, есть ордена и медали. Года два поработал на стеклозаводе "Кленовский", потом с полгода руководил лесопильным заводом - тот тогда только что, как говорится, вставал на ноги, а потом пришел к нему, Абросимову, в райком и заявил, что хочет на кордон лесником: мол, на войне ему прострелили правое легкое, стал чувствительным к простуде, а лесной воздух ему будет очень полезен - так и врачи говорят. Жаль было заслуженного коммуниста отпускать с руководящей работы. Пробовал уговаривать, но Алексей смолоду отличался упрямством: если уж что задумал, настоит на своем. Живет один, если не считать пса... Как же его все-таки зовут? "Буран!" - вспомнил он и даже улыбнулся: значит, не совсем состарился, память еще есть! Смог бы он, Абросимов, жить в лесу бирюком? Вряд ли, хотя порой хочется убежать из Климова куда глаза глядят... Но опять же к людям, к дорогим детдомовским ребятишкам. Все чаще приходит мысль пойти директором детдома. Ухин не будет возражать, если ему предложить должность заведующего районо, а старика Потанина пора отправлять на пенсию: мнит себя великим специалистом, а сам путает фамилии директоров средних и восьмилетних школ. Ни одного районного совещания не пропустит, стал заштатным оратором, однако в район ездить не любит, отделывается телефонными звонками, чтобы быть в курсе событий... Все-таки нельзя долго держать на руководящей должности человека! Нет спору, энергичный толковый работник первое время добивается успеха, что-то предлагает, улучшает, рекомендует... А проходит время - и человек успокаивается, теперь у него одна забота: не осложнять отношений с начальством, на собраниях и совещаниях бодро рапортовать об успехах и подхваливать вышестоящие органы, которые, дескать, всегда нам оказывают помощь, - это начальство любит. И будешь в районе на хорошем счету. Даже при никудышном начальнике дело не останавливается, пусть через пень-колоду, а двигается. Ведь кроме начальства есть рядовые работники, которые в общем-то и тянут воз... Дмитрий Андреевич и так пытался делать: переводить засидевшихся руководителей с одного предприятия на другое, разумеется, родственное. Нужно помнить и то, что каждый человек хочет расти по службе. Вот Ухин сколько лет директором детдома, почему бы ему не быть заврайоно? Новая работа, новая встряска, инициатива, человек на другой, более ответственной работе лучше проявит свои способности, вольет в дело живительную струю... И сам он, Абросимов, засиделся в первых секретарях. А ведь когда предложили ответственную должность в областном комитете партии, смалодушничал, отказался. Как это трогаться с насиженного места... Правда, и возраст не нужно сбрасывать со счета. Память уже не та, перестал замечать недостатки в окружающих его людях, а это уже старческая черта - терпимость к недостаткам. Нужно снова съездить в обком партии и попроситься в Климовский детдом. Без работы он жизни не мыслит, а к ребятишкам тянет все сильнее и сильнее: все-таки он по образованию и по призванию педагог.
     - Где будем обедать? - высунул голову из сеней Офицеров. - На кухне или на свежем воздухе?
     - Завидую я тебе, Леша, - вырвалось у Абросимова. - Тишина-то какая! И табаком не пахнет, и телефона нет.
     - Я все жду, когда ты станешь моим соседом, - усмехнулся Алексей Евдокимович. - Я имею в виду Климовский детдом.
     Он накрыл стол под сосной, принес алюминиевую кастрюлю с кипящими пельменями, банку со сметаной, деревянную тарелку с крупно нарезанным хлебом, появились помидоры, свежепросоленные огурцы.
     - Как в лучшем ресторане, - восхищенно покачал головой Абросимов.
     - Я уж и не упомню, когда был в ресторане, - заметил Офицеров
     - Я тоже, Леша, не любитель веселых застолий... Пожалуй, я у тебя заночую, - сказал Абросимов. - А пить мы с тобой будем боржоми. На такой-то благодати отравлять себя алкоголем?
     - Жена твоя подумает, что у молодки провел ночь...
     - Ты мне льстишь, дружище! - рассмеялся Дмитрий Андреевич. - А что касается жены, так ей наплевать на меня.
     - Видный ты мужик, Дмитрий, - усаживаясь за стол на деревянную скамейку, проговорил Офицеров. - Умный, вон какую большую должность занимаешь - хозяин района! А с бабами тебе всю жизнь не везет!.. Отчего так?
     - Тебе зато здорово повезло, - отозвался Дмитрий Андреевич, ножом сковыривая металлическую пробку с бутылки. - Бирюк бирюком в лесу!
     - Сам же говорил, что мне завидуешь, - поддел Офицеров.
     - Говорил-говорил, да только я другое имел в виду, - ворчливо заметил Дмитрий Андреевич. - Без женщины тоже нельзя, Леша. Обокрал ты себя в этой жизни. Ладно, мне не повезло, но другим-то везет? Возьми Семена Супроновича. Душа в душу живут с Варварой. Или Дерюгиных. Алена из большого города приехала с ним в Андреевку, ютятся пока в сараюшке, дом-то наш плотники раскатали, все заново будут строить. А Дерюгин там за хозяина. Сын мой, Павел. Приедешь к нему - сердце радуется: веселая жена, ребятишки... Да что говорить, без семьи тоже не дело. Как же помирать-то, не оставив после себя корня?
     - Ты же знаешь, я сватался и к Варваре, и к Алене...
     - Да что, на них свет клином сошелся? - возразил Абросимов. - Других девок было мало?
     - В госпитале познакомился с одной медичкой - я ведь провалялся там три месяца, меня в Польше прострелили, - стал рассказывать Алексей Евдокимович. - Маленькая такая, беленькая, с голубыми глазками, ее все раненые любили. Может, оттого, что я совсем плох был - рана гноилась, из меня выкачивали дряни литрами, - девушка в белом халатике не отходила от меня сутками. Привязался я к Нинуле, - так ее все звали, - стал рассказывать о себе, признался в своих чувствах, предложил выйти за меня замуж...
     - Тоже отказалась?
     - Из госпиталя ее не отпустили, а мне подошло время выписываться, клялась, что тоже любит, сняли мы в польском городишке комнатку, с месяц пожили вместе, потом я уехал в Андреевку, а Нинуля пообещала уволиться из госпиталя - дело шло к концу войны - и приехать ко мне... Месяц жду, два, год, уже война кончилась, - она мне красивые письма пишет, сетует, что ее, как военнообязанную, пока не отпускают, и сердце ее, мол, рвется ко мне... Последнее письмо пришло, когда я работал на стеклозаводе, так вот бросил все и поехал в Кишинев - там обосновался военный госпиталь...
     Алексей уставился на стрекозу, пристроившуюся на красном помидоре. Глаза у него были грустные и какие-то отсутствующие.
     - Не застал ее там, что ли? - нарушил затянувшуюся паузу Абросимов.
     - Зря поехал я в Кишинев, Дима, - тусклым голосом продолжал Алексей Евдокимович. - Ну почему человеку обязательно нужно лбом удариться в столб, чтобы начать соображать? Уже по письмам было ясно, что Нинуля не торопится ко мне и ее любвеобильное сердце никуда не рвется... Так ведь нет! Человек вопреки здравому смыслу на что-то надеется, обманывает самого себя! Ведь когда валялся в госпитале, мог бы догадаться, что Нинуля ко всем была добра и до меня всех утешала, всем обещала, никому ни в чем не отказывала... Куда там, каждый из нас считает себя пупом земли, дескать, хрен с ним, мол, то было раньше, с другими, а со мной все будет иначе... В общем, моя Нинуля жила в Кишиневе с врачом-хирургом, а нам, грешным, на досуге писала красивые письма. Она это любила. Когда я пришел, она как раз письмо мне писала... Ну, поговорили мы по душам. Спрашиваю: "Ты хоть любила кого?" - "Жалела, - отвечает, - очень уже все несчастные попадают в госпиталь".
     - Всех жалела? - спрашиваю.
     - А как не пожалеть? Воевали ведь, кровь проливали.
     - Значит, не любила?
     - Пожалела я тебя, Алешенька. Все думали, что помрешь...
     - А своего хирурга тоже пожалела?
     - И тут удивила она меня: "Нет, - говорит, - это он меня пожалел... А я его люблю". Вот она, бабья логика. И так мне тошно стало... Ну а расстались по-хорошему, познакомила она меня со своим доктором. Видный мужчина. Уехал из Кишинева и решил для себя: баста, больше я с бабами никаких дел не имею. Не нужна мне такая жалость, от которой захотелось от людей подальше в лес убежать... И что ты думаешь, не обижаюсь я на нее... Если рассудить, она ведь больше отдавала, чем брала. И душа у нее хорошая. Знаешь, сколько людей ей пишут? Не сосчитать... Всех жалела Нинуля, а сама, оказывается, больше всех нуждалась в жалости. Хирург-то этот женатый и на ней, понятно, никогда не женится.
     - Значит, от людей, вернее, от баб в глухомани укрылся?
     - Ты знаешь, Дмитрий, мне хорошо здесь, спокойно, - говорил Офицеров. - Природа, она ведь тоже живая, все чувствует. Вроде один я тут, а не скучно мне. Слышу я ее, природу, воспринимаю кожей... Вот стал записывать в тетрадку разные случаи... Ну, когда сильная гроза и Белое заволнуется, или раз лебеди опустились в загубину, или про лисицу, что мышкует у дома. Не боится меня, рыжая! Знает, что худо ей не сделаю. Чего лиса! Медведь несколько раз наведывался, днем придет, встанет вон у той сосны на задние лапы и смотрит на меня, когда я что-нибудь мастерю на верстаке. Раз поставил ему чашку с медом - все вылизал, головой покивал - мол, спасибо - и ушел. А лоси частенько по соседству в осиннике пасутся, я им на зиму веток наготовлю под навесом, приходят, жуют... Есть у меня идея - лося в сани запрячь, а лосиху подоить. Говорят, молоко у них полезное, густое, как сливки.
     - И не тянет к людям? - полюбопытствовал Дмитрий Андреевич.
     - Почему не тянет? - усмехнулся Алексей Евдокимович. - У меня мотоцикл, сяду - и через час в Андреевке.
     - Есть кто там у тебя?
     - Не мужик я, что ли? - рассмеялся в бороду лесник, и Абросимов отметил про себя, что улыбка молодит его и зубы у него белые, крепкие. - Помнишь акушерку Анфису? Она снимала комнату у Ефимьи Андреевны.
     Дмитрий Андреевич хорошо помнил эту крепко сбитую женщину со смешливыми глазами. Какого они цвета? Кажется, карие. Когда он приезжал к матери, Анфиса вертелась на кухне, явно заигрывала, да и он посматривал с интересом на крутобокую молодую акушерку. Вот, значит, с кем Офицеров хороводится!..
     - Я думал, она давно уехала из Андреевки.
     - Живет в моем доме на Кооперативной, - рассказывал Алексей Евдокимович. - А работает в больнице. Акушеркой.
     - Вот тебе и бобыль! - рассмеялся Абросимов. - Женоненавистник! А сам, гляди-ка, по молодкам ударяет!
     - Какая она молодка, ей уже давно за сорок.
     - Ну и женись, Леша!
     - Чудные нынче бабы пошли, - задумчиво обронил Офицеров. - Я бы и не прочь, а она не хочет. Говорю: "Хочешь, я уйду из лесу, опять поступлю на лесопилку?" Она в ответ: "Тебе плохо, Алексей? Будем жить вместе - быстро надоедим друг дружке, а так, в разлуке, даже интереснее..."
     - Это верно, нынче женщины за мужиков не держатся, - заметил Абросимов. - Прошло то время, когда на одного мужика было две бабы. Подросло новое поколение, а природа - она любит во всем равновесие.
     - Да не в природе тут дело, Дмитрий, - проговорил Алексей Евдокимович. - Женщины стали другими, почувствовали свою силу, вон сколько воли забрали! На крупных должностях теперь работают женщины, депутатами их избирают, у нас начальник лесничества - баба! А мы, мужики, ей подчиняемся. Чего же женщине держаться за мужика, если она сама свою жизнь способна устроить?
     - Может, ты и прав, - согласился Абросимов.
     Буран улегся в тени под сосной и, жмурясь, посматривал на них. Из бора к озеру пролетали гулкие шмели, уже не один дятел, а несколько перестукивались в лесу. На опрокинутой лодке отдыхали две озерные красноклювые чайки. Неожиданно тишину нарушил гулкий раскатистый взрыв, озеро будто вскипело - это мальки брызнули на поверхность, чайки испуганно взлетели, дятлы замолчали, а с неба пришел добродушный гул.
     Вглядевшись в облачную синеву, Дмитрий Андреевич увидел неширокую белую полосу, которую тащил за собой реактивный самолет.
     - Помнишь, когда началась война, самолеты на виду ползали по небу? - проговорил Алексей Евдокимович. - А теперь быстрее звука летают. Как его собьешь?
     - Как это говорится, на хитрую гайку и болт с винтом? - улыбнулся Дмитрий Андреевич. - Раньше зенитками сбивали, а теперь - ракетами.
     - Не отстаем мы от американцев-то?
     - Не имеем права, Леша, отставать, - ответил Абросимов. - Пока мы противостоим им, не посмеют начать войну.
     - Чудно! - покачал головой Офицеров. - Живут за тридевять земель, нас разделяет океан, а вот грозят нам! Неужто в крови человека заложена жажда убийства, насилия? По телевизору-то гляжу - так каждый день что-нибудь в мире происходит: то очередной переворот в маленькой стране, то покушение на видного государственного деятеля, то провокации на границах. Было ли на земле такое время, когда никто не воевал? Я тут исторические книги на досуге почитываю, так такого древние историки не упомнят. Дерутся люди-людишки между собой испокон веку. В книгах пишут, как природа миллионы лет создавала растительный и животный мир, вот и создала на свою голову человека! Ты глянь на любое дерево, на птицу или букашку! Ни один самый искусный мастер не сможет создать хотя бы вот такую бабочку крапивницу. Сколько в ней красоты, легкости, изящества... Пишут, что человек - это венец природы! Неужели для того его создала природа, чтобы он ее уничтожал собственными руками?
     - Ты, гляжу, тут философом заделался.
     - На природе, как говорится, вдали от шума людского, хорошо думается, - согласился Алексей Евдокимович. - Да и читаю я много. Анфиса достает мне интересные книжки, сам беру в библиотеке, покупаю где придется. Теперь без книжки и не ложусь в постель. Пятую полку для книг строгаю... И вот что удивительно: кажись, сейчас наука так рванула вперед, как и не снилось нашим предкам, а вот люди и тогда были мудрые и знали не меньше. Возьми Архимеда, Ньютона, Кюри. Можно копнуть и глубже - я имею в виду таких философов и мыслителей, как Сократ, Платон, Гераклит, Аристотель... Выходит, века сменяются, наука двигается вперед, а голова человеческая все такая же, как и была до нашей эры? Так же люди страдали, любили, воевали, умирали, мыслили?
     - Есть же у тебя время на все это! - подивился Дмитрий Андреевич. - А вот я больше думаю об общественном питании, жилищном строительстве, о хлебопоставках государству и лихоимстве директора гастронома...
     - Каждому свое, - улыбнулся Офицеров.
     - Послушай, Леша, - сказал Дмитрий Андреевич. - Была мечта выспаться у тебя, ведь завтра суббота...
     - Спи, - ответил тот.
     - Буду сопротивляться, может, накричу, а ты меня все одно завтра силком подыми чуть свет, и мы с тобой на зорьке посидим с удочками вон в той загубине! - показал Абросимов рукой на озеро. - Поймаю же я когда-нибудь двухкилограммового леща?
     - Приезжай через неделю, - посоветовал лесник. - Может, поймаешь. А сейчас жарко, слабый клев.
     - Эх, Леша! - протянул Дмитрий Андреевич. - Не убивай ты мою золотую мечту. Мне этот лапоть-лещ по ночам снится.
     - Ну тогда поймаешь, - ухмыльнулся Офицеров.
     
     3
     
     На письменном столе Вадима Казакова разбросаны газеты на иностранных языках, в руках он держит журнал "Шпигель" - даже в нем напечатали его статью. Что ж, он мог быть доволен: довел дело до конца. Убийца изобличен, против него в ФРГ возбуждено уголовное дело, однако Советское правительство требует, чтобы бывшего карателя и бургомистра города Климова Супроновича Леонида Яковлевича передали нашим органам правосудия. Суд над предателем должен состояться в Климове или Андреевке, где этот выродок творил свои черные дела. Здесь остались десятки свидетелей. Органы ФРГ сообщили, что преступник скрылся, его разыскивают.
     Случилось это в Бонне в 1972 году. Вадим Казаков с делегацией советских журналистов уже вторую неделю ездил по городам ФРГ, они побывали в редакциях и типографиях буржуазных газет и еженедельников, на радио и телевидении, встречались с газетчиками, политиками, бизнесменами, их в своем офисе принимал глава крупнейшего газетно-журнального концерна. Между двумя государствами наступило некоторое потепление, и советских журналистов встречали радушно, устраивали банкеты, которые в другое время вряд ли были бы возможны.
     За три дня до возвращения домой Вадим вышел прогуляться по вечернему Бонну. Вечер был теплый, с Рейна доносились гудки буксиров, иногда над высокими зданиями и готическими соборами величаво проплывали белоснежные чайки. Совершив большой круг, исчезали. Красивые машины бесшумно проносились по асфальтовым магистралям, кое-где уже вспыхнули неоновые рекламы. На улицах в этот вечерний час было мало народу. На перекрестках маячили рослые полицейские. Не вспыхни над тротуаром прямо перед носом Вадима гигантская рекламная кружка с янтарным пивом и шапкой пены, он, возможно, и прошел бы мимо... Толкнув тяжелую дверь, спустился на несколько ступенек и оказался в шумном пивном баре. Официанты проворно разносили на деревянных подносах кружки и бутылки с пивом. На тарелках аппетитно дымились солидные порции жареной курицы, горячие колбаски. Здесь, по-видимому, группа пожилых, прилично одетых мужчин отмечала какое-то событие. Три стола были сдвинуты, гости шумно говорили, у некоторых от возлияний лица раскраснелись.
     Вадим уселся за дальний столик, официант тут же склонился перед ним с белоснежной салфеткой через плечо. По-немецки Вадим немного говорил, он заказал сосиски с капустой и две бутылки пива. Помещение было отделано красным деревом, на стенах охотничьи трофеи: рогатые оленьи и лосиные головы, рыло кабана с горящими вставленными глазами, старинные портреты в золоченых рамах.
     Судя по всему, это пивная клуба охотников. В ФРГ много всяких клубов. За стойкой ловко орудовал кружками и высокими стаканами для коктейлей грузный бармен с седой гривой и маленькими, свинячьими глазками. Вадим усмехнулся про себя: бармен и впрямь чем-то напоминал кабана, голова которого висела как раз над его головой. Никелированные краны, хрустальные бокалы, красивые разноцветные бутылки с этикетками завораживали взгляд. Под потолком колыхался тонкий пласт сигарного дыма. Многие клиенты курили именно сигары. Вообще, публика производила впечатление солидной, богатой. Неожиданно в резкую немецкую речь воробьем залетело ходовое русское слово: "Чертовщина!" Вадим невольно прислушался, ничего удивительного в том, что он услышал русскую речь, не было: им приходилось встречаться с эмигрантами. После войны в ФРГ осели предатели Родины, были и такие, которых фашисты совсем молодыми угнали в рабство, да так они здесь и застряли.
     Вадима разобрало любопытство: кто среди этой громогласной компании русский? Из двенадцати человек, сидящих за сдвинутыми столами, трое походили на русских. А один... У Вадима бешено заколотилось сердце. Долго не поднимал глаз, стараясь унять волнение: в краснолицем здоровяке с кудрявыми светлыми волосами он узнал Леонида Супроновича - бывшего старшего полицая Андреевки. Нет слов, каратель сильно изменился, живот заметно выпирал из брюк, рукава рубашки закатаны, на толстых руках в свете бра поблескивают красноватые волоски, густые золотистые усы топорщатся над верхней губой, холодные голубые глаза внимательно ощупывают лица собутыльников. Не похоже, что он пьян. Тяжелый взгляд остановился на Вадиме, но ничто не дрогнуло в лице Супроновича. Откуда ему узнать в этом модно одетом человеке двенадцатилетнего мальчишку, который в войну жил в Андреевке? Постаревший Леонид сейчас очень походил на своего отца. В Андреевке говорили, что старик из-за младшего выродка-сына и богу душу отдал. Вот, значит, где обитает бывший каратель! Держится уверенно, как хозяин, наверное, и другие такие же, как он? Западные немцы покрывают преступников, орудовавших на оккупированных территориях, устраивают на работу, назначают пенсии. Нужны неопровержимые доказательства, чтобы привлечь палачей русского народа к суду. Вот тогда в фешенебельной боннской пивной и созрела у Вадима мысль разоблачить убийцу.
     Он расплатился, покинул пивную и из первого же автомата позвонил Курту Ваннефельду - журналисту западногерманской прогрессивной газеты, с которым подружился еще в Москве. Курт жил в Западном Берлине, а сюда приехал вместе с советскими журналистами. В своей газете он освещал эту поездку. Ваннефельд оказался в номере гостиницы. Приятель не стал ничего расспрашивать и через семь минут подкатил на такси к скверу, где ему назначил встречу Вадим. У фонтана на скамейке Казаков все ему рассказал про Супроновича. Рослый сероглазый верзила Курт, в кожаной куртке, с фотоаппаратом через плечо, внимательно выслушал, но мало чем обнадежил своего друга из России.
     - Мы не знаем его теперешней фамилии, где он подвизается. У него наверняка другие документы. Я просто не знаю, с какого боку к нему подкатиться.
     - А говорят, западная пресса ради сенсации мертвого из могилы поднимет, - усмехнулся Вадим.
     - Какая сенсация? - пожал плечами Курт. - С полос газет и журналов не сходят материалы о нацистских преступниках. Их судят и многих оправдывают. Бывшие офицеры вермахта и абвера служат в НАТО, заделались бизнесменами, избираются в бундестаг... А твой Супронович - мелочь!
     - Мелочь? - возмутился Вадим. - Он - убийца! У него руки по локоть в крови. Я сам видел, как он расстреливал и вешал ни в чем не повинных людей!
     - Чего ты от меня хочешь? - сбоку взглянул на него Курт.
     - Мы скоро возвращаемся домой, - просительно заговорил Вадим. - И мне, сам понимаешь, неудобно здесь заниматься выяснением личности этого выродка... Я тебе сейчас его покажу, а ты разузнай его фамилию, чем он тут занимается, где живет. В общем, для меня будет ценно все, что ты сообщишь...
     Курт спрятал в сумку фотоаппарат, достал зажигалку и несколько раз щелкнул перед носом Вадима - тот полез в карман за сигаретами.
     - Для таких случаев у меня имеется шпионский фотоаппарат, - улыбнулся Курт.
     - Я такого еще не видел, - поразился Вадим, разглядывая зажигалку. - Никогда не подумаешь, что в ней запрятан фотоаппарат!
     В пивную они вошли обнявшись, шумно разговаривая по-немецки. Точнее, говорил Курт, а Вадим вставлял редкие фразы. Столик, за которым до этого сидел Казаков, был свободен, там они и расположились. Компания Супроновича была сильно навеселе. На столах виднелись плоские бутылки с виски. Вадим поймал на себе изучающий взгляд бармена, улыбнулся ему и показал два пальца: мол, нам пару виски. Бармен тоже изобразил на своем кабаньем лице улыбку, кивнул большой круглой головой с приплюснутым носом.
     Им принесли пива, виски со льдом и содовой. Вадим шепотом объяснил приятелю, где сидит Леонид Супронович. Кстати, Курт хорошо говорил по-русски: он два года был собственным корреспондентом своей газеты в Москве. Вадим боялся, что освещения будет мало, но Ваннефельд только улыбнулся: мол, не твоя забота. Он щелкал зажигалкой, они дымили сигаретами, чокались толстыми хрустальными стаканами, смеялись и делали вид, что совсем не интересуются соседним застольем...
     Русские на чужбине... Об этом он много читал. Бывая за границей, заметил, что в конце каждой поездки тобой начинает овладевать тоска по Родине, по своим, советским людям. То же самое ощущали и другие - он спрашивал. А вот что чувствуют предатели родины? Не верится, что чужая земля стала для них родиной. Да и кому они здесь нужны? Курт говорил, что ни в одной стране мира к предателям и ренегатам не испытывают симпатии. Ухмыляется Леонид Супронович, пьет пиво, а что у него сейчас на душе?..
     Курт оказался настоящим другом, он переслал не по почте, а со знакомым репортером пакет для Казакова. Тот приехал по своим делам в Ленинград и, разыскав Вадима, лично вручил ему посылку. В ней оказались увеличенные фотографии Супроновича и его собутыльников, аккуратно отпечатанные на русском языке два листка. Сведения скудные, но Вадим и тому был рад. Нынешняя фамилия Леонида Супроновича была Ельцов Виталий Макарович, он был женат на владелице парфюмерного магазина в Бонне, помогал ей вести торговлю, ездил по европейским странам, сбывая свою продукцию и заключая мелкие контракты с парфюмерными фирмами. Курт подозревал, что он выполняет и другие секретные задания своих хозяев, а хозяевами его были люди, связанные с ЦРУ.
     Вадим тоже времени зря не терял: побывал в Климове, Калинине, изучил все документы, связанные с деятельностью карателей на оккупированной территории области. "Улов" оказался приличный...
     Статья В. Казакова появилась в советской центральной печати, затем ее перепечатали во многих странах мира. АПН уже пользовалось за рубежом большой известностью. В своей статье, разоблачая зверства Леонида Супроновича и его подручных на оккупированной территории, Вадим требовал народного суда над ним, указывал его адрес, новую фамилию.
     Скоро от Курта пришло письмо, где он сообщал, что Ельцов из Бонна исчез, где он сейчас находится - неизвестно. Полицейское управление сообщило, что объявлен розыск, но это еще ничего не значит: розыск может быть объявлен, а искать Супроновича-Ельцова никто не станет. Контора ЦРУ в Бонне сразу же отмежевалась от преступника: мол, никаких дел с ним отдел ЦРУ не имел. Жена сообщила полиции, что муж не вернулся домой после деловой поездки за границу.
     Вадима на работе поздравляли за ценный материал, даже выдали премию, но полной удовлетворенности он не испытывал: Супронович-то ускользнул... Курт Ваннефельд еще в Бонне говорил Вадиму, что на западногерманскую фемиду надежда плохая. А скрылся Супронович-Ельцов потому, что испугался, как бы его не выдали советским властям.
     В своей статье Вадим помянул и бывшего директора молокозавода в Андреевке Григория Борисовича Шмелева... И вот сейчас в своей комнате на Суворовском проспекте, перебирая газеты, еженедельники, - Вадиму АПН присылало все издания, в которых публиковали его статью, - он вспомнил довоенную Андреевку, себя мальчишкой, страшную картину у электростанции в Кленове, когда Шмелев в упор застрелил саперов... Где он, бывший директор? Говорили, что у немцев он был в чести. Жив ли? Наверное, живет где-нибудь за рубежом и мемуары пишет. Это сейчас излюбленное занятие бывших нацистов.
     Вспомнился и партизанский отряд, вылазки в тыл врага, диверсии на железных дорогах, нападение карателей на лагерь...
     В этот зимний январский день, когда за окном медленно падали крупные хлопья снега, Вадим задумал написать повесть о мальчишках военного времени. События до того ярко запечатлелись, что он мог вспомнить даже, как кто был одет из партизан. Их лица проходили одно за другим перед его глазами... Пусть люди узнают о героической гибели его деда - Андрея Ивановича Абросимова. Из Андреевки сообщили, что на его могиле установлен мраморный памятник. Павел Дмитриевич ездил за ним в Ленинград, открытие состоялось в празднование Дня Победы. Вадим был в командировке и не мог присутствовать. Нынешним летом обязательно съездит в Андреевку - поклониться могиле деда.
     Вадим вставил в портативную пишущую машинку белый лист, такой же белый, как снег за окном, и задумчиво уставился на него... С чего начать? Это самое трудное! Нет заголовка, не нащупана интонация повествования... Всплыло в памяти волевое красивое лицо отца - Ивана Васильевича Кузнецова... С него и начать?.. Вот обрадуется Василиса Прекрасная! Ему захотелось подойти к телефону и позвонить ей, но он заставил себя остаться на месте...
     Белая страница в машинке пугает и завораживает. Сколько минут, часов, может быть, дней он будет смотреть на нее и размышлять?..
     А за окном падает и падает снег.
     
     В Череповце, сидя на диване, Иван Сергеевич Грибов держал в руках раскрытую газету и, хмурясь, внимательно перечитывал статью журналиста АПН В.Казакова. Очки в коричневой пластмассовой оправе сползали на нос, он пальцем нервно приподнимал их...
     Прекрасно помнил тот солнечный июльский день, двух саперов, сидевших на скамейке, кирпичную красную стену электростанции с прислоненным, поблескивающим никелем велосипедом, на котором он приехал. Саперов он рядком уложил из парабеллума. Значит, сын Кузнецова, Вадим, видел все это? Какая жалость, что он тогда не пристрелил абросимовского выкормыша! Подумать только, добрался до Леонида Супроиовича!.. Вон оно как все складывается, и там, за границей, у своих, нет покоя бывшим.. Крупных военных преступников разыскивают по всему миру, уж который год в газетах пишут о Мартине Бормане, гадают, живет он в Латинской Америке или погиб в сорок пятом в Берлине...
     Ленька - мелкая сошка, его не будут искать. Скрылся и пересидит эту шумиху, а вот его, Ростислава Евгеньевича Карнакова, стали бы всерьез разыскивать? Статья В. Казакова - почему он взял фамилию отчима, а не отца? - напомнит кое-кому о нем, Карнакове...
     Иван Сергеевич скомкал газету, швырнул на пол, встал и включил телевизор. Когда изображение стало устойчивым, он услышал спокойный голос ведущего программу:
     "... Органами безопасности страны задержан бывший нацистский преступник... - Грибову будто уши ватой заложило; когда он снова обрел возможность слышать, диктор продолжал: - ... Общественность требует немедленного суда над палачом, на совести которого сотни расстрелянных патриотов..."
     Чувствуя легкий укол в левую сторону груди, Иван Сергеевич тяжело поднялся, с отвращением выключил телевизор, проклятый ящик!.. Ему вдруг захотелось сунуться головой в подушку и, не раздеваясь, заснуть мертвым сном.
     
     
     ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
     
     
     1
     
     Д войственная жизнь, которую отныне вел Игорь Найденов, ему нравилась. В ней было нечто острое, увлекательное. Идет он по городу, навстречу текут толпы прохожих, и никто не знает, что он, Найденов, - иностранный шпион. Никому невдомек, что он не просто прогуливается по Москве, а выполняет очередное задание резидента. Даже когда он встречается с Леной Быстровой, он на работе... Изотов - он был для Найденова резидентом - посоветовал не обрывать эту, признаться, уже надоевшую Игорю связь. Оказалось, что ее муж - Анатолий Степанович Быстров - связан с военным строительством. И Найденов должен был осторожно все выведывать у Лены, - наверное, в письменном столе Быстрова хранятся какие-нибудь полезные для них документы. Пока женщина находилась в ванной, Игорь обследовал ящики письменного стола, но никаких секретных бумаг там не обнаружил. Правда, один ящик был закрыт на ключ.
     Чувство собственной исключительности придавало ему уверенности в своих силах, храбрости. Пока Изотов не поручал ему никаких ответственных заданий. Его поручения были, на взгляд Игоря, пустяковыми: то нужно было на вокзале в автоматическую камеру хранения положить небольшой чемоданчик, то передать пакет незнакомому человеку, живущему у черта на куличках, то съездить на электричке в пригород и в условленном месте незаметно положить кусок ржавой водопроводной трубы или обыкновенный на первый взгляд булыжник, в котором тайник.
     Раза два-три в месяц Изотов приходил к нему на Тихвинскую улицу. Игорь устраивал так, чтобы Кати и дочери Жанны в это время дома не было - они уходили к бабушке, иногда там и оставались ночевать. Родион Яковлевич учил Игоря разным интересным штукам: как, например, обращаться с шифроблокнотом, читать микроточечные сообщения, как пользоваться крошечным магнитофоном, спрятанным в нагрудном кармане, или как незаметно фотографировать разные объекты при помощи, казалось бы, обыкновенной пачки сигарет... Игорь все жадно впитывал в себя, он уже несколько раз записал разговоры с приятелями за кружкой пива, а потом с удовольствием прослушал запись... Не удержался и по собственной инициативе записал на тайный магнитофон свой ночной разговор на квартире Лены Быстровой. Вот бы Катя послушала! Он хотел стереть запись, но что-то остановило его, спрятал в потайном месте. Может, еще пригодится...
     Как-то Изотов сказал, что Игорю следовало бы квартиру поменять. Если завод не предоставит ему отдельную квартиру, то, может, стоит вступить в кооператив? Насчет первого взноса Игорь может не беспокоиться... Он вскоре получил деньги от Изотова, а в кооператив и не подумал вступать. Завалил заявлениями цеховую жилищную комиссию, мол; втроем в маленькой комнате в коммунальной квартире им негде повернуться Две или три комиссии наведывались к нему домой, а этим летом он наконец переехал в отдельную двухкомнатную квартиру в Новых Черемушках. А в кооперативе еще бы ждал и ждал... До работы стало ездить далеко, но в метро это не так уж и страшно.
     С Родионом Яковлевичем они вдвоем отпраздновали новоселье, тот и словом не обмолвился о деньгах, которые дал на кооператив, а Игорь тем более помалкивал. А если бы Изотов спросил, Игорь ответил бы, что дал кому надо взятку - и дело с концом. В одной комнате у него была расположена стереофоническая установка: катушечный магнитофон "Акай", усилитель, колонки. В углублении ореховой стенки стоял транзисторный приемник "Грюндиг", кассетный портативный магнитофон, на специальной полочке бобины с пленкой и кассеты. Тут, на окраине города, приемник хорошо брал зарубежные станции, Игорь каждый вечер слушал передачи "Голоса Америки", Би-би-си, "Свободной Европы". Чтобы не беспокоить жену и дочь - они в одиннадцать уже ложились спать, - Игорь слушал голоса до часу ночи через крошечные наушники, которые подключались к приемнику.
     По комиссионкам Изотов запретил ему шататься, мол, незачем привлекать к себе лишнее внимание. Игорь хотел было втянуть в торговые дела Алексея Листунова, но тот не "заболел" зарубежной техникой. У него были отечественный магнитофон и приемник, а платить "бешеные деньги", как он выразился, за всякую ерунду он не намерен, да и где эти деньги взять?..
     Изотов как-то заметил, что каждому свое... К Листунову придется подбирать иные ключики... От Алексея Игорь знал, что тот несколько раз встречался с Родионом Яковлевичем - передавал ему всякую автомобильную мелочь.
     По совету Изотова Игорь за кружкой пива или бутылкой вина заводил разговоры с Алексеем о том, как люди живут за границей, сколько там замечательных товаров, а у нас за пустяковой модной импортной тряпкой или обувью выстраиваются очереди...
     Алексей мрачно слушал, иногда поддакивал, но чувствовалось, что все это не очень-то задевает его, приятель чаще всего переводил разговор на отца: каким образом все поточнее выяснить о нем? Сейчас многих реабилитировали, он, Алексей, убежден, что отец ни в чем перед Родиной не провинился. Игорь отговаривал его, толковал, что все может обернуться еще хуже для Алексея...
     - Батя был коммунистом, - жуя папиросу, говорил Листунов. - Всю жизнь отдал за Советскую власть, а она, власть-то, вон как, оказывается, его отблагодарила!
     - Думаешь, твой отец один такой? - вставлял Игорь.
     - Что-то ведь надо делать? - нервничал Листунов. - Может, обратиться в Президиум Верховного Совета?
     - Отца-то они тебе все равно не воскресят, - резонно замечал Игорь. Родион Яковлевич наказал всячески удерживать приятеля от самостоятельных действий. Алексей Листунов "зрел"...
     Недавно Игорь Найденов, впервые с тех пор, как познакомился с Изотовым, испытал настоящий панический страх. После работы он поехал на Белорусский вокзал, чтобы положить в камеру хранения хозяйственную сумку - с такими обычно ходят в продовольственные магазины. Как назло, все автоматические камеры были заняты. Он бесцельно бродил по шумному вокзалу, полистал в киоске "Союзпечати" журнал "Экран" с популярной актрисой Извицкой на обложке, выпил в буфете чашку черного кофе с ватрушкой и снова отправился к кассам. Вокзальная суета вызвала в памяти далекие военные годы, когда он беспризорником мотался по стране с шайкой поездных воришек. В войну в помещениях был другой запах: смесь карболки и дезинфекции, а шум и суета те же самые. Проходя мимо громоздких желтых скамеек с вырезанными на спинках буквами "МПС", он вдруг испытал жгучее желание стащить желтый кожаный чемоданчик, стоявший у ног пожилой женщины в синем берете с брошкой. Пассажирка, откинувшись на скамье и приоткрыв рот с золотыми зубами, дремала...
     Подивившись про себя змеиной живучести старых воровских привычек, Игорь подошел к единственной открытой камере, машинально потянул за ручку закрытой секции, которая была рядом. Опустив в щель 15 копеек, сунул в черную дыру сумку, набрал код и захлопнул серебристую дверцу. Повернувшись, встретился глазами с сержантом милиции, который бесшумно подошел сзади. Это был молодой человек с внимательным взглядом и чуть заметной усмешкой на чисто выбритом лице. По-видимому, недавно вернулся из армии - очень уж ладно сидит на нем синяя милицейская форма.
     - Откройте камеру, - требовательно произнес он.
     - Зачем? - удивился Игорь. Поначалу он не испугался, только удивился.
     - Набирайте, набирайте, - сказал сержант. Игорь нервно набрал код, потянул за ручку. Дверца не открывалась.
     - Наверное, перепутал, - пробормотал он, суетливо крутя пластмассовые шпильки. И почувствовал, что пальцы дрожат.
     Дверца наконец открылась, Игорь подтащил к краю сумку.
     - Что в ней? - спросил сержант.
     Вот тут и пришел страх. Чтобы милиционер не заметил, как он побледнел, Игорь отвернулся к камере и, глядя на злосчастную сумку, мучительно думал, что делать. Он и представления не имел, что находится в ней.
     - Я не понимаю... - слабо запротестовал Найденов.
     - Перечислите вещи, которые находятся в вашей сумке. - В голосе сержанта появились сердитые нотки. - Чего проще... если сумка ваша.
     Громкий пронзительный звонок заставил Игоря вздрогнуть. Сержант, бросив на него быстрый взгляд, круто повернулся и, все ускоряя шаг, пошел по узкому проходу вдоль автоматических камер, вот он повернулся и исчез за углом. Скорее повинуясь инстинкту, чем разуму, Найденов схватил сумку и, огромным усилием воли сдерживая себя, чтобы не побежать, зашагал по другому проходу к выходу.
     На улице он вытер рукавом пот на лбу, торопливо вскочил в свободное такси и даже не сразу сообразил, куда ехать...
     Изотов поначалу сильно встревожился, потом, поразмыслив, сказал, что это чистая случайность, по-видимому, в камерах хранения стали совершаться кражи, вот ретивый милиционер и проявил бдительность. Если бы было что-либо серьезное, он не отпустил бы Игоря. Тем не менее сказал, что пока не стоит ходить на Белорусский вокзал. Теперь Игорь будет носить вещи на Казанский и Ленинградский вокзалы.
     Так впервые Найденов почувствовал, что его занятия - очень опасное дело. Смертельный страх затаился в нем, как заноза в пальце. Отныне Изотов или человек, передающий ему чемодан, говорили, что в нем лежит, по крайней мере сверху.
     Когда ему было велено снова пойти на Белорусский вокзал, на этот раз взять из такой-то камеры посылку, Игорь наотрез отказался. Изотов настаивать не стал, но заметил:
     - Поджилки затряслись, герой? Такая уж наша работа, надо всегда быть готовым ко всему. Даже к самому худшему...
     - К тюрьме?
     - Умный разведчик не попадется, - поспешил его успокоить Родион Яковлевич. - Умный разведчик все всегда предусматривает.
     - Вы тоже хороши, - упрекнул Игорь. - Даже не догадались подсказать, что в сумках лежит!
     - На самый худой конец тебя обвинили бы в воровстве... И то ты, я думаю, сумел бы отвертеться... - Изотов улыбнулся: - Не похож ты на жулика.
     - На шпиона? - ввернул Игорь.
     - Ты похож на честного советского пролетария, - серьезно ответил тот.
     Если Изотов решил, что сделал ему комплимент, то он очень ошибся...
     В районной библиотеке Игорь взял несколько детективов и неделю вечерами взахлеб читал их. Литература этого рода показалась ему увлекательной, настораживало лишь одно обстоятельство: хитроумные полицейские инспектора и сыщики рано или поздно всегда находили даже самых изощренных преступников. Почти все детективы были связаны с раскрытием убийств - это немного утешало Игоря: его "работа" не имеет ничего общего с мокрыми делами... И он впервые всерьез задумался о своем будущем. Изотов сулил златые горы и роскошную жизнь за границей, но ни разу не обмолвился, когда все это случится. Понятно, для того чтобы наслаждаться жизнью за рубежом, нужно заслужить это право, да и денег заработать. Игорь не столь наивный, чтобы не знать, что и там полно нищих неудачников. В газетах часто пишут о самоубийцах, причем молодых людях даже с высшим образованием. Уехать из России он был готов хоть сейчас - книги, журналы, рекламные проспекты, которые он покупал у "жучков" в комиссионках, наглядно демонстрировали западный образ жизни: великолепная техника, обалденные автомобили, яхты, виллы, вина и, главное, красотки разных мастей и на любой вкус! Эта незнакомая жизнь манила, притягивала... Не верилось, что он когда-нибудь будет одеваться, как эти белокурые супермены, ездить на роскошных автомашинах, обнимать сексопильных красоток...
     И вместе с тем это теперь стало смыслом его жизни. Кате он и не заикался о своих мечтах, лишь с Алексеем Листуновым делился.
     Как-то Игорь сказал Изотову: дескать, хотел бы повидаться с отцом, где он, жив ли? Тот ответил, что отец сам его найдет. Не то чтобы Игоря замучили сыновьи чувства, просто захотелось убедиться, что убежденный враг Советской власти до сих пор жив, здоров и не попался. Уже от одной мысли, что такое возможно, на душе становилось легче. Но он, Найденов, не пойдет по стопам отца, который всю жизнь прожил в чужой для него России, под чужой фамилией и не испытал радостей западной жизни. Игорь выполнит все, что потребуют от него, лишь бы поскорее его переправили на Запад. А еще бы лучше - в Соединенные Штаты. Уж он-то возьмет от свободной богатой жизни всё! Хотя спроси его, а что входит в это туманное понятие "всё", он, пожалуй, бы не ответил... Для него всё, что там, было прекрасным, а всё, что здесь, - отвратительным, скучным, убогим... О Кате и Жанне он не думал, Потому что к ним Найденов не испытывал никаких чувств. Воспитание дочери целиком легло на плечи Кати-Катерины и ее матери, не чаявшей души во внучке. Жена поговаривала о втором ребенке, но Игорь был против. Еще слишком свежи были в памяти бессонные ночи, когда маленькая Жанна болела, потом эти мокрые пеленки-распашонки, развешанные на тесной кухне... И когда появилась вторая, неведомая Катерине, жизнь, отношения их стали совсем прохладными, хотя крупных ссор и не было. Жена не одобряла его увлечение заграничной техникой, не понимала, почему он так часто ее меняет. Удивлялась стоимости магнитофонов, приемников. Однако смирилась и больше не лезла в его дела, тем более что покупки Игоря на семейном бюджете не отражались, он внушил Кате, что продажа и покупка выходит так на так, а иногда даже он оказывается в выигрыше. Истинную цену своих новых приобретений он ей не называл, иначе у жены глаза бы полезли на лоб. Приходилось на каждом шагу врать, выкручиваться...
     Более терпимой жена стала к нему после того, как Игорь, проявив завидную энергию, добился отдельной квартиры. Сама Катя стеснялась ходить в местком, партком и прочие организации. Игорь чуть ли не силком таскал ее туда. Портрет жены висел на заводской Доске почета - это тоже сыграло немалую роль в получении отдельной квартиры Теперь Катя с увлечением занималась благоустройством комнат, она купила широкий диван-кровать, белый кухонный гарнитур, нейлоновые занавески. Игорь давно понял: если сдерживать свое раздражение, не срывать злость на жене и дочери, то в доме будет относительный мир и покой. У Кати, надо признать, характер ровный, она еще ни разу ему не устроила сцены ревности, хотя случалось, Игорь и не ночевал дома. В таких случаях он говорил, что допоздна загулял с приятелями, не захотел тратиться на такси. Катя ни разу не попыталась выяснить, правду ли он говорит.
     После родов она еще больше располнела, округлился живот, талия совсем исчезла. Говорят, если хочешь узнать, какой станет твоя жена к старости, посмотри на тещу. Теща как раз, в отличие от дочери, была стройной и худощавой. Возможно, Катя больше и не заикалась о втором ребенке после того, как Игорь сказал, мол, ты после вторых родов станешь еще толще, превратишься в настоящую тумбу. Какое-то время жена следила за собой, даже поголодала две недели, но не было заметно, чтобы она похудела. Зато Лена Быстрова оставалась стройной, миниатюрной и полной любовного пыла. С возрастом Найденов приобрел солидную осанку, черты продолговатого лица стали резче, две складки у губ и твердый подбородок придавали мужественность, которая так нравится женщинам. Выпивал редко. Изотов внушал ему, что у пьяного развязывается язык, грош цена тому разведчику, который не умеет пить. Пусть говорят другие, а разведчик должен уметь слушать и все наматывать себе на ус. Найденов свято придерживался этого золотого правила. Чтобы не перебирать, он приучил себя пить не залпом, как многие, а понемногу отпивать из рюмки. Сначала знакомые подшучивали над ним, мол, пьешь, как красна девица, а потом привыкли. Игорь видел: так пьют иностранцы. Возьмет иной мистер сто граммов коньяка с черным кофе и сидит себе, наслаждается за столиком час-два. Игорь научился понимать толк в напитках, водку он теперь старался не заказывать, а вот хороший коньяк или марочное вино смаковал в свое удовольствие. Его тянуло в гостиницы, где останавливались иностранцы, ему нравилось сидеть в тихом баре и наблюдать за ними, английский язык он освоил и теперь мог понимать даже быструю речь за столиками, но сам никогда не вступал в разговоры. Изредка Найденов заходил в кафе на первом этаже гостиницы "Украина" и заказывал себе за стойкой коктейль и чашку двойного черного кофе. Это кафе работало до поздней ночи, здесь всегда толпился народ, не только туристы из гостиницы, а и москвичи. Однажды Игорь увидел двух известных киноартистов, в другой раз популярного в Москве молодого писателя.
     Сидя за стойкой и слушая иностранную речь, он чувствовал себя как бы в другом мире, считал себя причастным к нему. А толковали гости о сувенирах, отдавали должное красоте русских женщин, хвалили русское гостеприимство. Были и такие которые и здесь, за тысячи миль от своей родины, говорили о бизнесе, акциях, сделках.
     В сквере неподалеку от набережной Москвы-реки произошел любопытный случай: Игорь сидел на скамейке и листал журнал "Америка", который прихватил со столика в гостинице "Украина". Напротив оживленно беседовали двое - иностранец и длинноволосый парень в потертых джинсах и ковбойке. Неожиданно иностранец - высокий блондин с усиками - стащил с себя замшевую куртку с молнией и отдал парню. Тот, воровато оглянувшись, тотчас напялил ее на себя. Длинные руки его торчали из рукавов. Игорь впервые увидел, как бесцеремонно орудуют фарцовщики. Парень с трудом изъяснялся по-английски, а на тебе! Сумел обтяпать выгодное для себя дельце с иностранцем! А то, что оно было выгодное, можно было видеть по довольной физиономии фарцовщика.
     Когда он рассказал об этом Изотову, тот посоветовал брать на заметку таких людей, будет предлог - можно даже завязать знакомство, обещал для этого случая подкинуть Игорю что-нибудь из заграничного тряпья, которое он мог бы предложить по сходной цене фарцовщику. Только все это нужно делать чрезвычайно осторожно, потому что милиция следит за спекулянтами заграничным барахлом. Игорь успокоил его, сказав, что эти ребята тоже не промах и на рожон не лезут.
     Найденов уже третий раз приходил в сквер у набережной, но длинноволосого парня в джинсах ни в гостинице, ни здесь что-то не видно было. Профессия у него беспокойная, мог и попасться... Он уже хотел было подняться со скамьи, как увидел на набережной парочку: Лена Быстрова в светлом плаще, с красиво уложенными светлыми волосами неторопливо шла рядом с черноволосым мужчиной в кожаном пальто и шляпе. Игорь поспешно отвернулся и спрятался за раскрытым журналом. Мужчина что-то негромко говорил густым баском, Лена тоненько смеялась. Он увидел на белом запястье Быстровой серебряный витой браслет.
     Удивительные существа эти женщины! Встать, подойти к ним и посмотреть ей в лживые глаза? Вряд ли что в них дрогнет, - Лена не присягала ему на верность, да и какое имеет он право что-либо требовать от нее?..
     Игорь встал, со зла чуть было не швырнул журнал в урну, но спохватился - он еще дома его полистает - и зашагал в другую сторону. Ждал фарцовщика, а увидел свою любовницу. С чего бы это у него заныло сердце? Как будто не знал, что Лена изменяет не только мужу, но и ему. А он? Разве он при случае не изменяет жене и этой же самой Лене?..
     Настроение у Игоря Найденова было испорчено.
     
     2
     
     В ресторане народу было мало, с улицы сюда проникал рассеянный свет, слышался шум проезжающих машин. Окна выходили на канал Грибоедова, в щель неплотно сдвинутых бархатных штор виднелись гранитный парапет с чугунной решеткой и окна черного многоэтажного здания. Рогатки антенн растопырились в разные стороны. На высоком потолке просторного зала мягко светилась хрустальная люстра. За квадратным столом сидели Вадим Казаков, Виктор Яковлевич Лидин, Николай Ушков. Нынче утром они ввалились к Вадиму, Николай представил Лидина как члена художественного совета киностудии, мол, он, Ушков, рассказал тому, какой талантливый человек Казаков, дал почитать в рукописи детскую повесть, в общем, Виктор считает, что по ней можно поставить хороший фильм.
     Рослый, склонный к полноте Лидии солидно кивал и улыбался, внимательно разглядывая Вадима. А тот, ошарашенный всем этим, наконец догадался пригласить на кухню чаю попить.
     - Чаю? - вопросительно посмотрел Лидин на Ушкова. - Фи, какая проза!
     И только сейчас Вадим заметил, что круглые щеки члена художественного совета и нос слегка розовые, а в глазах затаилась похмельная муть.
     - Продолжим наш разговор в ресторане, - сообразив, что к чему, предложил Ушков и подмигнул приятелю: мол, живо собирайся!
     И вот они в ресторане. Кажется, Лидин никуда не спешил, круглое лицо его порозовело, залоснилось, карие глаза влажно заблестели, губы то и дело трогала довольная улыбка. Он вытирал их бумажной салфеткой и говорил:
     - Здесь самые лучшие купаты! Даже в "Кавказском" таких не подают.
     На вид Лидину лет тридцать пять, по его фигуре сразу видно, что он любит вкусно поесть и выпить. Движения его рук размеренны, коньяк он пил не залпом, а интеллигентно - маленькими порциями.
     - Вообще ты, Вадим, способный человек, - легко перешел он на "ты". - Но одно дело написать повесть, а другое - сценарий для студии. Кто ты для кино? Кот в мешке. Может получиться фильм, а может - провал! Кино - это, Вадим, лотерея: можно "Волгу" выиграть, а можно и ни с чем остаться...
     На этом он пока исчерпал свое красноречие и с аппетитом принялся за купаты - остро приготовленные зажаренные колбаски.
     Николай пил коньяк и больше помалкивал. Лицо его было, как всегда, бледным, светлые глаза трезвыми.
     - Заключите с Казаковым договор, - вставил оп, скатывая в трубочку бумажную салфетку. - Он ведь может отдать свою повесть и на другую киностудию.
     - Так там его и ждут с раскрытыми объятиями! - рассмеялся Лидии. - Кино - это золотая жила. В кино рвутся многие: великие и невеликие. Сценариев - горы, а...
     - Фильмов хороших что-то мало, - прервал его Ушков.
     - Верно, - кивнул Лидии. - А почему? Потому, что всякими правдами и неправдами проталкивают на экраны разную халтуру! В кино без знакомства не пробьешься. Многие пишут, но, как говорится в Библии, народу много, а избранных мало...
     - В Библии сказано не совсем так... - возразил Ушков. Он не терпел вольного обращения с первоисточниками.
     - Короче говоря, Вадим, - перебил Лидии, - ты встаешь на трудный, каторжный путь... И если тебе я не помогу, никто фильма по твоему сценарию не поставит, если даже он будет гениальным. У кино свой мир, свои законы...
     - Кто же их устанавливает? - впервые открыл рот Вадим.
     - Мы, - скромно ответил Лидин. - Те, чьи фамилии даже в титрах не появляются. Десятки разных инстанций должен пройти любой сценарий, прежде чем будет утвержден. А такие, как я, проводят сценарии между Сциллой и Харибдой. Видел, как плотогоны сплавляют бревна? Стоит на плоту человек с багром и ловко отталкивается от берегов, других бревен и наконец выводит свой плот на чистую воду... Так вот я на киностудии и есть тот самый плотогон.
     - Ну и гони сквозь быстрину свой плот, - улыбнулся Ушков. - За чем же дело?
     - А ты подумал, зачем мне трепать нервы, создавать благоприятное общественное мнение, бегать, суетиться? Портить отношения с начальством и худруком? Только из одной любви к сценаристу?
     - Из любви к киноискусству, - вставил Николай.
     - Любовь к искусству - это понятие растяжимое... - туманно начал Лидин. - На одной любви далеко не уедешь,..
     - Что же я должен делать? - спросил Вадим. Он ничего толком не понимал, весь этот разговор казался каким-то бредом. Но Лидин не производил впечатления дурака.
     - Ты? - насмешливо взглянул на него Виктор Яковлевич. - Ничего. Смотреть мне в рот и слушаться во всем. Плотогон-то я, а ты, Вадик, всего-навсего бревно.
     - Бревно? - опешил тот, не зная, рассердиться ему или рассмеяться.
     - Ну, ты, Витя, перехватил, - вмешался Ушков.
     - Надеюсь, я говорю с разумными людьми, понимающими метафоры, - сказал Лидин.
     - Честно говоря, я ни черта не понимаю, - признался Казаков. - Плотогоны, бревна, быстрина... Чепуха какая-то!
     - Ты, кажется, был в партизанах? - круто переменил тему Лидин.
     - У него медаль "За отвагу", - сказал Ушков.
     - То, о чем ты пишешь, безусловно, хорошо знаешь, - продолжал Виктор Яковлевич. - Мне нравятся сцены боевых действий в тылу фашистов, засады на дорогах, диверсии... Но я пока не вижу людей, не ощущаю их характеров. Почему-то все они кажутся на одно лицо. И разговаривают одинаково.
     Вадим промолчал, хотя внутренне был не согласен с ним. Разве деда Андрея с кем-нибудь спутаешь? Или командира партизанского отряда? Начальника разведки? А мальчишек? Все они разные... Однако червь сомнения уже стал закрадываться в его душу.
     - Могу ли я взять на себя такую ответственность и заявить руководству, что автор надежен, сможет написать сценарий и с ним стоит заключить финансовый договор?
     Будто спрашивая их совета, Лидин переводил взгляд с одного на другого. Вадим промолчал, а Николай произнес.
     - Казаков киностудию не подведет. Много вы выпускаете хороших фильмов о войне?
     - Твоими бы устами да мед пить, - улыбнулся Виктор Яковлевич. - О войне сценариев на полках студии полно. Думаете, мало у нас профессиональных сценаристов? Пруд пруди. Так мы скорее их будем экранизировать, чем новичка, которого никто не знает. "Ищем таланты!" - это только красиво звучит в телевизионных постановках. Конечно, от режиссера зависит - получится фильм или нет, но до работы с режиссером ой как еще далеко! Заявки на сценарии утверждает редакционный совет, то есть мы, члены совета. Хотим - пропустим, хотим - зарубим.
     - Я никогда не писал сценариев, - сказал Вадим,
     - А я на что? - потыкал себя пальцем в грудь Лидин. - О чем я тут битый час толкую? Никакого сценария пока не требуется, нужна заявка, которую ты, писатель, не напишешь. Пройдет на худсовете заявка - с тобой заключат договор, вот тогда можно будет говорить о сценарии... Как у нас на киностудии говорит один редактор: "Заявка - это патент на сценарий!" Желчный человечишко! Из себя ничего не представляет, а гонору - вагон! Его я больше всего опасаюсь, хотя за душой у него ничего, кроме умения произносить красивые фразы, нет. Тебе нужно ему понравиться, Вадим.
     - Я не красна девица и никому не собираюсь нравиться, - возмутился Казаков.
     - Если ты хочешь прикоснуться к кино, придется и тебе научиться играть свою роль... - заметил Лидии. - В кино все играют: члены худсовета, редакторы и даже бухгалтеры! Что поделаешь, кино - массовый вид искусства...
     Ушков подмигнул Вадиму, мол, не возражай, а слушай, поднялся из-за стола и пошел покурить в вестибюль. Проводив его задумчивым взглядом, Виктор Яковлевич налил из графинчика с золотой полоской коньяку и, приблизив свое толстое лицо к Вадиму, негромко произнес:
     - Я напишу заявку, постараюсь ее протащить через худсовет, а за это мне - тридцать процентов.
     - Каких процентов? - вытаращил на него глаза Казаков.
     - Тридцать процентов авторского гонорара, - трезвым голосом продолжал тот. - Это еще по-божески, другие берут половину.
     - И все... дают проценты? - деревянным голосом спросил Вадим.
     - Ты еще не "все", - весомо заметил Лидии. - Ты - ноль без палочки. Я уже говорил: кот в мешке. А я пробью сценарий на студии - понял ты, юное дарование, как утверждает мой старый приятель Ушков.
     - Кажется, понял...
     Чувствуя, как к щекам приливает жар, Казаков поднял свою рюмку и выплеснул остатки коньяка в наглое лицо Лидина. Медленно встал из-за стола, пошел к выходу.
     - А деньги? - остановил его тот.
     Вадим достал из кармана три десятки и швырнул на стол.
     - Дурак ты, Вадим, - невозмутимо заметил Лидин. - Потом жалеть будешь. Я еще хотел тебе помочь. Кому ты нужен со своей неопубликованной повестью? Да когда и издашь, в кино вряд ли ее пристроишь. Уж я-то знаю... Не первый раз в первый класс! - Он рассмеялся.
     - А у меня вот в первый раз в жизни потребовали взятку, - вырвалось у Казакова.
     - Да не ерепенься ты, чудачок, я пошутил, - другим тоном сказал Лидин, наливая в рюмку коньяк. - Чего вскинулся, старик? Я должен своего автора со всех сторон прощупать... И потом я... пьян, черт бы тебя побрал!
     - Прощупывай других, - сказал Вадим. - Надо было дать тебе в морду.
     - Зеленый ты, - добродушно ответил Лидин. - Еще поумнеешь и сам ко мне прибежишь...
     Вадим перехватил в вестибюле Ушкова и рассказал об этой безобразной сцене. За стол садиться с Лидиным он больше не захотел и уговорил приятеля уйти из ресторана.
     - Пусть он подавится своими купатами и зальется моим коньяком! - ворчал Вадим. - Зря не заехал ему в толстую рожу!
     - Ты заплатил за стол? - осведомился Николай.
     - Ну и что?
     - Считай, что уже дал взятку.
     - Думаешь, не надо было платить? - удивился Вадим. - Но получается, что я его пригласил?
     - Вот так Витя Лидин! - покачал головой Николай. - Не ожидал от него такой прыти!
     - Неужели и другие так же?
     - Вообще-то один знакомый говорил мне, что Витя как клещ вцепляется в талантливых авторов... Я полагал, дальше дармовой выпивки дело не заходило.
     - И главное, хоть бы смутился! - не мог успокоиться Вадим. - Про таких моя бабушка говорила: мол, плюй в глаза, а ему божья роса.
     - По-моему, эта поговорка звучит несколько иначе? - улыбнулся Ушков.
     Они вышли на Невский и влились в толпу.
     На углу улицы Бродского и Невского светло-зеленая "Волга" с шашечками врезалась в фургон с надписью: "Хлеб". Капот такси вспучился, на асфальт ледяными кристаллами разбрызгалось лобовое стекло. Толпа прохожих уже обступила место аварии. Милиционер полосатой палочкой показывал потоку машин на объезд. До чего все же любопытные люди! Так вот и будут стоять, пока не закончится обмер, опрос свидетелей и машины не разъедутся.
     Погода стояла сумрачная, дождя не было, но все небо заволокли низкие серые облака, крыши зданий влажно лоснились. Нахохлившиеся голуби сидели на карнизах. Часы на башенке бывшей Думы мелодично пробили пять раз. Люди были одеты в болоньи, легкие пальто. Лишь молодежь щеголяла по-летнему в джинсах и тонких разноцветных куртках. В сквере напротив памятника Екатерине сидели старушки и молодые мамаши с детишками. Голуби и тут облепили фигуры знаменитых государственных деятелей, столпившихся вокруг монументальной императрицы. Казалось, своей широкой юбкой она сразу накрыла всех.
     - Какой подонок! - возмущался Вадим. - Тридцать процентов! Это много?
     - А ты считать не умеешь? - насмешливо сбоку взглянул на него приятель.
     - Мне все это противно, будто в душу плюнули!
     - Ты же журналист, наверное, всякого насмотрелся, - улыбнулся Ушков.
     - Одно дело, когда это касается других, а тут - меня лично!
     - Пройдет и это, - насмешливо продолжал Николай. - Так говорит один наш поэт...
     - А ты, часом, не берешь взятки?
     - Ты знаешь, ни разу не предлагали.
     - А если бы предложили?
     - Мне не предложат, Вадим: как ты не способен дать взятку, так и я не способен ее взять.
     - Куда мы катимся?
     - Я думаю, таких, как Лидии, не так уж много, - примирительно ответил приятель.
     - Я-то думал, что литература делается чистыми руками, - говорил Вадим. - Святое дело!
     - Для настоящего писателя - святое дело. Даешь на чай швейцару в ресторане или шоферу такси? Ну и этот деляга от кино потребовал с тебя свои чаевые. Чего удивляешься?
     - Может, он пошутил?
     - Какие уж тут шутки!
     - Надо было схватить его за руку и устроить скандал?
     - Отперся бы. Он ведь заявил тебе, что пьяный, - проговорил Николай. - Хитрый, мерзавец! Завел разговор без свидетелей. Да и тебе потом скажет, мол, здорово тяпнул, ну и намолол разной чепухи.
     - Неужели у меня на лице написано, что я способен дать взятку? - спросил Вадим.
     - Лидии намекнул, что хорошо бы пообедать где-нибудь в хорошем месте, ты и пригласил его в ресторан, как говорится, рыбка клюнула! А дальше больше... Да и опьянел, скотина.
     - Веришь, пропало желание работать над книжкой, - признался Вадим. На душе у него было муторно.
     Еще работая в "Вечерке", он писал о взяточниках, но это были люди, связанные с продажей автомобилей, разных дефицитных товаров.
     - Я полагаю, тебя главным образом вот что заело, - поучающим тоном произнес Николай. - Ты, естественно, считаешь себя большим писателем... - В ответ на протестующий жест Казакова, он улыбнулся: - Каждый считает, что вот уж он-то обязательно удивит мир, создаст произведение, которое останется в веках...
     - Так высоко я не замахиваюсь...
     - Так вот, тебя оскорбило то, что Лидин заговорил с тобой, как с человеком, пока ничего из себя не представляющим. Ноль, сказал он, без палочки. Крупному писателю он такого бы предложения, конечно, не сделал...
     - О взяточниках и дающих взятки я писал, - сказал Вадим. - Но только сегодня понял, какую надо иметь мелкую душонку, чтобы требовать взятку и чтобы давать ее. Сегодня, Коля, мне действительно плюнули в душу, и поверь, это не громкие слова.
     - Опыт жизни, Вадик! - рассмеялся Ушков. - Уж если ты задумал стать писателем, то радуйся, что приобрел еще что-то, до сей поры не ведомое тебе.
     - С твоей философией я, как Раскольников Достоевского, должен свою старуху убить? - невесело усмехнулся Вадим. - Это тоже опыт
     - Не кидайся в крайности, дружище! Старуху убивать не надо, а жизнь во всех ее проявлениях знать необходимо... Вспомни Горького с его университетами, Джека Лондона, Франсуа Виньона...
     - Ну и примеры ты приводишь!
     - Сначала выстрадай, а потом пиши, - посерьезнев, заметил Ушков. - Твоя книжка о мальчишках на войне получится, она займет свое место в литературе, и тогда никакие Лидины не посмеют делать тебе гнусные предложения.
     - Айда в баню? - вдруг предложил Вадим. - У меня такое впечатление, будто я вывалялся в сточной канаве.
     
     3
     
     Редкие капли срывались с ветвей деревьев и гулко шлепались на брезентовый плащ Павла Дмитриевича Абросимова. Он стоял на кладбище и смотрел на свежую могилу с бетонным надгробием, в которое была вставлена овальная фотография молодой улыбающейся девушки. На могиле дешевые венки с бумажными цветами и черными лентами. На металлической серебристой ограде сиротливо мокла чья-то забытая выгоревшая кепка. Негромко тренькали синицы, низкие лохматые облака чуть ли не задевали вершины высоких сосен. Иногда порыв холодного ветра приносил с собой сухие иголки, они с тихим шуршанием просыпались меж могил.
     Миловидное большеглазое лицо девушки притягивало взгляд, белозубая улыбка была простой, открытой... Саша Сидорова, медсестра поселковой амбулатории. Кто бы мог подумать, что жизнь этой смешливой девушки так трагически оборвется этой осенью?! Уж в который раз вспоминал Павел Дмитриевич события того страшного дня...
     Его громким стуком в окно рано утром разбудил Иван Широков. Он был в стеганом ватнике, зимней шапке и с ружьем за спиной, лицо угрюмое.
     - Убили медичку Сашу Сидорову, - сказал он. - Одевайся, пошли бандюгу ловить. Говорят, сховался в нежилой будке на восемнадцатом километре. Участковый в отпуске, самим надо действовать. Вот какие дела, Павел.
     Еще было сумеречно, сеял мелкий осенний дождик, они в ногу, как солдаты, шагали по тихой улице. За плечом Павла тоже ружье, патронташ засунут в карман плаща Иван, попыхивая папиросой рассказывал:
     - Яшка Липатов Сашу ухлопал. Наверное, водка его до этого довела. Сколько раз мы, дружинники, выдворяли чуть живого из клуба. За Саней-то ухаживал еще и путеец Колька. Раз или два они поцапались на танцах с Яшкой, обычное дело. А вчера Яшка заявился подвыпивши - им на стеклозаводе аванс выдали - к Сидоровой, а там тоже гуляют, и Колька-путеец за столом. Ну, Липатов повернулся, хлопнул дверью и вон из дома. А Сашка-то выскочила на крыльцо и крикнула, чтобы он больше к ней не шастал и пороги не обивал, мол, ей нравится Колька. Вечером он снова к ним заявился, пьяный и с ружьем. Прямо с порога шарахнул. Пока ружье перезаряжал, Колька выпрыгнул в окно - и бежать. А Сашу - наповал, даже не вскрикнула.
     - Откуда ты знаешь, что он в будке прячется? - спросил Павел Дмитриевич.
     - Люди видели, как он туда с ружьем побежал. Говорят, патроны звякали в карманах.
     - Видели и не задержали?
     - Кому хочется под пулю становиться-то?
     - Значит, нам с тобой придется, - усмехнулся Абросимов. - Раз мы - дружинники.
     - А что делать? - пожал плечами Широков. - Поди узнай, что у него на уме.
     - Возьмем мы его, Ваня, - сказал Павел Дмитриевич. - Никуда он не денется.
     Путевая будка находилась в двух километрах от поселка, близ железнодорожного моста. Она стояла на пригорке, а за ней сразу лес. Раньше здесь жил путевой обходчик, а потом нужда в нем отпала, и будка осиротела. Стекла в окнах выбиты, на крыше зияли дыры, сарай обвалился, кругом разруха и запустение - так всегда бывает, когда жилье без хозяина. К ним по дороге присоединились несколько человек. В руках высокого рабочего с лесопильного завода суковатая палка. Добровольцы шагали чуть поотстав, никто не разговаривал.
     Под ногами зашуршали палые листья. Нужно было с насыпи спуститься на железнодорожный путь, перейдя его, подняться на пригорок к будке. Тому, кто укрылся там, они были видны как на ладони.
     - Как бы опять не открыл пальбу, - предупредил Иван, видя, что Павел Дмитриевич решительно стал спускаться по насыпи к линии.
     Абросимов ничего не ответил, глаза зло сузились, ружье он так и не снял с плеча. Уже рассвело, и силуэт белой будки отчетливо отпечатался на фоне мокрых сосен. Редкий дождь шуршал в ветвях деревьев, на сосновых иголках серебрились мелкие капли, рельсы влажно блестели. Со стороны станции послышался протяжный гудок локомотива.
     - Не лезь на рожон-то! - схватил Абросимова за плечо Широков. - Тоже мне Александр Матросов!
     - Не стоять же нам тут до кукушкиного заговенья, - сказал Павел Дмитриевич..
     - Поезд пройдет, и под шумок перебежим на ту сторону, - заметил Иван.
     Павел Дмитриевич все так же не спеша перешел через путь, вступил на тропинку, ведущую вверх, к будке. Палисадника не было, его давно опрокинуло на землю. Вместо нижней ступеньки зияла дыра, на почерневшей верхней выросли бледные грибы на искривленных тонких ножках. Дверь в будку была приотворена. Абросимов дернул ее на себя, и она, чуть было не соскочив с ржавых петель, широко распахнулась, издав протяжный унылый скрип. Всклокоченный Яшка Липатов стоял посреди пустой запущенной комнаты с осколками кирпича на полу и целился ему из двустволки в грудь. Зеленоватое в сумраке лицо его искривилось, будто в злобной усмешке, один глаз сощурен. Что в этот момент испытывал Павел Дмитриевич? Он и сейчас не мог бы толком самому себе объяснить. Нет, только не страх! Почему-то не верилось, что он вот сейчас умрет.
     Он ощущал глубокую обиду на весь мир, что они, учителя, армия, из этого озлобленного парня не смогли сделать человека. Яшка учился плохо, в восьмом классе просидел два года, а в девятом проучился всего три месяца и ушел работать на лесопильный завод. Павел Дмитриевич всячески убеждал не бросать школу. Вот закончит десятилетку и там куда хочет, осталось всего-то полтора года, и у него будет среднее образование. Пусть сейчас ему трудно, зато потом будет легко... Яков тупо кивал головой, соглашался, но в школу так и не вернулся...
     И вот бывший ученик целится ему прямо в сердце. Светлые волосы залепили низкий лоб, один глаз оловянно блестит, в уголке рта засохла слюна. Нормальный ли он? Разве может в здравом уме человек вот так, ни за что ни про что, застрелить человека?..
     Не было страха, где-то в глубине своей души он знал, что Липатов уже не выстрелит, раз сразу не нажал на спусковой крючок. Конечно, вот так нелепо лишиться жизни было бы обидно. В войну он стрелял из автомата в фашистов и карателей, но сейчас ему даже в голову не пришло взять свое ружье на изготовку. Он и прихватил-то его машинально.
     - Брось ружье! - командирским тоном приказал Павел Дмитриевич, глядя в глаза Якову.
     Тот как-то странно всхлипнул, будто проглотил скользкий комок в горле, сдвоенные стволы задрожали, черная мушка запрыгала. В какой-то момент Абросимову показалось, что он сейчас нажмет на курок. В следующее мгновение Липатов съежился, втянул голову в плечи и, волчком крутанувшись на одном месте, кинулся к разбитому окну, вывалился в него, побежал к сараю с провалившейся крышей. Павел Дмитриевич видел, как он по лестнице забрался на сеновал. Заскрипели доски, вниз посыпалась сенная труха. Блеснули в черном проеме стволы ружья. Когда Абросимов вышел из будки, раздался оглушительный выстрел. Иван Широков с ружьем в руках лежал у растоптанной копытами коров грядки и смотрел на сарай. Остальные не решились подойти к будке, они выглядывали из-за деревьев за насыпью. Внезапно на Абросимова обрушился железный грохот, пыхтенье, стук колес: мимо будки прошел длинный товарняк.
     Яков Липатов застрелился на сеновале. Скорее всего, он нажал на спусковой крючок большим пальцем ноги, потому что одного сапога на нем не оказалось.
     - Зачем ты подставлял ему себя? - укорял позже Иван Широков Павла Дмитриевича. - Жизнь не мила, что ли?
     - Я знал, что он не выстрелит, - ответил тот.
     И вот сейчас, стоя у могилы, Павел Дмитриевич понял, почему он полез под выстрел: он чувствовал себя ответственным за Якова Липатова, ведь тот учился в его школе. Саша Сидорова приехала сюда после медучилища. И двух лет не проработала в Андреевке. Какие темные силы таились в душе Якова Липатова? В школе он был туповатым, медлительным парнем. Когда его в восьмом классе посадили за одну парту с отличницей Люсей Петуховой, он перестал ходить в школу - пришлось отменить это распоряжение.
     Почему все то доброе, что они, педагоги, вкладывают в души детей, не всегда дает хорошие всходы? Конечно, кроме школы существуют семья, улица. У Якова родители не пьяницы, отец его воевал, вернулся домой без ноги, работает сапожником в промкомбинате, мать - уборщицей в больнице, двое младших братьев Якова нормально учатся в школе. Любовь, ревность, пьянство... Пожалуй, главное все-таки пьянство. Став взрослыми, некоторые парни утверждают себя в пьянстве и драках... Широков утверждает, что убийца не выстрелил в него, Абросимова, лишь потому, что оставался последний патрон, который он приберег для себя. Но Павел Дмитриевич уверен, что Липатов в него бы не выстрелил. Что-то дрогнуло в его оловянных невыразительных глазах, какой-то проблеск сознания...
     Снова капли защелкали по задубевшему плащу, а с деревьев бесшумно заструились сухие иголки. От свежих могил исходил тяжелый запах сырой земли. У ворот кладбища остановилась собака с впалым брюхом и вислыми ушами, она настороженно посмотрела на человека и, низко опустив голову, побрела вдоль могил. На маленьких столах за металлическими оградами виднелись размоченные дождем куски хлеба, крупа, яичная скорлупа. Синицы и воробьи клевали угощение. У русских людей есть обычай - поминая покойников, оставлять еду и для птиц. Вот додумался сюда прийти за поживой и старый бездомный пес.
     Саша Сидорова лукаво улыбалась с бетонного надгробия.
     Проклятая водка! Разъедает души и старых и молодых. А пьют в Андреевке многие, особенно в выходные. У магазина всегда толпятся подвыпившие мужчины; взяв бутылки, идут в привокзальный сквер и там гомонят до сумерек. Пьют не только мужчины, но и женщины. Сама продавщица сельмага Прокошина частенько напивается так, что ее не раз под руки приводили домой. А у нее две дочери - Валя и Галя: одна учится в шестом, вторая - в десятом. Галя, черноволосая девушка со светлыми дерзкими глазами, много читает, учится хорошо, но бывает, на нее что-то находит, и тогда начинает дерзить учителям; вызовут к доске, а она молчит как истукан, хотя наверняка урок знает. Что у нее в душе творится? Пробовали с ней и по-хорошему и по-плохому - никакого результата: молчит и ноготь покусывает... А потом снова нормальная, приветливая девочка. Смотришь на нее - и душа радуется.
     Собака обошла все могилы, подхватила корки со столиков и понуро поплелась к выходу. До нее тут уже хорошо поработали птицы. С сосны каркнула ворона, тут же сердито прострекотала сорока. Пес исчез за стволами, и снова стало тихо. Павел Дмитриевич пошевелился, и тотчас за воротник скатились холодные капли. Тяжело ступая в болотных сапогах, он зашагал к поселку. На душе пасмурно, как и на улице. Кругом сосны... Весной дерево возрождается, летом живет, осенью будто умирает, зимой тревожно спит... А говорят еще, что дерево бесчувственное! За один только год в нем совершается столько перемен.
     Прошлой зимой в январе был сильный снегопад, старики такого давно не помнили. Снег валил две недели. Когда Павел Дмитриевич выбрался на лыжах в бор, он не узнал его. На ветви налипло столько снега, что молодые тонкие деревья, не выдерживая его тяжести, гнулись до самой земли, огромные ветви старых сосен с оглушительным треском отламывались и падали вниз. Абросимов лыжной палкой сбивал с макушек сгорбившихся деревцев глыбы рыхлого снега, и они немного выпрямлялись, благодарно кивая ему. А сколько сломалось сосенок и берез! Еще хорошо, что не было оттепели, не то снег намертво вмерз бы в ветви и стоило подуть ветру, как весь молодняк был бы покалечен. Да и так весной он увидел много сломанных деревьев, были и такие, которые так и не распрямились после снежной тяжести.
     У казармы с проржавевшей красной крышей на скамейке сидел дед Тимаш и курил. Он был в драной зимней шапке и серых валенках с галошами, красный с синевой нос уныло торчал на бородатом лице. Увидев директора, старик дотронулся до ушанки, покивал. Пальцы у него желтые от табака, корявые, с отросшими черными ногтями. Здоровый глаз смотрел на мир грустно.
     - Ходил поклониться праху своего деда, раба божьего Андрея Ивановича? - спросил старик.
     "Как же это я? - с досадой подумал Абросимов. - Был на кладбище, а до могилы деда так и не дошел".
     - Народ исстари чтит своих усопших родичей, - продолжал старик. - А кто ж без бутылки пойдет на могилу поминать отца-мать? А мне отселя все видно. Тебя вот только проглядел.
     - Откуда у нас такие люди, как Яков Липатов, берутся? - задумчиво глядя мимо старика на глиняный кувшин на заборе, проговорил Павел Дмитриевич. - Родился у нормальных людей, ходил в школу, служил в армии - и вот убийца!
     - Спокон веку из-за женского роду смертоубийства на миру творились. Цари-короли-амператоры из-за своих потаскушек кровавые войны затевали, сколько невинных головушек клали на поле брани... И все из-за кого? Из-за них, чертова семя!
     - Ты, гляжу, и историю знаешь? - улыбнулся Абросимов.
     - Баба, она, язви ее в душу, в мужике с самого дна муть подымает, - продолжал Тимаш. - Почует нутром своим бесовским, что мужик в нее втюхался, и садится верьхом на шею, вьет из сердешного веревки... Слыхал небось, как бывший начальник станции Веревкин до войны из-за своей бабы два раза накладывал на себя руки? Самолично из петли его вынимал.
     - Значит, женщины во всем виноваты?
     - Они, заразы, - закивал Тимаш - Тридцать годов без бабы живу, и душа радуется. Никто меня носом в дерьмо не тычет, не пилит, не обзывает. Сам себе хозяин.
     - Не прав ты, Тимофей Иванович, - возразил Павел Дмитриевич. - На женщине дом и семья держатся.
     - Это верно, - согласился старик. - Муж задурит - половина двора горит, жена задурит - и весь сгорит.
     - Соглашатель ты, Тимофей Иванович, - вздохнул Павел Дмитриевич. - Слышал я от бабушки, что любил ты свою покойницу жену, потому во второй раз и не женился.
     Старик провел по лицу ладонью, будто паутину смахнул, и вдруг всхлипнул:
     - Она мне, Пашенька, до сих пор снится, жена-то моя... Как похоронил ее, так и осиротел на всю жизнь. Зовет она меня к себе, ох как зовет! А я вот, старый дурень, все упираюсь, а чего - и сам не пойму... Вон молодые с жизнью расстаются, а я живу и живу!
     - Могучий ты человек, Тимофей Иванович.
     - Вот дед твой был могучим, - возразил старик. - На таких, как он, земля держится! А я - тьфу! Сморчок по сравнению с ним.
     - Может, бросить мне школу? - думая о своем, задумчиво произнес Павел Дмитриевич. - Какой же я педагог, если мои бывшие ученики вырастают в преступников? Как же я не разглядел в нем червоточины?
     - Не казни себя, Паша, - сурово заметил Тимаш. - Разве те, кто ворует, убивает, пакости разные человеку делает, в школе не учились? Сколько яблок на дереве, а обязательно найдется одно-два с червяком. Я думаю, плохие люди появляются на свет так же, как клопы, крысы и вредители всякие. Вот и Яшка Липатов носил внутрях черную заразу, а пришла пора - она и вырвалась наружу... И тут ни учитель, ни доктор не поможет. Кому что на роду написано... Гитлера тоже нормальная мать родила, играл, маленький, с ребятишками и сказки слушал... А потом вон какой зверюга из него вырос!
     - Мудрый ты человек, Тимофей Иванович, а вот камня с моей души все равно не снял, - сказал Павел Дмитриевич.
     
     ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
     
     
     1
     
     К рупный плечистый мужчина в жилете, опершись на грабли, задумчиво смотрел на юркого дятла, стучавшего клювом по сосновому стволу. Вниз сыпалась мелкая коричневая труха. Блестящий черный глаз деловитой птицы нет-нет да и скользил по неподвижной фигуре человека. Небо над садом голубое, с просвечивающими перистыми облаками, от вскопанной черной клумбы тянет таким знакомым запахом весенней, пробудившейся от спячки земли.
     "Может, дятел прилетел оттуда? - думал человек. - Птицам наплевать на границы... У них свой удивительный мир, свободный от человеческих условностей. Я никогда здесь не видел дятлов. Откуда он тут взялся?.."
     Дятел проворно обернулся вокруг ствола, снова блеснул на человека круглым смышленым глазом, резко вскрикнул и, будто чего-то испугавшись, метнулся в сторону и пропал среди ветвей. С высокой сосны медленно спланировала на маслянисто зеленевшую траву розоватая чешуйка коры. Человек прислонил грабли к дереву, присел на низкую скамью и закурил. У него аккуратно подстриженная рыжеватая бородка, густые усы, на широком лбу гармошкой собрались глубокие морщины, некогда яркие голубые глаза изменили свой цвет, теперь они скорее светло-серые. Взгляд тяжелый, мрачный. Нечему радоваться Леониду Яковлевичу Супроновичу. Даже солнечный весенний день не бодрит. Кто он теперь? Сторож и садовник загородной виллы Бруно Бохова. На первом этаже за кухней ему отведена небольшая комната со шкафом, столом у окна и кроватью. Бруно приезжает на виллу на субботу и воскресенье, бывает, заявляется и в будние дни с кем-нибудь из гостей. Они сначала сидят за столом в холле, где Супронович затапливает камин, затем поднимаются в светлый кабинет хозяина на втором этаже. Когда они там, никто не имеет права заходить, даже Петра - секретарь и по совместительству любовница Бохова. Случается, Бруно и Петра уезжают за границу. Когда хозяина нет, Леонид Яковлевич сам чувствует себя хозяином виллы, у него все ключи. Пистолет всегда при нем. Автомат он держит под кроватью в своей комнате.
     Тихо здесь и спокойно, однако на душе у Супроновича кошки скребут. Не привык он вот так сиднем сидеть на одном месте. Каждый день посыльный из магазина привозит на фургончике молоко, овощи, продукты, выставляет закрытый пластмассовый ящик у железных ворот и нажимает на кнопку вызова, вмонтированную в железобетонный столб. Когда Супронович неспешно подходит к воротам, фургончик уже отчаливает. Здесь народ нелюбопытный, нос в чужие дела не сует. За последние полгода сторож не перекинулся с посыльным и десятком слов. А с соседями вообще не знаком. Виллы отделяют друг от друга ровные полоски соснового леса. Да какого леса? Культурных древопосадок. Деревья - одно к одному, как солдаты в строю. Леса - это там, в России...
     Дымя сигаретой, Супронович думает о своей разнесчастной судьбине. Занес же черт какого-то советского журналиста в Бонн! Ишь, расписал, подлюга! Знай Леонид Яковлевич, что встретит здесь такого землячка, черт бы его побрал, собственными руками придушил бы гада! Это по его милости Супронович не живет дома с женой, а ютится на даче у Бохова. И кем стал - сторожем! И фамилия теперь у нею другая: Ланщиков Петр Осипович. Документы ему Бруно быстро выправил. Видно, запасся ими во время войны. Раз в две недели тайком приезжает Супронович к своей жене Маргарите. Сутки, не выходя из спальни, проведет у нее и в потемках тайком уедет из города на старой машине, которую отказал ему Бруно за ненадобностью. Что-то не заметно в Маргарите особенной радости при их редких встречах. Наверное, скоро все у них кончится. Зачем ей такой муж? Помощи никакой, от людей надо прятаться, что она, подходящего мужика не найдет? Настырный чиновник из муниципалитета Эрнест продолжает наносить ей визиты. Его счастье, что Супронович не застукал его в постели жены... Взял бы еще один грех на душу.
     Маргарита молчит, но по глазам видно, что надоела ей такая жизнь. Леонид Яковлевич скрепя сердце уже смирился с тем, что у нее завелся любовник, пусть хоть этот Эрнест, черт бы его подрал, лишь бы его, Супроновича, не турнула... Как-никак он в ее паршивый парфюмерный магазин тоже немало вбухал. По закону ему полагалась бы половина всего имущества, но кто он теперь для Маргариты? Никто, пустое место. Нету у него никаких прав. Муж ее, Ельцов Виталий Макарович, числится в бегах, а с Ланщиковым Петром Осиповичем ее формально ничто не связывает. Молчит Маргарита, терпит его ночные наскоки, но надолго ли ее хватит?.. Ой как хотелось ему нагрянуть к ней в неурочный час! Наверняка долговязый Эрнест блаженствует в ее пышной широкой постели, а она, дебелая телка, в кимоно подает ему кофе "мокко"... Однако он приезжал в обговоренный день: не имел он права устраивать в доме скандал, даже всесильный Бруно Бохов и тот вряд ли сумел бы помочь. Одно дело - старые дела в России, другое - пришить немца в Бонне, пусть даже любовника жены.
     Мысли Супроновича снова возвращаются в Андреевку. Как же это руки не дошли до паскудного мальчишки из рода Абросимовых? Предлагал он коменданту Рудольфу Бергеру искоренить весь этот проклятый род, но тот все тянул и дотянул, что после ареста Абросимова все его родственники ушли в партизаны... Сколько лет прошло, а вот аукнулось!..
     Негромкий шум мотора вывел его из задумчивости, сквозь металлическую сетку он увидел вишневый "мерседес". Медленно, очень медленно проехала машина мимо виллы. В боковое окошко на Супроновича пристально смотрел мужчина в светлой шляпе. За рулем сидела молодая блондинка, на тонких руках желтые перчатки с прорезями. Леонид Яковлевич машинально пощупал в кармане пистолет: ему приказано никого не пропускать на виллу. Супронович предполагает, что Бохов в стальном сейфе хранит какие-то важные документы, которые и банку не решился доверить. Современный сейф, не зная шифра, невозможно открыть. А может, там золото и драгоценности?..
     Снова тот же "мерседес" проехал вдоль металлической сетки, только на этот раз в обратную сторону. Ищут кого-либо, что ли?
     Машина остановилась напротив железных ворот с пристройкой, блондинка небрежно посигналила, мужчина кивнул головой - то ли поздоровался, то ли пригласил подойти. Супронович вразвалку направился к воротам, отворил боковую дверцу, вспомнил, что пистолет на предохранителе, но все одно, если понадобится, он успеет первым выстрелить. На свою реакцию он пока не может пожаловаться. Умение первым выстрелить не раз спасало ему жизнь. И Бруно ценил его за это. Бохов и предупредил, что в случае проникновения на территорию виллы посторонних лиц он, сторож, имеет полное право стрелять: немецкие законы всегда на стороне частных владельцев. Но незнакомцы и не думали нападать на виллу, мужчина даже не вылез из "мерседеса", блондинка курила длинную коричневую сигарету и смотрела прямо перед собой. Супронович обратил внимание, что при светлых, почти белых, волосах у нее глубокие темные глаза, в вырезе платья виднеется золотой медальон на цепочке. Пожалуй, цыпочка ничуть не хуже Петры...
     - Ваша вилла не продается? - спросил мужчина, взгляд у него оценивающий, будто вместе с домом он собирался купить и его, Супроновича.
     - Не слышал, чтобы тут кто-нибудь продавал виллу, - не отводя взгляда, спокойно ответил Леонид Яковлевич. Он уже понял, что незнакомца интересует вовсе не вилла. У него глаза не покупателя: если его что и интересует, то только не недвижимость.
     У гаража, почуяв незнакомых, лязгнула цепью овчарка. Серьезная псина: если ее спустить на человека, то в один миг повалит на землю и может запросто горло перегрызть. Натаскивали ее в полицейском питомнике; кроме Супроновича и Бохова, никого не признает. Даже Петра к ней не подходит.
     - Место здесь тихое, спокойное, - заметил мужчина, как-то странно глядя на сторожа. - В таких местах никогда ничего не случается, не так ли, приятель?
     - Ну поговорили - и ладно, - сказал Супронович.
     - Мне нравится эта вилла, а вот хозяева, видно, несговорчивые, - вступила в разговор блондинка и обаятельно улыбнулась, показав красивые белые зубы.
     Глаза у нее карие, а полные губы розовато-серебристого цвета. Чего только эти бабы не придумают! Леонид Яковлевич повнимательнее взглянул на нее, ему показалось, что на какой-то рекламе он видел эту красотку. С такими зубами можно любую зубную пасту рекламировать, хоть в журнале, хоть по телевидению.
     - А мне, фрау, нравится английская королева, - ничего лучшего не придумал Супронович и повернулся к ним спиной, намереваясь уйти, но негромкий спокойный голос мужчины заставил его замереть на месте:
     - Виталий Макарович, у меня к вам деловое предложение.
     Он не ожидал, что им известно это его имя.
     - Весьма выгодное предложение, - продолжал мужчина. Переглянувшись с блондинкой, он вышел из машины. Ростом повыше Супроновича, но пожиже в плечах, наверное, военный. - Надеюсь, мы поладим...
     - Не прикасайтесь к воротам: ток пропущен, - сказал Супронович, хотя ничего подобного не было.
     - Ценная вилла, если вы так ее охраняете, - улыбнулся незнакомец.
     - Говорите, - выдавил из себя Леонид Яковлевич. Его вдруг разобрала беспричинная злость, захотелось выбить дух из этого проныры, а бабу затащить в комнату и содрать с нее узкое платье...
     - Я бы хотел только взглянуть на сейф, - сказал мужчина. - Меня интересует, что это за система. Какая фирма поставила вам... - Он снова изучающе посмотрел на Супроновича. - Тысячу марок.
     Деньги не малые, причем за такой пустяк, но и не большие, если считать это предательством. Незнакомец достал из кармана серого пиджака красноватый бумажник, похлопал им по ладони. Блондинка отвернулась, показывая, что не хочет быть свидетельницей этой сделки. Овчарка негромко тявкнула, будто напомнила про долг сторожа.
     - Господин хороший, вы лучше поезжайте своей дорогой, - уронил Супронович. - Чтобы попасть на виллу, нужно меня убить.. - Он бросил косой взгляд в сторону гаража, где была будка овчарки. - И еще кое-кого... А защищаться я умею.
     - Я ведь не прошу у вас ключи от сейфа, - улыбнулся мужчина. - Да у вас их и нет.
     - Вы, кажется, забыли, что вас разыскивают? - негромко произнесла блондинка, попыхивая сигаретой с золотым обрезом. - Будьте посговорчивее, Виталий Макарович.
     - Стоит ли нам ссориться из-за такого пустяка? - улыбнулся мужчина. - У нас есть и другие возможности попасть на виллу...
     - Что вам, собственно, нужно? - спросил Супронович.
     Ему вдруг все стало безразлично. Раз эти люди знают, кто он такой, в их силах выдать его полиции. И хотя Бруно толковал, что с полицией он всегда найдет общий язык, нежелательная огласка погубит бывшего карателя. И что такое верность, преданность? Сколько она стоит? Сам Бохов торгует секретными документами абвера. Многие нынешние заправилы в ФРГ запятнали себя во времена Гитлера и тщательно скрывают свое прошлое. Пресса способна ради сенсации раздуть любое дело, только подбрось им подходящий материальчик! Наверное, и эти хотят заполучить досье из сейфа, чтобы обезопасить какую-нибудь шишку из правительства или бундесвера. Бруно, видно, дорого запросил, а может быть, у него какие-либо другие намерения, вот они и надумали добраться до цепных бумаг через сторожа...
     - Я знал, что мы с вами договоримся, - сказал мужчина. - Как вас лучше называть: Виталий Макарович, Петр Осипович или родным вашим именем - Леонид Яковлевич? Честно говоря, шантаж не в моем вкусе.
     - Мне нравится Леонид Яковлевич, - вставила блондинка, играя брелоком.
     - Ключи у хозяина, потом эти стальные гробы нипочем не откроешь, даже если бомбу подложить, - проговорил Леонид Яковлевич, про себя уже решив, что упираться и играть в благородство не имеет смысла. Раз такое дело, нужно побольше сорвать с них, а на сейф и бумаги ему наплевать. Пусть сами разбираются... - Сейф не открыть, - повторил сторож.
     - Для начала я все-таки хотел бы взглянуть, - сказал мужчина.
     Супронович провел его в холл, оттуда узкая лестница вела в подвальное помещение, дверь была на сложном запоре. Он для пущей убедительности подергал за металлическую ручку.
     - За этой дверью еще одна - железобетонная, - пояснил он. - Ключ у хозяина.
     - Я думал, он вам больше доверяет, - произнес незнакомец.
     Леонид Яковлевич повел его вокруг дома и кивнул на небольшое, забранное стальной решеткой окошко.
     - Смотрите, - равнодушно сказал он. - А то что не доверяет - правильно и делает...
     Мужчина, не пожалев светлых брюк, опустился на колени и, приставив к вискам ладони, долго вглядывался между прутьями решетки. Светило весеннее солнце, и ему трудно было сразу что-либо рассмотреть в темпом подвале. Он достал из кармана маленький фотоаппарат и сделал несколько снимков.
     - Про это уговору не было, - произнес Супронович.
     Мужчина встал, тщательно отряхнул брюки, выпрямился и пристально посмотрел Супроновичу в глаза.
     - Вы должны помочь нам, - будто взвешивая каждое слово, медленно заговорил он. - Я вам дам пластилин, вы сделаете отпечатки ключей от дверей и от сейфа, а дальше не ваша забота. За эту услугу мы гарантируем вам полную безопасность, кроме того, если вы, конечно, пожелаете, устроим вам с женой перевод в Дюссельдорф, где, надеюсь, ваш парфюмерный магазин будет процветать. Ну и... вас устроят десять тысяч марок?
     Леонид Яковлевич не ожидал такой щедрости, значит, действительно в сейфах Бруно хранится кое-что подороже золота...
     - Допустим, я все сделаю, что вы говорите, но в подвальном помещении установлена автономная сигнализация, - предупредил он. - Оповещаются полиция и хозяин.
     - Нам это известно, - заметил мужчина, цепким взглядом окидывая территорию виллы. Его глаза остановились на гараже, откуда на них настороженно смотрела огромная овчарка.
     - Вы знаете, я рискую всем, - сказал Супронович. - Пятнадцать тысяч.
     - Нам нужно всего-навсего одно досье, - задумчиво произнес мужчина. - И мы его добудем, если даже придется взорвать эту прелестную виллу.
     - Не проще ли с хозяином договориться? - рискнул дать совет Супронович.
     - Ваш хозяин фон Бохов - умный человек, - помедлив, сказал незнакомец. - Но в данпом случае он перехитрил сам себя... Короче, он не хочет расставаться с документами ни за какие деньги. И это его ошибка. Когда бессилен чек, тогда вступает в действие другой закон - закон хитрости и силы. И в результате пострадавшим всегда оказывается тот, кто отказался от денег. И он будет кусать свои локти за безрассудство.
     - Я думал, в этом мире все продается и все покупается, - усмехнулся Леонид Яковлевич.
     - Бруно фон Бохов страдает одним неисправимым пороком - болезненным честолюбием. Ему хотелось бы, сидя в своем офисе, приводить в движение столь могущественный механизм, который способен и его самого уничтожить... - Мужчина с улыбкой посмотрел на Супроновнча. - Видите, как я с вами откровенен... К счастью, мы с вами, Леонид Яковлевич, лишены этого гибельного порока, не так ли?
     На этот раз промолчал Супронович. Он понял, что продешевил; судя по всему этому, досье нет цены. Впрочем, эта мысль мелькнула в его голове и исчезла. В ФРГ множество разных разведок, они конкурируют друг с другом, отбивают клиентов, хотя в общем-то служат одному хозяину - крупному капиталу. Эту истину Леонид Яковлевич давно постиг. На этот раз, очевидно, замешано влиятельное лицо из боннского правительства. А в политику Супроповичу никогда не хотелось совать свой мое. Опасное это дело... Здесь с врагами и конкурентами разговор короткий: был человек - и нет человека. В какой-то конторской книге останется лишь скудная запись: "Без вести пропавший". Что-что, а немцы любят порядок и держат свою документацию в идеальном состоянии. Иначе Бруно, завладевший абверовскими бумагами, так не процветал бы. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха...
     Мужчина - он назвался Альфредом - договорился с Супроповичем, что, как только тот снимет отпечатки ключей, сразу позвонит по телефону, который велел запомнить. Звонить нужно из автомата. Просил все сделать побыстрее. Бруно, по-видимому, ему полностью доверяет, поэтому все это, дескать, не составит для Супроновича большого труда. Отсчитал вместо одной пять тысяч марок, заявив, что это аванс. Когда вручит отпечатки, получит еще пять тысяч.
     - И еще одно... - посмотрел ему в глаза Альфред. - Если вы захотите уйти от фон Бохова, мы могли бы предложить вам, Леонид Яковлевич, хорошую работу...
     - Милую туристскую поездку в СССР? - усмехнулся Супронович. - Нет уж, господа хорошие, тут я вам не помощник!
     - У нас еще будет время поговорить об этом, - сказал Альфред.
     Проводив его до машины, где красивая блондинка дымила очередной сигаретой, Леонид Яковлевич напомнил, что он хотел бы получить пятнадцать тысяч марок.
     - О'кэй! - похлопал тот по плечу Супроновича. - Мы не мелочны... - Рассмеялся и сел рядом с блондинкой.
     Та тоже улыбнулась Леониду Яковлевичу, включила тихо заурчавший мотор, и машина мягко зашуршала шинами по красноватому гравию. Супронович машинально запомнил номерной знак, хотя понимал, что он наверняка липовый. Поглядел на дорогу: ни одного окурка. Аккуратная женщина, наверное, в пепельницу складывала...
     Солнце позолотило кору сосен, от декоративно подстриженных кустов плыл запах молодого клейкого листа, в ветвях щебетали птицы, а вот дятла не слышно. Прилетел, напомнил про далекую утраченную Андреевку и улетел в неизвестном направлении... о предательстве Супронович не думал - он с детства запомнил удобную пословицу: "Рыба ищет где глубже, а человек - где лучше..." Не прозябать же ему тут в сторожах всю оставшуюся жизнь? И потом, Бруно, кроме безопасности, ничего ему и не обещал. Наоборот, нет-нет и заговаривал о России: мол, еще одна поездка туда сделает его, Супроновича, свободным и обеспеченным в старости. Слишком мало предлагал Бруно Бохов. А поездка в СССР - это был бы его конец.
     Альфред заранее нащупал все слабые, больные места Супроновича и предложил именно то, что жизненно нужно. Откажись он - эти люди, скорее всего, убили бы его, а своего добились. Конечно, нужно будет позаботиться, чтобы Бохов ни в чем не заподозрил своего сторожа: у Бруно тоже рука не дрогнет пристрелить на месте... Вот и крутись тут как хочешь! Недаром говорят: когда паны дерутся, у холопов чубы трещат... Но и он, Супронович, мужик тертый! Так запросто не даст себя облапошить...
     Альфред предложил ему куда больше, чем Бруно. Эти люди, если захотят, смогут повлиять на Маргариту, в конце концов пригрозят ей, и она птицей полетит с ним в Дюссельдорф. Таким образом, он, Супронович, убьет сразу не двух, а даже трех зайцев: сохранит свой дом и капитал, вложенный в парфюмерный магазин, сможет снова жить как свободный человек и хозяин маленького дела и, наконец, навсегда избавится от проклятого чиновника Эрнеста. Тут ему вспомнилась русская пословица: "За двумя зайцами погонишься - ни одного не поймаешь..."
     Но об этом думать не хотелось.
     
