Григорий Свирский.
     
     Бегство
     
     ---------------------------------------------------------------
     © Copyright Григорий Свирский, grig1(а)rogers.com
     >
     Трилогия "Ветка Палестины". Книга третья
     ---------------------------------------------------------------
     
     
     * ЧАСТЬ 1. "В ИЗРАИЛЬ, И ТОЛЬКО!" *
     
     Глава 1. В РЕСТОРАНЕ "La Ivan"
     
     
     Хамсин с аравийского полуострова дует шестые сутки, накаляя каменную пустыню Негев, как русскую печь. Невысокие пальмы с пожухлыми желтоватыми листьями, у выезда из библейского города Арада, гнет к земле. Вот-вот вырвет с корнем.
     На улицах ни души. Только молодые хасиды пробиваются к синагоге, согнувшись от ветра в три погибели и придерживая меховые круглые, как колеса, папахи, - "шапки дураков", так окрестили их два века назад в польском сейме.
     Где она, старая польская шляхта? А хасиды вот они... Облезлый верблюд, привязанный к пальме длинной веревкой, смотрит на них со спокойной верблюжьей гордостью.
     Здесь все основательно в этом городке, словно обжигающий лица хамсин может сдуть его, закрутить, сбросить в низины Мертвого моря: железные мусорные ящики похожи на танки-амфибии, хасидская синагога - на дот. Новая консерватория - крепость с зарешеченными окнами-бойницами.
     Верблюд повернул голову на звуки. Концертный рояль в пустыне звучит как голоса иных миров. Земные голоса не привлекают верблюда. Неостановимо визжит старуха, цепляясь за вещи, которые выносят из дома. Верблюд и ухом не пошевелил.
     Прогрохотали серые от песка грузовики с прицепами-цистернами, и снова тихо. Опять звучит Бетховен, визжит старуха, свистят, кружат, ярятся клубы колкой пыли.
     Наум Гур, прижимая ломтем портфель, выбрался из своей старенькой "Форд-кортины", зашагал в сторону площади. Чихнул, повел распухшим носом. Главная площадь Арада пахла свежим фалафелем. Как ни метет хамсин, щекочущий ноздри запах израильского фалафеля - шариков из тертого гороха, прожаренного в кипящем масле, - не перешибешь! Наум усмехнулся, поискал взглядом телефон. Поколдовал у одного автомата, у другого. Телефоны в библейском городе не работали. Сплюнул скрипевшую на зубах пыль и направился, перехватив портфель обеими руками, к дверям недавно открытого ресторана, который назывался "LA IVAN".
     Народ уже собрался. У входа топтались те, у кого не было приглашений - израильская пресса и телевидение. "Как пронюхали?"
     Каждый пригласительный билет он подписывал сам, отбирал ребят понадежнее, с идеями - тех, кто не закис... Наум протиснулся в приоткрытую дверь, потряс кого-то за плечи, кого-то за руки. Никто не спрашивал, почему он созвал их в Арад, в пустыню: знали, у Наума астма, а Арад для астматиков - венец творенья; воздух круглый год сухой. Наум квартиру поменял, все помогали. Только физик профессор Зибель, болезненно худой, тонкошеий, в модных шортах с бахромой, человек Науму не близкий, недоумевал: "ЛАМА?" (Почему?) "Лама" в Арад? Такая даль! Два часа гнал машину...". Его бормотания, видно, всем надоели, кто-то объяснил недружелюбно: "В Израиле не существует "Лама". Спрашиваешь"лама?", отвечают "КАХА!" (Так!). "Каха", и все тут! Не затрудняй себя пустыми вопросами... Посмеялись. Кто добродушно, кто с горчинкой в голосе: почти каждый по приезде нарывался на подобное. "Лама?" - "Каха", и все! Такая страна. Все есть, кроме конституции. Почему? Не понял, что ли? Каха! - потому! Привыкнешь к этим порядкам. Или уедешь, если сможешь...
     Наум оглядел свое воинство. Не тусто. Разослал сто билетов. А две трети стульев пустые. О-ох, старичье! Самому молодому за сорок. Алия семидесятых, как называют газеты. Казалось, только вчера вырвались из Союза, повытаскивали из тюрем дружков, а уж двадцать лет просвистело...
     - Не умеем секреты хранить, кореши! Кто стукнул борзописцам? - допытывался Наум. "Кореши" улыбаются приязненно, молчат. Наум - человек в Израиле известный, да и в Москве тоже. Он - один из создателей израильского истребителя "Лави", названного американской прессой самолетом XXI века. А сколько других своих патентов привез в страну Наум?! Как не обшаривала его советская таможня, все протащил. И - не задается, на научных конференциях представляется с усмешечкой: "Наум Гур, гений средней руки." Вот уже пять лет Наум на пенсии. Не берут его годы. Лицо без морщин, высоколобое, нервное. Пухлый нос все время в движении. За двадцать лет жизни в Израиле лицо его загрубело, стало буро-красным, как у крестьянина, который все лето в поле. И сутулиться стал Наум, - вытягивает над столом свою длинную шею, словно горб у него. Голова влажно сияет над залом, ни одного волоска не осталось. "Подготовил для нимба", сообщает он самым серьезным тоном. Линзы роговых очков стали толще, а улыбочка прежняя, ехиднейшая, уголком больших губ, которые он то и дело обтирает платком.
     Гур достал из потертого портфеля свежие израильские газеты, Одну на иврите, целую пачку на русском. Произнес высоким ломким голосом:
     - Дождались, кореши, светлого праздника. Прилетает из Белокаменной последний узник Сиона. Чувствуете, старые зеки? Последний! "Эль Аль" заработал, как конвейер. Трудно поверить, но факт. Взошло солнышко... Как встречает его Израиль? Как всегда, непредсказуемо. По всей стране началось выселение русских олим, прибывших на год-два ранее. В Тель-Авиве, Наталии, в Кирьят-Яме и прочих Кирьятах. Из гостиниц, центров абсорбции выбрасывают на улицу: переселять их некуда. Себе мы построили, а новичкам шиш... Потому и позвал. Впрочем, не только потому. Вот... - И он поднял над столом пачку газет.
     Затих зал. И стул не скрипнет: кто последних новостей не слыхал! Газеты сообщают, число самоубийств олим из России, прибывших в последнее время, увеличилось скандально. Редакции приводят цифры. На всю страницу чернеет зловещее "З0" в виде крюка, на котором повесился ученый-математик, профессор Иерусалимско-го Университета. Год пробыл в стране, место в Университете получил, редкая удача! - и на тебе. Почему?
     Весь Израиль заговорил об этом случае: никогда такого не было, генеральный директор Сохнута, главный извозчик, доставляющий в Израиль евреев со всего света, официально запросил правительство: что происходит с новоприбывшими, которые хлынули в страну паводком? Что творится в дебрях ведомств, которым Сохнут сдает олим с рук на руки?
     Группа израильских психиатров, по заказу государственных инстанций, провела исследование, которое вызвало у Наума Гура припадок горькой ярости. Жена неотложку вызывала, так задыхался. Это стало последней каплей...
     Едва "оклемался", обзвонил дружков и влиятельных знакомых: "Надо что-то делать! Спасать алию от наших одров!.."
     Напечатал на своем компьютере приглашения... И вот они здесь, старые отказники, не боявшиеся ни Бога, ни черта, ни КГБ, -верные бороды. Пришли и те, кто бились в Москве головой о стенку лет по двадцать, вырвались только что - Володя Слепак*, Иосиф Бегун*... По правде говоря, Наум опасался, что Бегун не придет, обидели его ни за что ни про что. Едва прилетел в Израиль, повезли чествовать в кибуц, где ждали его газетчики из десятка стран. Они посадили Бегуна на трактор и, защелкав фотоаппаратами, спросили, как он себя чувствует тут, в апельсиново-лимонном царстве, после тюремной камеры? Иосиф Бегун улыбнулся, ответил: "Как в раю".
     На другой день фотография Бегуна на тракторе появилась в русскоязычной газете с подписью: "Дурак в раю". Озлился народ, и как не озлиться! Но Бегун-то, отважный лубянский сиделец, при чем? Просто попал под горячую руку.
     Слава Богу, притопал и Иосиф Бегун, борода метелкой. Расчесывает метелку, улыбается настороженно.
     Оглядел Наум бороды, восседавшие за ресторанными столиками с белыми скатертями, на которых хозяин ресторана, румынский еврей, нагромоздил батареи напитков. Подождал, пока рассядутся опоздавшие. За столами, отметил с улыбкой, лишь одно лицо безбородое - воинственной языкастой Иды Нудель*, в Израиле она не так давно, а, в глазах Наума, уже добилась высшей награды: сам Премьер-Министр Израиля Ицхак Шамир сказал в сердцах, что ее он и видеть не может...
     Всех знал Наум, кроме кучки неизвестных, молча сидящих у двери. Пять душ, по числу приглашений без имени - те, кто недавно прилетел из России. Наум попросил распределить его приглашения среди этих выселяемых на улицу олим, чтоб свести их с ветеранами. Пусть поглядят, кого гонят из страны. И вот оно, племя незнакомое. Трое немолодых, остальные - молоко на губах не обсохло. Одного из пожилых Наум где-то встречал. Лет под пятьдесят, широкий в плечах, крепкий, огненно рыжий, носатенький. Если б не пожар на голове, просто Гоголь с отмененного советской властью памятника. Физиономия язвительная... Ветераны из алии семидесятых галстуков не носят, а носатенький, как на дипломатическом приеме: костюм песочного цвета английского покроя, бордовый галстук, запонки золотятся. Элегантен.
     "Ох, скоро ты снимешь, голуба, запонки. Страна жа-аркая..." В дверь ломились. Наум отправил хозяина ресторана объясняться с прессой. Потряс пачкой газет, начал тихо и покаянно:
     - Скажу я вам, мои друзья, а так же и вам, господа олим, вот что, - поднял длинный обожженный паяльником палец. - Алеф! Мы, алия семидесятых, сейчас - политические банкроты... Не нравится? И мне не нравится! За эти двадцать лет мы не стали твердой ногой в Кнессете, хотя могли бы получить там по крайней мере четыре места. Не жалуют алию и в других правительственных учреждениях. Нас разобщили, - кого купили, кого изгнали, кто сам, вроде меня, начал сторониться нашего политического компоста, который здесь, видно, от жаркого климата, сильно подванивает. Короче, мы не превратились в политическую силу. Бет! По этой причине мы не смогли подстелить соломки и алии-90, она брякнулась о святые камни жестковато. Это наша вина, что алия-90 ходит в пасынках. Кончают с собой, за редким исключением, люди интеллигентных профессий: врачи, учителя, инженеры. Если человеку за пятьдесят, с ним не желают разговаривать... Гимел! Когда в Израиле хотят навести тень на плетень, прежде всего создают "комиссию честнейших". С одной такой комиссией я познакомился, едва прибыл в Израиль. Комиссия честнейшего Аграната*. Она искала и отыскала виновника неудач в войне Судного дня. Им оказался начальник генерального штаба Давид Элазар*. Он внезапно скончался от инфаркта и тогда только наша дорогая мама Голда Меир не вынесла, призналась всенародно, что это не он, а она всему виной: она запретила Давиду Элазару объявлять всеобщую мобилизацию...
     И снова комиссия честнейших. На этот раз израильских психиатров. А вот ее великомудрый вывод. - Наум взял ивритскую газету, прочитал: - "Депрессия на почве трудностей абсорбции не является причиной многих случаев самоубийств среди новых эмигрантов." Вот так, друзья. Правительство может спать спокойно: совестливой мамы больше нет, неожиданности исключаются... А что же причина? Бездомье? Безработица? Боже упаси!.. К нам летят сплошь шизофреники, олигофреники и прочие подобные "веники", следует немедля приготовиться к их госпитализации. Есть тут крупица правды? Есть! В нашей алие, пользовавшейся особой любовью Лубянки, процент людей с психическими травмами равен проценту "тронутых", освобожденных из Освенцима и других лагерей смерти. Эту крупицу правды развели пожиже, замаскировав сей болезненной "психотемой" все остальное. А остальное - как раз и есть подлинная правда, которая властям нежеланна. - Наум ткнул пальцем в сторону доктора Зибеля, который, привстав со стула, доказывал, что подобное мнение, на его взгляд, беспочвенно.
     - В другом корень бед. В другом! - твердил доктор Зибель. -Виной всему непомерные претензии этой алии беженцев, которая ждала, что им положат под ноги красную дорожку.
     - Глубокоуважаемый доктор Зибель. Все же существует иное мнение. Дело отнюдь не в нашествии самонадеянных беженцев и психов... Есть, есть такое мнение! Давайте его выслушаем... - Наум достал из портфеля свой старый магнитофончик "Сони", включил его. Прозвучал тихий поначалу голос - стариковский, с хрипотцой.
     Доктор Зибель вздрогнул, медленно сел, потер ладонью лоб. Узнал голос, он был из могилы. Голос писателя-Давида Дара*, которого израильские знакомые называли "Дар небес": так он был молод в свои семьдесят пять лет, интересен, весел.
     Наум опустился на стул, пригорюнился. Последний раз он видел Дара лет тридцать назад, под Москвой, в санатории Академии Наук, когда Давид Дар и его жена Вера Панова* вселились в соседний номер. Какое это было счастье побыть, пусть ненадолго, их соседом, их добрым знакомым, услышать рискованные, в хрущевские годы, тосты Давида, вроде того, памятного: "Подымаю бокал за мечту моей жизни: бескровный распад советской империи..."
     Когда Вера Панова умерла. Дар прилетел в Израиль. Говорили, чтоб уйти от родственных споров о наследстве жены - лауреата множества высоких премий. Бессребренник, он сказал и тут: 'Без меня." В Израиле не искал поблажек, льгот. А потом из Иерусалима, где произошел неожиданный для властей общественный суд, привезли Науму магнитофонную ленту, которую он не мог слушать без слез (текст снят с магнитофонной ленты - Г.С.):
     "Я прибыл сюда сказать о госпоже Шуламит Виноград*, в чьи руки мы попали, о том, что ее деятельность наносит прямой ущерб государству Израиль и всему еврейскому народу, - звучал негромкий хриповатый голос. Звучал откуда-то с небес. Все в зале напряглись, распрямили спины. Разом скрипнули стулья. - Я обвиняю ее не от имени всех олим, никто меня не уполномочивал, а от своего собственного имени, как обыкновенный старый еврей, вернувшийся на родину своих предков... Согласившись принять должность метапелет (социального работника - Г.С.), чтобы заботиться о русских олим, госпожа Виноград обманула министерство, как я бы обманул, если бы согласился занять должность дирижера симфонического оркестра, не имея ни опыта, ни слуха и даже не зная нотной грамоты. Или согласился бы стать врачом, не зная медицины, и губил больных, которые доверчиво приходили б ко мне за помощью... Когда меня привели к ней, я увидел, что человек, которому поручено заботиться о моей абсорбции в Израиле, не знает русский язык, не хочет его знать, - о чем-то говорит с тем, кто привел меня, а я присутствую, как неодушевленный предмет... не ведая, о чем речь, что она записала в мой теудат-оле... Я был еще несколько раз у госпожи Виноград... и каждый раз уходил от нее с ощущением жуткой беспомощности, жалкий и беззащитный. Более того скажу, я не чувствовал себя таким униженным и раздавленным даже в кабинетах следователей КГБ. Однажды я попросил ее позвать переводчика. На что Шуламит Виноград ответила мне, что ей не нужен переводчик для общения со мной. Если мне нужен, то я должен сам искать себе переводчика.
     Как-то я все же застал в ее кабинете переводчика. Увидел женщину из Бейт Гиоры, нашей гостиницы, которая сказала, что пришла помочь мне объясниться. Я просил ее перевести госпоже Виноград, прежде всего, что очень благодарен ей за то, что позвала переводчика, но эта добрая женщина сказала, что ее вовсе не приглашали, что она пришла по собственной инициативе. Наоборот, Шуламит Виноград очень недовольна тем, что она пришла: та вовсе не хотела, чтоб я оставалась при вашем разговоре.
     Я должен сказать, что каждый раз, уходя от госпожи Шуламит Виноград, я думал, почему она так упорно настаивает, чтобы не было переводчика. Почему она столь охотно осуществляет свою заботу об олим, не зная и не желая знать русский язык, и я пришел к выводу, что этим она жаждет, сознательно или бессознательно, унизить нас. Желает подчеркнуть нашу беспомощность, нашу зависимость от нее. Чем это объяснить? По Фрейду, это можно объяснить комплексом неполноценности. Она, видимо, очень не уверена в себе. Ей надо выразить, утвердить свою власть и преимущество, и она утверждает свою власть и свое преимущество над нами, унижая нас. В результате, я должен был несколько раз ездить из Бейт-Гиоры в Мисрад клиту и в Рамот. Из Рамота обратно. Путь для меня не близкий. И только потому, что госпожа Шуламит потеряла какую-то бумажку. Бумажку я не мог достать, пока одна из коллег госпожи Виноград не нашла ее под рабочим столом Шуламит...
     Я обвиняю госпожу Виноград в черствости и бездушии, что противоречит ее прямым обязанностям. Многие жалобы на нее подтверждают, что поведение мадам Виноград в ее должности является не просто небрежностью, а преступлением.
     Что говорить обо мне, старике, которому скоро умирать. Я не могу равнодушно думать об ее отношении к молодым, к детям. Здесь присутствует мать Бориса К*. Когда она привезла сюда своего шестнадцатилетнего сына, он страстно мечтал об Израиле... Эту семью постиг здесь ряд бед. Пропал багаж и прочее. Но самая главная беда - она попала под опеку госпожи Шуламит... Борис, с первых шагов столкнувшись с госпожой Шуламит, ощущает, что его обманули, жестоко обманули. Вместо родной семьи, где его любят, он попал в бездушную мертвую машину. Борис озлобился, он не верит теперь никаким израильским чиновникам. Более того, он сейчас не верит ни мне, ни вам, ни своей матери. Человек, который был влюблен в Израиль и евреев, теперь не любит ни Израиль, ни евреев.
     Я не понимаю, кстати, почему эта семья живет до сих пор в Бейт-Гиоре, в крошечной комнатке, не получает квартиры? Почему не существует простая очередность? Так же, как и Борис, я подозреваю госпожу Виноград во взяточничестве, я...", - хрипатый голос Давида Дара стал замирать, словно от старика отвели в сторону микрофон, и все переглянулись. Но - нет, видно, просто устал Дар, вот он перевел дыхание, и продолжил тихо: - "...я это утверждаю публично, буду утверждать в печати и где угодно... Почему распределение квартир происходит в такой тайне? Мне, как и Борису, понятно, почему люди жуликоватые, пройдохи получают квартиры в первую очередь, а люди порядочные, скромные не имеют до сих пор... Представьте себе худенькую, растерянную, пришибленную неудачами, не знающую своего будущего Олю*, мать Бориса, которая оставила в Риге всех своих родных, не желавших ехать в Израиль, представьте ее рядом с тучной, барственно надменной, властной госпожой Виноград, и вам нетрудно будет понять истоки ненависти Бориса. Госпожа Виноград своей несправедливостью, жестокостью, своей барственной надменностью задушила в Борисе веру в нашу страну, в наш народ. А государство Израиль лишилось своего верного гражданина, солдата, патриота. Я не знаю, что будет с ним дальше, не поскользнется ли он на своем пути, не станет ли лжецом, преступником, но его жизнь в опасности. И в этом виновата госпожа Шуламит Виноград... Работники Сохнута часто направляются в Рим и Вену, чтоб изучить причины "неширы" (проезда евреев-эмигрантов мимо Израиля - Г.С.) Вместо того, чтобы катить в Рим и Вену, я бы советовал работникам Сохнута поехать на улицу Штраус, что куда ближе, и посидеть часа два в коридорчике, где сидят олим, которые пришли на прием к госпоже Виноград. Они бы увидели столько слез и обид, услышали столько жалоб, что им не надо было бы ездить в Рим и Вену.
     Да, мы получаем свои копеечные олимовские льготы из рук госпожи Виноград. А это холодные, корыстные, недобрые руки. Даже если самый лучший подарок вам швырнут в лицо, вы почувствуете не благодарность, а обиду...
     Я обвиняю госпожу Виноград в том, что вся ее деятельность компрометирует государство Израиль и наносит прямой ущерб этому государству и еврейскому народу.
     Иногда говорят, что виновата не Виноград, а система, система абсорбции. Но почему прятать Шуламит Виноград за "систему", которую нельзя привлечь к ответственности? Прохвосты очень любят прятаться за такие ширмы, как "система"... Я думаю, что когда-либо еврейский народ предъявит суровые обвинения, которые я предъявляю сейчас Шуламит Виноград, всем руководителям нашего государства. Думаю, они не уйдут от ответственности, их сурово осудят потомки. А, возможно, и современники."
     Тут зазвучал в магнитофоне, приглушая шорохи ленты, другой голос, - гулкий, молодой:
     - "Поскольку мы пригласили на сегодняшнее обсуждение госпожу Виноград и других работников министерства, а они не явились, тем самым выразив свое отношение к русской алие еще раз, мы вынуждены превратить общественное -обсуждение в общественный суд над Шуламит Виноград... Сегодня мы судим заочно социального работника иеруса-лимского отделения Министерства абсорбции Шуламит Виноград за ее враждебное отношение к алие... "
     Наум выключил магнитофон и, пряча его в портфель, сказал собравшимся, что Давид Дар всех этих волнений не пережил. Не под силу они старому человеку...
     Все долго молчали. Казалось, слова были тут ни к чему. Наконец, из группки новичков, сидевшей у дверей, поднялся рослый сухощавый человек лет семидесяти и, вытянув руки по швам, доложил, что его зовут Курт. Курт Розенберг*. Все тут же повернулись к нему: знали из газет, Курт Розенберг - личность историческая - воспитанник Корчака, живой осколок Катастрофы. Недавно, в "Ем Хазикорон" - день памяти жертв Катастрофы - именно он зажигал факел.
     Курт Розенберг снял с головы фуражку, сшитую на фасон польской конфедератки и, не отвечая на вопросы о своей персоне, сообщил, что он делегирован сюда жителями Центра абсорбции города Кирьят Гат.
     - Вот раскладка пособия на семью из двух человек, проживающих в нашем Центре более полугода. - Курт достал из кармана листочек. - После платы за квартиру, свет, газ, воду и прочее остается 194 шекеля на месяц. Значит, в день 6,5 шекеля. А зимой - 3 шекеля. Это как раз на два стакана сока или намыленную веревку... - Он сел, натянув на голову конфедератку и всем своим видом показывая, что явился не для воспоминаний.
     Тишина становилась невыносимой. Но тут, наконец, поднял руку второй незнакомец, тот самый, что показался Науму "памятником Гоголю". Да где же он, в самом деле, видел этого рыжего? Наум машинально взглянул в сторону доктора Зибеля, который почему-то заметно нервничал, и понял, что даже если делового разговора ныне и не получится, а будет лишь детский крик на лужайке, цирк, не стоит начинать обсуждение с номера "рыжий олим у ковра". Он знает этих "весельчаков". В газетах они уж не ругаются, устали ругаться! Иронизируют над своими бедами: "Стонет русская алия. Этот стон у нас песней зовется..."
     "Может, рыжий - австралиец? - подумал он. - Ведь говорили, придут четверо русских и один австралиец... Австралия - это поспокойнее..."
     И тот уж тянет руку с такой силой, что песочный пиджак расстегнулся.
     А больше никто высказаться не спешит. Бороды понурились, перешептываются. Значит, начинать с рыжего?..
     - Пожалуйста!.. Только вот что хочу сказать. Тут все знают Друг Друга. Большинство - четверть века вместе. Вы же - терра инкогнито. Немножко о себе, хорошо? Так сказать, автобио...
     Рыжий застегнул на верхнюю пуговку пиджак, аккуратист, видно, начал спокойно: - Меня зовут Элиезер или Эли Герасимов, я родился в Ленинграде. По образованию инженер-строитель. Последние пятнадцать лет - журналист.
     "Пролез-таки газетчик! - изумился про себя Наум. - Что за напасть!"
     - В какой газете работали, если это не советский секрет?.
     - В "Литературной"!. И не только. Последние годы много писал об убитых поэтах. Рассказывал о них по телевиденью.
     - Вот оно что! - вспомнил Наум. - Измучился. Знакомая физиономия, где видел? Слушал по программе "Время" ваш рассказ о поэте Олейникове, по сей день памятен... - он заулыбался дружелюбно и продекламировал:
     "Страшно жить на белом свете,
     В нем отсутствует уют..."
     Эли не улыбнулся в ответ, продолжил негромко:
     "Ранним утром, на рассвете,
     Волки зайчика жуют..."
     Все засмеялись, стали смотреть на новенького с интересом: вон что за птица залетела! Наум спросил добродушно: - Признайтесь честно, что в Москве вы были Николаем. Откуда может быть у москвича такое шикарное израильское имя? Элиезер, а? - Наум думал, теперь-то улыбнется Николай-Элиезер, перестанет взирать на всех отчужденно. Увы, похоже, не до юмора Елиезеру. Не повеселишься, когда на улицу выкидывают!
     Наум вскочил со стула, извинился смиренно за шутку и, вспоминал позднее, потерял управление: "Едва о рифы не гробанулись..." - Продолжим, Эли?
     Тот как пловец, нырнувший в воду, взмахнул рукой и помчал:
     - Я хотел бы подтвердить мнение Давида Дара, одного из самых светлых людей на моем пути: "виноград", сокративший ему жизнь, ныне ветвится в стране повсеместно. Это для нас не ново. Туг не изменилось ничего. Как говорится, мы это проходили и проходим. Такая же Шула Виноград прислала нам распоряжение: в три дня очистить Центр абсорбции, убраться вместе с женами и детьми на улицу. И Курта гонят вон, он об этом не сказал: стыдно... В России, в ее доблестной армии-освободительнице, расправа с новичками называлась "дедовщиной" - старослужащие против салаг. Здесь второе издание дедовщины. Старая эмиграция, так называемые "ватики", против олим. Зачем? По ночам Россия снится?...
     Доктор Зибель, по обыкновению, не ждал, когда ему предоставят слово. Привык на своих семинарах перебивать студентов. Он поднялся, заметил высоким и раздраженным голосом, что делать такие выводы абсурдно.
     -... И Союзе твердят, во всем виноваты евреи, - желчно продолжил он. - Здесь все беды - от нашей советской родословной. Господа, чаще глядитесь в зеркало... - Он повернулся спиной к новичку, будто забыл о нем: - Наум, мне не совсем понятно ваше утверждение, что наша алия отвечает за этот поток беженцев... Вот это, простите, большевистская концепция. На Западе друг за друга никто не отвечает. Каждый отвечает только за самого себя. Обобщения замечательного человека, покойного Давида Дара, ни на чем не основаны. Я понимаю боль и растерянность старого человека, но сказать, что деятельность Шуламит Виноград - этого каменного чудища - политика государства?! Чепуха!
     - А что она, кукобара, что ли?! - вскричали за его спиной.
     - Какая еще кукобара?! - Зибель руками всплеснул.
     - Австралийская, - Эли объяснил успокоенно, словно это вовсе не он только что вскрикнул: - Птица-профессор. Клюв у нее размером с добрый молоток. Кукобара злобна по природе: не только клюнет им лягушку, но еще и раза два двинет о землю: инстинкт...
     - У госпожи Виноград тот же инстинкт, - заметили из зала.
     - Допускаю, - Эли подхватил сочувственную реплику. - Но кроме животного инстинкта у нее десяток начальников, целое министерство с высокими задачами. Она их обманывала, как предположил Дар? Извините! Она оскорбляла людей направо и налево, жалоб, наверное, были вороха! Начальники давно выяснили, что Шула русского языка не знает и знать не хочет, что олим ненавидит. И что? Где ныне Шула правит? В лепешку разобьюсь, узнаю. Ежедневное унижение русских олим в израильских канцеляриях - газеты вопиют об этом! - никакая не случайность. Это продуманная государственная политика... Утверждаю это! Готов, следуя примеру Давида Дара, доказать это в любой судебной инстанции.
     -"Утверждаю?!" - Доктор Зибель резко вскочил. - Ваше журналистское "утверждаю" не стоит ни гроша. Что за ним? Научное исследование? Опыт? Сколько вы в стране?! Полтора года? Это ничто! Вы можете недоумевать, приглядываться к нам, но ... утверждать?! Сомневаться в сионистской политике государства?!
     - Да где она, ваша сионистская политика? - вскричал Эли. -Сионизм - это когда бегут в Израиль добровольно. Или кому идея в голову стукнула: надо ехать! А вы евреев этапируете, как зеков. Нынешняя, с позволения сказать, политика - это обычное средневековое пиратство, когда корабли с черным роджерсом перехватывали на морях и океанах всех, кто попадется на пути, и кидали на Ближний Восток или в Африку на рынки рабов. Это, что ли, сионизм?! Герцель в гробу переворачивается...
     - Пииты! Пииты понаехали! - с ненавистью воскликнул доктор Зибель.-Стихоплеты! Поэзы! Образные всплески! Гумилевщина! "Черный роджерс"! "фрегаты", "рынки рабов"! Отца родного не пожалеют ради своих пиитических антраша. Безответственная большевистская болтовня, вот что это!
     - Господин Гур, пожалуйста, наведите порядок! - негромко попросил Эли.
     Насупила тишина, плотная, давившая на уши... Новенькие остервенели и рвались к скандалу, видел Наум: счастье, прессу не пустил.
     - Чужую беду руками разведу, так что ли? - продолжал Эли, когда взъерошенный доктор Зибель сел. - Первые жертвы в петле, остальные на улице или в собачьих ящиках под названием "караваны".
     Они взывают к совести. Но не к вашей, доктор Зибель!.. Мы не позволим глумиться над нами! В том числе и тому, кто унижает олим на чистом русском языке!..
     - Извините, я не привык к подобному тону. - Доктор Зибель снова резко поднялся. - Если председательствующий не даст отпора этим измышлениям, я уйду!
     - Не понимаю, - прозвучал от дверей сипловатый голос. - К чему превращать человеческий разговор в советское партсобрание. "Отпор", "Измышления..."
     У доктора Зибеля выступил на лбу пот. - Простите, кто вы? Представьтесь, коль вы столь решительный сторонник то-ва-ри-ща журналиста. Как его? Элиезера или Николая?
     - Аврамий. - Со стула поднялся тучный, высокий, выше Эли на голову, седой до снежной белизны, небритый человек лет за шестьдесят в синей мешковатой робе уборщика улицы. Видно, прямо с работы приехал. Сказал устало: - Не понимаю ваших улыбок. Надеюсь, в этой аудитории не нужно объяснять, что Аврамий это библейское имя? Аврамий Шор, доктор наук.
     - "Аврамий", значит, будете в Израиле "Ави"! - бросил с соседнего стола один из бородачей.
     - "Ави" - это у кого для солидности борода лопатой, - отрезал новичок. - А у меня бороды нет, у меня для солидности "Аврамий".
     Посмеялись добродушно. Старик не промах. Куснуть не даст...
     - Простите, а вы доктор в какой сфере? - поинтересовался Зибель.
     - Социальной психологии.
     - Вас здесь уже признали? - не отставал доктор Зибель.
     - Здесь не признали и, похоже, не скоро признают...
     - Так я и понял... Не думайте, пожалуйста, что я "адвокат дьявола". Я реалист. Девяносто пять процентов ученых из СССР учеными здесь считаться не будут. Есть ли ссылки на ваши работы в западных журналах? Если у нас с вами корова имя, у нас должно быть вымя и молоко. Желательно, хорошей жирности. Советских бумаг недостаточно, чтобы занять место в университете или госпитале. Кончилось время, когда предъявлялся советский диплом и ... Впрочем, как я понимаю, мои взгляды на эти проблемы вас не интересуют.
     - Интересует, профессор Зибель. Мне, как специалисту, весьма любопытен облик бывшего советского, а ныне западного ученого, который взмахом руки отметает другого ученого, ничего о нем не зная и не желая знать... О-о! Этого факта мне очень не достает, знаете ли, - добавил Аврамий саркастически. - Он станет просто украшением моей коллекциии...
     - Что вы имеете ввиду? - насторожился Зибель.
     - Свою последнюю работу, посвященную страшной теме - дебилизации. Росту дебилов, в том числе, в высшей, школе, в связи с войной, голодом и геноцидом.
     - Ваше исследование посвящено народам СССР?
     - Эта проблема, как я уже понял, не знает государственных границ...
     Впалые щеки доктора Зибеля начали покрываться красными пятнами. Наум вытер платком взмокшую голову. Больше всего он боялся подобных минут - неизбежных, осточертевших ему вспышек профессорского самолюбия. Еще минута, и перевернут академики телегу, и тут уж будет не до обсуждения!.. "Сколько бы лет назад ты ни покинул родину социализма, все равно горит у тебя на лбу тавро нетерпимости: "MADE IN USSR..." Не зная, как предотвратить перепалку, Наум кивнул Элиезеру: мол, вступай австралиец! Но только стреляй попрежнему поверх голов, не называя имена, а критикуя правительство в целом. Кто в Израиле не костерит правительство? И кто на это обращает внимание? "Давай, австралиец! Вперед!.. " Наум улыбнулся настырному новичку. Мол, усек ситуацию?
     Чуть улыбнулся в ответ Эли: ничто не сближает так, как невидимые токи.
     Эли снова всплеснул рукой: - Мне по душе ваша откровенность, господин Гур! Алия семидесятых, действительно, не смогла изменить политического климата Израиля, не добилась законного места в Кнессете, словом, не подстелила нам соломки. И вот выбрасывают на улицу именно нас, "олим ми Руссия". Ни один аргентинец, ни один албанец или тамил, живущие подолгу в Центре, не получили повестки на выселение. Только русские...
     Зал вскричал дружно: - Хватит врать!.. Что у нас, расовая дискриминация?.. Проверить, изобличить клеветника!
     - Дискриминация это или нет, - разбирайтесь, если хватит прыти. Пока очевиден результат: алия-90 брошена на произвол судьбы: на безработицу, шулерство маклеров, на "патриотов" - домовладельцев, отпетых сионистов, вздувших цены на квартиры втрое. Одинокие старики спят на садовых скамейках, многодетные семьи -в палатках, а на носу зима с проливными дождями... - Вскинул глаза на Наума, тот кивнул ему ободряюще. - Не могу понять вас, господин Гур, почему в ресторан "LA IVAN" пропускали, как в здание генерального штаба - по именным приглашениям. А прессу выталкивали взашей. Даже в России уже так не выталкивают - знаю доподлинно! Хотел бы я знать, почему такие порядки?
     Улыбки на лице Наума как не бывало. Вскочив со стула, он произнес убежденно, с брезгливой усмешкой: - Наша пресса нагнетает среди олим страх и истерику! Смакует несчастья!.. Не успевают человека вынуть из петли, как во всех изданиях это подробно расписано. Какой-то ужас!
     - Вот именно! - вскричал доктор Зибель удовлетворенно. - В Израиле все устраиваются, в конце-концов.
     - Ну-у, положим, - Наум усмехнулся. Неожиданная поддержка его явно не обрадовала. - Газетчики притащились сюда зачем? - продолжал он еще более зло. - Заче-эм, я вас спрашиваю?! Порадовать читателя новыми ужасами! Сообщить, что, как и ожидалось, алия-90 пустила юшку из носа алие-70, и наоборот! Нечего тут делать щелкоперам!.. - Он хотел было дать слово старому врачу из алии-70, но "австралиец" такого поношения своих коллег оставить без ответа не мог.
     - Чем же ваши взгляды на гласность, господин Гур, отличаются от взгляда советского аппарата, который спит и видит, как свернуть шею свободной прессе?
     - Регламент!.. Регламент! - прозучало из зала суетливо. Какое!..
     - ... Если мы сегодня не поставим все точки над "i"... Я журналист и отвечаю за свои слова не менее, чем доктора наук: в России газетчика за ошибку убивали. Я в стране свободного слова и сегодня обязан высказаться и за тех, кто остался за дверью. Вы двадцать лет в свободном мире, уважаемый Наум Гур, а, оказалось, и вы свободного слова боитесь, словно вы не ученый с мировым именем, а лубянский хомо-советикус, которому есть что скрывать, есть чего бояться...
     Те, кто знали, каким бойцом Наум Гур был в Москве и каким чудом ушел от Лубянки, с интересом повернули головы к неосмотрительному и драчливому новичку, предкушая, какой с него сейчас полетит пух. И не ошиблись в своих ожиданиях.
     - Не вам, представителям поддиванного еврейства, меня упрекать! - взорвался Наум. - Да, поддиванного, ибо вы, в отличие от нас, еще целых двадцать лет мирились с советской жандармерией, притерлись к ней, а как что - голову под диван! Вы что, от коммунистов бежали? От совдепии? Вы в Россию вросли всеми корнями, стали русскими Иванами. Вы бежали... - Он стал загибать пальцы. -Алеф! От пустых полок магазинов. Бет! От унижений и страха перед черносотенной резней, подготовленной вашей родимой партией. Гимел! От Чернобыля бежали. А политика... что вам политика?! Где вы были, сирые, когда нас заталкивали в "воронки"?!
     - Так что вам теперь за вашу доблесть подушную подать платить?! - прозвучал насмешливый молодой голос.
     Наум набрал в грудь воздуха, чтобы выбранить, устыдить юнца, но не произнес ни слова. Он знал в себе это качество: понесет, помчишься, как буер на льду. Почище этого Элиезера..."Сорвет с тормозов - считай до пяти", говаривала Нонка, жена. Наум тяжело опустился на стул, затих.
     Но - не затих зал. Рвануло, как от детонации изо всех углов: - Улюлюкали вместе с гоями!.. Предавали нас анафеме!.. Обзывали предателями, трусы поганые!.. Родственники переписываться боялись!.. Я за Израиль в тюрьме сидел, - кричали у дальнего стола, - а вы?! Прикатили на готовенькое?!
     - Это Курт Розенберг прикатил на готовенькое?! Да он воевал с нацистами, когда вы еще не родились!.. Назовите мне хотя бы одного нынешнего израильского деятеля, который бы сражался с наци?!
     - Ша! Киндер, ша! - Наум замахал руками. Черта с два, остановишь! - Одни русские едут! По крови русские! - взметнулся толстяк в черной кипе. - Говорят, их двадцать пять процентов. Только деды евреи. Менделевич считает, что надо менять закон о возвращении...
     - Хватит, Изя, сядь не позорься! - кто-то дернул толстяка за рубаху.
     - Ша, говорю! Евреи, ша!
     - Израиль обязался принимать вас, как евреев, дать пищу и крышу над головой, - забасил бородач, сидевший возле молчаливого Володи Слепака. - Он дает и пищу и какой-никакой кров. Но он вовсе не обязался принимать вас, как физиков и лириков! Специалистов по вечной мерзлоте и прочему!
     - Вот это уж совсем интересно! - воскликнул доктор Аврамий Шор со свойственной ему иронией. - Для моих исследований, ну, просто новое слово...
     И тут взмыл чей - то фальцет: - Когда мы строили...
     Наума как по голове ударили. "Кеше анахну бану..." - услышал он точно наяву. Именно так начинали свои горделивые речи бывшие жители польских местечек и румынских сел послевоенных лет, встречая без родственного гостеприимства русскую алию семидесятых. "Кеше анахну бану..." ("Когда мы строили...") А вы, мол, русские, прибыли на готовенькое...
     Наума всегда раздражало это "панское высокомерие местечковой жидовни", как он говаривал. Его мало занимало, что скажут о нем. И вот... Ох, порода человеческая! Наум скривил губы в ухмылке. Сказал не без горечи:
     - Ну, вот, приехали, родимые... анахну банщики! Зал как холодной водой окатили. Притихли люди. Каждый, в свое время, по плевку получил: "Кеше анахну бану... " Для иных это были первые ивритские слова, которыми их встретили.
     Когда опять стал слышен скрип стульев, Наум, не мешкая, перешел к делу, ради которого собрал людей:
     - Дорогие бороды! "Подстелить соломки" новичкам... Как это мне сейчас представляется?.. Прежде всего, по очереди, вместе с сохнутовскими чиновниками, встречать алию в Лоде. У самолетов.
     - Пытались! Не пустят! Стоят насмерть!
     - Кореши, беру это на себя!
     - Наум, там теперь новые люди! - послышался возглас.
     - Люди новые, порядки старые! - возразил другой.
     - Нет, это уж слишком! - возмутился доктор Зибель. - Встречают цветами, песнями. Школьники флажками машут. Знаю точно, из первых рук.
     - Замечательно! - Наум выпятил губы в ехидной улыбке. -Список дежурных откроем именем дорогого и уважаемого доктора Зибеля, так, кореши? Доктор, нет возражений? Заметано!.. Что? Какое предложение? Опубликовать обращение алии-70 к премьеру Шамиру и министру строительства Ариэлю Шарону? Можно сочинить. Но, думаю, это акт совершенно бессмысленный: спасение утопающих дело чьих рук?.. Правильно! И потом сколько нас тут? Замнем для ясности. Алия-70 пьет сегодня чай дома... Пойдем далее. Устройство на работу. Безработный олим - несчастье Израиля. Работающий - полчеловека. Имеющий свое дело - человек. От партийных благодетелей свободный... Пусть каждый выскажется, с чем пришел. Начнем с меня... С тех пор, как Штаты предпочли свои "Фантомы" нашей кровушке, нашему "Лави", сокращения на 'Таасие аверит" не прекращаются". Тем не менее, выяснил, авиационщикам требуются... - И он принялся перечислять должности, на которые могут взять новичков.
     
     
     Глава 2. ПОСЛЕДНИЙ УЗНИК СИОНА.
     
     
     Наум выезжал из Арада редко, разве что на 'Таасия аверит", где числился консультантом, да к Дову, младшему брату. К нему и отправился на другой день после "дружеской разминки в Араде", как Наум назвал свою встречу с новичками.
     Дов жил в Иерусалиме, на улице Шестидневной войны, где выстроил себе виллу из белого иерусалимского камня. Вилла как вилла, без вызывающих роскошеств, типичная в Иудейских горах: к улице неприметно приземистая, одноэтажная, а со стороны горного склона - трехэтажная, с огромными окнами и террасой на плоской крыше виллы, прилепившейся еще ниже. Нижнюю он "отгрохал" для детей и жены, с которой был в разводе, точнее, в давней ссоре, и причина ее, на взгляд Наума, была весомой...
     Дов позвонил с дальней стройки, пришлось ждать. Наум выпил соку, который подала ему старая марокканка, убиравшая комнаты, и вышел на улицу. Похолодало. Наум натянул свитер, огляделся. Где-то в стороне Тель-Авива небо гасло так быстро, словно в божественной канцелярии главный реостат доверили какому-то торопыге. Дома вокруг стояли еще сиреневые. Склоны Иудейских гор розовели прощально.
     У подножья холма, на который строительная фирма Дова набросила, подобно ожерелью, два десятка вилл, носились и горланили мальчишки. Взрослых нет. Взрослые допоздна вкалывают. Наум спустился по белым каменным ступеням к самому подножью, на нижнюю улочку, прошелся по мостовой, вспоминая вчерашнее: "Дедовщина..." Чертов борзописец! Что-то в этом есть, хотя, если по чести, Израиль за последние годы стал явно лучше. Менее розовым. Никто не бьет себя в грудь: "Социализм не в СССР, а у нас!" Поутихли кликуши. Терпимее стала улица. Эфиопам кричали пять лет назад: "Какие вы евреи?! Обрезать второй раз и в микву головой!". И к российским терпимее, хотя в бедных районах, где русаки кучкуются, чего только не услышишь. Тем не менее, местечко есть местечко.
     "Дедовщина"! Борзописцев надо стрелять через одного..." Походил по узкой, почти на дне оврага, улочке. Обратил внимание, под стенами домов стоят, размахивая руками, странные фигуры. Какие-то полусумасшедшие старухи произносят речи. Поодаль еще одна, помоложе, лет сорока, тычет в небеса пальцем. Кого-то обличает с истеринкой в голосе.
     Сумасшедшие и истерички бросались в глаза, как никогда. "Не иначе, честнейшие на меня навеяли", Наум усмехнулся, взглянул еще раз на старух, размахивающих руками... Кажется это ему или на самом деле прибавилось на израильских улицах истеричек и психов? Вспомнил и старика в черном берете, армейского ветерана. Стоя на улице Яфо, у развилки, тот регулировал автомобильное движение, которое к нему никакого отношения не имело, кричал в сторону проносящихся машин: "СА! СА!" (Вперед! Двигайтесь!). Увы, все возможно. Только при нем, Науме, две войны выбили скольких?.. А пули, ножи и камни арабские? Старикам тоже здоровья не прибавляют.
     Издали увидел Наум, как подкатил синий, с помятым бампером, автобусик Дова. Дов вывалился медведем - безрукавка и шорты в черных пятнах, в варе, что ли? Лапищи белые от штукатурной пыли. Заметил Наума, рукой махнул: давай сюда!
     Дов с трудом отмылся, вышел к Науму в гостиную, открыл самодельный, из ливанского кедра, бар, достал бутылку "столичной" и соков разных. Вернулся, захватил бренди местный, "три топорика". Поставил на стол закуску - острейший хацелим - баклажаны по израильски, салаты. Стол огромный. Ножки как шпалы. Шкафы, диваны тоже тяжеловаты, с прямыми углами, в Швеции Дов заказывал.
     "А до Собакевича ты все ж не дотянул..." - весело заметил Наум.
     Уселись за стол, чокнулись. Дов пробасил привычный еще с московских времен тост: "Чтоб они сдохли!". Выслушав рассказ Наума о вчерашней встрече с олим, Дов резанул со свойственной ему определенностью: - Слюни разводить, Нюма, это твое дело. Каждый в Израиле должен съесть свой пуд говна. Ты что, забыл, какой поварежкой жрал хлебово? А я не забыл, брательник. У кого из нас было иначе?
     Наум сидел, насупившись. Особого участия он и не ожидал: брат - человек без сентиментов, жесткий. Одно слово - каблан, израильский подрядчик. Правда, бывают и у него просветы.
     Дов хлеба после еды никогда не оставлял, - неискоренима привычка лагерная. Собрав корочкой остатки хацелима, бросил в рот, продолжал поучать и вопрошать по доброму: - И чего ты, Нюма, не угомонишься? Атомный двигатель у тебя в одном месте, что ли? - И вдруг с внезапным интересом: - Газетчик, говоришь, к тебе просочился? И этот, как его? психодоктор? Социолог? На таких у меня вся надежда.
     - На щелкоперов?!
     - Что я имею ввиду, Нюма? Учти, эти люди как после землетрясения. В отличие от наших бородачей, они все "изЬмы" в гробу видали. СоциализЬм, сионизЬм, этот... как его? - абстракционизЬм, на который Хрущ с ножом кидался, собственный "изЬм" вручал. Наша алия с чего начинала? Слезницы на высочайшее имя строчила, идеалисты лупоглазые! Бен Гуриону, маме Голде. Эти не будут, шалишь! Они жить хотят, а не "изЬмы" поливать на грядке, их не загонишь в партийное стойло. Во всяком случае, не сразу, это уж точно... Бородачи поводки рвали, кидались на беженцев? Так нам, Нема, что в России, что тут, "изЬм" с помощью клизмы вводили. Еще не все просрались... Откуда новички? Что? Списочек по профессиям? Некогда мне, Нюма, списочки составлять. Одиннадцать каменщиков я возьму, крановщика. На кран инженера или бабу с техническим уклоном. Дам полторы ставки. Арабы допрыгаются со своей "интифадой", всех русскими заменю без твоих театральных действ и заклинаний: с цветами в аэропорт бегать - дело рава Зальца, красавца в лапсердаке, да наших макак партийных.
     - Никто тебя не зовет с цветами бегать. Впрочем, послезавтра хорошо, чтоб и ты сбегал.
     - С какой стати?!
     - Ты был первым узником Сиона, который из Москвы рванул. Послезавтра прилетает последний. Казак Саша. Звонили ребята оттуда.
     - Я, Нюма, с этим Казаком не сидел... - И вдруг оживившись, Дов воскликнул: - Неужто последний? У Москвы последних не бывает. Лубянка без свежатинки не живет.
     Наум втянул голову в плечи, закручинился. Вспомнил, видно, сестру свою приемную, Геулу. Деву лубянскую, как ее называл. Ее это словечко, про свежатинку. Нет больше на свете Геулы...
     Дов искоса взглянул на Наума, ударил его лапищей по согбенной спине.
     - Ну, разнюмился, брательник! Подумай, разве допустят они, что б был последний? Получил письмишко от "Сусика", дочки дяди Исаака-воркутинца, помнишь ее? Пишет, на нашей Большой Полянке как было тысяча двести очередников на жилье - а это главные крикуны! - так и осталось. Вот тебе и свежатинка... Говоришь, самый последний?! Привези его ко мне, лады! Саша Казак, говоришь? Как бы на него рав Зальц не наткнулся, сука болотная... Ка-зак его фамилия? Не признает рав Казака евреем, потом ходи-доказывай. Во сколько прилетает? Поеду, что с вами сделаешь!
     ... Когда Наум прикатил из Арада в аэропорт имени Бен Гуриона, Дов был уже там. Рядом с ним "борода", Володя Слепак, и еще несколько бывших лагерников. Все знакомы Науму, кроме одного. Задержал на нем взгляд.
     Крупный видный мужичина лет тридцати - плечи крутые, каждый мускул под майкой играет. Культурист он, что ли? Кто такой? Лицо плоское, монголоидное, скулы вразлет. Татарин? Бурят? Если еврей, китайский, не иначе. Замкнутое лицо у мужика, неподвижное, безулыбчивое, от суеты аэропортовской отстраненное. Азиат, точно: по лицу не прочтешь ничего. Руку сжал так, что Наум едва не присел. А голосок тихий, словно из-под земли - не сразу и расслышишь.
     - Шимук, Петро..., - представился тот, и, видя, что Наум разглядывает его с вопрошающий вниманием, ждет чего-то, добавил иронической скороговоркой, не разжимая губ: - Украинец, беспартийный, под судом и следствием - да, родственники за границей -нет!
     Наум засмеялся, одобрил азиата, а потом и вовсе повеселел -Иосифа Бегуна увидел. Иосиф в белом костюме и затейливой кепочке с какими-то письменами расчесывал свою могугную, назло тюремщикам отращенную бороду. Увидев нацеленный на него фотоаппарат, Иосиф быстро поверялся спиной к объективу. Наум кинулся навстречу ему, радостно декламируя на бегу: "Что слава, яркая заплата на ветхом рубище певца...". Так понесся, что едва нс угодил под машину.
     На длинных, блестевших на солнце американских машинах прибыли официальные лица. К одной из них тут же подскочил чиновник в черной кипе, открыл заднюю дверцу. Сперва появились широкополые черные шляпы с кодаками на груди, засуетились. Затем показалась нога в лакированном ботинке. Следом и ее обладатель - смуглый холеный красавец рав Зальц, министр абсорбции, имя которого Дов без ругательств не произносил никогда. Рав Зальц вылез и, не задерживаясь, скрылся в дверях аэропорта.
     Наум глазам не верил. Рав Зальц прибыл встречать последнего узника Сиона? Быть не может. И, увы, оказался в своем неверии прав. В тот день прилетал, по данным Сохнута, стотысячный оле из России. Ради круглой и, конечно же, победной цифры и появился в аэропорту рав Зальц. На другой день израильские газеты подробно рассказали, как отсчитывали в самолете "Эль Аль" пять кресел, и как восьмидесятилетнему старику, сидевшему в шестом, торжественно объявили, что он - юбиляр, стотысячник. Старик, в отличие от остальных пассажиров, был в черной кипе, из ортодоксов, как и сам министр. От неожиданной встречи старик расплакался, прижимая к груди тисненный золотом подарок министра - Тору. Затем он был куда-то быстро увезен, под фотовспышки, и... забыт наглухо, как язвительно отметила пресса месяца через два, с трудом разыскав "стотысячника", о существовании которого местные чиновники разных рангов и не подозревали.
     Вот уже два самолета "Эль Аль" прошелестели на посадке. Кавалькада рава Зальца умчалась, а последнего узника Сиона все нет и нет... Спросили службу информации. Говорят, ждут третий самолет, из Будапешта. "Наверное, ваш узник Сиона там. Куда он денется?!"
     Дов озабоченно взглянул на часы. Прогудел хрипло, видно, на стройке глотку надорвал:
     - Вот что, други! Айда в кафе, закусим! Придет третий самолет, сообщат по радио.
     В кафе Дов присел возле Петра Шимука, спросил без обиняков:
     - Ты вроде однокамерник Казака? Так, Петро?.. Расскажи об этом Лександре-Сашеньке, лады? Встречаем зека, как героя, без туфты. Надобно знать, каков он, наш последний...
     Шимук отставил чашку кофе недопитой, начал рассказ без промедления:
     - Геолог он. Потомственный. И батько его был геологом. Но... столичная штучка! Из ученой братии. Французский язык, как родной. В лагере нам стихи читал. Из Бодлера-Апполинера, ну, и прочих. Я раньше и имен таких не слыхал, хоть и в опере пел: "Ужель та самая Татьяна...". За что его взяли? Перестройку начал за десять лет до Горбачева... Нет, какая чернуха! Правду говорю. Геолог, шахтный геолог, а дружки были из МИМО. Институт такой, международные отношения, посольские детишки, номенклатура всякая. Оттуда и пошла кутерьма. Детишки выпускали альманах. Нелегальный, конечно. Назвали "Варианты". Куда идти России? Сейчас известно, что Андропов еще в восемьдесят третьем дал задание академику Заславской, из Сибири...
     - Выяснить, как глубоко мы в жопе? - перебил Дов, которого чем-то раздражал гулкий, с металлическим отзвуком, баритон Шимука. Только когда тот умолк, кофе допил, понял, почему раздражал: тем лишь, что он, Дов, ничего не знал об этой истории. "Варианты"? Не слыхал даже! Как так?!.
     У Дова в старом доме, под Тель-Авивом, целая комната была отведена шкафам с папками "Лагеря СССР". Каждого зека, вырвавшегося на Запад, выспрашивал. "Леваки" от политики им не верили, все они, де, не объективны... Целью жизни Дова было рассказать Западу, что и в Москве, и в Киеве его, Дова, дружков и знакомых каждый божий день стреляют, как бешеных собак, налепляя им кликухи разные. Чтоб прозрели, наконец, треклятые "леваки", а то всем будет секир башка. А переехал в Иерусалим, шкафы "Пташке" своей отгрузил, в ее виллу, поскольку и она зековскими папками занималась. Две тысячи шекелей в месяц положил ей за это, а сам отвалил в сторону: дел выше головы! Да не просто отвалил, как постиг сейчас, а душою отвалил. Отплывала Россия, как корабль. То ли от того, что приоткрылась ныне Россия "левакам" (и без него, Дова, все видят, что с ней сотворили), то ли еще проще дело: дружки ушли в мир иной, а о молодых, незнакомых, с которыми своей тюремной пайки не делил, душа так не болит. Подумал о себе с досадой: "Запсовел ты, Дов, ерой еврейский...". Потому и Шимука перебил с неприкрытым раздражением, даже с неприязнью в голосе:
     - Ты не вообще, а о Саше давай! О Казаке!
     - Так я о нем и говорю, - Шимук обиделся. - О ком же еще! Академику Заславской думать разрешили, а геолога Казака, поскольку он не уран искал, а свободу, да еще без санкции Андропова, доставили на Лубянку. Ну, начало ГБ срок мотать. Было это весной восемьдесят третьего, никакой перестройкой и не пахнуло. А тут - стоп. Поскольку все участники нелегального журнала дети высокой номенклатуры. Пословы дети, элитарный круг. Начался трезвон. Громыко звонит Суслову. Суслов Андропову. Мол, столько послов сразу менять - международный скандал. Ну, похерили дело; с одним, правда, условием: виновные должны покаяться. Ну, все и покаялись, кроме Саши Казака. Его и так, и этак, Саша ни в какую. Он в аспирантуре тогда учился, в шахты лазил; единственный технарь среди пословых. Его, конечно, с работы долой! Но и тем не перешибли еврейского упрямства. Тогда суд выпустил запуганных сашиных дружков свидетелями против шального геолога и дали ему семь лагерей и пять по рогам.
     - Так он из диссидентов, значит? Тогда зачем ему Израиль?
     - Прилетит, расскажет. Я его уж в лагере узнал. Втолкнули к нам, пиджачок рваный, на голове черная кипа. По субботам его в карцер волокут, поскольку, твердит он, евреи по субботам не работают.
     - Це дило треба разжувати, Петро. Отчего высоколобые, которые сионизм в гробу видали, вдруг в Сион рванулись. Таких, слышал, ныне поток. Вот и Наум подтверждает. Психодоктора разные. Мудрецы-телевещатели. Раньше их тут ни духом, ни слухом. Один Наум, для развода... Ну, не один! Единицы.
     Эту тему развить не удалось. Радио сообщило о посадке самолета "Эль Аль" из Будапешта. Быстро зашагали к дверям, из которых появлялись прилетевшие. Оградкой отделены двери, к ним не подойдешь, а за оградкой толпятся, руками машут родственники -встречают своих. Протолкались поближе. Наум поднял над головой заготовленную фанерку, на которой начертал фламастером: "КАЗАК АЛЕКСАНДР". Вываливается народ - по одному, семьями. Некоторые толкают перед собой тележки с чемоданами, сумками. Большинство налегке: отстал, видно, багаж.
     Припекает. Жара сырая, приморская, а многие олим в длинных российских пальто, в тяжелых ботинках. Старушка в каракулевой шубе. Наум поглядел на этот поток. Лица у прилетевших озабоченные, в тревоге, ошарашенные, глаза выпученные, будто оглушили людей чем-то тяжелым; ищут взглядом родственников и, лишь найдя в толпе, успокаиваются, зовут, машут руками. Начал редеть поток. Наум заметил в некотором удивлении, что лица прилетевших в Израиль на всех газетных снимках выражают самозабвенный восторг, где эти щелкоперы отыскивают таких счастливых олим?
     Тут же отозвался Дов: - Известно где. На трапе самолетов. Не обратил внимание? Все восторги на трапе, когда олим еще в подвешенном состоянии, еще как бы летят, а ступил человек на землю -все! Начинаются земные хлопоты.
     Посмеялись, но уже с легким беспокойством: нет что-то их Казака. Выбежал из дверей сохнутовский чиновник, машет своим "воки-токи". Говорит с легкой усмешкой: - Вот вам ваш славный узник Сиона! - И вытолкнул вперед плотного человека в габардиновом плаще. Тот еще и рта не раскрыл, - послышался голос Петра Шимука: - Не он!
     Дов шагнул к незнакомцу, глядя на него как-то боком, как птица, собирающаяся клюнуть.
     - Узник Сиона, говоришь?
     - Как есть узник Сиона, Емельян Серыгеевич Казак. Для дружков, Эмик. Из столицы мир-ра великие Черыновцы. - Эмик с большинством звуков русского языка был явно не в ладу, а его р-р-р вибрировало с таким акцентом еврея из анекдота, что все невольно заулыбались.
     - Складно врете, Емельян Сергеевич, он же Эмик, воровская твоя харя, - просипел Дов.
     - Не веришь? - удивился Емельян Сергеевич. - Смотри, падло! - Он сбросил габардиновый плащ, пиджак в широкую полоску и стал сдирать рубашку. И тут встречавшие не удержались, захохотали: все тело Эмика от кончиков пальцев до пояса было покрыто лагерной татуировкой. Тут были и голые бабы с выдающимися статями, кресты и ножи, и типовые сентенции, вроде "не забуду мать родную" -вся тюремная каллиграфия, одним словом.
     - Смеетесь?! - вскричал Эмик оскорбленно. - Они поставили на меня семь раскаленных утюгов, смотрите? - И в самом деле, на теле Эмика было много участков сожженной кожи, белые пятна, рубцы. - Смотрите теперь на грудь! Видите утюг? А этот? Наум присвистнул: лютовало ворье, видно, счеты сводило. - "Мусора" извелись, требовали, чтоб отдал "бабки", - объяснил Эмик.
     - Отдал, голубок? - поинтересовался Дов.
     - Ну, ш-што ты, кореш! Это я отдам "бабки"?!
     - А Сион нам совершенно ни к чему, Емельян Сергеевич, - Наум усмехнулся. - Зря потратились на билет,
     Емельян Сергеевич, поняв, что с "Узником Сиона" не вышло, признался чистосердечно: - Так бежать надо было, кореши, бежать, куда глаза глядят, и вот я перед вами, как есть! - Жаловаться было, видно, не в его характере. Не воровское это дело, жаловаться. Емельян вскинул руки, потряс ими: - Э-эх, если б вы знали, кореши, какие я делал "бабки"?!
     Дов шепнул что-то Науму, который исчез и вскоре привел сохнутовца. Тот с неудовольствием забрал торопливо одевавшегося Эмика и пообещал проверить.
     - Все, как всегда, - произнес Дов без улыбки, когда Эмика увели. - Героический Бегин приголубил "золотого парня" из Риги, оказался шпионом. Прохвост Гнидин из нашего ульпана прикатил с фальшивкой на темочку Сталин и секс; назвал "За стеной", для быдла чтиво, читали - рыдали, принимали прохвоста, как столпа культуры... Какая-то писуха звонит мне вчера из Москвы, где мой номер-то раздобыла? только что образовала там комитет по спасению Валленберга, спохватилась, а? Катит в Иерусалим, отсюда в Монреаль. К чему в Монреаль, спрашиваю? Дело какое? "Я там еще не была..." Какой, ребята, мир бля-ский! Чужие трагедии приспосабливают под свои увеселительные прогулки... Ныне, вот, Эмик... Я к чему это говорю? А вот к чему. Ты, Петро, певец, знаешь такую песню "С чего начинается Родина"? За редким исключением, с этого и начинается: жулик объявляет себя Мессией, героем, борцом "за"... Неважно, за что именно, лишь бы в ту минуту звучало благородно, - жулику жмут ручку, носятся с ним как с писаной торбой, подсаживают в парламент, а потом ахают: миллион украл. Что в России-матушке, что в нашем Израиле, одна картина. И почему власть на жулика падка? Ох, вы этот супчик похлебаете, ребятки!
     Прошли еще полчаса. Еще... Появился озабоченный сохнутовец и сказал, что по спискам Александр Казак проходит, но в залах больше никого нет. Только служба...
     - Не может того быть! - решительно возразил Дов. - Если вы его во время полета из самолета не выкинули, то... человек, галочка в списке, что ли?!
     - Хотите, пройдемте со мной, - уязвленно сказал сохнутовец. - Только вы один! - И показал рукой, чтоб остальные остались на месте.
     Дов оглядел нижний зал. Ленты багажного конвейера уже не двигались. Кроме девочки, меняющей валюту на израильские шекели, никого. Поднялся по скрипучей лестнице, видно, с бокового хода, туда, где принимали новичков. Действительно, ни души. Почесал в затылке и отправился к дальним дверям, в конце зала. Снова лестница. Спустился вниз. Коридор багажной. Освещен ярко, по вокзальнсму. Не богажная, а световая феерия. И тут никого, только служба в широченных кепках-аэродромах покуривает в руку, отдыхает после очередной волны пассажиров. Когда глаза привыкли к слепящему свету, разглядел в дальнем углу багажной какого-то паренька. Ходит между стеллажей, забитых чемоданами, баулами. Ищет свое. Дов крикнул: - Казак Саша! Казак!!!
     Оглянулся парень, подошел поближе. Дов руку ему протянул, вздохнул сочувственно. Совсем молоденький узник-то. Пацан почти. Плечи узкие. Шея белая, тоненькая, как женская, в прыщах синеватых. Умученный пацан. Как не добили? Лоб мокрый, сияет от вокзальных ламп. Высоколобый, это есть. Улыбка напряженная, словно выдавливает из себя улыбку. И чего мнется?
     - Сашок, я Дов Гур, приехал тебя встречать, а ты исчез с концами...
     - Чемодан, вот, не могу найти.
     - Да хрен с ним с чемоданом! Там тебя друзья ждут. Саша шагнул в сторону Дова, остановился, и снова назад, шарит глазами по стеллажам. - Сейчас, сейчас! - Да не беспокойся ты! Что там, золотишко, что ли? Саша оглядел еще несколько полок. Наконец, отыскал в навале. Обтрепанный, с оторванным уголком. Дов взялся за его ручку.
     - Ох ты, тяжелехонек! В самом деле золотишко...
     Только показались в дверях, Петро Шимук кинулся к Саше Казаку, обнял. Затем Иосиф Бегун обхватил обоих. Стоят, обнявшись, зеки-однокамерники и ревут. Эх, где были в эту минуту иностранные корреспонденты! А то был бы снимочек не менее знаменитый, чем редчайший кадр, снимок века, 'Герои Брестской крепости"! Те встретились после лагерей гитлеровских и сталинских, а эти - после брежневских-андроповских. Та обошла весь мир, эта завершилась иначе.
     Саша Казак оглядел всех просветленным взором и спросил: - Ребята, в какой стороне Иерусалим? - Повернулся лицом к Иерусалиму и закачался в молитве. Тут прибежал сохнутовец, говоривший что-то на бегу в свои "воки-токи", воскликнул настороженно: - Опять не он?!
     Саша задержался возле аэропорта, на Круглой площади. Разглядел кого-то, пошел к ним. Жмутся сиротливой кучкой мужчина лет сорока в пиджаке с драным локтем, женщина в шелковом платье и шлепанцах, похожая на цыганку из табора, трое черноглазых девочек.
     Дов шагнул следом, спросил, дружков увидал?
     - В пути познакомились. Из Баку беглецы. Хорошие люди.
     - А, хорошие, - Дов приблизился к ним. - Никто не встретил, что ли?
     - Некому нас встречать, - хмуро ответил мужчина в рваном пиджаке. - Чего стоим? Хотели ехать, маклер квартиру предлагал. Женщина в очках проходила мимо, бросила: "Не связывайтесь с жуликом." Мы и замерли.
     - Ну, так, хорошие. Мы за Сашей приехали. Хотите с ним?.. Наум! - крикнул Дов. - Сажай Баку в свой "Фордик". Завтра разберемся. Саша сюда, в мой автобусик!
     В машине, уже полдороги промчали, горы начались Иудейские, Дов бросил взгляд на Сашу, сидевшего рядом с ним. Глаза у парня синие и какие-то ошеломленные, в испуге, как у бакинцев, которых никто не встречал. Сказал бодрым голосом, хлопнув Сашу по колену.
     - Кончились твои мытарства, Саша! Теперь тебе никто не страшен...
     Улыбнулся тот виновато. Мнется, заметил Дов. Вроде что-то сказать хочет или спросить, а не решается.
     - Что мучает, Сашок? Скажи, тут все свои. Из одной камеры...
     - ... Да чушь какая-то, - наконец, проговорил Саша. - Наверное, я чего-то не понял... Конечно, был ко всему готов. Говорили, в Лоде встречают с цветами, с песнями. Школьники флажками машут. Верилось-не верилось... Сбили нас после самолета в табун, вышел человек с радио в руках и как камнем по голове: "Господа, хорошо, что вы в Израиле. Здесь вас никто не ждал. Никому вы не нужны. Надейтесь только на себя. У нас времени мало. Еще самолет на подходе. Быстро получите свои деньги и документы. И разъезжайтесь, кому куда надо... Деньги и документы будут выдавать там-то и там-то. Чемоданы, кому пришли, вы получите потом...". Какая-то женщина заплакала, дети ее в рев. Конечно, в Лоде запарка, понять можно, но все же... дичь какая-то. У людей еще звон в ушах от моторов, а им этак гостеприимно: "... никому не нужны.,.". Или чего не понял, а?.. Кто-то побежал за багажом, я за ним. Спускаюсь по лестнице, сидит человек в грузинской кепке. Спрашиваю: "Вы говорите по-русски?" Он поднял голову: "ГоворУ." "Слушай, куда мы попали?" Объясняет со значительным видом: "Раз ты сюда попал, значит, так тебе и надо."
     Саша обернулся назад, к Петру и Иосифу Бегуну. - Ребята, не осудите, может, я что не так? Меня прямо из карцера завезли домой за чемоданом, и тут же с конвойным офицером в самолет...
     Дов круто затормозил и, съехав на обочину и остановившись, долго и витиевато матерился, потрясая руками.
     Наум, мчавшийся на своей старенькой "Форд-кортине" следом, затормозил и бросился к автобусику Дова. Думал, случилось что? Увидел, все целы-невредимы, только Дов безостановочно матерится, уличая кого-то и тыча пальцами в сторону небес, подобно сумасшедшим старушкам с его улицы, невольно возникшим в памяти. Наум покачал головой, произнес тоном почти серьезным: - Боже, и Дов рехнулся! Не иначе, загулял в Израиле какой-то новый вирус...
     К Иерусалиму подкатили затемно. Вдруг вспыхнула белыми окнами высоко над головой, чуть правее, гора. А дорога круто вниз, с поворотом. Саша даже привстал на сиденьи: такое ощущение, будто поднырнули под город. Погасли огни, снова полумрак, лишь мелькают желтые светильники на столбах. И вдруг зацвел, заиграл, как рубины под ярким светом, склон горы на противоположной стороне.
     - Рамот, - сообщил Дов устало. - Считай, приехали. То ли машина накренилась на крутых поворотах, то ли склоны гор. Закачался город, словно иллюминированный праздничный корабль на волне. Пропали за спиной рубиновые озера, заскрипел тормоз. Первый светофор.
     Саша взялся за ручку дверцы. - Не мчитесь так! Святая земля. Дайте постоять хоть минуту.
     - Выйди, подыши, голубь! - Дов улыбнулся. - Горный воздух. Говорят, оздоровляет...
     К их приезду стол был уже накрыт: темнокожая старушка в белом переднике, отороченом кружевами, приветствовала Сашу по-французски. Ответив ей, Саша шопотом спросил Дова, многие ли говорят в Израиле по-французски?
     - Жертвы французского колониализма все до одного! - Наум захохотал, передал ей бакинцев, чтоб провела на второй этаж, в комнату гостей, и искупала, а Сашу потащил к столу. Стол накрыт праздничной скатертью с кистями, которая, ревниво отметил он, не вынималась из шкафа даже когда обмывали его израильский орденок, первый у Гуров и последний.
     Никогда в жизни Саша не видел такого стола! Разве что в кино. Рыба белая, красная. Не салаты, а художественные полотна абстрактного искусства. Капуста белая, капуста красная. Что-то белое в тарелочке, растертое. Тхина, говорят.
     Саша к тарелке не прикоснулся. Спросил неуверенно, как тут с кошером? Дов аж жевать перестал.
     - Надо ли здесь? - шепнул Петро Шимук. - В Израиле нашего крысеночка вологодского нет. Тюряга там осталась. Кому что доказывать?!
     Саша взглянул на него диковато, покраснел. Не смутилась только темнокожая старушка, хотя таких слов в этом доме не слыхали.
     - В Израиле все кошер! Все кошер! - зачастила она не очень уверенно. Пошепталась с Довом, принесла бумажную тарелку. Поставила перед Сашей, произнесла радостно: - Кошер!
     Хотя Саша и выглядывал еду, которая не вызывала подозрений, более упрашивать его не пришлось. Все макают в тхину морковку, салат. Тут же и сам макнул. Острейшее снадобье, вкуснотища. А бутылок разных! "Абсолют" - шведская водка. И не слыхал о такой. "Смирновская". "Финская", для женщин: говорят, градус не тот. Коньяк "Наполеон". Саша аж языком причмокнул. - Как в Кремле!
     - Не поминай их к ночи! - весело отозвался Дов и, увидев, как Саша на хлеб масло накладывает - тонким, как бумага, листиком, сам сделал ему бутерброд.
     - Я не Гаргантюа, - сказал Саша, но взял охотно.
     Выпили "Абсолюта" за Сашу, вторую за Израиль, который Саше теперь дом родной, "хотя срок он схватил не за Израиль, а за русские дела", не преминул вставить Наум. Наконец, за темнокожую повариху, которая вышла и с достоиством наклонила голову. После жареной курятины Наум отодвинул свою тарелку и - веселым тоном:
     - Сашенька, так как же вас все-таки занесло в евреи? Дов пристукнул пальцем по столу, и Наум свое недоумение сформулировал иначе: - У вас отец был религиозным? Или дедушка?
     Саша улыбнулся. - Лет мне десять было, перепись как раз... дедок у меня знатный. Еще по процессу "Промпартии" проходил. Выжил, однако... Так вот, анкету дедок заполнял, схватил я глазом: "национальность - еврей, а родной язык - русский." У меня... никакого недоумения. Конечно, какой у русского еврея родной язык?!. Школа? Учился в спецшколе имени художника Поленова. Главные предметы - на французском. "Нет тут ни эллина ни иудея", девиз школы.
     - А, извините, про шестидневную войну вы не слыхали? - Наум не удержался, выпил стопочку-другую, а, известно, когда Наум выпьет, он, если не задыхается, становится агрессивным. Однако, стоило ему поджать губы в язвительной улыбочке, Дов неизменно стучал ногтем по столу.
     И сейчас так. Постучал ногтем, да взглянул на Сашу с любопытством. Видимо, паренек-то открытый. Нараспашку. Прежде чем скажет что-нибудь, хмыкнет как-то по детски, выпятив бескровные, с синеватым отливом губищи, подернет головой, словно у бывшего зека тик, улыбнется иронично или по доброму. Еще и слова не молвил человек, а уж ясно его отношение.
     Выслушав Наума, хмыкнул, повел головой, улыбка скептическая. Но ответил смиренно: - В шестидневную вся школа была за... Русские, евреи: маленькая страна, которую хотят скинуть в море. И все же, для меня Израиль... чужая экзотическая страна, такая, скажем, как Гондурас или Коста-Рика. Никакого самоотождествления самого себя ни с Израилем, ни с ... - И язык какой-то нервный. Мысль скачет впереди языка. Фраз не завершает, глаголы проглатывает. Правда, все понятно.
     - ... Боль? -переспросил Саша настырного Наума. - Настоящую боль... советские танки в Праге... во мне перевернулось все.
     Принесли кофе в маленьких чашечках. Наум опять хотел съязвить. Дов поднялся на ноги.
     - Саша, как вы уже заметили, Наум нынче в сильном сионизЬменном настрое. У гениев это бывает...
     Тут появились счастливые, с распаренными лицами, бакинцы. Мужчины встали из-за стола, усадили за него стеснявшихся гостей, пододвинули к ним салаты, тхину. Подошла старушка с горкой бумажных тарелок: - У вас кошер?
     - Какой еще кошер?! - воскликнула женщина с распущенными сырыми волосами до пояса, и все рассмеялись.
     Куриными ножками хрустели вдохновенно. Мужчины, усевшись на диваны, у стен, молча курили, посматривая с улыбкой на потешные рожицы девочек, перемазанные хацилимом и курятиной. Одна из девочек, впрочем, оказалась мальчиком. Лет десяти мальчик, лицо нежное, глаза васильковые, как у отца. Когда отец сказал ему "Веня, дай солонку", разглядели - паренек. Глядит на отца влюбленно.
     Появился свистевший чайник, и все подсели к бакинцам, чаевничать. Когда расставили стаканы и блюдечки с вишневым вареньем, мужчина в пиджаке с драным локтем кашлянул, произнес тихо:
     - Можно вас спросить, люди добрые? Все повернулись к нему. Пригляделись. Парень со спортивным разворотом плеч. Широкий, как шкаф. И лицо такое же. Широченное, остроскулое. И точно приплюснутое. Вроде когда-то прижало человека носом к стеклу, да таким и оставило. Руки большие, рабочие. А вот голос тихий, неуверенный: - Имя-фамилие мое Соколович Лев Гиршевич, инженер по чугунное литью. Отец у меня еврей, а мать армянка. В России меня всю жизнь шпыняли, как Гиршевича, хотя по паспорту я русский. А тут...
     Дов поджал губы недобро. Опять эти раввинатские игры. - Это по сашиной части, - сказал. - Саша, обяснишь Гиршевичу, кто он на святой земле и зачем? - И взглянул на Петра Шимука: - Петро батькович, спой ты нам что-нибудь!
     Петро Шимук вытянул из деревянного колечка на столе салфетку, вытер губы и - запел: "Хотел бы в единое слово я слить свою грусть и печаль...".
     У Петра сильный драматический баритон, выпили за его здоровье, по такому случаю.
     Дов произнес задумчиво: - Ничего нет лучше романсов на народные слова. Как сказано, а? Хотел бы в единое слово я слить...
     - Это Генрих Гейне, - тихо сказал Саша.
     - Романс этот з-замечательно исполнял Иван Семенович Козловский, - подал голос Наум. Поднявшись на ноги, он вцепился в спинку стула. - Впервые услышал после войны, в сталинские годы, когда большевики боролись с космополитами. По радио пел Иван Семенович... Романс на слова Генриха Гейне тогда бы не допустили, схватили бы Гейне за жидовские штаны.
     Петр Шимук сделал рукой предупредительный жест: "Саша, не спорь!" Саша принес свой обтерханный, с оторванным уголком, чемодан, открыл его и вынул толстый том Гейне в красной коленкоровой обложке, издания Академии наук, 1931 год. Протянул Науму.
     - Как провез? - удивился Наум.
     Дов тоже прочитал. Отдавая том, заглянул в приоткрытый чемодан Саши. Ух ты! Книги доверху. Полотенце, рубашка сменная, а все остальное... Редкие, видать, книжицы. Поэты на французском. "Одиссея" непонятно на каком языке, древнегреческом, наверное. Неведомый поэт на английском. Дов раскрыл, прочитал "Уолт Уитмен". Почмокал языком, пробасил уважительно: - Честно говоря, думал, что всех высоколобых в России порешили, оказывается, остались недобитки...
     Все засмеялись, а Дов даже не улыбнулся. - О-ох, Сашенька, - сказал. - Тут всем не сахар, а уж высоколобым!.. Боюсь, выйдет вам Израиль грыжей... Ну, так, други, спать!
     Когда Сашу отвели в его комнату на третьем этаже, Дов сел на телефон и стал набирать номер за номером. Сквозь дрему Наум услышал, как он звонил своей бывшей жене.
     - Пташка, тут прибыл парень. Зеленый. Говорит, ему тридцать два. Не врет ли для солидности? Выглядит пацаном. Узник Сиона. Завтра я его переброшу на Мертвое море, в Эйн-Геди... нет, наверх, в кибуц, где иностранцы на всем готовом. На две недели... Что ты? Нет, в Эйн-Геди лучше, у него авитаминоз лагерный. Тут ничего не нужно, только фрукты от пуза, да Мертвое море. Двигай с ним!.. На полдня тебе работы, не больше. Захвати магнитофончик. Пиши все, что расскажет. Не балаболка он... Ну, не мне тебя учить!.. Сломался маг? А маленький, тот, что у сына? Дурака не валяй, застенографируй. Все!.. Да, кошер у него, скажи там. Врач к нему придет... договорился со Шмуликом, ясно дело. Мне папку по готовности... Да, буду там тоже. В субботу. Заказал для себя в Эйн-Геди караван, тот, что внизу, прямо на море. Дети здоровы?.. Все! Положил трубку, пробасил вполголоса: - О-ох, и разнесчастная страна Россия! Как высоколобый, так за решеты или на высылку... А здесь что? Ох, не накаркать бы... выйдет ему Израиль грыжей.
     
