Виктор Платонович Некрасов
     
     
     Написано карандашом
     
     
     -----------------------------------------------------------------------
     Проект "Военная литература": militera.lib.ru
     Издание: Некрасов В.П. Написано карандашом. - Киев, "Днипро", 1990
     Книга на сайте: militera.lib.ru/prose/russian/nekrasov2/index.html
     Иллюстрации: нет
     Источник: Библиотека Мошкова (lib.ru)
     OCR, корректура: HarryFan (03/VII-2001)
     Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
     
     С о д е р ж а н и е
     
     Сенька
     Вася Конаков
     Рядовой Лютиков
     Судак
     
     
     Сенька
     
     
     1
     
     В первой половине дня Сенька кое-как еще держал себя в руках, но когда после небольшого перерыва самолеты стали заходить не только со стороны солнца, а сразу со всех четырех сторон, он почувствовал, что больше не может. Тело дрожало мелкой противной дрожью, и, если он чуть-чуть ослаблял челюсти, зубы начинали стучать друг о друга совсем так, как это было, когда он болел малярией. В животе что-то замирало. Во рту было сухо и горько от табачного дыма. Утром у него был еще полный мешочек табаку, сейчас осталась одна пыль - трехдневную норму он искурил за полдня.
     "На две штуки осталось, - подумал Сенька, насыпая смешавшуюся с хлебными крошками пыль на бумажку, - а потом..."
     Но он так и не успел додумать, что случится потом. Целая куча ("Штук сто", - мелькнуло у Сеньки в голове) самолетов с красными лапами стали пикировать прямо на него. Он выронил мешочек, бумажку, засунул голову меж колен, стиснул зубы и, крепко зажмурив глаза, сидел так, пока не прекратились взрывы. Потом осторожно приоткрыл глаза и высунул голову из щели. Сквозь несущийся куда-то влево дым мелькнуло черное крыло самолета с черным крестом. Сенька опять закрыл глаза. Но ничего не случилось. Самолет улетел.
     "Господи боже мой... Да что же это такое... Господи боже мой..."
     Сенька стал искать бумажку, потом мешочек с табаком, потом скрутил цигарку, но пальцы дрожали, табак рассыпался, и цигарка получилась тоненькая и жалкая.
     Мимо прополз Титков - пулеметчик второго взвода. Лицо у него было все мокрое, с прилипшей ко лбу и щекам землей. Правая рука болталась, как тряпка, и волочилась по земле. Он на минутку задержался у Сенькиной щели, затянулся его цигаркой и пополз дальше.
     "Отвоевался", - подумал Сенька, и ему сразу представилось, как Шура-санинструкторша перевязывает Титкову руку, как трясется он на подводе в медсанбат, как лежит там на соломе.
     Над рощей опять появились самолеты. Проходившие мимо Сенькиной щели какие-то бойцы, увидав самолеты, рассыпались во все стороны. Кто-то тяжелый и горячий вскочил прямо на Сеньку и прижал его к земле.
     Бомбы рвались долго, совсем рядом, а когда перестали рваться, Сенька попытался разогнуться. Но тяжелое лежало на нем и не хотело сползать. Сенька выругался, но тяжелое все лежало. Он уперся руками в землю и свалил тяжелое в сторону. Здоровенный боец в расстегнутой, совершенно мокрой от пота гимнастерке лежал рядом и смотрел на Сеньку остановившимися, немигающими глазами.
     Сеньке стало страшно.
     Вчера, когда они на машинах ехали на передовую, он видел только лошадей - вздутых, с раскоряченными ногами лошадей, валявшихся на дороге. Людей, вероятно, убрали. А вот этот лежал совсем рядом, большой, теплый еще... И рука за голову закинута.
     Мимо щели один за другим, обвешанные минами и котелками, согнувшись, волоча за собой пулеметы, перебегали бойцы. Самолеты делали второй заход.
     "Опять, сволочи..."
     Грохот укатился куда-то в сторону. Густая, удушливая пыль стелилась по земле. Ничего не было видно - ни неба, ни рощи, - ничего, только тускло поблескивал затылок винтовки на бруствере. Сенька со злобой посмотрел на нее.
     "Палка", - подумал он и протянул к винтовке руку.
     Он не принимал никакого решения, он просто снял винтовку с бруствера, зажал ее меж колен, взвел курок, положил руку на дуло, зажмурил глаза и нажал крючок.
     Он не услыхал выстрела. Что-то сильно толкнуло и обожгло ладонь. И сразу все тело охватила слабость. Пальцы беспомощно повисли. Тоненькими ручейками по ним текла кровь и капала на штанину. Большое красное пятно расплывалось по колену.
     Кто-то крикнул над самым ухом:
     - Какого черта стреляешь, дурья голова!
     Сенька поднял голову. Перед ним сидел командир взвода. Сенька безразлично посмотрел на него, потом на руку, потом опять на него. Лейтенант, кажется, что-то кричал, но Сенька ничего не слышал. Он смотрел на серое от пыли, небритое лицо, видел, как шевелятся губы, блестят злые, колючие глаза, но слов не слышал. Он знал только одно: сейчас он вылезет из этой щели и пойдет туда, назад, к речке, где нет самолетов, нет этого бойца с остановившимися глазами, нет всего этого... И он сидел и слушал и ничего не говорил, а потом, - он даже не помнит, лейтенант ли ему приказал или сам так решил, - напялил скатку, затянул и перекинул через плечо мешок и, опершись о винтовку, вылез из щели. Боли в руке не чувствовал никакой.
     Откуда-то появился младший сержант - Сенька забыл его фамилию. Сидел тут же на корточках.
     - Отведешь его к командиру роты, а потом в медсанбат...
     Младший сержант что-то ответил и ткнул Сеньку в бок прикладом автомата.
     - Пошли...
     И они пошли - он и младший сержант.
     Командира роты не застали, а заместитель по строевой приказал прямо в медсанбат вести - там уж знают, что с такими делать.
     - Пристрелил бы на месте, да патрона жалко...
     Только когда они отошли шагов на сто, содержание этой фразы дошло до Сенькиного мозга. Он обернулся, но лейтенанта уже не было. Они пошли дальше. Впереди маячили телеграфные столбы с оборванными проводами.
     
     
     2
     
     В медсанбате у большой, забросанной ветками палатки толпились бойцы. Лежали, сидели, просто так слонялись. Забегали и выбегали из палатки сестры в грязных пятнистых халатах. Большие крытые машины пятились и урчали вокруг палаток. Двое бойцов без рубашек, ругаясь, выносили и клали на машины носилки с ранеными. Раненые молчали и с тревогой смотрели на небо. Там, над передовой, - отсюда до нее было километров шесть-семь, - опять пикировали самолеты. Самой передовой не было видно - мешал кустарник, но распускавшиеся над ней букеты разрывов были видны отчетливо, и Сенька почувствовал, как поползли мурашки у него по спине. Он отвернулся и стал смотреть на машину, которую грузили.
     Младший сержант сидел рядом и молча курил. За всю дорогу он не сказал ни слова. Сеньке хотелось попросить у него закурить, но он не решился.
     "Откажет, должно быть", - подумал он и проглотил слюну.
     Мимо пробежал маленький черненький человечек в халате и больших круглых очках. Он приостановился на секунду и торопливо, не глядя бросил:
     - Леворучник?
     - Леворучник, - ответил младший сержант и встал.
     - Давай сюда... - И человек в очках забежал в палатку.
     В палатке было душно и пахло чем-то резким и неприятным. Вдоль стен сидели раненые бойцы. Посредине стояло два белых стола, покрытых клеенкой. На одном лежал боец с закинутой назад головой. Был виден только шершавый, небритый подбородок. Он тихо, монотонно стонал. Одной ноги у него не было, а вместо нее было что-то красное, с завернутой кожей и куском торчащей кости. Высокий человек, тоже в халате, наклонившись, ковырялся в этом красном чем-то очень блестящим.
     "Господи... - подумал Сенька, - что же это такое?.." - и почувствовал, что его начинает тошнить.
     - Рубашку скинь... и сюда садись...
     Маленький в очках коленом пододвинул табуретку. Сенька с трудом - левая рука стала тяжелая и неповоротливая, хотя и не болела совсем, - снял через голову скатку, потом стал стягивать гимнастерку и нательную рубаху. Рука никак не вытягивалась и путалась в рукаве.
     "И зачем это? - подумал Сенька. - Ведь у меня все цело, рука только... А он рубаху заставляет..."
     - На табуретку садись. Сколько раз говорить надо?
     Сенька сел и положил руку на колено ладонью кверху. Кровь перестала идти, но где, собственно говоря, рана, он так и не мог понять - все залепилось, покрылось грязью.
     - Сколько лет? - спросил маленький в очках, должно быть доктор.
     Сенька не понял, о чем его спросили.
     - Ну, какого года?
     - Я? С двадцать четвертого, - нерешительно ответил Сенька.
     - Двадцать четвертого, а как бык здоровый, - сказал доктор и пощупал тугие Сенькины бицепсы. - И не стыдно тебе?
     Сенька ничего не ответил.
     - Одной рукой двух фрицев задушишь, а ты вместо того... - Доктор не договорил и быстрым движением ущипнул Сеньку за живот, оттянул кожу и всадил в нее большую иглу с чем-то стеклянным посредине. Сенька вздрогнул, но не от боли, а от неожиданности.
     Потом доктор мокрой ваткой долго мыл его ладонь, и это уже было больно. Потом кому-то, не оборачиваясь, крикнул: "Сухо..." - и сестра в блестящих щипчиках принесла бинт, и доктор туго обмотал ладонь.
     - Все... Одевайся.
     Сенька натянул рубаху, гимнастерку и, не зная, можно ли садиться на табуретку, отошел немножко в сторону и стал смотреть, как со стола снимают раненого без ноги.
     - Ну, чего тебе еще?
     Доктор снизу вверх смотрел на него, и Сеньке стало вдруг неловко.
     - Где твой... что привел тебя?
     - Там... на дворе.
     - Скажи, чтоб в четвертую палатку отвел.
     Сенька вышел.
     В четвертой палатке оказался только один раненый. Он спал на соломе, раскинув ноги и положив белую, перебинтованную руку на живот. У входа стоял часовой.
     Сенька взбил солому, положил в голову скатку и растянулся рядом с раненым. Со двора доносились гудки автомашин. Где-то совсем недалеко все еще громыхало. Сенька лежал и смотрел на зеленое, свисающее над его головой полотно палатки. Потом закрыл глаза и долго лежал с закрытыми глазами...
     ...Подбежал старый, одноглазый, с облезлым хвостом Цыган. Повилял хвостом, лизнул руку и побежал дальше... Потом появилась большая миска с пельменями. Они были очень горячие, а мать подкладывала еще и еще. Из-за окна доносилась гармошка. Он торопился доесть пельмени, чтоб пойти с ребятами на Енисей, но вспомнил, что отец велел починить крыльцо. Стал искать топор...
     Кто-то вошел и вышел из палатки. Сенька открыл глаза, но в палатке уже никого не было. Только пола палатки слабо раскачивалась. Спящий рядом боец что-то бормотал во сне. Сенька опять закрыл глаза.
     ...Енисей - широкий-широкий. И маленькая лодочка на нем. В ней отец. Здесь таких рек нет. Все маленькие какие-то, закисшие, желтые. И лесов здесь нет. Разве это леса? Дубки, осинки...
     И вообще ни черта не поймешь.
     Сказали, немца приехали бить... А где немец? Привезли с вечера, велели окопаться. Сказали, что это уже передовая и за той вот сопочкой первый эшелон находится. Но ни эшелона, ни немцев Сенька не увидел. Поужинал сухарями из мешка - кухня где-то застряла сзади, - стал копать себе окопчик. Грунт был мягкий, хороший. Сенька быстро выкопал окопчик на всю длину лопаты, сделал бруствер в ту сторону, где сказали - немцы, замаскировал бурьяном, на дно положил мягкой пахучей травы и лег спать - до утра командир взвода разрешил спать. И Сенька заснул, пристроив винтовку между коленями.
     А утром... Как началось... Как началось...
     Политрук все говорил, что немец штыка боится. И Сенька так научился работать штыком, что чучело из земли чуть ли не с корнем вырывал. И гранату во всем батальоне дальше всех бросал, дальше командира батальона даже... Но вот бросал, бросал, два месяца бросал - а что толку? Немец вовсе в воздухе оказался - ни штыком, ни гранатой не достанешь.
     Лежавший рядом боец зашевелился, перевернулся в сторону Сеньки, почмокал губами и проснулся. Некоторое время он лежа смотрел на Сеньку, потом сел, поджал ноги и спросил:
     - Из тридцать седьмого?
     - Из тридцать девятого.
     - Это что во втором эшелоне лежит?
     Сенька кивнул головой. Боец улыбнулся. У него черные редкие зубы, мелкие морщины на всем лице и маленькие блестящие глазки с короткими, прямыми ресницами. Левая ладонь так же, как и у Сеньки, была перевязана и подвязана к шее.
     - Сам? - боец глазами указал на Сенькину руку.
     Сенька почувствовал, что уши у него становятся горячими, и ничего не ответил.
     - Ты не бойся... Говори.
     Сенька переложил руку на другое колено - она стала вдруг ныть - и уставился в кончик своего сапога.
     - Да ты что - немой? Или контузило? Звать тебя как?
     - Сенькой.
     - Семен, значит. А фамилия?
     - Коротков фамилия.
     - Ну, а меня Ахрамеев - Филипп Филиппович Ахрамеев. Будем знакомы. - И он протянул руку.
     Сенька пожал сухую, горячую ладонь.
     - Боишься, что ли? - боец криво улыбнулся и похлопал здоровой рукой Сеньку по колену. - Зря... Зря боишься. Сойдет. С месячишко отдохнем, а там... мало-мало заживет и стрекача дадим. До излечения все равно судить не будут. Это уж я знаю, - он потянулся и зевнул. - А может, и отбрешемся еще.
     Сенька молчал.
     Боец вытащил из-под соломы плоскую железную коробочку, в которой немцы носят ружейные принадлежности, и ловко одной рукой и губами свернул цигарку.
     - Тебе, правда, маленько хужей. Мы хоть на передовой все время толклись, а у вас, в тридцать девятом, кроме бомбежки, ни черта... Пулевое ранение. Начнутся вопросы, расспросы... Ты через котелок стрелял?
     - Через какой котелок? - не понял Сенька.
     - Через котелок, спрашиваю, стрелял или через мокрую тряпку?
     - Нет. Просто так... - Сенька опять почувствовал свои уши.
     - Эх, голова ты... - вздохнул боец. - Разве делают так? Котелок, тряпка - они ж ожог скрывают. А ожог - что? Первая улика, - и он опять зевнул. - А в общем, ни хрена, драпанем, не тужи... - Он вытянулся на соломе и молча стал курить, сплевывая в сторону крошки махорки.
     Сенька взял "сороковку", докурил ее до самых пальцев и вскоре заснул.
     
     
     3
     
     Вечером принесли пшенного супа с куском хлеба, а потом пришел полковой химик - старший лейтенант, - вынул лист бумаги и, присев на корточки, стал спрашивать Сеньку, где он родился, сколько ему лет, где учился и еще много вопросов. Сенька на все отвечал, а старший лейтенант записывал. Потом старший лейтенант прочел записанное и велел подписаться на каждом листочке. Сенька подписал. Старший лейтенант аккуратно сложил листочки пополам, всунул в планшетку и, ничего не говоря, ушел.
     "За человека не считает", - подумал Сенька и вспомнил, как он когда-то угощал этого самого старшего лейтенанта домашней, крепкой махорочкой и как тот после этого всегда при встрече с Сенькой весело говорил: "Ну как, орел, покурим, что ли, твоей сибирской, крепенькой?"
     Сейчас о махорке он даже не заикнулся.
     - Дознаватель, - сказал из своего угла Ахрамеев, - ерундовина... Вот когда следователь будет, тогда узнаешь.
     - А что, еще и следователь будет? - спросил Сенька.
     - А как же! Он-то уж поговорит, будь уверен, - сказал Ахрамеев и встал. - Выйдем-ка посмотрим, что на божьем свете делается.
     Они вышли. Сели у входа в палатку.
     У перевязочной все так же толклись бойцы - запыленные, в выцветших гимнастерках, черных от грязи бинтах.
     Мимо прошел боец, опираясь на палочку.
     - Ну, как там; браток? - спросил Ахрамеев.
     - Не видишь, что ли... - Боец кивнул головой в сторону передовой и спросил, где регистрируют.
     Над передовой один за другим пикировали немецкие самолеты. Какие-то новые, не похожие на утренние - маленькие, двукрылые, точно бабочки. Они долго кружились один за другим, потом камнем, совсем отвесно падали вниз.
     - Хозяева... Хозяева в воздухе... Ты только посмотри. - Ахрамеев в сердцах сплюнул. - Что хотят, то и делают.
     Сенька ничего не ответил. Он посмотрел на желтоватое облако, плывущее над передовой, и у него опять мурашки по спине пошли.
     - Пойди вот потягайся с ними. Сегодня утром один наш "ястребок" в бой вступил. Так они его, бедняжку, так гоняли, так гоняли... А потом сбили. Туда куда-то, за лес упал. - Ахрамеев протяжно вздохнул. - Не война, а убийство сплошное.
     Сенька, скосившись, посмотрел на Ахрамеева. Тот сидел, поджав к подбородку колени, и тоже смотрел туда, где бомбят. Потом взглянул на Сеньку:
     - Вот я на тебя смотрю. Парень здоровый - кровь с молоком. Тебе жить надо. Жить. А тебя под бомбы, как скотину, гонят. Я вот старик, а и то жить хочу. Кому, умирать охота! Да по-бестолковому еще... Мясорубка - вот что это, а не война.
     - Нельзя так говорить, - сказал Сенька, не поворачиваясь.
     Ахрамеев даже рассмеялся мелким, сухим смешком.
     - Нельзя, говоришь? А руку зачем продырявил? Чтоб немца сдержать, что ли? Ты уж хвостом не верти. Сделал так сделал. И правильно сделал. Голова, значит, еще работает у тебя. А посидел бы еще на передовой, совсем бы ее лишился, или вот так, как этого, на носилках приволокли бы. - И он подбородком указал на раненого на носилках.
     Это был тот самый без ноги, которого Сенька видел в перевязочной. Лицо у него было совсем белое и еще гуще обросло бородой. Он держался руками за края носилок и при каждом шаге носильщиков морщился.
     "Что теперь парень делать будет? - подумал Сенька. - Ни пахать, ни плотничать... Сиди весь век и на других смотри..." Или без руки... Сенька видел одного - обе руки оторвало. По локти. По малой нужде и то сам ходить не мог - просил, чтоб помогли.
     Сенька сжал кулак. Посмотрел на него. Хороший кулак. И рука хорошая. Крепкая. Сеньке вдруг ужасно захотелось поработать топором. Отец говорил, хороший плотник из него получится - и сила есть, и точность, и глаз хороший. Руки - это все. Нельзя без рук жить... И Сенька опять сжал кулак и посмотрел на него.
     Ахрамеев что-то говорил. Сенька поймал только конец фразы:
     - ...За месяц чего только не случится. Время, время надо протянуть. Вот что надо. А там...
     Сенька посмотрел на Ахрамеева. Тот по-прежнему сидел, поджав ноги к подбородку. И Сенька вдруг почувствовал, что еще минута, и он ударит кулаком по этому желтому, морщинистому лицу. Он даже не знал, почему и за что, Ахрамеев ничего ему не сделал. Он так же, как и Сенька, выстрелил себе в ладонь, чтобы...
     Сенька встал и пошел в палатку. Стоявший у входа часовой пристально посмотрел на него.
     "Чего он смотрит? Людей, что ли, не видел. Его бы туда, к бомбам поближе..."
     Когда Ахрамеев зашел в палатку, Сенька сделал вид, что спит.
     