     2
     
     - Товарищ Абросимов, Иван Степанович ждет вас, - вывел Дмитрия Андреевича из глубокой задумчивости голос секретарши.
     Первый секретарь обкома партии недолго заставил его просидеть в просторной приемной, от силы минут пятнадцать. А мысли одолевали Абросимова невеселые, и разговор ему предстоял непростой. Кроме него на мягких стульях сидели пять-шесть человек, лица у всех серьезные. Наверное, каждый про себя не раз прокатывал все то, что должен сказать секретарю обкома. Почти у всех на коленях портфели, пухлые папки, а у Дмитрия Андреевича ничего. Ему на сей раз документы не нужны. И вообще, скорее всего, нынешний разговор будет последним.
     Первый секретарь обкома Борисов никогда ни на кого не повышал голоса, да и вообще говорил тихо, - когда выступал на пленумах или собраниях, в зале стояла напряженная тишина. Кстати, речи его были коротки и по существу, хотя в последнее время в моду вошла привычка произносить длинные, утомительные речи. К людям Иван Степанович относился с искренней заинтересованностью, вникал в их заботы, помогал. Тем не менее, когда на бюро обкома разбирались персональные дела очковтирателей, хапуг, использующих служебное положение, он был к ним непримирим и требовал исключения из партии и передачи дела в суд.
     Вот к такому человеку специально приехал из Климова Абросимов. С Иваном Степановичем он был давно знаком, еще со времен войны. Тот командовал крупным партизанским соединением, несколько раз им доводилось встречаться на ответственных совещаниях в Москве. Впоследствии по рекомендации Борисова выдвинули Абросимова первым секретарем Климовского райкома партии.
     Иван Степанович поднялся из-за большого полированного письменного стола, пошел навстречу. Рукопожатие секретаря обкома было энергичным, он кивнул на кожаный диван у стены, присел и сам рядом.
     - Можешь курить, - предложил он. - Я два месяца как бросил. И представь себе, никаких леденцов не сосу!
     Дмитрий Андреевич не воспользовался разрешением, он и сам теперь закуривал редко; сердце поджимало и по утрам в горле сильно першило. Дымил лишь дома у раскрытой форточки, когда ссорился с Раей. Тут уж ничего не мог с собой поделать - курево как-то успокаивало. Поначалу поговорили о делах в районе, о планах и перспективах, Иван Степанович дотошно выспросил про строительство нового домостроительного комбината, пообещал распорядиться, чтобы срочно отправили дефицитные материалы, - строительство должно быть закончено в срок. На целине ждут не дождутся стандартных домов, которые будет выпускать комбинат.
     - Теперь говори, за чем пожаловал, - взглянув на часы и чуть усмехнувшись, сбоку посмотрел на него секретарь обкома. - Я ведь тебя не вызывал.
     - Не вызывали... - согласился Дмитрий Андреевич. - Да дело-то у меня такое, что в двух словах не расскажешь... Или я что-то понимать перестал и отстал от жизни, или что-то в нашей жизни изменилось, только я засомневался в себе, это еще куда ни шло, засомневался я в перспективности своей работы в районе...
     В кабинет неслышно вошла секретарша.
     - Иван Степанович, в одиннадцать совещание с секретарями парторганизаций идеологических учреждений, - напомнила она. - Я перенесла вашу встречу с железнодорожниками на завтра. На девять утра.
     - Разговор, я смотрю, у нас с тобой, Дмитрий Андреевич, будет серьезный и долгий... - сказал секретарь обкома и снова взглянул на часы. - Мне до одиннадцати еще нужно несколько человек принять... - Он поднял глаза на Абросимова: - Вот что, дорогой, приходи ко мне вечером домой. Часиков в девять, а? Чайку попьем и обо всем потолкуем не торопясь. У тебя ведь еще тут дела? Если надо, я распоряжусь, чтобы тебе дали машину.
     От машины Дмитрий Андреевич отказался: он на своей в областной центр приехал. Уже в приемной вспомнил, что забыл адрес Борисова, - всего один раз много лет назад и был-то у него. Может, переехал... Адрес ему дала секретарша. Иван Степанович жил там же, где и раньше.
     И вот они сидят в небольшой комнате, оклеенной зеленоватыми обоями. У окна письменный стол с двумя телефонами, настольная лампа с зеленым абажуром, у стены тахта, застеленная полосатым пледом. Напротив книжные полки. Сидят они в кожаных креслах, на круглом столике - чайник, стаканы с мельхиоровыми подстаканниками, на блюдечке - печенье.
     У Ивана Степановича лицо непроницаемое, темно-серые глаза внимательно смотрят на Абросимова. Иногда он поднимает руку и коротким движением поглаживает переносицу, будто муху сгоняет.
     - ... Пятьдесят шестой год пошел Советской власти, а мы все еще боремся с пережитками прошлого! И пережитков этих уйма! Грош цена нашей воспитательной работе, если процветают пьянство, взяточничество, воровство... - горячо говорил Дмитрий Андреевич. - И тащат себе, начиная от рядового рабочего до директора. Если первый берет из цеха мелочишку, то второй строит себе за государственный счет дачу... Я опять про эти пережитки: если раньше мы валили на них, как на наследие проклятого прошлого, то теперь-то воруют и лихоимствуют те, кто родился и вырос при Советской власти. Или у нас стали смотреть сквозь пальцы на стяжателей, или мы хозяйствовать разучились? И сознательно закрываем на это глаза?
     - Ты ведь не закрываешь? - перебил Борисов. - Надеюсь, веришь, что и я не закрываю.
     - Почему хапуги, запустившие руки в государственный карман, благоденствуют и ничего не боятся? Помните, в семидесятом году на пленуме обкома я говорил о директоре "Сельхозснаба" Поташове, построившем за государственный счет двухэтажную дачу?
     - Тогда твое выступление много шуму наделало, - усмехнулся Иван Степанович. - Кажется, ты даже партийного выговора не дал ему?
     - За что же выговор? Я ему благодарность объявил за... науку. Поташов доказал, что ничего не стоит обмануть государство и присвоить любую сумму, даже исчисляемую десятками тысяч рублей... Он меня носом ткнул в дорогостоящие строительные материалы, которые годами гниют на складах, пакгаузах, а то и просто за забором предприятий. Раз государству не нужно, значит, мне пригодится... Наверное, так рассуждают хапуги? Ладно, Поташов передал детсаду особняк, а другие? У них все бумаги в порядке, они не дураки и знают, что к чему. Выпишут полкуба вагонки, а привезут целую машину. За бутылку-две можно железобетонную плиту для подвала привезти со стройки или бетонные кольца для колодца, да что - вагоны с путей угоняют! Удивляюсь, как это еще из депо паровоз не увели. Просто он никому не нужен... Пробовал я исключать из партии, передавать дела в народный суд, но многие ловчат, выкручиваются, и я ведь остаюсь в дураках!
     Иван Степанович не вернулся к дивану, уселся в свое кресло, положил локти на стол, подпер ладонями чисто выбритые щеки. Казалось, лицо его постарело, на лбу и возле носа обозначились глубокие морщины, глаза тоже посуровели. Теперь их разделял огромный письменный стол с резными ножками и зеленым сукном.
     - Вспомни, Дмитрий Андреевич, коллективизацию, предвоенные годы... Самое страшное мы пережили, партия пережила и выстояла. И как еще выстояла в войне и после войны, когда мы с тобой восстанавливали разрушенное оккупантами народное хозяйство. Мы победили интервенцию, создали тяжелую индустрию, разгромили гитлеровцев, неужели не одолеем ворюг и тунеядцев?
     - Что-то слишком много их расплодилось вокруг, - заметил Абросимов. - Где корень зла? Что мы упустили, недосмотрели, почему изо всех щелей поперла эта плесень? Вместо того чтобы воспитывать в людях высоконравственные начала, верность нашим идеалам, мы, партийные работники, занимаемся черт знает чем, только не своими прямыми обязанностями! Меня уже прозвали в районе "недремлющим оком". Потому что я ношусь по организациям, колхозам, совхозам, стройкам, ругаюсь до хрипоты, требую план... Вы ведь меня не спрашиваете, каков моральный уровень руководящих работников района или как дело с партийной учебой. Вы спрашиваете, когда будет пущен в строй домостроительный комбинат, как прошел сев озимых, сколько комбайнов и тракторов отремонтировали в парках, получили ли мы удобрения, сельхозтехнику... А ведь этим должны заниматься другие люди, которым все это поручено, кто получает за свою работу зарплату. Мы подменяем их, Иван Степанович! И им это на руку! Всю свою ответственность они перекладывают на нас, партийных работников... Хлебокомбинат задержал выпечку хлеба - кто виноват? Райком партии! Не завезли для населения молоко, сметану, картошку - опять виноват райком партии! Помните, за что сняли первого секретаря Оснпского райкома? Не за срыв политико-идеологической работы, а за провал весенне-полевой кампании. А председатели колхозов не пострадали. Они и сейчас работают шаляй-валяй. А я за что получил лично от вас нагоняй? Все за тот же самый домостроительный комбинат. Каждое утро езжу туда, воюю со строителями, а я ведь не прораб. Мое ли это дело - указывать специалистам? Так вот, Иван Степанович, я не могу быть в ответе за всех, у меня предприятий в районе десятки, и за каждое я головой отвечаю. И руководители предприятий привыкли к этому: когда все хорошо, план перевыполнен, они радуются, получают премии, ставят в красном углу переходящие знамена, а как срыв - так прячутся за наши спины. Знают, что обком партии будет с нас спрашивать, а не с них, а к нам они привыкли, найдут на каждый случай десяток объективных причин...
     - Устал ты, Дмитрий Андреевич, - глядя прямо перед собой, ровным голосом произнес Борисов. - С тебя спрашивают... А с меня в десять раз больше спрашивают! Что же мне, бежать в ЦК и плакаться? Видишь недостатки - так борись с ними! Кто тебе мешает? Хуже, когда ты их не замечаешь, смирился с ними, вот тогда твоя песенка спета.
     - Странная штука получается! - думая о своем, продолжал Дмитрий Андреевич. - После революции да и в Отечественную войну люди думали о стране, об общественном. Колхозники отдавали свои сбережения на строительство танков, самолетов... Ничего люди не жалели для победы над врагом... Прошло время, стали жить лучше, и зашевелился в людях этакий червячок стяжательства: все тащить к себе в дом, в копилку! Сначала все копят, а потом и на государственное добро начинают зариться... Разве этому мы учим их в школе, институте? Как было сразу после победы Октября? Мое - это наше! А теперь мое - это мое, а наше - тоже мое!
     - Ишь ты какую хитрую философию вывел! - покачал головой Борисов.
     - Отпустите, Иван Степанович, - сказал Абросимов. - Я все же историк, был до войны директором средней школы. Тянет, ох как тянет к ребятишкам... Может, сумею воспитать из них настоящих советских граждан.
     - Небось и школу уже присмотрел? - без улыбки взглянул на него секретарь обкома.
     - Присмотрел, Иван Степанович, - улыбнулся Дмитрий Андреевич. - А на мое место кого-нибудь помоложе... Бороться - силенок маловато. И потом я не знаю, с кем бороться. Уже на моем веку произошло несколько крупных ломок, которые принесли непоправимый вред, сельскому хозяйству... А люди оё-ёй как памятливы! Те, кто зарезал скотину, больше не хотят ее заводить, хотя государство сейчас и идет им навстречу. Зачем, говорят, нам ухаживать за скотиной, маяться с сенокосом, кормом, когда пойду в магазин и куплю себе молока, сметаны, творога? До войны в Климове редко кто не имел своего подсобного хозяйства, коровы, свиней, кур, а сейчас этим занимается всего-навсего один процент. На окраинах еще сохранились старые деревянные дома. Чуть перебой в магазине - и в городе скандал: куда подевались молоко, яйца, мясо? На колхозных рынках молочно-мясных продуктов почти не бывает, колхозники теперь предпочитают мясо, молоко сдавать государству. Никаких тебе хлопот - на дом приезжают! - и деньги те же.
     - Спорить с тобой, Дмитрий Андреевич, я не собираюсь, во всем, что ты мне тут наговорил, безусловно, есть истина, здравый смысл. Но если бы все у нас было прекрасно, то нам с тобой и делать-то было бы нечего. А недостатки, они всегда будут, всегда найдутся и узкие места. И потом, человек человеку рознь. Один всего себя отдает людям, другой, наоборот, требует лишь все для себя. И тут не эпоха виновата, не пережитки. Люди всегда были разные, непохожие друг на друга... И одними речами и постановлениями делу не поможешь. Ты знаешь, как должен работать с людьми настоящий партийный руководитель? - Иван Степанович поднялся с кресла. - Как же я могу тебя отпустить с партийной работы?
     - Как вы повернули! - вырвалось у Абросимова. Достал из кармана пиджака отпечатанные на машинке листки, он протянул секретарю обкома: - Здесь мои соображения, мысли, выводы, предложения... Почитайте на досуге.
     - Непременно, Дмитрий Андреевич, - провожая до дверей, произнес Борисов. - Надеюсь, год-два еще поработаешь?
     - До отчетно-выборной конференции, - твердо ответил Абросимов. - Заявление вам оставить?
     Иван Степанович развел руками:
     - Даже не знаю, что с тобой делать. Видишь ли, снимать с работы за развал и другие провинности первых секретарей райкома приходилось, а вот чтобы сами уходили... Как это в трудовой книжке пишется: по собственному желанию? На моем веку это в первый раз!
     - У меня пенсионный возраст.
     - Тебе не приходило в голову: как ты, первый секретарь райкома, будешь работать в школе? Над тобой будут начальниками твои бывшие подчиненные.
     - Есть в нашем районе одно дальнее местечко - бывшая княжеская усадьба на берегу красивого озера, там теперь детдом, я его и приму, - улыбнулся Абросимов. - Начальство-то не очень любит забираться в глубинку... И потом, думаю, что перед ними краснеть мне не придется. Дело-то знакомое, родное.
     - Упрямый ты мужик! - рассмеялся Иван Степанович. - Таким был и в партизанах!
     - Тогда было проще, - вздохнул Абросимов.
     
     3
     
     Григорий Елисеевич Дерюгин сидел на добротно сколоченной скамейке у нового дощатого забора и с удовольствием смотрел на дом. Даже не верилось, что из груды раскатанных по земле обтесанных бревен получился такой красавец! Часть нижних сгнивших венцов заменили новыми. Осенью втроем - он, Дерюгин, Федор Федорович Казаков и Дмитрий Андреевич Абросимов - сами поверх дранки покрыли крышу оцинкованным железом. На территории Кленовского стеклозавода годами валялись коробки из-под патронов, остались еще с довоенных времен, когда там была воинская база. Смекнув, что их можно употребить в дело, Григорий Елисеевич сходил к директору завода. Целый месяц трудолюбиво разбивал молотком на верстаке коробки, потом выпрямленные листы соединял воедино хитроумным швом. Этому научил его дед Тимаш. Старик еще бодро сновал по поселку. Дерюгину уж в который раз поведал, как лишился глаза: ночью заболел, раздулся, как куриное яйцо, и лопнул. Утрем встал уже одноглазым. "Энто, Лисеич, знак сверху! - таинственно заключил он, потыкав корявым пальцем в небо. - Сам господь бог подает мне сигнал: мол, товсь, Тимофей, на суд божий.."
     Во дворе еще валялись полусгнившие обломки от балок, кучи битого кирпича и штукатурки, разный ненужный хлам, десятилетиями копившийся в сарае и на чердаке. Нужно попросить Семена Яковлевича Супроновича, чтобы дал машину, и весь мусор вывезти на свалку, а гнилье надо бы распилить на дрова. В доме уже вставлены стекла, кроме большой общей кухни там четыре комнаты. Для своей семьи Григорий Елисеевич выкроил две смежные комнаты. Соорудили небольшую светелку и на чердаке. Вадим Казаков сказал, что будет в этой комнатушке стучать на машинке... Теперь надо где-то раздобыть вагонку, обшить и покрасить дом. Дерюгин все любил делать добротно, обстоятельно. Второй год ему помогает дед Тимаш, только на него теперь надежда плохая: полдня покрутится у верстака и исчезнет. Раз или два ходил за ним к магазину Григорий Елисеевич, но потом рукой махнул: какой после бутылки из него работник? Тимаш выполнял плотницкие и столярные работы. Топор и рубанок еще слушались его, но вот ворочать бревна уже не мог. Приходилось становиться к нему подсобником Дерюгину. И тогда голос у старика становился зычным, властным, чувствовалось, что ему нравится командовать. Сосед, Иван Широков, как-то сказал, что Тимаш на лужке у вокзала за бутылкой похвалялся, что полковник запаса Дерюгин у него нынче на побегушках... Григорий Елисеевич улыбался: пусть бахвалится, лишь бы дело делал.
     Конец мая, все кругом зеленеет и цветет, прямо над головой благоухает вишня, под яблонями в огороде снежинками белеют лепестки. Подует ветер - и будто сотни белых бабочек закружатся во дворе. Пока Григорий Елисеевич тут один, Алена приедет из Петрозаводска через неделю. В этом году выходит на пенсию Федор Федорович Казаков, обещал с Тоней приехать в Андреевку в начале июля. А вот Дмитрий Андреевич что-то не торопится на пенсию, хотя ему уже за шестьдесят. А ему, Дерюгину, в июне стукнет шестьдесят пять, оказывается, он самый старший из них.
     Не думал он, что получит такое удовольствие от перестройки дома, ухода за огородом, фруктовым садом. Готов с утра до вечера возиться во дворе. Десять саженцев яблонь привез из питомника, вон как выросли за три года и расцвели!
     Весь пол в доме перебран его руками, каждое бревно пощупано, а на крышу любо-дорого поглядеть! Приедет Федор Федорович - нужно сразу покрасить. В какой лучше цвет? Пожалуй, в бурый: не так бросается в глаза и не скоро выгорит на солнце.
     Теперь Григорий Елисеевич ничем не отличался от пожилых коренных жителей Андреевки. Да и не будешь ведь работать по дому или в огороде в приличном костюме... Лишь когда приезжала из Петрозаводска Алена - там у них была хорошая трехкомнатная квартира, - Дерюгин облачался в гражданский костюм с галстуком, по очень скоро снова снимал и убирал до торжественного случая в оставшийся с довоенных времен ореховый гардероб - он его предусмотрительно перетащил в свою комнату.
     С мелодичным щебетом промелькнули над головой ласточки, немного погодя одна вернулась и нырнула под конек крыши. Ишь, разбойница, задумала состряпать гнездо! Внизу скамейка, стены все равно нужно будет обивать вагонкой, а на крашеной поверхности очень заметен птичий помет... Григорий Елисеевич уже несколько дней следит за ласточками, кажется, гнездо лепят и с другой стороны.
     Дерюгин еще немного понаблюдал за птицами, потом поднялся со скамьи, вишневая ветвь мазнула его по лицу, приклеив к скуле липкий листок. Покопавшись в деревянном ящике с инструментом, взял молоток, ручную дрель, поднялся по приставной лестнице на чердак, подставил к стене стол, на него табуретку, и взобрался. Выглянув в круглое окошко, на глазок определил, где находится наполовину слепленное гнездо. Постучал изнутри молотком. Доски загудели, но серая грязь не осыпалась. Крепко лепят, разбойники! Он снова выглянул в окошко, и в этот момент у самого лица, тревожно щебета, замерла ласточка, ее черные крылья быстро-быстро взмахивали, круглые глаза-бусинки смотрели в глаза человеку. Ласточка с горестным криком улетела, а Дерюгин опустил молоток: не хватило у него духу уничтожить гнездо.
     Присев на скамейку под вишней, Григорий Елисеевич смотрел, как ласточки подлетали к гнездам и, прицепившись к доскам, что-то делали.
     Скрипнула калитка, на тропинке показался Тимаш. Был он в солдатских галифе и сапогах, гимнастерка без пояса, ворот расстегнут, волосы на голове взлохмачены. По красному носу можно было определить, что дед навеселе.
     - Дверь-то в кладовку, Тимофей Иванович, плохо закрывается, - вспомнил Дерюгин. - Надо бы маленько подправить.
     Тимаш и ухом не повел. Уселся рядом на скамью, покусал прокуренный ус.
     - Вот ты грамотный мужик, Елисеич, скажи мне, зачем наши и мериканцы летают в энтот... - Старик потыкал пальцем в небо.
     - В космос, - подсказал Дерюгин.
     - Чиво они там забыли? Летают, летают, а какой толк-то? Хотят доказать, что бога нет? Дык бог всемогущ, он может на любой планете расположиться со своими анделами.
     - И резную планку над окном криво прибил, - вставил Григорий Елисеевич.
     - Сижу я на крылечке сельпо с Борисом, отдыхаю... А тут подошел носатый Самсон Моргулевич, он теперя на пенсии, дык делать нечего, газетки читает... С утра сам ходит на почту, - не дождется, пока почтальонша принесет, - он теперя в курсе всех событий в мире. Выписывает пять газет и четыре журнала! Одни водку пьют, а других вон в чтение кидает! Так вот, сидим мы с Борей, а он вынимает газетку из кармана и читает вслух, что в Америке опять чуть не взорвалась перед стартом ракета с людьми. И наш космонавт Комаров погиб в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом.
     - Я знаю, - отозвался Григорий Елисеевич.
     - Что деется! - разглагольствовал старик. - Разорили всю землю, теперя на весь божий мир нацелились! На эту Вселенную. Пока крутятся вокруг Земли, бог ишо терпит, а дальше не даст никому ходу. Где-то я слышал: "Рожденный ползать летать не смогет".
     - Ты вроде, Иванович, в бога не верил? - спросил Дерюгин.
     - Я и сейчас не верю, а вдруг все же есть? - раздумчиво сказал Тимаш. - Не второй же век мне куковать на земле? Скоро, наверное, приберет и меня костлявая с косой... Чиво же мне бога-то гневить неверием, ежели он существует? На всякий случай маленько верю, что мне, жалко руку поднять, чтобы лоб перекрестить? Чай, не отвалится... - Тимаш хитро блеснул единственным глазом. - Ты знаешь, Елисеевич, про бога-то я попомнил, как глаз у меня в одночасье лопнул. Поднабрались мы перед этим с Борисом Александровым - одна жуть! А глаз-то у меня давно с похмелья слезился, да рази придет в голову к доктору идти? А тут мы с ним так завелись, что трех бутылок не хватило, а денег, сам знаешь, ни у меня, ни у него сроду не водилось... Тут и стукни мне в дурную башку мысля: не продать ли нам икону божьей матери? Ну пошли в избу, сняли икону - она еще при живой моей женке висела в красном углу - и принесли Косте Добрынину. Тот пятнадцать рублев с ходу отвалил... Вообще-то продешевили, мог бы и больше дать, да нам было недосуг особливо торговаться - душа горела! Ну а ночью глаз-то стал вздуваться, думал, башка треснет... А утром и лопнул. Вот и думай как хошь: случайно это али бог за сотворенное мною святотатство наказал?..
     - Руки-то у тебя не дрожат? - внимательно взглянул на него Дерюгин. - Подправь, что говорил, да надо в уборной дверь поставить, петли я купил...
     - Ташши из своих запасов бутылку краснухи, - оживился Тимаш. - Мигом твой сортир в лучшем виде оборудуем!
     - И заодно уж в кладовке раму вставь.
     - Без стекол?
     - Ты еще вчера стекла вставил, - покачал головой Григорий Елисеевич.
     - Вот башка! - вздохнул старик. - Когда об выпивке думаю, другое не упомнить...
     Григорий Елисеевич любил смотреть, как орудует рубанком старик. Сам он не научился плотничать, зато замечал малейший брак и тут же заставлял переделывать. Поначалу целая бригада местных плотников трудилась на постройке дома, но постепенно она распалась, три шабашника еще с месяц стучали топорами, а потом и они ушли, не стерпели придирок Дерюгина. Он заставил их вытащить из фрамуг рамы и заново подогнать, потом переделать всю внутреннюю обшивку дома. Все это, хотя и с матом, плотники сделали, но когда Григорий Елисеевич стал заставлять их балкон переделывать - ему показалось, что он скособочен, - работники плюнули и ушли, даже не потребовав плату за последний день, - так крепко допек их Дерюгин. С тех пор и стучал по дому дед Тимаш. Он за три года привык к Григорию Елисеевичу, и тот привык к старику.
     Сначала Дерюгин ходил как привязанный за ним и в каждую дырку нос совал. Плотников это больше всего и раздражало. А Тимаш только посмеивался:
     - Иди гляди, Елисеич, я молоток поднял.
     - Ну и что? - спрашивал Григорий Елисеевич, начисто лишенный чувства юмора.
     - Можно, говорю, по гвоздю али нет?
     - Чего меня спрашиваешь-то?
     - Вдарю, да не так, - хихикал старик. - Потом снова заставишь перебивать?
     И начинал распространяться про то, как служба избаловала "Лисеича", там солдатам что ни прикажешь - все сделают и заново десять раз переделают, а на "гражданке" по-другому, тут за переделки тоже надо платить...
     А вообще они ладили. Надо заметить, что работу свою Тимаш выполнял добросовестно, а если где ошибется, так не спорил - исправлял.
     - Лисеич, тут народ толкует, мол, Павла-то Абросимова - директора - забирают от нас в область, а батьку евонова, Дмитрия Андреевича, наоборот, из области посылают директором в школу. Чиво это они надумали поменяться?
     Дерюгин на днях разговаривал с Дмитрием Андреевичем - он заглянул в Андреевку на часок, - действительно, осенью Абросимов принимает Белозерский детдом, это где-то в глуши, далеко от железной дороги.
     Шурин толковал, что засиделся он в кресле секретаря райкома, сильно устает, да и возраст дает о себе знать... Григорий Елисеевич слушал, а сам думал, что дело тут не в усталости и возрасте - детдом это тоже не курорт! - скорее всего, Абросимов в чем-то проштрафился. Видано ли это дело: с первого секретаря райкома партии человека бросают на какой-то паршивый детдом!.. А сыну его, конечно, крупно повезло: из директоров школы - и прямо в обком партии!
     Павел Дмитриевич приходил вчера и тоже советовался: жалко ему бросать школу, вон как он ее отстроил, оборудовал столярную и токарную мастерские. Дом начал строить для учителей. Андреевская десятилетка в области на хорошем счету.
     Григорий Елисеевич слушал и помалкивал: пришел советоваться, а сам уже все для себя решил. Может, у Павла разжиться вагонкой? На Дмитрия Андреевича Дерюгин затаил обиду: когда тот на днях пожаловал в Андреевку, Григорий Елисеевич закинул было удочку насчет вагонки, дескать, кубометров пять хватило бы обшить весь дом и снаружи... Дмитрий Андреевич посмотрел в глаза и холодно отчеканил:
     - Двадцать лет я отработал первым секретарем, сколько крови попортил, борясь с жульем и злоупотреблениями, так неужели, уходя с партийной работы, я замараю себя?
     Дерюгин принялся было толковать, мол, у Супроновича доски сырые, им год сохнуть, в Климове, он слышал, фальцовки прорва... И потом не задаром же? Абросимов сдвинул черные брови, насупился и стал очень похожим на своего отца, Андрея Ивановича. Достав из кармана бумажник, выложил на стол двести рублей. Пододвинул деньги к Дерюгину и уронил:
     - Внеси в кассу деревообрабатывающего завода и обязательно возьми квитанцию. А что сырая вагонка, так нам не к спеху, надо сложить на чердаке - и пусть себе сохнет.
     - Я же не для себя - для всех, - пряча деньги, заметил Дерюгин.
     - Очень прошу тебя, Григорий, не тормоши за шиворот Супроновича и Никифорова, - предупредил шурин. - Узнаю, что взял из стройматериалов без квитанции, - ноги моей в этом доме не будет!
     Григорий Елисеевич не любил обострять отношения с родственниками: ведь ему жить с ними в доме бок о бок... Но, с другой стороны, было обидно, он ходит в лесничество, к Супроновичу, на стеклозавод, к путейцам, выпрашивает разные отходы, стекло, шпалы, обрезки... Этого добра-то сколько кругом! Не обеднеют... Железнодорожникам он заявил, что Федор Федорович Казаков просил отпустить для сарая старых шпал, оставшихся после ремонта пути. Бывшего мастера хорошо помнили и без звука дали две машины еще пригодных для строительства шпал. Заплатил только шоферу за доставку. Чего уж тут чиниться-то Дмитрию? Все одно уходит из райкома, мог бы и подбросить напоследок кое-чего из строительных материалов...
     Не стал он высказывать Дмитрию Андреевичу свою обиду, потом при случае припомнит...
     - ... Андрей Иванович был первым человеком в Андреевке, - вывел Дерюгина из задумчивости негромкий голос Тимаша, - и сынок его, Дмитрий, вышел в люди, а теперя, гляди, и Пашка ихний пошел в гору! Я так думаю, Елисеич, кому чего уж на роду написано, тому и быть: одним - командовать людьми, другим - подчиняться.
     - Андрей Иванович хороший хозяин был, - невольно взглянул на кучу разного хлама Дерюгин. - Вон сколько всего накопил... Даже капканы на волков берег! А и волков-то в наших краях давно нет.
     - Я и говорю, Димитрий хоть силой и осанкой и уступает батьке, а в большое начальство вышел, потому как жила в нем абросимовская, властная, - продолжал Тимаш. - И вишь, сынок его от Шурки Волоковой, Пашка, туда же, в начальники! Вот и кумекай теперя, от бога им дано людьми командовать али своей головой всего достигают.
     - Мало разве дурных бывает начальников? Вот у нас в армии...
     - Ты вот до енерала не дослужился, - без всякого почтения перебил старик. - Значит, нету в тебе силы людями командовать, армиями... Я вот гляжу, в тебе есть хозяйственная жилка, ты ничего мимо дома не пронесешь - все в дом!
     Дерюгин почувствовал, как к лицу прилила кровь, малейшее упоминание о генеральском звании вызывало в нем прилив злости: некоторые его бывшие сослуживцы давно стали генералами, а один даже маршалом. Как-то прочтя в "Известиях" об очередном присвоении воинских званий военачальникам и встретив там фамилию бывшего своего начальника штаба дивизии, Григории Елисеевич так расстроился, что весь день пролежал на тахте - дело было в Петрозаводске, - к нему тогда никто из близких не подходил. Лишь Алена, подобрав с полу газету и увидев, что так взволновало мужа, поняла его состояние. Потихоньку от него она вскоре куда-то подальше убрала из шифоньера сшитый в пятидесятые годы генеральский мундир...
     Чертов Тимаш бьет по самым больным местам... И не прикрикнешь, не оборвешь! Заберет свой остро наточенный топор - и поминай как звали! Клиентов у плотника хоть отбавляй: пять или шесть иногородних строят сейчас дачи в Андреевке. Ладно, пьянство терпит, а уж дерзкие стариковские слова тем более надо стерпеть...
     Между тем Тимаш отлично понял, что глубоко уязвил полковника в отставке, - хотя у него и остался один глаз, а все примечает. Строгая широкую доску рубанком, нет-нет и зыркнет на Дерюгина. Однако тот поднял с земли прутяную метлу на длинной палке и стал подметать с тропинки лепестки вишни. Кто хорошо знал Дерюгина, тот безошибочно определял, когда он сердится: хватался за какое-нибудь дело и начинал по-мальчишески шмыгать носом. В таких случаях Алена и дочери уходили в свои комнаты и не задевали его, пока не уляжется злость. Знали об этой привычке и в армии - тот самый бывший начальник штаба, которому недавно присвоили генеральское звание, прозвал его "фырчуном".
     - Я ведь не в укор тебе, Елисеич. - Тимаш сообразил, что перегнул палку. - Хозяин ты отменный, и дом у тебя будет игрушка, вона сколько раз заставлял меня каждую пустяковину переделывать, а шабашников довел до белого каления, до сих пор бранным словом тебя поминают, они ведь привыкли бабкам тяп-ляп - и готово, гони деньгу! А ты их загонял, как солдат на плацу. Это я такой терпеливый... На меня суседи-то, которым дом завещал, глядят, как на микробу зловредную: чего, мол, дед, не помираешь? А я, Елисеич, назло им еще поживу. Бутылку красного больше не дают, как было обговорено, когда я им дом передавал, председатель поселкового Мишка Корнилов заявил, мол, сделка эта незаконная, теперь они меня кормят обедами...
     - Из железа ты сделан, что ли, Тимофей Иванович? - покачал головой Дерюгин.
     - Не отравят они меня, как ты думаешь? - вперился старик хитрым глазом в Дерюгина. - Подсыплют какой-нибудь крысиной отравы, и раньше сроку попаду я пред очи всевышнего, а им мой дом достанется.
     - Ты же говорил, не боишься смерти? - подковырнул Григорий Елисеевич.
     - Скорее всего, осенью помру, - просто ответил Тимаш. - Зимой, весной и летом жить хочется, а осенью нападает на меня тоска-лихоимка, жить на белом свете не хочется... Шабаш! - положил он на верстак рубанок, а топор засунул рукоятью за галифе.
     Почему-то он всегда его уносил с собой, будто это был его отличительный жезл. Впрочем, наверное, так оно и было. Увидев Тимаша с топором, хозяйки чаще приглашали к себе, чтобы он подремонтировал что-нибудь. А раз такое дело, значит, будут закуска и выпивка. Деньги старику редко давали, разве что дачники.
     - Приходи завтра пораньше - будем сарай ставить. - Дерюгин приставил метлу к забору. Подмести он ничего толком не подмел, лишь развеял розовые лепестки по траве.
     - Остатнюю-то порцию, Лисеич, принеси, - напомнил Тимаш.
     Чертыхнувшись про себя, Григорий Елисеевич пошел за бутылкой, засунутой за доски у крыльца.
     
     
     ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
     
     
     1
     
     В адим Казаков стоял у своего "Москвича" и хлопал глазами: задний бампер был вдавлен в багажник, который отвратительно вспучился. Там, где металл покорежился, хлопьями отлетела краска. "Москвич" на метр сдвинулся вперед, еще немного - и ударился бы во впереди стоящую машину. Все это произошло на канале Грибоедова, у Дома книги, куда Вадим забежал на минутку, чтобы купить в подарок сыну Андрею справочник по радиотехнике. Книгу купил, а в это время какой-то болван боднул в зад "Москвич". Да так боднул, что теперь надо бампер заменять, а возможно, и дверцу багажника
     По Невскому тек нескончаемый поток прохожих, никто из них не обращал внимания на покалеченную машину. Солнце щедро облило Казанский собор. Белые колонны ослепительно блестели.
     Сидя за рулем, Вадим мучительно раздумывал: куда податься? Попытаться отремонтировать на станции технического обслуживания?
     Он так и сделал - поехал туда, хотя особенных иллюзий на этот счет и не питал: дело в том, что станций в Ленинграде было мало, а автомобилистов в семидесятые годы тьма. Несколько раз Вадим совался туда, чтобы сделать очередное техобслуживание, всегда терял по целому дню. Там ребята никуда не спешат... На двух станциях наотрез отказались поставить машину на ремонт, заявив, что сейчас начался весенне-летний сезон. На третьей станции нехотя согласились выправить вмятины, но приехать к ним посоветовали... в октябре! А сейчас только конец мая. Расстроенный Вадим выехал на Лиговский проспект и даже не заметил, как проскочил под красный сигнал, длинный милицейский свисток заставил вздрогнуть: регулировщик свистел ему. Вадим прижался к тротуару, понуро выбрался из машины.
     - Вот налицо и результат вашей небрежной езды, - назидательно заметил инспектор. - Сигналы светофора для вас, видно, не существуют?
     Вадим стал было рассказывать, как его ударил какой-то нахал на канале Грибоедова и подло удрал, но милиционер - он был в звании старшего сержанта - продолжал качать головой и недоверчиво усмехаться, мол, пой, пташечка, пой... Кончилось тем, что он сделал просечку в талоне предупреждения и, небрежно козырнув, посоветовал привести машину в порядок и впредь ездить осторожнее.
     Возможно, если бы Вадим совал гаишникам и мастерам на станциях технического обслуживания свое удостоверение корреспондента АПН, его жизнь автолюбителя и стала бы полегче, но он ни разу не смог себя заставить это сделать. Казалось запрещенным приемом, правда, пару раз не выдержал придирок инспектора и записал в блокнот его звание, фамилию... Может, стоит о повседневных мытарствах автолюбителя написать статью в газету или журнал? А потом прилепить вырезку на переднее стекло и так ездить по городу...
     Стоя перед светофором на пересечении Лиговки и Разъезжей, он обратил внимание на девушку. Она стояла на тротуаре и смотрела на витрину магазина. Она разительно напоминала Вику Савицкую...
     Вспыхнул зеленый, и Вадим, в последний раз бросив взгляд на девушку, тронул машину. Вика Савицкая... Сколько он не видел ее? После той встречи на Невском, когда они выпили в "поплавке" и поехали к ней в Комарово, они встречались еще несколько раз. Молодая женщина настолько вскружила ему голову, что он спьяну предложил ей выйти за него замуж. Вика обратила это в шутку. С Ириной он тогда был в ссоре, и ему казалось, что это конец. Однажды он прожил на даче у Вики три дня - как раз были какие-то праздники. Спал Вадим в маленькой комнате на втором этаже; когда в доме становилось тихо, к нему приходила Вика...
     С тех пор они не виделись месяца три - Вадим был в заграничной командировке, потом заканчивал книжку в Андреевке - после ее выхода он и купил машину, - а когда вернулся в Ленинград и стал разыскивать Вику, оказалось, она вышла замуж и укатила на юг в свадебное путешествие. Обо всем этом непринужденно рассказала жена Ириша, мол, мужа Савицкой - Васю Попкова - он должен знать, потому что видел его не раз у Вики на даче. Высокий, полный блондин с маслеными глазами.
     - Выбрала себе экземпляр!.. - вырвалось у Вадима. - Он, кажется, торговец?
     - Директор овощного магазина, - рассмеялась жена. - У него трехкомнатная кооперативная квартира, набитая хрусталем, дача, "Волга" и денег куры не клюют...
     - И Вика на это польстилась?
     - Теперь все умные девушки выходят замуж за богатых женихов...
     - Одна ты неумная, - поддел Вадим. - Надо было и тебе выходить замуж за продавца. Или за автослесаря со станции техобслуживания...
     - Может быть, я умнее Вики, - улыбалась Ириша. Или она не заметила смятения мужа, или притворилась. - Богатые мужчины, работающие в торговле и делающие там большие деньги, рано или поздно садятся за решетку Это бы еще ничего, но у них конфискуют все имущество, так что, мой милый, позарившиеся на деньги алчные дамочки в результате оказываются в дураках! А ты у меня правильный, честный и теперь не так уж мало зарабатываешь, а будешь еще больше. Все говорят, что у тебя талант. Станешь известным писателем, мне еще все будут завидовать.
     - Откуда у тебя все это? - поражался Вадим, глядя на развеселившуюся жену.
     - Что, заело? - зло округлила та красивые глаза. - Думаешь, я не догадывалась, что ты к Вике неровно дышишь?
     - "Неровно дышишь"... - поморщился он. - Где ты таких словечек набралась?!
     И только тут он подумал, что последние годы совершенно не интересовался, как живет его жена, с кем встречается. Почему-то он был уверен в ней, а возможно, эта уверенность от равнодушия. За два месяца, что он прожил с Дерюгиным в Андреевке, он не написал Ирине ни одного письма, а от нее получил лишь одно. И то его привез на машине вместе с сыном Андреем тесть Тихон Емельянович Головин. Всего в сорока километрах от Андреевки расположен дачный поселок художников Дубрава. Тесть оставил сына, а через месяц снова заехал, чтобы забрать в Ленинград.
     Ему было неприятно разговаривать с женой: Ирина нарочно его заводила, прикидывалась этакой безразличной и легкомысленной бабенкой, он-то знал, что она тоже вся в своей работе и просто его дразнит. Как бы там ни было, но жена его озадачила, такой он увидел ее впервые. Черт возьми, как люди с возрастом меняются! Разве можно сейчас узнать в этой ухоженной модной даме с полным круглым лицом, уверенными властными движениями ту худенькую робкую девушку с грустными темно-серыми глазами, которую он повстречал на даче у Вики Савицкой?..
     У Московского вокзала Вадим свернул на Старо-Кевский, остановился у первой будки телефона-автомата и, достав из кармана кожаной куртки записную книжку, пошел звонить. Книжкой не пришлось воспользоваться: как ни странно, телефон Савицкой он помнил, хотя хорошей памятью на телефоны никогда не мог похвастаться. Вадим уже давно заметил, что его мозг довольно странно устроен: он отметает напрочь все, что не связано с его работой. Любые математические расчеты для него проблема, кроме таблицы умножения, не остались в памяти никакие алгебраические правила, начисто позабыл, как извлекают квадратные и кубические корни, при покупках в магазинах не раз его останавливали кассирши и возвращали сдачу: выбьет чек на три рубля, протянет, к примеру, двадцатипятку и, позабыв про сдачу, отойдет от кассы...
     Трубку подняла Вика - это первая удача за сегодняшний день: ему не хотелось бы разговаривать с ее мужем, Васей Попковым, надо было поздравлять с женитьбой и все такое...
     Вика сразу узнала его голос, сдержанно поздоровалась. Не скрыв горечи, он поздравил ее с замужеством, злорадно посетовал, что не мог присутствовать на свадьбе, все так неожиданно... Ирина ему ничего не написала в Андреевку, где он в что время работал над рукописью...
     Тут Вика перебила, сказала, что его книжка довольно смелая, ей понравилась, правильно сделал, что не включил в нее свои фельетоны - они были бы неуместны... Вадим все ждал, что она предложит встретиться, но Вика об этом ни слова. Тогда он рассказал про свою беду и попросил сообщить, на какой станции технического обслуживания работает их общий знакомый главный инженер Бобриков, так, кажется, его фамилия?..
     Вика гортанно рассмеялась в трубку и заметила:
     - Бери выше: он теперь начатьник... Кажется, его вотчина находится на Московском проспекте.
     Вадим всего-то три-четыре раза встречался с Бобриковым, позабыл даже его имя-отчество, но язык не поворачивался, чтобы попросить Вику позвонить ему. Попросил номер телефона.
     - Рабочий или домашний? - насмешливо спросила Вика.
     - Да не надо мне его телефона! - взорвался Вадим. - Поеду на Московский, а если сделает вид, что не узнает меня, и скажет, чтобы приезжал через год, я не знаю, что сделаю!..
     - Приезжай ко мне, - сжалилась Вика. - Мы вместе поедем к Бобру.
     Повесив трубку, Вадим только сейчас сообразил, что он звонил на квартиру родителей Вики. Почему же она там? Ведь Ирина говорила, что у нее с мужем теперь трехкомнатная кооперативная квартира, набитая хрусталем и антиквариатом... Впрочем, ломать над этим голову он не стал, поехал к Вике, адрес ее старой квартиры он хорошо помнил.
     
     Кабинет Михаила Ильича Бобрикова находился на втором этаже современной типовой станции технического обслуживания, из широкого окна были видны заасфальтированная площадка с рядами дожидающихся очереди на мойку легковых машин, за нею квадратная, с застекленной будкой бензоколонка с красными башенками, в которые были воткнуты блестящие наливные пистолеты с гибкими черными шлангами. Это была одна из новейших в Ленинграде автоматических бензоколонок.
     За ней проносились по Московскому проспекту автомашины. Станция расположилась на параллельной улочке, заканчивающейся тупиком.
     Мало изменившийся Бобриков в сером элегантном костюме сидел за светлым письменным столом и отрывисто бросал в трубку розового модного телефона:
     - Вы думаете, у меня дефицитные детали залеживаются? Карданный вал к "Волге"! Привозите, я за наличные с удовольствием у вас куплю. Нет у меня валов, нет резины. Привет!
     Он положил трубку, вскинул на пришедших серо-голубые глаза с красными прожилками - только это новое и заметил в его облике Вадим Казаков, - улыбнулся, как старым добрым знакомым, и произнес совсем другим, дружелюбным голосом:
     - Задолбали меня автолюбители! Вынь да положь им карданный вал! Ссылаются на какого-то Роберта Евгеньевича... я такого и не знаю, а может, и встречался, но разве их всех запомнишь? Тут каждый день карусель крутится.
     - Миша, нужно помочь Вадиму, - взяла быка за рога Вика. - Какой-то прохиндей стукнул его - бампер и багажник всмятку.
     - Ты меня без ножа режешь, Вика! - нахмурился Бобриков и повернулся к Казакову: - Не мог этот прохиндей вмазаться в тебя хотя бы через месяц? Сейчас все рвутся на станцию, идет техосмотр...
     - Миша, Вадим - известный журналист и напишет на тебя разгромную статью, - в шутку припугнула Вика.
     - А другой тоже известный журналист... - он назвал знакомого Казакову газетчика, - напишет хвалебную: я ему в апреле на "Волгу" такие рессоры поставил, что он теперь ездит по городу, как на царской колеснице! Мне звонят из райисполкомов, милиции, даже... - Он потыкал пальцем в потолок, что, по-видимому, должно означать приют небожителей. - Они звонят и просят помочь тому-то, такому-то, этакому... Tы же знаешь, я взяток не беру, потому и могу со всеми разговаривать, как мне хочется!..
     - Миша, все в городе знают, что ты - великий человек! Но Вадиму нужно ехать в деревню, его каждый милиционер будет останавливать и штрафовать. У тебя есть сердце?
     Наконец Бобриков соизволил повнимательнее взглянуть на Казакова. А тот подумал, что фамилия у него как раз подходящая: волосы на голове были подстрижены под бобрик. Их разговор с Викой был столь стремительным, что Вадим не смог и слова вставить. Зато как следует разглядел Бобрикова. Он стал еще самоувереннее, хотя и раньше ему в этом нельзя было отказать. По тому, как разговаривал по телефону, было видно, что ему приятно осознавать свою значительность. Однако, пока тут сидел Вадим, больше было звонков от разных приятелей, с которыми Миша вообще не церемонился: не стесняясь Вики, отпускал крепкие словечки, одного просил, чтобы ему привез вечером домой малогабаритный приемник - на рыбалке такой необходим, другому назначал встречу в гастрономе, по внутреннему телефону требовал, чтобы черная "Волга" была готова к семнадцати ноль-ноль... Здесь, в светлом, обитом желтыми деревянными панелями кабинете, Миша Бобриков чувствовал себя как рыба в воде.
     Весь вид Бобрикова свидетельствовал о его душевном комфорте, у него лицо человека непьющего и некурящего, делового и энергичного, он секунды не мог спокойно сидеть в кресле: крутился на нем, нагибался то в одну, то в другую сторону, закидывал нога на ногу, двигался вместе с вертящимся креслом от одного края письменного стола к другому, наваливался на полированную столешницу грудью. На стенах висели написанные четким черным шрифтом лаконичные таблички: "Если хотят что-либо сделать, то ищут средство. Если не хотят ничего делать, то ищут причину"; "Не кричи - кричащего плохо слышно".
     - Ладно бы техобслуживание сделать, ну заменить какую-нибудь деталь, а вы, милые мои, хотите свалить мне на голову кузовные работы! - неожиданно жалобным голосом заговорил Бобриков. Ну прямо-таки артист! - Эти чертовы жестянщики никогда не торопятся... Знаете, какая у нас очередь на правку кузовов? Почти на полгода.
     Вика сидела на диване и спокойно смотрела на него: дескать, давай выговаривайся, а сделаешь все равно так, как я скажу...
     - Тяжела шапка Мономаха, - насмешливо заметила она.
     - Все прямо с ума сошли с этими машинами... - капризничал Бобриков.
     Вадим зашевелился на своем стуле, собираясь встать, - от Михаила это не укрылось, он тут же схватился за трубку, набрал короткий номер.
     - Кто это, Саша? Позовите мне Сорокина. Не видно? Хоть из-под земли достаньте! - Голос начальника поднялся до крика. - Пусть он подойдет к зеленому "Москвичу" с развороченным задом, а потом - ко мне. Ясно? - Он повернулся вместе с креслом к Вике: - Вот так начальник нарушает принятый порядок, отвлекает мастера от текущей работы и бросает на блатной заказ.
     - Будто твои мастера не умеют халтурить! - усмехнулась Вика, закуривая.
     После замужества она еще больше похорошела. Бобриков то и дело задерживал на ней свой ускользающий взгляд. Вика машинально сдвинула колени. Сейчас в моде были короткие юбки, платья. Не только юные девушки, но и почтенные матроны щеголяли в коротких юбках, хотя здравый смысл подсказывал, что их расплывшиеся телеса не следовало бы выставлять напоказ. Что шло девушкам, то отнюдь не украшало зрелых дам. Савицкая выглядела все еще девушкой: стройная фигуpa, на лице с крупными светло-карими глазами ни одной морщинки.
     В кабинет без стука вошел грузный рабочий с недовольным лицом, он был в спецовке с засученными рукавами, замасленном синем берете, из кармана длинным синим фитилем свисала ветошь.
     - Видел? - коротко спросил начальник.
     Сорокин кивнул и уставился на Вику. Вадима он в упор не видел. У рабочих станций технического обслуживания давно сложилось к своим многочисленным клиентам этакое снисходительно-покровительственное отношение. Возможно, примешивалась и доля презрения, но его тщательно скрывали, потому что от этих самых клиентов нескончаемым ручейком текли в карманы автослесарей рубли, трешки, пятерки за те самые услуги, которые они обязаны выполнять бесплатно. Услуги услугами, рассуждали автолюбители, а доброе и внимательное отношение мастера к твоему автомобилю нужно чем-то подогревать. И "подогревали" деньгами. Чумазые слесари равнодушно совали во вместительные карманы спецовок деньги и даже не удосуживались поблагодарить - это просто стало нормой. Швейцар в ресторане и тот поклонится, получив чаевые, а слесарь и ухом не поведет.
     У Саши Сорокина тоже оттопыривался карман, наверное, к концу смены в нем много наберется смятых рублей, трешек, пятерок...
     - Где это вас так угораздило? - безошибочно признав в Вадиме владельца машины, соизволил Саша взглянуть на него.
     Казаков коротко рассказал.
     - И что же, ни одного свидетеля не нашлось? - тоном следователя задавал вопросы кузовщик.
     - Сашок, нужно быстро выправить багажник, бампер поставим новый, понимаешь, товарищ уезжает в заграничную командировку на машине... - голубем заворковал Бобриков. - Не можем ведь мы ударить в грязь, лицом перед Европой? Кстати, товарищ - журналист. Выполнишь хорошо работу - напишет о тебе в "Вечерку".
     - Сегодня у нас что? - пристально глядя на начальника, медлил Саша, будто спрашивая взглядом: соглашаться или еще потянуть кота за хвост? - Вторник? К субботе постараюсь...
     - Уж постарайся, Сорокин, - мурлыкал начальник. - У тебя ведь золотые руки. Кто лучше тебя сделает?
     - Руки-то у меня одни, а машин - фь-ют! - присвистнул тот. - Одно дело шприцем в масленки тыкать, другое - выпрямлять и красить железо, да так, чтобы комар носа не подточил... Я скоро оглохну, товарищ начальник! Переведите меня на линию смазки и мелкого ремонта.
     - Ты у меня лучший на станции кузовщик! - сказал Бобриков. - А делать техобслуживание сможет любой.
     - Они вдвое больше меня монет заколачивают, - пожаловался кузовщик.
     - Ключи? - быстро взглянул на Вадима Михаил Ильич.
     Казаков послушно протянул Саше ключи от машины. Тот подбросил их на ладони, выразительно посмотрел Казакову в глаза и как-то боком вышел из кабинета.
     - Сделает, - улыбнулся Бобриков. - Вот так приходится каждый раз расстилаться перед ним... Как же, лучший наш кузовщик! - Он повернулся к Савицкой: - Вечером я заеду к вам. В семь пятнадцать, ладно? Вася будет дома?
     Во время их беседы в кабинет несколько раз заглядывали, но тут же прикрывали дверь. Михаил Ильич с кресла переместился на край стола, одна короткая нога его в модном, на толстой подошве и высоком каблуке, полуботинке нервно подрыгивала.
     - Я скажу, чтобы Попков тебе позвонил, - ответила Вика и поднялась с дивана, оставив после себя округлую ямку. Вадим удивился: почему она мужа назвала по фамилии?
     Михаил Ильич пружинисто спрыгнул со стола, он был ниже Казакова на полголовы, даже туфли на высоком каблуке не прибавили ему роста.
     - Значит, ты тоже стал автомобилистом? - добродушно улыбнулся он Вадиму. - Не завидую я тебе... Тяжкая доля - в наш просвещенный век иметь личный транспорт! - Он притворно вздохнул. - Машины продают и продают, а станций технического обслуживания не хватает. Конечно, строят, скоро еще три вступят в строй, но ведь это для такого города, как Ленинград, капля в море!
     - Надеюсь, ты возьмешь под свое высокое покровительство Вадима, великий человек? - произнесла Вика.
     В серых глазах Бобрикова что-то мелькнуло, будто компьютер в его голове щелкнул и выкинул карточку с точным ответом. Он широко улыбнулся, протянул короткую руку с рыжими волосками на запястье,
     - Вика, дай Вадиму мой домашний телефон. - В его голосе прозвучали повелительные нотки.
     - Я, кажется, пока еще не твой личный секретарь, - отпарировала Савицкая.
     - А что? Бросай свое искусство и поступай ко мне. Ты будешь самой красивой секретаршей в нашей системе.
     - Я подумаю, - сказала Вика.
     - О чем?
     - О твоем предложении... У меня масса знакомых автомобилистов. Да они меня на руках будут носить, когда узнают, что я работаю на станции технического обслуживания...
     Бобриков рассмеялся, подошел к письменному столу, чиркнул цифры на отрывном листке и протянул Казакову:
     - Звони после семи, учти: в десять вечера я уже баю-бай. Вы, журналисты, небось поздно встаете, а я в восемь ноль-ноль как штык на работе.
     Когда они подошли к остановке автобуса, Вадим вспомнил, что позабыл на заднем сиденье этот чертов справочник по радиотехнике. Возвращаться не захотелось, придется снова заглянуть в Дом книги и купить книжку.
     - У тебя было что-нибудь с ним? - неожиданно спросил Вадим, глядя на проносящиеся по Московскому проспекту машины.
     Отсюда, со стоянки, казалось, что они мчатся с огромной скоростью, а на переходах толпы нетерпеливых прохожих, того и гляди, кто-нибудь выскочит на проезжую часть. Такое ощущение - когда ты стоишь на земле, а в автомобиле езда в городе не кажется быстрой, наоборот, такое впечатление, будто ты еле ползешь. Кругом понавешены знаки, ограничивающие скорость. Лишь таксисты на них не обращают внимания.
     - Какое это имеет значение, - не отвела глаз Вика.
     - Он прямо как петух скреб крылом вокруг тебя.
     - Он скорее похож на барсука, - улыбнулась Вика. - На юркого толстенького барсучка! Мой Вася любит повторять пословицу: "Кто любит попа, кто - попадью, а кто - попову дочку!"
     - Мудрый твой Вася... Не зря ты за него замуж вышла.
     - Я еще не встречала женщины, которая не хотела бы выйти замуж, - рассмеялась Савицкая.
     Подошел автобус, но не тот, который они ждали. Пассажиры не спеша заходили в салон, шофер курил сигарету и наблюдал за посадкой в зеркало заднего обзора. Зашипела пневматика, двери с визгом затворились. Между створок петушиным хвостом торчала пола оранжевого платья. В сквере напротив остановки тянулись к солнцу тонкие деревца с крупными листьями, которые уже припорошила пыль.
     - Ты знаешь, мне повезло с мужем, - улыбнулась Вика. - Попков - современный мужчина, он не досаждает, не мешает жить, как мне хочется.
     - А ты ему?
     - Попков привозит домой вкусную еду, фрукты... - Она, скрывая улыбку, сбоку по-птичьи взглянула на него: - Тебе не нужны орехи фундук? Или грецкие? А натуральный мед? Есть настоящее прованское масло, любые консервы.
     - Почему ты зовешь его Попковым?
     - Я как-то не задумывалась об этом, - беспечно ответила она. - Наверное, потому, что он Попков.
     - Странная логика, - усмехнулся Вадим.
     Умная, ироничная Вика что-то скрывала, оттого их разговор не был искренним. Хотя молодая женщина и говорила, что довольна замужеством, Вадим в это не верил: он хорошо помнил толстого и на вид добродушного увальня Васю, его бархатный взгляд, которым он обволакивал женщин. Василий не был глупым, он в свое время окончил Ленинградский политехнический институт, поработал несколько лет инженером, потом неожиданно ушел в торговлю. И вот уже много лет заведует овощным магазином. В то, что он просто честный человек, Вадим не очень-то верил - его нюх газетчика подсказывал, что Попков опытнейший деляга и умеет шито-крыто обтяпывать свои темные дела-делишки... Но вот почему Вика Савицкая связала свою судьбу с этим человеком, он никак не мог взять в толк. Ведь она не нуждалась, у нее самой всего было достаточно: единственная любимая дочь обеспеченных родителей, отличная квартира в городе, дача в Комарове... Тут было что-то другое, а что именно - Вадим не знал. Судя по всему, Вика тоже на этот раз не собиралась быть с ним до конца откровенной.
     - Не мучайся, Вадим, - улыбнулась она. - Все-то вам, писателям, нужно знать, поковыряться в чужой жизни... А зачем тебе это? Думаешь, когда-нибудь используешь в своих повестях-романах?
     Нет, об этом Вадим не думал. Ему все еще эта красивая язвительная женщина была не безразлична, он помнил все встречи с ней, доверительные разговоры на заливе, когда он чувствовал в ней не только женщину, но и внимательного друга, с которым можно говорить обо всем.
     - Мне жаль, что я тебя потерял, - признался он.
     - Почему потерял? - обезоруживающе посмотрела она на него. - Ничего не изменилось, я такая же, как и была.
     - Ты замужем.
     - Замужем - да, но не в рабстве, - возразила она. - Я тебе уже говорила, что Попков нисколько не ограничивает мою свободу, - таково было мое главное условие.
     Многие девушки, выходящие замуж, думают, что они смогут перед мужем ставить какие-то условия! Родив ребенка и окунувшись с головой в домашнее хозяйство, молодая женщина быстро избавляется от наивных, романтических иллюзий. Семья развивается по своим законам. И лишь потом, когда женщина почувствует свою силу и изучит слабые места своего мужа, она сможет при желании подчинить его и верховодить в доме. Только до этого момента не все дотягивают - многие еще раньше расходятся.
     Все это и высказал Вадим Савицкой на автобусной остановке. Они и не заметили, как пропустили свой автобус. Солнце будто расплавило широкие окна на девятиэтажном здании, над крышами медленно двигались кучевые облака, со стороны аэропорта "Пулково" доносился рев турбин взлетающих лайнеров. Желтая с красными полосами аварийная машина стояла на перекрестке, высоко над ней на тонкой блестящей ноге замерла металлическая корзинка, в которой стояли два ремонтника. Жмурясь от яркого солнца, они соединяли над головой какие-то провода. Перед потухшим светофором выстроились троллейбусы. Регулировщик в белых перчатках с раструбами до локтей показывал транспорту объезд - полосатый жезл в его руках крутился как пропеллер.
     - Помнишь, я тебе когда-то говорила, что хотела бы испытать все то, что предназначено нормальной бабе: замужество, роды, кухню, хозяйство.
     - Ну, и ты счастлива?
     - Попков меня устраивает во всех отношениях, - продолжала она. - Он очень хозяйственный, любит украшать квартиру, правда, не всегда у него хватает вкуса...
     - Он знакомит тебя со своими торгашами и гордится тобой... - в тон ей вставил Вадим.
     - Могу же я ему доставить такую маленькую радость!
     - И все-таки, почему ты вышла за него?
     - Наверное, потому, что люблю себя, - неожиданно призналась Вика.
     - Какой-то парадокс! - покачал головой Вадим. - Как ты можешь с этим павианом...
     - Оставь его в покое! - потеряла терпение Вика. - Я тебе сотый раз повторяю: я совершенно свободна! Дошло до тебя или нет? Этим далеко не каждая замужняя женщина может похвастаться... У меня такое впечатление, что ты после своей деревни малость отупел, мой дорогой!
     - Это поселок, - вставил Вадим.
     - Хочешь, я тебе докажу, что для меня ничего не изменилось? - насмешливо посмотрела она ему в глаза. - Поедем ко мне?
     - Понимаешь, для меня многое изменилось, - ответил Вадим.
     - Ты боишься моего мужа?
     - Я тебя боюсь, Вика, - сказал он. - А вот и твой автобус...
     - Ты со мной не поедешь? - В глазах ее удивление и разочарование.
     - Я лучше пешком прогуляюсь, - подсаживая ее в автобус, проговорил Вадим.
     
     2
     
     Передавая прогноз погоды по радио и телевидению, дикторы говорили, что такого жаркого лета, как в 1973 году, в Москве пятьдесят лет не было. Воздух дрожал от раскаленного асфальта. На небе какой уж день ни облачка. В пятницу вечером и субботу утром москвичи на всех видах транспорта устремлялись за город. Электрички и автобусы были переполнены, люди обливались потом, будто в парной, высовывались в раскрытые окна, чтобы глотнуть горячего воздуха. Весь день раскаленное добела солнце висело в светло-голубом равнодушном небе. Казалось, неподвижный горячий воздух можно ножом резать. Люди выстраивались в длинные очереди возле серебристых цистерн с квасом и пивом. Вместо пива в кружки шла белая пена. Продавщицы отставляли их в сторону, дожидаясь, пока она осядет. Солнце уже с утра нагревало автоматы с газировкой, у них тоже толпились изнемогающие прохожие. Лишь иностранным туристам все нипочем: с фотоаппаратами на шее разноцветными стайками они бродили по улицам столицы, Красной площади и щелкали направо и налево. Наверное, у приезжих иное восприятие действительности: раз попал в чужую страну, значит, жадно впитывай в себя все новое, незнакомое.
     Коренные же москвичи изнемогали от зноя. Во всех зданиях распахнуты окна, занавески и шторы не шелохнутся. Более-менее сносно чувствовали себя дети: они возились на своих площадках, строили на песке крепости, девочки играли в классы, а мальчики - в войну. Только их смех и крики нарушали тишину в каменных дворах.
     В один из таких жарких дней Игорь Найденов встретился у здания планетария с Изотовым, они прошли в тенистый тупичок, что был рядом, присели на скамейку. Милиционеры сюда редко заглядывали.
     Изотов был в белой тенниске, полотняных брюках и сандалетах на босу ногу. От планетария прямо на них падала тень, по Садовому кольцу нескончаемым потоком проносились машины, запах выхлопных газов примешивался к запаху раскаленного камня и асфальта. На пыльных ветвях чахлого деревца, раскрыв клювы, неподвижными серо-коричневыми комками притихли обычно беспокойные воробьи.
     - Завтра спровадь куда-нибудь подальше жену с сыном...
     - У меня дочь, Жанна, - поправил Игорь, подумав, что для разведчика у Изотова память не ахти какая...
     - В полдень к тебе пожалует собственной персоной отец - Ростислав Евгеньевич Карнаков.
     Странные чувства испытал Игорь, услышав это известие: не радость и подъем, а, скорее, тревогу и страх. Столько долгих лет не видел он его: как расстались в дачном поселке под Москвой, так больше и не виделись. Даже письма ни разу не прислал... Игорь понимал, что, наверное, отцу было нелегко сразу после войны. Игорь поначалу надеялся, что Карнаков там, за рубежом. Тогда бы и ценность родителя была совсем иной...
     - Долго же он ко мне собирался, - усмехнулся Игорь.
     - Переночует у тебя, а утром уедет, - успокоил Изотов.
     - Узнаю я его?
     - Родная кровь все-таки, - улыбнулся Родион Яковлевич.
     - Я так давно уже привык к положению сироты... при живых-то родителях, - вырвалось у Найденова.
     - Родители дороги, пока мы беспомощные пацанята, - заметил Изотов. - Ты уже сам родитель. Второго-то думаешь заводить?
     - К чему? - пожал плечами Игорь. - Плодить сирот? Если не посадят в тюрьму, то все равно ведь уеду отсюда...
     - Зачем же так мрачно смотреть на жизнь, дружище? - участливо взглянул на него Родион Яковлевич.
     Игорь резко повернулся к нему, цепко схватил за руку, глаза его сузились.
     - Я задыхаюсь тут! - громким шепотом заговорил он. - Только и живу одной мыслью, что уеду отсюда... Не обманете? Давайте любое задание - на все готов! Только обещайте, что я умотаю отсюда. Сами же говорили, что там... - он неопределенно махнул загорелой рукой, - я пройду настоящую школу, усовершенствую язык... А что здесь за работа? Сную по вокзалам и чуть ли не по помойкам, прячу и достаю крошечные пакетики...
     "Если бы ты знал, парень, что в этих пакетиках!" - подумал Изотов.
     - Обыкновенный почтовый ящик - вот кто я! Неужели я только на это способен?
     - Как раз о важном задании я и пришел с тобой потолковать, - весомо уронил Изотов. - Уходи с завода, достаточно, что там останется Алексей Листунов, да и вообще ваш ЗИС...
     - Он давно ЗИЛ, - вставил Игорь, жадно слушая Изотова. - Завод имени Лихачева. Переименован еще в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году.
     - ...не представляет для нас особенного интереса. Сравни советские автомобили и заграничные. Ваши конструкторы ездят в Америку, Японию, ФРГ, Швецию и перенимают все достижения в автомобилестроительных фирмах. Только вот незадача: пока внедрят какую-нибудь новинку, проклятые капиталисты опять ускачут вперед! Не снят еще у вас с повестки дня лозунг "Догоним и перегоним Америку!".
     - Кое в чем перегнали, - вяло заметил Игорь. На такой жаре и мозги скоро расплавятся. - Например, космическая техника, ракеты...
     - Вот мы и подошли, дорогой Игорек, к твоему заданию, - подхватил Родион Яковлевич. - Я читаю в газетах, что некоторые предприятия посылают своих работников в среднеазиатские совхозы, на север. Вместе со своим транспортом. Уборка урожая на целине, и прочее.
     - От нас тоже поедут в Казахстан комсомольцы, - вставил Найденов.
     - Ты - комсомолец?
     - Пока взносы плачу, - усмехнулся Игорь.
     - Сходи в райком комсомола, попросись куда-нибудь... Лучше, конечно, в Казахстан. Там Байконур, космонавты... Чем черт не шутит, вдруг познакомишься с кем-нибудь? Любая информация ценна, а люди болтливы. Конечно, Байконура тебе не видать как своих ушей, а вот с местными людьми можно завязать знакомство. Только не будь навязчив, действуй с оглядкой... Кем тебя могут послать? Шофером, трактористом?
     - Собрать я машину, пожалуй, смогу, а вот водить...
     - Срочно поступи на курсы, получи права, - нахмурился Изотов. - Как же я это раньше тебя не надоумил?
     - И надолго мне туда... в ссылку? - без энтузиазма поинтересовался Игорь.
     - Не пойму я тебя, дружище, - помолчав, холодновато заметил Изотов. - Говоришь, готов на все, а тут вдруг заскучал... Жаль из столицы уезжать или с женой расставаться?
     Как всегда, Родион Яковлевич попал в точку: Найденов привык к большому городу, своим магнитофонам, транзисторам, да и вообще к удобствам... Так вдруг всего сразу лишиться? Да и девочка у него подходящая появилась...
     - А вдруг с завода не отпустят? - сказал он.
     - Надо постараться, Игорь, - уговаривал Изотов. - Каждый год посылают на время уборочной кампании от разных организаций людей, машины? Прояви комсомольский энтузиазм, дескать, горю желанием помочь нашим прославленным целинникам в уборке урожая! Давно мечтал побывать в целинных совхозах... Справившись с заданием за год-два, вернешься в Москву...
     - Год-два? - обомлел Игорь. - Да от нас посылают всего-то на два-три месяца.
     - А ты там, в Казахстане, зацепись... Потолкуй с директором совхоза, мол, понравилось у вас, хочу остаться... Это будет расценено как трудовой героизм. Человек, имея столичную прописку, хочет остаться в глуши. Да про тебя в местной газете напишут!
     - Я, конечно, попробую... - неуверенно начал Игорь.
     - А после этого будем конкретно говорить о твоей переброске за границу, - перебил Родион Яковлевич. - Куда тебе хочется? В Штаты или Западную Германию?
     - В Америку, - сказал Игорь, начиная привыкать к мысли, что тут, пожалуй, уже ничего не изменишь.
     На уборку урожая его отпустят: последний год начальник цеха не очень-то доволен им. Ведь завод стал для Игоря прикрытием. Разлука с женой его не пугала: там девушек хватает, по телевизору часто показывают жизнь на целине - одна молодежь... И живут теперь не в шалашах и палатках, а в удобных стандартных домах. Вся страна снабжает новоселов и строителей таежных магистралей лучшими товарами, в Казахстане можно купить то, чего и в Москве не найдешь... Но главное, что его утешало, - это избавиться от постоянного страха перед разоблачением. Последние месяцы страх не отпускал его. Засыпал и вставал с мыслью, что не сегодня завтра попадется... А там, вдали от Изотова, он сам себе хозяин. Конечно, что-то нужно будет сделать... Игорь уже давно понял, что просто так его никогда не переправят на Запад, для этого нужно на них поработать... Эх, скорее бы все это кончалось!..
     - Когда у вас будут отправлять на уборку урожая? - спросил Изотов. - В конце июля - начале августа? Постарайся попасть в первую группу, а до этого сдай на права. Все инструкции получишь перед отъездом. - Он похлопал Игоря по плечу. - Я дам тебе знать, когда мы снова встретимся... Своему отцу об этом ни слова!
     - Сколько же ему лет? - спросил Игорь.
     - Ты не знаешь, сколько твоему родному отцу лет? - усмехнулся Родион Яковлевич.
     Игорь не ответил.
     - Ну и жара! - поднялся со скамейки Изотов, его брюки прилипли к коленям, тенниска под мышками пошла влажными кругами.
     Да и Игорю было не легче: пот струйкой стекал между лопаток, вся спина мокрая... Вдруг вспомнилась далекая Андреевка, куда ему теперь путь заказан, речка... как же она называется? Лысуха! Неширокая, с заросшими осокой берегами, на стремнине меж камней щурята стоят, стрекозы греются на лопушинах. Мальчишкой он в жару прямо с моста прыгал в холодную темную воду...
     - Запиши весь разговор с отцом на пленку, - прощаясь, сказал Родион Яковлевич.
     Игорь удивленно вскинул брови: это еще зачем?
     - Проверь новую машинку, что я тебе в прошлый раз дал, - пояснил Изотов. - Ну, не тебя мне учить, как это делается!
     - Отцу можно сказать?
     - Сколько тебя можно учить? - покачал головой Изотов. - Грош цена записи, если Карнаков будет знать про машинку! Да и ты забудь, что она работает: говори все, что хочешь.
     Он ушел, а Игорь еще долго сидел в тени, глядя прямо перед собой. На опустевшую скамейку уселась парочка; оглядевшись, один из них достал из дипломата блок западногерманских кассет "Агфа" и часы с никелированным браслетом. Найденов улыбнулся: одного из этих двух он знал - специалист по перепродаже японских часов, шариковых авторучек и итальянских очков в металлической оправе. Игорь извлек из кармана рубашки защитные очки - тоже итальянские - и надел. Мир сразу стал красочным и объемным. Насвистывая услышанный в кино мотив, неторопливо зашагал к стоянке такси, которая была на другой стороне улицы. Стоя у светофора, увидел, как к спекулянту направились два милиционера. Увлеченно торгующаяся парочка ничего не замечала вокруг. Игорь подумал: не свистнуть ли им? Милиционер положил руку на плечо спекулянту - тот аж подпрыгнул на скамейке, даже издали было видно, как он растерян...
     "Оказывается, и здесь можно погореть... - подумал Игорь. - Посадить не посадят, а штраф обязательно взыщут!"
     На светофоре загорелся зеленый свет, и Найденов вместе с другими пешеходами зашагал по "зебре" на другую сторону Садового кольца.
     
     3
     
     Павел Дмитриевич Абросимов стоял у раскрытого окна своего гостиничного номера и смотрел на металлически блестевшую за парком полоску реки. В комнате было прохладно, в то время как на улице стояла жара. С пятого этажа гостиницы он видел разомлевшие клены, липы, березы, сразу за детской площадкой росли молодые серебристые ели и сосны.
     Павел Дмитриевич был в голубой майке и трусах, брюки аккуратно висели на спинке стула, выглаженная рубашка - в шкафу на плечиках, там же и новый пиджак. Утром, бреясь в ванной, он впервые заметил в поредевших темных волосах седину, да вроде бы обозначился и животик - этакий белый валик над резинкой трусов. Неожиданно для себя стал энергично делать зарядку, однако скоро выдохся и подумал, что, наверное, теперь и десять раз не подтянется на турнике, а когда-то мог - двадцать! Черт возьми, скоро сорок! Большая половина жизни прожита, если исходить из статистики, что средняя продолжительность жизни у нас более семидесяти лет. Он добился всего, чего хотел. Построил в Андреевке двухэтажную школу, мастерские, ребята разбили фруктовый сад...
     Павел Дмитриевич живет в гостинице, каждый день к девяти он приходит в обком партии. В неделю раз обязательно выезжает в районы области, знакомится с руководителями отделов народного образования, педагогами. В отдаленном поселке повстречался с бывшей учительницей, которая, выйдя на пенсию, пошла работать на животноводческую ферму лаборанткой. Все девочки из ее класса, закончив школу, стали доярками, телятницами...
     И вот совсем другой факт: молодая пара учителей, направленных после института в деревню, сбежала в середине учебного года! Когда их нашли в городе и пристыдили, оба выложили на стол свои дипломы и заявили, что в глушь не поедут...
     Сколько же случайных людей заканчивает педагогические институты!
     Время от времени Павел Дмитриевич бросал взгляд на телефон: он заказал Рыбинск. С Ингой Васильевной не виделся больше года. Мог бы поехать в командировку в Рыбинск, где она жила, но путать личное со служебным не стал. Время бы раздаться звонку, но аппарат молчит...
     Уже через несколько недель после отъезда Ольминой по Андреевке поползли слухи: мол, она уехала из-за Абросимова... Лида ни о чем не спрашивала, помалкивал и он. Однако математичка не шла из головы, чаще всего вспоминались озеро и она, выходящая из воды...
     Перед глазами возникло одутловатое лицо доцента пединститута Петрикова... Два дня назад на бюро обкома КПСС его исключили из партии. От предшественника Павлу Дмитриевичу досталось заявление ветерана войны, в котором тот обвинял Петрикова во взяточничестве. Целый месяц Абросимов проверял и перепроверял это заявление, переговорил с десятками людей, разыскал еще двух абитуриентов, давших взятки Пстрикову... Он долго думал: почему уходящий на пенсию бывший замзав не захотел заниматься этим делом? И пришел к мысли, что Петриков помогал и руководящим работникам "устраивать" в институт их дальних родственников... Ведь доцент до самого бюро держался уверенно, будто не сомневался, что выйдет сухим из воды...
     Резкий телефонный звонок, взорвав тишину, заставил вздрогнуть. Будто подброшенный пружиной, он ринулся к аппарату, схватил черную трубку и, услышав будто сквозь треск грозовых разрядов женский голос, закричал:
     - Инга? Что случилось? Я приеду к тебе... Слышишь, Инга?..
     Треск стал тише, потом совсем пропал. Женский голос - ему показалась в нем затаенная насмешка - спокойно произнес:
     - Абонент больше не проживает по указанному в вызове адресу.
     - Как не проживает?! - севшим голосом переспросил Павел Дмитриевич. - Вы что-то напутали... Алло, девушка! Подождите!
     - Заказ снят, - равнодушно сообщил далекий голос, и в трубке повисла тяжелая тишина.
     Абросимов положил ее на рычаг, рухнул на аккуратно застланную кровать и бездумно уставился в белый потолок. "Все, все кончено! - стучало в висках. - Конечно, Инга ждала, а я все тянул".
     В раскрытое окно залетела синица, порхнула под потолком, прицепилась к матовому электрическому плафону и, склонив набок точеную головку, посмотрела на человека. И тут снова раздался звонок. Чуть не опрокинув стул, Павел Дмитриевич метнулся к аппарату, в сердце вспыхнула надежда. Другой женский голос нетерпеливо осведомился:
     - Вы закончили разговор?
     - Я его и не начинал, - буркнул он и с сердцем припечатал трубку на рычаг.
     Чудес на свете не бывает.
     
     ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
     
     
     1
     
     С упронович вместе с группой туристов бродил по мрачноватым залам Дюссельдорфской картинной галереи. За высокими, до половины задернутыми гардинами окнами буйствовал солнечный летний день, а здесь было прохладно и сумрачно. Монотонный голос экскурсовода - сутулой немки с белой заколкой на голове и в толстых роговых очках - уныло вещал:
     - Здесь, в Дюссельдорфе, в девятнадцатом веке сложилась известная немецкая школа живописи. Ей предшествовал романтизм, ярким представителем которого был Ретель. Взгляните на полотна Хазенклевера, Хюбнера или Кнауса и Вотье. Обратите внимание, какие жестокие и кровожадные лица у бандитов. А их жертва в ужасе сжалась в комок и обреченно ждет своего конца...
     Группа экскурсантов перешла в соседний зал, а Супронович задержался у картины. Действительно, бледное лицо купчика, освещенное неверным светом луны из-за черных облаков, выражало неподдельный ужас, вылезшие из орбит глаза были обращены к небу, а тяжелый кожаный кошель свисал с широкого пояса ниже колен. Занесший над жертвой обнаженную мускулистую руку с кинжалом бородатый разбойник вожделенно скосил один глаз на добычу. Двое других с сучковатыми дубинками скалили зубы, издеваясь над несчастным.
     Супронович вдруг вспомнил лицо львовского профессора, у которого они учинили обыск. Это случилось, когда немецкая армия откатывалась к своим границам, в сорок четвертом году. В богато обставленной профессорской квартире тоже было много картин, но мародеров привлекло сюда другое - им нужны были драгоценности и золото. Приставив к горлу профессора-медика немецкий штык, Леонид требовал, чтобы тот показал тайник, куда запрятал свои богатства... Перепуганный насмерть профессор дрожащей рукой срывал с пальца массивный золотой перстень, но тот не снимался... Потом пришлось тесаком отрубить палец... Львовский профессор чем-то походил на этого горожанина, окруженного разбойниками.
     Выйдя из музея, Леонид Яковлевич не спеша пошел в центр. В отличие от Бонна, здесь было меньше народа на тротуарах. Городок понравился Супроновичу. Если все будет так, как обещал Альфред, то скоро сюда переберется и Маргарита... Как бы там ни было, а она аппетитная бабенка! И потом, не бывает прочнее брака, если он зиждется на экономической зависимости друг от друга. В пышную белую немку Супронович вложил не одну тысячу марок, вернее, не в нее, а в этот чертов парфюмерный магазин... Он уже облюбовал себе новый дом в центре, неподалеку от дюссельдорфской достопримечательности - громоздкого здания, в котором якобы в 1932 году на конференции крупных германских предпринимателей выступил Гитлер. Леонид подозревал, что то здание в войну было разрушено, а на его месте построено новое. Впрочем, это его не волновало, ему давно было наплевать на бесноватого фюрера.
     Почувствовав голод, Супронович вспомнил про небольшое кафе, где подавали на обед роскошную индейку и постную ветчину с зеленым горошком. Это от ратуши направо, минут десять ходьбы. После затхлой музейной атмосферы он полной грудью вдыхал свежий воздух, солнце слепило глаза, отбрасывало яркие блики от зеркальных витрин магазинов, нежной розоватостью мягко светилась черепица на готических крышах. Супронович шагал по узкой улице и улыбался: он был доволен, - кажется, операция по налету на виллу Бруно сошла благополучно. Передав слепки от ключей, он сообщил Альфреду, что хозяин на три дня уезжает в Бельгию, так что нужно действовать немедленно. Альфред дал ему целлофановый пакетик порошка, который велел подсыпать овчарке в еду. Бедный пес околел через десять минут после того, как вылакал свою вечернюю похлебку.
     Они пожаловали в сумерках на двух черных машинах. В течение трех часов все было закончено. Альфред вручил Супроновичу десять тысяч марок, он и его сообщники явно были довольны: они нашли это чертово досье, засняли на пленку содержимое еще десятка папок. Все положили на место, закрыли сейф. Леонид Яковлевич спросил: как теперь ему быть? Хозяин наверняка обо всем догадается, и тогда ему крышка. Альфред - он был за старшего - посоветовал, не дожидаясь возвращения Бохова, уехать в Дюссельдорф. Опытный в подобных делах, Супронович попросил их разыграть следующую комедию: создать видимость борьбы, будто он до последнего вздоха защищал добро своего патрона, можно даже пролить немного крови... А его, Супроновича, волоком протащить от подъезда до ворот. Пусть Бруно подумает, что сторожа убили, а труп увезли с собой.
     Альфред отдал распоряжение, и его молодчики все сделали так, как хотел Леонид Яковлевич.
     Вроде бы все было чисто сработано, но где-то в закоулках сознания притаилась тревога, это она заставляла его по ночам в гостинице соскакивать с постели при малейшем шорохе и хвататься за парабеллум, днем оглядываться на незнакомых людей, которые могли быть его убийцами. Супронович знал, что Бруно Бохова, как старого воробья на мякине, не проведешь! Опытный разведчик, он может и сообразить, что на самом деле произошло на вилле... Одна надежда, что не найдет. Альфреду невыгодно его выдавать, а больше ни одна живая душа не знает, что он здесь... Супронович внезапно остановился, будто налетел на каменную стену: а Маргарита? Ведь он сразу поехал к ней, рассказал о том, что теперь они будут жить в Дюссельдорфе, где дела их парфюмерного магазина пойдут еще лучше... Как ни странно, жена сразу согласилась, потом она неохотно обмолвилась, что какие-то хулиганы разбили витрину и устроили настоящий погром в магазине, а когда она выскочила в ночной рубашке - это произошло поздно вечером, - какой-то долговязый тип, на его лицо был напялен капроновый чулок, брызнул ей в лицо из пульверизатора отвратительной жидкостью, отчего она тут же потеряла сознание. Неохотно об этом поведала Маргарита потому, что в тот злополучный вечер у нее находился Эрнест. Никогда не думала, что он такой трус! Вместо того чтобы броситься на помощь любовнице, он схватил одежду и через окно второго этажа прыгнул на клумбу с петуниями. Хулиганы избили его, натянули на голову брюки и пинками выпроводили за ограду. Неискренна была Маргарита и тогда, когда сообщила мужу, что потеряла сознание... Эрнест на следующий день позвонил, стал оправдываться, но она молча повесила трубку. Уж если быть честной до конца, то этот молокосос в чулке даст сто очков вперед недотепе Эрнесту!..
     Супронович, естественно, предупредил Маргариту, чтобы она никому ни словом не обмолвилась про его ночной визит. На следующее же утро он уехал в Дюссельдорф, где ему был заказан номер в гостинице.
     Если Бруно заподозрит его в измене, он разыщет Маргариту и сумеет вытянуть из нее нужные ему сведения. Как же он, Супронович, стреляный воробей, допустил такой промах? Назвал бы любой другой город!
     Что-то заставило Супроновича быстро оглянуться назад, но ничего подозрительного не заметил: сзади, обнявшись, беспечно шагали русоволосый парень в джинсах с заклепками и долговязая девица с каштановыми растрепанными волосами. Ему вдруг расхотелось идти в кафе, он машинально повернул к гостинице. Вроде бы ничего тревожного вокруг, а Леонид Яковлевич явственно ощущал опасность. Шаги его замедлились, в глазах появилась настороженность, все чувства обострились. Это состояние ему знакомо - нечто подобное он ощущал при переходе советской границы. Услышав позади приглушенный шум мотора, нервно оглянулся: бордовый "оппель" сворачивал на соседнюю улицу. А вот показалось и громоздкое здание гостиницы, по кромке красной черепичной крыши разгуливают галки. Супронович перевел дух, достал из кармана сигареты, зажигалку. В этот момент - он как раз нагнулся над огоньком, почти невидимым при ярком солнечном дне, закрывая его от ветра, - с ревом выскочила из боковой улочки серая машина и ударила его капотом в бок. Он отлетел к витрине магазина "Оптика", прогнул спиной никелированный поручень и врезался головой в толстое зеркальное стекло. Раздался звон, из дверей магазина выбежал в белом халате испуганный владелец...
     Из соседнего номера, который примыкал к комнате, занимаемой Супроновичем, невозмутимо наблюдал за всей этой картиной седоволосый худощавый человек с выправкой кадрового военного. Он курил коричневую дорогую сигарету, а пепел стряхивал в пепельницу, которую держал в руке.
     Это был Бруно фон Бохов.
     
     2
     
     Когда "Ту" поднимался с Внуковского аэродрома, моросил мелкий дождь, небо было плотно забито серыми лохматыми облаками, а здесь, на высоте десяти тысяч метров, ярко и ровно светило солнце, розовато подсвеченные белоснежные облака казались млечным путем в рай - вставай на них и шагай... Иногда вдруг сам по себе пропадал шум реактивных двигателей, но стоило сглотнуть, как ровный, нераздражающий гул напоминал, что ты летишь. Рядом с Вадимом Казаковым, углубившись в какой-то технический журнал, сидел пожилой мужчина с аккуратной профессорской бородкой. Вместо галстука на его белоснежной рубашке с твердым воротничком красовалась черная "бабочка". Артист или ученый? Вадим над этим долго не задумывался, его мысли были обращены к грешной земле, притяжение которой ощущалось и здесь, на немыслимой высоте.
     За три дня до отлета в Казахстан Вадим случайно на Невском увидел жену с чернобородым мужчиной в замшевой куртке, под мышкой у которого была огромная картонная папка. Точно такая же лежала и в комнате у Ирины. Не надо было быть очень наблюдательным, чтобы не узнать в мужчине художника. Как не в очень далекие времена начальники поголовно носили кителя и галифе с хромовыми сапогами, так испокон веков художники облачались в широкие блузы, куртки и отпускали длинные волосы с бородами. Из всех Ирининых знакомых художников он знал только одного безбородого - Мишу Лимонникова, который здорово рисовал шаржи на разных мировых знаменитостей - от Чарли Чаплина, "Битлзов" и до ленинградского поэта Александра Прокофьева. Миша в компаниях мало пил, обычно сидел где-нибудь в уголке и, остро взглядывая на присутствующих, черкал толстым угольным карандашом в большом блокноте. Как-то он попросил стремянку и меньше чем за час на белых изразцах чудом сохранившейся в гостиной на Суворовском проспекте старинной печи нарисовал углем шаржи. Надо сказать, у него действительно талант к этому: Луи де Фюнес, Жерар Филип, Жан Габен, Татьяна Самойлова, Аркадий Райкин, молодые модные писатели и поэты - и все это было сделано быстро, несколькими точными штрихами. Наверное, Миша Лимонников не первую печку с изразцами раскрасил у знакомых...
     Как-то раньше Вадим не задумывался, изменяет ему Ирина или нет. Наверное, просто оттого, что его жена не производила впечатления легкомысленной женщины, очень уж она была поглощена своей работой - ее ценили в издательствах как способного графика и оформителя книг, - да и, надо сказать, повода не было для ревности: жена в основном работала дома, из издательств никогда поздно не возвращалась, по крайней мере в те дни, когда Вадим был в городе.
     Его поразило лицо жены: оно, как в молодости, было сияющим, мягким, темно-серые глаза ее, казалось, излучали счастье, сутуловатые круглые плечи развернулись, приподнялись. Рядом с бородатым типом шла симпатичная счастливая женщина.
     Презирая себя, Вадим пошел за ними; о чем они беседуют, он не слышал, но несколько раз чернобородый обнимал Ирину за талию, громко смеялся... У дома Головиных на Суворовском они еще постояли минут пять, потом Ирина приподнялась на носках, сама поцеловала провожатого и скрылась в подъезде. Хотя бы знакомых постеснялась! Уже лет семь они жили на улице Чайковского, из окон большой комнаты были видны Фонтанка и краешек Летнего сада. Квартиру Вадим получил в старом доме после капитального ремонта. Так что потолки у них были высокие, десятиметровая кухня, а вот слышимость такая же, как и в современных блочных зданиях. После ссоры жена обычно уходила из дома к родителям на Суворовский.
     Он-то думал, что Ирина переживает, мучается, а она весела и счастлива без него! Воображение рисовало ему самые непристойные картины: чернобородый и жена в спальне... Красивые белые руки Ирины обхватывают жилистую шею этого волосатого типа, его жесткая борода щекочет ее шею... К черту эти дурацкие мысли! Если близкие люди способны изменять друг другу, то стоит ли толковать о морали, верности, порядочности? Мужья и жены издавна изменяли друг другу, пожалуй, со времени появления письменности не выходил в свет ни один роман, где бы не описывались измены, интриги, суровая расплата за грех... Во все можно поверить, кроме расплаты: за измены в наш век редко кто расплачивается. Развод - это разве расплата? Наоборот - освобождение! Лишь в восточных странах за измену или прелюбодеяние женщину казнят, камнями забрасывают...
     Вадиму часто приходится сталкиваться с такими явлениями, как пьянство, жульничество, взяточничество... Откуда у нас взялись люди с мелкобуржуазной моралью? Их девиз - обманывай, воруй, наживайся, копи, обарахляйся!
     И ведь внешне такой тип ничем не отличается от обыкновенного советского человека, живет бок о бок с нами, а мораль у него совсем не наша. Чуждая мораль!
     Вадим пишет о таких типах статьи, фельетоны, вон даже на книжку замахнулся, а много ли от всего этого проку, если жулье живет себе и процветает?
     Как-то в одном из писем читателей ему задали вопрос: "А что нужно сделать, чтобы избавиться от жулья?"
     Вспомнился случай, как он разоблачил целую шайку жуликов. В редакцию пришла пожилая женщина и рассказала, что у них во дворе в одном из гаражей сутки напролет идет какая-то подозрительная деятельность: незнакомые люди привозят на пикапе туда ящики, пакеты, а потом туда приезжают и приходят, по-видимому, автолюбители и что-то уносят с собой...
     Неделю Вадим наведывался в этот район, наконец познакомился с одним субъектом, который сказал, что через него можно приобрести любую запасную деталь к "Волге" и "Москвичу". Нужно прийти в гараж и сказать человеку, что пришел от "Марика". Так Вадим Казаков и поступил. Долговязый, чуть косящий одним глазом верзила, окинув его оценивающим взглядом, спросил: "Что требуется?" Вадим сказал, что глушитель к "Волге" и пара скатов. Верзила назвал сумму и тут же скрылся за другой дверью, где, очевидно, был склад...
     Оказалось, что шайка похищала из государственного гаража дефицитные запчасти и по рекомендации "Марика" и других своих знакомцев продавала автолюбителям. Деталей было похищено на несколько тысяч рублей. После фельетона, написанного Казаковым, подпольным предприятием занялась городская прокуратура... Журналист находит материал, пишет статью или фельетон, безусловно, высказывает свою точку зрения на этот счет, даже предлагает какие-то меры, но непосредственно заниматься преследованием он не имеет права - на это есть другие организации. Почему же они так долго и вяло раскачиваются? Конечно, нет-нет и в газетах и по телевидению покажут жулика или тунеядца, как говорится, схваченного за руку на месте преступления... Но этого мало! Наверное, необходимы новые строгие законы против спекулянтов, расхитителей государственной собственности, тунеядцев и любителей жить за чужой счет...
     Пишет Вадим и об этом...
     - ... Поразительные вещи происходят на белом свете, - нарушил течение мыслей Вадима звучный голос соседа, похожего на профессора. По-видимому, он уже давно говорил, но Казаков не вслушивался. - Наши космонавты в семьдесят первом году снова произвели стыковку двух космических кораблей "Союз-десять" и "Союз-одиннадцать", таким образом создав в космосе орбитальную станцию, а теперь пишут - американцы собираются высадиться на Луне!
     "Наверное, артист, - подумал Вадим. - Мечтает космонавта в кино сыграть..."
     - А это так важно? - заметил Казаков.
     - Не скажите! - горячо запротестовал "артист". - Разве вы не испытываете чувство гордости, когда на лед выходят наши прославленные хоккеисты? А наши фигуристы? Я очень буду разочарован, если янки нас опередят.
     ""Янки", - усмехнулся про себя Вадим. - "Прославленные хоккеисты", "пальма первенства"!. Этот дядечка явно тяготеет к красивым напыщенным фразам".
     - Я не гадалка, - не совсем вежливо ответил Казаков.
     Он думал, что после этого "артист" отвяжется, но не тут-то было. Раскрыв журнал с цветной вкладкой (это был "Знание - сила"), сосед словоохотливо продолжал, легко перескочив на другую тему:
     - Людям пересаживают чужие сердца... Фантастика!
     - Я слышал, ученые создали искусственное сердце.
     - С искусственным сердцем шестьдесят три часа жил Хэскелл Карп, - явно обрадованный его неосведомленностью, произнес сосед. - Он скончался после того, как ему пересадили человеческое сердце. Кстати, Блайберг тоже погиб, потому что произошло хроническое отторжение. Как видите, наш организм активен против чужеродных органов.
     "Интересно, а когда у человека чужое сердце, он по-новому все ощущает иди нет? - подумал Вадим. - Мужчина с сердцем спортсмена начинает бегать, прыгать, а женщина - меняет мужа?.." От этой мысли ему стало смешно. Может, и любовь, как сердца, можно пересаживать от одного человека к другому?..
     - Вы не будущий космонавт? - вдруг спросил "артист". - Мы летим в Казахстан... Вы знаете, я вблизи не видел еще ни одного космонавта, сами понимаете, по телевизору одно дело, а вот лицом к лицу... Люди, облетевшие Землю, - это для меня что-то фантастическое!
     Вадим видел вблизи первого космонавта планеты - Юрия Гагарина, был в Звездном городке под Москвой, встречался и с другими космонавтами, наблюдал за их поразительными тренировками, занятиями, а вот на Байконуре ни разу не был, не видел этих людей непосредственно у ракеты. И когда руководство предложило ему полететь туда, Вадим с радостью согласился. Ему хотелось собственными глазами увидеть взлет могучей, ракеты, ее огненный след в небе, а потом приземление отделяемой капсулы на парашюте, хотелось пожать руки, если повезет, космонавтам...
     Конечно, обо всем этом он не стал распространяться, лишь коротко ответил "артисту", что он никакого отношения не имеет к космосу. Называть свою профессию Вадим не любил - сразу начнутся расспросы: а где вы печатаетесь, что пишете? Как правило, почти никто из случайных знакомых его фамилии не слышал. Поначалу Вадим чувствовал себя обескураженным, но потом привык на такие пустяки не обращать внимания: тоже мне знаменитость! Это популярных артистов и спортсменов все узнают. Называешь в разговоре фамилии иных писателей, поэтов - и то многие никогда их книг не читали. Людям назойливо навязывают какие-то фамилии, книги - они упорно не читают. По-видимому, у некоторых существует некий подсознательный протест против искусственно раздуваемого вокруг того или иного избранника муз шума и бума. Помнится, один инженер в разговоре сказал Вадиму, что он предпочитает читать обруганные критикой книги, дескать, их не будут каждый год переиздавать, а обласканных писателей и поэтов всегда успеешь прочесть - их книги широко издаются!.. Чтобы не быть профаном, он много читал, даже то, что ему не нравилось. А когда пытался в кругу интеллектуалов спорить и доказывать, что тот или иной автор нашумевшей повести или романа ничего из себя как литератор не представляет, на него смотрели как на идиота... Жалкое подражание Эрнесту Хемингуэю, модернистской западной литературе выдавалось как откровение, новое слово. Действительно, прочитаешь поток рецензий и хвалебных статей на повесть или роман такого эпигона и невольно задумаешься: может, он и впрямь гений, а ты - дурак, ни черта не смыслящий в литературном процессе? Наверное, поэтому многие молчат, не возражают, не возмущаются, чтобы не показаться белыми воронами, хотя они-то как раз и смотрели в корень.
     - Вам нужно коронки поставить на передние зубы, - огорошил его сосед, он уже несколько раз бесцеремонно заглядывал Вадиму в рот, когда тот разговаривал с ним, - Казаков решил, что у него просто такая привычка.
     Зубы у Вадима были в порядке, после войны ему выдернули два коренных с одной стороны и один с другой, так их не видно.
     - У вас неправильный прикус, - профессионально продолжал "артист", - вот вы и съедаете спереди средние резцы. Лучше сейчас поставить коронки, потом будет труднее, потому что вы уже разрушили эмаль... Когда кушаете горячее и холодное, чувствуете?
     Такое случалось, но Вадим как-то не обращал внима нпя. Щербинку из-за скошенных в одном месте переднил зубов он давно заметил, но как-то не придавал значения, свистеть было удобно, даже не надо в рот пальцы засовывать...
     - Вы дантист? - покосился на него Вадим.
     - Техник-стоматолог, - уточнил сосед. - Имею честь представиться: Семен Семенович Хонинский. Сижу на зубах (эта фраза позабавила Вадима) тридцать два года. Вставлял задний мост самому... (он назвал фамилию известного московского артиста), о других примечательных личностях я уже не говорю... Без чувства ложной скромности признаюсь: в своем деле я - мастер. - Он это слово выделил, чтобы подчеркнуть, что он мастер с большой буквы.
     Вадиму пришлось назвать себя, про свою профессии он не упомянул, но Семен Семенович, будто тетерев на току, стал бубнить про свою богатую практику, про знаменитых московских и ленинградских клиентов, про современную японскую технику, которую он за "бешеные деньги" достает по случаю. Вадим даже задремал под его монотонное бубнение, очнулся он, когда на табло замелькала надпись: "Пристегнуть ремни". Тело мягко стало вдавливаться в кресло, а сосед на полуслове замолчал. Вадим обратил внимание, как лицо его побледнело, костяшки пальцев, вцепившихся в подлокотники, побелили. Техник-стоматолог явно струсил. Он позабыл про Вадима и свой великолепный кабинет, где он вставляет знаменитостям золотые зубы, взгляд его стал напряженным и вместе с тем бессмысленным. Вадим тоже не любил летать на самолетах, но чтобы вот так испытывать животный страх... Едва лишь шасси чувствительно коснулись бетонной полосы, а спины их при резком торможении вдавились в кресла, на лице Хонинского снова заиграл румянец.
     - Рад был с вами познакомиться, - как ни в чем не бывало заулыбался он. - На земле я как-то чувствую себя уютнее, чем на небесах. Я ведь сюда прилетел по печальному поводу... - он состроил на лице приличествующее выражение, - на похороны мужа моей старшей дочери... Странный молодой человек! Была возможность после университета остаться в Москве, сами понимаете, мои связи... А он, видите ли, гордый и самостоятельный! Захотел ехать по распределению и мою Розу увез на край земли. По специальности они оба педагоги, русский язык и литература... Романтика, просторы, рыбалка... Он, видите ли, всю жизнь мечтал ловить рыбу в реках и озерах, куда нормальный человек еще не забирался. Я подарил ему японский спиннинг с катушкой - это единственное, что он принял от меня... Ну и, видите ли, с Розой они преподавали в педагогическом техникуме, зять ловил свою дурацкую рыбу и был счастлив. О дочери я этого не скажу!
     - Что же с ним случилось? С вашим зятем? - перебил Вадим, отстегивая ремень: пожалуй, дантист так и не доскажет эту историю до высадки.
     - Видите ли (Вадим заметил, что Хонинский очень уж часто употребляет это слово), Костя утонул, - явно не испытывая горя, спокойно сказал Семен Семенович. - Он таки нашел глухое озеро, на котором никто до него не бывал. Нашел, чтобы там смерть свою принять: ветер ли, буря, но его резиновую лодку опрокинуло, и они с приятелем - таким же одержимым рыбаком - утонули. Какое счастье, что Роза не разделяла эту пагубную страсть! И спиннинг японский утонул... Знаете, сколько я за него заплатил? Сто пятьдесят рублей!
     Дальше Вадим слушать не стал, он резко поднялся, схватил с сетки над головой спортивную сумку и втиснулся в узкий проход, по которому к трапу уже двигались пассажиры. Лишь на летном поле он вспомнил, что не попрощался со своим говорливым попутчиком.
     Здесь тоже сияло солнце, но было прохладно, откуда-то тянул ветер, он шелестел листьями приземистых берез и лип, высаженных у одноэтажного здания аэропорта, полоскал флаг. От самолета веяло жаром, в турбинах что-то гулко потрескивало, по бетонке полз длинный бензозаправщик. А чуть в стороне тащил двуколку с горой разнокалиберных чемоданов маленький ишак с седой мордой. За вожжи держался худой старик с коричневым морщинистым лицом.
     Приятно было после пятичасового полета почувствовать твердую землю под ногами. Вадим озирался: за ним должна была прийти машина. "Газик" с выгоревшим добела брезентовым верхом виднелся у стоянки автобуса. Вещей у Казакова не было, и он зашагал к машине.
     - Вадим Федорович! - окликнул знакомый голос.
     Улыбающийся Хонинский догнал его, вытащил из верхнего кармана пиджака визитку и протянул:
     - Вернетесь в Москву, захотите - я вам поставлю отличные коронки. Хорошему человеку...
     - Откуда вы знаете, что я хороший? - невольно улыбнулся Вадим.
     - Я ведь не только в рот людям гляжу... - со значением произнес попутчик.
     - Примите мои соболезнования... - начал было Вадим, но дантист перебил:
     - На похороны я в такую даль ни за что не полетел бы, я за Розой. Видите ли...
     - Вижу, - перебил Вадим. - Современный турбореактивный лайнер и... ишак! Какой контраст, вы не находите?
     - Ишак? - удивился Хонинский. - Какой ишак?
     Вадим кивнул ему и, не оглядываясь, зашагал к "газику", возле которого курил шофер в военной форме, - наверное, это и есть его машина.
     
