И.В.Тургенев
     Рассказ отца Алексея
     
     Лет двадцать тому назад мне пришлось объехать - в качестве частного ревизора - все, довольно многочисленные, имения моей тетки. Приходские священники, с которыми я считал своей обязанностью познакомиться, оказывались личностями довольно однообразными и как бы на одну мерку сшитыми; наконец чуть ли не в последнем из обозренных мною имений я наткнулся на священника, не похожего на своих собратьев. Это был человек весьма старый, почти дряхлый; и если бы не усиленные просьбы прихожан, которые его любили и уважали, он бы давно отпросился на покой.
     Меня поразили в отце Алексее (так звали священника) две особенности. Во-первых, он не только ничего не выпросил для себя, но прямо заявил, что ни в чем не нуждается, а во-вторых, я ни на каком человеческом лице не видывал более грустного, вполне безучастного, как говорится, "убитого" выражения. Черты этого лица были обыкновенные, деревенского типа: морщинистый лоб, маленькие серые глазки, крупный нос, бородка клином, кожа смуглая и загорелая... Но выражение! Выражение! В тусклом взгляде едва - и то скорбно - теплилась жизнь; и голос был какой-то тоже неживой, тоже тусклый. Я занемог и пролежал несколько дней, отец Алексей заходил ко мне по вечерам - не беседовать, а играть в дурачки. Игра в карты, казалось, развлекала его еще больше, чем меня.
     Однажды, оставшись несколько раз сряду в дураках (чему отец Алексей порадовался немало), я завел речь о его прошлой жизни, о тех горестях, которые оставили на нем такой явный след. Отец Алексей сперва долго упирался, но кончил тем, что рассказал мне свою историю. Я ему, должно быть, чем-нибудь да полюбился; а то бы он не был со мною так откровенен.
     Я постараюсь передать его рассказ его же словами. Отец Алексей говорил очень просто и толково, без всяких семинарских или провинциальных замашек и оборотов речи. Я не в первый раз заметил, что сильно поломанные и смирившиеся русские люди всех сословий и званий выражаются именно таким языком.
     - У меня была жена добрая и степенная, - так начал он, - я ее любил душевно - и прижил с нею восемь человек детей; но почти все умерли в младых летах. Один мой сын вышел в архиереи - и скончался не так давно у себя в епархии; о другом сыне - Яковом его звали - я вот теперь расскажу вам. Отдал я его в семинарию, в город Т...; и скоро стал получать самые утешительные о нем известия: первым был учеником по всем предметам! Он и дома, в отрочестве, отличался прилежанием и скромностью; бывало, день пройдет - и не услышишь его... все с книжкой сидит да читает. Никогда он нам с попадьей не причинил неприятности самомалейшей; смиренник был. Только иногда задумывался не по летам и здоровьем был слабенек. Раз с ним чудное нечто произошло. Десять лет ему тогда минуло. Отлучился он из дому - под самый Петров день - на зорьке: да почти целое утро пропадал. Наконец воротился. Мы с женой спрашиваем его:
     "Где был?" - "В лес, говорит, гулять ходил - да встретил там некоего зеленого старичка, который со мною много разговаривал - и такие мне вкусные орешки дал!" - "Какой такой зеленый старичок?" - спрашиваем мы. "Не знаю, говорит, никогда его доселе не видывал. Маленький старичок, с горбиною, ножками все семенит и посмеивается - и весь, как лист, зеленый". - "Как, - говорим мы, - и лицо зеленое?" - "И лицо, и волосы, и самые даже глаза". Никогда наш сын не лгал; но тут мы с женой усомнились. "Ты, чай, заснул в лесу, на припеке, да и видел старичка того во сне". - "Не спал я, говорит, николи; да что, говорит, вы не верите? - вот у меня в кармане и орешек один остался". Вынул Яков из кармана тот орешек, показывает нам... Ядрышко небольшое, вроде каштанчика, словно шероховатое; на наши обыкновенные орехи не похоже. Я его спрятал, хотел было доктору показать... да запропастилось оно... не нашел потом.