     
     4
     
     Весь следующий день Сенька просидел у входа в палатку и смотрел туда, где рвутся бомбы.
     С передовой шли раненые, и он искал среди них знакомых. Прошло несколько человек из пятой и шестой роты. Он хотел их остановить, но почему-то не сделал этого. Они прошли в перевязочную, а Сенька продолжал сидеть и смотреть туда, за кустарник, где клубилось и громыхало небо, где остались Тимошка и Синцов, и командир взвода, и еще человек двадцать ребят, с которыми он вместе жил, и из одного котелка ел, и впятером один бычок курили.
     А может, их уже и в живых нет. А те, что живые, увидят его, Сеньку, и...
     На третий день в перевязочной он увидел старшину своей роты. В Татьяновке, под Купянском, они жили с ним в одной хате. Сенька даже ремень ему свой подарил - хороший, желтый, совсем новый. Неплохой был старшина. Бойцы всегда были сыты. А что еще бойцу от старшины надо? Чтоб кормил хорошо и белье чаще менял. А что ругается, так это уж им, старшинам, так положено. А Пушков хоть и много ругался, но о бойцах заботился крепко.
     После перевязки Сенька подошел к Пушкову. Он стоял у стола и ждал, пока фельдшер напишет ему какую-то бумажку.
     - Здравствуйте, товарищ старшина, - негромко сказал Сенька и поднес руку к пилотке.
     Старшина оглянулся и посмотрел на него, потом на его руку.
     - Тоже ранило? - спросил Сенька и стал глазами искать, куда же старшину ранило.
     - Нет, - коротко ответил тот и отвернулся.
     Сенька переступил с ноги на ногу, посмотрел на такую знакомую, широкую спину, на свой постаревший ремень и опять спросил:
     - Ну, как там?.. На передовой...
     Старшина ничего не ответил, стоял и смотрел, как фельдшер пишет бумажку: тот быстро-быстро водил пером по ней.
     "Не расслышал", - "подумал Сенька и опять собрался задать тот же вопрос: уж очень ему хотелось знать, живы ли Тимошка и Синцов. Но тут старшина круто повернулся и с разгона налетел на него.
     "Сейчас облает", - подумал Сенька. Но тот не облаял, даже слова не сказал, а, засовывая бумажку в боковой карман, пошел к выходу. Сенька постоял, потом тоже вышел.
     Старшина стоял у подводы и, насвистывая, взбивал сено.
     "Подойти к нему, попроситься - возьмет, может..."
     Старшина снимал с лошадей мешки с овсом и вставлял мундштуки.
     "Так прямо и скажу. Что угодно пускай делают. Гранаты могу бросать. Патроны подносить..."
     Он вытер выступивший вдруг на лбу пот и подошел к повозке. Старшина уже сидел в ней, умащиваясь.
     - Товарищ старшина...
     Пушков повернулся.
     Лицо у него было усталое и какое-то старое. Он здорово похудел за последние дни.
     - Чего тебе?
     - Возьмите меня, товарищ старшина...
     Больше он ничего не смог сказать.
     - Тебя?
     Сенька мотнул головой. Во рту пересохло, и язык вдруг стал большой и неповоротливый. Старшина поправил шинель под собой.
     - Пошел, Сирко... - и дернул вожжи.
     Подвода затряслась по ухабам, подымая тучи пыли, потом скрылась за поворотом. Сенька проводил ее глазами, вошел в палатку и до обеда лежал, уткнувшись лицом в солому.
     Больше он ни к кому уже не подходил.
     
     
     5
     
     На передовой что-то изменилось. Стрельба приблизилась. В рощицу и вокруг нее сначала редко, а потом все чаще и чаще начали падать снаряды. Раненых стало так много, что ими заполнили не только их с Ахрамеевым палатку, но раскладывали их прямо на земле в кустах. Доктора и сестры сбивались с ног. Операционная работала круглые сутки без всякого перерыва. Возле нее вырастали горы бинтов и ваты, и над ними тучами роились зеленые жирные мухи, и два раза в день эти горы куда-то выносили, а через час-два они опять вырастали.
     - Плохо дело, - говорили бойцы. - Авиация одолевает, дохнуть не дает...
     Бойцы были из разных полков, из разных дивизий, но все говорили одно - жмут немцы, спасу нет.
     Рядом с Сенькой положили худенького с наголо выбритой круглой головой сержанта-разведчика. У него были большие, черные, вероятно когда-то очень веселые глаза. Ранен он был в обе ноги. Четырьмя осколками. Пятый сидел где-то в ключице. Лежал он все время на спине, но не стонал и не жаловался, только воды все просил - у него был жар.
     - Где это тебя так разделало? - насколько мог, участливо спросил Сенька, - ему очень жалко было худенького сержанта.
     - На мине подорвался, в разведке, - сказал сержант и, тяжело дыша и поминутно кашляя, стал рассказывать, как он с тремя разведчиками, - командира взвода убило, и он его заменил, - пошел за "языком", как они достали этого "языка", а на обратном пути сбились, попали в минное поле, и вот только он один и остался жив - всех четверых, с фрицем вместе, на клочки разорвало.
     Сенька молча слушал и сочувственно смотрел на сержанта.
     "Какой он худенький, совсем пацан", - думал он и сравнивал свою мускулистую жилистую руку с тоненькой, совсем как у девочки, рукой сержанта, выглядывавшей из рваного рукава.
     - Повезло тебе, - сказал Сенька.
     - Повезло, - улыбнулся сержант.
     - А ты давно воюешь?
     - Я? Дай бог. С первого дня. От самой границы. Третий раз вот уже ранен.
     - Третий раз? - удивился Сенька.
     - Третий. Под Смоленском, под Ржевом и вот здесь теперь.
     - И все живой остаешься?
     - Как видишь, - сержант медленно, с натугой улыбнулся, ему, по-видимому, трудно было улыбаться. - Водички нету?
     - Я сейчас принесу, - сказал Сенька и побежал на кухню.
     Когда он вернулся, сержант лежал и тяжело дышал. Лицо его стало совсем красным.
     - Жар, должно быть, - сказал Сенька и поднес кружку к сухим, потрескавшимся губам сержанта. Тот с трудом сделал несколько глотков, откинулся назад и слабо выругался.
     - Обидно, черт возьми! - он опять выругался. - Не увижу больше ребят. Перебьют всех, пока выздоровею.
     - Может, и не всех, - сказал Сенька.
     - Да и в полк другой пошлют. Все равно не увижу.
     - Тебе что - кости перебило?
     - Кости. На обеих ногах кости.
     Сенька смотрел на его ноги - обмотанные во всю длину, толстые и какие-то квадратные, только кончики пальцев выглядывали.
     - Да, долго тебе лежать.
     - Долго, - вздохнул сержант и опять попросил пить. - С полгода проваляюсь. Как колода. А ребята воевать будут...
     Больше он ничего не сказал. Закрыл глаза и долго лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал.
     "Как бы не помер", - подумал Сенька, и ему еще более жалко стало худенького сержанта. Он осторожно приподнял бритую голову его, - она была горяча, как огонь, - и подложил свою скатку.
     Ночью сержант стал бредить - вспоминать Полтаву, Клашу, ругать какого-то старшину, - и Сенька всю ночь менял ему холодную, мокрую тряпку на лбу. К утру бред прошел, жар отпустил, и часа два сержант спал спокойно. Сенька тоже вздремнул.
     Только утром заметил Сенька, что у сержанта на груди Красная Звезда. На одном уголке эмаль облупилась. "Такой молоденький - и уже орден", - подумал Сенька и побежал за завтраком.
     - За что это ты орден получил? - спросил потом Сенька, кормя сержанта с ложечки.
     - За что дают, за то и получил, - уклончиво ответил Николай, - сержанта звали Николаем, - и облизал ложку.
     - И давно получил?
     - Давно.
     "Смелый, должно быть, - подумал Сенька. - По морде видать, что смелый. А ведь такой худенький, хлипкий".
     После завтрака Николаю захотелось оправиться, и Сенька бегал за судном, - оно было одно на весь санбат, и на него была очередь, - и помогал Николаю с ним сладить.
     - Ты мировая няня, - сказал Николай, и Сеньке это было ужасно приятно.
     Когда Николая унесли на перевязку, Сенька нарвал свежей травы и подложил под плащ-палатку, на которой Николай лежал. А на обед выклянчил у повара лишний кусок мяса, но у Николая не было аппетита, и пришлось ему самому съесть.
     - Аппетитец у тебя - дай бог, - улыбнулся Николай.
     Сенька смутился и отставил котелок.
     - А мне вот не лезет ничего. Тошнит чего-то.
     - Это от жару.
     - А вот пить... Ведро бы зараз выпил.
     - Дать? - спросил Сенька и потянулся за кружкой.
     - Дай.
     Николай, морщась от боли, но с аппетитом выпил поллитровую кружку, откинулся на скатку и стал смотреть на голубой ослепительный кусок неба, видневшийся в отверстие палатки.
     Часам к трем, когда солнце стало особенно припекать, Николай попросил, чтобы его вынесли на двор, - палатка накалилась, и у него заболела голова. Сенька выпросил у лейтенанта, лежавшего в углу, плащ-палатку и растянул ее так между кустами, что солнце совсем не мешало Николаю. Сам он пристроился рядом, отгонял лопухом от Николая мух, скручивал ему папиросы, - он довольно ловко научился это делать рукой и коленом, - и бегал на кухню прикуривать.
     Над головой время от времени пролетали самолеты и бомбили большой кудрявый лес километрах в пяти отсюда - там стояла артиллерия и какая-то кавалерийская часть.
     Так они лежали - Сенька на животе, Николай на спине - и говорили о "юнкерсах", об артиллерии, о кавалерии, о том, как плохо приходится ей в эту войну. Николай здорово разбирался во всех видах самолетов, учил Сеньку, как отличать "юнкере" от "хейнкеля" и "Мессершмитта-110", как надо стрелять в самолет, когда он низко летит. Потом им надоело разговаривать, и они просто лежали и смотрели на небо, следя за косяками летящих бомбардировщиков.
     Подъехали две машины с ранеными. Их быстро разгрузили под деревьями, а машины загнали в кусты. Опять стало пусто, только часовой у палатки ходил взад и вперед, перекладывая винтовку из руки в руку.
     - И чего это он все ходит и ходит? - спросил вдруг Николай, смотря на часового. - На передовой людей не хватает, а он здесь торчит.
     - Положено так, должно быть, - уклончиво ответил Сенька и стал возиться с плащ-палаткой. - Перетянуть, что ли, а то солнце заходит.
     - Может, дезертиры тут с нами лежат? А? Как ты думаешь?
     Сенька ничего не ответил. Стоя на коленях, он натягивал плащ-палатку.
     - А ты знаешь, - помолчав, сказал Николай, - по-моему, тот, что рядом с тобой лежит, самострельщик. Вид у него какой-то такой...
     - Может быть, - неопределенно ответил Сенька. - Тебе воды не принести? - Сенька встал. - Там, на кухне, свежей, кажется, привезли.
     - Не стоит, не хочется. А я вот с ними бы не цацкался. Лечат чего-то их, возятся. Кому это надо? Люди там, - он кивнул головой в сторону, где день и ночь громыхало, - из кожи вон лезут, держат, а эти сволочи о шкуре своей только думают... Пострелял бы их всех к чертовой матери. Дай-ка я докурю.
     Сенька протянул окурок.
     - И, знаешь, - Николай с трудом повернул голову, чтоб увидеть Сеньку, - их сразу отличить можно. Морды воротят, в глаза не смотрят. Чувствуют вину свою, гады, - он вдруг засмеялся. - Вот у тебя тоже левая ладонь - совсем самострельщик. Тебя чем это? Пулей или осколком?
     - Пулей, - чуть слышно ответил Сенька и побежал с котелком на кухню.
     
     
     6
     
     Вечером пришел приказ переходить на другое место. Вся ночь ушла на переезд. Сенька сам устроил Николая в машине и ехал все время рядом, поддерживая его. Николай лежал у самой кабины, там меньше трясло. На ухабах он крепко хватал Сенькину руку, но ни разу не пикнул. Дорога была отвратительная.
     На новом месте Николая с Сенькой чуть не разлучили. Сенька долго бегал за старшим врачом, командиром батальона, но те даже и слушать не хотели, отмахивались - дел и так по горло: машина с инструментами застряла в дороге, а новые раненые стали уже поступать. Только под самое утро Сенька договорился с каким-то фельдшером, и Николая положили в Сенькину палатку, хотя в ней, кроме него и Ахрамеева, были только "черепники".
     Весь следующий день они спали.
     Вечером пришел старший врач, грузный, с сонными маленькими глазами армянин, посмотрел на Сенькину руку, сказал, что недельки через две выписывать уже можно, а Николая велел записать в список для эвакуации.
     - Придется поваляться, молодой человек. Боюсь, как бы легкое не было задето.
     Николай только вздохнул.
     Но прошел день, и еще день, и еще один, а Николая все не эвакуировали. Машин было всего три - две полуторки и одна трехтонка - и в первую очередь отправляли "животиков" и "черепников". Раненых с каждым днем становилось все больше и больше. Фронт медленно, но упорно двигался на восток. Круглые сутки гудела артиллерия. Над передовой висела авиация.
     Дни стояли жаркие. Одолевали мухи. По вечерам - комары. Раскаленный воздух дрожал над потрескавшейся землей. Серые от пыли листья беспомощно висели над головой. Медленно ползло по бесцветному от жары и пыли небу ленивое июльское солнце.
     Сеньку в палатке прозвали Николаевым адъютантом. Он ни на шаг не отходил от него - мыл, кормил, поил, выносил судно. Спер на кухне большую медную кружку, чтоб у Николая все время под руками была холодная вода, приносил откуда-то вишни, усиленно пичкал где-то раздобытым стрептоцидом, отдавал свою порцию водки, говоря, что не может в такую жару пить, и Николай с трудом, морщась, глотал ее, хотя ему тоже не хотелось, - просто чтоб не обижать Сеньку.
     Николаю становилось лучше. Температура упала - выше 37,5 - 37,6 не подымалась. По вечерам, когда все в палатке засыпали и только наиболее тяжелые ворочались и стонали, Сенька с Николаем долго болтали в своем углу. Сенька полюбил эти вечера. Где-то над самой головой успокоительно стрекотали ночные "кукурузники", а они лежали и перемигивались папиросами.
     - Ты за лисицами охотился? - спрашивал Сенька.
     - Нет, не охотился, - отвечал Николай.
     - А за медведями?
     - И за медведями не охотился.
     - Приезжай тогда после войны ко мне. Я тебя научу охотиться. У нас там горностаи, куницы есть, а белок...
     И Сенька со всеми подробностями рассказывал, как он с отцом на охоту в тайгу ходил на целую неделю, и как медведь чуть не оторвал хвост Цыгану, и с тех пор шерсть из него стала вылезать и хвост совсем стал голый.
     Николай слушал, иногда покашливая, потом спрашивал:
     - А за кукушками ты охотился?
     - Кто ж за ними охотится? Кому они нужны? - смеялся Сенька.
     - А я вот охотился.
     - Врешь.
     - Зачем вру? Они там большие, жирные, пуда в три-четыре весом.
     - Где ж это такие кукушки?
     - В Финляндии такие кукушки.
     - А ты и в Финляндии был?
     - Был. Кякисальми - слыхал? Нет? Тем лучше. Я добровольцем тогда был. Вот эти два пальца отморозил тогда. И на ноге, на левой, четыре.
     - Ты и орден там получил? - спросил Сенька.
     - Там...
     Сенька выждал немного, думая, что Николай еще что-нибудь скажет, но Николай ничего не говорил. Тогда Сенька спросил:
     - А за что ты его получил?
     - Чудак ты, Сенька. За что да за что. За войну, конечно.
     - Нет... За что именно?
     - Черт его знает. В разведку ходил. "Языка" ловил.
     "Врет, - подумал Сенька, - наверное, танк подбил или генерала в плен взял..."
     Некоторое время они лежали молча, прислушиваясь к звону ночных кузнечиков. Полы палатки были приподняты, и над головами видны были звезды. Где-то сверкали зарницы.
     - Эх, Сенька, Сенька... - тихо сказал Николай. - Жаль, что не в одной части мы с тобой. Взял бы я тебя к себе. Хороший бы разведчик из тебя получился. Раз охотник - значит, и разведчик. Помкомвзводом бы назначил.
     - Я карту не умею читать, - сказал Сенька.
     - Научился бы. - Николай, помолчав, вздохнул. - А завтра меня эвакуируют. Это уже точно. Доктор сказал. В тыл повезут. Ты воевать будешь, а я месяца четыре бока отлеживать где-нибудь в Челябинске, - и опять помолчал. - А до чего не хочется, Сенька, если бы ты знал...
     Сенька ничего не ответил.
     Больше всего в жизни ему хотелось сейчас быть у Николая помкомвзводом. Ох, как бы он у него работал... И обязательно бы сделал что-нибудь очень геройское. Так, чтоб все о нем заговорили. И орден бы ему дали. И чтоб обязательно геройский этот поступок на глазах у Николая был сделан. Или нет, наоборот. Он придет потом, после геройского поступка к Николаю, а на груди - орден. Все равно какой - Красная Звезда или Красное Знамя, - Красное Знамя, конечно, лучше. И Николай спросит его: "За что орден получил, Сенька?" А он небрежно так, закуривая, скажет: "За что дают, за то и получил". И сколько бы Николай ни допытывался, ни за что бы не сказал...
     На следующий день Николая тоже не эвакуировали. Где-то разбомбили мост, и машины стали ходить вкруговую. К тому же одна поломалась, и работали теперь только две.
     Целый день шел дождь. Палатка была дырявая - посечена осколками, - и дождь тоненькими струйками, точно душ, орошал бойцов. Но никто не ворчал - уж больно жара надоела.
     - Да и ребята на передовой отдохнут малость, - смеялись раненые, - меньше будут головы кверху задирать.
     Сенька достал в соседней палатке потрепанную, без начала и конца книжечку - пьесу Гоголя "Женитьба" - и, водя пальцами по строчкам, читал вслух. И хотя читал он медленно, запинаясь - мешали какие-то незнакомые буквы, - всем очень нравилось, и смеялись дружно и весело.
     Как раз когда Сенька дошел до того места, где Подколесин в окно выскочил, в палатку вошел красноармеец.
     - Тебе чего? - строго спросил Сенька, не отрывая пальца от книги, чтоб не потерять места. - Видишь, заняты люди.
     Красноармеец равнодушно посмотрел на Сеньку, прислонил винтовку к подпиравшему палатку шесту и стал искать что-то в кармане.
     - Ну, долго искать будешь?
     Красноармеец нашел наконец нужную бумажку и таким же равнодушным, как и глаза его, голосом сказал:
     - Самострельщики тут которые? На двор выходи. Следователь вызывает...
     У Сеньки запрыгали буквы перед глазами. Он даже не расслышал, как произнесли его фамилию. Он встал и, ни на кого не глядя, вышел из палатки.
     Потом он стоял перед каким-то лейтенантом с усиками. Лейтенант что-то спрашивал. Сенька отвечал. Потом лейтенант велел ему сесть. Он сел и стал вырывать из бинта белые ниточки одну за другой. Голос у лейтенанта был тихий и спокойный, но говорил он очень по-городскому, и Сенька не все понимал. Слова лейтенанта как-то не задерживались в нем, проходили насквозь. Он сидел на траве, поджав по-турецки ноги, смотрел на круглое, розовое, чисто выбритое лицо лейтенанта, на тоненькие, как две ниточки, усики и ждал, когда ему разрешат уйти. И когда лейтенант встал и стал застегивать планшетку, Сенька понял, что разговор кончился, что ему можно идти, и тоже встал.
     В палатку он не вошел. Он лег на траву под расщепленным дубом и пролежал там до самого вечера. Несколько раз подходил к нему Ахрамеев. Сенька делал вид, что спит. В последний раз Ахрамеев пришел и уселся рядом. Сенька лежал с закрытыми глазами, слушая, как возится и покряхтывает рядом Ахрамеев, потом повернулся и посмотрел ему прямо в глаза.
     - Чего тебе надо от меня?
     Ахрамеев пожевал губами и криво улыбнулся.
     - Как чего? Время настало...
     - Какое время?
     Ахрамеев опять криво усмехнулся.
     - Какое время... Драпать время... Часа через два стемнеет... А тут село в трех километрах. Найдем дуру какую-нибудь - и...
     Сенька почувствовал, как лицо, уши, шея его заливаются кровью.
     - Иди ты к... - и сжал кулак.
     Ахрамеев что-то еще хотел сказать, но запнулся, искоса как-то посмотрел на Сеньку, встал и, стряхнув с колен землю, быстро зашагал к палатке. Сенька перевернулся на живот и уткнулся лицом в согнутые руки.
     Когда совсем стемнело, Сенька вернулся в палатку. Он долго стоял у входа, прислушиваясь, что делается внутри. Потом вошел. Николай уже спал, закрывшись шинелью. Сенька принес свежей воды из кухни, лег на свою солому и всю ночь пролежал с открытыми глазами. Под утро он все-таки заснул.
     Проснулся поздно, когда все уже позавтракали. У изголовья стоял котелок каши, Николай лежал и смотрел куда-то вверх. Сенька встал. Николай даже не пошевельнулся. Сенька вышел и принес чай. Потом тихо спросил Николая:
     - Кушать будешь?
     Николай ничего не ответил. Лежал и смотрел вверх.
     Целый день Сенька пролежал под дубом. Когда вернулся, Николая уже не было. На его месте лежал другой. Котелок с остывшей кашей, нетронутый, стоял на прежнем месте.
     