     
     Глава 3. МЕРТВОЕ МОРЕ
     
     
     Ночь превратилась в бедлам. Хлопали двери соседних номеров, в которых жили западные туристы. Весь "лежачий небоскреб", как назвал Саша этот кибуцный отель, пришел в движение. Но, Бог мой, как не хотелось выбираться из-под накрахмаленных простыней, оживлявших в памяти почти забытое потустороннее слово блаженство. Поднялся Саша лишь тогда, когда в дверь постучали. Стучал пожилой немец, профессор из Марбурга, с которым Саша охотно общался, обсуждая шумерские былины о Гильгамеше.
     Саша выглянул во дворик. Тьма кромешная. Теплынь. Глубоко вдохнул густой, маслянистый, пряный воздух. Хорошо как! Не сразу понял, отчего симпатичный ему профессор сыплет скороговоркой. "Это возмутительно! - кипел профессор. - Нас не предупредили о возможной опасности! И теперь мы за свои кровные марки..."
     Саша увидел, пожар где-то. Всмотрелся в темноту, вертолет, - он еще трещал над головой, - сбросил на парашютах мощные осветительные ракеты, они медленно раскачивались над соседним холмом, окрашивая и холм, и небо огненно-белым праздничным огнем. Над ракетами-светильниками проглядывались во тьме струйки дыма, которые развеивал ветер.
     - Ищут террористов! - прокричал профессор. - Сообщили, они прошли через границу Иордании... А если ворвутся сюда?! Надо что-то предпринять!
     Саша зевнул сладко, еще раз поглядел на желтый с дымным хвостом огонь; он раскачивался все сильнее, искря и затухая. Сказал соседу:
     - Красиво-то как! - И отправился спать. О Гильгамеше в лежачем небоскребе больше не говорили. Вообще ни о чем не говорили, только о террористах, которые то ли были, то ли не были. И на другой день продолжалось то же самое, и на следующий. В конце-концов, эти туристские страсти так надоели Саше, что он воспринял приезд Дова, как избавление.
     Дов посадил Сашу в двухместную машину с открытым верхом и зарулил под гору, на самый берег, в кемп кибуца Эйн Геди, где, по обыкновению, останавливались израильтяне: он забронировал там на три дня старенький "караван" - вагончик без колес с кондиционером и горячей водой.
     Когда тронулись в кемп, небо серело. Промчались не больше полутора километров, темень как обвалилась. Облака висели низко, на небе ни звездочки.
     - Сегодня работать не будем, - сказал Дов, - Устал, как собака. Окунемся в море и спать.
     Шли по асфальтовой дорожке в теплый мрак, - за спиной начался шум, рокот моторов, звенящие голоса. Саша оглянулся, - в ворота въезжали автобусы, из них выскакивали школьники.
     Через минуту весь парк был плотно набит детьми, которые устраивались прямо на земле: натягивали брезентовые палатки, выгружали припасы, гремели огромными кастрюлями, поварешками. Саша постоял, слушая чьи-то строгие распоряжения и хохот школьников, затем догнал Дова, сказал смущенно, что в море еще не заходил, доктор прописал только бассейн: пятнадцать минут, ни минутой больше.
     - А, так ты дисциплинированный?! - не без удивления отозвался Дов. - Годится!
     Саша грохнулся на скользком и липком настиле, прыгнул, вслед за Довом, в черную воду, поплыл, зафыркал. Дов крикнул вслед весело: - Парень, не увлекайся! Возьмут заложником!
     Саша тут же вернулся: "Заложником я уже был..." Когда шли обратно, отмывшись под душем от непривычной жирной и соленой ванны, над кемпом гремел из автобусного репродуктора джаз. Саша постоял, отстукивая ногой полузабытый ритм. Девчушки танцевали рок. Сперва под джаз, затем под рекламные вопли. Самозабвенно изгибались девчушки; только одна из них остановилась, услышав, что музыка прекратилась. Остальным и дела нет.
     Распоряжались учителя с автоматами "Узи", с ружьями на плече.
     ... - Ружья? Это часть ландшафта, - пояснил Дов. - Быт, из которого не выпрыгнешь... И вертолеты - быт. Ты что, струхнул малость?
     Саша засмеялся, и Дов повеселел. Ночью в вагончик то и дело стучали. Видно, искали кого-то. Саша спросил по-английски, что случилось? Ответили бодро: "Мистейк!" (Ошибка!). И громко захохотали. Позднее мальчишечьи голоса звали у их окна своих подружек. Саша ругался про себя. Не вытерпев, вышел, объяснил вежливо: - Мистейк!
     Мальчишки растворились в ночи. Никто из них не выказал смущения, не извинился. Утром Дов с удивлением узнал, что Саша спал плохо.
     - Вчера смотрел на школяров, - Саша улыбнулся застенчиво, - душа отдыхала. А телесам отдохнуть не дали, черти!
     Дов покачал головой: - Какая власть, такие дети. Как в зеркале. Быть смелым учат, а насчет такта руки не доходят. Да и кому учить? Где б я ни был, обязательно какой-нибудь герой в час ночи на твою улицу прикатит, гудит и орет-зовет кого-то во всю свою мощь: "Абра-ам!"
     Утро было сказочным. Шуршали пальмовые листья, по краям жухлые, опаленные, а иные еще багровые, словно хранили в себе остатки ночного зарева. Перекликались маленькие птички с острым клювиком и красными перышками. "Уж не жар-птицы ли?", - спросил Саша, готовый поверить и в жар-птиц: Израиль - страна чудес! Он попросил не запираться в доме, а вести разговор на воздухе, в тенечке. Саша еще не вполне поверил, что окружающее - не сказка, не сон. Все в душе пело, все казалось прекрасным. И даже когда жар-птица покакала на его рубашку, он сказал с чувством: - Замечательно!
     Наскоро позавтракав, они двинулись по каменистым дорожкам к воде.
     Вот отчего воздух казался ароматным, - от пахучих и будто распаренных сосенок, лиственниц. Лиственницы карликовые, как под Воркутой, за станцией Сивая Маска, где деревья жались к земле. Да вот дух тут отнюдь не полярный. Адское ущелье - первозданное. А в нем кондиционеры шуршат изо всех углов. Чудеса твои, Господи!
     Уселись с Довом на горячем песочке, под навесом. Купальщики были в годах, а шумели, как дети. Они присаживались на корточки и подымались, точно выныривали из воды, крепко держась за плотик, привязанный к берегу. Новости обсуждались так громко и с такой экспрессией, будто собеседники находились на противоположных берегах Мертвого моря.
     - Нам их не переорать, - сказал Дов, - отойдем в сторонку.
     Саша обратил внимание на грузного старика, который, "выныривая" из воды, каждый раз восклицал: - А гут бохер Шимон Перес! (Хороший парень Шимон Перес!). Присядет, выскочит до пояса, и опять: - А гут бохер Шимон Перес!
     - Заметил патриота?.. У тебя глаз - ватерпас, - сказал Дов без улыбки. - Тут-то и есть наше главное несчастье... Старик из рабочей партии. Шишка на ровном месте. Славит своего босса Шимона Переса... Не слыхал о таком? Миллионщик и ...мессия израильского социлизма. Сорок лет о мире говорит. А так же о равенстве и братстве. Хоть бы шажок сделал. Я бы ему за шажок половину простил... О, нет, не псих этот ныряльщик. Черчилля так парламент встречал: "Что за парень этот Уинстон!" Традиция. Вроде судейского парика. Ныряльщик, видать, на пенсию уходить не хочет: вопит о верности своей партии даже в Мертвом море. Тут Саша болевая точка, скажу больше, - историческое несчастье Израиля: наши взгляды, взгляды людей умеренных, ищущих замирения с арабами, выражает партия, заблокированная этими мертвяками. Да они бы и самому "гуд бохеру" салазки загнули, не спиши он, в свое время, киббуцным ротозеям миллиардные долги или, не дай Бог, отдай соседям прикарманенное... Я эту породу знаю. Нахлебался. В России их мертвецкий выбор сгорел без дыма. А здесь они еще пыжатся, хотя трещат по всем швам. Ежели вас, русских евреев, прилетит миллион-полтора, вы смоете их, как из пожарного брандспойта...
     - Дов, - грустно сказал Саша. - Я в партийные вожди не гожусь. Ни-ни! Навоевался на три жизни вперед. Теперь поспать бы на песочке.
     - А тебя никто за уши на баррикады и не тянет. Тут не вожди нужны, - честные ребята, с упрямым ослиным характером, которых не купят, не стравят. А ты, судя по этим бумагам, такой осел, что прямо загляденье.
     Тут только Саша обратил внимание на папку Дова, в которой, кроме сделанных на той неделе записей, были собраны статьи об их московской группе. Статьи противоречивые, но о Саше двух мнений не было: пострадал за всех.
     - Лады! Начнем, - сказал Дов, когда они поудобнее уселись на теплом песке, в стороне от самодельной купальни.
     - Дов! Давай, не будем все это ворошить! - Саша вздохнул.
     - Что было, то сплыло.
     - Хорошенькое дело! Лаврентий Берия автора книги о закавказских делах уничтожил, а себя объявил автором. Андропов вас, перестройщиков, в порошок растер, объявив перестройщиком самого себя. Большевистские ндравы! Убью и твое же присвою! Горбачев за кем начал след в след? За Андроповым, что ли, как он однажды обмолвился? Поиграли вожди в фальшивые картишки, будет! - Дов помолчал, сказал с досадой, что, судя по бумагам, профессии и Саши, и его дружка-сокамерника Шимука Петро нужны Израилю, как рыбке зонтик. Шимук - оперный певец. В Израиле нет оперного театра. Саша - геолог. Уголь искал, уран. В Израиле нет ни угля, ни других полезных ископаемых. "Что с вами делать, дорогие узники Сиона?" - И засмеялся. - У вас одна дорога. В наше родимое правительство. Счастье, что оно пока об этом не догадывается!.. Ну, так! Прохлады, вижу, нам сегодня не дождаться. Пойду окунусь, а ты, Сашок, поразмышляй пока...
     Саша лег на спину, подложив руки под голову. Глядя на белесое выгоревшее небо, задумался. Имена называть не будет, ясно. Тем более, самых рисковых ребят, которые прятали типографский шрифт. Кто знает, как там повернется, в России? Нет, одно можно. Андрюши Каплина*. Ему уже не повредишь...
     Об Андрюше Каплине Саша решил рассказать все. И так, как было: в его роскошной посольской квартире на Кутузовском проспекте они и составляли свои прожекты переустройства России. Андрей первым сказал, что от болтовни и чтения самиздата надо двигаться дальше. Съездил в свою заколоченную мертвую вологодскую деревеньку, и понял, что не простит этого никому...
     А начать было страшно: андроповская машина работала без сбоев. Шли то "шпионское дело" Щаранского*, то процессы Орлова*, Гинзбурга*; а затем и всю хельсинкскую группу под гусеницы. Идти следом?.. Когда решились, успели выпустить три номера журнала "Варианты", один попал на Запад, вызвал у итальянянских социалистов восторг. Андрюша Каплин, которого заложили свои же, в Лефортово молчал, как рыба, а лубянских допросов не вынес. Похоронили уже без Саши, которого "Столыпин" увозил к новой судьбе...
     "Дов, конечно, клещем вопьется: кто предал? Имени не дождутся, скажу БК, и все. Не он один предал. Вся боевая пятерка... Пожалуй, можно кличку: Трегуб. Это ведь интересно Дову, а? Каков он, искренний социалист, за пять минут до краха социализма? Какова трегубовщина? Ведь за этим судьба русской интеллигенции, судьба эпохи".
     Трегубовщина представлялась Саше в виде геологического разреза шахты "Центральная-бис", в штреках которой он обнаружил следы метана, и пытался закрыть шахту. Дирекция усилила вентиляцию, перепроверила, вроде нет опасности. Строптивого геолога Казака сперва жестоко избило высланное сюда, за сто первый километр от Москвы, ворье, "фуфаечники", которых хлебом не корми, дай избить "пиджачника." А когда предупреждение начальства не подействовало, Сашу заменили другим, покладистым, а самого вытолкнули с блестящей характеристикой в московскую аспирантуру. Туда и пришла весть: шахта "Центральная-бис" взорвалась, унеся десятки жизней... На шахте Саша изнемогал от грунтовых вод, в Москве от водянистых, не лишенных остроумия речей и статей Трегуба, который, примеряя себя к истории России, подшучивал, что он и Достоевский принадлежат к одному великое ордену теоретиков-эпилептиков.
     Для своих неполных двадцати лет БК, и в самом деле, был образован ошеломляюще. Сколько раз и он, и Саша Казак бродили по морозной Москве, и он оценивал Сашины студенческие прозрения играючи, на бегу: 'Так, это "Закат Европы" Шпенглера. Тут проглядывает Авторханов. А это Бухарин, "Заметки экономиста..." И почти всегда угадывал, - профессор!
     "Профессор? - с иронией думал Саша позднее, когда за ним запиралась дверь карцера. - Пустая порода, которую вывозят в отвал".
     Общаться с безусым профессором было тяжело. Он работал лишь, как шутили все, "в режиме вещания".
     Увы, вот так же, в режиме вещания, он и предал Сашу со всеми потрохами. Все остальные "раскаявшиеся" подпольные сочинители отвечали судье уклончиво, скупо, и тот был вынужден оглашать их показания на Лубянке, которые они сквозь зубы, - некуда деваться! - подтверждали. БК явился на суд отдохнувший, загорелый, видно, только что с Черного моря. Он, как раскаявшийся, тоже был лишь свидетелем, ему ничего не грозило; он приветствовал его, Сашу, одиноко сидевшего на скамье подсудимых, широким жестом руки, как старого друга, улыбнулся судье, рассказал о своих отношениях с подсудимым с такой степенью детализации, с такими подробностями, которые ни прокурор, ни суд знать, конечно, не могли, знал только он, "Трегуб". Теребя мальчишеский хохолок, он подтверждал прокурорские догадки вдохновенно. Чувствовалось, ему и на ум не приходило, что в его ситуации прилично изобразить некую стесненность, что ли, вынужденность показаний, которые гробят его товарища...
     "Это как на "Центральной-бис"... Метан скопился на дне... души. Опаснее метана НРАВСТВЕННОЕ ХАНЖЕСТВО. Двойной моральный стандарт. В теории - Максим Горький: человек - это звучит гордо. А на деле? Кем он, ломовой геолог Саша Казак, был для него, Трегуба, идеолога из диссидентской элиты? Да обычным "технарем", лошадью на нижнем горизонте, для откачки воды... Привезти двухпудовый рюкзак со шрифтом из Петрозаводска, листовки закладывать в почтовые ящики, - Саша, кто же еще?
     Во время последней встречи с жизнерадостным Трегубом шел снег, они стряхивали его со своих пальто. А снег не утихал, пальто были белыми... Саша только что разошелся с женой, хотел сказать об этом Трегубу, но увидел, что Саша Казак, как личность, идеолога не интересует совершенно. .Лошадь тянет - накладывай доверху, попала в капкан - давай на живодерню. Профессиональный революционер!..
     Может быть, все они такие, от Ленина до юного гения Бори Третуба, о котором останется в истории разве что четверостишие, которое гуляло по Москве:
     "О, эти гении! Мне они любы: Они одноглазы, двулики, Трегубы".
     "Стоп! - оборвал свои размышления Саша, уползая от раскаленного солнца под теневой уголок навеса. - Во-первых, эти стихи давние, кто-то, не сам ли Маяковский, посвятил их иному Трегубу, критику, который из Маяковского веревки вил... Боре пришлись впору... по нравственному сходству. Так же, как прилепили заодно и кликуху "Азеф".
     А что мудрить? Парня раздавила Лубянка. Честолюбив был бешено, - и вдруг спутали ноги. Вот и изображал на суде неуязвимость правоверного марксиста. Лубянка и не таким рога обламывала. Ставить это БК в вину? Это не вина, а беда. Лишь так его Дову и подавать. Осторожно. Угробить можно и обмолвкой: Дов был на Западе, по политическим процессам и зекам, первоисточником, возле него и сейчас пасутся разные "советолухи", как он называл специалистов по Советскому Союзу.
     Саша высмотрел в темно-зеленой воде красную резиновую шапочку Дова, подумал о том, что важно не забыть и о Вадим Яныче Альбрехте, рассказать о нем. Вот кто из горемык самый светлый! Его работу "Как вести себя на допросах?" Саша знал, как таблицу умножения. Сколько раз следователь взрывался исступленно: "Что?! Вопрос не по вашему делу?! Альбрехта изволили изучить?! " Альбрехт, конечно, выручил...а вот что говорить о маме? Захочет ли она, что б ее склоняли на все лады? Но, с другой стороны, почему бы Дову не знать... Ведь она прятала его записи, книги? Ее таскали на Лубянку? Пускай и маму встретят в Лоде, как его... В конце-концов, он маме обязан: не сошел с дистанции.
     Саша на всю жизнь запомнил, как привели его из камеры на очную ставку. С кем угодно ожидал очной ставки, но - с мамой?!
     Стоит у окна в кабинете некоего Гаруса, старшего следователя, теребит в руках пропуск.
     - Сашенька, подумай, кто сейчас Генеральный секретарь, - говорит мама. А что тут думать, когда у следователей на стенках никаких портретов не осталось, кроме Председателя КГБ Андропова. - Будешь упрямиться, - голос у мамы дрожит, губы белые, - станут добавлять тебе сроки. Никогда не увидишь ни маму, ни деда: нам не так уже много и жить осталось...
     Как нашел тогда нужные слова?! "Значит, все, чему ты меня учила, - вырвалось у Саши горячечно, - все мои представления о порядочности и человеческом достоинстве, значит, все это ничего не стоит?! Все это лишь для разговоров за чайным столом?! - А потом уж просто единым всхлипом: - Пойми, от меня ждут отказа от самого себя, ждут низости... Ты моя мать, я твой единственный сын, ты имеешь право потребовать, чтоб я кинул этим прохвостам свое покаяние, никто меня не осудит. Я это сделаю, но потом у меня уж не будет жизни. Мне будет тяжелее, чем если бы я до конца своих дней сидел в тюрьме... Кто знает, чем это кончится?! Выброшусь из окна, сопьюсь?!" - И ведь понимал, скот этакий! что мама от меня такой жертвы не потребует. И не потребовала, конечно. Нашла в себе силы сказать:
     - Саня, родной мой мальчик, решай сам! Как ты считаешь правильным, так и делай!..
     Что тут началось! Следователи такого поворота и представить не могли. Целые сутки загоняли несчастную женщину в оглобли, а она вдруг рвани в сторону, как норовистый конь... Не дав договорить, выпихнули ее из кабинета. А уж на него-то накинулись скопом, заорали хором: - "Что же вы с матерью сделали?! Вы убили ее!.." И одновременно подбрасывают новые вопросы по делу, пугают, советуют... Действительно специалисты. Есть профессионалы-психологи, которые умеют человека поддержать, а есть другие профессионалы, знающие как человека сломать, без мордобоя сломать, превратить в тряпье...
     Как удалось ему выстоять, сразу и не вспомнишь. "На автопилоте", - говорил тогда Андрюша Каплин, который, по его примеру, тоже отказался от своих показаний: дал, де, под давлением. Но ведь были минуты, когда и Саша был на волоске. Нечего хорохориться, тем более, перед Довом, которого в свое время бросали на растерзание уголовникам... Еще бы чуть нажал лейтенант Гамза по кличке "лютая татарва", быть бы Саше Казаку, не приведи Господь! нормальным гомо-советикусом. Да, тот денек не забудешь...
     "Лютая татарва" тогда повернулся к нему спиной и сказал почти участливо: "Устали мы с вами, Александр Германович. Давайте чайку попьем." И принялся заваривать чай, в каждый стакан чуть ли не по пол-пачке. Долго спиной стоял, не придал Саша этому значения. А выпил свой стакан и вскоре почувствовал себя как-то странно, - казалось, мир стал терять реальность. Окружающее куда-то ушло, и он теперь совершенно один, как будто в море после кораблекрушения. Вцепился в бревно, швыряет туда-сюда, руки немеют, надежды никакой... Охватило его чувство слабости, апатия, безразличие ко всему на свете. Понял, подсыпали психотропное средство лишь тогда, когда лейтенант Гамза вернулся в свое обычное естество; склонясь к Саше, принялся вещать голосом провинциального гипнотезера: - Отсюда не выйдете, пока не скажете правду! Сейчас, вот сейчас вы начнете говорить всю правду. Иначе навсегда здесь останетесь!..-
     И час, и другой давил с предельной жестокостью. Саша пытался собраться с мыслями, как-то сгруппироваться, как группируются в полете воздушные акробаты, сорвавшиеся с трапеции, - не тут -то было...
     Кто знает, выдержал бы этот нажим, если б подобное ощущение потерянности и одиночества он испытал впервые. Но однажды он уже испытал нечто подобное, - на сеансе известного гипнотизера Владимира Леви. Когда тот ввел зрителей в гипнотический сон и иные заснули, Саша, как он думал, не заснул. Сознавал, что находится на сцене и что это обычное представление... Но, все равно, весь мир был далеко-далеко, голос артиста еле звучал, ощущался как свой собственный. Саша был близок к тому порогу, за которым теряется реальность восприятия... То же самое случилось и на этом допросе. Промелькнувшее воспоминание о сеансе гипнотизера Леви помогло выдержать.... Больше - до самого суда! - Сашу не терзали, и на суде нашел в себе силы сказать: "Знаю, что причиняю страдания своим близким. Им, наверное, тяжелее, чем мне. Видимо, процесс, как показывает судьба России, невозможен без бессмысленных жертв... Предпочитаю своим убеждениям не изменять, и из зала суда поехать не домой, как все мои дорогие подельники, а в лагерь".
     Нет, своего последнего слова пересказывать Дову не будет: отдает бахвальством. А вот о психотропном опыте важно знать, даже законопослушный Даль свидетельствует: от сумы да тюрьмы не зарекайся.
     Казак услышал плеск и фырчание, - Дов тяжело выбирался по топкому илистому дну из воды, коренастый, что вдоль, что поперек, кубышка - кубышкой. Трудно поверить, что ему за пятьдесят: тело упругое, налитое, как у борца-профессионала. Загар, видно, вечный, израильский, с темным отливом. Мокрая кожа на солнце сверкает.
     Подошел, растерся махровой простыней, пробасил добродушии:
     - Ты чего, Сашок, такой красный? Лицо в поту. Не приболел часом? Ну, давай, рассказывай. Как ты в диссидентах дергался, и по бумагам ясно. А вот как ты в евреи подался?... Не тяни, Сашок, резину! Диссиденты-инсургенты - на что они нам?.. Как ты сюда подался, вот что мне интересно...
     Саша вздохнул судорожно. Несколько секунд смотрел на слепящее, в солнечных бликах Мертвое море; печально, разочарованно смотрел, и, неожиданно для себя, подумал о Дове свысока. Пришло на ум известное изречение, несколько видоизмененное: "Националист подобен флюсу".
     Дов заметил и судорожный вздох и горьковатую усмешку Саши. И отвел глаза, вроде бы не уловил этого, толстокожий. К диссидентскому прошлому Саши возвращаться не хотел. Ни за что...
     По документам и рассказам интеллигентов-репатриантов Дов знавал немало о том времени, когда "Бровастого" уже водили под руку, и он падал на Громыко даже во время приемов. В России рвались в Генеральные и Романов, и Гришин, - известное зверье, - и этого боялись все...
     А, может быть, более других, - дети высокой номеклатуры, учившиеся в привилегированных институтах. Молодая элита знала языки, выезжала на Запад, закрытый для рядовых граждан. Она много читала и, естественно, имела законное право говорить на своих семинарах о прочитанном. И Романовым и Гришиным, малограмотные доктринеры, были для нее страшнее чумы.
     Романов искоренял "смутьянство" путем традиционным, нагнетал "сионистскую угрозу", собирал митинги "народного протеста" в Румянцевском сквере. После этого таинственные злоумышленники разбили в Летнем саду Ленинграда несколько статуй...
     Но Москва новый процесс против "вандалов-сионистов" запретила. И Гришин решил вскочить на своего коня иначе. Московское ГБ разработало по его распоряжению способ компрометации молодежи, который не давал осечки. Во все элитные группы вводился человек со стороны. Как правило, это были честные и чистые парни, которые о лубянских играх и представления не имели. Они тянулись к умным разговорам, охотно участвовали в спорах о будущем России. Но, в отличие от академической элиты, не имели "допуска"... А люди без "допуска", со стороны - это "распространение" запретной литературы. Статья Уголовного Кодекса.
     Начались обыски и аресты. Один директор, покровитель молодых, умер от инфаркта, нескольких "предупредили". Из каждой элитной группы кто-либо уходил "за решеты". Как правило, сажали именно "парней со стороны". Молодой геолог Саша Казак, судя по всему, и был одним из таких подкидышей...
     Дов подумал, что знать все это Саше ни к чему: не помогает здоровью. Саша - не первый человек, которым Лубянка манипулировала, как хотела. И не последний, наверное. И он пробасил, торопливо объясняя:
     - Я почему к тебе, Сашок, пристал, как банный лист к жопе?.. Чего поморщился? "Жопа" разве ругательство. Ладно, не буду. Пристал вот почему... Иосиф Бегун всегда в Сион правил свои стопы, все годы. Твой Шимук, веселый хохол, как ты знаешь, в Свердловске преподавал отказникам историю Палестины. И сгорел вместе с ними. Твои четыре статьи прочитал вчера - "Русская интеллигенция на ленинской дыбе", и про свободный рынок... На десять лет власть опередил, без санкции думал. Как ей такое вынести? А заметочка, где ты вышел на кулачках биться с брежневским отродьем за подлинный социализЬм, сразила, как молния. Читал - рыдал! Таких, как ты, интеллигентов, знаешь, сколько каждый день в Лоде опускается с небес?.. А как же Россия без вас? Превратится в обезьянник?. Ну, так, ваше высоколобие, - деловито завершил Дов, - как же ты в евреи залетел?.. Не мчи, как курьерский, давай со всеми остановками. По порядку, лады? Как залетел, да еще в черной кипе?!.
     
     
     Глава 4. "СЧАСТЛИВ ТВОЙ БОГ, САШОК!"
     
     - До сих пор понять не могу, - расстроился, когда объявили: семь и пять по рогам. Ведь предвидел пятерик. Ждал. Меньше не дадут. А на душе вдруг... Не будь в зале мамы, носом бы захлюпал. Тащат к "воронку", изображаю пальцами знак "V", победа. Гордыня непрошибаемая. А в "воронке", ох, поскуливал: "семь, злодеи!..." Поскольку "особо опасный", в "Столыпине" отдельное купе, в "воронке" отдельный стакан. Голову можно повернуть, а уж руку-ногу никак.
     - Ну, что ж, почетно везли, - Дов улыбнулся уважительно: вспомнилось, как его самого в товарняк запихивали, коленом сзади подпирали. - А в зоне? Бывает, нарвешься на рыло...
     - Признаюсь сразу, Дов, характер у меня вредный: я каменно добросовестен. И вот политзона. У нее свои традиции. Могу остаться в стороне?.. Только появился, День политзека. Массовая голодовка протеста. День красного террора - тоже.
     - По датам голодали? - Дов взглянул на Сашу недоверчиво. - По красным числам? Не выдумываешь, парень?.. Это мне как-то... не понять.
     - Вот и власть так же! Считала - чудачество интеллигентных идиотов. Разогнали. Кружок усох, пятеро, затем трое осталось. Слова "массовая голодовка" вызывали у опера животный смех. А я, по причине вредного характера, все высовывался. Впервые понял тогда, субстанция власти таит в себе наслаждение пыткой. А к тому же, другой раз бывает и вспылишь...
     - Сколько в карцерах отсидел, вспыльчивый? За все время.
     - Без малого полгода.
     - Сурово! Так, Сашок. Теперь перейдем к нашей теме.
     - Беспокойный вы человек, Дов. Будут вам и иудеи. Как говорится, суженого и на коне не объедешь. Звали лагерного иудея Порох Палыч. Фамилия ни к чему. Он еще т а м... Мастер - золотые руки. Юстировщик. Линзы шлифовал к телескопам. Носатый, курчавый, коротконогий. Доверчивый, как ребенок. И к тому же Порох. Не только по имени.
     - Как и ты? Слова за мыслью не поспевают?
     - Я, по сравнению с ним, каменный истукан...
     Лагерная быль не нуждалась в осторожничаньи, в самоконтроле, и потому Саша снова зачастил скороговоркой: - Доставили Пороха в лагерь, и сразу к оперу. Тот новому зеку доверительно: в вашем бараке сплошь бывшие полицаи. Руки у всех по локти в еврейской крови... Вы там единственный наш человек. Патриот. У вас половина семьи в Бабьем Яру?. Ну, не в Бабьем, рядом. Эти и убивали. Так что, вы наши глаза и уши. Распишитесь, что об этом разговоре никто... Подмахнул Порох, а через неделю выяснил, совсем не ту бумагу. И ночью на весь барак: "Облапошили, треклятые!.." Чекисты таких дергунов на дух не переносят. Как что, там мы с ним как на пересменке: меня в карцер, его оттуда, и наоборот.
     - Карцер во все годы вроде рентгена. Тут не гони, Сашок. Слов не глотай. И не части. Спешить некуда.
     - ... У Пороха увидел еврейские буквы. Химический карандаш послюнявил, выводит.
     - Так и началось твое образование?
     - В вашем смысле, Дов, еще ничего не началось. Покажи мне Порох японские иероглифы, пошло бы не хуже. Заинтересовался. Язык на незнакомой основе. Через месяц тетрадочка полна. На том и погорели: на шмоне ее изъяли. Я, конечно, качаю права: изучение иностранных языков не запрещено! А опер мне: "Эт-то разве ж язык? Эт-то шифр какой-то!" Доказываю, что язык. От опера, как от стенки. А он вовсе не такой уж дурной, крысенок вологодский. Значит, дело в том, какой язык... На вечернем шмоне опять протестую. Меня в штрафной изолятор. Порох там уже сидит. Услыхал, привели меня, кричит, что б я его простил. Дов встрепенулся: - За иврит? - Иврит тут не причем. За ампулки. Как, какие? У вас что, иначе связывались с волей?.. Записку в полиэтилен. Края полиэтилена оплавляешь, глотаешь и... ищи ветра в поле. Я ампулки Пороху, для отправки, а на вахте засекли. Порох убивался, меня подвел. Я крикнул в слуховое оконце: подвел - плати! Подкидывай мне двадцать ивритских слов в день, учи!.. Крысенку донесли, мы нарушаем правила, перекликаемся, он нам еще по "пятнашечке". Порох психанул. Вы знаете это состояние, Дов. Когда у тебя завод на пятнадцать суток, а тебя сызнова тяжелым в лоб. Он стал кричать, мол, не имеете права, бандиты. Его избили. Я аж на голову встал, чтоб хоть как-то поднять его дух. Стихи читал километрами. К классике Порох остался глух. Не отзывался. И лишь строчка из сборника современного поэта достала его:
     "Чтоб во мне человек не погиб, должен ты человеком остаться."
     Он застонал, словно я в него выстрелил; воспринял строчку вроде как упрек.
     Дов крякнул: - Да, бывает. А стихи, видать, стоящие, коль ты лупил их наизусть?
     - Не в моем вкусе, - поэзия нравственных примочек: "ты должен, ты обязан...", хотя поэт с искрой Божьей. Прочесть? - Саша стал декламировать, пристукивая ладонью по земле:
     -"Сколько раз умираем за век?
     Жизнь к иному бывает жестока.
     В человеке погиб человек
     много раньше последнего срока..."
     - М-м... Дальше забыл...
     "Он раздавлен - и страхом добит...
     человека расплющило сразу".
     - Он сидел, видать?! "Человека расплющило сразу..." Сидел! Точно! Как имя?.. Линник Юрий? Не слыхал. Откуда он? Из Петрозаводска? Сидел! - убежденно заключил Дов. - Поэты северных городов все из тюряги! Где сидели, там и застряли: в столицах их не прописывали. Давай пошлем ему вызов!.. Как так, не еврей? Линник! Свой! Европеец! Проведем евреем. А то летит сплошное "Салям алейкум"! Мы и так наполовину караван - сарай... Ты что носом крутишь? Недоволен чем? Значит, врезали тебе второй срок?
     - Сижу, учу ивритские слова. Это легче, когда занят чем-то. А время лютое, начало октября. Не топят... Досидел свое, навстречу крысенок; стою пред ним посинелый, руки скрюченные. "Ну, вот, говорит, не будете шифрами заниматься". И весь лучится. Ох, зло меня взяло! Говорю сквозь зубы: верните тетрадку! Преступите закон... не выйду на работу!
     -ПОрОх, вОт, ОсОзнал свОю вину, а вы в Отказ?! - восклицает: -Отсидишь еще "пятнашечку"!
     И тут, Дов, начинается мое необъяснимое спасительное везенье в невезеньи. Каждый раз кто-то мне соломку стелил. В штрафном изоляторе стены в плесени. К вечеру от озноба аж колотит. Бегаю трусцой из угла в угол. День - другой - третий. Перестаю топать, в глазок заглядывают. Подох или нет еще?.. В начале второй недели сердце заныло. Думаю, крышка. Не смогу бегать, окачурюсь. Чувствую, леденею. Не столько от холода, - от ужаса. Вокруг тишь! Ни шороха, ни скрипа. В камере уши у тебя, как звукоуловители. Расслышал шумок по стенам. Неужто дали горячую воду? Метнулся к трубе. Точно. Чуть тепленькая... Поцеловал я эту трубу. Можете представить, Дов, какая мордочка была у крысенка, когда меня выводили? Именинник! Зацепились языками... Сижу четвертую "пятнашечку". Шизо для "избранных". Пол - вместо досок бетон. Ни сесть, ни лечь. Ретулятор у крана отопления снят.
     Кормят через день. Сутки без еды - катастрофа. Голова кружится, вот-вот рухнешь пластом. (стало ясно, как люди ломаются... вот он, психологический механизм.) В голове бьется одно: "Надо выбираться! Выползать хоть на карачках! Ты здесь загнешься. Никому твое упрямство не... Убьешь маму, и все!" Других мыслей нет. Войди в ту минуту крысенок в карцер, он бы торжествовал победу.
     Утром, как всегда, дают кружку кипятку. Что такое? Вода сладковатая. Не поверил. Вкусовые галлюцинации? Несколько глотков сладкого кипятка, и ожил. Дов, кто бросил кусок сахара? Чудеса какие-то!
     Чудеса на Дова впечатления не произвели. Спросил хмуро: -А ты зачем после третьего срока на рога полез?! Знал - добьют!
     - Представьте, Дов. Стою перед ним, - в глазах синие круги, будто кессонная болезнь у меня, голоса нет...
     - Голоса нет! - иронически поддакнул Дов. - После сорок пяти суток карцера?! Откуда ему взяться? Шипел, хрипел... Чего шебаршился?! Без ума все это!
     - Ну как же, Дов! Стою пред ним, колени не держат, а он меня растирает в порошок. Мол, ты кто есть?. И чтоб на меня больше глаз своих жидовских не подымал! Вы представить себе не можете, какими словами...
     - Не могу! - Дов хмыкнул. - Никогда такого не слыхал! Ты что, парень, решил руки на себя наложить? Еще две "пятнашки", и вынесли бы тебя с биркой на ноге.
     У Саши дрогнули губы. - Не! Больше шестидесяти суток подряд не давали, хотя формальных ограничений нет. Больше - прямое убийство. А время все же не сталинское.
     - А-а! Так ты с расчетом? Другое дело! Давай дальше...
     После четвертой "пятнашки", на шмоне, крысенок появился. Хриплю про тетрадку, напряг связки, сорвался на фальцет: - Отдай мою... - Слов он, похоже, не разобрал, а все понял.
     - И отдал?! - Дов даже на локте приподнялся.
     - Не отдал, но с тех пор ничего и не отнимал.
     Дов поглядел на Сашу искоса. - Характерец у тебя! И впрямь шахтерский. То-то они, черти подземные, нынче Россию на дыбы подняли. А иврит как? Пошел?
     - Пойти-пошел, да не в иврите дело! Выхожу на двор, после карцера, зона белая. Мороз. Согреться негде. Чувствую себя хреново. Сами понимаете... Как выжить? Грубая пища - рези, боль, а другой еды тут отродясь не было. И вдруг мне на завтрак питательные растворы, сухое молоко, толченые конфеты. Опять же труба горячая... Кто спасал? В этом соль! Пока дрожмя дрожал в изоляторе, в лагере появился "маленький кибуц", как его назвали. А, точнее говоря, еврейская самооборона. Без оружия, конечно! Когда меня вывели на снег, евреи стояли первыми. Кроме Пороха, Изя по кличке "бешеный жидок", солдатик из Херсона, с перебитой рукой. И Петро Шимук... Да, наш Шимук: все же знали, за что он тянет срок! Порох был кулинаром-художником. Кирмили, Дои, прилично, мы не голодали. Но все, что получали из казенного окошка, в глотку не шло. Порох брал ту же самую перловку, сечку, добавлял немного приправ, которые нам присылали; все это перемешивал, обжаривал на сковородке с растительным маслом, получался пудинг, - пальчики оближешь. Шимук поймал двух голубей. Порох приготовил из них бульон. Каждые два-три часа мне чашку бульона, крылышки, шейки голубиные, вывели из дистрофического состояния за неделю. Стал приходить в себя. Я понял, как тут не понять! что такое еврейское товарищество, еврейская солидарность... Раньше это было для меня понятием абстрактным. И даже предосудительным... Порох обхаживал меня, как родного сына.
     - Евреи, известно! - воскликнул Дов одушевленно. - Погибнуть не дадут. Но и жить не дадут! - И нервно почесал свою мускулистую, в грубых морщинах, борцовскую шею.
     Саша внимательно поглядел на него. Он никак не мог привыкнуть к подобным парадоксальным восклицаниям.
     Дов молчал, и Саша, не дождавшись разъяснений, продолжил: - Помню один из рассказиков, за которые Порох сел. Назывался он на мажоре, что-то вроде "Мы - евреи!" Сентиментальная чепуховина с конотопским придыханием! Она привела меня в дикое раздражение, эта чепуховина... Ему не высказал. Но свои мысли той поры помню по сей день. "Что ты плетешь, говоря о еврейской привязанности? - возмущенно думал я. - Что у меня общего с тобой, голубчик? Я Бодлера читаю в подлиннике, а ты, как и вся эта вохра, имени такого не слыхал. С Шимуком другое дело: мы люди одной культуры. А ты?.. Не твоя вина, ты и по-русски-то говоришь с местечковым прононсом, что имеешь со мной общего?" Вот так, Дов. Общение с "бунтарями" из посольской элиты не прошло бесследно; я был налит своим превосходством по горлышко. И это мое элитное высокомерие рухнуло безвозвратно: Порох поил меня с ложечки... Он кипу носил, принялся "незаметно" обращать меня в иудейскую веру. Тут я взбунтовался. Недостает мне еще этого агитпропа с еврейским акцентом! Начались жаркие дискуссии. Мои аргументы оригинальностью не отличались... После Хартии вольностей. Американской конституции, кодекса Наполеона, клокотал я, чего стоят все ваши библейские "око за око", "зуб за зуб", "рана за рану" и прочее. Как жили в мире сновидений, так и живете. Просто отыскали себе новый Краткий курс... Порох на Краткий курс не обиделся, хотя имел полное право. Когда мы однажды грелись возле железной печурки и сушили на ней свои тряпки, он высказал такие соображения: "Представь себе, древний иудей ударил своего соседа копьем, сломал два ребра, проткнул печень и селезенку. Суд признал: жертва имеет право ответить "раной за рану". Как ей в мстительном порыве проткнуть у обидчика именно селезенку, но ни в коем случае не мочевой пузырь? Бред! Потому и существует устная традиция. Записанная позже, она получила название - какое?" Я молчу, как завзятый двоечник, а он так обыденно, вполголоса объясняет: Талмуд. В Талмуде сказано, какую компенсацию, в деньгах ли, в скоте ли, нужно выплатить за то или иное увечье. Наверное, и ваш кодекс Наполеона создавался на нашей библейской основе."
     Вот так он мне и врезал, наш почтительный Порох, чуть шепеляво и произнося звук "р" со своим еврейско-конотопским грассированием; попал, как в пятку у Ахиллеса, в самое уязвимое место. Затем оставил меня в покое. А я ворочался на нарах всю ночь. В самом деле, мучительно спрашивал себя, что я слышал о Талмуде? Я, изучавший Исландские саги, поэзию древних греков и римлян, философию Платона, Прокла. О своем еврейском Талмуде я не знал ни аза! Разве одну сталинскую фразу помнил: "талмудисты и начетчики..."
     - Ага, уже о своем,- Дов усмехнулся. - Коли зайца бить, он научится спичками море зажигать.
     - Не упрощайте, Дов! Если б речь шла только о Талмуде, придумал бы для своего успокоения какую-либо атеистическую ахинею. Но я пошел дальше. Стал припоминать, что вообще знаю о еврейской культуре? Шолом-Алейхема? Что еще? Откуда известны мне, скажем, имена поэтов золотого века: Иегуда бен Галеви, Ибн Эсры. Или Габироля? Ведь в эти книги я тоже не заглядывал. Я знал об их существовании разве что из "Еврейских мелодий" Гейне. Наизусть помнил те строфы, где испанский король спрашивает свою жену, донну Бланку, на религиозном диспуте в славном городе Толедо, за кого она подает голос, за монаха иль еврея? я был солидарен с Гейне, возгласившим устами Бланки:
     "Ничего не поняла
     Я ни в той, ни в этой вере.
     Но мне кажется, что оба
     Портят воздух в равной мере "
     В те дни и сказал о самом себе с полным основанием: "Скважина!" ... Что это значит? Люди, в припадке вежливости, говорят друг другу "Идиот!", "Болван!" А геологи вместо этого - "Скважина!" Отказаться от своей библейской культуры - ну, разве не "скважина"?!.
     Заложил в капсулу список нужных книг, перебросил, не без труда, маме, и мама, работавшая в "Книжной палате", достала все, что просил. Прежде всего, Библию. На русском, естественно, не пропустили бы. Но на английском! Да в чужом переплете!.. Заявил оперу, что меня, геолога, интересуют раскопки древних миров. "А, раскопки! Отдайте ему!" - приказал он. Я погрузился в книги. Узнал о вавилонских раскопках последних десятилетий. Оказалось, еще в тридцатых годах было доказано: правитель Вавилона аморейский царь Хаммурапи - царь и еврейский, евреи были одной из этнических групп амореев. Авраам, переселившийся из Месопотамии в Ханаан, реальность. О его остановке в Дамаске пишет Иосиф Флавий. Шумерский эпос о Гильгамеше перекликался с Библией!..
     Еврейская струна уже звенела в моей душе. Но к Библии я шел не от этого звона, а от археологии, науки близкой мне профессионально. И это укрепляло меня, как ничто другое: впервые я воевал не на позициях "социализма с человеческим лицом"; тюремщики плевали на это лицо днем и ночью. Я занял позиции, которых никто не может стереть с лица земли вот уже три тысячи лет.
     Наш лагерь шил рукавицы с одним пальцем и асбестовой прокладкой. Для работы у печи. Асбестовая пыль входит в легкие, в глаза. Пять лет пошил перчаточки - гастрит, семь - язва желудка. Более семи - дорога в психушку. Да и рак заодно. Все четко продумано, никаких пыток и расстрелов: гуманное время. Норма была семьдесят пять перчаток в день, мы шили девяносто, чтоб не работать в субботу. У язвенников выменивали белый хлеб, вот вам и хала. Субботняя хала, что может быть правовернее? Правоверные евреи даже молитв не знали. Откуда? Петро Шимук луковичку положил в стакан воды, она к пасхе проросла. Вот, сказал, вам горькая зелень. По "Агаде", символизирует страдания еврейского народа. "По "Ага-де"? - удивились мы. - Это что?" В Пермском лагере сидел Иосиф Менделевич, "самолетчик", которого называли ребе. Он всех учил обрядам. Там студент Арье Вудка, максималист по натуре, сделал себе обрезание столовым ножом. И, чудо, не заболел. Еще шутил, что Авраам подвергся обрезанию девяносто девяти лет от роду. И, наверное, каменным ножом... У нас таких энтузиастов-учителей и максималистов не было. Шимук человек не разговорчивый. Порох кипу надел, мол, еврей без кипы - нонсенс. Я отправил маме новую капсулу. Просил принести на следующее свидание черный берет. Из него наши кибуцники соорудили мне кипу. Кипа раздражала крысенка сильнее, чем наши занятия "шифром", чем отказ работать по субботам. Понял, что для большинства евреев-лагерников кипа не столько вера, сколько свобода...
     Дов неожиданно хохотнул. Встретившись взглядом с Сашей, извинился, объяснил: вспомнил Воркуту и лагерное присловье той поры: "Нет большей красоты, чем поср... на власть с высоты". Все правда!
     - Началась, Дов, странная сюрреалистическая игра, - продолжал Саша, явно недовольный "приземленными" сравнениями Дова. - Они свирепеют, мы маневрируем: то уменьшаем размеры кипы до маленького кружочка, то, напротив, нахлобучиваем шапку даже в бараке. Или повязываем платок: главное, голова покрыта! Когда крысенок видел на мне кипу, он наливался кровью.
     - Ну, во-от, тут собака и зарыта, - удовлетворенно констатировал Дов. - Этак не только в Израиль, в Африку рванешь! К каннибалам! Ясно дело!
     - Простите, Дов, еще абсолютно ничего не... Даже в мыслях. Я хотел быть евреем, но в родном отечестве. Считал, еврейский мир, еврейская культура в мозаичной российской естественна. Я намеревался быть лояльным гражданином отечества. "Какая разница" зрелому социализму", полевой геолог в кипе или в чепчике?" - философствовал я (вы уже заметили, меня хлебом не корми, дай пофилософствовать!). Мои патриотические размышления прервал окрик надзирателя: "Заключенный Казак, в штаб!" Провели в административное здание. Сизый, пьянцовского вида районный судья бормотал по бумажке: "В связи с многочисленными нарушениями..." Короче, тюрьма. Надели наручники... - Саша вытер ладонью лоб, потянулся устало: - Дов, про тюрьму вам все известно. Может, на этом и закруглимся?
     - Идя окунись, горемыка, - сказал Дов. - Смой тоску - печаль...
     Растираясь цветастой махровой простыней, Саша продолжил: - Везли счастливого обладателя кипы в тюрьму по воздуху. В самолете Казань-Чистополь усадили удобно. С обеих сторон солдаты с автоматами. Впереди бабки с мешками. Одну на пол посадили, сверх нормы. Бабки народ отчаянный. Ничего не боятся. Та, что на полу, с солдатами сцепилась: "С билетом я, а не сажали. Из-за вас, вижу!" - В воздух поднялись, повернулась в мою сторону, любопытствует: "А с лица ты, вроде, не убивец. За что ж тебя, родимый?" Солдат автоматом потряс, тут тебе, бабка, не парламент! А для меня как раз парламент. "Шляпа им моя, говорю, не понравилась, отвечаю, вот и убивец!" Сболтнул, а ведь напророчил...
     - Неужто убийство клеили?! - Дов вскочил. - За кипу?! Ты ничего не пропускай, слышишь!
     - Сажают в бокс. За дверью голос Шимука: "Дядек, не толкай! Сам дойду!" Я как заору: "Петро, с приездом!"
     - Вижу, черт вас одной веревочкой связал, - настороженно заметил Дов. И тише: - Слушай, Сашек! Как говорят твои французы, алтер ну!.. Не лыбься до ушей. Вопрос серьезный. Откуда наш Петро Чингизхан так знает иврит? Богатый у него иврит. Как у профессора. Шпарит, как на родном. Сам слышал, его иврит лучше, чем у меня. Лучше, чем у наших сидельцев в Кнесссете- болтунов завзятых. Кто его учителя? Уж не с улицы ли Фрунзе?.. Москвич, а не помнишь, что на улице Фрунзе Генштаб армии-освободительницы. От Арбата вниз, к Каменному мосту.
     - Почему так подумали? - спросил Саша с неприязнью. - Какие у вас основания? Кроме хорошего иврита...
     - Никаких, Сашенька! Крупный мужик, весельчак с картины Репина "Запорожцы". Выбрить бы ему голову, оставив оселедец, и все, готов, козаче! Правда, рожден в местах, где, как пели бандуристы, "злы татаровя дуван дуванили". А мускулы у него! Культурист чистой воды. Никто в Израиле моей руки не мог одолеть, а этот отогнул играючи. Память фотографическая. Чувствуется, Сашок, школа. Но, ежели всерьез, никаких оснований. Обычная советская бздительность... - Взглянул в негодующие глаза Саши: - Все, Сашок! Не было у нас этого разговора, лады?.. Давай главное: кто ж тебя все-таки повернул лицом к Обетованной?
     Саша помолчал, покусывая нижнюю губу. - Когда огляделся в Чистополе, - продолжал он горестно, - было ощушение, лучшие люди России туг. Ныне их имена знают по книгам, по газетам, - Саша стал загибать пальцы на руке: - Валерий Сендеров* и Михаил Казачков* - ученые, Сергей Григорянц* - редактор полузаконной "Гласности"... А напротив нас одиночка Толи Марченко*... Евреи? В Чистополе до четверти всех зеков были евреями, хотя они ни в малейшей степени не отождествляли себя ни с евреями, ни с Израилем... В политическом отделении евреями по паспорту значились лишь пятеро. Из двадцати.
     Дов засмеялся: - А Горбач подсчитал, евреев в Союзе меньше одного процента. У-ух, недооценил нас, сердечный!
     - В тюрьме зеков тасовали, в камеру к своим друзьями или подельникам не попадал никогда. И с Петром Шимуком нас соединили лишь однажды, да и то по ошибке. Моими однокамерниками были физики и математики. Пили чай вместе. В субботу я зажигал свечи.
     - Свечи?! - вскричал Дов. - На строгом режиме?! Сашок, арабские сказки! Как доставал-прятал?
     - Была у меня маленькая баночка из-под мази. В нее подсолнечное масло, из ватки фитилек. Сверху фольга с дырочкой для фитиля. И зажигай лампадку... На строгом разрешено брать в ларьке продукты на два рубля. Покупал на всю сумму постного масла. К субботе...
     - И ученые праздновали?
     - Увы, доктор Казачков держал голодовку девятый месяц. Обвинение у него было такое же, как у Щаранского - наговор, ложь. На него глаз положили, когда он только-только защитил докторскую и... отказался участвовать в "атомном проекте." В его развитии... "Мы и без новой водородной бомбы весь мира за горло держим, а с новой..." Подумать только, Сахарова облопошили, пригнули. Раскаялся куда позднее.. А доктор Казачков тогда же ответил дерзостью. Да нет, не на Лубянке дерзил. Среди своих. В лаборатории! Донесли, прохвосты... Кто мог об этом- за пределами Лубянки - знать?! За Щаранского весь мир встал. А доктора наук Казачкова как бы и не существовало. А ведь он ученый-энциклопедист. Благородный человек, с юмором. Толкнули меня в камеру, называю себя, он мне руку лопаточкой и для ободрения: "Ты значит из казаков, а я всего лишь из казачков. Так что не робей!"
     И вот такого человека в упор не видели. Вы можете, Дов, объяснить эту "избирательность" западных гуманистов?
     - Могу, почему не моту? Западные гуманисты про Россию не знают и не понимают ни хрена. Зеку-бедолаге женку надо иметь, которая мир подымет...
     Саша вздохнул печально: - Миша Казачков отсидел пятнадцать лет. Он был несгибаем. Каждый день в камеру врывались два жлоба, заламывали Мише руки. А то садились на него верхом и... самым болезненным способом: суют шланг с питательным раствором в нос... Представляете, Дов, ученому-физику, энциклопедисту, воронку в нос... Казачков первым поколебал мою решимость прожить всю жизнь в советском государстве. Судите сами! Увидел, такой ученый, нигде ему нет места в родной... кроме тюрьмы строгого режима, я был поколеблен в своих основах. Может быть, я не туда прикладываю свои силы? Не там ищу потерянное? Я вовсе не родной ребенок, а приемыш, любовь которого безответна? Я мачехе-родине: "мамочка-ма-мочка!", а ее это только бесит? Вот и Петро Шимук, не еврей вовсе, и то разглядел на Ближнем Востоке нечто свое, мной не увиденное... Я - не кабинетный ученый, удовлетворенный лишь процессом мышления, а человек действия. Подал властям... об отказе от советского гражданства, раз! и в дамки.
     - Ну, ты даешь! - Дов развел руками. - Тогда это было все равно, что на колючку броситься. Тут же брали на мушку.
     - И взяли. Но по общей причине - шел восемьдесят шестой. Перестройка - ускорение и т.д. и т.п. Никто не верил газетной трескотне. Первым догадался, что началось что-то необычное, Иосиф Бегун. "Замельтешила охрана что-то, сказал. Похоже, заметают следы... "Как бандиты заметают?.. Убирают свидетелей.. Хуже всех пришлось Петру Шимуку и Толе Марченко...
     Дов встрепенулся.
     - Извини, что перебил, я по ходу дела... Толе Марченко удалось выпустить на Западе "Мои показания". Книгу редкую. Весь мир прочитал. Довел вохру до белого каления. Мстили, как могли. Понятно! А Шимуку почто мошонку защемляли?
     - "Хохол, а влез в жидовские дела! - кричали ему на Лубянке. - Ожидовел! Кровь свою предал!" Терзали. В политзону гнали через уголовные лагеря, кружным путем. Чтоб кончили его по дороге... А в Чистополе! Инспекция навалилась. Выдернули Шимука на беседу. А он эту братию и на дух не переносил. "Превратили Россию в Содом с решетками, а теперь по тюрьмам катаетесь, - бросил им в лицо, - счастье, что хоть евреям есть куда бежать!" Те разъярились. "Ты сколько лет за них адвокатствуешь, - кричат. - Ты что, клятву им давал?!" Петро взглянул на их щедринские хари, вскинул руку, как на сцене, прочел с чувством 137-ой псалом: "Если забуду тебя я, Иерусалим, пусть отсохнет десница моя, пусть прилипнет язык мой к гортани моей..."
     - Он актерствовал? Или... романтик? - полюбопытствовал Дов.
     Саша не ответил. Объяснил позднее: - Иосифа Бегуна в те дни измордовали до крови, но о нем, как и о Щаранском, уже писал весь мир, добивать не разрешили. Шимук - другое дело. Для диссидентов он чужой, сионист-романтик. Для Израиля - хохол. Поэтому о нем нигде ни строчки. Сидел у нас бандюга из Сибири, схваченный на китайской границе. Горилла по прозвищу "Китайский шимоз". Он кинулся на Петра с заточкой в рукаве и был вынесен из камеры со сломанными ребрами. Петра тут же в карцер, стали мотать новый срок. На той же неделе убили Толю Марченко. Григорянц, когда его вели по коридору, крикнул: "Подозреваю, Марченко погиб: исчезли его книги!" Ну, вот так! Семидесятую статью начали выпускать через год. Меня привезли в Лефортово, объявили на своем юридическом волапюке о помиловании, о котором не просил. Извиняться ни-ни... Был дома, у матери, один месяц, семь дней и десять часов. За это время дал интервью "Свободе", "Би-би-си", газете "Санди телеграф", - всем, кто появлялся! Вывернул вохру наизнанку. Рассказал о Марченко, Шимуке, Порохе, - следы его так и не отыскал, не добили ли его?.. Сперва начались угрожающие звонки. Потом меня схватили неожиданно, на улице. Клеили убийство. А убили в городе, в котором никогда не был... Прости, Дов, не хочу об этом рассказывать... Как вынес? Вынес, Дов!... Хотя и не предвидел, конечно, что так обернутся наши надежды и многолетние ученые разглагольствования: о мертвом социализме на Мертвом море.
     Когда попался убийца, чье преступление навесили на меня, вызывает следователь: "Александр Германович, вы, кажется, подавали заявление в Израиль?" Большие юмористы!
     Дов молчал. Вспомнился ему дружок доктор Гельфонд, с которым начинали прорыв в Израиль. Окровавит, бывало, строптивого Меира лагерная вохра, а он о ней: "Большие юмористы..." Доброго сердца был человек. Жаль, недолго, бедняга, прожил на Обетованной.
     - Ты смотри, не помри! - вырвалось у Дова. - Тощенький очень...
     Посмеялись. Дов сидел, опустив голову, затем произнес с неожиданным остервенением: - Я уж скоро четверть века, как оттуда, а вспомню об этих суках, испаряется юмор. Начисто. - И он страшно, по тюремному, выругался...
     - А ты, Сашек, видать, другой породы, - продолжал, успокоясь. - Рассказываешь о них будто ты не из тюряги, а из Оксфорда. Джентльмен в белой манишке.
     - А я как раз оттуда. С улицы Фрунзе.
     - Обиделся?! - Дов взглянул на Сашу уважительно. - Полгода держали в карцерах, на хлебе-воде, "обижалку" ломали; а каков результат?! - И просипел с состраданием:
     - Ну и счастлив Твой Бог, Сашок! - Поднял глаза и снова внимательно посмотрел на Сашу.
     Удивительное лицо у парня. Круглое, детское, наивно-улыбчивое, простодушное вроде, а невольно хочется задержаться на нем. Еще тогда, в багажной, обратил внимание: глаза саблевидные, удлиненные, синие. Какая-то в них магнетическая сила и, пожалуй, наивность. Посажены друг к другу близко. Брови, сросшиеся над переносицей, торчат во все стороны иголочками. Шимук говорил, в школе Сашу дразнили "Одноглазый Полифем". А взгляд! Горячий, пронзающий.. Подумал: "Каких ребят теряет Россия! С кем останется?.." Лады! Только куда ж все-таки приткнуть его, высоколобого? - Дов поглядел, прищурясь, на солнце. Солнце белое, как раскаленная болванка. Израиль! У кого корни неглубокие, сожжет до тла. - Сашок, звони мне на той неделе! А не застанешь, приезжай в офис. -Он вытянул из заднего кармана бумажник. - Вот визитная карточка, телефон. И, - воскликнул, как мог, бодро: - Не миновать нам еще разок окунуться в Еврейское море!
     Они бросились к зелено-желтой, точно выгоревшей воде, как мальчишки, взапуски. Когда вытирались, опять послышался вдали рев дизелей - в кемп вползали автобусы, из которых тут же хлынули школьники, горланя и размахивая руками. - Еще ночь не спать! - Саша зябко повел плечами. Дов усмехнулся: - На эту ночь покой я тебе обеспечу!
     
     
     Глава 5. ПСАЛМЫ ДАВИДА И КУРТ, ПИТОМЕЦ ЯНУША КОРЧАКА.
     
     Неизвестно, как Дов добился тишины, но ночь и в самом деле была тихой. Всю ночь Саша не сомкнул глаз - ворочался на скрипевшем топчане, слушая бормотание захлебывающегося кондиционера.
     Как только выплыл из тьмы далекий иорданский берег, Саша вышел из досчатого "каравана", сел на приступке. Разволновал его вчерашний разговор с Довом. Даже на просыпавшихся жар-птиц с красными перышками не обратил внимание. Жгли душу те тюремные часы, о которых Дову не рассказал. Даже не обмолвился...
     С Петром Шимуком он сидел сутки. Но какие это были сутки! Втолкнули Петра в камеру. Он бросил свой мешок на пол. Обнялись с Сашей. В камере, кроме них, никого. Кто в больничке, кто на переследствии. Закусили, повспоминали лагерных дружков. Саша похвалился своей лампадкой в баночке от лекарства.
     - Зажигай, суббота на носу, - сказал Петро и чиркнул спичку о подошву. Поглядел на желтый коптящий огонек и предложил встретить субботу по всем законам. - Не знаешь как? Научу.
     Удивился Саша: в лагере Петро никогда никого не учил. Спросил его однажды, ответил с улыбкой: - Я тебе не ребе, а свободный казак!
     "За язык сгорел, - считал лагерный кибуц. - Обжегшись на молоке, дует на воду". Но все же в праздник, Петро, бывало, смилостивится: бормотнет на иврите строчку молитвы, а остальные, объявившие себя иудеями, хором за ним: "Аминь!" И вдруг - "научу...", "по всем законам..."
     У Саши на лице удивление. Игольчатые брови вверх поползли. Петро объяснил вполголоса:
     - Тут не лагерная толкотня. В каменном мешке без молитвы не выживешь. Разогреемся для начала. - Встал, раскинул руки, как взлетающая птица крылья. И двинулся по камере мелкими шажками, шаркая подошвами латаных сапог, затянув вполголоса что-то бодрящее. Подергивал плечами и головой в ритме своего песнопения. Песнопение было незатейливым, из одного слога: - Най-най-най! -вздохнет Петро поглубже и снова - Най-най-най! "Вроде детской считалки", - улыбнулся Саша. И поймал себя на том, что начал постукивать ботинком в такт простенькой мелодии: была в ней какая-то подмывающая веселость.
     -... Най-най-най-энейну! - выпевал-выговаривал Петре. - Най-най-най-энейну!
     Слово "энейну" Саша помнил. Оно означало "все вместе". Сейчас "энейну" было явным преувеличением: Петро шаркал сапогами в одиночестве. Саша встал за его спину, и из солидарности подпевая - "Энейну так энейну! - двинулся за Петром, схватившись за его ватник и чуть приплясывая, как в мальчишечьей игре, за паровозиком. - Най-най-энейну! Най-най-энейну!
     - Мой дед так не пел, - заметил Саша, когда они, утомившись, присели на нары.
     - Твой дед не был хасидом. Разве он молился?! Говорил, он из эсеров или эсдеков.
     - После лагеря молился.
     - Так у вас это в роду? Пока гром не грянет... - Петро отошел в угол камеры и стал молиться, как молятся верующие евреи на всех континентах. То полушепотом, то едва ль не во весь голос. Голова его в зимней кепке болталась взад-вперед. "Как огнь на ветру", - сказано о том в старых книгах.
     Но много ли в тюрьмах евреев с драматическим баритоном! Благодарный слушатель откликнулся из-за двери немедля. Забарабанили кулаком. - Пре-кратить!
     Петро форсировал голос, точно не в камере был, а на оперной сцене: - Мо-олиться разрешено-о-о!
     Надзиратели чистопольской тюрьмы делились зеками на категории: "мент-собака", "мент-человек", "мент-мент". Дежурил мент-собака. Полтора года назад он бросился бы на Петра с кулаками, сейчас лишь проорал в кормушку, что ежели не прекратят безобразия, то...
     Препирательства продолжались до тех пор, пока у дверей не оказался начальник тюрьмы.
     - В России молятся про себя! - проорал он, войдя в камеру. Наморщил нос, потребовал отдать свечку "или что тут у вас смердит?!" Вдруг помягчал, сказал, что, коли по вашей религии следует петь, то можно только на понятном языке.
     - В лагере занимались шифром, и здесь?! Чтоб никаких тут ваших "Леха, дуди!.."
     И вот впервые в жизни Саша услышал, как звучит субботняя молитва "лэха доди" на русском языке и, признаться, обомлел.
     - "Приходи, мой возлюбленный, приветствовать невесту..." Это так о субботе?
     А поскольку "на понятном языке" разрешил сам начальник, Петро вздохнул поглубже и... начал сызнова: в тюремные коридоры хлынули никогда не слыханные здесь псалмы Давида, которые не только зеки, но и сам начальник тюрьмы, в другое время, не прочь бы и послушать: любопытно, в конце-концов!
     - ... Голос Господа ломает кедры... Ломает кедры Леванона. Приводит в трепет пустыню...
     И будто специально для Саши сотворенное; - ...Поднимись, поднимись, ибо взошел твой свет! Вставай и пой! Мы же Исраэль - Его народ...
     Саша и без того стоял, весь внимание.
     - ... Слава Создателя проявляется в тебе, - увлекал и возвышал баритон. - Он освобождает нас от руки тиранов... В душе возник Иерусалим, тот Иерусалим, где нет ругани и грязи...
     И вновь рефрен из "Лэха доди", так поразивший Сашу. Словно пали тюремные стены, вокруг воля вольная:
     - ... Пойдем, друг мой, навстречу невесте, мы встретим в радости субботу...
     На другой день, рано утром, заскрипел ключ в запоре. - На "Ша" с вещами!
     Так ушел из сашиной жизни Петро Шимук. Встретил субботу по своим законам и исчез. Думалось, навсегда. Остался Саша наедине со своими мыслями. На душе погано. Только что убили Марченко, а до этого крестьянина из Сибири, которому удвоили срок, и тот кинулся в лестничный пролет. Так всех изведут, одного за другим. Как выжить? Что придумать? Ни одной дельной мысли в голове. Чтобы как-то развеяться, Саша потопал ботинками, выкинул перед собой руки, как Петро Шимук, будто кладя их на чьи-то плечи, и двинулся по камере, проборматывая: - Най-най-энейну! Най-най-энейну!.. - Прошел круг, другой. Петро Шимук где-то рядом, увезти еще не успели. Все еще звучал в ушах сильный голос друга, встречавшего субботу, как встречают невесту. Так вживе звучал, явствено, что Саша даже затих на мгновенье. Галлюцинация?
     В канун следующей субботы опять будто положил руки на плечи Петра Шимука и двинулся по кругу, пританцовывая...
     Чудом казался Саше сахар в кипятке, горячая батарея в лагерном ШИЗО. Не его, Сашиных рук делом были эти чудеса. В собственные чудеса Саша не верил. Сперва он пританцовывал и пел высоким тенорком, простуженно, хрипя и кашляя, тгобы "поднять тонус". Затем это стало естественным - воспринимать субботу, как праздник души, пританцовывая в ее честь, протягивая к ней руки и повторяя библейские слова, как свои собственные: "Пойдем, мой "возлюбленный, встречать невесту..."
     Высокая поэзия псалмов не рождала чувства неуязвимости телa ("тело принадлежит барину", говорят зеки). Но душа стала неуязвимой.
     Пусть творят с телом что угодно, бьют, стригут насильно, машинкой, рвущей волосы, надевают перед этой парикмахерской процедурой на запястье кандалы. А еще, если на дежурстве "мент-собака", закрутив их так, чтобы винт наручников вошел в кость. Пусть тешат себя, душа им не принадлежит, презирает насильников, выражая себя в мелодии простейшей, как наскальный рисунок дикаря:
     -... най-най-энейну!.. най-най-энейну!
     И если Саше удавалось почти въяве уйти в Иерусалим, радуясь своей независимости от тюремщиков, то это случалось именно в субботу...
     И вот сейчас, сидя на приступке "каравана" и глядя на белесый, в дымке, берег Иордании, Саша корил себя за то, что не рассказал об этом Дову. Ведь спрашивал, Дов, твердил, как заведенный: "Как попал, да еще в кипе?"
     Кипа, что? Это как первая половина пути из Лода в Иерусалим - все по низинам мчали, вдоль кибуцных полей, апельсиновых рощ. Только затем дорога вздыбилась к небу, на Иудейский хребет.
     Еще до ареста прочитал Саша интервью с Евгенией Гинзбург, зечкой сталинских лет. Любил ее книгу "Крутой маршрут", которую доверили ему на ночь его коллеги по "Вариантам". Удалось ей, горемыке, съездить перед смертью в Париж. Вернувшись в Москву, Евгения Семеновна сказала репортеру, что, если б знала в Магадане, что в конце жизни будет Париж, все каторжные годы чувствовала бы себя иначе.
     А он, Саша Казак, знал. Верил, что предначертано ему ступить ногой на Обетованную. Потому и второй срок, среди убийц, вытянул. Не дал себя зарезать. Не сломался. Жизнью он обязан Петру... Почему утаил? Ответил самому себе: о вере вслух не говорят. Чувство интимное. Как любовь... Определил так и понял, что хитрит перед собой. Не только в этом дело. Помнит, такое не забудешь, как Петро высказался за столом, в доме Дова, о его, сашином кошере: "Брось! Вологодского крысенка тут нет. "
     Что ж это было тогда, в чистопольской камере? Для него, Саши, жизнь перевернулась. Взглянул на землю, людей, созвездие Скорпиона, горевшее над прогулочным двориком, глазами Петра, глазами истинной веры, как думал, - внутри него, Саши, будто что-то щелкнуло. Распахнулась дверь в другой мир. Обнаружилось новое пространство. И Эвклид, и Энштейн с их теориями мироздания погасли, как звезды, затянутые облаками. Новое пространство светилось, звенело в сашиных ушах псалмами Давида, откровениями библейских пророков, поэзией Торы - пятикнижия Моисеева.
     "... А для Петра Шимука? Что это?!"
     Как и договорились, Дов появился на своем синем автобусике с помятым бампером через неделю, повез его в город Кирьят Кад, в
     Центр абсорбции, куда Сашу определили на жительство еще в аэропорту, в часы приезда.
     Фойе Центра напоминает вокзал. Голые выбеленные стены, высокий потолок. По углам - печальные фигуры, похожие на вокзальных пассажиров, ждущих поезда. А поезд не пришел и неизвестно когда будет. Дежурный за стойкой взгляда не поднял. Когда спросили, куда идти, показал жестом, - вглубь коридора, откуда доносились мужские голоса, звучавшие на высоких нотах. Слышался женский плач.
     Двинулись вглубь коридора. Задержались по пути у широко распахнутой двери: не сюда ли? Странное зрелище открылось им.
     Саша заглянул в душную, битком набитую аудиторию, размером с небольшой кинозал. Дов шепнул: "Не сюда!" Но тоже, вслед за Сашей, протолкнулся и замер у стены, точно прилип к ней.
     У первого ряда - целый подлесок из костылей и палок. Возле него теснятся инвалиды и старики. Безногий в кожаной кепке и проволочных очках, сидевший у дверей, ткнул большим пальцем куда-то за спину, мол, проходите, места есть. Подле него, на инвалидном кресле с большими колесами, полулежала пожилая женщина, завернутая в пуховый платок. Всхлипывала. Тут же - высохшая древняя старуха в халате и самодельных домашних туфлях. За старухами женщины помоложе, с детьми на коленях. Одна из них, чуть прикрывшись, кормит ребенка грудью. Дети бегают, ползают также между рядами. Их не окликают, видно, не до них. К стенам прислонены большие, на палках, плакаты, написанные неумело, скачущими буквами: "ПРИМИ НАРОД СВОЙ, ИЗРАИЛЬ!", "ТРЕБУЕМ..."
     Чего они требуют, безногие инвалиды, старухи, многодетные матери? Речь держит сухой молодцеватый старик с военной выправкой. Его красная морщинистая шея напряженно вытянута, блестит от пота. Старик убеждает не поддаваться панике: еще не все потеряно! - Кто этот воинственный человек? - спросил Дов шопотом. Ответили: Курт Розенберг. Только тут стало ясно, в чем дело. Жителей Центра выселяют. Газеты протестуют, а чиновники Сохнута свое дело делают. Сегодня в пять вечера явится полиция. Это митинг протеста.
     У протестантов лица скорбные, злые. Понимают, протестуй -не протестуй, из дома выкинут.
     Саша глядел на костыли, на безногого, на старух в инвалидных креслах. Спросил Дова чуть слышно: - Меня вселяют на их места, что ли? А их прочь!... - И встряхнул головой: и я тут не останусь.
     - Сашок, не гони картину, - бросил Дов. - разберемся. Когда Курт Розенберг закончил речь и встал у стенки, Дов пробился к нему, назвал себя, попросил объяснить, что происходит?
     И показать ему психодоктора и журналиста из "Литературки", их, вроде, тоже выселяют?
     Курт предложил выйти в коридор, чтоб не мешать ораторам. Или, если хотят, подняться к нему.
     Пока ждали лифта, Курт рассказал, что им грозили выселением месяц назад. Они написали коллективные письма премьер-министру Шамиру и еще в десять мест. Ни одного ответа. Не нужны они Израилю. Ни молодые, ни старые... У кого была хоть копейка, подались в сохнутовские гостиницы. Тоже не сахар, но все же крыша.
     - ... Остальные тут. Видели. У меня завтра день рождения. Как раз семьдесят. И вот, почти день в день, выбрасывают как собаку.
     - Ваше имя, читал, связано с Корчаком? - спросил Дов.
     - Они бы и Корчака выбросили, как собаку! - вскипел старик - Слава Богу, не дожил Корчак... Полиция? Звонили. Полиция в Израиле ловит террористов. До всего другого им и дела нет.
     Дов отошел к автомату, набрал номер городской полиции. Ответили, что ничего не могут изменить. Это решение суда, полиция обязана подчиниться.
     Дов сделал еще несколько звонков, вернулся к Саше и Курту. - Почему вас гонят, - спросил Саша, когда лифт, затрясшийся, как малярийный больной, наконец, тронулся. - Некуда селить новеньких?
     - В Центре абсорбции восемь этажей, - ответил старик во гневе, - верхние пустые... Не верите? - Он поднял лифт к самой крыше, затем стали спускаться, задерживаясь на каждом этаже. На верхних, и в самом деле, ни одного человека. Комнаты заперты.
     - Выселяют не местные, - сказал Курт. - По звонку из Тель-Авива. Директор у нас приличный. Плачет вместе с нами.
     - Крокодильими слезами? - Дов в сердцах выругался. Извинился перед Сашей, который уже дважды просил не материться при нем. "Да противно! - объяснил Саша в досаде. - Только что от всего этого уехал".
     Опустили лифт на самый низ. Митинг еще продолжался. Дов отозвал в коридор мужчин помоложе и покрепче, дал совет: забаррикадировать вход казенной мебелью, забить ею все фойе.
     - Это единственное, что может помочь, у него есть опыт... Остальное, мужики, я беру на себя. Можете положиться.
     Без четверти пять к Цетру абсорбции подкатила машина. Из нее выбрался важный господин, - гордое лицо, одет с иголочки. Сообщил, что он Кляйнер*, депутат Кнессета, Председатель комиссии Кнессета по алие. Попытался успокоить толпу. - Никто на улице не останется! - восклицал он с пафосом.
     Однако куда расселят людей, понятия не имел. Кляйнера чуть в клочья не разорвали, обещали поколотить.
     Пришлось вмешаться охране. В пять ноль-ноль прибыл автобус с полицейскими. Они тут же принялись разбирать завалы из мебели. Проклятья стариков и крик детей их не обеспокоили. А вот присутствие депутата Кнессета их рвение несколько охладило. Полицейский офицер в черном кепи с высокой тульей и колодкой орденов на груди согласился перенести выселение на утро...
     Дов домой не уехал, решил переночевать в Кирьят Каде. Утром его адвокат привез новое решение суда, отменяющее прежнее. Выселение отложили на месяц. Дов поздравил Курта "с временной победой над мудрецами из Сохнута" и пожелал ему спокойно отпраздновать свой день рождения.
     - Какой тут день рождения?! - вскипел Курт. - Я ничего не готовил.
     -Я бы в свои семьдесят ничего не откладывал, - Дов вытянул из заднего кармана шорт мятую купюру и послал одного из парней за водкой.
     Собрались у Курта, в его комнатке с обвалившейся у дверей штукатуркой. В доме было душно. Рамы не открывались. Дов подергал створки. Звякнуло стекло, усеяв подоконник и батарею осколками. У отопительной батареи отсутствовали трубы. И подводящие тепло, и отводящие.
     - Здесь все липа, - сказал Курт меланхолично. Он разлил водку, чокнулся с гостями. Жена Курта, подвижная чернявая женщина лет пятидесяти, видно, привыкшая к неожиданным вторжениям любопытных израильтян и к их однообразным вопросам, молча достала из шкафа коробочки - ордена Курта: "Боевого Красного знамени", "Отечественной войны" и медаль "За оборону Москвы". Показала гостям пожелтелую книту о Корчаке, изданную в Варшаве, где пятнадцатилетнему Курту Розенбергу по кличке "Куба", члену "дружины каяковой", были посвящены две строки. Добавила обреченным голосом гида, изнемогшего от типовых вопросов экскурсантов, что Курт был ранен под Великими Луками. Там женился на ней, и это его спасло.
     Посмеялись, чокнулись с женой-спасительницей, узнали от нее, что Корчак свою "дружину каякову" опекал, но в байдарочные походы не ходил. А плавал с ними русский человек Игорь Неверли, помощник Корчака по дому сирот. Курт рассказывать о себе расположен не был. Худое морщинистое лицо его оставалось огорченным. "Сегодня или через месяц, все равно выселят", вздохнул он. После второй рюмки заговорил с недоумением, что все, вот, говорят о еврейской ментальности, о еврейской отзывчивости, еврейском сантименте, - ничего этого тут нет. "Израильские бюрократы такие же евреи, как я падишах..." Когда он был с израильской делегацией в Польше, добавил печально, попросил, чтоб отвезли израильтян на еврейское военное кладбище, на котором похоронены первые жертвы катастрофы. "Жидовское кладбище Охота", называется. Там символическая могила Корчака, вечный огонь, черные мраморные плиты, минора...
     - ... Израиль еврейское военное кладбище игнорирует. Это не их война, считают. Туристов сюда не возят... - И повторил со вздохом: - Какой я падишах, такие они евреи.
     Когда послали за второй бутылкой, за третьей - выпили хорошо, Курт поведал: ему перестало везти в жизни с тех пор, когда он в сороковом году подделал свой польский паспорт. Их, новобранцев войска польского, согнали в лагерь военнопленных, объявили заложниками. За убийство немецкого солдата расстреливали десять заложников, за офицера - двадцать пять. Ночью Курт ушел к русским. Те сунули его в переполненный товарный вагон, повезли в сторону Архангельска. Соседи по вагону, советские граждане, обращались к Курту всю дорогу так: "Шпион, дай чая для заварки!", "Шпион, закурить есть?" Объяснили, раз ты родился в Вене, значит, в России будешь шпионом. И похоронят, как шпиона... Снова пришлось бежать. Нашел на вологодском рынке мошенника, который свел в паспорте опасное слово "Вена", заменил на советский город.
     - А национальность "еврей" я не свел, - завершил Курт весело. - Из гордости. За что и поплатился. Попал в конце жизни в ваш Кирьят Кадохес.
     Дов захохотал, похлопал Курта по спине: не горюй. - Многим нигде ничего не дают, а ты, Курт, единственный. Второго такого в Израиле нет... Будет тебе и дудка и свисток - все как в сказке. Ты откуда сейчас примчал?.. Из Баку?
     И тут Дов с изумлением узнал, что из Центра абсорбции выселяют только "олим ми Руссия". Ни одного еврея-репатрианта из других углов земли не трогают, - ни американцев, ни аргентинцев, ни албанцев, ни тамилов. Только русских.
     - Что такое?! - вскричал Дов. - Открытая дискриминация? Не может быть!
     - Не может, - согласился Курт. - Открытого в Израиле ничего нет. Все шито-крыто...
     Выяснилось, аргентинские, албанские и прочие общины имеют в аэропорту Лод своих посланцев, те сообщают прибывшим землякам на их родном языке: "Зеленую бумажку не подписывай." В той зеленой бумажке как раз и сказано, что если олим не выедет из Центра абсорбции через шесть месяцев, его вправе выселить по суду без участия в суде самого оле. А российские своих представителей в Лоде не имеют. Пытались, говорят, туда пробиться, и Щаранский, и многие другие, да не смогли. И русские евреи подписывают бумаги, не читая: на иврите бумажки.
     - Потому нас вышвыривают на улицу на законном основании, - заключил Курт с горестной усмешкой. - А мы не вы. Вы герои, борцы с КГБ, сионисты, ораторы, а мы алия-90, недобитки, приспособленцы и вообще "поддиванные", как заявил недавно один знаменитый борец.
     - Простите, то есть как вышвыривают на улицу, - Саша Казак привстал со стула. - Всех?! И с костылями? И детишек? И ничего не предлагают взамен?
     - Я ж сказал, у кого нет шекелей на сохнутовскую гостиницу, гуляй на все четыре стороны!..
     