     Ну-с, отдали мы его в семинарию - и, как я вам уже докладывал, веселил он нас своими успехами! Так мы с супругой и полагали, что выйдет из него человек! На побывку домой придет - любо на него глядеть: такой благообразный, озорства за ним никакого; всем-то он нравится, все нас поздравляют. Только все телом худенек - и в лице настоящей краски нет. Вот уже девятнадцатый год ему наступил - скоро ученью конец! И получаем мы тут вдруг от него письмо. Пишет он нам:
     "Батюшка и матушка, не прогневайтесь на меня, разрешите мне идти по-светскому: не лежит сердце мое к духовному званию, ужасаюсь я ответственности, боюсь греха - сомнения во мне возродились! Без вашего родительского разрешения и благословения ни на что не отважусь - но скажу вам одно: боюсь я самого себя - ибо много размышлять начал".
     Доложу я вам, милостивый государь: опечалился я гораздо от этого письма - словно рогатиной мне против сердца толкнуло - потом, вижу: не будет мне на моем месте преемника! Старший сын - монах; а этот вовсе из своего звания выступать желает. Горько мне еще потому: в нашем приходе близко двухсот годов все из нашей семьи священники живали! Однако думаю: нечего против рожна переть; знать, уж такое ему предопределение вышло. Что уж за пастырь, коли сомнение в себе допустил. Посоветовался я с женою - и написал ему в таком смысле:
     "Сын мой, Яков, одумайся хорошенько - десять раз примерь, один раз отрежь - трудности на светской службе пребывают великие, холод да голод, да к нашему сословию пренебрежение! И знай ты наперед: никто руку помощи тебе не подаст; не пеняй потом. Смотри! Желание мое, ты сам знаешь, всегда было такое, чтобы ты меня заменил; но ежели ты точно в своем призвании усомнился и пошатнулся в вере - то и удерживать тебя мне не приходится. Буди воля Господня! Мы с матерью твоею в благословении тебе не отказываем".
     Отвечал мне Яков благодарственным письмом.
     "Обрадовал ты меня, мол, батюшка; есть мое намерение посвятить себя ученому званию - и протекция у меня есть; поступлю в университет, буду доктором; потому - к науке большую склонность чувствую".
     Прочел я Яшино письмо - и пуще опечалился; а поделиться горем скоро стало не с кем: старуха моя о ту пору простудилась сильно и скончалась - от этой ли самой простуды или Господь ее, любя, прибрал - неизвестно. Заплачу, заплачу я, бывало, вдовец одинокий, - а что поделаешь? Так тому, знать, и быть. И рад бы в землю уйти... да тверда она... не расступается. А сам сына поджидаю; потому - он известил меня: "Прежде, мол, чем в Москву поеду, домой наведаюсь". И точно: приехал он в родительский дом - но только пожил в нем недолго. Словно что его торопило: так бы, кажись, на крылах полетел в Москву, в университет свой любезный! Стал я расспрашивать его о сомнениях - какая, дескать, причина? - но и разговоров больших от него - не услышал: одна мысль затесалась в голову - и полно! Ближним, говорит, хочу помогать. Ну-с, поехал он от меня - почитай, что ни гроша с собой не взял - только малость из платья. Уж очень он на себя надеялся! И не попусту. Экзамен выдержал отлично, в студенты поступил, уроки по частным домам приобрел... Тверд он был в древних-то языках! И как вы полагаете? Мне же деньги высыпать вздумал. Повеселился я маленько - конечно, не из-за денег - я их ему назад отослал и побранил его даже; а повеселел, потому что вижу: путь в малом будет. Только недолго длилось мое веселье!