     
     7
     
     До сих пор в палатке не знали, что Сенька самострельщик. То ли часовые об этом никому не говорили, то ли открытое, ясноглазое, с редкими оспинками лицо его не внушало подозрения, то ли просто каждый занят был самим собой и своими ранами, - в палатке были в большинстве тяжело раненные, - но только никто ничего не знал. И даже сейчас, когда тайна его раскрылась, нельзя было сказать, чтобы обитатели палатки обижали его или как-нибудь по-особенному относились к нему. Нет, этого не было. Но что-то неуловимое, какая-то невидимая стена выросла между Сенькой и окружающими. На вопросы его отвечали сдержанно и кратко. Сами в разговор не вступали. Раньше по вечерам бойцы просили, чтоб он спел что-нибудь - у него был несильный, но чистый, приятный голос, - и он пел им негромко, чтобы не мешать особо тяжелым, старые русские песни, которым отец учил его. Сейчас его не просили уже.
     А как-то раз долго искали нож, чтоб нарезать хлеб, и хотя все знали, что у Сеньки есть замечательный охотничий нож с костяной ручкой в пупырышках, никто у него не попросил, а взяли у часового.
     И Сенька молча лежал в своем углу, смотрел на ползающих по парусиновым стенам мух и прислушивался к все более приближающейся артиллерийской канонаде. Прибывшие раненые говорили, что немец будто где-то прорвался.
     Вечером немецкий "кукурузник" сбросил на рощу несколько "трещоток". Раненые стали выползать из палатки. Сенька не шелохнулся.
     Всю ночь мимо рощи тянулась по дороге артиллерия. Сначала тяжелая на тракторах, потом поменьше, но тоже тяжелая. Сенька лежал на животе и смотрел из-под завернутой полы палатки, как ползут, громыхая, по дороге пушки, плетутся одна за другой подводы. Пехоты не было. Шла артиллерия. Всю ночь шла.
     К утру какая-то часть завернула в рощу. Комбат и старший врач, потные и злые, бегали взад и вперед, ругались с артиллеристами. Но артиллеристы не слушали их и расставляли свои пушки вокруг палаток, забрасывая их ветками. Артиллеристы тоже были потные и злые, голоса были у них хриплые.
     Целый день где-то совсем недалеко стреляли пушки. Немецкие самолеты бомбили дороги и леса. По дороге шли раненые. И уже не одиночками, а группами - по два, по три, пять человек. Некоторые заходили в рощу - на дороге стоял указатель с красным крестом, - другие шли дальше, грязные, оборванные, с волочащимися по земле винтовками.
     К вечеру медсанбат стал сворачиваться. Сняли палатки и сложили их на опушке. Откуда-то приехали большие, крытые брезентом машины.
     Сенька взял свою скатку, котелок и, стоя у дороги, смотрел, как укладывают ящики в машину. Артиллеристы одну за другой вытягивали свои пушки на дорогу.
     Кто-то с большой сумкой на боку - кажется, фельдшер из третьей палатки - пробежал мимо Сеньки.
     - А ты чего, красавец, стоишь? Давай к большому дубу.
     - А там что?
     Фельдшер крикнул что-то непонятное и побежал дальше.
     Сенька пошел к большому дубу. Там стояла шеренга человек в двадцать красноармейцев, и низенький майор в выцветшей солдатской пилотке, и с большой рыжей, набитой бумагами полевой сумкой на боку говорил им что-то.
     - На левый фланг... На левый фланг, - замахал он рукой Сеньке, направившемуся было к нему.
     Сенька стал на левый фланг, рядом с долговязым, длинноусым бойцом. Голова у бойца была перевязана. Все стоявшие в шеренге были легко раненные: у кого рука, у кого голова, шея.
     Майор прошел вдоль строя и записал в маленькую книжечку фамилию и имя каждого и из какой кто части. Последним он записал Сеньку и сунул книжечку в карман.
     - Зачем это он записывает? - спросил Сенька длинноусого.
     Тот осмотрел его с ног до головы.
     - Первый день, что ли, в армии? Не знаешь, зачем записывают?
     "Неужели кончать уже будут? - подумал Сенька, и что-то тоскливое подступило к сердцу. Большая, забрызганная грязью машина, фыркая, выползла из кустов и остановилась под дубом. Все начали залезать в нее. Сенька тоже влез.
     Майор выглянул из кабины и спросил:
     - Все?
     - Все... - ответило сразу несколько голосов из кузова.
     - Поехали... - Майор хлопнул дверцей.
     Машина тронулась.
     - Куда это нас везут? - спросил Сенька кого-то, сидящего рядом на борту, - стало совсем уже темно, и лица превратились в белые расплывчатые пятна.
     - На передовую, куда ж... - коротко ответил совсем молодой голос.
     - На передовую? - Сенька почувствовал, как все в нем замерло.
     - Не слыхал, что ль, что майор говорил? В полк там какой-то. Пополнение. Всех ходячих...
     Сенька схватил соседа за руку. У того даже хрустнуло что-то.
     - Врешь...
     Сосед выругался и попытался отодвинуться.
     - Пьяный, что ли? На людей бросаешься...
     Сенька ничего не ответил. Он увидел вдруг над собой небо, страшно большое и высокое, увидел звезды, много-много звезд, совсем таких же, как дома, на Енисее, и ему вдруг страшно захотелось рассказать кому-нибудь, как хорошо у них там, на Енисее, гораздо лучше, чем здесь, как проснешься иногда утром и двери наружу не откроешь - все снегом замело...
     Он ткнул соседа в бок.
     - Ты откуда сам?
     - Чего? - не расслышал сосед.
     - Сам откуда - спрашиваю.
     - Воронежский. А что?
     - Да ничего. Просто так... А я вот из Сибири, с Енисея... - он сделал паузу, ожидая, что сосед что-нибудь скажет, но тот молчал, держась обеими руками за борт. - Река такая есть - Енисей. Не слыхал? Весной разольется - другого берега не видно, совсем море. А когда лед трогается, вот красота... Тут небось и реки не замерзают вовсе...
     Боец ничего не ответил. Машина круто повернула, и все навалились на правый бок. Сенька плотнее надвинул пилотку, чтоб не снесло, расстегнул гимнастерку и вдохнул полной грудью свежий, напоенный запахом меда ночной воздух.
     - Холодок, хорошо...
     - Через час согреешься, - мрачно буркнул сосед и отвернулся.
     Машина прибавила скорость.
     Они ехали среди высоких нескошенных хлебов, сворачивая то вправо, то влево, через разрушенные села, через рощи и лесочки, наклоняя головы, чтоб ветки не били по лицу. Ветер свистел в ушах, и где-то впереди, точно зарницы, вспыхивали красные зарева и медленно всплывали вверх, и затем падали ослепительно яркие ракеты.
     Потом они долго сидели у стенки какого-то полуразрушенного сарая, и где-то совсем рядом строчил пулемет и рвались мины, и курить им строго-настрого запретили, а немного погодя пришли какие-то двое и раздали им винтовки и гранаты.
     Сенька винтовки не взял, только гранаты - шесть "лимонок" и две "РГД". Растыкал по карманам и повесил на пояс.
     Потом повели куда-то через огороды к речке. Посадили в траншеи. В траншее было пусто. Это были старые траншеи, они успели уже обвалиться и заросли травой.
     "На той стороне, верно, немцы", - подумал Сенька и спросил у сержанта, который их вел, немцы ли на той стороне.
     - Немцы, немцы, а то кто ж. Вчера мы там были, а сегодня немцы. Вот сидите и не пускайте их сюда. Понятно?
     И Сенька сидел и смотрел на тот берег и щупал гранаты в кармане, а потом вынул и разложил их все перед собой.
     В груди его что-то дрожало, он думал о Николае, и ему хотелось обнять его изо всех сил и сказать, что сегодня что-то произойдет. Что именно, он и сам еще не знал, но что-то очень, очень важное...
     
     
     8
     
     Под утро на той стороне реки что-то заурчало, будто тракторы ехали. Но было темно, и ничего нельзя было разобрать. Потом перестало. Заквакали лягушки. Выползла луна. Где-то сзади, в траншее, послышался разговор. Двое командиров подошли к Сеньке. Один хромал и опирался на палочку.
     - Какой роты, боец?
     - А мы не с рот... Мы с медсанбата, - ответил Сенька и вытянул руки по швам.
     - А-а-а... - неопределенно протянул хромой и, помолчав, спросил. - Танки где гудели?
     "Значит, танки, а вовсе не тракторы". Сенька указал рукой в сторону, откуда доносился звук.
     - К мосту прут, сволочи, - сказал хромой.
     Другой командир выругался. У него был хриплый, простуженный голос.
     - А куда ж? Конечно, к мосту.
     За рекой опять заурчало. Сначала тихо, потом громче и громче. Хромой облокотился о бруствер и приложил руку к уху.
     - Штук десять, никак не меньше.
     - Часа через три рассветет.
     - Часа через три, а то и раньше.
     - Ч-черт...
     - Синявский что - убит?
     - Убит.
     - А Крутиков?
     - И Крутиков... Эх, был бы Крутиков... К самому танку бы подполз и на мосту бы подорвал.
     - И бутылки ни одной со смесью?
     - Будто не знаешь...
     Они помолчали.
     - Пройдем во вторую... к Рагозину.
     Они ушли.
     Сенька проводил их глазами - некоторое время еще было видно, как мелькали их головы над траншеей, - и облокотился о бруствер. Луна взошла уже высоко, и на той стороне был виден каждый домик. Они смешно лепились по самому откосу - берег был крутой. Чуть левее виднелась церковь. Из густой зелени выглядывала только маковка с крестом. Правее, вверх по течению, через реку тянулось что-то черное и плоское - должно быть, мост. Из-за домиков то тут, то там, осыпаясь золотым дождем, взвивались вверх ракеты и, осветив, как днем, белые домики и купы деревьев над рекой, шипя, гасли в камышах. Лениво строчили пулеметы. Красные и зеленые точки, догоняя и перегоняя друг друга, терялись где-то на этой стороне. Иногда около церкви начинал щелкать миномет, а потом откуда-то сзади доносились разрывы мин. С нашей стороны никто не отвечал.
     Один раз, когда взлетела ракета, Сенька увидел трех человек, бегущих к реке, и понял, что это и есть немцы. Он чуть-чуть не бросил в них гранату, но вовремя спохватился - речка была широкая, метров восемьдесят, никак не меньше.
     Опять послышались чьи-то шаги по траншее. Сенька обернулся. Те же двое, что проходили недавно.
     - Ну как? - спросил один из них, останавливаясь около Сеньки.
     - Да ничего. Стреляют помаленьку, товарищ... - Сенька запнулся, не зная, как обратиться.
     - Лейтенант, - докончил за него командир и спросил, нет ли у него спичек.
     - "Катюша" только, - ответил Сенька.
     - Давай "Катюшу".
     Сенька порылся в кармане, вытащил длинный, с пол-метра, фитиль, кремень, металлическую пластинку для высекания огня - все аккуратно завернутое в тряпочку - и протянул лейтенанту.
     - Мы здесь рядом будем, - сказал лейтенант и прошел немного дальше по траншее.
     Сенька опять облокотился о бруствер и стал смотреть на противоположный берег. Слышно было, как командиры долго высекали огонь - очевидно, не зажигался фитиль, - потом один из них спросил, который час.
     - Тридцать пять второго.
     Помолчали.
     - Надо решение принимать, Ленька... Через час будет поздно...
     - Надо...
     - Кого ж послать? У меня три человека всего. Два из них раненые, а Степанов... да что о нем говорить...
     - А гранат сколько?
     - Гранат хватит. С гаком хватит. Ящиков пять. Да бросать их надо умеючи... Нету Крутикова. А Степанов только полные штаны наделает.
     - А медсанбатовские?
     - Что медсанбатовские... Одни калеки. С них спросить-то не спросишь. Подведут только.
     Они долго молчали. Было видно только, как вспыхивают папиросы. Потом тот, которого звали Ленька, сказал:
     - Значит... кому-то из нас. Или мне, или тебе.
     - Куда тебе. С ногой-то...
     - Не ногами же кидать. Руки здоровые. А ты левой и на десять метров не кинешь.
     - Кину или не кину - другой вопрос, через час танки уже здесь будут.
     И в подтверждение его слов за рекой опять заурчало.
     Сенька пристально посмотрел в ту сторону, где урчало, ничего не увидел, собрал с бруствера гранаты, подтянул потуже ремень, расправил складки спереди, надел скатку через плечо и, засовывая гранаты в карман, подошел к командирам.
     Где-то вдалеке пропел петух.
     
     
     9
     
     Первый танк неуверенно как-то вылез из-за полуобвалившейся хаты и, точно поколебавшись, идти дальше или не идти, медленно, переваливаясь с боку на бок, пополз к мосту. По нему никто не стрелял. Пушек в полку уже не было.
     Танк медленно подполз к мосту. Остановился. Сделал три выстрела, - снаряды разорвались где-то совсем недалеко, за спиной у Сеньки, - и пошел по настилу. Из-за хаты появился другой танк.
     Сенька взял связку гранат и взвел центральную. Три другие связки лежали рядом на траве.
     Танк медленно полз, громыхая гусеницами. Он был серый, и на боку у него был черный крест, обведенный белой краской. Рядом с крестом ярко-красным пятном выделялся какой-то нарисованный зверь с задранными лапами.
     "Совсем как на картинке, - вспомнил Сенька изображение танка, которое ему показывали в землянке. - Вот там баки с горючим, там мотор... Первую, значит, под гусеницы, вторую в баки, а дальше..."
     Сенька стал на одно колено. Другой ногой уперся в какой-то корень. Мешали ветки кустарника. Сенька осторожно обломал их, потом взял связку гранат и проверил взвод.
     Танк полз по мосту. Мост изгибался под ним, и, если б не грохот гусениц, вероятно, было бы слышно, как он скрипит.
     Танк проехал три пролета. Осталось еще два. Сзади на мост въезжал уже другой. Третий полз по берегу.
     Сенька посмотрел на небо - оно было чистое-чистое, без единого облачка, - на берег, на кусты, на ослепительно желтый песок у воды, стиснул зубы, размахнулся как можно сильнее и бросил связку прямо под гусеницы. Потом вторую. Потом встал во весь рост и бросил третью.
     Гигантский клубок пламени взметнулся к небу.
     С того берега застрочил пулемет.
     Сенька припал к земле, нащупал рукой четвертую связку, взвел ее и тоже бросил. Она не долетела до моста, попала в воду. Громадный фонтан воды взвился к небу, и под Сенькой задрожала земля.
     Танк горел, пуская клубы густого, черного как сажа дыма. Какие-то люди бежали по мосту в обратную сторону. Второй танк пятился назад.
     Сенька надвинул на брови пилотку и, согнувшись, побежал к видневшемуся сквозь сосенки белому домику.
     Когда он подбегал уже к самому домику, сзади что-то оглушительно грохнуло. Сенька на бегу обернулся. Два пролета моста охвачены были огнем.
     Танка больше не было видно.
     Клубящийся черный столб дыма медленно расползался по ослепительно голубому небу.
     