     Глава 6. "ГЛАВНОЕ - СОХРАНИТЬ СОБСТВЕННОЕ Я..."
     
     
     - Господин Герасимов! Эли! - прокричала уходившей кожаной спине дежурная по отелю "Sunton", в которой расселили олим из России. - Вас ищет господин Дов Гур! Пожалуйста, вот телефон!
     - Элиезер... который австралиец? - хрипло басила трубка. - Ты уже всю Святую землю подмел? Или что осталось?
     - Тут грязищи еще на два поколения, - раздраженно ответил Эли. Из трубки донеслись хлюпающие звуки, вроде там плакали или смеялись.
     - Ты, значит, Элиезер Оптимистенко?.. Почему так думаю? Обетованную до прихода Мессии не отскребешь, а ты - два поколения! - И снова в трубке похлюпало: - Элиезер... как тебя? Гераськин? Герр Асим? Или как еще?
     - Герасимов! - сердито поправил Эли.
     - Извини, Элиезер, - продолжала трубка весело. - В Нью-Йорке, на "Острове слез", все длинные фамилии обрубили. Все Рубинштейны с тех пор Руби, а Геффеншеферы - Ге.
     - Я приехал не на "Остров слез"! - отрезал Эли, который не терпел амикошонства. А, тем более, "тыканья" работодателей, которых надо сразу ставить на место. - Если у вас ко мне дело, слушаю вас, господин Дов Гур... Если угодно, зовите меня, как все, Эли!
     - Эли, - пророкотала трубка сдержаннее. - Мне про тебя говорил мой брат, Наум Гур. Знаешь Наума?
     - Однажды имел честь полемизировать. Дов ответил не сразу. Наконец, произнес удовлетворенно:
     - Годится!.. Что годится? Человек, видать, интеллигентный. С Наумом собачился, клочья летели, а говоришь "полемизировали..." Так что, все годится! И то, что ты Оптимистенко, годится, и то, что интеллигентный... Работа нужна?
     Эли скрестил два пальца на руке: "Теперь спросит "Эйзе гил?", и все! Целый год на том все разговоры о работе кончались: "Какой возраст?" Вроде как раба нанимают - мышцы щупают..." Пронесло, не спросил.
     - Года на два-три работа, ежели выживешь, - продолжал Дов Гур. - А если н-не выживу? - воскликнул Эли радостно ("На два-три года все же!").
     - Похороны за счет фирмы "Дов Гур инкорпорейшен". Эли повертел трубку около уха, привыкая к заманчивому предложению, и бросился к лифту, обрадовать жену.
     Увы, по адресу, записанному на листке, не оказалось ни редакции, ни издательства - чуда не было! Эли потускнел, глядя на полинялую вывеску строительной фирмы, которую отвинчивал какой-то араб в белом бурнусе. Морской ветер обдавал неуютной зимней сыростью.Косой дождь стучал по стеклам безрадостно. Араб подставил под капли ладонь, улыбался. Подтвердил, Дов Гур - тут-тут!
     "Что будет, то будет, - решил Эли. - Пойду хоть арабом. Нет, арабом не возьмут: "Эйзе гил?"
     Навстречу Эли поднялся из-за письменного стола, заваленного мятыми кальками, плотный мужичина. Краснорожий. "Ну, и бурбон!" За свое журналистское мотание по России Эли не раз встречался с подобными экземплярами; вряд ли б удивился, если бы из-за стола вылез крокодил и в костюме-тройке. Но никогда еще номенклатурные крокодилы не спешили к нему так весело, не тащили за рукав к креслу.
     - Ты в тюрьме не сидел, случаем? - одушевленно начал хозяин офиса, поздоровавшись с Эли. - Не-эт? - протянул разочарованно. -Понимаешь, сравниваю свое сидение при Сталине и Брежневе с нынешним, - как поверить? Голодовки по датам. По красным числам, а?!. Перед кем выламывались? Ох, дурачки замороченные!.. А ты, верно углядел Наум, лицом чисто Гоголь с памятника Опекушина. Носатенький. Только рыжий, костер на голове. Что я тебе скажу, Эли!
     - Прошу прощения, господин Гур, лучше называть меня на "вы". Для пользы дела.
     - Занозистый, значит? Годится! В иврите нет "вы". Это, извините, не английский. Но коли для пользы, готов работать с господином Эли хоть в лайковых перчатках, ежели не треснут они на клешнях, - он приподнял над столом бурые от въевшейся окалины и пыли лапищи. - Кстати, как у вас с ивритом, господин Эли? Терпимо? Где учились?
     - У жены. Ее зовут Галия.
     - А-а... израильтянка? Галия, волна, значит - сабра, тут родилась?
     - Сабра... из Воркуты!... Нет, не шучу. Ее папочка переселился в тридцать втором из Тель-Авива на родину социализма. Где он оказался затем?
     - О-ох, можете не продолжать, Эли!
     - После Гулага, естественно, женился. Дочь назвал Галией.
     - А, это волной прибило вас к нашим берегам! Допилила женушка? О-ох, бабы - народец!
     Эли промолчал, решив, что самое верное - в близкие отношения с этим бесцеремонным типом не вступать. Ни в коем случае! Покупает твои руки или голову, а лезет в душу. Вроде и ей красная цена три копейки в базарний день Он стал отвечать лаконично: "Да!", "Нет!' Или многословнее: ни ди, ни нет.
     Дов понял уклончиность Эли по-своему, вздохнул. "Один москвич только хмыкнет, а уж ясно, на чем стоит. А этот хоть молчит, хоть мелет, а все - темный лес. Точно с разных континентов прикатили..."
     - Доконали, видать, они тебя, - пробасил Дов сердито. - В каком смысле? Разговариваешь, как в министерстве иностранных дел: "два запишем, три в уме".
     Эли поднял глаза на проницательного бурбона. А бурбона нет. Лицо будущего босса по-прежнему топором стесано, грубое, но сочувственное, губы искривлены болью. Все располагало к разговору доверительному. Никогда не говорил об этом с нанимателями, а тут вдруг вырвалось:
     - Когда-то, шеф, моя приемная мать, полжизни прожившая по африкам и австралиям, сказала мне: "Сыночек, родина там, где твои дети". И внуки, добавлю теперь.
     - Ясно, Эли! И много детей-внуков?
     - Семеро по лавкам! - Лицо Эли осветилось. - Дочь. Из под родительского крыла ускользнула и... родила пятерых. - Улыбнулись друг другу Дов и Элиезер: - Где живут? Под Рамаллой. Самое арабское гнездовье. Зять у меня шибко воинственный. Движение "Гуш имуним", по-русски, сказал, "Блок верных", есть такое? Выбрал, где погорячее. Выстроил себе, верный, трехэтажный дворец... Нет, на свои! Он из Вены в Австралию подался десять лет назад. Потом в Индии работал, на Тайване - по контрактам. Геолог, руду искал... В экзотические страны, признаться, мы не торопились, а узнали, тут он, примчали, никого не спрашивая. Год прожили в его дворце; увы, не сложились отношения... - Эли ударил ладонью по подлокотнику кресла, словно отрубая дальнейший разговор на эту тему.
     Зазвонил телефон, Дов отдал несколько распоряжений, потом, вздохнув, спросил, почему Эли называют австралийцем?.. Отец был торгпредом в Австралии? Слушайте, Эли! - с внезапным интересом воскликнул Дов. - Где красивее, в Израиле или в Австралии?
     - В Австралии.
     - Ка-ак так?! - возмутился Дов. -А ты в Красном море нырял, дно из ракушек видел?.. Ты на горе Кармель восход встречал? На горных лыжах с Хеврона мчал?.. Так ты... вы и Израиля не видели!
     - Так же как вы Австралии! - резонно заметил Эли, и они расхохотались.
     - Ну, а все же чем же лучше? - недоверчиво спросил Дов. -Вряд ли лучше.
     "Воинствующее самодовольстно - комплекс крошечной страны", - Эли усмехнулся, спросил, бывал ли Дов когда-нибудь в Коктебеле?
     - На Черном море?... Как же! Модное место, засраный рай! Ну, был. Курортная бухта; Карадаг, с одной стороны, с другой Хамелеон, любовь художников всех поколений: говорят, меняет свою окраску каждые четверть часа.
     - Австралия - это десять тысяч Коктебелей. Десять тысяч, как минимум! Чистейших, хорошо продутых океаном. Повсюду гигантские пепельного цвета эвкалипты. Тропический лес, rainforest, самовозгорающийся почти, как израильтяне. Чуть не доглядишь - дымок.
     - Австралия - бывший ГУЛАГ Британской Империи, до красоты ли аборигенам?!
     - Бывший, Дов, бывший! И это дало такой импульс человечности, которую в России или в Израиле не найдешь днем с огнем...
     - Какие-то сказки рассказываете, Элиезер! "Импульс человечности..." Там у власти кто? Социалисты. Такая же, небось, человечность, как у нас... Наум говорил, вы в Лоде сошли с двумя австралийскими овчарками. А в клетке буйствовал диковинный красный попугай. Эли скорбно поджал губы.
     - Пришлось продать? - понял Дов.
     - В Центры абсорбции с собаками не пускают. А попугай вообще опасен. Возьмет и гаркнет то, что в доме слышит: "Шамир -дурррак!" Посмеялись.
     - Австралийских овчарок я бы купил, - задумчиво произнес Дов. - В хорошие руки отдал?
     - Кто может знать, Дов. Был бы у вас праздник "благославения всего живого", там бы отыскались хорошие руки. Да нет в Израиле такого праздника...
     - А где есть?.. Опять в Австралии? Да это у вас, Элиезер, пунктик! Сдвиг по фазе... Ну, не дуйся, Элиезер. Я по доброму. Просвещай зарвавшегося израильтянина.
     Лицо у Эли ожило. Он принялся, по своему обыкновению, сдержанно рассказывать о том, как они ездили, вместе с приемной матерью, в австралийский городок на праздник "благословения всего живого". Тайно ездили, поскольку посольские... Двух овчарок везли, какаду - красавца огненных расцветок, морских свинок. Собираются, поведал Эли, со всей страны взрослые, дети. Кто с собакой, кто с попугаем, один мальчик змею приносил. Привозят туда же старых, отработавших свое лошадей из богадельни. Была такая, лошадиная, город держал. "Одров" гладят, дают с ладони сахар. Выходит священник в зеленой рясе, и начинается самый человечный праздник, который только существует на земле, благословения всего живого. Некоторые даже плакали.
     - ... А когда вернулся в Ленинград, - взволнованно завершил Эли, - соседи узнали, что я к животным неравнодушен, подкидывали мне под дверь котят. Слепеньких, больных. Я их выхаживал, а потом котята пропадали. Оказалось, на шестом этаже из них шили шапки. Я чуть с ума не сошел...
     Снова затрезвонил телефон, Дов выслушал стоя. - Эли, извините. Вернусь минут через сорок. Пока по листайте мои папочки. - Он окликнул секретаршу, и, когда та просунула голову в кабинет, распорядился достать для господина Элиезера желтые папки. - Всех говорунов подобрала?, - спросил он, когда она притащила целую охапку туго набитых желтых папок. - Ну, лады! - И к Эли, с усмешкой: - Это все о твоих котятах. У нас из них тоже шапки шьют. Генеральские...
     В папке хранились газетные вырезки на нескольких языках. Иврит Эли отложил в сторонку: до беглого чтения еще далековато. Русские и английские начал пролистывать.
     "2 марта 1987. В ходе недавнего визита в Штаты Премьер-министр Израиля Ицхак Шамир обратился непосредственно к Государственному секретарю США... заявил ему, что все выезжающие из Советского Союза евреи должны направляться в Израиль".
     "Иерусалим, 20 июня 1987. Кабинет министров Израиля принял решение препятствовать всеми возможными средствами решимости советских евреев эмигрировать куда угодно, только не в Израиль. Ицхака Шамира поддержал Министр иностранных дел Шимон Перес".
     Вороха вырезок. О том же, теми же словами - только в Израиль! Все "против феномена отсева в другие страны". Шамир, Перес. Кнессет. Иногда кто-либо пытается философствовать: евреи мимо Израиля - крах сионизма... Из года в год беспокойство растет. Но совсем по другому поводу, - замелькало недвусмысленное выражение: "Ад абсорбции". С годами оно стало расхожим стереотипом. Кто только ни пишет, ни говорит об этом. "Член Кнессета от религиозной партии Игаль Биби...", "Член Кнессета от рабочей партии Ицхак Рабин".
     Эли пробежал взглядом полсотни вырезок. Все эти призывы и проклятья, собранные вместе, зазвучали совсем иначе: к нам - в ад, только к нам!.
     Вернувшись, Дов застал Эли в странной позе. Тот сидел на полу возле разбросанных папок и, опустив подбродок на грудь, смотрел вдаль полусумасшедшим взглядом.
     - Чистый Гоголь! - воскликнул Дов. - У Опекушина он так и сидит! -Опустился на корточки возле Эли. - Поняли, почему вас позвал?
     Эли молчал, но Дов и не нуждался в его ответе. - Добились, сионизЬменные! Всем странам, всем "хюмен райтам" рты заткнули, воскликнул он. - Некуда человеку податься. Приволокли его в Израиль, за ухо приволокли. Как блудного сына. "Хюмен райт" не для русского еврея. Туточки вы! И все эти пятнадцать лет палец о палец не ударили, позорники, только бились в истерике... Сами видите, ни жилья нет, ни рабочих мест. Шарон, знаете, кто такой Арик Шарон? стал только что министром строительства. - Дов поднял одну из папок. - Вот его статья: "Мы должны были подготовить для олим 95 тысяч квартир. Когда я познакомился с документами министерства, оказалось, что готово 2400. Это национальная трагедия..." У Арика какая кликуха, слышали? Бульдозер. В войну спас Израиль, разгребет и нынешнее говно. Что ты думаешь об этом, Элиезер? Если всерьез! Ты мыкаешься на Обетованной полтора года, не мог не размышлять. Твоя жизнь горит, а не чья-то.
     Эли поглядел Дову в глаза. Глаза у Дова, как два раскаленных угля. Смятение в них, мука. Понял, не случайный это разговор. Ищет Дов свои пути. Возможно, многие годы ищет.
     - Есть закурить, Дов?
     Дов тут же достал из стола длинную американскую сигарету, чиркнул зажигалкой. Ждал. Не торопил с ответом.
     - Дов, а где вы были, когда в Москве стали печь, как пироги, "хрущобы"?
     - В тюрьме, где я был!
     - Не слыхали, почему Хрущ тогда как с цепи сорвался? Стал загонять нас, строителей жилья, как перекладных лошадей... - Эли заговорил медленнее, поглядывая на Дова, взвешивая каждое слово: - Венгерское восстание - год пятьдесят шестой. Хрущ в испарине: чего хотят мадьяры? Ему положили на стол документы будапештского рабочего совета. Ага, вот что они требуют, фашисты проклятые! Пункты о свободе слова, печати, собраний он, мудрец генеральный, пробежал взглядом, словно их и не было - общие места! Остановил свой рабочий палец на пункте шестом: жилищное строительство. И - деловой мужик! туг же спросил, сколько в этом Будапеште квадратных метров на душу?.. Ответили, девять. А в Москве? С перепугу отрапортовали как есть: два с половиной, точно для покойника. Хруща чуть кондратий не хватил. И началось строительство "хрущоб" с панической скоростью. Вы поняли, Дов? Пока цари не почуят запах пороха, и за ухом не почешут...
     - Шустрый вы мужик, вижу. Баррикады. Кровь - то русские игры, Эли. Я сам этим переболел. Евреи против евреев не пойдут. Веками их резали. Последний раз - шесть миллионов. А сейчас лучше? Вокруг ножи точат. Нет, баррикады строить не станут. Разве арабов наймут. - Дов усмехнулся горестно.
     Эли понизил голос: - Надеюсь, Дов, до крови не дойдет. Зазвенят в Кнессете стекла, этого вполне достаточно. Убежден! И "бархатная революция" в Праге не обошлась без звона стекол.
     - Зелен ты, парень, - удрученно пробасил Дов. - Глаз острый, журналистский, а зелен. Израильские проблемы стекольным звоном не решить. Власть у нас по уши в дерьме. Это ее привычное состояние. Вот и "Бульдозера" вперед вытолкнула. Да пока они раскачаются... Могут олим три года ждать. Особенно которые выселенные? Эти пошлют нас далеко-далеко, и правильно сделают!.. Строить надо самим! И быстро! Это главное.
     - Проблема строительства? Представляется мне сейчас не самой главной задачей, - возразил Эли академически-бесстрастным тоном.
     - Ка-ак?! - Зло взяло Дова. Думал, дельный парень. А что несет.
     "Проблемы строительства... Проблемы социализЬма", - передразнил он Эли. - Говоришь, как статью пишешь в партийный орган! Что ж тогда главное?
     - Главное - сохранить собственное "я"...
     - Ну вот, теперь "гуманитарные проМблемы!" Господи, какие-то вы все болтуны перестроечные, так вас и этак!
     - Вот как! - воскликнул сокрушенно Эли. - Стоило разрешить вам обращаться ко мне на "ты", как вы и хамить начали, - Он решительно поднялся.
     - Ну, ты... вы и фрукт! - Дов почесал затылок, глядя на Эли. Губы у Эли беззвучно шевелились. Решил, похоже, не полемизировать.- Садитесь, господин Фрукт! Так что же, по вашему, главное? Растолкуйте!
     - Главное для меня, простите, повторю, сохранить собственное "я", не уронить себя в глазах детей и внуков - выжить! Иначе говоря, не потерять собственного достоинства, найти работу в силу своих возможностей. Чтоб мои внуки не увидели деда растерянным, беспомощным, никчемным стариком, которому дорога на свалку! -Эли завершил тираду с волнением. Его лицо засветилось. С таким выражением израильтяне поют свой гимн - "Хатикву".
     - А если поконкретнее, Элиезер?
     - Мне бы дело в руки. Я инженер - строитель, журналист. Что требуется?
     - Требуются нечеловеческие усилия, Эли, и... хуцпа!.. Не улыбайтесь! Хуцпа не просто наглость. Это наглость на нашем древнем языке. Хватит ли у вас, инженер-острый глаз, терпения, умения просочиться, пройти сквозь закрытые двери? А, с другой стороны, вот такой... - Он сжал руку в кулак, огромный темный кулачище... - такой пробивной силы плюс хуцпы? Без нее тут не вырвать даже под-писульки у столоначальника; обязан дать ее, а вопит, сучий потрох, на весь Израиль: "через мой труп!"
     Эли поежился: в израильских мисрадах он уже побывал. - Могу добавить только одно, Дов. Я советский журналист времен перестройки. В деле у меня нет комплексов. Надо вырвать подпись, я приду к столоначальнику со своей складной кроватью, буду спать под его дверью десять дней, месяц, пока тот не поймет, что ему некуда деваться.
     - Го-одится, - протянул Дов с удивлением. - Тогда слушайте, Эли. Вы создаете кооператив, товарищество, самстрой, - назовите, как хотите. Прилепите ему самое ходовое израильское словцо. Скажем, АМУТА. Оно этот смысл более или менее покрывает. Выбивайте ассигнования, собирайте деньги, русских инженеров, каменщиков - кого угодно! Стройте с той же панической скоростью, с которой вы строили "хрущобы". Но, естественно, не "хрущобы", - Дов походил взад-вперед по истоптанному ковру кабинета. - В чем особая опасность нашей затеи, Эли? Играли вы когда-нибудь в перетягивание каната? Кто кого! Израильские кабланы гонят цены на квартиры вверх. Грабят Израиль, поскольку все олим нищие, строиться могут лишь на государственный заем, на "машканту". Когда еще расплатитесь?! Другому жизни не хватит. Грабят Израиль вовсе не озираясь, как шпана в толчее, а при содействии министерства и Кнессета, который им зад лижет... Вы же тянете канат в другую сторону, вниз, цены до минимума, чтобы не поработить себя на веки вечные. Израильские кабланы, как вы изволили выразиться, хамы. Могут и голову проломить. И вам, и мне заодно, поскольку я двинул против своего кабланского сословия. Идем на риск? Идем! Организуете амуту на две-три тысячи семей, годится?.. Прикинем. Только в одной вашей вшивенькой гостинице поскрести, половину энтузиастов наберем. Всех профессий... Элиезер, таков мой ход. Без баррикад! Отнеситесь к этому серьезно! Две тысячи семей, считайте, десять тысяч душ. Десять тысяч, вставших на ноги без господской милости, от властей независимых, это вам не тридцать несчастных протестантов-висельников. А снаряд. Покрыть амутами всю страну - придут к власти живые люди: единственный шанс Израиля. Робости у вас, Эли, перед благодетелями нет, станете их зубами рвать. Такого и ищу. Буду за спиной стоять. Помогу, чем могу. Даю вам два месяца, лады? Принесите свою программу, так сказать банк новых идей. Создайте кооперативную казну.
     - С деньгами не хочу иметь дела, Дов. Ни за какие коврижки!.. Был, в свое время, председателем правления дачного кооператива. Знаменитый кооператив - Утесов там строился, и другие столпы культуры. Год ходил в ворах, хотя, как выяснилось, не присвоил ни копейки. Наелся! Не хочу!
     - Лады, Эли. Есть у меня на примете еще один высоколобый. Такой же психоватый - не обижайтесь. Насчет корысти или чего слямзить он, как жена Цезаря, вне подозрений. Годится?
     ... Эли появился в офисе Дова через два месяца, день в день. В руках разбухшая папка, перевязанная шнурком от ботинка, трубочка кальки. Вместо "Шалом" выдохнул загнанно, как победитель марафона на финише: - Ну, уложился?
     Дов мельком взглянул на список энтузиастов. Увы, немного. К тому же возле некоторых фамилий знаки вопроса. Усмехнулся:
     - Не тех наскребли? Вот, Аврамий Шор, чем он не подошел?
     - Ученый муж! Психолог. Или психиатр. Что-то в этом духе. Куда его пристроить? Да и возраст опасный.
     - Психиатр в сумасшедшем доме - первая скрипка, - возразил Дов деловым тоном. - Годится! Далее... Саша Казак. Тут в чем неясность?
     - Не окреп еще. Медицинский ошейник на нем, на руке бинты. Лечится: только из лагерной зоны.
     - Зона - это ваше московское телевиденье. А он рожден банкиром амуты, все!... Давайте "банк идей".
     Дов опасался, что "банк идей", представленный гуманитариями, будет выглядеть "Государством солнца" Кампанеллы - этакой развесистой клюквой из стекла и бетона, с окнами на всю стену, как в советских проектах для третьего мира, где учтено все, кроме разбойного солнца субтропиков. Предложат замечательные университетские лаборатории для безработных ученых из России, о которых Университеты в Израиле знать не знают и ведать не ведают. Дов заранее прикинул: даст своего архитектора и начнет все сначала... И взглянул на развешанные по стенам офиса чертежи недоверчиво, вполглаза. Пришлось ему раскрыть глаза, и широко: перед ним был профессиональный архитектурный проект, по которому можно было начинать стройку уже сегодня. Так много любопытного оказалось даже для него, каблана. Взять хотя бы металлическую конструкцию, которая удешевит стройку на треть. - Ну, амутяне! Ну, дотошные! -пробасил он, стараясь скрыть удивление перед удачливостью Элиезера, который развернул перед ним карту земельного управления Израиля. Такую карту, в свое время, он доставал, ох, как трудно, за хорошие деньги. А тут, вот она, расцвеченная красками. Свободные земли просто бросаются в глаза. - Эли, как ты исхитрился? - воскликнул Дов.
     - Да и исхитряться-то не пришлось, - ответил Эли с улыбкой. - Пришел в земельное управление. Начальник моих лет, на дверях табличка, на ней библейское имя Гидеон. На другой двери - Саул и Соломон. Цари и патриархи кругом, вижу. Вызвали, остановился в дверях, волнуюсь. Дадут землю, нет? Гидеон за столом, головы не подымает. Жду. Наконец, слышу властную нотку: - Пра-ашу!
     Я шаг к столу, остановился. - Робею, говорю. Шутка ли, - Вы хозяин святой земли. Странно, по телевиденью показывают Буша, Горбачева - временщиков всяких, а не вас.
     Улыбнулся он и... потеплел. Протянул руку, поздравил с приездом, подтвердил, что Израиль для новосела открыт широко: половина земли свободна для строительства, и лесистый север, Галилея, и пустыня Негев. "Не пугайтесь, говорит, не страшная это пустыня, еврейская..." Слово за слово, вот и карта. Дома воспроизвел ее по памяти, но за точность ручаюсь.
     Дов глядел на него, словяо впервые видел. - Ну, пройда, ну, без мыла влез. - И снова обратился к чертежам, развешанным по стенам. Почесал затылок, спросил удовлетворенно:
     - Откуда таких ребят отыскал, Эли? Фантастические умельцы! Целый район спроектировали за два месяца?! Я таких в свое время днем с огнем искал.
     - Так евреи сейчас другие. - Эли усмехнулся. - Перестроечные. Как только их перестали отбрасывать по "пятому пункту", встали на старт вровень с Иванами- без гирь на ногах, без смирительной рубахи.
     - Ну, что ж, первый блин не комом, Элиезер. Самое главное, квартиры доступны вашей безденежной братии. Однокомнатная сорок тысяч долларов, самая дорогая - пятьдесят пять. Государственный заем - "машканта" покроет сполна. Не придется всю жизнь жилы из себя тянуть. Молодцы!.. Ищи каблана посговорчивее, и место определится. - Тут кинул Дов загадочную фразу, которая до Эли дошла гораздо позднее:
     - Ежели вывести за скобки государство Израиль, то тут все реально, Эли!
     Когда проект архитекторами был окончательно "подработан", Эли начал обходить кабланов, рекомендованных Довом. (Сам Дов был на два года загружен "под завязку".) Слухи о странном "рыжем" неслись впереди Эли с его "русской папкой". В самом деле, нормальный покупатель интересуется ценой будущего дома или квартиры, рассматривает географию стройки, иногда расспрашивает о соседях, и потом выписывает первый чек. А тут приходит этот "рыжий", заранее подсчитавший и себестоимость домов, и непредвиденные расходы, и доход каблана ("А ему что за дело!"), и заявляет: только так, ни гроша более!
     Кабланы пожимают плечами. Вот уж действительно, русская папка! А как же каменщики - арабы с "территорий", которых надо везти ежедневно через всю страну, а цемент из-за моря и жуткие израильские налоги, а тысяча других препятствий, которых и в нормальной стране не сразу учтешь!.. Не заказчик, а рыжий Мюнхгаузен! - сам себя из ямы тащит за волосы. И сразу огорашивают "рыжего", мол, убери, герой, свою русскую папочку подальше: - А земля у вас есть? Учтите, земля в Израиле дорогая.
     Вскоре местные кабланы ему опротивели. Он остановился на американце. Грустный миллионер по имени Герон строил в Ашкелоне и Натании торговые центры. Попыхивая невиданно длинной заморской папиросой, американец взглянул на проекты амуты и предложил строить и быстрее и - по американским стандартам - качественнее. Привезти из Штатов готовые коттеджи последних моделей. Еще лучше, - поставить в Израиле два-три завода, выпускающие эти коттеджи на конвейере. "За год переселим сюда весь Израиль - из хижин во дворцы, как мечтал ваш Ленин", - сообщил мистер Герон с постоянно грустной своей улыбкой.
     Эли договорился с военным ведомством, оно было готово отдать амуте за символическую плату свалку на берегу моря, бывший полигон, и американец, окончательно поверив энтузиастам из России, распорядился поставить в городе Аждоде, в торговом центре, особняк-образец из бетонных плит. "Покупатель любит пощупать", -объяснил он.
     Эли и американец пришли к соглашению, и мистер Герон подписал чек на пятнадцать миллионов долларов - для начала. Спустя неделю министерство финансов Израиля неожиданно повысило налог на американское оборудование в четыре раза. Герон пыхнул своей папиросой и развел руками. Эли удивил своей напористостью даже его: отыскал для компании Герона другое, не американское оборудование. Чиновник из министерства финансов, которому Эли приглянулся, предупредил его честно:
     - Не тратьте силы попусту. Извне сюда никто не войдет...
     Эли погрустнел. "Та-ак, - констатировал он. - Все куплено, сверху донизу? По Уголовному кодексу РСФСР это называлось преступный сговор с целью наживы. Триста тысяч русских евреев без работы и крыши, а эти гонят всех, кто "извне". Каков резон? Доморощенный патриотизм? Приоритет собственной хилой индустрии? Свой карман?"
     Он снова вернулся к местным кабланам: суженого и на коне не объедешь...
     Наметив на будущее двух самых приемлемых подрядчиков, Эли все лето объезжал мэров Израиля. Некоторых по второму кругу, с цветной картой в кармане. Теперь наступила его очередь удивляться: девяносто три процента израильской земли принадлежит государству, а мэры городов разводят руками: "Нет земли! И купить не на что!" Кто, в таком случае, в государстве Израиль - государство? Власть? Или это просто лавочка под бело-голубым флагом?.. Самый уважаемый и влиятельный городской голова - престарелый мэр Иерусалима Теди Колек* принял Эли по отечески, вышел из-за стола, похлопал по плечу. Он хотел помочь "рыжему Мюнхгаузену". Оглядев напористого русского, одетого, как на дипломатический прием, при галстуке и золотых запонках (Колек ценил забытые в Израиле манеры и аккуратность), он сказал, что не может ничего обещать. "Пока за тобой нет дурной славы, мар Элиезер. Но мне с тобой делать нечего: у меня земли нет... Поземельная карта? Ты же русский интеллигент, мар Элиезер. Ты читал Толстого: "Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить." Ты видел землю, мар Элиезер? Замечательно! Значит, ты знаешь, что земля есть, и я знаю, что земля есть, но дать ее кому-либо не вправе. И никто не вправе. Нет в эрец Исраэль ни одного мэра, который мог бы провозгласить, как Людовик: "Государство - это я!" Можно купить, если есть на что... У вас как с деньгами?"
     Эли ушел из мэрии Иерусалима в полной растерянности. Ему понравился Теди Колек. Доброе лицо у старика, в глазах сочувствие. Он бы дал землю, имей на это право. "Как же так?! Рынок израильской земли и... без учета алии?!"
     Вечером позвонил Дову. Услышал, что Арик Шарон, новый министр строительства, поломал этот порядок, но на него тут же подали в суд за то, что он "разбазаривает" национальное достояние: отводит землю олимам... У Эли голова пошла кругом. Хочет Премьер Ицхак Шамир русских евреев? - ведь публично заявлял, что сделает для алии все... Все, чтоб прижились или чтоб бежали отсюда куда глаза глядят? - мелькнуло у Эли. - На кого жаловаться?.. Надо ехать к Дову, решать принципиально: нечего морочить голову себе и другим.
     Поймать Дова было трудно. Наконец, в час ночи, тот поднял трубку. - Опять ты, полуночник! - ответил раздраженно. - Не до тебя сейчас! Делим имущество. - И длинно выматерился.
     - Извините, Дов, вы о чем? - не понял Эли. В ответ прозвучали короткие гудки отбоя.
     
     
     Глава 7. АРИК ШАРОН, СОФОЧКА И ЕЕ ПАПА-ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ МУСОРЩИК.
     
     
     Дов выдернул телефонный штепсель: звонки возвращали к обычным заботам, сбивали гневный настрой, которым жил с утра. Дов разводился... Разводиться он начал пять лет назад, хотя пугать жену разводом начал куда раньше: собралась вскоре после войны Судного дня рожать его любимая "пташка". Всех израильских врачей и повитух отвергла, и, по совету мамы, на сносях улетела за океан, в штат Техас, к родной тете. Дову она о своих планах, на всякий случай, не сказала: кто знает, что ему в голову взбредет.
     Рожать в Штатах Руфь решилась, но задержаться там на неделю-другую и слышать не хотела.
     Перелетев с шестидневным первенцем океан, она привезла Дову ребенка в одеяльце с наклейкой израильской фирмы. Русский Израиль, собравшийся к Дону на "бриг-мила" - на обрезание, сгрудился вокруг первенца, названного в честь покойного отца Дова, Иосифом, и записанного Иосифом-Симха, то есть Иосифом веселым. Наслушавшись горластенького "веселого", все пили и танцевали израильскую "хору" до глубокой ночи. Дов отплясывал вприсядку, голося неизвестные израильтянам частушки:
     "Зять на теще капусту возил,
     Молоду жену в пристяжках водил..."
     Через три года Руфь понесла вторично. За неделю до родов опять умчалась куда-то, ладно хоть потом сообщила: - Я у мамы! Не беспокойся...
     Мамочку Руфи Дов и на дух не переносил, но, - такой случай! - отправился к пани Зосе с букетом роз, прихватив заодно приятеля доктора, взглянуть что там и как... Любимой "пташки" ни в материном, ни в каком-либо другом знакомом израильском доме не оказалось. Тут и выяснилось, что она опять рожала в штате Техас.
     У Дова кровь хлынула в голову. "Пташка", видать, решила, что Израилю крышка, рано или поздно его задавят, поэтому и летает рожать в Штаты: известно, ребенок, родившийся там - американец, где бы затем не жил. "Мы подыхаем за Израиль, - кричал он брату Науму по телефону, - сидим по тюрьмам, валяемся по госпиталям, а "птаха" со своей мамочкой его хоронят, рожают беглецов и отступниковГ'
     Правда, новорожденную американку Дов принял, как свою: в чем она виновата? Частушки он на этот раз не исполнял, но весь русский Израиль по-прежнему на радостях пил и отплясывал "хору". И "пташке", ставшей после родов поперек себя шире, Дов высказал под горячую руку все, что думал о ней, помахав кулаком возле ее носа: коль в третий раз отправится в Штаты, чтоб домой не возвращалась... Разводиться со своей Руфью он вовсе не собирался, но как не попутать бабу?!
     Шли годы. "Пташка" слова мужа близко к сердцу, конечно, не приняла. Знала, Дов вспыльчив, но добр и отходчив. И с третьим ребенком тоже отправилась в Техас, тем более, что роды предстояли сложные: плод лежал как-то не так... И через неделю опять привезла американочку, Дов психанул, встречать ее не поехал, смотрины отменил. Всему русскому Израилю, катившему к Дову с подарками, от ворот поворот. Тут-то и произошел с отбившейся от рук "пташкой" разговор, какого никогда прежде не было:
     - Ты что больной на голову?! - взбешенно спросила гордая "пташка", спокойствием никогда не отличавшаяся. - Тебя же в задницу ранило - не в голову. Что же ты крутишь?! Видела, какой ты с войны вернулся! Чудом уцелел. Не хочу рожать детей, чтоб их убивали! Здесь войне конца-краю не будет: горстка сумасшедших евреев против ста миллионов арабов, для которых смерть - великое счастье. Да пропадите вы все пропадом с вашим "изЬмом"... Ты же сам ненавидишь ихний "изЬм", сколько раз слышала это... Что?. . От тебя, от кого еще! - И тут же перешла в наступление. Смоляные волосы распустила, что б уж и голосом брать и волосом: - Дов, ты же умница. Ты развернешься там не хуже, чем здесь. Тетя завещала нам дом, рядом озеро. А? Подумай!
     Оскорбленный Дов стал доставать с полатей чемоданы. Руфь поняла, объяснение не удалось, и ее понесло: - Это по совести, да?! - кричала она. - Я одна такая в Израиле?! А где рожала дочь твоего армейского <u>E</u>ськи? Где рожала невестка Шулы? - Перечислив еще десяток невесток и дочерей депутатов Кнессета, министров и прочих не менее влиятельных персон и увидев, что мужа это не только не образумило, а, напротив, разъярило, она вскричала в отчаянии: - Ты здесь персона грата! Первейший узник Сиона! Тебе твоя гордыня дороже детей! Своих детей я тебе не отдам! Жри свой "изЬм" сам! Без нас!
     Дов заполнил скарбом "пташки" все чемоданы, которые были дома, и отвез их к пани Зосе, тещеньке незабвенной, оставил на ступеньках ее виллы.
     В те дни подойти к Дову было нельзя. Он пил и безостановочно матерился. Никогда еще не ощущал такой злобы, такой ненависти, нет, не к жене, что с нее взять! - ко всем этим чиновникам, к министерским дармоедам. Мало того, что они лишь болтают и ничего не делают, иные, оказывается, загодя готовятся "смазать лыжи"... То-то, вспомнил, во время войны Судного дня, обмолвилась власть о "правительстве в изгнании", как о вполне возможном варианте. У них всегда все на мази...
     Дов целый год и видеть Руфь не желал. Конечно, без заботы не оставил. Завел на детишек банковский счет, положил им на образование, правда, в обрез, чтоб не росли трутнями. Дал Руфи денег на жизнь. Но - не простил, ни тогда, ни позже: был кровно, на всю жизнь, оскорблен. Нельзя жить с человеком, который заранее хоронит все, ради чего ты существуешь, ради чего работаешь!.. Однако, пока не выстроил им виллы рядом, "под царевой ступней", как шутил брат Наум, места себе не находил: отдавать своих веселых гуренков мамочке не собирался.
     Прошло еще два года. Бракоразводный процесс в раввинатском суде все тянулся, конца-края не имел. Как-то задержался Дов в офисе дольше обычного. Вызвал свою бессменную секретаршу усатую сабру Хаву, приказал подготовить объявление для русской газеты - таких объявлений в те дни появлялась тьма. Дов распорядился перепечатать на машинке рекламный текст слово в слово: "Состоятельный израильтянин. Хозяин фирмы. Ищет молодую женщину (от 20 до 25 лет) для сопровождения в деловых поездках. Материальная поддержка обеспечена. Телефон номер..."
     Когда нужную бумагу положили на стол, Дов отослал Хаву, сказав, что отправит письмо сам. Затем взял перо, зачеркнул стереотипную фразу "для сопровождения в деловых поездках", заменив ее иным вариантом, отнюдь не оригинальным, но встречающимся реже: "для интимных отношений". Науму, который вскоре позвонил брату женским голосом, но был тут же разоблачен, объяснил: - Некогда мне разводить розовые слюни - ох да ах! Мне нужна блядь! Чтобы все со всех сторон было честно...
     Приехала не крашеная "мадам", как предполагал, а бледная, но отнюдь не заморенная девица. Гренадерского роста и странного сложения. Плечи, как у грузчика или циркача, который держит на себе группу акробатов, женские стати выдающиеся, магендовид на шейной цепочке лежит на них горизонтально. Руки могучие, обхватит покрепче - хрустнешь. Словом, - ломовая русская баба, которая после войны голосила на посиделках: "Я и трактор, я и бык, я и баба, и мужик".
     А вот головка над ее зрелымии статями была детская. Маленькая, гордая с приоткрытыми влажными губами. Помады, краски вроде бы и следа нет, волосы - лен. Длинные, гладкие - белый водопад. Северянка, видать. У печорского гулага, в свое время, таких белых красух с синеватыми припухлостями под глазами повидал достаточно: махру-самосад на хлеб меняли. Лицо хоть и болезненное, а нежное-нежное. Такой овал разве что у детишек бывает, как ладонью не коснуться? Голубоглазка, ресницы, как у куклы, - вразлет, с изгибом. Точно налеплены. А взгляд не кукольный, настороженно-веселый, - разглядывай-не разглядывай, не испугаешь! Сказала, зовут ее Софа и ей как раз двадцать. И что она, судя по газете, "подходит по всем параметрам". Попросила разрешения принять душ и, без долгих слов, отправилась туда, и так же быстро появилась - раскрасневшаяся, благоухающая, в коротеньком, чуть пониже пупа, детском халатике. И оказалась, к изумлению Дова, девственницей.
     Дов был ошарашен. Всю ночь он проговорил со странной девушкой, которая шмыгала своим добротным еврейским носом и натягивала простыню до подбородка, стыдясь наготы.
     Все догадки Дова, обелявшие ее, Софочка отметала решительно:
     "Нет у меня голодных братиков. Никакая я не Сонечка Мармеладова. Я приехала с отцом. Одна я у него, он в разводе. Никого я не спасала. Не умирала с голоду. Решила и все!" Так до утра Дов ничего и не выяснил. Когда рассвело, подергал софочкины ресницы, - не лезут, свои, оказывается. "Пташка" с юных лет была щепкой, а тут та-акие округлости, торжество плоти!.. И Рубенс и Кустодиев сразу! - В восторге сдернул с нее одеяло, - разревелась навзрыд. Бросилась за шкаф, прикрыв груди руками. Дитя малое... И позже не раз видел, стыдлива Софочка, как монашка, никогда при свете не обнажится. Сама перешила вороха цветастых платьев и юбок, привезенных для нее, обнаруживая и умение, и вкус. А Дов нет-нет, да и возвращался к тому же, первому разговору. Наконец, вырвал у Софы нечто вроде признания: "Уйти к одному - это, Дов, честнее, чем выйти на Хаяркон, как говорят у вас. Срывать доллары с куста".
     Еще не легче! Родилась после Сталина, и даже после Хруща. Ничего про лагеря не знает. А мотивация чисто лагерная: чем ложиться под каждого, лучше прибиться к надзирателю или, на худой конец, к хлеборезу. Тогда никто не тронет... А ведь, наверное, была пионеркой-комсомолкой. Впрочем, и праматерь Ева не советской властыо создана...
     Ночью он снова пытался поговорить с Софой. Не ответила, заснув "от дурацких вопросов", как объяснила потом, за завтраком. Нравилась Дову эта ее детская непосредственность. Подлаживаться и не думает. Лупит, что в голову придет...
     Софочка оказалась смышленой, быстрой и крайне щепетильной в денежных делах. Кроме зарплаты не брала ни шекеля, ни агоры. Через полгода стала домашним секретарем, и сразу попросила разрешения передвинуть по своему вкусу мебель, отчего гостинная стала вдвое просторнее. Софочка не ужилась со старухой-марокканкой, которая была врагом всех ее новшеств. Пришлось перевести старуху в поварихи, - и с этим Дов смирился. Что греха таить, не будь разницы почти в сорок лет, Дов предложил бы ей руку и сердце. Однако замуж Софочка не торопилась: хотела учиться, поступила в колледж медицинских сестер, успевая и переписку Дова вести и за домом следить.
     Одно нарушало размеренно-деловой покой дома, - бесконечный бракоразводный процесс в раввинате, о котором Софа сказала, что лучше туда вообще не ходить: "дай им волю, они бы и на меня парик надели!", и вечные скандалы "пташки", которые она закатывала Дову по телефону, а недавно и Софе, да еще и при чужих, - Наум за столом сидел, а с ним доктор Зибель. Софа дважды видела этого Зибеля на экране огромного "калечного" телевизора Дова, который никто не мог починить, кроме отца Софочки. ( Дов пригласил его, как он выразился, "для общей ориентации"). Важный Зибель не взлюбил Софочку сразу: то-то Дов называл его главой ордена импотентов. Это Софочку веселило, хотя Дов, оказывается, понимал слово импотент неправильно: "о чем бы ни шла речь, сказал, этот Зибель всегда на стороне начальства. Импотент!" Оба доктора, и Наум, и Зибель два часа пыхтели против прессы, на что им сдалась пресса... И тут ворвалась "пташка", решившая апеллировать к брату Дова. Завелась с пол-оборота: "Мои дети чуть не каждый день сюда заглядывают, и девочки, и Йоська, тянутся к отцу, а у него тут эта кукла. Стыдоба!"
     Подействовала эта сцена на Наума, но упрекать брата не в его характере. Принялся размышлять вслух:
     - Мельчает народ. В семидесятых мы были влюблены в Гулю. Гуля царица. А ныне Софочка. Мельчают поколения.
     Дов резко оборвал брата:
     - Сразу видать теоретика. Что ни плевок, то теория...
     На другой день Дов застал Софу заплаканной, укладывающей чемодан. Чемодан он тут же распаковал, Схватился за телефон. И Софочка могла убедиться, что русский язык отнюдь не менее богат изысканными выражениями, чем "этот ужасный" пташкин "пш-бж-пся..."
     Именно в эти дни появились на вилле Дова избегавшиеся, мрачные Эли и Саша. Эли, как всегда, в накрахмаленной рубашке. Правда, без галстука. На плечи наброшен свитер, чтоб не окоченеть в Иерусалиме. Саша никогда не был богатырем, а тут и глядеть жалко. Худоба, ошейник медицинский. Говорят, у него трещинка в позвонке. Вот досталось парню!
     - Софа! - обрадованно крикнул Дов. - Накорми странников!.. Какое кофе? Кофе не еда! Гость дальний, приморский, все, что в печи, на стол мечи! Да, Саше диета. Кошер.
     - Ребята, - сказал Дов, когда гости быстро умяли все, что было. - Я обещал вам помочь, но не могу быть нянькой. Извините, нет у меня времени утирать вам сопли. Я повязан по рукам и ногам контрактами. Еще полтора года не продохнуть. Совет какой, словцо замолвить нужному человеку - всегда готов! Но экскаваторы под нулевой цикл, не обессудьте, заняты. - Тут отвлек его звонок, и, видно, звонок неприятный: бросив трубку на рычажки, Дов взорвался. - В Израиле каждый должен съесть свой пуд говна. Это закон... Ну, лады! Вы - не простаки, а Эли уникум: Бога за бороду держит. Ройте землю носом, как мы рыли. Самостоятельно. Добить вас я им не дам. Все!
     Возвращались из Иерусалима молча. Когда двухэтажный автобус, скатившись с Иудейских гор, помчал по долине, Саша повернул голову к спутнику.
     - Другого выхода нет, Эли. Со своими планами надо пробиваться к Шарону. Дов называет его "Бульдозером". Кроме "Бульдозера" никто нам дороги не расчистит...
     К Шарону они захотели попасть еще тогда, когда американец, возмечтавший поселить русских евреев в коттеджах, подписал свой первый чек. "Крыша для всех олим - реальность..." - писали Эли и Саша в своем письме к Шарону. Тот не отозвался...
     - Сейчас другое дело, - восклицал Саша, промедлений не терпевший. - Играем по их правилам. Никого "со стороны..."
     Созвонились с советником Шарона по имени Аарон. Отправили ему свою программу дешевого строительства. Аарон не сразу, но все же откликнулся. Пожелал узнать подробности.
     - Клюнуло! - радостно возгласил Саша. Эли, Саша, профессор Аврамий Шор, безработный инженер Евсей с короткой и острой бороденкой колечками "типа а ля Вельзевул", крепкий, рукастый мужичина, похожий своим торсом на гиревика-профессионала, и еще пять энтузиастов из разных городов отправились в восточный Иерусалим. Замелькали за окнами автобуса невзрачные домишки с железными решетками. Эли спросил пассажира в белом арабском бурнусе, где министерство Шарона? Назвал остановку, тот пожал плечами, другой вообще не ответил; арабка с плетеной корзиной на коленях показала жестом: "Выходите! Здесь!"
     - Выкатывайтесь, орлы! - скомандовал Эли. - Вроде приехали! Выскочили, огляделись. Ничего похожего.
     - Кажись, надула нас арабка? Или не поняла? - Эли почесал затылок. - Ладно, пошли!
     Здесь, в мусульманском квартале, никто из них не бывал. Заглядывали, случалось, к Яффским воротам, на "арабский шук" -крытый рынок, который своим буйством красок казался ярким театральным действом, сценами из "Шехерезады", эпизодами из фильма "Багдадский вор".
     Тут никакого театра не было. Здесь жили. Арабский восток, как есть. Где-то рядом греческая колония, армянский квартал. Торговля прямо на улице. Овощи, фрукты на мостовой навалом. Амбалы-грузчики с веревочными плетенками на плечах, шофера обшарпанных грузовичков кричат, торгуются, курят, смачно харкают на мостовую. Неторопливо пьют кофе из крошечных стекляшек, которое разносит босоногий мальчишка с большим закоптело-медным кувшином за спиной. У кувшина тонкое "лебединое" горлышко; остановились, преодолевая естественное желание попробывать настоящего арабского напитка, который аборигены так любят.
     "Ни-ни! - распорядился Эли. - Никаких дегустаций! Вонище густое - от гниющих отбросов под ногами, от железных мусорных ящиков. Тащится, цокает копытами белый, в серых яблоках, тяжеловоз, запряженный в телегу на автомобильных шинах. На телеге женщина в расшитом, с блестками, арабском платье. На лице не то черный платок, не то чадра.
     Аврамий с Евсеем Трубашником переглянулись: десять минут на автобусе, и - другой век.
     Вдоль и поперек тротуара стояли легковые машины со старомодными капотами и обтекателями, похожими на плавники рыб или крылья фантастических птиц. Прямо тут не пройдешь. Двинулись в обход. Эли сказал, это обычное дело: так в любом арабском городе - в Каире, Бахрейне, всюду, где бывал, - свои вековые правила. Не нравится - не ходи.
     Казенные здания Израиля, возведенные здесь, в мусульманском квартале, длинные, угрюмые. На одном из таких зданий полощатся на ветру два бело-голубых государственных флага Израиля. Задержались у ворот, узнать, куда итти? Евсей Трубашник прочитал по складам: "Министерство юстиции государства Израиль". У ворот ни души. Отправились дальше. На железных дверях лавок пудовые замки. Прохожий в черно-красном "арафатовском платке" пояснил, что лавки закрыты уже неделю. Объявлен протест. "Против чего?" Сказал - не знает. Лишь взглянул на вопрошавших с недоумением. Где министерство Шарона - тоже не ведал.
     - Все знает, собака! - ругнулся Эли. - По глазам видно, очень нас любит.
     - А за что ему нас любить?! - отозвался Евсей. - Не кидается с ножом, и то спасибо... За углом сидели кружком конные полицейские, завтракали, привязав лошадей к железному кольцу на дверях лавки. Промчались несколько джипов с синими мигалками. Никто из местных жителей внимания на джипы не обратил, не ускорил шага: привыкли за четверть века!..
     Полицейские выручили заблудившихся русских. Остановили одну из машин с синей мигалкой. Набились кое-как в него; профессора Аврамия посадили на колени, до шароновского министерства домчались единым духом.
     После закоптелых, с серыми обшарпанными стенами лавок, - большое светлое, как праздник, здание из белого иерусалимского камня. Действительно, другой век.
     Вышли из джипа, размялись, огляделись. Место для министерства Шарон выбрал - чудо! Зеленые холмы. Кипарисы вдоль шоссе. На дальнем холме нарядный университетский комплекс, чуть поодаль Хадасса - американский госпиталь. На прозрачном ярко-голубом горизонте черный силуэт колокольни. "Монастырь Августа Виктория", пояснил Аврамий, объехавший к тому времени уже все иерусалимские памятники.
     А само министерство?! Белый камень, гранитные лестницы за светлой оградой, пологие спуски для инвалидных колясок.
     - Вот это уж точно влияние западной цивилизации, - весело заметил Эли.
     Над министерством тоже полоскался бело-голубой государственный флаг. Он усиливал чувство праздничности: впервые они явились не докучливыми просителями, а лицами приглашенными по важному делу.
     Подали в окошко дежурному письмо - приглашение на бланке самого Арье Бара*, генерального директора министерства. Двинулись гуськом, остановились на мгновение. И внутри здание - чудо. Ячеистый потолок вестибюля, в ячейках лампы дневного света. Вечерами тут, наверное, праздник света. Лифт вместительный, длинный, как в госпиталях. "Это Шарона на носилках носят..." - пошутил безработный инженер Евсей. На него цикнули. Замри!
     Стены в коридорах белые, двери темносиние. Тоже нарядно! Советник Шарона Аарон, маленький круглый с пушком на голове, сидел, склонившись над их папкой. Показал жестом - садитесь. Странный какой-то советник. Ему об амуте рассказывают, а узкие глазки его далеко-далеко, словно он в эту минуту музыку слушает. Губы поджаты в брезгливой гримасе, нос торчком, переносица глубоко вдавлена, ноздри задраны. Из бывших боксеров он, что ли? Спрятал все документы в стол и исчез, предупредив, чтобы ждали его в приемной.
     - Ничего путного тут не дождемся, - уже нервно сказал Эли. - Вон, у него даже голова кукишем.
     Посмеялись негромко: замечено точно. Не дай Бог, так и будет.
     "Голова кукишем" вскоре вернулся, но в кабинет их уже не пригласил. Сообщил рассеянно, что предложение амуты их не интересует.
     - Кого "их"? - спросил Саша. - Это чье мнение?
     - Наше!
     - Допустим. Но нас пригласил генеральный директор министерства Арье Бар, - сказал Саша жестко. - Мы хотели бы услышать это от него. Лично.
     "Голова кукишем" ткнул пальцем в сторону лестницы, - мол, шагайте. Это ваше дело.
     Поднялись на третий этаж, где были расположены кабинеты главных людей министерства. Коридор еще наряднее, двери не без изыска - белые, с темно-синим бордюром. Краска свежая, блестящая. На полу белые, в тон дверям, горшки с вьющейся зеленью. По углам кактусы всех видов, - высятся, как семафоры, топорщатся во все стороны иголками - парад кактусов.
     Стены на министерских высотах украшены большими фотографиями, выполненными мастерами. Крупным планом - спины в белых талесах. Молятся на фоне Стены плача. На другом фотопанно - взволнованные русские олим выходят из самолета с надписью на борту "Аэрофлот".
     Тишина в коридоре молитвенная. Сразу нашли кабинет генерального директора. Приемной к нему, видно, не запланировали, пришлось сделать выгородку из коридора - некрасиво, но что поделаешь? И здесь те же фотографии: спины в талесах, "Аэрофлот" на разгрузке, - национальный колорит. Негромко постучали. Выглянула секретарша. Сообщила, что генеральный директор Арье Бар у министра. Собирался уезжать, сюда может не зайти. Посовещались. Решили ждать генерального в приемной Шарона. Иначе можно разминуться. Однако всей группой туда не итти, не толкаться.
     Эли и Саша отправились в приемную министра, другие остались ждать в дальнем углу коридора, возле лифта. Что-что, а мимо лифта начальство не пройдет.
     Через полчаса заглянул помощник Шарона, задержал взгляд на буйных рыжих кудрях Эли, спросил неуверенно: - Эли из амуты? К кому вы? - Повертел в руках его бумаги, поинтересовался: - Все просчитали? На сорок процентов дешевле?.. Сколько, говорите, вас пришло? От всех городов? Ждите, вас позовут.
     Эли и Саша выскочили к остальным, - обрадовать. А заодно и покурить.
     Ребята расположились вдоль стены, в мягких коричневых креслах. Чинно сидели, дисциплинированно, не сводя глаз с лифта.
     Долго ждать не пришлось. Минут через десять в коридор торопливо вошли двое рослых парней в спортивных майках. Мускулы у парней налитые. Похоже, культуристы. Поглядели на просителей строго, высказались не очень деликатно:
     - Вон отсюда! Ну?..
     Эли вздрогнул. Саша взглянул на культуристов с любопытством. Объяснил, что они приглашены официально.
     - Вон, говорят вам! - взревели культуристы. - Мы - охрана министерства.
     Один из охранников так закрутил руку Эли, что его российский пиджак лопнул по шву. И кинул посетителя в сторону дверей головой вперед. Второй культурист пытался сделать тоже самое с Сашей, но сам отлетел вперед головой.
     Приглашенных было девять. Кроме старика Аврамия и Эли, молодежь. Крепкие ребята. Сбились в углу коридора, за копировальную машину, - белую, чистенькую, как и все вокруг, объявили решительно: - Не уйдем!
     Охрана вызвала полицию. Переговоры заняли не менее получаса. Наперебой пытались объясниться с щеголеватым, затянутым ремнями полицейским офицером, и все как о стенку.
     - Нас можно выпроводить только силой! - раздраженно заключил Эли.
     - Хотите выносить, так выносите... как свои знамена, - саркастически добавил стоявший за ним старик Аврамий.
     Саша вдруг начал багроветь, быстро шагнул к окну и открыл его. Сказал изменившимся тоном:
     - Начнете нас выбрасывать, предупреждаю, я прыгну в окно.
     У полицейского офицера вытянулась шея. Он выглянул в окно - высокий третий этаж, внизу гранитные плиты.
     - Перестаньте валять дурака! Мы на службе, - воскликнул он.
     - Кто со мной? - спросил Саша у ребят, теснившихся за спиной. Вперед шагнул рукастый Евсей в старенькой ковбойке, безработный инженер. Подтвердил мрачно: - При первой попытке применить насилие мы оба прыгнем вниз.
     Полицейские и не шелохнулись. Понимали, шутки плохи. Но ругаться принялись яро. Восемь голосов отвечали им в той же тональности. Министерский коридор загудел, как иерусалимский рынок Махане Иегуда.
     Эли окликнул секретаршу, попросил взять письмо Шарону. Секретарша и головы не повернула. Тогда он открыл крышку копировальной машины, за которой они по-прежнему теснились, вложил бумагу, нажал кнопки - двадцать копий вылетели в один миг.
     Письма предлагались теперь всем и каждому: хмурому офицеру безопасности с кобурой на животе, полицейским в форменных черных кепи, толпе любопытных, теснившейся за стеклянной дверью. Из одного письма сделали голубя с широкими крыльями, пустили вдоль коридора. Эли возглашал, как Диоген из бочки:
     - Ищу человека! Кто передаст весть господину Шарону? Ищу человека!
     Министр показался в коридоре минут через двадцать. Направился широким шагом в сторону гомонящих, которые сразу затихли. Неторопливо проследовал мимо них, - грузный, щекастый, глядя куда-то в потолок. Почти скрылся за стеклянной дверью, когда Эли выкрикнул на иврите: - Арик, еш байя! ("Арик, есть проблема!")
     Заметив краем глаза сгрудившихся на лестнице полицейских, чиновников, любопытных свидетелей необычной сцены, Шарон мгновенье колебался, затем обернулся круто, - полы его летнего пиджака пошли вразлет, круглый живот заколыхался, выпятился горой. Впрочем, голос министра прозвучал вполне миролюбиво, по домашнему:
     - Есть проблема? Какая проблема?
     - Мы представители олим! Из шести городов! Нас не пускают!
     - Ка-ак? - в низком голосе Шарона слышалось подлинное удивление. - Сейчас... я как раз опаздываю к Премьер-министру. Но... завтра. В шесть вечера. Принесите все. Будем говорить.
     Напряжение схлынуло. Все были рады. Молодые офицеры полиции не скрывали удовлетворения: обошлось без драки, без кровопролития.
     Ариель Шарон вошел в лифт и уехал. Остальные спускались по лестнице чуть ли не в обнимку с полицейскими. Только старший офицер приотстал, шепча что-то в свои "воки-токи". Смеясь над недавними страхами, Эли, Саша, Аврамий и Евсей медленно сошли, вместе со всеми, в вестибюль, где под низким ячеистым потолком горели ярким голубым огнем лампы дневного света, радуя взгляд, как праздничная иллюминация.
     Здесь, под безжалостным искусственным светом, их ждал взвод автоматчиков. Резко прозвучала команда:
     - Руки за спину! Выводить по одному!
     Звякнули наручники. Полицейские деловито отстегивали их от своих поясов. Саша бросил взгляд на полицейского офицера, который на лестнице дружелюбно похлопывал его по спине.
     - Арест? Что мы сделали?
     - Отказались уйти из министерства.
     - Как?! Шарон пожал нам руки... И мы выходим, вместе с вами.
     - Приказано арестовать! - Молоденький офицер автоматчиков с двумя полоскам на зеленых погонах щелкнул подкованными каблуками. - Сопротивляться не советую.
     - Тогда оформим протокол, - вставил Эли.
     - Никаких протоколов! У меня приказ! И я не должен никому объяснять.
     - Чей приказ? - Саша выступил вперед, приблизился к командиру автоматчиков почти вплотную: - Скажи, если ты еврейский офицер!
     Сузившиеся глаза офицера ничего хорошего не предвещали. Саша вытащил из кармана фотоаппарат, подаренный Довом, начал щелкать кадр за кадром. Двое солдат бросились на него, - вывернули руки. Согнутый пополам Саша хотел крикнуть офицеру, что это произвол, увидел - худощавое гордое лицо командира автоматчиков светилось удовлетворением: его приказ был исполнен за секунды, как положено. Командир поднял невысоко руку, - это был сигнал. Вперед шагнули несколько солдат с автоматами, заброшенными за спину. Сам же офицер застыл с приподнятой рукой окаменело. Не офицер, а монумент.
     Саша понял - сейчас будут вязать. Он пошевелил кистями рук, почти физически ощущая на своих запястьях наручники. Никаких лагерных ассоциаций, в этот момент, не возникло. У тела своя память: оно ждало привычной и резкой боли, когда винт наручников входит в кость.
     Вспомнилось в тот момент совсем другое, - исхудалое морщинистое лицо Курта Розенберга, когда Курт сказал печально: "Они такие же евреи, как я падишах..." И, неожиданно для самого себя, вскричал диким голосом:
     - Ребята, это переодетые арабы! Не поддавайся - бей их! И полицейские, и офицер безопасности были готовы к чему угодно, все на своем веку перевидали?! Но к этому?! Молоденький командир автоматчиков раскрыл от неожиданности рот.
     - Арабы?! Какие арабы?! - потрясенно повторял он.
     - Документы, если ты еврейский офицер! - Саша заставил предъявить документы, записал имя, звание и номер его воинского удостоверения. Эли, единственый из олим, говоривший на иврите свободно, тут же оценил возможности уникальной ситуции, принялся задавать офицеру и полицейским вопрос за вопросом:
     - Чей приказ об аресте? Устный или письменный?.. - Ответы он записывал в блокнот.
     Саша, полуотвернувшись, фотографировал всю сцену через плечо.
     Эли заметил, что неподалеку есть выход в коридор, там телефоны, - в любом кабинете, где сейчас пусто... Шепнул Аврамию, чтобы тот оторвался от группы. "Старик, не обратят внимания..." Сунул профессору свою записную книжку, открытую на букву "К" -(корреспонденты).
     - Пожалуйста, по всем номерам! Мы отвлечем их. Эли требовал документы и у полицейских офицеров. Они неохотно показывали, вступали в объяснения. Как говорится, пар был выпущен... Солдаты растерянно переступали с ноги на ногу: никакого приказа не было.
     Медвежатистый Евсей затеял особое развлечение. Никто не знал, что инженер был давним энтузиастом йоги. Евсей поставил два стула, лег своим стриженным под горшок затылком на край спинки, ноги положил на другую спинку. Растянулся между стульев без провиса, будто он из металла. Предложил солдатам сесть сверху, заявив, что может выдержать весь взвод, вместе с приданной ему артиллерией. Солдаты смеялись, время шло. Наконец, появился из бокового коридора профессор Аврамий Шор. Сообщил, что звонил в газету "Хаарец" и в "Новости недели".
     - Заметано! - воскликнул Эли. - Теперь ждем журналистов.
     - Каких журналистов?! - всполошились полицейские офицеры.
     - Мы не уйдем, пока не прибудут оповещенные нами журналисты. Впрочем, можем уйти. Но тогда составим законный протокол.
     Высшие чины иерусалимской полиции и корреспонденты прибыли почти одновременно. Потолковали вполне дружелюбно. Затем отправились на нескольких машинах в полицейское управление. Разобрались в происшедшем быстро. Высшие чины извинились. "Не сердитесь на наших людей, - попросил пожилой глава городской полиции. - Они привыкли иметь дело с ворами и проститутками. А тут одни инженеры и профессор... - Он попросил Сашу сделать заключительный снимок на память. Мол, все олим целы и невредимы. Улыбаются.
     Но на один вопрос шеф полиции отвечать не хотел: кто дал команду арестовать? Крутить руки невинным людям? Кто именно?
     - Поймите нас, - в который раз вопрошал Эли. - Если тот человек вне закона, смеется над законом, бесчинствует как хочет его левая нога, где гарантия того, что завтра это не повторится, не прольется кровь?
     Наконец, главный произнес неохотно: - Давайте скажку честно. Если назову фамилию, мне уже завтра не работать. А я больше делать ничего не умею. Я профессиональный полицейский.
     Визит затянулся. По сигналу шефа полиции, принесли бутерброды, кофе. Визитеров, а заодно и корреспондентов, подкормили, а к полуночи развезли на полицейских джипах под синими мигалками по городам и весям.
     Эли и Саша покинули джип у редакции газеты на русском языке, разбудили редактора, и, благо вся контора размещалась в его двухкомнатной квартире, помогли переверстать готовый завтрашний номер. И на следующее утро весь русский Израиль говорил только о визите к "переодетым арабам". Статья Эли и Саши называлась "КГБешная вонь в Израиле".
     В тот же день в газете на иврите "Едиот ахронот..." ("Последние новости") была помещена информация о том, что группа хулиганов прорвалась к министру Шарону и потребовала, чтоб их... накормили. Полицейские поделились с ними своими завтраками. Вечерняя газета "Маарив" высказалась несколько ближе к правде...
     Целую неделю олим торжествовали: наконец-то их услышали. Торжество увяло в тот час, когда газеты сообщили, что свалка на берету моря, отданная амуте, поставлена на торги. Земля не выкуплена, стройка не начата, просрочено время. А как можно было выкупить землю, когда цена еще не была назначена?! Адвокат Дова подал аппеляцию в Высший суд справедливости Израиля. Заседание суда назначили на декабрь. А торги двумя неделями раньше...
     - Это конец, - сказал Саша, едва Дов перевез его в отель "Sunton", поближе к Эли и старику Аврамию. - Я объявляю бессрочную голодовку...
     
     
     Глава 8. ЕВРЕЙСКОЕ ЧУДО ПО ТРИ ШЕКЕЛЯ В ЧАС.
     