     Приехал он на первые вакации... И что за чудо! Не узнаю я моего Якова! Скучный такой стал, угрюмый - слова от него не добьешься. И в лице переменился: почитай, на десять лет постарел. Он и прежде застенчив был - что и говорить! Чуть что - сейчас заробеет и закраснеется весь, как девица... Но поднимет он глаза - так ты и видишь, что светлехонько у него на душе! А теперь не то. Не робеет он - а дичится, словно волк, - и глядит все исподлобья. Ни тебе улыбки, ни тебе привета - как есть камень! Примусь я его расспрашивать - либо молчит, либо огрызается. Стал я думать: уж не запил ли он - сохрани Бог! либо к картам пристрастья не получил ли? - или вот еще насчет женской слабости не приключилось ли что? В юные лета присухи действуют сильно - ну, да в таком большом городе, как Москва, не без худых примеров и оказий! Однако нет: ничего подобного не видать. Питье его - квас да вода: на женский пол не взирает - да и вообще с людьми не знается. И что мне было горше всего: нету в нем прежнего доверья ко мне, - равнодушие какое-то проявилось: точно ему все свое опостылело. Заведу я беседу о науках, об университете - и тут настоящего ответа добиться не могу. В церковь он, однако, ходил, но тоже не без странности: везде-то он суров да хмур - а тут, в церкви-то, все словно ухмыляется. Пожил он у меня таким манером недель с шесть - да опять в Москву! Из Москвы написал мне раза два - и показалось мне из его писем, будто он опять приходит в чувство. Но представьте вы себе мое удивление, милостивый государь! Вдруг в самый развал зимы, перед святками - является он ко мне! Каким манером? Как? Что? Знаю я, что об эту пору вакаций нет. "Ты из Москвы?" - спрашиваю я. "Из Москвы". - "А как же... Университет-то?" - "Университет я бросил". "Бросил?" - "Точно так". - "Навсегда?" - "Навсегда" - "Да ты, яков, болен, что ли?" - "Нет, говорит, батюшка, я не болен; а только вы, батюшка, меня не тревожьте и не расспрашивайте; а то я отсюда уйду - только вы меня и видали". Говорит мне Яков: не болен - а у самого лицо такое, что я даже ужаснулся! Страшное, темное, не человеческое словно! Щеки этта подтянуло, скулы выпятились, кости да кожа, голос как из бочки... а глаза... Господи владыко! Что это за глаза? Грозные, дикие, все по сторонам мечутся - и поймать их нельзя; брови сдвинуты, губы тоже как-то набок скрючены... Что сталось с моим Иосифом прекрасным, с тихоней моим? Ума не приложу. "Уж не рехнулся ли он?" - думаю я так-то. Скитается, как привидение, по ночам не спит, а то вдруг возьмет да уставится в угол и словно весь окоченеет. Жутко таково! Хоть он и грозил мне, что уйдет из дому, если я его в покое не оставлю - но ведь я отец! Последняя моя надежда разрушается - а я молчи? Вот однажды, улуча время, стал я слезно молить Якова, памятью покойницы его матери заклинать его стал: "Скажи, мол, мне, как отцу по плоти и по духу, Яша, что с тобою? Не убивай ты меня - объяснись, облегчи свое сердце! Уж не загубил ли ты какую христианскую душу? Так покайся" - "Ну, батюшка, - говорит он мне вдруг (а дело-то пришлось к ночи), - разжалобил ты меня; скажу я тебе всю правду! Души я никакой не загубил - а моя собственная душа пропадает". - "Каким это образом?" - "А вот как... - И тут Яков впервое на меня глаза поднял... - Вот уже четвертый месяц", - начал он... Но вдруг у него речь оборвалась - и тяжело дышать он стал. "Что такое четвертый месяц? Сказывай, не томи!" - "Четвертый месяц как я его вижу". "Его? Кого его?" - "Да того... что к ночи называть неудобно". Я так и похолодел весь и затрясся. "Как?! - говорю, - ты его видишь?" - "Да". - "И теперь видишь?" - "Да". - "Где?" А сам я и обернуться не смею - и говорим мы оба шепотом. "А вот где... - И глазами мне указывает... - вон, в углу". Я таки осмелился... глянул в угол: ничего там нету! "Да там ничего нет, Яков, помилуй!" - "Ты не