     
     1950
     
     
     Вася Конаков
     Василий Конаков, или просто Вася, как звали мы его в полку, был командиром пятой роты. Участок его обороны находился у самого подножья Мамаева кургана, господствующей над городом высоты, за овладение которой в течение всех пяти месяцев шли наиболее ожесточенные бои.
     Участок был трудный, абсолютно ровный, ничем не защищенный, а главное с отвратительными подходами, насквозь простреливавшимися противником. Днем пятая рота была фактически отрезана от остального полка. Снабжение и связь с тылом происходили только ночью. Все это очень осложняло оборону участка. Надо было что-то предпринимать. И Конаков решил сделать ход сообщения между своими окопами и железнодорожной насыпью. Расстояние между ними было небольшое, метров двадцать, не больше, но кусочек этот был так пристрелян немецкими снайперами, что перебегать его днем было просто немыслимо. В довершение всего был декабрь, грунт промерз, и лопатами и кирками с ним ничего нельзя было поделать. Надо было взрывать.
     И вот тогда-то - я был в то время полковым инженером - мы и познакомились с Конаковым, а позднее даже и сдружились. До этого мы только изредка встречались на совещаниях командира полка да во время ночных проверок обороны. Обычно он больше молчал, в лучшем случае вставлял какую-нибудь односложную фразу, и впечатления о нем у меня как-то не складывалось никакого.
     Однажды ночью он явился ко мне в землянку. С трудом втиснул свою массивную фигуру в мою клетушку и сел у входа на корточки. Смуглый кудрявый парень, с густыми черными бровями и неожиданно голубыми, при общей его черноте, глазами. Просидел он у меня недолго - выкурил цигарку, погрелся у печки и под конец попросил немного толу - "а то, будь оно неладно, все лопаты об этот чертов грунт сломал".
     - Ладно, - сказал я. - Присылай солдат, я дам сколько надо.
     - Солдат? - Он чуть-чуть улыбнулся краешком губ. - Не так-то у меня их много, чтоб гонять взад-вперед. Давай мне, сам понесу. - И он вытащил из-за пазухи телогрейки здоровенный мешок.
     На следующую ночь он опять пришел, потом его старшина, потом опять он.
     - Ну, как дела? - спрашивал я.
     - Да ничего. Работаем понемножку. С рабочей-то силой не очень, сам знаешь.
     С рабочей и вообще с какой-либо силой у нас тогда действительно было "не очень-то". В батальонах было по двадцать - тридцать активных штыков, а в других полках, говорят, и того меньше. Но что подразумевал Конаков, когда говорил о своей роте, я понял только несколько дней спустя, когда попал к нему в роту вместе с проверяющим из штаба дивизии капитаном. До сих пор я не мог никак к нему попасть, подвалило работы с минными полями на других участках, и до пятой роты как-то руки не дотягивались.
     Последний раз, когда я там был, - это было недели полторы тому назад, - я с довольно-таки неприятным ощущением на душе перебегал эти проклятые двадцать метров, отделявшие окопы от насыпи, хотя была ночь и между ракетами было все-таки по две-три минуты темноты.
     Сейчас прямо от насыпи, где стояли пулеметы и полковая сорокапятка, шел не очень, правда, глубокий, сантиметров на пятьдесят не больше, но по всем правилам сделанный ход сообщения до самой передовой.
     Конакова в его блиндаже мы не застали. На ржавой, неизвестно откуда добытой кровати, укрывшись с головой шинелью, храпел старшина, в углу сидел скрючившись с подвешенной к уху трубкой молоденький связист.
     - А где командир роты?
     - Там... - куда-то в пространство, неопределенно махнул головой связист. - Позвать?
     - Позвать.
     - Подержите тогда трубку.
     Вскоре он вернулся вместе с Конаковым.
     - Здорово, инженер. В гости к нам пожаловали? - Он снял через голову автомат и стал расталкивать храпевшего старшину: - Подымайся, друг. Прогуляйся малость.
     Старшина растерянно заморгал глазами, вытер рукой рот.
     - Что, пора уже?
     - Пора, пора. Протирай глаза и топай.
     Старшина торопливо засунул руки в рукава шинели, снял со стены трофейный автомат и ползком выбрался из блиндажа. Мы с капитаном уселись у печки.
     - Ну как? - спросил он, чтобы с чего-нибудь начать.
     - Да ничего. - Конаков улыбнулся, как обычно, одними уголками губ. - Воюем помаленьку.
     - И успешно?
     - Да как сказать... Сейчас вот фриц утих, а днем, поганец, два раза совался.
     - И отбили?
     - Как видите, - он слегка замялся. - С людьми вот только беда...
     - Ну с людьми везде туго, - привычной для того времени фразой ответил капитан и засмеялся. - За счет количества нужно качеством брать.
     Конаков ничего не ответил. Потянулся за автоматом.
     - Пойдем, что ли, по передовой пройдемся?
     Мы вышли.
     И тут-то выяснилось то, что ни одному из нас даже в голову не могло прийти. Мы прошли всю передовую от левого фланга до правого, увидели окопы, одиночные ячейки для бойцов с маленькими нишами для патронов, разложенные на бруствере винтовки и автоматы, два ручных пулемета на флангах - одним словом, все то, что и положено быть на передовой. Не было только одного - не было солдат. На всем протяжении обороны мы не встретили ни одного солдата. Только старшину. Спокойно и неторопливо, в надвинутой на глаза ушанке, переходил он от винтовки к винтовке, от автомата к автомату и давал очередь или одиночный выстрел по немцам.
     Потом уже, много месяцев спустя, когда война в Сталинграде кончилась и мы, в ожидании нового наступления, отдыхали и накапливали силы на Украине, под Купянском, Конаков рассказывал мне об этих днях, когда они вместе со старшиной держали оборону всей роты.
     - Трудновато было, что и говорить. Сам удивляюсь, откуда нервы взялись... Тогда еще, когда ход сообщения рыли, в роте было человек шесть бойцов. Потом один за другим все вышли из строя. Немец каждый день по три-четыре раза в атаку ходит, а пополнения нет. Что хочешь, то и делай. Звоню комбату, а он что? - сам солдат не родит. Жди, говорит, обещают со дня на день подкинуть. Вот мы и ждали - я, старшина и пацан, связист Сысоев. Сысоев на телефоне, а мы со старшиной по очереди на передовой. Постреливаем понемножку, немцев дурачим, пусть думают, что нас много. А как атака... Ну тут нас пулеметчики и артиллеристы вывозили. На насыпи, под вагонами, два станковых стояло и одна сорокапятка. Вот они и работали... Но вообще, что и говорить, приятного было мало. Особенно когда старшина на берег, на кухню ходил. Бродишь один-одинешенек по передовой, даешь редкие очереди - много нельзя, патроны для дела беречь надо - а сам как подумаешь, что вот ты здесь один, как палец, да в блиндаже Сысоев с трубкой, а впереди перед тобой, метров за пятьдесят каких-нибудь, немцев черт его знает сколько. Сейчас вот вспоминаешь, улыбаешься только, а тогда... Ей-богу, когда старшина с берега приходил с обедом, расцеловать его готов был. А когда через три дня пять человек пополнения дали, ну, тогда уж ничего не страшно стало.
     Дальнейшая судьба Конакова мне неизвестна - война разбросала нас в разные стороны. На Донце я был ранен. Когда вернулся в полк, Конакова в нем уже не было - тоже был ранен и эвакуирован в тыл. Где он сейчас, я не знаю. Но когда вспоминаю его - большого, неуклюжего, с тихой, стеснительной улыбкой; когда вспоминаю, как он молча потянулся за автоматом в ответ на слова капитана, что за счет количества надо нажимать на качество; когда думаю о том, что этот человек вдвоем со старшиной отбивал по нескольку атак в день и называл это только "трудновато было", - мне становится ясно, что таким людям, как Конаков, и с такими людьми, как Конаков, не страшен никакой враг. А ведь Конаковых у нас миллионы, десятки миллионов.
     
     
     1956
     
     
     Рядовой Лютиков
     Как-то ночью я возвращался с передовой после какой-то проверки. Устал как черт. Мечтал о сне - больше ни о чем. Приду, думаю, даже ужинать не буду, сразу завалюсь... Но вышло не совсем так.
     Спускаясь в наш овраг на берегу Волги, я еще издали заметил, что возле моей землянки что-то происходит. Человек десять - пятнадцать бойцов сгрудились около входа в блиндаж.
     - Чего толпитесь?
     - Да заболел тут вроде один, - ответил кто-то из темноты.
     - В санчасть отправить, значит, надо. Что стоите? Пополнение, что ли?
     - Пополнение.
     Получали мы его тогда (дело было в Сталинграде в конце января сорок третьего года) не часто и не густо, человек пятнадцать - двадцать в неделю, моментально расхватываемых батальонами. Тут же в овраге, как раз против моей землянки, пополнению выдавали тулупы, валенки, теплые зеленые рукавицы, оружие и отправляли на передовую.
     Кто-то тронул меня за локоть. Я обернулся. Терентьев, мой связной.
     - Симулянт... - Терентьев всем всегда был недоволен, на всех ворчал и всех осуждал. - Нажрался чего-то и в Ригу поехал. Напачкал только.
     - Ладно. Позови Приймака. А бойцов... давайте-ка к штабу... А то подорветесь здесь еще на капсюлях. Живо...
     Бойцы, ворча, поплелись к штабному блиндажу. У входа в землянку остался только больной. Он сидел на корточках, обхватив колени руками, и молчал, уставившись в землю.
     - Что с тобой?
     Он медленно поднял голову и ничего не сказал. Его опять стошнило.
     - Заведи его в землянку, - сказал я Терентьеву. - А я в штаб - и сейчас же назад. Приймаку скажи, чтоб градусник захватил.
     Когда я вернулся из штаба, Приймак - фельдшер - сидел уже в землянке, и Терентьев поил его чаем.
     - Ну что у него?
     - А бог его знает, - отхлебывая горячий чай, сказал Приймак. - Отравился, должно быть. Дай-ка градусник, орел.
     Боец полез за пазуху и с трудом вытащил из-под всех своих гимнастерок и телогреек хрупкую стеклянку. Вид у него был плохой - лицо серое, небритое, губы сухие, спутанные черные волосы лезли из-под ушанки на глаза. На вид ему было лет двадцать пять, не больше.
     Приймак глянул на градусник и встал.
     - Тридцать восемь и пять, - поморщился. - Пускай полежит пока... После посмотрим.
     Боец тоже встал, придерживаясь рукой за койку.
     - Давно заболел? - спросил я.
     - С утра.
     - А чем кормили?
     - Горох, консервы. Что еще...
     - А раньше болел?
     - Да как сказать... не очень.
     Отвечал он односложно, тихим, глухим голосом, не глядя на нас.
     - Что же ты на том берегу не сказал, что болен? - спросил Приймак.
     Боец поднял глаза - черные, усталые, лишенные веселого блеска глаза ничем не интересующегося человека, - но ничего не сказал.
     - Симулянт, одно слово, - пробурчал Терентьев, сгребая остатки сахара со стола в консервную банку. - Набил градусник, и все.
     Приймак цыкнул на Терентьева:
     - Много понимаешь ты в медицине, - и повернулся ко мне. - Консервы. Факт, что консервы. Пускай полежит денек.
     Но Лютиков - фамилия бойца была Лютиков - пролежал не денек, а целую неделю. Первые два дня лежал у меня - в блиндаж моих саперов угодила мина, и пришлось его чинить, - лежал молча, подложив мешок под голову и укрывшись до подбородка шинелью. Смотрел, не мигая, в потолок черными усталыми глазами. Почти не говорил, ничего не просил, не жаловался. Раза три, обычно после еды, его тошнило, и Терентьев, убирая за ним, без умолку ворчал и швырял предметами. Потом Лютиков перешел во взводный блиндаж, и за иными делами я совсем забыл о его существовании. Напомнил мне о нем Черемных, наиболее грамотный из моих бойцов, исполнявший обязанности замполита.
     - Отправили бы вы, товарищ старший лейтенант, куда-нибудь этого самого Лютикова. Работать не работает, а так только...
     - Хлеба, что ли, жалко?
     - Хлеба-то не жалко, хай ест, но бодрости от него никакой. И вопросы всякие задает. Глупые...
     - Вопросы глупые?
     - Очень даже. На прошлой политинформации, например. Спрашивает, почему сахару не дают. Он, мол, видел на станции, когда ехал сюда, три вагона с сахаром разбомбленные. Почему, говорит, не дают? Куда он девается? Или про второй фронт. Почему второй фронт не открывают? В общем, сами понимаете... На фронте не был. Не обстрелянный. На "Красном Октябре" бомбят, а он вздрагивает...
     - А ты отвечать умей. На то и замполит. А то спихнуть хочешь. Хитер больно. Впрочем, скажи помкомвзводу, чтоб направление ему в санчасть дал.
     Помкомвзвод направление написал, но тут как раз подвернулась какая-то срочная работа, и Лютикова оставили сторожить блиндаж.
     Прошло еще несколько дней. Во взводе у меня выбыло сразу три человека и осталось четыре вместе с помкомвзводом. Командир взвода две недели уже как лежал в медсанбате. А работы как раз подвалило. Немцы разбили НП, и надо было в одну ночь его восстановить. Помкомвзвод, усатый, деловитый и сверхъестественно спокойный Казаковцев, пришел ко мне и говорит:
     - Разрешите Лютикова на ночь взять. Майор велел в три наката НП делать и рельсами покрыть. Боюсь, не управимся.
     - А он что, выздоровел?
     - А бог его знает. Молчит все. Курить, правда, сегодня попросил. А раньше не курил. И обедать вставал.
     - Что же, попробуй.
     Под утро я пошел посмотреть, как идут дела. Бойцы кончили укладку наката и засыпали его снегом. Казаковцев потирал руки.
     - Управились-таки, товарищ инженер. В самый раз, в обрез.
     Я спросил, как Лютиков. Казаковцев поморщился.
     - Никак. Возьмет бревно, полсотни метров перетащит - и как паровоз дышит.
     - Завтра же в санчасть отправить. Пускай там решают. Толку не будет.
     - М-да... Сапер не стоящий. Жидок больно.
     На обратном пути мы зашли на КП третьего батальона - начался утренний обстрел. Решили пересидеть.
     Здоровенный, краснолицый, в кубанке набекрень, Никитин, комбат-три, распекал своего начальника штаба:
     - Начальник штаба называется. Адъютант старший... Бумажки все пишешь, донесения. Ты понимаешь, инженер, третий раз приказ приходит - пушку эту сволочную подавить. Под мостом. А он и в ус не дует. Бумажки все пишет. Я целый день на передовой, Крутиков тоже. А он сидит себе в тепле да по телефону только: "обстановочку, обстановочку". Вот тебе и обстановочка... Дохнуть не дает пушка окаянная.
     Пушка, о которой говорил Никитин, давно уже не давала ему покоя. Немцы каким-то чудом втащили ее в бетонную трубу под железнодорожной насыпью и днем и ночью секли никитинский батальон с фланга. Подавить ее никак не удавалось. Боеприпасов в полку было в обрез, а десяток выпущенных по ней снарядов не причинил никакого вреда - стреляла себе и стреляла. Только сейчас Никитин вернулся от командира полка после солидной головомойки и не знал, на ком сорвать злость. А начштаба сидит себе и крестики рисует.
     Никитин набросился на меня:
     - Тоже инженер называется... В газетах про вас, саперов, всякие чудеса пишут - то взорвали и то подорвали, а на деле что? Землянки начальству копаете.
     Он встал, выругался и зашагал по блиндажу.
     - Набрал себе здоровых хлопцев и трясется над ними... Снимут три-четыре мины и сейчас же домой.
     Он остановился, сдвинув кубанку с одного уха на другое.
     - Ну ей-богу же, инженер... Помоги чем-нибудь. Вот тут вот сидит у меня эта пушка, - он хлопнул себя по шее. - Долбает, долбает, спасу нет. Снарядов не хватает, подавить нечем... Ну, посоветуй хоть что-нибудь.
     - А что я тебе посоветую?
     - Ну взорви ее, сволочь проклятую. Ты же сапер. Дохнуть ведь не дает. Честное слово...
     В голосе его проскочили какие-то даже жалобные нотки.
     - У меня всего три человека, сам видишь. Пропадут - что я делать буду? Ты ж мне не пополнишь...
     - Ну одного, одного только человека дай. А помощников я уж своих выделю. Общее же дело, не мое, не личное.
     - Где я тебе этого одного достану? Трех вчера потерял. Куница в медсанбате, сам знаешь.
     - А эти? - Он подбородком кивнул в сторону угла, где сидели и курили саперы.
     - Эти мне самому нужны. Один - минер, другой плотник, третий печник. Вот и все.
     - А четвертый? Связной, что ли?
     - Не связной, а так... Консервами отравился.
     - Знаем мы эти консервы. - И повернувшись к саперам: - Кто объелся, сознавайся!
     Лютиков встал.
     - Подойди, не бойся.
     Лютиков подошел. Нескладный, неестественно толстый от надетой поверх фуфайки шинели, он стоял перед Никитиным, расставив тонкие, до самых колен обмотанные ноги, и ковырял лопатой землю.
     - Что же у тебя болит? А?
     Лютиков недоверчиво посмотрел на комбата, точно не понимал, чего от него хотят, и тихо сказал:
     - Нутро.
     - Так и знал, что нутро. Всегда у вас нутро, когда воевать не хотите.
     Лютиков поднял голову, внимательно, не мигая, посмотрел на Никитина, пожевал губами, но ничего не сказал.
     - Ну, а пушку подорвать можешь?
     - Какую пушку? - не понял Лютиков.
     - Немецкую, конечно. Не нашу же...
     - А где она?
     - Ты мне скажи, можешь или нет. Чего я зря объяснять буду.
     - Ладно, - перебил я Никитина. - Хватит жилы тянуть из человека. Поправится, тогда... Да он к тому же и не сапер. А если тебе действительно саперы нужны, я могу через дивинженера взвод дивизионных саперов вызвать.
     - А ну их к дьяволу. С ними мороки больше, чем с твоими. Скажу майору - он тебе прикажет, вот и все.
     - Посмотрим, все ли это. - Я встал. - Казаковцев, поднимай людей.
     Саперы зашевелились.
     Лютиков стоял и ковырял лопатой землю.
     - Давай, Лютиков, - крикнул Казаковцев, - без нас тут справятся...
     Лютиков взял свой мешок и, согнувшись, вылез из землянки. На дворе светало. Надо было торопиться.
     Я совсем уже было заснул, закрывшись с головой шинелью, когда услышал, что в дверь кто-то стучится.
     - Кто там? - буркнул из своего угла Терентьев.
     - Старший лейтенант спят уже? - раздалось из-за двери.
     - Спят.
     - Кто это? - высунул я голову из-под шинели.
     - Да все этот... Лютиков.
     - Чего ему надо, спроси.
     Но Терентьев не расслышал меня или сделал вид, что не расслышал.
     - Спят старший лейтенант. Понятно? Утром придешь. Не горит.
     Я смертельно хотел спать, поэтому, разделив мнение Терентьева, перевернулся на другой бок и заснул.
     Утром, за перловым супом, Терентьев сообщил мне, что Лютиков раза три уже приходил и все спрашивал, не проснулся ли я.
     - Позови-ка его.
     Терентьев вышел. Через минуту вернулся с Лютиковым.
     - В чем дело, рассказывай.
     Лютиков замялся, неловко козырнул.
     - Разрешите обратиться.
     - Чаю хочешь? Налей-ка кружку, Терентьев.
     - Спасибо, пил только что...
     - Садись тогда, чего стоишь.
     Лютиков сел на самый краешек лежанки.
     - Чего же тебе надо от меня?
     - А насчет этой... - с трудом выдавил он из себя. - Пушки той.
     - Какой пушки?
     - Что комбат давеча говорил.
     - Ну?
     - Подорвать, говорил комбат, ее надо.
     - Надо. Дальше.
     - Ну, вот я и того... решил, значит...
     - Подорвать, что ли? Так я тебя понял?
     - Так, - еле слышно ответил Лютиков, не подымая головы.
     - Ты что, в своем уме? Ты и тола-то живого не видел, зажигательной трубки. А еще туда же, взрывать.
     - Это ничего, товарищ старший лейтенант, что не видал, - в голосе его послышался упрек. - Обидел он меня сильно.
     - Кто обидел?
     - Комбат.
     - Комбат?
     - Комбат Никитин. Все вы, говорит, на нутро жалуетесь, когда воевать не хочете.
     Я рассмеялся.
     - Чепуха, Лютиков. Это он так брякнул, для смеху. Все мы знаем, что ты действительно нездоров. Сегодня в санроту пойдешь. Скажешь Казаковцеву, у него направление есть.
     - Не пойду я в санроту...
     - То есть как это не пойду?
     - Не пойду, - еле слышно сказал Лютиков и встал.
     - А ты не рассуждай и выполняй приказание. Кругом, шагом марш. Чтоб через час ты был в санроте.
     Лютиков ничего не сказал, только посмотрел на меня исподлобья, неловко повернулся, споткнувшись о валявшиеся на полу дрова, и вышел.
     - А ты, Терентьев, мотай к Казаковцеву и передай ему мое приказание. Через полчаса доложишь об исполнении.
     Целый день я пробыл в саперном батальоне на инструктивных занятиях. Вернулся поздно. В дверях штабной землянки столкнулся с Казаковцевым.
     - Чего ты тут?
     - Трубы майору чинил. Печка дымит.
     - Исправил?
     - А как же.
     - Меня майор не спрашивал?
     - Спрашивать не спрашивал, но там как раз комбат Никитин. Вас ругает, что пушку не хотите подорвать.
     - Плевать я на него хотел. Лютикова отправил?
     Казаковцев только рукой махнул.
     - Его отправишь. Не пойду, говорит, и все... Выздоровел я уже. Совсем выздоровел.
     - Вот еще несчастье на нашу голову.
     - Я его и так и этак, и добром и угрозами - ни в какую.
     - Бойцы в расположении или на задании?
     - Во втором батальоне, колья заготовляют.
     - Вернутся - пошлешь двоих с ним в санчасть. Пусть там решают, выздоровел он или нет.
     Разговор на этом и кончился. Я постучался и вошел к майору. Он сидел на кровати в нижней рубахе и разговаривал с Никитиным.
     - Вот жалуется на тебя комбат, - сказал он, показывая мне кивком на табуретку - садись, мол. - Пушку подорвать, говорит, не хочешь.
     - Не не хочу, а не могу, товарищ майор.
     - Почему?
     - Людей нет.
     - Сколько их у тебя?
     - Трое и помкомвзвод.
     Майор почесал рыхлую голую грудь и вздохнул.
     - Маловато, конечно.
     - Не три у него, а четыре, - резко сказал Никитин, не смотря на меня.
     - Четвертый не сапер, товарищ майор.
     Майор искоса посмотрел на меня.
     - А тут твой помкомвзвод усатый говорил, что этот самый не сапер сам предлагал пушку подорвать. Так или не так?
     - Так, товарищ майор.
     - Почему не докладываешь? А? - И вдруг разозлился: - Надо подорвать пушку, и все! Понял? А ну зови его сюда. Скажи часовому.
     Минут через пять явился Лютиков. Майор оглядел его с ног до головы и сразу как-то скис. У него была слабость к лихим солдатам - поэтому он и Никитина любил, всегда перетянутого бесконечным количеством ремешков горластого задиру, - а тут перед ним стоял неуклюжий, вялый Лютиков со съехавшим набок ремнем и развязавшейся внизу обмоткой.
     Майор встал, застегнул подтяжки и подошел к Лютикову.
     - Вид почему такой? Обмотки болтаются. Ремень на боку... Щетина на щеках.
     Лютиков густо и сразу как-то покраснел. Наклонился, чтобы поправить обмотку.
     - Дома поправишь, - сказал майор. - А ну-ка посмотри на меня.
     Лютиков выпрямился и посмотрел на майора.
     - Я слыхал, что пушку берешься подорвать? Правда?
     - Правда, - совершенно спокойно ответил Лютиков, не отрывая своих глаз от глаз майора.
     - А вот старший лейтенант, инженер, говорит, что ты саперного дела не знаешь.
     Лютиков чуть-чуть, уголками губ улыбнулся. Это была первая улыбка, которую я видел на его лице.
     - Плохо, конечно.
     - Плохо или совсем не знаешь?
     - Сказал, что подорву. Значит, подорву.
     Даже Никитин засмеялся.
     - Силен мужик...
     - Ну, а ползать ты умеешь? По-пластунски? - спросил майор.
     Лютиков опять кивнул головой.
     - Покажи, как ты ползаешь. Кровать вот видишь мою - это пушка.
     Лютиков укоризненно посмотрел на майора и тихо сказал:
     - Не надо смеяться... товарищ майор.
     Майор смутился - насупился и зачем-то стал натягивать на себя гимнастерку.
     Вечером мы вместе с Лютиковым взяли заряды. Три заряда по десять четырехсотграммовых толовых шашек в каждом. От пушки ничего не должно было остаться. Показал ему, как делается зажигательная трубка, как всовывается капсюль в заряд, как зажигается бикфордов шнур. Лютиков внимательно следил за всеми моими движениями. В овраге мы подорвали одну шашку, и я видел, как у него дрожали пальцы, когда он зажигал шнур.
     Он даже осунулся за эти несколько часов.
     В два часа ночи Терентьев меня разбудил и сказал, что луна уже зашла и Лютиков, мол, собирается, заряды в мешок укладывает.
     Я всунул ноги в валенки, надел фуфайку и вышел на двор. Лютиков ждал уже у входа с мешком за плечами.
     - Готов?
     - Готов.
     Мы пошли. Ночь была темная, снег растаял, и за три шага ничего не было видно. Лютиков шел молча, взвалив мешок на спину. При каждой пролетавшей мине нагибался. Иногда садился на корточки, если очень уж близко разрывалась.
     Никитин ждал нас на своем КП.
     - Водки дать? - с места в карьер спросил он Лютикова, протягивая руку за фляжкой.
     - Не надо, - ответил Лютиков и спросил, кто покажет ему, где пушка.
     - И нетерпелив же ты, дружок, - засмеялся Никитин. - Народ перед заданием обычно штук десять папирос выкурит, а ты вот какой. Непоседа...
     Лютиков, как всегда, ничего не ответил, наклонился над своим мешком, потом попросил веревку, чтоб обмотать его.
     - Ты дырку в мешке сделай, - сказал я, - и щепочку вставь. А на месте уже трубку вставишь.
     Лютиков отколупнул от полена щепочку, обтесал ее, вставил сквозь мешковину в отверстие шашки. Потом снял шинель, сложил ее аккуратно и положил около печки. Надел белый маскхалат. Зажигательную трубку свернул в кружок и положил в левый карман. Запасную в правый. Проверил, хорошо ли зажигаются спички, сунул в карман брюк. Делал он все медленно и молча. Лицо его было бледно.
     В блиндаже было тихо. Даже связисты умолкли. Никитин сидел и сосредоточенно, затяжка за затяжкой, докуривал цигарку. За столиком трещал сверчок, мирно и уютно, как будто и войны не было.
     - Ну что, пошли? - спросил Лютиков.
     - Пошли.
     Мы вышли - я, Никитин и Лютиков. Шел мелкий снежок. Где-то очень далеко испуганно фыркнул пулемет и умолк.
     Мы прошли седьмую, восьмую роты, пересекли насыпь. Миновали железнодорожную будку. Лютиков шел сзади с мешком и все время отставал. Ему было тяжело. Я предложил помочь. Он отказался.
     Дошли до самого левого фланга девятой роты и остановились.
     - Здесь, - сказал Никитин.
     Лютиков скинул мешок.
     Впереди ровной белой грядой тянулась насыпь. В одном месте что-то темнело. Это и была пушка. До нее было метров пятьдесят - семьдесят.
     - Смотри внимательно, - сказал я Лютикову. - Сейчас она выстрелит.
     Но пушка не стреляла.
     - Вот сволочи! - выругался Никитин, и в этот самый момент из темного места под насыпью вырвалось пламя. Трассирующий снаряд описал молниеносную плавную дугу и разорвался где-то между седьмой и восьмой ротой.
     - Видал где?
     Лютиков пощупал рукой бруствер, натянул рукавицы, взвалил мешок на плечи и молча вышел из окопа.
     - Ни пуха ни пера, - сказал Никитин. Я ничего не сказал. В такие минуты трудно найти подходящие слова.
     Некоторое время ползущая фигура его еще была видна, потом слилась с общей белесой мутью.
     - Хорошо, что ракет здесь не бросают, - сказал Никитин.
     Пушка выстрелила еще раз. Потом еще два раза, почти подряд. Где-то неподалеку треснула одиночная мина. Подошел какой-то боец и спросил, нету ли у нас спички или "катюши".
     Я посмотрел на часы. Прошло шесть минут. А казалось, что уже полчаса. Потом еще три, еще две...
     Ослепительная вспышка озарила вдруг всю местность. Мы с Никитиным инстинктивно нагнулись. Сверху посыпались комья мерзлой земли.
     - Молодчина, - сказал Никитин.
     Я ничего не ответил. Меня распирало что-то изнутри.
     Немцы открыли лихорадочный, беспорядочный огонь. Минут пятнадцать - двадцать длился он. Потом стих. Часы показывали половину четвертого. Мы выглянули из-за бруствера. Ничего не видно: бело и мутно. Опять сели на корточки.
     - Накрылся, вероятно, - вздохнул Никитин. Он встал и облокотился о бруствер. - А пушка-то молчит. Ничего не видно...
     Я тоже встал - от долгого ожидания замерзли ноги.
     - А ну-ка, посмотри, инженер, - толкнул меня в бок Никитин. - Не он ли?
     Я посмотрел. На снегу между нами и немцами действительно что-то виднелось - неясное и расплывчатое. Раньше его не было. Никитин оглянулся по сторонам.
     - Послать бы кого-нибудь.
     Но поблизости никого не было.
     - Черт с ним, давай сами...
     Лютиков лежал метрах в двадцати от нашего окопа, уткнувшись лицом в снег. Одна рука протянута была вперед, другая прижата к груди. Шапки на нем не было. Рукавиц тоже. Запасная зажигательная трубка вывалилась из кармана и валялась рядом.
     Мы втащили его в окоп.
     Лютиков умер. Три малюсеньких осколка - крохотные, как сахарные песчинки, я видел их потом в медсанбате - попали ему в брюшину. Ему сделали операцию, но осколки вызвали перитонит, и на третий день он умер.
     За день до его смерти я был у него. Он лежал, бледный и худой, укрытый одеялом и шинелью до самого подбородка. Глаза его были закрыты. Но он не спал. Когда я подошел к его койке, он открыл глаза и слегка испуганно посмотрел на меня.
     - Ну?..
     В голосе его чувствовалась тревога, и в черных глазах мелькнуло что-то, чего я раньше не замечал, - какая-то острая, сверлящая мысль.
     - Все в порядке! - нарочито бодро и всеми силами стараясь скрыть фальшь этой бодрости, сказал я. - Подлечишься мала-мала и обратно к нам.
     - Нет, я не об этом...
     - А о чем же?
     - Пушка... Пушка как?
     В этих трех словах было столько тревоги, столько боязни, что я не отвечу на то, о чем он все эти дни думал, что, если б он даже и не подорвал пушку, я б ему сказал, что подорвал. Но он подорвал ее, и не только ее, а и часть железобетонной трубы, так что немцы ничего уже не могли установить там.
     И я ему сказал об этом.
     Он прерывисто вздохнул и улыбнулся. Это была вторая и последняя улыбка, которую я видел на его лице. Первая тогда, у майора в землянке, вторая - сейчас. И хотя они обе почти совсем не отличались одна от другой - чуть-чуть только приподнимались уголки губ, - в этой улыбке было столько счастья, столько...
     Я не выдержал и отвернулся.
     Через несколько дней немцы оставили Мамаев курган. Их загнали за овраг Долгий.
     Мы похоронили Лютикова около той самой железобетонной трубы, где он был смертельно ранен. Вместо памятника поставили взорванную им немецкую пушку - вернее остатки покореженного лафета - и приклеили маленькую фотографическую карточку, найденную у него в бумажнике.
     В день ранения я составил на Лютикова наградной материал. Награда пришла месяца два спустя, когда нас перебросили на Украину.
     У Лютикова не было семьи, он был совершенно одинок. Орден его, боевой орден Красного Знамени, если я не ошибаюсь, до сих пор хранится в полку.
     