     - Бессрочную голодовку? - Эли испугался за Сашу, - Ты что?! Взгляни на себя в зеркало, - кожа, да кости.
     - Иначе хана! Вчера двенадцать семей потребовали обратно свой вступительный взнос. Нам больше не верят. И правильно делают... Без скандала строить не дадут. Вчера у Дова эта Софочка-милашка нас так накормила, что первые дни я голодовки и не замечу. А там втянусь.
     Прожект Саши Казака Эли не одобрил, но и не отговаривал парня. На третий день сашиного протеста газеты на русском начали давать информацию о голодной забастовке в отеле "Sunton"! На шестой подключилась тяжелая артиллерия - "Едиот ахронот", "Маарив".
     Дов газеты на русском читал через пятое на десятое, узнал о Саше, развернув свежий "Едиот". Прыгнул в машину, и через полчаса вбежал в отель. Закричал с порога:
     - Сашенька! Этим их не возьмешь, бронтозавров! Я голодал у Стены Плача, голодал в Нью-Йорке, грузины объявляли сухую голодовку, даже Ашдодский порт захватывали. Им все это как слону дробина! Господи, один лоб у тебя остался!
     - Заберите у нас Эмика на недельку-две, а? чтоб он тут не болтался, - попросил Саша осевшим голосом.
     - Какого Эмика?! - Только сейчас Дов узнал, что мудрецы из Сохнута поселили вместе с Сашей уголовника, которого в Лоде выводили к встречающим, как узника Сиона. Мол, оба каторжники... У Дова от гнева губы задрожали. Мясистые обкуренные губы Дова чувств никаких не таили, были для Эли открытой книгой. И тут вырвался у него вопрос, который не раз хотел задать Дову: не выдвигали ли когда-нибудь Дова Гура в Кнессет или в министры?
     Дов раскрыл рот, словно ему угодили кулаком в живот. - Эт-то ты к чему несешь?
     - Я подумал, что вас когда-то, подвохом или клеветой, провалили, закидали дерьмом. Словом, ножку подставили: стоит упомянуть правительство или Сохнут, вы начинаете вулканить. Трудно не почувствовать, Дов. Ненависть к израильскому истеблишменту у вас личная. Кровная.
     - Личная, - подтвердил Дов. - А то какая еще! Одолженная, что ль?!
     Заглянул улыбающийся Эмик, и комнате сразу наполнилась сивушным ароматом. Дон рявкнул Эмику, чтоб собирался с вещами, заберет с собой: "Не кудахчи, красивец, не прогадаешь!" и пристроился у кровати Саши. - Сашенька!- продолжал он свое. - "Железная леди" и не колыхнулась, когда террористы из ирландской армии, объявившие в английской тюрьме голодовку, подыхали один за другим. Не слыхал? Точно! Ухом не повела. А ведь наши мудрецы - не "железная леди". Та хоть с какими-то чувствами, а эти - каменные чушки. Видел такие на украинских курганах? Оттуда эти чушки и свезли в Палестину. Помрешь с голодухи, назначат комиссию честнейших, которая объявит тебя шизиком. Мол, туда ему и дорога. Я, старый хрен, молодого джигита повезу на кладбище. Кому это надо?.. Эмик, да собирайся же, воровская рожа!... Что, Сашенька? Статью написал? Давай! Тут же тиснем ее в какой-нибудь независимой потаскушке. - Бросил взгляд на последнюю фразу статьи: "Израиль - не загон для скота. Те, кто собираются принять миллион олим и, вместе с тем, на любых постах, тормозят строительство жилья и рабочих мест, осуществляют не что иное, как гигантскую финансовую аферу на крови русских евреев".
     - О-ох, беда с высоколобыми! - усмехнулся Дов и махнул на прощанье рукой: - Желаю нашему теляти волка съисты...
     На седьмой день голодовки явился министр абсорбции красавец-рав Зальц и обещал содействие. Этот день был тяжким. И для Саши и для Израиля. С утра принесли газеты, в которых рассказывалось об очередном несчастье: поезд сбил кибуцный автобус, в котором везли сорок детей. И тут же привели слова рава Зальца, сказанные публично: "Это им наказание за то, что ехали в субботу". Саша Казак вскричал с болью: - И это раввин?! Страна в горе, а он... Где человечность, где сострадание - основа еврейства? Не об этом Гиллель: "Не делай другому того, чего не хочешь самому себе"? Если человек не выполняет основного нравственного завета иудаизма, какой же он еврей?! Рав Зальц для меня не еврей!"
     Именно в тот час и предстал перед Казаком рав Зальц, со своими обещаниями... Эли тут же прибежал ни жив-ни мертв, опасаясь скандала. Скандал делу не поможет, а Саше закроет путь в ешиву, где его берут преподавать французский язык. Но - обошлось. Саша повернулся лицом к стене, так и пролежал все рандеву. От любопытствующих и дающих советы не было отбоя. Эли написал на сашиной двери "Без срочного дела не беспокоить", поставил возле его комнатки стул и либо сам ограждал Сашу Казака от сочувствующих, либо просил кого-либо подежурить, чтоб не доконали. Он пропустил к Саше лишь одного человека, который назвался Петром Шимуком, сокамерником Казака. Шимук примчался из Хайфы. "Может, я должен голодать вместе с ним?" - спросил Шимук. Пришлось припустить.
     На десятый день Саша, по настоянию Дова, позвонил Щаранскому в Сионистский Форум.
     - Когда ты в тюрьме объявил голодовку, я тебя поддержал, Натан. И не только я. Все политические. Можешь поддержать меня сейчас? Нас душат подушкой. Чтоб и писка не было. Украли землю.
     Телефон молчал. Доносилось лишь затрудненное дыхание Натана. Наконец, послышалось: - Я считаю, голодовка - не метод в демократическом государстве. Но обещаю приложить все силы...
     Саша положил трубку. Говорил же Эли, не надо звонить, сионисткий Форум нечто вроде советских профсоюзов... Поставил вот Натана в неловкое положение.
     На пятнадцатый день Саше принесли записку на английском, "message", испуганно сообщила дежурная по отелю. Месидж был от специального корреспондента газеты "Нью-Йорк Таймs", который писал, что знаком со статьей узника Сиона Александра Казака, и хотел бы взять интервью - и у него, и еще у нескольких русских евреев, которые живут, вместе с ним, в гостинице "Sunton", названной в его статье "Кладбищем еврейских надежд". Название статье дал Эли, он вообще прошелся по ней профессиональным пером. И вот, сработало...
     Эли избегался, отыскал Дова в городе Хулоне, на стройке. - Это последняя возможность не дать им нас похоронить, -Эли объяснял ему, не переводя дыхания. - Сашина голодовка и будущий визит американцев у всех на устах, амута сохнет, как медуза на берегу, люди бегут от нас; если б вы завтра поддали жару ... уф! мы обрели бы второе дыхание.
     Дов подъехал к гостинице раньше, чем американцы. Расхаживая у входа, ожидал, пока Эли соберет в просторном фойе отеля страждущих постояльцев. Наконец, зарулили на стоянку и газетчики. Специальным корреспондентом "Нью-Йорк Таймс", как отметил Дов с сожалением, оказался незнакомый ему высоченный парень в белом пиджаке. Этот никак не мог встретиться Дову в дни "всемирного шухера", как называл Дов время своего рывка на Запад, когда его осаждала пресса: парень тогда еще соску сосал. Знакомиться с ним Дов не стал. Вошел в стеклянные двери, за которыми уже толпились отцы семейств, явно взволнованные слухами о встрече с каким-то известным типом - не то министром, не то кабланом.
     Многоэтажная гостиница "Sunton" возвышается на улочке имени Бен Гуриона. Улочка тупиковая, упирается в море. По утрам ее метут трое очкастых стариков в синей безразмерной униформе. Свой сегодняшний урок они, видимо, завершали. Старики шли шеренгой, как на параде ветеранов, шурша метлами и разметая по сторонам пыль и грязные бумажки. Один из них оказался человеком средних лет с короткой бороденкой, курчавишейся прямо от ушей. Остальные явно постарше. На очкастых уборщиков глядела с усмешкой дородная дама в мокром купальнике из ярких лоскутков.
     - Вы тоже новая ола? - спросил американец, поравнявшись с ней.
     - Я в Израиле пятьдесят лет, - ответила дама с достоинством.
     - И с утра на море? Как сегодня море?
     - Ш-шикарное море!
     Корреспондент усмехнулся и, задержавшись возле нее, кивнул в сторону уборщиков: - А, скажите, как вы, старожилка, относитесь к ним?
     - Лично я?! Прекрасно! Возможно, не все старожилы со мной согласятся, но, в моем представлении, русские евреи - образованные и интеллигентные люди. Когда в семидесятых хлынула алия из России, мы ахнули: какие же это русские евреи?! Грузины, бухара. А русских, знаете, днем с огнем... И то все какие-то занозистые. Они, де, настоящие сионисты, а мы непонятно кто. Все им не по нраву. С самой Голдой спорили, будто они министры, а не она... А вот теперь мы увидели настоящих русских евреев. Сразу видно, глубоко интеллигентные люди. Взгляните на их лица!
     Американец поблагодарил ее за интервью и спросил о том же темнокожую женщину с изможденным лицом, которая задержалась подле уборщиков. Та положила на скамейку кошелку с зеленью, взглянула на очкастых стариков и протянула недобро:
     - А-а, алия генералим! - Выразив и ей свою благодарность, американец шагнул к уборщикам.
     - Господа российские интеллигенты, - громко произнес он. -Я корреспондент "Нью-Йорк Таймс". И хотел бы взять у вас интервью.
     - Мы заняты! - отрезал старик в роговых очках. - Мы должны убрать еще автобусную станцию, вот ту, - и он показал метлой вдаль, где разворачивался автобус с цифрой "15".
     - А вам платят по-человечески? - сочувственно спросила дама в купальнике.
     - Три шекеля в час!
     - Как?! - удивилась дама. - Минимум зарплаты в Израиле пять с половиной. Хозяева не имеют права!
     - Они не имели морального права этапировать русских евреев в Израиль! - мрачновато ответствовал широколицый средних лет уборщик. - А приволокли, как видите. Все другие страны для евреев закрыли на замок, прохвосты безмозглые!
     - При полном молчании американской прессы, - не без ехидства добавил старик в роговых очках.
     - Всех бы вас на одну осину! - в сердцах воскликнул третий старик, волочивший за собой пластиковый мешок для мусора. И только тут обнаружилось, по высокому и нервному голосу, что это женщина.
     - Господа! - воскликнул корреспондент. - Мы хотим помочь вам, не отказывайтесь от интервью! Когда вы кончаете работу? Через сорок минут? Прошу каждого назвать номер своей комнаты. Мы придем к вам!
     Корреспондента и его юную спутницу в длинном белом плаще, похожем на римскую тунику, встретил у стеклянных дверей гостиницы Эли. Он переминался с ноги на ногу, похоже, волновался. Представился как коллега Саши Казака, повел гостей к лифту. Счастье, что американцы не читали по-русски. Не то сразу познакомились бы со всеми надписями углем и мелом на стенках лифта и коридоров: "Чем в Амуту, лучше в омут", "Получил машканту - умер", "Евреи всех стран - не будьте легковерными идиотами", "За мир ли Шамир?" А на дверях комнаты Казака была приколота вырезка из газеты, - дружеский шарж на министра строительства генерала Ариеля Шарона со стихами, начинавшимися со слов: "К этому "бульдозеру", да пару б экскаваторов".
     До синевы выбритый и улыбающийся Саша, сидевший на кровати, с самым безмятежным видом сказал гостям, что нынешняя голодовка в его жизни наилегчайшая. Просто детская забава. Идет всего-навсего первая "пятнашка". Из четырех возможных.
     Американец и его спутница переглянулись в тревоге. Им стало ясно: молодой человек от голода и переживаний начал заговариваться, и, наверное, лучше оставить его в покое. Задав несколько малозначащих вопросов, они ретировались в коридор.
     Эли, увидя, что корреспонденты ушли, расстроился. Значит, интервью не удалось. Схватив портфель, он помчался по своим делам.
     Журналисты принялись рассматривать номера на дверях. Одна из дверей приоткрылась, показался уборщик с коротенькой и широкой, во все лицо, курчавой бородкой.
     - К вашим услугам! - миролюбиво сказал он, вытирая руки носовым платком.
     Американцы представились: - Сэм, "Нью-Йорк Таймс", Линда, агентство "Ассошиейтид Пресс".
     Уборщик предложил направиться в кухоньку, потому что он не живет в гостинице.
     - Я - человек, вляпавшийся в Израиль по недомыслию, - начал уборщик, когда американцы уселись у накрытого газеткой столика. Он снял со стола пустые кастрюли, сунул их на полочку. - Рассказать о себе? Что за вопрос!.. - Ему стало жарко, и он скинул свой синий комбинезон до пояса. У него был мощный торс, широкой кости мускулистые руки, видимо, не страшившиеся никакого труда... - Меня зовут Евсей Трубашник. В той, потусторонней жизни я тоже был мусорщиком. Такая была моя должность - точненько! Первое мое изобретение - высокотемпературная печь. Она сжигала весь мусор подмосковного города, поглощая и нейтрализуя вредные выбросы, неизбежные в таком адском деле. Таким образом, я работаю, как видите, по профессии! - произнес он с усмешкой. - ... Моя печь? Сионские мудрецы посчитали, что Израилю намного дешевле наградить меня, как профессионала, персональной метлой. Сунули в руки метлу, и никаких тебе забот, елки-моталки!.. Так вот, по подсчету той, ныне потусторонней, дирекции, моя печурка принесла городу и комбинату четыре миллиона экономии. Я получил за это премию - сорок ре. Ну да, рублей... За остальные изобретения? Какому изобретателю платили когда по человечески?! Мой максимальный гонорар - шестьдесят ре. Плюс почетная грамота. Всю молодость провел в московской "коммуналке..." Что такое "коммуналка"? Это прообраз коммунизма - туалет и ванна по заявкам трудящихся!.. Я жил с матерью и грезил о собственной квартире. Потом, когда мать умерла и появилась жена - балерина кордебалета и бутончик-доченька, я понял, что квартира - воздушный замок. Денег на замок мне не собрать никогда. Завербовался в Норильск, с трудом копил свои вожделенные ре... И тут, о, ужас, начались наши советские фокусы! Почище, чем у Булгакова в его "Мастере и Маргарите": бумажные ре на глазах публики стали деревянными. На них вполне можно было купить, но не квартиру, а памятник на собственную могилу... Приглядел бы я себе глыбу из норильского гранита. Но тут такое началось, что пришлось, елки-моталки! уносить ноги.
     - Позвольте, а зачем вам пришлось, извините, уносить свои елки-моталки? - воскликнул Сэм. - У вас были столкновения с властью?
     - Никогда! - воскликнул уборщик, и почему-то оглянулся.
     - А где вы живете? - Линда нацелила фотоаппарат на курчавую ухоженную бородку.
     - Нигде! Я - бомж!.. Что такое бомж? БОМЖ - это советская аббревиатура. Без Определенного Места Жительства. То есть босяк! Отбросы общества!
     - Как это может быть в Израиле? - воскликнул Сэм, вынимая из кожаной сумочки магнитофон.
     - В Израиле все может быть.! Я в стране год и четыре месяца. Год власть давала мне деньги на квартиру, а потом хозяин выставил меня вон. Сдал квартиру новичкам, которым еще дают шекели. Это называется тут "прямая абсорбция". Записывайте, пожалуйста, я разрешаю, что за вопрос! "Прямая абсорбция"? Вы же видите! Через год - на улицу прямиком.
     - Извините, но где же вы, скажем, сегодня ночевали? - недоверчиво спросила Линда. - Где-то приводили себя в порядок? Босяку так бородку не подбрить, - добавила он улыбчиво.
     Сэм бросил недовольный взгляд на Линду, поинтересовался деловито: - Пристроены у друзей? В общежитии?
     - Пристроен, что за вопрос! Я абонирую садовую скамейку. Тут, рядом с отелем... Свежо, морской воздух... Есть ли надежда? Кто знает? Вот, говорят, амута. И я записался. Но, боюсь, будет как в России. Вступительный взнос взяли, а потом ищи ветра в поле.
     - Вы видите здесь свое будущее?
     - Я подмету весь Израиль, поскольку страна маленькая. А потом сломаю метлу о голову главного сионского мудреца Шамира. Или о того, кто его заменит. Нет-нет, вы пишите!
     - Позвольте, - Сэм усмехнулся. - С советской властью у вас, как вы сказали, не было конфликтов. Вы, по всей видимости, тихий и верноподданный человек? Политика не ваша сфера?
     - Я верноподданный там, в зазеркалье, а тут, нет никакого вопроса! я - таки сломаю нашему Премьеру голову. Он ответит за каждый выброшенный на свалку рабочий день инженера-изобретателя. Да разве только за мой день?! Хотите откровенный разговор? На всю железку? Или вам, господа, это ни к чему?
     - Вполне к чему, господин изобретатель. Я имею право включить свой тейпрекордер?
     - Почему нет! - Евсей Трубашник поершил в раздумье бородку, в которой сверкнула первая седина, и начал излагать свою думу. Говорил он спокойно, не прерываясь, видно, дума эта мучила его давно и толковал о том он не раз. Веселые "елки-моталки", представлявшие инженера Евсея простоватым, немудрящим парнем, что, видно, помогало ему в России выжить, из его речи совершенно исчезли.
     - За сорок пять послевоенных лет - рассмотрим только их? - еврейский народ Восточной Европы обрел состояние. Богатство в виде высокообразованной части своего народа. Это чудо еще будут изучать историки всех стран. Кроме, конечно, израильских. Почему "кроме" вы поймете из дальнейшего... Разве не чудо, что в нищих странах, при фашистских и полуфашистских системах подавления мысли, где интеллигентные семьи никогда не имели достатка, еврейские старики родители, кстати, и мои тоже, вынуждены были отдавать все, даже кровь, чтобы их дети получили самое лучшее образование. Именно там, в условиях долгой и постыдной приниженности евреев, родились не только тысячи и десятки тысяч талантливых людей, но и гении... Три-пять таких звезд у всего мира на слуху. А я знаю десятки блистательных ученых, совершивших открытия всемирного значения, неизвестных по сей день: они вынужденно работали на вторых-третьих ролях, чаще всего, исследователями-невидимками за семью печатями секретных лабораторий, годами и десятилетиями их отбрасывали от ключевых постов "по пятому пункту". Это, как вы понимаете, сливки. Но сливки без молока не получишь. Молоко - извините за сравнение, я не поэт, а заводской инженер -это сотни тысяч кандидатов и докторов наук, инженеров, врачей, рабочих высокой квалификации. Это профессионалы во всех отраслях промышленности, яркая комета на русском небе, что вызвало даже удивление Горбача: евреев в СССР всего ноль шестьдесят один процент, а ученых - куда ни глянь - иудей! Это и есть то, что я называю чудом. И вот это чудо, значительная часть его, оказалось ныне в Израиле. Больше половины "олим ми Руссия" с высшим образованием. Иные в пору самых высоких своих достижений и зрелости, - в возрасте пятидесяти-шестидесяти лет. Часто в годы своего максимального творческого расцвета - не чудо ли?! И вот это еврейское чудо, стыдно говорить! в еврейском государстве невостребовано. Оказалось здесь ни к чему - не нуждается в нем Израиль... Там мы стояли в очередях за батоном и бутылкой молока, здесь оказались в более страшной очереди - за право быть нужными, за право думать, работать по профессии. Кричишь на всех углах - работу! Тебе метелку в руки - трудись!.. Чем выше интеллект, тем ниже порог чувствительности. Значит, больнее всего людям высокого полета. Они могли бы стать гордостью страны, а их - в грязь.
     В этой гостинице живет профессор Аврамий Шор, известный социолог. Он пишет: за год простоя исследователь, лишенный лаборатории, материалов, теряет четверть своей потенции. Значит, четыре года, и ученого нет.
     Но давайте, господа, рассмотрим проблему с другой стороны. Может быть, у Израиля достаточно специалистов? А у нас амбиции не по разуму? Вам это любопытно или сменить пластинку?.. Хорошо, продолжим. Я, по базовому образованию, инженер-электрик. Восемь месяцев работал почти по специальности. Меня даже повышали, сулили дать "квиют", постоянство, что в Израиле вроде ордена "Победы". Готов свидетельствовать перед любым трибуналом. Энергетика Израиля отстала на пятнадцать лет. Даже у себя в Норильске я не видел таких безграмотных инженеров, как здесь. Мне приходилось отменять монтаж по их чертежам. Перечеркивал красным карандашем. Дикость, дикость! В компании, где я работал, внедряли вакуумные выключатели и прочую аппаратуру, созданную по патенту доктора Свечкова. Днем с огнем искали специалистов. Я привел не просто знатока, я привел самого доктора Свечкова, моего учителя, репатриировавшегося в Израиль. Не взяли. Тут я им и высказал все! Естественно, меня в шею... Нет, голод мне не грозит. По Норильску у нас ходил татарин, голосил под окнами дурным голосом: "Чыним, паяим, каструли почыняем..." Вот я и есть такой татарин. Шекель в кармане не звенит, вешаю на стенку бумагу: "Чиню компьютеры, телевизоры, пылесосы", ну, и все прочее...
     Линда хотела заметить что-то, но, взглянув на лицо Евсея, осеклась: широченные острые скулы его дернулись взад-вперед яростно.
     - Позвольте мне идти... к вашему учителю... как его?. Сверчиков, - сказал Сэм. - Мне непонятно, почему его не взяли. Ведь это их бизнес - удача, доходы... Что? Сказали, плохой иврит?
     - Это, господа, вам трудно понять. Пятьсот тысяч работящих людей прибыло из России. Вот и ввели бы вторым, рабочим, языком русский... Кого интересует доход, тот давно перестроился. Идешь по городу, читаешь по-русски: "Масло", "Сыр швейцарский". "Адвокат и нотариус". На двух языках рекламирует тот, кто хочет привлечь к себе. А в нашей фирме хотели не привадить, а отвадить. Чтоб свечко-выми и не пахло. Хотите хоть что-то понять, поговорите с моими коллегами по метле и тряпке.
     - С коллегами поговорим обязательно. Но хотел бы знать мнение человека, принявшего к сердцу... как это?.. судьбу "еврейского чуда".
     - Хорошо, скажу. Сорок лет в Израиле во главе поиска полезных ископаемых стоят отставные генералы. Не геологи. Что тут нашли? "Горништ", как говорила мама -н ичего! А в Израиле есть и нефть, и золото... Я взял геологию для наглядности. Всюду так. Свечковых к делу не подпускают - и это трагедия Израиля. Двадцать пять тысяч преподавателей упали с неба за последние три года. Среди них известные педагоги Москвы, Ленинграда, Харькова. Даже если десятая часть учителей, в конце-концов, прорвется, сегодняшние школьники уже не попадут в их руки. В результате многие родители отправляют своих детей двенадцати-четырнадцати лет обратно в Россию, чтоб дети получили подлинное образование, которое израильская школа не дает. И это приняло массовый характер.
     - Это подлинные факты? - настороженно спросил Сэм.
     - Еще бы! Я бывал в Лоде как электрик и сам видел отъезжающих школьников. Об этом и Натан Щаранский предупредил правительство. Родители спасают детей от полуграмотных преподавателей, от травли. Мой знакомый, доктор математики, третий год пробивает математическую школу для одаренных детей. Хорошо если пробьет, а если нет?.. Так вот, господа, итог - нужен евреям такой Израиль?
     - Ну, это вы перехватили! - Сэм усмехнулся. - Вы не сможете отрицать, что Израиль поднял еврейство в глазах всего мира.
     - Задержимся на минутку, господа американцы. Боготворите израильских царей и дальше и гоните им свои тугрики, которые позволяют вам от Израиля отвернуться, палец о палец для него не ударить. Я вам не судья. Но послушайте! Что такое еврей в моем представлении? Оставим религиозные концепции. Пусть этим занимается сиятельный министр Зальц, который следит, чтоб не отец, а именно мать были чистопородными. Давайте поговорим как люди двадцатого века. Что такое еврейство? Это неостановимое стремление к знанию, прежде всего. Если стремление людей, меченых "пятым пунктом", идет так, - Евсей показал огромной ладонью движение снизу вверх, - это еврей. Если так, - Евсей провел рукой сверху вниз, - это не еврей, даже если он возносит хвалу Господу трижды в сутки. Так было всегда, все тысячелетия. Отсюда и цифры евреев-Нобелевских лауреатов, и достижения этой нации, разбросанной по свету. Так вот, господа, в Израиле эта кривая повернулась... - Он показал движение круто вниз. - Еврейская катастрофа продолжается, она не кончилась, лишь приняла другое обличье. История повторяется. Мои родители верили, что мы идем к коммунизму. В светлое будущее. Но спросили ли моего отца, стоит ли ради будущего вырезать половину народа России? Ныне идее государства Израиль бросается под ноги все еврейское достояние, все богатство. Чудо на распыл. Сделали бы так умные руководители?.. Почему умный народ евреи избрали в вожди честолюбцев с кругозором местечковых балагул, зарвавшихся недоумков, губящих страну - не ведаю. Кому-то выгоден такой расклад... Вижу по вашим лицам, вы поняли, куда я клоню. В мире четырнадцать миллионов евреев. Здесь четыре с половиной, и говорят за всех нас, от имени всего еврейского народа. По какому праву?! Так вот, я не дипломат, я заводской инженер. Скажу прямо: претензия Израиля подмять всех нас, во имя своих политических идей, не имеет под собой ни юридической, ни моральной базы. Не может представлять нас государство, уничтожающее интеллектуальную часть еврейства. Израиль не нуждается в нас, а мы, извините, нс хотим его дубовой опеки.
     - Все это, я бы сказал, весьма любопытно, - произнес Сэм посерьезнев, закуривая, - но... ведь это целая программа. Что вы собираетесь делать, в соответствии с ней?
     - Мы пытались пустить корни, наладить взаимопонимание. Отправились даже к генералу Шарону, спасителю отечества, авось поймет, поможет... Извините за инженерное сравнение, у нас шаг резьбы не совпадает. И у шестеренок ломаются зубья.
     - Шестеренки взаимозаменяемы. Следует лишь подобрать нужного диаметра...
     - Не успеем, - перебил Евсей. - Это продлится два-три поколения, в лучшем случае. Не спасем то, что является нашей гордостью. Шестеренки отладим, а чудо в навоз.
     - Каков же выход?
     - Уходить надо отсюда, всем! Вывозить ученых, инженеров, врачей, не нашедших применения, как вывозят сейчас многих наших школьников. Не дать местечковым задам раздавить нас... Мы зарегистрировали общину русского еврейства, узаконили ее, несмотря на весь клекот, лай и обвинения, что мы рвемся к власти. Да, было это, рвались в вожди всякие тщеславные прилипалы, - они исчезли, едва начался серьезный разговор и запахло долгим противостоянием чиновным задам, запахло диссидентством. Знаете ведь, во всех странах не любят диссидентов, глушат их, увольняют под любым предлогом, искореняют. Поэтому те из нас, кто нахлебался досыта, до рвоты, и создали общество защиты русского еврейства. Со всеми видами помощи. Юридической, социальной, моральной. Иначе все останется, как сейчас... Интересуетесь, как сейчас, дорогая Линда? Вот последний пример: учитель из России, ныне он, увы, школьный сторож, разнимал драчунов. Один из мальчишек, сабра, пожаловался отцу: "Меня русский ударил". Упрятали русского еврея в кутузку. Сороковые сутки сидит, вместе с уголовниками, хотя по закону без суда можно держать взаперти лишь двадцать девять дней...
     - Значит, всем уходить? - с досадой спросил Сэм. - А кто-то не желает. Посчастливилось, получил работу...
     - Тут таких борцов навалом. Стоит за правду, обличает власть... пока работа не подвернулась. И... поминай как звали. На демонстрацию экологов и то не дозовешься... Впрочем, существует и такая тенденция: уходить, оставаясь на месте. Лично я вступлю в комитет "ВОЗВРАЩЕНИЕ". Уйду сам, и уведу столько евреев, сколько смогу.
     - Куда?! - воскликнула Линда, которая поначалу приняла обнаженного до пояса Евсея с его искуссно подстриженной курчавой бородкой за фатоватого культуриста, - терпеть их не могла, теперь она была оглушена и его мыслями и его решимостью.
     - Куда? - воскликнул, вслед за ней, и Сэм.
     - Хороший вопрос. Возможно, мы попросим политического убежища. Все и сразу.
     - В Израиле не убивают. Значит, и политическое убежище просить невозможно.
     - Убивают талант, убивают культуру, растирают в порошок личность. Случается, уничтожают и физически - ножами, гранатами.
     - Понимаю, арабские террористы.
     - Верно! Но ни командование Цахала, ни правительственные чины за это ответственности не несут. На улице зарезали женщину из России. Ни у кого даже мысли не появилась, что кто-то должен поплатиться своей хлебной должностью. Мы не только, как специалисты, беззащитны здесь, но, случается, и как евреи. Словом, нас облапошили, закрепостили отработанными методами. Есть в стране банк "Идут". Там дежурят молодицы с молотами, сбивают кандалы. Пока не расплатишься за этапирование в Израиль, кандалы не собьют, греми своим железом и не ной. Через три года раскандалят. Я и не ною, как видите. Многие мои знакомые "ложатся на дно". Ждут своего 1861 года, по их выражению. Я постараюсь откупиться от "крепости" раньше. И тут же рвану прочь от обманной фирмы Шамир, Перес и Ко. Куда? Куда глаза глядят!
     Тут заглянул на кухню высокий старик в роговых очках - второй уборщик. Он уже сбросил синюю мешковатую униформу и помылся. Корреспондент встал и, сердечно поблагодарив за интересное интервью инженера Рассея Трубашник, как он его назвал, обратился к вошедшему. Кухня стала заполняться олим, вернувшимися после встречи с Довом. Появился и Эли, который записывал людей в амуту. Старик в роговых очках поняв, что в этом гомоне ни о чем не поговоришь, предложил уединиться для беседы в его комнате. Он-то и был профессором, доктором наук, о котором то и дело вспоминал сегодня Сэм, находившийся под впечатлением статьи Саши Казака и разговора с Евсеем Трубашником. Представясь, Сэм спросил профессора, возможно ли, что человек в СССР был аполитичным и законопослушным, притерпелся к ограничениям и неволе, а здесь стал воинственно-независимым и агрессивным? Как это по русски говорят? До кончика ногтя политичным... Реальна ли такая метаморфоза на взгляд ученого?
     - Вполне реальна! - твердо, без обиняков, ответил ученый.
     -Извините, уважаемый профессор, я уточняю вопрос? В Израиль за последние два года прибыло четыреста тысяч вполне аполитичных граждан. Приедут еще, по крайней мере, миллион подобных, простите за неологизм, хомо-советикус, которые всю жизнь бездумно голосовали за что угодно. Как и их русские господа. Возможно ли, чтоб однажды все они проснулись политическими борцами? И стали угрозой существующей в Израиле системе? Правительству? Реально это?
     - Вас интересует точка зрения психолога? Тогда позвольте повторить: вполне реально. Это уже происходит. В частности, здесь, в этом сохнутовском отеле...
     - Если вас не затруднит, господин... простите, ваше имя? Аврамий Иосифович Шор? Я правильно записал спеллинг? Не могли бы вы научно обосновать, доктор Аврамий Шор, свою позицию, предвещающую глобальные перемены, а, возможно, и социальный взрыв в Израиле?..
     
     
     Глава 9. "ЭЙЗЕ ГИЛ, ДОКТОР?"
     
     В номере профессора Шора пахло куриным супом и валерианкой. Цветными аптечными бутылочками был уставлен подоконник. Какие-то сосуды стояли по углам, на полу, усиливая ощущение тесноты и беспорядка. У Аврамия от длительной прогулки с метлой разгорелись щеки. Чисто выбритый, энергичный, в застиранной косоворотке с засученными рукавами, он не производил впечатление человека болезненного или неряхи. Сэм взглянул на захламленный подоконник, на профессора, который хоть и бормотал с независимым видом: "В тесноте, да не в обиде", но, казалось, несколько стыдился своего убогого жилища. И потому, смахнув крошки со столика и усадив за него гостей, принялся за свой рассказ без промедления, с нарочитой шутливостью:
     - Я дико извиняюсь, конечно... Мои соседи по отелю расколдовались, точнее не скажешь о том, что с ними произошло. Слово "расколдовались" восходит к ведомству ведьм с Брокена и советских шаманов. Попытаюсь перевести его в научные категории... - Начав с обычной для него иронии, он вдруг почувствовал, что сильно, до сердцебиения, волнуется, и обрадовался своему полузабытому рабочему чувству ученого, которому предстоит убедить слушателей в точности и полноте своих исследований.
     -...И в Ленинграде, в Университете, и в московском НИИ, -всюду не раз я наблюдал, как многие мои знакомые небрежно отбрасывали, порой даже не читая, книги и брошюры из-за "бугра". К примеру, брошюры НТС, хотя в них не было никакой крамолы: НТС не призывал даже переименовывать Ленинград в Санкт-Петербург, писал лишь о разрушении города, как архитектурного памятника... Почему же горожане с двойным "верхним" образованием, понимавшие, что каждое слово в этой книжице святая правда, от этой правды высокомерно отворачивались? Парадокс? Увы, нет. Я понял, что возможность восприятия у многих блокирована страхом, постоянным шельмованием "антисоветчиков". Я стал свидетелем того, что Бердяев называл "суженным сознанием" - факты, идущие вразрез с привычными представлениями, вызывали чувства, холодящие спину и блокирующие восприятие информации. Люди предпочитали видеть то, что им внушали. В Израиле страх стал исчезать, и они расколдовались. Процесс этот идет, как в реторте алхимика, мечтающего превратить медяшку в золото, - у всех на виду, открыто. Только с иным, положительным результатом. Некоторые впали в состояние прямо противоположное прошлому, - самые отъявленные бунтари появляются из среды каменно-правоверной. Этот процесс поразил меня.
     Оказалось, самый страшный черт - бывший ангел. Такова наша реальность... Позволю себе предположить, эти ангелы свое слово еще скажут, ждать недолго... - Отмахнувшись от Линды, которая пыталась сфотографировать его: "Потом-потом!", Шор продолжал в академической, лекторской манере: - Обозначим для четкости изложения сей социальный и психологический феномен под номером "1". Не возражаете? Перейдем к тому, что я определил, как феномен номер "2"... Он зародился т а м. Евреи начали самоидентифицироваться. Их престиж возрос несопоставимо. После Сталина иудея принижали уже без кровавых наветов и подспудно им завидовали. - Заметив, что Линда отрешенно глазеет по сторонам, он остановился. - Господа, вы понимаете, о чем разговор?.. Может быть, вам легче воспринимать меня по-английски?
     Сэм подтвердил: он изучал русский,но, конечно... Линда, улыбнувшись, сказала: она, как собака, понимает, но ответить не может.
     - 0'кей, господа! Из уважения к даме, - если она не профессиональная феминистка, которых терпеть не могу, - перехожу на высокий английский штиль.
     Сэм и Линда покровительственно улыбнулись, но от рассказа более не отвлекались. - В девятьсот восемьдесят шестом я прибыл в Киев... In 1986 I arrived in Kiev to meet with my friend , - продолжил Шор на своем оксфордском английском. - Соседи поведали шопотом, что мой дружок уехал туда, - и показали куда-то вдаль. А в прошлом году, когда я зашел к родителям друга, те же самые соседи по двору сообщили с гордостью: "Они все в Израиль уехали. - И лишь затем перешли на топот: - Молодцы!" Не слышали русский анекдот? На еврея в подъезде напали бандиты и забрали у него самое ценное, что было - его фамилию... Не смешно? Хотите постичь тайны славянской души, господа? I am terribly sorry, изучайте анекдоты. Ваши социологи исследовать нашу новизну не торопятся. Умница Дороти Фишер, в свое время, писала, еврей - носитель тайного порока. Из иудаизма можно выйти, из еврейства - никогда. Русские евреи к тому же ощущали свое еврейство не тайным пороком, а явным. Называли друг друга "инвалидами пятого пункта". Понимаете? Теперь эта двойственность рухнула. Костыли отброшены. Голос еврея не только окреп, но и усилен русским эхом - таков, господа, феномен под номером "2". Время превратило даже принципиально аполитичного русского еврея в социум, вызывающий тревогу властей.
     - Вы считате, его и здесь побаиваются? - подала голос Линда.
     - Нет сомнения! Дня не проходит, чтобы где-либо не появилась статья, высмеивающая и отвергающая создание "русской партии". Глупость, де, это. И даже расизм. Объединения "русских" в партию или независимое движение истеблишмент боится, как огня. Левая печать особенно. И, кстати, напрасно... Названия газет? - Профессор перечислил несколько. - Все одинаково провинциальны и, за редким исключением, безграмотны. Страх перед непредсказуемой силой осмелевшего русского еврейства заставляет их биться в истерике. Свою больную мысль они пытаются превратить в стереотип сознания новичков, используя для этого любое интервью. Даже интервью с Натаном Щаранским, человеком, слышал, достойным, хотя во многом меня и настораживающим... Они знают, он противник создания "русской партии", и поэтому каждый раз это акцентируют... Осознает ли Щаранский, что его имя стало картой в политической игре банкротов? Пока что не ведаю. По моему, у этого парня своя игра... С вашего разрешения, не будем останавливаться на вашем любимом герое. Это частность... Сегодня мы говорили о "расколдованности". К ней и вернемся, если не возражаете? Итак, следующий феномен обозначим под номером "3" - это твоя страна. О том и речи политиков, и статьи, и шапки газет: это болезненная точка в сознании советского еврея, который давно начал подозревать, что "Союз нерушимый" не совсем его страна. Или вовсе не его страна. А тут, едва он сходит с трапа самолета "Эль Аль", пресса начинает заклинать: "Это твоя страна". Твоя! Твоя! Это - расхожий стереотип. Сила его в том, что он правдоподобен: Израиль - еврейское государство, свой дом. И вот сионистский стереотип возвращается ныне к властям бумерангом: если это МОЙ ДОМ, то все, что происходит в стране, меня касается лично...
     Со всеми феноменами разобрались только к полудню. Аврамий Шор произнес незнакомое гостям слово "авсака" - перерыв. Американцы поняли его без перевода, когда Аврамий загремел кофейником и еще какими-то сосудами для размола и варки кофе.
     - Чашечку по-иерусалимски, - объявил хозяин горделиво. -Даже сабры хвалят. Мое новое хобби. Кстати, немыслимо возвысившее меня в бригаде уборщиков, - добавил он, смягчая ироничный тон улыбкой.
     - Я бы хотел вернуться к теме с другой стороны, доктор Шор,- сказал Сэм, выпив кофе и отодвигая от себя чашечку китайского фарфора с отбитой ручкой. - Но вначале мне хотелось бы узнать ваше мнение, доктор, по вопросу... э-э... капитальному. Правда ли, что образованную русскую алию встречают здесь, по утверждению... м-м.. иных, как холеру, чуму и спид, вместе взятые. Может, дело в языковом барьере. Моя твоя не понимает, как шутят в России. Не в этом ли суть?
     Аврамий Шор усмехнулся. Вспомнил свой первый деловой визит в Израиле. Министерство труда заказало ему и еще двум социологам из России карту профессиональной структуры алии. Под-
     писали диговор на сто тысяч шекелей. По америкаиским стандартам, копеечный, но, как говорят в России, солдат и сухарю рад. Оставалось лишь найти организацию, которая взяла бы ученых из России под свое крыло. Без этого, предупредили, невозможно оформить оплату... Профессор и его коллеги отправились в Иерусалимский Университет, в Центр по исследованию европейского еврейства, который долгие годы возглавлял известный профессор-историк Этингер. Знаменитый Этингер, как оказалось, почил в бозе, встретил его преемник маленький тихий еврей профессор Ребиндер, собрал свой ученый народ. Четыре часа обсуждали проект. Охи-ахи! Восторги! Прислали бумагу, что обсудили с величайшим интересом: проект имеет для страны судьбоносное значение, но относится, скорее, к сфере деятельности факультета социологии. Зашагали на факультет социологии, где все повторилось точь-в-точь. Четыре часа обсуждения. Охи-ахи! Судьбоносно! И ответ по почте: все замечательно, но, поскольку речь идет о европейской эмиграции, это, скорее, сфера действия Центра профессора Ребиндера... Тем же приемом их отфутболили еще из шести мест. В конце-концов, они обошли все факультеты и научные организации. И получили однозначный по смыслу ответ: "Нам не нужны ваши сто тысяч шекелей, а еще больше нам не нужны вы!"
     Аврамий стал разливать остаток кофе, Сэм остановил его: - Я пасс, это не для моего сердца!
     Аврамий произнес не без горечи: - Как видите, то, что жизненно необходимо государству Израиль, абсолютно ни к чему и даже враждебно израильскому истеблишменту... Парадокс? Не нахожу. Законы биологии. Истеблишмент живет по законам знаменитой волчицы, которая, поднимая ножку, отмечала территорию вокруг своего логова. Сунься кто со стороны!... Справедливости ради, хотел бы заметить, тема эта не только израильская. Ваш всемирно известный политолог как-то сказал мне в Ленинграде, что горячее дыхание молодых коллег обжигает ему затылок. Самый молодой здесь - ваш покорный слуга... Эмиграция - это всегда унижение, дорогие мои. А какое - судите сами: профессор достал из портфеля составленую им статистическую таблицу, показал ее гостям. Из таблицы явствовало: работу по профессии или близко к ней нашли только двадцать процентов "олим ми Руссия"'. Сорок процентов перебиваются "шмирой" (охрана, сторож) и "никайоном" (уборка, мытье полов). Добавил, стараясь скрыть грусть: - Остальным сорока процентам, а это около ста пятидесяти тысяч горемык, не досталось даже метлы. Как они существуют, тайна великая... Уважаемый Сэм, ответил ли я на ваш вопрос? - устало закончил Аврамий.
     - Спасибо, доктор Шор. Если я вас еще не измучил окончательно, позвольте продолжить тему "расколдованности"? Расколдованности голодных, уточнил бы я теперь. Тема глобальна, она вышла на первый план и в Европе, и в Азии. Попробуем подойти к ней с другой стороны... Русские евреи жили в России три века. Многие забыли о своем еврействе. Корни переплелись. Взаимосвязь живых душ - ведь она дала результаты, изменившие историю земли?
     Взгляд Шора стал холодным. "Не хочет ли этот парень, -мелькнуло у него, повесить, - вслед за Солженицыным, - на мою еврейскую шею и камушек, именуемый Октябрьская революция?"
     Но нет, этого Сэм не хотел. Более того, считал, что в этом Солженицын вторичен. "Играет в Достоевского"...
     - Но Федора Достоевского еще как-то можно понять, - вырвалось у него досадливое: - Федор Михайлович жил за сто лет до Освенцима..." Сэму не терпелось узнать совсем другое. То, что гораздо интереснее прочесть сегодняшнему американскому читателю: а не свойственны ли те же духовные процессы, которые происходят с русским еврейством, и с этнически русскими? Сейчас в России такое творится!... - Сэм бросил на стул свой белый пиджак, показывая, что он никуда не торопится.
     - Не могу утверждать, сэр, - помолчав, продолжал Аврамий. -Корреляция душ, естественно, существует. Иначе ни к чему поэты и, тем более, мы, социальные психологи. Русское начало активно несут в себе многие русские евреи, и, естественно, нынешние израильские репатрианты, явившиеся из больших, исконно русских городов. Иногда преследуемый еврей ощущает себя более русским, чем коренной русак. Но это сложнее еврейской темы... Нет, я готов вам ответить, даже без подготовки: это часть моей последней работы, за которую я попал в эпоху "зрелого социализма" в Иркутск, в лагерь для вольнодумцев. Вот свежий факт. В Рузаевке - образцовая тюрьма, как считают. Меня сунули в бокс, выбросив оттуда скамейку и посадив раба божьего, как петуха на жердочку, на узкую доску. Я просидел полсуток и говорю надзирателю: "Дайте скамейку". В ответ гогот: "Скамейку захотел!" "Разве вам трудно? - говорю, - вон она стоит, мне в щелку видно". Гогот усилился. Животики надрывают от хохота. "Удобств захотел, ха-ха! Ты, наверное, не русский..." Как определили? По произношению? Нет, я коренной ленинградец. Лектор университета... Так как же? Да очень просто. Какой русский будет искать удобств в тюрьме?! Русский неприхотлив, он ничего не попросит, ибо все равно не дадут. Ищешь какие-то привилегии, удобства - ты явно не русский... Это замечание надзирателя имеет для меня глубочайший смысл. Оно выражает отношение нации к самой себе. Тема русские, как этнос, увы, сказанным не исчерпывается. У человека есть, как известно, инстинкт жизни и смерти. Если перенести это на нацию, на этнос, не трудно обнаружить у русских аспект трагический, берущий начало именно в отношении к самим себе. Вот результаты иследований, которые я провел вместе с труппой академика Струмилина... - Аврамий произнес скороговоркой несколько устрашающих цифр о винопитии в СССР.
     - Русские пили всегда, при любом строе, - меланхолично заметил Сэм.
     - Но никогда не рождалось такое количество дебилов! - с горечью выкрикнул Шор. - Вот трагедия нового времени, которую не хотят замечать. Каждый шестой новорожденный дебил! Двадцать лет назад в Ленинграде не было школы для детей-дебилов, ныне -четыре, в Донбассе было четыре, теперь тридцать восемь... Сотням тысяч работяг зарплату не выдают на руки, выписывают их женам. Это не шутка, Сэм, речь идет о вырождении, о дебилизации общества. Я наблюдал дебильных студентов, дебильных вождей, что, кстати говоря, и составляет предмет моего исследования... Вся история России - цепь военных триумфов, а в социальном смысле цепь катастроф. Можно ли объяснить "первому среди равных", что все его несчастья коренятся в национальном характере, изуродованном многовековыми имперскими химерами?
     - Проблема самоискоренения имперской души - внутренняя проблема России, - заметил Сэм. - Может, пока оставим ее, профессор?
     - Позволю себе заметить, Вы глубоко заблуждаетесь - это беда русская! Проблема же наша и ваша, потому что причины своих бед Россия всегда ищет на стороне. При всех режимах рукоплещет безумству своих диктаторов-параноиков. Параноик видит картину обнаженной женщины и режет ее ножом. Его пуританская мораль не может допустить, что его самого влечет к обнаженной. Внутренний конфликт будет разрушать его, и он берется за нож. Это происходит и с русской интеллигенцией. Как объяснить, что вся русская история - цепь циклов, каждый из которых начисто опровергает содержание предыдущего? Смерч идет-кружит по русской земле... И вот, разрешите напомнить, у Александра Солженицына еврей Богров стреляет уж не только в Столыпина, а в "сердце нации", как вычислил наш пророк-математик. Если сравнивать русских почвенников всех уровней и евреев, бегущих от них, у русских стихийное начало сильнее. И, прежде всего, подчеркну, стихия национального самоуничтожения... Скажите, пожалуйста, могла ли какая-либо нация, кроме имперской, позволить убедить себя в прогрессивности системы искоренения собственного народа? В том, что жизнь - отсечение от нее всего разумного? И, прежде всего, научной интеллигенции. Какой еще народ на земле богат подобными речениями: "Чужая душка -полушка, своя шейка - копейка"? Или: "Судьба индейка, а жизнь -копейка"? Откройте Даля, и у вас, надеюсь, не останется вопросов. И ведь безумие не сошло в могилу вместе со Сталиным. Семью моей коллеги по метле, доктора Эсфирь Ароновны, извели уже при Брежневе... Отсюда вы пойдете к ней? Увы, она вряд ли будет говорить с вами. Впрочем, убедитесь сами.
     Линда поинтересовалась: - В каком номере живет ваша библейская Эсфирь? - Извинилась и вышла. Вернулась, пожимая плечами. Сказала Сэму: - Приоткрыла дверь на цепочке, я представилась. А она мне: "Бог подаст!" Вот и весь разговор!
     Американцы перешептывались. Шор терпеливо ждал. Затем продолжил свою тему: - В России, как вы знаете, Сэм, всегда находят успокоительные академические формулы: "Культ личности", "Утечка умов". "Утечка" это где-то в ряду "усушки" и "утруски" - нормальный процесс жизни. Думаете, преувеличиваю? Позволю себе, в таком случае, напомнить: простой народ в массе горделиво одобрил вторжение советских танков в Венгрию, затем в Чехословакию, твердя: "Мы их кормим, а они!", восторгался Никитушкой, из-за которого земля оказалась в минутах от атомной смерти. К чужой судьбе имперский народ бесчувственен по определению. По сути, он и к своей судьбе относится точно так же... Внутреннее ли это дело России?!
     Сэм поблагодарил за беседу, спросил, не оскорбит ли профессора, если статью в "Нью-Йорк Тайме" он озаглавит так: "Интервью с дворниками"? Затем стал надевать белый пиджак, бросив прощальный взгляд на узкий, - видно, все на одно лицо, - номер отеля, в котором они сидели. Номер напоминал спальный вагон. По стенам были сооружены двухэтажные, похоже, самодельные, койки - высокие, из белой древесины. К окну, где стоял стол, они протискивались боком. Сэм уважительно заметил: надо быть глубоко идейным сионистом, чтобы тебя не остановила перспектива провести два-три года в таком жилище.
     - Я думаю, вы сионист, профессор?
     - Сэм, дорогой и уважаемый! Я существовал в разных ипостасях. Но сионистом - никогда. Я и сюда ехать не собирался, хотя в последние годы, став активным членом ЕКА, еврейской культурной ассоциации, организовывал в крупных городах России изучение еврейской истории, иврита и идиша. Многие студенты хотели изучать именно идиш, чтобы читать в оригинале Шолом-Алейхема. А потом эта резня! Когда произошел еврейский погром в Андижане, я был послан на расследование и выяснил, что погром не носил антисемитского характера. Били чужаков - армян, русских, евреев, хотя евреям от этого, уверяю вас, конечно, не легче.
     - Что же заставило вас двинуться на вашу историческую родину?
     - Два года назад "Память" возвела меня в ранг русофоба и агента международного сионизма. Затем некто особо идейный плеснул бензин у дверей моей ленинградской квартиры. Мы уходили по пожарной лестнице.
     - О, это причина вполне достаточная!
     Аврамий Шор промолчал. На самом деле, никакой причиной это не являлось. Пожарные его библиотеку, в основном, отстояли, остальное Аврамия волновало мало. Причиной была судьба Юры, единственого сына, талантливого математика тридцати лет от роду, и ... горбачевские новины. Фирма, в которой работал Юра, перестроилась. Перешла на хозрасчет. В первую очередь, выгнали инвалидов, кормящих матерей и прочих, которые не могли "ишачить" полный рабочий день. Сын числился инвалидом, требующим постоянного внимания. Вышибли тут же.
     Рассказывать об этом Аврамий и не собирался. Профессиональный душевед, он в свою душу не допускал никого; потому стал охотно отвечать на вопросы Линды.
     - ... Кто еще ютится в этой комнатке? Здесь, внизу, сплю я. У другой стены, внизу, Рива, моя жена, врач, вот ее персональные скребок и метелка! Надо мной мой сын. Сейчас он в больнице. Ничего опасного! Над женой три месяца спала Софочка... Нет, не дочь. Ее изгнали, вместе с отцом, из съемной квартиры; пришлось взять ее, на время, к себе. Ее отец, на все руки мастер, сколотил для нас эти вагонки. Иначе б не разместились... Кто ее отец? Такой же дворник, как я и Эсфирь Ароновна. Впрочем, вы только что с ним разговаривали... Да-да, Евсей Трубашник, наш жизнерадостный "Елки-моталки"...
     Американцы некоторое время молчали. Линда снова вскинула висевший на шее аппарат и воскликнула с улыбкой: - У вас доброе лицо, профессор! Взгляните на меня, и вы будете знамениты в Штатах почти, как Элвис... Как, кто он? Мой любимый рок-певец! Элвис Пресли! - Все захохотали: похоже, американцам стал ближе, симпатичнее этот костлявый и длинный, как Паганель, ученый, живущий в однокомнатной дыре с семьей из трех душ, и, несмотря на это, приютивший бездомного человека. У Аврамия от смеха заслезились глаза. Стариковские глаза, выцветшие, а взгляд сильный. С вызовом. "Как у непредсказуемого "Елки-моталки", - мелькнуло у Сэма. -Сильный старик. Трогательный.
     - Профессор! - воскликнула Линда, сделав несколько, под разными ракурсами, снимков. - Вы профессор - доктор! Крупный ученый...
     - Давайте уточним, уважаемая Линда. Я не крупный ученый. Всегда был на подхвате. У действительных членов Струмилина, Углова. Я, можно сказать, широко известен... у "олим ми Руссия", которые считают меня "стетилой" с мировым именем. Не улыбайтесь, Сэм. В эмиграции каждая болонка выдает себя за сенбернара. Я не сенбернар. Я не хотел бы при помощи "Нью-Йорк Таймс" прослыть самозванцем. Мое имя мне дорого.
     - Но, надеюсь, с работой у вас будет все в порядке? - с участием спросила Линда.
     - Как раз нет! Меня вызвали на квалификационную комиссию, и некто Варди, местное медицинское светило, глава комиссии, заявил, что я даже не врач, так как мое базовое образование - санитарно-гигиенический факультет. А гигиенисты в Израиле, оказывется, не нужны... Правда, затем я стал терапевтом, а позже, чтобы излечить сына, даже психиатром собственной выпечки. Защитил диссертацию сперва кандидата, а затем и доктора наук. Все дипломы при мне. Оригиналы, к тому же. Но Варди сказал, что это не имеет никакого значения.
     - Можно понять, почему?.. Впрочем, вопрос риторический, -грустно усмехнулся Сэм. - Старая волчица охраняет свою территорию. А тут живой доктор наук...
     Сэм усмехнулся своим мыслям, произнес уважительно: - Судьба Сократа. Во все века.
     - Принимать цикуту? - нервно отозвался Аврамий, и вдруг лицо его стало багровым. Будто его огнем опалило. Старик покачнулся и, схватившись за край стола, присел на стул.
     Линда вскочила на ноги. - Что с вами? Аврамий успокаивающе поднял руку. Произнес через силу: - Не беспокойтесь, господа. Жизнь советского человека - сон с дурацкими сновидениями. А у меня хорошая память...
     
     
     Глава 10. ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС.
     
     - Сократ, подписали отпуск! Сокра-а-ат, где ты, так тебя и этак! Едешь!
     Впервые старшину Шора, лекпома парашютно-десантной дивизии, "недипломированного эскулапа", как он иронически величал себя, назвала Сократом связистка Ниночка, которая предпочла его всем другим. Завистникам бросила в сердцах: "Да он по сравнению с вами Сократ. С ним интересно".
     С той поры и пошло: Сократ и Сократ. Солдаты же говорили о Сократе - "ходок". В Польше выскальзывали по утрам из его санчасти полячки, в Венгрии - мадьярки. Одна краше другой. "Бо-оль-шой ходок - факт!"
     Только что освободили от блокады Ленинград, откуда за всю войну не пробилось к старшине ни одного письма, а он все ждал... Потому так радовались за него и санитары, и дружки из штаба, которые прибежали с новостью: - Едешь, Сократ, одиннадцать суток с дорогой!
     До Москвы добирался четыре дня. Еще ночь и дома. Ночь эту скоротал в воинском эшелоне. Показал солдатам бутылку, втащили в вагон без слов. До Ленинграда и глаз не сомкнул. Вспоминал под грохотание колес свое... Была бы жива бабушка Сара, свернул бы к ней, в городишко Велиж. Нет бабушки Сары. Написал школьный товарищ из Велижа, всех евреев здесь порешили. Сосед-полицай хотел ее спасти. "Выходи, - приказал он Саре, когда евреев подвели к яме. - Ты русская". Бабушка Сара взяла мужа за руку. "Вместе жили, -сказала, - вместе умрем".
     Завтрашней встрече с отцом радовался, ну, заодно и мать увидит, вероятно, изменилась мать. Мать Аврамий не любил, а после тридцать восьмого года возненавидел. В тот год он познакомился с парнишкой из соседнего дома. Тихий такой паренек, согнутый, Робертом звали. Роберт Родомысленский был племянником Зиновьева. Всех мужчин из этой семьи расстреляли. И племянника, когда подрос. У Роберта было много книг и среди них первое издание сочинений Ленина, - Роберт показал Аврамию один том. В нем Ленин ругал Сталина. Аврамия это ошеломило. В школе, в пионерском лагере про их нерушимую дружбу, оказывается, врали. Прибежал домой и радостно возгласил из-за фанерной перегородки: - А я вот что узнал!
     Мать вскочила с кровати, закричала: - Я иду в НКВД! Кто тебе такое рассказал?!
     С того дня разговаривать с матерью перестал. О чем бы она не говорила, глядел мимо. "Бабкин характер, - брюзжал отец. - Вылитая бабка Сара".
     "Бабкин, так бабкин". Как только представилась возможность, ушел в общежитие. Дома не брал ни копейки. Да и не дали б, наверное. Маманя известный скаред. Соседка как-то брякнула, не заметив сына Шора: "Жидовка, из-за копейки удавится!"
     В студенческие годы голодал Аврамий зверски. По ночам грузил в порту уголь, но деньги в кармане не держались. Пытался откладывать на каникулы, бросил. Презирал себя за "маманину" расчетливость, наперекор себе поступал. Иногда рассказывал в общежитии рискованные анекдоты, от которых маманя забилась бы в истерике. Наперекор - это, пожалуй, главное, что его воспитало.
     Доехал Аврамий до дома, а дома - нет. Вместо него огромная воронка от бомбы с желтыми краями.
     "Тут они были, твои, - сказала соседка. - От бомбы смерть легкая".
     Полдня простоял возле воронки, затянутой мутной жижей, всхлипывая и коря себя за то, что не любил мать. Не сложилось. Догнал свою парашютно-десантаую дивизию у озера Балатон, сказал в штабе, что решил остаться в армии: возвращаться некуда и не к кому. Один, как перст.
     В те дни пришла в дивизию разнарядка в офицерское училище, что готовило авиационных техников. Техника эта была ему ни к чему: до войны кончил три курса медвуза - "доктор" парашютистов. Но не отказался: и так чуть не подох с голодухи, хватит, получит погоны со звездочкой - медицина от него не уйдет...
     А учился с жаром, хотя немало времени проводил и в "самоволках", в бараке у "торфушек", половина которых ленинградские студентки - ах, какие девчонки! Но к построениям являлся минута в минуту и училище окончил первым.
     Первому, по давней традиции, дорога в военно-инженерную академию. Первых брали без звука. И вдруг сорвалось. Да только нашла коса на камень. Полковник Чарный, начальник училища, не примирился с отказом. Полюбился ему этот долговязый, с тоненькой шеей, парнишка - и по баллам первый, и безопасную лампу для подогрева авиамоторов соорудил. Может, пройдет все же? Если б не Чарный, не видать технику-лейтенанту Аврамию Шору инженерной академии, как своих ушей.
     Война кончилась, все по домам, а он все лямку тянет.коэыряет старшему погону. Тяготила Аврамия военная служба, фрунт, шагистика, особенно в предпарадные месяцы, когда гоняли с утра до вечера. Стремился быть независимым, да не тут-то было. Клетка "Золотая клетка", говаривал. В академии, уже на четвертом курсе, когда "лампа Шора", так ее и назвали, была принята на вооружение, его отметил Министр обороны СССР Булганин. Специальным приказом. Никто больше не сомневался, что Аврамия оставят в адъюнктуре. Это примиряло с муштрой: займется наукой, изобретательством.
     Так бы и случилось, да окончил он академию, еврейское счастье! - 1953 год! В газетах истерика о врачах убийцах. Выпихнули инженер-капитана Шора на Сахалин инженером эскадрильи. С характеристикой, завершавшейся фразой: "... к научной работе неспособен".
     На Сахалине кого только не встречал! Знаменитых ученых, военных и штатских, по книгам которых осваивал дело, профессоров столичных медвузов. Не подозревал, что и они тоже "лица еврейской национальности". Еще год-другой, и, наверное, стал бы Сахалин "еврейским островом".
     Там, на Сахалине, женился он на Риве, так же, как и он, вытолканной из Москвы. Загремела Ревекка из отделения реанимации, которым руководила Лина Соломоновна Штерн, академик с мировым именем, арестованная вместе со всем Еврейским Антифашистским комитетом. "Привела в чувство этого зарвавшегося Дон Жуана и женила на себе. В отместку за всех женщин", как сказала со смехом Рива на свадьбе. Родился у них сынок Юрочка.
     Пилоты и техники, загнанные на край света, спивались, убивали время за картишками, дичали. Инженер-капитан Аврамий Шор засел за книги, чтоб не отстать. "Держался за стабилизатор", как говаривал. Рива пела по вечерам незнакомые ему грустные еврейские песни. Однако ему ближе были те, которые горланили в застолье технари: "Бежал бродяга с Сахалина..." - про него песня, про Аврамия. Только вот как бежать? Звериной узкую тропой не уйдешь.
     Очень согревал душу Юрочка, Юрыч. Аврамий вставал к нему по ночам. Иногда вдруг начинал рассказывать какому-нибудь технарю, какой был у сынули желудочек. "Чокнулся инженер, смеялись технари. Обрел смысл жизни".
     Отпуск был большой. "Уже в мае пропихивала в щелку кассы Аэрофлота пачечку в три месячных зарплаты на билет Сахалин-Сухуми, - вспоминала Рива. - К морю, чтоб у Юрастика не было рахита. Как-то пробыла с ним на Черном море полгода, пока не окреп. Три зарплаты туда, три обратно. Офицеры привозили с Сахалина мешки денег, мы - ящики с книгами".
     Аврамий сидел на пляже под грибком, обложившись книгами. Но долго в Сухуми не задерживался, ждал свое семейство в Москве, где спешил с утра в Ленинскую библиотеку - "держаться за стабилизатор",
     Однажды и догнала его тут удача. Спускались навстречу ему по лестнице красные генеральские лампасы. Поднял глаза, увидел огромного, как конь, мужичину. Орденских планок - ниже некуда. Пригляделся - Чарный Иван Спиридонович, бывший начальник офицерского училища. И тот обрадовался встрече: "Здорово, крестник!" Расспросил, где ныне инженер-капитан, что делает?
     Выслушал молча. Ничему не удивился. Бормотнул недоуменно: - Нет кадров, а вы замеряете на Сахалине плотность керосина?! - Приказал с генеральской решительностью: - Первым самолетом отправляйтесь на Сахалин! Скажете, что прошли конкурс и переведены в НИИ номер... Все! - И зашагал дальше.
     Аврамий, признаться, не поверил, что подвернулась и ему "узкая звериная тропка", - не сон ли?
     Вызвал Риву с Юрычем. В самолете сняли с Юрыча трусишки-носочки, завернули в зимнюю шубку. Прикатили всем семейством в кузове полуторки прямо на летное поле, а им кричат: - Зачем приехали? В штабе лежит приказ министра обороны, тебя откомандировали.
     Оказалось, Чарный организовал новый НИИ, который занялся космосом. Советский Союз готовился там воевать. Дел у института, говаривал Чарный, начать и кончить. И у Аврамия, как у всех - начать и кончить. И в НИИ, и в "Звездном городке", куда откомандировали его консультантом. На первых "Востоках" предусматривалось ручное управление, как в самолетах. Для аварийных ситуаций, - если что, посадить корабль, бросить его на землю... А вдруг там, в невесомости, человек будет "психологически неадекватен"? Попросту говоря, не в себе? Не спустится, а, наоборот, поднимется. Или спустится не туда?..
     Аврамий взялся за книги психотерапевтов и психиатров, исследующих "неадекватное поведение". Со многими из космонавтов познакомился лично. Через год почувствовал себя гораздо увереннее.
     Среди других работ, Аврамий предложил поставить в ракете, на пульт управления, особое устройство, похожее на кнопочный телефон. Пока космонавт не наберет кодовый номер - свидетельство того, что он в полном здравии, а земля не убедится в этом - ручка заклинена, не шелохнется. Шор сконструировал и сам поставил "космический телефон".
     Аврамия представили Сергею Павловичу Королеву. Главный всегда участвовал в отборе космонавтов. Неизменно вызывал для консультации и своего инженер-психолога первого ранга, как он шутя величал подполковника Аврамия Шора.
     Прекрасное было время! Раздражало, правда, Аврамия, что их то и дело превращают в рекламное агентство Хрущева, используют для блефа.
     Но работе Аврамия державная показуха не мешала; для него наступила полоса удач. Как и для его сына.
     Однажды Аврамий увидел в НИИ, на доске объявлений, листочек, на котором сообщалось об образовании в Москве второй математической школы. Юрастик увлекался арифметикой. Аврамий отвел сына в школу и был поражен необычностью отбора. Детей пригласили наверх. У них не спросили ни имен, ни фамилий, не поинтересовались, из какой они школы и кто их родители. Каждого посадили за отдельный стол, дали задачки. Затем сидевший поодаль преподаватель подходил, смотрел их листки и объявлял, кто принят. Принятым говорил: "Напиши свою фамилию и иди в канцелярию". Так формировалась математическая школа одаренных детей.
     Аврамию хотелось надеяться, что все изменится в стране, как в этой школе, что талант возьмет свое...
     Увы! Школу одаренных детей разогнали в 1972 году. Среди учеников оказалось слишком много евреев, а преподаватель русской литературы Анатолий Якобсон* изволил высказаться в учительской: "Россия была и осталась рабской страной".
     Такая же участь ждала и отца Юрастика, Аврамия... Изгнали Хрущева. Убрали генерала Чарного, - умницу, энергичного человека, который разругался с представителем ЦК. Едва за ним захлопнулась дверь, в НИИ появился коротенький тихоголосый человечек в безукоризненном клетчатом костюме заграничного покроя, ставленник ЦК, взявшийся искоренить "чарновщину", которую он для доходчивости называл "чертОвщина". Из реферата Шора он впервые узнал, что в природе все стремится к беспорядку. И называется это увеличением энтропии. Конечно, Шор говорил о термодинамике и о чем-то еще, - во всяком случае, не о советском обществе, но, тем не менее... "Работа несвоевременна", сказал о реферате представитель ЦК партии. С ним не спорили.
     Спустя месяц Шора не впустили в НИИ, отобрали в дверях пропуск. Спустившийся к нему кадровик сообщил, что из министерства обороны пришел приказ о демобилизации из армии инженер-подполковника Шора А. И.
     - А диссертация?! - закричал Аврамий в спину кадровика. - Я работал над ней восемь лет!
     Тот пожал плечами. Не понимает, что ли, этот Аврамий: диссертация с грифом "секретно". Дорога к ней заказана ему раз и навсегда.
     Аврамий дозвонился до генерала Чарного, отправленного "на повышение". Иван Спиридонович был честным и влиятельным человеком.
     Ответил влиятельный человек так: "Для математика счастье суметь завершить такую работу. Не важно, увидела она свет или нет, защищена или нет". И пожелал дальнейшего успеха.
     Разговор опечалил Аврамия больше, чем собственные беды. Он любил Чарного, да видно, укатали и Сивку крутые горки.
     Ночами вспоминалась вся жизнь. Запуганная мать, голодуха в студенческие годы, парашютные прыжки в Познани, в немецкий тыл, с санитарной сумкой у пояса, застолья на Сахалине, где дружно горланили в подпитии: "Судьба играет человеком. Она изменчива всегда. То занесет его высоко, то бросит в бездну без стыда".
     На беду, Риву настиг ревматизм, обретенный на Сахалине и вдруг обострившийся. Пришлось ей бросить отделение реанимации. Вакантного места терапевта не было. На что жить? Риве подвернулась возможность уехать вместе со всей семьей в Самарканд. На эпидемию холеры, оспы и необъяснимую вспышку туберкулеза, с которым, как говорили, давно покончено.
     В Самарканде Аврамия и Риву приютил известный Сайкин, здоровущий, громкоголосый русак с круглым татарским лицом - директор института особо опасных заболеваний. Человек жесткий, крутой, безумно храбрый. Сам отправлялся к больным в кишлаки, исследовал на себе болезни. Замечательный ученый, но по поведению люмпен, хамло, каких поискать. Как это совмещается в людях?
     Сайкин не был антисемитом. Во время дела врачей, ушел из института, сказав, что ему стыдно быть русским. Вернулся когда "врачебная афера" уже лопнула. Он и взял Аврамия на первую подвернувшуюся должность. А когда Аврамий положил на его стол свои выводы о причинах туберкулезной вспышки в Узбекистане, сказал вдруг по доброму: - Знаешь, Аврамий Батькович (Сайкин всем говорил "ты"), очень мне нравится, как ты работаешь. Даже не чувствую, что ты еврей. - И на другой день, опять неожиданно: - Ты хотел закончить медфак? Иди, поучись малость. Я в Ташкенте уже договорился. Через год диплом санитарного врача в кармане. Останешься здесь моим замом по науке. Ясно?!
     Аврамий принял предложение настороженно. Он примчался в Самарканд, чтоб уйти из распроклятого секретного, за семью печатями, мира, где ты вечный раб с серебряными погонами. Обязанностей у тебя выше головы, а прав - никаких. Могут обобрать, как на большой дороге, отнять кусок хлеба "на законном основании". Но оказалось, и у Сайкина каждый шаг... под расписку первого отдела.
     Под Термезом были обнаружены чумные крысы. Вероятно, пришедшие из Афганистана. ЧП! В (папку "совершенно секретно"! И - никому ни звука, под расписку.
     Вспышка туберкулеза в республике, вызванная, как установил Шор, отечественными гербицидами - секрет государственный.
     - Какой тут секрет?! - воскликнул Аврамий в беседе с Сайкиным, когда принес свои разработки о причинах ТБЦ. - Дожди вымыли гербициды с хлопковых полей, а Азия пьет из арыков. - Родине нужен хлопок, - ответил директор тоном безаппеляционным. Ужаснуло Аврамия сайкинское человеколюбие. Ведь он лучший из директоров НИИ!..
     Дорого досталась Аврамию "холерная ссылка". Куда дороже, чем сахалинская. Юрочку укусил клещ. Стал заговариваться сын, терять память. Никто не брался лечить энцефалит. Шор сам принялся за лечение, перелопатил гору литературы на всех языках. Спас Юрыча, хотя память его в полной мере восстановить не удалось.
     Сайкин не любил, чтоб его сотрудники занимались чем-то, выходящим за пределы его, Сайкинских, интересов. Говорили, что он может работать лишь с теми, кому "переломал хребет", подмял под себя.
     Переломать хребет Аврамию не удалось. Под новый, 1980 год, позвонил ему старый друг, замминистра здравоохранения, сообщил: Аврамий утвержден замом по науке академического института.
     Аврамий был в смятении. - О, это чудовищно-нормальное советское общество! - воскликнул он, положив трубку телефона. - Санитарного врача, опального еврея, в руководители института?! Чудеса!
     Звонок из Москвы расстрогал его. Понимал, другу надо было через голову перевернуться, чтобы "пробить" его кандидатуру в Президиуме самой юдофобской академии в Союзе. Спасибо, друже!
     Недоброжелатели называли членов ученого совета института, где появился Шор, "жертвами энцефалита".
     Недоброжелатели погоды не сделали, не пришло еще их время. Аврамий смог вернуться в Москву. Чести прибавилось, а вот покоя ни на йоту. Аврамий не сразу понял, что в нем по-прежнему живет тема энтропии, испугавшая генерала от политики, но она, тема эта, получила сейчас, естественно, другое наполнение, куда более опасное для исследователя: он занялся проблемами социальной психологии...
     
     
     Глава 11. СТРАШНЕЕ ЧУМЫ.
     
     Опасная тема выкристализовывалась исподволь. Началась с наблюдений частных, разрозненных фактов. Выстраивалась, как научная проблема, прежде всего, на узбекских полях, куда Юрочку, вместе с другими школьниками, пригоняли убирать хлопок. Шор искал причины туберкулезной вспышки, - не мог не видеть и самих больных. Если бы только юнцов косил ТБЦ... Сколько было вокруг болезненно отощавших или рыхлых, отекших лиц, неподвижно туповатых глаз. У паренька из юриного класса Аврамий заподозрил даже болезнь Дауна: одутловатый, пустоглазый, он выглядел кретином. Однако паренек ходит в школу, учится. Возможно, его мертвят заболевания, ведущие к "дауну", вроде болезни Альцгеймера. Нет, "Альцгеймер" - хвороба стариковская, необратимая... - Аврамий перечислял в уме болезни, ведущие к дебильности. Не подходят. Привез юнца к Риве, сделали анализы. Нет никакого Дауна. Родители пьяницы, наркоманы, дымят своей отравой, не стесняясь. Заинтересовался другими одноклассниками. Оказалось, здоровых - единицы. Отправился на родительское собрание. С удивлением увидел, отец - только он один, остальные женщины.
     "Есть отцы, нет отцов, все равно, безотцовщина", - сказала ему учительница. Ее это, впрочем, не беспокоило. Беспокоило, что дети плохо воспринимают материал - какая-то всеобщая отупелость. Когда заболел сын, и Аврамий стал проводить в детских клиниках и забитых до отказа госпитальных палатах все свое свободное время, он был в шоке от множества детей-инвалидов с рождения. Хотел познакомиться с медицинской статистикой - опять государственная тайна. Какие тут "космические тайны"? Ведь без очков видно: власть секретит свою бесчеловечность, бездарность, лень.
     Позднее, уже в Москве, возвращаясь из института, иногда заходил в магазин на углу, чтобы взять свежую булку, молоко. Здесь всегда была толкотня. Особенно, если что-то "давали". Толпа ненавидела тех, кому дано право пробиться к прилавку в обход очереди. "Когда вы, наконец, все передохнете?! - вскричал парень старику, держащему над головой книжку ветерана-фронтовика. Аврамий выскочил из магазина без молока и без булочки. Всю дорогу думал об остервенелом парне. Такова его жизнь, другой ему не дано. Как страшно меняется психология человека под влиянием жестокости и безучастия - этих "постоянно действующих факторов" эпохи! Как бы разрозненные, не имеющие друг к другу прямого отношения факты неизбежно вызывали в его памяти десятки подобных, рождая ассоциации и - исподволь - мысль о социальной энтропии; в том случае, естественно, если правомерно распространить это понятие на общество. И в Москве было слишком много людей сбившихся с круга: сколько вокруг нездоровых лиц, бессмысленных глаз. А страшноватая галерея пропойц в винных очередях! Таких физиономий за пределами психиатрических больниц ранее и не видывал... Чтобы получить полную информацию о количестве хронических алкоголиков, дебилов недостаточно было прибетуть к выборочному опросу педиатров, геронтологов, невропатологов, психбольниц. Подобные сведения всегда собирались, поскольку, как учили, "Социализм - это учет", и Аврамий не отверг этого метода, хотя, Бог мой, сколько унижений испытал он на этом пути.
     - А вам это зачем? - спрашивали его настороженно. А как это будет выглядеть в глазах наших недругов?
     Засекретили даже количество новорожденных, объяснили в министерстве обороны, что враг может рассчитать, какое пополнение придет в армию через восемнадцать лет.
     Вряд ли Аврамий мог бы подняться до научно обоснованного уровня, если бы не тот же школьный друг, замминистра здравоохранения, занимавшийся, среди прочего, и медицинской статистикой. Друг всегда удивлялся эрудиции Аврамия и чуть-чуть завидовал: за его плечами была лишь кандидатская по ухо-горло-носу, и потому он не без удовольствия вручил Аврамию, на одну ночь, весь "цифровой букет"...
     Статистика Минздрава ошеломила Аврамия, хотя он и предполагал, что количество детей, родившихся полуидиотами, увеличилось в стране катастрофически и выражается ныне в восьмизначных числах. Сводки МВД о преступлениях бесцельных, "по пьянке", от скуки, подтверждали это в полной мере. А откровенный цинизм "научных" статей, "обосновывающих" и восхваляющих "зрелый социализм", на кого они рассчитаны? На вполне зрелых патриотов-идиотов, которые с энтузиазмом проглотят любую жвачку. Господи, в какое время живем! Занимаясь плановыми работами, Аврамий все время возвращался к этой. Понимал, дело опасное. Как раскаленную болванку, голыми руками не возьмешь: сожжет. По сути, она та же черная дыра: исследования в области социальной психологии в советском государстве никогда не поощрялись.
     Полтора года ушло на отработку методики, чтоб исключить любой элемент субъективности. Наконец, Аврамий заговорил о рискованной теме на кафедре, среди своих. Начал издалека, рассказав об отравленных детях Узбекистана, о школьных товарищах своего Юрыча, рожденных инвалидами, о свирепом бесчувствии магазинных очередей, о "закрытой" статистике детского кретинизма. Какими вырастут наши дети в таком психологическом климате? Как были благодарны ему молодые: наконец снято табу с больной темы. Конечно, делать выводы о вырождении, дебилизации народа было преждевременно. Он использовал "закрытую" статистику, прикрываясь обычной формулой: "как показывает анализ иностранных источников...", а уж затем решаясь на осторожные обобщения.
     ... Аврамий не мог оторвать взгляда от экрана телевизора, на котором медленно, как одинокая льдина по весне, плыл артиллерийский лафет с телом Ильича - 2-го, как иронически величали Брежнева.
     - Хоронят эпоху, - сказал Аврамий убежденно. И, вопреки предостережениям деловой, трезвой Ривы, сделал сообщение о дебилизации на Всесоюзном совещании. Решил, пора.
     Уже за день до совещания места себе не находил. Докладывал, однако, спокойно, почти не волнуясь. Неоспоримая логика статистики, казалось ему, и сама по себе, приведет к ошеломляющим и верным выводам. Кончил в гробовой тишине, лишь где-то сбоку раздались два-три хлопка. Потом вдруг люди словно очнулись. Несколько человек поднялись, аплодировали стоя. Первый ряд сидел недвижимо, молча.
     - У кого есть вопросы? - спросил председательствующий. Послышалось нервное покашливание, а затем негромкий и какой-то вкрадчивый голос произнес:
     - Доклад доктора Шора несомненно представляет интерес. Но наиболее интересен он своей тенденциозностью, - не просто заранее заданной направленностью, а, я бы сказал, заранее заданными результатами.
     В зале возник шум, послышались протесты. Вкрадчивый голос, однако, не затих, и Аврамий знал, кому он принадлежит. Противники у него были неизменные, - и двадцать лет назад, и сейчас. Это был вчерашний аппаратчик ЦК, пересаженный ныне в кресло директора одного из институтов. Никаких работ, разумеется, у него не появилось, он всегда выступал в составе "коллектива авторов". А сейчас говорит от своего имени, что ли?
     - ... Методика, имеющая безупречно научный вид, преследует...
     - Не преследует, а преследуется! - прозвучало с балкона.
     - ... исходные данные подобраны, а в некоторых случаях имитированы докладчиком...
     И тут зал взорвался. Первые ряды, где сидели приглашенные корифеи, разволновались. За Аврамия вступился председатель, который, казалось, подремывал в президиуме. А за ним и многие другие. И даже самые осторожные заговорили о священном праве ученого на ошибку. Аврамий покидал зал с ощущением победы.
     Возвращался он в машине директора интститута Фомы Сидоровича Мигалка. Фома Сидорович, тощий человек с умными печальными глазами и плешью, чуть прикрытой зачесом редких волос, всю дорогу спал. Попросил Аврамия зайти к нему в кабинет, но до кабинета почему-то не довел, свернул в пустую аудиторию, плотно прикрыл дверь.
     - Ты ездил к этой тюремной Шах, и мы тебя выгородили! - воскликнул он, вспомнив давний поход Аврамия к главному врачу МВД Союза по фамилии Шах. - Отправился как бы за статистикой, а на деле хлопотал за этого... как его?
     - За ГаланскОго. Меня просила его сестра, и я не мог отказать...
     - И чего добился? Умер твой поэт под ножичком... Ладно! Мы закрыли глаза! Ты подбивал и академика Сахарова к активным действиям...
     - Не было этого, Фома!
     - Рассказывай! Критиковал Сахарова, когда тот призывал власть исполнять свои собственные законы. Что он тебе ответил?.. Не помнишь? А я помню. Тебе надо идти все вперед и вперед?! -вскричал Фома Сидорович. - Вопреки?! Я привлек небо и землю, чтоб отвести от тебя удар. Убеждал "верха", что разговор чисто академический... А теперь?! Всюду мины разбросал! Задел Снежневского с его "вялотекущей шизофренией". Ты что, не знаешь, кто за ним стоит?! Зачем тебе это, Аврамий? Ты достиг всего. Мы даже на Госпремию могли бы тебя представить, хотя, ты же знаешь, вашего брата там любят, как в третьем рейхе. Ты, что, чувствуешь себя ущемленным? Тебя знают все, ценят. И я тебя люблю... Но... - Он поспешил к дверям, взяв Аврамия под руку. В коридоре заговорил шопотом:
     - Не видишь, что нас берут за горло?.. Так вот, без передачи. Ты у н и х в разработке с хрущевских времен, с твоих "звездных затей". У меня был человек, который т а м ведет тебя. А что будет теперь, когда трезвон начнется по всей Москве?!
     На следующий день Аврамия вызвали в первый отдел института. Спокойный и корректный гебист приказал профессору Шору сдать в отдел все материалы и черновики, которые имеют отношение к его последней работе.
     Копировальная машина была в институте за семью замками. К ней не подступишься. Всю ночь Аврамий переснимал своим "Зенитом" доклад, статистические таблицы и графики, которые Рива тут же увезла из дома. Чтоб не пропал труд. Когда принес в первый отдел оригиналы и некоторые таблицы, потребовали расписку, что он сдал все подчистую. Немедленно засекретили и оставили у себя. "На каком основании? - многозначительно повторил гебист вопрос Аврамия.- Собранные данные в совокупности являются государственной тайной.
     "... И возвращается ветер на круги своя, - мелькнуло горестное - Сейчас по крайней мере нельзя сорвать с меня погоны: их уже нет".
     Пришел домой поздно, Рива дремала в кресле, ждала. Встрепенулась, спросила: "Что?" и заплакала: по его лицу все поняла.
     В голове пустота, обрывки мыслей... За генерала Чарного вступился Буденный, воевавший вместе с его отцом. Но он не генерал Чарный, которого вытащили бы даже из тюрьмы... Забылся в полудреме на полчаса и окончательно проснулся, понимая, что больше не заснет. Мелькнуло саркастическое: "Похоронили эпоху, как же!"
     Рано утром позвонил приятель, товарищ студенческих лет, который обещал взять Юру к себе, в аспирантуру. Сообщил, что их директор согласился было зачислить парня, взял перо, и вдруг рука его застыла, не окончив подписи. "Шор еврейская фамилия или белорусская? - спросил. - Знаете-ка, давайте подождем..."
     Ранил Аврамия этот разговор. "Не дадут подняться Юрычу, -мелькнуло с горечью. - Да разве только ему?! Целому поколению. Судьба ребят запрограммирована заранее. Пионерский отряд, зачуханный институт, вечерний или заочный, где-то подальше от столиц. И, наконец, должность учителя математики в школе - вот их потолок... Юрыч уже сейчас пишет работы, которые знают на Западе, но кого это колышет?!"
     Вчера еще налаженная жизнь кончилась. Аврамию впервые пришла мысль об отъезде. Это еще не было решением, лишь "идеей". Идеей нежелательной, холодящей спину.
     ... За профессором Шором пришли через три дня. Аврамий знал, кончится именно этим. Но чтоб вот так, через три дня, окружив предварительно дом. Поистине, бежал бродяга с Сахалина...
     Достаточно отобрать у мужчины подтяжки и срезать пуговицы на брюках, чтоб он почувствовал себя униженным, голым. Чтобы преодолеть в себе это чувство, Аврамий, едва его, придерживающего штаны, ввели в кабинет следователя, бросил с бессмысленной здесь язвительностью:
     - Оказывается, вы еще живете при Сталине!.. Следователь, молоденький капитан КГБ, заглянув в лежавшую перед ним бумагу, унылым голосом сообщил: у них есть сведения, что професссор Шор оклеветал советский общественный строй.
     То же твердили и на втором допросе. На третий явился полковник ГБ с холеным интеллигентным лицом и, выслушав протесты Аврамия, прищурил глаз и хитровато протянул тоном деревенского дурачка, который никак не возьмет в толк, о чем речь?
     - При чем тут, гражданин Шор, новая лысенковщина и ваш, не исключаю, нужный для страны доклад. Госбезопасность научных проблем не касается, не те времена... - И он показал профессору бумагу, из которой следовало, что замдиректора института обвиняется в нарушении финансовой дисциплины.
     Судили без шума, - за разбазаривание ставок двух старших научных сотрудников, вместо которых были наняты лаборантки, библиотекарша, студент - стажер и уборщица. Дали четыре года и, едва дошел до камеры, выкликнули: "С вещами на этап!"
     Везли далеко. И Волгу пересекли, - гудел мост, - и Енисей, а все погромыхивал на стыках старый, остро пахнущий дезинфекцией "Столыпин".
     Лежа на своей полке и придерживаясь, чтобы не рухнуть на стриженые головы ворья, Аврамий мучительно, до головной боли, думал о том, можно ли было избежать подобного поворота событий? Ужиться с этим проклятущим временем ради науки, ради сына?.. Удавалось ли кому-либо выбросить нравственнось на помойку и уцелеть, как ученому? Спасти свою жизнь, в конце-концов? - Аврамий вспоминал самых лучших, умнейшие головы века. Чего они достигли своей "мировой" со злодейством? - Николай Иванович Вавилов, кого они любили больше?! Когда Сталин воскликнул "Браво, Лысенко!" и началась травля генетиков, Николай Иванович распихал своих сотрудников по провинциальным институтам и тем спас их. Решался и на большее. Передал с американским биологом Миллером записку в Берлин, доктору Тимофееву-Рессовскому, "невозвращенцу", чтоб тот не прилетал в Москву: убьют... Но ради своего овса и проса, считал Вавилов, можно и покривить душой и стерпеть унижения, поиграть в шпионские игры. Предполагал, родина засухоустойчивой пшеницы Афганистан, и ГПУ дало разрешение съездить туда... при условии, что академик сфотографирует на границе с Индией укрепления англичан, и Николай Иванович... что уж тут говорить!.. Дома сообщал коллегам: "На этих колхозных полях, кроме сорняков, ничего не видел..." А в Англии и Франции горячо убеждал парламентариев, что коллективизация в СССР - святое дело, решение всех проблем народа.
     Сколько раз он вводил в заблуждение общественное мнение Запада - ради своих забот об урожайности овса, ржи, пшеницы? Ни один ученый не получал таких возможностей, как он. Париж стоит обедни, говорил себе. И погиб...
     Он на что-то надеялся. А на что надеялся хирург-архиепископ Симферопольский и Крымский Лука, в миру Войно-Ясинецкий, которого морили в сталинских лагерях двенадцать лет?! В конце войны стал рупором Сталина, едва тот поддержал церковь. Так же, как для Вавилова наука была выше нравственности, так и для архиепископа церковь стала выше и нравственности, и личной судьбы зека Войно-Ясинецкого. Аврамий знал сотни талантливых людей, задавленных режимом, перебирал в памяти их имена, чувствуя, ненавидит этот режим лютой ненавистью. Снова и снова думал о Риве, о сыне, - каково им, бедолагам... И в пересыльных тюрьмах, и на лагерных нарах Аврамий задавал себе все тот же мучивший его вопрос - существует ли для русского ученого какой-то честный выход? И снова возвращался мыслью к своим домашним, к сотрудникам института, разделявшим его идеи. Любопытно как вели себя они, когда его взяли? Выразили хоть как-то свои чувства - недоумение, протест?
     Об этом Аврамий узнал только в Иркутском централе, от Ривы, допущенной на свидание. Единственно, чем отметили молодые сотрудники арест своего руководителя, - сочинили уничижительные стихи о директоре института Фоме Сидоровиче или Фомке, как его называли меж собой. И горланили их в туристских походах на мотив песни о партизане Железняке:
     "У Фомки под плешью отсутствует разум,
     У Фомки под плешью изъян.
     Лежит под курганом сраженный изъяном
     Ученый еврей Авраам..."
     "Боже, при чем тут Фома?" - Аврамий считал свою жизнь неудавшейся. Как-то утром он долго не мог встать. Ворочался на нарах. Его будили, толкая под бок, звали - растормошили не сразу. Ему снилось, он летит в фюзеляже огромной машины без внутренней обшивки и сидений. Торчат, подобно ребрам голодающего, стрингера. Приткнулся на полу, прижавшись спиной к стрингеру. Рядом с ним знакомые физиономии. Генерал Чарный, директор Фома, представитель ЦК, испугавшийся слова "энтропия"... А поодаль сидели рядышком Вавилов и архиепископ Войно-Ясинецкий в черном клобуке. У всех нагрудные парашюты, руки на вытяжном кольце. Один за другим прыгают ученые с заданных им высот, знают свой потолок. А ему, Аврамию, высота не задана. Показывает рукой пилоту - выше, еще выше! Поднялись на рекордную высоту, где можно дышать лишь в маске. Наконец, шагнул и он в ледяную голубизну, полетел, обрывая вытяжное кольцо. Земля близится, кренится, качается во все сгороны. Не раскрывается купол парашюта. Вот проскочил и Чарного, и Фому, плывущих под своими цветными, праздничными куполами. "Сократ!" - глумливо кричит Фома ему вслед. - Все вопреки, вопреки! Не поминай лихом!
     ... Когда американский журналист Сэм бросил, в номере олимовской гостиницы, слова "судьба Сократа, во все века", тот забытый лагерный сон вспыхнул перед глазами, как на киноэкране. Сэм подскочил к Аврамию, лицо которого приобрело цвет сырых пятен, проступивших на потолке, налил в стакан воды, подал Аврамию, всматриваясь в него с состраданием. Щеки у старика запали. Костистый нос с розовой шишечкой на конце заострился. Выцветшие глаза сверкали, как стекло на изломе. Искривленные стариковские пальцы дрожали.
     - Если вас, профессор, ничего не ждет, может, мы сможем вам хоть как-то помочь? - В голосе Линды звучала откровенная бабья жалость.
     - Дорогие мои, - произнес он, насколько мог, твердо, - мы уже не те русские евреи, которые приезжали сюда двадцать лет назад и писали "слезницы" Голде Меир. Мы научились отстаивать свои права даже с метлой в руках.
     Линда смешалась, затем, взглянув на ручные часы, напомнила своему коллеге, что у них сегодня еще много дел. Сэм поднялся и, еще раз поблагодарив за интервью для "Нью-Йорк Таймс", спросил:
     - Мы слышали от коллег, что нельзя понять эмиграции из России, не побывав в аэропорту Лод, на складе невостребованных вещей. Действительно, это место столь известно? Так ли это?
     - Ах, вы вот куда спешите! - вырвалось у профессора с нескрываемой иронией. - Свои дела, журналистские, понимаю. Тогда и я с вами, если не возражаете... - Он с трудом встал, держась за двухэтажную кровать. - Нужно съездить! Обязательно! Две трети и моих чемоданов там.
     На лестничной площадке стояла высокая костлявая женщина с высоко уложенными волосами цвета вороньего крыла. Гордо стояла, величественно. Лицо сильное, мужское. Складка накрашенных губ жесткая. Такую женщину трудно не заметить: красива и в старости. Она безостановочно нажимала кнопку вызова лифта. Старенький ящик, позвякивая где-то наверху, никак не хотел спускаться. Увидев подходивших, женщина торопливо надела очки в проволочной оправе. Ее худое интеллигентное лицо исказилось от досады и брезгливости. Сэм, возможно, и не придал бы этому значения, если бы профессор не повел себя так суетливо и нервно, не принялся стучать кулаком по железной двери с облупленной краской, повторяя что это дети катаются.
     Отчего он нервничал выяснилось, едва лифт спустился, и они вышли в фойе гостиницы.
     - Почему вы нас предали? - спросила женщина с высокой прической, обращаясь к Сэму.
     Линда, округлив глаза, шепнула ему, что это - та самая, не пожелавшая с нами разговаривать... Сэм бросил взгляд на незнакомую женщину. Его лицо выражало крайнее недоумение.
     - Мы - вас? - спросил он. - Предали?
     - Да, молодой человек! Во время войны ваши соотечественники, не задумываясь, предали немецких евреев. Не приняли пароход "Сент Луис", повернули его от американских берегов обратно. Отдали спасшихся было евреев в Освенцим... А сейчас?! Нельзя сваливать всю вину на Израиль. Вы закрыли глаза на возможности этой несчастной страны!.. Лишь бы не к вам, лишь бы с глаз долой! Вы, американцы, предаете малые народы один за другим. На этот раз - русское еврейство. Предаете его, так и запишите! Повернули "Сент Луис" девяностых годов, наш "Сент Луис", в Хайфский порт, без захода в другие порты. Откупаетесь и от Израиля, и от русского еврейства! Опубликуйте это в своей газете, если хватит пороху. Мое имя... - Она назвалась.
     Наконец, выбрались на улицу. Неподалеку, на тротуаре, стоял еврей лет сорока в тяжелом, не по сезону, пиджаке и широких мятых брюках. Курил, почмокивая сигаретой. И вдруг, ни к кому не обращаясь, сказал:
     - Безработный русский еврей в Израиле, как муха на окне. Весь мир за стеклом, как на ладони, а попробуй улети!
     В машине, мчавшейся по иерусалимской трассе, Сэм заметил с довольной улыбкой: - Все-таки мы замечательно пообщались с уборщиками... Слушайте, профессор, я посчитал крайним радикалом вашего... э-э! Евсея, мысли которого столь э-э... оригинальны.
     - А какими они могyr быть!.. - резко прервал его Аврамий, который вовсе не собирался обсуждать с посторонним откровения Евсея. - Талантливый человек гуляет с метлой в руках, а он по натуре - воин, партизанский командир, еврейский Ковпак, как прозвала его моя жена.
     - Ваш Ковпак, оказывается, еще не самый крайний в шеренге уборщиков... Профессор, прошу, будьте снисходительны к человеку, которого впервые в жизни обозвали предателем. Я заинтригован. Расскажите про эту странную Эсфирь, а?! Откуда она? Кто по профессии? Что за история, создатель?!
     Шор молчал. Он знал эту историю. И еще половина Ленинграда слышала о ней. От Эсфири Ароновны потребовали, чтоб она отказалась от своего единственного сына, когда тот напечатал на папиной машинке воззвание ко всем жителям, призывая их понять, какое ужасное в СССР правительство и расклеил возвание по городу...
     Аврамия как пронзило: "Господи, как можно объяснить людям со здоровой психикой, не знавшим России, что женщину можно было уничтожить только за проявление ею естественных материнских чувств?! Что ее лишили за это допуска, пропуска, ленинградской прописки и докторской степени... А потом отняли допуск у всех, кто, встревоженный судьбой Эсфири, попавшей в беду, переступал порог ее "зачумленного" дома... "Допуск", "прописка" - да на американской земле и слов таких не слыхали! Мы - инопланетяне, хотя прилетели сюда на "Боинге", а не на летающей тарелке".
     Ответа ждали. Сэм даже бурчал что-то нетерпеливо, и Шор объяснил:
     - Она - хороший ученый, результативный, известный своими "открытыми" работами в мире медицинской биологии. За все это советское государство растерло и ее, и ее сына Бореньку в пыль своим сапожищем.
     Помолчали. Линда, свернув с иерусалимской трассы на пустынное шоссе, обернулась к Шору.
     - Позвольте и мне вопрос, профессор? Эсфирь Ароновну и ее друзей, по вашему выражению, растерло сапогом советское государство. Повторяю, советское. Почему же она кидается на всех здесь, в стране, которая спасла и ее, и ее Бореньку... Надеюсь, он с ней? Замечательно!
     - Потому, уважаемая, что в Израиле в большом ходу выражение: "Эйзе гил?" Американский аналог "How old are you?.." Ага, в ваших глазах, промелькнуло понимание и даже сочувствие. Естественно, эта болезнь американская, вам знакома. Только в Израиле она, как и многое здесь, доведена до состояния бессмысленной крайности. Ты желанен, если тебе не более 35-ти. После сорока оле самое время заворачиваться в саван. Эсфирь младше меня, ей 52. Она была убеждена, что ее, занимавшуюся проблемами спасения от радиации, схватят в Израиле на лету. А если в аэропорту Лод ноги откажут, в лабораторию ее понесут на носилках. А ее тут спрашивают: "Эйзе гил?" Я посылал к ней всех репортеров, заглянувших до вас в наш отель. Все обещали публикации, но в печати не появилось ни строчки. В "Едиоте" сказали, к чему газетам очерки о русских старухах? Вот если бы старуха сгорела во время пожара!
     С трудом запарковали автомобиль. Двинулись в сторону огромного ангара, превращенного в склад багажа, который почему-либо не востребован. Пустили туда не сразу, звонили куда-то долго, проверяли документы и, наконец, распахнули двери.
     Американцы пошли и остановились оторопело. Сколько видел глаз повсюду громоздились чемоданы запыленные, грязные, поломанные. Тысячи чемоданов, баулов, полуразбитых фанерных ящиков. Гора телевизоров, велосипедов, и взрослых и детских, море детских колясок - простых, российских, без затей, корзинки с большими колесами, и складных с никелированными ручками, которые торчали во все стороны, навалом, как оружие, брошенное сдавшейся армией.
     У стены сколачивали двухэтажные нары, на которые служба аэропорта забрасывала, запихивала вещи вновь прибывших. Как их можно будет там найти - один Бог знает!..
     По проходам безмолвными тенями бродили люди, искали свой багаж. В глубине гигантского ангара, на фоне Монблана вещей, они казались такими же потерянными, как горы хлама. Серые и тоскливые лица бродивших поблизости свидетельствовали о том, что люди ходят тут давно и безо всякого успеха.
     - Это совершенно непостижимо! - воскликнул Сэм громко, взволнованно. - В любом аэропорту мира багаж заносится в компьютер. Имеет свой номер, своего хозяина.
     - На азиатском базаре и компьютер ведет себя соответственно. Люди кидаются к нему, а он им - шиш. Мне вот тоже сказали: "Ищите сами!" - Извинившись, Шор направился к новой чемоданной горе, которой только что, кажется, и не существовало.
     Не впервые был он здесь, в этом пыльном ангаре. И каждый раз его охватывало острое ощущение человеческой беды. А груды детских колясок выжимали слезы. Ведь за каждой коляской - ребенок, которого сразу, с первого шага в жизни, обидели. Казалось, давно забыт крошившийся от взрывов лед на Ладоге, по которому его, раненого, вывозили из Ленинграда. Редко вспоминались и бедствия тех лет. И вдруг снова обступила его со всех сторон забытая беда военных лет. Те же картины бегства от войны, смерти, от слез и потерь эвакуации. Куда в конце-то концов прибыли? В Лоде украли? Или в Шереметьево? Где свои, где чужие? - у каждого своя версия.
     "Эсфирь правильно сказала, что они играют в четыре руки - наши советско-израильские благодетели из криминального романа, - Шор постоял у чужой клади, тоскливо оглянулся в сторону американцев: нет, им этого не постичь, как оказаться здесь без багажа. Для него, Аврамия, как и для всех олим, это единственная возможность сменить белье, одежду, вывезти детей на прогулку. Конечно, здесь все можно купить, но у кого есть деньги? Только чтобы приехать в Лод с севера Израиля, сколько требуется шекелей? Пятнадцать-двадцать в одну сторону. Это только от Хайфы, а до Хайфы? А от Тель-Авива до Лода и обратно? - Вздохнул сокрушенно... Нет, им, в самом деле, трудно прочувствовать. Без войны и пожаров потерять все, потерять при больной жене и сыне-инвалиде, которому рубаху надо менять ежедневно. Да и как осознать западному человеку, что профессор может быть нищ и гол. Все лето ходил в теплом свитере, пока соседи не одолжили рубашку с короткими рукавами... Ну, все это, в конце-концов, чепуха. А вот доказывать ишакам, что ты не верблюд - нестерпимо.
     Вдруг раздался истошный крик. Кричала рослая, осанистая девушка в клетчатом платье, требовала вызвать полицию. Темнокожий начальник, видно, марокканский еврей, ответил, что полиции тут делать нечего. Ему подали кофе. Девушка в клетчатом платье вышибла чашку, - горячее кофе брызнуло на его лицо, залило рубаху.
     - Теперь вызовете! - вскричала девушка. - Звоните! Ну!
     - Ни в коем случае, - злобно отозвался начальник. - Мне тебя жалко.
     Аврамий Шор, вглядевшись в полумрак склада, бросился вдруг к девушке в клетчатом, крича: - Софочка! Софочка! Что случилось? Вернувшись, рассказал американцам, что у этой девушки украли все до последней булавки. Она год ходила сюда в поисках своих вещей, и только что обнаружила в чужом мешке памятные ей с детства безделушки. Большую мятую куклу, черную обезьяну с оторванной лапой - подарок матери, что-то еще. А всем известно, что это значит: багаж разграбили, а недорогие вещи рассовали по мешкам других.
     Марокканец настороженно поглядывал на незнакомых людей, которые в отличие от других ничего не искали. Узнав, что это журналисты из Америки, засуетился потерянно, крикнул рабочим:
     - Отдайте ей ее сентиментальное дерьмо! И тут зарыдала смуглая женщина, похожая на цыганку. Закричала, что она из Баку, уехала оттуда в ночной рубашке. Все, что привезли в Израиль, им собрали московские друзья - ботиночки, одеяльца.
     - Где это?! Где все?! - рыдала она.
     Мальчик лет десяти, похожий на девочку, тянул женщину в сторону, всхипывая: - Мамочка, не унижайся! Мамочка, не унижайся! Прошу, мамочка!
     К Сэму быстро подошел мужчина в зеленой панаме. Приняв его за начальство, начал перечислять деловито: - У меня лично украли японскую электронику - всю! Шелковое белье - все! Хрусталь побит. Весь!.. Я опасался погрома в Ленинграде. Он настиг меня здесь, на складах Лода. Я потерял имущества на сорок тысяч долларов, мне дают в компенсацию четыреста шекелей. Вот опись разграбленного...
     Этого Сэм уже не выдержал, он стал отступать к дверям, ища взглядом спутницу. Линда фотографировала навалы детских колясок. Оторвалась, воскликнула с чувством удовлетворения:
     - Здесь надо снимать трагические фильмы! Я предложу нашим...
     На обратном пути Аврамий Шор попросил высадить его у первого же городского автобуса, дальше сам доберется. Но Сэм, сидевший за рулем, промчался без остановки в Бат-Ям, к гостинице "Sunton". Когда машина свернула в их приморский тупик имени Бен Гуриона, и Шор, поблагодарив, приготовился выбраться из машины, Сэм поинтересовался, не сможет ли он взять у этой Эсфири ее научную биографию - "куррикулум вите"? Прямо сейчас!.. Наверное, у нее остались одна-две копии. Завтра он улетает в Штаты. Покажет кое-кому, хотя обещать ей, конечно, ничего нельзя. Аврамий попросил корреспондентов подождать. - Если смогу... - неуверенно сказал он. Не сразу, но принес. Лицо у него было теперь радостно ошалелое.
     - Слушайте! - вскричал он, просовывая в окно машины листы "куррикулума". - Нам дали землю! Амуте! Подарили! Ах, вам этого не понять! - Он впервые засмеялся - неожиданным у старого человека громким мальчишеским счастливым смехом, широко раскрывая рот и махая рукой отъезжающим.
     