видишь - а я вижу" Я опять глянул... опять ничего. Вспомнился мне вдруг старичок в лесу, что каштанчик ему подарил "Какой он из себя? - говорю - зеленый?" - "Нет, не зеленый, а черный". - "С рогами?" - "Нет, он как человек - только весь черный". Яков сам говорит - а у самого зубы оскалились - и побледнел он, как мертвец, и жмется он ко мне со страху; а глаза словно выскочить хотят - и глядит он все в угол "Да это тень тебе мерещится, - говорю я, - это чернота от тени - а ты ее за человека принимаешь". - "Как бы не так! Я и глаза его вижу: вон он ворочает белками, вон руку поднимает, зовет". - "Яков, Яков, ты бы попробовал помолиться: наваждение это бы рассеялось. Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!" - "Пробовал, говорит, да ничего не действует". - "Постой, постой, Яков, не малодушествуй; я ладаном покурю, молитву почитаю, святой водой кругом тебя окроплю". Яков только рукой махнул. "Ни в ладан я твой не верю, ни в воду святую; не помогают они ни на грош. Мне с ним теперь уж не расстаться. Как пришел он ко мне нынешним летом в один проклятый день - так с тех пор уж он мой гость неизменный - и выжить его нельзя. Ты это знай, отец, - и больше моему поведению не дивись - и меня не мучь". - "В какой же это день пришел он к тебе? - спрашиваю я его - а сам все его крещу. - Уж не тогда ли, когда ты о сомнении писал?" Яков отвел мою руку. "Оставь ты меня, говорит, батюшка, не вводи ты меня в досаду, чтобы хуже чего не было. Мне ведь на себя и руку наложить недолго". Можете себе представить, милостивый государь, каково мне было это слушать! Помнится, я всю ночь проплакал. "Чем, думаю, заслужил я такой гнев Господень?"
     Тут отец Алексей достал из кармана клетчатый носовой платок и стал сморкаться, - да, кстати, утер украдкой глаза.
     - Худое пошло тогда наше житье! - продолжал он. - Уж я только об одном и думаю: как бы он не сбег или, сохрани Господи, в самом деле над собою какого зла не учинил! Караулю я его на каждом шагу - а в разговор и вступать-то боюсь. - И проживала в ту пору вблизи нас соседка, полковница, вдова, - Марфой Савишной ее звали; большое я к ней уважение питал - потому женщина рассудительная и тихая, - даром что молодая и собой пригожая; хаживал я к ней часто - и она моим званием не гнушалась. С горя да с тоски, не зная, что уж и придумать, - я возьми да все ей и расскажи. Сперва она очень ужаснулась и даже всполошилась вся; а потом раздумье на нее нашло. Долго она изволила сидеть этак молча; а потом пожелала сына моего видеть и побеседовать с ним. И почувствовал я тут, что беспременно мне следует исполнить ее волю; ибо не женское любопытство в этом случае действует - а нечто иное. Вернувшись домой, стал я убеждать Якова: "Поди, мол, со мною к госпоже полковнице". Так он и руками и ногами! "Не пойду, говорит, ни за что! О чем я с ней буду беседовать!" Даже кричать на меня стал. Однако я наконец уломал его - и, запрягши саночки, повез его к Марфе Савишне, да, по уговору, оставил его с нею наедине. Самому мне удивительно, как это он скоро согласился? Ну, ничего, - посмотрим. Часа через три или четыре возвращается мой Яков. "Ну, - спрашиваю я, - как тебе соседка наша понравилась?" Ничего он мне не отвечает Я опять его пытать. "Добродетельная, говорю, дама... Обласкала, чай, тебя?" - "Да, говорит, она не как прочие". Вижу я, он как будто помягче стал. И решился я тут его спросить... "А наваждение, говорю, как?" Глянул Яков на меня, как кнутом стеганул, - и опять ничего не промолвил Не стал я его больше тревожить, убрался из комнаты вон; а час спустя подошел я к двери, посмотрел сквозь замочную скважину... И что же вы думаете? - спит мой Яков! Лег на постельку - и спит. Перекрестился я тут несколько раз кряду. Пошли, мол. Господь, всякой благодати Марфе Савишне! Видно, сумела, голубушка, ожесточенное его сердце тронуть!