     
     1950
     
     
     Судак
     
     
     1
     
     Вергасов выехал из орешника, и впереди под холмом показалась Гусинка, село, в котором расположилась третья рота. Серко, избавясь наконец от непрестанно стегавших его по глазам ореховых веток, сразу прибавил шагу.
     Было жарко, как и положено на Украине в июле месяце, солнце стояло почти над самой головой, но Вергасов только что выкупался, дважды переплыл речку туда и обратно и чувствовал себя сейчас свежо и бодро. Собственно говоря, и без купания у него не было оснований чувствовать себя иначе - ему было двадцать пять лет, здоровьем природа его не обидела, в полку его любили, в штабе дивизии считали одним из лучших командиров батальона. Вчера к тому же закончились инспекторские занятия, к которым готовились чуть ли не месяц, закончились неплохо, даже хорошо - комдив отметил батальон Вергасова в своем заключительном слове, - и теперь, после месяца напряженной работы, можно было, в ожидании отправки на фронт, немного отдохнуть.
     Правда, в армии отдых - понятие условное, особенно на переформировке, - что бы там ни было, надо копать траншеи и вообще заниматься каким-то делом, - но все-таки это не тактические занятия.
     Сейчас Вергасов объезжал роты, хотя большой надобности в этом не было, - просто захотелось прогуляться.
     Проехав мостик, Вергасов перешел на галоп и, разгоняя во все стороны неистово кудахтавших кур, вихрем пронесся по улице. Стоящий у штабной хаты часовой, еще издали завидев комбата, сразу же отвернулся от хозяйской дочки Марией, чистившей во дворе картошку, быстрым движением поправил пилотку, гимнастерку и ремень и застыл с безразличным выражением лица, которое считается почему-то необходимым для часового.
     Вергасов осадил коня.
     - Где старший лейтенант?
     - У себя, товарищ капитан, - не меняя выражения лица, ответил боец. - Позвать?
     - Позвать.
     - Дежу-у-рный!
     В дверях показался молодой, круглолицый, дожевывавший что-то сержант. Увидав комбата, он скрылся, почти тотчас появился опять и рысцой, застегивая на ходу ремень, подбежал к Вергасову.
     - Спал небось?
     - Никак нет, товарищ капитан.
     - А чего физиономия помятая?
     Сержант пощупал ладонью лицо, словно проверяя, действительно ли оно помятое, - на самом деле оно было по-молодому свежим и гладким - и сказал:
     - А это так, товарищ капитан... от усталости.
     - От усталости. Знаем мы вашу усталость. Спать по ночам надо, сержант. Ясно?
     - Ясно, товарищ капитан. - Сержант понимающе улыбнулся и зачем-то даже козырнул. Часовой тоже ухмыльнулся.
     - Позови-ка старшего лейтенанта.
     Сержант сорвался с места и, придерживая рукой звенящие на груди медали, побежал звать командира роты.
     Вергасов полез за портсигаром, раскрыл его и протянул часовому.
     - Закурим, что ли?
     - Мне нельзя, товарищ капитан, - лицо часового приняло опять безразличное выражение.
     - А ты на после-обеда. Бери, бери, не бойся. "Казбек", в штадиве вчера давали.
     Боец осторожно, точно боясь запачкать другие папиросы, вынул одну и сунул за ухо.
     - А тебе можно? - Вергасов повернулся к сидевшей на крылечке хитроглазой, краснощекой Марисе.
     - Смиетесь, чи шо?
     - Боишься, что румянец потеряешь? А?
     Вергасов въехал в калитку и остановился над Марисей.
     - А ну вас, товарищ каштан! - Марися притворилась, что испугалась лошади, и слегка отодвинулась.
     Вергасов наклонился и шутливо пустил ей дым в лицо.
     - Замуж тебя, Марися, отдать надо, вот что. А то вот уйдем скоро, совсем скучно станет.
     Марися прыснула и уперлась ладонью в потную лошадиную грудь - не подходи, мол.
     - И не соромно вам, товарищ капитан!
     - Ну ладно, принеси тогда водички.
     Марися ловко повернулась на пятках и побежала в хату.
     В калитку входил командир роты, любимец Вергасова, старший лейтенант Коновалов. Сталинградец, в прошлом моряк, до безрассудства смелый и прекрасно знавший, что за это ему многое прощается, он давно уже был бы в дивизионной разведке, если бы не Вергасов, который не отпускал его от себя. Коновалов был катастрофически ряб, что нисколько не мешало ему быть "первым парубком на селе" благодаря силе, ловкости и твердой вере в свою неотразимость.
     - Старший лейтенант Коновалов прибыл по вашему приказанию, - отчеканил он, неторопливо поднося согнутую ладонь к правой брови и щелкнув шпорами, с которыми никогда не расставался, так же как и с тельняшкой и морским ремнем, - сочетание несколько забавное, но и девушкам и самому Коновалову весьма нравившееся.
     Вергасов глянул на тельняшку.
     - Опять?
     - Поправился на деревенских харчах, не застегивается, - одними глазами улыбнулся Коновалов, показывая, что пытается, но никак не может застегнуть пуговицу воротничка.
     - И бляха флотская.
     Коновалов снова улыбнулся.
     - Что поделаешь, не выдает ОВС ремня, сколько раз просил.
     - А люди где?
     - Работают люди.
     - Работают?
     - А как же. Вторую линию обороны делают. Я им лоботрясничать не разрешаю.
     - И этот тоже работает? - Вергасов показал на проходившего по соседнему участку солдата с двумя ведрами в руках.
     - Этот? - Коновалов стрельнул глазами в сторону солдата. - Так это же Качура. Вчера консервами отравился. Я ему освобождение дал.
     - Ну смотри. - Вергасов наклонился к Марисе, которая давно уже стояла с кружкой в руке.
     - Пойдешь за Коновалова, Марися? А?
     - От пристали. Да берите вже воду...
     Капитан с аппетитом выпил холодную воду и, возвращая кружку, сделал вид, что хочет схватить и посадить Марисю в седло. Марися расхохоталась и отбежала к крыльцу.
     - Ох, боюсь, Коновалов, не вырвешься ты отсюда, - рассмеялся Вергасов и дружелюбно сбил пилотку с его головы. - Так, говоришь, работают?
     - Работают.
     - Пойдем, что ли, посмотрим? - Вергасов сделал движение, будто хочет соскочить с коня.
     - Пойдем, чего же, - невозмутимо ответил Коновалов.
     На самом деле коноваловская рота после тактических занятий поголовно отдыхала. И Вергасов знал это - он только что проезжал мимо второй линии обороны, и там ни души не было - и Коновалов тоже знал, что капитан обо всем догадывается, и оба они сейчас играли в игру, и обоим она доставляла удовольствие, так же как и без конца повторявшийся эпизод с тельняшкой и бляхой.
     "Комроты - дай бог! - подумал Вергасов, глядя на подтянутую, но не слишком, а в меру, как и положено настоящему офицеру-фронтовику, фигуру Коновалова. - С ним бы до Берлина..."
     А Коновалов, в свою очередь, подумал: "И повезло мне, черт, на комбата. За ним как за стеной каменной..."
     Вергасов посмотрел на часы.
     - Нет, не успею, третий час уже. Надо еще во вторую съездить. Отремонтировали там мостик?
     - Так мимо мельницы скорей, - ответил Коновалов.
     Вергасов понял, что мостик как был, так и остался, но ничего не сказал и тронул поводья.
     - Бувай, Марися. Подумай, о чем говорили, - и выехал за калитку.
     
     
     2
     
     Ильин - недавно прибывший в полк командир второй роты - сидел на завалинке и писал. Он не заметил, как подъехал Вергасов.
     - Прохлаждаетесь? - спросил Вергасов.
     Ильин вздрогнул и встал.
     - Письмо пишу.
     - Письмо пишете. А люди где?
     - Люди отдыхают.
     - Отдыхают?
     - Отдыхают.
     Вергасов оглядел Ильина с головы до ног - всю его тощую фигуру в широкой, вылезшей сзади из брюк выцветшей майке.
     - Приведите себя в порядок, товарищ лейтенант.
     - Простите... - сказал Ильин и, заправляя майку в брюки не в том месте, где она вылезла, пошел к хате.
     Он почти сразу опять вышел, в гимнастерке и пилотке. Гимнастерка была коротка и с заплатой внизу, пилотка же сидела ровно посреди головы, как носят только люди, никогда не бывавшие на фронте.
     - Теперь объясните мне, почему у вас рота отдыхает, а не работает?
     - Вчера кончились тактические занятия, - сказал Ильин, - люди устали. Вот я и решил...
     - Я не спрашиваю вас, что вы решили. Я спрашиваю, почему люди не работают.
     - Я объясняю. Вчера кончились тактические занятия...
     - Это было вчера. А я вас спрашиваю, почему люди сегодня не работают? Вы понимаете? Не вчера, а сегодня.
     Ильин, очевидно, не понял, так как молча пожал плечами.
     - И не пожимайте плечами, когда вас спрашивают. В армии плечами не пожимают. Вы сейчас в армии, а не у себя дома. Ясно?
     - Ясно, - не глядя на капитана, ответил Ильин, и некрасивое, с близорукими глазами и слишком большим лбом лицо его покраснело.
     "И чего это он всегда в сторону смотрит? - подумал Вергасов. - С ним говоришь, а он всегда куда-то в сторону".
     - Выстройте-ка людей, - Вергасов посмотрел на часы. - Пять минут сроку даю.
     Капитан соскочил с лошади, не глядя кинул поводья солдату и зашагал по двору.
     Ильин попал к нему в роту каких-нибудь две недели тому назад. Попал на место подорвавшегося на мине Кузовкина, опытного, боевого командира, с которым Вергасов провоевал весь Сталинград. Вергасов собирался заменить его Сергеевым, толковым парнишкой из командиров взводов, но ему прислали этого Ильина, который и пороху-то никогда не нюхал, - вот и воюй с ним.
     Собственно говоря, пока Вергасову особенно нечего было жаловаться на Ильина. Рота от других не отставала, на тактических занятиях прошла тоже неплохо, но при чем тут Ильин? Вытянули командиры взводов и сами солдаты. А Ильин? Как все здоровые и веселые люди, Вергасов любил таких же веселых и здоровых, как он сам. Поэтому он любил Коновалова, с которым и воевать хорошо, и выпить можно, и песню лихую спеть. Парень как парень. А этот? Подойти отрапортовать и то не может. Руки как грабли, ноги журавлиные, голенища болтаются. С солдатами разговаривает, точно одолженья у них просит. Рыба какая-то малокровная, а не командир...
     Ильин вернулся и доложил, что рота сейчас будет выстроена.
     - А документация и отчетность у вас в порядке? - спросил Вергасов.
     - В порядке, - сказал Ильин.
     - Покажите-ка.
     Ильин направился в хату.
     - Вы заместителя пришлите, - крикнул Вергасов вдогонку. - Чего вы сами все бегаете?
     - Он болен, товарищ капитан. Приходится самому.
     "Конечно ж, самому. А другого на его место временно назначить не додумается".
     Документация оказалась в полном порядке. Все было написано чернилами, четким красивым почерком.
     - Вы что же, и на передовой собираетесь чернилами писать?
     - Если не будет чернил, буду карандашом, - попытался улыбнуться Ильин.
     Вергасов, почти не держась рукой, вскочил в седло и вполоборота кинул Ильину:
     - Позанимайтесь сейчас строевой. Лично вы. Ясно? Завтра приду проверю.
     За воротами он свернул влево и направился к Коновалову, но на полпути вспомнил, что в 18:00 нужно отправить в штадив карту обороны батальона, и, выругавшись про себя, затрусил рысцой в сторону мельницы.
     "Куда б его сплавить, черт возьми? - думал он дорогой. - Поговорить, что ли, с Петрушанским? Наверно, им в штабе такой тип нужен. Геморройной работы у них хватает. А я бы Сергеева на его место поставил. Ей-богу, поговорю с Петрушанским".
     