     
     Глава 12. "ЕВРЕЙСКАЯ ЛИ СТРАНА ИЗРАИЛЬ?"
     
     Эли услышал о подаренной земле лишь вечером. Саша искал его по всем телефонам до тех пор, пока сосед профессор Шор не напомнил, что сегодня среда, а по средам у Элиезера свои дела.
     Почти каждую среду Эли отправлялся на свидание со своим старшим внуком <u>E</u>нчиком. Свидание было тайным по той причине, что Гади, дорогой зятьюшка Эли, строго-настрого запретил своим детям встречаться с дедом и бабушкой. Гади поколачивал детей, а Енчика бил особенно унизительно - наотмашь по лицу ладонью. Дошло до того, что Енчик сказал однажды: "Когда вырасту, убью отца". Услышав такое, дед поднялся из своего сырого полуподвала в study, как почтительно, по-английски, дети называли кабинет отца, и имел с Гади нелицеприятный разговор. В те дни взаимная неприязнь Эли и его зятя начала перерастать в ссору.
     Однако подлинный скандал, со слезами Галии, криком и попреками мужчин, разразился позднее, когда Эли заинтересовался работами своего зятя в Индии и других странах. Зять не был ни вором, ни банкиром; как физик-геолог, он занимался разведкой ископаемых. Правда, Ляля, дочка Эли, обмолвилась как-то, что Гади со всем прежним начальством разругался и из компаний не уходил по доброму... Тем не менее, у Эли и мысли не было, что, услыша его осторожный вопрос, зять впадет в неистовство, оскорбит его, обзовет Пинкертоном советской печати, который всегда сует нос в чужие дела.
     - Типовая история в дни революционных потрясений, - нервно шутил Эли в кабине грузовичка, перевозившем его вещи в Центр абсорбции, сооруженный американцами для русских евреев. - Одни "совки" меняют хижины на дворцы, другие дворцы на хижины.
     Эли безостановочно острил в том же духе всю дорогу, как всегда, когда хотел скрыть свою растерянность, свою неудачу. Он и особенно его жена Галия переживали разрыв с семьей дочери болезненно: они бросили работу, дом, Москву, из-за всех этих передряг тяжело болели, мчались к внукам, и вдруг такой оборот. Если бы не "старик Аврамий", вместе с которым перебрались позднее в сохнутовскую гостиницу, Галия попала бы в психушку.
     Аврамий Шор был в гостинице всеобщей палочкой-выручалочкой. Терапевтом, психиатром и братом милосердия, у которого всегда есть вата и запас бинтов. Естественно, и Эли кинулся к "старику Аврамию": они подружились еще в дни поездки в библейский город Арад. Профессор возился с Галией месяц и вернул ее, как считал Эли, в состояние "шаткого равновесия". О трагедии Эли и Галии знали немногие, разве что соседи по этажу. Они выражались по адресу психоватого "зятьюшки", отнявшем у Эли и Галии внучат, крепким русским словом, качали головами: под каждой крышей свои мыши... Но сами о том не заговаривали, - своих забот полон рот. Единственным человеком, кроме Аврамия Шора, воспринявшем беды Эли и Галии, как свои собственные, была Руфь, бывшая жена Дова. И Эли, и Галия с участием выслушали рассказ Руфи, опекавшей новеньких, о ее семейных передрягах и поделились своими тревогами. Узнав от Эли, что его непочтительный зять Гади из радикального движения "Гуш имуним" ("Блок верных"), ратующего за Израиль в библейских границах, она воскликнула в ярости: "Еще один фанатик! Таких надо жечь на медленном огне, через одного!"
     Неугомонная "пташка" тут же устроила встречу Эли с раввином поселения, в котором жила семья Гади. Очень старый и печальный ребе, выслушав рассказ Эли, постучал по столу белыми, длинными музыкальными пальцами, сказал, что еврей так вести себя не может и вызвал Гади на беседу. Поселенец и патриот Гади почтительно выслушал раввина, а на другой день избил Енчика, потому как Енчик не скрыл своей встречи с дедом, решив, что отныне их отношения узаконены.
     Эли встречался с <u>E</u>нчиком недалеко от его дома, в соседнем еврейском поселении, у подруги "пташки", - в дощатом, пахнувшем свежей краской "караване". Подруга переехала на "территорию" из Тель-Авива, сдав там свою квартиру трем семейным русским, каждой семье по комнатке. Такие переезды входили в моду. Они были крайне выгодны (тысяча долларов в месяц на земле не валяются!), к тому же это считалось шагом патриотическим.
     Поселение возникло "на территории" раньше других. В нем были школа, клуб и бассейн, и опоздание Енчика после школы на пол-часа не вызывало отцовских подозрений. Впрочем, Енчик отправился бы на встречу с дедом куда угодно.
     В детской считалось, что взрослые разругались "из-за Енчика". Енчик был счастлив: его любили, за него заступались, он привязался к своему русскому деду так, что считал дни, оставшиеся до очередной встречи.
     Вбежав в "караван", Енчик швырнул рюкзак с книгами на пол, повис на деде. От деда пахло табаком и бабушкиными лекарствами. Таких замечательных запахов дома никогда не было! Дед угостил его большой ароматной грушей, за которой специально заезжал на рынок "Кармель", и сообщил важные новости. Первую - про ясли, в которые водят младших сестричек Енчика. Эли выяснил, малыши весь день ходят в мокрых подгузниках, меняют лишь в конце дня. Когда кто-либо из детей орет, воспитательницы вырывают соску изо рта другого ребенка и суют крикуну Не смушаются даже присутствием родителей... Трудно ли понять, почему дети заболевают все сразу, "Передай маме, ясли надо менять..." Вторая новость привела <u>E</u>нчика в полный восторг: скоро у деда с бабой будет своя квартира, и они пригласят всех в гости.
     Потолк вали еще о школьных делах, а также, конечно, и о том, что Енчику почти тринадцать и скоро будет "бармицва", праздник совершеннолетия. Что бы он хотел получить к "бармицве"? Когда пришло время прощаться, <u>E</u>нчик взял деда за руку и заплакал, не хотел отпускать. Увы, иерусалимский автобус объезжает еврейские поселения под арабской Рамаллой лишь трижды в сутки. Однажды Эли опоздал всего на минуту и застрял...
     Он узнал о необычном подарке израильского адвоката, как только переступил порог отеля. Пока шел к лифту, об этом сообщали со всех сторон:
     - У нас есть земля! Нам землю подарили! Вид у Эли был такой усталый, что Галия, взглянув на мужа, зашедшего на минуту в свою комнату, отправилась вслед за ним по коридору с таблеткой нитроглицерина и стаканом сока в руках.
     Саша сидел на кровати, скрестив ноги по-турецки, окруженный не умолкавшими соседями. Увидев в дверях Эли, начал, захлебываяь от возбуждения: - Появился человек лет сорока, одетый с иголочки, внешне типичный рафинированный интеллигент, вроде тебя...
     Эли перебил: - Когда я был редактором на радио, первые три страницы любого очерка бросал в корзину, не читая: в нем обязательно описывались "серебристые крылья самолета, которые несли автора на задание..." В чем радость, Сашенька?
     - Нам дарят землю!
     - На Святой земле все возможно, но - не это.
     - Точно, Эли! Отдают! Под нашу стройку! Задаром! Ну, да-арят!
     Эли взялся рукой за притолоку, Галия схватила табуретку и поставила возле мужа. Эли сел, потер лоб, сказал тихо:
     - Это слишком хорошо, чтобы поверить. Существует ли такая земля на свете? Может, это розыгрыш и подаривший нищ, как церковная крыса?
     - Я провожал, видел, машина у него немыслимой красоты. Штучный "Мерседес".
     - Саша! - простонал Эли. - Не тяни!
     -Гость прочел в "Едиоте" о голодной забастовке узника Сиона. Выяснил причину - не дают землю бездомным евреям из России. И даже свалку на берегу моря... обещали продать. Отняли.
     Подняв руку, Саша больше не смог сдерживать восторга и продолжал в высоком стиле древнерусских сказаний:
     -И рече гость таковы слова: "Племя Соломоново притерпело на Руси муки вельми. Каждый израильтянин пойдет войной за ваши раны". - Взглянув на лицо Эли, тут же оставил высокий стиль.
     - У меня есть земля, сказал. В древнем городе Хедера. Существует город Хедера?.. Есть - вот! В прошлом веке эта земля, пояснил, досталась нашей семье. Как подарок. Именно так хочу передать ее вам - без денег. У него сколько-то дунамов земли, не уточнил. Уверил, на тысячу-другую квартир хватит. - Саша достал из кармашка безрукавки визитную карточку. - Вот его телефон. Звоните, сказал адвокат, оформим дарственный документ.
     Эли схватил визитку, прочитал: - Герани, адвокат и нотариус. И начал разглядывать визитку со всех сторон, двигаясь боком, к окну, затем к лампе над кроватью и снова к окну.
     - На язык попробуй! - язвительно предложил Саша, и они захохотали. Ночь проговорили, легли спать под утро. Разбудила всех "пташка", прикатившая из Иерусалима с огромной кошелкой. Привезла куриный бульон, отварную курицу, фрукты. Сказала с улыбкой, что это ему вместо лагерных голубей и чтоб ел осторожно.
     Саша поблагодарил, показал на подоконник, забитый кастрюльками, которые приносят ему со всех этажей. Улыбнувшись виновато, добавил, что голодовка не окончена. Может быть, вчерашний дар небес, не дай Бог, блеф! Документ оформят - тогда другое дело. Запируем!
     Они друг друга стоят - Дов и "пташка. Завелась вдруг, как Дов; голос у "пташки" пронзительный, хоть уши затыкай:
     -Снимай голодовку, упрямая башка! Ты хотел привлечь внимание мира к тонущему кораблю? Дал "SOS"? Услышали в Штатах. Достиг ты цели или нет?! Не кривись, это кошер! - Увижу дарственную, голодовку сниму!
     Руфь принялась барабанить в соседнюю дверь. Выглянул Эли, в трусах, взлохмаченный, за ним Галия. Руфь оставила им сумку с припасами, добавив со своим обычным напором:
     - Галия, цыганские твои глаза, под твою личную ответственность! Мужики - козлы. Им только бородой трясти, не досмотришь, отдаст богу душу. - И умчалась, посигналив под окнами на прощанье.
     Минут через десять появилась монументальная Софочка с кастрюлькой в руках. Счастье, что с "пташкой" разминулась. Сказала, Дов привез, а после работы заберет.
     Саша встретил ее куда приветливее, чем "пташку". Он поднялся с кровати, задержал большую мягкую руку Софочки в своей ладони, а затем отправил гостью вместе с кастрюлькой к Эли. Туда же пришел вскоре и Евсей Трубашник с метлой подмышкой. Увидев на улице дочь, прибежал, взволнованный, вскричал: - Доча! София! Слышала?! Похоже, квартира будет. Не придется тебе больше за богатыми старухами горшки убирать!
     Софочка обняла отца. - Господи, Бож-же ты мой! Думаешь, ни одного приличного человека на земле больше нет и вдруг остались, оказывается, благородные люди!
     Странно, но здравая мысль Софочки - "... Остались еще благородные люди" - совершенно естественная на взгляд амутян, в израильской прессе развития не получила. "Подарил?!" - саркастически спросила ивритская газета "Едиот"... Когда дарственная была подписана, израильские корреспонденты зачастили в гостиницу "Sunton". Разглядывая документ, качали головами, недоверчиво прищелкивали языком. Началось светопредставление: печать запестрела вопросами: "Почему подарил?" Почти все газеты, и правые, и левые, высказывали догадки, как неоспоримые истины, - этот хитрый Герани хочет обмануть мэрию - возвести за счет города, на крыше олимовских дешевых домов, самые дорогие квартиры - пентхаузы, и потом выгодно их продать. Встроить в эти дома магазины и офисы, которые принесут ему миллионы. Герани оформит перевод своих сельских пустырей в строительную зону и это увеличит их цену в пять раз. Толпы газетчиков поджидали адвоката у его дома, забрасывая оскорбительными вопросами: "Подарили? Ха-ха, Герани! Что за этим стоит?" В бескорыстие своего земляка израильский газетный мир не поверил. Наш израильтянин да чтоб отдал землю просто так, за здорово живешь?!
     И у Эли появилось опасение - как бы Герани, оскорбляемый со всех сторон, задерганный, не взял своего подарка обратно. К тому же, он не согласен с какими-то требованиями городских властей Хедеры. Уединившись в офисе Дова (в гостинице уединиться теперь стало невозможно) Эли написал в газеты статью и очерк о благородном адвокате, избавившем две тысячи семейств от страха оказаться на улице. "Джерусалем пост" выбросила очерк в корзину. В "Едиоте" несколько абзацев, где упоминалась Амута русских евреев, - напечатали, но о Герани - ни слова.
     Тем не менее, никто из кабланов-подрядчиков не начинал более с Эли разговора с сакраментальнй фразы: "Земля в Израиле дорогая". Страна маленькая. Все знали все. Но от своей цены не отступались: две тысячи квартир - замечательно! 420 американских долларов квадратный метр. Как всем, так и вам...
     Через неделю, спасибо Дову, отыскался подрядчик, который в своих расчетах дошел до 380 долларов. А когда Эли предложил ему заложить в основание дома металлическую конструкцию, тот снизил цену до 320.
     - Свободный рынок! - радовались амутяне. - Сто долларов отвоевали!
     - Ох, лапутяне, ох, дотошные! - пробасил Дов, услышав о первом успехе. - Ох, не перестарайтесь!
     На радостях гостиница олим опустошила три бутылки израильской водки "Родной сучок". Из сохнутовских кружек и бумажных стаканчиков, под российскую селедочку. Коллективно успокаивала уголовника Эмика, который снова вернулся на свое законное место, в сашину комнату, наполняя ее сивушным запахом и постоянными жалобами на Сашу, который не хочет переломить с ним хлебец. "Я целую кастрюлю наварю, а он не хавает".
     Когда хмель прошел, амутяне с изумлением услышали, что в Израиле за эти дни цена одного метра жилья подскочила вдвое.
     - Удивляетесь? - спросил Дов хрипящим со сна басом, когда Эли и Саша появились у него со своими недоуменьями. - Я предупреждал вас, Элиезер, иль нет? Вы двинулись на них войной, сбили цену. Они и встали стенкой - обычное дело! Воры в воркутинских бараках за своих шалашовок головы разбивали, а тут не бабенок делят - каждая квартирка дает каблану пятнадцать-двадцать пять тысяч долларов прибыли минимум!.. Что? Патриотизм, сознательность - не смешите меня, ребята! Агитпроп там остался. Здесь каждый, от Премьера до мусорщика, думает только о своем дырявом кармане... А об алие кто? Правильно, ребята, государство. То-есть никто.
     Саша Казак поверить в такое не мог. Битый-перебитый идеалист решил создать олимовский комитет, который встал бы на пути "кабланского хулиганства". Дов, приглашенный на первое заседание, развеселился:
     - Народный фронт создаете? Ну, лапутяне, ну, дурачки! - Посоветовал не скупиться и взять юридическими финансовыми консультантами двух знакомых ему израильских полковников-отставников, которых в Израиле все знают и которые всех знают. - Иначе пропадете, салаги, не за понюшку табаку!
     Консультанты, едва появившись, начали хватать энтузиастов за фалды. "Этого в Израиле делать нельзя! И этого ни в коем случае" Эли стал внимать им, и олимовская "амута" застряла, как телега в синайской пустыне. К тому же, мыльными пузырями вздулись в нескольких городах ложные "амуты". Неведомое жулье мгновенно оценив новую идею, собирали с доверчивых русских олим первый взнос и исчезали без следа. ( Почему-то считалось, что это несомненно "румыны", "поляки", и прочие, у которых на Россию "зуб"). Не дремали и кабланы. Объявились "амуты", которых вовсе не заботило снижение цен на квартиры...
     Как и многие благородные идеи, идея олимовской "амуты", едва появившись, начала профанироваться, угасать. "Художеств" кабланов газеты не замечали, привычно ругали полицию, которая не ищет скрывшихся воров.
     Терпение амутян истекло. По вечерам уставшие отцы семейств спускались в фойе гостиницы, рассаживались по стенкам, и, как истинные россияне, прежде всего искали виновных. Варианты предлагались самые неожиданные. В лифте какой-то весельчак начертал углем энергичный призыв "Шамира - в колодец!"
     Про эти треклятые колодцы знали все, даже дети. "Не колодцы, а камни преткновения..." Но внешне все было пристойно. Весной сдали проект под торжественные клики постояльцев "ни пуха, ни пера". Когда Эли и Саша отправлялись в мэрию, на первую комиссию, Эсфирь поднесла им по алой розе.
     Увы, тогда проекта не приняли, сказав, надо, мол, перенести пожарный колодец. На ватмане исправить - дело нехитрое, перечертили за два дня, а отбросил этот чертов колодец амутян на полгода. То ответственная комиссия не может собраться, то занята другим, чем-то срочным.
     На вторую комиссию Эли взял с собой Аврамия Шора. Неужели снова завалят? Нервничал, всматривался в лица чиновников -взмокшие, усталые. Душно им, жарко: за окном под сорок.
     Кондиционер слабенький. Больше шума, чем воздуха. Один чиновник принимает таблетки, другой отхлебывает кофе. Большинству за пятьдесят. Несколько человек листают бумаги, делают пометки, а, может, в этот момент и накладывают резолюции: все они - высокая номеклатура, каждый представляет ведомства - коммуникации, электроэнергии, внутренних дел.
     Тучный сосед хрустит пирожком - пахнет луком и фалафелем. Из его уха тянется проводок. То ли тугоух, тучный, то ли у него магнитофончик в кармане, музыку слушает - все может быть. Заседания многочасовые, сидящие переговариваются друг с другом. Смеются громко, слушают вполуха. Кретины? Отнюдь: взгляды не пустые, - с хитроватым прищуром, со смешинкой. Правда, в глаза не смотрят. Стоит остановить на ком-то взгляд, чиновник подымает очи горе.
     Саша Аврамия Шора представил уважительно - академик! А это вдруг вызвало смех. Оказалось, слово "академик" восприняли, как более знакомое - "академаим". На иврите - человек с высшим образованием. "Здесь все академаим, - с достоинством ответствовал толстяк с медным лицом - отставной бранд-майор пожарной службы. - Ну, и что?.."
     Профессор Шор принялся живо повествовать об их проекте, впервые в Израиле совместившим и жилье, и работу, - на третьей минуте его перебили. - Такое у меня ощущение, будто я дискутирую с осьминогом, - возмущался Аврамий. - Одну осьминожью ноту вижу и полемизирую с ней, а он обвил меня сзади седьмой, отвратительно-скользкой, с присосками, и - вон...
     Четыре раза Эли сидел на "осьминожной комиссии", - иначе ее в "амуте" уж и не называли, и каждый раз от них требовали перенести колодец. Совсем другой колодец, о котором на прежнем заседании и слова не молвили. Начали обсуждение весной, проект одобрили, кроме пустяка, сейчас уже хлещат зимние дожди, - поистине гнилое время!
     Эли поначалу думал, это только их, зеленых русских недотеп отбрасывают, пока в приемной мэрии не разговорился с бизнесменом из Калифорнии. Американец вот уже несколько месяцев пытался запустить в Израиле филиал своего завода, использующего сок авокадо. "В Калифорнии, возмущался американец, для того, чтобы начать подобное дело, мне понадобилась одна подпись, здесь - шестьдесят одна!"
     "Так ведь американец, он, известно, "со стороны". Но мы-то не со стороны! Или тоже со стороны?!"
     С последнего заседания Эли возвращался домой в отчаянии. На месте стертой надписи в лифте опять появилась новая: "Шамир - Арафат русской алии". Галия ни о чем не спрашивала, взглянула на его лицо, вздохнула горестно: - Опять зарубили?
     Ужинали молча. Поев, Эли рассеянно оглядел картины жены раставленные на полу: администрация гостиницы запрещала вбивать в стенки гвозди. Картины, писанные маслом, они в свое время с трудом, за большие деньги, протащили через московскую таможню. "А зря", - впервые подумал он: на картинах Галии был воображаемый Израиль, - тот, о котором рассказывал ей Ашер, отец, погибший в Гулаге. Израиль на ее картинах был золотисто-желтый, солнечный, теплый. Даже бездушный, безжалостный Бен Гурион, предавший венгерское еврейство (мог спасти-выкупить у Эйхмана, а не спас "венгров" от Освенцима! -от бывших сталинских зеков, смотревших на мир без розовых очков, узнал это Эли и...не сразу поверил ), даже он, всемирно восславленный Бен Гурион, доктринер ленинского толка, излучал у Галии доброту. А нескончаемые карнавалы пурима, израильские мальчишки, карнавальные, радостные. "Вешать на стены воображаемый Израиль, живя и настоящем?" - подумал Эли с острой тревогой: - Каково-то будет ей здесь, Галие?"
     Галия, и вправду, расстроилась, но по своему поводу, хозяйственному. Она вернулась с "Шука Кармель" - горластого тель-авивского рынка, - рассказала мужу: на "шуке" ни к чему не подступишься: с прилетом русской алии цены подскочили, стали такими же, как и "маколете", маленьком магазинчике на углу. Она перебросилась с Эсфирь несколькими фразами по-русски, и ей тут же хотели продать индейку дороже, чем остальным. Израильтянин хорошо знает, почем индюшатина на "шуке", где масса птицы, он переплачивать не будет. А олим откуда знать цены?
     - Свободный рынок, - вздохнул Эли. Он видел, "шук" мгновенно адаптировался к покупателю из советской страны: олим недовешивают недодают, обсчитывают. И еще презирают за твердое русское "л". Только спросит человек "камозе оЛе"? ("сколько стоит?"), и сразу ясно, свежачок!
     - Знаешь, Эли, - Галия села возле мужа, закручинилась - никогда ее голос не звучал так тоскливо. - По моему, мы приехали совсем не в ту страну, которую покинул Ашер. Пусть земля ему будет пухом, он не поверил бы своим глазам.
     ...К середине сырой холодной зимы стали терять добродушие даже самые терпеливые. Сезон дождей - дни и ночи льет, как из ведра. Из отеля выселят, куда итти с детьми, со стариками? В одиннадцать вечера, когда уже легли спать, в номер Эли постучала делегация "от бездомных", попросила помочь им пробиться к Шамиру.
     - При чем тут Шамир, - попытался урезонить их Эли. - Мы вляпались в крысиный мир с его присказкой "медленно-потихоньку" ("леат-леат"). Да они о нас и думать забыли!
     Недобрые взгляды Эли чувствовал спиной. Виноват-не виноват, а надежды обманул. Пожалуй, скоро станет для человечества самым ненавистным персонажем.
     На последнюю комиссию Эли решился взять даже Сашу Казака, которого после первых неудач от всевозможных канцелярий оберегал: боялся, Саша наломает дров. Их ведь не смутишь возгласом: "Переодетые арабы!" Засмеются, и все. Оказалось, требовалось именно наломать дров. Когда рыхлый старик-председательствующий снова придумал очередной "колодец", Саша вскочил и закричал по-английски: - Какое вы имеете право писать во всех газетах, что заинтересованы в большой русской алие, если пять тысяч бездомных вот уже год не могут дождаться от вас внятного "да" или "нет"?! Если "да", будем строить. Если "нет", дайте нам возможность обжаловать, пойти в Верховный суд. Это - саботаж!
     Ожили чиновники. Поглядели на худющего парня. Одни удивились его хорошему английскому, других возмутил тон. Кричать на себя никому не позволят! Переглянулись, размышляя, как дать этому горлохвату - от ворот поворот. Эли в отчаянии обхватил голову руками: переиграл Саша, пропали.
     Саша оглядывался затравленно, потом вскричал по-русски:
     - В Москве очереди русских евреев в посольства Германии и Австралии в двадцать раз длиннее, чем и посольство Израиля. Так в чем же ваша заинтересованность, ваша забота?! Что б мы тут все до одного передохли иль удрали, куда глаза глядят. А остальные чтоб мимо вас?! Как сможете глядеть в глаза Курту Розенбергу? Его портреты во всех газетах. А вы его в гроб кладете?! Израиль не для него?! - Минут пять кричал Саша, кричал так яростно и запальчиво, что ему стали внимать оторопело, даже не понимая по-русски ни слова. В мэрии на какую-то долю секунды сгустилась неловкость. Она стала почти различима глазом, эта общая неловкость, точно фиолетовый папиросный дым над головами. На какую-то долю секунды многие почувствовали себя некомфортабельно. Этого было достаточно и председатель сказал:
     - Пожалуй, да! Нет возражений?
     Явившись на другой день за документами, Эли и Саша обнаружили, что председателя комиссии нет - ушел в отпуск. Подписал ли он вчерашнее решение? "Вы что, ответили им, так быстро дело не делается".
     - Знаешь, что меня в этой истории изумляет, - сказал Эли в автобусе, по пути к дому. - Все это государственное осьминожье глухо к логике. Ног масса - головы нет!.. Нет, настаиваю! Не слышат тебя вовсе! Сидят, как парализованные. Какие соображения их парализовали, не ведаю. Одно ясно: и я, и Аврамий апеллировали к глухарям. Прошибла лишь эмоциональная встряска, поддела их, как рыбину на крючок. Это не дает мне покоя. Наше высокое руководство на уровне толпы на стадионе. К тому же сильно подвыпившей...
     Через месяц Эли сообщили, что председатель в Америке, еще через неделю - у него умирает внук и что лучше всего сейчас не надоедать...
     Спасла положение Ревекка, жена Аврамия Шора. У рыхлого толстяка, действительно, болел любимый внучек. Врачи не могли установить диагноза, ребенок выплевывал пищу и таял на глазах. Узнав об этом, Эли посоветовал председателю пригласить Ревекку, которая, как он уверял, гений диагностики. Когда толстяк увидел как русский врач обследует ребенка: не прикасаясь к нему, делая возле него какие-то странные пассы, он потребовал, что б она немедля ушла из детской комнаты.
     - Шаманы из Сибирии! Индийские факиры! - кричал он, решив что его попросту надувают. - Здесь не Руссия! Я не идиот Брежнев, чтоб меня дурачить вашими пассами. Или у вас руки не как у людей?! Покажите мне, если вы что-то умеете!
     Ревекка попросила его рассыпать на столике сигареты. Подержала над ними узкую руку. Растопырила пальцы с облупленным маникюром. И сигареты, все, как одна, поднялись и приткнулись к длинным пальцам Ревекки, как к магниту.
     Председатель стал белеть, покачиваясь из стороны в сторону, затем сказал покаянно: если она определит, что с внуком, он сделает для нее все.
     И - сделал... Соседи Эли по этажу ликовали. Эсфирь и Галия всплакнули, расцеловали Ревекку-спасительницу. Евсей Трубашник принес два поллитра, угощал всех.
     Через две недели, когда бумаги были подписаны и, в честь такого события, уж не только соседи Эли, а вся гостиница, все фомы неверующие, пели и плясали, как в праздник Симхат Тора, пришла новая бумага. Из той же мэрии. В ней предписывалось олимовской "амуте" выплатить за дареный участок земельный налог в сумме пять миллионов четыреста тысяч долларов.
     В тот вечер из окон гостиницы несся диковатый, полусумасшедший хохот нищих олим, которых умилила уже одна эта непостижимая цифра - пять миллионов... Миллионов! Долларов! "...Амери-ка-анских!"
     Старик Аврамий с седьмого этажа собрал всех плачущих и нервно хохочущих женщин на общей кухне, пропахшей капустой и гороховыми консервами, объявил занятие на тему: "Как преодолеть стресс и снять раздражение?" Он разносил по комнатам успокаивающие пилюли, а затем спрашивал соседей потерянно: - Интересуюсь, что теперь будет? Что делать?
     - Купить армейские палатки и уйти в Иудейские горы, - ответил Эли. На нем лица не было.
     Все эти месяцы сдержанный немногословный Эли казался всем непрошибаемо-спокойным, уверенным в себе человеком. И вдруг взорвался:
     - Ненавижу! - воскликнул он побелевшими губами. Аврамий уточнил деловито: - "Осьминогов"?
     - Всех! Всех этих индейцев Ближнего Востока!.. Старика-араба вчера на Кинг-Джордже обыскивали, как мальчишку-вора. Он терпел, потерянный, безмолвный... К этому привыкли. Это здесь норма бытия. Теперь дождались интифады. Интифада - народное восстание. Могли б и предвидеть!.. А какой ответ на человеческий взрыв? Китайский! Беглый огонь. Евсей прав, наше несчастье - генеральские фуражки. Не мной замечено, политика дело столь серьезное, что ее нельзя доверять генералам...
     - Это уж похоже на политическую платформу, - заметил Аврамий с усмешкой. - Если хотите, на позднее прозрение.
     - Я и в Москве националистов терпеть не мог. Эту всезнающую, всепостигшую, извините, шваль!
     Эли не слышал его, отмахнулся нетерпеливо: - Гонения, как и тюрьма, людей не возвышают, напротив, пробуждают родовое, зверниое... Для националиста нет личности. Все выведено за скобки: нравственность, талант, судьба. Есть лишь национальные задачи. Общий восторг перед "собственным" государством. И, извините, светлое будущее... неважно за чей счет. Ненавижу! Одним росчерком пера обездолили пять тысяч семей, и рука не дрогнула. Ненавижу!.. Аврамий взглянул на Эли внимательно-профессионально. Так глядел на своих неврастеничных пациентов. Невольно вспомнилась ему вспышка Эли в городе Араде, когда тот окрестил сионистских вождей средневековыми пиратами. Подумал настороженно: "В тихом омуте черти водятся..."
     Но наибольшее беспокойство Аврамия вызвал Саша Казак. Он сжимал кулаки и нес что-то явно бредовое:
     - Не подохнут и без наших пяти миллионов. Они пишут - мы строим. Не будут же ломать готовый дом?! Вы не согласны, доктор?..- И вдруг без тени улыбки предложил Эли и Аврамию написать большую статью, под которой все подпишутся: "Еврейская ли страна Израиль?!"
     
     Глава 13. "УГНЕТЕННЫЕ НАРОДЫ, КТО ЭТО?"
     
     Прошла неделя Вестибюль гостиницы "Sunton" по-прежнему напоминал ринг, на котором накаутированы все до одного. Победителя не видно - сделал свое дело и ушел, а оставшиеся лежат бездыханные, хотя в отличие от ринга поверженные тут не лежали, а сидели в креслах и на диванах, вяло говорили о том, что здесь нет будущего или молчали часами. Большинству было за семьдесят, нескольким - за восемьдесят и каждый раз, когда Эли видел их, он проскакивал вестибюль: подступали слезы.
     Сегодня чувство сострадания обострили израильские газеты, которые завершали описание стариковских посиделок ернической нотой: всю жизнь этим несчастным твердили о светлом будущем, к которому они уверенно шагали под предводительством очередного вождя. Вот, де, и сейчас они по привычке непрерывно глядят вдаль, вместо того, чтобы радоваться теплому дню и солнышку. "Они не виноваты, что родились несчастными!"
     "Кто, в самом деле, виноват в том, что старики в прединфарктном состоянии, кто?! Советские вожди, что ли, повинны в том, что квартиры для алии из СССР не строили, а ныне даже израильским кооперативам не дают строить, и дома и квартиры обманутых новичков превращаются в коммуналки? Плуты!" - Эли задержался возле стойки дежурного взглянуть, нет ли ему писем, краем уха уловил голос старика, читавшего вслух одну из статей:
     "... деды и прадеды, как всегда, говорили о будущем чад и домочадцев, над головами которых завис ныне железный налоговый груз, способный всех, кого заденет, раздавить в лепешку."
     "Литературка" - всю жизнь преследует родная "Литературка"! - подумал он. Казалось, навсегда ушел от нее. Ан, нет - по пятам следует! Те же славные приемчики: реалистическое описание чуть-чуть передернуто - добавлено вымысла, сарказма под видом защиты ("Они не виноваты"), страшна ли трагедия, коль жертвы комедийные дурачки?! И, конечно, ни слова о том, почему все загнаны в угол, что у их губителей есть и имя, и фамилия. Страна другая, широты иные, газеты непохожие, а все та же позорная "Литературка".
     В углу, отдельной группкой, печалились пожилые женщины и их близкие, озиравшиеся то пугливо, затравленно, то отсутствующими, слепыми глазами: про них говорили, что они днюют и ночуют в советском консульстве, просятся обратно. Снова прозвучал чей-то старческий фальцет, и у Эли похолодела спина: не часто приходилось слышать, как одни несчастные издеваются над другими.
     - Вы там свою пенсию просите назад! Зачем обчистили вас, патриотов? - верещал, не без яда в голосе один из сидевших. Очень удивился вестибюль, узнав, что седьмой этаж гуляет. Вина туда пронесли несколько бутылок и даже израильский коньяк " три топорика", - углядел кто-то горлышко, торчавшее из кармана истертой кожаной куртки Эли. Что за веселье, на чьи гроши? Уж не кооперативные ли? Плакали наши денежки!
     Дверь и комнату Эли была открыта, внутри составляли два сохнутовских стола из пластика, на которых тут же появились бутылки и домашний пирог: полузабытый праздничный запах свежепеченого теста волнующе плыл по коридору, забивая устоявшийся запах подгорелой молочной каши. Уборщики и их соседи праздновали отъезд своего коллеги по метле доктора Эсфири Ароновны, которой пришло приглашение на работу в медицинский исследовательский центр, расположенный в штате Мериленд. Саша отыскал этот штат на карте. Оказалось, почти рядом с Белым Домом. Эсфирь приняла известие спокойно. Ее длинное, величественное лицо выражало озабоченность: как перевозить через океан девяностолетнюю мать, не подымавшуюся с постели? Организовывал "отвальную" старик Аврамий. Дело это, надо сказать, было нелегким: в комнате Эсфири - точно госпиталь, у профессора - тем более, да и теснотища, у Саши Казака - соседушка, богоданный Эмик в запое. Остановились на Эли: его Галия известная кулинарка.
     С утра Эсфирь перебралась к Эли, принимала поздравления. Каждому визитеру Эли наливал чарочку, конца им не было, визитерам. Удача в гостинице "Sunton" была столь редким гостем, что многие появлялись лишь затем, чтоб взглянуть на американский вызов Эсфири - сверкающую жар-птицу из сказки, которой бредили годами.
     Часам к десяти приехала из Иерусалима "пташка", опять привезла кошерную еду и фрукты для Саши. "Пташка", казалось, всегда находилась в приподнятом настроении, а тут пришла в полный восторг, кинулась обнимать Эсфирь. Видела ее, кажется, впервые, тем не менее, восторг гостьи был искренним. "Освободилась! - повторяла она, не уточняя, от чего именно: от метлы, от бивуачной жизни, от Израиля? - Освободилась!" - В выпуклых птичьих глазах ее сверкнули слезы.
     "Пташка" потребовала, чтоб Саша достал магнитофончик и крутил музыку: праздник ведь общий! Эсфирь минут двадцать терпела новейшее увлечение Саши, а потом шепнула: - Сашок, пожалуйста, выключи свою камнедробилку. - Она подняла тост за Эли и Сашу, детей самой несчастной на свете российской интеллигенции, наполовину вырезанной, оклеветанной и изгнанной. Произнесла спич в их честь, а в конце вдруг всплакнула, воскликнув: - Ребятки мои, что же мне с вами делать? Напишите мне, как и что, пожалуйста.
     Саша признался, что его мучает. Раз Эсфирь уезжает, значит тот мимолетный Сэм из "Нью-Йорк Таймс" оказался порядочным человеком, он помог Эсфири. Почему же нет статьи в газете? Они и ждать отчаялись!
     Эсфирь, прижав ладони к горевшим щекам, пояснила: неизвестно, кто помог - "резюме" было разослано ею веером в несколько стран.
     - Допустим, это дело рук того паренька, которого я, к стыду своему, не пожелала видеть. Он захотел и сделал: ни в чем не задел сильных мира сего. А статья о бедах русского еврейства в Израиле дело отнюдь не частное: сколько бесстыжих влиятельных рож пришли бы в "благородное негодование" на человека, посмевшего утверждать, что Израиль выбрасывает на помойку еврейские мозги? Зачем им такая правда?! Тут Сэм писал, да не Сэм решал.
     Разъяснения Эсфири вызвали целый поток воспоминаний Эли о "доисторической родине", где одни писали, а совсем другие решали. "И все ж можно было остаться человеком, Чего-то добиться," -завершил Эли грустно.
     Пустые бутылки отставили в сторону и стали думать, как жить дальше? Ведь только на то, чтоб их "амуте" разрешили строить, ушел без малого год. А теперь что делать?
     Аврамий предложил свой план. По неискоренимой привычке, усвоенной на своей кафедре и ученых советах, он встал, затем, усмехнувшись, сел и - поднял руку.
     - Мы, свеженькие русские евреи в Израиле, - извините мой торжественный глагол, - посланники, наконец, проклюнувшейся на Руси гласности. Так вот, надо вывести Израиль за скобки. Именно об этом твердил Дов, а мы тогда не понимали, не дозрели... - Он плеснул в крошечную рюмочку остатки водки, опокинул, не морщась, заел хлебцем. - Что я имею в виду, дорогие собратья? Надо привлечь к нашему безнадежному делу всех тех, о ком шумел мир, кто дает интервью во все газеты земного шара чуть не каждую неделю. Если они проникнутся нашими бедами, расскажут о них, пусть хоть вскользь, мы прорвемся через любое осминожье и блокаду. Итак, я за глас вопиющего в пустыне!
     Стали вспоминать, кто в Израиле попал в перекрестье прожекторов и виден отовсюду. Сошлись на том, что это, прежде всего, двое бывших советских зеков - Ида Нудель и Натан Щаранский. "Пташка" предложила добавить к ним и Володю Слепака.
     Ни Эли, ни Саша о нем не слышали. "Пташка" бросила им в сердцах, чтоб не придуривались: о Слепаке не слышали только эскимосы и папуасы: Володичка - душа человек, идеалист высшей пробы, которого семнадцать лет держали в отказе. В сное время, он поднял на отъезд грузинских евреев.
     - А-а! - с иронией протянул Эли. - Это чистая правда: недавно слышал от одного грузинского еврея: "Мы были тогда такие слепаки!"
     - Поверим и проверим!- заключил Эли и внес Владимира Слепака в свой список.
     Обидевшаяся "пташка" заявила, что она хорошо знает Иду Нудель и, если ребята не против, она созвонится с ней и даже отвезет к Иде, поскольку та живет у черта на рогах.
     На том и лорешили. К концу месяца, в коротенький, промозглый зимний день, "пташка" прикатила на старой дребезжащей "Субаре" с помятым бампером и, посадив Сашу рядом, а Эли сзади, завертелась по улочкам Бат-Яма, выкатилась на автостраду Тель-Авив - Иерусалим. Моросил дождик, стекла запотели. Эли думал о своем: Енчику следовало бы купить в рассрочку детскую энциклопедию, развесить картины Галии на крючки, которые можно не забивать в стену. И ни у кого не спрашивать, - можно, нельзя ли? Прилепить крючки и все!..
     Длинные, с проседью волосы "пташки", выброшенные поверх кожаной куртки, ветер трепал перед глазами Эли. Он подумал вдруг, что самое время задать Руфи и давно тревоживший его вопрос. Он хотел спросить какого-либо израильтянина, - не сабру, а "ватика", старожила, - как и когда тот почувствовал себя в Израиле, будто в родном доме? Через сколько лет пришло это чувство, которое к нему, Элиезеру, увы, так пока и не явилось? Что нужно пережить, чтоб проснуться однажды израильтянином? Слиться каплей с массами, как требовал Владимир Владимирович, поставивший, увы, не на ту лошадь?..
     Дорога была, как стрела. "Пташка" пролетала ее сотни, если не тысячи раз. Рулежка легкая: машин мало. Самое время тронуть больное место, почесать, где чешется.
     Выслушав Эли, "пташка" молчала столько времени, что он решил, вообще не ответит: проигнорировала бестактный вопрос, это, извини, глубоко личное, неприкасаемое, - "прайвеси", как говорит английский мир. Но нет, поглядела в заднее зеркальце на притихшего, вроде чем-то пристыженного Эли, и заговорила в своей обычной манере:
     - Вы что решили, я больная на голову и об этом не думала?! Очень даже думала. Вам интересно - скажу! Я из Польши, которая по жидоморству всегда была впереди планеты всей. А когда ваш Брежнев превратил ее и свое опытное жидоморское поле и всех евреев погнали в три шеи, кикой я могла прибежать в Израиль - когда зад болит, а в голове ветер? Ясно стихийной сионисткой. Тут Дов вернулся с войны на костыле, и я стала понимать, с их вечной мясорубкой мне не по пути, пусть они сгорят со своими "изЬмами"! Теперь, извините, сделаю в рассказе пропуск на пятнадцать лет. Родила я троих, то-се; когда рассталась с Довом, нашла работу в библиотеке бершевского колледжа. Это колледж младших инженеров. Книг мало, всем не хватает, начались споры, склоки. Меня обвинили, что у меня есть любимчики, которым я оставляю книги. Это чистая правда, любимчики имелись. Кто они были, мои любимчики? Евреи из Марокко и Йемена, - седьмые, десятые в своих нищих семьях, смуглые прелестные мальчишки. Прелестные и своей открытостью и тем, как рвались к учебе, голодая, без обуви, в обносках, - как пробивались. Когда изгнали шаха Ирана, оттуда хлынула молодежь. Утверждали, разная, но в колледж пришла - замечательная. Самая жлобская публика приехала из вашего СэСэРэ, но не иОAнЛЫебАXAАAСОAЯЛбСйЛбСРXAвAэЗА\AзкXAЙЛбщЩЬBAГЛггнЛбЛЩЭЫЫчКXAХбСХЧСЕчКXлзНКAЫСкAГчЧРAеЭЧщХЬAйбБЫнзПцX@ZAгЯЛгСЕчКAНСЙХРAСОAНСбЫЭЗЬAПБлЭЧзгещюXЕбЭЙКAЫСннцXAбБПЗЭЕБбСЕБЕсСКAгЬAЕгЛЩРAгХЕЭПшAПзГц\\\AгБсАXAЕЭПщЩРAБЯЛЧщгСЪXЙБТA"ЧРB\\AеБФAЕЭдXAХбЭЩКA послабления, скидки. Был и араб любимчик, родившийся в Хайфе... Но вот началась эта идиотская ливанская война, колледж опустел. Остались одни девчонки, бедуины и арабы. Израильтяне ушли в первый день на фронт. На шабат некоторых из них отпускали домой, и они из Ливана приезжали в Бершеву. В пятницу библиотека закрывалась в полдень. Они должны были примчаться до двенадцати, чтобы получить книги. Вбегали измученные, мокрые, с автоматами на шее, и - за учебники: для сдачи очередного зачета у них была лишь одна ночь. А утром снова в Ливан. Они не знали, останутся ли в живых, тем не менее каждую пятницу врываясь ко мне, начинали такой разговор:
     - Руфь, дай мне учебник!
     - Пожалуйста! Правда, я обещала его Моше, но он не пришел и, возможно, не придет. Возьми!
     - Нет!- говорил мальчик. - А вдруг его отпустят. Ты ему обещала - оставь для него.
     - Но ты-то уже здесь. Возьми учебник!
     - Нет, раз ты обещала Моше, я взять не могу. Может быть, его отпустят.
     "Это, Эли, одно из самых моих больших потрясений. И ведь это сплошь Африка!.. Прибегает как-то один из таких ребят, рассказывает, как погиб генерал Акути, общий любимец. Мальчик этот был рядом - осколок мины врезался в приклад его винтовки. Вижу, в самом деле, приклад выщерблен, разбит. Поодаль стоит ваш, из СэСэ-Ре. Повторяет сволочным тоном пущенный кем-то слух: "Знаем-знаем, как он погиб. На пути оказалась брошенная богатая вилла, и он пошел взглянуть, что там плохо лежит..." Мальчик-марокканец кричит исступленно: "Ложь! Ложь!" И в слезы.
     Все это происходит на глазах моего угнетенного любимчика-бедуина. Он тоже стоит в очереди, за учебником. Вижу, все эти трагические истории ему до лампочки, и на дух не нужны, получил он учебник и исчез... Ребята, я рассказываю то, что пережила. Это здесь не принято. Вам скучно? Ешьте апельсины! Берите банан! И вот тут все перевернулась во мне. Что, в самом деле, происходит? Почему бедуин, который здесь родился, вырос, а теперь его, сволочугу, учат в колледже, почему наши судьбы для него не интересны? Просто это не его жизнь. Для бедуинов нет границ и правительств, кочуют, где хотят по всему Аравийскому полуострову. Мы, цивилизованные идиоты, для них угнетенные народы. И, скажу вам, Эли, скорее всего. Он -таки прав! А я прячу для него, свободного, как ветер, учебники, за которыми охотятся несвободные! С этого момента у меня и начался роман с Израилем, который продолжается до сих пор... Ответила на ваш вопрос, Эли?.. Правильно, лишь отчасти, светлая вы голова. Дов говорит, полуправда - главная ложь! Начался мой роман со страной Израиль, а не с государством Израиль. С "эрецем", а не с "мединой". "Медина" - государство, "Эрец" же - страна, это две большие разницы, как говорят одесситы. "Медина" у нас сильно больная на голову, поганая по всем статьям. Мне такое различие меж прекрасным "эрецем" и дубовой "мединой" ножом по сердцу. Почему так? Хотите, скажу?.. У вас в СеСеРе такого не было, а в еврейской Польше, да в Прибалтике существовало до войны детское сионистское движение по имени "бейтар". У детей была форма с погонами. На погонах библейский Израиль. Ба-альшой! Наши теперешние наполеоны как раз и были тогда бейтаровцами в коротких штанцах, с детскими погонами. Бегали с палками друг за другом. Теперь детские игры, сами видите, стали их политикой. Ба-альшой политикой, государственной. "Территории в обмен на мир?" - ни пяди! Люди гибнут, а бейтаровцы не чешутся: как были детишками с палками, так и остались, суки моржовые! Какие деньжищи нужны для их игр?! Миллиарды долларов идут на олим со всего света, это для вас, что ли? - как бы ни так! Вы эти дензнаки в руках подержите, и все! уйдут они хозяевам домов и квартир. "Медина" подкупает своих избирателей. Вот что придумали, хитрюги! Потому строить жилье им без надобности. Тут, скажу вам. Корень моих расхождений с Довом. Он говорит о "медине" - Дура ничего не предвидела. А я говорю - мерзавка, хитронанка базарная! Шимона Переса кто только не предупреждал: вот-вот хлынет еврейская волна, а он плечами пожимал: "Ну, и что! Объявим военное положение". В чем они преуспели, эти спинозы, так в жмотничестве. Ни в одной стране не грабят нищих, только у нас. Помню, мы только приехали, в Сохнуте выдали нам ведро, а в нем полный набор: кастрюля, чайник, метелка, совок. На каждого сохнутовская кровать с матрацем, новым бельем и одеялом из искусственного пуха. Подушка невесомая, стол великолепный, стул мягкий. Не улыбайтесь. Для вас, мужиков, все это - тьфу! А нам семью строить. Все помню! Как привезли этот набор запечатанным, в плотной бумаге. С него дом начался!... Теперь такой комплект дают? Держи карман шире! Можно купить за триста шекелей, если звенит в кармане, не в долг, как многое другое, а деньги на бочку! Крохоборство власти заразней чумы. Теперь пол-Израиля жмотничает, хуже некуда. Не верите? Вас, свежачков, обдуривают все, кому не лень: шоферня, маклеры, хозяйчики. Израильтяне теперь вообще друг другу на слово не верят. Все должно быть зафиксировано в "хозе", у нотариуса, все до копейки. Меня, помню, это поразило. Я спросила квартирную хозяйку-сабру: почему? Она мне в ответ: "Кахаби Исраэль", то есть, так повелось в Исраэле. Господи боже, какие разные люди тут рядышком! Мои замечательные чижики из бершевского колледжа, мои нынешние соседи, которые покупают горы продуктов и забивают новичкам холодильники, чтоб наелась, наконец, Россия несчастная! И тут же, в одном и том же городе, жмоты сказочные - из Сохнута, из олимовского банка "Идуд", который в Лоде списочек полицейскому подает: не расплатился за ведро с веником - не видать тебе заграницы!.. В Израиле все есть. И каждый, кто тут живет, страну эту выстрадал. Никому не далась просто так. Ты не подох, так дети под пулями. Всем тяжело. Сионистам тяжелее, чем другим. Они уезжают из "эреца" с разбитым сердцем. В этой стране много легче тем, кто ее губит. Холуям! Холуи - они же главные предатели! Этих я бы задушила собственными руками. Именно в тот час, Эли, когда поняла, что у меня есть на это моральное право, я перестала быть галутной еврейкой и стала израильтянкой. Теперь, Эли, я ответила на твой вопрос полностью... Что, Сашенька? Что делать? Милые мои - не знаю... - "Пташка" притормозила и начала съезжать у Латруна - разбитой иорданской казармы - с автострады.
     - Налево на арабскую Рамаллу, - объявила "пташка", - направо в израильскую глубинку. Берите еще по апельсину. Не лезет, прячьте про запас!
     В израильскую "глубинку" ехали целых пятнадцать минут, потом на крутом повороте увидели железную стрелку "Кармел-Исеф". Поселок Кирмел-Исеф, в котором жила Ида Нудель, придумал человек талантливый. На большом холме, на обоих его отрогах, раскинулся он карминными крышами, как птица. Взлетели на машине повыше, оказалось не туда. Вокруг никого. Саша выскочил из кабинки, крикнул: "Я сейчас!" и побежал наверх. Зимние ветры туляли здесь необузданно, но он спешил и не чувствовал холода. Оглянулся, - задохнулся от увиденного.
     Израиль вообще красив, а тут - сказка. Холмистая, сочно зеленая земля проглядывалась до Средиземного моря, хотя до него отсюда идти и идти... Море было горизонтом. Медленно уплывали темные облака, и оно сверкнуло вдруг в розовой дымке, как сабля, выхваченная из ножен. К морю стекались по склонам поля, леса и цветные пятна далеких красных крыш. Саша замахал руками, позвал:
     - Идите сюда!.. Вы что, каменные? - обиженно прокричал он, скользя вниз по сырой пахучей траве.
     "Пташка" захохотала: - Мы не каменные, мы старые! Что хмыкаешь носом? Знаешь при ком я родилась? При Сталине! Он подох, а н наоборот: природа не терпит пустоты. А Эли, наверное, при Ленине родился.
     - При Рамзесе втором, - уязвленно поправил Эли. - Боже, какие дома!
     Было от чего Бога вспомнить! Каждый дом, как жемчужина. И каждый на свой лад. Один - двухэтажной башенкой, не дом - шахматная тура. Другой в балконах, как ожерельях. Двумя ярусами балконы со всех сторон.
     Сахарно-белый дом с карминной крышей, в котором жила Ида Нудель, был окружен тоненькими, недавно посаженными деревцами и походил на терем из русской сказки. Окна, правда, современные, широкие, слепящие от восходящего солнца. Забор тоже современный - сплошной, номенклатурный. - Бр-р... - недовольно буркнул Эли. Калитка не запиралась. Это его примирило с домом.
     Ида в легком белом платье и вязаной кофте, наброшенной на плечи, выглянула на балкон. Ветер распушил ее седеющие волосы. Она присела на баллюстрадку, как в женское седло, боком. Подняла руку, приветствуя гостей жестом полководца, осматривающего свои войска.
     - Жанна д'Арк!- шепнул Эли весело. - С ней я иду на баррикады!
     - Жанна, как Америка?- "Пташка" оговорилась. Встретившись с недоумевающим взглядом Иды, в досаде ткнула Эли кулаком в спину: доведут до греха!
     Накрыли на стол, Ида принялась рассказывать о своей очередной поездке, из которой вернулась только что.
     - В Балтиморе чуть стены не разнесли, такое началось. Я сказала: "Израильское правительство, которое сейчас у власти, самое посредственное за сорок три года существования страны. Это наказание народу за то, что он не приехал и не едет в Израиль..." В одних общинах крики протеста, другие подымаются во весь рост и аплодируют... Кому чай, кому кофе? Представляете, как меня встретили тут представители этого самого посредственного?..
     - Слушай, Ида! Как тебя еще не убили за твой язык?
     Ида усмехнулась горделиво: - Я прибыла два года назад с нимбом, разве не помнишь? Меня вызволяли пятнадцать лет все газеты. На улицах Тель-Авива мне кричали: "Ида, анахну итах!" - Ида, мы с тобой! - Те, кто считал, что теперь мой черед платить, искали во мне слабину, придвигали партийное кресло. Я отвечала, что у меня нет политического честолюбия, с какой стати мне быть чьей-то бубой, куклой?! Достаточно того имени, которое у меня есть. Я давала интервью всем, кто хотел меня выслушать. Я увидела, что израильские власти не хотят алии из России. Считали, коль Америку для русского еврейства закрыли, евреи останутся в России. Бизнесмены позволяли себе заявлять публично: "Лучше возьму араба, чем русского!" Год назад, и я, и Менделевич вцепились в глотку Симхе Диницу,сохнутовскому боссу: Приняв один-единственный самолет с советскими евреями, он заявил прессе, что теперь идет спать с чистой совестью.
     - Симха, ты знаешь, что не выводишь евреев из России, и я знаю, что ты не выводишь, - сказала я ему. - И в один из дней мы будем в Багаце, - Верховном суде справедливости.
     Ох, как они боятся, что придется отвечать. Потому затаптывают каждого, кто выносит сор из избы. Как только бросаешь им перчатку, туг же читаешь о себе гадости... У, холодные гиены! Если б я была зависимой, кто знает, как повернулась бы моя судьба! Счастье, что здесь семья сестры, они поддержали. Когда строили эту виллу, взяли меня в пай. Если б не они!.. Смотрите, как здесь всех переломали. Нет, этого им никто не простит! Я бы хотела, чтобы презрение к ним было выражено в демократических и цивилизованных формах. Не так, как в Румынии!.. - Ида начала излагать свои взгляды на экономические беды Израиля. Эли нетерпеливо взглянул на часы.
     - Дорогая наша Жанна д'Арк! - с улыбкой воскликнула "Пташка": понравилась ей, видно, собственная обмолвка. - Бессмысленно взывать к тем, кому все на свете "ло ихпатли", все до лампочки. Давай соберем старых израильтян не безразличных... Есть такое движение? "Не ло ихпатлики"? Где они скрываются? Соберем, и пусть люди скажут, что же делать, чтобы не пропасть нам с этим самым говенным правительством в истории Израиля. Ты и там скажешь речь. Заметано?... А теперь слово твоим гостям, не возражаешь?-Она повернулась к Саше, излагай, мол.
     Саша зарделся, сказал: - У нас у всех, Ида, скромное желание. Жить в таком же доме, как у тебя.
     Эли захохотал. Потом встал и, пока Саша подробно излагал их хождения по мукам, обошел комнаты, оценивая как инженер-строитель эту простую и прекрасную виллу. Большие и широченные балконы смотрелись, как горные уступы. Гранитный пол украшал цветной бордюр. Пологие каменные лестницы, выполненные сверхдобротно. Уж и забыл, когда видел такую работу. Вернулся к столу и сел, прислушался.
     -Я же не государственное учреждение, - Ида пожала плечами. - Как я могу подействовать на городскую мэрию? Им хоть кол на голове теши. Конечно, в следующем интервью я могу привести ваш случай, как характерный пример болванизма наших правителей, но результат... - Она говорила устало, без всякого интереса к новой докуке, и Саша, воскликнул, всплеснув руками:
     - Ида, дорогая, приходите в наш отель! Вы увидите тех, кто на грани слома. Возвращенцев в Союз. Одинокую девчонку с ребенком, покушавшуюся на самоубийство. Людей отчаявшихся, раздавленных... Вы не останетесь безучастной - я верю! Встретьтесь с ними!
     - С русскими? - переспросила Ида холодно. - Я с ними, признаться, почти не общаюсь... Я настолько перенасыщена болью в родимом Союзе, что больше не смогу ее вопринимать: это меня разрушит.
     И "пташка", и Саша ошарашенно молчали. Эли коснулся сашиной руки: спокойно, брат, В воздухе повисла неловкость, и Ида добавила торопливо:
     - Ищите независимую организацию, друзья. Со связями, с деньгами. Идите в Форум, к Щаранскому. Или, знаете куда? В "Джойнт"! Он с Сохнутом, как собака с кошкой. "Джойнт" - реальный шанс. Не теряйте времени!
     Саша усмехнулся невесело: - Сходим, пожалуй. У нас огромный опыт - обивать пороги...
     
     
     Глава 14. ФОРУМ ЩАРАНСКОГО.
     