     3
     
     Три блокнота исписал Казаков на Байконуре, ему здорово повезло: он познакомился с будущими героями космоса перед стартом, узнал много интересного.
     Не так уж давно он зачитывался Жюлем Верном, но даже фантазия знаменитого писателя не смогла нарисовать ту величественную картину, которую оставляет стартующая в космос ракета.
     А возвращение на родную Землю!
     Какие-то неземные, в белых скафандрах, вылезают они из обожженной капсулы, к ним тянутся десятки рук, чтобы помочь, и как сияют их глаза, когда они, откинув защитные шлемы, становятся на твердую родную землю и вдыхают степной воздух... И что бы ни писали современные фантасты о межпланетных путешествиях и переселении людей в другие миры, человек всегда будет помнить Землю и тосковать по ней.
     За день до отъезда в Ленинград Вадим присутствовал при встрече руководителей полета с молодыми рабочими передового целинного совхоза. В зале клуба набилось битком народу, сидели даже на подоконниках, на полу, в проходе. На сцене стоял длинный стол, застеленный кумачом. За столом - космонавты, инженеры. То и дело вспыхивали блицы - фотокорреспонденты не теряли времени даром. У Вадима тоже был фотоаппарат, но он сделал снимки лишь на Байконуре, где сфотографировал космонавтов на тренировках, в столовой. Можно было бы и не снимать, потому что профессиональные фоторепортеры со своей сногсшибательной техникой и блицами сделают гораздо лучшие фотографии, но удержаться было трудно.
     Внимательно слушая космонавта, Вадим оглядывал зал. Было тихо, целинники затаив дыхание слушали героя, а он рассказывал про величественность космоса, красоту нашей голубой планеты, которая сверху не так уж и велика...
     Когда на тебя кто-то долго смотрит, обязательно почувствуешь, - наверное, поэтому Вадим нехотя, будто помимо своей воли, оглянулся и заметил, как рослый парень в толстом вязаном свитере и джинсах поспешно отвел глаза. Лицо у парня симпатичное, черные брови вразлет, густые волосы зачесаны назад, блестят под светом люстры. Парень как парень, кажется, Вадим видит его впервые, хотя со многими в совхозе познакомился; перед торжественной встречей он вместе с космонавтами, директором совхоза и секретарем партийной организации осматривал богатое хозяйство - земли совхоза граничили с территорией космодрома, так что по заведенной традиции космонавты уже не первый раз встречались с целинниками. Приезжали и те к ним в гости.
     После космонавта выступил генерал, он рассказал о будущем космических исследований, кто-то задал вопрос: мол, как обстоят дела у американцев? Генерал ответил, что они готовятся вот-вот запустить ракету с космонавтами на Луну.
     - А мы? - послышалось из зала.
     - Наша автоматическая станция уже два раза побывала на Луне, - ответил генерал. - Мы первыми сделали фотографии обратной стороны Луны, взяли пробы грунта, колеса лунохода впервые коснулись грунта нашего древнего спутника...
     - Хорошо бы, чтобы и тут мы были первыми... - раздался за спиной Вадима негромкий голос.
     Он оглянулся и снова на какую-то долю секунды встретился глазами с рослым парнем в свитере. Тот сказал это своему соседу - щуплому юноше в брезентовой куртке с капюшоном. Вадим повнимательнее посмотрел на парня - что-то в его лице показалось неуловимо знакомым... Вообще-то у Казакова хорошая память на лица. Нет, здесь, в совхозе, он не встречался с ним, но тогда где? И когда?
     Парень ожег его неприязненным взглядом - мол, чего вылупился - и демонстративно отвернулся. А Вадим, больше не слушая выступающих, мучительно напрягал память: где он видел нагловатое красивое лицо со светлыми глазами?..
     После торжественной части должен был демонстрироваться фильм. Автобус уже ждал космонавтов у белого приземистого здания дирекции совхоза, вместе с ними собирался уехать и Казаков. Стоя в сторонке, он наблюдал за выходящими из клуба. До начала фильма было еще минут пятнадцать, и целинники останавливались небольшими группами, закуривали. Привлекший внимание Вадима высокий парень стоял с миловидной блондинкой и, улыбаясь, что-то говорил. Прядь темно-русых волос крылом спустилась на загорелый лоб, в пальцах зажата сигарета. Красиво очерченные губы, прямой нос, спортивная фигура. Где же он видел этого мужчину? Космонавты в любой момент могли выйти, и Вадим решился подойти к заинтересовавшему его незнакомцу, хотя момент был выбран явно неподходящий - это он сразу почувствовал, когда обратился к парню с дурацким вопросом:
     - Извините, я, по-моему, где-то вас видел?
     - Неужели? - насмешливо взглянул тот на него. Хотя он и молодо выглядел, ему все-таки явно было за тридцать. Вблизи заметны возле губ складки, легкие морщинки под глазами. - Я ведь тебе, Мила, говорил, что похож на знаменитого киноартиста Петра Алейникова? - Он с улыбкой взглянул на девушку, потом перевел сразу потяжелевший взгляд на Вадима: - Ваша личность мне не знакома.
     - Вы тоже космонавт? - с любопытством уставилась на него блондинка. - Вы еще полетите в космос, да?
     - Я еще не волшебник, я учусь... - подыграл ей Вадим.
     Пусть принимают его за будущего космонавта, наверняка эта девушка видела его среди приехавших. В светлых глазах мужчины мелькнул интерес, но тут же пропал - в отличие от простодушной блондинки он не попался на эту удочку.
     - Дайте мне ваш автограф, - засуетилась девушка. - Когда вы станете знаменитым, я всем буду хвастать, что первая взяла у вас автограф... - Она порылась в сумочке и вскинула большие глаза на мужчину: - Игорь, у тебя не найдется какого-нибудь листочка и шариковой ручки?
     Тот пожал широкими плечами и полез в задний карман, извлек оттуда измятую пачку сигарет.
     - Ручки нет, - коротко сказал он.
     Отступать было поздно - Вадим достал свою ручку, размашисто расписался на сплющенной пачке. Блондинка глянула на подпись, разочарованно произнесла:
     - В. К. Дальше не разобрать.
     Глядя в глаза ее приятелю, Вадим четко назвал свое имя и фамилию. Он готов был побиться об заклад, что в глазах мужчины что-то мелькнуло, не просто интерес, а нечто другое - если не испуг, то удивление или растерянность... Однако он тут же взял себя в руки, вытащил сигарету, а пачку протянул девушке:
     - Храни свой... сувенир!
     - И все-таки мы с вами где-то встречались, - сказал Вадим. - Вы ленинградец?
     - Игорь - москвич, - ввернула блондинка. - Он у нас лучший тракторист. Вон там, - она кивнула в сторону клуба, - на Доске почета его фотография.
     "Чертовщина! - рассмеялся про себя Вадим. - Я ведь видел его фотографию... Может, поэтому он и показался мне знакомым?"
     Из клуба вышли космонавты, генерал и директор совхоза о чем-то оживленно говорили, секретарь парторганизации держал в руках большой букет неярких осенних цветов. Вадим вежливо распрощался с новыми знакомыми и направился к автобусу.
     - Он такой же космонавт, как я папа римский! - услышал он насмешливый голос Игоря.
     И только в самолете, уже подлетая к Ленинграду, Вадим сообразил: целинник чем-то напоминал бывшего директора молокозавода Шмелева. Та же посадка головы, разворот плеч, и в лице было что-то похожее.. Где он теперь, Карнаков-Шмелев?. Ничего о нем не известно, как и о сыне его - Игоре Шмелеве. Наверное, Игорьку сейчас столько же лет, сколько этому парню. В Андреевке считали мальчишку погибшим, сколько во время войны потерялось ребят! Помнится, когда Игорек вернулся с матерью из-под Калинина, они, мальчишки, не принимали его в свои игры, тыкали в глаза отцом - немецким шпионом... Дети, пережившие войну, - жестокий народ!
     В своей повести о мальчишках войны Вадим вывел образ немецкого выкормыша, придав ему черты Игоря Шмелева... Работа над повестью продолжалась долго, перед отъездом в Казахстан Вадим отнес ее в журнал. Только вряд ли ее там опубликуют: толстые журналы неохотно принимают детские повести - это он почувствовал, когда сдавал ее в отдел прозы.
     Последние годы Вадим стал замечать, что журналистику с писательской работой все труднее совмещать, но уйти из АПН было не так-то просто. В журналистике он чувствовал себя, как говорится, на коне, а получится из него настоящий писатель или нет - еще неизвестно. И потом, командировки во все концы России, встречи с разными интересными людьми давали ему очень много. В путевых блокнотах накопилось столько разного материала!
     Когда объявили посадку, Вадим вдруг почувствовал не радость возвращения домой, а, скорее, щемящую тоску: ведь в общем-то никто его дома не ждал. Ирина попытается состроить на лице приветливую улыбку, может, даже поцелует, но все это не искренне, скорее, по привычке... Андрей и Оля заняты своими ребяческими делами, они, пожалуй, проявят радость. Оля на пять лет моложе Андрея. Она большую часть времени проводит у бабушки с дедом. Ирина почему-то не захотела ее отдавать в детсад. Так что с дочерью Вадим видится не так уж часто. Черт возьми, он совсем забыл купить детям подарки! Нужно будет что-нибудь поискать в универмаге, что на Московском проспекте. Без подарков он никогда не возвращается из своих дальних поездок.
     
     ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
     
     
     1
     
     О ни сидели в комнате за столом, дымили сигаретами, в чашках - недопитый остывший чай. Слышно, как на кухне бормочет радио.
     - Ну что я тут торчу? - говорил Карнаков Изотову. - Нашел я двоих недовольных, клянут порядки в стране, возмущаются воровством, бюрократизмом, но чем их купишь? Они ведь за порядок, за строгость ратуют! Болеют за страну, а не желают ей зла - вот ведь какая петрушка получается, Родион Яковлевич!
     - Молодые или в возрасте?
     - Пожилые, почти пенсионеры, вот и брюзжат... С молодыми-то мне теперь трудно завязывать контакты: не тот возраст. Может, лучше перебраться мне на Запад? Вот там я согласен молодых учить...
     - Вы здесь нужнее, - сказал Изотов. - Охота, рыбалка, турбаза... Теперь там завязываются хорошие знакомства. Под рюмку после сауны у всех языки развязываются.
     А про себя подумал: "Договорились они с сынком, что ли? Тот давно бредит заграницей, теперь эта старая кочерыжка туда же нацелился. А ведь раньше и не заикался об этом". С Игорем Найденовым проще: шеф дал согласие готовить его за рубеж, после того как вернется из Казахстана. Парню повезло - он устроился в целинном совхозе, что неподалеку от территории космонавтов. Кое-какие сведения, переданные им связнику, оказались интересными... Парень лезет из кожи вон, старается. Пусть поживет на Западе, подучат там его, а потом, скорее всего, снова сюда забросят...
     - Может, и так, а меня в такие компании не приглашают, - отрезал Карнаков. - Будь я на виду в городе или хотя бы топил на турбазе эти... финские бани да веничком парил начальничков, может, чего и вынюхал бы...
     - Это идея, - подхватил Изотов.
     - Вот что, Родион Яковлевич, - нахмурился Карнаков. - Кончим этот пустой разговор, даже здесь с почетом провожают ветеранов на пенсию. Да поймите вы, вышел я в тираж! И сил мало, и память не та...
     - У вас на счете... - возразил было Изотов.
     - Да заткнитесь вы с этим счетом! - взорвался Ростислав Евгеньевич. - Кому эти деньги нужны будут, если я тут окочурюсь? Уже дважды вызывал по телефону "скорую". Может, там, на "площади неизвестных борцов", на мои деньги поставят мне безымянный памятник?
     - У вас ведь сын...
     - У меня их целых три, так сказать, официальных, а еще с пяток по всей России раскиданы, - язвительно усмехнулся Карнаков. - Чужой мне Игорь, да и Бруно с Гельмутом плевать на меня хотели. Ведь палец о палец не ударили, чтобы вытащить меня из этой дыры!
     - Вы, я гляжу, сегодня не в духе, - пробовал урезонить старика Изотов. - Там все знают и помнят, но еще не пришла пора...
     - Довольно, - перебил Ростислав Евгеньевич. - Вот именно пришла моя пора - живым отсюда убираться! Потом поздно будет, да и, боюсь, у меня уже и желание пропадет...
     - Рано вы о старости да смерти заговорили... - глядя в окно, заметил Родион Яковлевич. - Это на вас погода тоску нагнала...
     - Не юли, Родион, - строго сказал Карнаков. - Или они не хотят меня туда забирать? Им старик не нужен!
     - Если бы это все было так просто!
     - Я свое слово сказал, - устало обронил Ростислав Евгеньевич, - пусть теперь они свое слово скажут.
     - Я все передам, - сдался Изотов.
     На дворе стояла глухая осень, из окна открывался вид на строительную площадку, узкая стрела башенного крана раскачивала на длинном тросе контейнер с кирпичом, маленькие фигурки каменщиков облепили неровную, лезущую ввысь, серую стену. Где-то в стороне ухала установка, забивающая в грунт железобетонные сваи, а дальше в дымке виднелась кромка соснового леса.
     Карнаков долго и убедительно говорил о том, что его миссия в России закончилась: кто возразит против того, что он всю свою жизнь подпольно боролся против ненавистного большевистского строя? Заслуги его отмечены наградами, ему присвоено воинское звание, он еще сможет пригодиться там, за рубежом, его опыт подпольщика, знание России, в конце концов, он мог бы преподавать в разведшколе...
     Изотов не возражал, больше не отговаривал, он слушал этого старого усталого человека и думал, что действительно от него теперь проку мало: всего двоих людей смог он завербовать, да и то их еще проверять и проверять, прежде чем можно будет что-либо стоящее поручить... Но согласятся ли шефы переправлять его через границу? Кому нужны старики? Это здесь, в СССР, цацкаются с пенсионерами, а особенно с инвалидами Отечественной войны и ветеранами, а там, на Западе, - миллионы молодых безработных, о стариках и говорить нечего, никому они не нужны, лишние люди. Случается, умрет в лачуге бедняга, и никому и дела нет. Родиону Яковлевичу не хотелось думать о собственной старости. Карнаков прав: у него богатый опыт, да и сыновья, если ему доведется с ними встретиться, не отвернутся, надо полагать... Хорошо, он доложит, но будет ли из этого какой толк?
     - Я такие вопросы не решаю, - после того как замолк Карнаков, сказал Изотов. - Начальству доложу, но уверен: даже если вопрос будет положительно решен, вам необходимо найти себе замену... Городом наш шеф интересуется.
     - Что же, вы думаете, я сидел тут сложа руки? - усмехнулся Карнаков. - Добываю информацию, работаю с людьми. В одном не очень уверен, а вот Мышонка надеюсь привлечь...
     - Вы имеете в виду Сидора Мохова?
     - Биография у него подходящая: был в оккупации, папаша сотрудничал с немцами, в институт не поступил, вот и работает подсобником на доменной печи. Думаю, что с ним можно продолжить работу: до денег падок, любитель выпить, но меру знает...
     - Против Мохова у меня возражений нет.
     - Он действительно на мышонка похож, - продолжал Карнаков. - Остроносенький, юркий... Мышь куда угодно прошмыгнет, и никто на нее внимания не обратит.
     - На доменной печи и так хорошо зарабатывают, - вставил Изотов.
     - У него мечта - купить "газик".
     - А почему не "Москвич" или "Жигули"?
     - Вбил себе в башку, что лучше "газика" нет машины: вездеход на раме, запчастей в любой организации навалом, бензин, считай, дармовой... Соображает Мышонок!
     - Пригласите его завтра к себе, - велел Изотов. - Надо мне с ним поближе познакомиться.
     - Честно, Родион Яковлевич, перебросят меня за границу? - заглянул в глаза гостю Карнаков. И такая тоска была в его поблекших глазах, что Изотову стало не по себе. - Иначе мне каюк. Отработала машина...
     "Это верно, отработал ты в разведке, Ростислав Евгеньевич! - подумал Изотов. - Стар стал и болтлив не в меру..."
     Еще до отъезда Игоря в Казахстан произошла встреча отца с сыном. Игорь по просьбе Изотова записал их беседу, разумеется в тайне от Карнакова.
     - Думаю, что вас переправят на Запад, - сказал Родион Яковлевич. Он-то отлично знал, что неугодные там агенты, случается, исчезают по дороге. А много ли надо старому человеку? Сердечный приступ или инсульт...
     А запись разговора отца и сына получилась любопытной!..
     
     Игорь. ... Но ты ведь сам открыл мне глаза на этот строй! Помнишь наши беседы на подмосковной даче? Я сделал все, как ты велел: в детдоме закончил семилетку, вступил в комсомол, выучил английский, понимаю немецкий...
     Карнаков. Но все это во имя чего?
     Игорь. Я хочу иметь все то, что дает свободный мир человеку: независимость, много денег, красивые вещи, поездки по разным странам на собственном роскошном автомобиле...
     Карнаков. Запросы-то у тебя довольно примитивные.
     Игорь. Зато реальные. Я знаю, чего хочу, а идейность мешает хорошо жить. За идеи борются, страдают - начитался об этом! - а я предпочитаю жить в свое полное удовольствие. Жить так, как живут богатые люди в Америке, Японии, ФРГ... Или это миф? Буржуазная пропаганда?
     Карнаков. Да нет, богатым да знатным там живется неплохо. Но ты не богат и не знатен.
     Игорь. Я сделаю все, чтобы иметь много денег. Эту страну я ненавижу и мечтаю, как бы поскорее отсюда убраться.
     Карнаков. Я всю жизнь боролся против большевиков. Верой и правдой служил немцам, видя в них освободителей отчизны. А что вышло на поверку? Фашисты плевать хотели на наши патриотические чувства, они использовали нас, врагов Советской власти, на самой грязной работе и платили за это, как своим слугам. А что они хотели сделать с народом? Кого в крематорий, кого в рабство? А мы должны были уголек подбрасывать в печи и конвоировать своих земляков на чужбину. Короче говоря, Гитлер хотел всю страну превратить в сплошной концлагерь, а нас сделать надзирателями. А теперь кому мы с тобой служим? Ни я не знаю толком, ни ты... Западным немцам или ЦРУ? Темнят наши хозяева... А знаешь почему? Если мы засыплемся, чтобы сразу откреститься от нас.
     Игорь. Выходит, все напрасно?
     Карнаков. Слышал басню Крылова "Слон и Моська"? Так вот, Советская власть - слон, а мы и нам подобные - моськи. Что толку от нашей щекотки под мышками у Советской власти? Это великая держава, с которой считаются все в мире.
     Игорь. У СССР и врагов хватает. Разве мало в Америке и Европе людей, которые спят и видят крах социализма? Вон, готовы даже третью мировую войну развязать.
     Карнаков. Эта война уничтожит всех - и американцев, и европейцев.
     Игорь. Да я читаю об этом в газетах!
     Карнаков. Это и есть истина. А насчет того, что у СССР много врагов, ты не заблуждайся. Кучка "бешеных" - это еще не Америка и не свободный мир...
     Игорь. И это я слышу от тебя, отец?
     Карнаков. Я просто трезво рассуждаю.
     Игорь. И что же делать? Смириться, гнуть спину за станком? Орать вместе со всеми на демонстрации: "Уря-я! Одобряем!" Я здесь, отец, не чувствую себя личностью - я член коллектива. Винтик, шурупчик! А я хочу быть свободной личностью, как там!
     Карнаков. Где?
     Игорь. Что бы ни было, я не сверну со своей дороги. И указал мне ее, несмышленому мальчишке, ты, отец!
     Карнаков. Свободным человеком... Мне так и не удалось стать свободным человеком, не верю, что и тебе удастся. О какой свободе может идти речь, если мы с тобой по рукам и ногам связаны? Здесь нас используют, и там будут использовать. Иначе зачем мы им? Свобода - это миф! Приманка, на которую ловят простаков.
     Карнаков (после продолжительной паузы). Я не отговариваю тебя. Наверное, мои гены бурлят и в тебе. Я не смирился, Игорь, я просто понял, что мы бессильны. И они - тоже. Я разуверился в великой идее - освобождения России от большевиков: они пришли навсегда... Значит...
     Игорь. Значит, у нас есть только один выход: уехать туда, в Америку. Ты уже заслужил это право, а я - заслужу! Мне обещали.
     Карнаков. Но мы же русские, Игорь!
     Игорь. Русские, евреи, грузины, армяне бегут на Запад и там делают великолепную карьеру. Возьми музыкантов, писателей, ученых. Кто они были здесь? Членами коллективов, союзов? А там многие стали миллионерами, разъезжают по всему свету, у них свои виллы, даже есть личные яхты и самолеты...
     Карнаков. Я не слышал, чтобы они так уж сильно процветали. Ну разве что талантливые музыканты и артисты. А кто мы с тобой? Великие таланты? Здесь мы им нужны, а там? Мало, думаешь, за границей антисоветчиков? Да грош им там цена! Перебиваются с хлеба на квас. А некоторые уже назад просятся... Ты подумал о том, что ты там будешь делать?
     Игорь. Мне бы только вырваться отсюда!
     Карнаков. А я уже и на это не надеюсь...
     Игорь. Отец, ты наговорил мне много страшных слов... Можно подумать, что ты уже ни во что не веришь.
     Карнаков. Так оно и есть. Я не вижу выхода из тупика.
     Игорь? Ладно бы все это я услышал от прокурора... Как ты можешь так думать?!
     Карнаков. Я хотел тебя удержать...
     Игорь. От чего?
     Карнаков. Не нужно было тебе влезать во все это!
     Игорь. Поздно, отец, поздно!
     Карнаков. Дай бог тебе удачи. Своей судьбы я не хотел бы тебе пожелать!..
     
     Почти всю катушку провернул в своей голове Родион Яковлевич, слушая и не слыша голоса Карнакова, рассказывающего о том, как он обрабатывал Мышонка... Запомнилась эта беседа отца с сыном и потому, что она заронила зерна сомнения и в его душу. Пленку эту он передаст - пусть руководство ознакомится с мыслями и рассуждениями своих агентов.
     Он, Изотов, в СССР, очевидно, надолго осел. Должность у него скромная, но дает возможность ездить сто стране. Родион Яковлевич работает инспектором в управлении, связанном с полезными ископаемыми Сибири и Дальнего Востока. Все добытые сведения он передает связнику через хитроумные тайники. В этом ему немалую помощь оказывает Игорь Найденов.
     Запали в душу слова старого Карнакова и потому, что тот считался одним из надежнейших агентов. И Карнаков не врет сыну, говорит, что думает. Неужели и он, Изотов, когда-нибудь придет к тому же, к чему сейчас пришел Карнаков? Правда, тот толкует про связанность свою с Россией, про какую-то великую несбывшуюся идею... У Изотова ничего подобного нет, он провел почти всю свою сознательную жизнь вдали от России, учился и воспитывался в другой стране, так что ностальгия его не мучает. У него задачи скромнее: скопить побольше долларов, открыть свое дело в Дейтоне, штат Кентукки, где обосновался брат. Тот обещал оказать всяческое содействие. Может, даже они станут компаньонами. Брат владеет небольшой фирмой проката автомобилей. Если они соединят свои капиталы, то можно будет расширить и открыть салон продажи новых машин и запчастей. Жена Изотова с двумя детьми живет тоже в Дейтоне. Последний раз родных Родион Яковлевич видел три года назад. Признаться, ему в России уже надоело, но он тоже не волен распоряжаться своей судьбой. Руководство довольно его миссией в СССР, вербовкой Найденова, а если удастся завербовать Алексея Листунова, то можно рассчитывать на повышение в звании и приличное денежное вознаграждение...
     Игорю Найденову Изотов посоветовал заполучить туристическую путевку в любую капиталистическую страну: он передовик, поработал в целинном совхозе, ему не откажут...
     Договорившись на завтра о встрече с Моховым, Родион Яковлевич попрощался с Карнаковым и отправился в гостиницу. Приехал он сюда в командировку. Для заделывания леток в доменной печи требуется специальная синяя глина - Изотову и предстоит выяснить ряд вопросов, связанных с поставками на завод этой глины. С утра нужно будет побывать на домне, где работает подсобником Мохов, и хоть издали сначала взглянуть на него.
     С серого низкого неба моросил нудный дождик, прохожие зябко кутались в плащи и пальто, а в Москве еще тепло, ходят в пиджаках. Вот что значит север. Проходя мимо городского кинотеатра, увидел красочную афишу: "Рокко и его братья". С участием Анни Жирардо. Эта французская кинозвезда ему нравилась: кажется, после этого фильма она стала известной на весь мир.
     Ничем не примечательный внешне человек средних лет в песочного цвета плаще свернул к кассе, взял билет на оставшийся первый ряд - фильм начнется через пять минут - и, ничем не выдав своего неудовольствия плохим местом, влился в толпу зрителей, направляющихся в просторное фойе современного кинотеатра.
     
     2
     
     Дмитрий Андреевич сидел на черной лодке с удочкой и из-под соломенной шляпы с выгоревшей коричневой лентой смотрел на гусиный поплавок. Солнце припекало, созревшие камышовые метелки осыпали коричневую пыльцу в воду, на глянцевых лопушинах грелись сиреневые стрекозы, ртутными каплями сверкали на темной поверхности водные жучки, у берега всплескивала красноперка. Туда и норовил забросить крючок с червяком Абросимов, но он цеплялся за осоку, кувшинки, и поплавок бессильно ложился на бок, а потом приходилось дергать удилищем, и все равно, случалось, крючок навсегда оставался на дне. Лучше уж на плесе ловить окуня - этот и берет энергичнее, и с крючка не срывается. У того берега плавали пять красных кружков, которые Дмитрий Андреевич запустил на щук. Вроде один перевернут, а может, кажется - просто солнечный блик играет на пенопласте? На кружки ловить интереснее, чем на удочку, но слишком уж долго нужно ждать, пока хищница схватит наживленную на тройник плотвичку. А сколько раз он подплывал к перевернутому кружку, тянул за упругую жилку, и в самый последний момент щука сходила у лодки. Обычно она выбрасывалась из воды, изгибалась серебряной дугой и каким-то образом ухитрялась освободиться от тройника. С удочки тоже, случалось, срывались подлещики и плотвицы, но их не жаль - мелочь, а щуки на кружки меньше килограмма не садились.
     Тихо вокруг, на озере лодок не видно: нынче будни, рыбачки сюда подвалят в пятницу вечером и в субботу утром. Здесь в основном рыбачат мотоциклисты с резиновыми надувными лодками, а те, кто на машинах, останавливаются на кордоне у Алексея Офицерова - там, по соседству с его домом, в ельнике появились три зеленых фургона, когда-то они были на колесах, а теперь вот привезли сюда и оборудовали для рыбаков. Сильно досаждают моторки: озеро большое, вытянутое на несколько километров, и некоторые любители предпочитают ставить на лодки подвесные моторы - от них шум, вонь и, главное, рыба надолго перестает клевать. Пугается.
     Прямо перед Дмитрием Андреевичем - заросший кустарником пологий берег, выше млеют на солнце красавицы сосны и ели. Над ними величаво плывут облака. Их воздушные тени скользят по тихой воде, заставляют ртутные бляшки менять свой цвет на золотой, водомерки же, наоборот, становятся серебристыми. Никогда Дмитрий Андреевич не предполагал, что рыбалка так успокаивает нервы, настраивает на философский лад: думается о вечности, космосе, земле, мелкие домашние заботы отступают, становятся незначительными. Наверное, каждому человеку необходимо время от времени побыть наедине с природой. Но повседневность безжалостно вторгается, мысль перескакивает на другое: Абросимов начинает про себя спорить с секретарем обкома Борисовым. У них состоялся еще один разговор. Дмитрий Андреевич провел свой июльский отпуск в Андрссвкс. Там находилась сестра Тоня с мужем, само собой, Дерюгин с Аленой, в общем, они славно поработали на свежем воздухе, своими силами построили дровяной сарай, обили комнаты вагонкой, вырыли подвал. Родственники снова донимали: чего, мол, жена Рая, взрослые дочери не приехали с ним в Андресвку? Ведь от Климова рукой подать... Что мог ответить Дмитрий Андреевич? Раю никогда не тянуло сюда - сначала вроде бы из-за первой жены Александры Волоковой, а потом как-то призналась, что им лучше в отпуске отдохнуть друг от друга... Он не возражал. Уже не первый десяток лет живут рядом, а ведь, по сути дела, чужие люди. Пока муж был первым секретарем райкома, Рае это льстило, она иногда появлялась с ним в районном Дворце культуры на торжественных собраниях, на концертах приезжих артистов, а когда Дмитрий Андреевич принял Белозерский детдом, наотрез отказалась поехать туда. Она завуч средней школы, у них хорошая квартира со всеми удобствами, и она не собирается в угоду старческим прихотям мужа менять свой устоявшийся образ жизни. Нравится ему жить в глуши бирюком - пусть и живет один...
     Перед партийной районной конференцией Абросимова вызвал к себе первый секретарь обкома. Он стал уговаривать поработать еще хотя бы пару лет: дескать, в Климовском районе начнется большое сельское строительство, семь колхозов реорганизуются в два крупных совхоза с животноводческим уклоном.
     Дмитрий Андреевич настоял на своем: он педагог-историк и твердо решил снова учить ребятишек. И потом, по договоренности с областным отделом народного образования бывший директор детдома Ухин уже утвержден заврайоно. Энергичный товарищ, он потянет это дело. Вместо себя на должность первого Абросимов порекомендовал своего второго секретаря - ему тридцать пять лет, по образованию агроном, ему, как говорится, и карты в руки. И вообще, он, Абросимов, пришел к выводу, что первых секретарей райкомов партии необходимо менять через пять-шесть лет...
     - И не жаль вам бросать партийную работу? - спросил Иван Степанович.
     - Какой смысл держать на партийной работе человека, который утратил чувство новизны, стал близоруким? - ответил вопросом на вопрос Дмитрий Андреевич. - А рано или поздно это со многими случается...
     - По-вашему, выходит, вполне естественно возвращаться к тому, с чего начинал?
     - Это не правило, а мое личное мнение. Не знаю, как другие, а я почувствовал, что на посту первого секретаря райкома не смогу больше приносить пользы. Я уже не раз ловил себя на том, что не хочется обострять отношений с людьми, не хочется лишнего беспокойства, короче, начинаешь пробуксовывать на одном месте... И тут, как грибы из-под земли, появляются подхалимы, которые готовы за тебя решать все вопросы, они пишут доклады, речи, готовят резолюции, а ты только подмахивай пером и делай вид, что все от тебя исходит...
     - А вы не упрощаете? - остро взглянул на него Борисов.
     Дмитрий Андреевич мысленно подсчитал, сколько тому лет, но, про себя усмехнувшись, решил, что это не имеет значения: он, Абросимов, высказывает свою точку зрения, а как истолковывает его слова секретарь обкома - это его дело. Своих непосредственных руководителей Абросимов уважал, особенно если это умные люди, но никогда не боялся, не подхалимничал и преданно в рот не заглядывал, и это хорошо известно первому секретарю обкома. Конечно, себя Дмитрий Андреевич не считал сильно состарившимся, но физически ему уже трудно было руководить Климовским районом, иначе не проглядел бы у себя под носом попавшихся на приписках, разбазаривании государственных стройматериалов, попросту на элементарном воровстве четырех руководителей. Бюро обкома партии решало судьбу этих ловкачей. Вот тогда-то он окончательно понял, что на его месте необходим более молодой и энергичный руководитель. Таким ему представлялся второй секретарь Иванов, который два года проработал с ним рядом. Нашелся даже какой-то негодяй, который написал в ЦК анонимку на Абросимова, обвинив его в том, что, дескать, в Андреевке за государственный счет строит себе двухэтажный дворец... Была комиссия, дотошный Дерюгин представил все документы. Ни одного кубометра строительных материалов, ни одного кирпича не привезли в Андреевку из Климова!
     На районной партийной конференции избрали первым секретарем райкома Иванова, Абросимова включили в состав членов районного комитета партии.
     Иван Степанович после конференции подошел к нему, обнял за плечи и сказал:
     - Наверное, там на озере, где расположен ваш детдом, великолепная рыбалка? Не возражаете, если я как-нибудь к вам нагряну? Хотя бы в месяц раз да вырываюсь на рыбалку.
     Уж тут-то Дмитрию Андреевичу нужно было смолчать, а он, расхвалив свое озеро, не мог не вспомнить про реку Тверцу, в которую по халатности руководителей камвольного комбината спустили какую-то отраву, в результате чего в городке с неделю стояла жуткая вонь от погибшей рыбы. Загубили се десятки тонн, Дмитрию Андреевичу - он выезжал туда по сигналу жителей - показали разложившегося на берегу трехпудового сома, таких громадин, он, признаться, и в глаза не видел! На бюро райкома директору комбината и главному инженеру, виновным в содеянном, объявили по строгому выговору с занесением в учетную карточку, кроме того, народный суд присудил им штраф... И уплатили его из... одного государственного кармана в другой.
     ... Поплавок резко подпрыгнул и стремительно ушел под воду. Испытывая азарт, он подсек и подтянул к себе удилище. Оно изогнулось дугой, зеленоватая жилка задрожала, сбрасывая с себя мелкие капли, поплавок вынырнул, будто подмигнул красным глазком, и снова исчез. Самое приятное на рыбалке - это ожидание крупной рыбины, нет слов, приятно выдергивать и маленькую, но всегда в душе таится надежда, что вот-вот возьмет большая! Абросимову дважды повезло на этом озере; он подцепил в лопушинах подряд три почти килограммовых леща, а однажды, примерно через неделю, вытащил на кружок четырехкилограммовую щуку. Теперь в погожую погоду он рано утром выезжал на озеро.
     Добыча медленно подтаскивалась к лодке, он даже увидел широкую, с темными полосками спину, но кто это - крупный окунь или щука - определить не смог. Рыбина сразу ушла в глубину, натянув струной тонкую жилку. Он уже не раз замечал, что, прежде чем оборваться, жилка обязательно тихо зазвенит, будто предупреждая... Так оно и случилось: послышался звон, затем громкое треньканье - жилка оборвалась!
     Вытащив кусок ржавого рельса, который служил якорем, Абросимов положил удочку на дно, взялся за весла. Солнце уже вовсю сняло над соснами, когда он выплыл из заводи, прямо перед ним на высоком берегу, как сказочный дворец на острове Буяне, возникло двухэтажное, с затейливой башенкой здание детдома. Издали оно казалось белым, воздушным, на самом же деле будущей осенью нужно делать большой ремонт внутри и подкрасить облупившийся, с голубоватыми подтеками фасад. Подсобные помещения, столовая располагались ниже, почти у самой воды. На травянистом берегу виднелась ржавая кабина полуторки. Нужно открыть в подсобном помещении слесарную мастерскую по ремонту тракторов и сельхозтехники... Абросимов улыбнулся: пока в детдоме имеется один испорченный трактор да старая с помятой кабиной трехтонка... Лодка мягко ткнулась в берег, Дмитрий Андреевич в резиновых сапогах перешагнул через борт, вытащил нос плоскодонки на песок, разобрал удочки, поднял металлический садок с рыбой - на уху и жаренку хватит! Двухэтажный дом, в котором он жил, находился в пятидесяти метрах от детдома. Внизу жили две семьи учителей. В трех соседних домах тоже поселились воспитатели. Если он добьется, чтобы здесь открылась десятилетка, нужно будет еще выстроить несколько домов для педагогов. Много чего надо... Пока еще в районе помнят, что он был первым секретарем, не отказывают в его просьбах, потом, к детдомовским ребятам у всех особенное отношение - для них не жалеют ничего. В основном здесь живут и учатся сироты, но есть и такие дети, у которых живы родители, но лучше бы они об этом и не знали. Это спившиеся люди, лишенные по суду родительских прав. Они иногда заявляются сюда в непотребном виде, к счастью довольно редко, и тогда некоторые ребята уходят в лес, чтобы с ними не встречаться: им стыдно перед товарищами и воспитателями за таких родителей.
     У скотного двора Дмитрий Андреевич столкнулся с плечистым пареньком в школьной форме, он сидел на отесанных бревнах и щурился от солнца. Увидев директора, выплюнул окурок, машинально рукой разогнал сизый дым у лица. Вскочил и вытянулся, будто солдат в строю, и незаметно ботинком прижал тлеющий окурок.
     - Ого, сколько наловили! - заметил он.
     Абросимов присел на бревна, кивнул ему: мол, присаживайся рядом. Лицо у паренька мрачное, пухлые губы сжаты, на директора не смотрит. У него выразительные большие глаза цвета озерной воды, волевой подбородок, выпуклые скулы, волосы каштановые, спускаются прямо на высокий загорелый лоб.
     - Сентябрь, а солнышко, как летом, греет, - добродушно уронил Дмитрий Андреевич. - В такой денек одни дураки в классе сидят, верно, Гена?
     Гена Сизов стрельнул в директора быстрым взглядом из-под черных бровей, разжал губы:
     - Ни за что меня сегодня учительница с урока выперла.
     - Так уж и ни за что?
     - Кто-то притащил в класс ежа и выпустил на уроке... Она почему-то подумала на меня и вытурила! - Гена на этот раз прямо посмотрел директору в глаза: - Честное слово, Дмитрий Андреевич, я тут ни при чем!
     - Кто же ежа принес?
     - Сука буду, не я... - Мальчик осекся и покраснел.
     - Не хочешь товарищей выдавать? Это правильно... Но ты ведь самый старший в классе, мог бы не допустить этой глупой выходки.
     - Но почему она подумала на меня?
     - Потому что ты третьего сентября курил на переменке, - стал перечислять Абросимов. - Восьмого положил на стол учительнице живого угря, засунутого в капроновый чулок...
     - Самая вкусная рыба, - улыбнулся Гена. - Это ведь был подарок. Первый раз я поймал на нашем озере угря.
     - Хорош подарок: змея в капроновом чулке!
     - Зря она его не взяла, - улыбнулся Гена.
     - Ты очень хорошо знаешь немецкий язык? - спросил Дмитрий Андреевич.
     - Не люблю я его, - снова нахмурился мальчик.
     - Послушай, Гена, ты обратил внимание: на нашем озере все чаще стали пошаливать браконьеры? - как к взрослому, обратился к нему Абросимов. - В загубине, где в озеро впадает ручей, в прошлую субботу выметали мелкоячеистые сети. Причем снимали их с рыбой в воскресенье на виду у всех. Когда я подплыл к ним, они преспокойно на моторке укатили в сторону турбазы.
     - Дмитрий Андреевич, надо бы нам достать акваланг, - загорелись глаза у мальчика. - Тихонько подплываешь под водой к сетям, разрезаешь ножом - и вся рыба снова в озере!
     - Можно и без акваланга бороться с браконьерами, - задумчиво произнес Дмитрий Андреевич. - Подводная маска и ласты тоже сгодились бы. Подберешь старшеклассников, разумеется крепких, отчаянных ребят, и наведете тут порядок на озере. Они не только рыбу гребут, а и уток, гусей подстреливают. Помнишь, как нынешней весной палили из ружей в нерестующих щук? Озеро-то это наше, нам его и охранять положено.
     - И ксива, то есть документ, будет?
     - Я потолкую с лесничим Алексеем Евдокимовичем Офицсровым - он и рыбоохраной ведает, - и оформим все по закону.
     - Эх, нам бы моторку! - вздохнул Сизов. - На веслах за браконьерами не угонишься. И хотя бы вшивое ружьишко для острастки!
     - Без ружья обойдемся, - сказал Абросимов. - Браконьер знает, что идет на незаконное дело, поэтому, прослышат в округе, что у нас охрана на высоте, перестанут безобразничать, а рыба нам и самим к столу нужна, верно? Я договорюсь с рыбхозом, чтобы нам дали мальков судака, пеляди, карпа - мы разведем тут ценные породы рыб... Я слышал, что в старину владелец дворца, в котором вы живете, разводил в огороженных садках судаков, лещей, даже, говорят, запускал осетров.
     - Капиталист? - уточнил Гена.
     - Бери выше - сиятельный князь, - усмехнулся Абросимов.
     - Наше озеро, а рыбу ловят посторонние... - начал было мальчик.
     - Ладно бы ловили, как положено, они губят ее, выгребают подчистую. Дай им волю - все живое на озере погубят! До чего додумались! Подключаются к проводам высоковольтки и бьют бедную рыбу током!
     - Двое, говорят, копыта откинули на Синем озере, - ввернул Гена.
     - Ты с этим блатным жаргоном-то кончай, Гена, - покачал головой Дмитрий Андреевич. - Культурный человек, почти отличник, а разговариваешь, как беспризорник...
     - Я не нарочно... Сами словечки-то срываются с языка.
     - Ну, договорились? - поднялся с бревен Абросимов.
     - О чем? - вскочил и мальчик.
     - На днях приглашаем Офицерова, представителя из районной рыбинспекции и создаем Бслозерское общество охраны природы. Ты будешь старшим. По рукам?
     Гена протянул директору маленькую, но крепкую руку:
     - Забили!
     Сизов прибыл в детдом из колонии для несовершеннолетних, куда попал за мелкое воровство, родителей у него не было, убегал несколько раз из детдома, было подозрение у Абросимова, что он и тут долго не задержится. У ребят Гена Сизов пользовался непререкаемым авторитетом, возможно, и потому, что был самым сильным и скорым на расправу. Дмитрий Андреевич исподволь приглядывался к нему, не особенно придирался к блатным словечкам, которые прилипли за время беспризорничества к мальчику, просил и воспитателей быть с ним помягче. И Гена пока вроде и не помышлял о побеге, а теперь, если его энергию направить в полезное русло, может, выбросит эту мысль из головы Вот только как его отучить от курения? Сам смолит, да и другие мальчики, глядя на него, балуются.
     - Ты подскажи ребятам, чтобы разную живность не таскали в класс, - попросил Дмитрий Андреевич. - Это ведь жестоко не только по отношению к учителям, но к тому же ежу... Была у него семья, может быть, дети, папа, мама, а вы взяли и лишили его всего этого. Для вас это игрушка, а для животного - трагедия.
     - А что, у них тоже... есть папы, мамы? - тихо спросил мальчик.
     - Так я на тебя надеюсь, Гена, - улыбнулся Абросимов. Про папу, маму можно было бы и не говорить... - Дай-ка мне папиросы.
     - Что? - опешил Гена.
     - Куда ты припрятал пачку и спички?
     Мальчик нагнулся и достал из-под бревна смятую пачку "Беломорканала" и коробок.
     - Вам бы следователем работать, Дмитрий Андреевич, - усмехнулся Гена.
     - Я знаешь как отвыкал от курева? - поделился Дмитрий Андреевич. - Купил леденцов - слышал, есть такие "Театральные" - и посасывал себе, когда тянуло курить... Заходи вечерком, у меня еще с полкилограмма осталось.
     - Вот жизнь! - нарочито громко вздохнул мальчик. - Ни поговорить, как тебе хочется, ни покурить...
     - Эх, Гена, Гена! - заметил Абросимов. - Курево-то как раз и укорачивает нашу жизнь. - Он сунул пачку в карман и зашагал к дому, потом остановился и, не оборачиваясь, уронил: - Шагом марш в школу!
     
     3
     
     Вадим Казаков только что вернулся из Москвы, и в первый же вечер ему позвонила Красавина и попросила завтра утром прийти к ней на Лиговку, У нее будет интересный человек, который хочет с ним познакомиться. Он обругал себя за невнимательность: уже месяца два не навещал Василису Прекрасную, всегда вот так - все откладываешь, откладываешь, а потом забываешь... Василиса Степановна говорила приветливо, в ее голосе не чувствовалось обиды. И все равно Вадиму было неудобно.
     В одиннадцать он был у нее.
     - Познакомься, - представила она поднявшегося из-за стола молодого мужчину в коричневом костюме и тонком светлом свитере. Он назвался Игнатьевым Борисом Ивановичем. Среднего роста, русоволосый, простое улыбчивое лицо.
     - Кофе или чаю? - улыбнулась Василиса Степановна. - Да, ты любишь чай...
     Она ушла на кухню и скоро вернулась с подносом, на котором дымились две чашки с чаем, стояла ваза с печеньем. Заметив недоумевающий взгляд Вадима, сказала:
     - Извините, у меня через полчаса урок, я вас оставлю одних. Вадик, когда будешь уходить, покрепче захлопни дверь. Всего доброго! - И, одарив их на прощание улыбкой, взяла с тумбочки кожаный портфель, который Вадим помнил еще со дня своего приезда в Ленинград, и ушла.
     - Я - капитан КГБ. Очень рад с вами лично познакомиться, по вашим печатным работам я давно вас знаю.
     - И нужно было именно так нам встретиться? - озадаченно спросил Вадим.
     - Так удобнее, - улыбнулся Игнатьев. Улыбка у него располагающая, на вид ему лет двадцать шесть, может, немного больше. В светлых глазах совсем нет того самого стального блеска, который был присущ анекдотичному майору Пронину...
     Игнатьев начал разговор о последней статье Вадима в "Советской России", так, между прочим, обмолвился, что тоже закончил отделение журналистики ЛГУ, - выходит, они в какой-то мере коллеги, - он снова улыбнулся, давая понять, что это шутка - куда, мол, ему тягаться с таким зубром, как Казаков.
     - Дошло! - сообразил наконец Вадим, зачем понадобилась эта встреча. - Вы, наверное, хотите подробнее узнать о бывшем карателе Леониде Супроновичс?
     - Пожалуй, мы больше о нем знаем, чем вы, - мягко заметил Игнатьев.
     - Жаль, что этот палач и убийца скрылся, - сказал Вадим
     - Леонид Супронович числился у нас в списках разыскиваемых государственных преступников. После вашей статьи наше посольство потребовало у ФРГ выдачи главаря карателей...
     - Он скрылся, - вставил Вадим. - Мне об этом написал западногерманский журналист Курт Ваннефельд...
     - Леонид Супронович убит, - спокойно сказал Игнатьев. - Тут в газете... - Он достал из лежавшей на столе папки газету с броским заголовком готическим шрифтом, протянул Вадиму: - Вы по-немецки читаете?
     Вадим отрицательно покачал головой, тогда капитан быстро перелистал многостраничную газету, нашел отчеркнутое красным карандашом место и бегло прочел о том, что при загадочных обстоятельствах в Дюссельдорфе среди бела дня погиб русский эмигрант Петр Осипович Ланщиков.
     - Насколько мне известно, последняя его фамилия была Ельцов Виталий Макарович... - заметил Вадим.
     - У него было много фамилий, - сказал Борис Иванович. - Но главное, что предатель нашел свой конец и... - он с улыбкой взглянул на Казакова, - не без вашей помощи!
     - А я-то тут при чем? - удивился гот.
     - Вы раскрутили весь этот змеиный клубок, как говорится, взяли Супроновича за ушко да на ясно солнышко...
     - Собаке собачья смерть, - сказал Вадим. - Конечно, лучше было бы судить его в Климове или в Андреевке, где он натворил во время оккупации немало кровавых дел.
     - Вы давно были в родных краях? - неожиданно задал вопрос капитан.
     - Все лето там работал...
     - Вы хорошо знаете брата Леонида Супроновича?
     - Семен - честный человек, - уверенно ответил Вадим. - Он помогал партизанам, и его самого родной братец чуть было собственноручно не расстрелял. Нет, Семен Яковлевич ни во что дурное не замешан.
     - А другие? Ну, кто был на оккупированной территории?
     - Вы имеете в виду Шмелева? - Вадим не совсем понял вопрос: в оккупации были многие, но активно служили немцам - единицы. - Или Костю Добрынина? Первый был заметной фигурой у немцев, а второй - отсидел, что положено, и сейчас работает, кажется, на стеклозаводе. Художником, что ли.
     - Вадим Иванович, а почему бы вам не написать книгу про это время, про своего родного отца - Ивана Васильевича Кузнецова? Это был настоящий разведчик!
     "Вот почему назвал меня Ивановичем... - подумал Вадим. - И Василиса про книгу говорила..."
     - В голову не приходило, - улыбнулся Вадим. - И потом, я отца мало знал. Родители развелись, когда мне было пять лет. Правда, в партизанском отряде встречались несколько раз. Василиса Прекрасная...
     - Прекрасная? - удивился Борис Иванович. - Кто же это такая?
     - Оказывается, и вы не все знаете, - рассмеялся Казаков. - Так отец звал Красавину. А Казаков Федор Федорович, усыновивший меня, - я с гордостью ношу его фамилию - был мне всю жизнь как родной...
     - Иван Васильевич Кузнецов очень много сделал в годы войны. И был таким же отважным разведчиком, как и его однофамилец Николай Кузнецов, действовавший на Западной Украине.
     Василиса Прекрасная не раз говорила, что он, Вадим, мало знает про своего родного отца... Кажется, даже обмолвилась, мол, стоило бы написать о нем. Но ему и в голову это не приходило. В своей повести для детей он даже не упомянул об отце. Василиса, прочитав рукопись, ничего не сказала, но он заметил, что она расстроилась... Почему же он так старательно обходил упоминание о своем родном отце? Во-первых, тогда, в партизанском отряде, мало знал о его работе - их, мальчишек, не посвящали в такие дела, во-вторых, считал отца виноватым в уходе из семьи. Если мать никогда не распространялась об этом, то бабушка, Ефимья Андреевна, все уши прожужжала, что "собачник" загубил жизнь ее дочери, бросил с двумя малолетними ребятишками и даже алименты не платит... Позже Вадим узнал, что гордая мать отсылала переводы обратно в Ленинград.
     - Да, а Шмелева нашли? - вспомнил Вадим. - Вот кто был матерый шпион!
     - Его настоящая фамилия - Карнаков Ростислав Евгеньевич, - ответил Борис Иванович. - Он организовал диверсионную группу в Андреевке, когда там была воинская база. Иван Васильевич не доверял ему, но вскоре уехал в Испанию, а затем началась война.
     - Мой... отец воевал в Испании? - удивился Вадим. Он не знал об этом. В доме Абросимовых вообще не упоминали фамилию Кузнецова.
     - И воевал неплохо, - сказал капитан. - Награжден орденом Ленина, был повышен в звании... Поверьте, Вадим Иванович, ваш отец был замечательным человеком! И вы можете им гордиться.
     - Из-за него не вышла замуж Василиса Прекрасная... - вырвалось у Вадима. - И мать тяжело переживала развод...
     - Вы спрашивали про Карнакова? Нет, нам неизвестно, где он, возможно, удрал вместе с немцами во время войны. А может, погиб. Ведь в Андреевке проживает его вторая жена, Александра Волокова?
     - Вторая? А кто же первая?
     - Немка, выехавшая из России сразу после революции с двумя мальчиками. Один из них, Бруно Бохов, - разведчик абвера, другой - летчик Гельмут. Этот был у нас в плену, кстати, ваш отец при самых необычных обстоятельствах заставил его приземлиться на наш аэродром. Гельмут даже кое в чем помог нам, он сейчас проживает в ГДР, летчик гражданской авиации.
     - А этот... Бруно?
     - Бруно сейчас работает в ЦРУ.
     - Действительно, тут материала хватит на целый детективный роман... - задумчиво произнес Вадим.
     - У Волоковой есть два сына - Павел и Игорь, - вспомнил капитан. - Что вы о них скажете, Вадим Иванович?
     - Называйте меня все-таки Вадимом Федоровичем, - заметил Казаков. - Так привычнее.
     - Извините, - чуть приметно усмехнулся Игнатьев.
     - Павел - мой лучший друг, мы вместе партизанили, он сейчас на партийной работе, а Игорь... Он в конце войны исчез из дома, говорили, что связался с воровской компанией. В общем, домой не вернулся. Мать считает, что он погиб.
     У Казакова совсем из головы выскочило, что он намеревался рассказать про свою встречу в Казахстане с парнем, похожим на Игоря Шмелева...
     - Вы встретились со мной, чтобы предложить мне написать про Кузнецова? - спросил Вадим, когда капитан Игнатьев поднялся из-за стола.
     - Я был рад познакомиться с вами, - улыбнулся тот. - Василиса Степановна рассказывала, как вы вместе воевали. Ведь ваш отец организовал там партизанский отряд, уничтожил немецкую базу... А зашел я к Василисе Степановне по делу. Мы давно знакомы.
     - Вы сказали, что закончили факультет журналистики. Почему же поменяли профессию? - поинтересовался Вадим.
     - В органы меня направили по комсомольской путевке, и я ничуть не жалею. Работа у меня очень интересная... - Он рассмеялся: - Я немного пишу... пока для себя.
     - Стихи?
     - Рассказы о природе... Я увлекаюсь рыбалкой. В отпуск езжу на Белое море. Я ведь родом оттуда.
     - Василиса Прекрасная - удивительная женщина... - задумчиво проговорил Вадим.
     - Она очень много помогала вашему отцу, да и потом, после войны... Василиса Степановна вот уже третий год преподает русский и литературу молодым курсантам.
     Об этом Красавина ему не говорила, он думал, что она до сих пор работает в средней школе на Лиговке.
     - Вадим Федорович, - на этот раз правильно назвал его отчество капитан, - вы ездите в заграничные командировки... После вашей статьи о главаре карателей Супроновиче вами наверняка заинтересовались... Вы никаким образом этого не заметили?
     - Да нет...
     - Ваш западногерманский друг - журналист Ваннефельд - не писал вам, что у него были неприятности по работе?
     - Значит, они узнали, что он мне помогал!
     - Одни раз вы довольно удачно на свой страх и риск провели опасное расследование и помогли нам, но в следующий раз будьте осторожны.
     - Не так уж часто я и бываю там, - сказал, Вадим. - А за совет спасибо.
     - Василиса Степановна уверена, что вы напишете книгу про отца, - сказал капитан. - У нее уже собраны кое-какие письма, документы. Это вам наверняка пригодится.
     - Я подумаю, - улыбнулся Вадим.
     Игнатьев протянул руку, его пожатие было неожиданно крепким. На вид вроде не богатырь, а ведь наверняка одолеет, хотя Казаков выше его и шире в плечах. После болезни Вадим отошел от спорта. Правда, лечащий врач посоветовал совсем спорт не бросать, можно заняться игрой в настольный теннис. И Вадим занялся, и, надо сказать, стал чувствовать себя гораздо лучше. На соревнования он не ходит, но при малейшей возможности с удовольствием играет.
     - Василиса Степановна очень верит в вас, - уже на пороге сказал Борис Иванович. - Наверное, ближе вас у нее никого сейчас нет. Вас и вашего отца.
     - Вообще-то я подумывал о том, чтобы написать книгу об отце, - проговорил Вадим. - Но что-то меня останавливало...
     - Вы сами сказали, что слишком мало знали его.
     - Да нет, тут другое, - усмехнулся Казаков. - Дети всегда винят того из родителей, кто ушел, а не того, с кем остались.
     - А разве не бывает, что дети повторяют ошибки взрослых? - заметил капитан.
     "Неужели знает про мои нелады с женой и Вику? - подумал Вадим и усмехнулся про себя: - Ну вот, поговорил с чекистом и сам стал подозрительным..." А вслух произнес:
     - Вы думаете, было бы лучше, чтобы дети исправляли ошибки своих родителей?
     - Уж лучше сами поломайте над этим голову... - сказал капитан, улыбнулся и ушел, замок двери чуть слышно щелкнул.
     А Вадим еще долго сидел за столом и, глядя на фарфоровую чашку с остывшим чаем, снова и снова перебирал в памяти свой сегодняшний разговор с капитаном Игнатьевым.
     
     ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
     
     
     1
     
     Д ед Тимаш умер так же легко, как и жил. С утра он пришел к Дерюгину с остро наточенным топором за поясом, ни на что не жаловался, попросил "красненького" опохмелиться, рассказал историю про акушерку Анфису, которая "вусмерть" поругалась с главврачом местной больницы Комаровым, обозвала его "коновалом", села в люльку мотоцикла Алексея Евдокимовича Офицерова - бывшего председателя поселкового Совета - и укатила с ним на кордон, где тот уже который год живет бирюком. Через неделю оба вернулись в Андреевку приодетые, нарядные, заявились и Совет, где их зарегистрировал в законном браке нынешний председатель Михайло Корнилов. Зашли в больницу, Анфиса всенародно попросила прощения за оскорбление доктора и пригласила его на свадьбу... Был там "вчерась" и он, Тимаш. Рыба жареная, рыба заливная, а вот дичинки на столе не оказалось: Офицеров, видишь ли, не стреляет в дичь и другим не велит...
     Потюкал старик у сарая топором, постругал рубанком доски, мурлыкая при этом осипшим голосом какой-то старинный мотив, а потом вдруг примолк. Григории Елисеевич раз за чем-то обратился, другой, а Тимаш не отвечает. Подошел к нему, а старик привалился грудью к верстаку, будто обнять его хотел, рубанок выронил, бородатый рот открыл в веселой ухмылке.
     Хоронили Тимофея Ивановича Тимашева всей Андреевкой. Даже с оркестром. За машиной, на которой был установлен некрашеный гроб, первой шла дородная женщина, купившая дом старика-бобыля, и громче всех причитала, по поводу чего Иван Широков заметил:
     - Это она от радости голосит! Десять лет поила-кормила Тимаша, и вот наконец преставился - теперь она полная хозяйка дома.
     В день похорон приехали в Андресвку Федор Федорович и Антонина Андреевна Казаковы. Наконец-то старый заслуженный железнодорожник тоже вышел на пенсию. на поминки, устроенные прямо на кладбище, - сентябрьский день на диво был теплый и солнечный - подъехали на мотоцикле Алексей Евдокимович Офицеров и Дмитрий Андреевич Абросимов. Никто толком не знал, сколько лет прожил Тимаш: оказывается, паспорт он потерял лет десять назад, а новый так и не удосужился получить, говорил, что ему достаточно и пенсионной книжки...
     - Удивительный был старик, - со вздохом заметил Дмитрии Андреевич, когда уселись за стол в своем родном доме, чтобы еще раз помянуть старика.
     Никто плохого слова о нем не сказал. Наверное, такие неприкаянные и вместе с тем не жалующиеся на судьбу люди тоже необходимы на нашей земле. Тимофей Иванович был такой же памятной принадлежностью в Андреевке, как и высоченная водонапорная башня со стрижами под крышей: вот не стало его - и будто поселок опустел. Умирали и другие, но Тимаш был один.
     - Наверное, за девяносто, - сказал Федор Федорович. - Он, пожалуй, был старше покойного Андрея Ивановича.
     Помянули своих родителей, потом заговорили о другом. Казаковы приехали на все лето. Григорий Елисеевич сидел в центре стола, пил из маленькой зеленой рюмки и неторопливо, как он это делал всегда, рассказывал про строительство дома, под рукой у него была клеенчатая тетрадь в клетку, где были записаны все расходы на стройматериалы, оплата шабашникам и плотнику Тимашу за работу. Подвыпившие родственники часто перебивали, уводили разговор в другую сторону, но он снова упорно возвращался к своему.
     За столом кроме Казаковых, Дерюгиных, Абросимова были Семей Супронович с Варварой, сосед Иван Степанович Широков, Алексей Офицеров с Анфисой. Конечно, им было неинтересно слушать занудливого Дерюгина. Дмитрий Андреевич негромко сказал тому:
     - Гриша, потом об этом... - И, повернувшись к собравшимся, обвел всех взглядом, поднял рюмку: - Выпьем, дорогие, за то, что после многих лет мы, почти все... чего уж лукавить... почти старики, собрались за нашим семейным столом, за которым сиживали наш отец Андрей Иванович и мать Ефимья Андреевна, наши дети и внуки. Помните, отец говорил: "Держитесь, сыны и дочки, своего абросимовского корня, не отрывайтесь от него: только человек, пустивший свой корень в землю, достоин называться человеком с большой буквы". Все мы родились здесь, а потом разлетелись по разным городам-весям, а поди ж ты, прошли годы - и вот снова собрались у родного очага!
     - Ишь навострился в райкоме-то речи толкать! - заметил Дерюгин, его обидело то, что вроде бы он не пустил здесь корень, ведь он не абросимовский, пришлый, а вот то, что дом почти один поднял из трухи, никто не вспомнил...
     И тут, будто прочтя его мысли, сказал Федор Федорович:
     - А теперь выпьем за Григория Елисеевича, ведь только благодаря ему мы сидим за этим дедовским столом, под крышей и в тепле.
     Дерюгин заметно оттаял, перестал пофыркивать, заулыбался и допил свою рюмку до дна. Жена его, Алена Андреевна, погладила мужа по вьющимся, с сединой кудрям, ласково пропела:
     - Нашего папочку немного похвали - и он расцветет, как ландыш!
     Григорий Елисеевич - он уже немного опьянел - чмокнул жену в зарозовевшую щеку:
     - А ты видела, мамочка, как цветут ландыши?
     Потом вспомнили про детей, которые жили в разных городах страны, закончили институты и обзавелись семьями и своими детьми. У всех теперь внуки. Младшая дочь Дерюгина, Надя, недавно защитила кандидатскую диссертацию, она химик, живет в Ленинграде, старшая - врач в Нарве, сын Казакова, Геннадий, выпускник Института инженеров железнодорожного транспорта, сейчас в Мурманске, младший, Валерий, строит комбинат в Забайкалье. Вадим стал известным журналистом, пишет книги...
     - Пусть каждый год все наши дети собираются летом в отпуск в этом доме, - произнесла молчавшая до этого Антонина Андреевна. - Неужели не поместимся?
     - С родными детьми-то? - рассмеялась Алена Андреевна, - Папочка, нужно еще бы пристройку сделать, а?
     - На готовенькое-то все рады... - скривил тонкие губы Дерюгин, но, поймав укоризненный взгляд жены, поправился: - Оно, конечно, хорошо бы...
     - А что, замечательная идея! - с улыбкой взглянул на сестру Дмитрий Андреевич.
     - Твои-то все равно не приедут, - печально произнесла Тоня. - Рая отучила их от Андреевки.
     - Приедут! - загремел Дмитрий Андреевич. - Отец я или кто?!
     В этот момент он разительно был похож на своего отца, Андрея Ивановича.
     - Буду внуков на досуге нянчить и, как отец, петь им: "Выдь на луг, Захаровна, поцалуй, желанная-я..." - дурачился Дмитрий Андреевич.
     - И внуки? - нахмурился Дерюгин. - Их, как цыплят, теперь не пересчитать...
     Его родная дочь Надя что-то засиделась в девках.
     - Думает твоя младшая семьей обзаводиться? - поинтересовалась Варвара Супронович.
     - Ей и с нами хорошо, - заметил Григорий Елисеевич. - Нынче мужья-то пошли ненадежные... Наделают детей - и дёру!
     Но его никто уже не слушал, все с жаром принялись обсуждать, как это здорово всем собраться здесь летом. Наверняка дети будут рады, да и когда еще можно с ними со всеми повидаться?.. Нужно будет построить сарай с сеновалом - летом там спать одно удовольствие.
     Григорий Елисеевич все больше хмурился: он тут пять лет, считай, один корячился с этим домом, а теперь наедет орава... Дерюгин любил свою семью, для нее был готов на все, но даже близкие родственники его выбивали из привычной колеи. В Петрозаводск к нему первое время многие приезжали, он принимал как положено, но когда это вошло в привычку (видите ли, тут поблизости знаменитые Кижи, так почему бы не наведаться в Петрозаводск, не пожить у гостеприимных хозяев?) - ему не понравилось. Алена укоряла мужа, стыдила, мол, нет у него родственных чувств к близким, но что он мог поделать, если посторонние люди его раздражали, особенно когда оставались ночевать? В такие дни он не чувствовал себя хозяином квартиры. Правда, и сам не любил бывать в гостях. Ну, родные дети соберутся - ладно, они уже взрослые люди, а вот крикливую беспокойную детвору - внуков - нечего сюда приваживать! Неужели они, пенсионеры, не заслужили на старости лет покоя?..
     Никто не обратил внимания, как молчаливый Иван Степанович Широков встал из-за стола и вышел в сени. Уж такой человек Широков: сидит за столом в компании - его не видно и не слышно. Выпьет полстакана, и больше ни капли, заставляй не заставляй. Когда кто-нибудь сунется плеснуть ему из бутылки, молча положит на стакан широкую ладонь. Зато слушать Иван Широков умеет, ни одного слова не пропустит, а вот самого редко когда разговоришь. Сидит, смолит "беломорину", переводит свой тяжелый взгляд с одного краснобая на другого. И не поймешь, интересно ему или скучно.
     Выйдя за калитку, Иван не свернул к своему крыльцу, а неспешно зашагал по Кооперативной к сельпо, петом повернул налево и скоро очутился возле крепкого дома Павла Абросимова с шиферной крышей, дощатым забором, на котором висел длинный домотканый половик. Еще было не темно, но по-весеннему пригревшее солнце уже пряталось за кромкой бора - в том месте лишь широко алело небо да багрово светились макушки сосен. Иван Степанович присел на низкую скамейку у палисадника, напротив окон, машинально полез в карман за папиросами, спичками. У калитки соседнего бурого дома с железной крышей стояла кудлатая собачонка и настороженно смотрела на него. На ступеньке дремала серая кошка. Из другого дома с покосившимся забором, из-за которого торчали порыжелые ветви яблонь, доносилась музыка, выплескивались в окна веселые голоса. Тимаша похоронили, а здесь веселятся... Такова жизнь: старики умирают, молодые живут. Широков был равнодушен к Тимашу, считал его пустым человеком, балаболкой, пьяницей, а вот на кладбище вдруг почувствовал тоску, будто потерял близкого человека. Сколько он себя помнит, столько и знает Тимаша, казалось, он жил тут вечность и всегда жить будет. Молодые, здоровые умирали, а дед балагурил, сколачивал им гробы и даже на поминках веселил народ.
     Скрипнула в сенях дверь, на крыльце показалась Лида Добычина в темном вязаном жакете. Постояла, держась за балясину перил, вздохнула и спустилась вниз. Присев рядом с Широковым, негромко произнесла:
     - Ну что ты все ходишь и ходишь, Ваня? И сидишь тут, как сыч, часами? Вон сколько окурков накидал. Люди-то что обо мне подумают?
     - А чего мне хорониться-то от людей? - помолчав, проговорил Иван Степанович. - У меня худого, Лида, и в мыслях нету. А коли хочешь, я и курить по твоему заказу брошу.
     - Я замужняя баба, у меня двое ребятишек, а в поселке столько молодых женщин - выбирай любую! Ты же непьющий, работящий, вон и курить готов бросить... Да разве какая откажется?
     - Выходи за меня, Лида, - попросил он.
     - А Павел, дети? - засмеялась она. - Про них ты подумал? Их что? Побоку?
     - Детей я усыновлю, а Павел для тебя отрезанный ломоть.
     - Вчера письмо прислал, зовет в областной центр, ему хорошую квартиру посулили, - ответила Лида. - А мне не хочется отсюда уезжать. Без меня самодеятельность развалится, да и должность у меня выборная - секретарь поселкового Совета! Ты ведь тоже голосовал за меня?
     - Не любит тебя Павел! - вырвалось у него.
     - Я знаю, - вдруг тихо произнесла она. - Не любит... Но ведь любовь не вечна, когда поженились - любил, я это чувствовала, а потом... эта молоденькая учительница с бесстыжими глазами... Только не будет Павлу счастья с ней.
     - Ты знала?! - ахнул он.
     - Не слепая, - усмехнулась Лида. - И что в нашем поселке можно скрыть?
     - И смеялась, шутила, вида не подавала? - продолжал удивляться Широков.
     - Я смолоду веселая, Ваня, - сказала она. - Не пристает ко мне горе-печаль! Лучше, думаешь, если бы я его пилила, закатывала сцены на весь поселок, как Маруська Корнилова своему. И чего добилась? Мужик все равно ушел от нес, а она волосы рвала на голове. От горьких дум и слез бабы быстрее стареют, Ваня.
     - Как это можно по нескольку раз любить? - раздумчиво произнес Иван Степанович. - Я одну тебя люблю и буду до смерти любить.
     - И это я знаю, Ваня, - вздохнула она. - Такая большая любовь ох как редко кому выпадает! Счастливый ты человек.
     - Я?! - вытаращил он глаза. - Да как у тебя язык-то повернулся такое ляпнуть, Лида? Был ли в моей жизни хоть один день, чтобы я о тебе не думал? И жив-то лишь тем, что ты счастлива. Если бы Павел мучил тебя или поднял руку, я, наверное, смог бы его убить, право слово!
     - Что ты городишь, Ваня! - всплеснула руками она. - Из нас двоих если кто и мучился, так это Паша. Делить свою любовь на двоих думаешь просто? Он разрывался, бедняга, на куски между мной, ею, детьми... Нет, родимый, моему муженьку не позавидуешь!
     - Она еще жалеет его! - сплюнул под ноги Широков.
     - В присутствии человека не говорят о нем в третьем лице, - улыбнулась женщина.
     - Куды мне до пего! - нахмурился Иван Степанович. - Павел - светлая голова, недаром пошел на повышение, а я...
     - Простой электрик, - рассмеялась Лида. - Ты уже говорил... Дело не в этом. Я любила Павла, наверное, я сейчас люблю, конечно, не так, как раньше... Зачем тебе женщина, Иван Степанович, которая все еще любит другого?
     - Я буду тебя на руках носить, Лидушка! Ноги мыть и воду пить! Молиться!
     - Ты кому-нибудь в любви признавался? - с любопытством взглянула на него Лида. Она была удивительно моложавая: розовые щеки, ясные глаза, тоненькая девичья фигура, светлые волосы рассыпались по плечам. Она на голову ниже Степана, а рядом с высоким грузным Павлом выглядела девчонкой.
     - Тебе первой, - выдохнул Широков. - Кому я еще мог признаться в любви, коли сохну уж который год по одной тебе?
     Лида дотронулась до его густых каштановых волос, чуть отступивших со лба, погладила по чисто выбритой крепкой щеке. У Степана от нахлынувшего счастья замерло сердце. Боясь спугнуть это прекрасное мгновение, он медленно повернулся к ней и, обхватив сильными руками за плечи, принялся жадно целовать.
     Женщина не отстранялась, не отталкивала его, ее голубые глаза прижмурились, щеки еще больше зарделись. Ей приятно было его неистовство, такой неуемной страсти к ней не проявлял Павел даже в самые первые дни их близости.
     - Лидушка, родная, кровинка моя! - повторял он. - Теперь только смерть нас разлучит! Никому не отдам, никому! Я столько ждал!
     - Да что же это мы делаем, господи! - первой опомнилась она, высвобождаясь из его объятий. - Еще светло, люди увидят...
     - Пусть, пусть! - громко заговорил Иван. - Ты моя теперь, Лидушка!
     - Обо мне-то ты подумал? - осадила она. - У меня дети немалые, небось все уже понимают!
     - Наши теперь дети, наши!
     - Такую обузу взвалить на себя? - испытующе смотрела на него Лида. - Твоя мать не допустит...
     - Что мать? - счастливо улыбался он. - Ты и я - вот кто все решает.
     - Боюсь я, Ваня, - зябко передернула она худенькими плечами.
     Дрожащими руками он вытащил из пачки папиросу, закурил, его черная бровь изогнулась, губы сложились в трубочку, щеки запали, втягивая дым. Лида сбоку смотрела на него: с Павлом его, конечно, не сравнить, муж - видный, белый лицом, а Иван - сутуловатый, длиннорукий, да и с лица не красавец. Но от него исходит спокойствие. А что молчаливый, так это и хорошо. Вон Павел краснобай, а дома последнее время губ не разожмет, ходит, скрипя половицами, мрачнее тучи. На что у нее легкий характер, а и то порой изнывала от тоски. Присушила его длинноногая востроглазая Инга Ольмина! Как-то случайно в его бумагах обнаружила ее письмо, поплакала тайком, прочтя его, а мужу и вида не подала... Зачем, спрашивается, ей такая жизнь? Павел - честный, совестливый человек, уж она-то знает, а как он переживал, когда учительница уехала! Уехать-то уехала, а и увезла с собой их счастье. Пусто стало в сердце Павла, а пустота порождает пустоту: умерла и Лидина любовь к мужу. Мать говорит, дескать, живите ради детей! Нет, она, Лида, с этим не согласна. Когда в доме нет покоя, детям тоже несладко. Она не помнит своего отца, да и мать не так уж много уделяла ей внимания, это сейчас, в старости, заговорила о материнских чувствах, а в детстве Лида много чего видела... Не очень-то мать считалась с ней, бывало, из дома выставляла, когда мужчина заявлялся... А с такой большой любовью, какая у Ивана Степановича, ей не приходилось встречаться в своей жизни. Постепенно Широков вошел в ее жизнь, она часто думала о нем и внутренне уже готовила себя к тому, что, если и уйдет Павел, у нее останется Иван... Павел далеко, и мысли его не о ней, Лиде... Стоит ли больше мучить этого хорошего, преданного ей человека? О любви она сейчас не думала, ее любовь с Павлом умерла, будет другая или нет, пока не важно. Любви Ивана Широкова на двоих хватит... Он ей не противен. Вон как забылась - на виду у соседей целовалась-обнималась.
     - Ребятишек уложу, как стемнеет, приходи, - прошептала она. - Видно, судьба нам быть вместе, Ванечка! - приподнялась на цыпочки и, обхватив тонкими руками его крепкую шею, поцеловала в губы.
     
     2
     
     На теплоходе Игорь Найденов познакомился с латышкой Эльвирой. Высокая беловолосая девушка с родинкой на лбу, как у индианки, сразу привлекла его внимание. Он и на полчаса не оставлял девушку одну. В туристской поездке это нетрудно - все повсюду ходят вместе. Эльвира чисто говорила по-русски, но с таким приятным прибалтийским акцентом. Она работала монтажницей на рижском заводе "ВЭФ", кроме нее были с этого завода еще два мрачноватых длинноволосых парня, которые на пару пили в баре пиво и закусывали копченым угрем. На землячку они почему-то мало обращали внимания, на танцах больше приглашали русских девушек.
     Радость распирала Найденова - все получилось, как он и предполагал: путевку получил без особого труда, профсоюзная организация целинного совхоза даже оплатила часть ее стоимости. Заработанные на целине немалые деньги Игорь истратил на золотое с бриллиантом кольцо, которое зашил в джинсы вместе с другими золотыми вещами, приобретенными раньше, - к выезду из СССР Игорь готовился давно, почти с тех самых пор, как познакомился с Изотовым, - деньги, что были на книжке, по совету своего шефа не стал снимать, правда, не оставил доверенность и Кате... О ней и дочери Жанне душа не болела. Впереди новая, захватывающая, интересная жизнь, стоит ли думать о прошлой? К жене он давно охладел, а дочь, которую воспитывала теща, не вызывала у него никаких отцовских чувств. Может, родись сын, все было бы по-другому? Многие знакомые только и толкуют о своих детях, а Игорю всегда были скучны эти разговоры. На целине он почти и не вспоминал о жене и дочери. У него там закрутился такой роман с Милой!..
     Теплоход приближался к берегам Франции.
     Руководитель группы, Виктор Алексеевич, - он уже не первый раз в поездках - рассказывал о Марселе, где они пробудут двое суток. Это главный морской порт Франции, он находится у подножия Провансальских Альп. Еще сегодня они осмотрят собор-базилику в романско-византийском стиле, ратушу со скульптурами Пюже, биржу, напоминающую греческий храм...
     Игорь мучительно вспоминал, не здесь ли находится замок, в котором томился знаменитый граф Монте-Кристо. В детдоме Игорь зачитывался этим романом...
     - На каком острове якобы жил граф Монте-Кристо? - спросил он.
     - Остров Монте-Кристо находится не здесь, а в итальянской провинции Ливорно, - без запинки ответил Виктор Алексеевич. - В средние века там был монастырь Камаллулов.
     - Побывать бы на этом острове, - вздохнул Найденов.
     - Он давно уже необитаемый, - усмехнулся руководитель. - Дюма-отец построил замок графа Монте-Кристо на песке...
     - Замок на песке... - повторил Игорь, вглядываясь в красивую береговую линию.
     - Он ведь писатель... - заметил кто-то.
     Здесь, в Марселе, Игорь отстанет от группы. Если поначалу руководитель туристской группы зорко наблюдал за своими подопечными, то после двух остановок в портах Средиземноморья, видно, успокоился: никаких происшествий не случилось, если не считать, что в Неаполе один турист отстал от автобуса, пришлось возвращаться на старое место, где он уже нервно вышагивал, посматривая на часы. Без знания языка, страны не так-то просто объясняться, поэтому руководитель "Интуриста" и предупредил всех, что в случае отрыва от группы ждать автобус на том же месте, откуда началась экскурсия по городу. Игорь видел в тот раз, как нахохлившись сидел у окна Виктор Алексеевич. Ничего, скоро ему придется еще не так заволноваться, ведь он отвечает за каждого туриста. И все-таки удрать будет не так уж трудно: в группе восемнадцать человек и за каждым не уследишь. Тут, за границей, люди ведут себя по-разному: одни становятся раскованными, стараются ходить в одиночку, другие, наоборот, цепляются друг за дружку, боятся отстать, потеряться. Гуськом ходят за старшим. Иные все и вся критикуют, мол, тоже мне заграница: за проезд по шоссе или через мост деньги берут. Это только подумать: не дашь в лапу - в туалет не пустят! И что это за еда? Положат на тарелочку какие-то пакетики в красивых обертках: в одном - сливочное масло, в другом - сыр, в третьем - сахар, даже зубочистки упакованы. Поешь, а в брюхе пусто, то ли дело наши русские щи или цыпленок табака!
     Еще в Югославии, в Сплите, их пригласили на встречу с представителями Общества югославо-советской дружбы. Виктор Алексеевич, когда все собрались в зале, недовольно заметил Игорю: мол, нужно было вместо заношенных джинсов надеть что-либо поприличнее... Как же Игорь снимет свои драгоценные в прямом смысле этого слова джинсы! Он готов спать в них. На ночь в каюте аккуратно складывает и кладет под матрас, не доверяет даже своему молчаливому соседу из Ярославля, с которым его поселили. Звать его Мишей, длинный, с лошадиным лицом и неприятным взглядом. Иногда Найденову казалось, что сосед догадывается, что в поясе джинсов зашиты драгоценности. Впрочем, Игорь всех подозревал в соглядатайстве, пожалуй, кроме Эльвиры... Уходя из номера, он замечал, как лежат вещи в сумке. Вернувшись, тщательно проверял, все ли так лежит, но ничего подозрительного не обнаружил. Есть такая пословица: "На воре шапка горит". Найденов и ощущал себя именно таким вором.
     Некоторые подружились на теплоходе, всегда садились за один стол, по магазинам тоже шастали компанией. На Игоря с Эльвирой многие поглядывали, многозначительно улыбались: дескать, на глазах развивается стремительный туристский роман... А Игорь изображал из себя влюбленного, ни на шаг не отходил от латышки, интуиция подсказывала, что так и надо делать: кому может прийти в голову, что влюбленный мужчина готовятся к побегу? В Марселе неподалеку от коммерческого училища есть одна улица, дом, где его будут ждать, но Изотов предупредил: войти туда можно только в том случае, если на сто процентов уверен, что за тобой не следят...
     И вот знаменательный для Найденова день наступил, он был не по-российскому теплый, даже не верилось, что в Москве дождь, температура понизилась до плюс шести градусов, а здесь на чистом голубом небе светило солнце, рыбаки в порту сгружали с баркасов крупную рыбу в плетеных корзинах, ее тут же у причала покупали женщины, чайки с криком летали над самой головой, легкие волны накатывались на пляж, на котором загорали молодые люди, на набережной впритык друг к дружке стояли самые разнообразные машины. А на воде покачивались десятки белоснежных яхт с отделкой из красного дерева. На красивых лодках блестели лаком разноцветные моторы. Глаза Игоря жадно замечали лишь все яркое, сверкающее, богатое и равнодушно скользили по серому, неприметному, бедному. Он с удовольствием разглядывал нарядных загорелых девушек и парней и отворачивался от рыбаков в заскорузлых куртках, в закатанных до колен парусиновых брюках.
     В спортивную сумку Игорь сложил более или менее ценные вещи, бритву "Браун", японский транзисторный магнитофон с приемником "Сони", запихал несколько самых любимых модных рубашек, надел на шею дорогой фотоаппарат "Пентака", остальные вещи и даже новый нейлоновый плащ оставил в каюте.
     Их возили по городу на большом автобусе с кондиционером, гид сносно по-русски рассказывал о Марселе. В нем проживает около миллиона жителей, это административный центр департамента Буш-дю-Рон, основан город еще шесть веков назад до нашей эры...
     Сосед по каюте Миша задал глупый вопрос: дескать, здесь сочинили известную революционную песню "Марсельеза"?
     Гид привык отвечать на любые вопросы, в том числе и на дурацкие. Даже не улыбнувшись, заученно сообщил, что "Марсельезу" сочинил офицер французской армии Руже де Лиль в 1792 году, в Марселе он не жил...
     Когда автобус остановился возле готического кирпичного собора с множеством заостренных башен, на которых отдыхали чайки, Игорь внутренне весь напрягся: пора! Сразу за собором начиналась узкая улица, сплошь забитая автомашинами. Некоторые до половины вылезали передними колесами на тротуар, и прохожим приходилось прижиматься к зданиям, чтобы разминуться друг с другом. И никто не возмущался, не клял беспечных водителей. Через мощенную красноватым булыжником улицу виднелся маленький одноэтажный кинотеатр.
     Миша из Ярославля пялил глаза на полуобнаженную красотку, нарисованную на афише, остальные вслед за гидом медленно входили в высокие дубовые двери готического собора. Монах в длинной черной рясе и клобуке, сложив руки на впалой груди, равнодушно смотрел мимо них, рядом с ним на небольшом складном столике разложены цветные открытки религиозного содержания, оловянные крестики с цепочками, маленькие карманные молитвенники. Он уже сообразил, что это русские, а они не покупают таких вещей.
     Руководителе группы оглянулся на склонившегося над столиком Игоря, кивнул - мол, не задерживайся - и скрылся в дверях. Вслед за ним с застывшей улыбкой вошел Миша. Этот не оглянулся. Ну, кажется, самое время уходить... И тут откуда ни возьмись Эльвира, дотронулась до его плеча длинной рукой с наманикюренными ногтями и сказала:
     - Ты не был в нашем Домском соборе?
     "Дурища! - раздраженно подумал Игорь. - Тысячу раз говорил, что я в Риге никогда не был!"
     Он улыбнулся ей и, пропустив вперед, вошел в собор. После яркого солнечного дня он сначала почти ничего не увидел. Постепенно обозначились в боковых нефах каменные гробницы вдоль стен, религиозные картины над ними, возвышение, с которого священники читают проповеди. Туристы сгрудились вокруг гида, тот, жестикулируя, что-то вдохновенно рассказывал, наверное верующий... Виктор Алексеевич, увидев их, успокоился и вместе со всеми, задрав голову, стал рассматривать фрески. Игорь сделал вид, что заинтересовался богатой, с барельефом гробницей настоятеля собора, а сам искоса наблюдал за группой. Все внимательно слушали гида. Лишь руководитель раза два на них оглянулся. Эльвира, привыкшая к тому, что ее кавалер всегда рядом, сама теперь не отходила от Игоря. "Все, девочка, прощай навеки! Катилась бы ты от меня подальше..." - с досадой подумал он.
     - Ты обратил внимание на монаха при входе? - спросила она. - Похож на молодого Иисуса Христа.
     - Я на женщин смотрю, - не очень-то любезно пробурчал он.
     - Где же прячутся прекрасные француженки? Я что-то не вижу их...
     Вдруг лицо его искривилось, зубы сжались, он оглянулся, с трудом сдерживая стон.
     - Игорь, ты что? - озабоченно заглянула в глаза латышка.
     - Что-что! - вспылил он. - Живот схватило после вчерашних устриц!
     Держась за живот, он устремился к выходу. Проскользнул мимо монаха, похожего на Христоса, смешался с толпой других туристов. Свернул за собор, в узенькую улочку, здесь распрямился, глубоко вздохнул, быстро оглянулся и чуть не завопил от злости: вслед за ним прибежала сюда и Эльвира!
     - Ну что ты за мной ходишь? - сказал он. - Я не нуждаюсь в няньках!
     - Туалет в той стороне, - невозмутимо проговорила она, показав рукой в сторону кинотеатра.
     - Я не добегу... - скрипнул от бешенства зубами Игорь, он готов был убить эту дуру.
     - Чего ты злишься? - удивленно уставилась на него девушка. - Не надо было есть эти дурацкие устрицы.
     В голове пронеслось: "Десять раз я имел возможность смыться, а когда действительно понадобилось, эта девка все готова мне испортить!"
     - Тебе уже легче? - участливо заглядывала в глаза Эльвира. - Может, минеральной выпьешь? У собора рядом кафе.
     - Легче, - пробурчал он. - Ладно, пошли к кинотеатру...
     Улочка была пустынна, лишь на другой стороне у магазинчика человек в кепке с целлулоидным козырьком, сидя в "ситроене", безуспешно заводил его. Завывающий вой стартера нарушал тишину улочки. Больше никого не было видно. Белые и сизые птицы облепили витую чугунную решетку.
     Игорь пропустил вперед латышку - да и латышка ли она на самом деле? - а сам поплелся сзади. Решение созрело мгновенно: еще раз оглянувшись на "ситроен", он сорвал с шеи тяжелую "Пентаку" и ударил ею по голове Эльвиру. Подхватил под мышки, чтобы не упала на тротуар, и втащил в первый попавшийся подъезд, к счастью не закрытый. По лицу девушки медленно потекла струйка крови, щеки побледнели, длинные полосы спустились на глаза.
     Привалив ее к зеленоватой оштукатуренной стене, выскочил на улочку.
     - Найденов! - по-русски крикнул мужчина, высовываясь из приоткрытой дверцы "ситроена". - Жми сюда! Быстрее!
     Не раздумывая, Игорь перемахнул узкую дорогу перед самым радиатором обшарпанного автомобиля с откидным верхом и вскочил в предусмотрительно распахнутую дверь "ситроена".
     - Документы взял? - коротко бросил незнакомец, не оборачиваясь. Мотор у него мигом завелся, и машина рванулась вперед.
     - У меня заграничный паспорт...
     - Я про сумку этой дылды, которую ты огрел фотоаппаратом по черепушке.
     - Не до того было, - немного приходя в себя, ответил Игорь.
     - Шляпа! - заключил человек и на короткое мгновение оглянулся, улыбка тронула тонкие губы. - С благополучным приездом, Игорь Найденов, в прекрасную Францию!
     - А вдруг я убил ее? - сказал Игорь. Он взглянул на "Пентаку": дорогой фотоаппарат вроде бы не пострадал, значит, удар был не очень сильным. Скорее всего, оглушил ее... Очнется - крик подымет...
     - Ты все правильно сделал, - глядя на дорогу, заметил мужчина. - Я видел, как она кинулась из собора вслед за тобой. И лицо у нее было в этот момент очень решительное...
     - Черт, на нее я совсем не подумал! - вырвалось у Игоря.
     - Надо было обыскать, может, у нее за пазухой или под юбкой спрятан револьвер, - рассмеялся незнакомец.
     - Вы русский? - поинтересовался Игорь. Они уже выехали на широкую улицу и неслись все дальше и дальше от собора в потоке разноцветных машин.
     - Андрей Соскин, - наконец представился мужчина. - Я покинул бедную несчастную Россию в шестьдесят третьем. Почти точно так же, как и ты, только без кровавых эксцессов. Видишь ли, я принадлежал к артистической среде, точнее, прибыл сюда с людьми искусства, а лучшее оружие интеллигентных людей - это интеллект... - Он рассмеялся. - Впрочем, очень скоро здесь я научился всему, в том числе бить морды и даже убивать...
     Глядя на ряды красивых каменных зданий, на дворцы, соборы, Найденов постепенно освобождался от напряженности. Все происшедшее отодвигалось на задний план, даже миловидное лицо Эльвиры стушевывалось... Когда-то, плавая с Катей по озеру, он подумал, что мог бы, как в "Американской трагедии" Драйзера, убить девушку фотоаппаратом... И вот аппарат сработал! Он даже не успел сообразить, как это все получилось! Будто его рукой двигал кто-то посторонний...
     - Где тут сидел в крепости узник, ставший графом Монте-Кристо? - спросил Игорь. Почему-то эта мысль не давала ему покоя.
     - Граф Монте-Кристо сидел на Карантинном острове в замке Иф, - ответил Соскин. - Туда теперь туристов водят. В замке Иф три месяца томился Мирабо. Его туда упекли родственники за то, что проматывал состояние... Сидел капитан корабля, завезший в Марсель оспу... Ты еще там побываешь!
     - Надеюсь, в качестве туриста? - пошутил Игорь.
     - Времена графа Монте-Кристо канули в Лету. Теперь избавляются от неугодных людей другими способами...
     - Куда мы едем? - осмысливая его слова, спросил Игорь.
     - От глупой русской привычки задавать направо-налево вопросы постарайся поскорее избавиться. Здесь этого не любят!
     - Здесь?
     - При нашей работе - везде, - отрезал Соскин.
     