     На следующий день, смотрю, берет Яков шапку... Думаю - спросить его: куда, мол, идешь? - да нет, лучше не спрашивать... наверное к ней! И точно - к ней, к Марфе Савишне отправился Яков - и еще дольше прежнего у ней просидел; а на следующий день - опять! Атам через день - опять! Начал я воскресать духом; потом вижу: происходит в сыне перемена, - и лицо у него другое стало - и в глаза ему глядеть стало возможно: не отворачивается. Унылость все в нем та же - да отчаянности прежней, ужаса прежнего нет. Но не успел я ободрить маленько, как опять все разом оборвалось! Опять одичал Яков, опять приступить к нему нельзя... Сидит, запершись, в каморке - и полно ходить к полковнице! "Неужто, думаю, он ее чем-нибудь обидел - и она ему от дому отказала? Да нет, думаю... он хоть и несчастный, но на это не отважится; да и она не такая!" Не вытерпел я наконец - спрашиваю я у него: "А что, Яков, - соседка наша... Ты, кажется, ее совсем позабыл?" А он как гаркнет на меня: "Соседка? Или ты хочешь, чтобы он смеялся надо мною?" - "Как?" - говорю. Так он тут даже кулаки стиснул... освирепел вовсе! "Да! - говорит, - прежде он только так торчал: а теперь смеяться начал, зубы скалит! Прочь! уйди!" Кому он эти слова обращал - я уж и не знаю; едва ноги меня вынесли - до того я перепугался. Вы только представьте: лицо, как медь красная, пена у рта, голос хриплый, словно кто его давит! И поехал я - сирота сиротою в тот же день к Марфе Савишне... в большой ее застал печали. Даже в теле она изменилась: похудел лик. Но разговаривать со мной о сыне она не захотела. Только одно сказала: что никакой тут людская помощь действительна быть не может, молитесь, мол, батюшка! А там вынесла мне сто рублей. "Для бедных и больных вашего прихода", - говорит. И опять повторила: "Молитесь!" Господи! как будто я и без того не молился - денно и нощно!
     Отец Алексей тут снова достал платок и снова утер свои слезы - но уж не украдкой на этот раз - и, отдохнув немного, продолжал свою невеселую повесть.
     - Покатились мы тут с Яковом, словно снежный ком под гору, и видать нам обоим, что под горою пропасть - а как удержаться - и что предпринять? И скрыть это не было никакой возможности: по всему приходу пошло смущение великое, что вот-де у священника сын стал бесноватым - и что следует-де начальство обо всем этом известить. И известили бы непременно, - да прихожане мои - спасибо им! - меня жалели. Тем временем зима миновала - и наступила весна. И такую весну послал Бог - красную да светлую, какой даже старые люди не запоминали: солнышко целый день, безветрие, теплынь! И пришла мне тут благая мысль: уговорить Якова сходить со мною на поклонение к Митрофанию, в Воронеж! "Коли, думаю, и это последнее средство не поможет - ну, тогда одна надежда: могила!" Вот сижу я однажды, перед вечерком, на крылечке - а зорька разгорается на небе, жаворонки поют, яблоки в цвету, муравка зеленеет... сижу и думаю, как бы сообщить мое намерение Якову? Вдруг, смотрю, выходит он на крыльцо: постоял, поглядел, вздохнул и прикорнул на ступеньке со мною рядышком. Я даже испугался на радости - но только молчок. А он сидит, смотрит на зарю - и тоже ни слова! И показалось мне, словно умиление на него нашло: морщинки на лбу разгладились, глаза даже посветлели... еще бы, кажется, немножко - и слеза бы прошибла! Усмотревши таковую в нем перемену, я - виноват! - осмелился. "Яков, - говорю я ему, выслушай ты меня без гнева..." Да и рассказал ему о моем намерении: как нам вдвоем к Митрофанию пойти - пешочком; а от нас до Воронежа верст полтораста будет; и как оно приятно будет - вдвоем, весенним холодочком, до зорьки поднявшись - идти да идти по зеленой травке, по большой дороге; и как, если мы хорошенько припадем да помолимся у раки святого угодника, - быть может, - кто знает? Господь Бог над нами и смилуется - и получит он исцеление, - чему уже многие бывали примеры! И представьте вы, милостивый государь, мое счастье! "Хорошо, - говорит Яков, - а сам не оборачивается, все в небо смотрит, - я согласен. Пойдем". Я так и обомлел... "Друг, говорю, голубчик, благодетель!" А он у меня спрашивает: "Когда же мы отправимся?" - "Да хоть завтра", - говорю.