     Когда Ида Нудель произнесла слово "Джойнт", Эли вздрогнул. Как не вздрогнуть? Вся жизнь пошла наперекосяк из-за этого слова. Во всяком случае, так думал много лет...
     Эли увезли из блокадного Ленинграда, ему только два года исполнилось. С биркой на груди. До восемнадцати считался детдомовским русским ребенком по имени Толя. Когда его усыновили и увезли в Австралию, он уже не был несмышленышем. Знал, где-то остались отец и мать, которые, как ему объявили, его не искали. Едва исполнилось восемнадцать, он отправился в Ленинград. Год ходил по улицам, по набережной Мойки. "Мойка" - единственное слово на бирке, которое с годами не выцвело. Из дома в дом ходил, пока незнакомая тетка, сестра отца, как выяснилось, не вскричала: "Господи, копия Еня!" И заплакала, запричитала по-украински: - "Рудый, нис в конопушках. Нашлась дытына!"
     Теперь это кажется неправдоподобным, но тогда, в хрущевские пятидесятые, Эли воспринял Россию, как волю вольную. Она казалась такой - после советской посольской колонии, где жили, как пауки в банке, донося друг на друга и подглядывая даже за детьми, которым то и дело внушали, о чем можно говорить, а о чем - смерти подобно. Отзовут! Отзыва в незнакомую ему Россию почему-то все боялись, как огня. А вот он - нет!.. Тут только, на Мойке, узнал: мать на Пискаревском кладбище, умерла в блокаду от голода, отец погиб в тюрьме, как "агент Джойнта". Что такое "Джойнт", тетка не ведала. Эли взялся за газеты тех лет. С трудом достал, не хотели выдавать. Прочел на пожелтелых страницах: С. М. Михоэлс - "агент Джойнта", главный хирург "Боткинской" Шимелиович - "агент Джойнта". И пошло-поехало, по всем городам и весям. Отец был главным хирургом районной больницы, ну, и он стал, конечно, "агентом Джойнта". Как кричал на Эли военный комиссар, когда тот переправил в своем личном деле, в графе национальность, "русский" на "еврей"!
     Позднее почти забылось и незнакомое иностранное слово, и весь кровавый антисемитский бред тех лет, который, казалось, никакого отношения к нему не имел. И вдруг нате вам - опять "Джойнт"... За окном тарахтящей "Субары" темно. Мелькавшие фонари усыпляли. Потом стали раздражать, как будто кто-то нажимал одну и ту же рояльную клавишу, вызывая беззвучные желтые всплески. Покружатся светляками поселки на склонах Иудейских гор, и - снова непроглядная темень.
     - Чего это вы затихли, молодцы? - спросила "пташка" устало. - Включить магнитофон? У меня Эдит Пиаф, Ван Клиберн, Чайковский. Кого хотите? Ответом было молчание.
     - Ну, хоть сыграйте в свои стихи! А то я засну за рулем. И Эли с Сашей начали игру, которая родилась в приемных израильских мисрадов, когда они часами дожидались приема у начальства. Игра называлась "Стихи минуты". Какое у тебя настроение в эту минуту - такие и строфы. Саша кашлянул, начал грустно - с Бялика:
     "Рождены под кнутом и бичом вскормлены.
     Что им боль, что им стыд, кроме боли спины..."
     Эли встревожился: нет-нет, для мрака оснований нет! И он подхватил веселым и чуть дурашливым тоном строфы из своего любимого Олейникова:
     "Маленькая рыбка, молодой карась.
     Где твоя улыбка, что была вчерась?"
     "Пташка" захлопала в ладоши: Олейников ей понравился. Эли ткнул испуганно в кожаную спину: руль держи! Она развеселилась, не поддержать ее было невозможно. Саша и Эли обменивались строфами до самого Иерусалима, до дома "пташки", где им предложили переночевать. Саша оживился, принялся досаждать Эли строфами из его же репертуара:
     "Когда ему выдали сахар и мыло,
     он стал домогаться селедки с крупой.
     Типичная пошлость царила
     в его голове небольшой."
     Выбираясь из "Субары", "Пташка" воскликнула: - С вами поездишь, Университет кончишь!
     Утром Эли и Саша отправились в иерусалимский "Джойнт". Их встретила интеллигентная женщина лет под сорок, на сносях, одетая чисто и старомодно. Юбка плиссированная, блузка с воротничком из голландских кружев. Представилась Фирой из Риги. О чем бы ни шла речь, с полного, в коричневатых пятнах лица Фиры не сходила горделивая улыбка беременной, которая прислушивается более к себе, чем к посетителю. Движения у Фиры были округлые, плавные, даже медлительные. Впрочем, медлительность ее оказалась кажущейся. Една выслушав Эли, развернувшего перед ней планы строительства, она вскочила, заговорила с азартом. Выяснилось, у Джойнта сейчас пообще нет программы работы в Израиле: Джойнт израильтянами не занимался. А у Эли целая программа, заманчивая и реальная.
     - Умна, как бес, - заключил Саша, когда они ушли от Фиры, - все схватила на лету. И сердце есть. Тут что-нибудь, да получится...
     Не прошло и двух недель, в Израиль прилетел вице-президент "Джойнта" Майкл Шнейдер, веселый человек, а за ним и сам президент, подтянутая светская дама с артистическими жестами. "Си-ильвия, - пропела она. - Зовите меня просто Сильвия".
     Для разговора с Эли и Сашей они выделили семь минут, а беседовали четыре часа - Сильвия поручила Майклу связаться с шестью самыми богатыми евреями мира, пусть поддержат.
     - Чайник засвистел, - сказал Эли с опасливой радостью. - Если б еще и чайку дали!
     Хорошо свистел чайник! "Джойнт" снял для олимовской "амуты" целый коридор, который, вероятно, не ремонтировали со времен английского мандата. Зато в самом сердце Тель-Авива, у забора Центральной автобусной станции, "Тахана мерказит", как ее называют израильтяне.
     Вокруг шумная толчея, автобусная копоть, грязь, но дареному коню в зубы не смотрят. На зарплату Эли денег, правда, не дали (Саша, получавший полставки в Ешиве, считал себя по-королевски богатым), но обещали взять на свой счет бухгалтера и адвоката, - и на том спасибо!
     Голубой мечтой Фиры было провести музыкальный фестиваль для "всех народов из России", чтобы хоть как-то ободрить их. И - обязательно!-выставку детских рисунков. Строительство - долгая песня. А это можно сразу. Согласны?
     Она позвонила за океан и выписала Эли чек на десять тысяч шекелей. - Для фестиваля этого мало, понимаю, - посочувствовала она. - Свяжитесь с Сионистским форумом Щаранского и сыграйте свой ноктюрн бравурно, в четыре руки.
     Чего Эли не хотелось, так это звонить Щаранскому, знаменитому узнику Сиона. И вот почему: к Натану пытались пробиться чуть ли не все олим из их гостиницы. Они и поведали остальным, что Щаранский нанял секретаршу, так ее и этак! которая по-русски ни в зуб ногой. Говорить с ней надо либо на иврите, либо по-английски. "Встать во главе русского еврейства и нанять секретаршу, которая по русски ни гу-гуни?! - бухтел отель"Sunton", отроду иностранных языков не ведавший. - Да как она нас поймет?! "Тюремный орелик!" Куда летит? В какую сторону? Иезуит!"
     Эли общее недовольство разделял. Когда же перебрался в собственный офис и суета вокруг него поутихла, все же набрал номер Форума. Саша, стоявший рядом, выхватил трубку у Эли, попросил соединить его с Натаном Щаранским вначале по-французски, затем по-немецки и на древнелитовском.
     - Как, вы и на этом не говорите?! - удивился Саша очень натурально. - А по-русски? Тоже?! Как же с вами общаться нормальному олиму?!
     - Хватит мальчишничать! - Эли отобрал у Саши трубку и с властным напором, по-английски, попросил соединить его с Натаном Щаранским.
     У Щаранского был звучный пионерский голос, который увял, едва Эли произнес слово "амута". Для толковища он выделил одного из своих помощников, которого Дов почему-то называл "Вороном". Разговор был краток. Эли подготовил афишу фестиваля, завез ее к немногословному и, как показалось, деловитому "Ворону". Тот брезгливо отодвинул афишу.
     - Ваша "амута" ни к чему, - заключил он. - Кто вы такие? Вас никто не знает. На фронтоне поместить броско: сионистский форум проводит фестиваль, и - все! - В конце-концов, "Ворон" согласился, чтобы на афише рядом с Форумом значился "Джойнт", а более никаких названий и имен не приводилось. - Вам понятно?!
     Голубая мечта Фиры осуществилась в Луна-парке. Представителей всех народов, правда, не было, но детишек из России - не протолкнуться. Карусель бесплатно, ослики на прокат бесплатно. Денег "Джойнта" хватило даже на воздушные шарики, которые вручались каждому малышу. Радости много, но и огорчений хватало: детей, у которых не было приглашения от "Сионистского Форума", в автобусы не сажали. Но - обошлось. Как всегда, выручила "пташка". Она мобилизовала соседок со своей улицы, они и развезли на легковушках обиженных.
     Фестивальные дни завершились неожиданной трагедией. Неподалеку от Эли жил в гостинице одинокий тихий паренек из Зюзино, района московских новостроек. Месяца три грозили ему выселением. Он ежедневно спускался в вестибюль, присаживался на диван, рядом со стариками, повторяя, как самнамбула: "Хочу в Зюзино!" "Хочу в Зюзино!" Над ним посмеивались. Пришел полицейский выселять неплательщика, а он висит, язык набок.
     В дни похорон ворвался в офис к Эли взмыленный парень, океанолог, которого тоже выселяли из гостиницы, и с порога обвинил его в жульничестве.
     - Я подам на вас в суд! - кричал он.- И вы заплатите неустойку: я в вас целый год верил!
     Только в тот день Эли до конца постиг, какую ношу взвалил на плечи. Никто другой, он, Эли, обнадеживал амутян. Он виновен перед ними, лично он виновен, и нечего себя успокаивать: иные в таком отчаянии, что готовы покончить счеты с жизнью. Он убил их надежды, он движется "Эли-еле-еле", как острят в гостинице.
     А израильские юристы, в том числе и Герани, точно знали, что перевод сельскохозяйственных угодий в земли под строительство занимает в Израиле от семи до пятнадцати лет. Конечно, репатриантам могут пойти навстречу, но такое... Эли завершил перевод дара Герани из одной графы в другую всего за полгода.
     - Ты летишь, как стрела из лука, - заметил удивленно юридический консультант амуты.
     "Лечу-то лечу, да попаду "в молоко", - горестно думал Эли, собирая амутян для очередного сообщения о делах.
     - Это отличный сценарий для Хичкока, -заметил Аврамий Шор после сообщения Эли. - Кино ужасов.
     И даже сказочное богатство, внезапно упавшее на амутян с небес, и он, и все остальные восприняли тоже как фильм Хичкока. Сказка-явь вызвала взрыв нервного хохота и матерщину. Эли же просто испугался, получив письмо от управляющего делами Ротшильда, из Кейсарии. Письмо сообщало, что Ротшильд, узнав из французских газет о битве русских евреев за землю, дарит им часть своей земли в Кейсарии. Под тысячу коттеджей.
     Кейсария - райское место. Израильская Ливадия. Божий дар. Римляне, в свое время, возвели тут дворец наместника Императора в Иудее. Там сейчас древние развалины, римский акведук, к которому возят туристов. А у самого моря виллы и сады умопомрачительной стоимости. Жить в Кейсарии - такого нищий русский еврей и помыслить себе не мог. Казалось, радуйся человече! Однако Эли, ставший осторожным, воспринял этот дар, как катастрофу: еще пять миллионов повесят на шею!
     - А налог? - простонал он.
     - Отобьемся! - Саша пустился в пляс, помчался на разведку. Вернувшись, сообщил, захлебываясь от волнения, что полдунама земли (пятьдесят метров на пять) в Кейсарии стоит пятьдесят тысяч долларов.
     - А нам просто "за так" - представь! На каждый дунам поставим пять коттеджей. Широко. С садом-огородом. Во подарочек! Поселим там многодетных! Неподалеку заложена фармацевтическая фабрика. Забронировал амутянам 120 рабочих мест. Надо начинать земляные работы!.. Вначале у Герани, потом в Кейсарии.
     - Первый же экскаватор арестует полиция, - возразил Эли устало. - Затем придут сюда, опишут эти столы и стулья по суду-у!.. Да пойми, Саша, с точки зрения закона, мы - банкроты! Мы не заплатили налога и не сможем его заплатить ни при какой погоде. Нас посадят в долговую яму.
     - А мне сидеть привычно, - ответил Саша, и на его высоком лбу обозначилась упрямая складка, верный признак безумия, как считал Эли.
     Все возражения Эли он отметал: - В стране, которой правят безумцы, плодотворны лишь безумные решения! Попробуем новую идею на зубок: достаточна ли она безумна? Эли, наймем пока один экскаватор. Кейсария плюс экскаватор - у олим снова возникает надежда... Не придет полиция. А придет, - я в твоей фирме - бессмертный зицпредседатель Фунт. Сажусь в тюрьму я. Один, а? - Лицо его стало вдохновенным, в синих саблевидных глазах, посаженных близко к переносице, зажглась воистину магнетическая сила. Словно горит один длинный глаз.
     - Ну тебя к черту! Пропадешь с тобой, - сказал Эли и... подписал заявку на экскаватор.
     - Ты свое отсидел, - усмехнулся Эли. - Теперь моя очередь. Ночь он не спал, - трезво мысливший, ироничный, законопослушный Эли: понимал, стоит им сделать один неверный шаг, их сотрут в порошок. Как жить дальше? К утру принял решение. Идти в "Обком", как назвали олим виллу, в которой расположился Форум Щаранского. Верит он в Форум - не верит, все это побоку. Шесть самых богатых евреев мира, к которым обратился "Джойнт", показали ему дулю. Один сослался на "рессешен", - тяжелые, де, времена, остальные просто не ответили. А Щаранский нет-нет, да и привозит из Штатов миллионы долларов. Надо стать полноправным членом этого "Обкома" на долларах, и драться за своих. Тем более, что намечаются перевыборы. Первым делом, вспугнуть "Ворона" и другое воронье, раскаркавшееся возле пирога. Он снял трубку, позвонил Науму Гуру, с которым не терял связи. Наум был членом президиума Форума и, хотя появлялся там не чаще двух-трех раз в год, он называл Форум со своей вечной усмешечкой кровным детищем, прижитым, правда, совместно с героем-любовником.
     В этом была правда, подтверждали старожилы. Именно Наум создал общество "Эзра" ("Помощь"), спасавшее когда-то безработных инженеров.
     Эли договорился с Наумом, у которого были дела в Тель-Авиве, что тот, отправляясь в Форум, по пути захватит и его. Общение с Руфью убедило Эли, о сокровенном надо спрашивать в машинах, мчащихся по пустынным шоссе: нигде люди так не словохотливы и искренни, как за рулем, в часы, которые надо как-то скоротать.
     Как только Эли оказался в стареньком, пропахшем бензином "Форде" Наума, он тут же завел разговор об "Эзре" и о Форуме Щаранского, который, как полагал, Наум поддержит охотно.
     Наум выслушал Эли, вырулил на иерусалимскую трассу и, обгоняя двухэтажные автобусы, воскликнул с горячностью:
     - Мечтой "Эзра" было потрясти американских толстосумов, замкнуть их на нас, безработных олим, и вывести Сохнут за скобки. Хоть мы и понимали, Эли, что каждого, кто покусится на бездонную сохнутовскую кормушку, прирежут без промедлений, все равно, мы сучили ножками: народ возле теснился все больше лагерный, ножом не запугаешь... ан, не удалось рыбку поймать, хоть плачь! И вдруг появляется он, герой-любовник Запада. Достойный человек, ничего не скажу! С хитрицой, конечно.. Но даже Дов его приемлет... Суди сам. Алеф - бьет в зубы прохвостов. Без промедления бьет. Как опытный зек, вырвавшийся на свободку. Власть ему намекает: "Замри-не дыши - не то назначим Натаном Щаранским покладистого Иосифа Бегуна".
     Натан на первый самолет, и в Штаты, где он - спасенное дитя, всехняя любовь. И потек ручеек, - внимание-внимание! не в сохнутовскую пасть, а в Сионистский Форум. Чем Форум не "Эзра"? Бет! Сохнут пеной изошел, пытаясь оттереть Натана от толстосумов, но объявить его, как в свое время Дова, агентом КГБ не решился. Нашла коса на булыжник. Слушай дальше! Среди толстосумов оказался миллиардер Джозеф Груз. Из собственного кармашка он отвалил Натану на абсорбцию евреев из России двадцать миллионов долларов. Я бы заплакал благодарными слезами и бросился домой с деньгами подмышкой. И сроду бы не догадался объявить конкурс между израильскими банками: кто больше добавит? А Натан, пусть даже не по собственному разумению, а по мудрому совету спецов, это сделал. Малоизвестный прежде банк Тарот, жаждущий отломить от американского пирога, добавил еще сорок миллионов и закрутилась новая олимовская "Эзра". Не совсем, правда, такая, как наша, мы не одалживали под проценты - давали без всяких расписок, и не было случая, чтоб олим, устроившись на работу, не вернул деньги... Ну, а тут впутались ростовщики, хитроумный Сохнут, который, говорят, и породил "Тарот", приголубивший миллионы Груза... Тем не менее, верь я в Бога, - на Натана бы молился. Честно говорю! Всем "Эзрам" "Эзра"! Ты не согласен со мной: мордасия у тебя не восторженная?.. Что-что? Эли, гуманист газетный, ты что не слыхал: все государства основаны на крови. Все до одного! Может ли быть иначе у евреев, которых история бросила на расклев и распыл?! Думаешь, я не ел дерьма пригоршнями? Ого-го, еврейское академическое, самое пахучее... Ты Гегеля читал? Все действительное - разумно. Оставь рыданья, гуманист. Кто позволит добить вас? Проси на Форуме слова, записывайся на прием к Натану. Держи хвост пистолетом!
     Они приехали к отелю и спустились в зал заседаний, предоставленный Форуму. У дверей шептались два пожилых еврея, похоже, вышедших покурить.
     - Звонят. приглашают. В качестве кого, спрашиваю, - рассказывает чиркающий спичкой. - Отвечают: "приедете, узнаете!" Прикатил. Проверка документов, как в горкоме партии. Какая повестка дня, интересуюсь. Отвечают: "Вам не положено!"
     - Чего они все прячут? - Его собеседник задумчиво мял папироску. - Воруют, что ли? - Увидев подходившего Наума, смутился. Но не смутился Наум, услышавший этот обмен мнениями.
     - Воруем-воруем, - весело подтвердил он, проходя мимо. - Не будете хватать нас за лапсердак, все растащим!
     Навстречу им молодцы из охраны пронесли кого-то скрюченного по всем правилам усмирения бунта - голова к ногам. Оказалось, Евсея Трубашника. Усмирить его, видно, было делом не простым, по дороге стульев десять опрокинули.
     Протиснулись в зал, увидели Дова в последнем ряду. Подсели. Лицо у Дова сердитое. Он нетерпеливо поглядывал на часы. Спросили у него, почему Евсея вынесли? Оказалось, Щаранский вычеркнул его из списка гостей, а Евсей оттолкнул плечом контролеров и прошел...
     Щаранский призывно махнул рукой Науму, - давай, мол, на сцену. Наум поартачился, затем поднялся к ним, расположился со своими бумагами сбоку стола. Эли сунул ему записку для Щаранского: "Прошу слова". Наум положил ее перед Натаном, тот скользнул взглядом, передал "Ворону" - единственному за длинным столом, кто явился при полном параде, в черном костюме, с узеньким модным галстуком в шахматную клетку. Он не моложе Эли, но кажется моложавым, энергичным. Лицо гладкое, ухоженное, в глазах печаль, углы губ скорбно опущены. Вкрадчивый голос его просто шелестит:
     - Я, простите, ввел в заблуждение людей, предложив выбрать в Президиум Форума двадцать пять душ от нашего тель-авивского округа, хотя полагалось пятнадцать.
     - О чем он? - спросил Эли.
     - Места делят у пирога! - зло резюмировал Дов.
     Зашумели, зашуршали вокруг, словно спугнули птичий базар.
     - Голосуют только синие мандаты, - "Ворон" вскочил, оглядел зал. - Желтые не могут! Мы голосуем за новых кандидатов в члены президиума. Вот всем известный Алик, - он назвал фамилию.
     - Чем он известен? - спросил, напрягая связки, Эли.
     - Известен, как один из основателей сионизма в СССР!
     Дов чуть не свалился со стула. - Сидишь, как ребенок. А, может, как дурак. Все вокруг вожди, зачинатели, основоположники. И врут, главное, без зазрения совести! Тащат друг друга за шиворот!..
     За "руководящими" столами Наум сидеть не любил. При первой возможности тихо исчез и со стаканом сока вернулся к своим, на заднюю скамейку. Когда Дов обозвал "Ворона" сукой, Наум усмехнулся, сказал вполголоса: -Ну, поехал Дов на своем коньке! Пятнадцать лет прошло, а он все бухтит.
     Лишь в эту минуту вспомнилось Эли, что Дов рассказывал о "Вороне". В 1975 году, пятнадцать лет назад, "Ворон", как самый надежный, был отправлен на Брюссельский сионистский конгресс. И проголосовал, конечно же, "от имени всех советских евреев", чтоб из России везли в Израиль без пересадки, как по этапу... "Сколько тысяч семей сейчас слезами и кровью обливаются из-за таких вот бессовестных шустриков?! А этот хуже всех, Дов прав. Бывший советский, а ныне израильский физик, ума палата, понимал, что творил. И скольких губил. Одно слово "Ворон"!
     Микрофон приблизили к Щаранскому, он поднялся, - маленький, лобастый, крепко сбитый. И чем-то очень недовольный. Зал долго не утихал, лицо Натана добрело. Толстые, плотно сжатые губы приоткрылись в смущенной улыбке: - Ну, ребята, ну, что вы? Гул, наконец, улегся, и Натан заговорил о своем Форуме:
     - Напрасно вы это затеваете. Предупреждали меня. Кончится все мордобитием, хотя не так страшен черт... - И он, не кончив мысли, принялся вспоминать как миллиардер Груз избрал его своим поверенным.
     Все это Эли знал от Наума. Поначалу он не столько слушал, сколько разглядывал Натана. А потом весь превратился в слух: что угодно ожидал от знаменитого Щаранского, но не такой открытости.
     - Мы захлебнулись, - говорил Щаранский спокойно, ровным голосом, и от того, что голос его был тих и ровен, в нем все явственнее звучала печаль. - Стоит постоять на первом этаже иерусалимского отделения Форума, где принимают людей, голова начинает раскалываться от потока жалоб. Когда иду в Форум, иду со страхом, хочу быстрее проскочить первый этаж, в надежде, что меня не узнают. К тебе идут со своими бедами, а ты ничем не можешь помочь. Люди плачут, но Форум не партия. Если мы объявим себя партией, нарушим условия, при которых деньги из карманов американских миллиардеров переводятся в карманы олим из СССР... Да, это условие. Вы знаете, я против "русской партии", хотя угроза возникновения такой партии уже оказывает влияние на большинство политиков.
     Едва Щаранский сел, зал снова взорвался криком: "Три минуты в прениях?! Насмешка!!"
     - Семь тысяч врачей прибыло в Израиль, нам не дают "ришайон авода" - права на работу, - начал говорить, вбегая на сцену, торопясь и захлебываясь словами, мужчина с тонким и добрым лицом. - Нас отбрасывают, говорят, так было все годы, но это не утешает, мы отправили протесты в пятнадцать инстанций. И только одна из них вообще не ответила - Сионистский Форум. Благодарим боярина за ласку, как говорится... Сегодня медики голодают у Кнессета. Врачи просят вас, Щаранский, спуститься с гор Иудейских к людям, которые еще в вас верят...
     Второй оратор вынул подготовленную шпаргалку и тут же забыл о ней.
     - В настоящее время лучшие израильские музыканты не живут в Израиле. Музыкальная нация - евреи ухитрилась выгнать из страны всех солистов...
     Эли перестал рваться к сцене: одним воплем больше, одним меньше, - здесь, видно, ничего не решают. Он хотел было уйти, но гут объявили, что выступает Владимир Слепак, которого Руфь назвала "совестью нации" и внесла в их списочек знаменитостей, с которыми нужно говорить.
     Владимир Слепак - бородат и массивен, - на трибуне устраивался, как медведь в берлоге. "Медведь" не молод, в бороде сверкала седина. Речь написал заранее, основательный, видно, человек.
     - Голоса "Форума" не слышно, - басил он сипло. - Урезают последние копейки, которые даются на жизнь и съем квартиры, так называемую "корзину абсорбции" - Форум молчит. Правда, с помощью тихой дипломатии удалось добиться возвращения в "корзину" трех тысяч шекелей, но правительство, чтоб популярность Форума, ни дай Бог, не увеличилась, объявило: делает это по своей воле. Если б вместо тихой дипломатии начать массовую громкую кампанию, увеличили бы нам корзину нищеты вдвое-втрое.
     Олимам месяцами задерживают выплату денег из этой корзины - Форум молчит. Олим месяцами ждут очереди, чтобы попасть в ульпан, учить иврит или поступить на курсы врачей - Форум как воды в рот набрал.
     - Регламент! - прозвучало из-за стола.
     Половина зала вскочила на ноги: - Да-ать!.. Добавить!! - Цены на съемные квартиры поднялись на скандальный уровень, - громко продолжал Слепак. - Форум молчит.
     Годами не строят квартиры, не создают рабочие места - Форум опять молчит. Безработица подскочила до неслыханного ранее уровня - Форум... - Слепак кашлянул, помедлил...за него ответил кто-то из зала: - Молчит
     Пошла на убыль алия, не едут и получившие вызовы, а Форум... - МОЛЧИТ! -продолжили за него из дальних рядов.
     Слепак недовольно и строго взглянул на зал, мол, что тут, концерт самодеятельности, что ли?
     Нетерпеливые унялись.
     - Дошло до абсурда? - воскликнул Слепак. - Ури Гордон, представитель Сохнута, настораживает правительство, предупреждает его: участились случаи самоубийства русских евреев - Форум молчит.
     - Истекли три минуты! - Это вскричали уже за столом президиума. Пока не раздался этот нервический возглас, тяжело, как кирпичи, падали и падали в зал слова: - молчит!.. опять молчит!..
     Дополнительных трех минут Владимиру Слепаку не дали, но одну минуту зал все же отстоял.
     -..."Форум" превратился в группу статистов, который собирается раз в две недели, чтобы одобрить... -"ВОрона", - послышалось из заднего ряда. Слепак поморщился, уточнил конец фразы: -... чтобы одобрить сделанное Секретариатом. Одним словом, - завершил он, - Форум, который представляет выходцев из Союза, не делает для них ничего. Поэтому популярность Форума падает катастрофически. В олимовских гостиницах уже говорят о том, что Форум существует лишь как реклама Щаранского и кормушка для пригревшихся здесь бюрократов.
     Аплодировали Володе жарко, за всех сказал "Борода". Многие окружили его, дружески хлопали по плечам, обнимали. Щаранский натянул поплотнее синюю жокейскую кепочку, спустился со сцены. Эли пробился к нему, попросил о приеме, пытаясь объяснить, почему он так рвется к нему.
     - Только через секретаршу, - сказал Щаранский, не дослушав Эли. - И добавил как бы шутливо: - Я у нее в руках.
     Заметив возле Щаранского огненно-рыжую всклокоченную голову, тут же бесшумно приблизился "Ворон", прислушался, о чем речь. Заявил, что Элиезер получит слово завтра.
     - Завтра? - вскричал Эли. - Все прояснилось сегодня! Как на рентгене! Кто придет завтра?!
     - Все до одного прибегут!- ответил "Ворон" с ухмылкой - Завтра на Форуме будут члены правительства. Вопросов больше нет?
     Следующий день был пятницей. Начали рано, чтоб успеть к полуденным автобусам, последним перед шабатом. Членов правительства не было.
     Часа два звучали голоса на пределе отчаяния.
     - Летом этого года алия-90 выплеснется на улицы! В начале зимы она начнет голодать массово! Мы перестали быть диссидентами, мы стали таким же сытым равнодушным истеблишментом, как все эти чиновники в мисрадах...
     Вдруг началась за столом нервная суета. Натан Щаранский вскочил, кинулся кому-то навстречу. Тут же вернулся, воскликнув с торжественными интонациями в голосе:
     - Давайте поприветствуем Шимона Переса!.. - Движением руки он как бы смахнул с трибуны очередного оратора, которого до этого представил уважительно, как заслуженного отказника. Какие-то девицы в первом ряду бешено зааплодировали.
     - Цирк! - Дов сплюнул. - Отказника прервал, как шестерку. Нарвался бы на меня, услужливый.
     Шимон Перес был оратором опытным. Его раскатистый басок звучал почти задушевно: - Рабочая партия, которую я представляю, разработала программу абсорбции, - начал он. Слушали угрюмо: социалист - все обещает, пока в оппозиции. К тому же каждый на себе испытал, что такое - массированное вмешательство государства во что бы то ни было... Дов вспомнил с усмешкой ныряльщика на Мертвом море: "А гуд бохер Шимон Перес". Точно гуд бохер!
     Года два назад Наум с Щаранским ходили к нему, предупреждали: вот-вот хлынет алия из СССР. "Ну, какая алия поедет из страны, вступившей на путь демократии, - ответил Шимон Перес. - Какой еврей покинет такую страну, чтобы приехать сюда, где арабская "интифада"?"
     "Пророк... социалистический..." Лоб у пророка огромный, с залысинами. Лицо неподвижное, будто из пемзы. Глаза полуприкрыты темными морщинистыми веками, - скучающие, чуть настороженные. Под нарочитой задушевностью мольба к русским евреям: отдайте голоса за рабочую партию, за израильский социализм! А в глубине глаз - тревога, тоска.
     Тоска и впрямь промелькнула. Но совсем по иному поводу. Он намеревался воскликнуть, и воскликнуть, по своему обыкновению, темпераментно, с неподдельным клятвенным пылом: он вытащит страну из кровавой трясины "интифады", похоронит безмозглую политику Ликуда - все это "патриотическое" поселенчество в арабской гуще, порождающее новые конфликты. Он заверяет: костьми ляжет, подпишет мир хоть с сатаной...
     Но ведь то же самое, слово в слово, он только что обещал на своей партийной конвенции. Там были лишь члены рабочей партии, единомышленники, выбиравшие нового лидера, и его, любимого ученика Бен Гуриона, забаллотировали. Лидером партии стал, вместо него, Ицхак Рабин, вечный соперник, "лютый друг", как острят газеты.
     "Старею, - мелькнуло.- Не в этом дело: Рабин не моложе. Так что же? Не всем однопартийцам нужен мир? Устраивает modus vivendi? Ни туда, ни сюда? - Тут-то и сверкнула льдисто в его глазах тоска. - Предпочитают сидеть на горячих угольях? Списывать на "неудобства кресла" промахи, лень?"
     Память о провале на конвенции и о том, что партия предпочла ему генерала, как раз и завоевавшего в Шестидневную эти злосчастные "территории", обдала холодком. Он помолчал, поскучнел, завершил речь отнюдь уж не клятвенным голосом: - Борьба за мир постоянная цель нашей партии... "О-ох, охота пуще неволи, - подумал Дов, имея в виду охоту за голосами избирателей. - То-то тоскует, ненаглядный. Мечет бисер... А ведь шли за ним люди. Сорок лет шли, верили. Чем заворожил?
     Дов не сразу понял, чего от него хочет Эли. Шепчет Эли: - Только что парень в Афуле покончил самоубийством, вот записка. А этот поет и поет...
     Дов оживился: - Я его прерву, а ты прочти записку... У Эли спина похолодела. - Мне и так слова не дают!
     Дов покосился в его сторону неодобрительно. Эли тут же послал записку Щаранскому: "Немедленно прошу слова!" Натан машинально пододвинул ее "Ворону", и тот махнул Эли рукой, все, мол, в порядке, но как только Шимон Перес завершил речь, объявил, что слово предоставляется каблану.
     Профессиональным "кабланом" - строителем-подрядчиком - Эли не был, у него мелькнуло вдруг удовлетворение человека, с которым считаются. И тут он увидел, что к трибуне идет совсем другой человек...
     - Опять мне слово не дают! - вскричал Эли, вскакивая. - Олим в Афуле повесился, никому дела нет!.. - "Ворон" взглянул на него неприязненно: при чем здесь это?! - А живым где жить?! Налогом душат. Пять миллионов!
     Об этом, похоже, не только "Форум", - весь Израиль уже знал. Грохнуло: - Позор!.. Переизбрать президиум!.. Подобрались тут не дело делать, - сидеть!..
     Натан Щаранский вскинул руку. - У меня большое искушение подать в отставку, ибо мы превращаемся в самую обычную партию Израиля, где занимаются дележкой власти и денег. Зачем нам Форум?.. Я прошу не вскакивать с мест, не мешать. По-моему, мы зашли в тупик... Ты привозишь из Штатов один или два миллиона, очередные пятьдесят семей получают помощь. Еще тысяча семей кричит, - вы украли наши деньги! Усиливается влияние Форума - растут инсинуации. Какие бы фонды мы ни создали, они смогут помочь лишь небольшой группе. Значит ли это, как слышишь иногда, что мы должны быть вдохновителями олимовских демонстрарций?
     - Должны! Иначе зачем Форум?!- кричали из зала.
     - А я считаю, что время таких демонстраций прошло. Нужны израильские демонстрации, только они смогут подействовать на правительство, не превращая давление масс в войну олим и израильтян.
     - Переизбрать весь президиум! Надоело! - Шум долго не утихал.
     Щаранский недовольно озирался. Губы у Натана припухлые, как у ребенка, снова подумал Эли. И слова вдруг прозвучали все те же, детские: - Ну, ребята, ну, что вы?
     Сидевший рядом с ним "Ворон" многозначительно кашлял в микрофон. Наконец, стало тише. - Если мы оставляем нынешний состав Президиума... - начал он.
     - Это еще не решили! - взорвался зал. - Голосования не было.
     Какой-то пузатый толстощекий мужчина рванулся к сцене. Вслед ему крик: - Не давайте ему микрофона!
     Толстяк вовсе не нуждался в микрофоне. - Переизбрать! - рявкнул он на весь зал. - Хватит! - И выкинув руку в сторону сцены: - Наелись! Опять станете переводить олимовские деньги на свои "культурные нужды"?!
     Зал потребовал у вождей, сгрудившихся на сцене, высказаться по сему поводу. Хотят ли они, чтоб их переизбрали? Пусть поднимут руки, как и все прочие.
     Натан Щаранский вскинул на секунду руку: переизбрать Президиум Форума! Владимир Слепак поднял обе руки: переизбрать! Наум Гур привстал, бросил: - Сменить всех, что за вопрос.
     "Ворон" и сидевшие рядом с ним кричали: - Оставить на год!
     Выбрали счетчиков для голосования. Те помотались взад-вперед, выяснили: Сионисткий Форум жаждет переизбрать вождей - немедленно! Но тут снова поднялся "Ворон", - губы попрежнему сложены скорбно, в округлившихся глазах испуг.
     - Неправильно считали! - вскричал он. - Вон сколько людей гуляет! Не участвовало! - показал в сторону столов, на которых грудой высились соки в банках, бифштексы, салаты. Там, в самом деле, стояли проголодавшиеся. - Господа!.. Эй, вы! Быстро голосовать!
     Переголосовали. "Ворона" оставили еще на год, - большинством в два голоса.
     "Ворон" сел, закрыл глаза, отдыхая. Углы губ опустились еще больше. Удивительно откровенное лицо у "Ворона", давно не видал столь откровенных, подумал Эли, - сытое, постное, грустное лицо пастора на погребальной церемониии, и, вместе с тем, настороженное, неуверенное, задумчиво-плутоватое лицо человека, который одно говорит, другое думает, третье делает.
     Половина зала поднилась, чтоб бежать к последним автобусам, но тут раздался встревоженный голос: - Чрезвычайное сообщение. Одна минута!
     К трибуне пробирался человек, заросший до ушей вздыбленной густой бородой.
     - Я отвожу кандидатуру Эдуарда Кузнецова, одного из умнейших людей на свете. Мы его уважаем за поведение в самолетном процессе, за то как он вел себя на следствии и, как, взяв на себя оружие, пытался спасти от расстрела летчика Марка Дымшица. Это в прошлом. Теперь о настоящем. Я скажу резко, но мы на сионистском форуме и не будем стесняться. Мы не вправе избирать в Президиум сионистского Форума не еврея.
     Зал закричал протестующе. Бородатый продолжил: - Прошу вычеркнуть его из списков, чтоб он знал границы: сотрудничать с нами - пожалуйста, спасать советское еврейство - честь и место. Господа, я выражаю только свое мнение! - Голос его потонул в шуме.
     Натан Щаранский попытался восстановить тишину. - Каждый имеет право на свое мнение! Не говорите с места!
     - Хватит! - ревел зал. - Опротивели, пейсатые, как горькая редька! Прочь! Идиотизму есть предел!
     - Нужно ли голосовать?! - Щаранский пытался перекричать зал.
     - Не-э-эт!
     - Все! Эдуард Кузнецов избран единогласно!
     Эли помчался к автобусу, Дов его окликнул. - Мне дали визу, - сказал он. - Не надеялся уж, но вот дали... Как куда? В Москву, послезавтра лечу. На наши власти надежда, сам видишь. Куплю там завод бетонных панелей, прокатный стан Козлова, слыхал, небось? У американцев такого нет, они живут без горячки. А не отыщу, закажу такой же.
     - Для нас?
     - Вам это вряд ли поможет: вам хорошо бы до дождей под крышу. Кого из гостиницы пока не гонят, те меня дождутся. Я не благодетель, но, думаю, сделаем игру. Приходи провожать в аэропорт, лады?
     На проводы Дова Эли приехал вместе с Сашей, который загорелся, услышав, что Дов получил визу. - Неужели такое время приходит?! - вопрошал он всех.
     Отыскали Дова в кафе. Сияющий, в английском костюме с синеватым отливом - не Дов, а генеральный консул, рядом с ним розовела, румянилась монументальная и нежная Софочка.
     - Вы ее с собой берете? В сопровождение? - спросил Саша дрогнувшим голосом.
     Дов поднял глаза, задержал их на Саше. Заметил негромко: - Софочка отсюда с вами поедет. Хочет с папаней повидаться. Здесь садитесь на тель-авивский ширут. На Тахане Мерказит - пересядите на такси. Беречь Софочку пуще глаза! Монета у Софочки есть.
     Выпили из плоской бутылочки, которую Дов выудил из внутреннего нагрудного кармана английского костюма. Вспомнили недавний Форум.
     - Свербит у Натана в душе. В отставку вроде рвется, - Дов усмехнулся.
     Эли пожал плечами: - Кто ему помеха? Натянул бы свою жокейскую шапочку поглубже да и спрыгнул с коня.
     - Над бездной? - Дов засопел мрачно. - Оставь вас, советских, без узды, вы проорете: "Кто был ничем, тот станет всем". И в штыки!.. Нет уж, пусть скачет!
     Насмешил всех Саша, который на Форуме не был, но из рассказов других составил свое представление.
     - Сионистский Форум - Ноев ковчег, где избранные еврейцы спасаются от еврейского же потопа. Двери законопатили. Семь пар чистых, семь пар нечистых.
     Посмеялись. Эли добавил невесело: - Ида Нудель перенасыщена болью, Натан Щаранский завел бронезащитную секретаршу, которая по-русски не ведает, - куда бедному русскому еврею податься, к "Ворону"?
     - Сдался тебе "Ворон"? - удивленно пробасил Дов. - Разве он ворон? Он кукушка-хитрованка с подрезанным крылом. В чужих гнездах свое вьет-хозяйствует. Гут бохер Шимон Перес - вот кто ворон ненасытный! - Покосился на Сашу. - Ты что, Сашок, хмыкаешь, носом водишь? Не согласен, что ли?
     Саша поджал губы. - Гуд Бохер, если случай подвернется или дядя Сэм на Бохера верхом сядет, сделает шажок к миру. А то и рывок... А на Шамира с Шароном, где дядя Сэм сядет, там и слезет...
     Дов забасил напористо, убежденно: - Пока американам удастся наших миролюбов взнуздать, да пришпорить, половина Израиля разбежится от их социлизма... Что? Кроме пересов мира принести некому? Возможно! У социлистов теперь руки пустые. Все, что несли, растеряли. С пустыми руками к избирателю не сунешься... Принесут - возьмем! Но только без их социлизма, так его этак! Ты что, парень, сам не видишь? Даже крах советского воронья им не урок...
     Сорок лет роют Израилю социалистическую могилу, и еще ищут нашей поддержки... - Взмахнул рукой безнадежно: - Да и не принесут они никакого мира, Cашок! Тут нужен Реган, а не Картер с его либеральными слюнями. А Гуд Бохер, не видишь, что ли? израильский Картер. Несколько поколений арабов выросли в ненависти, камни швыряют и пятилетние дети и старухи, а он с ними обниматься - целоваться. Они его, не дай Бог, так поцелуют...
     Саша снова повел носом. - Н-не знаю. Гуд Бохер - это из вашей эры. Я ничего плохого от него не видел... Для меня "ворон" Ицхак Шамир... За "территории" всех нас положит. И олим, и старожилов: он без войны - нонсенс. "Шамир - война" в гостинице на всех стенках. До победного конца, вещают шамиры. А его тут ни в какой бинокль не разглядишь...
     - Порядок! - воскликнул Дов с досадой. - У нас эта свободка есть. Навалом. У каждого исраэли свой "ворон"... - И вдруг затянул каким-то тугим каменным басом:
     "Ты не вейся черный ворон
     Над моею головой."
     Кивнул дружкам: подтягивайте. Эли и Саша поддержали его с удовольствием:
     "... Ты добычи не дождешься,
     Черный ворон, я не твой."'
     Сидевшие в кафе американцы поглядели на соседний столик оторопело. Кто-то из них сказал: - Russians! Все заулыбались: точно - русские, что с них возьмешь!
     
     
     * ЧАСТЬ II. Испанские мотивы Горби *
     
     Глава 1 (15). В МОСКВУ ЗА ПЕСНЯМИ.
     
     Пора Дову отправляться на второй этаж, к самолету, а он все не торопится. Наконец, поднялся из-за столика, произнес с облегчением:
     - Во-от и сопровождающая нас фея! Припоздала что-то.
     Все взглянули в сторону дверей, захохотали: в кафе пританцовнывающей походкой вошел, сутулясь, Наум Гур. Улыбнулся ехидной улыбочкой, спросил, отчего его приход вызвал такой восторг публики. Дов показал на часы.
     - Лекарства свои взял? Бегом, брательник!
     Давно выискивал Дов "окно" в своих делах, чтобы "нырнуть" в Москву недели на две. А тут вдруг Наум позвонил, - летит в Москву на "Еврейский конгресс".
     - Фантастика, старик! - кричал он в трубку. - Чехов "Три сестры": в Москву! В Москву! В Москву!.. Беру тебя второй сестрой!.. Третья? Третью найдем на месте.
     "Еврейский конгресс" Дова занимал мало. "Я в эти игрушки давно не играю", ответил, но с братом ему, вечному советскому зеку, лететь было спокойнее.
     В аэропорту "Бен Гуриона", как всегда, змеилась очередь к паспортному контролю. Какого-то юнца в черных российских штанах не пропускали. Он доказывал, что все деньги Сохнуту вернул, совал бумажки. С ним не спорили. Появился офицер и увел бедолату.
     За стеклянной стеной белый, как снег, самолет "Эль Аль" с широкой голубой полосой вдоль фюзеляжа. Наум постоял в волнении: гордый "Джамбо-джет" с надписью "Эль Аль" вызывал в нем такое же тихое торжество, как бело-голубой флаг Израиля. По дороге к самолету и он, и Дов обратили внимание на нововведение. На стене аэропорта Лод лепнина на нескольких языках, появилась и на русском, - "Добро пожаловать". Дов вздохнул, вспомнив рассказ Саши о том, как их встретили: " Вы тут никому не нужны!"
     "Сучий мир! Одно на витрине, другое в магазине".
     В Амстердаме пересадка: самолету "Эль Аль" в Россию пока хода нет. Американские ортодоксы в черных шляпах перед посадкой сбились группкой, молились вполголоса, - раскачивались взад-вперед, держа перед собой молитвенники. Оказалось,они тоже в Москву. Одни на экскурсию, другие читать лекции о Торе-пятикнижии Моисея. Молодые на целый месяц - нанялись вожатыми в детские религиозные лагеря.
     Наум и Дов переглянулись. Другие времена на дворе. Летят на Еврейский конгресс, а, когда покидали Россию, даже за песни и танцы у синагоги давали "семерик" со строгой изоляцией. Гулю за иврит швырнули в читинские лагеря.
     Наум приложил руку к борту пиджака. Колотится сердчишко как после марафона.
     Неожиданная мысль обожгла его. Раввины везут в Москву Тору. Свою древнюю культуру. Чтоб утвердилась в законных правах еврейская жизнь. А евреи, в то же самое время, бегут из России, не оглядываясь.
     "Загадка, Наум?.. Назовем ее ПАРАДОКС ГОРБАЧЕВА и исследуем..." Наум задержался возле одного из юнцов в черной кипе, заглянул через его плечо в молитвенник: любопытно, что они бормочут перед полетом в гостеприимную Россию? Окликнул брата, и с усмешечкой: - Дов, иди, повторяй за нами, евреями! - По движению нарочито выпяченных губ понял ответ Дова. - Бога ты не боишься, - продолжал Наум с деланной серьезностью. - Без Бога в душе живешь. Как был каторжником, так и... - Он шутил многословно, скрывая свою почти паническую тревогу, свою нахлынувшую вдруг острую озабоченность, из-за которой потерял сон и решился, вопреки запрету докторов, лететь в Москву. В свое время острил: Брежневу ничего не стоит доконать Израиль. Пойти навстречу безмозглым израильским царям, - отпустить сразу миллион русских евреев, тут Израилю и конец. Утонет, как перегруженный паром... И вот, доострился: "поддиванные" снялись вдруг, как птичья стая... Такого в России еще не бывало. Даже во времена кроваваых погромов, при Николае 2-ом, в эмиграцию уезжало в год сто-сто пятьдесят тысяч максимум. Да только ли в России не бывало? Гитлеровская "Хрустальная ночь" не вызывала столь огромного оттока. Какие нужны силы, к тому же хорошо скоординированные, чтобы сорвать с места и швырнуть в неизвестность треть русского еврейства?.. В Лоде опустились полмиллиона. А если завтра рванет еще миллион?.. Начнется такая Ходынка, что евреи предпочтут Россию с ее нищетой и "Памятью" солнечному Израилю... Чья это политика? Какие цели ставит? Э, да кто здесь об этом думает? Наши "цари" не думают ни о чем...
     - ...Бубновый бы туз тебе на спину, - бросил Наум брату, продолжая свою привычную пикировку. - Тебе, да еще кой-кому.
     Дов не ответил, разглядывая необычную пару. Чего только не увидишь в международном аэропорту! И ей, и ему лет по семьдесят пять. На них белые футболки с надписями крупными буквами "Just married" (Только что поженились). Девушки в синей униформе аэрослужбы суетятся возле молодоженов, предупреждая каждое их желание.
     Пассажиры постарше начинают улыбаться молодоженам издалека. Юные граждане вначале раскрывает от удивления рот, затем торопливо присоединяются к приветствующим. И лишь один пассажир, прочитав вслух без улыбки "Just married", добродушно бухнул на плохом английском: - В который раз, отец? Дов, поравнявшись с ним, спросил: - Do you speak Russian? - А как же! - ответил бывший соотечественник. Дов потоптался возле него, и, неожиданно для самого себя, поинтересовался:
     - А если бы рядом с ним была, с той же надписью, девчушечка лет восемнадцати, прижег бы словечком?
     - Спрашиваешь! - воскликнул незнакомец.
     В эту минуту Наум оглянулся и - невольно шагнул к брату. Губы Дова плотно сжаты. Глазищи, как раскаленные угли. Таким лицо Дова бывает лишь тогда, когда он из последних сил удерживает в себе "косматое словечко", - как называли в семье Гуров лагерную матерщину.
     В Москву прилетели вечером. Когда приземлялись, Дов посмотрел на брата, сидевшего рядом. Лицо у Наума взмокло, припухлый нос подрагивал, как у зверя, почуявшего опасность.
     - Ты что, брательник, в волнении?
     Наум спросил глазами: "А ты?"
     - А ежели возьмут у трапа? - пробасил Дов, и они разом засмеялись.
     Простились с пассажиром, с которым говорили всю дорогу. Он был в штатском, а теперь натянул шинель с генеральскими погонами. Братья переглянулись настороженно: тот все рассказывал о некоем Бардюшкине, лишенном перестроечного авантюризма, за которого он будет голосовать на пленуме обеими руками.
     "Кто такой Бардюшкин?" - шопотом спросил Наум молодого парня в очках, сидевшего позади: новых советских политиков он не знал.
     - Зверь из бездны, - так же шопотом ответил парень.
     - Вроде Егора Лигачева?
     - Что вы?! Егор Лигачев - прошлогодний снег, певец колхозов. Теперь пришли такие мальчики... - И он сжал руку в кулак.
     - А-а... - Наум бросил на генеральскую спину насмешливый взгляд. И пояснил Дову тоном самым серьезным: - Политинформация - мать интуиции. Не презирай.
     Каждый из братьев вез по два огромных чемодана подарков. Наум, к тому же, телефакс для сионистской организации. С опаской вез, боясь, отберут на "шмоне".В лучшем случае, ополовинят чемоданчики.
     "Шмона" на границе нс было. Таможенники расхаживали у своих пустых "шмональных" столов, улыбаясь приезжим. Словно родных узрели. Непостижимо!
     Наум накинул на себя меховую кожанку, приотстал, поискав взглядом багажную коляску. Спросил службу, где найти? Тот уставился на Наума, словно служивого спросили, есть ли жизнь на Марсе? Другой показал на бегу куда-то в сторону, где вилась длинная очередь...
     - О-ох, узнаю тебя, великая родина, - произнес Дов устало. Узнал он ее, впрочем, с первого шага, увидев над будочками пограничников надпись на двух языках: "ПАСПОРТНЫЙ КОНТРОЛЬ. ПРЕДЪЯВИТЕ ПАСПОРТ И ВИЗУ". А ниже "Passport and viza, please".
     Дов усмехнулся не без горечи: иностранцам "please" - пожалуйста, дорогой гостюшка; своему: "Ксиву на стол, сука! И не шевелись..." Как не ведала государева служба слова "пожалуйста", так и поныне..."
     Во всех международных аэропортах народ течет мимо полицейского контроля, как вода через сито. А здесь - толчея. "Россия без давки - не Россия..." Когда вдруг погас свет, Наум почему-то развеселился:
     - Тьма египетская. Все, как в Торе.
     Подъехало такси. - Американы? - поинтересовался шофер.
     - Почти-и, - протянул Наум на родимом русском. - Не удержался, добавил со смешком: - Из страны полузрелого социализма.
     Шофер дал газ и исчез мгновенно. Дов обругал Наума, показал второму водителю зелененькую бумажку - помчались пулей. Наум потянул носом.
     - Дов, может быть, у меня галлюцинации на идейной основе, но, по моему, воняет.
     - Воняет и безо всяких идей. Загазовано, да еще чем-то травят.
     Наум повернулся к шоферу: - Шеф, а почему у вас в столице воздух, как на помойке. Вонь.
     - Вонь? - удивился шофер. - Не чую. Принюхался должно быть.
     Вечерняя Москва выглядела неухоженным рабочим поселком, занесенным снегом. Грязные сугробы горой. На улицах полутемно.
     - Что у вас, светомаскировка, что ли? - спросил Дов шофера.- Война, вроде, давно кончилась.
     - Светомаскировка, - ответил тот сквозь зубы. - Сталина на них нет! Наум поглядел на шофера с любопытством. Мужик в годах.
     -Шеф, а коль Сталин покинул нас, бедных, кого бы ты хотел видеть у кормила?
     - Бордюшкина!
     Наум взглянул на него оторопело. "Ты-то, в засаленной ушанке, почему?.." Не спросил, лишь головой мотнул, да, выбираясь из такси, пробормотал усмешливо: - Дов, умом Россию не понять!
     Вышел из машины у подъезда дома, где жил приятель, организатор Конгресса, и лишь утром отправился к Дову, в гостиницу "Националь". Дов торопливо добривался, сообщил, что его увозят из Москвы по делам дня на три-четыре. И чтобы Наум перебирался сюда, полулюкс оплачен... Запах беспокоит? Это химия, выводили клопов. Я уже забыл об их существовании...
     Оставив вещи в "Национале", Наум начал обход города. Полвека в нем прожил, на войну отсюда уходил. От подмосковных Химок аж до Кенигсберга "сорокопятку" свою толкал. Он пытался идти маленькими улочками, по которым в юности бегал в библиотеку. Тротуары были не расчищены, лед не сколот. Грохнулся так, что с трудом поднялся. Только теперь разглядел: асфальт вздыблен, искрошен - сам черт ногу сломит. Хотел выбраться на улицу Горького, там, наверное, тротуар лучше, ноги сами свернули на бульвар, к Арбату. Вот и дом Полярников, где жила Гуля. Почувствовал, глаза увлажнились. Присел на скамейку, напротив дома. Здесь все, как было. Мальчишки лепят снежную бабу. На саночках везут детей. "Волга" стоит у подъезда. А вот Гульки нет. Кажется, только вчера катили с ней на электричке в зимнюю Малаховку с "Письмом 39-ти". Скрывались от лубянских "топтунов". Не было на свете праведнее Гульки: "Мы выедем все или все погибнем." И - погибла, - кто мог это предвидеть? - в Иерусалиме.
     Ветер льдистый, с густым бензиновым смрадом. В Израиле розы цветут, а здесь... Поежился, застегнул кожанку.
     Дышать стало труднее, и он кинул под язык крупинку нитроглицерина, почмокал. Свернул к центру. Какие-то чудеса в Москве. На Пушкинской толпы. Отнюдь не демонстрация трудящихся, никто не суетится, не орет: "Разобраться по пятеркам!" Никто никого не торопит. Крик, смех. Какой-то человек в зимней шапке с развязанными болтающимися ушами взобрался на скамейку, сипит пропитым голосом:
     - С коммунистами что делать?!. По моему, так: приговорить всех к расстрелу. А потом помиловать.
     Его сменил мыслитель предельно радикальный... Более слов удивили Наума ноги радикалов. Один в разбитых сапогах с отрезанными голенищами, второй вообще в каких-то опорках. "Что они, фабрику "Скороход" разгромили? Перестройка еще из своей первой пятилетки не вылезла, а уж все босы".
     На Страстном бульваре, у "Московских новостей", садовую скамейку превратила в трибуну молодая чернявая женщина. С ногами у нее все в порядке. Ботики на кнопках. Крестит последними словами Михаила Горбачева, называет его преступником, ответственным за кровь Сумгаита.
     - Кто эта рисковая дама? - спросил Наум улыбавшегося мужчину, который стоял рядом.
     - Не узнаете? Новодворская! Какой год в тюрьму просится. И посОдют, подберут ключик!
     Вдали бушевала еще одна группа. Кого-то шумно уличали: -Дешевка! Кого выгораживаешь, падла?! Охранника?!
     Почувствовав усталость, Наум дотащился до метро и поехал к своему дому. А дома нет. На его месте башня этажей в двенадцать. Внизу, наверное, был магазин. Огромные окна в густой пыли, как бельмы. Весь первый этаж пустой. И это при вечной теснотище... Боковой подъезд как раз там, где была их квартира. Пытался войти в него, отпрянул. Дух такой хоть святых выноси!
     Задрав голову, оглядел бетонную башню. Новая, когда успела так облезть? Стены грязно-желтые. Под балконами подтеки. Все выцветшее, пожухлое. Обветшал домик, облез... как и вся Москва, увы!.. "Что же дальше будет? Похоже, бардак только начинается..." Пересек мощеную, в глубоких выбоинах, улицу, взглянул на проходные дворы своего детства.
     Остановился у высокого и глухого забора, через который когда-то перелез, спасаясь от агентуры. Теперь бы не одолел, да и не подойдешь: сугробы, свалка.
     Когда видел грязь на улицах Тель-Авива или Нью-Йорка всегда сравнивал их с чистой Москвой. И на тебе! Досадно.
     Собирался заглянуть еще на улочку Архипова, где когда-то пританцовывал и горланил с приятелями: "Если в кране нет воды, значит выпили жиды". Хотелось постоять у синагоги, на пятачке. Там, еще при нем, приколотили табличку "Площадка для выгула собак". "Оченно оскорбили... Эх, пригласить бы сейчас выпить старшего лейтенанта "Золотухеса" из ОВИРа, который мне симпатизировал! Как он руками разводил, сердечный: "Две загадки в мире - евреи и снежный человек".
     Увы, идти в Колпачный переулок не было сил, да и проголодался. Из любопытства сел в длинный, сдвоенный автобус (таких раньше не было!), но сошел, не доехав: инженерное ухо Наума было оскорблено. Поворотный круг, соединявший обе половинки автобуса, визжал, как стадо свиней. "Перестройка отменила ремонт, что ли?" В конце-концов, вернулся на улицу Горького.
     В "Кондитерском" все полки были заставлены пачками турецкою чая. Ни печенья, ни конфет. "Чай так хорош, что из туретчины везете?" - спросил продавщицу. Та повернулась спиной. За нее ответила женщина в деревенском платке, которая набивала чаем наволочку.
     - Ну да, - отозвалась та. - Хороший чаек, радиоактивный...
     Наум удивился: - Зачем же купила?
     - У-у - отозвался у прилавка подвыпивший мужчина. - Вот до чего довели. Сталина на них нет!..
     Наум отпрянул, словно его в грудь ударили. Подумал невольно: "Густовато дебилов. Впрочем, где меньше? Если бы сопоставить Россию и Израиль по нескольким параметрам, да заложить в большой компьютер Цахала. Ох, любопытненько!"
     В соседней 'Бакалее" так же пусто. На всех полках лишь соль и толокно. Удивился, выругался и озлился на себя, - ведь слыхал об этом не раз. Да только пока сам не увидишь!
     В углу возле кассы закипал скандал. Оказалось, все товары продавали по паспортам с московской пропиской. Даже хлеб. Теперь не хотели дать хлеба военному с погонами лейтенанта.
     - Я ракетчик, - горячился он. - Стерегу небо Москвы.
     - Ну, вот, и стереги, - безразлично ответили из очереди.
     Ноги мерзли. Наум вернулся в гостиницу, наскоро перекусил на втором этаже, в буфете для иностранцев. Чуть передохнул. Вышел, остановил такси, показав, как научил Дов, пачку "Мальборо". Объехал театры. В Большом - "Царская невеста", Малый в строительных лесах. Зал Чайковского закрыт без всяких объявлений. Мечта походить по театрам приказала долго жить. Ладно, на Конгрессе узнает, куда пойти. Отправился туда, хотя до начала оставалось больше часа.
     Таксист немолодой, кепочка замаслена. Наум покосился на него, спросил досадливо: - Вы тоже за Бардюшкина?
     - Что я, "памятник", что ли? Их всех судить надо. До одного!
     - И нашего любимого Горби?!
     - Вы не в курсе! Андрей Дмитриевич-то как помер. Сказал о нашей жизни, а Горбач микрофон выключил. В ту ночь Сахаров и отдал концы... Доконал человека!
     "Вот так, - подумал Наум с удовлетворением. - Толокно и турецкий чай, на сытый желудок, забудут и простят. А это вспомнят..."
     У здания, в котором должен работать конгресс, толпа. На заборе возле дверей сотни бумажек и объявлений - чего только там не наклеено! Даже стихи на листочке из школьной тетрадки:
     " Назло бюрократам - ворам,
     Ельцин, не только голос,
     Душу свою отдам..."
     Наум задержался у забора. Подумал, найдется ли в Израиле хоть один школьник, который за Переса или Шамира душу отдаст?.. "Серьезная ты страна, Россия!"
     Ветер рвал старый плакат времен выборов. Над фотографией крупно фламастером: "ОН ИЗ "ПАМЯТИ". А рядом размашисто и зло, чернилами "Сионисты проклятые!" А вот и они, молодцы из "Памяти", со своими лозунгами. Черные шинели, портупеи, кирзачи на ногах. Большой транспарант уличает редактора "Огонька": "Коротич - современный Гольдштюккер". Наум спросил у державшего плакат, кто такой Гольдштюккер? Тот понятия не имел. Поручили держать, вот и держит.
     Наум присоединился к евреям-делегатам и гостям Конгресса, толпившимся у входа.
     - Когда с трибун обсуждают, надо или не надо резать евреев, и кто-то вас защищает, - это одинаково ужасно, и угрозы и защита,- говорил невысокий гражданин с потертым портфелем подмышкой.
     - Я не хочу жить в стране, где русские выясняют между собой, бить меня или не бить? И не хочу, чтоб защищали. Это оскорбительно!..
     - В чем дело, дорогой товарищ?! - вскинулся Наум. - Берите билет и к нам... Куда к нам? На Святую землю!
     - Там уже два моих брата пороги обивают. Где работа, где дом? Фанфаронство на нашей крови! - И повернулся к израильтянину спиной, показывая, что говорить с ним больше не о чем.
     - Вы, значит, оттуда, - пробился вперед другой, тощенький средних лет, в роговых очках. - Я сам из Питера. Не знаю, как у вас, а у нас... прежнего Питера нет! Даже дистрофики в блокаду больше представляли Питер, чем эти, теперешние, которые заполонили улицы. Хамская, скажу вам, улица: лузгает семечки, матерится. Пойдет за любым демагогом. Бал правят люмпены, вот что я постиг. А что делать, скажите? Самое время вспомнить Германию тридцать третьего года и что стало с теми, кто решил переждать,
     У Наума едва не сорвалось с языка благодушное приглашение на Святую землю, но - сдержался, промолчал...
     Открыли двери, и он вместе со всеми двинулся в зал. Вместо приветственного слова "от Израиля", решил изложить притихшему залу главную концепцию сионизма: у нее здесь похоже не так много сторонников. Значит, в лоб нельзя. Вначале как-то вызвать полное доверие "поддиванных"...
     - Люди нигде не любят слышать правду о себе. Нигде-э! Ни в России, ни в Штатах, ни у нас в Израиле, - сказал он. - Кто не согласен, вспомните: сострадают ли здесь афганским крестьянам и их детям, уничтоженным войсками генерала Громова? А ведь их мил-лио-он!.. Сострадает ли московский обыватель жертвам Сумгаита? Или вам, изгоняемым евреям? Вон они стоят, у парадного, ваши сострадатели! Кто их уймет? Наш любимый Горби? Любимый "памятниками" Егорушка Лигачев? Бардюшкины?.. Смеетесь, евреи? Вот и мне ничего не остается... А ведь над вами глумятся не где-то там, за горами-за долами, а тут, у всех на глазах. Пришли вам на помощь, в массе своей, братья славяне?.. Простите, не слыхал: о жертвах собственной жестокости, собственного бездушия думать, говорить, да и печатать не хотят. Нигде-э-э!.. Такова наша сволочная человеческая природа. А вы все "вообще" и "вообще". Недавно приехавший в Израиль Володя Слепак тоже мыслил "вообще", от душевной широты и благородства вступил в сахаровский комитет, да и просидел в отказе семнадцать лет... Не влезайте в русские дела - вообще...
     У меня на русский шовинизм нюх собачий, са-а-ам шовинист. Не смейтесь, что да, то да! Не отыгрывались бы на евреях, я б и слова не сказал чернорубашечникам. Это их русская забава - палицей махать... А вот наше историческое дело - поголовный еврейский отъезд! - Уловил краем уха возгласы неодобрения... - А если не отъезд, какая у вашего Еврейского конгресса альтернатива? Вступать в спор с бешеными псами? У них резонов нет!.. Только стоя на четвереньках, куняевцы вправе пролаять в своих журнальчиках, что генералы Скобелев, Паскевич, Ермолов облагодетельствовали Среднюю Азию и Кавказ. Облагодетельствовали огнем и мечо-ом!.. Евреи, не тратьте силы на литературную, партийную и прочую шпану, - вывозите евреев!..
     - Куда? - спросили из зала.
     Наум, опытный оратор, на реплику не отреагировал, боясь развязать спор. Вернулся на свое почетное место во втором ряду, сел молча, отстраненно.
     На Конгрессе он расслабился, расчувствовался: евреи собрались в центре Москвы, на Красной Пресне, в Доме кино, где, помнится, стояли бани, в которые хаживал.
     В фойе охрана из украинского "Руха", - прикатили здоровущие "лбы". расспрашивают милиционеров: "Ихде тут жидки, которых треба обороняты?" Снаружи милиции человек пятьдесят, не меньше. Когда шли к автобусам, милиционеры стояли двумя шеренгами. Евреи шествовали внутри, убежденные, что охраняют их. А, как выяснилось, охраняли студентов-палестинцев, явившихся клеймить евреев. Наум насчитал троих палестинцев. У остальных, под намотанными арабскими платками, были широкие россйские физиономии. Такой простой комуфляж!
     На второй день прислушался к выступлениям, пригляделся к лицам (многих знавал и двадцать. лет назад, еще до отъезда - так они рвутся в Израиль, певцы Сиона!..) и стал ощущать "фальшивинку". Выступали и совестливые, но охотно ораторствовали и те, кто некогда открещивались от рисковых Гуров и руками и ногами. В натужном пафосе и мелочных подковырках угадывалась драчка: "Кто на Конгрессе, главней, кто представляет в глазах Запада советское еврейство? На чей адрес пойдут оттуда компьютеры, телефаксы и всяческие подачки? Кому слетать раз-другой на дармовщину в Америку, Европу, Израиль - "от имени еврейского народа"?.. Таких, помнится, мать называла "швицерами". Наумом овладело горделивое чувство первопроходца: "Да, совсем другой человеческий материал... В наше время посидел в главарях, получи "семь и пять по рогам," - народ подбирался, как сортовые зерна. Один к одному... А тут?.. Мели Емеля, твоя неделя!
     У Наума снова мелькнуло досадливое: "Кеше анахну бану". Стариковская гордыня. Слаб человек..."
     Пытался заглушить в себе гордыню, но как заглушишь, когда "поддиванные" спрашивают: "Самолетный процесс, что это?" "Хельсинкская группа" - что за группа такая?" Тут и швицеры забегали, как муравьи: "Слышали, Наум, погром назначен на первое августа?" По-человечески их жалко, но пора пожалеть и Израиль...
     Тихо поднялся и прошел в новое огромное фойе кинотеатра, пахнущее свежей краской. Половина людей не в зале, - здесь толкутся. Знакомых выискивают, дружков, интересных людей для беседы.
     Наум тоже попросил найти ребят поинтереснее. Расспросить их, выяснить доподлинно, когда и почему вдруг загорелась земля под этими, "поддиванными" евреями, которых даже "памятниками" не проймешь? В свое время, они и к сталинскому жидоморству притерпелись, выработали иммунитет против всех советских ядов, а то и русскими назвались... И вдруг такой обвал! Уселся в тихом углу, ожидая, пока приятель Наума, из устроителей, искал знакомых. Первым он подвел насупленного делегата Конгресса лет тридцати пяти в черной бархатной кипе. Выдающиеся татарские скулы и ухоженная распушенная еврейская борода создавали эффект ширины и прочности. Будто в подтверждение, тот так встряхнул Науму руку, что он плечом повел, не вывихнул ли сустав?
     - Рахмил, - назвался делегат. - Ленинградский резник.
     - А в миру?
     - Доктор технических наук, кибернетик, старший научный. И протчая.
     - Анкетка чистая, поэтому в резники попали? -весело спросил Наум.
     Рахмил засмеялся. Объяснил, был в Питере резник. Один на весь город, восьмидесяти пяти лет от роду. Как-то спрашиваю его: "Живите до ста двадцати, но, извините, кто будет после вас?" "Вы!" - говорит. "Как это я?!"
     Не хотел Рахмил обижать старика, не стал отказываться. И тот принялся учить кибернетика, как по всем ритуальным правилам прирезать курочку или быка. И выучил.
     - В Питере в мясных магазинах как шаром покати. Отправились мы за мясцом в колхоз. Первого быка я забил с одного удара, двух других оставил колхозникам, чтоб сами забили. Те намучились, и теперь каждый раз звонят: "Рахмила, который быков режет!" Так пришла ко мне слава, - закончил Рахмил, и оба заржали. Похлопали Друг друга по плечам, разговорились дружески.
     Одно вызывало сомнение. Не тревожили Рахмила черносотенцы. Будто нет их и не было...
     - Не тревожат, а в миру вы небось не Рахмил, а Роман, так удобнее? Рахмил ответил спокойно: - Когда еврею-ассимилянту бросают в лицо "жид", он белеет от испуга или от тоски. Доказывает - горячится, что его родные поэты Пушкин и Лермонтов, что на языке идиш он не знает ни слова и его родина - Россия. Беднягу бьют по самому уязвимому месту: у него нет другой родины.
     А мне скажут: "Не наш!", "Не нашего Бога!", я улыбаюсь. Конечно, Рахмил не ваш. Моей культуре три тысячи лет. У евреев была Тора, когда русичи еще ходили в звериных шкурах. "Не наш!" Смешно!
     Науму почудилось, он с этим парнем всю жизнь знаком. Вместе в шестидесятых от КГБ отбивались. Как говорили на войне: "С таким пойду в разведку". Воскликнул убежденно: - Ну, что, значит, в следующем году в Иерусалиме?
     Распушенная борода Рахмила взметнулась удивленно. - Я и так в Иерусалиме! Давненько, друг мой. Зачем еврею два Иерусалима!
     Второй делегат Конгресса, с которым Наум познакомился, был с берегов Волги. Он близоруко взглянул на гостя сквозь толстые окуляры, принялся рассказывать, как создавался в их городе еврейский культурный центр.
     - Движение пакового льда началось весной восемьдесят восьмого. Башкиры заволновались, татары - даешь наши культурные центры! Местная власть сама намекнула: а вы, евреи, ничего не хотите? Что у нее было на уме, никто не знал. На первый концерт еврейского центра многие идти боялись. А вдруг провокация? Не пришли и знаменитые актеры: боялись "засветиться", объявят сионистами, доказывай, что ты не верблюд. Привезли старуху Котлярову, -единственную артистку, оставшуюся от разгромленного театра Михоэльса. В фойе звучала еврейская музыка. На следующий концерт народ повалил валом, шли с детьми, со своими стариками. Некоторые плакали.
     - Ну, а ваша роль в этом почине?
     - Никакой! Я подошел к устроителям, сказал: "Меня зовут Абрамом. Идиша не знаю, никуда не собираюсь, но вашему движению сочувствую. Я - детский врач, чем могу быть полезен?"
     - Детский врач, а спрашиваешь? - воскликнули. Через неделю привели на "брис" - обрезание. Посмотрел, как это делает человек без медицинского образования и - ужаснулся.
     За меня взялись райком и КГБ: "Этот делает обрезание". Возбудили дело, передали в министерство здравоохранения, чтобы лишить диплома врача.
     Спас Абрама министр, хотя и встретил недружелюбно: "Вы -детский врач. И хороший, как мне доложили. Нам стало известно, что вы делаете обрезание. Зачем это вам надо?"
     Абрам ответил, покраснев: "Я увидел, как это делает мясник с Центрального рынка. Понял, тут место врача. Евреи ведь тоже люди..." "Идите!"- тяжело сказал министр, и от Абрама отстали.
     Наум гнул свое: - А каково в вашем городе евреям? Кошмар?
     - У нас кошмар с экологией. Государство травит людей.
     - Чего же вам сидеть-травиться?.. Ну "вале". У нас в семьях несчастье, беда, моя жена боится рожать, а ему все это - прошлогодний снег. Ему важен "вал"...
     Наум поглядел на него внимательно: длинный, тощий, в чем душа держится. Лет двадцати пяти, а виски серебрятся. Улыбка застенчивая, виноватая.
     - А что, если вы неверно поняли взгляд консула? Не к вам относилась злая искорка.
     - Только ли во взгляде дело? Как-то мы опять пришли к нему, говорим. Такие- "вале". У нас в семьях несчастье, беда, моя жена боится рожать, а ему все это - прошлогодний снег. Ему важен "вал"...
     Наум поглядел на него внимательно: длинный, тощий, в чем душа держится. Лет двадцати пяти, а виски серебрятся. Улыбка застенчивая, виноватая.
     - А что, если вы неверно поняли взгляд консула? Не к вам относилась злая искорка.
     - Только ли во взгляде дело? Как-то мы опять пришли к нему, говорим. Такие-то ученые едут в Израиль. Надо бы заранее отправить документы, чтоб приготовились. Может, сообщить университетам. Консул отмахнулся: - Когда приедут в эрец, будем разбираться... -А мы из писем знаем, какая там разборка. В Израиле патовая ситуация, страна в спячке, почище брежневской. Не очень, видно, волнует это вашего Генерального израильтянина.
     - Прохвост, значит?" заметил Наум не без сарказма. - Злодей нераскаянный...
     - Почему прохвост, почему злодей?! Когда надвигались погромы, ребята рассказывали, он весь второй этаж забил матрасами и одеялами. Гору целую натаскал. Начнется резня на улицах, будем спасать евреев... Люди неоднозначны. Лично он, может быть, даже добр, сердечен, но он держит "линию" правительства, а линия бессердечна. Гони "вал", там разберемся...
     "Умен, бестия!- подумал Наум, прощаясь с волжаниным. - И благор-роден. Таким юшку и пускают на Руси... Ох, зря от нас отвалил. Зря, голубь! Умный нигде не пропадет. Силы, конечно, надо для этого иметь. И молодость. Нет, зря отвалил!" Не сразу расслышал чей-то вопрос. Оглянулся, известный академик-математик. Наум вскочил, извинился за тугоухость. Академик тихим мерцающим голосом поинтересовался, почему покончил с собой профессор математики, - он назвал его, - получивший место в Иерусалимском Университете. Наум растерялся, ответил на вопрос вопросом, побагровев до шеи, словно на провальном экзамене: -А он не был шизофреником, ваш гений?
     Вечером проглядел список, составленный им на Конгрессе: "Что посетить?" Поставил галочки у некоторых спектаклей: "Поминальная молитва" по Шолом-Алейхему Марка Захарова. "Закат" по Бабелю в театре Маяковского. В "Современнике" "Смиренное кладбище" и "Кто боится Вирджинии Вульф?" - Гафт играет, Волчек. Давние симпатии. Не пропустить бы.
     Около полуночи вышел побродить, подышать перед сном. Спустился в подземный переход. И вдруг переход взорвался: мимо промчались на ревущих мотоциклах какие-то шальные парни в кожаных куртках. Случайный прохожий, прижавшийся, как и Наум, к грязной кафельной стене, бросил зло:
     - Рокеры! Удержу нет.
     - Чкалов под мостами пролетал, а эти в подземелье ринулись, - сказал Наум, успокаиваясь. - А милиция не вмешивается?
     - Ми-ли-ция, - произнес прохожий насмешливо. - Рокеры три раза громили 108-е отделение милиции... Да, здесь, на Пушкинской площади.
     Наум поднялся по разбитым замусоренным ступеням на улицу, постоял у тусклого фонаря: "Господи, будто век назад уехал!.."
     Утром обзвонил приятелей, с которыми не виделся двадцать лет. Почти все с "Электролампового", с незабываемого "научного коридора". Кто-то вскричал радостно, кто-то буркнул недоуменно: "Ты, какими судьбами?" Никто не боялся. Один вызвался даже взять на работе отгул, приехать. И за то спасибо!
     Наум достал толстую тетрадь, принялся заносить вопросы, связанные со своим главным интересом на Конгрессе: так что же заставило "поддиванных", которых с насиженного места и трактором не сдвинешь, рвануться, помчать, не чуя под собою ног? Ведь, по сути, речь идет вовсе не о "репатриации", а о бегстве. Бегстве! Что было толчком?
     
     
     Глава 2 (16). "ЧТО МЫ ИМЕЕМ С ГУСЯ?"
     
     Утром Наум не пошел на заключительное заседание. Решил попрощаться с "поддиванными" вечером, на банкете - под "столичную" с икоркой. Выпил кофейку, повязал галстук канареечного цвета, натянул клетчатые американские порты, намереваясь двинуться к новой станции метро, название которой Дов продиктовал ему по телефону. Дов не знал, задержится ли он в Москве еще на неделю, и просил завезти Сусанне - дочери дяди Исаака-воркутинца, с которым соседствовал на лагерных нарах, конверт с вызовом из Израиля. Передать лично, на худой конец - опустить в почтовый ящик или, ежели ящик не запирается, засунуть под дверь. До похода к Сусанне наметилась еще одна встреча, которую Наум сам себе организовал. Когда звонил знакомым инженерам, один из них спросил весело: - А помнишь ли ты Власа? Взяли на небо, а неделю назад обратно скинули.
     Помнил ли Наум Власа Ивановича - бывшего парторга ЦК на Электроламповом заводе? Как не помнить: десять лет пикировались! Оказалось, Влас переселился на Старую площадь, а ныне, в связи с горбачевскими пертрубациями, погнали его в шею.
     Наум даже вскочил, когда услышал такое. Вот у кого бы узнать, как все было на самом деле! Кто "памятников" породил, кто натравливал их на евреев?.. К нему, Науму, Влас всегда относился корректно, как к оченно полезному еврею.
     Отыскав домашний телефон, Наум позвонил. Не забурел Влас, не бросил трубки. И Наум предложил встретиться, потолковать о житье-бытье. Тот, помедлив секунду, согласился, только попросил, чтоб не на виду, не в "Национале" и чтоб он, Наум, был один, "без довесков". И вот сошлись в тихом ресторанчике у Сокольников, оглядели друг друга улыбчиво. "Где ж твои буйные еврейские вихры?" - посетовал добродушно Влас. Он совсем не постарел, только располнел чудовищно - полтора Власа. Глаза без живинки, шапка ондатровая, шуба боярская. Зашли в полумрак ресторанчика, огляделись. Официанты сонные. Посетителей почти нет. Разносолов, вроде, тоже. Наум пошептался со стариком-метрдотелем. Все появилось мгновенно, как в сказке. Наум чуть пригубил рюмку, объяснив, что астма мучает. Влас Иваныч на здоровье не жаловался, налил себе стакан коньяку для почина.
     Влас ничего не добавил к тому, что знал Наум, и Наум поскучнел. И лишь когда Влас Иваныч опрокинул второй стакан коньяку, по неизменной привычке - под икорку, его словно прорвало:
     - Да пусть "Память" хоть свой необрезанный хрен публике показывает. Главное что? Не тормозить процесса, процесс пошел.
     - Значит генсек сыграл еврейской картой?
     - Ну, еврейской! Много вы о себе понимаете. Главное что? Евреи, что ли?! Демократы кто? - на две трети из еврейской интеллигенции. Интеллигенция вся пронизана еврейским духом. И когда мы говорим "борьба с сионизмом" - это для нас борьба со своими демократами.
     "Как славно, что тебя выкинули из Серого дома, - мелькнуло у Наума. - Это обнадеживает".
     - Нас не интересуют ты, он, они - конкретные евреи, -Влас Иванович принялся варьировать дорогую ему мысль. - Мы поняли: борьба с сионизмом в СССР - это борьба с демократией. Наша линия - пусть уезжают. Евреи-неевреи - дело десятое... Мы, конечно, против антисемитских организаций, но они нам не мешают.
     - Ну, а слухи о погромах, с датами резни и прочем, кто сеет? Шпане разве по плечу взбаламутить две столицы! Неужто тут никто руку не приложил? Ох, не думаю...
     Влас Иванович не ответил. Сосредоточенно занялся едой. "Э, да что с него спрашивать, с красавца, когда цвет русской интеллигенции своих родных евреев продал и предал, - думал Наум с горечью, наливая себе "Боржоми". Что-что, а это-то он выяснил доподлинно. "ВААД" - Союз еврейских организаций подготовил документ об угрозе погромов в стране. Копию отправили академику Татьяне Ивановне Заславской - Президенту социологической ассоциации. Познакомившись с ней, она воскликнула: "Какой ужас!"
     Еврейский ВААД, с ее санкции, разослал двести пятьдесят копий этого документа. Каждое из них известному в Союзе человеку.
     Увы, пришло всего четыре ответа. Первым откликнулся Олесь Гончар, который обещал сделать все, чтобы не допустить погромы на Украине. Затем отозвался Муфтий мусульман России и Западной Сибири. Третьим - драматург Гельман. Он предложил театральным деятелям собраться и обсудить эту тему, но на встречу пришел только он один. Впрочем, заглянул также депутат Верховного совета от Биробиджана. Последним, после долгой паузы, отозвался Глава русской православной церкви. КГБ заявил, что сведениями о подготовке погромов оно "не располагает". Все остальные двести сорок шесть знаменитых деятелей русской советской культуры и государственной власти умыли руки. Что им Гекуба... "Так кто все же спровоцировал бегство? Лубянка? Горбачев?" Ничего достоверного узнать не удавалось. Правда, некто Кривулин, секретарь антисионистского комитета СССР, опубликовал в газете "Советская Россия" документ, перепечатанный как бы из арабской газеты - существует, де, секретный договор между Горбачевым и Бушем, подписанный на острове Мальта. Советским евреям разрешат уезжать в Израиль по шестьдесят тысяч человек в год, за что Союзу предоставлялись различные виды помощи.
     А они то хлынут ливнем, то упрямятся, "поддинанные". Никакой закономерности! Как тут не закрыть Власу глаза на керосин под еврейскими дверями?! Антисионистский комитет, конечно, изображал негодование: Горбачев торгует людьми - новый вид работорговли в XX веке...
     Ну, что тут сказать? Чистое вранье или не вполне? Антисионистский комитет давно обрел славу базарного Петрушки, который охотно преподносит зевакам любую ахинею. Но, с другой стороны, "ахинею" тиснула "Советская Россия", газета коммунистов сталинского закала...
     - Московские евреи считают, за "Памятью" стоит сам Председатель КГБ... как его, родимого, фамилия?.. Крючек, вроде? - осторожно начал Наум.
     - Генерал КГБ Крючков! - недовольно уточнил Влас. Добавил иронически: - Много они знают, ваши евреи!
     - Слышал, он злобный юдофоб этот Крючек... Не он ли отец "Памяти" с ее истерикой? Знаете ведь, Первые отделы на предприятиях всегда интересовались "пятым пунктом"?
     - КГБ, по традиции, политической линии не определяют, - буркнул Влас.-Они исполнители. Любой линии...
     - Вот-вот! На кого же они косятся, ретивые? - Не может Влас ничего не знать об этом. Не мог не слышать о депутатском запросе, который передал Горбачу в руки писатель Григорий Канович. Ведь двести депутатов, не шутка! требовали: уймите черносотенцев!.. И что? Горбач, вопреки правилам Верховного Совета, даже не включил "письмо двухсот" в перечень поступивших документов...
     "Так что, будем в молчанку играть?" - Наум покосился на Власа недовольно - закусывает, словно оркестром дирижирует. Раздутые пальцы с вилкой то к маслицу, то к икорке, то за ветчинкой, вилка - ножичек сверкают. И вдруг застучал ножом по бутылке с боржоми, вскинул руку: "Официант! Официант!" Не Влас, а Кароян!
     И тут Влас Иванович хлопнул по столу ладонью, стаканы, ножи и вилки зазвенели. Вырвалось страстно:
     - Слухи о погромах - горбачевский почерк, тебе не ясно что ли?! А вы за бугром Горби! Горби! Любимец! Ну, и жрите свое дерьмо!
     Наум рот открыл от столь неожиданного всплеска. Осторожный аппаратчик, и на тебе. Влас врать не будет. Зачем? У него и фантазии на то не достанет.
     Наум разлил остатки коньяка, воскликнул запоздало:
     - Жрем, Влас! Всем миром жрем! По глупости... Только, вот понять не могу: зачем вы по Баку на танках протулялись? Били там и правого и виноватого. На кого отстрел-то? Евреев там, вроде, не осталось...
     - Это наши внутренние дела, Наум... Будем здоровы! - Чокнулся, опрокинул коньяк в рот, как воду, закусил хорошо. И, подымаясь со стула, обронил:
     - За Баку - скажу тебе напрямки - я его не осуждаю. Ни-ни! Не покажи он кулак, смоет всех к чертовой матери!
     ... "Что же мы имеем с гуся?-думал Наум, провожая Власа к стоянке такси и пожимая ему руку. Исторгнутый Влас и Кривулин из "антисионистского", конечно, гусаки с одного огорода. Но вот гнуснейшая история с запрятанным у всех на виду депутатским запросом о юдофобском разгуле "памятников"- факт подлинный. Плюнул Горбач народным избранникам в физии, а те утерлись. Велик Гоголь, все предвидел: сожрала бумагу миргородская хрюшка!
     "Любимец - торчат уши," - записал Наум в своем блокноте, когда спустился в метро и присел на лавочке у стены.
     На станции сыро. Поежился Наум, двинулся к Сусанне, размышляя на ходу и в битком набитом вагоне: "Конечно, вполне доказуемо то, что люди рванулись в бега именно после Мальты. POST НОК, NON PROPTER НОК. "После этого, не значит по причине этого", говорили древние. Но бесспорно: политический альянс наверху прежде всего вылился в горбачевский "юденфрай". А это уж шаги Ея величества истории. Горбач входит в историю равноправным собратом испанских "христианнейших" королей Изабеллы и Фердинанда, очистивших Испанию от нехристей? И евреев,и арабов... Черт знает что, Наум! Горбач больше не отбивает каблуками "Камаринского", втайне ему роднее "Хабанера" - испанские мотивы! История на твоих глазах чешет грязные бока, как свинья о забор, а ты занят своей дурацкой астмой!"
     Вышел Наум из метро, поежился. День слякотный. Ночью вроде подморозило, а сейчас грязь из-под колес машин веером, успевай отскакивать.
     Наум подумал о Сусанне. Когда-то ее звали Сусик-воркутинка. Дов говорил, трехэтажный дом Сусика найти легко: сто метров от метро. Перед домом всегда тусуются то демократы, то молодцы из "Памяти".
     И, в самом деле, тусуются. Интересно! Наум пробился через толпу. Рожи вокруг разбойные - явно не демократы. Ага, про жидов говорят! Ясное дело. Круглолицый, усатый, похожий на лабазника (Не Васильев ли?) взобрался на ящик. Вождь в черной шинели и яловых офицерских сапогах, приспущенных гармошкой. Матерчатые ушки сапог не заправлены в голенища, торчат, как у насторожившейся овчарки. Оглядел своих гвардейцев, потом зевак, которые толпились в сторонке, закричал сипло, с истеринкой в голосе.
     Наум понял, сейчас что-то произойдет. Такого случая он не упустит. Едва осипший оратор спрыгнул на снег, Наум взобрался на ящик и объявил, что он, Наум Гур израильский гражданин и убежденный сионист, тот самый, который всем вам хочет... - Он провел ладонью по горлу, воспроизведя звук, похожий на хрюканье зарезанной свиньи... - Хочет вам амбец, понятно? Так вот я скажу вам, как иностранный сионист и ваш заклятый враг... - И он прокричал, забыв про астму, жилы на шее надулись: - Правильно делаете, что гоните жидов! Хватит им сидеть на вашей русской шее! Попили славянсую кровушку - довольно! Гоните без устали - всех до одного! Святое дело делаете! Святое православное дело! Вы- надежда России! Слава ее! Гоните их... - Он начал задыхаться, схватился за грудь.
     Остолбеневшие молодцы в шубейках и расстегнутых шинелях взревели восторженно. Затем, в приливе патриотических чувств, подхватили сиониста, ловившего ртом воздух, на плечи и понесли под приветственные клики к станции метро.
     - Ура-а-а! - Победный глас грохнул на площади, как взрыв. Прохожие шарахнулись- Даешь наше русское ура-а-а-а!
     
     
     Глава 3 (17). "ЧТОБ И СЛОВА "ЕВРЕЙСКИЙ" НЕ БЫЛО..."
     