     3
     
     Вадим Казаков ехал по улице Ракова мимо Дома радио, когда со стоянки выскочили новенькие "Жигули". Он резко вильнул в сторону, и в следующее мгновение послышался самый неприятный для автомобилиста звук - царапающий скрежет металла о металл. Вадим затормозил, с обреченным видом вылез и обошел свой "Москвич": левая дверца вдавлена, краска содрана до металла. Выбрался из "Жигулей" и высокий парень в кожаной куртке с поясом, стал осматривать сверкающий бампер, который пропорол бок "Москвича". Как водится, тут же собралась толпа зевак.
     - Я считаю, мы оба виноваты, - миролюбиво заметил парень в куртке. - Вы ехали быстро, а я, не заметив вас, подал машину прямо на проезжую часть. Может, без милиции разберемся?
     - Тебе-то хорошо - отделался царапиной, - вступился за Вадима пожилой мужчина в бежевом плаще и синей шляпе. - А ему ремонта - на полсотни минимум.
     Приедут инспектора ГАИ, составят протокол, временно отберут права. Не везет Вадиму! Снова придется обращаться к Михаилу Ильичу Бобрикову...
     - Ты же ему товарный вид попортил, - суетился пожилой в шляпе. - Если погоните на станцию, насчитают больше сотни, истинный бог! Уж я-то знаю!
     - Решайте, вы больше пострадали, - вздохнул высокий. По-видимому, ему тоже не хотелось дожидаться ГАИ.
     - Заплати человеку полсотни - и весь разговор, - настаивал непрошеный защитник Вадима.
     Парень в кожаной куртке пожал широкими плечам", достал из бумажника две двадцатипятки, протянул Вадиму, тот машинально взял.
     - Радуйся, что дешево отделался, - не унимался защитник. - Новичок? Небось права-то получил без году неделя?
     Высокий, даже не удостоив взглядом "синюю шляпу", укатил. В кабине "Жигулей" сидела черноволосая девушка, она так и не вылезла оттуда.
     Видя, что все закончилось мирно, толпа разошлась. "Синяя шляпа" подошел к "Москвичу", провел ладонью по вмятинам.
     - Таков наш автолюбительский крест - утром выехал, а вечером можешь очутиться в больнице... А железо - это пустяки! - Он нагнулся к уху Вадима: - Я дам вам адресочек одного умельца, он в своем гараже вам за день вес выправит и покрасит. Ей-богу, будет как новая. Ну, понятно, обойдется подороже, чем на станции техобслуживания, зато без очереди ...
     Вадим и эту бумажку засунул в карман. Он вообще за все это время не произнес ни слова. Раньше думал: случись такое - как и другие шоферы, схватился бы ругаться с виновником аварии. Кстати, кто виновник, так и не успели выяснить, наверное, и впрямь оба. Неотступно сверлила мысль: "Не в отпуске ли Бобриков? И согласится ли поставить машину на ремонт?" Еще повезло, что сейчас глубокая осень, нет той весенней суеты, когда все торопятся на станцию техобслуживания.
     В мрачном настроении он потащился на Московский проспект. Регулировщики бросали взгляды из своих застекленных будок на машину, но не останавливали. Вадим договорился с Викой Савицкой поехать на юг, в Коктебель. И выехать они должны были в следующую субботу, а сегодня понедельник - вот уж воистину день несчастный! Успеют ли за это время все сделать? Возможно, придется дверцу менять, ручка-то все равно сорвана...
     Михаил Ильич оказался на месте, на этот раз не понадобилась и Савицкая: он сразу узнал Вадима и вроде бы даже обрадовался, встал из-за стола, пожал руку, кивнул на диван, мол, садись.... Как и тогда, звонили телефоны, в дверь с угодливыми улыбками заглядывали автолюбители и покорно прикрывали, увидев Вадима.
     - Опять поцеловался с кем-то? - улыбнулся Бобриков.
     - Так глупо получилось...
     - Умных аварий не бывает, - перебил Михаил Ильич. - Глянь в окно. Видишь вишневые "Жигули"? Крыша и капот всмятку. Человек только что получил новенькие в магазине, стал выезжать из ворот и поцеловался с самосвалом! Ремонту - на тысячу, не меньше, да и товарный вид уже наверняка потерян.
     - Черт с ним, с товарным видом, - сказал Вадим, не понимая, куда тот клонит. - Наверное, дверцу менять придется.
     - А где ее взять-то, дверцу? - хитро прищурился начальник. - Тут придется поломать голову...
     Мастер кузовного цеха осмотрел "Москвич", задумчиво потер переносицу. Он был в черном кожаном пиджаке, модных туфлях на каучуковой подошве, на руке голубовато посверкивали японские часы. К нему то и дело совались со своими просьбами автолюбители, но, наткнувшись на его холодный взгляд, понимающе кивали, молча отходили.
     - Надо сделать, Петрович, - взглянул Михаил Ильич на коренастого мастера.
     - А как с "Волгой" адмирала?
     - Адмирал в море, подождет,
     Пока Вадим оформлял заказ, загонял машину в цех - прежде пришлось помыть ее, - наступил обеденный перерыв. Некоторые автослесари потянулись к ожидающим их в стороне автолюбителям. На пути к автобусной остановке Вадима нагнал на своих новеньких "Жигулях" Михаил Ильич.
     - Тебе в город? - спросил он. - Садись, подвезу.
     Чехлы на сиденьях финские, обшитый толстой кожей руль фиатовский, под креслами установлены деревянные динамики, а стереомагнитофон спрятан в перчаточном ящике. Бобриков нажал клавишу, и салон густо наполнился мелодичной музыкой.
     - "Филипс", - небрежно бросил Бобриков, поймав восхищенный взгляд Вадима. - С риверсом.
     Вадим не знал, что такое "риверс", но спросить постеснялся, он вообще впервые увидел магнитофон в машине. Маленький аппарат, целиком заглотивший кассету, звучал ничуть не хуже стационарного, казалось, мелодия наполняет весь салон: она идет снизу, сверху, с боков. Михаил Ильич приглушил звучание, сбоку быстро взглянул на Вадима:
     - Нравится? Могу уступить... Мне предлагают "Пионер", у него мощность побольше.
     Вадим поинтересовался, сколько же стоит такая штука.
     - Семь рублей, - ответил Бобриков. - С колонками. И что удобно - магнитофон не виден снаружи: колонки под сиденьями, а сам аппарат закрывается крышкой. Кто ставит колонки у заднего стекла, тот рискует лишиться магнитофона, а тут все шито-крыто! Ни один воришка не догадается, что в машине аппарат.
     - Семь рублей... - повторил Вадим. - Семьсот?
     - Такие теперь цены, - улыбнулся Бобриков. - За что капиталисты дерут с нас шкуру?
     - Скорее, наши спекулянты, - вставил Вадим.
     - Сходи в комиссионку, поинтересуйся, "филипсы" с риверсом идут по семь-восемь рублей.
     - Вещь хорошая, конечно, но и цена!
     - Дефицитная вещь, бери, пока я добрый, не пожалеешь! - соблазнял Бобриков. - Я скажу ребятам, они тебе за четвертак его сразу и установят.
     "На круг семьсот двадцать пять рублей... - соображал Вадим. - Если взять эту штуку, то на "Жигули" не хватит..."
     Он собирался поставить на комиссию свой "Москвич" и приобрести "Жигули" - эти машины ему больше нравились, да и его развалюха уже набегала свыше ста тысяч километров, теперь придется больше ремонтировать, чем ездить.
     - Поехали ко мне, пообедаем? - предложил Бобриков. - Я живу на Васильевском острове.
     Хотя Казаков и не испытывал симпатии к Бобрикову, он согласился: нутром журналиста чувствовал, что это интересный тип! В нем уживаются, по-видимому, способный администратор и ловко замаскированный делец! Каждая новая встреча с Бобриковым давала пищу для размышления. Как хитроумно приспособился этот человек к обстоятельствам! Отлично понимая, как автолюбителям необходимы запчасти, ремонт машин, он извлекает из этого гораздо больше тех, кто открыто берет взятки. Бобриков - психолог, и довольно тонкий... И его не так-то просто будет припереть к стенке! Такой из самой критической ситуации сумеет вывернуться,. Но тем и интересен был для Вадима Казакова Михаил Ильич, что с ним нужно было и самому проявить все свои качества журналиста. Бобриков явно считает его, Казакова, за простака, иначе не предлагал бы дорогой "Филипс"... Пусть он так и продолжает думать. Желание написать про ловкого делягу крепло в Вадиме.
     У Михаила Ильича была двухкомнатная квартира, богато обставленная импортной мебелью, на подставке - заграничный стереомагнитофон, проигрыватель, десятка два кассет, на стене подвешены фирменные колонки. С потолка квадратной меблированной кухни спускается матовый плафон, на деревянных резных полочках флаконы со специями - все красивое, заграничное, даже холодильник финского производства. Двери в квартире и подсобных помещениях из красного дерева, моющиеся импортные обои. Ничего подобного Вадим в продаже не видел.
     Михаил Ильич поставил на электрическую плиту кастрюлю, сковородку, достал из холодильника масло, икру, семгу.
     - Я буду чай, а ты, если хочешь, свари кофе, - предложил он.
     Движения у него быстрые, резкие. На одном месте он. долго не мог находиться. Пока разогревался обед, успел позвонить несколько раз и договориться вечером о встрече. "Будь у меня в семь пятнадцать! Плюс-минус пять минут, опоздаешь - меня дома уже не будет!" Голос начальственный, не терпящий возражений. Повесив трубку, на минуту вдруг прилег на тахту. Вскочил, будто подброшенный пружиной, и включил магнитофон. С Вадимом обращался так, будто они сто лет знакомы и тот уже не один раз бывал у него дома.
     - Надо бы пару колонок и на кухне поставить, - философствовал он. - Где большую часть времени проводим мы? На кухне за столом. А в комнате жена накрывает лишь по большим праздникам.
     На обед были борщ, котлеты с картошкой. Бобриков говорил, что Вадиму крупно повезло с магнитофоном. "Филипс", отличная новейшая модель, такую нигде не достанешь, ему, Бобрикову, привез из ФРГ его друг-приятель кинорежиссер Саша Беззубов. Не задаром, конечно, пришлось ему "отстегнуть" семь штук, за столько же отдает и Вадиму. У нас пока это редкость, а там магнитофон на каждой машине установлен...
     Вадим еще не дал согласия, а Михаил Ильич уже считал дело решенным, говорил, что прямо сейчас поедут на станцию техобслуживания и электрик в два счета поставит в "Москвич" магнитофон. Будет Вадим ездить и благодарить его, Бобрикова, за такой "подарок"! Ну а если что еще случится с машиной, то в любое время к нему - для хороших друзей всегда найдутся дефицитные запчасти...
     - Почему я на этой работе столько лет держусь? - разглагольствовал Михаил Ильич. - Взяток не беру. Уже сколько на моем веку начальников станций техобслуживания из-за этого погорело! А у меня ни одного прокола. А когда совесть чиста, человек ничего не боится. Ты бы послушал, как я с профессорами-академиками разговариваю: чем, мол, вы лучше других автолюбителей? Становитесь в порядке очереди, и все будет о'кэй!
     - А как суют взятки? В конверте? - поинтересовался Вадим. - Или борзыми щенками?
     - Сначала пробовали... - усмехнулся Бобриков.; - Дело в том, что кто дал взятку, тот больше тебя не уважает, а я, понимаешь, не терплю к себе неуважения. Я хочу быть не зависимым ни от кого. Звонит мне мой начальник, - дескать, помоги с ремонтом такому-то товарищу, - я говорю: пусть приезжает... Прикатит и ко мне в кабинет, мол, я от такого-то... Ну, я ему вежливенько разъясняю, что необходимых ему запчастей у меня нет, сам министр не прикажет поставить то, чего у меня не имеется в наличии, а вот сделать техобслуживание, помыть машину - пожалуйста!
     - На самом деле деталей нет?
     - В том то и дело, что есть, но я по блату никому не даю. И никакой мне начальник не прикажет. Я ведь не отказываю, но и не даю. Как говорится, на нет и суда нет. Мой начальник ведь не знает, что у меня в загашнике хранится...
     - А кому же... даете дефицитные запчасти?
     - Тебе не отказал бы, - улыбнулся Бобриков. - Ты не трясешь перед носом своим удостоверением, не ссылаешься на авторитеты. Не грозишься написать про меня в газету... Почему бы тебе и не помочь?
     - Спасибо, конечно, но...
     - Без всяких "но" обращайся ко мне, всегда помогу, - заверил Бобриков.
     - А магнитофон с колонками я не возьму, - вздохнув, сказал Казаков. - Дороговато для меня, да и нужен ли в машине магнитофон? Пожалуй, отвлекать во время езды будет.
     Михаил Ильич сразу поскучнел, заторопился на работу. Вадим почувствовал, что тот потерял к нему всякий интерес и уже, наверное, жалеет, что многое наобещал...
     Хотя часть пути можно было проехать вдвоем, Бобриков не предложил ему сесть в машину. Приоткрыв дверцу, сухо осведомился:
     - Про каких ты щенков-то говорил?
     - Про борзых, - скрывая улыбку, ответил Вадим.
     - Дочь просит карликового пуделя, а борзая - это такая большая собачина с поджатым брюхом?
     - Любого зайца догонит.
     - Услышишь про карликового пуделя - позвони мне. - Бобриков хлопнул дверцей и резво взял с места.
     Наверное, просто по наитию Вадим зашел в комиссионный в Апраксином дворе, протиснулся сквозь толпу к витрине и увидел на полке точно такой же "Филипс", который так упорно навязывал ему Бобриков. И стоил он ровно пятьсот рублей. Не поверив своим глазам, Казаков переспросил у продавца, тот подтвердил, что эта модель стоит пятьсот рублей, их целая партия прибыла в "Березку".
     Шагая по Невскому, Вадим мрачно размышлял, зачем Бобрикову брать взятки с автомобилистов? Можно просто клиенту продать какую-либо вещь, не имеющую никакого отношения к запчастям... Он вспомнил, как Вика Савицкая рассказывала, что Михаил Ильич, устроив кузов ее мужу - Василию Попкову, взял "на время" дорогой транзисторный приемник, да так и не вернул...
     "Вот он, материал для фельетона, - подумал Казаков. - К Бобрикову на Московский теперь мне путь заказан! Машину он поставил на ремонт в надежде всучить мне "Филипс"".
     Вадим решил, что станцией обслуживания и Бобриковым он займется, когда возвратится из отпуска. Правда, тема не нова: не так уж редко появляются в печати материалы про станции техобслуживания... Ничего, внесет и он свою лепту в это дело!...
     
     ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
     
     
     1
     
     П авел Дмитриевич бухал кулаком по дощатой двери - от мощных ударов сотрясалась стена, в сенях звякали на лавке пустые ведра. В окне мелькнул свет, немного погодя сонный женский голос произнес:
     - Господи, да кто это грохочет в такое время? Пожар, что ли?
     - Мама, я сам открою, иди спи, - проговорил мужчина.
     Скрипнула дверь в избе, потом лязгнул засов в сенях, и на крыльцо вышел Широков - он был в исподней рубахе и трусах, темные волосы на голове взлохмачены. Абросимов сгреб его за грудки, рванул на себя так, что затрещала рубаха, и, заглядывая в глаза, прорычал:
     - Меня надоумил выпроводить отсюда Ингу Ольмину, а сам, моралист чертов, мою жену увел?!
     Иван Степанович стоял перед разгневанным Абросимовым и молчал.
     Тот развернул его и ударом кулака сбросил с крыльца на землю. Широков медленно поднялся.
     - Бей не бей, а делу, Паша, не поможешь, - сплюнув и облизав губу, проговорил он. - Потерял ты Лиду.
     - Да я только свистну, она тут же ко мне прибежит! - не помня себя, кричал Павел Дмитриевич.
     - Свистни, - глухо уронил Иван Степанович.
     На крыльцо выскочила в длинной исподней рубахе старуха Широкова. Седые волосы рассыпались по плечам, в тонких руках ухват.
     - Ты чего, бесстыжие твои глаза, ночью людям спать не даешь?! - завопила она. - Вот ухватом огрею по горбине! А ты, Ванька, чего язык проглотил?
     Тот подошел к матери, отобрал ухват и отбросил в сторону.
     - Иди, мама, - спокойно сказал он. - Без тебя разберемся, дело тут мужское... - Оглянулся на тяжело дышавшего Абросимова и прибавил: - Сейчас оденусь и выйду, а ты, гляди, дом на куски не разнеси...
     - Пашка, ты? - подслеповато щурилась в темноту старуха. - За своей Лидкой приперся? Да бери ты ее ради бога! Вместе с робятишками...
     - Мама, пойдем в избу. - Сын увлек ее в черноту сеней.
     Прислонившись плечом к забору, Павел Дмитриевич отрешенно уставился на смутно вырисовывающуюся на фоне темного беззвездного неба водонапорную башню, - казалось, она наклонилась в его сторону и грозила упасть на голову. Мелкий дождик опутывал липкой паутиной лицо, мокро шелестел в полуголых ветвях огромной березы, стоявшей напротив дома Широковых. Кругом тихо и темно, лишь желто светятся два высоких окна на вокзале. Холодные порывы ветра раскачивали телеграфные провода на столбах, и они тихонько гудели. Мимо ног бесшумно прошмыгнула кошка, ожгла зеленоватым огнем вспыхнувших глаз.
     Широков вышел в ватнике, волосы на затылке топорщились; долго всматривался в сумрачное лицо Абросимова, потом присел на верхнюю ступеньку, закурил. Неяркий огонек спички выхватил из сумрака прищуренный глаз и черную бровь.
     - Я думал, ты раньше сюда заявишься, - негромко сказал он. - Лида тебе еще когда написала?
     - Где она?
     - Тебе лучше с ней утром потолковать.
     - Ты что ее прячешь? - вскинулся Абросимов.
     - Дай Лиде развод, Павел, - сказал Иван Степанович. - Не вернется она к тебе, это факт.
     - Дождался-таки своего, - горько усмехнулся Павел Дмитриевич, тяжело усаживаясь рядом на мокрую ступеньку. - Долго же ты ждал!
     - Двенадцать лет, - ответил Иван Степанович.
     - А детей как? - искоса взглянул на него Абросимов. - Делить будем: Валентина - мне, Ларису - тебе?
     - Лида детей тебе не отдаст, - глубоко затягиваясь папиросой, проговорил Широков. - Не они первые, не они последние без родного батьки-то вырастут. Ты и сам без отца воспитывался, да и к матери-то не шибко тянулся...
     - Это, Ваня, не твое собачье дело, - насупился Абросимов.
     - Сам завел разговор, - усмехнулся тот.
     - Морду тебе набить, что ли?
     - Бей, - продолжал усмехаться Широков. - Ты сильнее. Только прок-то какой? Ты сам во всем виноват: нашел другую, завертелся-закрутился, а она разве не живой человек?
     Абросимов повернулся к нему, впился серыми глазами в его смутно белеющее лицо:
     - Ты рассказал Лиде про Ингу?
     - Шила в мешке не утаишь, Павел!
     - Конечно, не ты... - понурил голову Павел Дмитриевич. - Да и какое это теперь имеет значение? - Он облизал пересохшие губы. - У тебя есть выпить?
     Иван Степанович ушел в избу и скоро вернулся с бутылкой, двумя стаканами, в которые были засунуты по большому соленому огурцу. Все это разложил на верхней ступеньке.
     - Про хлеб забыл!
     - Сиди, - остановил его Павел Дмитриевич. Он разлил вино по стаканам, не чокаясь, залпом выпил, закусывать не стал. - Ни Лиды теперь у меня, Иван, ни Инги... Замуж вышла Ольмина и уехала аж во Владивосток. За военного моряка выскочила! И где она его только в Рыбинске нашла? Там и морей нет!
     - Потому ты и кинулся сюда, к Лиде?
     - Правильно моя бабушка Ефимья Андреевна говаривала: "Сам корову за рога держит, а люди молоко доят", - вертя пустой стакан в пальцах, проговорил Абросимов. - Это про меня сказано.
     Иван Степанович отпил половину, закусил огурцом. Из-под ватника белела рубашка. Дождь чуть слышно шуршал дранкой, из-за леса зашарил по насыпи, кустам луч приближающегося к Андреевке поезда. Голубоватым пламенем вспыхнули провода, блеснули сталью рельсы, в каждом окне железнодорожной казармы, стоявшей на бугре, обозначались неясные туманные луны.
     - Я вот как думаю, Павел, - неторопливо начал Широков. - Ты, конечно, можешь заставить Лиду жить с тобой: все же дети и, потом, женское сердце все прощает...
     - Моя мать никогда никому ничего не прощала, - перебил Абросимов.
     - Мы толкуем о Лиде, - мягко продолжал Иван Степанович. - Она тебе все простит, но счастья уже не будет в твоем доме, Павел. И ты это знаешь. Сейчас тебе одному плохо, ты сильный мужик и справишься с этим, а разлучи ты нас с Лидой - всем нам тогда будет худо, и тошнее всех - Лиде. Вот и решай. Как скажешь, так и будет... Только предупреждаю: я от Лиды не отступлюсь! Ждал двенадцать лет, буду и дальше ждать. Судьба нас готовила с Лидой друг для друга, но вмешался ты... Ладно бы любил ее, так нет, не любишь! Не выйди замуж за другого твоя учительница, ты о Лиде и не вспомнил бы. А тут примчался, шумишь: давайте мое! А нужна ли она тебе, Лида-то? Ты же умный мужик и знаешь, что разбитый кувшин не склеишь.
     Павел Дмитриевич упорно смотрел на водонапорную башню Поезд прибыл и теперь шумно пускал пары на станции, слышались неясные голоса сцепщиков, хлопанье крышек букс, мерный шум воды, наливаемой в тендер.
     - Ты говоришь, доброе женское сердце... - заговорил Павел Дмитриевич. - Лида мне все написала... про вас с ней... Может, она для меня сейчас как для утопающего соломинка...
     - Ты хотел, чтобы она тебя пожалела?
     - Ненавижу бабью жалость! - громко вырвалось у Павла. - Не жалость мне ее нужна... Не чужие ведь? У нас дети.
     - Павел, поверь, Лиде будет лучше со мной, - сказал Широков. - Это я знаю точно.
     - А я вот ни черта не знаю! - грохнул кулаком по доске Абросимов. Пустая бутылка подскочила и, прыгая со ступеньки на ступеньку, покатилась вниз. - Думал, здесь у меня дом, жена, дети, а ночевать придется идти в дедовский дом! - Он покосился на абросимовский дом с темными окнами: - Туда-то меня хоть пустят?
     - Ночуй у меня, - предложил Иван Степанович.
     Павел Дмитриевич вдруг громко рассмеялся, встал во весь свой внушительный рост и сверху вниз посмотрел на Широкова.
     - И чего меня сюда принесло? За каким лядом? Жизнь сама мудро рассудила нас: ты долго ждал и получил Лиду, я тоже долго ждал - и потерял Ингу!..
     - Я не могу без нее, Павел.
     - Конечно, я дам развод, Ваня, - сказал Павел Дмитриевич. - А вот на свадьбу не приглашай...
     - Смолоду тебя не видел таким, - покачал головой Иван Степанович.
     - Каким?
     - Да все вы, Абросимовы, в деда Андрея: отчаянные, бесшабашные, взрывные, как порох.
     - А ты, Ваня, другой! - рассмеялся Абросимов. - Ты не взорвешься, ты, как капля камень, долбишь, долбишь и все-таки своего добьешься! Ну да ладно, кто каким уродился, таким тому и быть...
     Рукой взъерошил волосы и, крепко впечатывая в землю подошвы, крупно зашагал к калитке. Иван Степанович, попыхивая папиросой, видел, как он прошелестел в своем плаще вдоль забора, отпер калитку; потом услышал громкий стук в дверь абросимовского дома, глухие голоса, скрип половиц в сенях.
     Бросив окурок в бочку под застрехой, Широков поднялся с крыльца.
     Дверь отворилась, и в щель просунулась растрепанная голова матери.
     - Я думала, он прибьет тебя, Ванюша! - зашептала она. - У них, Абросимовых, тяжелая рука... Андрей Иванович - дед-то Павла - разок тряхнул твоего батьку, так из того чуть дух вон не выскочил!
     - И ты все время под дверью стояла? - удивился сын.
     - Ванюшка, как же ты бабу-то берешь с двумя ребятишками? - плаксивым голосом заговорила старуха. - Лидка-то, она работящая, веселая, но с таким приплодом! Можа, Ванюша, другую выберешь? Девок-то в Андреевке пруд пруди, а ты прилепился к замужней...
     - Иди в избу, маманя, - сказал Иван Степанович. - Это надо же в сенях столько времени проторчать!
     - И всю-то мою горемычную жизнь наши суседи Абросимовы поперек дороги встревают! - причитала она, шлепая в валенках к двери.
     - Только ли они? - усмехнулся Иван Степанович. - И мы с тобой, маманя, в их жизнь встрянули...
     - И я говорю, связал нас черт с ними - прости мя, господи, грешницу, - одной веревочкой...
     - Если бы бог, - усмехнулся сын, закрывая за собой дверь на железный засов.
     
     2
     
     Алексей Листунов вышел из метро "Новослободская", взглянул на часы: без пяти три. В потоке прохожих дошел до сберкассы, но внутрь входить не стал, да ему там и делать было нечего. У будки телефона-автомата, что неподалеку, ровно в три часа они должны встретиться с Изотовым. Точнее, в маленьком сквере, где под черной старой липой виднелась мокрая скамья. Ничего подозрительного Листунов не заметил, да и что может быть подозрительного, когда мимо течет толпа прохожих. И нет ей конца и краю. Да и Изотов, как говорится, стреляный воробей, знает, как действовать. И вместе с тем в глубине души Алексея зрела тревога, она зрела вместе с тупой болью в желудке. С год как Листунов стал ощущать под ложечкой жжение и боль. Особенно это ярко проявлялось после выпивки, примерно на третий день.
     Изотова он сразу увидел - тот не спеша прошел мимо, уселся на скамью, предварительно подстелив газету. Алексей вскоре тоже присел рядом. У Изотова в руках портфель. Что интересно, в нем?
     - Как обычно... - только эти слова и успел произнести Родион Яковлевич, передав портфель.
     - Никаких лишних движений, сидите спокойно, - произнес молодой мужчина, появляясь перед ними. Неизвестно откуда возникли еще двое.
     - Мы присели отдохнуть... - промямлил Лнстунов.
     - Это ваш портфель? - резко спросил молодой человек.
     - Портфель? - бросив косой взгляд на Изотова, спросил Алексей.
     - Впрочем, передача портфеля нами зафиксирована, - сказал молодой человек, по-видимому, старший. - А теперь вставайте и пройдемте к машине.
     Тут же серая "Волга" подкатила к тротуару, по которому текла безразличная к происшедшему толпа. Да и вряд ли кто чего понял: группа людей направляется к двум машинам. Краем глаза Алексей заметил еще одну "Волгу", подкатившую чуть позже.
     Все было для Листунова настолько нереальным, что на ум пришел запомнившийся эпизод из детективного кинофильма: люди в штатском, машины, наручники... Вроде бы наручники не собираются им надевать...
     Алексей Листунов и не заметил, как очутился в "Волге", зажатый между двумя рослыми мужчинами с невозмутимыми лицами. Во вторую машину таким же манером посадили Родиона Яковлевича Изотова.
     На коленях Алексея лежал тяжелый портфель с двумя блестящими замками, тот самый, который только что передал в сквере под черной облетевшей липой Изотов. Проклятый портфель огнем жег ноги Листунов догадывался, что в нем: деньги в просвечивающем сиреневом конверте, портативный, с портсигар, магнитофон, возможно, и крошечный фотоаппарат, вмонтированный в какую-нибудь с виду безобидную штуковину... Испытывал ли он страх? Скорее, какое-то отупение. Как утром себя чувствуешь после хорошей пьянки: в голове пустота, ни одной толковой мысли. Да чего теперь запираться, когда взяли с поличным. Ладно, он несчастный птенец в этих делах, а Изотов? Уж он-то должен был заметить слежку. Что-то он говорил, как себя вести, если вдруг задержат... Какой смысл отпираться, если при тебе проклятый портфель? Наверняка их встречу и на пленку засняли... Ему вспомнились детективные фильмы, где снимают подозреваемого в разных местах: человек выходит из машины - щелк, человек поднимается по ступенькам - щелк, человек пожимает кому-то руку - щелк!
     Они с Изотовым не здоровались за руку, тот только успел передать Алексею портфель - щелк! И тут же, будто из-под земли, выросли перед ними трое...
     А за окном машины мелькали люди, которые куда-то спешили по своим делам, проплывали высотные здания, кое-где на почерневших уличных деревьях еще трепетали последние красные листья, на протянутых поперек улиц тонких тросах треугольными языками вспыхивали красные флажки - Москва готовилась к Ноябрьским праздникам. Огромный портрет улыбающегося Ленина в кепке и с алым бантом на груди на миг заполнил собой всю перспективу, и последнее, что отчетливо отпечаталось в памяти Листунова в этот влажный октябрьский день, - это распахнутая дверь школы и высыпавшая на цементные ступеньки стайка школьников в расстегнутых пальтишках и в красных галстуках. Ребятишки весело смеялись, размахивали портфелями...
     В небольшом квадратном кабинете с портретом Дзержинского над письменным столом Алексей рассказал все, с самого начала, вежливому моложавому сотруднику КГБ СССР: как он познакомился несколько лет назад в березовой роще с Игорем Найденовым, потом с Изотовым, как выполнял все поручения "друга" погибшего в Сибири отца, как предлагал знакомым антисоветские книжонки, заводил провокационные разговоры, поносил наш строй и нахваливал "западный рай", - в общем, про то, как стал если еще не шпионом, то активным пособником врага. Только сейчас он со всей отчетливостью понял, как далеко зашел! Ну и сволочь же этот Найденов! Он, Игорек, подвел его к последней черте... Изотов передавал приветы от приятеля, расписывал его новую роскошную жизнь в Европе, обещал помочь перебраться туда и Листунову. И вот приехали... в Европу...
     С Изотовым Листунов до суда встретился всего один раз на очной ставке. Повторил все, что раньше рассказывал следователю, подтвердил, что портфель получил в установленном месте от этого человека. Изотов, отрицавший, что знаком с Алексеем, презрительно усмехнулся и обозвал того "мокрицей".
     Ночью, лежа на жестких нарах в своей камере, Листунов вдруг подумал: почему Родион Яковлевич назвал его "мокрицей", а не как-нибудь иначе? Есть же и покрепче выражения в русском языке...
     
     3
     
     Игорь Найденов полулежал в шезлонге и листал богато иллюстрированный западногерманский журнал, по долгу рассматривал обнаженных красоток, удивлялся, что под фотографиями были указаны их адреса и телефоны. Стоит снять трубку, набрать номер - и журнальная дива на любой вкус ответит тебе... Декабрь, а в саду еще не все деревья сбросили пожелтевшую листву, солнце ярко светит с синего неба, с ветки на ветку перепархивают серые, с желтыми грудками птицы. Таких вроде не видел там, дома... Дома... Дом теперь у него здесь, в Западной Германии. В России почти везде выпал снег - об этом говорят дикторы Московского радио, - лишь в Крыму еще тепло. Интересно, а здесь бывает снег?
     Из виллы послышались громкие голоса, по-немецки Игорь еще плохо говорит, хотя и усиленно занимается с приезжающим сюда из Бонна Генрихом. Кажется, Бруно и Гельмут ссорятся... Смешно, эти два немца - его братья? Правда, матери у них разные, но отец один - Ростислав Евгеньевич Карнаков. Как бы между прочим, Бруно сообщил ему, что по матери они происходят от баронов Боховых, то есть, мол, он, Игорь Карнаков, плебей по сравнению с ними... Впрочем, Игорь и сам знал свое место на вилле Бруно. Обращались они друг к другу на "ты", но дистанция между ними всегда ощущалась. Гельмут - Игорь впервые в жизни увидел его - был проще старшего брата, не корчил из себя барона. Если Бруно за столом обращался к нему по-немецки, то Гельмут отвечал по-русски. Игорь понимал, что он это делает, чтобы не обидеть его. Бруно - седой, поджарый, с острым умным взглядом, у Гельмута заметен живот, круглые щеки розовые, в светлых волосах не очень заметна седина. Он уже не летает на пассажирских самолетах, но и на пенсию не ушел - работает в Берлине в управлении аэропорта. Бруно предлагал ему перебраться в Мюнхен, где он владел приносящей доход пивной, говорил, что готов взять брата в компаньоны. Ему, Бруно, приходится много ездить по западным странам, да и живет он сейчас в Бонне, вот брат и заправлял бы пивной. Гельмут отшучивался: мол, ему от пивных нужно подальше держаться, вон какой живот от этого самого пива!..
     - Все ездишь на "вартбурге"? - насмешливо спросил Бруно.
     - Недавно купил "фиат", - спокойно ответил Гельмут.
     - А я за это время сменил шесть машин... Сейчас у меня две: "мерседес" последнего выпуска и американский "форд".
     - Мне "фиат" нравится, - добродушно заметил Гельмут.
     - Неужели ты еще не разочаровался в своем социалистическом строе? Знаешь, сколько за прошлый год перебежало к нам восточных немцев?
     - Пусть бегут, - ухмыльнулся Гельмут. - А мне и в ГДР хорошо. И свою работу в аэропорту я никогда не променяю на твою пивную... Ты хотел бы, чтобы я подавал бюргерам на столы баварское пиво с сосисками? Уволь, брат, возраст не тот, да и моя комплекция для этого не подходит...
     - Я предлагаю тебе быть управляющим пивной, а не официантом.
     - Почему бы тебе не приспособить Игоря для этого дела? - насмешливо посмотрел Гельмут на младшего брата. - Пусть потихоньку приобщается к капиталистическому образу жизни... Или ты думаешь, Игорь, что тут, в Западной Германии, манна небесная на голову сыплется?
     - Я ничего такого не думаю, - растерялся Игорь.
     - Чего же ты убежал из СССР? - наступал Гельмут. В синих глазах его появился холодок.
     - Потому что я ненавижу Советскую власть! - вдруг прорвало Игоря. - Потому что мой отец всю жизнь боролся против этой власти и мне завещал... Кто я там был? Сын врага народа! Человек без фамилии... Найденов! Разве это моя фамилия?
     - А кем ты здесь хочешь быть? - не отставал Гельмут. - Одной ненавистью к Советской власти тут не проживешь! Да и за что тебе эту власть ненавидеть-то? Она тебя выкормила, выучила, работу дала...
     - Кузова в цехе ворочать да целину на тракторе поднимать! - вставил Игорь.
     - За его будущее ты не беспокойся, - ободряюще улыбнулся Игорю Бруно, он был доволен его вспышкой. - Как говорится, его будущее в его собственных руках.
     - Не хитри, братец! - усмехнулся Гельмут. - Скажи уж прямо: в твоих цепких руках.
     - Твой Карл едет в Московский университет? - перевел разговор на другое Бруно.
     Гельмут с минуту сверлил его неприязненным взглядом, потом медленно, но твердо проговорил:
     - Мой сын никогда не будет шпионом, Бруно! Запомни это и не тронь мальчика. Не удалось тебе из меня сделать предателя, не удастся сбить с правильного пути и Карла. Хватит с тебя... - он бросил пренебрежительный взгляд на Игоря, - Игоря Найденова... Или теперь у тебя, милый братец, другая фамилия?
     - Я возьму фамилию своего отца, - ответил Игорь.
     - У нашего папеньки этих фамилий тьма, - рассмеялся Гельмут. - Какая у него сейчас, Бруно? Иванов? Сидоров? Петров?
     - Игорь, иди посмотри, кажется, привезли почту... - сказал Бруно, и тот понял, что надо уйти и оставить их вдвоем.
     И вот он уже около часа прохлаждается в шезлонге, листает журналы, а братья продолжают спорить в холле... После побега в Марселе Игоря очень скоро переправили в Западную Германию. На аэродроме встретил Бруно, посадил в свою роскошную темно-синюю машину и привез на виллу. Если по-английски Игорь мог более-менее сносно разговаривать, то немецкий знал слабо. И Бруно сразу прикрепил к нему Генриха - высокого мужчину с выправкой кадрового военного. Тот предложил ему здесь разговаривать с ним только по-немецки. Принес несколько толстых немецко-русских словарей и учебников по грамматике и велел каждый день по нескольку часов заниматься. Немецкий давался без особенного труда - у Игоря явно была склонность к иностранным языкам. Бруно и сообщил ему, что это он позаботился о том, чтобы Игорь оказался в Западной Германии: он давно уже следил за младшим братом...
     Пока Игорю все нравилось тут. Бруно несколько раз брал его в город, ездил он в Бонн и с Генрихом, ходил по кинотеатрам, магазинам, насчет денег старший брат не скупился. Первое время у Игоря глаза разбежались: в магазинах было все, чего душа пожелает, но скоро чувство изумления и новизны пропало, он приобрел кое-что из одежды, портативный стереомагнитофон, фотоаппарат "Кодак". Тут не толпились у прилавков, а если зайдешь в магазин, так продавец так в тебя вцепится, что не уйдешь, не купив что-либо. Поэтому просто ради интереса заходить в магазины не хотелось. Иллюзий на будущее Игорь особенно не строил, знал, что после отдыха начнется работа, а что это будет за работа, он догадывался... То, чему его научил Изотов, лишь азы, настоящая учеба впереди. Бруно как-то обронил, что Игоря направят в разведшколу но сначала необходимо в совершенстве овладеть немецким. Игорь уже понял, что далекая мюнхенская пивная - это не самое главное занятие Бруно. Основное - разведка С того времени, как здесь появился Игорь, Генрих стал по утрам уезжать вместе с хозяином, а до этого, очевидно, оставался на вилле. Поражало, что тут все было оборудовано электронными устройствами. Подвальное помещение с двумя бронированными дверями напоминало атомное бомбоубежище. Участок огорожен двумя рядами колючей проволоки с подводом тока высокого напряжения. Бруно, по-видимому, надежно защитился от незваных гостей. Игоря обстоятельно проинструктировали, что железные ворота ни при каких обстоятельствах никому не открывать, разговаривать с посетителями только через переговорное устройство. В случае нападения на виллу следовало нажать на красную кнопку - и полиция будет тут же оповещена. В тире Бруно преподал младшему брату несколько уроков стрельбы из разного автоматического оружия. И посоветовал самому почаще тренироваться в подземном тире. Тут были на специальных подставках автоматы, автоматические винтовки с оптическим прицелом, разные пистолеты с глушителями и без них. Иногда Игорь стрелял на пару с Генрихом. Этот виртуозно владел любым оружием. Игорь с завистью наблюдал, как он навскидку поражает цель. Вот ему бы так научиться!..
     Из разговоров с Бруно Игорь понял, что год или два назад на виллу было совершено нападение, пришлось многое переделать и обновить электронную сигнализацию. К сейфам можно было подобраться, лишь взорвав всю виллу. Продукты, молоко, овощи каждый день на зеленом пикапе доставляли к воротам, где находился в будке вместительный холодильник. В обязанности Игоря входило забирать из него продукты, два раза в день кормить трех злых овчарок - их будки находились в разных концах сада, - отвечать на телефонные звонки, включая сразу же записывающее устройство. Но звонил чаще всего Бруно, интересовался, как дела, все ли в порядке. Когда хозяин уезжал в очередную командировку, в верхней комнате поселялся Генрих. Секретарша Петра всегда ездила с Бруно. Иногда она по нескольку дней жила на вилле. Игорю нравилась стройная, молодая еще женщина с васильковыми глазами. Встретила она его приветливо, всегда вежливо улыбалась, но это еще ничего не значило: Петра так встречала всех гостей Бруно.
     Два раза в месяц возил его Генрих в Бонн, в крошечный отель с романтическим названием "Тюльпан", там Игоря принимала рослая немка с выкрашенными в бронзовый цвет волосами и толстыми чувственными губами. Дело свое она знала в совершенстве, но была очень неразговорчивой. А Игорю как раз хотелось с ней по-немецки покалякать. Генрих в отеле не задерживался, заезжал за Найденовым на другое утро. Игорь поинтересовался у него, надо ли платить Луизе - так звали немку. Генрих рассмеялся и сказал, что за все уже заплачено... Игорь пошутил, дескать, видно, не жирно заплатили, слишком она молчаливая, на что Генрих серьезно заметил, мол, какие могут быть с такой женщиной разговоры. И вообще, чем меньше болтать, тем лучше.
     Вроде бы все было хорошо, но какая-то смутная тревога иногда грызла Игоря, особенно когда он оставался на вилле один. Он уже понимал, что в этом новом для него мире за все нужно сполна платить, а пока платили за него другие... И потом, безделье было непривычным для него состоянием: там, в СССР, он каждый день ходил на работу, а здесь, как говорится, сачка давит - бродит по участку, валяется на мягкой тахте со словарями и слушает музыку. Генрих привез и несколько кассет самоучителя немецкого языка. Сегодня пятница, вечером они наконец-то снова поедут с Генрихом в отель "Тюльпан"... Он вспомнил, какие широкие и гладкие бедра у бронзоволосой Луизы, она была нежна с ним в постели, но он-то знал, что не единственный клиент у нее. Может, сказать Генриху, чтобы подыскал другой отель? И чтобы была там - Игорь перевернул атласную страницу - вот такая яркая блондиночка с тонкой талией...
     Братья вышли из холла, Игорь захлопнул журнал и бросил на жухлую траву. В Москве за такой веселенький журнальчик можно было бы получить от любителей тридцатник...
     - ... Мне верят, вон даже к тебе разрешают ездить! - громко говорил Гельмут. Он был возбужден, круглые щеки алели, синие глаза поблескивали.
     - Раньше, в детстве, мы с тобой, Гельмут, куда лучше понимали друг друга, - с грустью произнес Бруно. В отличие от брата, он умел держать себя в руках.
     - Раньше, раньше! Раньше - это наше проклятое прошлое! Я не хочу о нем вспоминать. Я летчик, а не трактирщик! Пусть сейчас не летаю, но уже один шум реактивных двигателей за окном наполняет меня радостью... Ты живешь в своем мире, я - в своем. Пусть так и будет!
     - И все-таки позволь мне поговорить с Карлом?
     - Не позволю! - еще больше побагровел Гельмут. - Мальчик решил стать филологом, он говорит по-русски лучше меня, мечтает пожить в СССР.
     - Речь идет совсем не о том, о чем ты думаешь, - возразил Бруно.
     - Оставь Карла в покое, - сказал Гельмут. - Я хотел, чтобы он стал летчиком, но он выбрал другой путь, свой собственный путь, Бруно! И нечего парня сбивать... как это по-русски? С панталыку!
     - Я думал, у тебя с годами выветрилась коммунистическая пропаганда из головы.
     - Я не хочу войны, не желаю, чтобы мой Карл надел военную форму... если успеет! - сердито сказал Гельмут.
     - Неужели у тебя не осталось в душе и капли национального патриотизма? - насмешливо произнес Бруно. - Германия расчленена, и твои русские не дают нам возможности объединиться!
     - Мы в этом сами виноваты, - уже спокойно возразил Гельмут. - Нечего было на весь мир рот разевать! Русские могли вообще нас уничтожить, а мы живем и только благодаря им уже более тридцати лет не воюем. И национальная моя гордость ничуть не страдает от того, что ты живешь в ФРГ, а я в ГДР... К черту нужно такое воссоединение, которое грозит новой войной. Об этом ведь толкуют ваши министры?
     - Ты неисправим, - безнадежно махнул рукой Бруно и повернулся к Найденову: - Игорь, скажи брату, что русские совсем не такие мирные овечки, как он нам их тут изображает.
     - Дураки бы они были, если бы сидели сложа руки! - ухмыльнулся Гельмут. - Потому и нет войны, что американцы боятся напасть на русских. Слава богу, у них есть чем ответить.
     - Привет-то хоть передашь Карлу от меня? - сказал Бруно. - И маленькую посылку, там сигареты и несколько кассет для магнитофона.
     - Сдался тебе мой Карл!
     - Все-таки он мой единственный племянник, - заметил Бруно.
     Он проводил брата до ворот, где Генрих уже ждал в машине. Игорь вопросительно посмотрел на Бруно: может, и он прокатится? Но Бруно промолчал. Гельмут сухо кивнул Игорю и направился к машине. Железные порота с чуть слышным мурлыканьем раздвинулись. С дерева слетел большой разлапистый лист и улегся на сверкающий капот "мерседеса".
     - Привет Клаве и племянникам! - сказал Бруно.
     - Вот что, Бруно, - высунувшись из машины, сказал Гельмут. - Я к тебе больше не буду ездить... И так на меня мои товарищи косятся. Да и Клаве это не нравится. А теперь еще Карл...
     - Но мне-то можно к тебе изредка наведываться? - спросил Бруно. Лицо его как-то сразу постарело. - Ты да я, а больше ведь никого не осталось...
     - А Игорь? - кивнул Гельмут на стоявшего неподалеку Найденова. - Кажется, с ним у тебя полное взаимопонимание.
     - С Игорем - да...
     - Не надо, Бруно, - сказал Гельмут. - Не приезжай. После наших встреч у меня голова идет кругом! Наверное, у нас две разные правды. Ты вот вспомнил про детство... Тогда и ты был другим. Я думал, что после поражения нацизм из тебя выветрился, как из многих бывших гитлеровцев, но этого не случилось... У меня нет ненависти к русским, и ты ее мне никогда не внушишь! Так что прощай... Бруно!
     "Мерседес" бесшумно тронулся с места и скоро исчез из виду. Створы ворот медленно стали сдвигаться, раздался негромкий щелчок.
     - Как у тебя с немецким? - спросил Бруно. Приветливость исчезла с его лица, губы жестко сжались в узкую полоску. Чувствовалось, что разговор с братом расстроил его.
     - Нормально, - на немецком ответил Игорь.
     - Тебе нравится здесь?
     - В гостях хорошо, а дома лучше, - тщательно подбирая немецкие слова, проговорил Игорь и вдруг сообразил, что сморозил ерунду: где теперь его дом? С прошлым он порвал навсегда, а в настоящем пока еще не определился. И перед ним стоит человек, который вправе решать его судьбу. От него сейчас зависит, есть у Игоря дом или нет.
     - Ты счастливчик, Игорь, - присев на скамейку под толстым деревом, сказал Бруно. Лицо его снова стало обычным. - Да ты присаживайся... Месяц назад в Москве взяли Изотова и твоего дружка... Алексея Листунова.
     Игорь с побледневшим лицом вскочил на ноги:
     - Арестовали? Обоих?
     - Изотов ничего лишнего не скажет, а вот Листунов... Расскажи мне все о нем, постарайся не упустить ничего.
     ... Когда Игорь закончил, Бруно долго сидел молча, глядя прямо перед собой, носком полуботинка он прочертил на тропинке глубокую полосу, сейчас, сидя рядом с ним, Игорь заметил на лице старшего брата много мелких морщин, а на шее продольные складки. Как ни старайся, от старости не уйдешь... Бруно каждое утро делал зарядку, бегал по саду, подтягивался на турнике, поднимал штангу. Глядя на него, занялся по утрам гимнастикой и Игорь.
     - Вовремя ты смотался оттуда, - наконец проговорил Бруно. - Странно, что тебя отпустили за границу... По-видимому, тогда ты еще не был на подозрении. А возможно, после твоего побега во Франции взялись за Листунова и других твоих приятелей.
     - А что им будет? - задал наивный вопрос Игорь. Наверное, в его голосе прозвучала боязливая нотка.
     Бруно искоса взглянул на него, усмешка чуть тронула его твердые губы.
     - В нашем деле, Игорь, лучше не попадаться... А для этого нужно научиться быть неуловимым, как невидимка. Талантливый разведчик почти никогда не попадается - он заранее оберегает себя от провала, принимает всевозможные меры предосторожности, а самонадеянный идиот вляпывается. Изотов был хорошим разведчиком, наверное, его в чем-то подвел Листунов...
     - Как всему этому научиться? Ну, чтобы не засыпаться? - вырвалось у Игоря. Он все еще был в смятении: там, в Москве, он иногда думал о провале, но как-то не всерьез, надеялся, что уж с ним-то ничего подобного не случится...
     - Этому не научишься... - как бы про себя проговорил Бруно и пристально посмотрел своими острыми глазами на Игоря: - Мы попробуем сделать из тебя разведчика международного класса! Я верю в гены родителей... Никогда не забывай, что твой отец талантливый разведчик! Надеюсь, и сейчас пронесет мимо!..
     - А что... и его могут? - округлил глаза Игорь.
     - С ним будет все в порядке, - уверенно сказал Бруно. - Я знаю Изотова: он лишнего болтать не станет. И потом мы уже приняли кое-какие меры... Не исключено, что мы скоро встретимся с Ростиславом Евгеньевичем Карнаковым... - Он почему-то не назвал его отцом.
     - После войны я всего два раза его видел, - сказал Игорь.
     - Ну, мы-то с тобой будем часто встречаться, - улыбнулся Бруно.
     - Разве скоро я уеду отсюда? - почуяв неладное, спросил Игорь.
     - Тебе не надоело торчать здесь и листать порнографические журналы? Не за этим же ты приехал сюда? Надо начинать работать, мой дорогой! - рассмеялся Бруно. - Через неделю ты полетишь к нашим друзьям в Нью-Йорк. Кстати, там тебя настоящему английскому научат. И еще многому такому, чего и я не знаю!
     - В Америку? - ахнул Игорь.
     Его распирало от радости: там, в Москве, в самых красивых снах он видел себя в Нью-Йорке, Вашингтоне, Чикаго, Лос-Анджелесе. В штатах с красивыми названиями Каролина, Монтана, Индиана, Пенсильвания, знакомыми по прочитанным в детстве книгам и по карте США. Сбывается его самая заветная мечта - увидеть Америку! Не по телевизору в программе "Время", а на самом деле, посмотреть на статую Свободы, на небоскребы! Побывать в ресторанах, борделях, может, даже познакомиться с кинозвездой...
     Бруно Бохов смотрел на размечтавшегося Найденова и про себя думал: Америка - это не только Голливуд, Бродвей, роскошные машины, женщины, джинсы... Америка - это жестокий закон наживы, растления, наркомании, вековой борьбы белых с черными, мафии, обмана, разочарований и еще многого такого, о чем Найденов и не подозревает... Америка - это напряженная, изматывающая учеба в закрытой разведшколе ЦРУ, куда Игорь был запродан в тот самый момент, когда сел в Марселе в "ситроен" Андрея Соскина! Какой получится из Игоря разведчик - это еще неизвестно, но уже хорошо то, что ему пока везет: не провалился в Москве, удачно сбежал в Марселе, да и здесь ведет себя прилично - не требовательный, удовлетворяется тем, что дают, не такой уж и падкий на женщин, как говорил о нем Изотов...
     - Когда? - посмотрел сияющими глазами на Бруно возбужденный Найденов. - Когда я полечу в Америку?
     - Не полетишь, дорогой, а поплывешь через Тихий океан на прекрасном корабле с приличными молодыми людьми, которые тебя будут учить американским обычаям, языку...
     - Я боюсь морской качки.
     - Ты уже плавал через океан?
     - Только в самых приятных мечтах.
     - Завидую тебе, - улыбнулся Бруно. - Две недели в веселой компании на море!
     - Надеюсь, мы не часто будем попадать в шторм, - улыбнулся Игорь.
     
     4
     
     Дмитрий Андреевич рассказывал ребятам о великих просветителях девятого века Кирилле и Мефодии.
     - Вот что написал о братьях черноризец Храбр. - Он зачитал выдержку из книги: - "Если спросить у греческих книжников: кто вам письмена сотворил, или книги перевел, или когда это произошло, - мало кто знает. Если спросить, однако, у славян-грамотеев: кто вам азбуку сотворил или кто книги перевел, - все знают и ответят: святой Константин Философ, названный Кириллом, он нам азбуку создал и книги перевел, он и Мефодий, брат его, и живы еще те, кто их видел и знал. И если спросить, когда это было, знают и это и скажут: во времена греческого царя Михаила, и болгарского князя Бориса, и моравского князя Растицы, и блатенского князя Коцела, в 6563 году после сотворения мира".
     В классе тихо, глаза мальчиков и девочек устремлены на учителя истории. В окно нет-нет и ударит порыв мокрого ветра. Видно, как раскачиваются оголенные ветви огромных деревьев, за камышами холодно поблескивает полоска воды, а за ней топорщится зеленый частокол соснового бора. Медленно взмахивая крыльями, над озером пролетел черный ворон. Это его территория, и он каждое утро совершает неторопливый облет своих владений. Эта величественная птица привлекала Абросимова, однажды, наблюдая за ее полетом, он с грустью подумал, что он умрет, а ворон все так же будет облетать озеро: ведь эти птицы живут больше ста лет. Он никогда не видел, чтобы ворон летал на пару с кем-то - всегда один. И он, Абросимов, теперь один. Рая всего три раза приезжала сюда летом, уехать же совсем из Климова не захотела. А ведь она учительница!..
     Зазвенел звонок, и ребята, как обычно, с шумом и гамом бросились из класса в коридор, а оттуда в парк. По утрам прихваченная жухлая трава хрустела под ногами. В общем-то Дмитрий Андреевич не так уж сильно ощущал здесь свое одиночество. Времена года не очень-то отчетливо ощущаются в городе, а здесь все иначе: осень так осень - с листопадом, багровыми закатами, дождями, холодными ветрами и птичьими перелетами.
     Ему доставляло удовольствие вечерами ходить по заросшей травой лесной тропинке вдоль озера, случалось, забредал так далеко, что возвращался домой в потемках. Звезды в небе казались близкими, яркими. Несколько раз встречал на просеках лосей, зайцы сигали серыми мячиками через дорогу в скошенное поле, неторопливые ежи, не обращая на него внимания, перекатывались у самых ног. Тетерева с шумом срывались с ветвей и исчезали в бору.
     Скучно Абросимову здесь не было: там, где много детворы, скучать некогда. Бывали дни, когда он после уроков пешком отправлялся на кордон к Алексею Офицерову. Тот снова один жил в своем добротном доме: Анфису затребовали в Андреевскую больницу, и она не смогла отказать, когда сам главврач Комаров приехал на "газике" за ней.
     Мотоцикл с коляской у Офицерова на ходу, раз в неделю ездит в поселок навестить свою жену, да и Анфиса на выходные наведывается к нему.
     Когда он рассказывал ребятишкам про Кирилла и Мефодия, за окном качались ветви на ветру, по стеклам ползли извилистые струйки, а вышел на волю и увидел, как с неба, почти отвесно, падал крупный мокрый снег. Вот и пришла зима. Небо приспустилось почти до самых вершин сосен и елей. Он вытянул руки с раскрытыми ладонями, но ни одна снежинка не задержалась в них, они тут же таяли. Еще кое где у берега пробивались среди рыжих стеблей умершей травы зеленые хохолки, кувшинки давно стали серыми, дырявыми, с изъеденные ржавчиной краями, лишь золотистый камыш весело светился в снежной пляске. Дмитрию Андреевичу захотелось посмотреть, как падает снег в воду. Он спустился к самому берегу, присел на просмоленный борт вытащенной наполовину лодки. Белое двухэтажное здание детдома едва виднелось в снежной круговерти. Стало тихо, будто природа сама удивилась столь неожиданному превращению осени в зиму. Ни одна ветка не шелохнется на деревьях. Снег падал и падал; если долго смотреть на воду, то кажется, что он крошечными зонтиками опускается на дно. Невозможно было уследить, что происходит, когда снежинка касается поверхности воды. Была - и нет, будто на глазах испарилась, а озерная гладь все такая же спокойная и невозмутимая. Когда дождь шлепается в воду, образуются крошечные фонтанчики, слышится тоненький серебряный звон, а снег падает бесшумно. И еще на одно обратил внимание Абросимов: если долго смотреть при снегопаде на одно место, то скоро перестанешь различать, где небо, где вода, будто они то и дело меняются местами.
     Он почувствовал, как налипли снежинки на бровях, ресницах. Коричневый плащ на плечах побелел, кепка на голове становилась тяжелее. Неожиданно он услышал свист крыльев, а немного погодя из белой мути послышался тоскливый гортанный крик - это невидимый ворон, возвращаясь с облета, поприветствовал Абросимова
     Где-то неподалеку прозвенели детские голоса, снег всех превратил в невидимок. Голоса удалились в сторону парка, а сверху послышался тихий звон, будто кто-то тронул струну арфы. Вспомнилась последняя встреча с заведующим районо Ухиным. Он приехал неделю назад на "газике" - сам за рулем. Пополнел, полысел, красноватый шрам на лбу стал заметнее, смотрит сурово, исподлобья. Обошел вместе с Абросимовым детдом, побывал в классах, на ферме, свинарнике, птичнике. При нем ничего этого не было, однако ни одного одобрительного замечания от него Дмитрий Андреевич не услышал. Руководители климовских строительных организаций не смогли, видно, отказать бывшему первому секретарю райкома партии и дали рабочих, технику, нужные стройматериалы. Председатель колхоза передал несколько коров и двух свиноматок. Ребята с удовольствием ухаживали за ними, и вот результат: коровы дают столько молока, что хватает на всех, а свиноматки принесли по десятку поросят, которых всех до единого выходили. Бродят возле скотников куры, гуси, утки. При детдоме есть отремонтированный ребятами трактор "Беларусь", небольшой автобус с заплаткой на крыше, два подновленных грузовика. В общем, настоящее большое хозяйство, и ведут его под наблюдением воспитателей сами детдомовцы.
     Ухин захотел осмотреть и парк. Дмитрий Андреевич с удовольствием пошел с ним: парк расчищен, гнилые пни выкорчеваны, здесь теперь, как на плантации, ребята собирают боровики, подосиновики, маслята. Перед парком разбита спортивная площадка, даже есть футбольное поле с воротами. Абросимов молча следил за выражением круглого лица Ухина; может, улыбнется, скажет что-нибудь приятное? Нет, Василий Васильевич не улыбался, он хмурил свой лоб, отчего шрам еще больше вспухал.
     - Надо же, белый! - удивился он, но нагибаться за грибом не стал. - Грибов тут всегда было полно!
     Дмитрию Андреевичу показалось, что Ухин на один гриб наступил. Своих воспитанников он учил бережному отношению к природе. Даже мухоморы не разрешал трогать, где-то вычитал, что ими лечатся лоси.
     - Вы не наступайте на грибы-то, - заметил Абросимов, видя, что заврайоно нацелился подфутболить сыроежку.
     Ухин сбоку взглянул на него, усмехнулся и перешагнул через гриб.
     - Я ведь, признаться, не верил, что ты примешь от меня детдом, - сказал он, когда они возвратились к его машине из парка. - Приболел, что ли? С легкими не в порядке?
     "А я ведь, и будучи секретарем, обращался к тебе на "вы", - подумал Абросимов. - И никогда не позволял с людьми такого неуважительного тона".
     - Здоров я, - ответил он.
     - Не пойму, почему же ты тогда ушел из первых секретарей. Чувствовал, что снимут? Сверху намекнули?
     - Вам не понять, Василий Васильевич, - холодно произнес Дмитрий Андреевич. - И будьте добры впредь обращаться ко мне на "вы", я, как говорится, не пил с вами на брудершафт.
     Ухин секунду ошарашенно смотрел на него, губы его дрогнули, и он вдруг громко расхохотался:
     - А замашки у тебя... у вас, Дмитрий Андреевич, райкомовские остались! Это... человека на место поставить. Но раз судьба распорядилась так, что я наверху, а вы... - Он осекся, наткнувшись на взгляд Абросимова.
     "Неужели я так в нем ошибся? - размышлял про себя Абросимов. - Судьба распорядилась... Да это я тебя, дурачок, выдвинул!.."
     - Василий Васильевич, вы сейчас сядете в машину, дорога неблизкая до Климова, вы уж как следует подумайте: не ударила ли вам в голову власть? И не закружилась ли голова от этого?
     - Учусь руководить у вышестоящего начальства, - ядовито заметил Ухин. - Неделю назад был в обкоме на ковре у вашего сына - Павла Дмитриевича... Ох и умеет же он с нас, грешных, стружку снимать!
     - Зачем дурное-то перенимать? - еще больше нахмурился Абросимов.
     - Где руководитель нетребовательный, там порядка нет, - сказал Ухин.
     - Вы что же думаете - руководитель должен страх внушать?
     - Страх не страх, но бояться его должны...
     - Глупость это! - взорвался Дмитрий Андреевич. - Человеком надо быть! Или вы думаете - руководитель сделан из другого теста? Пришел в кабинет, сел в кресло и почувствовал себя господом богом? Если был дураком и раньше его дурость не замечали, в начальническом кресле эта дурость всем будет в глаза бросаться.
     - Зачем же сажают дураков в руководящее кресло?
     - "Руководящее кресло"... - горько усмехнулся Абросимов. - Надо же такой термин придумать! Дураки дураков и плодят...
     - Знаю я эту политграмоту, - поморщился Василий Васильевич и отвернулся.
     А Дмитрий Андреевич задумался о сыне. С ним в последнее время творилось что-то неладное: приезжал к нему с осунувшимся лицом, жаловался на свою разнесчастную жизнь, мол, ушла Лида к Ивану Широкову, дети отвыкли от него...
     Дмитрий Андреевич слышал про учительницу Ольмину, но ему ли упрекать в чем-то сына, когда сам в свое время развелся с Александрой Волоковой? Павел поведал, что Инга вышла замуж за моряка и уехала на край земли. Кинулся было к Лиде - уж от нее-то он никогда не ожидал такого! - а она уже с Иваном...
     Дмитрий Андреевич тогда сказал ему банальные слова: мол, мужчине не к лицу распускать нюни из-за бабы. Жизнь не остановилась, он, Павел, еще не старик, так что, может быть, все и к лучшему....
     Павел на другое утро взвинченный уехал в областной центр. Видно, семейные неурядицы сделали его вспыльчивым, грубым с людьми - вон Ухин это заметил, - надо будет письмо написать, чтобы сдерживал себя, самое последнее дело - срывать зло на ни в чем не повинных людях. Ой как трудно, занимая ответственный пост, быть всегда беспристрастным, объективным, справедливым! Если не обладаешь иммунитетом от зазнайства и силой воли, то лучше уходи. Руководитель, которого перестали уважать подчиненные, - уже не руководитель, а пустое место. Абросимов старался все семейные неприятности оставлять за порогом своего кабинета, иногда это удавалось, а иной раз и нет. И вот в такие-то моменты и можно дров наломать!..
     - Значит, сын с вас "стружку снял", а вы решили на мне отыграться? - усмехнулся Дмитрий Андреевич.
     - И рад бы, да не к чему придраться, - кисло улыбнулся Ухин. - Думаю что Климовский детдом за этот учебный год получит переходящее Красное знамя.
     Видя, что заврайоно садится за руль, Абросимов напомнил:
     - А вы, Василий Васильевич, все-таки подумайте над тем, что я сказал.
     - Да что вы все мне указываете?! - взвился было тот.
     - Вы, наверное, забыли, что я вас рекомендовал на этот пост, - осадил его Дмитрий Андреевич.
     - А я не собираюсь вам за это в ноги кланяться, - вдруг прорвало Василия Васильевича. - Сидел на детдоме и горя не знал! А теперь шпыняют со всех сторон, совещания-заседания...
     - Тяжела шапка Мономаха... - усмехнулся Абросимов.
     - Сидел бы тут на бережку и рыбку удил, - остывая, вздохнул Ухин.
     - Вы ведь не любитель?
     - Приучили, - хмуро пробурчал Василий Васильевич. - Зампред - рыбак, третий секретарь - тоже, ну и меня стали приглашать на озера. Они рыбу ловят, а я уху на бережку варю... - Он улыбнулся: - И знаете, преуспел! Такую сварганю - пальчики оближешь!
     - Со мной ведь вы на рыбалку не поедете... - заметил Абросимов.
     - Ей-богу, я вам завидую!
     Ухни захлопнул дверцу и, забыв попрощаться, тронул машину. И, уже отъехав на порядочное расстояние, остановился и, высунувшись из кабины, крикнул:
     - До свидания, Дмитрий Андреевич!
     ... Снег все летел и летел с неба, да и было ли небо над головой? Сплошное белое кружево. Уже трудно было различить воду в трех метрах от берега - она перемешалась со снегом. Облепленный пушистыми хлопьями, камыш совсем согнулся, того и гляди, белые шишки окунутся в озеро. Снегопад отрезал Дмитрия Андреевича от всего мира, вспомнился рассказ Джека Лондона "Белое безмолвие", - наверное, тот обессиленный человек, что брел по ослепительной снежной равнине, чувствовал себя последним живым существом на планете... Снег не только отрезает тебя от всего окружающего, но и окутывает пронзительной тишиной...
     И снова вспомнился Ухин. Почему человек, которому ты сделал добро, потом чуть ли не ненавидит тебя? С подобным Абросимов сталкивался не раз и не переставал удивляться странностям человеческого характера. Некоторые из тех, кому он помогал, кого выдвигал на руководящие посты, потом или избегали его, или смущенно отводили глаза в сторону при встрече. Почему сделанное им добро позже вызывает в душе иных людей досаду, раздражение? Если сначала человек, получив солидное повышение, вроде бы искренне благодарен тебе за заботу, доверие, то потом свыкается с переменой в своей судьбе, считает, что просто восторжествовала справедливость и быть кому-либо благодарным, кроме себя самого, за свое повышение унизительно. Он знал одного журналиста - редактора районной газеты. Старательный товарищ, исполнительный, безотказно ездил по поручению райкома партии в колхозы, совхозы, сам писал бойкие очерки в областную газету, несколько раз опубликовался в центральной печати, выпустил две небольшие брошюры.
     Когда приехали в Климове руководители Союза писателей и посоветовались с ним, стоит ли выдвинуть на премию редактора районной газеты, Абросимов всячески поддержал того. Вскоре редактор ушел из газеты, в центральном издательстве сразу вышла его книга.
     Изменился и тон его статей в газетах и журналах, публицист менторски стал поучать всех и вся. Впрочем, не предлагая радикальных мер для исправления существующих недостатков на селе. Для него главное было - отыскать их, как говорится, ткнуть носом. Пусть все думают, мол, какой он острый, смелый...
     Как-то Дмитрий Андреевич заехал к нему, чтобы пригласить в Климове выступить на пленуме райкома партии, так писатель заставил себя долго упрашивать, говорил, что его приглашают жить в Москву... То есть получалось, что районный пленум - мелочь для него... такого известного публициста..
     Сложное существо человек! Сегодня он рассказывал ребятам о болгарах Кирилле и Мефодии, о событиях, которые произошли более тысячи лет назад. И тогда были мудрые и бескорыстные люди, отдававшие всю свою жизнь народу, его просвещению. Многие философы учили людей, как им стать лучше, совершеннее, благороднее... Но один век приходит на смену другому, а люди все равно остаются разными: мудрыми и глупыми, великими и ничтожными, честными и нечестными, благородными и беспринципными, добрыми и злыми...
     Только природа всегда совершенна и прекрасна, в ней пет ничего фальшивого, безобразного, даже то, что портит своей деятельностью человек, природа медленно, терпеливо исправляет... Но не случилось бы так, что и ее великому долготерпению придет конец?..
     Дмитрий Андреевич поймал рой снежинок, но когда приблизил их к глазам, они уже растаяли.
     
     ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
     
     
     1
     
     Л
     ежа на горячем песке, Вадим вспоминал дорогу на юг. Три дня они с Викой убегали от наступающей осени. Холодный дождь сопровождал их до Москвы, лишь где-то за Курском проглянуло сквозь свинцовую хмарь солнце, а от Харькова до Феодосии оно грело почти по-летнему. Да и зелень здесь еще не была позолочена багрянцем. На проводах отдыхали ласточки, грачи по-весеннему озабоченно ковырялись на развороченных полях. В Судаке еще купались. В пансионате автомобилистов были места - сразу видно, что бархатный сезон идет к концу. На доске у пляжа каждое утро писали, какая температура воды в море. Выше пятнадцати она не поднималась. Вика с жадностью северянки целыми днями загорала. Октябрьское солнце грело щедро, и она через неделю уже стала шоколадной. Расстелив на золотистом песке плед, Вика надевала темные очки, ложилась на спину и что-нибудь читала. Сейчас это так увлекло ее, что иногда не слышала, когда к ней обращались. Вадим по стольку часов даже с увлекательной книжкой под солнцем не выдерживал, ему казалось бессмысленным вот так бездарно проводить время. Можно ведь поплавать на лодке, сходить в горы. А Вика изредка переворачивалась со спины на живот и снова утыкалась в книжку. Немного оживлялась, когда на пляж приходил Николай Ушков. Молчать он был не способен, устроившись на лежаке, начинал разглагольствовать. В Ленинграде он говорил, что собирался на юг в ноябре, вот почему Вадим никак не ожидал его встретить в Судаке, куда они недавно приехали с Викой. Жил Николай в пансионате работников радиопромышленности. Он и предложил им загорать на этом пляже. Интеллигентная женщина в соломенной шляпе, охраняющая вход, беспрекословно пропускала их. Ушков иногда останавливался и разговаривал с ней. Впрочем, она сторожила лишь с утра, а после двенадцати испарялась вместе с кипой журналов и газет, которые приносила с собой.
     У Николая Петровича здесь было много знакомых - он раньше их приехал сюда, - и они присаживались к ним, наверное, главным образом, из-за Вики. Загорелая, с улыбчивыми карими глазами, молодая женщина была приветлива со всеми. Впрочем, она тоже многих знала. В Судак поздней осенью обычно приезжали одни и те же люди. Некоторые даже сговаривались здесь встретиться. Ее родинка у носа стала совсем незаметной на оливковом лице. Зеленый купальник едва прикрывал грудь; когда она ложилась на живот, то просила Вадима развязать сзади тесемки, чтобы спина была голой, а когда подходили знакомые, Вадим - ему казалось, что лицо у него становится глупым, - снова завязывал тесемки. Вика Савицкая была как раз в том возрасте, когда женщина привлекательна своей женственной зрелостью, обаянием.
     Ушков познакомил их с членами киногруппы, снимавшими здесь какой-то исторический фильм. Сценариста Вадим иногда встречал то в Доме журналистов, то в Доме писателей. После выхода второй книжки тот подал заявление в Союз писателей. Ушков по этому поводу говорил, что редко кто проходит в Союз без сучка и задоринки, ну разве что по большому блату... У Вадима Казакова отдельной книжкой вышла повесть о войне. Появились в журналах две рецензии. Николай говорил, что надо радоваться: на детские книжки редко пишут рецензии, а тут сразу две! Советовал вырезать их и отнести в приемную комиссию Союза писателей, но Вадиму показалось неудобным.
     Ушков отпустил бородку и усы, Казаков в шутку сказал ему, что он теперь похож на меньшевика... Николай стал толковать, что все интеллигенты конца девятнадцатого века отпускали аккуратные профессорские бородки. Когда шутили на отвлеченные темы, Николай принимал шутки и сам любил посмеяться, но если что-либо касалось лично его, терял чувство юмора.
     Заглянув через плечо Вики в книжку, Ушков сказал:
     - Это не лучшая книга Моэма. Не знал, что тебе он нравится.
     Вика отложила книгу, повернулась к нему:
     - Странно, "Бремя страстей человеческих" Моэм написал пятьдесят пять лет назад, а как все в романе современно.
     - Сомерсету Моэму этот роман и самому никогда не нравился, - ровным голосом заговорил Николай. - Он был удивлен, что по нему все сходят с ума. Позже он сказал: "Эта одна из тех книг, которые можно написать раз в жизни... но мне милее "Пироги и пиво" - писать их было гораздо веселее".
     - Я не читала этот роман, - заметила Вика. - Зато прочла "Луну и грош" и "Театр".
     - Хорошие романы, - небрежно уронил Ушков. - Но мне больше нравится Моруа. Читали его "Письма к незнакомке"? Это уже написано не для среднего читателя.
     - А ты какой читатель? - усмехнулась Вика. - Избранный?
     - Лично мне нравятся книги таких писателей, как Сервантес, Рабле, Мелвилл, Толстой, Достоевский...
     - Остановись! - сказал Вадим. - Ты все шедевры мировой литературы сейчас перечислишь!
     - Кстати, не так уж их и много. Есть книги на века, а есть на один читательский сезон.
     - К Моэму это не относится, - вступилась за своего любимого писателя Вика. - Его книги читают во всем мире и уже более полувека.
     - А знал ли при жизни хотя бы один писатель, что в будущем станет классиком? - спросил Вадим.
     Он лежал на пледе рядом с Викой и смотрел на море. Оно было спокойным, бесшумно накатывались легкие, без пены, волны, с тихим звенящим шорохом просеивали чистый песок. На красном буе сидела белая чайка и вместе с ним то опускалась вниз, то поднималась - там, дальше, волны были покрупнее.
     - Пушкин знал, - ответил Ушков. - Знал, но никому не говорил. Не из скромности, а просто не верил, что его правильно поймут современники.
     - Тем не менее написал стихотворение "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." - ввернула Вика.
     - Вы знаете, что я заметил? - продолжал Николай. - Почти всех великих писателей преследовали, над ними издевались критики. Тем не менее писали они гениально. А вот когда на писателей при жизни обрушивалась неимоверная слава, - пожалуй, лишь Лев Толстой исключение, - награды, премии, они переставали писать.
     - По-твоему, нужда, зависть, нападки - это благоприятная среда для развития таланта? - спросила Вика.
     - Вадим, не стремись к громкой славе, - повернулся к приятелю Николай, - преждевременная слава убивает талант. Понимаешь, обласканный писатель, сидя на Олимпе, все начинает видеть в розовом свете; непомерно раздутый подхалимской критикой, он уверовал в то, что он мэтр, и уже не говорит, а изрекает, не пишет, а учит... Живет "классик" и постепенно сам убивает своей безответственной писаниной все то талантливое, что написал раньше, когда был неизвестным.
     - Вадим, когда ты станешь знаменитым? - спросила Вика.
     - Стану ли? - усмехнулся тот.
     - Пробивайся в литературное начальство - сразу твоим книгам будет зеленая улица, - вставил Николай.
     - Это не по мне, - улыбнулся Вадим.
     - Он у нас скромный, - вторила Ушкову Вика.
     - Ты, Вика, не смейся, - поглаживая бородку, произнес Николай. - Кто знает, может быть, мы лежим с будущим классиком.
     - Ты на солнце перегрелся, - сказал Вадим.
     Они с Николаем часто спорили о литературе. К современной поэзии и прозе Ушков относился пренебрежительно, что задевало Казакова, говорил, что после Шолохова ни один советский писатель пока еще не создал произведения, достойного лучших традиций литературы девятнадцатого века. Есть ли у нас Толстые, Чеховы, Достоевские?..
     На это Вадим отвечал, что они сейчас и не нужны, пусть будут другие, которые сумеют так же сильно отразить в своих произведениях свою эпоху. Смешно, если бы всю литературу делали Толстые, Чеховы, Достоевские! Тем и велика и многообразна мировая литература, что ее делают разные люди - современники своей эпохи. Лев Толстой написал "Анну Каренину", но никогда бы не написал "Тихого Дона" или "Мастера и Маргариту" - это и прекрасно, каждому свое... Если считать, что классики прошлого раскрыли о человеке и мире все, что можно было раскрыть, то к чему тогда вообще писатели? Былые поколения зачитывались Загоскиным, Лажечниковым, А. К Толстым, Тютчевым, Фетом, а наши современники, с детства зная классику, сейчас зачитываются поэтами и романистами своей эпохи. И вообще, сравнивать литературы - это неблагородное занятие. Наверное, каждая эпоха дает своих гениев, только их не сразу разглядишь в толпе. Литераторов так много теперь стало... Наверное, нужно время, чтобы их творчество оценили читатели. Поди разберись не искушенный в литературных баталиях читатель в современном литературном процессе, если то, что тебе нравится, замалчивается критикой, а то, что читать невозможно, прославляется на все лады как великое открытие! Сколько уже на веку Вадима лопалось дождевыми пузырями раздутых "гениев", прошли года - и о них никто не вспоминает, начисто позабылись их громкие, крикливые голоса... Правда, есть и такие, которые лезут из кожи, чтобы о них услышали: сами ставят фильмы по своим забытым читателями повестям и романам, иногда играют в них роли, устраивают с помпой свои вечера, лишь бы о них говорили, лишь бы их имена снова всплыли, пусть даже в какой-нибудь скандальной истории... Утраченная слава, она, как ржа, разъедает душу, выворачивает человека наизнанку.
     - Интересная штука... - как сквозь вату, пробился до задумавшегося Вадима монотонный голос Ушкова. - У некоторых классиков повторяются сюжеты. У Бенжамена Констана в его повести "Адольф", написанной в тысяча восемьсот пятнадцатом году, события развиваются почти точно так же, как в "Анне Карениной" Толстого. Как вы думаете, это повторение сюжета или новое открытие? Ведь тема несчастной любви так же вечна, как и тема смерти.
     - Художники ведь тоже повторяют библейские сюжеты? - вставила Савицкая.
     - Толстой не повторяет, - весомо заметил Ушков. - Он открывает свой мир. Классик всегда оригинален. Льва Николаевича знает весь мир, а Констана - в основном специалисты.
     - Коля, есть что-либо такое на свете, чего ты не знаешь? - спросила Вика. Она и раньше задавала ему этот вопрос.
     Она с улыбкой смотрела на мускулистого и почти совсем незагорелого Ушкова. Он и сейчас прикрыл свои плечи рубашкой: загар к нему плохо приставал, на обожженной широкой груди лупилась красноватая кожа.
     Глядя на Савицкую, Вадим вспомнил старое немецкое изречение: "Женщина любит ушами, мужчина - глазами". В отличие от приятеля, Казаков не старался блеснуть своими литературными познаниями.
     - Кстати, Лев Николаевич Толстой говорил: "Можно придумать все - нельзя выдумать лишь человеческой психологии", - продолжал Ушков, на лице его промелькнула самодовольная улыбка. - Все уже было, и ничего нового никто не изобретет!
     - Литературу, Коля, ты знаешь, - усмехнулся Вадим. - Но, по-моему, не любишь.
     - Я ведь критик, - рассмеялся Ушков. - А какой-критик любит литературу? Критик любит себя в литературе. Я, конечно, шучу...
     - Не хотел бы я, чтобы ты когда-нибудь написал обо мне, - заметил Вадим.
     - Вика, наш будущий классик уже толкует о монографии, - подмигнул молодой женщине Николай.
     - Ты знаешь, что Вадим пишет роман? - откликнулась та.
     - Мне ты ничего не говорил, - повернулся Ушков к Вадиму. - От газетной статьи - к очерку, от очерка - к повести для подростков, от повести - к роману...
     Вадиму стал неприятен этот разговор - черт дернул его сказать про роман Вике! Он не любил никому рассказывать о своей незаконченной рукописи, а тут, в Судаке, как-то потянуло поработать, сел в номере за пишущую машинку, а Вика пристала: о чем пишешь?.. Хотя он и не просил ее никому не говорить о романе, - тоже мне секрет! - но вот так сболтнуть на пляже?..
     - Я не хочу говорить об этом, - оборвал он Николая, который скорее из вежливости, чем из искреннего любопытства стал расспрашивать о романе.
     Очевидно, Ушков, как это бывает между друзьями, относился к нему как к писателю несерьезно - так, снисходительно-покровительственно. Вадим ему первому подарил вышедшую книгу, но Николай даже не сказал, что прочел ее. Вообще-то он еще раньше читал рукопись, по после того Казаков дважды капитально переработал ее.
     Вадим встал с пледа, ступая на обкатанную морем гальку, подошел к воде и с разбега бросился в накатившуюся светлую волну. Она, как всегда, вначале обожгла, перехватила дыхание, потом стало легче, и скоро он, почти не ощущая холода, плыл саженками к красному бую, покачивающемуся на волне. Солнце слепило глаза, железный поплавок нырял вверх-вниз, удерживаемый ржавой цепью. У него можно немного передохнуть. Обхватив скользкий пупырчатый шар обеими руками, а ногами нащупав цепь, Вадим стал обозревать пляж: отдыхающие в основном загорали, некоторые играли под навесом в карты. Купались лишь трое юношей. Они оккупировали соседний поплавок. Вадим видел их мокрые смеющиеся лица, слышал голоса, смех. С берега, где над белым дощатым домиком трепетал флаг спасательной станции, на них посматривал загорелый до черноты мужчина, наверное спасатель. Еще дальше, где скалистый берег наступал на узкую полоску пляжа, парень и девушка катались на водном велосипеде. Разноцветные лопасти с шумом хлопали по воде, радужно сверкали брызги. На серые, сглаженные расстоянием горы медленно наползала узкая туча. Николай перебрался на плед поближе к Вике, но Казаков сейчас не думал о них, он наслаждался качающими его вместе с поплавком волнами, ярким солнцем, синим небом и далекими, нависавшими над морем скалами. В расщелинах между ними росли колючие кусты, краснела жесткая трава. Казалось, скалы вот-вот опрокинутся в море, достаточно вон того белого пышного облака, которое норовит опуститься на них. Внизу в воде высоко торчали облизанные водой позеленевшие громадные камни. Между ними покачивался на якоре баркас с железной бочкой на палубе. Чайки кружились над соседним валуном. Некоторые в пике срывались вниз, едва коснувшись поверхности, вновь взмывали. Незаметно было, что они выхватывают рыбешку.
     Николай и Вика уже стояли у выхода, махали ему руками, звали обедать. Вадим смотрел на них и молчал. Ушков выше Вики на полголовы, рука его обнимала ее за талию. Молодая женщина, чуть изогнувшись, улыбалась, ветер заносил ее длинные блестящие волосы на одну сторону. Не дождавшись его, они ушли. Николай завязал рукава ковбойки на поясе и вышагивал, будто шотландец, в клетчатой юбке. На пустынном пляже алел плед, на лежаке лежали шорты Вадима и махровое полотенце. Он оторвался от буя, медленно взмахивая руками, поплыл к берегу. Набухающие волны подталкивали в спину, на дне белели крупные лобастые камни, над головой низко пролетела большая чайка, янтарный глаз ее внимательно разглядывал Вадима. Одно перо в коротком хвосте птицы торчало в сторону.
     Одевшись и захватив с собой плед, Вадим пошел в пансионат. Обычно они обедали в пансионате, но там Вики и Николая не было. Вадим лениво побрел в поселок: неподалеку от автобусной остановки шашлычная, если их и там нет, он один пообедает. Вадим еще не мог толком понять, но что-то сегодня произошло: не надо было Вике таким снисходительным тоном говорить Николаю про роман. Никто не должен совать нос в его дела. Это усвоила даже Ирина, а ведь Вику он считал тоньше, умнее. Неужели она не поняла, что ему, Вадиму, неприятен был этот разговор? А как она смотрела на Ушкова! Как улыбалась! Почему от всего этого у него испортилось настроение? Разве он любит Вику Савицкую? Вряд ли. Конечно, она красивая, умная, с ней было хорошо... до сегодняшнего утра. Вернее, до того самого момента, когда они увидели на пляже Николая. Уже неделю они загорают вместе, обедают, ужинают, гуляют по набережной, ходят на открытую танцплощадку. В кинотеатре каждый день идут новые фильмы, точнее, старые, которые обычно из сезона в сезон гоняют на каждом курорте... Они все втроем знакомы многие годы, Николаю когда-то очень нравилась Вика, ведь он и познакомил Вадима с ней...
     Свернув с аллеи с подстриженными акациями, он услышал негромкие голоса: под кипарисом стояли Николай и Вика. Она немного приподняла голову, глядя на него, а он, чуть приметно улыбаясь, оживленно говорил. Что-что, а поговорить приятель любил. Вадим иногда невольно задумывался: он не уверен в себе, что ли? И ему необходимо все время утверждать себя? Или просто по-бабьему болтлив? Приходя к нему на работу в институт, Вадим чаще заставал приятеля не в кабинете, а на лестничной площадке, где, дымя сигаретой, тот заливался соловьем перед кем-нибудь. И трудно было другому слово вставить. Вадим уже собрался было подойти, как ноги его будто к земле приросли. Вика и Николай целовались под высоким кипарисом. Ее голова была запрокинута назад, высокие каблуки оторвались от земли... Вадим уже успел отойти на приличное расстояние, а они все еще стояли в той же позе. Мелькнула было мысль подойти к ним и... И что? Разве можно остановить то, что должно было случиться? Ведь Вадим хотел остаться в Феодосии или Старом Крыму, но Вика уговорила его поехать в Судак. Выходит, она знала, что Ушков здесь? Значит, они заранее договорились встретиться... Он не заметил, как снова очутился у павильона, но заходить туда не стал, повернулся и решительно зашагал к пансионату.
     Если бы кто-нибудь из знакомых сейчас увидел его, то мог бы и не узнать. Он своего лица не чувствовал, казалось, оно одеревенело. Собрал свои вещи, спустился вниз, расплатился с администратором. Побрел с сумкой на платную стоянку, где стояла его машина. Она накалилась на солнце, страшно было залезать внутрь. На станции техобслуживания все сделали как надо, даже свежая краска не выделялась на выправленной дверце. Вспомнил про "Филипс", который пытался всучить ему Бобриков... К этому магнитофону сейчас бы подошла кассета с похоронным маршем...
     Подъезжая к Феодосии, вспомнил, что не оставил в номере записку. Впрочем, Вика женщина умная, она все поймет. Да и Николай не дурак.
     Оба они умные - поймут, почему уехал Вадим Казаков.
     
     2
     
     Павел Дмитриевич стоял посреди пустой комнаты и смотрел в окно. Еще во дворе не убрали строительный хлам, на пригорке сиротливо торчал светло-зеленый фургон - в таких строители держат инструмент и переодеваются. Забыли его здесь, что ли? В ямах и низинах белел снег, глинистая дорога блестела унылыми лужами. Прошел снег, а через несколько дней наступила оттепель. Здесь, в районе новостроек, еще можно увидеть снежные островки, а в городе по-весеннему чисто. На носу Новый год, а зимы совсем не чувствуется. Что-то за последние годы нарушилось в природе: летом бывают осенние холода с заморозками, а зимой - весенняя теплынь с травой и распускающимися почками. По радио как-то передавали, что в декабре в лесу опять грибы высыпали...
     На мокрую крышу фургона опустилась ворона, огляделась, почистила лапой клюв и громко каркнула.
     Павлу Дмитриевичу предложили трехкомнатную квартиру: никто ведь не знал, что от него жена ушла к другому... Он вернул ордер и попросил однокомнатную. В душе он решил, что больше никогда не женится. Хватит с него. Живут же люди без семьи, холостяками? У него есть интересная работа, он заканчивает иллюстрированную собственными цветными фотографиями книжку. В издательстве сказали, что она выйдет в подарочном издании, на хорошей бумаге. Книги о природе пользуются огромным спросом. Жаль, что теперь почти нет возможности фотографировать диких животных и птиц. Несколько раз выбирался он за город, но это не то, что было в Андреевке. Летом, в отпуск, поедет к отцу на Белое озеро, там и поснимает... Надо квартиру обставить, - кроме раскладушки и письменного стола, ничего нет, - но почему-то никак было не заставить себя походить по магазинам, посмотреть на мебель. Не привык он к холостяцкой жизни, в гостинице было проще, там комнату убирают, поесть всегда можно в буфете или ресторане, а готовить самому на газовой плите... Он бывал на рыбалках и пикниках, умеет варить, или, как говорят рыбаки, заваривать уху, научится и другое готовить... А стирать, убираться в квартире? Об этом пока не хотелось думать. Он привык, чтобы в доме всегда было чисто, выглаженное белье в баню приготовлено, а тут приходится перед самой баней покупать нижнее белье и носки в ларьке. Можно, конечно, отдавать в стирку, но нужно какие-то номерки пришить, а номерки сразу в прачечной не дают, их надо заказать... И не пойдешь к соседям просить, чтобы тебе белье постирали. Да, теперь продаются стиральные машины, которые даже сами выжимают и сушат белье.
     Почему Лида решилась на разрыв? Ведь они почти не ссорились, уж в своей-то жене Павел Дмитриевич всегда был уверен. А когда кинулся к ней, она такое учудила! Тогда в Андреевке он готов был убить их! Лида прямо с порога заявила, что она уходит к Ивану Широкову, о детях пусть не беспокоится - они без него не пропадут. Да и много ли внимания он уделял им? Дети уже не маленькие, вырастут - поймут, кто был прав, а кто виноват. Он ведь потом понял и ни в чем не обвинял своего отца...
     Павел увидел на незаасфальтированной дороге залепленный грязью "Москвич". Теперь у многих машины, а вот его не тянуло к технике, хотя при его давнишнем увлечении фотографией не помешал бы какой-нибудь личный транспорт... "Москвич" остановился неподалеку от фургона. Грач, лениво взмахивая черными крыльями, полетел к березовой роще, начинавшейся за ручьем. Из машины вылез человек в плаще и без шапки, задрав голову, стал рассматривать новый дом, в котором теперь жил Павел Абросимов. Ветер шевелил на его голове короткие темные волосы. Присмотревшись к приезжему с высоты пятого этажа, Павел Дмитриевич узнал Вадима Казакова. Распахнув створки окна, он высунулся, радостно закричал:
     - Вадим! Глазам своим не верю!
     На загорелом лице друга сверкнули белые зубы, Вадим махал рукой, что-то тоже говорил, но Павел уже не слышал, выскочил из квартиры и бегом, прыгая через ступеньку, помчался вниз. Лифта у него не хватило терпения дожидаться. Они обнялись, потом троекратно поцеловались, как будто не виделись вечность.
     - Еле нашел тебя, - поднимаясь с другом на лифте, возбужденно говорил Вадим. - Пришлось звонить дежурному в обком, он дал твой новый адрес...
     - Я тут всего две недели живу, - отвечал Павел. - Ну и загорел же ты, чертяка! Никак прямо с юга?
     На лицо Вадима набежала тень, но он тут же широко улыбнулся:
     - С новосельем тебя!
     - Эх, а у меня дома даже бутылки нет! - расстроился Павел. - Да и вообще там пусто.
     - Останавливай лифт, - скомандовал Казаков. - У меня в машине две бутылки массандровского шампанского!
     И вот они сидят за белым, без скатерти, столом, который Павел притащил из кухни, пьют и закусывают сочными крымскими грушами, сизым виноградом, персиками. Все это Вадим купил в Крыму. Груши малость помялись, а виноград, как ни странно, выдержал длинную дорогу.
     - Не маловата для четверых квартира-то? - спросил Вадим, оглядывая пустую комнату.
     - Я теперь один как перст, Вадик, - вздохнул Павел. - Совсем один.
     - А Лида, дети?
     - Послушай, Вадим, может, у нас, Абросимовых, на роду написано жить бобылями?
     - На кого ты намекаешь? - подозрительно покосился на двоюродного брата Вадим. - Родители наши прекрасно живут...
     - А мы? - перебил Павел.
     - Что мы? - нахмурился Вадим. - Я женат...
     - Что же один на юг ездишь? - подковырнул Павел. - Хороший муж с женой и детьми ездит к Черному морю. Да и по виду твоему не скажешь, что ты счастливый семьянин!
     - Цицерон в своих письмах утверждал, что из ста семей только одна по-настоящему счастлива, - заметил Вадим.
     - Врет твой Цицерон! - возразил Павел. - Возьми Дерюгиных, Супроновичей, да твоих же родителей - прекрасно живут.
     - Может, не жены, а мы с тобой плохие? - усмехнулся Вадим.
     - Ладно жена... тут я сам виноват - влюбился в другую, - продолжал Павел. - Но и другая от меня ушла...
     - Эта учительница, кажется математичка?
     - Когда я наконец решился быть с ней, она взяла да и вышла замуж за моряка.
     - Да-а, братишка, я смотрю, у нас с тобой все одинаково, - не выдержал и рассмеялся Вадим. - У меня лучший приятель отбил женщину в Судаке прямо на глазах!
     - Ты ему хоть по морде надавал?
     - Думаешь, надо было?
     - Не знаю, - понурился Павел. - Я тоже не стал драться... с соперником.
     - С моряком?
     - С Ванькой Широковым, нашим с тобой приятелем... Лидка-то к нему ушла.
     - Любишь учительницу, а жалеешь Лиду, - сказал Вадим. - Надо было тебе на Востоке родиться: там еще кое-кто имеет гаремы.
     - Ты знаешь, я решил больше не жениться, - заявил Павел. - Раз семья теперь дело ненадежное, стоит ли еще испытывать судьбу? Вот мой отец второй paз женат, а живет уже который год бобылем на озере Белом. Моих сестричек от второй жены я и видел всего раз-два. Не ездят они в Андреевку, чуждаются нас, что ли? Первое время отец наведывался в Климово к ним, а теперь не ездит. Они к нему - тоже. Какая это, к черту, семья?
     - Мы тоже стали с Ириной чужими, - признался Вадим. - Я понимаю, что с годами любовь проходит, но ведь что-то остается? Живут же люди до старости? Наши деды, отцы? Что бы там ни болтали про Андрея Ивановича Абросимова - андреевского кавалера, а всю жизнь прожил с бабушкой!
     - Таких, как Ефимья Андреевна, теперь нет, - вздохнул Павел.
     Он показал брату свои фотографии, рассказал о книжке, которую готовит для издательства. Вадим про свой роман не обмолвился, хотя с Павлом-то как раз и можно было поделиться. Да и что он мог сказать, когда сам не знал, чем его роман кончится?.. Может, так же, как и роман с Викой? Болью и разочарованием...
     Вадим был рад, что заехал к Павлу: все-таки он остался для него самым близким человеком еще с тех далеких партизанских лет... И сейчас, когда ему было тошно, он сразу вспомнил Павла. Действительно, их судьбы с самого детства многим сходны: отцы их развелись с матерями, мальчишками были вместе в партизанах, одновременно влюбились и женились, потом оба полюбили других женщин, обоих постигло горькое разочарование, даже оба книги пишут. Вадим - повести и романы, а Павел воспевает родную природу. Некоторые фотографии животных и птиц просто удивительны. Кто бы мог подумать, что энергичный Павел Абросимов способен часами таиться в засаде у норы или гнезда, дожидаясь момента для одного-единственного снимка, порой еще и неудачного...
     Гостя Павел устроил на раскладушке, а сам улегся на надувном матрасе, который Казаков принес из машины. Разговаривали они до двух ночи, Вадим рассказал про встречу в Казахстане с парнем, очень похожим на Игоря Шмелева - брата Павла. Павел сообщил, что с матерью он встречается, но особой теплоты между ними не было и нет. Она считает, что Игорь погиб, иначе, мол, дал бы знать о себе. О Карнакове никогда не вспоминает, ведет хозяйство, ударилась в религию - ходит в церковь, даже помогает попу. Одета, как монашенка, во все черное, лечит травами людей и скотину, бегают к ней, как бывало к бабке Сове, девушки, чтобы погадать на своих суженых, может, ворожит им... Добрее к людям не стала, а вот скотину любит, до сих пор держит корову, поросенка, кур. К старости потянулась и к внукам - Валентин и Лариса частенько наведываются к ней, всегда какое-нибудь угощение для них припасет.
     В абросимовском доме зимой никто не живет, лишь ранней весной приезжают открывать летний сезон Григорий Елисеевич Дерюгин и Федор Федорович Казаков. Посадят в конце апреля картошку, а в мае, когда потеплеет, приезжают их жены. А потом в отпуск собираются дети, внуки. Абросимовский дом стал местом летнего сбора всего клана, как и мечтал Дмитрий Андреевич...
     Вадим как-то хотел зимой приехать в Андреевку и поработать над романом, но Дерюгин не дал ключей, заявив, что у него душа неспокойна, когда без него в доме кто-то живет... По этой причине он на зиму и не сдавал квартирантам дом. Григорий Елисеевич считал себя единственным хозяином, и даже отец Вадима, Федор Федорович, не смог ничего сделать. Вадим плюнул и уехал в Репино, в Дом творчества композиторов. Как раз подвернулась "горящая" путевка. Отдельный домик, телевизор, пианино... Правда, инструмент был ему ни к чему. Вадим ни на чем не умел играть.
     - Ты сына своего, Андрея, назвал в честь нашего деда? - сонным голосом спросил Павел.
     - Да. Ему еще нет тринадцати, а ростом с меня, - сказал Вадим.
     - Мой Валька тоже вымахал... Чем увлекается Андрюшка-то?
     - Хоккеем, - улыбнулся Вадим. - Наверное, все они в этом возрасте хотят стать известными хоккеистами... Над его постелью висит клюшка с автографом знаменитого вратаря.
     - Валька, наверное, инженером станет, - зевнул Павел. - Возится с разными железками. Даже сам настенные часы ремонтирует.
     Вскоре раздалось негромкое посапывание: Павел уснул. Вадим еще немного поворочался на раскладушке, в окно без занавески заглядывала бледная луна, рядом с ней ярко сверкала большая звезда. Завтра, наверное, ударит мороз, не было бы на дороге гололеда... Он рассчитывал к ночи доехать до Ленинграда. Вот удивится Ирина, что он на неделю раньше вернулся с юга... Удивится ли? Последние годы она совсем перестала интересоваться его делами. В издательствах ее ценят, хорошо зарабатывает, как-то обронила, что и без Вадима сможет содержать семью. Их дочь Оля в сентябре пошла в первый класс, ей еще не исполнилось семи лет, но девочка смышленая, рано научилась читать. Пожалуй, она единственная, кто обрадуется его возвращению.
     У Андрея переходный возраст, он свои чувства скупо проявляет, а Оля пока больше тянется к отцу, чем к матери, что для девочки совсем необычно.
     По дороге он долго думал о Вике и пришел к выводу, что обижаться на нее нет никакого смысла: Савицкая всегда подчеркивала, что любит свободу и поступает, как ей нравится... Так она и замуж вышла, так и на юге себя вела. Хотя она и Николай отрицали, что у них было что-то, Вадим понял, что они давнишние любовники. И к чему нужно было ему голову морочить? Николай-то - это понятно, он считает себя джентльменом и трепаться о женщине не будет, но Вика охотно рассказывала про своих знакомых.
     И дернул же его черт согласиться поехать с ней на юг! Он предлагал жене, но та заявила, что у нее срочная работа, потом, ее в машине укачивает. И в Андреевку Ирина редко ездит. Как-то сами по себе рвутся невидимые нити, связывающие их. И потом, он не слепой, видит, что жена изменилась, стала не такой, как прежде... И кого в этом винить - себя или ее?
     Вадим поймал себя на том, что он несправедлив к жене. Ведь даже в том, что он снова сошелся с Викой, он в первую очередь винит Ирину... Многие мужчины считают, что им позволено гораздо больше, чем женщинам. А вот Савицкая так не считает, она утверждает, что современная женщина во всем равна мужчине. Впрочем, у нее как-то вырвалось, что теперешние женщины умнее и сильнее мужчин - не зря же в основном подают на развод женщины, а не мужчины. Да и ее замужество - пример того, что женщина главенствует в семье. Ну ладно, у нее с мужем такие отношения, но зачем же было Вадима-то испытывать? Приехали вместе на юг, и на тебе - повисла на шее Николая Ушкова. Это уже не свобода и не женская независимость, а нечто другое, чему в русском языке существует общеизвестное название...
     Виноват, если здесь можно кого-либо считать виноватым, сам Вадим: он знал, что представляет из себя Вика, чего же тогда было удивляться ее вдруг вспыхнувшему влечению к Ушкову? Дело в том, что он просто выдумал себе Вику. Слишком уж тошно было одному, вот и решил, что есть у него умная женщина, которая его понимает, - извечное заблуждение любого мужчины! Она-то его понимает, а он вот не понял ее...
     Из раскрытой форточки тянуло прохладой, послышался знакомый шум далеко проходящего поезда, где-то в доме жалобно, с подвывом, тявкала собака, прямо над головой проскрипели паркетины, потом надолго забурчала водопроводная труба. В новых домах редкостная слышимость. Луна отодвинулась, оставив бледно-желтый след. Яркая звезда по-прежнему с любопытством заглядывала в пустую неубранную комнату.
     