     Так на другой день мы и отправились. Надели котомочки, взяли посохи в руки - и пошли. Целых семь дней мы шли - и все время нам погода благоприятствовала - даже удивительно! Ни зноя, ни дождя; муха не кусает, пыль не зудит. И с каждым днем мой Яков все в лучший вид приходит. Надо вам сказать, что на вольном воздухе Яков и прежде - того-то не видал, но чувствовал его за собою, за самой спиною; а не то тень его сбоку как будто скользила, что очень моего сына мучило. А в этот раз ничего такого не происходило; и на постоялых дворах, где нам ночевать приходилось, - тоже ничего не являлось. Мало мы с ним разговаривали... но уж как нам хорошо было - особенно мне! Вижу я: воскресает мой бедняк. Не могу я вам описать, милостивый государь, что я тогда чувствовал. Ну, добрались мы наконец до Воронежа. Пообчистились, пообмылись - и в собор, к угоднику! Целых три дня почти что не входили из храма. Сколько молебнов отслужили, свечей сколько понаставили! И все ладно, все прекрасно; дни благочестивы, ночи - тихие; спит мой Яша, как младенец. Сам со мной заговаривать стал. Бывало, спросит: "Батюшка, ты ничего не видишь?" - а сам улыбается. "Не вижу, - говорю я, - ничего". - "Ну и я, говорит, не вижу". Чего еще требовать? Благодарность моя к угоднику - без границ.
     Прошло три дня; и говорю я Якову: "Ну, теперь, сынок, все дело поправилось; на нашей улице праздник. Остается одно: исповедайся ты, причастись; а там с богом восвояси - и отдохнувши как следует да по хозяйству поработавши, для укрепления сил, для укрепления сил, можно будет похлопотать, место поискать - или что. Марфа Савишна, говорю, наверное в этом нам поможет". - "Нет, - говорит Яков, - зачем мы ее будем беспокоить; а вот я ей колечко с Митрофаниевой ручки принесу". Я тут совсем раскуражился: "Смотри, говорю, бери серебряное, а не золотое - не обручальное!" Покраснел мой Яков и только повторил, что не следует ее беспокоить, - а впрочем, тотчас на все согласился. Пошли мы на следующий день в собор;
     исповедался мой Яков, и так перед тем молился усердно! - а там и к причастию приступил. Я стою так-то в сторонке - и земли под собою не чувствую... На небесах ангелам не слаще бывает! Только смотрю я:
     что это значит! Причастился мой Яков - а не идет испить теплоты! Стоит он ко мне спиною... Я к нему. "Яков, говорю, что же ты стоишь?" Как он обернется вдруг! Верите ли, я назад отскочил, до того испугался! Бывало, страшное было у него лицо, а теперь какое-то зверское, ужасное стало! Бледен как смерть, волосы дыбом, глаза перекосились... у меня от испуга даже голос пропал; хочу говорить, не могу - обмер я совсем... А он - как бросится вон из церкви! Я за ним... а он прямо на постоялый двор, там ночевка наша была, котомку на плечи - да и вон. "Куда? - кричу я ему. - Яков, что с тобой! Постой, погоди!" А Яков хоть бы слово мне в ответ, побежал как заяц - и догнать его нет никакой возможности! Так и скрылся. Я сейчас верть назад, телегу нанял, а сам весь трясусь и только и могу говорить, что: Господи! да: Господи! И ничего не понимаю: что это такое над нами стряслось? Пустился я домой - потому думаю: наверное, он туда побежал. И точно. На шестой версте от города - вижу: шагает он по большаку. Я его догнал, соскочил с телеги да к нему. "Яша! Яша!" Остановился он, повернулся ко мне лицом, а глаза в землю упер и губы стиснул. И что я ему ни говорю - стоит он как истукан какой, - и только и видно, что дышит. А наконец опять пошел вперед по дороге. Что было делать! Поплелся и я за ним...