     Вернувшись в Москву, Дов прямо с вокзала заехал на Еврейский Конгресс, посидеть часик-другой, - "для общего продуванца", как он сказал, потом захватить Наума и вместе с ним вернуться в гостиницу. Наума на Конгрессе не было. "Не иначе, шастает по театрам", подумал Дов. В зале сладкогласил пухлощекий сохнутовец. "Прилететь в Москву, чтоб слушать сохнутовца?! Тут своих врунов навалом!" - Дов чертыхнулся про себя, встал и, топая своими тяжелыми туристскими ботинками, вышел в фойе, где разговорился со знакомым. Подошла и молодежь, услышав, что этот краснолицый, плотный, как борец-тяжеловес, бородач - гость из Израиля.
     - ... Был у меня белый магнитофончик. Налепил я на него две голубые полоски изоленты, получился как бы израильский флаг, -рассказывал Дов. - Погулял с этим флагом по Белокаменной, сестры Берри голосили у меня на идиш, израильские певицы, - десять лет врезали мне за все такое со строгой изоляцией. Едва выжил... Интересно, ребята, как вам удалось легализовать в Москве идиш, еврейские песни-танцы? Даже сионисты не прячутся, ходят грудь вперед... Как же все тут переломилось, ребята? - Дов угостил окруживших его москвичей американскими сигаретами, приготовился слушать.
     Рассказывали наперебой, размахивая руками, дополняя друг друга. Вырисовывалась немыслимая еще вчера картина.
     Имперская столица очеловечилась не сразу, сдалась последней. Когда в Уфе или в других республиках появлялись еврейские культурные или научные центры, это ни у кого не вызывало негативных эмоций. А в Москве у чиновников глаза стали круглыми: "Ка-ак еврейский?! Почему?! Никогда!"
     "В Уфе уже год существует, - настаивали на своем евреи-москвичи. - И даже в Киеве".
     Чиновники тянули, понимая, вместе с тем, что от судьбы не уйдешь. "Давайте назовем, как угодно, - наконец, предложили самые гибкие и прогрессивные. - Скажем, "Центр по изучению проблем малых народностей". Или как хотите, но чтоб и слова "еврейский" там не было".
     Евреи народ настырный, не отделаешься!.. Один чиновник надоумил: "Приведите кого-либо еще - немцев, татар, мордву, что ли. Мы разрешим сразу пять центров и, среди них, еврейский. А то меня тут же заподозрят в симпатиях к сионизму".
     Москвичи так и поступили. Отыскали в Москве татар, которые давно пытались возродить "Татарское историческое общество", созданное до войны и Сталиным ликвидированное. Татары подготовили документы и отправились на регистрацию вместе с евреями. Чиновники встретили их с пугливым восторгом. "Пожалуйста, - ответствовали, - на основании решения от такого-то числа вполне можно..."
     За спиной молодых, сгрудившихся вокруг Дова, начались взрывы безудержного хохота. Гоготали, окликая дружков, что-то показывая им. Один из парней пытался успокоить неугомонных, мол, мешаете слушать, но и он присоединился к реготу, присев на корточки и хватаясь за живот. Вскоре хохотал весь Еврейский конгресс. Смех доносился даже из зала.
     Не оживился только Дов, бросивший взгляд на одну из фотографий, которая вызвала столько веселья. На любительской карточке плыл над головами "памятников" известный сионист Наум Гур, выступавший на открытии Конгресса. Каждую его ногу в клетчатых заморских штанах несли по трое не менее известных делегатам молодцов, физиономии которых выражали неподдельный восторг. В фойе рассказывали подробности: один из еврейских активистов был тогда среди публики и заснял весь королевский кортеж.
     Дов послушал - послушал и безмолвно, ни с кем не простившись, покинул Конгресс: он знавал за Наумом страсть к "театральным взбрыкам", как говаривал покойный отец. И обычно радовался ей. Но сейчас рассердился не на шутку: не время скоморошничать. Люди кровью обливаются. Да и не дурил Нема вовсе! За шутовством вся их программа - основы сионизма. Бен Гурион и не скрывал никогда: хорошо бы галутных евреев попугать, иначе не пойдут под его руку...
     Проходя мимо бронзового матроса на станции метро "Площадь Революции" распалил себя против Наума: "Муляж! Муляж бесчувственный! Государственные мОзги!"
     Дверь его полулюкса в гостинице "Националь" открыл Наум, веселенький, напевающий шлягерный мотивчик.
     - Это тебя "Память" на руках носила?
     - Было, - беспечно ответил Наум.
     - Вызовы где - отдал Сусику?
     - Понима-аешь... - растерянно протянул Наум. Дов развернулся и врезал брату в скулу. Наум долетел до подоконника, грохнулся на ковер, запутавшись в шелковой портьере. Стал ругаться, держась за щеку. - Где вызовы? - переспросил Дов.
     Наум вытянул из заднего кармана клетчатых брюк желтый фирменный конверт. - Почему не отдал, артист?
     - Да не было Сусика, дома не было!
     Вранья меж братьями не водилось, не было его и сейчас. Но и правды тоже: о конверте Наум вспомнил лишь в метро, в которое его торжественно внесли новые "друзья". Поезд уже промчался пол-Москвы, возвращаться не хотелось. Позвонил Сусанне из автомата, трубки не сняли.
     Наум, наконец, поднялся с пола, по-прежнему держась за щеку и угрожая дело так не оставить.
     - Убирайся из моего номера, юморист! - взревел Дов. - И звони на Лубянку, чтоб меня оставили для перевоспитания... Сука с израильского шука - устроил театр на крови, понимаешь!
     Наум окрестил брата "дубом, лишенном юмора", изругал всячески. Когда он собрался уходить, Дов уже остыл. Сунув брату ключ от номера, спросил: - Уложил вещички, артист? Молодец! Завтра возвращаемся на Обетованную, в шесть ноль-ноль. Одну ночь придется домучаться со мной. А хочешь, оставайся со своими единомышленниками. - И ушел.
     Последние часы в Москве были перегружены делами. Дов крутил телефонный диск, кричал кому-то, что все оплачено, называл номера документов. Усмехнувшись, бросил трубку на рычажки: - По сей день подслушивают, Пинкертоны! И не стесняются... - Сделав несколько звонков, понял, многое не успеет. Оборудование заказал, и то слава Богу! Остальное уж по телефону... Спустился в ближайшее метро, чтоб успеть к Сусику, дочери дяди Исаака, душевного человека, учившего его на лагерных нарах языкам. Когда уезжал, Сусик рожала первенца, лет ей было около тридцати. Какая она теперь? Поди, друг друга не узнают...
     Дов взглянул для верности на адрес. Вот и площадь. Посередине ее скверик, заваленный черным снегом и мусором. В дальней стороне шел митинг, Дов буркнул: "Нынче вся земля в тусовках, как в чирьях." Чтоб укоротить путь, двинулся через сквер, по тропке. Навстречу бежал какой-то джентельмен в тирольской шляпе с перышком, бормотал испуганно по-английски. Дов остановился, спросил, что стряслось, не может ли помочь?
     - Я американский офицер, - ответил тот. - Раввин на флоте. Там митинг... красные штурмовики. Еврейская женщина кричала "Позор!.." Я пытался помочь. Но... чужая страна!.. Полиции нет!" - И он побежал дальше.
     Дов ускорил шаги. На ящике стояла худенькая женщина лет шестидесяти с короткой мужской прической. В стареньком свитре, без пальто. Размахивала сумочкой.
     - Вы не просто позор России, - кричала она. - Вы мой позор! Лично мой! Я учительница. Всю жизнь учила таких, как вы, и - вижу: вы никогда не подыметесь с четверенек! Никогда, пока не перестаненте искать виноватых в подворотнях. То им прибалты кость в горле, то евреи!
     Какой-то парень из толпы выматерился, шагнул к ней:
     - Пора задрать жидовке юбку на голову!
     - Вот вы и сейчас ведете себя как обезьяны...
     Несколько здоровенных парней двинулись к ней. Намерения их были очевидны. Дов оглянулся, увидел милиционера с рацией в руке. Подскочил к нему.
     - Слушай, убить ведь могут!
     Тот повернулся спиной, неторопливо зашагал в противоположную сторону. "Так. Под охраной тусовка..."
     Еще мгновенье, и шнырнут женщину на землю, затопчут... "Что делать? Бить? Расшвырять? С израильским паспортом в кармане..."
     Раньше, чем решил, как поступить, непроизвольно выругался и принялся зычно, изощренно материться, как матерился в их воркутинском бараке "Змий" - вор в законе, признанный мастер непечатного слова.
     Молодцы вдруг остановились, оглянулись недоуменно на черно-бородого в чистеньком костюме. Самый старый среди них, краснолицый, морщинистый мужик с распахнутой густо поросшей серым волосом грудью определил по-своему, сказал, ни к кому не обращаясь: - Пахан! - И громче: - Пахан, бля буду! Точ-он!
     Не переставая без продыха нанизывать затейливые ругательства, Дов подошел к женщине, взял за руку и вывел из круга оторопевших молодцов. Шепнул:
     - Идемте, девушка, посажу вас на такси.
     Улыбнувшись на "девушку", она сказала, что ехать ей, собственно, некуда, вот ее парадное. "Потому и выскочила, что шабаш под моими окнами." И, поблагодарив Дова за помощь, отправилась к себе.
     - Здрасте! И мне сюда, - бормотнул Дов. - Квартира номер семнадцать "А". Где тут?
     Женщина обернулась резко. - Так это вы мне звонили - Дов Гур, воркутинец? А я Сусанна Исааковна.
     - Сусик?!
     - Бывший Сусик.
     - А вчера вас не было?
     - Вчера на дачу ездили. На лыжах катались. У нас лачужка в Кратово.
     Дов вздохнул облегченно: не соврал Нема. Вошли в грязноватый подъезд со старинным, из дерева, лифтом. Старушка-лифтерша вязала кофточку и на вошедших глаз не подняла.
     - Россия, - Дов улыбнулся - Все для понта. Лифтерша, как в элитных домах, стоянка машин, телефон - для того же... Иду в министерство. Шесть чиновников с кабинетами обошел - зачем сидят? Решает не они, а Иванов, седьмой. Кругом целая армия штаны протирает - для понта. Великая страна! Почти как Израиль.
     Посмеялись. Дверь в квартиру была не заперта. На шаги выглянула в коридор девчушка лет семнадцати, в халатике. Увидела чужого, зарделась. Узнала, кто перед ней, подала ладошку щепочкой: - Зоя!
     Дов рассматривал девчушку. Черты лица тонкие, как у дяди Исаака. И смеется, как он. Голова вздрагивает, а губы сомкнуты. Улыбнулся: "Потомственная интеллигенция!"
     Косища ниже пояса, каштановая, с бантиком на конце. Кожа цвета снятого молока, такой синеватой белизны в Израиле не встретишь. У альбиносов кожа вроде этой, да только у них глаза кроличьи, красные. А у Зои-то не кроличьи. Скосила на него глаз. Черный глаз, цыганский. Как у матери. Веки воспаленные. Читает, наверное, много, козленок! Умиление охватило Дова. Рывком приподнял девчушку на вытянутых руках. Перенес из полумрака коридора к окну. Глаза ее округлились - не от страха, от удивления.
     Дов осторожно поставил ее на пол, спросил: - Дядя Исаак хоть успел взглянуть на чудо природы?
     Сусанна Исааковна вздохнула: - Успел, Дов. В больницу к нему приносила.
     - Сусик! Дома такой козленок, а вы дверь не запираете... Как это, что? Под окном шабаш. Бандит на бандите.
     Мать и дочь засмеялись.
     - У них другой профиль, - сказала Сусанна Исааковна спокойно.
     - Легкомысленные вы, гляжу... Папаня, Зоя, у тебя русский? Как почему думаю - белянка ты архангельская. - Уселся в кресло, произнес торжественно: - Ну, коли так, привез вам хороший подарок. Вызовы из Израиля на всю семью. Чтоб вы этих бандюг больше в жизни не видели. Пусть они свечой горят! - И вытащил из кармана желтый израильский конверт с окошечком для адреса, а из него вызовы с красными печатями.
     Был убежден, обрадуется Сусик: еще бы, в Москве нынче за вызов чего только не отдавали. А у Сусика на лице недоумение. Возникло молчание - натянутое, долгое. Наконец, она выдавила:
     - Я, конечно, благодарю вас, Дов. Вы добрый человек. И от отца не раз слышала. Но мы... не собираемся в Израиль.
     - В Америку нацелились?
     - Да нет, никуда не собираемся, здесь останемся.
     - В этой квартирке? Вместе с бандитами?
     - А как поступить - оставить Россию этой шпане? Да и куда ехать? Мы - гуманитарии, наша жизнь - русская культура. Зоя даже как-то ляпнула в одном доме, что ее родина - русский язык. Ну, ей и дали старболы! Кто такие старболы? - старые большевики, Дов. Забываешь язык просвирен и кухонь?
     Дов сидел молча, скосив глаза на Сусанну Исааковну. Вглядывался, словно раньше и не видел. Сказал тяжело:
     - Была у меня сеструха, замечательная - Жанна д'Арк Большой и Малой Полянки. Теперь вот еще одна Жанна д'Арк на мою голову!
     Сусанна Исааковна засмеялась.
     - Вы по этому делу не проходите, Дов.
     - Не скажите: слово давал дяде Исааку - вытащить вас из беды, если что... А слово, которое дают на нарах, не сотрясение воздуха.
     Помолчали.
     - Ну так, - Дов развел руками. - Значит, не судьба... Чайку? Ну, давайте чай-сахар... - Дов достал последнюю пачку английского чая, припасенного на предмет "секретарше в лапу".
     - Вот спасибо! - Сусанна Исааковна загорелась. - Угодили: Зоя и я чаевницы замоскворецкие.
     Она разлила чай, принялась расспрашивать про Израиль. А на что ей Израиль? Дов отхлебнул из фарфоровой чашечки, спросил напрямик, не замечая, что перешел на "ты": - Чем живешь, Сусанна Исааковна?
     Сусанна Исааковна улыбнулась и, чтоб не смущать гостя, тоже перешла на "ты".
     - Знаешь, Дов. Такой вопрос мне никто не задавал уже четверть века. - И замолчала, думая о своем. - Чем я живу? Чем мы все живем? Культурная жизнь сейчас такая - вечером мы смотрим по ТВ репортажи с сессий Верховного Совета, а на другой день, в учительской и дома, обсуждаем их друг с другом. Ахаем, увидев, сколько там обезьян! Но ведь это не жизнь души! Не может, не должно быть жизнью души! А больше ни на что меня не хватает. - Сусанне Исааковне стало грустно и чуть стыдно: Дов задал ей такой обычный, естественный, человеческий вопрос, а она не смогла ему ответить:
     - Чем я живу?! Тетрадками, ругней с чиновниками из районе. Стыд!.. Дов, я и от отца знала, что ты личность...
     - Я личность деградирующая ,- перебил ее Дов.- двадцать лет в театре не был. Лувр пробежал за сорок минут, едва на самолет не опоздал. Срамотище, Сусик!
     - Хорошо, если детям не придется раслачиваться за то, что мы свою жизнь упускаем, - продолжала Сусанна Исааковна. - Выскальзывает она из рук, измельчается. Плывем, как Можайский лед по Москве-реке. На глазах таем... Чем живем, чем живем? - Она сморщилась болезненно. - Дети у меня, по счастью, иные... Зой, покажи курсовую - место, где Соловьев с Достоевским спорит.
     - Это не Соловьев, а князь Трубецкой Евгений Николаевич спорит, - Зоя зарделась, объяснила тихо: - Я написала работу о князе Трубецком. Вы слышали о нем?
     - Он жив, князь твой, чем знаменит?
     - Он религиозный философ, последователь Владимира Соловьева. Умер в двадцатом году. Его намеренно забывали, и вот почему... - Зоя протянула книгу, показала несколько подчеркнутых строк. Дов отстранился, вспомнив, что забыл очки, скользнул взглядом по тексту.
     "О "народе-богоносце" я скажу вот что!.. Особого Завета с Россией Бог не заключал... Новый Завет - не национальный, а вселенский. Игнорировать это, значит подменять христианское русским... Кажется, что край правительственного безумия уже достигнут. Этот национализм надо отдать Пуришкевичу и Маркову... Вот он, крест России..."
     Дов закрыл книгу, снова поглядел на Зою - умные глазенки, смотрят с напором, как дядя Исаак смотрел и... досмотрелся до лагерных нар.
     - Милые вы мои! - вырвалось у Дова. - У вас в семье печального опыта выше головы. Не мне вам объяснять, ксенофобия - болезнь российская. Неизлечимая... Даже в Израиле, где все друг друга едят, никогда и слова такого не было "инородец". А вы тут их философскими примочками лечите! Сусик, тебе надо уезжать и Зайку свою увозить! Чем раньше, тем лучше. Я боле десяти лет отсидел, в основном в изоляторах. Я упрямый, как и ты, но эту публику постиг. Не сносить вам головы. Дочь пожалей. Еще ведь и сын есть у тебя? Илюша, - так, где он?
     - В армии.
     - А, вот в чем дело! Без него вы, конечно, не тронетесь... Он учился до армии или кончил что? Чем занимался?
     По тому, как вскинула голову Сусанна Исааковна, как засветилось лицо Зои, нетрудно было понять, что Илюшей гордятся.
     - Хотите, Дов, я прочитаю вам его стихи? - спросила Зоя, и встала.
     Стихи? Дов пожал плечами. - Не авангардистские?.. Тогда можно. Но помните, я - личность деградирующая, могу и не понять. Зон начала негромко,взмахивая тонкими руками-крылышками:
     "Я свободен, прощай,
     По метро переходам лечу. Отвечай,
     Я ль с собою тебя уношу.
     Я свободен, прости,
     И, наверное, дорог тебе.
     Ты сжимаешь в горсти Мою душу, а я улетел.
     Я лечу над Москвой, как над Витебском старый Шагал.
     Я прощаюсь с тобой,
     Чтобы город меня не узнал..."
     - Э, - сказал Дов. - Да ведь он у вас с Божией искрой. Это большое несчастье!
     - То-есть как?
     - А что делать русскому поэту в Израиле?!
     Сусанна Исааковна захохотала.
     - Кто про что, а вшивый про баню... - И дочери: - Еще, Зой?
     Зою вторично просить не требовалось, она начала спокойно, но уже со следующей строки продолжила упоенно:
     " Дорожишь ли ты кем-нибудь?
     - Не дорожу
     - Не дрожишь над собою?
     - Да нет, не дрожу.
     - Ты кому-нибудь нужен?
     - Да нет, я как снег.
     Я лечу в рождество и ложусь для утех,
     для ребячьих затей,
     На санях и на лыжах по мне веселей.
     Я растаю весной, я умру через год.
     В вашей памяти снег прошлогодний
     И лед..."
     
     - Прочувственно, - сказал Дов. - И о себе не мнит, - редкое у поэтов качество. Повторил:
     - ... Я как снег... я ложусь для утех... проезжайте по мне веселей... - Задели Дова эти строки. Всю жизнь вкалывал и собой не дорожил. "... Проезжайте по мне веселей..." Вот бес, угадал... - Уселся в кресло поглубже. - Ну, читайте дальше!
     Опередив Зою, продолжила Сусанна Исааковна
     "Блокнота cmаpого листы
     Мой детский почерк округленный,
     И как засохшие цветы
     - друзей погибших телефоны..."
     Дов вытащил из заднегокармана брюк растрепанный блокнот. - Это я перепишу. У бывшего советского зека и израильского солдата, у него таких засохших цветов... Э, да что говорить!
     Глаза у Сусанны Исааковны сияли: ее материнские чувства были удовлетворены. Но странно - захотелось ей сейчас повторить Дову самое главное, повторить словами Илюши, чтобы не осталось у Дова никаких сомнений и обид: себе они изменить не могут. И уехать не смогут, потому что...
     
     "Я обреченный на Россию
     Тупой, бесслезною тоской..."
     
     Чувство, пронизавшее строки, было сильным, цельным, недвусмысленным -обреченность. Обреченность на одиночество, на бунт, на психушки.
     Голос Сусанны Исааковны был печальным, но слез в нем не было.
     "Вдруг понял, что за поворотом,
     У придорожного столба,
     Смеясь, остались жизнь и смерть. И юность спорит до зевоты.
     А я один - со мною твердь,
     Дорога, глина, дождь, судьба."
     Дов тяжко вздохнул.
     - У нас бы его поняли: настроение у него израильское. - Он взглянул на часы. - Ну так, дорогие мои. Вызовы, как понимаю, вам ни к чему. Храните, как память обо мне, - у меня тоже впереди дорога, глина... и дождя хватает. Незаполненный бланк отдайте хорошему человеку. Не просто этот бланк мне достался... - Раскрыл чемоданчик, вынул несколько пачек сторублевок: - Вот, возьми, детишкам на молочишко!
     Сусанна Исааковна обомлела. - Вы что, Дов? Да тут тысяч пятнадцать, не менее.
     - Сусик, дорогой, так это же ваши березовые. А я завтра лечу. Шереметьево-Амстердам-Лод. К чему мне ваше дерево? Прилетел в Москву, наменял сдуру, а меня возили, поили, кормили, как короля - бесплатно. Деловые покупки обошлись до смешного дешево. Так что теперь обречен вам все это оставить. Плачу горькими слезами, но оставляю.
     Сусанна Исааковна улыбнулась.
     -Дов, все это вы придумали.
     Дов закрыл чемоданчик, решительно поднялся.
     -Ну, дети Исааковы, давайте я вас расцелую в обе щеки. И - не поминайте лихом!..
     
     
     Глава 4 (18).. "ХОЛОДНЫЕ ГИЕНЫ"
     
     Когда в аэропорту Шереметьево Дов и Наум подошли к "Боингу", один из пассажиров, увидев их, помахал рукой, поинтересовался, как встретила братьев Москва? Дов показал большой палец, затем ткнул им за спину, в сторону Наума: - Иных даже на руках носили... - Дов оборвал фразу. Ночью Науму стало плохо, вызывали скорую помощь. Хотели забрать в больницу. Наум замахал руками: ни за что не поеду.
     - Дов, не отдавай меня! - Наум задыхался, хрипел, кричал, что умирать будет дома.
     Укатили белые халаты, оставив, на всякий случай, кислородную подушку. Дов испугался не на шутку: вдруг не довезет. Однако к утру Наум оклемался. Обрадовавшись, Дов пытался по дороге в аэропорт поддержать брата, но тот вырвал руку, отвернулся.
     Усадив Наума у окна "Боинга", Дов наклонился к нему, спросить, не надо ли чего, и тут пронизала его острая жалость к брату: нос заострился, как у покойника, под глазами черные тени. Дышит трудно, с хрипом.
     - Извини меня, пожалуйста. Я...
     - Ты-то при чем тут? - оборвал его Наум. - Тебя вообще в Москве не было.
     Дов от растерянности покашлял.
     - На тебя, Наум, дорогая наша столица так подействовала, что ли?
     Наум ответил вполголоса:
     - Для тебя Москва - бутырские "решеты". Мордобитие на Лубянке, да Лефортово с постоянным ревом моторов под окнами. А у меня тут половина души осталась...
     Дов поискал взглядом стюардессу. Дать ему что-нибудь успокаивающее? Постарался подбодрить:
     - Не тужи, брательник! Домой летим.
     - А дома покой нас ждет?.. - И вдруг голосом, в котором отчетливо звучали слезы: - Если не привезем в эрец Исраэль миллион русских евреев, и не поможем им тут удержаться, дома не будет. Вот так! Потеряем эрец. Не согласен? Кто у нас правит балом? Кому все на свете до лампочки. Как "Лави" продали, так и страну продадут...
     Едва самолет оторвался от земли, пассажиров принялись обносить завтраком в целлофане. Дов поднял руку, желая попросить кофе. Стюардесса метнулась к нему: - Вам кошер? Сейчас!
     Дов сказал нарочито бодро:
     - А ты, Нема говорил, борода украшение бессмысленное. За нее мне любовь и кошер!
     Наум не отозвался. Молчал почти нею дорогу, втянув в плечи жирафью шею. Наверное, час прошел до того, как он вдруг продолжил: видно, думал об этом всю дорогу:
     - Разве не видишь, мы теряем эрец! Ты можешь настроить города, а жить?.. Кто там будет жить?.. Шестьсот тысяч русских евреев в Израиле. С этого страна началась: шестьсот тысяч тогда было. Всего! А кто думает об алие? Каждый тянет одеяло на себя. Даже банкиры ведут себя, точно "медвежатники", залезшие в чужие сейфы. Все население ограбили! Под чьим покровительстом гребут они миллионы, с кем делятся?! Восьмой год следствие тянет кота за хвост... Ворюг-миллионщиков ищет... А Израиль по-прежнему с протянутой рукой, под чужими окнами. Ты не видишь, а я вижу, все вот-вот разнесет, как мотор на запредельных оборотах. Эреца не будет, если кровь из России не омолодит наши забитые известью сосуды. Это последняя надежда.
     Дов кивал согласно: - Да-да, Наум... Правильно, Наум. - Но только одна мысль билась в голове: "Довезти бы!"
     Тут колеса коснулись земли, самолет тряхнуло, и разговор прервался. Из-за погоды сели не в Амстердаме, а во Франкфурте. Времени в обрез. На длинных движущихся тротуарах франкфуртского аэропорта медленно двигались те, кому не к спеху. Дов оставил там Наума, а сам бросился бежать с чемоданами мимо стеклянных коробок, в которых степенно сидели, почитывая газеты и книги, пассажиры, направляющиеся в Рим, Токио, Сидней. Тель-Авив нигде не объявлен. Служба посмотрит на пассажира, а затем покажет в дальний угол, на лестницу с поворотом. А там - Дов знал - очередище. Потому и помчался...
     "Эль Аль" в аэропортах экранной проверкой багажа не ограничивается. Трое молодцов с засученными рукавами ворошат чемоданы и баулы. Транзитные пассажиры выстроились в очередь давно, еще до срока. Очередь тянется через два зала, люди устали. Дети хнычут, капризничают, садятся на пол. Молодой взмокший чиновник Шин-Бета движется вдоль очереди, толкающей руками и ногами свой багаж. Спрашивает вкрадчиво то у одного, то у другого, где купили новый телевизор, новое видео - в еврейском магазине? Нет? Вы не открывали коробок?.. Тогда это с вами не полетит, извините... Вы заплатили, чтобы багаж шел с вами? Это ваши проблемы.
     - Гражданин начальник, - окликает Дов чиновника. - Франкфурт - это же Запад, а не Восток. Стулья, вон, привинчены у стен, целые ряды, а люди маются. Что, если очередь усадить вдоль стены, ведь это бдительности не повредит?
     Тот взглянул на Дона морозно, отошел. Дов нагнулся к Науму, который изнеможденно присел на корточки. Хотел ему сказать -из твоей команды человек, но только слюну проглотил. Отвел Наума к стене, усадил. - Если что-нибудь, позову!
     "Эль Аль" еще не взлетел, а уже принесли свежую прессу. Самолет только что из Лода, пресса на иврите. Дов и Наум зашуршали газетами: давно дома не были, целую неделю. Новости все те же, будто никуда и не улетали.
     "Новые репатрианты - жертвы квартирных маклеров..." "Уровень жизни 90 процентов новоприбывших из СССР за пределами черты бедности... В Иерусалиме открыт пункт бесплатной раздачи горячей пищи нуждающимся..." Наум смял газету, затолкал в сумку перед сиденьем, буркнул: - Ничего нового...
     - Есть и новое, - Дов показал с усмешкой на одну из статей. Наум впился в нее глазами. "Члены Кнессета говорят о трагедии русских евреев, прибывших в Израиль..."
     - Двадцатый год подряд говорят, суки! Одно и тоже! Как заведенные! И не шелохнутся... - Дов потянул к себе газету, хватит, мол, успокойся. Наум дернул ее обратно, вскричал:
     - Боже мо-ой, что происходит?! Слона-то я и не приметил. -Начал читать своим высоким бабьим голосом, походившим сейчас на плач.
     В большой статье был напечатан очерк об узнике Сиона Александре Казаке, который переселился в палаточный городок, разбитый на "кикар ха-Медина", - площади Государства, то-есть прямо на главной площади Тель-Авива, возле мэрии. Репортер сообщал, что Александр Казак был вынужден бежать из гостиницы, в которой его поселили в одном номере с уголовником и пьяницей.
     - Эмика испугался? - с недоверием воскликнул Дов. - Вряд ли!
     Так и есть. Из Лода он позвонил Эли, в его офис. Узнал, Саша ходил в мэрию по их делам, наткнулся на палаточный городок, поднявшийся за ночь. Разговорился с жителями. А там, "на кикаре", сплошь инвалиды, одинокие матери с детьми. В одной из палаток пожилая москвичка в слезах, держит на руках больную девочку. Оказалось, бабушка с внучкой, родители девочки "невыездные". Со страху выпихнули в Израиль старушку с их дочкой. У девочки температура...
     Дов перебил Эли: - Все ясно - на свое место отвез их в гостиницу. Узнаю Сашку!
     Нанял такси. Попросил Наума, чтоб тот высадил его на площади, у мэрии, где поселился Саша Казак, а сам мчал в свой Арад, к Нонке. Наум вдруг оживился. Сообщил, в Москве снимается фильм "Небеса обетованные", говорят, действие происходит... на помойке.
     - Про Израиль кино, что ли?
     - Да нет, про Россию... Герои живут в помойных жилищах надеждой, что вскоре прилетят инопланетяне и заберут их в лучший мир.
     - А в Тель-Авиве, на "кикаре", значит, вроде как вторая серия, - Дов усмехнулся не без горечи: - герои уже в лучшем мире - перелетели...
     Возле палаток Наум попросил таксиста подождать и выбрался из машины вслед за Довом: - Взгляну только, и дальше.
     Посредине "кикар ха-Медина" движения машин нет. Бьет фонтан. С краю деревья, садовые скамейки, как раз возле них - палатки бездомных. Маленькие, на двоих, и рваные армейские шатры - на целое семейство. Дороги обтекают их, сжимают, как удавка. Шуршат мимо легковые машины, автобусы. Спешат люди с портфелями и папками в мэрию, из мэрии, у палаток не задерживаются.
     Палатка Саши была высокой, цветной, туристской - видно, чей-то подарок. Полог откинут. Внутри, за дощатым столиком, сидели Саша и... Ида Нудель в платье такой белизны, что сразу было видно, - дама она, слава Богу, - не палаточная. По делу пришла Ида. Датский христианский фонд попросил ее распределять фонд, предназначенный для матерей - одиночек. Ида объезжает "караваны", в которых ютятся "неполные семьи", да пытается выстроить в одном из забытых богом городков центр матери и ребенка. К Саше прикатила, как к "опытному строителю"...
     В глубине палатки сутулились парень из Баку и старик Аврамий, читавший какую-то газету. Мужчины обрадовались Дову, вскочили, обняли его. Внутри пахло гороховым супом, подгорелой кашей и "шанелью" Иды.
     - И профессор "на кикаре"? - удивился Наум. - То-то палаточка знатная.
     Оказалось, профессор тоже гость. А палатку подарил израильский поэт Давид Маркитант, - после того, как первую бдительные чиновники мэрии разорвали в клочья.
     - Мэрия решила бороться с бездомными? - Наум усмехнулся. Но разговор этот не поддержали. Все были чем-то озабочены.
     - Что еще стряслось? - спросил Дов.
     Профессор пояснил, шастают по Америке замы и специальные советники премьер-министра Шамира. Намекают, Израиль не будет гневаться, если Америка повернет в свою сторону людской поток из России.
     - Не может быть! - в один голос воскликнули Наум и Дов.
     Ида подтвердила новость кивком. Оказалось, она принесла газету, выходящую в Сан-Франциско.
     - Саша, у вас молодые, прочтите, пожалуйста, вслух попросила Ида.
     Саша отстранил газету, не нацеплять же очки на нос после такого обращения к нему! Прочел громко: "По национальным соображениям Израиль не может сказать США: "Ради бога, помогите! Мы уже захлебнулись в этой волне! Пожалуйста, заберите этих людей." Я против этого и таких советов своему правительству не даю... Даже если Израилю придется размещать всех прибывающих по палаткам, по баракам, мы согласны на это. Просить США о помощи мы не будем. Возражать мы тоже не будем..."
     - Как?! Чего же они вопили-надрывались: "Только в Израиль"?! - вскинулся Дов. - Сколько лет кричали на весь мир. У меня все их кликушество документировано. Наломали дров, а теперь задком-задком: "Возражать мы тоже не будем..." Чего же они, суки безмозглые, вопили? Что дальше?
     - А вот тут объяснено: "У нас была своя цель. Тогда пустовали квартиры, дома, целые селения..." - прочел Саша.
     - Холодные гиены! - заключила Ида, беря у него газету. - Они согласны, чтобы русские евреи, во главе с Сашуней, жили в палатках и бараках и смирились с судьбой.
     - Хитрожопый левантиец! - воскликнул Дов. - Ида, извини!.. Просить, умолять Америку не будем - ни за что! Мы не нищие... А сам ладошку выставил: "Подайте бывшему сионисту!"
     Некоторое время молчали, оглушенные новостью. Она была, и в самом деле, нешуточной: Израилю не нужны евреи?
     Дов повернулся к Науму, и сердце у него оборвалось: Наум был бледен, как полотно. Ссутулясь, он безмолвно вышел, с трудом переставляя ноги. Дов бросился следом - посадить в машину, проводить. Заторопилась и Ида, у которой всегда была куча дел.
     - Ну, лады, - пробасил Дов, вернувшись и глядя на Сашу пристально. Глаза у парня мягкие, синие, просто морская синева в погожий день, а, отвернись на час, город взбаламутит. Непредсказуемый парень.
     - Значит, пожалел старушку, Сашок? Девочка с температурой, знаю. А Эмика куда дел?.. Ну, лады! - И еще раз с удивлением оглядел палатку. Вдоль задней стены истертый диван, на котором располагались профессор и парень из Баку. У входа, вместо шкафа, большой холодильник "Амкор" без дверцы. Рядом другой, поменьше - с газовым баллоном." Усмехнулся: - Что, народ не бросает в беде?
     - Никогда столько пирогов не ел, - Саша засмеялся.
     - Не могу скрыть, есть у меня опаска, Сашок! Газеты раззвонили: бездомный преподаватель, из бочки умывается, из горлышка пьет, воротничек несвежий. Как бы тебя из сшивы не турнули?
     Саша вздохнул трудно: - Может и турнут. Ешива американская. Я сбоку припеку. Случается, расходимся во взглядах... С другой стороны, им нужен преподаватель с русским языком... Почему могут турнуть? Много причин. Во-первых, из-за Василька. Василек - мой ученик, светлая головка. Память редкая, мухи не обидит, тих... Проговорился, мама у него русская. Значит, русский в еврейской сшиве? Гнать!.. Я его отстоял. Заявил, гений. Примет "гнюр"! А мне на это: "Не форсируйте, говорят. Русский мальчик, может, и не готов принять иудаизм..."
     - Так, может быть, они и правы, - осторожно заметил Аврамий Шор.
     Саша вздохнул: - Может быть... Моя настойчивость вызвана не только тем, что он гений... Папа и мама у него без работы. Куда ему деться? В шароновский "караван"? Там крыша, как решето, стенки сырые и ни куска хлеба?.. Для ешивы подобные соображения - не резон... А тут еще я Льва Гиршевича к ним привел. Ему в Лоде национальность не вписали. Обрыдло Гиршевичу быть национальным меньшинством. Тоже понять можно.
     Дов взглянул на Льва Гиршевича. Похудел Лев, посерел, скулы в обтяжку.
     - Работы нет, Лев? Тот кивнул, сказал тихо: - В "Совке" мы к чему привыкли? Шея есть, хомут найдется. А тут? Жена вчера обозвала меня "никчемушником", бездарыо. Как мне ее винить? Трое детей у нас. Веню жалко. Услышал, как меня честят, разрыдался. Сказал горько: "Уедем отсюда, папа". Я ему: "Куда там! Мы в долгу, как в шелку. Пока не откупимся..." Вечером к нам Саша заглянул. По моим делам. Я представил его: "... Бывший узник Сиона". Веня поднял бровь: - А теперь мы узники Сиона, да?"
     Наступило тяжелое молчание. Чем поможешь?.. Аврамий Шор взглянул искоса на отощавшего Льва Гиршевича. В стариковских слезившихся глазах Аврамия стыло беспокойство за судьбу бакинца. Впрочем, не только за его судьбу. Что будет с такими, как Лев Гиршевич? В Союзе были "опорным столбом" семьи, в Израиле стали "приживалами". Перерезают себе вены, выбрасываются из окон именно такие волы-работяги, ставшие в собственных семьях "никчемушниками".
     "Сюда бы в палаточку Переса с Шамиром, - яростно думал Дов, глядя на Гиршевича и думая о том, куда бы его приспособить. Что б не рехнулся парень. - Ломают, сволочи, семьи. Дети и через тридцать лет не простят государству того, что оно творило с их отцами..."
     - Мне в России, бывало, кричали "жид", - снова заговорил Лев Гиршевич вполголоса. - Но это ничто по сравнению с тем, во что я тут превращен. Скоро забуду, что был старшим инженером, уважаемым человеком... Я тут вроде советского лимитчика... - Васильковые глаза его наполнились слезами, он вскочил и выбежал из палатки.
     Саша бросился за ним. Вернулся мрачнее тучи. - Дичь какая-то, - тяжело сказал он. - А никому и дела нет. Евсей Трубашкин написал о геноциде русского еврейства в Израиле. Дали ему отпор. Неделю во всех газетах объясняли, что такое геноцид. Философы! О сути, о том, что ученых и инженеров из России превратили в дворников, и они убирают мусор год-два-три, пока сами не станут мусором, об этом никто ни слова. В газетах лишь вздохи, да цифирь социологов.
     Дов рот раскрыл: обидел, пацан, Аврамия. Не хватает еще, чтоб вся головка "амуты" перессорилась.
     - Сашка! - заорал он. - Ты что, слон в посудной лавке?! Выражайся осторожней!
     Аврамий остановил его предостерегающим жестом, сказал с улыбкой: - Давно известно, наши недостатки - это продолжение наших достоинств.
     Тут и Саша понял, что обидел старика Аврамия. - Господи, какой я идиот! - воскликнул он, и все успокоились, заулыбались. Извинившись перед Аврамием, Саша продолжал о том, что, казалось, его мучило больше всего: - Подумать только, Гиршевич сравнил себя с советской "лимитой"... Да разве сравнишь? Московские лимитчики у себя дома. Язык - родной. Человек может объясниться с кем угодно. Хоть в милиции, хоть где... Выгнали с работы, поедет в свой колхоз. Там родня, знакомые. А здесь все чужое. В семье раздор, -в петлю полезешь. Как открыть на это глаза людям? Нашей прессе? Американцам?
     Замолчали. Аврамий Шор стал доставать что-то из кармана дешевой полосатой рубашки. Вытянув оттуда розовый конверт, объяснил:
     - От Эсфири Ароновны, из Штатов. Эсфирь Ароновна разыскала журналиста, который ей помог. Тот подготовил статью о бедах русских евреев в Израиле, да только ее сняли с полосы, начертав поперек нее "несвоевременно..."
     - Правда всегда несвоевременна, - горестно улыбнулся Аврамий. - Похоже, на всех континентах... - Достал платок, обтер дрогнувшие губы, щеки, - как бы смахнул с лица горестную улыбку. - А у нее самой, слава Богу, все хорошо. Создали при ней группу. Журналист этот, его зовут Сэмом, до поездки в Израиль был в Чернобыле. На реакторе. Все облазил, в специальном костюме, конечно, со всеми разговаривал. А я, старый дурак, раскрывал ему глаза на советскую власть, на русский народ, Есть эта черта у нас, бывших советских - учим, указуем, открываем глаза! Ибо все знаем "изнутрЯ". Да что мы понимали, уносясь неведомо куда, как царевич Гвидон, в засмоленной бочке?
     Саша покраснел, хотел что-то сказать, но тут ввалился в палатку, пригнув голову, Петро Шимук с арбузом. Шимук и так рослый, грудь колесом, а в палатке кажется просто Гулливером. На Гулливере безрукавка и шорты. Сильные руки и ноги со светлым пушком золотятся на солнце. Саша прыгнул к нему на грудь. Дружки постояли, обнявшись, похлопывая друг друга по спине.
     - Я БОМЖ, - произнес Шимук. - То есть, БОМЖ, как есть -крыши нет, бродяга... Пришел к тебе в палатку, не откажешь?
     Дов поднялся пружиной.
     - Сашок! Корми бомжа! Расспросы потом.
     - Я сыт, пьян и нос в табаке...
     - И бомж? - строже спросил Дов.
     - Сегодня я на коне. Вскочил, правда, по чистой случайности. Не Саша ли помог? Но, как есть, бомж...
     - Тогда усаживайся! И все по порядку... Господин профессор, не примите за труд, нарежьте арбуз.
     - Что мне говорить? Перевод времени, - Шимук опустил голову. - Расскажу лучше о своем хозяине, который взял меня фрезеровщиком. Росс Пауэл его имя, воевал в Корее, попал в плен, оказался в Восточной Сибири. В пятьдесят первом вывел, перебив охрану, пленных американцев и русских, пятьдесят восьмую статью, из лагеря и добрался с ними до Южной Кореи. Вот судьба, так судьба. Что я, по сравнению с ним? Щенок!
     - Не темни! - жестко произнес Дов.
     Петро Шимук поглядел на солнечный проем, в котором светились пылинки, и поведал, как жил последнее время в Тверии. В Тверии, где арабская часть отгорожена колючкой, постоянно идет патрулирование. И поскольку он, Шимук, там поселился, прибыл в каптерку, где патрулям выдают оружие. Лежат автоматы, допотопные ружья "чехи". Выбрал себе ружье. Приложил к плечу. Ружье тут же отобрали, а его отправили обратно. "Русским не выдаем", говорят... Я им: "Так я ж не русский, я хохол, с примесью Чингизхана. Пять веков опыта. У меня не только террорист, мышь не просочится". Смеются. Я раз появился у них, оружия не дали, второй. А в третий и сам не пошел... И тут уж находит одно на другое: записался к Щаранскому. Просил о двух вещах. У меня очки сломались, приладил спичкой. Хорошо бы помогли купить новые. И чтоб Танах дали на русском: Танах раздают всем. Вот уже год, как жду.
     - Да плюнь ты на него! - Дов взорвался - Я тебе Танаха привезу целый самосвал.
     - Это я перенес, - продолжал Шимук, - Хотя позже они не позвали меня и на фильм, который американцы сняли в лагере. Там сидели Казачков, Лубман и я. Забыли про меня, вроде... А недавно приехала дама, из наших, российских, раздавать Тору. Дошла до меня, и снова - за здорово живешь: "Русским не даем!" Не смейтесь, ребята. Это стало последней каплей. Уехал я из Тверии. В Хайфу. Росс Пауэл дал мне сарайчик. Я там и забаррикадировался.
     - Завоняло что-то у нас местечковым говном густо, - сказал Дов. -Завтра поедем в общество узников Сиона, примем тебя по всем правилам.
     - Ну, нет! Еще плевок получать?!.
     Дов зубами заскрипел, знал, что Петро Шимук опасается не без оснований.
     - Да, не повезло вам в Израиле, - заметил профессор Аврамий, раскладывая по бумажным тарелкам ломти арбуза.
     - В Израиле?! - вскинулся Шимук. - Мой Израиль - Танах.
     А то, что вижу здесь - суета сует и всяческая суета. Для одних рваная палатка не по карману, другой отгрохает себе виллу в полмиллиона долларов. Это Израиль?! Стал я, Саша, мизантропом...
     - Вот это меня волнует больше всего! - Ида вскочила с табуретки. - У людей опускаются руки. Среди моих подопечных много русских, украинок. Дети у них от еврейских отцов, потому примчались сюда. Еврейские матери на что-то надеятся, а русские твердят, что хода им все равно не будет и - не ищут работы, сидят на пособии. И дети привыкают к тому, что работать не обязательно. От пятилетнего карапуза услышала: "От работы лошади дохнут"... И концов не найдешь...
     - Концы видны, - отозвался Саша. - Государство безмозглое. Я, ребята, не преувеличиваю. Безмозглое и бессердечное... Выработало закон о возвращении. Имеет право репатриироваться тот, у кого отец еврей. И даже дед. Гуманно? Гуманно! А право решать, кто еврей, оставили, умники, раввинату, а у того еврей только по отцу -вообще не еврей... Что, Дов? Раввинат тут не причем. Естественно! У раввината... вот уже три тысячи триста лет закон - Галаха... Бен Гурион этого не знал, что ли?
     - Это правда, но - применительно к нашей алии не вся правда, - заметил профессор Аврамий, раскладывая по бумажным тарелкам ломти арбуза. - В России зарплата - не зарплата. А массовый велфер. Пособие на бедность... Одним днем не искоренишь... А что это за конь, Петро, о котором вы обмолвились. Мол, сегодня вы на коне.
     - Про коня, на который вскочил? Сидел я в лагере с одним украинцем по имени Юрко. Сейчас этот Юрко в Канаде. Разбогател. Купил в Иерусалиме кусок земли, хочет поставить памятник всем, кто погиб от Гитлера и Сталина. Меня разыскал, не то возглавлять, не то присматривать. Так что на полгода у меня интеллигентная работа...
     - Это надо обмыть! - воскликнул Дов, которому хотелось ободрить Петра. - Ждите, сейчас вернусь!
     Вернулся он не сразу: звонил в Арад, доехал ли Наум. Все в порядке! А вот дома никто трубки не снимает.
     - Куда, интересно, Софочка девалась? - спросил он, выставляя на стол бутылку водки и закуску.
     - Учится! - в один голос ответили Саша и "старик Аврамий".
     - Так нынче у них каникулы!
     - Она на другие курсы двинула. На весенние.
     - Вот те раз! Да она школу терпеть не может. Кто ее надоумил?
     - Я, вроде, - Аврамий смущенно улыбнулся. - Курсы платные. Дизайн одежды, ей, моднице, с руки. Деньги сама собрала.
     Дов озадаченно почесал затылок, пробормотал: - Стоит на пять минут отвернуться и - пожалуйста...
     Проговорили до вечера. То смеясь, то зло ругаясь. Дов собрался уезжать, захватив с собой Шимука, чтоб Петро у него отдохнул и помылся-отдышался, но тут ворвалась Руфь с большими сумками в руках. Уставилась на Дова, воскликнула удивленно:
     - Ты здесь? Разве не улетал? - Она принялась выставлять на стол принесенное в сумках. Оказалось, Руфь подкармливает всех живущих "на кикаре". Бутылочки с детским питанием протянула Саше: - Разнеси, пожалуйста!
     Саша сложил бутылочки и какие-то пачки в одну из сумок, отправился по палаткам. Руфь вытерла платком лицо и повернулась к Дову:
     - Я привезла ужасную новость, Дов. Боялась сказать при Саше: он парень непредсказуемый, что выкинет, неизвестно... Ты знаешь, в банке работает Песя, сестрина дочка. Она не имела права говорить этого, но она неровно дышит к Саше, просила передать, не выдавая ее, конечно: у него украли все деньги.
     - У Саши?! У Саши в кармане вошь на аркане.
     - Да не Сашины лично - Саша ведь казначей "амуты".
     -Украли деньги на строительство?! Это невозможно. Прямая уголовщина. Банк "Тарот" ворочает миллиардами.
     - Не знаю, Дов. Скажи Саше, чтоб заглянул в банк.
     Когда Саша появился в палатке, Дов попросил одолжить ему на три дня сто тысяч шекелей: завтра платить рабочим.
     На другое утро они вместе отправились в банк" Тарот", самый богатый и надежный, как считалось: именно он выиграл конкурс банков, утроив дар американца Груза Щаранскому. Уселись там в мягкие кресла, у менеджера. Денежные документы "амуты" были представлены Саше в миг единый, а через минуту стало ясно, что со счетов "амуты" снято пять миллионов шекелей.
     - А где эти пять миллионов? - спросил Саша. В голосе его не было тревоги.
     - Отдали субподрядчику Лаки. На приобретение материала.
     - Позвольте, я не ставил подписи!
     - А зачем? Вы же заинтересованы в сроках. Деньги на прямое дело.
     Тут же, из банка, позвонили каблану Лаки, спросили, где материалы?
     - Я отвез поставщикам, а они обанкротились, - безмятежно ответил тот.
     - Вы что, мар Лаки, с ума сошли?! - взорвался Саша. - Мы собрали деньги у нищих олим, это ссуды, "машканты"... нам предстоит возвращать до копейки. А теперь что? Вместо квартир - долговая яма?!
     - Люди обанкротились, что тут поделаешь, - ответил Лаки благодушно. - Бывает в нашем мире.Вам это трудно понять.
     Саша распорядился немедленно прекратить все дальнейшие выплаты и, выйдя из банка, долго ходил по улицам. Вначале с Довом, который не хотел оставлять Сашу, потом один: он был ошарашен. Все можно было предположить, но чтобы самый надежный израильский банк украл деньги?! Какая-то фантастика!
     В тот же день он вернулся в банк вместе с экономистами и бухгалтером "амуты". Они изучили все документы и нашли еще один подлог. Только что сняли со счетов, без подписи Саши, и другие большие суммы. Каждая - сотни тысяч шекелей. Подпись Саши была грубо подделана. Вместо нее нечеткая фотокопия с другого документа. На бумаге, где требовались две подписи, Саши и Эли, дважды поставили одну и ту же - Сашину: авось, сойдет.
     И сошло, банк принял фальшивку, очевидную с первого взгляда. Стало ясно, подрядчик Лаки играл с банкиром этого местного банка в четыре руки.
     На другое утро Дов и Саша со всей своей командой отправились на прием к директору Центрального отделения банка. Тот представился:
     - Гидеон Виноград, чем могу быть полезен?.. Вы правы, - спокойно ответил директор, рассмотрев документы. Подавайте на нас в суд...
     С той поры Саша из суда не вылезал. И двух месяцев не прошло, экспертиза проверила документы, определила готовность домов, сделала опись. И тут выяснилось, что суды и неизбежные кассации сторон затянут решение еще года на два А оба корпуса для олим стоят без крыш, начнутся осенние дожди, все сгниет...
     В один из теплых майских дней Сашу позвали к телефону. Звонил Гидеон Виноград. Предложил взятку.
     - Слушай, подпиши письмо, что у тебя к нашему банку нет претензий. Не пожалеешь...
     - Сколько? - спросил Саша, включив магнитофон и поднеся его к трубке. - Миллион шекелей.
     Сашу поразил давний рассказ Эли о социальном работнике некоей Виноград, выдающей квартиры за взятки. Он и верил этому и не верил. Спросил, неожиданно для самого себя:
     - Map Гидеон, у вас жена тоже банкир?
     - Нет, социальный работник, консультант министра по алие.
     - Ее зовут Шуламит?
     - Шуламит - не Шуламит, что за дурацкие вопросы? В чем дело?
     - Мало даешь! - Саша усмехнулся.
     - Назови свою цифру!
     - Меньше десяти миллионов взятки не беру.
     - Ты идиот! - вскричал директор.
     Саша положил трубку и помчался к Дову, дал ему прослушать запись на магнитофоне. Дов крякнул, закачался на стуле, воскликнув, что нет предела сашиной наивности! Устало объяснил Саше, что запись эта в Израиле ничего не стоит, потому этот Виноград и не боится, что его запишут. Здесь это принято, шантаж в Израиле не преступление. Это - слова. Он ведь никого не зарезал. Подделал документ? Принял в банк явную подделку; ну, и что? Обычное дело. Подай в суд.
     - Но ведь банку придется платить неустойку?! Это миллионы.
     - Не банк будет платить, а те, кто нанял этих мазуриков. Раз они себя так ведут, значит, им выгодно.
     Саша вышел от Дова, уселся на влажной ступеньке. Сидел до тех пор, пока Дов не наткнулся на него.
     - Ты что, Сашок?! Саша обхватил голову руками.
     - Бандитский мир! Куда идти, Дов?!
     Глава 5(19). "ШМА ИСРАЭЛЬ"
     "Как жить в этом бандитском мире? Как спасти людей, поверивших ему? Гершовичу не хватило "машканты", его жена продала браслет, оставшийся от прабабки - единственную фамильную драгоценность. И теперь они едут... в никуда?!" - Саша шел от Дова домой в твердой решимости изобличить воров. Немедленно! Спасти "амуту" может только общественный скандал... Но как привлечь внимание газет, объевшихся "воровской тематикой". Еще одна статья?.. Было это, писал! Начать бессрочную голодовку? Было это, голодал! Все было!..
     Несколько дней назад Саша был свидетелем разговора в ешиве об израильских выборах. Один из профессоров-американцев, проживший в Израиле тридцать лет, сказал, что он никогда не голосовал, так как он не гражданин Израиля. Он получил статус постоянного жителя страны, называется "Тошав кева".
     Тогда этот разговор скользнул мимо сознания, а ныне вспомнился, надоумил - он, Саша Казак, бывший узник Сиона, отказывается от израильского гражданства. Все! Он приехал не к ворам, а на Святую землю. Мимо этого газеты не пройдут, заинтересуются мотивами, а он не скроет: отринул воровскую власть -"мединат Исраэль", чтобы вернуться в страну - "эрец Исраэль".
     Сказано - сделано. По дороге в министерство внутренних дел Саша, на всякий случай, заехал к Дову. Показал свое заявление.
     Дов помолчал в нерешительности, сказал, что он в таких делах полный нуль. У него ни с Сарой Борисовной, ни с МВД горячей любви никогда не было. Знает лишь, что в семидесятые первогодкам, выезжающим "за пределы", выдавали не "даркон", израильский паспорт, а "лессе пассе" (laisser passer), вид на жительство. Объясняли, это еще не гражданство...
     - Значит, в первый год есть право выбора?! - воскликнул Саша обнадеженно. - Я здесь как раз год без одной недели. Надо торопиться.
     Израильское Министерство внутренних дел, в отличие от Союза, дворцов не занимает, скромно прилепилось позади чинного, из гладкого серого камня, Иерусалимского почтампта. Не сразу и отыщешь. В коридорах министерства прохладно и тихо. Будто ты и не в Израиле. Тоненькая, как девочка, чиновница в бежевом беретике и платье до пят, тихая, похожая на мышку, выслушала Сашу и отправила его на второй этаж, в отдел виз. Там его приняла женщина поживее, наряднее, вокруг нее тонкий аромат французских духов, вежливо попросила паспорт, но, едва увидела красный, серпасто-молоткастый, преобразилась. В голосе ее зазвенел металл:
     - Статус "Тошав кева"?! Русским это не положено! Это только для американцев, англичан...
     - Как вы сказали?! - Саша откинулся на спинке стула. - Русским - шиш с маслом! Это и называется израильской демократией?!
     Чиновница поднялась, исчезла в дверях начальника. Вернувшись, "отфутболила" гражданина Казака туда, откуда он пришел, - к "мышке", которая пожала плечами, заявила, что она не вправе...
     - Обратитесь в Министерство иностранных дел, они дадут отношение.
     И пошла писать губерния. Прерывалась лишь на праздники. А тут как раз праздник Пурим в честь спасенья евреев от библейского Амана, веселое гулянье на улицах Иерусалима, где все, кому не лень, бьют тебя по голове молоточками из пластика.
     К большому начальнику на улице Гиллель Саша смог попасть лишь через три недели. Начальник в нарядной, с цветным ободочком, кипе выслушал Сашу, и щекастое безглазое лицо его стало каменным. Наконец, он признал неохотно, что такой статус действительно существует и получить его можно. Процедил сквозь зубы: -Но, в таком случае, вы должны отказаться и от гражданства и от звания оле. Со всеми материальными последствиями. Идите!
     Однако богобоязненная честная "мышка" из русского отдела с начальством не согласилась. Объяснила Саше, что статус "Тошав кева" позволяет иметь все права репатрианта. И деньги возвращать не надо. А размашистая резолюция начальника ее просто возмутила.
     - При такой резолюции Израиль вас больше никогда не примет. Вы останетесь в нашем компьютере, как обманщик, - И порывисто подняла телефонную трубку. Из ее тихой беседы с улицей Гиллель Саша понял, что начальник изложил в своем заключении дело так, будто не Казак отказывается от гражданства, а само Министерство лишает его чести быть гражданином Израиля, как авантюриста, сообщившего о себе неверные данные...
     Начальство согласилось, в конце-концов, резолюцию изменить, однако Саша к богобоязненной честной "мышке" почему-то больше никогда не попадал. Когда явился в русский отдел в назначенный день и час, очередь занимали к неведомой ему грузной даме с седой прядью в пышной прическе.
     Что говорить, не понравилась ему дама с седой прядью, давняя репатриантка с юга России, судя по выговору. У нее было брежневское "г" и настороженное безулыбчивое лицо судебного чиновника, для которого каждый человек - подследственный или, в лучшем случае, свидетель. Перед ней сидела старая еврейка в мятой шляпке и плакала. Рассказывала сквозь слезы - ей не верят, что она еврейка. Между тем, ее родители похоронены на востряковском еврейском кладбище.
     - Хде именно? На каком участке? - перебила ее дама резким голосом.
     Просительница показала фотографию могилы родителей, но дама отвела снимок движением руки, заключив тоном окончательного приговора, что это участок захоронения сороковых годов, и она в просьбе отказывает. - Хто следующий!
     Следующим был Саша. Он размышлял в этот момент о том, в каких государствах в двадцатом веке возможен такой разговор? Только в Союзе и в гитлеровской Германии. Там было жизненно важно доказать что ты, боже упаси! не еврей, и еще в Израиле - тут тоже самое, только наоборот: не сомневайтесь, еврей я, еврей! Утешит ли старушку, что она жертва не расизма, а своих дилетантов-законодателей, на которых молится?
     Выслушав Сашу и повертев в руках бумагу с заключением начальства, она произнесла с едва уловимой насмешкой, что от армии этот статус не освобождает. - Будете служить, как миленький!
     Лицо моложавого просителя не стало разочарованным, напротив, он улыбался, будто его наградили орденом, и она добавила возмущенно: - Моя бы воля, я, никогда б не позволяла никаких выкрутасов. Вы приехали сюда зачем? Получить наши деньги и обмануть государство! Верните "корзину" оле! Все до копейки!
     - Мадам, - произнес Саша учтивым голосом. - Еще римляне говорили - dura lex sed lex. Жестокий закон, несправедливый, дурной, но - закон. С пятьдесят второго года dura lex на моей стороне, извините...
     - Хто вам рассказал?! Откуда знаете?.. И вообще к чему вам это, молодой человек?
     Саша взглянул на бледное грубоватое лицо чиновницы, которой даже очки в массивной роговой оправе не придавали интеллигентности, и ответил, не повышая голоса:
     - Не хочу быть гражданином в государстве воров!
     - Что-о?!
     - В банках - воры, - продолжил Саша с прежним спокойствием, - в складах Лода - воры. Многолетние, патентованные! А вы, представители государства? Вы уважаете мои законные человеческие права? Ни один "олим ми Руссия" не знает о статусе "Тошав кева". Он, де, только для "белых людей"... Напечатано, говорите? Где? Так ухитрились напечатать, что никто и понятия не имеет-прячете закон под подушкой. И это не все! Ваш начальник с улицы Гиллель, "твердый законник" пошел на прямую фальсификацию, - пытался представить меня жуликом, обманщиком. Дать русскому олиму "тишав кеиа" - это прецедент. Боитесь прецедента, как я понимаю?
     Чиновница, наконец, обрела дар речи:
     - Человек три месяца в стране, а ему, видите ли, уже все известно!
     - Почему три месяца? - удивился Саша. - Больше года! Но заявление подал во время...
     - Теудат зеут! - Окрик часового прозвучал в ее голосе. Саша положил на стол теудат зеут - внутренний израильский паспорт. Дама взглянула на документ и отшвырнула его. Текст закона произнесла тоном, в котором звучали торжество и брезгливость:
     - О статусе "Тошав кева" имеют права ходатайствовать лица, которые находятся в стране менее трех месяцев. Все! Хто следующий?
     Саша вышел из министерства оглушенный, несчастный, повторяя про себя - "Капкан! Куда ни шагни - капкан!" Двинулся по улице, не разбирая дороги. Только подойдя к Яффским воротам, понял, куда его несут ноги.
     Вечер был ветреный и пока спускался к "Котелю Маарави" -Западной Стене Храма, продуло до костей. Пальцы скрючило. В голове никаких мыслей, только ощущение беды. И своей вины. Облапошили, общипали, как куренка. Что он скажет Гиршовичу и всем остальным Гиршовичам из "амуты"? Что бросился в воду, не разведав броду? Одеревенелые губы пошевелились. Не сразу дошло до сознания, что в нем ожили строки из "Кетувим" - писания, которые Саша предпочитал всем молитвам и повторял все годы суда и тюрьмы, когда предали его, казалось, самые надежные: "Ибо что получает человек от всего труда своего. Ведь все дни его - страдание, и дело его - огорчение, даже ночью нет сердцу покоя..." Усмехнулся над собой - "Плач Ярославны на стене в Путивле"
     "Коэлет" предлагал именно то, чего был лишен всегда и о чем мечталось: "Лучше горстка покоя, чем полные пригоршни суеты и погони за ветром..."
     Площадь у Стены широкая, малолюдная. Не самая большая в мире, а кажется Саше каменным морем. Спешат по ней люди со всех сторон, несут все, что есть за душой. Пересек ее почти бегом, положил руку на шершавый, искрошившийся камень Стены. Камень теплый. Пальцы отогрелись. Теперь думалось бодрее: "Взялся за гуж..." Саша знал "Кеэлет", как любимое лермонтовское "Мцыри". Начни с любой строфы, продолжит наизусть Строчки возникали, бежали без всякого усилия с его стороны - "Опасающийся ветра - не посеет, наблюдающий за тучами - не сожнет..."
     Мудрость не стареет, сказано в притчах Соломона.Как и глупость, добавил Саша от себя. Он взял стул, приставил к одной из гладких потемнелых глыб с выдолбленным по краям бордюром-ложбинкой - знаком камнетесов Ирода, римского наместника. Он любил этот треснувший и вдоль и поперек, с глубокой щелью камень, казалось ему, полураздавленный тяжестью тысячелетий и, тем не менее, надежный, как и все здесь. Впрочем, он бы, наверное, не устоял перед ветрами вечности, распался, этот крошившийся по углам "ироданский" камень, если бы его не сжимали плотно, со всех сторон такие же глыбы, почти не тронутые временем. Устояла Стена - устоит и камень с трещинкой!
     Сверху клонился к нему куст с мелкими дрожавшими на ветру листочками; как он укоренился здесь, на вечной Стене, и зазеленел густо, победно, один Бог знает!
     Саша сел лицом к Стене, ушел в себя, стараясь припоминать то, что крепит сердце.
     Никто и никогда не потревожит человека, припавшего к Стене Плача или сидящего к ней лицом.
     Саша положил обе руки на теплый и, чудилось, мягкий живой камень и ушел в свой Иерусалим. Ощущение энергетического потока пронизало тело. Будто подключили к какому-то гигантскому компьютеру и омывает каждую твою клетку поток информации, полуосознанной, на языке и вовсе незнакомом, компьютерном, но - умиротворяющей. Возникшая от обиды и разочаровния боль в правой стороне груди стала утихать. Опять, как всегда в минуты покоя, будто увидел пространство за стеной, полное солнца и свободы, и ушел в него. Энергетический поток подхватил, унес и оставил там, разворачивая во все стороны, как космический корабль на орбите. С каждым поворотом уходят тревога и тяжесть минувшего дня, и ты паришь легкий, невесомый...
     Когда Саша поднял голову и оглянулся, день остывал. Стал виден в синеве горящий над площадью вечный огонь - шесть факелов, в память о шести миллионах павших.
     Мелькнуло горестно - "Основали Храм на океане крови, а уроков из этого никаких... Правят на лжи".
     Услышал сбоку шопот на русском, оглянулся. Шептал, прислонясь лбом к Стене парень в застиранной футболке, видно, из новых олим.
     - Если Ты есть, - донеслось до Саши, - сделай так, чтобы Вовик выздоровел.
     Подле него сидел на корточках смуглый до черноты, худой марокканский еврей лет тридцати. Гладил и гладил свой камень, - так гладят любимых. Нежно касался его ладонью, качая головой и приговаривая что-то. Затем поцеловал свою ладонь, нащупал, не глядя, потертый портфель, брошенный у ног, поднялся, весь еще где-то далеко, и стал уходить, пятясь, по традиции, задом, лицом к Стене.
     Темнело, как всегда в горах, стремительно. Саша поглядел наверх. Стене не видно конца. Она переходила в звезды, загоравшиеся одна за другой. Где он тут, серп Большой Медведицы, висевший над домом?
     Раньше Сашу угнетала пустота вселенной, навевавшая чувства одиночества, ненужности, страха. А сейчас он ощущал вселенную, как часть самого себя. И это ощущение причастности к бесконечности вселенной придавало силы и смысл жизни. Он пытался по-прежнему думать о своем, отрешиться от чужих звуков вокруг него. Но как отрешишься, когда вскрикивает рядом чернобородый бухарский еврей в широкополой черной шляпе, похожий на главу цыганского табора. Он растолковывает сидящим подле него сухоньким старичкам законы Галахи. Знают ли они, что сказано в Галахе о предстоящем празднике? Слушатели бесцеремонно перебивают оратора вопросами, кричат, возражают. Саша улыбнулся - евреи, на веру ничего не принимают!
     Тут зарыдала поодаль, на женской половине, старая женщина. Рыдания ее перешли в вой. Кто-то успокаивал ее, а она выла все громче, пронзительней, безутешней. В голову лезла строчка из Ахматовой - "И выла старуха, как раненый зверь".
     Господи Боже мой, сколько беды кругом, и вся она здесь, у Стены - с чем только люди не приходят?! Сколько тут сердец раскрылось! Сколько боли выплакано!..
     Уйти от земных звуков не удалось. Саша встал со стула, чтоб отправиться домой, и - невольно обратил внимание на пожилого человека в белой рубашке и широких мятых штанах на подтяжках. Он прохаживался вдоль Стены с начальственной осанкой, широко развернув плечи и ступая всей ступней, по-хозяйски. Но что он делал, этот "хозяин"? Он протянул руку к камням и взял из щели письма и записки, обращенные к Богу. Проглядел, а затем положил на место.
     Зажглись сильные ночные прожектора, осветив и уложенную гладкими плитами площадь, на которой темнели по краям военные патрули в бронежилетах, и белую Стену, и странного человека в белой рубашке и длинных волочившихся по земле штанинах. Саша преодолел в себе желание подойти к нему и сказать, что читать чужие письма неприлично. Подумал, любознательного вспугнут прожектоpa - светло, как днем. Ничего подобного! Тот не смутился, по-прежнему брал записки, поворачивал их к свету, чтоб удобнее читать...
     Саша хотел уйти, но и шага не сделил, так его поразил этот незнакомый человек с размашистой уверенной походкой. Такого не видел никогда. По тому, как тот распоряжался и как суетился вокруг него толстенький охранник в форменном кепи, было очевидно, что это вовсе не выживший из ума старец. Так что же это?..
     Завершив "проверку" мыслей и желаний верующих, тот вышел за барьер, на сверкавшую желтоватым отраженным огнем площадь, где его ждала машина, которая тронулась тотчас ...
     Саше вдруг пришла мысль, которая надолго определила круг его раздумий. Он пришел в свой Иерусалим, но сохранился ли он таким, каким возник в душе, - в своей библейской незапятнанности, чистоте? А, может быть, существуют два Иерусалима? И они в разных мирах, абсолютно разных мирах, даже если соприкасаются физически, как сейчас...
     Не хотелось уходить. Вернулся к Стене, ушел в свои мысли. Нигде Саша не испытывал такого глубокого чувства внутренней свободы, как здесь, у Стены, уходящей к звездам. Мысли следовали за сердцем неотступно. Вспомнилась притча о гибели Иерусалима, - о ней рассказывал рав Ной из Ешивы. Рав любил говорить притчами.
     Ангелы, по библейской притче, пытались остановить разрушение. "Там праведники", сообщили они.
     Обвинитель возразил: праведники не борятся против нечестивцев. Ведут себя так, будто это их не касается.
     Вмешался Создатель, сказал - "Нечестивцы настолько погрязли в грехах, что изменить их нельзя",
     Обвинитель: - Ты это знаешь, а они этого не знают. Праведники должны были пытаться...
     Создатель: - Разрушить Иерусалим!
     "Тут вся правда и России, и Израиля, - с горечью думал Саша. - Простой человек сказал себе: " Моя хата с краю". А что будет дальше знал уж Коэлет, сын Давида, царя Иерусалимского: "Время разбрасывать камни..."
     Многоликость Иерусалима, которому вверил душу, заняла все мысли Саши. И вор Гидеон Виноград в кипе, и властительный начальник с улицы Гиллель, который начертал подлую обманную резолюцию на его, Саши Казака, заявлении, чтобы вышвырнуть его из страны...И эта власть в обвислых штанах, которая читает самые сокровенные письма. Письма к Богу... Они тоже Иерусалим. Но только, если смотреть на него из Москвы. Не ближе... Сколько законов нарушили эти люди лишь в одном моем случае...
     Храму иудейскому мало признания - верую! Он требует поведения по Торе. Чем больше законов Саша находил попранными, тем больше успокаивался. От своих больнее. А они?.. Что они, что вологодский крысенок - тех же щей, да пожиже... "Тогда решайся. Не сиди на двух стульях..."
     Долго хранит тепло Стена. "Если прижаться плечом..." Спокойно, Саша! Не требуй от себя на ночной холодюке последовательности. Будешь дергаться, пока не сядешь за стол. Не изложишь на бумаге все, что мучает..."
     Когда через неделю Петро Шимук, укативший в Хайфу на заработки, вернулся в сашину палатку, он обнаружил на тумбочке доисторическую пишущую машинку фирмы "Ундервуд", доставленную, видно, доброхотами. Еще подходя к палатке, Петро услышал ее захлебывающийся перестук. Саша не закончил работы, но, конечно, тут же дал своему другу напечатанные листочки "на апробацию". Лента у машинки изношенная, блеклая, но разобрать можно.
     "ОСОБЕННОСТИ ИУДАИЗМА, ВЫЗЫВАЮЩИЕ НАСТОРОЖЕННОСТЬ У РУССКОГО ЕВРЕЯ, ВЕРНУВШЕГОСЯ ИЗ ГУЛАГА." - прочел Петро и присвистнул от неожиданности. Принялся листать странички.
     "1. Тезис об избранности еврейского народа, не усиливает ли антагонизм евреев с другими народами? Федор Достоевский - Александр Солженицын - "Память".
     2. Вопрос о коллективной ответственности народов. "Зе ла зе"- каждый отвечает за каждого... После Сталина и Гитлера - то... Дичь. Высказываемая иногда раввинами идея "Голокост - наказание за грехи" ... нет, этого не понимаю. Основная масса уничтоженных евреев - не атеисты больших городов, а жители польских и российских местечек, люди истово религиозные. И их дети.
     3. Меня особенно настораживает приобщение к иудаизму маленьких детей, хоровое заучивание текстов. Отдает детсадами сталинских лет - "Ленина не видела, но я его люблю..." Не лишаем ли мы малышей божественной свободы выбора пути? Не сужаем ли мы их мир?
     Саша все еще стучал на "Ундервуде", а пункт уже шел двадцатый... Петр кончил читать, произнес с веселым удивлением:
     - Последним Фомой неверующим в иудаизме был Спиноза. Ты - следующий? - Петр поглядел на Сашу, Саша на Петра, и оба расхохотались.
     Перекусили, выпили украинской горилки и стали размышлять, кому показать Сашины записки? И стоит ли это делать? - - Погонят тебя с такими вопросиками из Ешивы, как пить дать, - заключил Петро. - Ешива в черной кипе, ортодоксальная, американская, с гонором...
     - Тогда мне там нечего делать. Надо определиться... Тем более, есть у меня делу к раву Исраэлю-Ною.
     - Грабеж?
     Саша вздохнул тяжко, сказал, понимает власть раббая на банки не распростарняется, но... хоть посоветует что-то. - ... Иначе "амуте" крышка.
     - Пойди к футболисту, - посоветовал Петр. - Что он скажет? - "Футболистом" Петро называл рава Бенциона, заместителя Ноя. Бенцион или, в просторечии ешиботников-американцев, Бен, когда-то, и в самом деле, считался звездой регби, американского футбола. Ныне "футболист" был тонким знатоком Торы, организатором последнего конгресса теологов. Там его Петро, пробравшийся на конгресс, услышал и зауважал.
     - Нас с тобой в иудаизм затолкала Лубянка, - сказал Петро в раздумьи, сметая со стола остатки еды. - Но что сподвигло, привело сюда свободного американца, родившегося в нерелигиозной семье, баловня газет, знаменитость? Ума не приложу... Завтра у нас, Саша, ответственный день. - Петро задернул брезентовую дверь и начал раздеваться.
     ... Власть по-прежнему боролась с жителями палаток - снова кто-то подрезал расчалки, державшие брезент, и он рухнул на спавших Сашу и Петра.
     - Гонят, мерзавцы, со святой земли, - с нервной веселостью сказал Петро, добираясь по мятой сложившейся палатке к рукомойнику. - Самый раз идти в Ешиву, просить место на небе.
     Приехали в Иерусалим пораньше, пока Святые камни еще хранили ночной холодок. К Яффским воротам добрались почти свеженькими.
     До девяти в ешиве вряд ли кого найдешь, и Саша повел Петра вдоль раскопок Старого города. Подле улицы Кардо с белыми колоннами византийской эры задержались. Петро рассказал, как встречали здесь американского астронавта Армстронга, гулявшего по Луне. Он просил провести его по тем камням, по которым ходил Иисус. Тех камней уже нет, но все же... Прилетел, спустился в отрытую археологами улицу Кардо и, верующий человек, расплакался. Сказал, улица Христа волнует его куда больше, чем прогулка по Луне.
     Под домами есть и римские развалины, Петро уселся там на обломок колонны, и увести его оттуда было невозможно. Какой-то он стал невменяемый, ничего не слышал, не откликался. - Я историк, - наконец, сказал он Саше. - Я тоже волнуюсь.
     По узким мрачноватым улочкам и проулкам из сплошного серого камня, где современные дома выстроены так, что не нарушают угловатой средневековой архитектури Старого города, добрались, наконец, до сшивы "Шма Исраэль!" ("Слушай, Израиль!") или "Ковчег Ноя-американца".
     Поднялись по крутой лестнице и остановились в растерянности. Из кабинета рава Бенциона доносилось такое звонкое разноголосье, словно там был детский праздник. Оказалось, к раву заглянуло его семейство. Постучались неуверенно. Двое мальчишек сидели у Бена на коленях, что-то рассказывали отцу наперебой, третий, поменьше, устроился на его шее и поглядывал на остальных свысока. Другие дети листали какие-то книги.
     Рав Бенцион выпроводил горластое семейство, и оно, под предводительством худенькой интеллигентной мамы, тихой, неброской красоты, скатилось с лестницы.
     - Это все ваши? - весело спросил Саша у мамы в нарядном цветном платке, наброшенном на плечи.
     - Моих лишь шестеро...
     Рав Бенцион невысок, коренаст. Ширина плеч у раввина такая, что, понимаешь, обычная "куча мала" регбистов - дело не безопасное. Упадет такой сверху - раздавит.
     - Наконец, я понял, почему вы стали раввином! - воскликнул Петро, которому явно понравилась молодая жена Бена, прошедшая мимо со спокойным достоинством. - У вас жена в парике. Видно, потомственно религиозная...
     Бен хохотнул как-то странно, застенчиво, рассказал, как он познакомился со своей женой. Было это в Торонто, в Канаде, субботним днем. Искал в синагоге тихое место, где можно почитать. В одном из классов увидел девчонку. Разбитная девчонка. Ноги закинула на стол. В руках ее были ключи от машины. Она распекала розовощекого, жениховского вида парня, который сидел перед ней с виноватым видом. - Заметив незнакомого, повернула ко мне голову и бросила небрежно: "Ну ты, религиозный! Как ты можешь каждый день благославлять Бога за то, что ты не родился женщиной?!"
     - Я аж обомлел! - Бен весь засветился от дорогих воспоминаний. - Ну, хорошо поспорили с ней. Слово за слово - переубедил...
     - И шестеро?! У женщины, которой от силы двадцать семь...
     - С рождением каждого ребенка мы добавляем на шабат еще одну свечу. Родился ребенок - в мире стало больше света... - Застенчивая улыбка красила подвижного, деятельного Бена. Его отцовская программа в уточнениях более не нуждалась.
     Саша, который знал в ешиве все ходы и выходы, отправился за кофе. Петра мучило свое, он не мог удержаться от вопроса.
     - Рав Бенцион, судя по спортивной прессе, вы были центральным игроком, "квотербеком". Когда тренер попридержал вас на скамье запасных игроков, весь стадион кричал "Бена на поле!" И откричал. Как же вас, молодого свободного американца, вдруг осенило стать равом? Вас припек антисемитизм?
     - Упаси Бог! Кто в футбольной команде интересуется семит ты или антисемит? Ну, о судье Джо с глазами-щелками догадывались, что он из китайцев. Остальные? Американцы...
     - Значит, запузырили свой знаменитый штрафной удар... прямо в иерусалимскую сшиву?
     Бен засмеялся.
     - Нет, о ешиве я еще не думал. Но... вам интересно? Расскажу. Однажды играли в Торонто. Я выкинул мяч, на него бросились две команды. Стадион встал и взревел. Все, как всегда... И у меня мелькнуло: "И в этом смысл жизни? Ради этого рева я родился на свет?"
     ... Футболисту нельзя задумываться. Это плохо кончается, -сказал Бен и захохотал. - Дальше пошло, как под горку...
     Бен путешествовал по Шотландии, когда началась война Судного дня. Смотрел телевизор в холле гостиницы. Вдруг прервали новости, и объявили, что в Израиле евреи напали на арабов. Бен воскликнул в изумлении: "Евреи начали войну в Судный день?! Это невозможно!"
     У телевизора сидели человек десять молодых туристов. Из Штатов, из Франции. Они подняли глаза на своего соседа по отелю и воскликнули хором - "А ты что, еврей?!" "Может быть, - ответил Бен в растерянности. - Кажется, да!"
     - Так началось, - завершил Бен свой рассказ. - Вы думаете, что я отправился в ешиву? Ошибаетесь! Двинулся в кибуц! Я, как и все студенты американских шестидесятых, бредил социализмом. В Иерусалим отправился на экскурсию. К Стене не пошел. - Святое место? Расказывайте другим... Заглянул к археологам, на раскопки. Подкатывается ко мне какой-то парень в черной кипе, говорит, есть шанс бросить взгляд на основы иудаизма. Курс для американских туристов. Всего две недели. Я послал его ко всем чертям! Он поежился, спросил, где я ночую? Если негде, вот адрес. Приглашают на шабат... Записал на папиросной коробке, чтоб парень отстал от меня. Вечером обзвонил все отели и общежития. Ни одного места! Делать нечего, иду сам не знаю куда. На шабат. Приветливая религиозная семья. Детей... больше, чем у меня сейчас. Бородатый папаша, узнав, что я футболист, заговорил о последних олимпийских играх, посетовал на безнравственность профессиональных спортсменов, за которыми летают, из города в город, целые команды молоденьких болельщиц. Коснулись наркотиков. Перешли на этику.
     Так весь вечер и проговорили. Этика, самовоспитание, как понять самого себя. Цель в жизни. Родился ли я затем, чтобы всю жизнь гонять мяч? Вопросики, вопросики... Словно читает старик в моей душе. Спрашиваю, вы наверное психолог? Преподаватель? "Верно, говорит, угадали. Преподаватель... иудаизма". Иудаизма? - Я пожимаю плечами. - Это, извините, о чем? "О том самом, отвечает, о чем мы с вами сейчас говорим..." От изумления я подавился рыбной костью. Собрались спать, хозяин поинтересовался, кто в нашей семье был последним религиозным человеком? Я задумался. Вспомнил, мой дедушка из Польши, вроде бы рассказывал, что был из религиозной семьи... Хозяин погладил свою бороду, говорит - "Цепь продолжалась в течение тысячелетий. До твоего дедушки. У тебя есть выбор, продолжать эту цепь или отмежеваться от нее?.. Но ты, увы, не в силах сделать выбора - ты ничего об этом не знаешь. Что может выбрать невежда, в полной темноте?" Я согласился пожертвовать двумя неделями чтобы понять, что такое иудаизм... До сих пор понять не могу! - воскликнул Бен с нарочитой серьезностью и, жизнерадостный человек, не выдержал взятого тона, засмеялся. -Утром узнаю, я ночевал у знаменитого рава Ноя, основателя трех американских ешив, раввина раввинов... Такой цыпленок, как я, ему на один прикус.
     Бен отставил стакан с кофе, спросил, с какими делами пришли. Саша Казак рассказал об "амуте" и воровском банке "Тарот", а, уходя, положил на стол рава Бенциона свой "незрелый опус", как Саша выразился.
     Он был так возбужден, что повел Петра к автобусной остановке... по крышам домов. Оказалось, крыши Старого города - это мир чудес. Над тесниной средневековых проулков и тупичков, над шумом и грязью арабского шука американские евреи воздвигли сказочные виллы из белого иерусалимского камня, разбили вокруг них закрытые от посторонних глаз сады с пальмами, диковинными кактусами, апельсиновыми деревьями. Отсюда был виден весь Старый город - минареты с полумесяцами, от которых доносились басовитые радиопризывы к молитве, церковь на Голгофе и белые, устремленные к небесам звонницы, отбивающие, как на кораблях, время. С другой стороны высокие каменные утесы современных, "под средневековье", еврейских ешив у Стены Плача.
     Петро огляделся и вдруг развеселился - повсюду, между звонницами, минаретами, сшивами сушилось белье на длинных веревках. Полоскались на ветру рубахи, простыни, джинсы, детское белье.
     - Ox, Саша, все чаще я ловлю себя на мысли, что все религиозные походы и войны, все религиозные распри основаны, главным образом, не на вере, а на властолюбии священнослужителей. А подлинная жизнь вот - И Петро показал на развевавшиеся на ветру простыни и рубахи, - "стяги задавленного женского протеста", как он заключил. - Все люди, все человеки!.. - Он взглянул на Сашу, который стоял на ветру с опущенными плечами, лицо в испарине. Встрепенулся - Ты что? Не робей, Казак, атаманом будешь!
     - Как думаешь, Петро, - тихо спросил Саша, - нас еще позовут? Или сегодня последнее прости...
     Их позвали на другой день. Рав Ной еще не приехал. Сашу и Петра снова встретил жизнерадостный Бен, провел в кабинет рава Ноя, оставил одних. Вернувшись, увидел, что они разглядывают большую фотографию на стене, над столом Ноя, рассказал, кто да кто на снимке. Перечислял увлеченно, кто из учеников рава Ноя ныне руководители отделений сшивы в Нью-Йорке, Лос-Анжелесе, Сент-Луисе. - Что за народ? Все, как один, бунтари из американских шестидесятых. Борцы и протестанты. Против Вьетнамской войны, против Никсона, против своих родителей. Все ли критики подались в раввины? - Он широко улыбнулся. - Только футболисты и романтики. Вот этот... - Он принялся водить пальцем около снимка, - запускает с мыса Канаверал челноки в космос, этот профессор из Гарварда.
     Рав Ной задерживался, и Бен достал из папки "опус" Саши. - Не будем терять времени. Пощелкаем ваш "тюремный вопросник". Начнем с детей. Самый серьезный вопрос. Что вызубривали в ваших детских садах, вам лучше знать. Что постигают наши дети религиозных школ? Раньше, чем таблицу умножения... - Он начал загибать пальцы. - Гиллель, первый век. "Не делай другому то, что не желаешь самому себе". "Не суди никого, пока не окажешься в его ботинках". Бен Зома, тот же век. "Тот мудр, кто учится у каждого". Притчи Соломона... "не обижай слабого." Тора. Далее. Рамбам, двенадцатый век. "В этом мире нет ничего, за что стоило бы мстить". Коцнер, девятнадцатый. "Выспаться и в могиле успеешь". Далее. Хофец Хаим, начало двадцатого. "Не сплетничай, не говори дурно о другом. Заповедь эта для тебя". - Загнув на обеих руках все пальцы, взмахнул своими огромными волосатыми кулаками. - Вот что мы и обрушиваем на голову несчастных детишек. Саша, ты считаешь, именно этому учили в сталинских детских садах?
     Саша зарделся. У него даже макушка вспотела. Спас его шорох за дверью.
     - Ну, вот идет наш последний миснагдин! - воскликнул рав Бенцион.
     Открылась дверь, появился рав Ной, высокий, плотный в черном, несмотря на жару, глухом костюме и черной шляпе, извинился за опоздание - встречал спонсоров сшивы, прилетевших из Штатов.
     Петро впервые видел знаменитого Ноя - американца, как его называли здесь, и нашел, что он очень похож на Господа Бога с рисунка веселого французского художника Эйфеля. Все у приветливого Бога широкое: лицо - круглое, без морщин, борода белая, распушенная, светлая улыбка.
     Бог оглядел всех, спросил у Саши участливо, почему в его глазах тоска и растерянность? Саша рассказал о "художествах" банка 'Тарот". Рав Ной будто не услышал этого, задумался о чем-то своем, не ответил.
     Повисло неловкое молчание. Саша, смешавшись, коря себя за бестактность, выпалил:
     - Вас называют последним миснагдином. Много раз слышал. Что это значит?
     Рав Ной родился преподавателем. Спустя несколько минут Саша знал все подробности появления в восемнадцатом веке веселых, танцующих хасидов, а также об их противниках - миснагдинах во главе со знаменитым Виленским Гаоном - мудрецом из мудрецов. Хасиды чтили святость, миснагдины упорствовали в том, что мудрость выше святости. Она всему голова.
     - ... Казалось бы, кому какое дело, забытая старина! Однако российские евреи, к примеру, возвели на престол святость, - так завершил рав Ной свой исторический экскурс. - Возводили в "святые" кого угодно, вплоть до сподвижников Ленина - Троцкого, Зиновьева и прочих "единокровных". Так вот, я за мудрость. Против святых костей... Правда, мой любимый брат со мной не согласен, он хасид.
     Тихо звякнул телефон. Звонили из Штатов, затем из Лондона. Петро спешил, пока их не выпроводили, спросить о главном своем сомнении, давно мучавшем его:
     - Ребе Ной, я многие годы изучал проблемы Голокоста. На мой взгляд, прародительница еврейской беды - национальное упрямство. Немецкий проповедник Лютер предложил евреям отказаться от обособленности, быть, как все. Евреи гордо отринули приглашение. Результат известен... Французские евреи шли другой дорогой. Наполеон предложил на выбор - кто вы? французы или евреи? "Французы!" ответили раввины, и у французских евреев другая судьба... Рав Ной, люди всюду люди. Едят, рожают детей, стирают пеленки...
     Рав взглянул на Петра приязненно, как всегда смотрел на людей, задающих вопросы.
     - Несчастья евреев кроются не в их упрямстве, а, напротив, в стремлении приспособиться, быть, как все... Немецкие евреи считали себя немцами, видели в этом спасение. И антисемитизм религиозный впервые в мире стал национальным... Можно не продолжать? - В густом, чуть рокочущем басе рава зачала грусть. - Офранцузились иудеи Парижа, общий восторг, полувека не прошло и, откуда не возьмимь, как говорят в русских сказках - дело Дрейфуса. А против чего негодует французский Президент сегодня? Возглавил демонстрацию протеста - в стране осквернили еврейские кладбища... - Он помолчал, оглядел собеседников с дубродушным и, вместе с тем, острым вниманием. - Вас заботит "обособленность", Сашу "избранность". Вы - действительно дети тюрьмы?.. Попробуем вернуться к действительности! Не возражаете? В течение веков около семидесяти народов заявляли о своей избранности. И немцы, и японцы, и испанцы, и русские. Существует ли в мире хоть одно движение против русских, как "избранного народа"? Нет и не было! Хотя Достоевского знают все. Многие читали и его "Дневники". Клики об избранности евреев, Саша, никогда не были причиной, а лишь поводом...
     У Петра с английским было намного хуже, чем у Саши. Рав Ной, видно, уловил это - взгляд Петра стал напряженным, растерянным, - взгляд человека, не уловившего смысл фразы. Рав помолчал и сказал по-русски (иногда он так переходил, правда ненадолго, на венгерский, чешский и другие языки):
     - Помнишь свой родной - "Если украл русский, он ганеф, вор, если украл еврей - украл жид..."
     И снова по-английски, это был уже другой английский - замедленный, простой - "бэйсик инглиш": - В чем вся беда? Хотим убежать от самих себя. В Питтсбурге три четверти браков - смешанные. В среднем по Штатам больше половины. Дождались уже и еврейских наркоманов, и еврейских мафиози. Все, как у людей... А разводы? Половина браков в Штатах распадаются уже в первый год супружеского счастья. В еврейских религиозных семьях разводы - три процента. Так что, будем, как они, или "как мы"?... - Рав Ной поднял глаза на Сашу. Взгляд у рава подобрел. - Не остался ли у вас, Саша, вопрос-бомба?
     "Вопрос-бомба" прозвучало по-русски. Облизнул кончиком языка свои массивные губы, словно пробуя это выражение на вкус. Не понравилось оно раву Ною на русском. Перешел на родной: - Остался у вас, Саша, "бомб-квешен", который вы не решились включить в ваш "тюремный синодик", посчитали это бестактным или несвоевременным? Я люблю "бомб-квешенс"! Слушаю вас!
     Саша вытер шею платком.
     - Боюсь, и тут вы со мной, рав Ной, не согласитесь. Извините, но в Израиле нужно отделить иудаизм от государства, прикрывшееся кипой. Сделать это лучше бы срочно, пока иудаизм не скомпрометирован ворами.
     - Срочно! - повторил рав Ной, пряча в широкой бороде улыбку. - Тут я ваш единомышленник, Саша. Если бы наши раввины были в стороне от правительства, совсем в стороне, и не позорили себя постыдной предвыборной торговлей, религиозной стала бы половина Израиля
     От Саши шел пар. Чего-чего, а этого он не ожидал...-Только на чем тогда будут строить государство,- добавил Ной. - На заповедях Бен Гуриона: "У нас должны быть свои воры и проститутки?" Американцы ищут духовности на Востоке, - в Индии, в Непале. А мы глядим на Америку. Замкнутый круг... Знаете, Саша,- - голос у рава Ноя подобрел, - вам надо учиться. Всерьез. Приходите. Получите стипендию. А потом, если захотите, поедете в Россию. Мы там открываем большую программу - "Дискавери". Открытие иудаизма.
     Саша молчал, затем ответил тоскливо: - Это невозможно, рав Ной. Меня возьмут в аэропорту Шереметьево. Садиться в третий раз?!.
     Петро Шимук привстал.
     - Могу ли я, рав Ной, задать вам и свой "бомба-квешен"? Для меня крайне важный... Если вы не против, мне легче по-русски.
     В эту минуту Сашу вызвали к телефону и он, выходя из кабинета раввина, услышал вопрос, который задал Петро Шимук раббаю:
     - Почему евреи не признают своего самого знаменитого сына?
     Саша постоял ошеломленно, не сразу двинулся дальше. Почувствовал, у него точно камень с души свалился. "Петро склоняется к христианству?" Только теперь ему стало ясно, по какой причине Петро не считал для себя обязательными многие запреты Торы. Отчего заметил ему некогда, у Дова, о кошере: "Забудь! Здесь вологодского крысенка нет".
     А почему бы Петру Шимуку, украинцу, вольному казаку, не склоняться к христианству?! Он, Саша, не знал, что и думать, а все проще..."
     Из кабинета Ноя вышли навстречу ему рав Бенцион и какой-то растерянный Петро. Значит, аудиенция кончилась. Саша поблагодарил рава Бенциона за добрые чувства - без его протекции к главе ешивы, у которого день расписан по минутам, так сразу не попал бы.
     Саша покинул ешиву "Шма Исраэль" со смешанным чувством. Зовут учиться. А вот с деньгами все осталось, как было. Полный провал... Саша был в убеждении, что рав Ной просто забыл о его бестактной просьбе обуздать израильский банк, укравший деньги. "Не раввинское это дело"... И очень удивился, узнав от Петра о предложении рава Ноя заглянуть в банк 'Тарот". Завтра с утра. - "Может быть, они передумают". - Передумают, - с тоской думал Саша. - Держи карман шире...
     