     3
     
     В Ленинграде пятый день подряд моросил дождь, колыхался между каменными зданиями туман, тяжело давил на мокрый город сверху. Ангел с крестом на Александровской колонне, казалось, оторвался от гранитного цоколя и парил в воздухе. Невский заполнили зонтики, они покачивались над головами прохожих, сталкивались, задевали друг за дружку. От ударов о растянутый капрон крупных капель стоял непрерывный шум, будто где-то в тумане негромко стрекотали цикады.
     Ирина Головина - выйдя замуж за Казакова, она оставила свою девичью фамилию - и главный художник издательства Илья Федичев бродили под дождем по городу. У них тоже были зонтики: у Ирины Тихоновны - японский цветной, а у Федичева - черный, с кривой ручкой.
     - Ну что мы бродим с тобой как неприкаянные? - говорила Ирина. - Нам ведь не по шестнадцать лет.
     - Любви все возрасты покорны... - продекламировал Илья.
     Ирине не очень-то нравилось выслушивать от него избитые сентенции, но тут уж ничего не поделаешь: Федичев не старался казаться умнее, чем на самом деле.
     - Я озябла, - сказала Ирина.
     - Как же тебя согреть? - улыбнулся Илья. - Мне тепло, раз ты рядом со мной.
     Он был выше Ирины на голову, в черной густой бороде блестели капли, вязаная спортивная шапочка с красным помпоном была сбита на затылок, капроновая куртка расстегнута, а вот нос посинел от холода.
     - Ладно, - сжалилась над ним и собой Ирина. - Зайдем в папину мастерскую на Литейном.
     - Ирочка, ты прелесть! - обрадовался он, нагнулся и поцеловал в щеку.
     Его зонт зацепился за чей-то, пока высвобождал его, извинялся, Ирина прошла вперед. С Ильей они знакомы еще с института. Помнится, она даже переживала, когда он женился на се однокурснице Наденьке Фоминой. Много лет спустя, когда Федичев стал главным художником издательства, Ирина снова с ним встретилась. Илья сразу же дал ей на иллюстрирование книгу, потом вторую. Скоро Ирина стала в этом издательстве своим человеком, Федичев через несколько лет ввел ее в художественный совет. Вадим часто уезжал в командировки, потом эта его непонятная тяга к Андреевке... Ирина любила юг, а он всякий раз тащил ее в деревню! Она всего два раз была там и разочаровалась: у Вадима уйма разных родственников, и все они собирались летом в Андреевке. Эта теснота, толкучка на кухне раздражали ее. Одних детей наезжало с десяток. Впрочем, детям-то как раз нравился этот муравейник. Ирина же не любила, когда вместе собирается так много людей. Муж особенно и не уговаривал ее - он стал ездить в Андреевку с сыном, Оля тогда еще не родилась.
     Вадим все чаще уезжал из Ленинграда, вбил себе в голову, что в деревне ему лучше работается, а то, что жена одна остается, по-видимому, его мало волновало. Обида Ирины на мужа росла... Однажды Илья пригласил ее в командировку в Прибалтику, где они провели изумительную неделю. Не знай Ирина, что у мужа роман с Викой Савицкой, вряд ли она уступила бы Федичеву. А тут, как говорится, все сложилось одно к одному... Главное, конечно, Вика. Ведь Ирина считала ее лучшей своей подругой, правда, та и не скрывала, что Вадим ей нравится, даже вроде бы в шутку грозилась: мол, гляди, Иришка, отобью у тебя мужа!.. Отбить не отбила - замуж она выскочила за увальня Васю Попкова - но и Вадима не пропустила. Вика не считалась ни с чем и ни с кем, когда дело касалось ее чувств. Такой она и в институте была. Толковала, что все мужики дерьмо и умная женщина может вить из них веревки! Вася-то наверняка ходит у нее на поводу. Помнится, сколько раз он в компаниях приставал к Ирине! Но Попков ей никогда не нравился: у него наглые глаза, женщинам он на ухо говорит разные пошлости, и все это с этакой вежливенькой похотливой улыбочкой... Может, кому это и нравится, но Ирина терпеть не может нахальных, назойливых мужчин.
     Илья же привлекал ее тем, что всегда был очень внимателен, никогда не забывал поздравить с днем рождения, при встрече преподносил букет ее любимых хризантем. Сначала Ирине казалось, что она сделала это назло мужу, однако позже даже привязалась к Федичеву. Возможно, он и не такой умный, как Вадим, но с ним легко. Гораздо легче, чем с мужем...
     Они попытались на углу Невского и Литейного сесть в троллейбус, но не успели. На Литейном было меньше народу, чем на Невском. Дождь все лил, из-под колес машин веером летели шипящие брызги, каменные здания потемнели от дождя, не видно надоедливых голубей. По радио утром предупреждали, что ветер дует с Финского залива, возможно наводнение. Ирина только один раз видела, как Нева вышла из берегов и разлилась по набережной напротив института имени Репина. Она тогда училась на втором курсе. Волны обдавали грязной пеной задумчивых сфинксов у парапета, к самому порогу подкатывали мелкие волны. Посередине проезжей части заглохла легковая машина, мужчина в капроновой куртке с желтой полоской на рукавах по колено в воде склонился над открытым капотом. В тот осенний день Ирина не пошла домой, лишь вечером спала вода, и отец приехал за ней на машине.
     ... Они поднялись на пятый этаж. Ирина достала из сумки ключ и открыла дверь. Раскрытые зонты они оставили в прихожей, Ирина сбросила промокшие сапоги и включила обогреватель. Илья, рассматривая на стенах картины, что-то мурлыкал себе под нос. Ирина уселась на низкую деревянную скамейку и блаженно протянула полные ноги в капроновых чулках к теплу. С торцевой стены на нее смотрели лики святых - у отца было много икон, - на мольбертах незаконченные работы. Отец все-таки великий труженик. У него всегда полно заказов. Признаться, далеко не все картины отца нравились Ирине. Портреты казались ей однообразными, а вот сельские пейзажи поражали неожиданными деталями. И цветом отец хорошо владел.
     Руки Ильи обхватили ее сзади, его борода защекотала щеку.
     Интересно, как он относится к своей Наденьке? В тех компаниях, в которых они бывают с Ириной, жена Федичева не появляется. И вообще Илья не любит о ней говорить. Это тоже плюс, Ирина не терпела мужчин, которые первому попавшемуся жалуются на своих жен.
     Когда приезжал Вадим, Ирина, кроме как на работе, не встречалась с Ильей: зачем давать мужу повод подозревать ее?
     - Иришка, ты прелесть, - проворковал, щекоча бородой ее ухо, Илья.
     Какой женщине не приятно такое слышать? Ирине скоро сорок, но фигура у нее еще сохранилась... Илья говорит, что, если бы он был скульптором, обязательно изваял бы из мрамора свою божественную Иришку! Нынешние девушки, толковал он, хотя и высокие, но не слишком женственны: у них широкие плечи, узкие бедра, маленькие груди... В издательстве есть и молодые художницы, но Илья предпочитает ее всем. В большой мастерской тепло, пахнет кофе, - наверное, Илья поставил на газовую плиту кофейник, - а за окном дождь, холодно, порывы ветра сотрясают стекла в раме, слышно, как в водостоке грохочет вода.
     Ирине не захотелось тащить на кухню обогреватель, они накрыли низкий квадратный стол в мастерской. Илья принес кофейник, сахар, печенье. Все он делал толково, движения у него размеренные, походка мягкая, вот только немного шаркает подметками по полу. Странно, но ни Илья ей, ни она ему ни разу не сказали, что любят друг друга. Да и любят ли? Ей приятно с ним, а вот хотела бы она, чтобы он стал ее мужем? На этот вопрос Ирина не смогла бы себе ответить... Вот Федичев уже с час что-то говорит, а его слова в одно ухо влетают, в другое вылетают. Почему так? На этот вопрос она как раз знает ответ: Илья поверхностен, его фразы легкие, обтекаемые, не задерживаются в памяти. Его ничего не стоит обидеть, - как ребенок, надует свои толстые губы и молчит... Обиженным он больше нравится Ирине, но разве можно все время человека обижать? Не хотелось ей сегодня вести его в мастерскую, но очень уж было у него по-детски расстроенное лицо. В глубине души она знала, что жалость - это не то чувство, на котором держатся отношения мужчины и женщины.
     Вадим гораздо умнее Ильи, но ей-то от этого не легче. Умный Вадим больше молчит, ему с ней явно неинтересно, ведь стоит у них дома появиться интересным собеседникам - и мужа не узнать: он становится веселым, откуда только все берется? Он в курсе развития современной науки, техники, а о литературе уж и говорить нечего! Особенно интересно слушать, как они спорят с Николаем Ушковым! Молчалив дома Вадим еще, наверное, и потому, что обдумывает свою книгу... Ирина прочла его детскую повесть, но так и не составила о ней своего суждения. Во время чтения она слышала голос Вадима, а это отвлекало, иногда раздражало. Говорят, что ее муж талантлив, но ведь известно, что жить с талантливым человеком очень нелегко. Поэтому, когда на ее горизонте появился Илья, Ирина вздохнула свободно, да и перестала к мужу придираться. Теперь его постоянные отлучки радовали ее. Первые дни после его приезда были сносными, но скоро отношения портились, можно было подумать, что муж догадывается о том, что у нее еще кто-то есть, - он становился сдержанным, замыкался в, себе, а вскоре снова уезжал. Для вида она упрекала его, говорила, что редко видит дома, дети от него отвыкают, - все это были пустые слова. И вряд ли он не чувствовал в них фальши. Наверное, и ему было трудно с ней. А у Ирины с его отъездом начинался другой период жизни, более спокойный, не требующий постоянного напряжения. И честно говоря, с Ильей она больше чувствовала себя женщиной, чем с мужем.
     Смешно, но она уже не мыслила себе иной жизни: исчезни Илья, наверное, произошел бы разрыв и с Вадимом. Федичев был как бы буфером между ними. Ирина была более терпимой к недостаткам мужа, она старалась не раздражать его, уповая на то, что все равна он скоро куда-нибудь уедет. В городе и впрямь ему не работалось. Ирина давно подметила это и уже сознательно подталкивала мужа к отъезду. Конечно, делала она это незаметно, исподволь. Но после двух-трех ссор Вадим не выдерживал и куда-нибудь уезжал, будь это командировка, Андреевка или Дом творчества. Без работы он не мог жить. Бывало, днями валяется с книжкой на тахте, а потом бросается к письменному столу и стучит-стучит на машинке даже по ночам. Через несколько дней остынет и выбросит отпечатанные страницы в мусорную корзину... Что он пишет, Ирина никогда не знала, а он не любил говорить о своей работе. Самой заглядывать в его исчерканные рукописи ей в голову не приходило.
     - Иришенька, ты не хочешь баиньки? - ласково спрашивал Илья.
     "Баиньки! - вздохнула она. - Вадим бы никогда так не сказал... Здоровенный мужчина, а вот любит посюсюкать!"
     Она высвободилась из его объятий, достала из шкафа постельное белье, застелила широкую тахту, занимавшую дальний угол. Над этим ложем висит копия Рубенса: козлоногий сатир с умильной рожей обнимает пышнотелую грудастую нимфу, а над пышными кустами парят два крылатых амурчика с круглыми лукавыми мордашками.
     - Закрой дверь на кухню и выключи свет, - машинально сказала она, раздеваясь.
     - Капельку наливки? - предложил он, пододвигая стол к тахте.
     - Я не буду, - отказалась Ирина. Она уже лежала, натянув до шеи одеяло. Светло-серые глаза ее смотрели в потолок.
     - Грамуленька не повредит, - настаивал Илья. - Я одну капельку? Наливку я нашел под столом на кухне.
     "Неужели он не понимает, что "капелька" - это противно!" - с раздражением подумала Ирина. И еще она подумала, что в больших дозах, как говорится, трудно вытерпеть Илью. Он ведь замучает своими "капельками", "баиньками", "Ирусями", "грамуленьками".
     Он выпил, закусил печеньем, попытался ей всучить рюмку с вишневой наливкой - его настырности можно было позавидовать, - Ирина осторожно отводила его руку, боясь расплескать, но он все-таки заставил выпить. Полез целоваться, но она заметила:
     - Вытри губы.
     Он послушно вытер губы бумажной салфеткой, небрежно спросил:
     - Когда твой классик вернется с благословенных югов?
     Вадима он звал "классиком", вкладывая в это слово изрядную долю добродушной иронии. Надо сказать, Илья был незлым человеком и умел ладить с другими людьми, чего о Вадиме нельзя было сказать. У Федичева все друзья, а у мужа их - раз-два, и обчелся.
     - Через неделю, - ответила она.
     - Ируленька... ну иди ко мне, - заулыбался Илья.
     - Выключи свет, - сказала она.
     Когда ночью в дверь раздался громкий стук, Ирина сразу все поняла.
     - Вадим, - обреченно произнесла она, не двигаясь с места.
     Илья подскочил на тахте, будто подброшенный стальной пружиной. Включил свет, схватил со стула брюки, стал лихорадочно натягивать на себя, в его черной бороде раздражающе трепетало перышко из подушки.
     - Ради бога, не открывай! - прошипел он, путаясь с рубашкой.
     Ирина встала, набросила на себя отцовский рабочий халат с пятнами краски на полах и пошла открывать: она знала, что муж рано или поздно вышибет дверь.
     - Здесь нет запасного выхода? - задыхаясь, спросил Илья. Он надел рубашку и стоял посреди мастерской с туфлями в руках. Лицо бледное, глаза испуганно расширились. Нижняя губа подергивалась, каблуки туфель глухо постукивали друг о дружку.
     - Попробуй в окно, - нашла в себе силы пошутить Ирина.
     Но он не понял юмора, бросился к огромному, в полстены, окну.
     - Дурачок, это же пятый этаж, - сказала Ирина. Она отбросила железный крюк, щелкнула щеколдой.
     Вадим в мокром плаще с поднятым воротником молча смотрел на нее. Казалось, глаза его стали совсем прозрачными. Пожалуй, это единственное, что выдавало его чувства.
     - Я некстати, да? - спокойно спросил он.
     - Совсем некстати, - ответила она, не удержалась и обернулась: как бы Федичев от страха и впрямь не сиганул в окно. Муж легонько отстранил ее, вошел в комнату, оставляя на линолеуме влажные следы. Илья стоял на широком подоконнике и держал в руке тяжелый бронзовый подсвечник. Рубашка не заправлена в брюки, дурацкое белое перышко торчало в черной бороде. У него был такой жалкий, нелепый вид, что Ирина чуть было не рассмеялась. Ей не было страшно: как только она увидела измученное, с неестественно светлыми глазами лицо Вадима, сразу поняла, что скандала не будет. Не боялась она и конца их отношений, - если уж честно говорить, то давно была к этому готова. Рано или поздно все это должно было случиться. Все тайное рано или поздно становится явным. Удивительно другое: обычно муж, возвращаясь из поездок, либо звонил, либо давал телеграмму, будто специально предупреждая ее, чтобы не застать врасплох. И вдруг такое... С солнечного юга просто так не уезжают раньше срока в осенний промозглый Ленинград.
     - Если вы дотронетесь до меня, я вас ударю этой штукой, - хрипло заявил с подоконника Илья.
     - А ее... - Вадим покосился на жену, - значит, можно?
     Федичев хлопал глазами и молчал, подсвечник подрагивал в его опущенной руке. Босые ноги - он так и не успел надеть туфли - казались огромными, пяткой он наступал на раздавленный кактус, но, по-видимому, не чувствовал колючек.
     - Чего ты хочешь? - глядя на иконы, спросила Ирина.
     - Я вас бить не буду, - с насмешкой в голосе сказал Илье Вадим, никак не отреагировав на слова жены. - Можете поставить подсвечник на место. - Он повернулся к Ирине: - Драки, как в кино, не будет, дорогая... Я вспомнил, что дал на время твоему отцу одну икону, вон того Николая Чудотворца, так я пришел забрать его.
     - Ночью? - чуть заметно усмехнулась Ирина.
     - Бога чаще всего вспоминают ночью, - туманно ответил Вадим. Подошел к стене, осторожно снял небольшую, потемневшую от времени икону на доске без оклада, огляделся, взял со спинки стула серый свитер Федичева и аккуратно завернул в него Николая Чудотворца.
     - Это... зачем вы? - растерянно промямлил Илья, но, наткнувшись на холодный взгляд Вадима, замолчал.
     - Вот времена настали! - усмехнулся Казаков, стоя у двери. - Вернешься домой, отвернешь край простыни на кровати и, как притаившегося в складках черного таракана, обнаружишь любовника жены...
     - Или любовницу, - будто эхо, откликнулась Ирина. Полы халата раздвинулись, обнажив ее полные белые ноги, в серых глазах двумя острыми точками отражалась электрическая лампочка на потолке.
     - Живите, размножайтесь, - на прощание сказал Вадим.
     Он уже взялся за ручку двери, когда услышал негромкий голос жены:
     - Не ломай комедию. Тебе ведь это безразлично.
     Казаков резко повернулся, шагнул в комнату, Илья испуганно дернулся, задев подсвечником за фрамугу окна.
     - Вам, господа, не нравится комедия? - зловеще произнес Вадим. - Хотите кровавую трагедию? Наутро там нашли два трупа... Ты хочешь, чтобы я выбросил этого бородатого типа в окно? А тебе размозжил чем-нибудь тяжелым голову?..
     Наверное, в лице его появилось что-то дикое, потому что Ирина отступила в сторону, а Илья еще выше поднял подсвечник и судорожно сглотнул слюну. Другой рукой он беспомощно ухватился за отодвинутую штору, рот его приоткрылся.
     - Жаль, что я не живописец, - глядя на них, усмехнулся Вадим. - Можно было бы написать великолепную картину в духе француза Фрагонара, кажется, она у него называется "Любовник в шкафу"? - Рассмеялся и с иконой под мышкой вышел из мастерской.
     Ирина стояла на лестничной площадке у полураскрытой двери и смотрела, как он спускается по бетонным ступенькам вниз. Почему-то на цыпочках к ней подошел Илья и прошептал:
     - Скажи ему, чтобы мой свитер отдал.
     - Вадим, можно подумать, что ты рад тому, что случилось, - негромко сказала она мужу вслед, в глазах ее заблестели слезы.
     - Может, тебя еще поблагодарить за радость, которую ты мне нынче доставила?.. - Он остановился и снизу вверх посмотрел на нее. - Мне всегда казалось, что люди радуются, когда что-либо находят, а не теряют...
     - Я тебя не понимаю.
     - Ты только сейчас это сообразила. Понимаю, не понимаю... Мы просто давно не любим друг друга, только почему-то не хотели даже себе в этом признаться. - Он спустился еще на несколько ступенек и снова обернулся: - Я проехал пятьсот километров, очень устал, наверное, поэтому и не устроил вам классический скандал... Такое, наверное, лишь раз в жизни бывает: любовник в шкафу, то бишь на подоконнике! Такое и Фрагонару не снилось!
     Его неестественный смех эхом разносился по гулким этажам. Ирина почувствовала, как Илья взял ее за руку.
     - Ну скажи же ему, - приглушенно попросил он. - Он мой свитер уносит. Что я дома скажу?
     - Иди ты к черту, слюнтяй! - глядя ему в глаза, гневно выкрикнула она.
     Стремительно подошла к тахте, упала на простыни и, уткнувшись в подушку, отчаянно зарыдала.
     
     ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
     
     
     1
     
     О н долго один сидел перед початой бутылкой коньяка и невидящим взором смотрел в окно. Снежная крупа бесшумно ударялась в стекла, с тихим шорохом осыпалась, заснеженные сосны вдали раскачивались, иногда ветер начинал назойливо насвистывать свою незамысловатую мелодию в неплотно прикрытой форточке. На кухне из водопроводного крана бежала в раковину тонкая струйка воды, но встать и завернуть кран было лень. Да и к чему? Вот так и его жизнь тонкой струйкой прожурчала, не оставив никакого заметного следа в этом чужом мире. Ему давно за семьдесят, он на пенсии, государство предоставило ему много льгот, как бывшему фронтовику... На фронте он никогда не был, а если и воевал, то тайно и как раз против этого самого государства, которое ему аккуратно раз в месяц выплачивает пенсию. Что скрывать от себя? Ростислав Евгеньевич Карнаков давно понял, что вся его борьба - блеф, самообман. Что изменилось в стране? Она живет, крепнет, развивается. Нет сейчас в мире силы, способной схватиться с этой великой страной не на жизнь, а на смерть. Эмигранты, выехавшие в семнадцатом - двадцатом годах из России, повымерли, а их дети и внуки давно уже не борцы за освобождение родины. Они не знают ее, у них теперь другая родина, другие заботы. Он часто слушал магнитофонные записи внуков русских эмигрантов, исполняющих в кабаках старинные народные песни. И голоса вроде хорошие, и слова за душу берут, но модные певцы позабыли русский язык, безжалостно коверкают его.. "Ямщык, не гуни лушадей, мне некуда больше спешить..." Как же так случилось, что он, Карнаков, ослепленный ненавистью к новому строю, ничего сразу не понял? Были же среди старой русской интеллигенции люди, которые искренне приняли новую власть и стали верой-правдой служить ей. Взять хотя бы бывшего царского генерала Игнатьева - книжка его "Пятьдесят лет в строю" стоит на полке... Да разве один генерал? Сотни, тысячи... Они до конца прошли с этой страной свой путь и, наверное, были счастливы. Они не прятались по углам, не меняли свой облик, не служили немцам, не расстреливали по их приказу своих, русских... Чего уж сейчас лукавить перед самим собой? Пустую он жизнь прожил, бесполезную, страшную! Права была Александра Волокова - пожалуй, единственная женщина, которую он любил в своей длинной путаной жизни, - нужно было идти в ГПУ, или, как оно потом называлось, НКВД, и покаяться. Может, и простили бы... До прихода немцев не так уж много и грехов за ним было. У разведчиков своя работа - не чистая, но и не такая уж и кровавая, как у карателей и полицаев.
     Ничего не слышно от сына, хотя договорились, что он раз в месяц будет ему писать. Получил лишь одно письмо из Казахстана, намекал, что готовится в круиз вокруг Европы. Это значит, что настропалился бежать отсюда. Дай бог удачи Игорю! Все-таки он, Карнаков, чувствует ответственность за сына, он ведь его мальчишкой совратил на этот опасный путь, а впрочем, кто знает: поездной воришка мог запросто стать уголовником и вообще сгинуть в тюрьмах-колониях...
     Ростислав Евгеньевич налил в рюмку коньяку, выпил, закусил сыром. Хороший коньяк, а и он не приносит облегчения. На форточку села синица и, крутя точеной головкой в черной шапочке, с любопытством заглядывала в комнату. Пустив негромкую трель, сорвалась и улетела. И снова слышен лишь тихий шорох осыпающегося со стекла сухого снега. Иногда он не слышал журчащей воды, а иной раз это его раздражало. Встал и, волоча ноги в шлепанцах, пошел на кухню и закрыл медный кран. Из зеркальца над раковиной на него посмотрело бородатое морщинистое лицо с лохматыми седыми бровями. Лицо старика. Странно, что он так долго живет. И еще не превратился в склеротика, вроде бы голова пока исправно работает. Да и на память не жалуется. Однако последнее время ему стало страшно ночами просыпаться от учащенного сердцебиения, снились какие-то кошмары, несколько раз казалось, что в дверь кто-то явственно постучал... Ранними утрами он пил кофе с молоком и шел бродить по улицам. По привычке заходил в заготконтору, там теперь заправляет молодой заведующий, Прыгунов пошел на повышение, "прыгнул" в Вологду. Этот умел ладить с начальством, встречать его и провожать. Специально построил маленькую турбазу с русской баней, туда и возил начальство... Уборщица Маша Сидоркина по старой памяти раз в неделю по средам приходит к нему... убраться в квартире. Ростислав Евгеньевич теперь по-царски с ней рассчитывается: дает каждый раз по двадцать пять рублей... Зачем ему теперь деньги? Аппетита нет, самого дорогого коньяка больше полбутылки за день не выпьешь, разве что оклеить ассигнациями комнату вместо обоев, как это после революции сделал андреевский кавалер Абросимов...
     Никому не нужный, одинокий, доживал он свои дни в чужом ему городе Череповце. На днях получил по радио шифровку с тревожным сообщением, что Родион Изотов задержан в Москве органами КГБ, ему, Карнакову, предлагалось срочно покинуть город. Будь это раньше, может, он и удрал бы отсюда, но сейчас, в его годы, трогаться с места было дико. Куда он побежит? Кому нужен? Нет такого места в СССР, где бы он был в полной безопасности. Мелькнула мысль сесть в поезд и уехать в Андреевку. Наверное, жива еще Александра Волокова? Она никогда не жаловалась на здоровье, последнее время он нет-нет и вспоминал ее. Да и вообще он теперь жив одними воспоминаниями. Это - единственное, что у него осталось... Нет, никуда он из Череповца не поедет, безразлично, где его похоронят, потому что ему здесь ничего не принадлежит, даже трех аршин земли, - где бы ни находилась его могила, никто никогда на нее цветы не положит...
     Рало утром он сжег в газовой духовке все бумаги, молотком раскрошил на утюге портативную аппаратуру, не пожалел даже хитроумный фотоаппарат со спичечную коробку - он им давно не пользовался, - все сложил в коробку и, воспользовавшись отсутствием кочегара, бросил в топку котельной, что находилась недалеко от его дома.
     Успел Игорь уехать из СССР? Если не успел, его тоже, возьмут. Раз контрразведчики вышли на самого резидента, то уж они сумеют обезвредить и его агентов. Не сегодня завтра и к нему пожалуют незваные гости... У него нет страха, навалилась лишь свинцовая усталость, равнодушие ко всему на свете. Ему как-то приснилось, что он умер в этой комнате и как бы со стороны видит свое разлагающееся тело, соседи проходят мимо его двери, и им невдомек, что там почему-то на подоконнике лежит уже месяц Карнаков. Черный ворон подлетает к закрытой форточке, стучит тяжелым клювом по стеклу... Помнится, он проснулся весь в холодном поту и тогда решил на ночь не закрывать входную дверь. Под подушку он клал взведенный пистолет. Да и кому в голову придет грабить одинокого старика?..
     Сегодня среда, через три часа придет убираться Маша Сидоркина. Ростислав Евгеньевич поднялся со стула, открыл платяной шкаф, достал из-под коробки с обувью пачку денег, завернутых в наволочку, вернулся к столу, смахнул рукой на пол крошки и белесые шкурки от копченой колбасы, положил на видное место сверток. Подумав, написал шариковой ручкой прямо на материи: "Маше Сидоркиной". Выпил рюмку коньяку и приписал: "Отслужи молебен и поставь в церкви богу свечку за упокой моей грешной души..." Верил ли он в бога? И да, и нет. Сколько раз обращался к нему бессонными ночами, чтобы обратил он свой божий гнев против большевиков, чтобы хоть на старости лет он немного пожил под своей настоящей фамилией - Карнаков - и чтобы похоронили его с церковным отпеванием и отпущением грехов в Москве на Новодевичьем кладбище, где нашли вечное упокоенье его отец и мать... Но боги были глухи к нему. И тогда он богохульствовал, клял "отца, сына и святого духа" на чем свет стоит!
     Да, боги были глухи к нему, Ростиславу Евгеньевичу Карнакову. Не услышали его молитв и страстных призывов. Не захотели ничего изменить в его серой бесцельной жизни. Вспомнились давно где-то услышанные слова: "Человек пришел в этот мир из праха и уйдет в прах..." Что его молитвы, когда вся святая православная русская церковь не смогла вымолить у господа бога великой кары на головы святотатцев - коммунистов...
     Боги были глухи к старому режиму, они не защитили царя-батюшку и его семью, не услышали колокольного перезвона и истовых молитв российского дворянства. Не оскорбились, когда разрушали их храмы, растаскивали церковную утварь.
     Когда боги глухи, тогда дьявол правит миром... Разве русские священники в годы Отечественной войны не называли Гитлера антихристом? Не предавали его анафеме? Какому же богу ему, Карнакову, молиться: Христу или князю тьмы? Люциферу?
     Разве он, Карнаков, не боролся всю свою сознательную жизнь за возврат к старому, к религии, вере в бога, царя и отечество? Почему же тогда боги глухи к нему?..
     На этот вопрос Ростислав Евгеньевич на этом свете так и не получил ответа.
     Он выпил еще рюмку, вышел в прихожую; отодвинул на двери засов, вернувшись в комнату, подтащил к столу кресло, на котором обычно сидел перед включенным телевизором, удобно уселся в него, достал из кармана мятых шерстяных брюк пистолет, снял с предохранителя. Он читал в книжках, что на пороге смерти перед мысленным взором человека проходит вся жизнь. Поглядев в черное дуло пистолета, он вдруг вспомнил дачный домик Дашеньки Белозерской под Тверью, широкую, с купеческой периной кровать и лежащую на ней белотелую, с распущенными черными волосами, призывно улыбающуюся купчиху... И все. Больше никаких приятных воспоминаний он не смог вызвать... Выстрела Карнаков не слышал, пуля, опалив седые волосы, пробила висок и вышла над кустистой бровью, пистолет глухо стукнулся о ковер. Носок полуботинка судорожно отодвинул его дальше к столу. Лицо задергалось, губы растянулись, будто в зловещей усмешке, но скоро морщины разгладились, кожа обмякла и лицо приняло спокойное выражение. Голова немного завалилась набок, тело еще несколько раз слабо дернулось и успокоилось в кресле. Густая красная струя бесшумно стекала по небритой серой щеке на вязаный свитер с широким воротом. Из дула пистолета медленно выползала остро пахнущая порохом сизая струйка. В оконное стекло все так же летел снег, синица, уцепившись коготками за форточку и вертя головой, заглядывала в комнату.
     Первыми пришли сюда двое молодых людей в припорошенных снегом куртках с капюшонами. Увидев, что дверь не заперта, они переглянулись и один за другим быстро вошли вовнутрь.
     - Я не думал, что он такой старый, - произнес один из них.
     - Вызывай опергруппу и понятых, а я тут осмотрюсь, - распорядился второй, по-видимому, старший.
     Мария Сидоркина у двери столкнулась с участковым, хотела пройти мимо, но он задержал.
     - Я убираюсь у Ивана Сергеевича, - сказала она. Спросив ее фамилию, участковый велел подождать у двери и вошел в квартиру, немного погодя вернулся и сказал:
     - Проходи, Сидоркина, только не пугайся: Грибов застрелился.
     - Царствие небесное, - растерянно произнесла женщина. - Батюшки! С чего это он? Такой тихий, спокойный... Или болезнь у него какая страшная?
     - Тебе лучше знать, - усмехнулся участковый. - Покойный тебя щедро отблагодарил за... заботу о нем!
     - Кто я ему? - остановилась на пороге женщина. - Никто. Приходящая работница.
     - Проходите, Сидоркина, - пригласили ее в комнату. - Вы давно знакомы с Грибовым?..
     
     2
     
     Вадим Казаков и Николай Ушков сидели за большим квадратным столом в гостях у известного писателя Тимофея Александровича Татаринова. В комнате кроме стола стояли несколько книжных шкафов, набитых книгами и журналами, на белых стенах - портреты писателя, написанные молодыми художниками. Дело в том, что сын писателя в свое время закончил искусствоведческий факультет института имени Репина и женился на художнице. Она и ее друзья с удовольствием писали Татаринова, он был весьма колоритной фигурой: полный, коротконогий, с бородой, обаятельной улыбкой. В его скуластом, с узкими умными глазами лице действительно было что-то татарское. Тимофей Александрович писал исторические романы, пользующиеся успехом. Говорили, что на черном книжном рынке за его книги платили по пятнадцать - двадцать рублей.
     Вадим Казаков мало кого знал в Союзе писателей, и поэтому Николай посоветовал подарить свои книги Татаринову и попросить у него рекомендацию в Союз. Тому очень понравилась повесть о мальчишках военных лет, он об этом сообщил Ушкову и пригласил их с Вадимом к себе.
     Вадим впервые был в квартире такого известного писателя, он смущался и больше слушал. Иногда в комнату заглядывала жена писателя - Анастасия Петровна. Вадиму пришлось несколько раз про себя повторить ее имя-отчество, чтобы не забыть. Грузная, большая и широкая в кости женщина со светлыми кудряшками на голове с неодобрением поглядывала на бутылку и, вставив в разговор две-три незначительные реплики, выходила. Один раз взяла рюмку мужа и демонстративно вылила содержимое в тарелку, потом поглядела на Ушкова - он был у них своим человеком, потому что писал книгу о творчестве Татаринова, - и сказала густым недовольным голосом:
     - Не вздумай, Коля, за второй бежать - из дому выгоню!
     - Тасенька, никто не собирается злоупотреблять, - мягко урезонил ее муж. - Ты нам лучше вскипяти чайку и подай айвового варенья. - Он перевел взгляд на гостей. - Тасенька у меня мастерица насчет разного варенья...
     - Завтра же будешь меня ругать, что вовремя не остановила, - проворчала жена и вышла.
     - Колюня, давай твою, - прошептал Тимофей Александрович.
     Он залпом выпил и неожиданно громко запел: "Ох, туманы мои, растуманы..." Пропев один куплет, хитро улыбнулся в бороду и громко сказал:
     - Талант для писателя - это, конечно, великое дело, но если у него еще и умница жена, то ему повезло вдвойне. Что бы я делал без своей Тасюни?
     - И умнице жене надоедает, когда муж тянется к рюмке, - ворчливо заметила из прихожей Анастасия Петровна.
     - Тасенька, завтра с утра сажусь за машинку! И стучу до обеда.
     - Знаю я тебя... - Жена заглянула в комнату, окинула взглядом стол и строго уставилась на гостей: - Больше ни капли. А то прогоню я вас отсюда!
     - Тасенька! - В мягком ласковом голосе Татаринова появились металлические нотки. - Не буди во мне зверя! - Он вздернул бороду, приосанился. - Ты знаешь, я в гневе страшен... - И весело рассмеялся: - Никто меня в этом доме не боится!..
     - Лучше почитал бы новую главу из романа, - помягче сказала Анастасия Петровна. - Про Меншикова.
     - Тащи ее сюда! - распорядился Тимофей Александрович. - Двадцать страничек, не больше, а то мои парни заснут.
     - Ну что вы, Тимофей Александрович! - горячо запротестовал Николай. - Мы с удовольствием...
     По пути сюда Николай говорил, что лишь бы старик не заставил их сегодня слушать новые главы, есть у него такая дурная привычка - вслух читать знакомым свои романы...
     Слушая в течение часа монотонный голос Татаринова, Вадим изо всех сил старался не отвлекаться, но мысли все время уносились прочь. Все-таки крупные вещи предпочтительнее читать в другой обстановке и без публики. Борода Татаринова смешно шевелилась, он старался читать с выражением, но голос его все равно усыплял... И вот здесь, в светлой небольшой комнате, Вадим поклялся про себя никогда вслух не читать свои произведения. Это такая тоска, даже не верилось, что по времена Достоевского и Белинского писатели собирались у кого-нибудь и ночи напролет читали друг другу свои книги...
     Петр Первый, стрельцы, царевна Софья, Меншиков - все это скользило мимо его сознания не задерживаясь. Вадим боялся, что Татаринов, когда закончит, естественно, захочет выслушать их мнение, а он вряд ли чего путного скажет...
     Выручил Ушков, он детально разобрал главу - вот что значит критик! - похвалил писателя за сочный язык, сделал несколько дельных замечаний по тексту. А Вадим так и промолчал.
     - Лучше Тимофея никто сейчас не пишет на исторические темы, - заметила Анастасия Петровна. Подавая на стол чай с вареньем, она ухитрилась убрать бутылку.
     - Тася! - строго сказал Татаринов. - На посошок.
     Пробормотав про себя что-то нелестное то ли в адрес мужа, то ли гостей, она принесла бутылку - там было ровно на три рюмки. Муж подозрительно посмотрел на нее, но ничего не сказал.
     - Я прочел твою повесть, у тебя несомненный талант, Вадим, - на прощание обнадежил Казакова известный писатель. - Я буду на приемной комиссии и обязательно выступлю, а вторую рекомендацию возьми у Вити Воробьева, я ему уже говорил о тебе.
     Воробьева Вадим знал - это тот самый талантливый писатель, с которым он познакомился на даче у Вики Савицкой.
     - Ты писатель от бога, - говорил Татаринов, провожая их до дверей. - Да ты не качай головой, я истину говорю! Талант, Вадик, я за версту чую. Книжка твоя будет издаваться и переиздаваться.
     - Ты, Вадим, не слушай его, - встряла Анастасия Петровна. - Он просто добрый сегодня...
     - Тася! - сделал грозное лицо Тимофей Александрович. - Умолкни!
     - Тише, дурачок, - понизив голос, сказала жена. - Внучку разбудишь!
     - Я выступлю на комиссии, Вадим, тебя примут, - говорил тот. - Пусть только попробуют не принять!..
     Вадима на приемной комиссии прокатили, Татаринова в этот день не было там, он уехал в Приозерск на дачу... Это было потом, в марте, а сейчас Вадим и Николай бодро шагали по ночному Кировскому проспекту и оживленно разговаривали. Уличные лампочки светили вполсилы, с темного неба сыпался голубоватый в свете фонарей мелкий снег, редкие машины оставляли на асфальте блестящие следы шин. Снег тут же их припорашивал.
     - Кажется, ты понравился Тасюне, - говорил Николай. - Хорошо, что ничего своего не читал: она только муженька способна слушать. Другие ее раздражают. Кстати, и он других писателей не слушает.
     - Я никак не мог сосредоточиться...
     - Молодец, что промолчал, иначе в Тасюне нажил бы вечного врага, - рассмеялся Николай. - Она считает своего Тимофея гением.
     - Тасюня, Тасюня! - сказал Вадим. - Ну ее к черту, как относится ко мне Татаринов?
     - Не скажи, дружище! - возразил Ушков. - В этом доме все зависит от Тасюни: скажет дать тебе рекомендацию - он даст, скажет, ты дерьмо, - он поверит. Татаринов всю жизнь своей жене в рот смотрит. Что она скажет, то он и делает. Это все знают.
     - Я не знал, - вздохнул Вадим.
     - Ты еще многого не знаешь... Будь бы у тебя литературный папа или мама, тебя бы с одной книжкой под аплодисменты приняли в Союз. Читал повестуху Богусловского?
     - Не смог, - ответил Вадим. - Как только можно такую ерунду печатать! Откровенное подражательство Хемингуэю: он сказал, она сказала, назойливый, примитивный так называемый подтекст. Это пародия, а не литература.
     - А ты обратил внимание, что повесть сопровождена вступлением известной писательницы?
     - Ну и что?
     - Богусловского, еще не дожидаясь выхода книжки, приняли по журнальной повести в Союз писателей, потому что известная писательница - его "крестная мама".
     - А я, выходит, бедный сирота: у меня ни "папы", ни "мамы" нет, - усмехнулся Вадим.
     - Женись на дочери известного писателя или главного редактора журнала... Ты ведь знал Володю Маркина? Он бросил свою жену, уехал в Москву и благополучно женился на дочке редактора толстого журнала.
     - Журнал толстый или дочка?
     - Не имеет значения... Маркин давно принят в Союз писателей, печатается у тестя, выпускает книжку за книжкой, на них с ходу публикуются положительные рецензии, а у нас Володя не мог пробить жалкий сборник рассказов!
     - Я думал, литература - святое дело, - помолчав, заметил Вадим.
     - Литераторов-то развелось восемь или девять тысяч! А во времена Пушкина их не насчитывалось и ста пятидесяти... Девять тысяч! И все считают себя большими писателями, и все хотят печататься!
     - Зачем же бездарей принимают?
     - Бездарей и принимают, мой милый, бездари! Бездарности, они активные, пробивные, настырные, в игольное ушко, чтобы напечататься, влезут!
     - А я, пожалуй, не уйду из АПН, - сказал Вадим. - Хотя и трудно совмещать журналистику и литературу.
     - Иди, дружище, своим путем, - посерьезнев, продолжал Ушков. - Ты из тех, кому не нужны литературные покровители. Я недавно перечитал твою военную повесть, - честно, Вадим, у тебя настоящий талант. Он не сразу бросается в глаза, не ошеломляет, но твоя книжка заставляет думать, вспоминать, все зримо, о чем ты пишешь, к повести хочется снова и снова возвращаться... Я не пророк, но предсказываю, что твой путь в литературу будет трудным. Ты послал известным критикам свою книгу?
     - Мне такое и в голову не пришло!
     - Значит, тебя в лучшем случае не заметят, а могут и больно лягнуть в очередном обзоре. Нужно среди критиков друзей заводить.
     - А ты? Вот и напиши рецензию.
     - Я о детской литературе больше не пишу... Пусть твой путь в литературе будет трудным, но зато самым честным и благородным. Так что и впредь не лезь из кожи, чтобы понравиться какой-то глупой Тасюне! Я ведь хорошо знаю эту семейку: у Татаринова обаятельная улыбка, он искренне верит, когда хвалит, но все решает Тасюня! Тимоха считает, что у нее безошибочный нюх на людей.
     - И ты о нем книжку пишешь? - упрекнул Вадим.
     - Он сейчас в моде, потом, я действительно считаю его талантливым романистом. По крайней мере, три его романа мне нравятся. Он умеет создать фон той эпохи, у него сочный русский язык, захватывающий сюжет... О ком мне еще писать? Об именитых? О них и так в каждой газете, в каждом журнале пишут. Даже тогда, когда они молчат.
     - Татаринова критики тоже вниманием не обходят, - заметил Вадим.
     - Но в обойме-то знаменитых его нет?
     - Подожди, ты ведь тоже написал книжку про именитого Славина? - вспомнил Вадим.
     - За эту монографию меня и приняли в Союз писателей, - усмехнулся Ушков. - Кстати, ты подарил ему свою детскую повесть?
     - Я с ним не знаком.
     - И еще надеешься вступить в Союз писателей! - воскликнул Николай.
     - Ты знаешь, мне уже что-то расхотелось, - хмуро уронил Вадим. - Как можно написать книгу о человеке, которого ты не уважаешь? Говоришь одно, а делаешь другое?
     - Это политика, старина!
     - Приспособленчество это, Коля, а не политика! От тебя такого я не ожидал.
     - Я ведь тоже не сразу прозрел... - Николай ничуть не был смущен. - Путь к совершенству тернист и запутан...
     - Пожалуйста, без демагогии!
     - Славин - умный человек, у него большие связи, он знает, что нужно в данный момент, правда, писатель средний, но у него имя. Его, если можно так сказать, "сделали" друзья-приятели. А их у него тьма! Особенно в Москве. Он в редсоветах, комиссиях, член редколлегий журналов! Его все хвалят, прославляют. Недаром у него и фамилия - Славин. И нужно большое мужество, чтобы на него замахнуться! Так вот, старина, меня совесть замучила, что я славил Славина, и я решил написать книгу о Татаринове. Ведь Славин и наш Тимофей - враги.
     - Ну прямо тайны мадридского двора! - покачал головой Вадим.
     - Не минет сия чаша и тебя, - сказал Николай. - Правда, есть у нас в организации и такие, которые держатся подальше от всей этой мышиной возни, но таких мало. Им трудно печататься, о них совсем не пишут.
     - Но они-то пишут, - заметил Вадим.
     - Читатель раньше критиков разобрался, что к чему, - продолжал Ушков. - В потоке литературы безошибочно находит свежее, талантливое. И сколько ни подсовывай ему хваленых-захваленых, читатель выбирает настоящее, что волнует его, дает простор для размышлений. Кажется, еще Марк Твен сказал, что существует лишь единственный критик, чье мнение ценно для писателя, - это читатель.
     - Ты меня обрадовал, что в этой огромной армии членов Союза писателей есть и настоящие литераторы... - вставил Казаков.
     - Где ты сейчас живешь? - перевел Николай разговор на другое. Он знал о разрыве приятеля с женой.
     - Есть в Ленинграде один замечательный человек, который ко мне хорошо относится уже тысячу лет, - ответил Вадим. - И зовут этого человека Василиса Прекрасная. Это просто замечательно, что такие люди существуют на белом свете. У тебя есть такой друг?
     - А-а, это на Лиговке, - вспомнил Ушков. - Разве она еще не на пенсии?
     - Циник ты, Коля, - с Грустью заметил Вадим. - Я толкую о душевной красоте...
     - А разве есть такая? Я думал, это литературная метафора.
     - Ты с Викой встречаешься? - вдруг спросил Вадим.
     После того случая в Судаке они ни разу не затрагивали эту тему. Встретились через месяц как старые приятели. Ушков уже давно ушел из издательства, он работал старшим научным сотрудником в институте, защитил кандидатскую диссертацию.
     - Я все тебя забываю спросить: чего ты тогда так неожиданно уехал из Судака? - помолчав, в свою очередь задал вопрос Ушков.
     - Я просто подумал, что третий лишний.
     - Ты же знал, что мы с Викой старые друзья.
     - Ну а как бы ты представлял нашу жизнь втроем в Судаке?
     - Что, ревность взыграла? - усмехнулся Николай. - Я думал, ты достаточно хорошо знаешь Вику.
     - Выходит, мы с тобой пешки в ее руках?
     - Она в шахматы не играет, - улыбнулся Николай.
     - Я не люблю быть пешкой, - сказал Вадим.
     - Она очень переживала, что ты тогда так уехал. Это было похоже на бегство.
     - Так оно и было, - признался Вадим.
     - Иногда приятно быть пешкой в руках королевы...
     - Ты не ответил на мой вопрос: встречаешься с Викой?
     - Иногда, когда она позвонит... Кстати, спрашивала про тебя. Твоя Ирина ей все рассказала - ну как ты ее застукал в мастерской с художником. Ты его даже на дуэль не вызвал?
     - Если винить в изменах только мужчин, то нужно было у тебя, Коля, потребовать сатисфакцию.
     - Ты же знаешь - я ни при чем.
     - Тогда и он, этот художник, ни при чем. Ведь очень верно сказано: что толку убивать змею, если она уже ужалила.
     - Все они стервы, - добродушно заметил Николай. - Но без них тоже скучно.
     - А мы кто? - сбоку посмотрел на него Вадим. На русой бородке приятеля сверкали капли, коричневая замшевая шапочка с козырьком делала его бледное лицо продолговатым.
     - Это уже философия.
     - Твой конек!
     - Я вообще никого ни в чем не виню, - посерьезнев, сказал Ушков. - И себя тоже.
     - Я всегда виню во всем только себя, - признался Вадим.
     - В таком случае прости Ирину, - посоветовал Николай.
     - Я себя не могу простить.
     - Вы развелись?
     - Какое это имеет значение? Ирина стала мне чужой... Ну какой прок, Николай, жить с женщиной, которую не любишь? Ради чего?
     - Наверное, ради детей.
     - Ты думаешь, детям это нужно?
     - Я давно не люблю свою жену, но разводиться с ней не собираюсь Развестись, снова жениться и снова разочароваться? Зачем повторять единожды совершенную глупость?
     - Есть же счастливые семьи.
     - Напиши роман о такой счастливой семье. Спаси любовь, - улыбнулся Ушков. - Тебе памятник поставят.
     - Может быть, и напишу когда-нибудь. Я свои собственные неприятности не собираюсь перекладывать на плечи всего человечества.
     - Красиво говоришь! - рассмеялся Николай. - И далеко замахиваешься!
     - Спаси любовь... - с грустью повторил Вадим. - Плохи же наши дела, если даже любовь, как и природа, нуждается в спасении. Утверждают же некоторые ученые, что человечество уже однажды, тысячелетия назад, достигло вершин цивилизации и...
     - Разразилась всемирная катастрофа, - подхватил Николай. - Атлантида и прочее... Об этом писал Платон и сказано в Библии...
     - Не идем ли мы снова к этому?
     - Религия и раньше предсказывала конец света... Помнишь, как сказано у древних египтян или шумеров?
     - Не помню, - отмахнулся Вадим, не дав приятелю уйти в исторические дебри. - Я оптимист и верю в победу человеческого разума на Земле
     - Раньше я не замечал за тобой тяги к выспренной фразе, - усмехнулся Ушков. - В повести ты не употребляешь красивые слова.
     - То в повести, - вздохнул Казаков. - Где повесть, а где жизнь?
     - Глас писателя, - рассмеялся Николай. - Истина, брат, всегда рождается в муках.
     - Свежая мысль, - поддел его Вадим.
     Они дошли до Кировского моста. Поземка с тихим завыванием гнала на него шуршащий снег, длинные хвосты ныряли в пролеты чугунного моста и исчезали под ним. На Неве у берегов громоздились ледяные торосы, кое-где посередине чернели промоины. Здесь, на мосту, ветер озверел, швырял им в лица пригоршни колючего снега, старался сорвать шапки, раздувал полы, забирался в рукава. Кроме них, никого на мосту не было, лишь впереди маячили, будто намотанные на автомобильные фары, крутящиеся желтые шары.
     На Марсовом поле тоже свободно гулял ветер, памятник Суворову побелел до самой каски. Они дождались заснеженного трамвая, вошли в почти пустой вагон. Николай скоро вышел у цирка, а Вадим поехал дальше. Здесь, в центре, ветер потерял свою силу, в рассеянном свете фар лениво кружились снежинки, вагон подпрыгивал на стыках, что-то гулко бухало в днище, лязгало железо. Впереди, привалившись плечом к обледенелому окну, сидел мужчина без шапки и в черном полушубке. Он клевал носом.
     - Куда вам ехать? - растолкав задремавшего пассажира, спросил Вадим.
     - Где я? - стал озираться человек. Глаза его покраснели, нос тоже. - Это что за остановка? Ленинград или Поповка?
     - Трамвай идет в парк, - сказал Вадим.
     - И мне в парк...
     - Ну тогда до свидания, - сказал Казаков.
     - Рикошетов, - протянул руку пассажир. - За что я люблю этот мир, так это за то, что он не без добрых людей.
     - Мир велик, и люди в нем разные, - не сдержал улыбку Вадим.
     - Кто ты? - с пьяной подозрительностью уставился на него тот. - Я ведь не шумлю. Тихо-мирно еду.
     - Человек, - сказал Вадим.
     Он вывел его на остановке у Московского вокзала, прислонил к металлическому ограждению, а сам стал ловить такси. Машины с зелеными огоньками проносились не останавливаясь. Рикошетов шмыгал носом, пегие волосы на его голове топорщились, - наверное, где-то шапку потерял... Наконец "Волга" с шашечками остановилась, и он помог забраться туда Рикошетову.
     - Если ты человек, то дай мне в долг трояк, - помаргивая, разглядывал Вадима новый знакомый. - Чем же я рассчитаюсь с таксистом?
     Вадим протянул ему три рубля. Он и сам себе не мог бы объяснить, почему все это делает. Может, в лице этого человека, явно не лишенного чувства юмора, было что-то привлекательное, располагающее?
     - За Рикошетовым не пропадет, приятель, - сказал тот. - Рикошетов всегда долги возвращает.
     "Волга" умчалась, а Вадим стоял на остановке и улыбался. Ему тогда и в голову не пришло, что его пути с этим человеком еще раз пересекутся.
     
     3
     
     В Нью-Йорке, в ресторане фешенебельного отеля "Хилтон", выступали перед молодыми американскими солдатами известные кинозвезды, певцы, писатели. Парней отправляли на войну во Вьетнам и со свойственной Америке помпой и размахом давали им прощальный концерт.
     Пока в просторном холле на первом этаже, переполненном новобранцами в форме цвета хаки, звезды эстрады Боб Хоуп, Джон Уэйн, Фрэнк Синатра, Бинг Кросби исполняли свои номера, возле входа в отель на колясках курсировали туда и сюда безногие инвалиды вьетнамской войны, с плакатами в руках прохаживались вдовы и матери погибших в джунглях и болотах чужой далекой земли мужей и сыновей. Многие были в черном. У одной еще не старой женщины в руке белый плакат, на котором черными буквами написано: "Мальчики, рвите, сжигайте воинские билеты, во Вьетнаме недавно погибли два моих сына! Будь проклята эта грязная война!" Плакат она укрепила на черном свернутом зонтике. Полисмены хмуро посматривали на демонстрантов, но пока никакого беспорядка не могли усмотреть.
     Игорь Найденов - он теперь был Дугласом Корком - дежурил у входа. На нем джинсы в обтяжку и нейлоновая куртка, под мышкой на хитроумном ремне подвешен автоматический пистолет. Курсанты спецшколы посланы сюда негласно следить за демонстрантами, брать на заметку тех новобранцев, которые будут с ними якшаться, выискивать других подозрительных лиц. Война непопулярна в США, можно ожидать любых выходок.
     В Нью-Йорке снега нет, хотя сейчас середина марта, только в северных штатах свирепствуют невиданные метели, здесь же светит яркое весеннее солнце, чисто вымытые окна небоскребов пускают в глаза яркие зайчики. По улицам лавиной двигаются разноцветные автомобили, и почти все - разных марок. Юркие малолитражки и широкие фешенебельные лимузины с гирляндами задних фонарей. Движение транспорта напоминает конвульсии гигантского членистого металлического существа, которое то замирает на одном месте перед светофорами, то делает бросок вперед и снова, дрожа всеми членами, замирает. В Нью-Йорке, наверное, нет ни одного здания, на котором не было бы цветной затейливой рекламы. Здесь рекламируют все, начиная от губной помады и кончая каналами Марса, которые, оказывается, тоже можно купить, вступив в общество "марсиан". Первое время новоиспеченный Дуглас Корк ходил по улицам Нью-Йорка с разинутым ртом: реклама ошеломляла его; будь у него куча долларов, он, наверное, только и делал бы, что бегал по магазинам и все покупал! Причем самые пустяковые товары, как, например, мыло "пальмолив" или зубную пасту, - на красочных плакатах и по телевидению рекламируют их известные на весь мир артисты, певцы, кинозвезды. Юл Бриннер из "Великолепной семерки" в форме шерифа назойливо сует с экрана в нос фотоаппарат, популярный в то время писатель Фредерик Форсайт в сверкающем кожаном пальто предлагает охотничьи ружья, кинодивы с красивыми чувственными ртами алчно жуют резинку и сосут леденцы, демонстрируют будто сотканные из паутины купальники, которые почти ничего не закрывают от нескромных глаз.
     Американский "имидж" - это впечатление, которое предписывается рекламой данному товару, - целиком и полностью захватил Корка. Он просмотрел все фильмы ужасов Алфреда Хичкока, боевики с участием самых популярных киноартистов Америки - Стива Маккуина, Марлона Брандо, Пола Ньюмена, Чарлза Бронсона. Как и многие курсанты спецшколы, хотел походить на секретного агента 007 Джеймса Бонда, - его уже многому научили в школе, где властвовал и поощрялся культ жестокости и силы. Несколько раз Дуглас Корк был на концертах Элвиса Пресли, с удивлением наблюдал, как в зрительном зале с ума сходят поклонники и поклонницы знаменитого короля рок-н-ролла. У него в Москве были магнитофонные записи Пресли, но, оказывается, одно дело слушать магнитофон, а другое - видеть его выступление собственными глазами. Молодежь приходила в экстаз, парни ломали стулья, становясь друг другу на плечи, хватались руками за люстры, раскачивались и прыгали на головы зрителям. Девушки визжали, будто их режут, вцеплялись друг другу в волосы. А виновник всего этого скандала тайком убегал со сцены, чтобы его на куски не разорвали восторженные почитатели. Он иногда даже одевался в лохмотья, зная, что любой в зале может вырвать в качестве сувенира клок его одежды. Корк тоже заражался общим возбуждением, но не до такой степени.
     Его размышления прервал капитан Фрэд Николс, он шепнул, что надо быть настороже, и показал глазами на группу подростков, которые явно что-то замышляли: бросали беспокойные взгляды на вход в отель, озирались на полицейских, куривших возле своих широких машин с мигалками. Дуглас кивнул и вместе с двумя другими курсантами подошел поближе к подросткам. Когда двери распахнулись и из зала повалили наружу солдаты и офицеры, мальчишки быстро расстелили на асфальте звездно-полосатый американский флаг, но поджечь не успели: Дуглас ребром ладони ударил по горлу парнишку с бутылкой горючки и зажигалкой, тот, вскрикнув, упал, другой курсант свалил еще пару юнцов, третий поспешно поднял с земли флаг. Куда деть его, он не знал и обернул вокруг своей руки. Кровь шла из носа и у высокого парня. Он прижимал к лицу испачканный платок и злобно смотрел на курсанта. Взвыла сирена, несколько высоких полицейских с резиновыми дубинками бросились к подросткам. Большая часть их убежала, троих полицейские успели схватить и, завернув руки за спины, увели к синему "форду".
     - О'кэй! - похлопал Дугласа по плечу улыбающийся капитан Николс. - Ловко ты уложил этого подонка. Я знал, они что-то замышляют.
     Воспользовавшись хорошим настроением начальника, Корк попросился отпустить его до отбоя пошататься по Бродвею, сходить в кино, он сказал, что хочет еще раз посмотреть фильм "Зеленые береты", - знал, что капитану это понравится. В "Зеленых беретах" прославляли насилие и жестокость американских парней во Вьетнаме.
     - Скажи уж прямо, захотелось к девочкам на Бродвей? - улыбнулся капитан. - Гляди не подцепи какую-нибудь заразу. Справься у портье, что за девица.
     Дуглас с ухмылкой похлопал себя по нагрудному карману рубашки. Там лежал пакетик разрекламированных презервативов...
     - В двадцать четыре ноль-ноль чтобы был в казарме, - предупредил капитан.
     - О'кэй, Фрэнк! - кивнул Дуглас. Когда они были на деле в гражданском, капитан разрешал называть себя по имени.
     Побродив по "Золотому берегу" - так здесь называют Вторую и Третью авеню 50-60 улиц, где расположены самые известные кинотеатры, - Дуглас Корк отправился на бульвар Грез - это в районе Дафни-сквера и Бродвея, - тут в менее шикарных кинозалах демонстрировались развлекательные и порнографические фильмы. Реклама останавливала, выставляя напоказ прелести киногероинь, звала, уговаривала, тащила за рукав в кинозалы. Но Дугласа уже было не так легко уговорить: он не первый месяц в Штатах. Пока еще говорил по-английски с сильным акцентом, но надеялся, что скоро это пройдет. Учителей тут хватало. Теперь он, американский подданный, принес торжественную присягу звездно-полосатому флагу дяди Сэма. Несколько раз он встречал русских туристов, долго шел позади, прислушиваясь к знакомой речи, но ни разу не признался, что он русский. И потом, был уверен, что за ним наблюдают. Школа, в которую он попал, готовила "специалистов-международников". Может, название было и не совсем точным, но звучало весьма солидно. "Специалисты-международники" разных национальностей изучали военное, подрывное, шпионское дело. Прежде чем попасть в Нью-Йорк, Дуглас Корк побывал в Международной полицейской академии в Вашингтоне, в школе ЦРУ при Пограничной академии в штате Техас, а теперь заканчивал обучение в спецшколе. Здесь редко произносили слово "террорист", но все курсанты понимали, что под вывеской "специалистов-международников" их готовят к террористическим операциям в разных странах мира. В спецшколе обучались люди разных национальностей и разного возраста. Дуглас был в своей группе еще не самым старшим. Угрюмому чеху Поллаку недавно стукнуло пятьдесят лет. Поллак знал пять иностранных языков, в том числе и русский. В Нью-Йорке он прожил два года и вот завербовался сюда. Почему он оказался в Америке, Дуглас не знал: в школе не принято было откровенничать друг с другом. Вот о драках с неграми, о девочках, выпивке тут любили поговорить.
     Дуглас одно время сблизился с кубинцем Родригесом, но тот вскоре неожиданно исчез, а спрашивать, куда он делся, было не принято. Скорее всего, был заброшен на Кубу.
     Почувствовав, что проголодался, Дуглас вошел в маленькое кафе, съел горячие сардельки с отварным картофелем, посыпанным укропом, выпил бутылку кока-колы: спиртное в одиночных отлучках не рекомендовалось употреблять. Он знал, что, когда вернется в казарму, капитан Николс обязательно принюхается к нему. Из кафе Дуглас направился в маленький кинозал на 42-й улице, но порнофильм не досмотрел до конца - все они на один манер, и уже не было чувства новизны, - пошел в другой кинотеатр, где демонстрировалась лента о чемпионах каратэ и конфу. В школе они тоже занимались каратэ и дзюдо, но так виртуозно работать, как азиатские чемпионы на экране, не мог и их тренер-китаец.
     На 79-й улице жила одна знакомая мулатка, но времени уже оставалось в обрез, и Дуглас направился через парк к станции метрополитена. В столичных парках обычно пустынно, деревья еще не выбросили зеленую листву, но почки уже набухли на корявых почерневших ветвях. На двух скамейках друг против друга в странной позе сидели два парня. Положив руки на колени, они смотрели вверх, хотя, кроме вершин деревьев, ничего там не могли увидеть. Они даже не повернули головы, когда мимо прошел Дуглас. А он, насвистывая мотивчик, изображал из себя крепко подвыпившего: шатался и царапал подошвами землю. Уже стемнело, с улицы, огибающей парк, доносился глухой шум машин, треск электрических разрядов, - по-видимому, где-то вышла из строя неоновая реклама. Над головой чуть заметно мигали звезды, к ночи стало прохладно. Впереди, из-за деревьев, на фасаде невысокого здания виднелся гигантский неоновый ковбой в сомбреро, с кольтом в длинной кобуре на боку. Он поднимал и опускал ноги в высоких, с бахромой сапогах, доставал из кармана пачку сигарет и закуривал, пуская дым из ноздрей. Лихой ковбой рекламировал сигареты, а вот какой марки - издали не разглядеть.
     И тут Дуглас услышал быстрые шаги позади. Два высоких парня, что сидели на скамейках, шли за ним. Дуглас улыбнулся, незаметным движением спустил вниз молнию куртки. Теперь, может, клюнут? Негры это или мексиканцы, в темноте трудно было определить. В столь поздний час обыватели предпочитают сидеть дома у телевизора. Ночь - время преступников и грабителей. Подставлять им спину не было смысла, и Дуглас, чуть отступив в сторону, мгновенно повернулся к ним лицом. Вроде бы чернокожие. Они были в сильно потертых джинсах и темных, с белыми полосами на рукавах куртках, оба держали правую руку в кармане.
     - Выкладывай, парень, наличные, - грубо сказал один из них.
     В темноте невозможно было отличить их друг от друга - в двух шагах от него неподвижно стояли будто две скульптуры, сошедшие с постамента. Глаз на их рожах он не смог разглядеть, зато белки блестели.
     - Не забудь про часы и перстень, - прибавил второй, заходя сзади.
     Дальше все произошло, как и предполагал Дуглас: он ударил носком ботинка в пах стоявшего перед ним парня, тот сломался пополам, скрипя зубами от дикой боли, выплюнул ругательство. Ударив грабителя, Дуглас отскочил в сторону кустов и развернулся, но на какую-то долю секунды, видно, опоздал; второй грабитель уже опускал руку с длинным узким ножом. Отшатнувшись, Дуглас привычно выбросил вперед ладонь. Жгучая боль, легкий позыв на рвоту и лютая злоба пронзили его. Краем глаза он увидел, что первый медленно разгибается. На темном лице его неестественно блестели огромные белки глаз. Ладонь в темноте почернела от крови, Дуглас мгновенно выхватил из кобуры пистолет и в упор выстрелил в замахнувшегося на него парня. Второй грабитель метнулся было к голым кустам, но выстрел швырнул его головой на пустую скамейку. Он задрыгал ногами и захрипел. Дуглас спрятал пистолет, достал из кармана носовой платок и крепко стянул ладонь. Перешагнув через лежавшего с оскаленным ртом и выпученными глазами человека, прямо через кусты по жухлой траве зашагал к ближайшей улице.
     Курсанты до изнеможения тренировались в школе, отрабатывая друг на друге различные приемы рукопашного боя, но одно дело - защищаться и нападать на спортивной площадке, а другое - столкнуться с настоящим противником при самых неожиданных обстоятельствах.
     В кино американские полицейские куда энергичнее действовали, чем на самом деле. Там они поминутно рисковали жизнью, преследуя шайку бандитов, а в действительности были медлительны и неповоротливы. Не лезли на рожон, избегали опасных ситуаций. Вот облавы на проституток совершали охотно: тут не было никакого риска, зато можно любую вволю полапать. Неприятно было лишь одно - ранение в руку. Зря он дал одному зайти сзади - нужно было сразу уложить рядком... Но, как говорится, после драки кулаками не машут.
     В казарму он успел к сроку, доложил капитану Николсу о случившемся.
     - Два черномазых трупа? - удивился он. - А ты знаешь, Корк, когда негр подыхает, его черная рожа становится голубоватой, а толстые вывернутые губы - серыми, как пепел.
     - Не разглядел в темноте, - усмехнулся Дуглас.
     - А полиция?
     - Я не стал ее дожидаться, капитан.
     - Ох уж наша полиция! Что бы они без нас делали, а, Корк?
     - Я думаю, они до утра и не пошевелятся, капитан.
     - О'кэй, хромай, парень, в медпункт на перевязку, - ворчливо сказал Николе. - В следующий раз не подставляйся. Учишь вас, учишь...
     Он прекрасно знал про эти штучки курсантов и не осуждал их: он-то отлично знал, что предстоит после окончания школы этим парням, так что пусть себе на здоровье практикуются!..
     
     
     Часть третья
     
     
     ТВОЕ МЕСТО
     
     
     Свежий запах душистого сена мне напомнил далекие дни,
     Невозвратного светлого детства предо мной загорелись огни.
     Предо мною воскресло то время, когда мир я безгрешно любил,
     Когда не был еще человеком, но когда уже богом я был.
     Константин Бальмонт
     
     
     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
     
     
     1
     
     В адим Казаков воткнул палки в хрусткий наст, а сам прислонился спиной к толстой промерзлой сосне; перед ним открылась небольшая лесная полянка с голубыми сугробами и облепленными снегом молодыми елками. Солнце все кругом пронизывало своим холодным и безжизненным в эту пору светом. Ни одна птица не пискнет в этом неподвижном бору. Заснеженные кроны сосен и елей сливаются со сверкающим голубым и морозным небом, тут было множество теней и самых различных оттенков: зелень сосновых иголок красиво сочеталась с розовым сиянием стройных стволов, синеватые тени между елками переходили в желтоватое сияние сугробов, там, где солнце пробивалось сквозь кроны, на искрящийся снег падали неровные солнечные полосы, каждая очерченная нежной тенью вмятина заячьих следов на целине имела свой особенный, неповторимый оттенок, а тонкие крестики птичьих следов под деревьями напоминали тщательно выписанный тонкой кистью орнамент. Вадима зачаровала эта красота, он стал вспоминать, какой же известный художник сумел на своих полотнах запечатлеть во всей волшебной красоте русскую зиму. Перебрал в памяти известные картины в Русском музее и не вспомнил ни одной, которая напоминала бы то, что он сейчас видит. Суриков и Кустодиев создали несколько зимних картин - вроде "Взятия снежного городка" и "Масленицы", но это была другая зима, с людьми, лошадьми, весельем и суетой...
     Наезженная Вадимом лыжная колея синевато поблескивала, он знал, что дальше откроется низинное снежное поле с молодыми посадками, потом вековые сосны с широко раскинутыми ветвями снова обступят со всех сторон лыжню. Будто по узкому длинному коридору без потолка придется скользить два километра. В прошлый раз, когда Вадим здесь проходил, в снегу посверкивали сухие иголки, лепестки розоватой коры, но, видно, ночью был снегопад и все кругом обновил. Его взгляд наткнулся на изогнувшийся лирой ствол молодой сосенки, казалось, она держала под мышкой чью-то круглую белую голову: вместо глаз - два зеленых пучка, смеющийся рот - ямка от упавшего сверху комка снега, нос - кривой желтый сук, проткнувший снежную глыбу.
     Поработав до двух, Вадим в любую погоду ходил на лыжах в Мамаевский бор. Прогулка занимала полтора часа; вернувшись, разогревал на плите свой обед, потом валялся на старом диване с книжкой. Зимой дни короткие, он замечал сумерки, потому что строчки начинали сливаться, а в глазах появлялась легкая резь, Иногда снова садился за письменный стол, но вечером заставить себя работать было трудно, с утра шло как-то лучше.
     Вот уже скоро месяц, как Вадим один живет в дедовском доме в Андреевке. Будучи в Великополе, он выпросил у отца ключи и поселился тут. Дерюгин, узнав об этом, написал Федору Федоровичу гневное письмо: мол, не по-хозяйски поступил он, дав ключи сыну, он-де и печку не сумеет толком истопить, весь газ израсходует, да и для дома плохо, когда в нем то живут, то не живут. От испарины появляются сырость, гниль... Но Казаков оставил это брюзжание без внимания, он уже давно разгадал характер Дерюгина: тот всегда всем недоволен, только он один все знает и все делает. Единственное, что отец попросил, это не заходить в комнаты Дерюгина. Дмитрий Андреевич, которому тоже принадлежала часть дома, не возражал против того, чтобы там жил племянник. Тогда Григорий Елисеевич Дерюгин прислал из Петрозаводска длинное письмо Вадиму, в котором подробно проинструктировал, что в доме можно делать, а что нельзя. Особенно Вадима позабавила одна фраза: "...и еще, племянничек (Дерюгин почему-то называл его только так), не бери сухие дрова в сарае, а бери трухлявые из пристройки во дворе, картошку в подполе не тронь - она семенная, будешь уезжать, поменяй оба газовых баллона, хорошо, если бы ты в лесничестве сам дровец кубометра два-три прикупил..." Григорий Елисеевич к старости стал таким скупердяем, что в Андреевке многие над ним посмеивались.
     Вадим впервые в жизни жил один в большом деревянном доме, сам себе готовил еду, убирал. Даже белье стирал. В баню он каждую субботу ходил к Ивану Широкову, - Дерюгин почему-то разобрал на дрова подгнившую дедовскую баню, а новую не построил, мол, есть общественная, туда и будем ходить, но в поселковой бане часто не было пара, да и зимой там было прохладно, а какая баня без пара? Вадим пристрастился париться и с нетерпением дожидался субботы. С Иваном и Лидой у него установились хорошие отношения, Лида с детьми перебралась из просторного дома Павла Абросимова к новому мужу. С ними жила и Мария Широкова, поговаривали, что она недовольна женитьбой сына, но с невесткой не ссорилась. У Лиды был покладистый характер, и поссориться с ней было трудно, просто невозможно. Да и Иван стоял за свою жену горой. К старости тетя Маня - так звал ее Вадим - как-то вся съежилась, стала меньше ростом, красивые черные волосы поредели и поседели, зубы выпали, рот запал, а на подбородке бросались в глаза две коричневые бородавки с длинными волосинами. Былая краса безвозвратно ушла. Тетя Маня стала болтливой; встретив Вадима у дома или увидев во дворе - он иногда там дрова колол, - заводила длинные разговоры о прошлом, добрым словом поминала Андрея Ивановича Абросимова, Ефимью Андреевну, пространно рассказывала, как они дружно жили, - Вадим-то знал, что это было не так, - потом переводила разговор на невестку и, понизив голос, жаловалась, что ее сын Ванятка загубил свою жизнь, взяв замужнюю бабу с двумя "робятишками". Нет, она не хочет сказать, что Лидушка худая, она веселая, у нее любая работа в руках горит, но разве мало девок в Андреевке? Мог бы незамужнюю взять...
     А Иван Широков был счастлив - это, как говорится, было заметно даже издали, стал чаще улыбаться, глаза его ласково светились, когда он смотрел на свою Лидушку. Дома рядом, и Вадим часто видел их вместе. Никогда не слышал, чтобы Иван повысил голос на жену или обозвал ее худым словом, он был ласков и с детьми. Однако Вадим заметил, что двенадцатилетний, рослый не по годам Валентин Абросимов не очень-то ласков с отчимом, а Лариса, напротив, была всегда приветлива. Наверное, она унаследовала легкий материнский характер. Ее звонкий смех часто серебром рассыпался во дворе Широковых. Вадим слышал от Лиды, что Лариса отличница, а Валентин - середнячок, да и с дисциплиной у него неблагополучно, случается, с уроков прогоняют за всякие шалости...
     Вадима вывел из задумчивости легкий треск, будто кто-то над головой сук сломал. Он задрал голову, и его глаза встретились с блестящими темными глазами рыжей белки. Зверек, сидя на ветке, бесстрашно смотрел на него. Густая шерсть лоснилась, редкие усы на симпатичной мордочке заиндевели. Белка пружинисто перескочила на другую ветку, потом отделилась от нее, и, растянувшись в воздухе, вмиг оказалась на другой сосне. Весело прострекотала что-то Вадиму и скрылась меж ветвей. Небольшой комок снега сорвался вниз и оставил на сверкающем насте неглубокую вмятину.
     Вадим заскользил по колее дальше, две огромные сосны, нагнувшись друг к другу, сплели свои ветви, образовав бело-зеленую арку. Ему всегда было приятно с ходу нырять под нее. Когда он выскочил из Мамаевского бора на ровную белую равнину с тоненькими хвойными саженцами, увидел впереди невысокую фигуру девушки в синем лыжном костюме. Незаметно для себя Вадим прибавил ходу и скоро догнал ее. Это была Галя Прокошина - дочь продавщицы Тани из сельмага. После школы Галя не стала никуда поступать, хотя училась и неплохо, а, окончив курсы киномехаников, крутила в поселковом клубе фильмы. Напарницей у нее была широкая, как комод, Зоя Александрова. Вадим улыбнулся, вспомнив, как летом - он вечерами любил прогуляться вдоль железнодорожных путей до Лысухи и обратно, - проходя мимо клуба, вдруг услышал громкое пение. Оглянувшись, он заметил, как в дверях будки киномехаников мелькнула широкая спина Зои Александровой. С Галей он всегда при встрече здоровался, а когда вышла его книжка, она сама к нему подошла на танцплощадке - она тогда училась в десятом классе, - и, ничуть не смущаясь, сказала: "Здорово вы пишете! Я за одну ночь прочитала вашу повесть". Она была первым читателем, который похвалил его военную повесть. Потом он узнал, что его мать привезла в Андреевку несколько экземпляров и передала в поселковую библиотеку и в школу. Антонина Андреевна очень гордилась литературными успехами своего сына.
     - Здравствуйте, Вадим Федорович, - певуче поздоровалась Галя, когда он догнал ее. - Глядите, снег горит!
     Ее небольшие прищуренные темные глаза были устремлены на белое поле. В лесу не так заметно, а здесь, на просторе, в воздухе реяли мириады крошечных искорок. Бриллиантовая пыль! Такое иногда бывает в солнечный морозный день.
     - Бенгальский огонь, - с улыбкой ответил Вадим.
     - Какой? - удивилась она.
     Черты лица у нее правильные, только мелковатые: ровный нос, яркие губы, узкий лоб. Гале, наверное, лет двадцать. Круглые щеки ее порозовели, в глазах тоже, будто морозные блестки, вспыхивают крошечные искорки. Синяя куртка обтягивает высокую грудь. Вадим видел, как на танцах парни приглашали Галю; сам он редко танцевал, иногда любил постоять у стены и посмотреть на молодежь... Себя он уже давно не причислял к.молодежи, хотя все говорили, что выглядит он не по летам молодо. Сейчас девушки высокие, рослые, а Галя ниже среднего роста. Младшая сестра ее, Валя, была нескладной девушкой с блеклыми светлыми волосами и угрюмым лицом. Она тоже приходила на танцы, становилась у стены и мрачно взирала на танцующих. Ее никогда не приглашали. Вадим как-то летом увидел Валю - она пасла двух коз на лужайке перед вокзалом, - и тогда она показалась ему грустной и красивой.
     Вадиму приятно было смотреть на Галю - она скользила впереди, иногда оборачивала к нему смеющееся лицо и рассказывала поселковые сплетни.
     - Ночью стучат в окно пьяницы, просят продать водку, и мать им не отказывает. Сестра привыкла, спит, а я всякий раз просыпаюсь.
     - Почему же она продает на дому? - спросил Вадим.
     - Ей ведь тоже наливают!
     - Ночью пьет? - удивился Вадим. - Ну и нравы тут у вас!
     - По мне, так чтоб ее вообще, проклятой, не было! - Улыбка спорхнула с ее свежих губ. - Нагляделись мы с сестрой на свою матушку... Валька с ней возится, раздевает, а я - не могу. Вот вы книжки пишете, скажите: почему люди пьют?
     Вадим и сам не раз задавал себе этот вопрос, однако ответить на него однозначно не смог. Мудрецы и философы всех веков осуждали пьянство, доказывали миру его пагубность, но люди пили, пьют и, наверное, будут пить. Ничего легче нет, как в горе или радости сбегать в магазин и купить бутылку, если тебя снедает тоска - водка снимет ее на какое-то время, правда, потом в тысячу раз усугубит ее, но кто из выпивших рюмку думает о последствиях? Он думает о том, как бы поскорее выпить вторую, третью... Хорошо сказал Абу-ль-Фарадж о пьянстве: "Вино сообщает каждому, кто пьет его, четыре качества. Вначале человек становится похожим на павлина - он пыжится, его движения плавны и величавы. Затем он приобретает характер обезьяны и начинает со всеми шутить и заигрывать. Потом он уподобляется льву и становится самонадеянным, гордым, уверенным в своей силе. Но в заключение он превращается в свинью и подобно ей валяется в грязи".
     "Почему люди пьют?" Такой, казалось бы, простой вопрос, а как трудно на него ответить!
     Ни отец его Казаков, ни Дерюгин не пьют, больше того, осуждают пьянство, а в долг на водку односельчанам иногда дают. И бывает, за работу расплачиваются бутылкой...
     Все-таки лучше одному ходить на лыжах. Уже и красота зимнего леса не так радостно воспринимается, как до встречи с Галей. Теперь чаще всего его взгляд останавливается не на окружающем пейзаже, а на фигурке девушки...
     - У вас не найдется чего-нибудь почитать? - когда впереди показались первые постройки, спросила девушка.
     - Макс Фриш, "Гомо Фабер", - вспомнив, что вчера далеко за полночь закончил эту книгу, сказал Вадим.
     - Интересная? - Она пристально смотрела ему в глаза.
     Он обратил внимание, что зубы у нее мелкие и острые, как у хищного зверька. Странное, незапоминающееся лицо, и вместе с тем в нем есть что-то очень привлекательное.
     - Мне понравилась, - улыбнулся Вадим. Он удивился: с чего это он вдруг предложил эту книгу? Наверное, потому, что она все еще занимала его мысли, он еще утром про себя яростно спорил с автором, возражал против такой обнаженности чувств...
     - Про любовь? - улыбнулась Галя.
     - Чего-чего, а любви там хватает!
     - Я вечером зайду к вам за книжкой, - сказала она и, одарив его белозубой улыбкой, легко заскользила впереди.
     Поставив лыжи в коридоре, Вадим вошел в дом. Квадратная прихожая была полутемной, из нее вела одна дверь на кухню, две - в комнаты. В третью комнату с письменным столом, где и расположился Вадим, можно было пройти только через кухню. Когда не было сильных морозов, Вадим топил печку один раз, а в холода - утром и вечером. Ему нравилось сидеть на низенькой скамейке, сколоченной еще Тимашем, и смотреть на огонь. На плите жарилась картошка, - несмотря на запрет Дерюгина, он спустился в подпол, откинул старые одежки и насыпал для себя ведро ядреной красноватой картошки, откупорил и трехлитровую банку маринованных огурцов. Здесь на деревянных полках стояло много разнокалиберных банок с соленьями и вареньем. Мать и тетя Алена летом не теряли времени даром.
     Сидя у белой печки, Вадим обдумывал очередную главу своего романа. Роман был задуман большой - о послевоенном времени, о том, как ровесники Вадима восстанавливали разрушенные города, влюблялись, разочаровывались, как мучительно искали свое место в жизни... Почему он спорил с Максом Фришем? Потому, что, потерпев сокрушительное поражение в семенной жизни, Вадим хотел создать образ такой женщины, которая стала бы для мужчин идеалом... А есть ли такие? Не так уж много в его жизни было женщин, всякий раз он верил, что пришла настоящая любовь, а потом, как говорится, оказывался у разбитого корыта... Что происходит в нашем мире? Почему мы не ценим то, что имеем? Почему растрачиваем себя, обкрадываем, распыляем? И кто в этом виноват - мужчины или женщины? Или те и другие?..
     Сколько он, Вадим, себя ни уговаривал, что, дескать, одному тоже неплохо, но ведь это не так. И не надо себя обманывать. Сколько бессонных ночей провел он в Андреевке - там есть время обо всем поразмышлять, - все думал о себе, своей семейной жизни. Готов был все простить Ирине, забыть... С этой мыслью приезжал в Ленинград, встречался с женой и... Язык не поворачивался произнести те самые слова, которые находил бессонными ночами... Да и Ирина замкнулась в себе, будто окружила себя невидимой оболочкой, сквозь которую, как через силовое поле, невозможно пробиться.
     Так и жили рядом - Вадим вскоре вернулся на улицу Чайковского, - внешне все благополучно, при гостях и знакомых жена даже проявляла к нему внимание, заботу, но все это было напускное...
     Когда Ирина сказала, что им не стоит пока разводиться, он не стал возражать: для себя он решил больше не жениться. Если с женой нелады, то и вся работа летит насмарку. После крупной ссоры с Ириной он иногда не мог заставить себя сесть за письменный стол несколько дней.
     Вадиму запомнилось из "Дневника" Эдмонда Гонкура: "Человек, который углубляется в литературное творчество и расточает себя в нем, не нуждается в привязанности, в жене и детях. Его сердце перестает существовать, оно превращается в мозг". Возможно, старый холостяк Гонкур и перехватил, - есть же писатели, которые не мыслят себе жизнь без семьи, взять хотя бы того же самого Татаринова со своей Тасюней! - но в чем-то он и прав!
     Но ведь братья Гонкуры никогда не были женаты, откуда же им знать, что такое семейное счастье? Всю жизнь прожить пустоцветом и не оставить после себя корня, ростка, как когда-то говорил Андрей Иванович Абросимов? Это не выход... Скорее - бегство от действительности. Впрочем, ему, Вадиму, не грозит полное одиночество - у него сын, дочь. Да и рано еще ставить крест на своей семейной жизни! Как поется в песне, еще не вечер. Уже скоро месяц, как он один в Андреевке, - хотел он этого или нет, а мысли о некогда близких женщинах приходили в голову. Думал об Ирине, Вике. И злости у него на них не было. Пожалуй, лишь сожаление, что все так получилось. Весь его немалый опыт жизни подсказывал, что к людям нельзя относиться однозначно: в каждом человеке есть хорошее и плохое. В ином сокрыто такое, о чем он никогда и сам не подозревал. Ученые подтверждают, что мозг человека используется далеко не весь, а лишь какая-то незначительная часть. Задумываются ли люди о том, что не до конца раскрыли себя в этой жизни? Или за обыденностью, суетой, мелкими заботами многим и в голову ничего подобного не приходит?..
     Огонь пожирает в печи поленья, гудит в дымоходе, пышет жаром в лицо. Огонь вечен. Он существовал до появления жизни на земле и будет существовать бесконечно... Наверное, поэтому никогда не надоедает смотреть на него.
     Что-то стукнуло в сенях, и снова стало тихо. Уж не гость ли пожаловал? Галя Прокошина обещала прийти за книжкой... Последний сеанс заканчивается в десять вечера. В сумерках он видел в окно, как к клубу тянулись люди, в основном молодежь. Шел фильм "Девушка с характером". Какие старые картины тут идут! Показывают, конечно, и новые, после того как они сойдут с экранов больших городов. Сидит Галя у аппарата на высоком табурете и крутит ленту...
     Снова в сенях раздался непонятный звук, наверное крысы. В доме то и дело что-то само по себе поскрипывало, потрескивало, вздыхало. Дом жил какой-то своей затаенной жизнью и не собирался делиться секретами с Вадимом. Иногда ночью он просыпался от глухого удара - это срывалась с крыши глыба наметенного вьюгой снега, иногда кто-то отчетливо разгуливал по чердаку, так что скрипели потолочины, или за окном кто-то осторожно царапал острым по раме. Понятно, почему сельские жители верили в домовых. Его бабушка Ефимья Андреевна вполне серьезно утверждала, что их домовой живет под печкой и любит слушать, когда рядом на чурбаке тоненько распевает свои песни медный закипевший самовар...
     Вадим подложил в печку еще дров, взглянул на часы: половина десятого. Кинофильм может закончится и без двадцати десять. В клубе не видно огней, нынче четверг, а танцы будут в субботу и воскресенье. Он вспомнил, что свет не включил, - размышлять можно было и в темноте, да и от раскрытой печки плясал вокруг багровый отблеск. Тускло поблескивали на полке алюминиевые кастрюли и тарелки, в углу на стене мерно тикали ходики. Первое время Вадим не мог привыкнуть к их тиканью, а потом перестал замечать. Когда он повернул выключатель, тоненько запел и тут же утихомирился счетчик. Теперь с улицы видно, что в доме не спят...
     В десять часов Вадим кочергой помешал пламенеющие угли в печи, подождал, пока не погас зеленоватый ядовитый огонек, и закрыл трубу. Он знал: пока змеится в углях огонь, задвижку закрывать нельзя, можно и угореть.
     Уже минут двадцать, как закончился последний сеанс, - Вадим видел, как мимо дома прошли люди. Из окна не виден был вход в кинобудку, обычно девушки уходили что-то около десяти, если не задержатся с подружками. Кстати, есть ли у Гали парень? На танцах она отплясывала со всеми подряд. Посидев за письменным столом еще минут пятнадцать, Вадим откинул стеганое одеяло на диване, взбил подушку и, быстро раздевшись, улегся с книжкой в руках.
     Он понял, что Галя уже не придет.
     
     2
     
     - Ирюня, золотце, я достал два роскошных билета в Дом кино, говорят, такой фильм - очугунеть можно! Софи Лорен и этот... Мастураяни.
     - Мастроянни, - машинально поправила Ирина Головина.
     - Я за тобой заеду на такси, - ворковал в трубку Илья Федичев. - Ты выходи... - он, наверное, взглянул на часы, - ровно без двадцати восемь... Там будет нынче весь бомонд! Картина-то не для широкого показа. Пришлось подсуетиться, чтобы билеты достать...
     - Ты знаешь... - заколебалась Ирина, но ничего путного с ходу не смогла придумать.
     - Я все знаю! - рассмеялся Илья. - Ты мне еще сто раз спасибо скажешь. Одевайся и выходи, чао!
     "Словечками-то какими бросается: "бомонд", "чао", "очугунеть! - насмешливо подумала Ирина. - Софи Лорен и Мастроянни - это, конечно, интересно... Надо идти".
     - Мама, ты куда? - спросила Оля, увидев, что она переодевается.
     - Ты уроки сделала? - строго взглянула на нее мать.
     - По-моему, я домой двойки не приношу?
     - И я за книжкой что-то тебя не часто вижу.
     - Я папину повесть наизусть знаю...
     - А что, других книжек у нас нет в доме? - заподозрив дочь в желании ее уколоть, спросила Ирина.
     - Андрюшка будет телевизор смотреть, а мне чего делать? - плаксиво заговорила дочь. - Можно я к бабушке пойду?
     - И ты смотри.
     - Он меня прогоняет, - пожаловалась Оля, - говорит, мне рано еще смотреть фильмы для взрослых. А бабушка разрешает.
     - У бабушки телевизор испортился, - вспомнила Ирина.
     Из соседней комнаты доносилась джазовая музыка - Андрей слушал свои любимые записи. Этому безразлично, куда она пойдет: после разрыва с Вадимом сын сильно изменился, стал часто грубить, иногда она за столом ловила на себе его недобрый испытующий взгляд, который раздражал. Андрей в свои тринадцать лет был уже выше ее, у него темно-русые волосы, налезающие на черные брови, прямой, абросимовский нос, крепкий подбородок и высокий чистый лоб, который он уродовал своей дурацкой челкой. Глаза у него серые с прозеленью, как у отца, губы часто складывались в презрительную усмешку, которая тоже не нравилась Ирине. Ей казалось, что он похож на Вадима, но Павел Дмитриевич утверждал, что сын больше походит на своего погибшего в войну прадеда Андрея, которым все Абросимовы очень гордились, особенно Вадим.
     Ни она, ни муж ничего не сказали детям, но разве от них что скроешь? Отец и раньше-то не так уж часто бывал дома, а теперь появлялся на Чайковской и совсем редко. Его комната была свободной, и там поселился Андрей. Он часто вытаскивал ящики письменного стола, увлеченно копался в отцовских бумагах, в которые сама Ирина и то не заглядывала. Дома облачался в отцовскую куртку, что раздражало ее. Учился он средне, зато много читал, бегал на Невский, в Лавку писателей, где отец заказывал книжки сразу на год, приносил очередную порцию и за несколько дней проглатывал. Читал он все без разбору, Ирина несколько раз делала ему замечания, что такое бессистемное чтение ничего не дает, - сын не обращал внимания. Он и разговаривал-то с ней теперь редко. Зато когда звонил из Андреевки отец, он даже в лице изменялся, прислушивался к их разговору. Ирина по глазам видела, что ему до смерти хочется узнать дословно все, что сказал Вадим. А что он скажет? Спросит, нет ли чего срочного, кто звонил из издательства. Важные письма она ему пересылала, а тоненькие конверты с приглашениями на мероприятия в Союз писателей складывала в письменный стол: он сам просил их не посылать в Андреевку. Муж был всегда вежлив с ней, расспрашивал про детей, как здоровье, какие отметки... Иногда просил передать трубку Андрею или Оле. Сын даже терялся, когда с ним разговаривал, зато Оля болтала всякую чепуху и весело смеялась, звала отца домой, укоряла, что на зимние каникулы не взял ее тоже в Андреевку...
     Ирина подумала, что в Доме кино нужно будет снимать верхнюю одежду, и надела на себя красивое темное платье с белой оторочкой, она знала, что оно идет ей, об этом не раз говорил Илья...
     Илья... После той жуткой ночи, когда в мастерскую заявился Вадим, главный художник стал ей противен, она решила порвать с ним, но Федичеву было не занимать упорства, все-таки хочешь не хочешь, а по работе им приходилось встречаться. Поразмыслив, Ирина решила не отталкивать Илью, тем более что Вадим твердо заявил: дескать, между ними все кончено, когда она пожелает, они разведутся. Если раньше Ирина мало думала о муже, то теперь он занимал все ее мысли: она часто сравнивала его с Ильей, другими мужчинами и приходила к выводу, что плохо его ценила. О Вадиме все его знакомые отзывались уважительно. Последней дурой обозвала ее и Вика, она заявила, что на месте Ирины руками и ногами бы держалась за такого мужчину, как Вадим.
     - Что же ты его не удержала? - сорвалось с языка у Ирины.
     - Я не хотела его насовсем отбивать у тебя, - цинично призналась подруга. - И потом, я умных мужиков не люблю.
     Илья встретил ее у входа на улице Толмачева. Он был в короткой коричневой дубленке и пыжиковой шапке. Увидев Ирину, заулыбался, приосанился. Оглянувшись, чмокнул ее в щеку, уколов бородой.
     - У нас в запасе десять минут, заскочим в буфет?
     Когда мимо прошел какой-то невысокий, с помятым лицом мужчина, Илья вскочил со стула и сунулся поздороваться с ним за руку. Тот удивленно взглянул на Федичева, явно не узнавая, но руку подал, тонкие губы его тронула легкая усмешка.
     - Это Аникеев, - понизив голос, уважительно сообщил Федичев. Ирина не имела ни малейшего понятия, кто такой Аникеев, тогда Илья пояснил: - Большой человек! Может все!
     Это была его высшая оценка нужного человека.
     Фильм Ирине понравился, особенно Софи Лорен. Когда они вышли на Невский, с Фонтанки повеяло холодным ветром, мелкий снег стал покалывать щеки. На широкой груди юноши, сдерживающего вздыбившегося коня на Аничковом мосту, образовалась корка из белого снега, с оскаленной морды коня свисала длинная сосулька. Люди кутались в шарфы, поднимали воротники. Ветер заносил черную бороду Ильи набок, темные глаза его довольно поблескивали, он беспрерывно что-то говорил про фильм, но Ирина не слушала. Ей показалось, что на такси мимо проехал Вадим. У него такая же серая ондатровая шапка, что-то было знакомое в посадке головы. Машина проскочила мимо и исчезла в потоке других. Ирина понимала, что этого не может быть, муж в Андреевке, два дня назад только звонил, и тайно приезжать в Ленинград ему нет никакой нужды. Он уже давно делает все, что ему захочется, не считаясь с Ириной...
     - Ирчонок, нырнем во Дворец искусств? - предложил Илья. - Там отличный кабачок!
     "И что у него за привычка называть меня разными дурацкими именами?" - с раздражением подумала Ирина.
     - У меня взрослые дети, - отказалась она. - Что они обо мне подумают, если я заявлюсь поздно?
     - Ты же свободная женщина, Ируля?
     - Проводи меня, Илья, домой, - твердо сказала она.
     Он сразу нахохлился, демонстративно отвернулся и стал смотреть на женщин, попадавшихся навстречу, даже несколько раз оглянулся, провожая некоторых взглядом. Ирина вспомнила, как он стоял на подоконнике мастерской на Литейном с подсвечником в руке, и ей стало смешно. Потом он ей все уши прожужжал по телефону, чтобы она вернула свитер, в который Вадим сгоряча завернув икону в ту памятную ночь. Когда Ирина упрекнула его в мелочности - свитер она, конечно, принесла ему на стоянку такси у Казанского собора, - Федичев беспечно рассмеялся и сказал, что он просто очень хотел с ней встретиться, а это был удачный повод.
     - Ты можешь мне наконец объяснить, что случилось? - недовольно обратился к ней Илья у метро "Площадь Восстания" - здесь они обычно расставались.
     "Вот он, удобный случай порвать с ним!" - мелькнуло в голове. Обычно Илья ловко избегал ссор... Ирина решила пока этого не делать. Или привыкла к Илье, или страшилась одиночества?.. Говорят же, что утопающий хватается за соломинку... Может, Федичев и есть ее "соломинка"?..
     - Как-нибудь на неделе, - неопределенно сказала она. - Я тебе сама позвоню.
     - В четверг, - немного оживился Илья. - В одиннадцать утра я жду твоего звонка... Кстати, ты когда сдашь раскраску, которую я тебе поручил?
     - Ты же мне дал три месяца.
     - Не подведи, Ирина, - сказал он. И непонятно было, что он имел в виду - сдачу рисунков в срок или встречу в четверг? Когда Федичев сердился, он называл ее Ириной.
     Доехав на автобусе почти до самого дома на улице Чайковского, Ирина вдруг решила завтра же взять билет и поехать к Вадиму. Там она закончит рисунки для книжки-раскраски. Мать поживет у них, присмотрит за детьми. Она улыбнулась, представив себе, какое будет лицо у мужа, когда он ее увидит! Может, эта поездка что-то решит в их жизни? Но так, как они сейчас живут, больше не может продолжаться. Должен ведь быть какой-то выход? Любит ли она Вадима? На этот вопрос Ирина не смогла бы и сама ответить. Как бы там ни было, но вот сейчас он вдруг стал ей необходим, а почему - она и сама не знала... А Федичев? Он переживет... Сейчас ей не хотелось о нем думать. Вадим занимал ее мысли. Вспомнилась пословица: что имеем - не храним, потерявши - плачем...
     Приняв решение поехать в Андреевку, Ирина повеселела. Открыв дверь ключом, она обнаружила, что изнутри накинута металлическая цепочка, раньше ничего подобного не случалось. Она позвонила, и цепочку откинул Андрей. Он и не думал еще ложиться спать.
     - Чего это ты? - недовольно сказала Ирина, кивнув на цепочку.
     - Я думал, ты сегодня не придешь, - насмешливо уронил сын, глядя на нее зеленоватыми глазами. Из комнаты приглушенно доносилась музыка.
     - В чем ты меня упрекаешь? - вспыхнула Ирина.
     - Я? - округлил он свои глазищи. - Тебя отец ни в чем не упрекает, а я какое имею право?
     - Вот именно, - заметила она, проходя мимо него к вешалке.
     
     - Гарун бежал быстрее лани.
     Быстрей, чем заяц от орла;
     Бежал он в страхе с поля брани... -
     
     С выражением продекламировав отрывок, Андрей невинно спросил: - Мама, ты не знаешь, почему наш отец изображает из себя резвого гаруна?
     - Ты у него спроси, - не сдержала улыбку Ирина.
     - Я спросил, - невозмутимо заметил сын, - он сегодня звонил из поселкового Совета.
     - И что же он сказал? - поправляя волосы перед зеркалом, осведомилась Ирина. В зеркале она видела лукавое лицо сына, шея у него трогательно тонкая.
     - Довольно странную фразу: "Деревню сотворил бог, а город - сатана!" - произнес Андрей. - Весь вечер ломаю голову: что бы это значило?
     - Лучше ломай голову над геометрией, - ворчливо заметила мать. - Иди спать... - А когда он направился в отцовскую комнату, прибавила: - Твой отец любит говорить загадками, но я его тоже решила удивить: завтра отправляюсь на неделю в Андреевку, а с вами поживет тут бабушка.
     - Я тебе завидую, - улыбнулся сын. - Спокойной ночи, мама.
     Она ответила ему и подумала, что когда он улыбается, то становится очень симпатичным. Только последнее время Андрей редко улыбался.
     
     3
     
     В марте на "газике" к Дмитрию Андреевичу Абросимову в детдом приехал первый секретарь обкома Иван Степанович Борисов. Был он в черном полушубке, белых валенках с галошами и пушистой зимней шапке. Абросимов - он колол дрова у своего дома - глазам не поверил, когда неожиданный гость довольно проворно выскочил из машины и подошел к нему.
     - Не ждал, Дмитрий Андреевич? - улыбнулся Борисов. - Был на строительстве птицефермы в вашем районе, по пути домой и решил к тебе заехать. Ты, помнится, хвастал, что у тебя тут отличная рыбалка.
     - Неужели увлекаетесь?
     - Еще как! Только вот редко мне такое счастье выпадает... - Иван Степанович, прищурившись от солнца, посмотрел на расстилающееся перед ними заснеженное озеро. - И погода нынче как на заказ. Бери два ведра, зимние удочки, и пойдем на озеро!
     - Мне ребята вчера мотыля намыли, - улыбнулся Дмитрий Андреевич. - Может, сначала пообедаем, как говорила моя мать, чем бог послал?
     - Покажи лучше свое хозяйство, - сказал Борисов. - Говорят, у тебя тут не детдом, а настоящий совхоз. Сами себя всеми продуктами обеспечиваете?
     - А разве плохо, когда ребята с детства привыкают к сельскохозяйственному труду?
     - Это замечательно, - заметил Борисов. - Старики доживают свой век, а потом что? Сколько заколоченных домов в нашей области! Да что домов - есть полностью брошенные деревни. Больно смотреть, как, дома умирают.
     - Это вы хорошо сказали: умирают дома...
     - Как же нам в них жизнь-то вдохнуть, а?
     - Даже вы не знаете? - усмехнулся Абросимов.
     Они обошли детдом; уроки уже закончились, и ребята занимались - кто на фермах, кто в ремонтных мастерских, где под присмотром механика готовили к весне оба своих трактора и сельхозтехнику. При виде старших мальчики и девочки отрывались от своего дела и вежливо здоровались. У многих на груди алели пионерские галстуки. В мастерской, где стоял полуразобранный трактор "Беларусь", Генка Сизов копался в моторе, руки у него по локоть в масляных разводах, даже на лбу мазутное пятно. Длинным гаечным ключом он отворачивал какую-то гайку в неудобном месте. На носу мальчишки от усердия блестела капля. Он даже головы не поднял при их приближении. Наверное, не заметил.
     - Занятный паренек, - кивнув на него, проговорил Абросимов.
     Иван Степанович остановился возле увлеченно работающего мальчика, понаблюдал за ним, потом спросил:
     - Как тебя звать, мастер?
     Генка взглянул на него, распрямился, положил ключ на гигантское колесо трактора, вытер руки ветошью и только после этого степенно ответил:
     - Генка Сизов.
     - Умеешь на тракторе?
     - Я умею и на машине, - улыбнулся Генка, - а вот прав мне не дают... Разве это справедливо?
     - Безобразие, - согласился секретарь обкома. - А за чем стало дело?
     - Видите ли, мне еще нет шестнадцати! - возмущенно ответил Генка. - А если я трактор знаю, как таблицу умножения, а на грузовике могу на крошечной полянке восьмерку выкрутить хоть сто раз подряд? При чем тут возраст?
     - Потерпи уж до шестнадцати и получишь права, - улыбнулся Борисов.
     Когда они оказались со снастями, пешней и удочками на льду, Борисов задумчиво заметил:
     - Я убежден, ваши ребята не побегут в город!
     - Есть, конечно, и такие, которые не рвутся на сельскохозяйственную работу, - справедливости ради заметил Абросимов. - Но каждый знает, что плоды этого труда достанутся ему. Мы ведь на самообеспечении. И потом, ребятам приятно видеть, как на поле взошло то, что они сами посадили. А вот от разведения кроликов пришлось отказаться: девочки привыкают к зверюшкам, и когда нужно их забивать, рёв стоит на весь детдом...
     Чтобы не долбить тяжелой пешней лунки, Абросимов привел Борисова на знакомые места, где недавно рыбачил. Лунки затянуло тонким льдом с ртутным блеском, специальной ложкой с дырками они очистили их от ледяного крошева и, нацепив мотыля на крючки с мормышками, опустили их в воду. У Борисова сразу же дернуло - тонкий конец удочки с резиновым ниппелем быстро-быстро закивал. Ему попался небольшой юркий окунь. Довольный Иван Степанович снял его с крючка и осторожно положил на снег. Рыба клевала хорошо, правда, попадалась больше мелочь. Солнце сияло на чистом небе, снег слепил глаза, сосны на берегу сверкали яркой зеленью. На озере тихо. Воспитатели, работавшие вместе с Абросимовым, зимней рыбалкой не увлекались, а у ребят сейчас производственные занятия. Да и среди них не так уж много было любителей.
     Дмитрий Андреевич ломал голову: просто порыбачить приехал Иван Степанович или что-то другое привело его сюда? Лицо у него довольное, искренне радуется каждой пойманной рыбешке.
     - Вот о чем я иногда задумываюсь: мы воевали, победили фашистскую нечисть, освободили от нее Европу, а наши внуки как-то равнодушно относятся к тому, что было. И не ценят то, что для них сделано. Они родились под ясным, мирным небом, и им неведомы бомбежки, вой снарядов над головой, грохот танков... Вот у тебя богатое хозяйство, и правильно ты ребятишек воспитываешь, а одного очень важного обстоятельства не учел!
     - Какого же?
     - Мы же с тобой в этих местах партизанили, - продолжал Иван Степанович. - Сколько наших полегло... Твой отец геройски погиб в Андреевке. А знают ли об этом твои школьники? Я за мастерскими в железном хламе увидел лафет от орудия.
     - Там валяется обгорелый мотор от "юнкерса", можно и каску обнаружить: ребятишки, когда собирали металлолом, много всякого хлама из леса натащили.
     - Почему бы тебе здесь не организовать музей партизанской славы? - сказал Борисов. - Экспонаты под ногами, говоришь, валяются.
     - Сын мой, Павел, оборудовал на месте нашей партизанской стоянки что-то вроде музея: землянка, сторожевой пост, разная утварь, трофеи... Летом туда водили школьников, - вставил Дмитрий Андреевич.
     - Водили... - подхватил Иван Степанович. - Пока твой сын был директором, и водили, а теперь он в Калинине - и наверняка про музей забыли.
     - Мой шурин, полковник запаса Дерюгин, утверждает, что тут неподалеку в небольшой болотине находится сбитый его зенитками "юнкере", - вспомнил Дмитрий Андреевич. - Он сам видел, как тот затонул.
     - О чем я и говорю, - весело взглянул на него Иван Степанович. - Когда создашь музей, к тебе сюда будут приезжать на экскурсии!
     - Потолкую с ребятами...
     - А сам решить не можешь? - В голосе Борисова прозвучали насмешливые нотки.
     - Больше будет пользы, если ребятам самим эта идея придет в голову, - улыбнулся Дмитрий Андреевич. - А я лишь малость подтолкну их...
     - Подтолкни, - рассмеялся Борисов.
     Он поймал приличного окуня, с довольной улыбкой снял с крючка, положил рядом с другими - их уже много было вокруг ведра, на котором он сидел. У Абросимова клевало хуже.
     Дмитрий Андреевич понимал, что разговор о музее - это еще не главное...
     - Я тоже собираюсь скоро уйти на пенсию, - помолчав, огорошил его Иван Степанович. - Как видишь, твой пример оказался заразительным!
     - Намекнули? - решился спросить Абросимов.
     - Уж ты бы мог мне этого вопроса не задавать... - сказал Борисов. - Так же, как я тебя не хотел отпускать, и меня держат... Но как ты тогда сказал: "В моем возрасте чувствуешь, что останавливаешься, пробуксовываешь на одном месте..."
     - Ну у вас и память! - вырвалось у Дмитрия Андреевича. Он уже сам в точности не помнил, что тогда говорил, и убежденно прибавил: - Рано вам на пенсию, Иван Степанович.
     - Мы не жалели себя в войну, после нее, не жалеем и сейчас, но возраст сказывается, дорогой Дмитрий Андреевич! И никто лучше меня самого этого не знает. Не на отдых меня потянуло, хотя вот так, забыв обо всем, прекрасно посидеть, порыбачить! Просто нужно уступать место молодым, энергичным, полным сил... Конечно, жизненный опыт - великое дело, но так уж устроен человек, что к старости больше оглядывается назад, чем смотрит вперед... Тебе не смешно, я ведь повторяю твои собственные слова? Когда ты мне их говорил, я, признаться, считал тебя неправым, а вот прошло время, и я стал думать так же, как и ты. Если не можешь отдавать себя всего без остатка своему делу, а ведь мы так и были смолоду воспитаны, то лучше уйти... Ну еще и хвори одолели. В этом году полтора месяца провалялся в больнице. А душа-то болит: как там без меня? И ничего, справились. И неплохо справились.
     - Мне жаль, что вы уходите, - искренне сказал Абросимов.
     - И мне было жаль, когда ты ушел... Правда, твой преемник Иванов оказался очень способным работником...
     После рыбалки они пообедали.
     Провожая его, Абросимов обратил внимание, что цвет лица у секретаря обкома и впрямь желтоватый, болезненный.
     - Приезжайте летом, Иван Степанович, - пригласил он. - Рыбалка будет совсем другая, прямо вон в тех камышах... - Он кивнул на заснеженный берег. - Можно килограммового леща на удочку взять.
     - Как фамилия князя-то, который здесь в старину жил? - поинтересовался Борисов.
     - Турчанинов.
     - У него была губа не дура! - рассмеялся Иван Степанович. - Местечко присмотрел себе прямо-таки райское.
     - Нам бы еще сюда парочку тракторов и грузовик - мы бы государству сдавали свою продукцию, - ввернул Дмитрий Андреевич. - Земли-то у нас много!
     - А что же твой протеже - Иванов? Не может решить этот вопрос?
     - Ваш звонок в райком не помешал бы.
     - Будет у вас техника, - пообещал Борисов. - Очень уж ребята у тебя деловые.
     "Газик" фыркнул и покатил по проселку к лесу, до асфальта отсюда километров десять. На поблескивающей наледью дороге разлились неглубокие лужи. Все, что солнце за день растопит, ночью мороз снова закутает в голубоватую броню льда. К стоявшему у калитки своего дома Дмитрию Андреевичу подбежал раскрасневшийся Генка Сизов.
     - Уже уехал? - огорченно произнес он. - Эх, черт, опоздал!
     - Чего тебе? - удивился Абросимов.
     - Мне шофер Вася сказал, что это секретарь обкома...
     - Ну и что же?
     - Я хотел его попросить, чтобы нам дали казанку с мотором "Вихрь", - сказал Генка. - На моторке мы любого браконьера в два счета догоним.
     - Почему ты думаешь, что он дал бы нам казанку? - улыбнулся Дмитрий Андреевич.
     - Он же секретарь обкома? - удивленно округлил свои светлые глаза мальчишка. - Он все может.
     - А я, выходит, ничего не могу?
     - Достанете, Дмитрий Андреевич? - обрадовался Генка. - Наша плоскодонка - смех один. А на моторке - фьют! И ваши не пляшут!
     - Будет у нас, Гена, моторка, - сказал Абросимов. - А эти словечки: "Ваши не пляшут" - ты позабудь. Скажи мне лучше: что ты про войну знаешь?
     - Мы разбили фашистов, - не задумываясь ответил мальчик.
     - Тут на болотине за Горелым бором, говорят, подбитый бомбардировщик в войну упал, - пояснил Абросимов. - Хорошо бы нам его оттуда вытащить, а, Сизов? Да разве мало кругом других военных трофеев? Выставим их для всеобщего обозрения.
     - Я видел по телевизору, как вертолет переносил на другое место целый дом, - вспомнил Генка. - Надо наших шефов-вертолетчиков попросить - они и помогут вытащить из болота... бегемота!
     - А это идея! - сказал Абросимов. - Кстати, я знаю, где можно отыскать партизанскую посуду, бутылки с зажигательной смесью.
     - А я знаю, где наш дзот, - подхватил мальчик. - Его тоже можно перетащить вертолетом сюда?
     - Дзот не будем трогать, - улыбнулся Абросимов. - А вот всякую мелочь, сохранившуюся с войны, стоит собирать. Ржавое оружие, каски, гильзы...
     - Бомбы, - ввернул Генка. - Я видел в лесу одну неразорвавшуюся. Хвост прямо из земли торчит.
     - Что же ты раньше-то не сказал?
     - Может, это вовсе и не бомба, - отвел хитрые глаза мальчишка. - Просто железяка.
     - Значит, поищем летом на болотине "юнкерс"? - взглянул на мальчишку Абросимов. - А эту... железяку ты мне нынче же покажешь.
     - Найдем, - уверенно ответил Генка.
     