     
     3
     
     На другой день Вергасов приехал все-таки во вторую роту. Зачем - он и сам точно не знал. Проверять строевую подготовку не было никакого смысла - люди готовились не к параду, а к войне, да и батальон по строевой считался первым в полку, но погода стояла хорошая, проехаться верхом приятно, а на обратном пути можно и к Коновалову заглянуть. Одним словом, поехал.
     Ильина он застал в поле. Человек десять солдат, без рубашек и совсем коричневые от загара, сидели вокруг него кружком, а он что-то рассказывал.
     Когда Вергасов приблизился, все встали, и командир роты отрапортовал, что в таком-то взводе идут политзанятия. Голос у Ильина был глухой, тихий, и, когда он докладывал, казалось, что он в чем-то оправдывается. В одном месте он запнулся и, наклонив голову и наморщив брови, три раза повторил одно и то же слово.
     - Вольно, - сказал Вергасов и соскочил с коня. - Стреножьте-ка его, ребята! - И, повернувшись к Ильину, спросил: - Какая тема?
     - Занятий? - спросил Ильин.
     - Конечно, занятий. А чего ж?
     - Французская революция.
     - Какая, какая революция? - не понял Вергасов.
     - Французская.
     - Почему французская?
     - Просто заинтересовались бойцы, я вот и решил...
     - Опять решили. Все вы решаете. Вчера отдохнуть решили, сегодня заниматься историей. А воевать кто будет? А?
     Ильин, по своему обыкновению, смотрел через плечо комбата куда-то в пространство.
     - Воевать кто будет, я вас спрашиваю? Дядя?
     Вергасов прошелся взад и вперед. Солдаты стояли и молчали.
     - Гранаты есть учебные?
     - Есть, - ответил Ильин.
     - Будем гранаты бросать. Пошлите за гранатами.
     Пока один из солдат бегал в село, Вергасов шагал взад и вперед и ни с кем не разговаривал. Бойцы молча курили. Солдат вернулся, Вергасов взвесил на руке деревянные чурки, скинул ремень, выбрал гранату потяжелей и, разбежавшись, кинул ее в небо.
     - Вот это да!.. - вырвалось у кого-то из солдат.
     Граната упала далеко за кустами. Отмерили, вышло шестьдесят восемь шагов.
     Потом по очереди кидали солдаты, кидали неплохо, но ни один не докинул до того места, куда упала граната капитана. После каждого броска мерили расстояние шагами, и Ильин записывал в записную книжку. Скованность и неловкость первых минут рассеялись сами собой. Солдаты, как всегда во время физических упражнений, веселились, смеялись, по нескольку раз "перебрасывали", желая побить комбата, но побить так и не смогли. Вергасов бросил еще раз, но уже поближе, все на него дружески зашикали, а он, потирая плечо, сказал:
     - Без тренировочки, братцы, и водки больше стакана не выпьешь.
     Все расхохотались.
     Вергасов поднял с земли ремень, затянул его потуже - он гордился своей тонкой талией - и поправил портупею.
     - Что ж... Неплохо. Думал, что хуже, - и, будто только сейчас заметив стоявшего в стороне с записной книжкой Ильина, спросил его:
     - А вы что же?
     Ильин глянул на капитана и стал засовывать записную книжку в боковой карман. Он был туго набит, и книжка никак не хотела влезать. Солдаты сразу умолкли. Вергасов выбрал из гранат одну и подал ее Ильину.
     - Прошу.
     Тот взял и отошел на несколько шагов.
     - Ремешок бы скинули... - посоветовал вполголоса кто-то из бойцов.
     Ильин торопливо снял ремень и вдруг побежал и бросил гранату. Бросил неловко, как-то по-женски, через голову. Она медленно и словно нехотя завертелась в воздухе, упала шагах в тридцати и откатилась в сторону.
     Солдат сбегал и принес ее. Расстояния никто не мерил. Ильин, долго и ни на кого не глядя, застегивал ремень.
     
     
     4
     
     В коноваловской хате, самой просторной и удобной, праздновалась годовщина вступления Вергасова на должность командира батальона. На торжество приглашены были даже командир полка, замполит и начальник штаба. Они, правда, посидели недолго: у майора Филиппова, съевшего что-то жирное, начался обычный приступ печени, и замполит увел его, а начальника штаба вызвали срочно по телефону, и он больше не вернулся.
     Осталась одна молодежь: комбат-1, хохотун-сибиряк Платонов, знаменитый на весь полк тем, что после бани всегда выбегал на снег; маленький, похожий на цыгана Хейломский - командир второго батальона; командиры рот, за исключением Ильина - он дежурил по батальону, - и человек пять командиров взводов.
     С уходом начальства стало проще и веселей. Скинули ремни, а затем и гимнастерки, затянули "Хмелю", "йихав козак на вийноньку", "По долинам и по взгорьям", а когда надоело петь, начали бороться, делать стойки, мосты и, упершись на углу стола локтями, с налитыми кровью лицами пытались отогнуть друг другу руки. Коновалов, не упускавший любого предлога, чтобы показать свою мускулатуру, снял майку и даже в минуты отдыха принимал напряженные позы, которые наиболее выгодно показывали его лятусы, бицепсы и грудные мышцы.
     Потом пошли купаться - ночь была теплая и лунная - и Вергасов с Коноваловым плавали наперегонки, ныряли, фыркали, брызгались; Платонов, закинув руки за голову, лежал без движения на воде, выставив свой громадный живот, и говорил, что может так даже спать; Хейломский изображал, как плавают женщины, гребя сразу двумя руками и шумно хлопая ногами по воде. Одним словом, веселились вовсю.
     Часам к двенадцати все устали и постепенно разбрелись по домам. Вергасов пошел ночевать к Коновалову. Они разделись, стали укладываться, и оказалось, что ни тот, ни другой спать не хотят.
     - Может, еще по маленькой?
     Коновалов подошел к столу и налил по полстакана.
     В окно постучали.
     - Кто там?
     - К вам можно, товарищ капитан? - донесся снаружи голос Ильина.
     - Заходи.
     В сенях хлопнула дверь, что-то упало, закудахтала курица. Наклонив голову, чтобы не удариться о притолоку, вошел Ильин.
     - Чего там? - недовольно спросил Вергасов.
     - Из "Гранита" звонили.
     - Ну?
     - К семи ноль-ноль к тридцать первому вызывают.
     - И это все?
     - Все.
     - И для этого вы специально пришли?
     - Да.
     Вергасов протяжно свистнул и отодвинул ногой стоявший у стола табурет.
     - Садитесь-ка, раз уж... - и не закончил.
     Ильин снял пилотку и сел.
     - Водку пьете?
     Ильин пожал плечами.
     - Я ж дежурный, товарищ капитан...
     Вергасов потянулся за бутылкой.
     - Ничего, я разрешаю. Сегодня разрешаю.
     Вергасов налил, и Ильин, не отрываясь, выпил весь стакан.
     У него выступили слезы, и, чтобы скрыть их, он низко наклонился над тарелкой. Коновалов весело рассмеялся.
     - Сильна, брат?
     - Сильна... - с трудом ответил Ильин, поперхнулся и вдруг закашлялся. Кашлял он долго, всем телом, и на лбу у него надулись жилы. Коновалов перестал смеяться и смотрел на него с удивлением и даже с интересом.
     - Ты что, болен? А?
     Ильин махнул рукой.
     - Не в то горло попало. Бывает...
     Коновалов снял со стены кобуру, вынул оттуда наган - он презирал пистолеты и свой старенький наган не менял ни на что, - уселся на кровати, поджав ноги, и, сказав: "Оружие прежде всего любит чистоту", - начал его разбирать.
     Вергасов доедал винегрет. Ильин сосредоточенно ковырял ножом край стола. Руки у него были большие, белые, с длинными красивыми пальцами и тонкими, совсем не мужскими запястьями.
     - Вы играете на скрипке? - неожиданно спросил Вергасов.
     - Нет. - Ильин как будто удивился.
     - А я думал, играете.
     - Нет, не играю.
     - На чужих нервах только, - откликнулся с кровати Коновалов и рассмеялся.
     - А кем вы до войны были? - спросил Вергасов.
     - Ихтиологом.
     - Кем?
     - Ихтиологом. Ихтиология - это наука о рыбах.
     - О рыбах? - задумчиво сказал Вергасов. - Институт, значит, кончали?
     - Кончал.
     - А мне вот не пришлось... Все с винтовкой больше...
     - Успеете еще, - улыбнулся впервые за все время Ильин, посмотрел на висевшие на стене голубенькие ходики и встал.
     - Я пойду, товарищ капитан. Пора.
     Вергасов потянул его за рукав.
     - Успеете еще. Садитесь.
     Вергасов исподлобья взглянул на Ильина и неожиданно почувствовал, что ему хочется с ним разговаривать. Он был в той приятной стадии опьянения, когда хочется разговаривать - не петь, не буянить, не показывать свою силу, а именно разговаривать. Причем, как это ни странно, именно с Ильиным. Он не понимал этого человека, не понимал, как, чем и для чего тот живет. Молчаливость и замкнутость Ильина он принимал за гордость, неумение - за нежелание или скорее даже за лень, застенчивость - за презрение к окружающим, - в общем, он не понимал его да, по правде говоря, не очень до сих пор и интересовался им. Теперь же в нем заговорило любопытство. Подперев рукой голову - она стала вдруг тяжелой и не хотела сама держаться, - он смотрел на Ильина, на его длинное, почему-то всегда усталое лицо, на большой, с залысинами, от которых он казался еще большим, лоб, на его белые, с длинными пальцами руки. И Вергасову захотелось сказать что-нибудь приятное этому человеку, не слыхавшему от него до сих пор ни одного теплого слова - только замечания и указания. Сидит вот и бумажку какую-то на мелкие клочки рвет.
     - Вы откуда родом? А? - спросил он, не зная с чего начать.
     - Из Ленинграда, - не подымая головы, ответил Ильин.
     - Красивый город. Я там был. В тридцать девятом году, когда на Финскую ехал. Очень красивый город, ничего не скажешь.
     - Красивый, - подтвердил Ильин.
     - Один только день был. Петропавловскую крепость, Невский проспект видал. И коней этих знаменитых. Забыл, как тот мост называется.
     - Аничков мост.
     - Красивые кони. Здорово сделано. Совсем как живые.
     - Красивые... - согласился Ильин, сгребая разорванные клочки бумаги в кучку на край стола.
     Оба помолчали. Коновалов протяжно зевнул.
     - Я, кажется, спать буду, капитан. Не собираешься?
     - Оставь мне тюфяк. Я на тюфяке лягу.
     - Ты начальник, - Коновалов аппетитно потянулся, - тебе нельзя. Тебе кровать полагается.
     Через минуту он уже храпел.
     - Хороший парень, - сказал Вергасов. - И офицер толковый.
     Ильин посмотрел на спящего Коновалова, кивнул головой и встал.
     - Я пойду, товарищ капитан. Третий час уже.
     - Да куда вы рветесь? Садитесь. Кто там с вами дежурит?
     - Кривенко, командир взвода.
     - Вот пускай и посидит за вас. А мы с вами еще по одной.
     - Спасибо, мне не хочется.
     Вергасов, ничего не сказав, разлил остаток водки в стаканы и протянул один Ильину.
     - Нельзя отказываться, когда начальство предлагает. Валяйте.
     Ильин покосился сначала на стакан, затем на Вергасова, вытер зачем-то тыльной стороной руки рот, сделал несколько глотков и снова поперхнулся.
     - Не могу больше... - Он сконфуженно улыбнулся.
     Воцарилась пауза. В сенях завозились и закудахтали куры.
     Вергасов прошелся по комнате, вернулся к столу, заткнул пустую бутылку пробкой и зачем-то поставил ее за комод. Ильин искал свою пилотку.
     - Вот она, ваша пилотка, на кровати.
     Ильин надел пилотку, помялся.
     - Так не забудьте, в семь ноль-ноль.
     - Не забуду.
     Ильин козырнул и вышел.
     Вергасов несколько минут ковырял вилкой винегрет, потом, подойдя к окну, распахнул его. На дворе светало, хотя солнце еще не взошло. С речки тянуло сыростью. Широкая деревенская улица была пуста, и только в самом ее конце, около церкви, маячила долговязая фигура Ильина, которого за километр можно было узнать по смешной, подпрыгивающей походке.
     "Завтра же схожу к Петрушанскому", - решил Вергасов.
     Он посмотрел на стол, который не хотелось сейчас убирать, прикрыл его газетой и, не раздеваясь, растянулся на кровати.
     
     
     5
     
     Это была последняя мирная ночь батальона. На следующую он выступал на фронт. А еще через две оказался на передовой.
     Шла самая напряженная фаза боев. После долгого затишья наши войска форсировали Донец, захватили плацдарм и теперь расширяли его. Сплошной линии фронта не было. Была река с понтонными мостами, которые нещадно бомбились немцами, было одно накрепко захваченное большое село Богородничное, а остальное - рощи, лесочки, овраги, высотки, балки - заполнили передвигающиеся в разные стороны и часто находящиеся друг у друга в тылу части немцев и наших, которые то сталкивались, и тогда начиналась перестрелка, то расходились и опять сталкивались, только уже с другими отрядами, окапывались, потом получали приказ и куда-то перебрасывались, опять натыкались на противника - одним словом, обстановка складывалась не слишком ясная, хотя и довольно обычная для первых дней боев на незнакомой местности.
     Вергасов получил приказание захватить рощу "Тигр", в двухстах метрах западнее дороги Богородничное - Голая Долина, окопаться там, занять оборону и силами батальона разведать противника в районе высоты 103,2 и Г-образного оврага.
     Вергасов больше всего в жизни любил такого рода операции, когда надо что-то искать, хитрить, когда нету этих чертовых, развитых в глубину оборон, с их бесконечными минными полями и заранее пристрелянными огневыми точками, когда авиация противника ничего не может сделать, так как сама не знает, где мы, где они, - короче, когда есть простор для тебя и для твоей инициативы.
     Однако с первых же шагов Вергасова постигло разочарование. Тщательно продуманный план захвата рощи применить не пришлось - немцев в ней не оказалось, и, кроме полусожженного "Бюссинга" и десятка ящиков со сгущенным молоком, трофеев тоже не было. Ну что ж, тем лучше. Вергасов в темноте занял оборону и тут же выслал разведку на высотку и в овраг. Разведчики вскоре приволокли языка - молоденького, очень хорошенького белобрысого мальчика - ефрейтора, подстриженного под бокс, который сказал, что немцы и не подозревают, что у них совсем под боком наш батальон, и даже считают, что Богородничное опять, мол, занято ими. В овраге, по его словам, не было никого, а на высоте 103,2 стоят только два пулемета - самый правый фланг правофлангового батальона 136 пехотного полка. Что находится правее, он не знает, - кажется, ничего. Парень говорил охотно и как будто не врал - у комбата был наметанный глаз.
     Вергасов сразу же, еще на допросе немецкого ефрейтора, решил: высотку, пока темно, захватить, не дожидаясь приказания, а о результатах разведки и о принятом решении донести в штаб полка связным.
     - Фриценка накормить и в штаб полка. Слышишь, Пастушков? А командиров рот ко мне.
     Пастушков - пожилой и самый мудрый в батальоне, а может быть и во всем полку, солдат-ординарец - молча встал и шлепнул пленного пониже спины - пошли, мол.
     Вергасов посмотрел на часы. Одиннадцать. До начала рассвета три часа. Успею. Он растянулся на мягкой пахучей траве. Роты хватит. Да какое там роты - двух взводов хватит. Даже одного, если б с Коноваловым послать. Но на такую мелочь Коновалова не стоит. В самый раз Ильина попробовать. Пускай привыкает. С места в карьер. Операция несложная, людей у него пока много, командиры взводов толковые - сами за него все сделают. Раз уж не удалось его Петрушанскому спихнуть, пускай помаленечку привыкает. А тут все-таки хотя задача ерундовая, но есть какая-то ответственность, да и вообще лучше учиться воевать, держа инициативу в своих руках, чем подчиняясь воле противника. Вергасов не был сторонником того, что новичку надо вживаться в войну постепенно. Нет, как учить плавать - толкнуть в воду и все, только на мелком месте, чтобы не захлебнулся. А сейчас такое мелкое место как раз и подвернулось.
     Пришли командиры рот. Вергасов перевернулся на живот.
     - Ложись, хлопцы!
     Командиры растянулись. Лиц их не было видно, лишь у Коновалова, как у кошки, глаза при каких-то поворотах головы отсвечивали красным.
     - Дело, значит, такое, - начал Вергасов. - Будем сопку захватывать. Ту самую - 103,2. Фриценок говорит, там всего два станковых пулемета. Желательно захватить их так, чтобы они ни одного выстрела не сделали. Утром фрицы проснутся, а мы по ним - из их же пулеметов. К тому времени и о дальнейших действиях дам знать, с хозяином свяжусь, - Вергасов развернул карту и, присвечивая фонариком, показал на ней высоту, овраг и предполагаемое расположение противника. - На всю операцию даю три часа. К двум, когда начнет светать, все должно быть кончено. Ясно?
     - Чего же неясно? Конечно, ясно, - процедил сквозь зубы Коновалов. - Я тебе и к часу кончу.
     - К часу мне не нужно. А к двум. И поручаю я это второй роте, лейтенанту Ильину. Вы поняли задачу, Ильин?
     - Понял, - тихо ответил Ильин.
     - Если есть вопросы, прошу.
     - Нет, вопросов нет.
     - Насчет огня. В случае недоразумений поддерживать огнем будет Круглов, первая рота. Слышишь, Круглов?
     - Поддержим, а как же.
     - Ну вот и все.
     - Разрешите идти тогда? - Ильин встал.
     - Валяйте. Световые сигналы прежние, но старайтесь ими не пользоваться. О захвате высотки донесите связным. Идите.
     Ильин, хрустя ветками, направился к опушке.
     - Завалит, как пить дать! - проворчал Коновалов.
     - Почему завалит? - спросил Вергасов.
     - Вот увидишь.
     - Не обязательно, - вставил Круглов, постоянный оппонент Коновалова. Достаточно одному из них сказать "да", как другой сейчас же говорит "нет".
     - А я говорю - завалит.
     - А ты не каркай.
     - Я не каркаю, просто говорю. Нельзя давать человеку, да еще такому, первое задание ночью. Первое задание и засветло завалить ничего не стоит. А тут... Да он вместо высотки нашу рощу опять захватит.
     - Чепуха, - сказал Вергасов. - У него Сергеев, у него Жмачук, ребята все опытные.
     - Ну, это твое дело, - сказал Коновалов. - Ты комбат, а не я. Не мне отдуваться. Можно идти спать?
     - Иди.
     - Бывайте. Авось ты меня своими пулеметами не разбудишь.
     Звякнув шпорами, он пошел. Круглов тоже отправился. Вергасов остался лежать.
     А может, Коновалов и прав, черт его забери? Может, лучше было Круглову поручить? Напутает там Ильин, растеряется, подымет трескотню, и вся затея с сопкой провалится. Ведь это у них первая стычка после Сталинграда, первая после пятимесячного перерыва. И вдруг в грязь лицом. Не скажешь потом, что не ты, а командир роты виноват...
     Вергасов поднялся и начал вытряхивать забравшегося под рубаху муравья.
     Ну да черт с ним. Раз отдал приказ - значит, отдал. И он опять стал убеждать себя, что процентов двадцать роты как-никак сталинградцы, что там Сергеев и Жмачук, что вообще не держать же роту в конце концов все время в резерве, раньше или позже придется и ей вступить в бой. Но веселое и приподнятое настроение пропало. Когда начальник штаба пришел доложить, что связной в штаб полка послан, Вергасов долго его отчитывал, придравшись к тому, что послали не Агеева, а Силина, хотя никакой разницы между Агеевым и Силиным не было - оба были исполнительными, хорошими связными.
     