     Ах, какое же это было путешествие, милостивый государь! Сколь нам было радостно идти в Воронеж - столь ужасно было возвращение! Стану я ему говорить - так он даже зубами ляскает, этак через плечо, ни дать ни взять тигр или гиена! Как я тут ума не лишился - доселе не постигаю! И вот наконец однажды ночью - в крестьянской курной избе - сидел он на полатях, свесивши ноги да озираясь по сторонам, - пал я тут перед ним на коленки и заплакал и горьким взмолился моленьем. Не убивай, дескать, старика отца окончательно, не дай ему в отчаянность впасть, скажи, что приключилось с тобою? Воззрелся он в меня - а то он словно и не видел, кто перед ним стоит, - и вдруг заговорил, - да таким голосом, что он у меня до сих пор в ушах отдается. "Слушай, говорит, батька. Хочешь ты знать всю правду? Так вот она тебе. Когда, ты помнишь, я причастился - и частицу еще во рту держал - вдруг он (в церкви-то это, бельм-то днем!) встал передо мною, словно из земли выскочил, и шепчет он мне (а прежде никогда ничего не говаривал)... шепчет: выплюнь да разотри! Я так и сделал: выплюнул - и ногой растер. И, стало быть, я теперь навсегда пропащий - потому что всякое преступление отпускается, но только не преступление против святого духа..."
     И, сказав эти ужасные слова, сын мой повалился на полати, - а я опустился на избяной пол... Ноги у меня подкосились...
     Отец Алексей умолк на мгновенье - и закрыл глаза рукою.
     - Однако, - продолжал он, - что же я буду дольше томить вас, да и самого себя! Дотащились мы с сыном до дому, - а тут скоро и конец его настал - и лишился я моего Якова! Перед смертью он несколько дней не пил, не ел - все по комнате взад и вперед бегал да твердил, что греху его не может быть отпущения... но его уж он больше не видел. Погубил он, дескать, мою душу; теперь зачем же ему больше ходить? А как слег Яков, сейчас в беспамятство впал, и так, без покаяния, как бессмысленный червь, отошел от сей жизни в вечную...
     Но не хочу я верить, чтобы Господь стал судить его своим строгим судом...
     И, между прочим, я этому потому не хочу верить, что уж очень он хорош лежал в гробу: совсем словно помолодел и стал на прежнего похож Якова. Лицо такое тихое, чистое, волосы колечками завились - а на губах улыбка. Марфа Савишна приходила смотреть на него - и то же самое говорила. Она же его обставила всего цветами, и на сердце ему цветы положила - и камень надгробный на свой счет поставила.
     А я остался одиноким... И вот отчего, милостивый государь, вы изволили усмотреть на лице моем печаль великую... Не пройдет она никогда - да и не может пройти.
     Хотел я сказать отцу Алексею слово утешения... но никакого слова не нашел.
     Мы скоро потом расстались.
     
     --------------------------------------------------------------------
     "Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 01.09.2006 15:49