     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
     
     
     1
     
     Д углас Корк сидел с Генри в оранжевой надувной лодке с подвесным мотором и ловил рыбу. Солнце нещадно припекало, зеленоватая морская вода просвечивала до самого дна. Кажется, оно совсем рядом, а на самом деле тут глубоко. На дне лагуны мельтешат солнечные пятна, снуют разноцветные рыбешки. Большие, с темными спинами рыбины равнодушно проходили мимо приманки, широкие губастые групперы задерживались, тыкались носами, но не спешили заглатывать розоватые куски омара. Впрочем, рыбалка мало интересовала Дугласа, он частенько подносил к глазам мощный бинокль и разглядывал покачивающуюся на легкой волне красивую белую яхту. На ней тоже рыбачили. Три фигуры в шортах и рубашках с короткими рукавами стояли у бортов и крутили катушки специальных удочек для крупной рыбы. Кругами ходила вокруг яхты большая акула. Ее треугольный плавник то появлялся на поверхности, то исчезал. Один из рыбаков несколько раз пальнул из ружья по акуле, очевидно для того, чтобы она отошла. Дугласу сообщили, что интересующий его человек - он неподвижно стоял в белой панаме и шортах цвета хаки - с кем-то поспорил, что поймает морскую рыбину весом не менее ста килограммов. Добычу, меньшую весом, он отпускал, жертвуя крючком и леской. Человек мог и на глаз определить вес своей добычи. Дуглас вспомнил знаменитую повесть Эрнеста Хемингуэя "Старик и море" - там рыбак сражался с меч-рыбой ради пропитания, а аристократы охотятся ради удовольствия. Но крупная рыба не хотела попадаться, а, проглотив наживку, часто обрывала леску. Большую добычу трудно поймать и тем более подтащить к яхте и поднять на борт лебедкой. Случается, она таскает за собой посудину часами, а потом все-таки уходит. Старик, описанный Хемингуэем, доставил на буксире к берегу лишь скелет от своей последней крупной рыбины - ее обглодали прожорливые акулы. Странно, что их, кроме одной, сегодня не видно поблизости. В эту скалистую лагуну они часто заходят косяками, на пляже постоянно дежурят с ружьями спасатели, но акулы редко нападают на купающихся, по крайней мере Дуглас об этом не слышал. Правда, он всего здесь восемь дней. На всю операцию, которую он должен с Генри осуществить, отпущено две недели. Дело в том, что господин в панаме, что рыбачит со своими друзьями на белой яхте, должен умереть. Таков приказ начальства, а выполнять как можно лучше приказы шефов Дугласа научили в спецшколе, которую он не так давно закончил. Операции, подобные сегодняшней, он не раз с инструкторами осуществлял на учебных полигонах.
     Человека в белой панаме ему и Генри показал местный агент, он же сообщил о нынешней прогулке на яхте. Времени для подготовки было не так уж много, но Генри и Корк все успели сделать как надо. И вот красавица яхта скоро должна взлететь на воздух вместе с господином в белой панаме и его друзьями.
     Дуглас не очень сильно волновался, когда ночью с аквалангом подплыл к яхте, стоявшей у причала. Ее даже не охраняли. Ну а прикрепить к посудине электронную мину, переданную ему Генри, было проще пареной репы. Все это Корк с курсантами не раз проделывал в школьном бассейне, да и не только в бассейне - практиковаться они выезжали и в море.
     Ночью Корку показалось, что совсем рядом с ним проплыла огромная акула. А может, дельфин? Вытянутая округлая "торпеда" была окружена огненной окаемкой светящихся рачков. Он даже не успел испугаться, как чудище исчезло. Господин советник должен был еще два дня назад отправиться на охоту за своей гигантской рыбой, но что-то ему помешало, наверное государственные дела. И вот только сегодня утром он с друзьями вышел в море. Для того чтобы хитрая машина взорвала яхту, им нужно держаться от нее на расстоянии не более километра, только в таком случае сработает электронный дистанционный взрыватель. Взрыв должен произойти, конечно, не на глазах отдыхающих на пляже, а яхта, как назло, долго крутилась неподалеку от берега. В эту лагуну заходили косяки тунца, меч-рыба. И вот только теперь пляж скрылся из глаз Генри сказал, что для стопроцентной верности лучше подойти поближе к яхте, но Дуглас не торопился. Чем дальше отплывет обреченная яхта от берега, тем лучше. Конечно, она способна развить большую скорость, чем лодка, но это ведь рыбалка, а не гонки. И действительно, яхта, пройдя мили две, снова заглушила двигатель и стала дрейфовать на волнах: гул двигателя отпугивал рыбу. Как раз когда Дуглас уже решил подплыть на нужное расстояние, на яхте опять включили движок и отошли от них. Дуглас свернул удочки и тоже хотел было завести мотор, но Генри отчаянно замахал руками.
     - Взяла! - возбужденно сказал он.
     Его приманку наконец схватила большая, с темней спиной рыбина, наверное тунец, когда он подсек ее, рыбина проворно рванулась прочь и потащила лодку за собой.
     - Режь леску! - приказал Дуглас.
     Генри с недовольным видом перерезал ножом туго натянутую леску. За все время первый раз клюнула приличная рыбина, и вот нужно отпускать... Генри двадцать шесть лет, у него мальчишеское лицо, белые волосы и веснушки на выпуклых скулах. Дело свое знает, стало быть, осечки не будет. За два дня, пока они крутились среди отдыхающих на пляже, дожидаясь советника, он познакомился с тремя девушками. В номер, в котором они жили вдвоем, заявлялся под утро, хотя своими победами и не хвастался, по довольной веснушчатой роже было видно, что у него все о'кэй!
     Над яхтой парили альбатросы, их резкие крики доносились сюда. Выше их величаво парил фрегат. Огромные крылья розово светились.
     Дуглас завел мотор, лодка довольно быстро заскользила к яхте. Генри командовал, куда править, метрах в семистах Дуглас заглушил мотор, развернул лодку по волне. Остальное должен был сделать напарник. На всякий случай Дуглас закинул две свои короткие удочки. Генри достал продолговатый дистанционный пульт, пристально стал смотреть на яхту. Три фигурки на палубе уже заняли свои места у борта. На выпуклом боку яхты надпись золотом: "Ангелина". Кто эта Ангелина? Жена или любовница господина советника?..
     - Черт бы его побрал! - проворчал Генри, пряча пластмассовую штуковину с кнопками под сиденье.
     Вдалеке показался большой белый пароход, он шел параллельным курсом, на яхте на него не обращали внимания. Придется ждать, пока пароход не исчезнет на горизонте. Дуглас поднес бинокль к глазам и замер: на мачте парохода трепетал советский флаг. На палубах в шезлонгах загорали пассажиры... Вот он, нежданный-негаданный привет с Родины! Если поначалу Игорь Найденов и вспоминал Россию, то, став Дугласом Корком, старался не думать о Москве, Кате, дочери... После окончания спецшколы он попал в группу, которую направили во Вьетнам, там они на практике осуществили полученные навыки: совершали диверсии, жгли напалмом деревни, пытали пленных, в джунглях искали партизан. Это был ужасный для Дугласа год, уже и не чаял живым вернуться в Америку. Вот тогда Дуглас впервые задал себе вопрос: зачем он здесь? За кого воюет? Подохнуть в северовьетнамских джунглях? Это казалось полной нелепостью. Он уже готов был нанести себе какое-нибудь увечье, чтобы уехать отсюда, - так иногда делали американские солдаты. Ему повезло: подцепил лихорадку, от которой не очень-то и торопился излечиваться, скоро его отправили в военный госпиталь, а оттуда в Штаты. Генерал вручил большую серебряную медаль, повысили в звании, дали порядочно денег. Дуглас считал себя счастливчиком: ведь многие его однокашники так и остались гнить в джунглях, никто их и могилы не сыщет.
     Нет, он не испытывал тоски по родине, потому что ее просто у него нет. Вернувшись из Вьетнама, он женился в Вашингтоне на секретарше чиновника из Белого дома Мери Уэлч, женщине не первой молодости, но с небольшим капиталом, вложенным в ценные акции. Детей у них не было. Первый муж Мери и единственный сын погибли в автомобильной катастрофе. Виделся с женой Дуглас не так уж часто, так что она ему не могла надоесть, так же как и он ей. Кстати, жениться на ней ему посоветовал все тот же капитан из школы Фрэд Николс. Дуглас подозревал, что он был любовником Мери, но, к собственному удивлению, это открытие совсем его не расстроило. В новом мире все определяли не чувства, а рассудок и деньги. С Мери они ладили, и Дуглас тешил себя тем, что у него все-таки теперь есть дом, в который всегда можно вернуться, а это для человека его профессии не так уж мало.
     - Разверни лодку кормой к объекту, - негромко скомандовал Генри. Лицо у него сосредоточенное, губы сжаты, он уже подключал пульт к аккумулятору.
     Пароход растворился в голубой дымке, небольшие зеленоватые волны все так же лениво катились на скалистый берег, яхта красиво покачивалась, слепя глаза белоснежным боком с неширокой красной полосой. Господин в белой панаме, будто стоя в беседке, крутил и крутил катушку. В бинокль хорошо было видно его крупное сосредоточенное лицо, крепко сжатые губы. В вороте распахнутой рубашки блестел золотой медальон на цепочке. Сосед его перегнулся через борт и вглядывался в воду, третий, что стоял на носу, запрокинув голову, пил из зеленой жестянки пиво.
     Фрегат, будто ангел-хранитель, распростер над яхтой крылья.
     Генри под углом направил пульт на судно и нажал на красную кнопку. На месте стройной красавицы яхты возник черный ядовитый мухомор, он медленно вытягивался вверх, вздымая за собой воду. Наконец донесся гулкий раскатистый взрыв. Любоваться на то, что осталось вместо яхты, не было времени. Дуглас завел мотор и направил лодку к скалам. Широкая волна нагоняла их. Мельком подумал об альбатросе: уцелел ли он? Когда сбоку стал виден пляж, он заметил на нем оживление: загорелые фигурки в купальниках и плавках, прикладывая ладони к глазам, всматривались вдаль, где над морем расползалось дымное облако.
     Генри предложил бросить лодку и мотор в расщелине, дескать, без них легче будет вскарабкаться по узкой каменистой тропе, но Дуглас молча выпустил из лодки воздух, туго скатал ее и запихнул в чехол, мотор сложил пополам и тоже упаковал в нейлоновый рюкзак. Ему было приказано ничего не оставлять на берегу.
     Когда они, обливаясь потом, добрались до площадки, лопасти вертолета уже вращались, пилот сидел в кабине. Второй пилот принял лодку, рюкзак, помог им забраться. Вертолет поднялся немного выше скал и полетел в противоположную от взрыва сторону по большой дуге, огибая зеленую лагуну. Волны разбились о серые скалы и откатились назад, и снова безмятежное зеленоватое море медленно заколыхалось под ослепительным солнцем.
     А в том месте, где в морской пучине исчезла яхта, голубоватым брюхом кверху покачивалась издалека заметная большая оглушенная рыба, наверное та самая, которую так мечтал поймать на крючок покойный господин в белой панаме.
     
     2
     
     Павел Дмитриевич снял трубку и привычно сказал:
     - Я слушаю.
     Трубка молчала.
     - Говорите, я вас слушаю, - начиная терять терпение, повторил он.
     - Павел Дмитриевич... Здравствуй.
     Теперь он замолчал. Шариковая ручка будто сама по себе чертила на папке какие-то черточки, треугольники, квадраты. Расширившиеся серые глаза бездумно смотрели на письменный стол.
     - Ты меня узнал... Паша? - негромко спросили в трубку.
     - Здравствуй, Инга, - проглотив комок в горле, хрипло произнес он. Ручка начертила параллелепипед, вписала в него квадрат и два маленьких треугольника. Он услышал, как щелкнули круглые электрические часы на стене.
     - Я тут проездом из Осташкова, продала наш дом, ведь мама два года как умерла, - быстро заговорила она. - Жаль, конечно, место красивое, Селигер, сосновый бор...
     - Где ты остановилась? - перебил он.
     - В гостинице "Тверь", тридцать второй номер...
     - Я сейчас приеду, - сказал он и, не дожидаясь ответа, повесил трубку.
     И вот они сидят в ресторане. В зале в этот дневной час мало посетителей, негромко играет в баре магнитофон. Инга Васильевна Ольмина пополнела, лицо округлилось, светло-русые волосы были закручены в пышный узел на затылке. Кажется, раньше она не красилась, а теперь на губах помада, подведены брови, на круглые щеки положены румяна, да и морщинки заметны на висках, в уголках губ, на белой шее. И все равно она все еще была привлекательной женщиной. Он всегда представлял ее себе зеленоглазой, но сейчас глаза ее были серыми.
     - Мне подруга написала, что ты развелся, живешь холостяком и на женщин не смотришь, - говорила она, с улыбкой глядя ему в глаза. - Стал большим начальником...
     - Что еще тебе написала подруга? - усмехнулся он.
     - Ты ее знаешь, она до сих пор учительствует в Андреевке.
     Он промолчал.
     - Никогда бы не поверила, что ты уйдешь от Лиды, - сказала она.
     - Лида ушла от меня, - поправил он.
     Инга быстро взглянула на него и чуть заметно улыбнулась: мол, говори-говори, но я-то знаю, что это не так.
     - Я чувствую себя виноватой, - сказала она.
     - При чем тут ты? - грубовато заметил он.
     Инга отпила из бокала, невесело улыбнулась:
     - Ты снял с моей души камень.
     Павел Дмитриевич смотрел на Ингу Васильевну и спрашивал себя: действительно ли он любил эту женщину или прав был Иван Широков, сказавший ему, что у них с Ингой не любовь, а баловство одно? Почему ничего не всколыхнулось в его душе? А ведь было время, когда он ложился с мыслью об Инге и просыпался с тем же.
     Молодая учительница ворвалась в его жизнь, перевернула ее и исчезла... Может, ее замужество убило его чувство к ней? Последнее время он редко вспоминал ее, а если и возникало перед глазами лицо, то прежней тоски не испытывал.
     И вот она сидит перед ним, по глазам видно - чего-то ждет от него, но что он может сейчас сказать ей?..
     И Ольмина тоже пристально вглядывалась в него, будто искала в нем прежнего Павла...
     - Постарел? - спросил Абросимов.
     - Время никого не щадит, - уклончиво ответила она.
     - У тебя двое детей? - вдруг спросил он.
     Она удивленно вскинула брови, улыбнулась:
     - У меня два мальчика, муж хотел еще девочку, но я не решилась.
     На этом разговор о ее семейной жизни оборвался, лишь вскользь заметила, что муж - военный моряк, капитан второго ранга.
     - Ты редко стал улыбаться, - заметила она. - Или это я нагоняю на тебя тоску?
     - Ну что ты, я рад нашей встрече...
     И Вадим Казаков в последний свой приезд обозвал его сычом! А разве прежде он чаще смеялся? Еще Лида говорила, что его рассмешить невозможно... Он и сам замечал за собой, что даже в кинотеатре на кинокомедиях, когда весь зал заливается смехом, он сидит и недоуменно спрашивает себя: ну что тут смешного? Человек упал в лужу, получил от любимой девушки пощечину или надул кого-нибудь... Смеются, глядя на кадры "Фитиля", а чего там показывают смешного? Как промышленные предприятия губят рыбу в водоемах, руководители министерств устраивают межведомственные волокиты, как теряются на железных дорогах целые составы или ржавеет на фабриках ценная заграничная техника, купленная на валюту? Какой уж тут смех...
     - Я очень изменилась? - негромко спросила она. Он хотел было сделать ей комплимент, дескать, ты еще выглядишь хорошо, но опять промолчал. Не так уж молодо выглядит Инга Васильевна, жизнь стерла с ее лица девичьи краски, вместо них наложила на бледную кожу тона и румяна.
     Нет больше высокой девчонки с копной золотистых волос, вместо нее сидит напротив совсем другая, взрослая женщина - мать двоих детей, жена военного моряка. Наверное, и она видит перед собой другого человека, вот заметила же, что он стал хмурым...
     - Можешь не отвечать, - сказала Инга. - И я другая, и ты не тот.
     Опять промолчал: наверное, она права.
     - Ну а то, что ты не умеешь притворяться, это даже хорошо... - произнесла она. - Хотя...
     - Что "хотя"?
     - Женщинам нравятся комплименты, даже когда они неискренние.
     - Я это буду иметь в виду, - усмехнулся он.
     - У тебя не получится, - вздохнула Ольмина. - Видно, ты разочаровался в женщинах.
     "А кто в этом виноват?" - хотелось ему бросить ей в лицо, но он сдержался, промолчал.
     - Теперь ничто меня не связывает с этим краем, - задумчиво произнесла она. - Дом - это была последняя ниточка...
     "А я? - усмехнулся он про себя. - Выходит, я не был для тебя даже ниточкой?"
     - Я тебя часто вспоминала, - сказала Инга Васильевна.
     Он взглянул на часы и заметил:
     - У меня в шесть совещание с профессорско-преподавательским составом пединститута.
     - Да, ты ведь теперь босс, - улыбнулась она. Его слова задели Ингу за живое. Так же, как и его, когда она сказала про "ниточку".
     - Не такой уж я большой начальник, - сказал он, разыскивая взглядом официанта. - Видишь, даже не могу отменить или опоздать на совещание.
     - А тебе хотелось бы? - кокетливо взглянула Инга Васильевна на него.
     - Когда ты уезжаешь? - спросил он.
     - Кажется, меня здесь больше ничто не задерживает... - усмехнулась она.
     - Если хочешь, я тебя провожу, - невозмутимо сказал он, подзывая официанта.
     - У тебя персональная машина? - В ее голосе явственно прозвучала насмешка.
     - Какое это имеет значение.
     - Ну почему ты такой? - вырвалось у нее.
     - Какой? - сделал удивленные глаза он.
     - Не могла же я вечно ждать тебя?
     - Ты счастлива? - спросил он.
     - Да1 Да! - почти выкрикнула она ему в лицо. - У меня замечательный муж, чудесные дети!
     - Я искренне рад за тебя, - впервые улыбнулся он. - Только не надо так громко кричать, что ты счастлива... Счастье - штука эфемерная, его можно и спугнуть.
     - Ты, видно, спугнул свое, - жестоко заметила она.
     "А может, это и к лучшему? - подумал он. - Был бы я счастлив с тобой, Инга?"
     Они вышли из ресторана. Серые низкие облака лениво тащились над крышами зданий. С желтых сосулек срывались капли, они продолбили во льду неровные ямки. Неподалеку школьники побросали в грязный снег портфели, с разгону катались на поблескивающей сталью ледяной дорожке.
     Она пристально посмотрела ему в глаза, что-то неуловимо прежнее плеснулось в них, но его это ничуть не тронуло.
     - Ты не хочешь зайти ко мне? - спросила она, покусывая нижнюю губу.
     Он машинально взглянул на часы.
     - Да, у тебя же совещание... - усмехнулась она.
     Он промолчал. На черный сук толстой липы опустилась ворона. Ветер взъерошил ее пепельные перья.
     - Ты на поезде или на самолете? - прервал он затянувшуюся паузу.
     - Не провожай меня, - глядя на нахохлившуюся ворону, сказала Инга. - Я улетаю рано утром.
     Она не протянула руки, он кивнул и направился на стоянку такси. До начала совещания оставалось двадцать минут. Павел Дмитриевич не любил опаздывать.
     
     3
     
     Вадим удивился, когда первый утренний телефонный звонок, раздавшийся сразу же после его приезда в Ленинград из Андреевки, был от начальника станции техобслуживания Михаила Ильича Бобрикова. Жизнерадостным голосом, будто старый закадычный друг, он радостно приветствовал Вадима, попенял, что тот долго не звонил ему, и, спросив адрес, заявил, что ровно в восемнадцать ноль-ноль будет у него. Вадим сказал, что будет ждать. Повесив трубку, задумался: с чего бы это начальник СТО воспылал к нему вдруг дружескими чувствами? Мелькнула было мысль, что тому лестно иметь среди своих приятелей литератора, но тут же отбросил ее: к Бобрикову приезжали на станцию и писатели, и знаменитые артисты, и ученые. Что для него какой-то неизвестный писатель? Скорее всего, Вадим понадобился ему как журналист. Наверное, какие-нибудь неприятности на станции. Как-то у Вики Савицкой на даче Бобриков то ли в шутку, то ли всерьез сказал, что не возражал бы, если бы Вадим как-нибудь написал про его дружный коллектив хвалебную статейку в газету... Написать давно надо было бы, Вадим, вернувшись из Судака, начал уже материал собирать, только не для "хвалебной статейки", а для фельетона. Он еще не знал, напишет ли его: все-таки раз или два воспользовался услугами Бобрикова...
     Если Михаил Ильич попросит написать в газету положительный материал о его станции, Вадим откажется: там халтурщик на халтурщике и халтурщиком погоняет!..
     Бобриков приехал на своих сверкающих "Жигулях" точно в шесть вечера и не один, а с Васей Попковым. Оба в черных кожаных пиджаках, только брюки разные: у Михаила Ильича - коричневые, а у Попкова - серые. Поздоровавшись и небрежно похвалив квартиру, Бобриков подсел к телефону. Вася присел на краешек тахты и с видимым удовольствием слушал приятеля. Казалось, про хозяина они забыли.
     - Мне, пожалуйста, чаю, только покрепче, - распорядился Михаил Ильич.
     Потолковали о многосерийном фильме, с успехом прошедшем на днях, Бобриков ввернул, что его друг кинорежиссер Саша Беззубов ставит "обалденный" фильм про уголовников, там есть сцена угона "Жигулей", так он пригласил консультантом его, Бобрикова...
     Вадим поил их чаем с печеньем и терпеливо ждал, когда гости перейдут к делу, - так просто они вряд ли к нему пожаловали. Бобриков с Попковым переглянулись, будто решили, что хватит, как говорится, резину тянуть...
     - Могу я тебя считать другом-приятелем? - глядя ему в глаза, спросил Михаил Ильич.
     - Приятелем? - промямлил Вадим. Нет, своим приятелем назвать Бобрикова он никак не мог...
     - Короче говоря, Вадик, нужна твоя помощь, - напористо продолжал тот.
     - В каком смысле? - удивился Казаков.
     - Ты будто только что на свет родился! - рассмеялся Вася Попков. - Есть у тебя знакомые свои люди? Из начальства, разумеется?
     - Я многих в городе знаю, но никогда никого не считал "своими людьми", - ответил Вадим. - А в чем, собственно, дело?
     Конечно, он знал, что такое "свои люди", предполагал, что приятелям нужно провернуть какую-то аферу, но не понимал одного: почему они посмели обратиться с этим к нему?
     - Ты не пугайся, - рассмеялся Бобриков. - Дело выеденного яйца не стоит... Никто тебе не предлагает ничего незаконного. Есть возможность за умеренную сумму приобрести "мерседес" в хорошем состоянии...
     - "Мерседес" - это мечта автомобилиста! - вставил Вася.
     - А я тут при чем?
     - Тебе нужен "мерседес"? - спросил Бобриков.
     - Меня "Жигули" устраивают, - ответил Вадим.
     - А мне нужен, - заявил Попков. - Это голубая мечта моей жизни!
     Дополняя друг друга, друзья-приятели наконец объяснили Казакову, что им от него требуется.
     - Тебе "мерседес" продадут, - подытожил Бобриков. - Журналист и все такое... Нужно только заявление написать одному влиятельному человеку - и "мерседес" в кармане!
     - Но он мне не нужен! - воскликнул Вадим.
     Приятели переглянулись.
     - Ты действительно туповат или притворяешься? - испытующе взглянул на него Бобриков. - Машина нужна нам, точнее - Васе! - Он кивнул на приятеля. - Ты заплатишь за нее деньги, напишешь доверенность на Попкова - и дело в шляпе. Дошло?
     - За хлопоты получишь кусочек, - ввернул Вася. - Тысячу карбованцев.
     - Сколько тебе нужно статей написать, чтобы получить такие деньги? - с улыбкой заметил Бобриков. - А тут и всего-то - заявление и доверенность. Два машинописных листа примитивного текста. Если ты не против, мы сами и составим эти бумаженции. Всего за две подписи - тысяча рублей!
     "Наиглупейшее положение! - размышлял Вадим. - Встать и зычным голосом заявить, мол, вы меня не за того приняли, марш отсюда вон!" Но ведь он - журналист, собирался написать фельетон про станцию Бобрикова, а материал сам в руки идет... Вот он, тот самый случай, который вряд ли еще когда представится: ему, Казакову, дают взятку! Впервые в жизни. Согласиться на эту аферу, а потом вывести их на чистую воду?..
     Каким ни заманчивым это казалось, натуру свою не переломишь! Он и так еле сдерживался, чтобы не сказать им, что он сейчас о них думает! Почему сейчас? Он и раньше догадывался, что "друзья-приятели" занимаются грязными делами. "Взяток не беру! - вспомнил Вадим слова Бобрикова. - Мне никто на горло не наступит!" Зачем ему взятки брать, когда он умеет более крупные дела проворачивать? Какой же у Михаила Ильича от всего этого свой интерес?..
     Но гнев уже накатывал на Вадима, он чувствовал, как горячо стало скулам, а это первый признак, что он вот-вот взорвется...
     Наверное, они по его лицу догадались, что сейчас чувствует Вадим. Глядя на портрет Ирины, написанный ее отцом, Бобриков отрывисто проговорил:
     - Принеси, пожалуйста, чаю!
     Потом, анализируя свое поведение в тот момент, Казаков пытался понять, почему он покорно встал и вышел из комнаты, где они сидели, на кухню. Или ему было противно смотреть на их наглые рожи, или сработал инстинкт гостеприимства, если так можно выразиться?.. А ведь нужно было в глаза сказать им, что они оба - отъявленные жулики и пусть немедленно убираются вон!..
     Когда он вернулся в комнату, то заметил, что дверца платяного шкафа приоткрыта, правда, он на этом не заострил своего внимания, а зря...
     К стакану с чаем Бобриков не притронулся, в пальцах он крутил серебристую зажигалку, Вася Попков курил сигарету, стряхивая пепел на учебник химии, оставленный на журнальном столике Андреем.
     - А Вика про это знает? - глядя на него, поинтересовался Казаков.
     - Женщин наши дела не касаются, - сказал Попков.
     - Вика всю жизнь мечтала прокатиться на "мерседесе", - прибавил Михаил Ильич. - Ну что тебе стоит, Вадим? Две подписи, а остальное все мы провернем сами. Мы бы к тебе не обратились, но, понимаешь, дело срочное. Если завтра с утра не подадим документы, машинка уплывет в другие руки.
     - Да нет, Миша, - заметил Вася. - Наш друг - честный, принципиальный, он не пойдет на это... Пусть "мерседес" покупают другие. А кто купит? Наверняка какой-нибудь жулик, у которого большой блат.
     - Неужели вы думали, что я на это пойду? - наконец задал Вадим мучивший его вопрос. - Неужели я дал вам повод так думать обо мне?
     - Теперь все продается и покупается, - сказал Михаил Ильич. - И ты, как журналист, должен был бы об этом знать. Спорим, что "мерседес" купит крутой парень питерский? И будет ездить по Невскому как король...
     - А если тебя Вика попросит? - взглянул на Казакова Вася.
     - Вика никогда об этом не попросит, - сказал тот. - Вика...
     - Я все про вас знаю, - усмехнулся Попков. - А вот ты, Вадим, Вику плохо знаешь!
     Они ушли, ни один, ни другой не подали руки, будто знали, что Вадим не протянул бы своей.
     А на другой день Вадим, заглянув в платяной шкаф, не обнаружил на верхней полке завернутой в полиэтиленовый пакет своей зимней пыжиковой шапки.
     Но это было на другой день, а нынче Вадим в самом отвратительном настроении поехал на Суворовский проспект, где отмечали день рождения тестя Вадима - Тихона Емельяновича Головина. Ирина с детьми туда уехала еще днем.
     Раскрасневшийся Головин радостно встретил зятя, - ни он, ни его жена не были посвящены в дрязги Вадима и Ирины, - они расцеловались, Вадима сразу усадили за стол, бородатые и безбородые художники произносили тосты в честь именинника, называли его учителем, мастером, лезли к нему целоваться. Олю теща уложила спать в другой комнате, а Андрей скромно сидел в сторонке, листал каталоги, а сам слушал художников. Иногда иронически улыбался, Вадим ловил на себе его любопытные взгляды, но сегодня он в споры не ввязывался, из головы не шли "друзья-приятели" Бобриков и Попков. Как это всегда бывает, Вадим был недоволен собой, мог бы сразу поставить их на место, а он развел с ними тары-бары, зачем-то про Вику спросил. Интересно - купят они этот "мерседес" или нет? Вадим не единственный человек, к кому могут обратиться. У Михаила Ильича - он сам хвастал - многие "схвачены"...
     - Что ты так поздно? - улучив момент, спросила жена.
     - Лучше поздно, чем никогда, - рассмеялся Тихон Емельянович. - Вадим, хочешь развеселю тебя? Сразу два художника хотят написать твой портрет... Я им сказал, что ты не любишь позировать.
     - Я его уговорю, - заметила Ирина. Нежданный приезд жены в Андреевку примирил их.
     Ирина была внимательна к мужу, постирала белье, вымыла полы, даже заштопала шерстяные носки. Привезла с собой гуся и стушила его с картошкой. Гусь получился на славу. В общем, они вернулись в Ленинград примиренные и довольные друг другом. Сильно поднимало настроение Вадима и то обстоятельство, что он хорошо поработал в Андреевке, да и, честно говоря, жить бобылем надоело.
     Оля еще не очень-то вникала в родительские отношения, а Андрей явно обрадовался примирению отца с матерью. Ирина сказала мужу, что сын никогда бы ей не простил их развода. Он очень уважает отца и считает его непогрешимым. Во всем винил бы только ее одну. Андрей серьезно стал увлекаться литературой, много читал, про отцовские книги никогда не заводил разговора, но Ирина сказала, что детскую военную повесть Вадима он прочел раза три. Память у него редкостная. Вадим вспомнил себя в его годы и должен был с горечью признаться, что знал тогда гораздо меньше, хотя и много читал. Да разве, когда он был мальчишкой, видел такое, что сейчас видят дети? Они и не слыхали о телевизоре, только из романов Жюля Верна и Герберта Уэллса знали о космосе. Такой поток информации, который обрушивается каждый день на новое поколение, им и не снился. Умнее, образованнее стали нынешние дети. Как-то зашел у них разговор с Андреем о колдовстве и ведовстве, так сын стал приводить такие факты, о которых Вадим и не слыхал. Вадим поражался и наблюдательности сына, однажды после просмотра какого-то фильма Андрей заявил, что даже в самых безобидных сценах, происходящих на лоне природы, чувствуется фальшь. В любом кинофильме без исключения при показе природы громко кричат петухи, ни к селу ни к городу каркают вороны, кукуют кукушки, стучат дятлы, стрекочут цикады, жужжат пчелы и жуки. Причем в любое время суток... А когда герой просто двигается, пусть в комнате или на улице, его шаги звучат так же громко и впечатляюще, как шаги статуи командора... Разве в жизни люди так громко дышат, кашляют, ходят, передвигают вещи, говорят?
     После этого разговора Вадим стал обращать внимание на все это и полностью признал правоту Андрея. Перенасыщенность кинофильмов назойливыми шумами, петушиными и птичьими криками, жужжанием насекомых стала и его раздражать.
     - Хотите, я напишу ваш портрет? - вдруг предложил Казакову бородатый художник. - На пленэре или за письменным столом? В вашем лице что-то есть...
     - Что именно? - улыбаясь, поинтересовался Вадим.
     - Одухотворенность, - убежденно заметил художник.
     Андрей бросил на отца смешливый взгляд и снова уткнулся в каталог.
     - Скоро пятнадцать лет живу в семье художников, а вы первый, кто предложил написать мой портрет, - рассмеялся Вадим.
     - А сталевар у горнила? Хлебороб в поле? - принялся перечислять Тихон Емельянович. - Член бюро райкома? Твое лицо запечатлено в лучших моих картинах...
     Андрей не выдержал и фыркнул. Дед метнул на него недовольный взгляд и сердито заметил:
     - Попробуй только завтра не прийти в мастерскую после школы... - Он повернул голову к Вадиму: - Он мне позирует для картины "Юные хоккеисты".
     - У меня клюшка сломалась, - подал голос Андрей.
     - Наденька, дай ему деньги на новую клюшку, - обратился Головин к жене. - Даже на две, а то он и эту сломает!
     Бородатый художник протянул Вадиму визитную карточку с адресом и телефоном. Оказалось, что он заслуженный художник РСФСР.
     - Может, завтра и начнем? - предложил он.
     - Я вам позвоню... - Вадим еще раз взглянул на карточку: - ... Виктор Васильевич, обязательно позвоню.
     Когда они возвращались домой, Ирина сказала, что Виктор Васильевич считается одним из лучших портретистов в Ленинграде, его работы часто выставляются на международных выставках. Вадим вытащил из кармана визитную карточку и разорвал.
     - Мне надоело позировать твоему папаше, - ворчливо заметил он. - И живет этот знаменитый портретист у черта на куличках!
     - Не отвертишься, милый, - улыбнулась Ирина. - Если уж Виктор Васильевич на тебя глаз положил, не оставит в покое, пока портрет не напишет.
     - Снова сбегу в Андреевку, - отмахнулся Вадим.
     - Он тебя и там найдет, - поддразнивала жена. - Неподалеку от твоих родных пенатов находится поселок художников. У Виктора Васильевича там дача.
     - Папа, ты зря отказываешься, - вступил в разговор Андрей. - Он действительно хороший художник.
     - Караул! - рассмеялся Вадим. - На край света убегу, а позировать не стану. Хватит с меня сталевара, хлебороба и члена бюро райкома!
     - Андрюша, и охота тебе часами сидеть в углу и слушать застольные разговоры? - обратилась Ирина к сыну.
     - Интересно, - улыбнулся Андрей. - Хотя я и не берусь утверждать, что все художники - гиганты мысли.
     - Слышишь, что он говорит? - взглянула на мужа Ирина.
     - А писатели - гиганты мысли? - рассмеялся Вадим. - Или самые завзятые интеллектуалы у нас - это спортсмены?
     - Если ты имеешь в виду меня, - невозмутимо ответил Андрей, - то я не собираюсь всю свою жизнь посвящать спорту.
     
     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
     
     
     1
     
     Д
     митрий Андреевич, поблагодарив шофера, отпустил райкомовский "газик" у повертки с шоссе на Андреевку. Солнце окрасило стволы высоких сосен в розовый цвет, над висячим железнодорожным мостом плыли ярко очерченные желтой окаемкой пышные облака, а небо было пронзительно синим. В этом месте шоссе горбом выгнуло свою серую спину. Машины с надсадным воем взлетали на мост, а затем с шелестящим шумом скатывались вниз. Белые с черными полосами придорожные столбики разбегались по обочинам в разные стороны. Шум машин не раздражал, а, наоборот, навевал приятную грусть: жизнь продолжается, люди куда-то едут, спешат, а солнце на небе все такое же прежнее, и белые облака никуда не торопятся - тихо и бесшумно плывут над землей. И никто не знает их маршрута. Кто-то сделал у повертки навес со скамейкой, Абросимов поставил сумку и присел, по привычке было полез в карман за папиросами, но вместо них нащупал жестяную банку с монпансье. Встряхнул ее - конфеты дробно застучали. Вздохнул и снова опустил банку в карман. Врачи строго-настрого запретили курить. Инфаркт прихватил Дмитрия Андреевича на уроке истории. Кажется, и не волновался, да и настроение в тот зимний день было хорошее, а вот коварная болезнь века взяла да и в одно мгновение пригвоздила его к жесткому стулу в классе. Совершенно удивительное чувство вдруг испытал он: будто взлетел вверх, на мгновение повис между небом и землей, а потом грузно, захлебнувшись воздухом, опустился на прежнее место. И вот тут-то и пришла острая колющая боль, ударила в лопатку и отдалась в левом предплечье. Затем медленно распространилась на левую сторону груди, перехватила дыхание, вызвала мучную бледность на лице, будто плеснула молоком в глаза. Первым обратил внимание на притихшего директора с потухшими глазами Генка Сизов.
     - Дмитрий Андреевич, вам худо? - обеспокоено спросил он, тараща на него встревоженные глаза.
     А ему было не пошевелиться, казалось, вот-вот что-то тоненькое, как нитка, оборвется в груди... О чем он думал в эти страшные мгновения? Пожалуй, о том, что нехорошо вот так сейчас умереть. Напугать ребятишек... Их лица слились в бледные движущиеся глазастые пятна, голосов он уже не слышал, в ушах что-то слабо тренькало, окно, в которое было видно озеро, будто задернули прозрачной желтой портьерой.
     Больше он ничего не помнил до самой больницы, потом рассказывали, что со стула не упал, просто навалился грудью на стол, перед этим тихим голосом сказал, что урок закончен... Генка сбегал за фельдшером, тот вызвал из Климова "скорую", и вот Дмитрий Андреевич пролежал в больнице с обширным инфарктом ровно три месяца. Месяц назад его выписали, он что-то пытался делать по дому, но все валилось из рук, и тогда он понял, что нужно ехать в Андреевку. И это желанье вскоре стало неодолимым. В палате много говорили о новых методах лечения. Если раньше нужно было подолгу лежать, то теперь, наоборот, необходимо больше двигаться. Работать ему запретили, но он не чувствовал себя безнадежно больным, старался не думать о болезни. В палате он стал вставать с койки уже через полмесяца. По новому методу. От лекарств и таблеток было противно во рту, скоро он и их перестал принимать, выбрасывал в окно. Он думал о том, что в их роду в общем-то все были здоровыми, жили подолгу - взять хотя бы мать, Ефимью Андреевну, она умерла, когда ей перевалило за девяносто. Да и Андрей Иванович жил бы да жил, если бы не война... Внутренняя убежденность подсказывала ему, что этот первый "звоночек", как говорили в больнице, дань пережитому, войне, лишениям, семейным неурядицам. А второго "звонка" может и не быть... до самой смерти. Рая часто навещала его в больнице, приносила передачи, доставала дефицитные лекарства, из Калинина приезжал Павел, навестила дочь Тамара, а Варя в это время сама рожала сына, которого в честь отца назвала Дмитрием. Разве можно думать о смерти, когда еще родного внука не повидал?..
     Послышался далекий паровозный гудок. Все здесь знакомо: зазеленевшая железнодорожная насыпь, бурый висячий мост, с которого он мальчишкой смотрел на проносящиеся под ним крыши вагонов, будка путевого обходчика, сосновый бор за ней... Товарняк с шумом и грохотом прошел внизу, знакомый запах гари, дробный стук колес на стыках рельсов, тоненький звон и пощелкивание напряженной стали... Отсюда до Андреевки три километра, можно идти вдоль путей, по узкой тропинке, наезженной велосипедистами, или шагать по ухабистому проселку. Сколько раз он говорил председателю поселкового Совета, директорам стеклозавода и деревообделочного, что нужно заасфальтировать дорогу, но они и не подумали... А ведь продукция стеклозавода хрупкая, сколько ее бьют на этой дороге весной и осенью! Летом еще хоть грейдер пройдет. А с другой стороны, можно понять и руководителей предприятий: асфальтирование дороги - дело дорогостоящее, а средств на это им не дают. Доски да детали к стандартным домам можно возить и по разбитой дороге, а вот хрусталь и стеклопродукцию - накладно... Надо бы директорам не кивать друг на друга, а, объединив усилия, взять да и заасфальтировать дорогу. На поселковый Совет надеяться и подавно не приходится: у них средств нет... Дмитрий Андреевич поймал себя на мысли, что надо бы самому заняться этим делом, потолковать с председателем поселкового Совета, с Супроновичем, с директором стеклозавода... А врач не велел волноваться, рекомендовал отдыхать и набираться сил на природе. К черту все их советы, послушаешь докторов - так того нельзя, этого нельзя, а что же можно? Лежать, как кокон, в постели и смотреть в потолок? Или жить, как все люди, радоваться чему-то, переживать, волноваться... Без этого и жизни-то нет. Из кокона потом вылупится красивая бабочка и будет летать, а что вылупится из равнодушного, безразличного ко всему инвалида?
     На телеграфных проводах вдоль линии отдыхали ласточки, на крыше заброшенной путевой будки сидел грач и важно оглядывал окрестности, а вот скворцов не видно - те весной держатся поближе к людям. Интересно, Дерюгин и Казаков поставили на участке скворечники? Детдомовцы каждую весну мастерят десятки домиков. Весной в парке стоит звон от скворчиных песен. Три десятка скворечников установили ребята на столетних соснах. Надо будет в конце мая съездить в детдом - там теперь новый молодой директор. Учителя, навещавшие Абросимова в больнице, хорошо о нем отзываются. Хочет организовать в детдоме радиомастерскую: он физик и любит радиодело. Что ж, это хорошо. Приятно, что на твое место пришел знающий, неравнодушный человек. Как там Генка Сизов? Этот живой глазастый мальчишка пришелся ему по душе, сбежал с уроков и приехал в больницу с жареными окунями, которых сам наловил... Абросимов чаще вспоминал его в палате, чем родных детей... Вот ведь как привыкаешь и привязываешься в школе к ребятам!
     Постиг Дмитрий Андреевич для себя еще одну важную истину: к старости человека неодолимо зовет к себе земля, родной дом. На больничной койке он как бы заново мысленно пережил свою молодость в Андреевке. И понял, что ничего у него в жизни дороже не осталось, чем этот затерянный в сосновых лесах поселок, который основал его отец - Андрей Иванович Абросимов. Андреевский кавалер. Стоило закрыть глаза, как зримо возникала водонапорная башня с круглой железной крышей, убегающие в синюю даль блестящие рельсы, слышался мерный шум раскачивающихся на лужайке перед домом сосен. Сколько их теперь там осталось? Три или две?..
     Сидя на деревянной скамье под навесом, Дмитрий Андреевич дал себе слово, что добьется, чтобы андреевскому кавалеру установили в поселке памятник. Он не только срубил первый дом, но и отдал свою жизнь за Родину. Правительство посмертно наградило Андрея Ивановича Абросимова боевым орденом Красного Знамени.
     
     Три старика сидели за столом, перед ними - соленые грибы, разварившаяся крупная картошка в алюминиевой миске.
     - Вот так я примерно и предполагал в больнице нашу встречу пенсионеров...
     - Не нравится мне это слово, - поморщился Федор Федорович. - Какие мы пенсионеры? Встаем в шесть утра и до вечера не разгибаем спины. Пока наши женщины не приехали, все приходится делать самим: и огород, и еда, и стирка.
     - У нас обязанности распределены: я отвечаю за огород, - подхватил Дерюгин, - а Федорович - за кухню и порядок в доме.
     - Я весной весь огород перекопал и картошку посадил еще до вашего приезда, - бросил на него косой взгляд Казаков.
     - А какой же мне отведете сектор? - улыбнулся Дмитрий Андреевич. - Пожалуй, каждое утро могу проводить с вами политинформацию.
     - Мы тут, слава богу, все подкованные, - улыбнулся Григорий Елисеевич, показав белые мелкие зубы. - Пока походи с Федоровичем в лес - он у нас заядлый грибник - а потом найдется дело, когда малость окрепнешь.
     - Какие сейчас грибы? - удивился Дмитрий Андреевич.
     - А сморчки? - оживился Казаков. - Мы с Елисеевичем каждый день сковородку вдвоем уплетаем за милую душу!
     - Моя мать их и за грибы-то не считала, - усомнился Абросимов.
     - Вот завтра на обед приготовлю с луком - языки проглотите, - с гордостью заявил Федор Федорович.
     - Они же ядовитые?..
     - Это кто не знает, как с ними обращаться, - стал разъяснять Казаков, - сморчки нужно в двух водах по пятнадцать минут отваривать, а потом уж пускать в дело. Их и сушить можно, я в прошлом году сдал на заготпункт почти полпуда!
     - В любую погоду чуть свет за грибами, - подтвердил Дерюгин. - Весь дом провонял сморчками.
     - Давно уже на плите не сушу, - возразил Казаков. - Мне солнышка хватает.
     - И не лень тебе, Федорович? - усмехнулся Дерюгин. - Столько возни с ними.
     - Григорий Елисеевич, вы лучше командуйте огородом, а? - нахмурился Казаков.
     Абросимов понял, что они не очень-то ладят. В тоне Дерюгина звучала скрытая насмешка: к старости он стал еще ехиднее, то и дело подчеркивал свое старшинство в доме, частенько напоминал, как он его по бревнышку собирал, доставал стройматериалы, каждую дощечку подержал в руках...
     И все равно Дмитрию Андреевичу было хорошо здесь, пусть себе поворчат, полковник в отставке привык командовать, без этого не может. Он к Казакову обращается на "ты", а тот на "вы" его величает. Федор Федорович всегда уважал начальство, а Дерюгин - самый старший тут из них.
     Абросимов вспомнил, что Казакова, когда он тут был путевым мастером, прозвали Костылем. Сейчас он и впрямь напоминал ржавый костыль: прямой, худющий, с маленькой головой, на загорелом лице глубокие морщины, пепельного цвета волосы хотя и редкие, но без намека на лысину. У Григория же Елисеевича прическа была пышная, светлые волосы с чуть приметной сединой курчавились, серые глаза глубоко прятались в мелкой сетке морщин, но держался прямо - былая военная выправка еще чувствовалась в нем. "Черт возьми, неужели оттого, что оба копаются в земле, не накопили лишнего жира? - с завистью подумал Дмитрий Андреевич. - Я по сравнению с ними толстяк!"
     - Федор Федорович, завтра разбуди меня, - попросил он. - Погляжу хотя бы, что это за грибы такие сморчки-строчки.
     Он первым поднялся из-за стола, снял с вешалки в прихожей соломенную шляпу. Кажется, совсем мало и ел, а в животе ощущается тяжесть. В больнице он здорово прибавил в весе - вон как пузо выпирает! Если так пойдет и дальше, то скоро носков своих ботинок не увидишь. Один остряк в палате по этому поводу сказал, что хорошего человека должно быть много... Сам-то он сто тридцать килограммов весил!
     - Твоя первая жена, Александра Волокова, переплюнула покойницу бабку Сову, - сказал Дерюгин. - Колдует, наговаривает, травами людей и скотину пользует. К ней со всей округи народ приходит.
     Дмитрий Андреевич сдержался и спокойно ответил:
     - Ладно, Сову заменила Волокова, а вот кто теперь вместо деда Тимаша?
     - Свято место пусто не бывает, - засмеялся Казаков, отчего морщины на его худом лице стали резче. - У нас тут появились сразу два затейника - Борис Александров и Самсон Моргулевич... Как соберутся вместе у бани или магазина да начнут спорить, народ со смеху по земле катается.
     - Борис-то - горький пьяница, от него жена ушла, а Моргулевич в рот не берет, - сказал Дерюгин. - Чего над ним-то потешаться?
     - Он тут мнит себя наипервейшим грамотеем, - продолжал Федор Федорович. - Взялся давеча со мной спорить, что белые грибы растут до тех пор, пока не сгниют...
     - Или пока ты их не найдешь, - ввернул Дерюгин.
     - Я-то знаю, что белый гриб растет всего одну ночь, - заявил Казаков, не обратив внимания на реплику. - Сто раз проверил, и никто меня не переубедит, что это не так.
     - Носатый Моргулевич кого хочешь переспорит, - заметил Григорий Елисеевич.
     - Почему же белые грибы только одну ночь растут? - удивился Абросимов. - Есть ведь совсем маленькие, а попадаются и огромные. Я сам в газете читал: один гриб пять килограммов весил.
     - И те и другие растут лишь одну ночь, - стоял на своем Казаков. - Говорят ведь в народе, что если ты посмотришь в лесу на белый гриб и не возьмешь его, то он больше не вырастает. Как утро наступает, так он и перестает расти.
     - Ночью растут или днем - какая разница? - усмехнулся Григорий Елисеевич. - Лишь бы их побольше было.
     - Не люблю, когда люди спорят, а сами в этом деле ни черта не смыслят! - громко заговорил Федор Федорович. - Моргулевич обещал мне какую-то статью принести... Да хоть сто статей показывай, а я буду утверждать, что белый гриб одну ночь растет! Говорю же, самолично сколько раз проверял!
     - И охота тебе этим голову забивать? - усмехнулся Дерюгин. - Ночь растет или две - какая разница?
     - Меня невежество людей раздражает. Один тут мне доказывал что клесты вылупляются из яйца с кривыми клювами, - разошелся Федор Федорович. - Чепуха! Это потом, когда они начнут шишки лущить, клювы у них искривляются. А вы знаете, почему у дятлов не бывает сотрясения мозга? А ведь как головенкой молотит по дереву!
     - Теперь не остановишь... - усмехнулся Григорий Елисеевич. - Сел Федорович на своего конька! А по мне, пусть дятел сам о своей голове заботится. А грибы меня привлекают лишь на сковородке.
     - Вы, кроме военных мемуаров, никаких книг не читаете, - подковырнул его Федор Федорович.
     - В книжках, бывает, такое напишут...
     - Схожу на кладбище, - поднялся с табуретки Дмитрий Андреевич. - Взгляну на могилы родителей.
     - Кладбище сильно разрослось. Проводить тебя? - предложил Казаков.
     - Я один, - сказал Абросимов.
     Как-то раз у Федора Федоровича Казакова и Григория Елисеевича Дерюгина зашел разговор о бывшем директоре молокозавода Шмелеве.
     - Иван-то Кузнецов прошляпил тогда... - сказал Федор Федорович. - Шмелев-то орудовал у него под самым носом.
     - Кузнецова в то время не было в Андреевке, - вступился за чекиста Дерюгин. - Он служил в Ленинграде.
     - Жил под боком враг, а мы и не знали...
     И Григорий Елисеевич до мельчайших подробностей вспомнил встречу с Шмелевым-Карнаковым в Ярославле, где стояла его дивизия...
     Это было летом 1942 года. Он возвращался с совещания у командующего армией...
     - Притормози, - негромко сказал Григорий Елисеевич, увидев впереди знакомую фигуру.
     Рослый человек в полотняном костюме с авоськой в руке неспешно шагал по тротуару. В густых волосах серебрилась седина, однако держался человек прямо, голова приподнята.
     - Глазам не верю, Григорий Борисович! - окликнул его из машины Дерюгин. - Вот так встреча!
     Человек не сразу остановился, будто не расслышал, шоферу пришлось еще немного проехать, чтобы поравняться с ним. Увидев полковника с орденскими планками на груди, человек остановился, с трудом выдавил на окаменевшем лице улыбку.
     - Мой тезка? - проговорил он. - Григорий... Елисеевич? Здесь, в Ярославле? Рад вас видеть в добром здравии, очень рад!
     Дерюгин вылез из машины, пожал руку старому знакомому. В Андреевке они не раз встречались, несколько раз даже играли у Супроновича в бильярд.
     - Вижу вас и глазам не верю, - говорил Григорий Елисеевич. - Вот, значит, куда вас война забросила? Наверное, целым заводом тут заворачиваете?
     - Уже полковник? - улыбался Шмелев. - Сколько наград! Теперь до генерала дослужитесь.
     - Вы один или с Александрой? - спрашивал Дерюгин. - А мои родственники в Андреевке остались... Живы ли?
     - Все жду, когда вы фрицев погоните, - отвечал Шмелев. - Александра не поехала со мной, осталась с сыном... А вы здесь... - он перевел взгляд с петлиц с двумя скрещенными стволами на небо, - воюете? В городе? А меня и в ополчение не берут, дескать, стар, болен.
     - По виду не скажешь, - заметил Дерюгин. Как-то не получался у него душевный разговор с бывшим директором андреевского молокозавода. Сам улыбается, голос приветливый, а глаза настороженные, будто он и не рад совсем нежданной встрече. - Сильно я опасаюсь за своих... Андрей Иванович - горячий мужик, случись что - не стерпит. А там и не только горячие головы рубят...
     - Да, а ваш шурин Кузнецов как поживает? - вспомнил Шмелев. - Небось в генералах ходит?
     - Как началась война, ни слуху ни духу.
     - Скорее бы она, проклятая, кончилась, - вздохнул Шмелев. - Надоело скитаться по чужим людям. Потому и не приглашаю к себе, что живу в жалкой комнатенке с одним окном. Вот болел, опять было с легкими обострение. Это в Андреевке сосновые боры, раздолье, а тут городскую пыль глотаю.
     - Рад был повидаться с земляком, - улыбнулся Григорий Елисеевич и протянул руку Шмелеву. Когда машина уже тронулась, попросил шофера остановиться и, приоткрыв черную дверцу, великодушно предложил: - Садитесь, Григорий Борисович, подвезу, куда надо.
     - Благодарствую, - отказался тот, - я еще хочу в поликлинику заглянуть, это рядом...
     - Земляка повстречали, товарищ полковник?. - спросил адъютант Дерюгина Константин Белобрысое, глядя в заднее стекло на человека в полотняном костюме, который, стоя у забора, пристально смотрел им вслед.
     - Разбросала война людей по белому свету, - думая о своем, проговорил Григорий Елисеевич. - И что удивительно, люди изменились, стали другими. Возьми этого Шмелева. Крепкий мужик и возраст подходящий, а он сидит в тылу, бегает по поликлиникам. Так и не сказал, где работает...
     - Зато поинтересовался, где мы стоим, - вставил Белобрысое. - Не обратили внимания, товарищ полковник, когда вы его окликнули, он даже головы не повернул, будто это к нему и не относится? Он что, глухой?
     - Не замечал раньше за ним такого, - ответил Григорий Елисеевич. Ведь и вправду, когда он обратился к Шмелеву, тот сначала никак не отреагировал, да и разговаривал как-то скованно.
     - Может, контуженный? - предположил адъютант. - Потому и в армию не взяли?
     - У него с легкими не в порядке, - сказал Дерюгин.
     - Не будь он ваш знакомый, я у него документы бы проверил, - заметил Костя. - Чего-то он испугался, встретив вас... И глаза у него какие-то странные.
     - Ну ты наговоришь! - рассмеялся Дерюгин. - Вылез бы и проверил документы...
     "Эмка" выскочила из города и запрыгала по выбитой щебенке, красноватая пыль припорошила кусты, по невспаханному полю разгуливали большие черные птицы.
     - Ишь ворон сколько, - кивнул на них Григорий Елисеевич.
     - Грачи, товарищ полковник, - пряча улыбку, поправил Костя.
     ... Не решился рассказать эту давнишнюю историю шурину Дерюгин. И он, полковник, не разглядел в Шмелеве врага, а вот адъютант Костя Белобрысое учуял, да постеснялся у знакомого своего командира проверить документы. Наверняка тогда у Шмелева была уже другая фамилия.
     
     2
     
     Вадим шел по Невскому в толпе прохожих, день выдался солнечный, между громадами зданий голубело небо, конец мая, а еще прохладно. Каждую весну Вадима неудержимо тянуло из Ленинграда в Андреевку. Обычно он уезжал туда в середине апреля, но в этом году задержался из-за сдачи рукописи в издательство: то редакторские замечания, то перепечатка на машинке. Закончив наконец работу, он испытывал полное опустошение, первую неделю запоем читал накопившуюся литературу, потом слонялся по городу, глазел на витрины магазинов, подолгу копался в книгах у букинистов, заходил в маленькие кафе, заказывал кофе с молоком и слушал, о чем говорят соседи. Это странное ощущение легкости и пустоты продолжалось недолго. На смену ему приходило беспокойство, сожаление, что надо бы еще поработать над рукописью... Вот шагает он в толпе, а никто и не догадывается, что через полгода появится в книжных магазинах его книга, может быть, кто-то из этих людей будет держать ее в руках, читать. Вадим не представлял, что бы он почувствовал, если бы увидел свою книгу в руках незнакомого человека. В Союзе писателей он встречал прозаиков и поэтов, у которых прямо-таки на лице было написано, что они люди интеллектуального труда, а у него ничего на физиономии не написано - обыкновенное скуластое лицо. Он больше похож на спортсмена, чем на писателя. Как-то Вика заявила ему, что на его внешности творческая профессия никак не отразилась. Собственная внешность Вадима никогда не волновала, он и в зеркало-то смотрелся, разве когда брился. Ушков не раз заявлял, что бездарности чаще всего выглядят импозантно и держатся величаво, а истинно талантливый человек удивительно скромен и прост. Правда, Вадим встречал в писательском кафе и таких молодых авторов, которые с полной серьезностью утверждали, что они - гении! Вычурно одевались, вели себя в обществе вызывающе, поносили классиков... И это все было в нашем мире! Трудно теперь удивить броскостью, нарочитой оригинальностью грамотного, начитанного читателя. Вдруг вспомнилась бабушка Вадима - Ефимья Андреевна и ее слова: "Без работы - как без заботы: и умный в дураках ходит".
     Над башенкой Московского вокзала кружились ласточки. Наверное, они и щебетали, но в городском шуме не слышно было. Ну ладно люди скопились в городе, будто пчелы в улье, а вольным птахам что тут делать? В шуме толпы, грохоте транспорта, бензиновом чаду? Что им стоит взвиться в голубое небо и улететь на зеленые просторы? Так нет, тянутся к городу, к людям...
     Вадим и не заметил, как оказался у дома Василисы Степановны. Она была дома - и как же ему обрадовалась! Он увидел на столе в комнате раскрытый чемодан, на стульях и диване-кровати разбросаны кофточки, юбки, платья. Василиса Степановна куда-то собиралась. Последнее время Вадим не так уж часто заходил к ней, наверное потому, что дома все образовалось и он и Ирина берегли достигнутые в Андреевке согласие и мир, а когда у человека все хорошо, он редко вспоминает родственников, друзей... В этом с огорчением признался себе Вадим, переступив порог.
     - Опять с женой поругался? - чмокнув его в щеку, весело спросила Василиса Степановна.
     - Я как раз сейчас подумал, что о близких мы чаще всего вспоминаем, когда беда грянет, - улыбнулся Вадим.
     - Почему "мы"? - сказала она. - Будь честен и говори "я".
     - Ты куда собралась? - поинтересовался он, присаживаясь на низкий подоконник.
     - В девятнадцать тридцать отплываю на теплоходе на остров Валаам, - весело ответила она. - На трое суток. Много слышала про этот красивый остров, а вот только на старости лет собралась побывать.
     Мало что осталось в Красавиной от Василисы Прекрасной. Некогда рослая, статная, она ссутулилась, на лице морщины, голубые глаза выцвели, уже несколько лет она носила очки в толстой черной оправе. Лишь ясная добрая улыбка напоминала о прежней Василисе Прекрасной. Замуж она так и не вышла, к Вадиму относилась, как к родному сыну, но старалась не надоедать ему своими телефонными звонками, приглашениями на чай. Все его произведения читала, на полке в ряд выстроились три вышедшие из печати книги Вадима Казакова, а также все журнальные публикации, у нее даже хранилась в ящике письменного стола папка с вырезками редких статей и рецензий на его книги. Все, что он написал, ей нравилось, особенно выделяла детскую книжку о войне.
     - Садись к столу, - пригласила она. - Сейчас чай поставлю, поджарю яичницу с колбасой. Да, у меня есть в холодильнике бутылка чешского пива! - Говоря все это, она с улыбкой убирала в шкаф одежду. - Старуха, а вот захотелось приодеться... Там ведь танцы на теплоходе - вдруг какой-нибудь чудак пригласит старую учительницу? На школьный вальс? Как это у Шульженко? - Она весело пропела: - "Что? Да? Нет... Ох, как голова кружится! Голова кружится..."
     Она будто помолодела, и Вадим от души заметил:
     - Ты все еще Василиса Прекрасная.
     - С годами ты все больше становишься похожим на своего отца, - погрустнев, заметила она. - Жаль, что не взял его фамилию.
     - Это было бы предательством по отношению к Казакову, - сказал Вадим. - Он всегда был для меня настоящим отцом.
     - Если хотя бы твой сын Андрей носил фамилию Кузнецова? - заглянула ему в глаза Красавина. - Вадим, пойми, это ведь несправедливо - забыть такого человека, каким был твой отец! Ты хоть знаешь, сколько у него было наград?
     - Меня приняли в Союз писателей, - сказал Вадим. - И недавно сдал свой новый роман... Почему бы мне теперь не написать книжку про... отца?
     - Ты давно собирался, - упрекнула Красавина.
     - Но я так мало знаю о нем.
     - Зато я знаю много... - Она встала из-за стола, достала из ящика письменного стола знакомую папку. - Я ждала, дорогой Вадим... Долго ждала, даже вот успела состариться. Но я не хотела тебя подталкивать, ты сам должен был созреть для этого. Тут письма, аттестат, наградные книжки... Кому и написать про него, как не тебе? Ведь в твоей повести о мальчишках есть один образ командира, напоминающего твоего отца... Разве это не так?
     - Я даже не знал, что он делал в партизанском отряде...
     - Такова судьба всех разведчиков: их мало знают, - вздохнула Красавина. - И чаще всего должное им воздают лишь после смерти.
     - Теперь-то ты поверила, что он погиб? - спросил Вадим.
     - Никогда меня не спрашивай об этом, - помолчав, попросила она.
     Они просидели за столом до самого ее отъезда на пристань, Василиса Степановна все рассказывала и рассказывала о Кузнецове, об их первой встрече в лесу, тогда она готова была покончить с собой, о том, как он руководил партизанским отрядом, ведь Дмитрий Андреевич позже стал командиром, когда Кузнецова отозвали в Москву...
     Провожая Красавину, Вадим уже твердо решил, что будет писать книгу об отце, погибшем в самом логове врага. Красавина рассказывала, что в ГДР встречалась с Гельмутом Боховым, который хорошо знал Кузнецова. Русский разведчик принудил его приземлиться на советской территории - Гельмут тогда летал на "юнкерсе". У Красавиной хранится его письмо с адресом. После войны Гельмут много лет был пилотом гражданской авиации. Он и рассказал Василисе Степановне о своем брате - Бруно фон Бохове, бывшем офицере абвера. Ведь немецкий разведчик незадолго до гибели Кузнецова встречался с ним. Красавина писала и ему - Гельмут сообщил ей адрес брата, - но ответа не получила... Папка с документами и письмами Кузнецова и Красавиной находилась теперь у Вадима. Василиса Степановна с радостью передала ему. Он-то отлично знал, что значит для нее эта папка.
     - Я ухожу на пенсию, - беспечно сообщила ему на причале Красавина, однако лицо ее стало несчастным. - Это моя прощальная поездка на Валаам.
     - Но ты ведь...
     - Хочешь сказать - не старая? - улыбнулась Василиса Степановна. - Без работы я не могу, Вадя... Отнять у меня работу - значит отнять жизнь. Знаешь, что я надумала? Поеду учительствовать в детдом к Дмитрию Андреевичу Абросимову. К моему бывшему командиру. Он ведь тоже на пенсии... Все улажено, осенью я приступаю к занятиям. Заврайоно Ухин прислал официальное приглашение. Место учительницы русского языка и литературы мне обеспечено.
     - В начале июня я тоже собираюсь в Андреевку, - осенило Вадима. - Поедем вместе?
     Детдом ведь на озере Белом, это в тридцати километрах от поселка. Значит, дядя Дмитрий написал Красавиной... Почему же он ничего не сказал ему, Вадиму, в Андреевке?..
     Курсанты военного училища поднимались по трапу на теплоход; проходя мимо них, все почтительно здоровались с Красавиной. Высокий майор подхватил ее чемодан и сказал, что отнесет в каюту. Она поцеловала Вадима и сказала на прощание:
     - Я верю, что ты напишешь хорошую книгу, иначе быть не может. Сегодня у меня самый счастливый день! Ты напишешь книгу и вновь обретешь своего отца. Вот увидишь!
     Она по-молодому взбежала на борт теплохода, остановилась на палубе у поручней и крикнула Вадиму, чтобы он не ждал, пока отчалят. На лице ее сияла улыбка, густые волосы шевелил ветер. Курсанты разбрелись по широкой палубе, курили, над их головами величаво парили чайки, скоро их резкие крики потонули в басистом пароходном гудке.
     Вадим не был на Валааме, хотя слышал, что там еще сохранились старинные монашеские скиты, а природа впечатляюще дика и прекрасна. Надо будет и ему побывать на Валааме. Он улыбнулся про себя: возраст сказывается! Раньше бы и без билета пробрался на теплоход, если бы приспичило поехать, а теперь вот сто раз подумаешь, прежде чем на что-либо решишься...
     Возвращаясь с причала к автобусной остановке, он впервые за последние дни не ощутил в себе гнетущей пустоты. Будто мощный мотор, только что сдвинувший с места белую громаду теплохода, заработал и в нем. Ему не нужно было напрягаться, заставлять себя думать о новой книге, мозг сам отбирал в его голове какие-то факты, детали, медленно выстраивал первую главу... И теперь эта незаметная внутренняя работа будет не зависимо ни от чего продолжаться до последней строчки в рукописи. И днем, и ночью. Это было его счастьем и несчастьем, потому что работа над книгой всегда сопровождалась щемящей тревогой, неуверенностью в себе, сомнениями. Еще ни разу он не мог себе сказать, что доволен написанным, что это хорошо. И самое лучшее - ни с кем не говорить о будущей книге, а то малейшее небрежное замечание, даже шутка такого старинного товарища, как Николай Ушков, может надолго остановить работу. В памяти всплыли фамилии немцев: Гельмут Бохов из ГДР и Бруно фон Бохов из ФРГ. Два родных брата, а живут в разных мирах... И оба знали его отца... Нет, надо забыть, что Иван Васильевич Кузнецов его отец, - он чекист, разведчик. Василиса Степановна сказала, что нельзя несправедливо забывать фамилию Кузнецова, дескать, пусть ее носит Андрей. Но сын совсем не знает своего погибшего в 1944 году в Берлине деда. Вадим ничего не рассказывал ему о Кузнецове. И отчим и мать никогда не вспоминали Ивана Васильевича - мудрено ли, что и Вадим о нем забыл? Говорят же, что отец не тот, кто дал жизнь, а тот, кто воспитал. А воспитал Вадима Кузнецова Федор Федорович Казаков. Он дал ему и свою фамилию. Вправе ли он теперь, встав на ноги, отказаться от него? Это было бы неблагородно. Память об Иване Васильевиче Кузнецове не умрет, уж об этом Вадим позаботится, но никто не виноват, что его потомки будут носить другую фамилию. Тут уж ничего не поделаешь, так распорядилась их судьбами сама жизнь.
     
     3
     
     Сначала вертолет шел над самой кромкой моря, сверху было видно, как мирно катились на песчаный берег небольшие, зеленоватые, с пенистыми гребешками волны. В зеленых оазисах возникали стройные белые бунгало, приземистые виллы, построенные из желтого песчаника, на пляжах можно было разглядеть отдыхающих. Парусная яхта покачивалась на волнах, другая, накренившись, совершала крутой вираж, направляясь к берегу. На палубе стояли несколько человек в шортах и сомбреро, загорелая до черноты женщина полулежала в шезлонге. Отчетливо было видно веретенообразное тело большой рыбы. Может, она и двигалась, но сверху казалось, что прилипла ко дну. Миновав вдававшийся в море узкой светлой полоской причал, вертолет повернул в сторону суши. Теперь внизу ярко зазеленели низкорослые деревца и кустарник - чем дальше, тем растительность гуще, темнее. Исчезли пальмы, которых было много у берега. Дуглас Корк в песочного цвета шлеме, с автоматом на коленях, сидел рядом с пилотом, на боковых скамьях - его подручные. Шесть вооруженных автоматами и пистолетами людей в зеленой форме без знаков различия. Лица хмурые, позы напряженные. Некоторое оживление вызвало метнувшееся через солнечную поляну крупное животное с пятнами на шкуре. Оно повернуло маленькую голову вверх - золотисто блеснули узкие глаза - и исчезло в зарослях. Над поляной закружилась пара длинноногих птиц с черными хвостами.
     - Кто это? Тигр? - спросил Дуглас у пилота.
     Тот усмехнулся и пожал плечами.
     "У тигра поперечные полосы на желтой шкуре, - подумал Дуглас. - И он больше. Скорее, гепард".
     С неделю Корк и его команда маялись от безделья в небольшой туземной деревушке, расположенной на берегу желтой мутной речки. Ночью они наблюдали за тем, как жители пускали по течению маленькие лодочки, сделанные из банановых листьев. На каждой лодочке - зажженная свеча. Туземцы таким образом отмечали свой старинный праздник. Девушки в красных открытых платьях танцевали на берегу. Высокие прически украшены белыми цветами, на пальцах - длинные, будто из перламутра, искусственные ногти. И кругом установлены на скамейках толстые горящие свечи. Видели они и как выдрессированные обезьяны забирались на высоченные кокосовые пальмы, перегрызали стебель, а туземцы внизу ловко ловили огромные орехи в растянутый брезент. Одна обезьяна вдруг полетела вниз с гладкого ствола и, растопырив все четыре волосатые конечности, будто цирковой акробат, шлепнулась на пружинящий брезент. Дуглас так и не понял, нарочно это она сделала или сорвалась...
     Дуглас вопросительно взглянул на пилота, но тот отрицательно покачал головой. Задание не казалось Корку сложным: нужно было внезапно напасть на затерявшуюся в джунглях виллу, на которой, по точным данным, находился захваченный чернокожими мятежниками свергнутый глава правительства маленькой южноафриканской державы. В задании предусматривался и такой вариант: если не удастся вызволить премьер-министра живым, необходимо его и охрану уничтожить. Для этой цели имелось несколько фугасных бомб. Вообще-то и одной было достаточно, чтобы стереть с лица земли виллу. Сначала Дуглас хотел врасплох на вертолете напасть на мятежников, но потом решил, что лучше приземлиться в сторонке и незаметно подобраться к вилле. По сведениям, которые ему сообщили, премьер-министра охраняли всего десять человек. Мятежники были уверены, что виллу в джунглях никто не найдет. Захваченного премьера, которого они считали ставленником военной хунты, хотели судить открытым судом в столице, которая была ими окружена.
     Пилот сообщил, что до виллы десять минут лета, Дуглас попросил высадить их километрах в пяти от объекта. С вертолетом связь будет поддерживаться по рации; если понадобится помощь, пилот должен будет сбросить фугаски на виллу, естественно когда группа Корка отойдет на приличное расстояние, а затем забрать их на борт.
     Вертолет сначала завис над крошечной полянкой, потом мягко опустился на свои широкие лыжи. Лиственные деревья затеняли солнце, это сверху они казались низкорослыми, вблизи некоторые были настоящими гигантами. Толстые лианы обвивали лысые растрескавшиеся стволы, примолкшие было при посадке птицы снова разноголосо загалдели. Дуглас брезгливо сбросил с рукава длинного черного жука с непрерывно двигающимися челюстями. Тут всякой гадости хоть отбавляй. Больше всего он боялся африканских змей, которые, по рассказам очевидцев, ловко плюют в глаза смертельным ядом. И еще эта проклятая муха цеце. Правда, их уверяли, что в этой местности ее нет. Она предпочитает открытые места. Сверив компас с набросанной от руки схемой, на которой была обозначена крестиком вилла, Дуглас повторил своим людям задание, повесил портативную рацию на шею и, предупредив пилота, чтобы был наготове, пошел впереди отряда в сторону виллы. К счастью, это были не те непроходимые джунгли, которые встречаются в Африке, пожалуй, еще во Вьетнаме. Там без мачете не пройдешь. И гадов там хватает. Почва была сухая, растительность не доходила и до пояса. Немного жутковато было ступать по густой траве и пышным цветам, казалось, там прячутся ядовитые змеи, но пока лишь испуганные птицы в ярком оперении снарядами вылетали из-под ног. Все были обуты в крепкие кожаные сапоги на ремнях, рукава хлопчатобумажных курток с множеством карманов спустили. Шли гуськом за своим командиром. Дуглас поймал себя на мысли, что ему неуютно шагать впереди - такое ощущение, будто в любой момент ему могут выстрелить в затылок. Хуже всего работать с местными. Их лица черны и непроницаемы, никогда не знаешь, что у этих туземцев на уме.
     К вилле они вышли через час. Это были небольшое деревянное строение, огороженное невысоким забором, окна забраны железными решетками, на лужайке перед виллой сидели вооруженные автоматами туземцы и играли в какую-то непонятную игру - подбрасывали вверх белые кости и потом подолгу рассматривали каждую. Чернокожих на лужайке было пять человек. В отряде Дугласа вместе с ним семеро автоматчиков, на их стороне - внезапность. Но стрелять через ограду неудобно, а ближе подойти - услышат. Густой кустарник скрывал нападающих от охранников. Где же находится этот чертов премьер? По-видимому, в одной из комнат с зарешеченными окнами. Там, наверное, и остальные пять охранников. Дуглас вытащил из кармана гранату, то же самое сделали и остальные. Знакомое волнение охватило его. Нет, это был не страх, скорее, азарт, который ощущает хищник, видя свою жертву. По его команде все вскочили на ноги и бросились к ограде. Из пяти туземцев только двое успели схватиться за автоматы, но осколки гранат смели всех. И тут случилось непредвиденное: из распахнувшейся двери один за другим посыпались чернокожие - человек пятнадцать. Прыгали с крыльца на траву, ложились и палили из автоматов. В одном из окон разлетелись стекла, - наверное, пленные, почувствовав заварушку, пытались выбраться наружу, но мешала решетка. Черные пальцы цеплялись за нее, раскачивали. Люди Корка залегли, сержант Рэчер матерился и ощупывал плечо, на котором расползалось кровавое пятно. Один из нападавших приподнялся, занес руку с гранатой, и в тот же миг его перерезала автоматная очередь. Граната оглушительно взорвалась, огонь и взметнувшаяся земля на миг скрыли виллу из глаз. Дуглас понял, что без помощи вертолета теперь не обойдешься. Проклиная разведчиков, - это они донесли, что на вилле не больше десятка охранников, - вызвал по рации пилота и приказал к чертям собачьим разбомбить виллу, а своим людям скомандовал отступать в джунгли. Пришлось, пятясь, как ракам, - никто не хотел поворачиваться к противнику спиной - отползать под защиту крупных деревьев. Прямо на них падали срезанные автоматными очередями ветви, слышались мягкие шипящие шлепки пуль, впивавшихся в сочную древесину. В треск очередей вплелся приближающийся шум винтов вертолета. Видя, что мятежники перестали стрелять и о чем-то негромко совещаются, показывая вверх руками, Дуглас вскочил на ноги и крикнул остальным, чтобы бежали подальше от виллы: сейчас начнется бомбежка! И в этот момент что-то сильно толкнуло его в правую лопатку, зеленый куст с розовыми цветами оторвался от земли и прыгнул в лицо, в глазах полыхнуло оранжевое солнце и вдруг погасло, теряя огненные ошметки, как рассыпавшаяся в воздухе ракета. И последнее, что бритвой врезалось в память, - это странный пронзительный вопль с завыванием, который издают на своих религиозных ритуалах чернокожие...
     Очнулся он на базе, в маленькой светлой комнате с бесшумным вентилятором на потолке. Сначала ему померещилось, что это крутятся лопасти вертолета, но почему так тихо? Потом вернулось сознание, он все вспомнил. Даже дикий вопль. Наверное, это он сам его издал. Грудь была перетянута бинтами. Наверное, от этого дышалось трудно, во рту пересохло, язык с трудом ворочался, он хотел кого-нибудь позвать, но своего голоса не услышал. Пошевелил ногами - вроде целы, попробовал шевельнуть правой рукой - и пронзительная боль стрельнула в грудь. Лежа в комнате с широко открытыми глазами, он думал о том, что не такой жизни он хотел, решив навсегда покинуть СССР. Он думал, что будет путешествовать по белому свету, загорать на фешенебельных пляжах с соблазнительными женщинами, иметь свой дом, в котором он окружит себя красивыми вещами. У него будут лучшие заграничные магнитофоны, мощный автомобиль, может, даже два... И что он получил здесь в результате? Путешествия? Да, поездить по миру пришлось, но как? С взрывчаткой в рюкзаке и оружием в руках! Везде его окружала невидимая стена недоверия, ненависти: ведь он приезжал в дальние страны не как гость или турист, а как наемник, убийца. И те, кто помогал ему, все равно смотрели на него как на временного союзника, который в любой момент может стать их врагом. Кстати, и такое случалось... Каждый раз после очередной операции он давал себе слово, что покончит с этим, займется чем-нибудь другим, но вежливые начальники с холодными глазами напоминали ему, что он еще не отработал за все то, что для него сделали в Америке. Чтобы жить здесь, в свободной стране, нужно еще заслужить это право. Разве мало ему, платят? Разве не сделали его гражданином США? Он сам выбрал такую работу, закончил спецшколу, ему доверяют, руководство им довольно, чего же более?
     Что толку от долларов, которые достаются такой ценой? Ведь улетая на очередное задание на край света, он не знает наверняка, вернется ли обратно. Время бежит, а мечта о красивой богатой жизни остается пока только красивой мечтой... Хорошо валяться на берегу моря с юной девушкой или плавать на яхте, когда знаешь, что весь мир принадлежит тебе. И грош цена кратковременным радостям жизни, если за них приходится расплачиваться собственным здоровьем. Раньше, в Москве, он радовался, приобретя заграничную штучку, а теперь давно к ним равнодушен. Оказывается, эти штучки-дрючки соблазнительны, когда их трудно достать, а если их на каждом шагу тебе навязывает реклама, они утрачивают свою привлекательность. Ну сколько можно иметь фотоаппаратов, магнитофонов, транзисторов, электробритв? А что толку от машины, на которой не ездишь? Или от жены, с которой не спишь? Или от квартиры, в которой не живешь?
     Сначала его привлекали доллары, в Америке только все о них и говорят: деньги - это всё! Есть доллары - ты человек! Нет - пустое место. Ноль без палочки. Те, кого в СССР считали жуликами, хапугами и преследовали по закону, здесь процветают. Доллары, доллары! Теперь жена Мери Уэлч распоряжается его долларами... Неужели стоило ехать в Америку, кичащуюся своими красотками, чтобы жениться на заурядной очкастой женщине, в которой и секса-то ни на грош! Впрочем, в этом мире любовь - вещь продажная, нет дня, чтобы в газетах не написали про какой-нибудь скандал в высших сферах. Наставляют рога мужьям жены президентов компаний, боссов, знаменитых людей - ну эти, видно, с жиру бесятся! Женщину любой национальности, цвета кожи можно легко купить здесь, как какую-нибудь вещь. И даже цена известна. С подобным явлением он в России не встречался. Надо признать, что мораль там совсем иная. По крайней мере, ни он сам, ни его знакомые ребята женщин за деньги не покупали. А здесь богатая старуха может запросто приобрести себе по сходной цене молодого любовника. И никого это не удивляет. Это норма жизни "свободного" мира...
     Дуглас Корк отлично понимал, что у него выбора нет, он сам мечтал о такой жизни, и он ее получил. Он и не жалуется на судьбу, но заниматься этой опасной работой он больше не будет. Хватит! Жизнь у него одна, и рисковать ею ради спасения какого-то неудачника премьера микроскопического государства, про которое он до сего времени и не слышал, он больше не будет. Найдется для него работа в той же самой спецшколе, которую он закончил, в конце концов эмигрантов из России берут на радиостанции, ведущие передачи на русском языке. Да и тех денег, которые он заработал, должно на несколько лет хватить, если Мери Уэлч не спустит их...
     Он снова пошевелил рукой - вроде бы боль меньше. Может, рана опасная и его спишут? Тогда будет пенсия и... свобода! Нужно будет с врачом потолковать...
     Однако вместо врача вскоре к нему заглянул шеф. Дуглас не знал, как расценило начальство эту последнюю, как он считал, неудачную операцию, но моложавый шеф в модной ковбойке и шортах улыбался, поинтересовался состоянием здоровья, сообщил, что рана чистая, пуля прошла через грудь навылет...
     - И легкое задела? - испугался Корк.
     - Теперь, дорогой, все позади, - говорил шеф. - Я думаю, вам не помешает как следует отдохнуть... С недельку полежите здесь, и мы отправим вас на самолете домой...
     Шеф толковал, что операция с премьером закончилась благополучно, слово "удачно" он не произнес, виллы больше не существует и премьера тоже. Жаль, конечно, двух белых парней, которые погибли в перестрелке, но тут вины Дугласа нет...
     У Корка даже испарина выступила на лбу, когда в его голове созрело, как он считал, гениальное решение: он не поедет в США, у него ведь брат в Западной Германии - Бруно фон Бохов, вот у него он и отдохнет...
     Стараясь не выдать своего волнения, он равнодушным голосом сказал об этом шефу, тот лишь на мгновение задумался, а потом заявил, что не возражает. Дело в том, что шеф не рассчитывал на скорое выздоровление Корка и ему было совершенно безразлично, куда тот отправится лечиться. Самолеты с американской базы летали и в ФРГ. Шефу нужны были здесь здоровые люди. Пусть два покойника в цинковых гробах летят в Нью-Йорк, а лейтенант Корк - к брату-разведчику в ФРГ.
     Военный врач - он пришел сразу после шефа - осторожно сделал перевязку, Дуглас, сидя на кровати, морщился от боли, однако настроение его явно поднялось. Не может быть, чтобы Бруно ему не помог. Какой ни есть, а брат, отец-то у них один. Черт с ней, с Америкой, он готов служить и немцам, лишь бы больше не участвовать в этой опасной игре...
     - Скоро я поправлюсь? - спросил он у врача.
     - Молитесь всем богам, лейтенант, что не случился отек легкого, - ответил тот. - Я из вас литра полтора всякой дряни выкачал. В этом климате любая рана мгновенно воспаляется. У вас трупом легче стать, чем инвалидом.
     - Инвалидом-то я не останусь? - не на шутку испугался Дуглас.
     - Будем надеяться на ваш сильный организм, - немного успокоил врач. - А вообще-то, любезный, прострел легкого - это не шутка!
     - А я думал, плечо, - упавшим голосом проговорил Корк.
     - Еще неизвестно, что лучше, - усмехнулся врач. - Утром я отнял руку унтер-офицеру. А у него всего-навсего отстрелили палец.
     Только сейчас Корк почувствовал, что у него сидит в правой стороне груди тяжелая, тупая боль, отдающая не только в плечо, но и в позвоночник. Он хотел откашляться, но врач предостерегающе поднял руку:
     - Постарайтесь этого не делать - может снова открыться кровотечение. Сплюньте комок в чашку, я оставлю ее на тумбочке.
     От желания откашляться снова выступил пот на лбу, но он превозмог позыв и выплюнул в подставленную доктором белую чашку густой черный комок. В глазах потемнело от слабости, он откинулся на подушку и закрыл глаза.
     