     
     6
     
     Всю дорогу от села Червонотроицкое, где находился на формировке батальон, до Донца, сначала в вагонах, а позже на марше, Ильин думал об одном. Все его мысли сводились к одному слову - началось! И с каждым днем, каждым часом, каждой минутой это начало неизбежно приближалось. И вот подошло вплотную.
     Ильин знал, что молодым, веселым ребятам и обожженным фронтовикам, как Вергасов и Коновалов, он - молчаливый, застенчивый, не привыкший к военным условиям комнатный человек, мог быть просто неприятен. Но оттого, что он понимал это, ему не было легче. Не было потому, что и Вергасов и Коновалов ему нравились, нравились своей веселостью, способностью всегда и везде чувствовать себя свободно и ловко, не унывать при любых обстоятельствах, ясно и просто относиться друг к другу. Солдаты их любили, уважали и немного побаивались. Начальство тоже любило, и они знали, как себя с ним держать, - не слишком развязно и не слишком вытягиваясь, спокойно, с достоинством офицеров, знающих себе цену. Между собой же, когда оставались одни, дурачились, как мальчишки, - возились, хохотали, ссорились из-за всякой ерунды и тут же мирились. Одним словом, хорошие и простые ребята. Он сам хотел быть таким, но знал, что никогда таким не будет.
     В полку - Ильин сразу это понял - он никому не пришелся по душе. Он не умел, да и не хотел, скрывать свою робость, и это определило отношение к нему окружающих. Офицеры полка - в основном молодежь, со всеми присущими ей слабостями - после двух-трех попыток к сближению, из которых ничего не вышло, потеряли к нему интерес. Кто-то в шутку прозвал его "Судаком", и это прозвище настолько прочно к нему прилипло, что за глаза его иначе и не называли. На совещаниях он сидел в стороне, молча, и к нему никто не подходил. С солдатами он не мог найти общего языка - так ему, во всяком случае, казалось. Приказывать и требовать он не умел, никак не мог отделаться от "пожалуйста" и "попрошу вас", а в отношениях со старшиной - хитрым и оборотистым малым - просто становился в тупик.
     И только с одним Сергеевым, командиром первого взвода, он чувствовал себя более или менее свободно. Это был молоденький - лет на шесть моложе самого Ильина - парнишка, с девичьим розовым личиком, без малейших признаков усов и бороды, что доставляло ему немало огорчений, но неглупый, смелый, дважды раненный и имевший уже орден за Сталинград. В полку с ним считались, и, если бы не отсутствие офицерского звания - он был сержантом, - его бы назначили командиром роты, о чем он давно мечтал. Однако, несмотря на то что место это досталось не ему, а неопытному и необстрелянному Ильину, он, увидев его неприспособленность, взял его под свою защиту, хотя был и подчиненным и младшим по возрасту. И, нужно сказать, сделал он это очень деликатно.
     Самое важное было - поддержать авторитет командира, причем командира, который авторитетом своим не очень дорожил и, пожалуй, не понимал всей его необходимости на фронте. Сергеев видел, что Ильин в военно-профессиональных вопросах разбирается так же плохо, как в военно-бытовых, но ни самому Ильину, ни солдатам этого не показывал. Он просто приглашал Ильина к себе на занятия, для проверки, мол, как они идут, и на этих занятиях учил командира вместе с солдатами.
     Ильин это понимал, но словами благодарность свою никогда не выражал. Бойцы же, быстро раскусившие хитрость сержанта, сначала немного посмеивались и недоумевали, а потом привыкли и даже полюбили нового командира роты. Они, впрочем, не очень верили в его военные таланты и на любое задание предпочли бы идти с Сергеевым, Жмачуком или даже с Вовком - третьим командиром взвода, крикуном, хотя и опытным командиром. Но мягкость Ильина и его справедливость не могли им не нравиться.
     Первая черта, впрочем, не очень нравилась Сергееву. Он воевал уже третий год и считал себя - и это так и было - хорошим и умеющим разбираться в бойцах командиром. Он любил своих солдат, и они его; зато, когда надо, мог и прикрикнуть, и отчитать, и дать, как говорится, чесу. Ильин ничего этого не умел. Но не в этом беда - есть командиры, которые никогда не повышают голоса и которых солдаты боятся как огня. У Ильина было другое - самое опасное для него, как для командира. С солдатами он держался даже не как ровня, а как младший со старшими. Ну, не знают они там математики или еще чего-нибудь, половина из них не очень грамотны, но они хорошо стреляют, бросают гранаты, ползают по-пластунски, могут в пять минут выкопать щель, развести костер, поставить заплату, могут спать в любых условиях и даже на ходу - иными словами, делать все то, что нужно на войне. И, разговаривая с солдатами, Ильин всегда невольно думал: "Ну, чего я его учу, ведь он в десять раз лучше меня все это знает".
     Сергеев как-то не вытерпел и сказал ему:
     - Товарищ лейтенант, очень прошу вас, есть у вас какое-нибудь сомнение, обращайтесь ко мне, а не к солдатам. Вот сегодня опять что-то у Сидорчука спрашивали. А вы его командир, вы для него должны быть богом, не он для вас, а вы для него. А получается наоборот.
     - Ну какой же я бог, - конфузился Ильин, - когда бойцу показываю, как чучело надо колоть? Нет уж, бога из меня не получится, как хотите.
     Так и не удалось Сергееву убедить Ильина. Он остался таким же, каким был.
     И вот Ильин получил свое первое задание. К двум ноль-ноль его рота должна захватить сопку. Его рота. Даже как-то странно звучит - рота Ильина. Ему к этому так же трудно было привыкнуть, как и к тому, что солдаты ему козыряют и стоят перед ним навытяжку. Кстати, тут тоже была заслуга Сергеева, который неукоснительно требовал этого от бойцов, особенно по отношению к командиру роты. А командир только смущался и первое время тоже вытягивался перед бойцами, как они перед Ним.
     Так вот, к двум ноль-ноль 103,2 должна быть взята.
     
     
     7
     
     Ильин шел по лесу от комбата к себе, и в голове его неотвязно вертелось:
     
     Итак, начинается песня о ветре,
     О ветре, обутом в солдатские гетры,
     О гетрах, идущих дорогой войны,
     О войнах, которым стихи не нужны...
     
     Он не помнил, откуда это, и чье это, и как оно ему в голову попало - стихов он не любил и знал их мало, - но вот лезут навязчиво строчки, и никак нельзя от них избавиться.
     Где-то, совсем недалеко, справа, мигнул красный огонек цигарки, и невидимый в темноте часовой обругал курившего, тот что-то пробурчал в ответ и повернулся, очевидно, на другой бок - огонек погас.
     Ильин на кого-то наткнулся.
     - Кого ищете, товарищ лейтенант?
     - Сергеева или Жмачука. Не знаете, где они?
     - Так Жмачук же дежурный сегодня по батальону, - ответил голос снизу. - Его тут нет.
     - А Сергеев?
     - Сергеев? - Боец сел на корточки. - Во-он, видите, дуб здоровый. Если присмотреться, видно. С развилкой. Так от него шагов двадцать правее. Только у них малярия опять. С вечера еще затрясло.
     - У кого, у Сергеева?
     - Ага...
     - Вот черт - Жмачука нет, Сергеев болен. А Вовк где?
     - Там же, у дуба. Палатка там у них. Позвать, что ли?
     - Нет, нет, не надо. Я сам.
     - А то я мигом.
     - Спасибо, не надо.
     Вовка пришлось долго трясти, пока он не проснулся.
     - Ну, чего? - он приподнялся на локте и приблизил свое лицо к лицу Ильина. - Это кто? Это вы, товарищ лейтенант?
     - Я, я. Поднимайтесь.
     - А что?
     - На задание надо идти.
     - На какое еще задание? - в голосе Вовка не слышалось ни малейшего азарта.
     - Сейчас узнаете. Вставайте.
     Вовк, ворча, стал искать сапоги.
     - Тюлька! - заорал он на весь лес. - Куда ты сапоги дел, чертова голова?
     Никто не ответил, и Вовк опять стал шарить вокруг себя.
     - А о каком это задании вы говорите, товарищ лейтенант? - раздался вдруг слева голос Сергеева.
     - Спите, спите, Сергеев. Я не к вам.
     - А какое задание?
     - Я не к вам, я к Вовку. Вергасов приказал высоту одну тут захватить. Вот и...
     Сергеев сразу сел.
     - Какую? 103,2?
     - 103,2.
     - Сейчас мы ее возьмем. Одну минуточку.
     Сергеев оперся о плечо Ильина и встал. Даже сквозь гимнастерку чувствовалось, что рука у него горячая.
     - Слушайте, у вас же это самое, куда вам, - запротестовал Ильин.
     - А у вас - первое задание, - шепотом в самое ухо сказал Сергеев, и на Ильина пахнуло жаром. - Что важнее? А? Вовк все равно до утра сапоги искать будет.
     Высота 103,2 находилась в полукилометре от занимаемой батальоном рощи. Попасть на нее можно было или прямо, перейдя дорогу, по равнине, или же слева, по так называемому Г-образному оврагу. Решили, что один взвод ударит в лоб, другой из оврага. Сергеев настаивал, чтобы удар прямо поручили ему, но Ильин заупрямился. Он считал, что по оврагу идти менее опасно, и ему было неловко посылать на более трудный участок Сергеева. Тому пришлось подчиниться.
     В обороне остался взвод Вовка. Ильин взял солдат Жмачука, Сергеев пошел со своими.
     Было около часа, когда оба отряда двинулись к высотке. Темень стояла адова. Небо с вечера затянуло тучами. Ильин к тому же был близорук, поэтому старался держаться Кошубарова, сержанта из взвода Жмачука, хвалившегося, что видит ночью как кошка. И действительно, он полз так быстро и уверенно, как будто по крайней мере раз десять здесь ползал и знает каждую кочку.
     Ильин запыхался, с трудом поспевая за Кошубаровым, и все боялся, что солдаты потеряют направление или отстанут. Но солдаты не терялись и не отставали. Во время небольших передышек - пятьсот метров, да еще в темноте, в один прием не проползешь - Ильин слышал, как рядом с ним кто-то дышал, отряхивался, тихо сплевывал. Потом почудилось, что они не туда поползли, что высота осталась где-то значительно левее, что Сергеев давно сидит на исходной и нервничает и не может понять, что же случилось в конце концов. Условлено было начать бросок без всякого сигнала ровно в час сорок пять, но в последнюю минуту Ильин забыл поменяться с Кошубаровым часами (у того были светящиеся), и сейчас ему казалось, что положенный срок прошел и что ползут они никак не меньше часа.
     Кошубаров неожиданно остановился и, когда Ильин к нему подполз, вытянул руку вперед.
     - Видите?
     Ильин напряг зрение, но ничего не увидел.
     - Высотка, - задышал ему в ухо сержант. - Метров полтораста осталось.
     Ильин опять посмотрел, сощурил даже глаза, но так ничего и не увидел.
     Снова поползли. Местность стала подниматься. Изредка попадались кустарники. Впереди вырисовывался гребень высотки - очевидно, взошла луна или тучи поредели, а может быть, просто потому, что подползли ближе.
     Когда же до исходного для броска рубежа осталось каких-нибудь десять-пятнадцать метров, до слуха Ильина донеслась чья-то речь. Ее услышали все: движение разом прекратилось. Кошубаров прижался к земле и застыл.
     Говорили немцы. Говорили вполголоса, но без всякой опаски, - они не подозревали, что противник может оказаться так близко.
     Ильин напряг слух.
     - Сколько там осталось? - донеслась сверху, чуть-чуть слева, гортанная немецкая речь.
     - Штук десять, - ответил кто-то справа.
     - А у Хельмута?
     - У Хельмута не знаю. Штук пять, вероятно.
     Немного погодя донесся и третий голос:
     - Кончили первый ряд?
     - Кончаем, - ответили справа. - Минут через пять кончим.
     "Минируют... - мелькнуло у Ильина в голове. - Вот черт..." Он подполз к Кошубарову и в темноте нащупал его руку. На часах было четверть второго. Неужели так мало ползли?
     - Минируют, сволочи... - еле слышно выругался Кошубаров; он тоже понял или догадался, о чем говорили немцы. - Что будем делать?
     - Что будем делать?
     Ильин впервые понял, вернее даже не понял, а почувствовал, что сейчас именно от него, а не от кого-либо другого зависит все дальнейшее. От того, как быстро он сообразит, и от того, как быстро принятое решение будет осуществлено, зависит не только его жизнь - как ни странно, сейчас он меньше всего думал о ней, - а жизнь двадцати человек, устами Кошубарова спросивших его: "Что будем делать?" От этого зависит успех всей операции. Там, в лесу, у комбата, и позже, когда они с Сергеевым собирались, он ловил себя на том, что больше всего ему хочется не подкачать, показать всем: Вергасову, Коновалову, майору Филиппову и даже милому, трогательному Сергееву, что вот он - шляпа, мямля, а тоже может кое-что делать. Детская черта, но что поделаешь, она была и проявилась у него здесь, на фронте, как невольный ответ на отношение к нему окружающих. Однако теперь, на склоне высотки, которую ему, лейтенанту Ильину, поручено было захватить, он и не думал об этом.
     Он ощущал на себе взгляд Кошубарова и еще двадцати лежащих рядом с ним человек, понимал, что они с Сергеевым плохо условились, чего-то не учли, что-то прошляпили, понимал, что задача таким образом значительно усложнилась, но также понимал и то, что оправданием это служить не может. Приказано захватить высотку, и он должен ее захватить.
     Он опять посмотрел на часы. Двадцать три минуты второго. Осталось двадцать две минуты... Он мысленно представил себе карту предполагаемой немецкой обороны, которую показывал в лесу Вергасов. Белый кружок от фонаря, коричневые горизонтали, двигающийся по ним палец. В кружке - высотка, слева овраг, справа нечто вроде ложбинки и за ней пологий длинный подъем. Высотка стоит как прыщ. Надо ее обогнуть и, пока не поздно, в условленный с Сергеевым час, ударить по немцам с тыла. Это единственный выход... Ударить с тыла.
     - Хельмут. Алло, Хельмут! - донеслось сверху.
     Ильин вздрогнул и зашептал Кошубарову:
     - Пошли вправо. Ударим с тыла. Осталось двадцать минут.
     Кошубаров энергично закивал головой и пополз. Гребень высотки остался слева.
     