     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
     
     
     1
     
     -В от полюбуйтесь на них, голубчиков! - кивнул старший лейтенант милиции на Андрея и Петю Викторова, смирно сидевших у стены под плакатом, на котором был изображен бравый дружинник с метлой. Он безжалостно выметал с ленинградских улиц разную нечисть: хулиганов, пьяниц, тунеядцев.
     Мальчишки были на себя не похожи: у Андрея голубел здоровенный синяк под глазом и вспухла верхняя губа, у Пети кровоточил нос, одна скула в два раза больше другой. В довершение ко всему у обоих разодраны на груди рубахи, а джинсы извожены в земле.
     - Вот они, герои нашего времени, - иронизировал старший лейтенант. - Борцы за справедливость... Если бы не они, то наш прекрасный город просто погиб от нашествия хулиганов! Послушаешь их, так нужно обоих представлять к медалям "За отвагу".
     Полчаса назад Вадиму Федоровичу позвонили из отделения милиции и сообщили, что задержаны его сын Андрей с приятелем, мол, они учинили безобразную драку в сквере напротив Пушкинского театра. Вадим тупо слушал незнакомый голос, подозревая, что его кто-то неумно разыгрывает. Чтобы Андрей ввязался в драку? Такого еще не было. Сын всегда избегал конфликтов со своими сверстниками, у него даже на этот счет была своя теория: только примитивные люди пускают в ход кулаки, воспитанный современный молодой человек действует логикой, убеждением, интеллектом, а драка - это варварство. И он, Андрей, ни за что не поднимет руку на ближнего... Вадим только усмехнулся, слушая разглагольствования сына, он-то прекрасно знал, что все это чепуха! Удивительно, что подобные чересчур уж здравые мысли приходят в голову сына в самом драчливом возрасте. В детстве и юности Вадиму не раз приходилось отстаивать свои права и достоинства кулаками. Есть люди, на которых никакие слова не действуют, только - сила. По крайней мере, после войны было так. Но времена меняются, кто знает, может, молодежь теперь иная? И вот вдруг драка, милиция... Что же все-таки случилось?
     Андрей рассказал, что они с Петей Викторовым играли в шахматы в сквере у Пушкинского - там каждый день собираются любители...
     - На деньги? - перебил старший лейтенант.
     - Мы на деньги не играем, - бросив на него исподлобья взгляд, проворчал Петр.
     - Спорт и деньги - это несовместимо, - вставил Андрей.
     - Другие-то играют на интерес, - заметил старший лейтенант.
     - У нас своя компания, - сказал Петя.
     - От деляг мы держимся подальше, - поддержал его Андрей.
     Выиграв две партии - победу в любительском турнире одержал Андрей, - они пошли мимо театра на улицу Зодчего Росси, там увидели, как трое парней - им лет по пятнадцать-шестнадцать - привязались к двум младшеклассникам, требуя у них мелочь. Насупленные ребятишки выворачивали карманы, доставая монеты, а парни, дурачась, пинали на асфальте их портфели...
     - Наши рыцари, конечно, тут же вступились за малышей... - ввернул старший лейтенант.
     - По-моему, так поступил бы каждый порядочный человек, - невозмутимо взглянул на него Андрей. - Вообще-то я противник физического воздействия на личность. Сказал, чтобы они оставили ребят в покое.
     - Очень даже вежливо им сказал, - подтвердил Петя.
     Хулиганы действительно отвязались от малышей, которые, подхватив с асфальта портфели, бросились наутек, и подошли к ним. Белобрысый парень в батнике и джинсах - у него белый перстень на пальце - тоже вполне миролюбиво заметил, что они решили заглянуть в пивную, но у них не хватает рубля, а в пивной, к сожалению, в долг не наливают, так что, мол, выкладывайте рубль, да поживее, у них в глотках пересохло... Андрей стал им говорить, что все это похоже на грабеж среди бела дня, Петя молчал, чуя неладное. У Андрея на голове была модная шапочка с целлулоидным козырьком и надписью по-английски: "Мальборо". Белобрысый неожиданно сорвал, с него шапочку и надел на себя, удовлетворенно сказав при этом: "Тютелька в тютельку!" Когда Андрей попытался отобрать свою собственность, парень с ухмылкой заехал ему в глаз, остальные двое набросились на Петю. В общем, началась беспорядочная драка, какая-то женщина, выйдя из парадной, закричала, и тут как раз вышел из-под арки милиционер, ну и хулиганы убежали вместе с шапочкой в сторону площади.
     - А вы чего же остались? - поинтересовался старший лейтенант.
     - Зачем нам-то было бежать? - удивился Андрей.
     - Мы - пострадавшие, - пощупал скулу Петя и шмыгнул носом.
     - В общем - жертвы, - заключил старший лейтенант.
     Вадим знал: сын говорит правду, он вообще никогда не лгал, считая это ниже своего достоинства. Но старший лейтенант этого не знал, да и такая у него работа, что приходится во всем сомневаться и проверять. А в данном случае проверить было нечего, потому как свидетелей не оказалось, даже женщина, что вышла из парадной, куда-то подевалась, а сержант, доставивший ребят в отделение, как говорится, попал к шапочному разбору. Ему даже не пришло в голову фамилию женщины записать. Старший лейтенант считал, что произошла обыкновенная драка, - в их районе никто школьников не останавливал и денег у них не отбирал, - те, кто похитрее, как это водится, удрали, а Андрею и Пете не повезло, их задержал сержант.
     Вадиму Федоровичу все же удалось переубедить старшего лейтенанта, и он отпустил с ним мальчишек. Пришлось показать свое журналистское удостоверение и пообещать серьезно поговорить с сыном дома. А у Пети милиционер потребовал телефон и адрес. Тот назвал другую фамилию и несуществующий телефон. Вадим приехал сюда на "Жигулях" - уже три месяца, как он ездит на новой машине, - мальчишки забрались на заднее сиденье.
     - Почему он нам не поверил? - задумчиво спросил Андрей. - Мы же ему правду говорили.
     - И надо было тебе заступаться за этих пацанов? - упрекнул приятеля Петя. - Хоть бы спасибо сказали - смылись и даже не оглянулись! А мы теперь с разбитыми рожами будем ходить...
     - Что же твои словесные убеждения не подействовали на хулиганов? - насмешливо осведомился Вадим Федорович.
     - Я тоже одному, кажется, глаз подбил, - вспомнил Андрей.
     - Ты все-таки поднял руку на ближнего? - деланно удивился отец.
     - Я бы не назвал этих подонков своими ближними, - пробурчал сын. - Истинные гориллы - вот кто они.
     - Причем старше нас и их было три лба, - заметил Петя.
     - Я должен честно признаться, мы с тобой, Петя, совершенно не умеем драться, - сказал Андрей, ощупывая созревающую шишку на лбу.
     - Я этого, с жиденькими усиками, укусил за палец, - подхватил тот.
     - Укусил... - презрительно пожал плечами Андрей. - И не противно тебе было грязный палец в рот брать?
     - Как-то само собой получилось, - смутился Петя.
     Улыбаясь про себя, Вадим Федорович с интересом слушал их.
     - Так не годится, - после продолжительной паузы сказал Андрей. - Не знаю, как ты, а я завтра же пойду в спортивное общество и запишусь в секцию бокса. Настоящий мужчина должен уметь постоять за себя. Сегодня я это очень отчетливо понял.
     - Ты же был хоккеистом, - напомнил отец.
     - Но дрались мы не на льду, а на асфальте, - криво улыбнулся сын.
     - Бокс - это хорошее дело, - согласился Петя. - Пожалуй, и я запишусь.
     - А может, лучше в секцию самбо?
     Петя смотрел Андрею в рот и во всем признавал его превосходство. Викторовы жили в их же доме, на последнем этаже. Петин отец - художник. Под самой крышей у него большая мастерская, Петя занимался в специальной школе при Академии художеств, Андрей учился в английской школе. Помнится, Ирина места себе не находила, пока его не определила в такую школу, - в то время это было очень модно, она с гордостью заявляла всем знакомым: "Наш Андрюша учится в английской школе!" Учился Андрей средне, но по-английски уже мог довольно свободно говорить и читать. В его комнате всегда можно увидеть какой-нибудь английский роман или детектив. Особенно любил он Агату Кристи.
     - И тебе нравится эта... дамская литература?
     - Она пишет не хуже Сименона.
     Продолжать спор было бесполезно: сын знал английский и читал в подлиннике, а Вадим Федорович - нет. Впрочем, Андрей никогда не кичился знанием иностранного языка. Когда к ним приходили гости и Ирина, узнав, что кто-либо из них знает английский, просила гостя побеседовать с сыном, тот всегда уклонялся. Вадим понимал, что Андрею стыдно за мать, и потакать ее мелкому тщеславию он не собирался. А Ирина расстраивалась и потом упрекала сына, что гости могут подумать, будто Андрей ничего не знает...
     - А это так важно? - улыбался сын.
     - Что важно? - восклицала мать.
     - Что подумают гости?
     - Ты ставишь меня в дурацкое положение.
     - Я ведь не попка в клетке, чтобы забавлять гостей, - возражал он.
     Рассуждения пятнадцатилетнего сына иногда поражали Вадима Федоровича: Андрей рассуждал, как взрослый. В его словах была железная логика, недетская убежденность в своей правоте. Ирина - в общем-то не вздорная женщина и, как говорится, за словом в карман не лезет - зачастую в разговоре с сыном становилась в тупик. Андрей считал, что она способная художница, он часто хвалил ее рисунки, но сам к этому делу не обнаруживал никаких наклонностей. А вот десятилетняя Оля с увлечением рисовала, в школе у нее были по рисованию отличные отметки. Оля любила старшего брата, он часто помогал ей по математике, в которой она плохо соображала. Разговаривал Андрей с ней, как с ровней, что девочке очень льстило, вообще, он умел со всеми находить верный тон. Вот только с хулиганами потерпел поражение! В душе Вадим Федорович был доволен, что жизнь преподнесла самоуверенному юноше наглядный урок. И радовался, что у Андрея возникла мысль заняться спортивной борьбой. Сам Вадим Федорович с детства мог постоять за себя, шрамы, оставшиеся на руках, лбу, правой щеке, напоминали ему об отчаянных схватках со сверстниками, да и сейчас он мог приструнить хулигана или распоясавшегося пьяницу. Если он одергивал бузотера, то тот, как ни странно, утихомиривался, - очевидно, по лицу Вадима видел, что тот не боится его. И жена говорила, что в таких конфликтных ситуациях - а он болезненно не терпел хамства - у Вадима лицо становилось жестоким, а серые глаза пронзительно-холодными. И потом, в Вадиме угадывалась сила, у него рост выше среднего, широкие плечи, крепкие кулаки.
     Андрей тоже будет рослым, сильным парнем с широкой костью, хотя сейчас он худощав и долговяз.
     Он поставил машину у тротуара, Петя Викторов, что-то шепнув Андрею, убежал домой, а отец и сын присели на скамью в сквере напротив их дома. Глаз у сына совсем заплыл, губа отвисла, на кого же он сейчас похож?
     Андрей, по-видимому, почувствовал настроение отца, улыбнулся, и, облизнув губы, заметил:
     - Это первая драка в моей жизни... Не то чтобы я растерялся или перепугался, но когда тебя бьют по физиономии - очень неприятная штука! Во мне поднялось дикое желание свалить их на асфальт и пинать ногами! Недостойное желание... Их удары попадали прямо в цель, а мои кулаки летали по воздуху. Одного я, наверное, случайно задел по скуле. И главное - я чувствовал себя беспомощным!
     - Я рад, что ты займешься боксом или самбо. Настоящий мужчина должен уметь постоять за себя... Что может быть отвратительнее, когда в общественном месте распояшется хам, а мужчины делают вид, что ничего не замечают!
     - Где-то я прочел, что добро тоже должно быть с кулаками, - раздумчиво проговорил сын. - Наш учитель физкультуры говорил, что у меня длинные руки и хорошая реакция, а это немаловажно для боксера.
     - Бокс так бокс, - улыбнулся отец. - Я в училище попробовал, но...
     - Тебя демобилизовали, - подсказал сын.
     - Бокс - штука жестокая, - продолжал Вадим Федорович. - Может, все-таки лучше самбо?
     - Я не собираюсь становиться профессиональным боксером. Из меня Мухаммеда Али не получится, но до первого разряда я дотяну, кровь из носа! - твердо сказал Андрей.
     Откуда-то появилась Оля с хозяйственной сумкой, она что-то напевала себе под нос. Приблизившись к ним танцующей походкой, остановилась напротив и, явно подражая матери, певуче произнесла:
     - Вы что тут на скамеечке замышляете против нас, женщин? - Тут она заметила синяк под глазом брата и уродливую багрово-синюю губу. - Господи, никак под машину попал? Или свалился откуда-нибудь?
     Вадим Федорович отметил, что дочери даже в голову не пришла мысль о драке.
     - На меня кирпич сверху упал, - сказал Андрей.
     Брат и сестра совсем не похожи: он - темноволосый, светлоглазый, с удлиненным лицом, прямым носом, черными бровями вразлет, а она - светленькая, круглолицая, с маленьким ртом, большими темными глазами. Наверное, будет высокая, статная, а пока просто длинная, нескладная девчонка с тонкими ногами-руками. Характер у нее легкий, веселый, никогда не унывает. Сидя в кабинете, Вадим Федорович часто слышит ее звонкий голосок во дворе, где девчонки играют в классы, дома она тоже не скучает: шьет платья своим куклам, вырезает из "Огонька" иллюстрации и наклеивает на толстые листы ватмана, которые выпрашивает у матери. Но чаще всего рисует цветы, разных рыб и ящериц. Свои рисунки охотно раздаривает подружкам.
     - Меня мама научила никогда не ходить близ домов, - нравоучительно заявила она. - Сверху всегда какая-нибудь гадость может упасть на голову. Надо ходить по самому краю тротуара - тогда ничего с тобой не случится. Весной одному дяденьке на Суворовском проспекте упала на шляпу сосулька...
     - Слышали, - остановил этот поток словоизвержения Андрей. - Шляпа цела, а беднягу с оркестром похоронили.
     - Он же не фараон, чтобы его хоронили с женами, слугами и музыкантами, - блеснула Оля сведениями, почерпнутыми из учебника по древней истории.
     - Какая у нас растет филологиня! - ухмыльнулся Андрей. То, что появилось на его исказившемся лице, никак нельзя было назвать улыбкой.
     - А это кто еще такая? - округлила карие глаза девочка. - Кинозвезда?
     Андрей только головой покачал, а Вадим Федорович объяснил дочери значение слова "филолог".
     - А звучит красиво, - разочарованно сказала Оля и с удовольствием повторила: - Фи-ло-ло-гиня! Почти богиня.
     - Ты только матери не ляпни, что мне на голову кирпич упал, - предупредил Андрей.
     - Я ей скажу, что на тебя напала летающая тарелка из созвездия Гончих Псов, - хихикнула Оля.
     - Почему Гончих Псов? - спросил брат. - А скажем, не с Туманности Андромеды?
     - Потому, что ты врешь как сивый мерин! - засмеялась девочка.
     - Не вижу логики, - пожал Андрей плечами.
     - Пора бы знать: у женщин своя собственная логика, - явно повторяя чьи-то слова, важно произнесла девочка.
     - У меня нет слов, - развел руками брат. Улыбнуться он на этот раз не решился.
     Вадим Федорович достал из кармана смятую трешку, протянул дочери:
     - Сбегай в аптеку и купи порошок бодяги.
     - Бо-дя-ги? - вытаращила та на него большие глазищи. - А что это такое?
     - Андрею понадобится, - улыбнулся Вадим Федорович. - Сделаем мазь, которую втирают в ушибленные места.
     - Не забыть бы: бо-дя-га! - снова повторила она по слогам и уставилась на брата: - Андрюша, знаешь, на кого ты сейчас похож? На Чебурашку из мультика! - Весело рассмеялась и убежала из сквера.
     - Забивают детям головы глупыми фильмами, - проворчал Андрей. - Чебурашки, Электроники, крокодилы Гены, хитроумные винтики-болтики. Есть же Баба Яга, Кащей Бессмертный, Змей Горыныч, Василиса Прекрасная...
     Вспомнился тут Вадиму Федоровичу спор с молодым художником, показавшим свои иллюстрации к книжке современных сказок. Носителями добра были жабы, клопы, гусеницы и даже пиявки. Художник с видимым удовольствием показывал иллюстрации. Бородавчатая жаба была в нарядном платочке и с усами, а клоп держал в тонких лапах вожжи запряженных в тарантас кузнечиков...
     Вадим Федорович стал высмеивать пристрастие автора сказок к безобразному, отвратительному: дескать, что почерпнут дети из подобных сказок? Любовь к клопам-тараканам?
     - При чем тут дети? - возражал художник. - Дети проглотят все, что им предложат взрослые... Зато это оригинально! А что бабы-яги, кащеи бессмертные, иванушки-дураки - все это надоело...
     Вот тогда еще Вадим Федорович подумал о том, что некоторые авторы детских книг в погоне за оригинальностью, а вернее, за оригинальничанием уничтожают настоящую детскую сказку, на которой воспитывались поколения...
     Зачем же лишать детей восприятия прекрасного, где добро побеждает зло? И носителями добра всегда были в русской сказке не жабы, крысы и клопы, а добры молодцы, жар-птицы, доктор Айболит, Иваны-царевичи и Василисы Прекрасные...
     Мысли со сказки перескочили на Василису Степановну Красавину. И она явилась в жизнь Вадима Казакова будто из прекрасной сказки...
     Василиса Прекрасная... Она уже с месяц как в детдоме на озере Белом. Вадим Федорович отвез ее туда на машине. Вместе с ними навестил своих бывших воспитанников и Дмитрий Андреевич Абросимов. Его все там помнили и встретили, как отца родного. На что он, мужественный человек, даже прослезился, когда его толпой окружили воспитатели и ребята.
     В Ленинграде жаркий день, на листьях лип - солнечные блики, невзрачные бабочки порхают над клумбой, стайки воробьев чирикают в ветвях. На подоконнике распахнутого окна на пятом этаже виднеется металлическая клетка, на жердочке сидит желтая канарейка. По обе стороны сквера шелестят машины, запах выхлопных газов смешивается с благоуханием деревьев. Особенно хорошо пахнут липы сразу после дождя. А в Андреевке сейчас в разгаре сенокос. С далекого детства остался у Вадима Федоровича в памяти необъятный луг у речки, ивы, макавшие в тихую темную воду свои изогнутые коромыслом ветви, горьковатый дымок костра, огромный, в расстегнутой до пупа цветастой рубахе, Андрей Иванович Абросимов с поварешкой в одной руке и пучком зеленого лука в другой, молчаливая бабушка Ефимья Андреевна, нарезающая на доске длинным ножом с деревянной ручкой хлеб, ни на что не похожий волнующий запах свежего сена, которое ворошили граблями мать и тетки... Разве можно забыть, как могучий дед подхватил его у почти завершенного стога и легко закинул на самую вершину, где стоял дядя Дмитрий Андреевич! А ночную рыбалку, когда лунный свет на стрежне посеребрил воду, очертил желтой каймой мрачно отражающиеся в чернильной глубине редкие облака! И фигура деда с бреднем в камышах, в белой исподней рубахе и по-бабьи повязанном на голове платком от зудящих комаров...
     Вадим Федорович любил сенокосную страду, с удовольствием косил, ворошил граблями сено, носил огромные охапки на вилах и подавал на стог, который обычно метал дед. Все это было давно, теперь нет у многих коров, каждый косит в одиночку, выкашивая траву с железнодорожных откосов, на опушках бора, ну еще на пожнях и у близких озер. Не трубит в свой рожок рано утром и пастух. Жители поселка договариваются между собой и по очереди пасут десяток или два коров, которые остались в Андреевке.
     В Ленинград Вадим Федорович приехал из-за оформления документов на заграничную поездку: он осенью собирается побывать в ГДР и в ФРГ. Ему необходимо повидать Гельмута Бохова, а если повезет, то и бывшего абверовского контрразведчика Бруно фон Бохова. С Гельмутом он списался, объяснил ему причину своего приезда в Берлин и попросил помочь связаться с братом, написал, что работает над книгой о советском разведчике Иване Васильевиче Кузнецове, погибшем в 1944 году. Написал и своему другу, журналисту Курту Ваннефельду, чтобы тот постарался помочь ему, Казакову, познакомиться с архивными материалами за 1944 год. От Союза писателей и АПН он заранее запасся всеми необходимыми бумагами и документами, в которых просили ему в ГДР оказывать всяческое содействие.
     Вадим Федорович рассчитывал приехать в Ленинград дня на три, а вот уже торчит здесь десять дней. У Андрея практика в "Интуристе", вместе с гидами возит по городу иностранцев, а Оля в городе, жена привезла ее с дачи. Вадим Федорович захватит и Андрея и Олю с собой, когда поедет в Андреевку, Ирина обещала приехать в конце августа. Сейчас у нее горячая пора: сдает в производство иллюстрации сразу к двум книжкам.
     Вадиму Федоровичу не раз приходила в голову мысль купить в поселке отдельный дом, но боялся этим обидеть родителей: они так мечтали, чтобы летом все собирались в дедовском доме... Там и сейчас гостит сестра Вадима Галя с двумя дочерьми и мужем, офицером, в конце августа подъедут из Великополя братья Гена и Валера, да и обе замужние дочери Дерюгина, Нина и Надя, вот-вот должны прибыть. В общем, опять наберется куча народу...
     Вадиму Федоровичу нравилось наблюдать за детьми, их играми, разговорами.. Он уже давно пришел к выводу, что новые поколения сильно отличаются от них, родившихся здесь и выросших в этом доме. Но, в отличие от стариков, он не осуждал молодежь, наоборот, старался понять ее. У стариков часто проскальзывало недовольство современными отношениями молодых людей, их взглядами на жизнь, им почему-то казалось: раз они не нюхали войны, то, по крайней мере, должны быть благодарны старшим, которым довелось воевать. Дерюгин при каждом удобном случае старался напомнить ребятам, что для них сделали они, бывшие фронтовики. И того не замечал, что его слова вызывают лишь снисходительные улыбки: мол, дядя опять сел на своего любимого конька...
     - ... Ладно, я научусь боксировать, но ведь спортсменам применять приемы в драке нельзя? - сказал Андрей. - Я где-то читал об этом.
     - Я не знаю, как тебе это объяснить, но когда ты чувствуешь себя сильным, ловким, способным выстоять перед любым, к тебе перестанут привязываться.
     - Чувствовать себя сильным, никого не бояться... - задумчиво повторил он. - Это замечательно! Живет на свете человек, ходит по земле и никого на свете не боится. Так, наверное, себя чувствует в джунглях тигр, лев или слон... Ты думаешь, если бы они почувствовали, что я с ними справлюсь, не пристали бы?
     - Мне кажется, что подлость, жестокость всегда трусливы, - ответил отец.
     - Лучше быть в этом мире львом, чем ягненком, - сказал Андрей, облизнув свою разбитую губу.
     - Быть человеком, - вставил Вадим Федорович. - Человеком с большой буквы. Вот к чему следовало бы всем нам стремиться, Андрей!
     
     2
     
     Игорь Иванович Найденов писал очередной репортаж о советских целинниках. Он никогда не думал, что журналистика - это такое трудное занятие. Приходилось над каждой фразой корпеть, потом зачеркивать и снова писать. Какие-то четыре-пять несчастных страниц на машинке отнимали у него иногда весь рабочий день. А потом заведующий отделом почти полностью переписывал текст. Проклятые слова попадались самые стертые, серые, а диалог, по словам заведующего Степана Семеновича Туркина, получался примитивным, лобовым. Найденов сравнивал свои репортажи с материалами, написанными ведущими сотрудниками радиостанции, и не находил такой уж большой разницы. Это придавало ему уверенности, что скоро и он набьет руку. Хотя Туркин и сильно правил его материалы, на летучках раза два похвалил Найденова за откопанные им интересные факты. Из чего Игорь Иванович понял, что главное в очерке - это чернить советских руководителей предприятий, колхозов, совхозов, а простых рабочих делать жертвами загнивающего социалистического строя. И он не жалел черных красок для директора целинного совхоза, лопуха парторга, заевшегося секретаря райкома. Написал даже про забастовку трактористов-целинников, но тут даже сам Туркин засомневался, стоит ли передавать в эфир такую "утку".
     В редакцию его устроил Бруно фон Бохов, он и посоветовал ему взять свою прежнюю фамилию - Найденов. Ведущий передачи представил нового сотрудника - Игоря Ивановича Найденова - перед слушателями как очередного борца за права человека, покинувшего СССР ради свободного мира.
     Найденов поселился в Мюнхене в двухкомнатной квартире в центре города. Из квадратного окна была видна позднеготическая церковь Фрауэнкирхе, XV век. Возле нее все время останавливались туристские автобусы, и гиды водили гостей вокруг церкви, потом приглашали полюбоваться внутренним убранством. На работу Игорь Иванович ездил на новеньком "фольксвагене". Редакция радиовещания помещалась в девятиэтажном современном здании из стекла и бетона, правда, она занимала всего лишь три последних этажа, ниже размещалось управление фирмы, производящей электронные счетные машины. На плоской крыше здания были оборудованы площадки для отдыха. Летом здесь работал бар со спиртными и прохладительными напитками. Можно было, полулежа в шезлонге, потягивать коктейль через соломинку и смотреть, как по голубому Изару скользят белые яхты, катера.
     В светлый небольшой кабинет были втиснуты три письменных стола, вся мебель была из пластика и встроена в стены. В углу сам по себе стрекотал телетайп. Один стол почти все время пустовал, потому что Михаил Семенович Торотин был разъездным корреспондентом, свои материалы он писал в гостиницах и присылал по почте. Торотин сопровождал в поездках по стране туристов из СССР и социалистических стран, прикидывался рубахой парнем, подсаживался к туристам за столики в ресторанах или кафе, заводил разговоры, вызывал на споры, доказывая, что буржуазный строй перспективнее, чем социалистический. Распространялся об изобилии в капиталистических странах, высоком уровне жизни, о гражданских свободах. Некоторые простаки попадались на его удочку, они вступали в разговор, того и не подозревая, что у "рубахи-парня" в небрежно брошенной на стол сумке спрятан портативный магнитофон.
     Генрих Сергеевич Альмов никуда не выезжал из Мюнхена, он обслуживал государственные учреждения, писал статьи о преимуществе "свободного" мира перед миром социализма, между строк вставлял фразы, рекламирующие не только буржуазную систему, но и продукцию солидных западногерманских фирм, которые за это щедро платили.
     Торотин родился в Австралии, куда судьба после войны забросила его родителей, угнанных гитлеровцами в 1943 году из Минска, а Альмов, как и Найденов, сбежал от туристской группы и попросил политического убежища в Англии. Там прожил два года, а когда почувствовал, что стал никому не интересен, перебрался в ФРГ. По-английски он говорил гораздо хуже, чем по-немецки. Игорь Иванович поправлял его в английском произношении, а Альмов - в немецком. Они были ровесниками и поддерживали дружеские отношения. Родом Генрих Сергеевич из Ленинграда. Хотя он и неохотно рассказывал о себе, Найденов понял, что судьбы их схожи: Альмов был в СССР завербован иностранной разведкой, тоже бежал за рубеж, натерпелся здесь всякого. Впрочем, в редакции почти каждый второй был связан со спецслужбами. Об этом вслух никогда не говорилось, но само собой подразумевалось. Альмов всегда носил пистолет. Найденов хранил оружие дома. В отличие от приятеля, Игорь Иванович владел разными приемами, мог справиться с вооруженным человеком. Чему-чему, а этому его научили еще в спецшколе.
     Откинувшись на спинку кресла с голубой обивкой под кожу, Игорь Иванович тупо смотрел на чистый лист, заправленный в пишущую машинку "Рейнметалл", и мучительно морщил лоб. Надоело ему писать про целинников, автозаводцев - а что, если предложить Туркину серию материалов о спекулянтах, которые с утра до вечера крутятся у московских комиссионок? Многих он знает по именам, прозвищам: Мастер, Вафик, Длинный Маэстро... Показать, как процветает в столице СССР и других крупных городах подпольный бизнес на торговле импортными товарами? Тут и отсталость советской экономики, проникновение буржуазных тенденций в социалистическое общество, тяга молодежи к "красивой" жизни. Ведь образовалась целая прослойка дельцов и спекулянтов, которые делают большие деньги на советском дефиците.
     Телефонный звонок вывел его из задумчивости. Услышав в трубке голос Бруно, Игорь Иванович оживился, - признаться, ему до чертиков надоело торчать за машинкой и глазеть в потолок, выискивая подходящие слова для репортажа.
     - Я через час за тобой заеду, - негромко сказал Бруно. - Позвонить начальству?
     - Брякни, - обрадованно проговорил Игорь. Туркин не любил, когда сотрудники без разрешения раньше времени покидали редакцию. Бруно заведующему звонить не будет, он сразу - главному боссу! Они с ним на "ты", босс часто навещает Бруно на вилле. Босс - немец, но по-русски говорит довольно сносно. Его призвали в армию мальчишкой в самом конце войны, был в плену - там и научился языку.
     Положив трубку на рычаг, Найденов вспомнил свою встречу с Бруно в Мюнхене. Он позвонил ему с аэропорта, и брат приехал за ним на шикарном "мерседесе". Он уже знал обо всем, что произошло с Дугласом Корком, не знал лишь того, что тот решил навсегда порвать со своими американскими боссами. Впрочем, это его не очень-то расстроило: по-видимому, характеристика на Корка была неплохой, американцы не стали настаивать на возвращении Дугласа в США, даже любезно перевели деньги с его вашингтонгского счета в мюнхенский банк, а жене сообщили, что ее муж инвалид и что не пожелал ее собой обременять. Как Дуглас и ожидал, Мери Уэлч восприняла это скорбное известие спокойно, согласилась сама переслать его личные вещи в Мюнхен, где он якобы находится на длительном лечении в военном госпитале. Вещи недавно прибыли вместе со свидетельством о разводе. Игорь Иванович клял себя, что поздно сообразил завести в банке счет на свое имя, - раньше у них был общий, и львиную долю заработанных им долларов прикарманила жена.
     Бруно уже несколько лет как живет в Мюнхене. Он покинул Бонн, продал свою роскошную виллу. Здесь, в Мюнхене, ему принадлежал двухэтажный каменный дом с приличным земельным участком - наследство от барона фон Бохова, Часть земли Бруно выгодно продал, а дом сдал в аренду. На первом этаже арендатор открыл пивную, от доходов которой перепадало и Бохову.
     В дачной зоне под Мюнхеном сохранилась баронская вилла. Бруно перестроил ее на свой лад, начинил электроникой и зажил в ней. В городском доме оставил для себя лишь квартиру на втором этаже. Петра по-прежнему находилась при нем. Официально Бруно нигде не служил, но, судя по всему, с разведкой не порвал: к нему частенько наведывались молодые и пожилые люди с военной выправкой. Двухметровый каменный забор окружал кирпичный дом, ворота с электронным управлением были точь-в-точь такие же, как и на вилле под Бонном. Стальные сейфы с мудреными запорами были перевезены сюда и установлены в подвальном помещении под гаражом.
     Бруно недолго раздумывал, куда устроить брата: снял трубку и позвонил боссу, на следующее утро Дуглас Корк уже был у него. Невысокий, коренастый, с бычьей шеей и короткой стрижкой, босс произвел на него сильное впечатление. Говорил он рублеными фразами, будто отдавал приказы, - скорее он походил на кадрового военного, чем на руководителя радиостанции, вещающей на СССР и страны социалистического лагеря. Когда Дуглас заикнулся, что мог бы наговорить на ленту о своих похождениях в африканских странах, босс сразу отмел эту идею.
     - Ты - жертва социалистического строя, вырвавшаяся на свободу из-за железного занавеса, - отрубил он. - Забудь о своих дурацких занятиях с оружием и взрывными машинками. Это все в прошлом. Отныне ты будешь словом взрывать умы своих соотечественников, рассказывая о своих злоключениях в СССР, где тебя преследовали, угнетали, растаптывали твое достоинство, где ты не жил, а прозябал! Ясно?
     - Так точно, - вытянулся перед ним Дуглас Корк.
     Боссу это явно понравилось. Еще раз оглядев нового сотрудника оценивающим холодным взглядом голубых глаз, уже добродушнее прибавил:
     - Я высоко ценю твоего брата - Бруно. Он - настоящий немец.
     Когда Найденов передал этот разговор Бруно, тот рассмеялся:
     - Твой босс - оригинал! Он был несколько лет назад чемпионом по стрельбе. У него дома самая богатая в Германии коллекция охотничьих ружей.
     Из бесед с Бруно Игорь Иванович понял, что вещание вещанием, однако брат имеет на него и другие виды. Здоровье восстановилось, в правой стороне груди больше не было острых болей, он попробовал потренироваться в спортивном зале, но вскоре взмок и ощутил сильную слабость. Тем не менее каждое утро делал получасовую зарядку, стал играть у себя на службе в теннис. На их территории были оборудованы два корта. Чаще всего они сражались с Альмовым. Уже через месяц Найденов почувствовал, что дышать стало легче, меньше потел. А когда первый раз выиграл у Генриха Сергеевича подряд два сета, повел его на крышу и выставил на радостях бутылку шампанского...
     Внутренний телефонный звонок прервал его размышления: босс сказал, чтобы он немедленно спустился вниз к брату. Игорь Иванович поблагодарил, на что тот буркнул:
     - Завтра в десять зайди ко мне.
     - Но я еще не закончил репортаж, - вставил Найденов.
     - Тебе не надоело писать эту тягомотину про целинный совхоз? - огорошил босс.
     - Надоело... - непроизвольно вырвалось у Игоря Ивановича.
     - Придумай что-нибудь другое, - посоветовал босс. - Ты же, черт возьми, родился в этой проклятой стране!
     - Есть придумать другое! - по-военному гаркнул в трубку Найденов. - Уже придумал!
     - Ну то-то же! - громыхнул коротким хохотком в трубку босс.
     Они сидели в маленьком кафе, перед ними две большие кружки с пивом, на тарелках - жареная курица. Бруно заметно постарел, поседел, но фигура была худощавой, на живот и намека нет.
     - Приезжает к нам из Ленинграда журналист Вадим Казаков, - без предисловия начал Бруно. - Ты его помнишь? И что он из себя представляет?
     Найденов рассказал о встрече с ним на целине, куда тот приезжал с космонавтами. Кажется, Казаков его не узнал, хотя и приглядывался. Все-таки столько лет прошло, ведь они последний раз мальчишками виделись в конце войны. И эта случайная встреча в совхозе!..
     - Его отец - советский разведчик Кузнецов, а у него фамилия - Казаков, - отхлебнув светлого пива из кружки, произнес Бруно. - Что это значит?
     - Кузнецов, кажется, бросил их, потом мать Вадима вышла замуж за путевого мастера Казакова, его еще в поселке Костылем называли, - вспомнил Найденов. - Зачем он приезжает к нам?
     - Хочет встретиться со мной, - обронил Бруно. - Пишет книгу о своем отце, а я - последний, кто видел Кузнецова перед смертью.
     - Ты разоблачил Кузнецова? - удивился Игорь Иванович. - Надо же, до Берлина добрался!
     Бруно коротко рассказал о своей встрече с советским разведчиком, который передал ему перстень Гельмута...
     - И ты ему помог?
     - Он натворил тут у нас дел... - неохотно ответил Бруно. - Люди Кальтенбруннера весь Берлин поставили с ног на голову, чтобы его с подпольщиками отыскать. И погиб, как говорится, с музыкой: прихватил на тот свет с десяток гестаповцев, даже одного штандартенфюрера.
     - И мой... наш отец его очень опасался, - заметил Найденов. - Еще там, в Андреевке.
     - Я тоже тут натерпелся от него страху, - признался Бруно.
     - Значит, Вадик писателем заделался... - проговорил Найденов.
     - Твой коллега, журналист, - искоса взглянул на него Бруно.
     - Я из-за него, гада, и Пашки Абросимова слинял из Андреевки, - сказал Игорь Иванович. - Я ведь был сыном немецкого шпиона, они мне проходу не давали. И мать почем зря шпыняла!
     - Жива она?
     - А чего ей сделается? На таких, как она, можно воду возить, - усмехнулся Найденов.
     - Не очень-то ты почтителен к своей матери!
     Игорь пощупал пальцем старый шрам:
     - Ее отметина...
     - Не хочешь здесь свести с Вадимом Кузнецовым счеты? - вдруг спросил Бруно.
     - Каким образом? - опешил Найденов.
     - Встретишься с ним - кто знает, как он себя поведет? Вряд ли его можно привлечь на нашу сторону... Но скомпрометировать-то возможно? Надо бы узнать его слабинку: женщины, вино, дефицитные вещи? На что чаще всего клюют иностранцы?
     - Вадим ведь мальчишкой был в партизанах. Не трус. Награжден медалью "За отвагу". С ним не так-то просто. Да, наверное, и за рубежом не первый раз, его на дешевку не купишь.
     - Не хочется мне с ним встречаться, - хмуро заметил Бруно. - Еще и меня вставит в свою книжку... Хотя что он может знать обо мне?
     - Мне бы тоже не хотелось стать героем его романа, - усмехнулся Найденов.
     - Он приедет с нашим берлинским журналистом, - сказал Бруно. - Видно, Ваннефельд нажал на все педали, потому что мое начальство порекомендовало повидаться с ними, мол, все равно не отвяжутся.
     - И здесь от них покоя нет, - помолчав, произнес Игорь Иванович. - В Африке мы одного любопытного журналиста сбросили в кратер вулкана с вертолета. Стал совать нос куда не следует... Записал на пленку допрос пленного, сам понимаешь, мы там с ними не церемонились: допросим с пристрастием - и пулю в затылок.
     - Сначала я хотел взять и тебя на эту дурацкую встречу, - сказал Бруно, - но, поразмыслив, решил, что мы лучше сделаем так: ты "случайно" встретишься с Казаковым, пригласишь землячка в кабак, потом с девочками к себе, а мои люди нынче же в твоей квартире установят электронную аппаратуру... Ну, не мне тебя учить, как его лучше скомпрометировать.
     - А если не клюнет? - засомневался Найденов. - Я ведь для него перебежчик, враг. Да он со мной и разговаривать не захочет!
     - Он этого не знает, - возразил Бруно. - Ты для него - Шмелев. И потом, о твоем побеге в советской печати не писали.
     - Тогда как я объясню ему, почему, я ошиваюсь здесь?
     - Об этом мы сейчас и потолкуем, - сказал Бруно.
     
     3
     
     Вадим Федорович медленно брел по неширокому тротуару мимо зеркальных витрин с разнообразными товарами. Ничего не скажешь, в магазинах есть буквально все, чего может пожелать душа. Было тепло, хотя стоял ноябрь. Прохожие одеты в основном в джинсы и нейлоновые куртки самых различных расцветок. У многих парней на ногах несокрушимые бундесверовские башмаки с блестящими застежками, волосы длинные, почти до плеч. Теперь такая мода. Поди отличи сзади - парень это или девушка. Все длинные, плечистые, узкобедрые, да и походка одинаковая. Или современные парни стали женственнее, или девушки мужественнее. На деревьях в скверах еще держались пожелтевшие листья. В сверкающих широких витринах отражались проносящиеся мимо автомашины, разноцветные, блестящие зеркальным стеклом и хромированной отделкой, шикарные автобусы. Бросалась в глаза некая небрежность в одежде и поведении прохожих: разговаривали и смеялись громко, девушки непринужденно обнимались и целовались с парнями у всех на глазах. Лотошники, не обращая ни на кого внимания, спокойно занимались своим делом: жарили на жаровнях аппетитные колбаски, раскладывали на столиках товары. В тупике между двумя высокими зданиями художники прямо на асфальте расставили свои мольберты. Бородатый верзила вместо кисти вооружился пульверизатором с баллончиком и выводил на серой стене очертания кита.
     Казаков присел на скамью напротив гостиницы, где у него был номер на одиннадцатом этаже, задумался. Честно говоря, его поездку в ФРГ нельзя считать удачной: Бруно фон Бохов был с ним весьма любезен, пригласил к себе на виллу, угостил отличным ужином. Позже Курт Ваннефельд заметил, что для истинного немца Бохов, пожалуй, слишком уж щедр! У немцев как? Кто-либо попросил у знакомого человека сигарету и тут же за нее протягивает мелочь. И так во всем: ты - мне, я - тебе.
     - Это вы, русские, - широкие натуры, готовы для гостя все лучшее на стол выставить, а европейцы лишнюю копейку на ветер не выбросят, - смеялся Курт.
     Ничего нового Бруно фон Бохов не сообщил Казакову. С русским разведчиком Кузнецовым он встречался всего один раз, получил от него перстень и письмо от Гельмута, мог, конечно, его задержать, но не сделал этого, понимал, что тогда брату в плену туго придется. Кузнецов исчез с его горизонта, а в скором времени в Берлине стала активно действовать подпольная группа, за которой охотились десятки гестаповцев и эсэсовцев. Когда подпольную квартиру окружили, русский разведчик взорвал себя и своих преследователей. Больше Бруно ничего не известно.
     Мало чем помог и журналист Курт Ваннефельд: в сохранившихся архивах гестапо фамилия русского разведчика не значится. Ведь фашисты много бумаг перед капитуляцией успели куда-то вывезти, а часть уничтожить. До сих пор разыскивают спрятанную документацию.
     Пожалуй, лишь Гельмут порадовал Казакова, он вспомнил свои беседы с Иваном Васильевичем - это был бесстрашный человек с ясной головой и железной волей, умел убеждать в своей правоте... На вопрос Вадима Федоровича, мог ли Бруно выдать его гестапо, Гельмут ответил отрицательно: дескать, с какой стати было брату выдавать его Кальтенбруннеру, когда он мог сам заполучить его? Причем наверняка за разоблачение русского разведчика в чине полковника получил бы в абвере повышение по службе. И потом ради него, Гельмута, он не сделал бы этого. Брат всегда трезво оценивал обстановку и знал, что дни третьего рейха сочтены. Нет, он не мог выдать Кузнецова.
     Бруно фон Бохов производил впечатление человека тонкого, умного. По-русски говорил почти без акцента, хорошо знал русскую литературу, с интересом расспрашивал про Москву, Ленинград. Но Вадим Федорович ни на минуту не забывал, что перед ним сидит в мягком кресле с бокалом вина и чуть смущенной улыбкой бывший разведчик, - об этом ему перед поездкой сообщил тот самый чекист Борис Иванович Игнатьев, с которым он однажды встретился на квартире Василисы Прекрасной...
     Нет, безусловно, поездка была не напрасной! Казаков побывал на Александерплац, где раньше помещалось гестапо. Бруно фон Бохов как-то не вписывался в сложившееся представление о фашистах. В беседе на вилле, будто прочитав его мысли, бывший абверовец с улыбкой заметил, что офицеры абвера терпеть не могли гестаповцев Гиммлера и Кальтенбруннера, еще и тогда считали их палачами и садистами. Кстати, о вражде адмирала Канариса и заправил гестапо пишут даже в русских книгах о прошлой войне...
     - Скорее - о соперничестве, - вставил Курт Ваннефельд.
     - Мы не желали ничего общего иметь с этими скотами и костоломами, - нахмурился Бруно.
     Вадим подумал про себя: не стоило бы Бруно столь категорично отмежевываться от гестапо! Абверовцы на оккупированной территории СССР тоже участвовали в карательных операциях против партизан и сжигали целые деревни вместе с мирными жителями.
     Неужели и правда любовь к брату перевесила у разведчика абвера служебный долг? По сути дела, держать в руках русского полковника и отпустить за здорово живешь? В натуре ли это "истинного" немца, как справедливо заметил Курт? Причем немца поры третьего рейха...
     Тут можно было бы поломать голову! С другой стороны, как умный человек, Бруно понимал, что фашистскому режиму "капут". Это словечко было расхожим в те годы. Может, он пытался договориться с Кузнецовым? Об этом тоже можно было только гадать. Сидящий напротив любезный хозяин виллы больше к этой теме не желал возвращаться, его интересовала культурная жизнь Москвы.
     Вадим Федорович обратил внимание, что вот уже два раза мимо него прошел по красноватой песчаной тропинке рослый плечистый мужчина в синей хлопчатобумажной куртке с накладными карманами. Когда он повнимательнее взглянул на незнакомца, тот остановился, потом, будто против своей воли, подошел.
     - Здравствуйте, - сказал он по-русски. - Вы меня не узнаете?
     Казаков недоуменно уставился на незнакомца. Что-то в его облике показалось ему знакомым. И тут всплыли в памяти целинный совхоз, парень с девушкой... Да, его звали так же, как Шмелева, - Игорь. А вот фамилию вспомнить не мог.
     - Встреча с космонавтами в целинном совхозе, - улыбнулся Казаков и, поднявшись со скамейки, протянул руку. - Вас звать Игорь?
     - Игорь Шмелев, - сказал тот, не отпуская руки. - Когда вы от нас уехали, я вспомнил тебя... вас!
     Черт возьми, ведь и Вадим Федорович еще тогда подумал, что тракторист целинного совхоза напомнил ему Игорька Шмелева!
     - Вадим Иванович? - широко улыбался Шмелев.
     - Федорович, - улыбался в ответ и Казаков - Я взял фамилию отчима.
     - Костыля? - еще шире расплылся в улыбке Шмелев.
     - Казакова давно уже так не зовут, он на пенсии...
     - Как я рад тебя... - Игорь Шмелев опять споткнулся на этом слове. - Все-таки мы вместе росли в Андреевке, как-то на "вы" не получается...
     - Давай на "ты", - вставил Вадим Федорович.
     - Подумать только, два русских человека из маленькой Андреевки встречаются через столько лет и в другой стране! - говорил Шмелев. - За тридевять земель от родного дома... Чудеса, Вадим, а? Как это говорила моя мать: "Чудеса в решете, а сила в крошеве!"
     - Без чудес скучно жилось бы на свете, - улыбнулся Казаков.
     - Твой очерк о встрече космонавтов с целинниками я прочел в газете, - вспоминал Шмелев. - Когда увидел твою фамилию, я понял, что это был ты... Ну и расписал ты про нас!
     - Какими судьбами здесь? - осторожно осведомился Вадим Федорович.
     - А ты?
     - Я ведь журналист, - сказал Казаков.
     - Оборудуем здесь наш советский павильон для международной выставки, - охотно поделился Найденов. - Меня ведь на целину послали от ЗИЛа, три года отышачил, заработал на "жигуль"! А здесь будем рекламировать свою отечественную продукцию.
     - И давно ты в Мюнхене?
     - Третий месяц. Выставка в конце ноября. Свернем свой павильончик - и домой! Если бы ты знал, как мне здесь осточертело! И деньги хорошие платят, и всего тут полно, а домой жуть как хочется! Как вспомню Москву, улицу Горького, дом, дочку свою Жанну... Эх, да что говорить! А ты давно из Ленинграда?
     - Мне скоро обратно, - сказал Вадим Федорович.
     - Чего мы тут стоим? - спохватился Игорь Иванович. - Айда в знаменитую мюнхенскую пивную, где бесноватый фюрер речугу толкал. Еще не был? Туда первым делом везут туристов. Из капстран, понятно. Надо же нам отметить такую неожиданную встречу?
     - Лучше зайдем в бар при гостинице? - предложил Казаков.
     - Тут везде у них пиво первый сорт, - сказал Найденов. - А виски - дрянь! По сравнению с нашей "столичной", но шотландское виски все же лучше ихнего шнапса.
     - Я смотрю, ты специалист по выпивке.
     - Норму свою знаю, - рассмеялся Найденов.
     В баре они заняли маленький столик в углу. Игорь Иванович потолковал по-немецки с барменом, и скоро им подали бутылку шотландского виски, пяток пузатых коричневых, с красивыми этикетками, бутылок датского пива.
     - И что это за тара? - ловко сковыривая блестящей открывашкой пробку, заметил Найденов. - Граммов триста... На один глоток.
     Вадим Федорович взглянул на часы: в девять обещал к нему зайти Курт Ваннефельд, с вечерним он возвращается в Западный Берлин; Казаков выедет из Мюнхена через сутки, - у него завтра еще одна встреча с Бруно фон Боховым. Когда гостеприимный хозяин виллы провожал гостей до железных ворот, он вдруг негромко сказал Вадиму Федоровичу:
     - Я поддерживаю хорошие отношения с комиссаром полицейского управления, постараюсь что-нибудь через него для вас сделать...
     - А что тут можно сделать? - удивился Вадим Федорович.
     - Он знает людей, которые тогда служили в гестапо, отсидели свой срок, теперь пишут мемуары... Не исключено, что кто-нибудь из них слышал про подпольную группу полковника Кузнецова.
     - Точнее, выслеживал его, - ввернул Курт Ваннефельд.
     - Все может быть, - улыбнулся Бруно.
     - Я буду вам очень признателен, - бросив на приятеля выразительный взгляд, сказал Казаков. Это была хоть какая-то зацепка. Честно говоря, у него создалось впечатление, что Бохов больше знает, чем говорит. И Курту так показалось.
     Договорились на завтра, Бруно обещал позвонить в номер ровно в семнадцать и сообщить, куда приехать. Дал понять, что все это организовать будет не так-то просто: встречаться и разговаривать с советским журналистом мало тут найдется охотников из бывших...
     
     Игорь Иванович, подливая в хрустальные стаканчики виски, рассказывал, что с год беспризорничал, потом попал в детдом, там взял другую фамилию - Найденов, ну а дальше - ЗИЛ, заочный институт иностранных языков (иначе кто бы его сюда послал?), целинный совхоз, женитьба, в Москве у него растет дочь Жанна...
     - А как ты живешь? - спросил Найденов. - Конечно, женат...
     - Двое детей, - в тон ему сказал Казаков. - Ну и работа, работа, работа...
     Виски постепенно растворило ледок отчуждения, развязало языки, наперебой стали вспоминать свое детство, Андреевку...
     - И все-таки странно, что ты ни разу не приехал туда, - укорял Вадим Федорович. - Ладно, мальчишками мы были несправедливы к тебе, но там же твоя мать. Она считает тебя погибшим.
     - Надо было рвать с прошлым, - хмуро заметил Найденов. - Вспомни, тогда не принимали в институт, если ты был в оккупации, а у меня ничего себе подарочек: папаша - немецкий шпион! Вся моя жизнь могла пойти наперекосяк, понимать же надо. Это сейчас все по-другому, а тогда, сразу после войны, с такими, как я, особенно не чикались.
     - "Чикались"... - повторил Казаков. - На немецкий язык и не переведешь это слово... Ну а потом, когда все забылось? Осталось в прошлом?
     - И я все позабыл. Поставил крест на своем прошлом.
     - Даже мать забыл?
     - Она тоже была не подарок, - выдавил из себя Игорь Иванович и машинально потрогал себя за щеку.
     - Ничего не слышал про... - Казаков умолк: может, Игорю не понравится, что он назовет Шмелева его отцом?
     - Я же тебе сказал: нет у меня отца, матери и вообще я - Найденов! Понял, Най-де-нов! Меня нашли под вагонной скамьей и сделали в детдоме человеком! Да и разве один я такой на белом свете? Мало в России осталось после оккупации ребятишек с немецкой кровью? Разве они носят отцовскую фамилию? Да и матери-то вряд ли знали фамилии насильников...
     - Твоя-то мать вышла замуж за Шмелева...
     - За Шмелева, а не за немца...
     Вадиму Федоровичу в голосе Найденова почудилась какая-то фальшивинка. Когда люди впадают в патетику, всегда ощущается фальшь. Даже у незнакомых русских людей при встрече на чужбине возникают друг к другу самые теплые чувства, наверное потому, что в каждом согражданине ощущается частичка твоей Родины. А вот, сидя за одним столом с ним, Казаков не ощущал этого тепла, что-то в Найденове настораживало... Может, сказывалось прежнее мальчишеское отношение к нему? Тогда в военной Андреевке они считали его чужим, помнится, раз с Павлом в привокзальном сквере крепко поколотили Игорька Шмелева...
     В баре стало шумно, все подсаживались и подсаживались за столики туристы, по соседству расположилась шумная компания французов. Они громко разговаривали, смеялись. В общем, чувствовали себя, как дома. Бросив в их сторону недовольный взгляд, Игорь Иванович предложил:
     - Хочешь посмотреть, как я тут живу? Прямо напротив моих окон - знаменитая церковь Фрауэнкирхе.
     - Чем же она знаменита?
     Этого Найденов не знал. Не моргнув глазом соврал:
     - Фридрих Великий здесь короновался.
     - Фридрих Второй был прусским королем, - заметил Вадим Федорович. - А Мюнхен - столица Баварии.
     - А черт ее знает, чем эта церковь знаменита! - беспечно рассмеялся Найденов. - Тут на каждом шагу какая-нибудь достопримечательность! У меня в холодильнике хранится бутылка "столичной" и есть две воблины. Поехали ко мне? Посмотришь, как живут на чужбине советские служащие.
     - У меня тут кое-какие дела... - Казаков с ходу не смог придумать убедительного предлога.
     - Послушай, у тебя не осталось черного хлеба? - наступал Найденов. - Вот чего здесь нам не хватает.
     Зародившееся недоверие не проходило, но журналистское любопытство пересилило: все-таки было интересно посмотреть на Найденова в другой обстановке.
     - Я тебя познакомлю с нашими ребятами, - уговаривал Игорь Иванович. - Обещали вечером подойти... Ваш ленинградец такие анекдоты знает!
     - Ненадолго, - согласился Казаков. - Самое большое - на час... И потом, мне надо позвонить в гостиницу...
     - От меня и позвонишь, - первым поднялся из-за стола Найденов.
     Старинная церковь действительно красиво смотрелась из окна. Уже смеркалось, и снизу готическое здание было подсвечено мягким желтоватым светом. Пока Казаков любовался открывающимся видом, Игорь Иванович кому-то звонил, приглашал в гости, с хвастливыми нотками в голосе сообщал, что у него сидит известный журналист Казаков.
     Небольшая квартира была обставлена со вкусом, однако чувствовалось отсутствие женской руки: постель небрежно застлана, занавески на окнах потемнели от уличной копоти, на кухне в углу немытые тарелки и кофейные чашки. Вадим Федорович обратил внимание на дорогую стереоаппаратуру.
     - Нам тут прилично платят валютой, - пояснил Найденов. - А стоит эта техника не так уж дорого, это у нас за нее в комиссионках три шкуры дерут!
     Потом он стал рассказывать, как хорошо зарабатывают в ФРГ журналисты. Удачные репортажи экранизируются на телевидении, а там марок не жалеют...
     - Конкуренция - великое дело! - заявил он.
     - Может, кто работает на магнатов - и купается в роскоши, - заметил Казаков. - А левые, прогрессивные журналисты преследуются. Против них даже возбуждаются уголовные дела.
     - А вообще, немцы относятся к нам, русским, неплохо, - продолжал Найденов. - Ты знаешь...
     Он назвал несколько фамилий уехавших из СССР литераторов и музыкантов.
     - Живут как боги, все у них есть, книжки переводятся на все европейские языки, и платят валютой, не то что в СССР... Один купил личный вертолет, у другого - обалденная яхта! Собирается совершить кругосветное путешествие с очаровательными девочками...
     - Подонки это, - сказал Казаков.
     - Теперь ездят по всему миру, покупают дворцы, личные самолеты...
     - Зачем ты мне все это говоришь? - в упор посмотрел на него Казаков. - Уж как-нибудь я поездил по миру и знаю, как живут перебежчики и подавшиеся на Запад диссиденты. Чужие они для всех! Никому не нужны, и рано или поздно почти каждый плохо кончает. Ты мне так расписываешь прелести заграничной жизни, что приходит на ум: не собираешься ли и ты здесь остаться?
     - Ты что, сдурел! - Найденов сделал вид, что обиделся. - У меня там жена, дочь... выпьем за нашу Родину!
     И снова в его голосе Казаков уловил фальшивые нотки. И еще он заметил, что тот хотя и пьет как лошадь, а не заметно, чтобы сильно опьянел: светлые глаза чистые, движения расчетливые, может быть, лишь несколько замедленная реакция. Вадим Федорович решил больше не пить, а когда Игорь Иванович лез чокаться, пригубливал рюмку и снова ставил на стол. Это не понравилось хозяину. Он разлил водку по рюмкам и недовольно заметил:
     - Не по-русски, Вадик, пьешь: надо пить до дна. Может, позвонить девочкам? - сменил тему Найденов. - Я тут кое с кем познакомился. Да ты не бойся, у меня тут тихо.
     - Я не боюсь, но твои девочки меня совсем не интересуют.
     - Тут все делается просто, - рассмеялся Найденов. - Снял трубку, позвонил - и через полчаса красотки здесь!
     - Хорошо ты устроился! - сказал Вадим Федорович. - А как же дочь Жанна, жена?
     - Они далеко...
     В прихожей раздался мелодичный звонок.
     - Мои коллеги пожаловали, - поднялся со стула Найденов.
     Вернулся он... с Куртом Ваннефельдом, и вид у хозяина был обескураженный. Только сейчас Вадим Федорович вспомнил, что совсем забыл про встречу с журналистом в гостинице, он взглянул на часы: без пятнадцати десять!
     - Встретил знакомого, сто лет не виделись, - еще не сообразив, каким образом очутился здесь Курт, стал объяснять Казаков.
     - Внизу ждет такси, - сказал Курт. - Ты забыл: мы приглашены к вашему консулу.
     - Консулу? - удивился Вадим Федорович.
     Он ничего не понимал: какой еще консул? Никто его никуда не приглашал... Он хотел сказать об этом Ваннефельду, но, встретив его красноречивый взгляд, промолчал. Происходило что-то непонятное: Курт в квартире Найденова... С какой стати? Как он сюда попал?..
     Он хотел спросить об этом у приятеля, но тот подмигнул ему и кивнул на дверь: мол, надо поскорее отсюда сматываться!
     Игорь Иванович подошел с двумя рюмками.
     - На посошок, Вадим, - предложил он. Он с трудом выжал из себя кривую улыбку.
     Рюмку перехватил Курт и молча выплеснул содержимое на пол.
     - За это ведь можно и по морде... - зло округлил глаза Найденов и поставил свою рюмку на тумбочку.
     Но Курт уже отворил дверь и почти силком вытолкнул Вадима Федоровича из квартиры.
     В парадной они столкнулись с двумя девушками с ярко накрашенными губами и подведенными голубым глазами. Обе белокурые, высокие, у одной роскошный бюст и чувственные губы. В машине Курт сказал:
     - Твой знакомый - плохой человек. Я знаю его, он из радиостанции, которая ушатами льет помои на вашу страну. А до этого он был в Штатах, наверняка связан с ЦРУ.
     - Как ты нашел меня? - спросил Казаков.
     - Я увидел, как ты садился с ним в такси... Ну а адрес узнать, сам понимаешь, это уже дело техники.
     - Спасибо, Курт, - помолчав, сказал Вадим Федорович.
     Только сейчас он понял, от какой страшной опасности избавил его западногерманский журналист. Как ловко Найденов прикинулся своим, советским, с международной выставки! Прямо-таки соловьем заливался, вспоминал про жену, дочь, Андреевку... Но ведь и тогда, за столом, у Вадима Федоровича мелькнула мысль, что в его поведении было что-то настораживающее...
     - Зачем ты водку выплеснул? - поинтересовался он.
     - Не исключено, что твой соотечественник что-то подсыпал тебе в рюмку... Иначе зачем ему было выходить на кухню, если бутылка стояла на столе?
     - Консул - это тоже липа? - улыбнулся Вадим Федорович, хотя внутри ощущал сосущую пустоту.
     - Липа! - рассмеялся Курт. - У вас есть еще хорошее выражение - развесистая клюква!
     - Яблоко от яблони далеко не падает... - задумчиво проговорил Казаков.
     - Русская поговорка?
     - Причем бьет не в бровь, а в глаз!
     - У вас на все случаи жизни есть поговорки и пословицы, - сказал Курт.
     
     Бруно фон Бохов был точен: ровно в семнадцать раздался в номере телефонный звонок. Вадим Федорович схватил трубку. Курт Ваннефельд тоже приблизил ухо к аппарату. В руках блокнот и шариковая ручка.
     - Кажется, я нашел нужного вам человека, - поздоровавшись, сообщил Бруно. - Не знаю, видел ли он вашего отца, но его фамилия ему известна.
     - Огромное вам спасибо, - обрадованно ответил Казаков.
     - Немедленно спускайтесь вниз, я жду вас в сером "фольксвагене".
     Курт быстро написал в блокноте: "Спроси, куда надо ехать".
     Вадим Федорович спросил, но Бруно коротко повторил:
     - Я вас жду.
     Курт Ваннефельд не поехал с вечерним в Берлин. Узнав про сегодняшнюю встречу с Бруно, он решил остаться и уехать из Мюнхена вместе с Казаковым.
     - Мне все это не нравится, - заявил он, пряча блокнот в карман желтой кожаной куртки. Светлые с рыжинкой волосы на затылке стояли торчком, серые глаза смотрели на Вадима Федоровича с тревогой, - Я знаю этих ребят из бывших нацистов, они способны на все. Думаю, что они не забыли твои статьи о Леониде Супроновиче. Я имею в виду русских эмигрантов.
     Курт сам перевел статью Казакова и опубликовал в своей газете, перепечатали материал и другие западногерманские газеты.
     Он подошел к окну и, укрывшись за тяжелой портьерой, взглянул на площадь перед гостиницей.
     - Он один в машине? - спросил Казаков.
     - Черт, отсюда номера не видно! - с досадой заметил Ваннефельд. Он круто повернулся к приятелю: - Вот что, Вадим, постарайся немного задержать его... Споткнись, что ли, или якобы ногу подверни. Я на нашей журналистской машине поеду следом. Не думаю, чтобы они решились на что-то серьезное, но как это у вас? Береженого бог бережет!
     Вадим Федорович кивнул и направился к двери.
     - Лучше я первый, - сказал Курт. - Если они захотят задержать тебя, скажи, что мне и вашему консулу известно про эту встречу.
     - Зачем я им? - пожал плечами Казаков.
     - Советский журналист попросил у правительства ФРГ политического убежища... - с пафосом произнес Курт. - Звучит ведь, верно?
     - Как я понял из разговора с ним, Бруно Бохову совсем ни к чему, чтобы его имя попало на первые полосы ваших газет, - сказал Вадим Федорович.
     - Ты ему об этом на всякий случай напомни, - подсказал Курт.
     - Мне кажется, ты все преувеличиваешь, - заметил Казаков.
     - Эти люди на все способны, - повторил Курт и, хлопнув его по плечу, быстро вышел из номера.
     Немного погодя Вадим Федорович закрыл на ключ с большим деревянным набалдашником на цепочке номер, спустился вниз - Курта нигде не было видно, - отдал ключ портье и выскользнул через вертящуюся стеклянную дверь на залитую солнцем площадь. У парадной стоял темно-синий "мерседес". Шофер равнодушно взглянул на Вадима и отвернулся, челюсти его мерно двигались, жуя резинку. Казаков осматривался, выискивая глазами серый "фольксваген". Серебристый жук стоял у выезда на улицу. В сверкающем поднятом окне отпечатался строгий профиль Бруно фон Бохова.
     Вадим Федорович, памятуя совет Курта, хотел было сделать вид, что поскользнулся, но, встретившись с холодным внимательным взглядом бывшего абверовца, вдруг растерялся и упустил подходящий момент. Бруно перегнулся со своего сиденья и распахнул перед Казаковым дверцу.
     - Вы долго копались, - недовольно заметил он, бросив взгляд на площадь, уставленную машинами.
     - Неужели все так... секретно? - задал наивный вопрос Вадим Федорович.
     - Кому хочется ворошить давнее прошлое? - недобро усмехнулся Бруно. - Разве только вам, журналистам, нравится это дело.
     - Вам бы тоже, наверное, на моем месте захотелось все узнать о своем отце? - сказал Казаков.
     Бруно как-то странно искоса взглянул на него.
     - У меня нет отца, - уронил он.
     Казаков и представления не имел, что Карнаков-Шмелев - родной отец Бруно и Гельмута. Он даже предположить не мог, что Игорь Найденов в самом близком родстве с Боховым. Гельмут ничего ему про это не рассказал.
     "Фольксваген" скоро выбрался из городской толчеи на пригородное шоссе. Вадим Федорович украдкой бросал взгляды на заднее окно, но среди следующих за ними машин "БМВ" Курта Ваннефельда не увидел, хотя и минуты не сомневался, что приятель где-то близко. Бруно не очень гнал машину, и, наверное, Курт просто держится на приличном расстоянии.
     - Вы понимаете, что я делаю это не ради вас, - сухо заговорил Бруно. Вообще, в нем мало что осталось от приветливого и радушного хозяина виллы. - Меня попросил помочь вам Гельмут.
     - Куда мы едем? - спросил Казаков.
     - Тут близко загородный ресторанчик с отелем, там вы встретитесь с нужным вам человеком, - ответил Бруно. - Я не уверен, что он многое вам сообщит, скорее всего, то, что вам уже известно... Разумеется, он не назовет свою фамилию и никаких документов от него вы не получите.
     - Но скажет он хотя бы правду?
     - В этом вы можете быть абсолютно уверены, - сказал Бруно. Повернул голову к Вадиму Федоровичу, внимательно посмотрел на него сквозь зеленоватые защитные очки: - А вы не очень-то похожи на своего отца - полковника Кузнецова.
     - Я больше похож на мать, - ответил Вадим Федорович.
     Скоро Бруно свернул на узкую дорогу, обрамленную подстриженным кустарником. Свою юркую машину поставил на чистенькой стоянке. Небольшой трехэтажный отель с рестораном внизу примыкал к фруктовому саду, за ним угадывалось небольшое озеро, скрытое молочным туманом. Других построек поблизости было не видно. Отель стоял на холме, и отсюда хорошо просматривалось широкое шоссе с белой разделительной полосой. Большой красочный щит с улыбающимся поваром в высоком белом колпаке и с овальным блюдом на вытянутой руке приглашал проезжающих заглянуть в ресторан, где всегда можно вкусно закусить и выпить. Вадим Федорович на всем обозримом пространстве "БМВ" Курта не заметил. Или приятель чертовски осторожен, или упустил их, хотя вряд ли это могло случиться: Бруно ни разу не превысил дозволенную скорость, не пытался от кого бы то ни было оторваться.
     Они поднялись по каменной лестнице на третий этаж. Портье за дубовым барьером проводил их почтительным взглядом, - по-видимому, он знал Бохова. В полутемном коридоре с белыми дверями по обе стороны ни души. Шаги идущего впереди Бруно скрадывала красная ковровая дорожка. У двери с номером "двадцать восемь" Бохов остановился, взглянул на часы и три раза негромко постучал.
     - Вам лучше разговаривать без свидетелей, - заявил он и отступил от двери.
     Еще тогда, когда они оказались в пустынном коридоре, в сердце Вадима Федоровича стала закрадываться тревога: во-первых, он не был уверен, что Ваннефельд, случись что, выручит его, во-вторых, ни в холле, ни на этажах им не встретился ни один человек, не считая молчаливого портье. Когда они поднимались по лестнице, Казаков заметил, что тот как-то поспешно поднял трубку белого телефона. И потом, эта гнетущая тишина... Неужели, кроме них и человека в номере, больше никого нет в отеле?..
     Дверь без скрипа отворилась, и на пороге выросла высокая фигура... Игоря Найденова.
     - Рад тебя, земляк, снова видеть, - улыбаясь, сказал он и отступил в сторону, приглашая войти.
     Казаков резко обернулся, но в коридоре Бруно не было. Только что стоял рядом и исчез, будто сквозь пол провалился. Закричать или повернуться и бежать было стыдно и нелепо, да, наверное, это ничего бы и не дало.
     - Этот долдолоб Ваннефельд так неожиданно вчера умыкнул тебя, - между тем добродушно говорил Найденов, закрывая на ключ дверь, - а нам нужно еще многое сказать друг другу... Все-таки мы оба родом из одного поселка, который, как рассказывали, твой дед основал.
     Стены номера были отделаны панелями под красное дерево, в углу тумба с телевизором, две широкие кровати рядом, разделенные тумбочкой, вделанный в стену платяной шкаф, низкий бар с подсветкой и холодильник. На полированном журнальном столике - бутылка виски, банки с пивом, закуска, предусмотрительно пододвинутые два кресла.
     - Прямо какой-то детектив, - оглядывая комнату, спокойно заметил Вадим Федорович... - Не хватает только красотки-соблазнительницы и парочки гангстеров в шкафу.
     - Грета привезла красотку, да твой дружок все испортил, - осклабился Найденов.
     - Ты имеешь в виду Ваннефельда? Так он знает, с кем я должен был встретиться и куда поехать, - на всякий случай сказал Казаков. - И наш генеральный консул в курсе. Можешь сообщить об этом своему шефу. Кстати, куда он смылся? Тут выпивки на троих хватит.
     - Виски, пива? - тут же подхватил Найденов.
     - Я не буду пить, Игорь, или как там тебя, - сказал Вадим Федорович. - Ничего из вашей затеи не выйдет. Так что сразу давай к делу. Зачем я вам понадобился? Надеюсь, уговаривать меня остаться в прекрасном "свободном" мире ты не будешь? Да и какой прок тут от меня? У вас своих безработных журналистов хватает... В твою вшивую радиоконтору я и под расстрелом бы не пошел, там подонков тоже полно.
     - Ну зачем же так? - добродушно заметил Игорь Иванович, наливая себе в хрустальный широкий стакан немного виски. - Кто не разделяет твои убеждения, значит, подонок?
     - А кто ты? - угрюмо посмотрел ему в глаза Казаков. - На твои убеждения мне наплевать, пожалуй, их у тебя вообще нет, но вот так сыграть на человеческих чувствах, как это ты сделал, может только подонок! Как ты заливал про родину, жену, дочь!..
     - А если бы я тебе сказал, что я перебежчик и работаю на радиостанции "Свободная Европа", ты стал бы со мной разговаривать?
     - Мне и сейчас противно с тобой говорить, - ответил Казаков. - Короче, что вам нужно? И учти - насчет консула и Курта я не придумал. Так что бояться мне нечего, да и вы не такие идиоты, чтобы пойти на громкий скандал. Курт ведь ни перед чем не остановится, чтобы вывести вас на чистую воду.
     - Не пугай, Вадик, - усмехнулся Найденов. - Мы у себя дома. Если уж кому следует мандражировать, так это тебе. Только не столь уж ты значительная личность, чтобы из-за тебя копья ломать! Кто ты? Один из тысяч и тысяч. И журналист ты, по сравнению с нашими, хреновый. Пишешь, что тебе говорят, а наши ребята из-под земли могут добыть сенсацию. А ты - мелочь. Какая ты сенсация?
     - Хорошо говоришь, - усмехнулся Вадим. Его совсем не задели эти примитивные оскорбления.
     Найденов отхлебнул виски. Нынче он пьет маленькими глотками, по-европейски. На нем отлично сшитый, стального цвета с блеском костюм, синяя рубашка без галстука, на пальце золотой перстень. Темно-русые волосы, на губах играет легкая добродушная улыбка, а в светлых глазах - ледок. И руки выдают его: пальцы нервно сжимают толстый хрустальный стакан.
     Казаков недоумевал: за каким чертом он все-таки им понадобился? Может, Курт и прав: тогда на квартире Найденова и могли с ним, нетрезвым, сотворить какую-нибудь провокацию, но сейчас, когда он в курсе, кто они такие, чего им от него нужно? А что-то нужно, раз привезли сюда и закрыли в номере... И почему вежливый, обходительный Бруно препоручил его, Вадима, Найденову?
     - Убей бог, не понимаю, что вам от меня нужно, - вырвалось у Казакова.
     - Давай лучше поговорим о литературе, - сказал Игорь Иванович. - Ты задумал написать книгу о своем папаше-чекисте? - Он криво улыбнулся: - Плохой он был контрразведчик! Мой отец у него под носом в Андреевке целую агентурную сеть создал перед войной, а твой папаша прошляпил.
     Это была неправда: когда Карнаков-Шмелев стал проявлять активность, Ивана Васильевича Кузнецова в Андреевке уже не было, он находился в Испании.
     - И тут, в Германии, он погорел, - продолжал Найденов. - Его обложили, как волка в берлоге. Что ему оставалось делать? Вот и взорвал ящик толу.
     "Ага, вот где тут собака зарыта! - дошло наконец до Вадима Федоровича. - Им почему-то стал поперек горла мой отец! Вернее - книжка о нем".
     - Я располагаю другими сведениями, - заметил он. - Кузнецов - настоящий патриот и герой.
     - В таком случае мой отец тоже не лыком шит! - рассмеялся Найденов. - И патриот, и герой, и удачливый разведчик. Твоего-то папашу разорвало на куски тут, в Германии, а Карнакова так и не удалось чекистам сцапать!
     - Кто же тебе мешает о нем книжку написать? - усмехнулся Вадим Федорович. - Или у него тоже руки в крови советских людей, как у покойного Леонида Супроновича?
     - Ладно, хватит темнить, - сказал Игорь Иванович. - Пиши чего хочешь и про кого хочешь... Можешь в свою книжонку моего отца вставить и даже меня... Ты ведь уже один раз описал мой светлый образ в годы оккупации? Вывел таким гнусным пащенком, помогающим своему папаше-карателю... Правда, имя другое придумал.
     Вадим Федорович только подивился про себя: не думал он, что Игорь Найденов узнает себя в образе сынка жестокого карателя. Ему и в голову не приходило, что он вообще когда-нибудь книгу прочтет!
     - Не вздумай, Казаков, упомянуть в своей книжке Бруно фон Бохова, - продолжал Найденов. - И больше не вынюхивай ничего ни здесь, ни в Берлине.
     - А что, чует кошка, чье мясо съела? - сказал Казаков.
     - Бруно фон Бохову наплевать, что ты напишешь, - помолчав, заметил Игорь Иванович. - Просто он не любит, когда его благородное имя треплют в печати. Вот такая у него слабость: не терпит излишней популярности! Можешь ты это понять?
     - Почему же он мне сам об этом не сказал? - спросил Вадим Федорович.
     - Он поручил это дело мне.
     - Я пишу художественное произведение, - проговорил Казаков. - И все фамилии, кроме Кузнецова, будут изменены... Так что твой шеф может быть спокоен.
     - Зачем же ты домогался разрешения посмотреть архивы? - забрасывал его вопросами Найденов. - Зачем хотел встретиться с бывшим гестаповцем? И какого черта рыжий Курт Ваннефельд собирает для тебя документальный материал?
     - Сам ты хреновый журналист, если не понимаешь, что для литератора любой факт - находка! - отомстил ему Казаков.
     - Документальных фактов у тебя не будет, - заметил Найденов. - Будь добр, отдай мне записную книжку, которая у тебя в правом кармане куртки.
     - А этого не хочешь? - Вадим Федорович не удержался и показал ему кукиш.
     В следующее мгновение Найденов перехватил его руку, рванул на себя и попытался заломить за спину. Вадим Федорович - он сидел напротив - вывернулся, вскакивая со стула на ноги, коленом опрокинул столик. Желтое виски забулькало из узкого горлышка плоской бутылки на ковер, банки с пивом покатились по полу. Выпрямляясь, Вадим Федорович нанес Найденову прямой удар в подбородок и тут же получил ответный в скулу. Из глаз брызнули искры. Дрались молча, ожесточенно. Игорь все норовил применить силовой прием, но Казаков ловко ускользал. Один раз от сильного неожиданного удара он очутился на мягкой кровати, но успел ткнуть подскочившего Найденова ногой в грудь, и тот отлетел к окну. Они были примерно одного роста, да и силы их были равными, но скоро Вадим Федорович почувствовал, что начинает задыхаться, сердце гулко колотилось в груди. У Найденова тоже вырывалось дыхание с хрипом, а из уголка губы тянулась тоненькая струйка крови.
     - Объявляю ничью, - услышали они насмешливый голос Бруно.
     Он стоял у двери и смотрел на них. Стройный, худощавый, в светлом костюме и галстуке в горошек, он действительно сейчас напоминал судью на ринге.
     Вадим Федорович на миг расслабился и в то же мгновение очутился в железных объятиях Найденова, левая рука Игоря ловко вытащила из кармана записную книжку. Хватка сразу ослабла, и Казаков, подняв с пола опрокинутый стул, поставил его и уселся. Скула горела, правый глаз слезился. Надо отдать должное Найденову - он старался не бить в лицо, зато все тело гудело от его мощных ударов по корпусу и груди.
     - Ишь, перевернули все вверх дном, - все тем же насмешливым тоном произнес Бруно. - Это что, у вас, русских, так принято отмечать встречи земляков?
     Нажал на кнопку у двери, и скоро появился портье. Окинув взглядом комнату, достал из шкафа метелку, совок и быстро все убрал и расставил по местам. Ни слова не говоря, бесшумно удалился.
     "Где же ты, Курт? - мысленно взывал к приятелю Вадим Федорович. - Ох как ты мне сейчас нужен!"
     - Ваш приятель-журналист не приедет, - будто прочитав его мысли, сказал Бохов. - Ему сейчас не до вас.
     - И все-таки я не понимаю: зачем вам понадобилась вся эта канитель? - пощупав припухшую скулу, проговорил Казаков. - Неужели из-за записной книжки?
     - Мы не любим, когда посторонние суют нос в наши дела, - сказал Бруно.
     - Я хочу знать подробно, как, где и когда погиб мой отец, - возразил Казаков. - Разве это для меня постороннее дело?
     - В эту войну погибли все мои близкие, - продолжал Бохов. - Я с таким же правом могу обвинить в бесчеловечной жестокости вас, русских, англичан, американцев, бомбивших наши города с мирным населением. Ваш отец был разведчик, и он знал, на что идет, забравшись в самое логово противника. Могу сказать, что умер он мужественно. Не каждый способен на подвиг. И надо полагать, задачу он свою в Берлине выполнил, если на розыски его подпольной группы были брошены все силы.
     - Где его могила?..
     - Мы, немцы, до сих пор не знаем, где могилы наших известных фельдмаршалов, генералов, расстрелянных и повешенных после покушения на Гитлера, - тяжело ронял слова Бруно.
     - У меня свои проблемы, - вставил Казаков.
     - Не надо трогать могилы мертвых, - сказал Бруно. - Я тоже не знаю, где затерялась в России могила моего отца.
     Найденов сидел за столиком и тянул из стакана виски, иногда бросал исподлобья на Казакова неприязненные взгляды. У него была разбита нижняя губа, круглый подбородок стал квадратным. Честно говоря, после такого удара он должен был очутиться в нокауте, однако выстоял, видно, неплохо где-то натренировали его. Помнится, в детстве Игорек Шмелев не отличался силой и ловкостью. И храбрецом не был. Бывало, как начнется драка, так он сразу отходил в сторонку. Издали посмотреть на дерущихся любил.
     - Вадим, скажи честно: ты ведь завидуешь тем, кто живет за границей? - миролюбиво заговорил Найденов. - Ты поездил по белу свету; и можешь сравнить, как люди живут у вас, в СССР, и за рубежом. Вы кичитесь своими успехами, якобы лучшей в мире социалистической системой, а в магазинах ничего отечественного не покупаете - давитесь в очередях за импортными товарами... Что на тебе надето русского? Куртка - западногерманская, полуботинки - финские, рубашка - чешская... Разве что исподнее, которое не видно. Разве можно сравнить зарубежный магнитофон или транзисторный приемник с отечественными? А телевизоры? Да что ни возьми, все у вас делают хуже. А ты хоть задумывался: почему такое положение? Нет конкуренции, на предприятиях работают неквалифицированные рабочие, директора заводов и фабрик не могут уволить пьяниц и бездельников. Как же, тут же вступится профсоюз! А ручонки по понедельникам у работничков трясутся - вот и лепят брак. Не зря же стараются покупать машины, холодильники, бытовую технику, собранную в середине месяца, потому что в конце все делается тяп-ляп, лишь бы план выполнить, иначе премии не будет...
     - Я думал, ты убежал из СССР по идейным убеждениям, - как говорится, яблоко от яблони... А ты просто мещанин, обыватель, которого иностранные витрины с ума сводят. То-то и толкуешь все время про шмотки и транзисторы...
     - Бытие определяет сознание, - ухмыльнулся Игорь Иванович. - Так ведь утверждал ваш великий идеолог Маркс?
     - "Худая та птица, которая гнездо свое марает", - говорят у нас в народе, - сказал Вадим Федорович. - . И еще: "В какой народ придешь, таку и шапку наденешь".
     - Я пословицы тоже знаю: "Любит и нищий свое хламовище", - усмехнулся Найденов. - Не самостоятельно ты мыслишь, а по шаблону.
     - Прибереги свое красноречие для очередной антисоветской передачи, - сказал Казаков. - Вот уж они у вас все делаются по одному шаблону.
     - Все-таки слушаешь? - рассмеялся Игорь Иванович.
     - Пустой разговор, - вмещался Бруно. - Я тоже вспомнил русскую пословицу: "Каждый кулик свое болото хвалит". - Он повернулся к Казакову и холодно взглянул на него: - Боритесь на здоровье с недостатками, вы боретесь с ними, как и с пережитками прошлого, вот уже седьмой десяток лет, а толку что-то мало... Бушмен, который ходит в Африке голым, не променяет свой шалаш из пальмовых листьев на небоскреб в Нью-Йорке... Каждому свое.
     - Я предпочитаю квартиру с кондиционером здесь, чем вонючую коммуналку в Москве, - вставил Найденов.
     - Вы, Бруно, правильно сказали: каждому свое... - начал Вадим Федорович. - Так на воротах концлагерей было написано.
     - Так сказано в Библии, - усмехнулся тот.
     - Я ведь вам не навязываю свои убеждения, идеи, - продолжал Казаков. - Зачем же меня агитировать?
     - Вы не нужны нам, Вадим Федорович, - рассмеялся Бруно. - У нас достаточно преданных людей, которые нам служат верой-правдой. И я вас не агитирую, а предупреждаю: не суйте носа в наши дела. Пишите повести-романы, но не лезьте туда, куда вход запрещен. - Бохов бросил выразительный взгляд на Найденова, коротко распорядился: - Отвези нашего милого гостя в гостиницу.
     
     В номере его ждал расстроенный Курт Ваннефельд.
     - Меня задержал на шоссе полицейский патруль, якобы за превышение скорости, и промариновали в участке два часа, - мрачно заявил он.
     - Ничего нового и я не узнал, - вздохнул Вадим. - Разве что убедился в том, что Бруно и Найденов - одна компания.
     - Они братья, - спокойно заметил Курт. - У них один отец - Карнаков Ростислав Евгеньевич, тот самый резидент фашистской разведки, о котором ты упоминал в своей статье, разоблачающей Супроновича.
     - Что же ты мне раньше-то не сказал? - воскликнул Казаков.
     - Я думал, ты знаешь об этом... Да, честно говоря, я и сам узнал недавно от знакомого чиновника из военного ведомства.
     - Вот почему они против моей книжки!
     - Они не простят и мне, что я вмешался, - сказал Курт. - И никто не напечатает в ФРГ мою статью о Бруно фон Бохове.
     - Присылай к нам в АПН.
     - И на другой же день меня вышвырнут из журналистики... У нас такие номера, Вадим, не проходят!
     - Ну а мне-то можно использовать твои материалы?
     - Как говорят у вас в России, на здоровье!..
     
     Все записки, копии документов из чемодана исчезли. Уже в Ленинграде Вадим Федорович обнаружил, что фотопленки засвечены. Впрочем, он этого и ожидал, потому и принял кое-какие меры: по его просьбе Курт самые ценные документы переснял своим крошечным фотоаппаратом, а маленький ролик с пленкой Казаков предусмотрительно носил с собой в потайном кармане.
     
     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
     
     
     1
     
     В озвращаясь из Москвы, Павел Дмитриевич, повинуясь внутреннему побуждению, не вышел в Калинине, а поехал дальше. Вдруг потянуло в Андреевку. В привокзальном сквере стояли голые деревья, ветер с шорохом гонял по пустынному перрону ржавые листья, много их налипло на оцинкованную крышу вокзала. В тупике желтел старенький снегоочиститель. Сколько помнит себя Павел Дмитриевич, он всегда стоял здесь. Напротив - водолей. К красной трубе прилип разлапистый кленовый лист. Если идти в ту сторону, то выйдешь к переезду, где стоит будка путевого обходчика. Мальчишкой Павел Дмитриевич частенько туда наведывался: приносил деду обед в алюминиевых судках. Уже давно будка нежилая, окна заколочены.
     Павел Дмитриевич полагал, что Дерюгин, Федор Федорович Казаков и отец уже давно уехали из Андреевки, а дом заперли, и потому очень удивился, когда увидел во дворе отца в старой куртке, у которой один карман до половины был оторван. Дмитрий Андреевич ворошил вилами кучу тлевшего мусора, синий дымок извивался струйкой, тянулся в облачное небо, почему-то пахло горелой резиной, крупное загорелое лицо отца было изборождено морщинами, седой клок редких волос опускался из-под военной фуражки на лоб. Вроде бы раньше он не носил ее, предпочитал на даче выгоревшую соломенную шляпу.
     - Здравствуй, отец, - негромко сказал Павел Дмитриевич.
     Отец размеренным движением воткнул вилы в землю, поправил фуражку и только после этого обернулся к сыну. Не похоже было, чтобы он сильно удивился.
     - Значит, опять наступили перемены в твоей новой жизни, если нежданно-негаданно нагрянул в Андреевку? - улыбнулся он.
     Они обнялись и поцеловались. Оба высокие, грузные, похожие друг на друга. Отец заметно сутулился, глаза поблекли, стали мутно-голубыми. Белая трехдневная щетина еще больше старила его. Линия загара как раз проходила по глубокой морщине, перечеркнувшей лоб. Видно, отец летом не снимал фуражку на солнце.
     Они присели на бурую крашеную скамью. Жилистые стебли посеревшего осота просовывались между жердин забора, под ногами обожженная первыми заморозками жухлая трава. Мимо прошел грузовик, в кузове ящики с надписями: "Не кантовать!" Продукция стеклозавода.
     - Я думал, ты давно уехал, - закуривая, сказал Павел Дмитриевич.
     Отец взял сигарету, помял в пальцах, но прикуривать не стал.
     - Мне осень нравится, - улыбнулся он. - Когда был молодым, любил весну... Что это - возрастное? Или устал жить? В городе шумно, хлопотно, а тут тихо, спокойно... Я уже неделю в земле копаюсь: собрал в кучу картофельную ботву, пусть преет до весны, напилил на зиму дров, вон какую поленницу сложил! Ей-богу, и мысли тут у меня светлые, веришь ли, радуюсь каждому новому дню.
     - Верю, - улыбнулся сын. - Ты посвежел, сердце не беспокоит?
     - Не хочу о болезнях, - отмахнулся отец. - Выкладывай, что у тебя нового.
     - Взяли меня из обкома на работу в Москву, - сказал Павел Дмитриевич. - В Министерство народного образования РСФСР.
     - Значит, пошел в гору? - усмехнулся отец. - У нас бывает, что кого-то вдруг начинают выдвигать и выдвигать... За какие такие заслуги?
     - Наверное, хорошо выполняю свою работу, - обидчиво ответил сын. - И потом, министр слышал мое выступление на республиканском совещании работников народного образования. Позвонили в обком, вызвали в Москву - и вчера утвердили заведующим отделом.
     - Случайность это или закономерность? - испытующе посмотрел на него отец.
     - Новая работа всегда интереснее, - ответил Павел Дмитриевич. - Надеюсь, что и в министерстве в грязь лицом не ударю.
     - Не зазнайся, Паша, - похлопал его по плечу Дмитрий Андреевич. - Опасная это штука! И сам не заметишь, как станешь чинушей, бюрократом...
     - Постараюсь, - улыбнулся сын.
     - Все один?
     - Такая уж, видно, наша абросимовская порода - бобылями свой век доживать, - невесело усмехнулся Павел Дмитриевич.
     - Ты на породу не греши: дед твой Андрей Иванович и Ефимья Андреевна душа в душу всю жизнь прожили, - строго заметил отец.
     - А ты?
     - Что я? - хмуро уронил Дмитрий Андреевич. - У меня жена, дети... Никакой я не бобыль.
     Павлу Дмитриевичу хотелось спросить, дескать, чего же ты тогда убежал от них в Андреевку, но он промолчал. И не только осень держит его здесь, муторно ему с женой в Калинине. Как заговорил о доме, так по лицу пробежала тень, глаза погрустнели. Столько лет один прожил на озере Белом, Раиса Михайловна только летом на неделю выбиралась к нему, а дочери ни разу не навестили... И теперь уж который год с ранней весны до поздней осени живет в Андреевке, сюда жена - ни ногой. Павел Дмитриевич еще мальчонкой всего один раз видел ее в дедовском доме. Вот ведь как бывает: не сложилась жизнь у отца с Волоковой, не обрел он семейного счастья и со второй женой.
     - А как... наши соседи? - кивнул Павел Дмитриевич на дом Ивана Широкова. И вспомнил, что своим детям-то ничего не привез, - ему ведь и в голову не могло прийти, что вот так возьмет и заявится в Андреевку.
     - Хорошо живут Иван и Лида, - ответил отец. - Он уважает ее, слова худого не скажет. Я рад за них. Лариса частенько после школы забегает ко мне - обед сварит, приберется... А Валентин пошел по стопам прадеда: ездит помощником машиниста, живет в Климове.
     - Не женился еще?
     - Ну и батька! - осуждающе покачал головой Дмитрий Андреевич. - Ничего не знает про родного сына!
     - Я ему несколько раз писал, а он отделывается поздравительными открытками, - сказал Павел Дмитриевич.
     - Тебе ли упрекать его?..
     - Лариса-то когда придет?
     - Объявится, - сказал отец. - Ты хоть узнаешь ее? Невеста, на будущий год десятилетку заканчивает.
     - Пойду ей подвенечное платье куплю, - пошутил Павел Дмитриевич и зашагал по тропинке к калитке.
     
     Шагая с Ларисой вдоль железнодорожного полотна, Павел Дмитриевич не увидел знакомого с детства семафора - вместо него стоял невысокий трехглазый светофор; исчезли и провода на колесиках, которые приводили семафор в действие. Помнится, они с Вадимом Казаковым - им тогда было лет по шесть - как-то выбили камнем пару роликов из гнезда для самокатов. Дед Андрей узнал об этом, узким ремнем сильно выпорол обоих и запер в тесной, пахнущей мышами кладовке до вечера. Оказывается, когда нужно было открыть семафор, он из-за повреждения не сработал, и поезд остановился сразу за висячим мостом через Лысуху...
     Небо было низкое, серое, чуть накрапывал дождик. Идея прогуляться до речки возникла у Павла Дмитриевича, дочь охотно составила ему компанию. Ларисе скоро шестнадцать, но, в отличие от нынешних акселераток, она была невысокого роста, грудь почти незаметна, на круглом, чуть веснушчатом лице с маленьким вздернутым носиком - большие ласковые глаза. Точно такой в молодости была ее мать, Лида Добычина, когда Павел впервые увидел ее на танцах. И смешлива в мать. Влетев к Абросимовым, с ходу повисла на шее огромного отца - ему пришлось нагнуться - и расцеловала его в обе щеки. Признаться, он не ожидал столь бурного проявления чувств. Раньше Лариса была гораздо сдержаннее.
     Он вручил ей купленные в сельпо красивые резиновые сапожки с пушистой белой подкладкой внутри - их и была всего одна пара. Девочка заявила, что всю жизнь мечтала о таких, и тут же надела, сбросив у порога стоптанные туфли. Сапоги оказались велики, но неунывающая Лариса заявила, что это даже лучше - она будет носить с толстыми шерстяными носками.
     Крошечные блестящие капельки посверкивали на ее рыжеватых волосах, пушистый помпон на шапочке смешно подпрыгивал при каждом шаге. Лариса оживленно рассказывала, как нынче на уроке немецкого Ваня Александров с задней парты запустил авиамодель с бензиновым моторчиком. Самолетик угодил в электрическую лампочку и упал на стол учительницы. Шуму было, пришел директор...
     - Сын Бориса Александрова? - уточнил Павел Дмитриевич.
     - Ну да, этого пьяницы... Вообще-то Ваня умный и добрый, я на велосипеде ездила с ним на рыбалку на Утиное озеро. Снимет с жерлицы три-четыре щуки, а остальных на волю вольную отпустит. А когда Тольку Корнилова на болоте укусила гадюка, Ваня перетянул ему ремнем ногу и высосал яд из ранки... Кто бы другой так поступил?
     - Нравится он тебе?
     - Я с ним на озере один раз поцеловалась, - призналась Лариса.
     Павел Дмитриевич подумал, что в свое время в десятом классе мальчишки с девчонками не целовались, разве что на танцы в клуб бегали, да и то, завидев там кого-нибудь из учителей, старались поскорее ретироваться.
     Павлу Дмитриевичу интересно было узнать, как живут Иван Широков и Лида Добычина, но язык не поворачивался спросить, а дочь эту тему не затрагивала. Вот Валентин уже оторвался от них, живет самостоятельно, на будущий год и Лариса закончит школу... Он знал, что она способная девочка и учится на пятерки.
     - Лара, а что ты думаешь делать после школы? - спросил он.
     - Ваня Александров говорит, что учиться ему до чертиков надоело, - задумчиво сказала дочь. - Лишь бы дотянуть до выпускных экзаменов, а потом он подаст документы в авиационное училище. Хочет быть летчиком.
     - Бог с ним, с Иваном, ты-то чего хочешь?
     - Дедушка был учителем, ты педагог, наверное, и мне на роду написано быть тоже учительницей, - улыбнулась Лариса.
     - Лара, после школы приезжай ко мне в Москву? - предложил он. - Будешь там учиться и жить у меня.
     - В Москву? Тебя перевели в Москву?
     - Теперь ты удивляешься, - усмехнулся Павел Дмитриевич.
     - А кто еще удивился?
     - Твой дед... Опасается, что я заделаюсь бюрократом.
     - Ты? - воскликнула Лариса. - Никогда! Ты - умный.
     - Ну спасибо... Так приедешь ко мне?
     - Не понимаю я тебя, - помолчав, сказала дочь. - Зачем же ты с мамой разводился, если живешь один?
     - Наверное, все дети рано или поздно задают такой вопрос родителям, - горько усмехнулся Павел Дмитриевич. - Мальчишкой здесь же, в Андреевке, я спросил своего отца, почему он ушел от матери.
     - И что он ответил тебе?
     - Он сказал, что ответит позже, когда я стану взрослым...
     - И что же он тебе все-таки сказал? - Дочь снизу вверх заглядывала ему в глаза.
     - Став взрослым, я понял, что глупо спрашивать у родителей, почему они разошлись. Как говорится, каждый сходит с ума по-своему.
     - А страдают от этого дети, - не глядя на него, грустно констатировала Лариса.
     - Разве тебе плохо живется с отчимом?
     - Допустим, мне повезло, а другим? - взглянула на него дочь потемневшими глазами.
     - Дай бог, чтобы твоя жизнь удалась!
     - Я на себя буду надеяться, а не на бога.
     Только сейчас Павел Дмитриевич понял, что Лариса не наивная девчушка, какой она ему показалась вначале. Но как ей объяснишь, что в его жизнь, как он думал, вошла настоящая большая любовь, которая на поверку оказалась красивым мыльным пузырем? Возможно, он и вернулся бы ради них, детей, к Лиде, но та не стала ждать, взяла да и вышла замуж за хорошего человека Ивана Широкова, с которым Павел в детстве дружил...
     - Может, за свои ошибки молодости я сейчас расплачиваюсь? - задумчиво произнес Павел Дмитриевич. Он это сказал для себя, однако дочь живо отреагировала:
     - А мама не расплачивается, - заметила Лариса. - Она счастлива. И с тобой, говорит, ей было хорошо, пока ты не завел другую...
     - Твоя мама - счастливый человек, - сказал он.
     - И я хочу быть счастливой.
     - Наверное, счастье и несчастье неравномерно распределены среди людей: одним больше, другим меньше, а третьих вообще обделили. Я, по-видимому, отношусь к последним.
     - Все говорят, ты умный, - успокоила дочь. - Вон какую в Андреевке школу отгрохал! До сих про тебя вспоминают люди добрым словом. И по работе растешь: был учителем, потом директором, в обкоме партии работал, а теперь в Москву взяли... Как говорит моя бабушка, уж тебе грех на судьбу пенять...
     Дождь стал сильнее моросить, со стороны Мамаевского бора потянул холодный ветер, деревья зашумели, застучали голыми ветвями, речка подернулась рябью. И тут они сверху услышали негромкий гогот, шум многих крыл: над бором, пересекая железную дорогу, пролетел запоздалый косяк гусей. Видно, птицы устали и, снизившись, выбирали место для отдыха. Серые птицы почти сливались с дымчатыми облаками, так плотно обложившими небо, что и швов-то не видать.
     - Ваня недавно в Лысухе на удочку большую щуку поймал, - вспомнила Лариса.
     - Твой Иван, гляжу, на все руки мастер, - усмехнулся Павел Дмитриевич.
     - Он любит меня, - сказала дочь. - Нет, не говорил об этом, да я по глазам вижу.
     - А ты его?
     - Мне он нравится, я горжусь, когда он на соревнованиях берет первые места. У него ясные голубые глаза и золотистые кудри. Мне иногда хочется подергать за них... А когда он дает подзатыльники первоклашкам, я готова ему глаза выцарапать... Разве это любовь?
     - Любовь у всех начинается одинаково, - сказал Павел Дмитриевич, - а расстаются люди по-разному...
     - Посмотри, - показала она на небо, - все гуси давно пролетели, а этот один за всеми торопится.
     Гусь, вытянув шею, взмахивал большими крыльями, они даже услышали их свист. В отличие от остальных он был белый. Скоро он слился с серым небом, пропал за остроконечными вершинами высоких сосен.
     - Белая ворона в стае, - задумчиво произнес Павел Дмитриевич.
     - Это же гусь, папа, - возразила Лариса.
     - Гусь, гусь, - улыбнулся он.
     - А что такое любовь? - глядя на речку, негромко заговорила Лариса.
     Он, казалось, не слышал ее.
     - Когда тут установили светофоры? - кивнул он на заморгавший красным глазом невысокий бетонный столб.
     - Светофоры? - удивилась дочь.
     Вот они, молодые! Даже не заметили, как исчезли с откосов более полувека простоявшие семафоры, а вместо них появились светофоры. Наверное, не знают, что раньше бегали по путям пассажирские паровозы с красными колесами, а теперь мимо Андреевки с грохотом проносятся тепловозы.
     - Пойдем домой, - сказал Павел Дмитриевич. - Луны не видно, звезд тоже, наши гуси улетели.
     - Папа, а почему ты к бабушке Александре не заходишь? - спросила дочь.
     - Как она? Все ворожит?
     - Мне бородавку вывела, - сказала Лариса, показывая ему ладошку. - Она вот тут торчала. Обвязала ниткой, пошептала, нитку закопала под крыльцом, а на другой день противная бородавка почернела и отвалилась.
     - Кудесница! - рассмеялся Павел Дмитриевич. - Вот что, давай-ка прямо сейчас и зайдем к ней. Напоит нас чаем?
     - Она как-то на тебя гадала, сказала, что у тебя будут большие перемены, длинная дорога, на сердце - печаль, разные хлопоты... - Она наморщила высокий чистый лобик: - Что же еще она нагадала? Да, ждет тебя нечаянная радость!
     - Добрая у меня мать... - усмехнулся Павел Дмитриевич. - Все верно, кроме последнего: что-то радости меня стороной обходят.
     - И еще она сказала, что ты плохой сын, весь в своего отца - гордый и непутевый.
     - Как-то неудобно без подарка-то? - заметил он.
     - Купи конфет, - посоветовала дочь. - Бабка Александра любит сладкое.
     - А что ты любишь?
     - Я люблю людей, - серьезно ответила Лариса. - Мне хочется, чтобы им было хорошо... Наверное, мне лучше стать врачом. Почему так много несчастных на свете? - заглянула она в глаза отцу. И взгляд у нее был грустным.
     - На этот вопрос не смогли ответить даже великие философы, - улыбнулся Павел Дмитриевич. Дочь все больше удивляла его.
     - Раз человек родился, он должен быть счастлив. Ведь жить на свете так прекрасно!
     - Одного счастливого человека я уже вижу, - сказал он. - Разве ты не счастлива?
     - Я не знаю, - помолчав, ответила она.
     
     Он лежал на жесткой койке и вспоминал разговор с матерью. Странный получился этот разговор. Мать ничуть не удивилась, когда они с Ларисой пришли, что-то хмыкнула себе под нос и даже с табуретки не поднялась. На столе пофыркивал небольшой белый самовар, в вазочке на длинной ножке - конфеты-подушечки, в деревянной чашке - сушки. Постарела мать, вроде бы и ростом меньше стала, седые космы выбивались из-под черного платка, провалившиеся глаза глядели строго, испытующе, во рту осталось не так уж много зубов. На ней была старая вязаная коричневая кофта с дыркой на плече.
     - Карты не врут, - сказала она. - С утра ждала тебя, редкий гостенек.
     - И меня ждала, бабушка? - хихикнула Лариса.
     - Помолчи, стрекоза, - сурово посмотрела на нее старуха. - В каждую дырку свой острый нос сует.
     - Что ты, бабушка? - рассмеялась девушка. - У меня курносый нос, даже не нос, а носик.
     - Садитесь чай пить, - пригласила старуха. - Ты, кажись, Павел, любишь земляничное варенье? Лариска, принеси из кладовки банку, она в углу на полке у самого окна.
     - Как живешь-то, мать? - присаживаясь к столу, спросил Павел Дмитриевич.
     - Живешь - не оглянешься, помрешь - не спохватишься, - раздвинула в усмешке блеклые с синевой губы мать.
     Павел Дмитриевич заметил, что над печкой торчат серые пучки высушенных трав, в углу, над потемневшим, с трухлявыми ножками буфетом, большая икона божьей матери с младенцем в серебряном окладе и с горящей лампадкой. В железной рамке, где под стеклом множество фотографий, не заметил снимков Игоря и Григория Борисовича Шмелева. Свою фотографию обнаружил в самом углу: ему лет шесть, стоит у калитки и в носу ковыряет. Это Федор Федорович Казаков его в такой позе заснял. Он первым увлекся фотографией в поселке, снимал всех подряд. Пожалуй, именно тогда, когда Вадим и Павел стояли рядком в темной кладовке и смотрели, как при красном свете в ванночке проявляются туманные очертания людей, Павел и решил тоже заняться фотографией...
     Глаза матери немного оживились, когда он выставил на стол бутылку кагора.
     - Церковное вино, - уважительно заметила она, но пить не стала. Бутылку потом спрятала в буфет. Некогда статная, прямая, теперь она ссутулилась, одно плечо было чуть выше другого. Вроде и нос удлинился. Чего доброго, в глубокой старости совсем превратится в бабу-ягу.
     Лариса выпила две кружки чая с душистым вареньем и заторопилась домой.
     - Завтра чуть свет поедем в колхоз убирать с полей солому, - сказала она. Подошла к отцу, поцеловала его. - Я тебе напишу... только я адреса не знаю.
     - Как устроюсь, я тебе сообщу, - сказал Павел Дмитриевич. - А летом ко мне, слышишь?
     - До лета еще дожить надо, - явно копируя бабушку, с серьезной миной произнесла дочь и, звонко рассмеявшись, выскочила за дверь.
     - Веселая, добрая, а постоянства в душе нету, - изрекла мать. - И твоя Лидушка такая же. Был ты - любила тебя, а теперя души не чает в Ванятке Широкове. Таким-то, сынок, легче всего и живется на белом свете. Мужик да собака всегда на дворе, а баба да кошка завсегда в избе...
     - Я на Лиду не в обиде, - сказал сын. - Что нам было отпущено, прожили с ней хорошо.
     - Веришь в судьбу? - хитро взглянула на него мать.
     - Так, к слову пришлось, - сказал он.
     - Взял бы и снова женился? - усмешливо взглянула на него мать. - Красивый, вон и седина тебе к лицу... Неужто от таких-то нынешние бабы нос воротят?
     Он улыбнулся про себя, вспомнив, что то же самое говорила ему и дочь.
     - Говорят, ты будущее предсказываешь, - усмехнулся Павел Дмитриевич. - Вот и погадай: женюсь я снова или так свой век бобылем проживу?
     - А мне неча и гадать, - скорбно поджав губы, заявила мать. - Я и так знаю - быть тебе бобылем. Не веришь ты бабам и рад бы снова жениться, да не переступить тебе через себя: обжегшись на молоке, теперь будешь дуть на воду.
     - А что еще ждет меня впереди?
     Павел Дмитриевич понимал, что все это чепуха, но какое-то затаенное любопытство заставляло его задавать матери эти вопросы. Случается, и гадалки правильно предсказывают судьбу. Вернее, не предсказывают, а угадывают. Сколько уже сотен лет существуют хироманты, астрологи, графологи.
     - Другим я могу это открыть, а тебе - нет, - сказала мать. - Ты же мой сын. А на своих загадывать трудно... Я слышала, врачи не делают операции близким. Да и зачем это тебе? Ты же образованный, все одно мне не поверишь.
     - Ведь узнала же ты, что я сюда приеду?
     - Все у тебя, Павел, будет хорошо, а быть одиноким, видно, на роду написано. Возьми своего батьку: и женат, а один как перст, да и я вот доживаю свой век одна... - Она зорко взглянула на него: - А женщина у тебя и сейчас есть, хорошая, умная, только пути ваши уже разошлись, Паша. И другая будет еще умнее и краше этой, помучит она тебя, поиграет тобой и бросит. А на хитрых да коварных, падких до чинов и денег ты и сам не захочешь смотреть. Тут у тебя ума хватит таких сразу распознать. Баба, она, как кошка, ласку любит, а ты, Паша, неласковый, для тебя на первом месте работа, а уж потом остальное... Вот и женись на своей работе...
     - Неласковый я, видно, в тебя, мать, - со вздохом произнес он.
     - А какая жизнь у меня была, Паша? - поджала сухие губы она. - Много ли я радостей в ней видела? Твой батька от меня ушел, потом этот... Да рази я знала, что он вражина? Ведь до прихода немцев ничего не ведала... А сколько годов из-за него, супостата, люди на меня косились! Слава богу, теперь никто и не попрекнет прошлым... Игорь провалился как сквозь землю. Не знаю, где он и обитает...
     - А что же твое колдовство? Не подсказывает?
     - Живой он, Паша, - покачала она головой. - Только чужой мне. И не только мне - всем.
     Павел Дмитриевич слушал мать и вспоминал свою бабку Ефимью Андреевну, которая хотя и не прослыла в поселке колдуньей, но своим близким предсказывала и беду чуяла задолго... Исстари тянутся больные и увечные к колдунам и знахарям. И некоторых они излечивают от недугов на удивление всей официальной медицине и науке. Об этом тоже пишут в газетах и журналах...
     - А Дмитрий, батька твой, не жилец на белом свете, - на прощание заявила мать. - Недолго он протянет.
     - Все сердце на него держишь? Не простила?
     - Господь с тобой. - Ее губы тронула улыбка. - По мне, живи он хоть сто лет, да смерть ждать не хочет...
     
     - Как тебя встретила Александра-то? - подал голос с дивана Дмитрий Андреевич.
     Павел Дмитриевич не говорил ему, что был у матери, а вот поди ты, догадался! Наверное, и впрямь в их роду есть что-то колдовское. Вот только ему, Павлу, не передалась эта особенность. Все беды и невзгоды, не уведомляя его заранее, внезапно обрушиваются на голову...
     - А ты чего к ней не заходишь?
     - Киваем друг дружке на улице, а поговорить нам не о чем... - Он помолчал. - Вот какая штука. Странно как-то смотрит она на меня...
     - Странно?
     - Ну, будто что-то за моей спиной видит... Может, смерть с косой?
     Павел Дмитриевич внутренне содрогнулся; и отец об этом же самом! Да что они тут, с ума посходили?!
     - Не подумай, что я боюсь ее колдовства, - засмеялся отец. - Пустое все это. Поражает меня другое: нет той былой ненависти в ее взгляде, скорее - жалость. А это меня сильно задевает. Последнее дело, когда женщина мужика начинает жалеть. Оскорбительно это для меня.
     - Зла у нее к тебе нет, - только и нашелся что сказать Павел Дмитриевич.
     - Я вот о чем подумал, - кашлянув, заворочался на своем диване Дмитрий Андреевич. - Останься я тогда, когда был женат на Александре, в Андреевке, может, до сих пор был бы с ней и внуков нянчил. Не пускала она меня в Питер, будто чувствовала, что это конец нашей любви... А мне тогда казалось, что она хочет мне крылья подрезать, сама полуграмотная и мне не дает учиться... Добился я своего, закончил университет, в общем, по служебной линии все у меня было в порядке - и должности, и уважение, - а вот семейная жизнь так и не сложилась с Раей...
     - У меня две сводные сестренки, а я их совсем не знаю, - вставил Павел Дмитриевич.
     - Рая не захотела, чтобы они ездили в Андреевку, - продолжал Дмитрий Андреевич. - Сначала я думал - из-за Шуры, а потом понял: она просто презирала деревню и ей не хотелось, чтобы наши городские девочки общались со своими деревенскими родственниками... Интересная штука получается: Шура ненавидела город, бешено ревновала меня к нему...
     - Не без оснований, - с улыбкой вставил сын.
     - ...а Рая терпеть не могла деревню. А мне то и другое дорого. А сейчас, в старости, понял, что Андреевка мне ближе, роднее города. Вот какие пироги, Павел!..
     - Я начинаю верить, что мать, как и бабушка Ефимья Андреевна...
     - Колдунья? - фыркнул отец.
     - Есть же люди, которые обладают даром предвидения.
     - Не верю я во всю эту чепуху, - сказал отец. - Просто люди в чем-то похожи друг на друга, и жизнь их течет в общем-то в одном русле. Хорошему психологу, да и просто наблюдательному человеку, не так уж сложно предсказать тому или иному человеку его будущее, этак лет на пять - десять вперед. Ты обратил внимание, как цыганки гадают? Они смотрят в глаза и почти всем говорят одно и то же - и часто безошибочно угадывают: женат или холост, сколько детей, какие перемены ждут тебя, дорога, казенный дом... Стоишь разинув рот и поражаешься, как, мол, все верно! А потом поразмыслишь - да ведь она нагадала все то, что у каждого есть, а потом ты и сам гадалке помогаешь выражением глаз, мимикой своего лица...
     Оборвав последнюю фразу на полуслове, он замолчал.
     - Вроде бы... мать стала помягче, чем прежде, - подождав, вставил Павел.
     Отец молчал.
     - Ты спишь?
     - Паша, накапай мне в рюмку... этой гадости, что стоит на буфете, - с придыханием проговорил отец.
     - Сердце? - Сын вскочил с кровати, включил свет и, шлепая босыми ногами по холодному полу, подошел к буфету.
     - Тридцать капель... - сдавленно произнес Дмитрий Андреевич.
     Чувствуя, как мурашки поползли по телу, Павел Дмитриевич накапал в рюмку из черного пузырька, крепкий запах лекарства ударил в нос.
     - И таблетку нитроглицерина, - подал голос отец. Приняв лекарство и запив водой из эмалированной кружки, он подернутыми мутью глазами взглянул на сына, раздвинул синеватые губы в виноватой улыбке:
     - Старость не радость.
     - Может, врача позвать? - предложил сын, с всевозрастающей тревогой вглядываясь в отца.
     - Отпустило, - сказал он. - Обычно я кладу нитроглицерин рядом, на тумбочку...
     Нездоровая бледность и синева с губ постепенно сошли, глаза под косматыми бровями прояснились.
     - Напугал? - улыбнулся отец.
     - Один в пустом доме... - с сомнением покачал головой Павел Дмитриевич. - Пожалуй, отправлю я тебя завтра домой.
     - Здесь мой дом, - помолчав, ответил отец. - Я хотел бы, чтобы меня в Андреевке похоронили... Рядом с отцом. Слышишь, Павел?
     - О чем ты толкуешь? - с горечью вырвалось у сына. Он снова улегся на кровать. - Береги себя, съезди в хороший санаторий...
     - Дважды, Павел, не умирают, а однова не миновать, - сказал отец.
     В окно стучали дождевые капли, ветер заставлял глухо шуметь старые сосны на лужайке перед домом, на станции пофыркивал маневровый. Над головой, на чердаке, скреблись мыши, что-то с грохотом упало в сенях, и наступила тишина. Павел Дмитриевич ждал, что скажет отец еще, но скоро услышал негромкое сопение, постепенно перешедшее в свистящий храп. Он натянул на голову одеяло и почувствовал себя под ним спокойно и уютно, грызла лишь тревога за отца.
     Диван скрипнул, и храп прекратился, старик, видно, повернулся набок. Немного погодя, когда снова на чердаке зашуршали мыши, подал голос сверчок. И Павел Дмитриевич вспомнил, что и раньше, когда он тут ночевал мальчишкой, под печкой пиликал сверчок. Он так и заснул под его скрипучую волынку.
     