     
     8
     
     - Ну, как наш Судак? Не присылал еще связного?
     Коновалов подсел на корточки к Вергасову и пощекотал ему травинкой ухо.
     - Рано еще. А ты чего не спишь?
     - Не спится.
     - Волнуешься?
     - Что мне волноваться?
     - Врешь, волнуешься. Я вот волнуюсь. - Вергасов сел и почесался, муравьи не давали покоя. - Черт его знает, может и вправду не надо было посылать.
     - Я ж говорил.
     - Говорил, говорил... Все вы только говорите. - Вергасов поймал муравья и со злобой втоптал его каблуком в землю. - Командиры называется. Никогда ничего поручить нельзя. Все комбат сам должен делать, за всех отдуваться.
     Вергасов встал.
     - Пойди узнай, нет ли связного?
     Коновалов отошел и почти сразу же вернулся. Связного не было. Вергасов посмотрел на часы - семь минут третьего - и пошел к опушке. Как будто немного посветлело, но высоты еще не было видно. Стояла тишина, чуть-чуть только шумели верхушки деревьев. Со стороны немцев не доносилось ни звука. Вергасов постоял несколько минут и пошел назад. Коновалов лежал на шинели и курил в кулак.
     - Ну?
     - Что ну? Сам не видишь, что ли? Третий час, а от него ни звука.
     С опушки донесся хруст веток, словно кто-то ломал кусты.
     - Кто идет? - окликнул часовой.
     - Свои. Лещилин со второй роты. Где комбат?
     - Здесь, здесь, - приглушенно крикнул Вергасов. - Давай сюда.
     Подошел запыхавшийся боец.
     - Взяли сопку?
     - Нет еще. Вам записка от лейтенанта Ильина.
     - Сопка мне нужна, а не записка. Записки еще пишет. - Вергасов выругался. - Ну, чего ты там возишься? Коновалов, посвети-ка.
     В записке, написанной крупным кривым почерком с налезающими друг на друга словами, - писалась она второпях и в темноте, - было сказано:
     "Поймал языка. Выяснилось, что важнее захватить не 103,2, а следующую за ней. 103,2 блокирую. Захватываю следующую. Ильин."
     - Видал? - Вергасов затряс листком перед носом Коновалова. - Видал? Ему приказано взять сопку, взять, а он... "блокирую", понимаешь ли!
     Вергасов скомкал листок и швырнул его наземь.
     - Важнее другую брать... Он знает... Тоже полководец нашелся. И дернул меня черт посылать его. - Вергасов круто повернулся к бойцу. - Что это еще за сопка? Ты видел ее?
     - Ага.
     - Ты не агакай, а отвечай толком. Что это за сопка?
     - Так за первой другая, поменьше.
     - Ну?
     - Лейтенант Ильин и решили ее взять...
     - А кто ему разрешил? Кто разрешил, спрашивается? Кто? Русским языком было сказано - 103,2, а он...
     - Так мы ж на мины напоролись, - оправдываясь, сказал боец.
     - Какие там еще мины?
     - Да фрицы ставили. Мы полезли, а они как раз ставят.
     - Ну?
     - Вот лейтенант Ильин и решили обойти их, с тыла ударить. А там как раз фриц связь тянул. В ложбинке, между большой и малой сопкой. Совсем случайно напоролись. Так он, этот самый фриц, сказал, что на той сопке оборону их солдаты роют...
     - Ну и что? - перебил Вергасов. - Пускай себе роют.
     - Так фриц же сказал, что там сейчас никого нет. А на этой, как ее, 103, что ли, рота саперов. НП делают. Так лейтенант решили...
     - А ну его, твоего лейтенанта! Какие-то саперы, НП... Чего он воду мутит? - Вергасов осмотрелся по сторонам. - Поведешь меня туда. Пастушков! Тащи автомат! И Шутовых ко мне. Живо!
     Через минуту явились Шутовы - батальонные разведчики, с которыми Вергасов всегда ходил на задания. Шутовы были близнецами, причем до того похожими друг на друга, что одному пришлось отпустить усы. И все знали: Борис с усами, а Глеб бритый. Все же остальное было одинаковым, даже татуировка одинаковая: на левой руке, немного выше запястья, у обоих были наколоты женские головки.
     - Диски полные? - спросил Вергасов.
     - Полные, - в один голос ответили Шутовы.
     - Пошли тогда. Где этот, из второй роты?
     Лещилин - самый быстроногий и толковый боец второй роты, всегда используемый как связной, - повел не прямо, а через Г-образный овраг. Вергасов заметил это не сразу, а уже около самой высоты и, несмотря на то что крюк отнял каких-нибудь пять лишних минут, пришел в еще большую ярость. Но они были под самой сопкой, и давать волю своей ярости никак нельзя было. Пришлось сдержаться, хотя Вергасов дошел, как говорится, до точки. Он даже не представлял себе, как будет говорить сейчас с Ильиным. Человеку в первый раз в жизни дают задание, ответственное задание, а он, вместо того чтобы его выполнять, пишет записки, теряет время. А через час-полтора будет уже совсем светло. Струсил, и все. Роты саперов испугался.
     Вылезли из оврага и поползли - идти было опасно - по обратному скату холма. Сверху доносились приглушенные голоса и стук топора. Потом свернули налево и поползли в высокой, мокрой от предутренней росы траве. Вскоре наткнулись на окапывающегося солдата, затем на второго, третьего. "С ума спятил, ей-богу с ума спятил", - думал Вергасов, быстро пробираясь вслед за Лещилиным. Высотка осталась позади, и оттуда изредка доносился только стук топора, голосов расслышать было нельзя.
     - Сюда, товарищ комбат, сюда, - шепотом сказал Лещилин и пропустил Вергасова вперед.
     - Кто это? - раздался голос Сергеева. Он сидел на дне ямы или воронки от бомбы - в темноте не разобрать.
     Вергасов спустился туда же. Несколько секунд он молчал, тяжело дыша.
     - Где Ильин? - спросил он сдавленным шепотом, переводя дыхание.
     - Там. - Сергеев махнул рукой куда-то в пространство.
     - Вы мне не рукой машите, а объясняйте толком. Где Ильин, я вас спрашиваю?
     - На той сопке, где немцы оборону роют, - спокойно ответил Сергеев. - Вы разве не получили записку?
     - Кой черт мне ваша записка нужна! Мне сопка нужна, понимаете, вот эта вот, что у вас под самым носом, а не какая-то там... Почему вы ее не взяли, а?
     Сергеев открыл было рот, чтобы ответить, но Вергасов не дал.
     - Чтобы через пять минут Ильин был здесь. Ясно?
     - Ясно, - ответил Сергеев. - Разрешите сначала объяснить?
     - Ты сначала Ильина мне доставь, понятно? Очень мне нужны ваши объяснения. Испугались роты саперов - вот и все объяснение. Вояки называется!..
     Вергасов отвернулся, давая понять, что ни в какие объяснения вступать не собирается.
     Сергеев подозвал Лещилина и отправил его за Ильиным. Потом повернулся к комбату.
     - Зря вы его за командиром роты послали.
     - Почему зря?
     - Честное слово, зря. Во-первых, пока он будет его искать, они уже там начнут...
     - Я им дам начать!..
     - А во-вторых, - продолжал Сергеев, - ведь все думали, что на этой высотке 103,2 только два пулемета и что их можно будет тихо снять. А оказывается, там НП строят. Чуть ли не рота саперов. Пришлось бы ввязываться в бой. А от пленного - товарищ лейтенант вам писал об этом, связиста тут одного поймали, он связь тянул - узнали, что основная оборона немцев проходит совсем недалеко отсюда...
     Сергеев торопился изложить план Ильина. Он сидел на корточках рядом с Вергасовым на дне воронки и говорил, как всегда, очень сдержанно - это была его отличительная черта, - но внутренне волновался, боялся, что говорит недостаточно убедительно и что раздраженный Вергасов не даст ему договорить.
     А план Ильина заключался в следующем.
     Из показаний пойманного связиста - он сидел тут же, скрученный по рукам и ногам, с кляпом во рту - выяснилось, что метрах в ста пятидесяти - двухстах от высоты 103,2 есть еще одна, в районе которой немцы сейчас лихорадочно роют оборонительный рубеж. Пока он еще не занят пехотой, но через час будет поздно. Захватив вторую сопку, рота Ильина вклинится в немецкую оборону и парализует ее, одновременно отрезав от нее высоту 103,2. Если же атаковать саперов, это привлечет внимание противника, и он, спешно заняв оборону, не даст в нее вклиниться. Поэтому Ильин, боясь упустить время, самостоятельно принял решение - взвод Сергеева оставить для блокировки высоты 103,2, которую впоследствии нетрудно будет захватить, так как немецкие пулеметы этот скат не простреливают, а самому со своим взводом занять вторую высоту.
     Таков был план. Со стороны он выглядел стройно и логично, придраться было не к чему. Но, если говорить прямо, Сергеев мало верил в его благополучный исход. Он боялся за Ильина, боялся, что тот с ним не справится. В таких делах нужен прежде всего военный опыт, а у Ильина его нет. Сергеев потому и пошел сам с командиром роты, что хотел, как всегда, быть при нем и так же, как на занятиях, незаметно руководить им.
     Получилось иначе. Мало того, что Ильин придумал план - он взялся лично руководить самой его ответственной частью. Вот этого-то Сергеев и опасался. Но сейчас, когда Ильин с ротой находился на исходной и план фактически начал осуществляться, Сергеев понимал, что изменить ничего нельзя. Он считал своим долгом защищать принятое его командиром решение и делал это со всей убежденностью, на которую был способен.
     - Вы понимаете, товарищ капитан, насколько мы выигрываем, - говорил он все тем же внешне спокойным тоном. - Надо только, чтобы оставшиеся две роты закрепили успех. У лейтенанта с собой всего два пулемета, а немцы, как увидят, сразу же начнут отбивать высотку. Ведь правда же?
     Вергасов ничего не ответил. Он почти не слушал Сергеева. Ему ясно было, что возложенное на командира роты задание не выполнено, высота не взята, то, о чем он писал в своем донесении командиру полка, не сделано. А все, что говорит Сергеев, чепуха. Выгораживает своего командира, который вообразил себя полководцем... Да что говорить! Это хороший урок Вергасову, чтобы знал, кого можно, а кого нельзя посылать на задания. Надо отстранить Ильина от командования ротой. Не его это дело. А теперь надо брать сопку.
     Вергасов посмотрел в сторону уже отчетливо видневшейся высоты, соображая, как и откуда лучше всего нанести по ней удар. Потом повернулся к Сергееву:
     - Отсюда ударишь, видишь? А Ильин оттуда, из оврага. В пять минут с этой петрушкой покончим, - он глянул на часы. - Куда он провалился, твой связной, черт бы его забрал...
     Сергеев не успел ответить. Где-то совсем недалеко раздался выстрел. За ним второй, третий...
     Оба переглянулись. Ильин начал свою операцию.
     
     
     9
     
     Когда Ильин писал записку Вергасову, он приблизительно догадывался, как она будет встречена комбатом. Вергасов самолюбив и не терпит, когда нарушают или изменяю" отданные им распоряжения. То же, что собирался делать Ильин, можно было назвать и тем и другим. Правда, выражаясь уставным языком, это было скорее "самостоятельно принятым решением в связи с изменившейся обстановкой". Но как отнесется к этому самостоятельно принятому решению Вергасов, было более или менее ясно.
     Еще по институту Ильин помнил, что экзаменующие предпочитают, чтоб им отвечали именно так, как они читали на лекциях. Отклонение отнюдь не всегда повышало отметку - чаще всего результат оказывался как раз противоположным.
     Когда Ильин писал записку, Сергеев ему сказал:
     - А может, не стоит, товарищ лейтенант? Все-таки ваше первое задание...
     Но он записку все-таки написал и на задание пошел сам: Сергеев остался блокировать сопку.
     Ильин лежал на животе, сжимая руками автомат, и ждал, когда вернутся двое разведчиков, которых он на всякий случай послал проверить, нету ли здесь минного поля. Восток заметно посветлел, и Ильин ясно различал фигуры двух бойцов, лежавших правее его. "Вот они лежат, эти двое бойцов, - думал он, - а за ними еще восемнадцать человек лежат и ждут сигнала. А когда будет сигнал, - и сигнал этот даст именно он, Ильин, - они вскочат и побегут вперед, и кто-то из них, возможно, будет ранен или убит, и они это знают и, конечно, волнуются, хотя все они стрелянные-перестрелянные. Волнуются и в то же время спокойны - у них есть приказ, и от них требуется только одно - выполнить его. Но достаточно ли этого? Ведь они знают, - а солдаты всегда все знают, - что комбат приказал брать другую высоту. И, может, этот вот боец из новичков, лежащий в десяти шагах от него, - Ильин почему-то хорошо запомнил его круглую, коротко остриженную голову, по которой так и хотелось провести ладонью, такая она была мягкая, точно плюшевая, - может, он лежит сейчас и думает: "И что это лейтенант мудрит?" - короче, не верит ему. А солдат в первую очередь должен верить командиру, верить, что не зря пойдет под пули..."
     Самое трудное на фронте - принять решение, иными словами, взять на себя ответственность за все последующие события, за то, что люди, судьба которых в твоих руках, если даже и погибнут, то погибнут выполняя задачу, в правильности которой ты, во всяком случае ты, абсолютно уверен.
     Да, это и есть самое трудное на войне - принять решение, а приняв, твердо выполнять.
     Впереди что-то задвигалось. Разведчики? Так и есть. Митрохин и Андронов. Запыхавшись, давясь от шепота, докладывают, что мины не обнаружены. Так... Ясно. Ильин посмотрел на часы - он взял на время атаки у Кошубарова его, светящиеся. Вот когда минутная стрелка доползет до цифры три, он даст сигнал...
     - Товарищ лейтенант...
     Ильин вздрогнул. Рядом с ним лежал Лещилин.
     - Комбат вас к себе вызывает.
     - Где он? - еле слышно спросил Ильин.
     - У нас. В воронке, где командир взвода, - так же тихо ответил Лещилин.
     Ильин понял все. Случилось то, чего он больше всего боялся. Вергасов пришел, чтобы отменить его решение. Он, вероятно, в бешенстве. Ильин даже представил себе лицо комбата - побледневшее, с сжатыми губами, сощуренными, колючими глазами. Сейчас еще не поздно. Можно вернуть назад бойцов и ударить по 103,2. Но нужно ли? Правильно ли это будет?
     Ильин закрыл глаза - он всегда так делал, когда хотел сосредоточиться. Открыл их. Восток посветлел, тучи рассеялись, и слева, на чуть-чуть порозовевшем небе, можно было различить очертания небольшой рощицы.
     Правильно ли это будет?
     С точки зрения дипломатической, чтоб не обострять отношения с начальством, - да, правильно. С точки зрения военной, тактической целесообразности - нет, не правильно...
     Минутная стрелка проползла через тройку и медленно приближалась к цифре четыре. Ильин наклонился к Лещилину и сказал ему в самое ухо:
     - Через минуту я подымаюсь в атаку. Скажи комбату, надо прислать для закрепления роту Коновалова. Беги...
     В тот момент, когда он подносил свисток к губам, чтобы дать сигнал, он почувствовал, как сердце его на мгновение остановилось.
     Потом он бежал по склону сопки, сжимая в руках автомат, и ему было почему-то легко и весело, и, пробегая мимо солдата с плюшевой головой, он не выдержал и крикнул:
     - Давай, друг, давай!
     И тот дружелюбно откликнулся:
     - Даем, лейтенант, даем!
     
     
     10
     
     Вечером того же дня Вергасов возвращался из штаба дивизии. Его вызывали, чтобы он нарисовал точную картину операции, которая расстроила всю немецкую оборону, дала возможность дивизии продвинуться вперед чуть ли не на шесть километров и захватить три дальнобойных батареи противника, не успевшего их эвакуировать. В штабе все жали Вергасову руки, поздравляли, хлопали по спине, приговаривая: "Наш Вергасов не подкачает", - и только начальник штаба, толстенький, с бритой, чтобы не видно было лысины, головой, проницательный полковник Шаронов, отвел его в сторону и сказал: "Все очень хорошо, капитан, но сообщить надо было не тогда, когда уже взял высоту, а когда решил ее брать. Сюрпризы на войне дело опасное, даже хорошие".
     Командир дивизии тоже поздравил Вергасова, а на слова Вергасова, что основная заслуга в этой операции принадлежит командиру роты лейтенанту Ильину, комдив только улыбнулся:
     - Не скромничай, Вергасов, тебе не идет. Комроты комротой, а комбат комбатом. Не первый день все-таки воюю.
     И то, что Вергасов не нашелся, что ответить, и не только комдиву, а и всем остальным, и то, что он нес сейчас в левом кармане гимнастерки приказ, в котором ему выносилась благодарность "за блестяще проявленную инициативу в сложных условиях ночного боя, приведшую к значительным тактическим успехам", а Ильину только "за хорошо выполненную операцию по захвату высоты Безымянной", - было ему неприятно.
     Только сейчас до Вергасова дошло, что случилось там, у подножья сопки. Он был взбешен, а значит, и слеп. Он не хотел вникать в план Ильина, он расценивал его как бессмысленную, глупую затею. И попадись ему под горячую руку Ильин, бог знает что бы могло произойти. Но Ильин, к счастью, не подвернулся, а Вергасов был прежде всего командиром, то есть человеком, для которого важнее всего исход операции, поэтому, хотел он этого или не хотел, в сложившейся обстановке он вынужден был подчиниться инициативе своего командира роты. Выход остался один - подтянуть батальон, помочь второй роте закрепиться, попытаться ликвидировать собственными силами сопротивление высоты 103,2 и немедленно, самым срочным образом донести обо всем командиру полка. Так он и сделал.
     Результаты превзошли все ожидания. Ильин захватил сопку, не потеряв ни одного человека, хотя небольшого боя избежать не удалось - на сопке оказалась группа ничего не ожидавших связистов. К моменту, когда противник, услышав перестрелку, стал лихорадочно перебрасывать свои батальоны, чтобы занять оборону в приготовленных траншеях, на помощь Ильину подоспела рота Коновалова. Гитлеровцы были встречены пулеметным огнем, растерялись и побежали. В образовавшийся прорыв ринулся батальон Вергасова, два других ударили с фланга. Только-только намечавшаяся на этом участке фронта оборона немцев была прорвана, дивизия продвинулась на всей полосе почти на шесть километров. Это был большой успех.
     Вергасов медленно ехал по лесу. Он устал. Устал от бессонной ночи, от обильного событиями дня, от бурного приема в штадиве. Ехал не торопясь, по реденькому лесочку, лениво похлопывая Серка прутиком. Ему не хотелось в батальон. Он знал, что увидит там Ильина, которого не видел с тех пор, как отправил его на задание, знал, что придется с ним разговаривать, но не представлял себе - как и о чем, и вообще черт его знает, как себя с ним держать.
     Вергасов сделал крюк, заехал зачем-то на высоту 103,2, забрался на Безымянную. В немецких окопах толкались чужие артиллеристы, устанавливали орудия, весело переругивались. Пробегавший мимо солдат, чему-то смеясь, спросил его: "Вы кого ищете? Не Титова, часом?" Вергасов ничего не ответил и поехал дальше.
     Батальон расположился в крохотной курчавой рощице, в брошенных немцами землянках. Его перевели во второй эшелон, и бойцы, чувствуя солдатским чутьем, что ночью их никуда не двинут, слонялись, несмотря на усталость, по роще, латали обмундирование или просто валялись, собравшись группами, о чем-то вспоминая и весело хохоча.
     На опушке уютно дымила походная кухня, и кто-то кричал, что кухня их демаскирует, а повар Севрюк, как всегда, не обращал на это внимания. На ветках сохли портянки. Комсорг Межуев выпускал боевой листок - десятый за последнюю неделю, больше, чем во всех других подразделениях полка. Около кухни бренчала гитара, и по тому, что бренчала она невероятно фальшиво, можно было догадаться, что занимается этим Коновалов. В воздухе пахло смешанным запахом потревоженного прелого листа, конского навоза и сохнущих портянок. Из-за соседней рощи медленно на светлое еще небо вылезал совсем молоденький месяц, и казалось, что, зацепившись нижним рогом за деревья, он никак не может из них выбраться.
     Вергасов подъехал к штабной землянке - аккуратному немецкому блиндажу с нарисованной черной краской на двери летучей мышью. Это был опознавательный знак стоявшей здесь немецкой части - мышь наляпана была буквально на всем, даже на уборной.
     У блиндажа на корточках сидел Пастушков, рассматривая разложенные на земле штаны и, очевидно, обдумывая, как поставить заплату. Увидев комбата, он не спеша встал и свернул штаны.
     - Серка расседлывать? - спросил он, и в самом тоне вопроса, и в том, что за ним не последовало обычных других, Вергасов отметил что-то новое, не такое, как бывало всегда.
     Сидевший в землянке за очередным донесением писарь посмотрел на него тоже как-то необычно, боком, начштаба же поднял лишь голову и спросил: "Ну, что там нового?" - повернулся на другой бок и сразу же захрапел.
     Вергасов молча вышел. У входа, уткнувшись лицом в сумку от противогаза, спал батальонный почтальон. Вергасов остановился над ним.
     - Другого места не нашел? Под самым штабом развалился.
     Солдат суетливо встал, одергивая гимнастерку. Взгляд Вергасова скользнул по его растерянному, не проснувшемуся еще лицу и упал на летучую мышь на дверях.
     - Сотри ее... К чертовой матери! - и посмотрел опять на почтальона. - А то дрыхнут, дрыхнут, круглые сутки дрыхнут.
     Вергасов прошел на кухню, в обоз, забраковал кашу, отчитал помпохоза за неподкованных до сих пор лошадей, вернулся в рощу, постоял над Межуевым, который рисовал карикатуру на потерявшего лопату бойца третьей роты - лопата была почему-то в два раза больше бойца, но солдатам карикатура нравилась, и они весело над ней смеялись, - и лишь тогда направился к Ильину.
     Ильин сидел на патронном ящике и брился. Увидев комбата, встал.
     - Продолжайте, продолжайте, - сказал Вергасов и после небольшой паузы добавил: - Красоту наводите?
     - Тороплюсь, пока совсем не стемнело.
     Вергасов сел на пенек. Ильин, сморщившись, брил губу.
     - Вы безопасной бреетесь? - спросил Вергасов.
     - Угу, - не открывая рта, ответил Ильин.
     Больше они не произнесли ни одного слова до самого конца бритья. Когда бритье кончилось и кругом на полверсты запахло тройным одеколоном, Вергасов вынул из кармана сложенный вчетверо листок и протянул его Ильину.
     - Прочитайте.
     Ильин развернул листок. Это был приказ по дивизии. Он читал его долго, все время кивая головой, видимо одобряя.
     - Что ж, очень приятно. Ничего не скажешь, очень приятно, - он даже слегка покраснел. - Только вот машинистка у них не очень-то. Ваша фамилия разве через "ы", Выргасов?
     Вергасов, не глядя, положил в карман приказ. Долго застегивал пуговицу. Потом сказал:
     - Я не буду его зачитывать перед строем.
     - Почему же? - удивился Ильин. - Такой приказ и не зачитать? Ведь солдаты...
     - Вам должно быть ясно, почему я не могу его читать.
     - Нет, не ясно.
     Вергасов исподлобья посмотрел на Ильина.
     - Я хотел вас отстранить от командования ротой, - глухо сказал он. - Знаете вы это или нет? И именно за то, за что вы... и я, - добавил он совсем тихо, - получили сегодня благодарность. - И помолчав: - Теперь ясно?
     - Если из-за меня, - тихо сказал Ильин, - то не стоит. Я не придаю этому никакого значения. Я понимаю, что...
     - Нет, не понимаете. В том-то и дело, что не понимаете. И очень многого не понимаете. - Вергасов искоса, не поворачиваясь, глянул на Ильина. - А я, оказывается, и того больше...
     Он наклонился, поднял с земли гильзу от патрона, некоторое время ее разглядывал, потом размахнулся и запустил ее.
     - Когда бросаешь, надо бросать всем телом. Ясно? И вообще... Пошли ко мне, а?
     Ильин сразу даже не понял:
     - Куда?
     - Ко мне. У меня коньяк трофейный есть.
     Ильин сконфуженно улыбнулся.
     - Я же, вы знаете, товарищ капитан, не очень-то...
     - А кофе вы пьете? - перебил Вергасов, и в глазах его появилось то веселое, мальчишеское выражение, которое так нравилось всегда Ильину.
     - Кофе пью.
     Вергасов рассмеялся.
     - Севрюк-то наш, повар, целый мешок кофейных зерен раздобыл. И не знает, что с ними делать. Целый час, говорит, варю, варю, и ни черта не получается. Сергеев! - крикнул вдруг Вергасов так, что сидевший неподалеку солдат испуганно обернулся. - Или кто это там сидит? Будут спрашивать командира роты, скажешь, что у комбата, коньяк пьет...
     
     
     1958
     
     
     -----------------------------------------------------------------------
     Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах, только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной информацией - откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera: архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).