     2
     
     Петя Викторов в трусах, с перекинутым через плечо полотенцем сидел на низенькой деревянной скамье в спортзале и смотрел, как на ринге делают выпады друг против друга Андрей Казаков и второразрядник Алексей Попов. Стройный высокий Андрей держался на ринге красиво, движения его были плавными, расчетливыми. Попов же был полной противоположностью ему: кряжистый, кривоногий, с широким лицом и приплюснутыми ушами. Большая голова набычена, взгляд исподлобья недобрый. Тренер говорил, что Алексей очень цепкий, настырный боксер и далеко пойдет, правда, есть у него недостаток: любит ближний бой и часто входит в клинч. Прижавшись к противнику, изо всех сил молотит его по корпусу, но за это судьи не особенно набрасывают очки. Попов старше Пети и Андрея на два года, он заканчивает в этом году школу и поставил перед собой задачу стать перворазрядником. Весной состоятся зональные юношеские состязания в Риге, тренер толковал, что и Андрей будет включен в сборную. Петя Викторов не надеялся на эту поездку: его дела обстояли не блестяще. У Андрея уже второй разряд и с десяток побед на юношеских соревнованиях, а Петя с трудом заработал третий, хотя вступили в секцию одновременно.
     Попов опять прижался к Андрею и колошматил его боксерскими перчатками. Два хука были чувствительными. Тренер развел их, но через минуту Алексей снова притиснул противника к канатам. Тренер уже поднял руку, чтобы сделать предупреждение Попову, но тут произошло следующее: Андрей с силой обеими руками оттолкнул от себя верткого противника, резко выбросил перчатку вперед, и приоткрывшийся Алексей мгновенно очутился на полу. Он спокойно лежал с открытыми глазами и смотрел вверх, губы его шевелились. Казаков нагнулся над ним, глаза его стали удивленными, он все еще никак не мог поверить, что это чистый классический нокаут.
     Тренеру пришлось побрызгать водой на Попова, чтобы тот окончательно пришел в себя. С трудом поднявшись и держась за канат, Алексей с кривой усмешкой произнес:
     - Мастак ты, Андрей! Первый раз я с пола увидел потолок...
     - И не последний, если будешь открываться, - проворчал тренер, усаживая его на стул в углу ринга. - А впрочем, Попов, сходи-ка в медпункт. Мне что-то глаза твои не нравятся.
     Петя смотрел на друга и улыбался от уха до уха, он был искренне рад за него. Викторов никогда не испытывал зависти к Андрею. А Казаков будто был и не рад своей победе нокаутом, он протянул Пете руки, чтобы тот расшнуровал перчатки, зеленоватые глаза его смотрели мимо, лоб нахмурен, толстые губы недовольно поджаты.
     По дороге домой он вдруг сказал приятелю:
     - Знаешь, фиговый я боксер! Когда Леша лежал на полу, как мешок с зерном, мне стало жалко его... Только что перед тобой был живой сильный парень - и вот на тебе! Безвольная туша с мутными глазами. Все-таки бокс - жестокая штука!
     - Какой удар! - не слушая его, восторгался Петя. - Прямой правой в челюсть! Вот увидишь, тебя теперь будут бояться на ринге.
     - Думаешь, это хорошо?
     - Попенченко шел на противника как таран и чаще всего побеждал нокаутами.
     - Дотяну до первого разряда и брошу бокс, - задумчиво сказал Андрей.
     - Ну и дурак! - с сердцем заметил Петя. - Тренер говорит, у тебя отличные данные, может, в чемпионы выбьешься.
     - Не для меня это, Петро, - улыбнулся Андрей. - Радость победы мимолетна, а потом приходит разочарование. Что бы наш тренер ни толковал, но удар в голову - это травма, иногда сотрясение мозга. И я это всегда помню. А сегодня вдруг забыл...
     - Вот развел антимонию! - фыркнул приятель. - У тебя появился удар, балда! Надо радоваться, а он какую-то ахинею порет.
     - Ладно, куда мы сегодня пойдем? - перевел разговор на другое Андрей.
     - Куда? - опять хмыкнул Петя. - Туда же, куда всегда, - в бассейн.
     - Вот это спорт! - улыбнулся Андрей. - Забираешься на вышку, ступаешь на доску, раскачиваешься, резко выпрямляешься, сильный толчок - и летишь ласточкой вниз. Красиво, изящно, благородно! А тут лупишь по человеку мягкой кувалдой, обливаешься липким потом, глотаешь кровь с губы, а потом в зеркале любуешься на свою разбитую, несчастную рожу... Мне еще повезло, что нос ни разу не проломили.
     - А у меня... - Петя дотронулся до переносицы, - вмятинка. А помнишь, с каким ухом я ходил в школу? Блин, а не ухо! Кстати, это мне Попов свинчом залепил на тренировке.
     - Думаешь, она будет сегодня там? - спросил Андрей.
     Он не смотрел на приятеля. Они шли в толпе прохожих по Невскому. Двое мальчишек в светлых нейлоновых куртках и джинсах. Влажный серый асфальт, влажные крыши зданий, влажное серое небо над городом. Вроде бы и дождя нет, а такое ощущение, что ты промок насквозь. Такое бывает в Ленинграде в ноябре. Падает с неба снег, а под ногами - мокрый асфальт. Снежинки тают, едва коснувшись его. Вода в Фонтанке маслянисто-черная, в ней отражаются чугунные решетки и здания. У берегов приткнулись катера, на тех, которые не закрыты брезентом, набросаны окурки, на дощатых палубах много красных листьев. Бурый узкий лист с зазубринами приклеился к ягодице бронзового юноши, сдерживающего взметнувшего передние ноги коня на Аничковом мосту.
     Андрей любил осенний Ленинград, с удовольствием смотрел на старинные здания со сверкающими широкими окнами, дворцы; хотя вокруг были люди, ему казалось, что он один бредет по городу, забыл даже про Петю. Понемногу развеялось неприятное настроение после боя с Поповым. Какое было у него отрешенное лицо с остановившимися глазами!..
     
     Она медленно поднималась на вышку, движения ее стройного тела в черном купальнике были легки и удивительно изящны. Андрею даже больше нравилось смотреть, как она поднимается на трамплин, чем когда, вытянувшись в бело-черную молнию, входит в зеленоватую воду бассейна. Она высокая, плечи и бедра у нее узкие, на белом лице выделяются светлые глаза. Переодевшись в раздевалке, она выходит оттуда с золотистым пучком на голове, на затылке ее длинные волосы защемлены большой черной заколкой.
     Наверное, она обратила внимание, что двое мальчишек в дни ее тренировок приходят в бассейн, садятся на одну и ту же скамью и смотрят на прыгунов с вышки. Когда она выходит из зала, мальчишки идут позади почти до Садовой, там она садится на четырнадцатый автобус, идущий в сторону Лиговки, а они остаются у Гостиного двора. Ни один ни другой ни разу не сделали попытки подойти к ней и познакомиться.
     Спортсменка поднялась на вышку, ступила на широкую доску, прижала тонкие руки к туловищу. На мокрой резиновой шапочке играли блики от ярких плафонов. На миг лицо девочки стало очень серьезным и сосредоточенным, потом она стала медленно раскачиваться на пружинящей доске, неожиданно легко оторвалась от нее, птицей взмыла вверх, потом, сделав чистое двойное сальто, с негромким всплеском вошла в воду. Когда она вынырнула и небрежно поплыла саженками к краю бассейна, где ступеньки, Андрей негромко зааплодировал: прыжок действительно был великолепен. Девочка слегка повернула голову в их сторону, легкая улыбка тронула ее губы.
     - Интересно, как ее зовут, - провожая взглядом идущую по краю бассейна девушку, задумчиво сказал Андрей.
     - Подойди и спроси...
     - У нее должно быть красивое имя, легкое, воздушное... Ну... Майя или Алена.
     - Прыгает она классно, - заметил Петя.
     - А может, Ия?..
     - Хочешь, я сегодня подойду и спрошу, как ее зовут? - сбоку взглянув на приятеля, сказал Петя.
     - Зачем?
     - Что зачем?
     - А вдруг - Фекла или Дуня? - усмехнулся Андрей. - Пусть лучше останется прекрасной незнакомкой.
     - Пошли, - локтем толкнул его в бок Петя. - Она уже переоделась.
     - Она живет в красивом старом доме и вечерами выводит в парк на прогулку борзую, - продолжал Андрей.
     - А может, боксера? Или шпица?
     - Она очень красиво смотрелась бы с борзой.
     - Я у нее спрошу...
     - Ты убьешь тайну, - вздохнул Андрей. - Сейчас мы можем предполагать все что угодно, а когда узнаем, тайны не будет.
     - Кто же тебе нравится - она или тайна?
     - Тайна в ней, - рассмеялся Андрей.
     - Иногда я тебя, Андрюша, не понимаю, - вздохнул приятель.
     Небо над городом посветлело, кое-где в серой дымке заметны были бледно-зеленые промоины. Даже не верилось, что где-то над пухлым ватным одеялом сияет яркое солнце. На Невском, напротив "Пассажа", регулировщик показывал полосатым жезлом объезд машинам.
     Тоненькая девушка с капроновой сумкой через плечо на длинном ремне неторопливо шагала впереди. Она в двухцветной курточке, на стройных ногах красные резиновые боты. Золотистый пучок волос покачивался в такт ее шагам. Она никогда не оглядывалась, никто ее не провожал, мальчишки даже не знали, есть ли у нее подруги. Иногда она, сидя на скамейке и наблюдая за прыгунами, разговаривала с моложавой женщиной в трикотажном костюме - тренером, перебрасывалась несколькими словами с другими девушками, но до остановки на Садовой всегда шла одна.
     - Ты что, стесняешься к ней подойти? - уж в который раз спрашивал Петя.
     - Она сама по себе, а мы с тобой сами по себе, - улыбался Андрей. - Главное, что она существует на белом свете и мы можем два раза в неделю смотреть на нее...
     - Я могу и не смотреть, - ухмыльнулся Петя.
     Он и впрямь не понимал своего друга: в общем-то такой решительный и смелый, Андрей явно пасовал перед этой тоненькой узкоглазой прыгуньей. На школьных вечерах спокойно приглашал девушек на танцы, свободно разговаривал с ними, острил, иногда читал им Блока. Из всех поэтов Андрей выделял Есенина и Блока. Нравились ему Бодлер, Теннисон, Ките, Шелли.
     Петю поэты не интересовали, он увлекался зарубежными детективами. Лучшими писателями считал Конан-Дойла, Сименона и Агату Кристи. Детектив прочитывал залпом, потом делал небольшую передышку и брался за другой. Их много стали печатать в разных журналах. Раньше Петя Викторов и не подозревал, что существуют такие журналы, как "Подъем", "Волга", "Звезда Востока", "Уральский следопыт". В школе любители детективов обменивались друг с другом этими зачитанными до дыр журналами.
     А Казаков к детективам был равнодушен, правда Сименона и Агату Кристи признавал. Он часами просиживал в читальном зале, библиотекарь разрешала ему даже заходить туда, где хранились пришедшие в негодность экземпляры. В книгохранилище Андрей разыскал сборник неизвестного для Пети поэта Франсуа Вийона, которого за бродяжничество в 1463 году на десять лет изгнали из Парижа. Наизусть декламировал его стихи:
     
     ...судьба одна!
     Я видел все - все в мире бренно,
     И смерть мне больше не страшна!
     
     Очень любил Хемингуэя, Фолкнера, Вулфа. Отзывался восторженно о Стейнбеке, Бунине. Петя пробовал читать то, что предлагал ему Андрей, но от Фолкнера его тянуло в сон, он так и не одолел его "Деревушку", рассказы Хемингуэя были ему совершенно непонятны, а Бунин навевал такую зеленую тоску, что он на пятнадцатой странице закрыл книгу и с облегчением вернулся к своим испытанным детективам. Тут все тебя держит в напряжении, до конца не знаешь, кто убил. Читаешь, наслаждаешься, а в книгах, которые давал ему Андрей, иногда никакого сюжета не было - наворочено такого всякого, что голова пухнет, а удовольствия ни на грош. Андрей утверждал, что эти произведения заставляют задумываться о смысле жизни, а когда Петя спросил его, в чем же смысл жизни... так и не сумел ответить, сославшись, что на этот вопрос величайшие философы всех времен не сумели дать точный и ясный ответ. Андрей читал и древних философов, но Пете их книги не предлагал, знал, что тот и страницы не одолеет.
     Петя Викторов ниже Андрея почти на голову, он светловолос, широколиц, большерот, ресницы у него редкие и рыжие, а глаза маленькие, водянисто-голубые. Дружат они с пятого класса и, что самое удивительное, никогда не ссорятся. Надо сказать, Андрей не корчит из себя большого умника, не кичится своей эрудицией, а самое главное - ценит Петю как художника. Ему нравятся эскизы, наброски к картине, которую Петя должен закончить через полгода. И еще одно - Казаков не навязывает Пете своих убеждений.
     Петя побывал с другом в Андреевке, был на рыбалке на озере Белом, где на пленэре сделал много акварелей и зарисовок, и Андрей, в свою очередь, несколько раз приезжал в поселок художников - это не так уж далеко от Андреевки. Петин отец написал два портрета Андрея. Пете они не очень понравились, он загорелся сам написать приятеля, но тот решительно отказался, не объяснив почему.
     ... Незнакомка остановилась на автобусной остановке, они прижались к обшарпанной желтоватой колонне Гостиного двора, мимо шли и шли прохожие. Иногда они загораживали девушку. Она стояла чуть на отшибе, ступив на край проезжей части. Из сумки на плече торчала розовая ручка складного зонтика. Пучок на голове, оттопырившись у тонкой длинной шеи, концом своим доставал до узких плеч. Девочка не вертела головой, не высматривала нервно автобус, как другие, просто стояла и задумчиво смотрела продолговатыми глазами на проезжающие по Садовой машины и трамваи.
     Четырнадцатый с шипением подкатил к остановке, распахнулись двери, ожидающие, пропустив выходящих, торопливо вскакивали в обе двери. Девочка вошла последней. Прощально качнулся конский хвост, блеснула черная заколка. Автобус, выждав немного, плавно влился в поток машин. На другой стороне улицы в широком окне комиссионного магазина ярко вспыхнула большая бронзово-хрустальная люстра. Наверное, продавец включил для демонстрации покупателю.
     Петя улыбнулся, раскрыл большой альбом, с которым никогда не расставался, вырвал оттуда лист и протянул Андрею. На нем была изображена только что уехавшая девушка. Она стояла к ним в профиль, жгут волос причудливо изгибался, узкий глаз, опушенный длинными ресницами, смотрел вдаль, губы тронула легкая презрительная улыбка. Очертания фигуры набросаны небрежными штрихами, однако резиновые сапожки на длинных ногах тщательно выписаны.
     - Я не видел, как она улыбается, - внимательно разглядывая рисунок, сказал Андрей.
     - Нравится? Можешь взять.
     - Ее улыбка...
     - До улыбки Джоконды ей далеко, - рассмеялся приятель. - Улыбка Джоконды уже сколько веков - тайна!
     Андрей аккуратно свернул рисунок в трубку и засунул в свою сумку.
     - Ты - художник, - помолчав, сказал он. - Только вот что я тебе скажу: она умнее, чем ты думаешь.
     - Это ты по ее прыжкам в воду определил? - насмешливо посмотрел на него приятель. - Ты ведь с ней не разговаривал? Может, откроет рот и такую понесет чушь...
     - Это ты сейчас чушь несешь, - оборвал Андрей.
     - Можно подумать, ты ее хорошо знаешь!
     - Я знаю, - улыбнулся Андрей. - Уверен, что ей эти блоковские стихи понравятся:
     
     Ты из шепота слов родилась,
     В вечереющий сад забралась
     И осыпала вишневый цвет,
     Прозвенел твой весенний привет.
     С той поры, что ни ночь, что ни день,
     Надо мной твоя легкая тень...
     
     Приятель уставился на него, почесал бледную вмятину на переносице и сказал:
     - Андрюха, никак ты втрескался в нее?
     - "Втрескался"... - поморщился приятель. - Петя, ты совсем не романтик! Вспомни, Дон-Кихот поклонялся Дульсинее Тобосской, которую никогда не видел, а Петрарка всю жизнь слагал сонеты Лауре, с которой и словом не обмолвился.
     - Я знаю, почему ты не хочешь с ней познакомиться, - подумав, проговорил Петя. - Боишься разочароваться. Откроет пасть...
     Андрей предостерегающе поднял руку, мол, заткнись, однако потом мягко заметил:
     - Бедный Петя-Петушок Золотой Гребешок! Тебе еще не стукнуло пятнадцати, а ты уже такой закоренелый циник! Разве можно так относиться к женщине? А наша прыгунья? Да она тоненькая, воздушная, неземная... А ты - "пасть"!
     - Когда при мне начинают восхищаться девчонками или кинозвездами, я всегда говорю, что они так же, как и все, едят, спят, сморкаются и...
     - Петруччио, хочешь, я предскажу тебе твое будущее? - снова перебил его приятель. - Ты женишься на официантке из сосисочной на Невском, будешь стаканами глушить бормотуху, ругаться изощренным матом и раз в месяц попадать в вытрезвитель...
     - И буду малевать плакаты к праздникам и вывески для магазинов, - вставил Петя.
     - При всем при том ты будешь тонким современным художником, твои картины будут выставляться на выставках, покупаться музеями... - с улыбкой продолжал Андрей.
     - Послушай, а кем ты будешь? - спросил Петя.
     Они пересекли Невский подземным переходом и пошли по Садовой к цирку. С афиши кинотеатра "Молодежный" на них свирепо смотрел чернобородый Даниэль Ольбрыхский. Шел двухсерийный фильм "Пан Володыевский".
     - Там очень натурально сажают одного мужика на острый кол, - кивнув на афишу, заметил Петя.
     - Тебе только это и запомнилось? - насмешливо взглянул сверху вниз на него Андрей.
     - Отвечай на мой вопрос, - потребовал приятель.
     - Ты знаешь, я счастливее тебя! - рассмеялся Андрей. - Ты с детства знаешь, кем будешь, а я - нет. Представления не имею, что меня ждет впереди.
     - Чего же радуешься? - подозрительно покосился на него Петя.
     - Жить интереснее, когда не знаешь, что тебя ждёт, - рассуждал Андрей. - Некоторые люди пытаются узнать у цыганок, гадалок свое будущее. А зачем, спрашивается? Если все будешь знать наперед, то тогда какой смысл жизни? Солдат не будет носить в ранце жезл маршала и стараться хорошо воевать, потому что звезда и папаха маршала и так упадут на его голову; художник, писатель, композитор не будут оттачивать свое мастерство, потому что им обещали бессмертие.
     - Я знаю, кем ты будешь, - задумчиво сказал Петя. - Писателем, как твой отец.
     - Мой отец христом-богом заклинает меня не делать этого! - воскликнул Андрей. - И потом, нужен талант, а я, братец, на тройки пишу школьные сочинения.
     - Зато стихи сочиняешь...
     - Для стенгазеты? - усмехнулся Андрей. - Какая это поэзия! Дилетантство.
     - Боксером ты не хочешь быть, поэтом тоже... Тогда кем?
     - На Луну хочу слетать, походить по ней...
     - Опоздал, - рассмеялся Петя. - Армстронг и Олдрин в июле тысяча девятьсот шестьдесят девятого года уже походили по Луне.
     - Смотри, запомнил!
     - Я на память не жалуюсь, - сказал Петя. - А ты поступай в авиационное училище. Оттуда легче всего попасть в космонавты.
     - Я хочу пойти в кассу, взять билет до Луны или Марса, сесть у иллюминатора в ракету, как в самолет, и полететь туда, - продолжал Андрей. - Когда-нибудь ведь так и будет?
     - Ну-ну, слетай, - улыбнулся приятель. - Не забудь мне оттуда привезти... симпатичную голубую марсианочку!
     - Пошляк ты, Петя, - вздохнул Андрей.
     Солнце с трудом распихало ватные облака, отыскало зеленоватое окошко и неожиданно ярко ударило широким лучом в огромную и красочную афишу на здании цирка. Нарисованный на ней карапуз Карандаш в широченных полосатых штанах и его знаменитый терьер будто вдруг ожили на афише, задвигались...
     - Знаешь, кем я буду? - сказал Андрей. - Клоуном... Вот видишь, ты уже смеешься... Замечательная это профессия - людей смешить!
     - Пока ты только меня смешишь, - заявил Петя.
     
     3
     
     Вадим Федорович давно уже замечал за собой, что больше месяца-двух не может работать на одном месте, начинает испытывать беспокойство, куда-то хочется уехать, - в общем, появляется неодолимая потребность сменить обстановку. И тут, как раз кстати, позвонили из Литфонда и предложили путевку в Дом творчества в Комарове. Несколько раз он навещал там знакомых писателей. Трехэтажный дом был окружен высокими соснами, напротив него стояло приземистое, с широкими окнами, деревянное здание столовой. В другом двухэтажном деревянном доме, покрашенном бурой краской, жил обслуживающий персонал. Пару комнат на втором этаже тоже занимали писатели, как правило начинающие. В главном корпусе селили известных. В Комарове поздней осенью обычно стоит торжественная тишина. Вниз к Финскому заливу вели неширокие песчаные дорожки. Такое впечатление, когда выходишь из электрички, что это маленький дачный поселок, но когда как следует познакомишься с ним, то начинает казаться, что поселку нет начала и конца. Среди сосен и елей спрятались сотни добротных дач. Улицы тянутся до Репина, бесчисленное количество переулков, тупиков - и все дачи, дачи, дачи. В самых высоких, красивых, сохранившихся еще с довоенных времен, расположились детские санатории, пионерские лагеря. Дом творчества писателей находится на улице Кавалеристов, неподалеку от платформы, где останавливаются электрички.
     Казаков приехал в Комарово в середине декабря. Тридцать первого он должен был покинуть Дом творчества, потому что с первого января весь корпус безраздельно будет отдан ребятишкам, которые проведут здесь зимние каникулы.
     С сумкой в одной руке и пишущей машинкой "Олимпия" в другой он в одиннадцать утра сошел с электрички и занял комнату, указанную в путевке, на третьем этаже. Разложив вещи, вышел в просторный вестибюль, где на широком диване сидели два почтенных старца, а третий за маленьким круглым столиком с кем-то разговаривал по телефону. "Привези мне в субботу зимнюю шапку, что-то похолодало, - рокотал он густым прокуренным басом в трубку. - Носки? Захвати пару шерстяных... Что? Звонили из Москвы? Ты сказала, что я в Комарове? Сказала, что я уже послал им статью о Пастернаке?.."
     Сидящие на диване старички - один был абсолютно лыс, только у висков завивались в колечко белые волосики - равнодушно взглянули на Вадима и продолжали свою неторопливую беседу. Казаков подошел к деревянной доске, где в маленькие ячейки с номерами комнат были всунуты отпечатанные на машинке фамилии проживающих. С удовлетворением отметил, что тут Татаринов Т. А. и Ушков Н. П. Вообще-то знакомых фамилий было много, но Вадим близко мало кого знал. Мелькнула было мысль сразу зайти к Николаю, но решил сначала прогуляться по Комарову, спуститься к заливу: хотелось после шумного города побыть одному. До обеда еще три часа, всех знакомых увидит в столовой.
     В Комарове, как и в городе, не было ни снежинки, хотя все говорили, что тут свой микроклимат, мол, когда в Ленинграде дождь и лужи, здесь солнце и снег. На дорожках поблескивали сосновые иголки, с залива дул холодный ветер, слышались глухие удары волн о берег. Вадим поглубже натянул на голову серую кепку, задернул повыше на коричневой куртке молнию и зашагал по асфальтовой дорожке в сторону Академического городка. Сезон давно закончился, и павильоны и ларьки, работающие летом, были закрыты. Через широкие окна видны поставленные на белые столы ножками вверх металлические стулья. Что-то грустное было во всем этом запустении, невольно представлялось солнечное лето - людские голоса, оживление, девушки в купальниках, с махровыми полотенцами, не спеша спускающиеся к пляжу, музыка, выплескивающаяся из транзисторов, солидные матроны, загорающие в шезлонгах на своих дачных участках, веселая детская возня на площадках, где сейчас, печально поникнув головами, мерзли за забором на ветру деревянные зебры, жирафы, слоны. Тропинки, ведущие к дачам, были засыпаны желтыми листьями и иголками. На зеленом заборе из почтового ящика торчала свернутая в трубку мокрая газета.
     Мертвый сезон. На дачах почти никто не живет. Вот выпадет снег - и хлынут сюда лыжники. Хозяева дач расчистят засыпанные снегом тропинки, снимут ставни, из труб потянется в морозное небо сизый дымок... А пока тихо, серые облака медленно движутся в сторону залива. Даже отдыхающие не попадаются навстречу. Но Вадиму Федоровичу не было грустно, наоборот, он с удовольствием вбирал в себя эту благословенную тишину, нарушаемую лишь шорохом просыпающихся сверху сухих иголок. Извечный шум раскачивающихся вершин деревьев вселял в сердце тихую щемящую радость. Нет-нет напоминал о себе залив: приглушенный шум накатывающихся на берег волн приходил будто из-под земли. Неудержимо потянуло к морю, и Вадим Федорович, свернув с дорожки к красивой, с затейливой резьбой, даче на пригорке, стал спускаться вниз. Чем ближе к заливу, тем сильнее порывы ветра, деревья уже не шумят, а стонут, скрипят. С Приморского шоссе, что тянется возле самого залива, доносится шум машин. По обеим сторонам крутого спуска болотистые места, тут не видно дач. Они там, у залива. На песчаном берегу видны крашенные суриком днища перевернутых на зиму лодок. Большой красный буй, полузасыпанный песком, косо накренился к воде. Далеко впереди Казаков заметил бредущую по песку у самой воды пару. Ветер яростно трепал их одежду, старался сорвать головные уборы. Женщина опиралась на руку мужчины. Скоро холодный порывистый ветер прогнал их с пляжа, и Казаков снова остался один на один с неспокойным морем. Придерживая кепку рукой, он медленно побрел вдоль кромки залива. На гладком мокром валуне отдыхали две сгорбившиеся чайки, ветер взъерошивал им перья, наверное, брызги попадали на них, но птицы упорно оставались на месте.
     Вадим Федорович приехал сюда, чтобы поработать над книжкой о разведчике Иване Васильевиче Кузнецове. Работа что-то продвигалась медленно, очень не хватало фактических материалов о том периоде. Кое-что прислал из Берлина верный Курт Ваннефельд, он писал, что больше его к полицейским архивам не допускают и добиться разрешения властей не так-то просто. Ваннефельд использовал все свои связи. Вадим Федорович понял между строк, что дружба его с советским журналистом не по нутру его буржуазным издателям.
     Вернувшись из ФРГ, он снова и снова прокручивал в памяти все события, которые произошли с ним в Мюнхене: встречи с Боховым и Найденовым... Теперь он понимал, что Игорь готовил ему ловушку. Спасибо Курту - он в самый последний момент выручил его. Казаков корил себя за доверчивость, беспечность, с какой он вел себя в Мюнхене. Он слышал и читал о провокациях, которые устраивают за рубежом советским людям агенты разведок, но, как обычно бывает, к себе все это никоим образом не относил. Он позвонил Борису Ивановичу Игнатьеву, встретился с ним и все рассказал... Капитан попенял, что в свое время Вадим Федорович не рассказал о своей встрече в Казахстане с Игорем Найденовым, вернее - Шмелевым. Казаков и сам себя корил за это. Ведь когда Игорь подошел к нему в Мюнхене у гостиницы, он сразу его узнал, почему же там, в целинном совхозе, решил, что это все-таки не он? Ведь пришла же ему мысль в самолете, когда он возвращался из Казахстана, что тракторист-целинник - это Игорь Шмелев? А он эту; мысль начисто отринул и забыл думать об этом, хотя, собирая материал для книги, несколько раз встречался с капитаном Игнатьевым. Кстати, он теперь уже майор...
     Мысли с Найденова перескочили на Вику Савицкую. Выходя на прогулку, он намеревался взглянуть на ее дачу. Щека, повернутая к заливу, горела от ледяного ветра, возвращаться тем же путем не захотелось, и он, перейдя шоссе, зашагал по тропинке в поселок. До обеда еще есть время, можно прогуляться до дачи Савицких. Она где-то неподалеку. Вернувшись из ФРГ, Вадим Федорович не позвонил, а сейчас вот вдруг вспомнил о ней...
     Комаровские дачи, как правило, находятся в глубине участка. Идешь по улице, и домов почти не видно, одни сосны и ели за заборами. Двухэтажная дача Савицких тоже спряталась среди деревьев. Вадим Федорович уже прошел мимо нее, как что-то заставило его обернуться: в окне боковой комнаты на первом этаже сквозь плотные шторы пробивался электрический свет. На дверях гаража висел замок, прикрытый полиэтиленовой пленкой. На крыльце поблескивали сосновые иголки. Стоя у зеленого забора, Казаков раздумывал: постучаться в дверь или не стоит? Сегодня четверг. Вика, по идее, должна быть на работе. Наверное, родители пожаловали, - ее отец уже несколько лет на пенсии.
     Он не зашел. Пройдя немного вперед, свернул на другую улицу и скоро вышел к Дому творчества. Из главного корпуса выходили в наброшенных на плечи куртках и пальто люди. В столовой уже вспыхнули люстры, на столах виднелись холодные закуски, приборы. Громко хлопала широкая застекленная дверь.
     - Нашего полку прибыло! - услышал он мягкий тенорок Тимофея Александровича Татаринова. - Здравствуй, дорогой!
     Улыбающийся седоусый писатель шел навстречу, распахнув объятия. "Неужели полезет целоваться?" - мелькнула мысль, и в следующее мгновение Татаринов смачно залепил ему поцелуй прямо в губы. Казакову не нравилась эта идиотская привычка людей искусства при встрече целоваться друг с другом и говорить "старик". Стараясь этого избежать, первым далеко вперед протягивал руку, пытаясь волевым движением предотвратить столкновение и неминуемый мокрый поцелуй. Иногда это удавалось. Но коренастый, грузный, с круглым животом, Татаринов пер на него, как танк, и ускользнуть от него не было никакой возможности.
     - Ты что же не зашел ко мне? - сразу начал давить на него Тимофей Александрович. - Ишь ты, гордец, приехал и носа не кажет!
     - Я час назад заявился, - стал оправдываться Вадим Федорович, удивляясь как это некоторым людям легко удается сразу делать других виноватыми.
     - За нашим столом есть одно свободное место, - между тем говорил Татаринов, двигаясь с ним к крыльцу.
     И опять Вадим Федорович безропотно подчинился, хотя ему нужно было зайти в номер, раздеться и руки помыть. Впрочем, это можно сделать и при входе в столовую, где раковина с краном.
     Татаринов сбрил свою пышную бороду, оставил лишь короткие усы и стал еще больше походить на татарина. Розовая плешь стала шире, а красная шея могучее. Весь он излучал собой добродушие и довольство, лишь в узких острых глазах притаилась насмешка.
     Настроение Казакова сразу улучшилось, когда немного погодя за их стол сел Николай Петрович Ушков. Целоваться они, естественно, не стали, потому что приятель тоже не терпел этой привычки.
     - Я ждал тебя еще вчера, - сказал Ушков. - Звонил тебе - Ира мне и сказала, что ты взял путевку в Комарово.
     Последнее время опять их отношения с женой ухудшилась. В какой-то мере из-за этого Вадим Федорович и поехал в Комарово. Выходит, Николай звонил, а она даже не поставила в известность об этом...
     - Ребята, посмотрите вон на того типа, что сидит за столом, у самых дверей, - понизив голос, показал смеющимися глазами Татаринов. - Человек в противогазе! - Он громко рассмеялся.
     - Москвич, кажется, очеркист, - вставил Ушков.
     Очеркист с гигантским носом в вытаращенными глазами невозмутимо тыкал вилкой в мелкую тарелку и ни на кого не обращал внимания. За столом он сидел один.
     - Надо бы отметить, Вадим, твой приезд, - сказал Тимофей Александрович.
     - Я хотел поработать, - заикнулся было Вадим Федорович.
     - Еще наработаешься, - осадил Татаринов. - Ишь ты какой прыткий! Сначала нужно акклиматизироваться. Или ты можешь вот так сразу с электрички за письменный стол?
     - Могу, - улыбнулся Казаков.
     - Коля, ты только посмотри на него! - рассмеялся Тимофей Александрович и обаятельно улыбнулся веснушчатой официантке, подкатившей уставленную тарелками тележку к столу. - Римма, золотце, мне бифштекс с яйцом. - Перехватив ее вопрошающий взгляд, брошенный на новичка, пояснил: - Вадим Казаков, прозаик, он будет сидеть с нами.
     Римма поставила перед Вадимом Федоровичем тарелку с биточками с рисом. Ушкову достался шницель с картофельным пюре.
     - Завтра утром на листке проставьте номер комнаты и сделайте заказ, - сказала Римма, двигая свою тележку к следующему столу.
     В светлой просторной комнате скоро заполнились почти все столы. Каждый входящий в зал вежливо говорил: "Приятного аппетита". Казаков с любопытством осматривался: знакомых довольно мало. У окна в гордом одиночестве спиной ко всем сидел белоголовый, с аккуратными усиками человек. Вид у него был неприступный. В ответ на приветствия проходящих мимо он резко нагибал величественную голову и не глядя что-то негромко отвечал.
     - Кто это? - негромко спросил Казаков.
     - Ты не знаешь Алексея Павловича? - сделал удивленные глаза Ушков. - Его все знают.
     - Классик? Где-то я его, наверное, портрет видел...
     Ушков и Татаринов рассмеялись.
     - Классик... бильярда, - сказал Тимофей Александрович.
     - Алексей Павлович с самим Маяковским сражался за зеленым столом, - прибавил Николай. - Знаменитостей нужно знать, дорогой Вадим.
     - Я в бильярд плохо играю, - улыбнулся Казаков и снова посмотрел на заканчивающего ужин величественного старца.
     - Алексей Павлович и сейчас никому не уступит в бильярд, - заметил Ушков. - Рука у него твердая, а глаз зоркий.
     Татаринов после ужина заявил, что на полчаса зайдет к известному профессору-терапевту - его дача неподалеку. Тасюня последнее время стала жаловаться на желудок, нужно договориться с профессором, чтобы он ее принял в своей клинике.
     Прогуливаясь с Ушковым, Вадим Федорович подумал, что, пожалуй, Татаринов не даст тут ему спокойно поработать...
     - Вырвался старик от своей Тасюни, - говорил Николай Петрович, - Вот и куролесит! Дождется, что она приедет сюда и увезет домой. Такое уже случалось. На днях жена одного поэта примчалась на такси и прямо из номера увезла муженька.
     - Что же это за мужчина, который так зависит от жены? - покачал головой Казаков.
     - Думаешь, мало таких, которые вертят своими муженьками как хотят? - усмехнулся Ушков.
     - Мне кажется, Тасюня меня невзлюбила, - заметил Вадим Федорович.
     - Значит, и старик от тебя отвернется! - резюмировал Николай Петрович. - В этой семейке все решает она.
     - Помню, как мы с тобой у него были дома, - так она сычом на нас смотрела, - сказал Казаков. - Он, по-моему, тайком от нее написал мне рекомендацию в Союз писателей.
     - Она многих не любит, а вот если ты ей понравишься, будет матерью родной, а старик станет на тебя молиться... А рекомендацию я его заставил написать. Знаешь, что он мне на другой день после нашего визита сказал по телефону? "Я не буду писать рекомендацию... Тасюня заметила, как твой приятель, Вадим, рожу кривил, когда я читал главу из романа..."
     - Я боялся, что засну, - улыбнулся Казаков.
     - А со мной он считается, я ведь его биограф!
     - Расхвалил ты его в своей книжке оё-ёй!
     - Я действительно считаю его хорошим писателем. Последний его роман о Крымской войне великолепен... Кстати, в будущем году в план включено переиздание монографии о Татаринове.
     - Тоже классика? - усмехнулся Вадим Федорович.
     - Я палец о палец не ударил, чтобы ее переиздать, - продолжал Ушков. - Это жена Татаринова пробила. Она ведь насядет на издателей, как коршун!
     В сгустившихся сумерках зайцем прыгало по рельсам огненное пятно: из Ленинграда приближалась электричка. На высоком бетонном перроне ждали всего двое мужчин. Они были в пальто с поднятыми воротниками, возле ног притулились большие сумки. С нарастающим шумом, ослепляя все вокруг, плавно затормозила электричка. В вагонах мало пассажиров. Двери раскрылись и через несколько секунд закрылись. Двое мужчин с сумками исчезли в тускло освещенных вагонах, в Комарове вышла целая группа длинноволосых парней и девушек в брюках. У одного за спиной на ремне гитара в чехле. Потоптавшись на перроне, они гурьбой пошли в противоположную от Дома творчества сторону. Ветер подсветил смятую пачку от сигарет и швырнул на шпалы. Из неплотно закрытой двери станционного строения, где продавались билеты, пробивалась желтая полоска света.
     - А чего он бороду сбрил? - спросил Вадим Федорович.
     - Тасюня так захотела, - рассмеялся Николай Петрович. - Она с ним за границу собирается.
     - А борода-то при чем?
     - Ну как же ее Тимофей поедет в Европу с дремучей бородищей? Заставила сбрить, со слезами умолил ее хотя бы усы оставить. Они все же придают какую-то мужественность.
     - Для биографа великого человека ты слишком критичен, - насмешливо заметил Казаков.
     - Ты знаешь, оказывается, можно быть хорошим писателем и вместе с тем... - раздумчиво начал Ушков.
     - Я приехал сюда работать... - резко остановился Вадим Федорович. - Пошли на залив? Слышишь, как мощно бьет волна!
     - Вообще-то старик обидится. Он ведь хотел отметить твой приезд.
     - Зато Тасюня будет довольна, - улыбнулся Казаков.
     - Ночью будет шторм, - взглянув на низкое черное небо, проговорил Николай Петрович.
     
     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
     
     
     1
     
     С ветлые "Жигули" со скоростью семьдесят километров в час бежали по темному, посверкивающему изморозью асфальту. По обеим сторонам шоссе белел снег, он налип на ветвях деревьев, сровнял придорожный кювет. Шоссе было чистым, колеса машин слизали снег, оставив лишь тонкую полиэтиленовую пленку льда, незаметного глазу. Андрей Казаков и Петр Викторов сидели на заднем сиденье и смотрели на расстилающийся перед ними зимний пейзаж. Встречные машины с рокочущим шумом проносились мимо, все больше грузовые и автобусы, легковых мало. Серебристая лента асфальта, будто черная борозда, взрезанная гигантским плугом, развалила пополам холмистое белое поле. Монотонный гул мотора убаюкивал, от включенной печки волнами плыло дурманящее голову тепло. Разговор сам собой иссяк, и приятелей неудержимо клонило в сон. Наверное, разморило и водителя за рулем, неожиданно взвизгнули тормоза, как-то не так зашуршал под колесами асфальт, мальчишки разом открыли глаза и увидели, что привычная картина впереди странно изменилась: перед ними расстилалось не серое шоссе, а нетронутая белая равнина с раскорячившимся на косой бетонной подпорке телеграфным столбом, потом снова возникло стремительно набегающее шоссе с желтым молоковозом, едущим навстречу, шоссе тут же отпрыгнуло в сторону...
     - Держись, ребята! - сдавленно произнес шофер. И тут "Жигули", казалось, оторвались от твердой земли и взмыли в воздух. Душераздирающий скрежет, тонкий вой мотора, потом на них обрушился град пинков и ударов, то вспыхивал свет, то наступала тьма, и, наконец, гнетущая тишина, нарушаемая лишь бульканьем и тихим потрескиванием. Откуда-то издалека пришел гул мотора, визг тормозов, хлопанье дверцы и голос:
     - Эй вы, живы?
     - На боку лежим, - подал голос водитель. - И колесо вертится... Как вы, мальцы?
     - Вроде цел, - кашлянув, ошарашенно ответил Петя.
     Лежащий под ним Андрей тоже зашевелился и пробурчал:
     - Я думал, мы без пересадки прямо на тот свет отправились...
     - Я, мать твою... башкой стекло пробил! - ругнулся водитель. - Опять позабыл пристегнуться ремнем!
     "Хрумк-хрумк..." - приближались чьи-то шаги по снегу. Как в танке люк, открылась наверху дверца, и к ним заглянуло круглое озабоченное лицо незнакомого человека.
     - Кажись, все целы, - после некоторой паузы заметил он.
     Он помог им выбраться на снег, и тут неожиданно на них нашло беспричинное веселье, не слушая друг друга, они возбужденно заговорили. Водитель щупал голову и глупо хихикал.
     - И нажал-то на тормоз чуть-чуть, сначала вильнула в одну сторону, потом в другую... - говорил он.
     - Я думал, мы врежемся в столб, - вторил ему Петя Викторов, приплясывая на месте.
     - Я вижу, асфальт куда-то вбок убегает, - рассказывал Андрей. - Потом деревья опрокидываются, дождь брызжет...
     - Это я башкой стекло вышиб, - радостно вставил водитель.
     - Давайте поставим машину на колеса, - предложил подошедший на место аварии человек в ватнике и валенках. - Не то из картера все масло вытечет.
     Проваливаясь по пояс в снег, они довольно легко перевернули "Жигули".
     - Гляжу, вас закрутило и несет прямо на меня, - рассказывал шофер молоковоза. - Ну, думаю, сейчас врежутся в меня! И тогда заказывай попу молебен... А тут вас перед самым моим носом еще раз развернуло и через кювет швырнуло в сугроб. В общем, счастливо отделались.
     Останавливались еще машины, к ним подходили шоферы, закуривали и рассказывали про другие аварии, произошедшие в гололед на дороге. Кто-то предложил тросом выволочь "Жигули" из сугроба. Молоковоз встал поперек шоссе, медленно потянул машину. К счастью, неподалеку оказалась присыпанная снегом куча песка, и другие шоферы лопатами подсыпали его под скаты ревущего молоковоза. Расчистили путь и для "Жигулей". Когда машина уже стояла на обочине, кто-то вспомнил про ГАИ, но пострадавший водитель сказал, что машина не застрахована, никто не пострадал, так что нечего милицию беспокоить...
     И скоро все разрешилось самым наилучшим образом: "Жигули", покашляв и почихав, завелись, поблизости, в райцентре, находилась станция технического обслуживания, и водитель, обдуваемый в лицо ледяным ветром, не спеша своим ходом поехал туда. Андрея и Петю захватил с собой стеклозаводский "КамАЗ", возвращающийся порожняком в Андреевку.
     В просторной кабине "КамАЗа" было тепло, из приемника лилась легкая музыка. Молодой, с пшеничным вихром, лихо вымахнувшим из-под сбитой на затылок зимней кроличьей шапки, шофер обстоятельно расспросил про аварию, скорость, обозвал водителя "Жигулей" раззявой, мол, у него тяжелая машина - и то он в гололед не гонит ее свыше шестидесяти километров в час, а легковушка - это пушинка!..
     Андрей почувствовал, как заныл бок, потом заломило правое плечо, колено... На лице у него никаких царапин не заметно, а вот у Пети бровь рассечена, будто он получил хороший удар боксерской перчаткой. Глядя с высоты своего сиденья на шоссе, Андрей предался размышлениям - не думал не гадал он в январе оказаться в Андреевке. Не случись бы авария, так и проехали бы мимо. И потом, как они попадут в дом? Может, у Супроновичей хранятся запасные ключи? Только вряд ли Дерюгин оставил... До начала занятий еще неделя. Петин знакомый - молодой художник Сева Пеньков, владелец опрокинувшихся "Жигулей", - толковал, что ему главное сейчас - это стекло лобовое вставить, а вмятины на капоте и крыльях он и в Ленинграде выправит, так что, возможно, к вечеру и прикатит в Андреевку. Значит, нужно думать о ночлеге и для него.
     Идея зимой поехать к нему на дачу почти за триста километров принадлежала Пете Викторову, он прожужжал все уши своему знакомому Пенькову, что, дескать, в тех краях можно приобрести у населения в глухих деревушках старинные иконы, самовары и прочие редкие предметы домашнего обихода. Для пущей убедительности показывал медный складень, выменянный на бутылку водки... На позеленевшем складне были изображены какие-то святые. Понимающий в этих вещах толк, Пеньков заявил, что такой складень стоит больше сотни. Они побывали в пяти деревнях, куда было можно проехать, свернув с шоссе, и после длительных переговоров приобрели два медных самовара, невыразительную икону на доске и высокий латунный подсвечник, в который верующие в церквах вставляют тоненькие свечки на помин души. В общем, улов был небогатый, и они решили плюнуть на это дело и заехать в деревушку, где жил Петин дед. Андрея предметы старины не интересовали, он поехал с ними просто за компанию. Его привлекло путешествие на машине.
     Пока Петя и Пеньков вели в избах переговоры, Андрей сидел в кабине и читал журнал. У Петиного деда они намеревались отдохнуть, походить на лыжах и порыбачить с зимними удочками на озере. И вот авария... Не остановись на дороге стеклозаводский "КамАЗ", они вряд ли поехали бы в Андреевку, уж скорее постарались бы добраться до Петиного деда, но туда ни одна машина не шла, а торчать неизвестно сколько на станции техобслуживания им не захотелось.
     Вихрастый шофер оказался разговорчивым, он дотошно выпытал у Андрея про его родичей, - оказывается, он дальний родственник Абросимовых - внук Леонида Супроновича, да и сам носит эту фамилию, а зовут его - Михаил. Правда, с братьями и сестрами он редко видится: многие не живут в Андреевке, лишь приезжают в отпуск на лето. Вадима Федоровича он хорошо знает, даже показывал ему свои стихи...
     Андрей обратил внимание на руки Михаила Супроновича: корявые, все в трещинах, а улыбка на его лице была чем-то неприятной. Отбрасывая с глаз вихор, шофер пристально вглядывался в дорогу, губы его шевелились, будто он и про себя что-то шептал.
     - Может, кого еще и застанешь в поселке, - сказал Супронович. - Много понаехало отовсюду, на днях хоронили Дмитрия Андреевича...
     Андрей хорошо знал Абросимова, не раз был с ним на рыбалке на озере Белом... Значит, Дмитрий Андреевич умер, когда Андрей был уже в отъезде, иначе бы он знал.
     - Помер-то он в Климове, но привезли хоронить в Андреевку, - словоохотливо рассказывал шофер, крутя баранку. - Такое дал распоряжение... Его батька-то, Андрей Иванович, тута похоронен. Говорят, в войну он немцам дал жару, а сын его - покойный Дмитрий Андреевич - командиром партизанского отряда в наших лесах был...
     - Отец приезжал? - поинтересовался Андрей.
     - Почитай, вся ваша родня приехала на похороны... - наморщил лоб, вспоминая, шофер. - Как же, твой батька был! Это точно! Я их вместях с Павлом Дмитриевичем в столовке вечером видел.
     Дома Андрей сказал, что поедет к Пете в деревню на все школьные каникулы, - вот удивится отец, увидев его в Андреевке! Если он еще там. Грузовик с прицепом свернул у железнодорожного моста с шоссе на проселок. Здесь дорога была заснеженная, на обочинах громоздились кучи грязного, со льдом снега, оставшиеся после прошедшего грейдера, а дальше, за посадками, снег девственно-белый, чистый. Вздувшимися суставами на голых промерзлых деревьях налипли тяжелые комки. Впереди над лесом ширилась ярко-желтая полоска. Михаил Супронович заметил, что завтра "вдарит мороз". Андрей уже узнавал знакомые места: справа железнодорожная насыпь, за ней красивый луг с разбросанными по нему могучими соснами, а дальше - густой бор, в котором они осенью собирали крепкие боровички. Андрей раз принес сто двадцать штук, один к одному. Помнится, Григорий Елисеевич Дерюгин восклицал: "Ой-я! Сколько наколупал! Прямо-таки чемпион! Завтра разбужу тебя пораньше - и снова в лес". Старательно почистил грибы, нанизал их на алюминиевую проволоку и положил сушиться на крашеную железную крышу, а потом ссыпал в мешочек, чтобы осенью увезти в Петрозаводск. Когда он об этом рассказал в Ленинграде родителям, отец рассмеялся, мол, Дерюгин и с ним проделывал точно такие же штуки: поахает, похвалит, а сушеные грибы уберет себе в мешочек... Мать возмущалась и корила Андрея, что домой не привез ничего...
     - У меня нога заболела, - сказал Петя. Распухшая, с кровоточащей ссадиной бровь придала его широкому большеротому лицу зловещее выражение. Кажется, у него и нос малость раздулся.
     - Это всегда после аварии, - жизнерадостно заверил Супронович. - Сначала ничего не чувствуешь, а потом только успевай считать синяки да шишки1 Я разок на мотоцикле турманом летел через дорогу.. - И он принялся живописно рассказывать об аварии, которую потерпел на климовском большаке прошлой осенью.
     Мальчишки молчали, каждый думал о своем. "КамАЗ" с ревом преодолевал колдобины, их подбрасывало, сталкивало друг с другом, а Михаил - как тот самый конь, который, почуяв дом, все прибавлял и прибавлял ходу.
     - А вот и наша Андреевка! - громогласно возвестил он. - Гляди, дымок из нашей трубы! Мать оладьи печет. Знает, что я их люблю.
     Прогрохотал под колесами мост через Лысуху, мелкий сосняк расступился, и впереди показались черные деревянные дома с заваленными снегом крышами, меж ними величественно возвышалась каменно-кирпичная водонапорная башня. На круглой крыше ее со снежной шапкой и тонким громоотводом солнечно блистали круглые застекленные окошки.
     
     - Людей ой сколько много было на кладбище, - бойко рассказывала Лариса Абросимова, стоя у земляного холмика, заваленного перевитыми черными лентами венками с искусственными цветами. - Папка сказал, что летом надгробие установят. Мраморное.
     Свежая могила выделялась ярким желто-зеленым пятном среди заваленных снегом остальных могил. К ней была протоптана широкая дорога, желтые комки земли испещряли кругом снег, Андрей и Петя стояли с непокрытыми головами и смотрели на могилу. У самого красивого венка бронзовой краской на черной ленте было написано: "...районного комитета КПСС..." Лента смялась, свернулась трубкой, и дальше было не прочесть. На других венках бросались в глаза лишь отдельные слова. Юность и смерть - несовместимы. Мальчишки и девочка стояли у могилы, но остро ощущать потерю и самую смерть они не могли. Смерть казалась чем-то нереальным, невсамделишным, но сырой запах земли, чуть слышный звон жестяных листьев на венках, трепетание на холодном ветру траурных лент настраивало на печально-торжественный лад.
     Андрей мучительно старался вызвать в памяти лицо Дмитрия Андреевича и не мог: лицо смазалось, расплылось. А вот грузную высокую фигуру Абросимова он помнил, слышал его густой хрипловатый голос. Он знал - потом все восстановится в памяти, но сейчас лицо покойного ускользало от его внутреннего взора.
     - Бабушка говорила, что после смерти душа покойника три дня витает над могилкой, - тараторила Лариса.
     Она была в зеленом пальто с беличьим воротником и заячьей шапке с завязанными на затылке клапанами. На ногах - мягкие белые валенки. Порозовевшая на легком морозе, с живыми глазами, она походила на диковинную южную птицу, случайно залетевшую в эти студеные края.
     Петя Викторов с залепленной пластырем бровью с интересом поглядывал на нее, но, как всегда в присутствии девчонок, становился молчаливым и хмурым.
     - И ты веришь в такую чепуху? - покосился на говорливую троюродную сестренку высокий и тоже мрачноватый Андрей.
     - В мире так много еще всякого таинственного, - стрельнула карими глазами Лариса. - Мы вот стоим тут, болтаем, а дедушка Дмитрий все слышит...
     - Во дает! - вырвалось у Пети. - Может, ты и в чертей веришь? И в Люцифера?
     - Кто это такой?
     - Как же ты не знаешь самого главного дьявола? - Петя раздвинул в улыбке толстые губы. Он вдруг разговорился: - Чертями и бесами в преисподней командует... Там ведь грешников на сковородках поджаривают, в кипящих котлах варят, пить не дают. Слышала про знаменитую Сикстинскую капеллу, в которой Микеланджело написал во всю стену свой "Страшный суд"?
     - А ты ее видел? - спросила Лариса.
     - На репродукциях, - вздохнул Петя. Он чуть было не брякнул, что был в Риме, но, бросив взгляд на Андрея, удержался.
     - Страшный суд... - задумчиво произнесла Лариса. - И бабушка говорит, что на том свете за все придется ответ держать.
     - Перед кем? - спросил Андрей. И ломающийся голос его вдруг прозвучал в кладбищенской тишине звучно и басисто.
     - Ты что же, думаешь, я в бога верю? - звонко рассмеялась Лариса, но тут же спохватилась и прижала ко рту белую вязаную варежку: - Нехорошо смеяться на кладбище... Это вы ввели меня в грех.
     - Что мы тут мерзнем? - первым спохватился Петя. - Эх, на лыжах бы покататься! - Он взглянул на девушку: - У вас тут есть горы?
     - Горы-то есть, - улыбнулся Андрей. - А вот где мы лыжи раздобудем?
     - В Мамаевский бор поедем? - оживилась Лариса. - А лыжи я вам достану!
     - Мы будем кататься с горы ночью при луне, - размечтался Петя Викторов. - Такая бело-синяя ночь в стиле Куинджи.
     - Ты художник? - спросила Лариса.
     - Я еще не волшебник, я только учусь, - весело рассмеялся Петя.
     - Может твой портрет написать, - заметил Андрей.
     - Почему написать? Нарисовать, - поправила Лариса.
     - Рисуют школьники, а художники - пишут, - солидно вставил Петя.
     - Я думала, пишут только писатели...
     - Вперед, в Мамаевский бор! - воскликнул Андрей.
     И, позабыв про кладбище, они наперегонки побежали через молодой сосняк к поселку. Бросавший снежками в убегавших от него Петю и Ларису, Андрей вдруг остановился как вкопанный: поразительно отчетливо перед глазами вдруг всплыло морщинистое, с серыми глазами и кустистыми седыми бровями лицо Дмитрия Андреевича. Абросимов строго смотрел на него, - сжав губы, затем его лицо подобрело, от уголков глаз разбежались морщинки, в глазах вспыхнули яркие искорки... Андрей оглянулся на скрывшееся за розоватыми стволами сосен кладбище, разжал ладонь, и на дорогу упал снежный комок со следами его пальцев. Пожав плечами, он поддал носком теплого ботинка на толстой подошве ледяную голышку и бросился догонять убежавших далеко вперед Ларису и Петю.
     
     2
     
     Вернувшись к себе после разговора с боссом, Найденов в сердцах швырнул на письменный стол отпечатанные на машинке листки и замысловато по-русски выругался. Генрих Сергеевич Альмов, стучавший на пишущей машинке, сочувственно взглянул на него и заметил:
     - Босс вчера на соревнованиях в Нюрнберге занял четвертое место по стрельбе. Рвет и мечет! Ему лучше нынче не попадаться на глаза.
     - Где я ему возьму сногсшибательный сенсационный материал, если я в России уже сто лет не был? - сказал Игорь Иванович, усаживаясь на металлическое вращающееся кресло. - Целина, БАМ, спекуляции у комиссионок, видишь ли, ему надоели... Теперь подавай политические провокации в Москве! Я вытряс всю душу из этого вшивого композитора, что попросил политического убежища... Мямлит, мол, там ему не давали возможности творить свои бессмертные кантаты и симфонии, заставляли писать музыку на слова бездарных поэтов, пользующихся покровительством высокого начальства. В общем, все одно и то же. А я думаю, ему просто захотелось тут красиво пожить. Думает, что будет нарасхват, а сам и трех слов по-немецки связать не может.
     - Ну, для музыканта это не имеет значения, - улыбнулся Альмов.
     - Надоело мне, Генрих, заниматься всей этой чепухой... Там, в Штатах, все было ясно и просто: убрать такого-то политикана или пустить ко дну роскошную яхту с премьером марионеточного государства, которого и на карте-то нет...
     - Напиши об этом!
     - И слушать не хочет! Орет, мол, про наемников и не заикайся. Показали одного по телевизору, так куча писем от возмущенных граждан пришла...
     - Пошли пива выпьем? - предложил коллега.
     В пивной Игорь Иванович долго распространялся о тупости босса, который сам ни черта не может написать, а других критикует! Конечно, зря он, Найденов, сегодня сунулся к нему со своим материалом... Откуда же ему было знать, что босс проиграл соревнования?..
     Генрих Сергеевич не спеша тянул светлое пиво из кружки и смотрел на приятеля карими, чуть навыкате глазами. У него продолговатое лицо с черными аккуратно подстриженными усиками, густые волнистые волосы, зачесанные назад, во рту поблескивают золотые зубы. Он считается хорошим работником, заведующий отделом Туркин его оставляет за себя, да и босс, наверное, на него так не шумит, как на Найденова... И зачем только Бруно сунул его в эту проклятую контору? Видно, нет у него способностей к журналистике. Да и какая это журналистика? Тут нужно обладать воображением барона Мюнхгаузена, чтобы угодить боссу... Игорь Иванович часами торчит в библиотеке, читает советские газеты, выискивает любую зацепку, чтобы хоть от чего-то оттолкнуться и написать расхожую статейку... У других это лихо получается, а ему босс все чаще швыряет в лицо скомканные листки с его "бездарной мазней", как он выражается. Если бы не Бруно, наверное, давно уже выгнал из редакции.
     - На твоем стуле сидел сбежавший из СССР писатель, там он считался талантливым, а босс его через полгода вышвырнул, как полного бездаря, - сказал Альмов. - Ты не был в антикварном у ратуши? Там стоит за прилавком востроносенький такой человек с длинными волосами. В Москве он выпустил семь поэтических книжек, а здесь поторкался-поторкался по издательствам - там только диву давались: как такую муть могли печатать в СССР? Был официантом, потом кельнером в баре и, наконец, нашел свое призвание за прилавком.
     - Думаешь, я тоже пустышка? - с кривой усмешкой взглянул на него Найденов.
     - Мы тут из себя непризнанных гениев не корчим - делаем, что велят... Эфир - это не газета, слово вылетело - попробуй поймай. Поэтому мы никогда не даем опровержений, чего бы ни нагородили в микрофон!
     - Столько помоев в этот эфир выплеснули, что на помойках ничего не осталось! - пожаловался Игорь Иванович. - А босс требует все новой и новой падалинки. А где ее взять?
     - В первый раз, что ли? - попробовал его успокоить Альмов. - Поорет-поорет, да и забудет. Не одному тебе достается.
     - Придумал! - после третьей кружки пива заявил Найденов. - Напишу про "несунов", что все дефицитное тащут из цехов, а потом из-под полы продают.
     - Было, - усмехнулся Генрих Сергеевич. - Хочешь, продам тебе оригинальную тему?
     - Выкладывай, - заинтересовался Найденов. - За мной не пропадет.
     Альмов допил пиво, вытер усики бумажной салфеткой и полез было в карман, но Игорь Иванович движением руки остановил: мол, я заплачу.
     - Напиши про гомосексуалистов из высшего света...
     - Да ну тебя к черту! - разочарованно пробурчал Найденов и, подозвав официанта, расплатился.
     Перед концом рабочего дня позвонил какой-то господин, назвавшийся Хайнцем Рювелем, и сказал, что ровно в семь вечера ждет его в маленьком ресторанчике, что у Баварского национального музея. Найденов стал было выяснять, что у него за дело к нему, но господин еще раз напомнил, что ждет в семь ноль-ноль. Он сам подойдет к нему. Игорь Иванович хотел было позвонить Бруно, но вспомнил, что тот позавчера выехал в Бельгию. Неожиданный звонок интриговал и тревожил: наверняка что-то связано с разведкой, поэтому первым побуждением и было позвонить Бруно. Впрочем, бояться ему нечего, однако на всякий случай Игорь Иванович заехал на своем "фольксвагене" домой и прихватил пистолет.
     Войдя в ресторанчик и оглядевшись, безошибочно направился к столику, где в одиночестве сидел широкоплечий блондин с сигарой во рту. Перед ним открытая банка с голландским пивом, на тарелке - : ветчина с зеленым горошком. Блондин поднялся навстречу из-за круглого столика, росту он был высокого, с выпуклой грудью.
     - Господин Найденов, я рад вас приветствовать, - чопорно поздоровался и снова опустился на свой стул. - Пиво? Или русскую водку? - Все это проговорил без улыбки, сверля Найденова светлыми холодноватыми глазами,
     - Виски, - машинально ответил Игорь Иванович, усаживаясь напротив.
     Отпустив официанта, Хайнц Рювель оценивающе посмотрел на Найденова и наконец соизволил чуть приметно улыбнуться.
     - У меня для вас очень приятное известие, - сказал он, наливая из банки пиво в высокий расширяющийся кверху стакан.
     Пиво было янтарного цвета, с белой пенистой окаемкой. Игорь Иванович уже давно заметил, что немцы, в общем-то патриоты своей страны, гораздо охотнее заказывали голландское и датское пиво, чем свое, отечественное, да и вина пили заграничные, предпочитая из всех крепких напитков пшеничное шотландское виски.
     У Найденова мелькнула мысль, что если есть справедливость на свете, то после неприятностей должна быть какая-то приятная отдушина... Взяв стакан с неразбавленным виски, он отхлебнул и молча уставился на незнакомца. В том, что он имеет отношение к разведке, Найденов не сомневался, а ждать чего бы то ни было приятного от этого ведомства не приходилось... Мысленно он сказал себе, что ни на какие их предложения, связанные с диверсионной работой в СССР, он не пойдет...
     - Надеюсь, вы не забыли своего отца - Григория Борисовича Шмелева? Или, точнее, офицера бывшего абвера Ростислава Евгеньевича Карнакова?
     - Он умер... в России, - спокойно заметил Найденов, узнавший об этом от Бруно.
     - Он умер, как истинный патриот новой Германии, - внушительно заметил господин Рювель.
     - Я это знаю, - насмешливо посмотрел на него Игорь Иванович. Неужели только за этим его пригласил сюда этот тип?
     - Германия помнит заслуги господина Карнакова, - все так же внушительно продолжал Хайнц. - Вы являетесь его законным наследником...
     "Сейчас скажет, что я должен тоже верой и правдой служить великой Германии, продолжать дело своего покойного родителя..." - про себя посмеиваясь над посланцем разведки, подумал Игорь Иванович.
     - ... Господин Карнаков много сделал для нас, - невозмутимо продолжал тот, - и его заслуги по достоинству оценены.
     "К чему он все это? - размышлял, потягивая виски, Найденов. - Сказать ему прямо, чтобы на меня не рассчитывали?.."
     - ... На его счету в швейцарском банке накопилась значительная сумма...
     "Я не ослышался?! - подался к собеседнику Игорь Иванович. - С этого бы и начинал, дубина!"
     Сумма действительно была значительная. Рювель достал из кожаного черного дипломата бумаги и протянул Найденову:
     - Здесь номер счета и завещание вашего отца. Завещание на Найденова Игоря Ивановича. Видите ли, Карнаков Ростислав Евгеньевич много лет назад составил завещание и переслал нам. Суммы на его счет поступали регулярно... Обидно, конечно, что ему не представилась возможность воспользоваться своими деньгами. - Он соизволил улыбнуться уголками губ, глаза при этом были такие же холодные. - Получить деньги для вас не представит никаких трудностей - мы об этом позаботились. Мы, немцы, любим во всем порядок...
     Найденов одним духом допил виски, его собеседник щелкнул пальцами, и тут же вырос в почтительной позе официант. Хайнц заказал еще порцию виски, а себе пива. Ошеломленный свалившимся на него богатством, Игорь Иванович смотрел на Рювеля и глуповато улыбался. Этот чопорный человек начинал ему нравиться, возможно, он вовсе и не разведчик, а обыкновенный финансовый чиновник... А впрочем, какое все это имеет значение, если он, Найденов-Шмелев-Карнаков, теперь богач? Ну, богач - это громко сказано... Денег, оставленных отцом, хватит на три-четыре года безбедной жизни! А это не фунт изюму! Найденов может больше не думать о насущном куске хлеба, он купит яхту и отправится в кругосветное путешествие, один... А вообще-то можно Грету взять с собой. Страстная большеглазая Грета его не раздражала и не требовала больше того, что он мог ей дать. Игорь Иванович поддерживал с молодой немкой связь с самого своего приезда в Мюнхен. Ему захотелось подойти к телефону-автомату и позвонить подружке - вот обрадуется! Скажет ей, мол, бросай ко всем чертям свою обувную фирму, упаковывай чемодан - и да здравствует морское путешествие!.. А может, лучше уехать в Ниццу? Поиграть в фешенебельных клубах Монте-Карло? Или купить лучшие охотничьи ружья и отправиться в Африку? Наверное, миллионеры еще не всех львов и буйволов перестреляли. Осталось и на его долю... Мысли вихрем проносились в его голове. Хайнц молча смотрел на него и отхлебывал пенистое пиво. В его взгляде сквозила снисходительность: этот парень, думал он, обалдел от радости! Строит воздушные замки...
     - Вы, наверное, будете много путешествовать? - спросил он, будто прочитав мысли Найденова. - Мы были бы вам весьма признательны, если бы вы перед отъездом заглянули к нам... Моя визитная карточка приколота к бумагам о наследстве... - Он предупреждающе поднял руку, заметив, что счастливый наследник нахмурился: - Вы не волнуйтесь, это сущий пустяк. Вы ведь не будете делать секрета из своего маршрута?
     - Я на яхте уйду в море.
     - К какому-то берегу рано или поздно вы ведь пристанете? - на этот раз широко улыбнулся Рювель. Улыбка сразу смягчила жесткие черты его непроницаемого лица.
     "Разведчик... - вернувшись из заоблачных высот на землю, тоскливо подумал Найденов. - И ему очень бы хотелось, чтобы я пристал к "красному берегу..."
     - Ладно, о делах мы еще потолкуем. - Хайнц кивком подозвал официанта, щедро с ним расплатился и, пожав руку Игорю Ивановичу, встал из-за столика. - Да-а, ваш брат барон Бохов в курсе всех этих счастливых событий... Он ведь тоже является наследником Карнакова, но отказался в вашу пользу. Благородный человек, не так ли?
     Рювель ушел, а Найденов остался в полупустом ресторанчике. И надо было этому немцу под конец подпортить ему настроение! Вот она, капля дегтя в бочке меда... Прикончив вторую порцию виски, он снова пришел в хорошее настроение. В конце концов, он разведчик, и нечего думать, что его когда-либо оставят в покое. Он тоже стреляный воробей и как-нибудь сумеет обвести их вокруг пальца. В Европе он согласен действовать, а в СССР - ни за какие коврижки! Изотов - опытнейший разведчик - это даже Бруно признает - и то попался в руки КГБ!.. Странно, что Бруно перед отъездом ничего ему не сказал о наследстве.
     Вернувшись домой и поставив в гараж машину, Игорь Иванович достал из холодильника бутылку "смирновской", закуску, включил телевизор и, смотря американский боевик, не спеша вытянул полбутылки. Позвонил Грете, чтобы немедленно приезжала. Хорошая все-таки баба - Грета! Безотказная. Не стала ссылаться на какие-то неотложные дела, а просто сказала, что через полчаса будет у него, даже не удивилась, а они должны были встретиться лишь через два дня.
     Не отказал себе Найденов и еще в одном удовольствии: развалившись в кресле у цветного телевизора, поставил на колени аппарат и, ухмыляясь, набрал домашний номер босса, по которому можно было звонить лишь в исключительных случаях. Тот сразу взял трубку, коротко спросив, кто звонит.
     - Я давно хотел сказать вам, босс, что плюю на вашу вшивую контору! - весело произнес он в трубку.
     - Кто говорит? - рявкнул босс. - Я ведь все равно узнаю!
     Найденов назвался и, равнодушно выслушав гневный поток слов, что этот номер ему даром не пройдет и что он бездарный писака и в придачу пьяница, лениво процедил:
     - Я плевал и на вас, босс!
     Трубка яростно хрюкнула, послышались треск и короткие гудки. Найденов снова набрал номер и, с удовольствием представляя, какое сейчас у этого разгневанного борова лицо, мстительно добавил:
     - Вы, босс, отвратительный стрелок! И призового места вам больше не видать, как своих свинячих ушей. - И, довольный собой, повесил трубку.
     За расчетом можно не заходить, - босс все равно не заплатит, да это теперь не имеет значения для Игоря Ивановича. Он налил еще водки, выпил и, стараясь сосредоточиться на фильме, стал ждать прихода Греты.
     Наверное, он задремал в кресле, потому что резкий звонок заставил его вздрогнуть. Пригладив на голове волосы, с улыбкой распахнул дверь, даже не спросив, кто это. Вместо Греты в проеме возникла высокая фигура незнакомого человека в темно-синем плаще и надвинутой на глаза шляпе.
     - Кто вы? - нащупывая в заднем кармане пистолет, спросил Найденов.
     - Привет от босса, - хрипло ответил верзила, и в следующий момент Игорь Иванович почувствовал, как из глаз брызнули ослепительные искры, потолок в прихожей стал удаляться, а вешалка с одеждой закружилась как волчок. Остальных ударов ногой он уже не чувствовал.
     Перешагнув через распростертое тело, человек в плаще зашел в комнату, налил в стакан водки, одним махом выпил, не закусывая. Достал из внутреннего кармана продолговатый конверт с марками, положил на край стола. Не снимая тонких лайковых перчаток, набрал номер телефона, коротко проговорил в трубку.
     - Порядок, шеф, расчет с клиентом произведен по всем правилам...
     Положил трубку на рычаг и, снова перешагнув через Найденова, вышел.
     
     3
     
     Это был уже, наверное, пятый звонок с утра.
     - Привет, Вадим, - услышал он в трубке голос Вики Савицкой.. - Признаться, я не ожидала от тебя такой смелости!
     - Ты меня осуждаешь?
     - Я тобой восхищаюсь! - рассмеялась Вика. - Удивительно, что ты до сих пор жив-здоров.
     - Вроде бы мафии у нас нет, - ответил Казаков.
     - Мой муженек Вася Попков сказал, что тебе это даром не пройдет. У Миши Бобрикова такие влиятельные друзья-приятели, что заставят редактора газеты дать опровержение. С тебя еще стружку не снимали?
     - Кто же это может сделать?
     - Опорочить на всю страну уважаемого начальника станции технического обслуживания... У Бобрикова много влиятельных знакомых, а он поклялся, что тебе этого не простит.
     - Меня это как-то мало волнует, - сказал Вадим Федорович.
     - А вообще ты молодец, Вадим! - на прощание заявила Вика и повесила трубку.
     Казаков так и не понял, одобряет она его или осуждает. Очень уж голос у Савицкой был странный.
     Фельетон "Мастер на все руки" появился неделю назад в газете. Казаков все же посчитал нужным поведать читателям о махинациях Бобрикова и его подручных. Несколько раз специально приезжал на станцию и в порядке живой очереди терпеливо дожидался, чтобы его обслужили. В первый раз он потерял целый день и ничего не добился, во второй раз "Жигули" помыли, наспех проверили, но машина, едва выехав за ворота станции, заглохла. Оказалось, автослесарь неправильно установил зажигание. На третий раз ему подменили генератор и похитили из багажника две крестовины. Кроме всего прочего, слесари самым нахальным образом выманили у него пятнадцать рублей, якобы за проверку сходимости колес, установку и ремонт карбюратора и сальника. Дескать, это дефицит и они поставили детали, которых днем с огнем не сыщешь...
     Часами дожидаясь своей очереди, Казаков наслышался разных историй про злоключения автомобилистов, рвачество автослесарей, махинации начальника станции Бобрикова. Обо всем этом он написал хлесткий фельетон. Тема, конечно, не новая, но очень злободневная. Обнаглевшие работники станций техобслуживания делают все, что захотят, с автолюбителями. Мало того, что обдирают их как липку, так еще откровенно выказывают свое презрение: дескать, лопухи вы, лопухи! Особенно издеваются над неопытными автолюбителями. Поверхностно осмотрев машину, напишут такой счет, что волосы становятся дыбом. Если раньше брали за каждый "стук-бряк" по рублю и трешке, то теперь меньше пятерки или десятки не берут.
     Звонки начались сразу же после появления фельетона - откуда только ни звонили! Интересовались, действительно ли факты соответствуют действительности. Мол, Бобриков известен как один из лучших руководителей в городе.
     Вадим Федорович сначала пытался объяснять что-то, доказывать, потом махнул рукой и всем отвечал, что к напечатанному ему больше добавить нечего.
     Был и один угрожающий звонок в половине первого ночи: неизвестный глухо пробубнил в трубку, что не советует Вадиму Федоровичу оставлять свой "жигуль" на улице, потому что все шины будут проколоты... Несколько раз Казаков ночью вставал, становился на стол и выглядывал в форточку на улицу, где стояли у тротуара его "Жигули" Пока шины были в порядке.
     Ровно через неделю в другой газете появилась статья, в которой на все лады расхваливали Михаила Ильича Бобрикова: дескать, самый квалифицированный начальник станции техобслуживания, у него всегда порядок в хозяйстве, автолюбители довольны обслуживанием, и вообще его, Бобрикова, нужно на руках носить...
     Позвонили из газеты и попросили прислать дополнительные материалы по станции, так как пришло несколько писем в защиту Бобрикова, даже одно - коллективное. Авторы писем в один голос утверждали, что начальник станции незаслуженно обижен, что вызвало возмущение автолюбителей, которые годами обслуживаются этой замечательной станцией, одной из лучших в Ленинграде.
     Если у Вадима Федоровича и были некоторые опасения - он ведь от самого Бобрикова слышал, что у него "схвачены" очень влиятельные люди, - что фельетон вызовет отклики в защиту начальника, то действительность превзошла все ожидания. Звонили не только ему, но и в газету, откуда приходили все более недовольные требования подтвердить документально изложенные в фельетоне факты...
     Позвонил даже Татаринов.
     - Ну и дурак ты, Вадим! - в сердцах заявил он. - Приехал я на станцию обслуживания, а меня там встретили, как врага... Говорят, знаем вас, писателей-журналистов, обслужи вас, а вы потом напишете в газету... Чего же ты, чудачок, рубишь сук, на котором сидишь? Навредил не только себе, а и другим!..
     Что же случилось, что даже нельзя задеть заведомого жулика? Кому на руку это восхваление, замазывание недостатков?
     Снова зазвонил телефон. Вадим Федорович протянул было к трубке руку, но тут же отдернул: не станет он больше никою слушать! Надоело! Или он действительно дурак, или мир поглупел... От этой мысли ему стало смешно. Ишь куда замахнулся! Не мир поглупел, а что-то непонятное творится вокруг: людям показывают черное, а говорят, что это белое... Одни говорят, другие подхватывают, третьи повторяют. Кто-то, по-видимому, считает, что чем хуже, тем лучше...
     Бесцельно бродя по городу, Вадим Федорович на одной из улиц увидел огромный, во всю стену, портрет. Чтобы такой написать, нужна целая бригада художников! Стена-то в пять этажей! Чернобровый человек с портрета смотрел на него и чуть приметно усмехался...
     "Уж он-то, Брежнев, должен знать, что у нас происходит?" - подумал Казаков, зашагав быстрее.
     Насмешливый взгляд с гигантского портрета неотступно следовал за ним.
     
     4
     
     Был ясный зимний день, холодно светило в зеленоватом безоблачном небе солнце, заставляя все кругом искриться, голубовато сверкать. Из домов вверх тянулись сизые струйки дыма, в прихваченных изморозью окнах возникали багровые всполохи пламени от русской печи. Озябшие воробьи стайкой опустились на обледенелую изжелта-голубоватую дорогу и склевывали кем-то просыпанный овес. Натужно воя, по улице протащился лесовоз с прицепом. Длинные сосновые стволы шевелились, как живые, кряхтели, просыпали на дорогу коричневую труху. Воробьи, будто комки грязи, разлетались из-под колес.
     Со всех сторон окружил зимний лес Андреевку. Куда ни кинь взгляд, везде зеленым частоколом торчат остроконечные вершины огромных сосен. Высоко пролетавший реактивный самолет оставил над поселком неширокую белую полосу. Шумно прошли по улице ребятишки из школы, и снова в поселке стало тихо. К дому Абросимовых свернула невысокая девушка в зеленом пальто и серой заячьей шапке. В руках у нее завернутый в махровое полотенце глиняный горшок. Стуча обледенелыми валенками, поднялась по ступенькам, смахнула голиком снег и остановилась у двери: в петли засова вставлена обструганная палочка. Она вынула ее, вошла в дом. В горящей печке потрескивали дрова, на железном листе тлел выпавший уголек. Лариса поставила горшок с гречневой кашей с краю плиты, налила в закопченный эмалированный чайник воды из ведра. Распахнув чугунную дверцу, подложила сосновых поленьев и, присев на низкую скамейку и глядя в огонь, задумалась.
     Это она виновата, что Андрей заболел: потащила на лыжах мальчишек за собой в Мамаевский бор - это километров шесть от Андреевки. Ей-то что, она привычная, а ленинградские гости, видно, на лыжи-то первый раз в жизни встали. Пока добрались до горы, оба упарились, - она ведь говорила, чтобы не ели горстями снег, так не послушались, и вот в результате Андрей схватил жестокую ангину. Пете Викторову ничего, а у него на другой день поднялась температура, глотать стало больно. Когда приехала за ним машина, Андрей уже не вставал с постели. Петя уехал один, а к троюродному брату вызвали врача. Даже сделали укол. Неделю провалялся с температурой, и только начал поправляться - на тебе! Куда-то свалил из дома! Она сходила в сени, потом заглянула в сарай - так и есть, ушел в лес на лыжах...
     Выйдя из дома и снова вставив в петлю палочку, Лариса подумала, что узнай про такое Дерюгин - весь год бы брюзжал на всех, мол, в избе никого не было, а печка топилась, двери на замок не запирали вообще, зачем Семен Яковлевич Супронович доверил ключи мальчишке?.. Супроновичи предлагали ему и Пете пожить у них, но Андрей попросил ключи от дома Абросимовых. И не страшно тут ему одному темными ночами? Да еще после того, как покойника из избы недавно вынесли... Еду захворавшему родственнику приносила бабка Варя, жена Семена Супроновича, и она, Лариса. Картошку Андрей жарил сам, достал из подпола банку соленых огурцов, рыбных консервов. Чай пил с малиновым вареньем, которого с лета много заготовили. Наверное, ему тут понравилось, потому что не спешил уезжать. Допоздна горел свет в его комнате. Ларисе видны были со своего крыльца занавешенные ситцевой занавеской окно и тень от головы и книжки, которую он лежа читал.
     Лариса уже дошла до своей калитки и тут почувствовала, как вдруг что-то изменилось вокруг: только что было светло, солнечно, и вот потемнело, стало тихо-тихо. Что-то мазнуло ее по щеке, потом по носу. Она подняла голову вверх и прижмурилась: с только что ясного неба бесшумно повалил густой пушистый снег. Еще в серой круговерти ворочалось лохматое бледно-желтое пятно - это все, что осталось от солнца, а небо исчезло - над головой раскинулась темно-серая курчавая овчина. Скоро девочка уже не видела дом Абросимовых, да и ее изба смутно прорисовывалась впереди, а толстая береза под окном превратилась в огромный крутящийся волчок, все быстрее и быстрее раскручивающийся. Водонапорная башня сначала отодвинулась, стала размазываться, а вскоре совсем исчезла. И Лариса услышала, наверное впервые в своей жизни, что падающий с неба снег поет. Чуть слышная шелестящая мелодия властвовала над притихшей Андреевкой. Она то удалялась, будто уходя в небо, то снова нарастала, вызывая в душе тихую, щемящую радость. Лариса не замечала, что хлопья облепили ее шапку, налипли на брови, ресницы, таяли на щеках. Она вслушивалась в эту небесную симфонию, старалась вобрать ее в себя, запомнить. "Поющий снег! - восторженно думала она. - Интересно, Андрей слышит?"
     Она вдруг без всякой причины засмеялась, снежная музыка сразу оборвалась, оставив после себя протяжный угасающий звон лопнувшей струны. Девочка вздохнула и, осторожно ступая по снежной целине, пошла к своему дому.
     
     Андрей поначалу не заметил, как начался сильный снегопад. Лыжня петляла по густому бору, и белые хлопья не вдруг пробились сквозь колючие ветви елей и сосен. Он был один в бору. Для него, горожанина, это чувство оторванности от мира людей было удивительным, незнакомым. В городе всегда и везде люди, даже ночью в своей комнате ощущаешь дыхание огромного города. А здесь только ты, лес и серое небо над вершинами деревьев. Теперь Андрею стало понятно стремление отца уехать из города сюда, в глушь. Он не раз говорил, что в Андреевке ему лучше работается... Да это Андрей и на себе ощутил: вчера после ужина вдруг достал из ящика старого комода школьную тетрадь в клеточку, сел за письменный стол и до глубокой ночи писал... Что это? Рассказ или просто размышления о поездке в деревни за иконами? Писалось легко и быстро, а когда оторвался, исписав полтетрадки, ощутил в себе небывалый подъем, а может быть, и самое настоящее счастье. Тетрадка лежит на столе... Утром он не стал перечитывать написанное, почему-то не мог заставить себя. В Ленинграде у него десятка три перепечатанных на машинке стихотворений. Три десятка из сотни! Печатал сам на отцовской пишущей машинке. Сначала делал массу ошибок, а потом наловчился. Отпечатанные стихотворения показались ему чужими... Наверное, оно так и есть. Все стихи были навеяны поэзией Есенина, Блока. Стихи возникали в голове легко, однако, записав их, Андрей почему-то не испытывал горделивого восторга. Редко кому их потом читал, разве только Пете Викторову. И то потому, что другу нравилось все, что сочинял Андрей. Отцу он почему-то постеснялся показать. Матери не показал потому, что она, как и Петя, относилась восторженно к словотворчеству сына. А ему хотелось не похвал, а серьезного критического разбора. Тогда он взял и под псевдонимом послал в молодежный журнал, но ответа еще не получил. Он дал адрес до востребования.
     То прекрасное ощущение своей причастности к творчеству, которое он, Андрей, испытал вчера ночью, строча рассказ, было для него совершенно новым. Очевидно, потому он и не стал перечитывать написанное, чтобы не убить ту необычайную приподнятость, которую носил в себе до сих пор.
     На запорошенную лыжню упала желтая еловая шишка. И только тут Андрей заметил, что она на глазах исчезла под мягкими хлопьями крупного пушистого снега. Машинально взглянув вверх, он увидел дымчатую, с желтоватым хвостом белку. Изогнувшись знаком вопроса и прицепившись к ветке, зверек с любопытством смотрел на него, а мимо летели и летели крупные снежинки. Они почему-то не приставали к лоснящейся шерсти животного. Одна снежинка коснулась ресниц, другая мазнула по скуле, третья увлажнила глаз. Белка коротко стрекотнула, без всякого напряжения перепрыгнула через верхнюю ветку, затем дымчатым клубком мелькнула меж деревьев и провалилась в сгущавшемся лесном сумраке. Лыжня едва была заметна, снег валил все гуще, вершины деревьев скрылись в клубящейся круговерти. Втыкая палки в белый наст, Андрей не спеша двинулся к поселку Перед глазами все еще стояла маленькая любопытная мордочка с блестящими черными глазами. Лыжи издавали какой-то шипящий звук, дышалось легко и свободно, даже больное горло больше не беспокоило.
     Мальчишка шел на лыжах и улыбался, он тогда еще не понимал, что с ним происходит, но ощущение внутренней свободы, какой-то взаимосвязанности с окружающим миром переполняло его, хотелось петь, кричать от радости. Казалось, пожелай он сейчас - и сможет оторваться от лыжни и полететь...
     А снег _падал и падал с низкого серого неба. На открытых участках лыжня уже не просматривалась, когда он вглядывался вдаль, отыскивая ее продолжение, то сосны и ели вдруг начинали медленно кружиться, будто в вальсе. Маленькие елки, спрятавшиеся в пышные голубые сугробы, шевелились, пытались дотронуться колючими ветвями до Андрея.
     Когда он увидел, что летящий снег окончательно засыпал лыжню и перед ним ровная белая целина, то не испытал и малейшей тревоги: был уверен, что поселок вот-вот покажется. Он продолжал, мерно взмахивая палками, идти вперед. Смазанные смолкой лыжи легко скользили по рыхлому снегу, толстые деревья то расступались перед ним, то сближались, оставляя узкий проход. И, лишь упершись в лесной завал, Андрей понял, что заблудился. Кругом лес и кружащийся снег. В какой стороне Андреевка, он не знал. Потоптавшись на месте, он обошел преградившие ему дорогу поваленные деревья и заскользил дальше. Который сейчас час, он тоже не знал, часы оставил дома на комоде. Сумрак спустился на лес вместе со снегопадом Он подумал, что смешно будет, если ночь застанет его в лесу. Но ведь в лесах водятся волки. Где-то он читал, что заблудившиеся, спасаясь от них, забираются на деревья... И туг он услышал характерный шум проходящего где-то вдали поезда. Прислушался и точно определил направление: поезд прогудел справа, значит, в той стороне и станция. И вообще, если все время идти прямо, то рано или поздно куда-нибудь придешь. Главное - не петлять и не менять направление. Андрей с удовлетворением отметил про себя, что вот он - городской житель, а начинает правильно ориентироваться в глухом лесу. Значит, в любом человеке где-то глубоко дремлют забытые инстинкты далеких предков.
     Пот стекал по лбу, на губах он чувствовал его солоноватый вкус, ноги налились усталостью и уже с трудом передвигали отяжелевшие лыжи. Даже легкие алюминиевые палки, оказалось, имеют вес, иногда они никак не хотели вылезать из снега. Так радовавшая его прежде тишина теперь угнетала - хоть бы какая-нибудь птица крикнула или зверек пискнул. А снег все падает... Барон Мюнхгаузен в такой снегопад привязал уставшего коня к колышку и заснул в сугробе, а когда проснулся, то увидел своего скакуна на крыше колокольни. Оказывается, до оттепели он привязал его к куполу...
     Идти дальше было бессмысленно, да и сумерки сгущались - уже с трудом можно различить впереди стволы, лишь белые хлопья усыпляюще кружатся перед глазами. Андрей прислонился спиной к шершавому стволу сосны, воткнул палки в снег и задумался. Где поселок, он не имеет представления, хотя шел точно в ту сторону, где прогрохотал поезд. Скоро наступит ночь, и идти наугад не имеет никакого смысла. Сейчас ему тепло, тянет в сон, но если он не будет двигаться, то скоро замерзнет. Не исключено, что ночью ударит мороз. Он читал о том, как попавшие в его положение люди, сморенные усталостью, ложились в снег и больше никогда не вставали. Значит, хочешь не хочешь, а надо идти куда глаза глядят. И еще подумал: отчего он не испытывает страха? Беспокойство, тревога - да, но только не страх... Ну что ж, это тоже, пожалуй, утешение!
     Отдохнув, Андрей снова двинулся вперед. Лыжи визжали на весь лес, значит, уже подмораживает, да и снег вроде бы не такой густой, как раньше. И что это впереди? Будто избушка на курьих ножках, и из окна выглядывает... золотоволосая девушка в купальнике. Тоненькая стройная прыгунья с трамплина в воду... Выбившись из сил, он прислонился к дереву, потом сполз на снег. Ноги будто стали чугунными и не держали. Задрав голову, не увидел меж вершин ни одной звезды. Лес стал чужим, неприветливым. Впереди мелькнуло что-то зеленоватое. Какие же ночью глаза у волков? У собак - розоватые, у кошек - зеленые, а вот какие у лесных зверей? Он даже прикрыл глаза, чтобы представить себе хищного волка в лесу... Прикрыл, казалось, на секунду и с трудом разлепил: страшно захотелось спать. Подремать всего бы каких-нибудь пять-десять минут...
     Схватив в обе пригоршни снег, растер щеки, лоб, затем медленно поднялся на ноги. И снова, уже ближе, вспыхнул зеленый огонек. Зажегся и погас. Сон как рукой сняло. Наверное, чтобы себя подбодрить, он сначала негромко крикнул: "Эй, кто там?!" Потом закричал громче: "Ау-у!"
     - ...ей! - донеслось в ответ.
     "Эхо? - вяло подумал он. - Тогда почему "ей", а не "ау-у"?"
     - Андрей! - совершенно явственно услышал он. Мелькающий меж стволов огонек приближался. Он был не зеленым, а красноватым. Да и голос Андрей узнал - это кричала Лариса.
     Лариса была не одна, а с каким-то рослым парнем в солдатской шапке, сбитой на затылок. Во рту у него попыхивала папироса - это ее огонек разглядел Андрей.
     - Я так и знала, что ты заблудишься в такой жуткий снегопад, - затараторила Лариса. - Разве можно одному уходить в лес на ночь глядя? Это тебе не по Невскому проспекту с Петей гулять.
     - С Петей? - улыбнулся Андрей. Чего это она приплела его дружка?
     - Закуривай, - протянул незнакомый парень пачку "Беломора".
     Андрей машинально потянулся к ней, потом отдернул руку.
     - Не курю, - сказал он.
     - Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, - рассмеялся парень, сверкнув белыми зубами.
     - Познакомьтесь, - вспомнила Лариса. - Это Ваня Александров.
     - Чего нам знакомиться? - хмыкнул Ваня. - Я тебя знаю. Из дома Абросимовых... Видел на танцплощадке. С этим... рыжим.
     - Это я рыжая, - засмеялась Лариса. - А Петя Викторов - блондин. И он - художник.
     - И далеко я забрался в глушь? - спросил Андрей.
     - Вон там речка Лысуха, - показал лыжной палкой Иван Александров, - а от нее рукой подать до Андреевки.
     - Это тебя леший по бору водил, - заметила Лариса. - В нашем лесу леших уйма.
     - Хоть одного видела? - покосился на нее Иван.
     - Леший не любит людям казать свой лик, - без улыбки ответила девушка. - Он то прикинется черным вороном, то зверем лесным, а то - войдет в человека и водит его по кругу, пока в гибельную глушь не заведет или в топкое болото.
     - Зачем это ему? - спросил Андрей.
     Лариса открыла было рот, чтобы ответить, но ничего не смогла придумать. Действительно, зачем леший людей дурачит? Ей как-то это и в голову не приходило.
     - Наверное, рассердился на людей, что зверей распугали, природу губят, - с улыбкой сказал Андрей.
     - Это уж точно, - вздохнула девушка.
     - Это тебе бабка Александра напела про лешака? - снисходительно улыбнулся Иван. - Ты больше слушай ее, она еще не то наплетет!
     Александров ростом выше Андрея, побеленные снегом волосы кудрявились на лбу, поверх темного лыжного костюма надета меховая безрукавка. Взгляд дерзкий, самоуверенный. Он то и дело небрежно сплевывал через плечо. Лариса - в брюках и толстом сером свитере, на голове - белая вязаная шапочка с красным помпоном.
     - Я раз заблудился за Утиным озером, - стал рассказывать Иван, - так пришлось ночевать у лесника. Он тоже про нечистую силу толковал, мол, дед-лесовик такие штуки выкидывает с людьми. И главное, сто раз был в тех местах, а тут будто и впрямь кто-то по кругу водит.
     - Ты почему из дому ушел и печку оставил затопленной? - снова напустилась на Андрея девушка. - Мог дом сгореть.
     - Не сгорел ведь?
     - Ты, наверное, в отца своего пошел, - попеняла Лариса. - Мама рассказывала, он мальчишкой такое здесь вытворял...
     - Я читал книжку твоего отца про войну, - вставил Иван. - Законная книжка! Про наши края. Даже Сову упомянул. Теперь вместо нее тут ворожит бабка Александра.
     - "Законная книжка"! - передразнила Лариса. - Кто же так оценивает литературное произведение?
     - Я! - ухмыльнулся Иван. - Тоже мне нашлась воспитательница!
     - Ты печную трубу-то закрыла? - поинтересовался Андрей, почувствовав озноб.
     Ему до смерти захотелось поскорее попасть в теплый протопленный дом. И чтобы там пахло сушеными грибами и луком, а на столе стоял чугунок с белой рассыпчатой картошкой... Он так отчетливо представил себе эту картину, что пришлось сглотнуть слюну. Есть зверски захотелось.
     Стало совсем темно, лишь белели кругом сугробы да толстые стволы проступали перед ними. Залепленные снегом сосны и ели казались белыми шатрами без дверей и окон. Снежинки, касаясь лица, не сразу таяли. Подмораживало. Иван Александров шел первым, за ним - Андрей, шествие замыкала Лариса. Лыжи скрипели, палки с визгом вонзались в снег. Когда они вышли к железнодорожной насыпи, их ослепил яркий свет: со стороны Климова надвигалась на них смутная громада. Снежинки, сверкая алмазами, бешено плясали в широком, рассекающем мглу свете фары. Железный грохот колес слился с тягучим шумом висячего моста, через который проходил пассажирский. После ватной лесной тишины это было так неожиданно, что у Андрея заложило уши. Они молча стояли внизу и смотрели на проносящиеся мимо вагоны с квадратными освещенными окнами. Округлые, с выступами крыши вагонов были белыми. К одному из окон прилепилось круглое детское лицо. Казалось, замерший малыш пристально смотрел на них.
     - Когда смотришь на пассажирский, самой хочется сесть в вагон и уехать куда-нибудь далеко-далеко! - задумчиво произнесла Лариса.
     Андрей заметил, как Иван метнул на нее настороженный взгляд. Пассажирский остановился на станции - у него там стоянка три минуты. Андрей вспомнил, что у вокзальных дверей висит медный колокол. Хорошо, если бы он сейчас звонко ударил...
     - А мне не хочется никуда из Андреевки уезжать, - помолчав, угрюмо уронил Александров и, снова бросив быстрый взгляд на девушку, прибавил: - К нам летом едут из городов... Где еще такие леса, озера?
     - Тебе просто некуда ехать, - глядя в ту сторону, куда ушел пассажирский, заметила девушка.
     - Ха! - насмешливо выдохнул Иван. - С аттестатом-то зрелости? Да я в любую сторону могу податься, если душа пожелает! Если меня что здесь и держит... - Он вдруг осекся и замолчал,
     - И что же тебя туг держит? - поддразнила Лариса.
     Иван лыжной палкой тыкал в ствол скособочившейся сосны - на снег просыпалась труха. Шапка его едва держалась на затылке. Глаза блестели, а тонкие губы крепко сжаты.
     - И верно, что меня в этой глухой Андреевке удерживает? - вдруг широко улыбнулся он и посмотрел на девушку.
     Лариса, не выдержав его взгляда, опустила глаза, потом снова вскинула их на Андрея:
     - Тебе страшно было одному в лесу?
     - Страшно? - удивился он. - Я не знаю, что это такое... Наверное, я никогда еще в жизни не испытал настоящего страха.
     - Что же ты все таки чувствовал один в лесу? - настаивала девушка.
     То, что он чувствовал один в лесу, передать другим было невозможно. Это восторженное ощущение свободы, крыльев за спиной, беспричинного счастья, слитности с этим белым лесом... А страх? Его не было. Перед их приходом были усталость, апатия, сонливость, а страха не было.
     Он не стал рассказывать, что с ним произошло. Когда человек впервые открывает для себя мир, об этом вот так вдруг не расскажешь...
     - Небось вспомнил про волков, медведей? - подзадорил Иван.
     - Про волков подумал, а про медведя - нет, - улыбнулся Андрей. - Да не пытайте вы меня, ребята! Не страшно мне было в лесу, а... хорошо! Очень хорошо. Так хорошо мне еще никогда не было.
     - А мы его спасали! - разочарованно протянула Лариса. - Подумать только, отмахали двадцать километров! Даже съездили к Утиному озеру! Охрипли, крича тебе...
     - Спасибо, ребята, - скатал Андрей. - Без вас я пропал бы.
     - А говоришь, не испугался, - рассмеялся Иван.
     - Черт побери, как есть хочется, - сказал Андрей.
     - У тебя на плите целый горшок гречневой каши, - вспомнила девушка.
     - Что же мы тут стоим? - воскликнул он. - Я сейчас с голоду умру! Ноги протяну!
     - Не побрезгуешь, тут у меня в кармане завалялся кусок лепешки, - Иван протянул ему что-то завернутое в газету. - Это я для Шакала припас.
     - Для кого? - удивилась Лариса.
     - Приблудная дворняга ошивается на нашей улице... Я ее Шакалом прозвал.
     Андрей вонзил крепкие белые зубы в черствую, припихивающую дымком лепешку, проглотил кусок и с улыбкой сказал:
     - Никогда такой вкуснятины не ел, честное слово!
     
     Конец второй книги.
     
     
     ВИЛЬЯМ ФЕДОРОВИЧ КОЗЛОВ
     АНДРЕЕВСКИЙ КАВАЛЕР
     Роман
     Книга вторая
     КОГДА БОГИ ГЛУХИ