     
     Глава 6 (20). БЕЙТ-ХОЛИМ "СОРОКА".
     
     На другое утро, за четверть часа до открытия банка, Саша уже томился возле его дверей. Директор проследовал к себе с опозданием на две минуты. Прошел в конторку, отделенную от главного помещения высокой стеклянной стеной. У входа обернулся, широким жестом предложил Саше войти. "Эйзе байя?" - Что за проблема? -начал он почти удивленно. ("Начал как Шарон когда-то - "Эйзе байя?" - мелькнуло у Саши), он почувствовал холодок: на смуглом лице директора удивления не было, в выпученных глазах его светилась настороженная приветливость:
     - Деньги амуты?.. Где и были - на месте! У нас ничего не пропадает... - И усмехнулся. - Надежно, как в банке... Эйзе байя?! Никто их не брал, Сашенька, просто ошибка компьютера... Ну, где же ваша улыбка? Разойдемся по хорошему, недоверчивый Саша. Мы вас авансируем, идет? Вот ваши активы...
     И в самом деле, украденные пять с половиной миллионов шекелей снова были на счету...
     У Саши дрожали губы. Дов говорил вчера, мы в западне, ребята. "Вырвались, Дов! Вырвались!.."
     Директор придвинул к Саше белый телефон: мол, сообщи коллегам, что все в порядке. Саше хотелось выскочить из банка пулей. Однако вышел степенно, и тогда лишь бросился к будочке с надписью "телефон".
     Саша терялся в догадках. Чем их проняло?! Чудеса! Чудес никаких не было. Рав Ной позвонил в Техас знакомому миллиардеру, который имел дело с банком "Тарот". Тот сразу же перезвонил в Израиль. "Что там у вас происходит? - раздраженно спросил он.- Вы и мне предложите обратиться в ваш суд?!"
     - Боже упаси! Это ошибка компьютера! - воскликнул банкир Гидеон Виноград с неподдельной искренностью в голосе.
     Дов воспринял слова Саши "Пронесло!" как-то слишком спокойно, отстраненно. Голос у него был холодный, чужой. Сказал, чтоб мчал к нему пулей: через десять минут уедет. Едва Саша переступил порог офиса Дова, выяснилось: звонила Динка, дочь Наума, сказала что у отца днем опять был приступ, его увезли в Бершевскую больницу. Врачи считают, вряд ли доживет до утра. Динка всполошила влиятельных друзей Наума, зная, что они поднимут на ноги светил израильской медицины, которые, может, спасут отца. Известие, что Наум Гур умирает, облетела Израиль, и в Беэр-шеву стали съезжаться люди, которые работали или дружили с Наумом.
     Август в пустыне Негев - геенна огненная. Даже черноголовые арабчата на ишаках торопятся в тень, поколачивая голыми пятками по бокам животных. В Беэр-шеве на две недели останавливались многие предприятия. Отпуск давали всем всем... Лишь к вечеру люди открывали на окнах жалюзи, поднимали пластиковые "триссы", радуясь мудрости арабской пословицы, которая воздает хвалу раскаленному светилу: "Зашло, наконец, умница..."
     По ночам пустыня холодит, но попробуй-ка днем дотронуться до руля автомашины!
     Все, кто выходили из машин возле Беэр-шевской больницы или бейт-холима "СорОка", как называют больницу пустыни Негев, прежде всего закрывали ветровые стекла автомобилей белыми пластиковыми веерами или картонками. И спешили к стеклянным дверям вдоль ограды из голубых металлических прутьев, мимо пациентов в клетчатых арабских платках, прибывших на прием к врачам на ишаках и верблюдах.
     Протрещал и сел почти на голову вертолет, доставивший больного. Иные и не взглянули в его сторону. Многие торопились к приемному покою по высокому застекленному переходу, придающему фасаду больницы ощущение легкости и света.
     В вестибюле ощущение легкости проходило: стол, стоявший посередине, был громоздкий, бетонный, скамейки вокруг тоже бетонные: легендарный доктор СорОка возводил свое детище капитально.
     В вестибюле третьего этажа рассаживались на этих скамьях люди, которые ни при каких других обстоятельствах не могли бы встретиться. Саша и Аврамий с женой, которых привез Дов. Престарелый костлявый генерал, член Кнессета, которого привезли вместе с известным ученым - министром по делам науки. Министра препроводили в кабинет главного врача, а генерал задержался с простыми смертными. Провели туда же и Ревекку, которая сказала со значением, что она работала с Бутейко!
     Вероятно, в беэр-шевской больнице о знаменитом профессоре Бутейко, успешно лечившим астму, слышали. А, может, и нет. Просто Рива говорила тоном, возражений не терпевшим. Возле престарелого генерала сидел на краю скамьи оборванец в матерчатых тапочках, наполнявший вестибюль сивушным ароматом. Дов не сразу признал в нем старика Никанорыча, в котором Наум души не чаял. Никанорыч, русский человек, волжанин, был послан, в свое время, в Париж возводить на международной авиационной выставке советский павильон, откуда он и сбежал к Науму, с которым работал еще в Москве. Наум представлял Никанорыча не иначе, как известного в России "Левшу", который подковал блоху. Погубила "Левшу" баснословная дешевизна в Израиле спиртных напитков. Рядом с Левшой, отстраняясь от него и хмуро морщась, сидел лысоватый советолог, - один из тех набивших всем оскомину "капуцинов", которые, как острили еще в семидесятые, всегда поют на стороне начальства...
     Позднее других прикатила "пташка". Приткнулась в углу, возле Дова, спросила взглядом о Науме. Огляделась. Багроволицый, изредка громко икающий "Левша" ее не удивил. Удивил знакомый ей генерал, член Кнессета, которому, по ее убеждению, ни один порядочный человек не должен был и руки подать.
     Все вскочили, когда из коридора вышла заплаканная Динка, высокая и худая, в отца. Она поддерживала под руку сгорбленную Нонну, свою мать. Сообщила, отца держат на кислороде.
     - Что стряслось? Почему вдруг ухудшение? - спросил генерал, чуть приглушив свой резкий голос.
     - Москва его добила, - убежденно ответил Дов. - Наглотался там вони.
     - Не-э-знаю, - растерянно протянула Нонна, бессильно опускаясь на бетонную скамью. - Весь вечер злился и ругался по телефону: "Мы жизнь положили, говорил, чтобы двинулся Бирнамский лес. Поехали евреи. А они поставили Израиль на кон. Если уж банк крадет деньги олим - приехали!.. Продают нас не за понюшку табаку. - И все кричал: "Из страны бегут! Бегут! Дождались!"
     Дина хлюпнула носом, призналась, что во всем виновата она. Утром Наум долго расспрашивал ее о школе, где она преподает.
     - ...А я и ляпни, что то и дело слышу от своих мальчишек: "Отслужу, уеду..." Раньше этого не было, сейчас становится традицией - уехать, покинуть страну. Отец кривился болезненно: сам не раз слышал,как дети на улицах Чикаго, Лос-Анжелеса, Филадельфии окликают друга на иврите. И повторял все время: "Это ужасно! Ужасно! Шамиры уткнулись в землю, людей не видят, теперь и банки включились в воровские игры. Разгоняют Израиль, живым похоронят..." А днем случился приступ.
     Дов обнял ее за плечи, сказал тоном приказа: - Выбрось из головы! О бегстве израильтян Наум знал и десять лет назад. А теперь о том весь Израиль говорит.
     Когда Динка с матерью ушли, в вестибюле наступила гнетущая тишина. Слышно было лишь трудное свистящее дыхание Никанорыча. Почти час сидели молча, подавленно, даже шептаться перестали. Вскочили лишь, когда появился старик-врач, произнес успокаивающе:
     - Заснул. Если до утра будет, как сейчас, постараемся вытащить...
     Сразу ослабло напряжение. Кто-то ушел, начертав на листочке, у сестры, телефон, чтоб тут же сообщили, если что... Большинство же осталось до утра. Расселись в нижнем холле, разговорились с соседями. Генерал попросил, чтоб ему принесли кофе и, подкрепившись, оглядел незнакомых.
     Генерал был отставной, в безрукавке и сандалетах на босу ногу. Он недавно стал членом правительтства Шамира, что вызвало истерику социалистов: генерал слыл в Израиле самым правым, правее Шарона, и был энтузиастом "трансфера". Попросту говоря, стоял на том, что арабов, всех до одного, надо посадить в час "икс" на армейские грузовики и выкинуть из страны. Длинный, поджарый, с вытянутым узким лицом, он был похож на борзую, преследующую дичь.
     - Вы, наверное, олим? - спросил он вполголоса у Сашу и Аврамия , сидевших на скамье. - Никогда вас не видал. Давно в стране? А вы? - спросил у Саши... - Больше года?! Всего-то! Ругаете Сохнут или уже всех нас чохом?.. Ну, что вас мучает? Тощая "корзинка абсорбции", мерзавец домовладелец, который рвет с живого и мертвого? Скажите, - я представитель власти. Как говорится, сошлись лицом к лицу.
     Саша не принял миролюбивого тона генерала. Отвечал торопливо-нервно, как всегда, проглатывая в глаголы:
     - Что мучает? Такая мысль, господин генерал. Ноет,как заноза. Свое государство... способны ли евреи-атеисты вообще?.. В Торе сказано, что нельзя долго жить на этой земле, не соблюдая ее нравственных законов. Такова историческая реальность: евреи строят свой Храм и теряют его. И снова плач на реках Вавилонских. Может быть, это... наша постоянно действующая судьба?. И мы, не ведая того... в исторической западне, в которую попалась и Россия с ее идеей социализма в одной стране?.. Бог такой Израиль не потерпит. Нас отсюда выбросят...
     Генерал провел по костистому лицу ладонью и словно стер улыбку. Маленькие глазки смотрели остро, настороженно.
     - Откуда у вас такие мысли, молодой человек?.. В стране полгода-год... вы даже еще не огляделись. Где вы живете?! С кем водитесь?!
     "С Наумом Гуром", - хотел сказать Саша с вызовом, вспомнив последний разговор в своей палатке. Он поведал тогда Науму, что их, бездомных, заваливают едой, подарками, десятки людей приезжают на "кикар ха- Медина, чтобы хоть в чем-то помочь. И Курт Розенберг об этом и говорил на своем дне рождения: евреям свойственно сострадание к ближнему, даже сентиментальность. Однако сиятельной власти, "медине", эти традиционно еврейские качества почему-то не присущи. Выветрились. Как узнал он на "кикаре", иные семьи живут здесь, под окнами мэрии, более полугода. В зимние дожди были тут, в холода. Видны из государственных окон и мерзнущие дети в пластиковых, для мусора, мешках, натянутых на плечи. Бросилась "медина" на помощь бездомным? Как же! Порезала ножами палатки.
     Ничего этого Саша сейчас не сказал, промолчал. Подчеркивать в эти минуты свою близость к Науму посчитал бестактностью. Он ответил тихо, что живет на "кикар ха Медина". С бездомными.
     - Не примазывайтесь к бездомным! - возмутился лысоватый тучный советолог. - Вам был выделен неделю назад "караван" в Димоне!
     "О-ох, не для того ты пришел сюда, ваше капуцинство, - мелькнуло у Дова досадливо. - А не удержался: привычка - вторая натура!"
     - Вам не только дали новый "караван", - не унимался, наступал лысоватый капуцин. - А сегодня утром даже предложили гостиницу здесь, в Беэр-Шеве. Вы не бездомный, вы спекулируете на наших социальных бедах! Почему вы не ушли с площади?!
     У Саши едва не сорвалось с губ запальчиво: "Скважина!" Кинул очки на нос, окинул лысоватого взглядом. "А, вологодский конвой? Похож!"
     - Скажите на милость, господин гуманист. Вас может оставить спокойным судьба женщины, которая... голову в петлю, бросив свое дитя на произвол судьбы?!. Я такого черного ужаса и в тюрьме не видел. А на площади перед городской мэрией... Могу бросить на произвол судьбы таких, как она? Когда смерть становится бытом, ее и смертью не называют. Помните у Волошина: "Брали на мушку", "ставили к стенке", "списывали в расход..." - никого это особенно не волновало. И вот уже здесь, читаю, появились эвфемизмы. Одинокая мать кончает с собой, газеты пишут "не выдержала напряжения". Разве не несет израильский стереотип, подменяющий чувство, ту же самую смысловую функцию, что и "шлепнуть", "списать в расход" эпохи гражданской войны? Несет! Скрывает преступление власти, которую вы выгораживаете. Устроились, вам и горя мало!
     - В Израиле нет дня без войны, - раздраженно начал советолог.
     - ...С одинокими еврейскими матерями?! - перебил его Саша с сарказмом.
     - Вот ты каков! - Генерал глядел на разошедшегося олима со все возрастающим любопытством. - Чуть что, и сразу - преступление власти. Вас научили делать жизнь с Феликса Дзержинского, а делать надо вот с кого! С Наума Гура, вашего друга - вот пример беззаветного сиониста, смелого честного человека... - И он принялся вспоминать, как сражался вместе с Наумом на войне Судного дня. Сказал, лучше Наума не встречал людей... - Но тут же, спохватившись, что его величание смахивает на надгробную речь, добавил торопливо: - ... Жить ему до ста двадцати!
     Заглянула сестра в белой наколке, сказала: все в порядке, спит. Генерал пробурчал о паникерше Динке. "Встревожила всю страну". И задремал. Саша продолжал думать о Науме. Как он относится к нему? Если б Дов не предложил ему сегодня поехать вместе с ним в Беэр-Шеву, вряд ли он был бы здесь. Конечно, Наум - человек редкой честности, кто спорит. Но... - У него промелькнула мысль, которую он отогнал, как неуместную здесь. Ее смысл, тревоживший Сашу, был в том, что искренний сионист Наум и власти предержащие, ненавидевшие друг друга, по сути, два сапога пара. И правительство, и Наум смотрели на землю, как космонавты с орбиты. Земля для них с материками, морями и океанами, но без людей. На евреев забрасывается невод, как на косяк рыб. Кто думает, каково рыбине, которая бьется в сети? Каково ецццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццццц - не может не быть оплотом своего государства. Государственный иудаизм - новая высшая ступень...
     - Государственный иудаизм - никакой не иудаизм! - не сдержавшись, вскричал Саша.
     Генерал взглянул на него с такой злобой, что Саша решил свою мысль пояснить. - Государственный... новый вид идолопоклонства. Ради государства все дозволено. Даже спекуляция на Торе. Когда вам надо, прикрываетесь ею, мешает - прочь с глаз! И ведь так с самого первого шага... Что я имею в виду? В 1947 представителя Израиля в ООН спросили: "Почему вы претендуете на эту землю?" Он поднял над головой Тору. "Бог дал нам эту землю." А сам он, представитель, был социалистом и атеистом... Говорится, единожды солгавши, кто тебе поверит... Я бы поверил, если б единожды. С той поры Тора для вас вроде игры в покер. Ловкий ход. Козырная карта... Как это самих раввинов разлагает!.. - Достал из чемоданчика газеты. Потрясли его вчерашние газеты: раввин украл деньги, отпущенные на ешивы, и удрал в Штаты. Если не вернется, его доставят с помощью Интерпола.
     - Это, извините, не иудаизм, это Кафка!.. - продолжал он гневно. - Религия, веками хранившая мораль Торы, став политической партией, с моралью явно... Где туг мораль Торы? Утратим мораль, -утратим страну. Это стержневая идея... По чести говоря, я понимаю тех молодых израильтянок, которые пытаются рожать своих чад в Штатах, в Англии, где угодно. На чем основано их стремление? На страхе за детей. На беспокойстве за их будущее. Это логика крови. Может, это и есть подлинная глубинная логика? - Затянувшее молчание прервал Дов
     - Ты в чей огород камни кидаешь?! В мою жену, в Руфь?! Пусть она сама за себя говорит. Ты ей не придумывай свое- мудрец на нашу голову.
     И тут послышалось совершенно неожиданно: - И скажу! Долго молчала, а теперь скажу! - Это воскликнула Руфь. Некоторое время она сидела безмолвно, да и начала почти спокойно, а воскликнула горячо: - И скажу, а вы слушайте! Я часто путешествую с детьми по стране. Недавно вывихнула ногy, и два араба тащили меня на руках до дороги, а затем привезли в больницу "Хадасса". Я спросила их имена н позвонила в "Едиот": - Напишите, они меня спасли. Острит "Едиот": вот если б они вас убили, то мы непременно написали.
     - Они и о евреях доброго слова не скажут, - заметил Дов. -Одна история с Герани чего стоит. Подарил земельку на свою голому.
     - Вот-вот! - возбужденно воскликнула Руфь. - Вражду нагнетают. Они нам - взрыв на улице. У нас операция возмездия. Они режут женщин и детей. Мы сносим дом террориста. Они отвечают та-та-та из автомата, - мы вышвыриваем их из страны. В ответ снова и снова ножи, камни. И так без начала и конца. Арик Шарон... двадцать лет назад он был другим, говорил честно: "Еврейский гений не живет в Израиле". Да только поэтому, извините, и возможны у нас вопли о трансфере! О поголовном изгнании народа, как в России при этом троглодите ... при Йоське Сталине?! Это парадокс, господин генерал. Но вы, как я понимаю, верный последователь Горбачева. Да, я про вас, именно... К чему я это говорю, думаете?! А вот к чему! Горбачев осуществляет ныне на глазах у всех "трансфер" русских евреев. Они что, по доброй воле уезжают ныне, евреи? Их гонит страх перед погромами, даты которых назначаются и меняются. Их, по сути, вышвыривают из страны. А мы, пользуясь горбачевским разбоем, тащим их сюда, в палатки и "караванные" городки. Нынешний поток из России, да это что?! Это форменный разбойный "трансфер" Горбачева, за который нас бы заклевал весь мир...
     - Браво, "пташка"! - воскликнул Дов. - Тебя пора в Кнессет. Этого генерал уже не выдержал, произнес ядовито:
     - Мы предлагаем арабам хоть какую-то компенсацию, а когда вы придете к власти, будете вывозить евреев-поселенцев - от избытка своего гуманизма - безо всякой компенсации!
     Руфь не удостоила его ответом.
     Похвала Дова ободрила и обрадовала Руфь. Она зарделась, тряхнула смоляными распушенными волосами, спускавшимися на плечи. И сказала о том, о чем ранее не собиралась:
     - А Саше Казаку пора решать свои проблемы единым махом. Уйти от одиночек...
     - Каким образом? - удивился Дов.
     - Жениться!
     Дов пожал плечами досадливо:
     - Ты, "пташка", безыдейная полька. Разве понять тебе русского интеллигента?
     - А что, русский интеллигент - импотент?
     Лысый политолог фыркнул, и тогда Руфь решила добить не навистного ей теоретика трансфера. - Вас не только такие, как Саша, не простили б, генерал, но и мы все, израильтяне, сытые стрельбой по горло! С войны Судного дня Наум вернулся полусумасшедшим, Дов с перебитыми ногами. У моего сына Иосифа многие годы на полке стоят красные отцовские ботинки парашютиста. Отец для него Бог, а скоро и его возьмут туда же, в десантники. Так вот, я не хочу, чтоб моих детей искалечили, как отца. Я тридцать лет в стране и все мои дети здесь... Но я никогда не забуду, что еврей Киссинджер разрешил в войну Судного дня начать воздушный мост в Израиль лишь тогда, когда убедился, что мы выживем и без их помощи... Вы можете настаивать на своем, сколько хотите, но я скажу, что у меня болит все годы: если Израилю будет крышка и Америка нас опять предаст, я не желаю, чтобы мои дети нищенствовали в чужой стране подобно нынешним евреям из России. В случае общей беды они будут не изгоями, а американцами, И это мое святое материнское право!
     Тут генерал пробудился от дремы и сказал с усмешкой, что здесь не место для дебатов, не то он не оставил бы от логики Руфь камня на камне. И, чтоб не вступать в пререкания с разгневанной фурией, какой ему представлялась раскрасневшаяся Руфь, он обратился к соседу Саши. Соседу было столько же лет, сколько ему, и он не ожидал услышать с этой стороны никаких завиральных идей.
     - Map Аврамий? Говорите, вы ученый-психолог? Чем же вы заняты сейчас?
     - Я закончил исследование с неудобоваримым для публики названием "О дебилизации масс". В этой работе есть главы о дебилизации идеологий - от коммунизма до сионизма.
     - Ну, это в порядке. У вас все будет хорошо - ихие беседер! -протянул генерал благодушно. И вздрогнул. "Левша" не то промычал со сна, не то вздумал протестовать. Оказалось, однако, он поддерживал генерала.
     - Ихие, ихие! - бормотал "Левша". - Ихие, ребята! Здеся мастера ценят. Я в Тель-Авиве занимался тем же, чем в Москве, а получал в пятнадцать раз больше. Здеся мастера... - И тут снова раздался его богатырский храп.
     - В отличие от Саши, я в Бога не верую и даже не сионист, -продолжил Аврамий свои объяснения, - поэтому, надеюсь, скажу нечто не слишком тривиальное.
     - Если не сионист, зачем взялись за эту тему? - Генерал побарабанил пальцами по колену.
     - Господин генерал, - Аврамий Шор почтительно склонил голову. - Самые глубокие и точные книги о природе коммунизма были созданы Абдурахманом Авторхановым и Леонардом Шапиро, отнюдь не коммунистами. Так что, в порядке эксперимента, думаю, будет целесообразно сказать свое слово об израильской государственности и мне, новичку...
     - У страха глаза велики, - перебил Аврамия моложавый, лет тридцати пяти человек в белом халате, с зеркальцем окулиста на лбу. Он вышел, видно, покурить, заглянул к ним и застрял в дверях, прислушиваясь к разговору.
     - Простите за вторжение. Я веду прием, - сказал окулист. -Все мы в первые годы мечем икру и злобствуем. Я только вернулся из Штатов. Там русские евреи чувствуют себя, как иностранцы. Или загостившиеся родственники. А здесь мы дома. Дома! Я в больнице шесть лет. И преуспел, очень доволен. Получил квиют. Постоянство. В Израиле, в конце-концов, устраиваются все... Что? Не все? Сильные выживают, а слабые? Израилю слабые не нужны.
     - Еще один сионист-дарвинист на нашу шею! - Дов взорвался потому, что не так давно и сам рассуждал точь в точь, как этот окулист. - Прибежал к пирогу первым, есть что жевать, а остальные хоть в гроб ложись! До них тебе дела нет. Так, удачливый?!.
     Аврамий чуть подождал, пока окончиться пикировка, без которой в Израиле не обходится ни одно толковище (ох, страна горячая!), и продолжил с той же фразы, на которой его бесцеремонно перебили:
     - ...Полагаю, целесообразно сказать свое слово и мне, даже если взгляды у меня еретические.
     Однако высказать еретические взгляды психологу не удалось. Вбежала медицинская сестра, передала, что Дова срочно требуют к телефону.
     Ждали Дова в настороженном молчании, он вскоре вернулся, крикнул:
     - Ломают дом, который строим для олим.
     Саша вскочил. - Не может быть!
     - Эли звонил. Едем!.. Если что, "пташка", у меня в машине телефон!
     Автобусик Дова взревел и помчался в ночь, по горной дороге, через арабский Хеврон, Иерусалим... На стройку прибыли в три ночи. Эли был уже там. Рассказал, захлебываясь словами: - Меня вызвали в Управление трудоустройства и показали это письмо. Прочесть? "Из доклада нашего инспектора следует, что вы самовольно захватили указанный участок и возвели на нем основу жилого дома без нашего согласия - противозаконно... Вы обязаны в течение тридцати дней снести вышеуказанное здание и привести участок в первоначальное состояние. В случае невыполнения..." Дов, - сказал он потерянно, пряча письмо: - Мне шепнул один чиновник, сочувствующий нам: ломать будут сами, сегодня ночью...
     - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! - воскликнул Дов.
     Два фонаря выхватили из влажного мрака приморья склад силикатного кирпича и серые стены четырехэтажного дома с черными провалами не застекленных еще окон. Пахло раствором, сырыми бревнами. На ящике дремал сторож - безработный инженер Лев Гиршевич. Очень удивился, увидев сразу и Дова, и всю власть "амуты". Что это вдруг? Объяснили. Он пожал плечами. Сказал, тут все тихо, никто не появлялся. Закурили, подождали полчаса.
     - Вот что, други, - нетерпеливо сказал Дов, - сторож на телефоне, мы в готовности. До утра не появятся, едем!
     Эли двинулся к машине, Саша отказался, решил остаться.
     - Так ведь телефон есть! - удивился Дов. - Если что, нам сообщат.
     - Это бандиты! Прежде всего обрежут телефон. Я их повадки знаю, - возразил Саша.
     Дов завел мотор своего "Форда". Вмиг умчался с Эли. Только гарь от мотора повисла в воздухе.
     Спустя два часа к стройке подкатили, тарахтя и взметая пыль, два тяжелых грузовика. На одном был кран с железной "бабой" на тросе, второй привез на длинной и грязной платформе бульдозер...
     
     
     Глава 7 (21). "Я И НЕ КУКОЛКА, И НЕ БАБОЧКА".
     
     Когда Дов, выбегая из беэр-шевской больницы, крикнул "Пташка, звони!", Руфь отошла от всех, постояла в сторонке, за пустыми брезентовыми носилками на колесиках. Много значил для Руфи этот день! Все, что она тут говорила, было ею выстрадано. Генерал с его трансфером был ненавистен ей давно, и минуты бы на него не потратила. Она хотела помириться с Довом, вернуться к нему. Знала, Дова не переубедишь ни голосом, ни волосом. С давних лет он чувствителен лишь к одному - к суду друзей. А тут как раз собрались самые близкие. Увидит Дов, как относятся к ней друзья т е х лет, когда не бумажки в Овирах выправляли, а "шли на рывок", как говаривал Дов, и все, все! встанет на место.
     Дов, и в самом деле, был близок к тому, чтобы вернуться в семью. Но на другой день, за обедом, Софочка шепнула ему, что она беременна. Дов, в ответ, произнес в некотором оторопении фразу, Софочкой никогда не слыханную: "Вот, дали год, просидел два, выпустили досрочно".
     "Это вместо того, чтобы обрадоваться!" - возмутилась Софочка. Ни слова не говоря, она отправилась на кухню, загремела тарелками и, надев свой, из России привезла, передничек, стала мыть посуду. Терла щетками, перемывала долго, словно бы забыв, что в доме есть посудомоечная машина, которой восторгалась. Закончив с посудой, подмела гостиную, стерла пыль с позолоченного семисвечника, стоящего на пианино, на котором никто, кроме гостей, не играл, поискала себе еще работу и ушла наверх, легла на диван, закрыв лицо руками. Понимала, сегодня предстоит с Довом решительный и, может, последний разговор. Что она скажет?
     Софочка и сама себе никогда не нравилась. Мать, тоненькая, как веточка, окончила в свое время балетную школу Большого театра, до замужества танцевала в кордебалете. Балетная карьера ей не удалась, но гибкое тело свое она холила, гордилась им, носила то немыслимо короткие юбки, то рейтузы, плотно облегающие ноги. Софочка родилась в отца. Отец был плечистым, спина квадратная, руки в костях широкие. И она такая же, рабочей кости. Выйдя замуж, мать оставила кордебалет, уехала с ее отцом-инженером, в Норильск. Семьи инженеров все друг друга хорошо знали. Когда Софочка шла с матерью по улицам, замечала в глазах знакомых нескрываемое недоумение. Особенно раздражала ее норильская баня. Нет-нет, вынырнет из белого пара какая-нибудь женщина и, оглядывая фигуры матери и Софочки, спросит недоверчиво: "Твоя дочь?" Эта раскаленная, пахнувшая нагретой сосной баня, наполненная звоном и звяканьем горячих железных шаек, запомнилась, как испытание. Мать говорила о дочери, что у нее "толчковое развитие". К двенадцати годам Софа вдруг стала, по всем своим статям, походить на девушку вполне зрелого возраста. Все платья оказались ей тесными и короткими. Софочка не была к этому готова. Советская школа готовила детей "к труду и обороне". Сексуальных проблем в школьных программах не существовало, как и национальных.
     Огорчало, заставляло реветь полнейшее несоответствие представлений о самой себе и того, что она видела в зеркале. А зеркал в квартире бывшей балерины было множество. Большое настенное в прихожей, зеркальный шкаф, трюмо, в котором Софочка отражалась сразу со всех сторон, полуоблезлое в ванной - куда ни пойдешь, отовсюду смотрит на тебя широкая, грудастая, плечистая Софочка.
     В ее головке складывался образ совсем другой девочки-тоненькой, подобно матери, прозрачно-худой, хорошенькой, всем нравившейся. А она... ну, никак не совмещалась с этим образом. Разочарование не оставляло. Как уйти от самой себя? В пятом классе, когда учительница принесла в класс макет электровоза, один из мальчишек, ткнув пальцем в торчавшие спереди буфера, сказал негромко: "Буфера, как у Соньки". Все прыснули со смеха, а Софочка - в рев. Схватила портфель, убежала. Не ходила в школу, пока мать, наконец, не привела ее, а учитель не заставил мальчика извиниться. На что ей его извинение?! У всех нормальные груди, а у нее "буфера"!
     Не только в школе, но и дома никому в голову не приходило помочь девочке жить в мире с собой, не стыдиться естественности своих форм и чувств, спокойно говорить обо всем этом. Напротив, мать учила никогда и нигде не повторять услышанного дома и вообще держать язык за зубами. "В Норильске все под стеклянным колпаком", - говорила она. Всегда от девочки что-то скрывали. Когда Софочке было тринадцать, мать уехала из Норильска в Москву, бросив мужа и дочь. От соболезнующих соседок Софочка узнала, что ее мать русская. Ну, и что?! До приезда в Израиль подобной проблемы для нее просто не существовало. И только тут задело ее, когда графу национальность оставили пустой, ничего не записали, вроде и не родилась вовсе. Позже разъяснили, что здесь, по законам страны, она останется русской. Ну, русской, так русской!
     Национальные проблемы подступили к ней вплотную лишь однажды, в городе Сочи. У родителей был большой, "заполярный" отпуск, и она ходила в сочинскую школу. Как-то во время урока учительница попросила каждого ученика встать и сказать, какой он национальности. Софа ответила без всякого смущения: "Мама русская, папа еврей", и долго не могла постичь, отчего на перемене и после занятий дети дразнили ее. Это задело Софочку и, когда на другой день сосед по парте хотел подсмотреть решение задачки, она закрыла тетрадку промокашкой: "Мое решение тебе не подходит".
     И очень радовалась, когда ее снова увезли в Норильск, где щеки секла пурга и от заводских труб воняло серой. Зато никто "не обзывался". Позднее отец объяснил ей, что Норильск был не такой, как другие города. Норильск, Воркута, да Караганда заселялись евреями погуще. Всего пятнадцать лет назад на горе Медвежьей и на Талнахе закрыли лагеря, где было множество евреев, а иные инженеры так и остались в руководстве норильского медно-никелевого. Тогда, в конце шестидесятых, рассказывал отец, начальником энергослужбы Норильска был Израиль Бондаревский, жену его звали Сарой. Начальником планового отдела комбината был курчавый и веселый Арон (отец его никогда по фамилии не называл - лишь Арон и Арон). Вызвали Арона в Москву, в министерство, на высокую должность, но тут же отправили обратно. "В ЦК не утвердили", об этом в Норильске говорили повсюду. Снова взяли Арона на комбинат, да только рядовым инженером.
     Дома подобные истории обсуждались в подробностях, особенно, когда собирались инженеры-евреи. Постепенно он становился привычным, бытовым, этот синдром недостаточности - "дефишенси синдром", как называл вечерние сборища отец. Называл специально непонятно, чтобы дети не догадывались. Софа помнила и печальные лица, и шопоток уязвленных людей. Однако этот еврейский "дифишенси" ее серьезно и тогда не мучил, он был как бы вне ее жизни. Изводило другое. Ее любили толкать, устраивая "кучу малу", а ребята постарше и лапать. Порой она просто ненавидела себя, отводила слабительными, теряла вес, но, все равно, оставалась, -хоть зеркала разбей!, - "дико толстой". И отец, и она любили музыку, дома были записи лучших певцов. Ее любимицей была Кэрен Карпентер, певица музыки кантри, о которой она старалась узнать все на свете. Даже то, что она была безумно тоненькой и в свои тридцать четыре года умерла от анорексии. Певица худела и худела, а, когда спохватилась, было поздно: организм перестал усваивать пищу. Эта история испугала Софочку куда сильнее, чем отцовская "дифишенси", и она перестала изводить себя голодом.
     Поспешный отъезд матери оставил след в душе Софы не менее болезненный: никого в Норильске мамы не бросали.
     Все это - и вес, который не уменьшался, и грубость ребят, и непонятная враждебность сочинских школьников, и то, что она наполовину еврейка, - все это породило тревогу и убежденность: она хуже других. Ничего толком не умеет, ничего путного из нее не выйдет. Ока любила теперь оставаться дома в одиночестве и... петь.
     Песни, книги без начала и конца "про любовь", страсть к необычным и пестрым нарядам, - единственное, что перешло к ней от матери. Как-то нашла несколько старых брошенных платьев матери и, среди них, полуразорванный журнал французских мод. Вставила в материнские платья цветные клинья, точно по французским советам, поражая подруг яркостью одежд и хорошим вкусом. Все девчонки Норильска пытались подражать ей, но попробуй-ка найти в Норильске шуршащие расклешенные юбки, - ярко-оранжевые, как восход солнца, с синими, "морскими" вставками.
     Необычность одежд, тем не менее, не уменьшила неприязнь к себе. Кофты ничего не скрадывали, лишь трещали по швам, а расклешенные юбки только увеличивали ее формы. Ребята стали оглядываться на Софочку и подразнивали ее, особенно после того, как учитель географии рассказал, что в Индии самой грациозной походкой считается походка слона.
     Чувство собственной неполноценности было ушло, когда отец объявил, что они уезжают в Израиль. И вновь обдало, точно холодной волной, когда узнала, что и тут она такая же невезучая. Невезучая со дня своего рождения... Увиденное в Израиле испугало ее до колотья в сердце. Их поселили возле Хайфы, в тихом приморском городке Кирьят Ям. Несколько месяцев подряд отец надевал свою синюю безразмерную униформу уборщика и в шесть утра выходил из дому. На улице к нему присоединялись соседи со щетками, скребками и совками в руках. Возвращался он измученный, злющий, пахнувший какими - то химикатами. Тут же лез под душ, ругаясь, что их обманывают при расчете...
     В Норильске отец был нужен всем, и комбинату, и норильчанам, а здесь, получается, никому.
     Кончился первый год и их вытолкали с квартиры. Спасибо дяде Аврамию - приютил.
     Улица и газеты на русском языке время от времени приносили известия о четырнадцатилетних "русских девчонках", которых по объявлениям приглашали "...сопровождать бизнесменов при полете заграницу".
     - Каждый подыхает, как умеет,- мрачно заметил отец, прочитав одну из таких статеек. - Но в четырнадцать лет - скандал! Он хотел, чтобы дочь окончила десятый класс израильской школы, Софочка прошла легкую проверку, сказала отцу, что готовится к занятиям, но выбрала себе другую судьбу. "А что я могу еще сделать?!" - спросила она сама себя с горечью.
     Накопив немного денег - какое-то время она возила старушку в больничном кресле - Софочка купила губную помаду из Парижа, духи, черный карандаш, чуть удлинила свои ярко голубые глаза "в восточном стиле", и явилась в офис к Дову по газетному объявлению.
     Полгода минуло, как прибилась к Дову. У Дова строительные площадки по всей стране. Он изматывался так, что едва до кровати добирался. Софочка готовила котлеты из индюшатины. Дов не вникал, какие котлеты, из чего. Неизвестно, замечал ли вообще, чем питается? Но однажды заинтересовался, почему все котлеты из индюшатины, мясо в Израиле исчезло, что ли?
     - Так ведь дешевле! - воскликнула Софочка. Дов засмеялся. Хлопнул Софочку по широкой спине.
     - Ну, живем!
     Когда ложились спать, спросил тоном самым дружеским, как это ей удалось остаться невинной до двадцати пяти.
     - До двадцати пяти?! - оскорбленно воскликнула Софочка. -Мне всего шестнадцать. - И поправилась всполошенно: - Семнадцать без двух недель.
     Лицо Дова окаменело. Он сбросил ноги с кровати, зашлепал босыми ногами по спальне. Спустился в гостиную, сел в кожаное кресло. Острое чувство жалости охватило его. "Господи боже мой, шестнадцать! Что за времена бл..ские?"
     Снова вспомнилась Воркута, высохшие женщины, которые, спасаясь от насилия уголовников, отдавались надзирателям, каптерщикам, всем, у кого была сила. Даже воздух, видать, в России какой-то каторжный, - девчонка, только от материной сиськи...
     Его старшей дочери, Тали, было тоже шестнадцать. Он подумал, что его дочь могла бы вот так же придти по объявлению, и у него похолодели кончики пальцев. Ведь все может быть! В Израиле дети чувствуют себя свободными во всех отношениях. Едва дождался утра, позвонил Руфи: - Где Тали? Спит? - Вздохнул облегченно. Поинтересовался: - В школу ходит без пропусков?.. Лады, проверю. - Проверил в тот же день. В школьном коридоре крик стоял такой, что ушам больно. Увидел Тали, - смоляные, до пояса волосы, забрасывает как и "пташка" на грудь. Окликнул, она зарделась, не привыкла к такому вниманию отца. С дочерью, слава тебе Господи, все и порядке. Но что за времена такие!..
     Вроде бы все улеглось, но - не оставляло Дова ощущение собственного насилия над чужой душой. У него, многолетнего зека, был острый глаз на любое насилие. Он испытывал почти физическую неприязнь к тем, кто не ощущает вины за насилие над людьми зависимыми: своими домашними, подчиненными, русскими олим; кто, утвердившись в своей норе, даже не замечает собственного произвола... И вдруг оказалось, что именно он растоптал невинную душу, растоптал, чтобы ни думала об этом жертва.
     - Обломал росток и жирую, - сказал он Науму по телефону. -А ты, Нюма? Оклемался окончательно? Живу, как сука, и ладу с собой", - написал в те дни Дов московскому приятелю, бывшему сокамернику. Решил, в кровать девчонку больше не брать. И помочь ей встать на ноги. Обязан! Договорился со старушкой - учительницей на пенсии, чтобы приходила, давала уроки иврита и вообще наставляла по-житейски. В тот же день уехал на неделю: вводились корпуса и под Хайфой, и в Кирьят-Гате, где ставил гостиницу и промышленные здания. Вернулся домой, вытащил из спальни на втором этаже все свое барахло, оставил лишь диван. Позвал Софочку: "Вот это твоя комната, - объявил тоном приказа. - Каждый человек должен иметь свой угол!" Она насторожилась, но ни слова не сказала. Вечером, за чаем, ждала, позовет.
     - Ну, лады. Завтра рано подыматься. Спокойной ночи! - И ушел. Софа обмерла: выгонит! На другой день, когда он снова пожелал ей спокойной ночи, она встала у дверей спальни и так обняла его своими ручищами, так впилась в губы, что будь Дов хоть из сборного железобетона и то не устоял бы.
     Понравился он девчонке. Нравились ей его властный тон, добрая усмешка, мужская привлекательность. И словечки, никогда ею не слыханные. Оба были крепкими, крупными, "бегемотистыми", как обронил Эли, заночевавший однажды на вилле Дова. А о подарках, которыми забрасывал ее, и говорить нечего. Недавно пошли в дорогой ресторан, о существовании которого и понятия не имела. Официантки все "топлес", как объяснил Дов, - только короткие юбочки на теле, а груди наружу. Софочка весь вечер просидела красная: было стыдно за них.
     В жизни Софочки были приятели - мальчики. В Норильске один инженер даже букетики приносил, но разве можно сравнить его с таким человеком, как Дов!
     Каждый вечер взбивала подушки, думая, чем бы его привлечь. А он по-прежнему отправлял ее спать в собственную комнату.
     Однажды забыл в гостиной ключи, заглянул туда в час ночи. Видит, сидит на полу в слезах. Присел возле, объяснил:
     - Слушай, Софа! Тебе семнадцать, а мне без малого шестьдесят. Да работа ломовая. Мне твои игры нужны раз в ночь, и то если ночь полярная.
     Оба захохотали и... оказались в одной кровати. Год пролетел, как медовый месяц. Дов привязался к девчушке, а она просто боготворила его. До этого считала, и не жила вовсе.
     Вечерами заваливались инженеры, огромный, как холодильник, прораб добряк - араб со смешной фамилией Абу Херхер Лимон, заглядывали Эли и Саша Казак, Софочка пела русские песни: "Ты не шей мне, матушка, красный сарафан..." А романсы исполняла так, что Саша прослезился, хлопал в ладоши и кричал "Бис!" Повторял каждый раз, что у нее сказочное меццо-сопрано. Будто она не знала! Ну, не "сказочное", конечно, просто сильное, но коль так нравится ему ее голос, спела для него, искусно кручинясь: "Что так жадно глядишь на дорогу, в стороне от веселых подруг..." И еще одну песню, думала, никому неведомую, услышанную еще в Норильске: "Мы бежали по тундре, по железной дороге, где мчится скорый Воркута-Ленинград..."
     Дов затих и, что за ним редко наблюдалось, "отключился" от своего Херхера Лимона. Потом попросил все, что пела, повторить.
     Прижилась Софочка. Оказалась самым нужным человеком в доме. И вдруг - ждет ребенка. Естественно, конечно; но не оставляет Дова головная боль. С женой начал было разводиться, оказалось, это не просто. Во всех смыслах. В конце-концов, передумал. Из-за детей. Мало деньги давать, видеться надо, помогать, остерегать, в случае чего. К тому же... делить с "пташкой" бетонный комбинат? Откупиться? А как наращивать мощности? Замешкаешься, пустят по миру! С другой стороны, расстаться с Софочкой? Обидеть и ее, и самого себя? Чего вдруг?
     Недавно она спросила ревниво, были ли у Дова любимые женщины?
     - А как же! - Дов поднял голову с подушки, взглянул на сияющую Софочку. - "Пташка"... Кроме "пташки"? Ну, была одна голубоглазка. А зачем тебе?
     - Я похожа на нее?
     - То была баба партийная,- объяснил Дов.- Против рабочей партии нож точила, молилась на Жаботинского.
     - А кто такой Жаботинский?
     Дов аж в затылке поскреб. - Ты прилетела куда?.. Правильно, в аэропорт имени Бен Гуриона. А когда в Израиле с социализмом расквитаются, свяжут Гистадрут бельевыми веревками, аэропорт будет "имени Жаботинского". Впрочем, может, евреи проявят широту, как Франко, который и своих, и чужих почтил единым кладбищем.
     - А кто такой Франко?
     Дов замолчал. "После землетрясения она родилась, что ли? Про какую-то Кэрен Карпентер, о которой и не слыхал, два часа молола". И чтобы не было между ними никакой неясности, сказал: ребенка он, конечно, примет, а вот жениться не сможет. А когда Софа обмолвилась, что мать у нее русская, из донских казачек, и она не скрыла этого от рава Зальца, заметил не без удовлетворения: -Тем более, под хупу с тобой не станешь... - И добавил осторожно: -Может, аборт сделаем, а?
     Об этом Софочка и слышать не хотела. Долго ли ей жить с Довом, кто знает, а ребенок будет ее любить всегда. В Израиле все рожают рано, а и Меа Шеариме, где живут религиозные, рассказывали, меньше семи детей ни у кого не быпает.
     Дов ей нравился все сильнее. Она сказала себе, будет с ним столько, сколько он захочет. Нельзя жениться, ну, так что ж... Она обязана ему всем.
     Зачастил к Дову Саша Казак. То статью привезет из "Таймса" об Израиле, то строительные документы "амуты..."
     - Мог бы и курьера послать, - буркнул Дов, бросив на Сашу взгляд исподлобья.
     - Давно Софочкиных песен не слышал, - простодушно признался Саша.
     Саша любил слушать Софочку. Она была Россией, которую он гнал из сердца и по которой скучал, не всегда осознавая это. Скучал по друзьям, оставшимся там, за "колючкой", в иркутской "крытке", по песням, - настоящим, которые, бывало, подхватывал весь барак разом. Затянула Софочка "Во степи глухой умирал ямщик...", Саша слушал, не скрывая слез. Как-то подыграл ей на пианино, а потом, когда Софочка устала, взял несколько аккордов, от которых у нее сразу прошла усталость. И затем уж не отпускала Сашу от клавиатуры до полуночи. Пришлось Дову мчать пианиста к последнему автобусу.
     Дов взглянул на раскрасневшуюся Софочку, спросил перед сном.
     - Нравится он тебе?
     - Очень! - вырвалось у Софочки. - Взглянула на Дова опасливо: у Дова лицо открытое - что на уме, то на лице, добавила торопливо: - Женил бы его на своей Тали. Он стоющий парень.
     - Тали еще школы не кончила.
     - А я?!
     - Ты - пример положительный, но не для Тали. Есть у тебя подружка... в половину твоего веса?
     Софочка разревелась - спрыгнула с кровати, ушла в свою комнату. Причмокнув досадливо, Дов потопал босиком наверх - извиняться.
     В один из холодных осенних вечеров, когда в гористом Иерусалиме за окном не то туман клочьями, не то тучи прибились, Софочка спела гостям на "бис" свою неизменную: "Ты не шей мне, матушка, красный сарафан". Сверкнула глазами - в ее взгляде был упрек Дову, - и Саша решился. Когда Софочка расставляла на огромном обеденном столе тарелки, вызвался ей помогать и сказал вполголоса, что любит ее и будет счастлив, если она выйдет за него замуж.
     Софочка воскликнула недоуменно, прижимая тарелку к груди:
     - Прямо так и замуж? - Добавила твердо: - Это невозможно! Тихий, интеллигентный Саша ей нравился, что и говорить. Но мало ли кто ей нравился?!
     Недели через две Саша прикатил, когда Дов был на работе. Начал сходу:
     - Ты ко мне хорошо относишься, Софочка?
     - Очень!
     - Почему же невозможно? Софочка зарделась, притихла, потом призналась, как в прорубь кинулась: - Беременна я!
     - Ты? От кого?.. От Дова?! В каком же качестве ты здесь?
     - Так сложилось.
     - Как сложилось?
     Софочка вздохнула и рассказала обо всем, как было. Саша слушал, ни жив, ни мертв. Затем выругался зло, обозвал Дова старым хрычом. Тихим голосом Софочка попросила Дова не оскорблять. Дов ее спас, кто знает, что бы с ней сталось, если бы не Дов?
     - Да что могло случиться?!
     Прижала ладони к лицу, выпалила единым духом: - Даже отец тут неприкаянный какой-то: крыши нет, работы нет. Интересное кино! Намекнула отцу, что в ресторане "Распутин", у грузина красноносого, певицу ищут, он кулак показал. Рано тебе, говорит, толкаться среди пьяных скотов... Я его знаю, стащил бы со сцены при всех, за волосы. И тут увидела объявление. Если бы не Дов, страшно подумать!.. - Она хотела сказать главное: Дов помог ей примириться с собой, принять себя такой, какая есть, но нужных слов как-то сразу не нашла, и она воскликнула в замешательстве:
     - Да он человек!
     - Любимый?
     Софочка не ответила. Саша поспешно вышел из дома, не обернулся даже. Она подумала с облегчением, что навсегда. Но он возвратился в тот же вечер. Праздник был Ханука. В миксере крутились картошка, лук, яйца. Софочка жарила "латкес" - оладьи из картошки. Целую гору изготовила. Саша взялся помогать. Когда рядом никого не было, сказал негромко:
     - Твой ребенок, будет и мой ребенок.
     Софочка ответила, Дов за то, чтобы сделать аборт.
     - Никаких абортов! - горячо воскликнул Саша. - У нас будет много детей, а первый - этот. - Он показал рукой на округлившийся живот Софочки.
     Она отнесла гостям очередную порцию "латкес". Вернувшись, заметила Саше строго:- Будем считать, что этого разговора не было. Когда Саша раньше времени уехал, она испытала подлинное облегчение. И решила, Дов человек бесхитростный, хитрить за его спиной последнее дело. Обнадеживать Сашу тоже бесчестно: столько хлебнул в жизни, и он не заслуживает, чтобы его водили за нос.
     Не сразу Софочка поняла, отчего появилось у нее ощущение своей значительности, силы. Позднее открылось: потому, что кто-то ее любит, хочет опереться на нее, зависит от ее решения. Она вовсе не никчемная девчонка, вовсе не пропащая, ищущая спасения... Но чувство ее на Саше еще не сфокусировалось. Саша был за пределами достижимого. И потому ей показалось особенно досадным, когда однажды вечером Дов явился грязный, в песке и глине, повторяя горделиво:
     - Ну Сашок, ну тюремная сила!
     За столом, опрокинув рюмку-другую, пояснил: приезжала ночью тяжелая машина с краном, олимовский дом ломать. Кругом все перерыто, осталась дорожка шириной в колею. Саша лег поперек нее, сказал: "Дави!" Чиновник из мэрии распорядился: - Дави!. Был убежден в том, что в последнюю минуту человек вскочит. К тому же он в кипе - "дати". По Торе, рисковать жизнью из-за материальных забот нельзя.
     - Так что ж он?! - вырвалось у Софочки.
     - Сашуня "дати", но ведь и лагерник! За горло лучше его не брать. Шофер подъехал вплотную к растянувшемуся человеку, выскочил из кабины и сказал чиновнику: сам дави, если хочешь! А бульдозерист-араб, упал на колени, стал молиться аллаху, чтобы не допустил убийства.
     ... И, главное, - сказал Дов в заключение, - Саша об этом никому ни слова. Звонил в то утро: "Стоит дом, пронесло пока..." И все!.. А все мне сегодня Абу Херхер поведал. Арабы все знают. - Дов налил себе еще рюмочку, Софочке - красного на донышко: - Давай, за парня. - Опрокинул рюмку, крякнул удовлетворенно: - Ну Сашка, ну тюремная кость!
     На следующей неделе Саша заехал к ним, привез очередное предупреждение мэрии, что им, мол, ничего не поможет. Понес на кухню грязные тарелки, и опять за свое... Софочка зарделась, сказала резче, чем хотелось: - Не растравляй душу! Не будет этого никогда! - Взглянула на поникшего Сашу, добавила, чтоб зла на нее не держал: - Я не еврейка! А ты- "дати", верующий. Не понял? Не еврейка я?
     То-есть как не еврейка? Придумала
     - Тут думать нечего! За меня уже все придумали. Моя мать из казачек, чистокровная русская. Мне и национальность даже не проставили.
     - Как не проставили? Почему?
     - Спроси у этого, из министерства... рава Зальца своего! Я теперь у вас и не куколка, и не бабочка. Законного хода мне нет, хупа не для меня..
     Саша удивился, но теперь совсем по другому поводу: - А ты сразу и сдалась? - с упреком спросил он.
     
     
     Глава 8 (22). "БОГ ИЗ МАШИНЫ" ПО ИМЕНИ РИЧАРД РОЗЕНБЛИТ.
     
     Неожиданный поступок Саши, предотвратившего "законный" разбой, произвел на Дова такое впечатление, что и на другое утро он был в приподнятом настроении, бормоча хриплым со сна басом: "Мы бежали по тундре, по железной дороге".
     Дов рассердился на Софочку, когда та, узнав, отчего он так сияет, осторожно поинтересовалась, а не тронутый ли он на голову, твой Саша? Когда угрожал полицейским с третьего этажа в окно прыгнуть на камни, наверное, на пушку брал, а тут ведь раздавили бы, как черепаху.
     Ожили в памяти Дова и бунт в Караганде, когда подмял зеков танк, а отец не побежал от него, и война Судного дня, Голаны, брошенные сирийцами "Т-54", которые выводил с поля боя под жуткой стрельбой и бомбежкой со всех сторон. Было что вспомнить... Поэтому, когда дозвонился до Арика Шарона, в министерство строительства, не удержался, рассказал ему о Саше. Шарон-сам храбрец безумный, бывший командир коммандос, это оценит.
     И в самом деле, оценил. Дов ждал приема к министру второй месяц: то министр за границей, то толчея, не пробьешься. Шарон согласился принять Дова на неделе и попросил прихватить, кстати, "этого русского... как его?.. АлександЭр?.. А-а, Алекса!"
     Дов по опыту знал, у большого начальства надо просить что-либо одно. Непременно одно. Тогда, возможно, и выгорит дело. Если нагромоздишь сразу несколько дел, министр передаст все комиссии, помощникам, и те все утопят. Решил ни о чем своем не хлопотать, о лимитах на импортный цемент даже не заикаться. Он возьмет к Шарону Эли, и пусть тот расскажет о своих битвах с ветряными мельницами. Картинно и со слезой. Иначе ребятам не выкарабкаться.
     Назначили выезд из тель-авивского офиса Дова в двенадцать десять. Саша пришел с раннего утра: тут, у Хавы, и сушился: промокла его палатка за ночь, - и брился, и кофе пил. Ждали Эли.
     Эли не появился ни в двенадцать десять, ни в двенадцать двадцать. Не оказалось его и в гостинице "Sunton". Отправились в путь без него. Мчались, сломя голову. Хлынул зимний дождь, стучал по стеклам. Саша хотел попросить Дова сбавить скорость, не гнать: опасно, но не произнес ни слова.
     Дов рассказывал о генерале Шароне, как тот во время войны Судного дня переправил через Суэцкий канал на плотах танки.
     - Не схвати его сука Киссинджер за руку, взял бы Каир за два дня.
     Вспоминал подробности, чтоб Саша проникся и, не дай Бог, не вскипел, если Шарон скажет "к сожалению..." А отказать может запросто: повязан, де, по рукам и ногам.
     Саша слушал-слушал и вздохнул печально: будь его воля, он бы к Шарону ни ногой. Для Дова он - национальный герой, а для алии-90 черт с рогами, "караванщик".
     Когда замаячили Иудейские горы, Дов все еще наставлял Сашу, кому что говорить и в каком порядке.
     В приемную Шарона Саша вступал с опаской, на массивную дверь министра взглянул, словно солдат на враждебный дот. Отметил мысленно, что нигде не встречал столько несовместимой публики, мирно сидящей рядом, как в приемной Шарона. В первую встречу приемная была пуста, а тут - видел подобное разве что в бершевской больнице, когда Наум напугал всех. Но и тогда такого не было. Православный священник-грек в черной накидке. Рядом араб в белом бурнусе нервно перебирает бумаги. Возле израильский генерал с двумя звездами на погонах, белолицый, очкастый, похожий на учителя, с папкой в руках, постукивал по папке незажженной папиросой еще более нервно, чем араб. Напротив него палестинец в "арафатовском" платке-куфие. Мрачный, огромный каблан с синими кальками, свернутыми в трубку, сидел под табличкой "Здесь не курят" и дымил сигаретой, не таясь. Каждый словно с другой планеты. Пришелец...
     Саша подумал, застрянут они надолго. Но нет, позвали быстро. Шарон поднял голову, встал и, едва они приблизились к столу, спросил сурово, гневно:
     - Вы - Алекс? Доколе будете мне противоречить?! Вы главный мой противник!
     У Саши сердце провалилось. "Все погубит." - Я торжественно заявляю, что в Израиле никто не живет в палатках, - продолжал Шарон командирским басом. - Вы спешите на "кикар", и тем самым говорите: министр Шарон - лжец! Дов, почему ты необъяснишь ему, чтоб ребенок не баловался со спичками? - И снова к Алексу: - Вот, лицо моего врага! Вижу воочию. У меня живот за столом не помещается, а он худоба - щеки втянуты, кожа да кости...
     Первым захохотал Дов. За ним Шарон, фыркнул, не удержавшись.
     - Садитесь, ребята, - сказал весело.
     У Саши отлегло. Вздохнул глубоко, стараясь побыстрее сосредоточиться: весь их заготовленный рассказ Шарон смешал сразу и тут же переменил тон совершенно: - Ну, Алекс, поздравляю с приездом в Израиль, будем друзьями! Но... дело есть дело. До нас, на этом же стуле, сидел отнюдь не глупый человек, который высказал тахой взгляд на олимовскую "амуту" и ее энтузиастов: "Есть арабская интифада - камни, ножи, разбитые стекла. А есть еврейская "интифада". Это - вы! Цемент, арматура, машины - все лимитировано, все в обрез. А вы вторгаетесь с криком и проклятиями и путаете наши карты. Отбираете, к тому же, лучшие земли задаром? Режете без ножа.
     Дов открыл рот, чтоб возразить, Шарон поднял руку - не спеши, повернулся грузным телом к Саше:
     - Не согласны? Слушаю!
     - Еврейская интифада, - Саша перевел смешливые глаза на Шарона, - еврейская интифада точно рассчитала, господин министр, квартира из трех комнат стоит пятьдесят... Точно! С простоями, непредвиденными налогами и импортным цементом - шестьдесят тысяч долларов. Израильские кабланы гонят цены к небу. Меньше восьмидесяти не подступишься.
     Шарон небрежным жестом как бы отвел слова Саши: - Что такое еще двадцать тысяч? Ведь вы получаете нашу ссуду. В рассрочку на тридцать лет... - В странных, почти слитых воедино выпуклых глазах Саши сверкнула такая усмешка, что Шарон продолжил тут же: - Молодой человек, видите на столе эти папки? Я утвердил планы на следующий, девяносто первый год. Я построю сто тысяч квартир, вам понятно? Ваша "амута" - это какие-то несчастные тысяча-другая самоделок? А я - через год - прошу! У каждого еврея крыша!
     - Год?! - вскричал Саша, забыв обещание, данное Дову, генерала не прерывать. - Кто может ждать год - без жилья, без надежд на работу?! Но даже не это главное. Не крыша над головой, хотя без нее человек превращается в БОМЖА, теряет уважение жены, детей... Жизнь во многих семьях превращается в ад кромешный. Я понятно говорю? Вы дадите крышу, но не возместите человеку потерю чувства собственного достоинства. Борьба идет за сохранение личности.
     Толстые щеки Шарона заколыхались в усмешке:
     - Советский человек не может без борьбы. Бороться мчит с песней, а вот на стройку не идет...
     Но стал слушать, как отметил Дов, более внимательно. Министру принесли на подпись какую-то бумагу, он поставил размашистую закорючку, кивнув Алексу, продолжай!.. Услышав о налоге в пять миллионов, Шарон засмеялся гулко, трубным смехом, его грузное тело закачалось из стороны в сторону, и пока он качался как маятник и почесывал толстыми пальцами стриженый затылок, нашел решение:
     - Значит так, удальцы- парашютисты, - сказал он, повернувшись к Дову. - Разрешим это одним ударом. Нет, в два удара! Вы дарите вашу землю государству - раз! Мы, израильтяне, люди щедрые. Посему земельное управление Израиля отдает вам вашу земельку обратно - два! Шар от двух бортов в лузу. Теперь у вас щедрый дар государства. На наш подарок нет налогов! Понятно, Дов?.. Русская "амута" экономит свои пять миллионов долларов. И посылает мэрии воздушный поцелуй.
     Саша ошеломленно взирал на Шарона, который деловито, более ни о чем не спрашивая их, без эмоций, выделял "русской амуте" лимиты на технику, цемент, дерево.
     - А вот за сохранение личности... - Полные обветренные губы Шарона вздрогнули в улыбке, - за это боритесь сами. Рабочих у меня нет. Одни переодетые арабы... - Он захохотал и, протянув на прощанье здоровенную лапу, извинился за то, что не может запросто, росчерком пера, отменить все сложившиеся за десятилетия нелепые процедуры. - Демократическая страна, ребята. - И сделал недвусмысленный жест рукой, мол, хлебаем то, что есть.
     Из министерства Дов проехал в центр Иерусалима, на улицу Бен Иегуды, к банку "Мизрахи". В нижней непроезжей части улицы - кафе, столики, толпа гуляющих. Играл аккордеон. Дождь, похоже, прекратился... Дов оставил машину в переулке, направился в банк. А Саша задержался возле музыкантов.
     На углу пел по-русски арии из опер типичный россиянин в мятых штанах и чешских туфлях. Все знали, он - учитель математики, собирает деньги на отъезд. Недавно дал интервью телевизионному репортеру, поведал об этом Израилю. Вид у певца удручающий, кепка его полна монет. Поет он хорошо, драматический баритон сильный, как у Петра Шимука. Чуть дальше немолодая женщина играла на скрипке, замечательно играла. В ее репертуаре Моцарт, Сен-Санс. Явно недавняя ола. Метрах в десяти от нее кружком стоят трое. Духовики. Труба, кларнет, девочка с саксофоном, плохо сыгранное трио. Их пытаются отогнать подальше от скрипачки. Они упираются.
     В самом людном месте, у любимого иерусалимцами кафе "Атара," спортивного сложения разрумянившийся мужчина в капитанке растягивает меха аккордеона. Светловолосый паренек, смешно надувая щеки, аккомпанирует ему на трубе. Исполняют с легкостью профессионалов заводских вечеринок немыслимое попури из песен всех континентов и народов. "Прощай, любимый город, уходим завтра в море..." За ней "Лав ми тендер" из репертуара Эльвиса Пресли, а в завершение "Иерушалаим шел захав..." - "Иерусалим золотой". Открытый скрипичный футляр сверкает серебрянными монетами, среди монет несколько смятых бумажных купюр.
     Когда музыканты закончили и публика стала расходиться, Саша подошел поближе. Спросил миролюбиво:
     - Господа, где вы живете?
     - А вам что, человек хороший? - отвечал разрумянившийся мужчина в капитанке. Он был явно навеселе.
     - Да ничего, просто сможете, если захотите, иметь свои квартиры. Через семь месяцев.
     - Знаем, по щучьему велению... - Светловолосый парень засмеялся.
     - Идите к нам, на стройку. Мы строим для себя. Коттедж вот вчера не закончили. Рабочих нет. Глаза у мужчины в капитанке стали круглыми. Он дыхнул на Сашу водочным ароматом: - -Кати-ка ты отсюда, парень! Кати, говорю, да побыстрее.
     Когда Дов вышел из банка, Саша поведал ему с досадой, как пытался вербовать рабочих на стройку, да только первый блин комом. Дов взглянул на музыкантов, сказал без эмоций:
     - "СовкИ..." Ты не слыхал такого слова?.. Да, ты ж прямо из тюряги! Я раньше тоже не знал. Из Москвы привез. Кто на московской стройке ишачит? Деревня, вербованные. Голытьба или "лимитА", окрестили их москвичи. "Совок" - белы ручки - на стройку не пойдет. Только под кнутом. Это - беда. Можем и споткнуться... Господи, где еще так презирают физическую работу, как в "рабочем" государстве?! Арик Шарон в корень смотрел: "совок" сохранять свою личность на стройку не пойдет, ты еще намаешься с ними, ой-ой! - Обняв Сашу за плечи, повел к машине. Заметил, будто о самом обыденном, что будет строить для бездомных олим их "Ковчег завета". Решился на это вот почему. Шарон установил "бонус" - премию кабланам, которые выстроят дом для олим за семь месяцев. "Бонус" весомый - пятнадцать тысяч долларов за каждую квартиру.
     - Ныне в министерстве все уточнил, взглянул на свои банковские счета, понял, выживу и по вашей бедняцкой раскладке. Материалы по себестоимости. "Совки" - твои. Ты от них никуда не денешься. Мне - дулю под нос. С меня хватит шароновского "бонуса". Это, конечно, вдвое-втрое меньше обычного дохода каблана, но олимовский "Ковчег" вытяну. На той неделе начнем.
     Саша не удержался, вскричал: - Дов, я тебя люблю! - И полез обниматься. Дов легонько оттолкнул его.
     - Что я тебе, Софочка, что ли? Целоваться... - Не мог понять, почему Саша сразу перестал радоваться и всю дорогу до Тель-Авива молчал, отвечая на вопросы невпопад и не сразу.
     В серое холодное утро, когда прибыли от Дова два экскаватора и огромная, как дом, бетономешалка и потек ручейком раствор, амутяне, привезенные Эли, разом крикнули "Ура!". Их ура было жидким. Саша оглядел очкастых амутян и понял, что с таким количеством рабочих рук за семь месяцев они дома не вытянут. И тогда - прощай шароновский "бонус". Дов уйдет. Он не самоубийца. Где же Эли, черт возьми! Когда он нужен, как воздух... Каждого приезжавшего спрашивал об Эли, - не видел? И только на другой день узнали, что у Эли беда, он отвозил в больницу Галию. Так потребовал профессор Аврамий Шор.
     Отстранив рукой культуристов-санитаров, Аврамий вывел Галию из гостиницы к машине с красным магендовидом. Вроде бы не собирался отправляться, с ней ехал Эли. Но внезапно, махнув рукой, забрался в карету, вслед за Галией и Эли. К вечеру Эли сообщили, что анализ крови хороший и что произошло с его женой - понять трудно. А через неделю в гостинице "Sunton" появился человек лет сорока в новеньком, с иголочки, костюме-тройке в желтую клетку. Устало опустив на пол кожаный саквояж, спросил у дежурной по отелю, как пройти к Элиезеррр Герасимофф.
     Старики, не вылезавшие из вестибюля, всполошились. Решили, снова корреспондент из Америки. Оповещая всех знакомых и с каждым этажом разбухая, толпа ринулось на седьмой этаж, к дверям, за которыми, как вычислили на ходу, скрылся гость. Постучали в дверь Эли, не отозвался. Американец был обнаружен в номере Аврамия. Профессор выглянул на шум и объяснил, что приезжий вовсе не корреспондент, а врач.
     - Знаем мы вас, - вскричал парень в рваной майке с оттиснутом на ней портретом Мерилин Монро. - Вам американы помогают, а мы пропадай! Все к себе гребете!
     Выслушав несколько подобных реплик, Аврамий вынес телеграмму, которую передал гость и прочитал ее вслух. "Нью-Йорк, Бруклин. Канцер институт. Доктору Ричарду Розенблиту. Галия в больнице. Состояние ужасное. Потеря речи, беспамятство. Диагноз неизвестен. Предполагаю, метастазы установленного вами лимфог-раматоломатоза. Помогите. Элиезер Герасимов".
     - Лимфограмм, это что? - поинтересовались соседи.
     - Рак крови. Скоротечная форма.
     Через секунду перед Аврамием не было ни души. Со стороны лифта донеслось единым выдохом: - Пронеси и помилуй!..
     Аврамий спустился в вестибюль, дозвонился до офиса Дова. Отыскали Эли. В голосе Эли слышались слезы. Договорились везти американца без задержки в иерусалимскую Хадассу, к Галие, а затем к Дову, где тот и заночует.
     Аврамий взял такси, промчался с гостем к Центральной автостанции, чтоб пересесть на междугородний автобус. На развилке улиц, увидев стрелку с надписью "Иерусалим, 80 км.", обругал себя: везти доктора на автобусе, да с двумя пересадками, это, с его стороны, сквалыжество и постыдство. Он распорядился гнать такси в Иерусалим. В Хадассу. Лишь спросил на иврите у шофера-марокканца, сколько это будет стоить, чтоб не оконфузиться.
     Аврамий был единственным человеком в стране, который знал в деталях всю трагическую эпопею семьи Герасимовых. Кроме израильского Шин Бета, конечно. Поскольку судьбу Галии и Эли решило в конечном счете вмешательство леди Татчер, премьер-министра Великобритании.
     По дороге оба врача, Аврамий и Ричард, обменивались предположениями, состоящими, главным образом, из междометий и медицинской терминологии. Если, отталкиваясь от их возгласов, восстановить драматическую историю, которая привела ныне доктора Розенблита в Израиль, она будет выглядеть так.
     Осенью 1987 года в Москву, по просьбе АМКа, американского еврейского конгресса, прилетели три врача из Бруклинского канцеринститута. С конкретной целью - обследовать "отказников": двести лет назад русский хирург Захарьев, мнение которого американцы разделяли, заметил, что рак возникает от "огорчения".
     Визит был частный, Минздрав не оповестили. Заметались "отказники": где производить осмотр? Не в гостинице же "Националь". Кинулись к Эли, который собирался подавать документы в ОВИР: у того была самая большая квартира. Да и обстановка подходящая к случаю - "антик", красное дерево. Эли согласился.
     И вот трое суток Ричард Розенблит и два молодых онколога принимали отощавших издерганных людей. Галия приглашала их в гостиную, усаживала в старинные кресла-качалки и на кожаные диваны. В спальне люди раздевались, затем перебирались в огромный, с окном на полстены, кабинет Эли, где работали врачи. Кофейник Галии работал нон-стоп, распространяя в квартире аромат уюта и гостеприимства. Кофе варилось бразильское, а кормили американцев чем бог посылал. Бог посылал, естественно, русскую икру, белугу, которую непонятно где доставали, и водку "Столичную". Американцы работали, как каторжники, не глядя на часы. А по ночам расспрашивали Эли о России, в которой прежде не бывали. Особенно подружился Эли с заведующим отделением ракового института Ричардом Розенблитом. У Ричарда было жесткое, покоряюще властное лицо мучной белизны и сильно развитое чувство юмора.
     В конце третьих суток, по дороге в аэропорт Шереметьево, Эли прокатил онкологов по гранитной набережной Москва-реки, свернул на пустынную Красную площадь, как раз во время боя кремлевских курантой и смены караула у мавзолея Ленина. И очень насмешил Ричарда, заметив, что успех перестройки возможен лишь в том случае, если пост номер один у мавзолея Ленина перенесут к памятнику Минина и Пожарского.
     На прощанье Эли обнялся с врачами и расцеловал Ричарда. Вскоре пришло от него теплое письмо.
     В ОВИРе у Эли не приняли документы. Потребовали принести справку о том, что отец Галии, Ашер, не имеет к ним никаких имущественных претензий. "Умер в Гулаге? - переспросил улыбчивый Каракулька, замнач ОВИРа, - несите бумагу".
     В МВД, не найдя имя Ашера, только разводили руками. Эли разъярился, прорвался к Генеральному прокурору. Тут же в районном загсе, по звонку "сверху", настрочили справку о смерти Ашера.
     Документы подали, а спустя полгода отказ. Улыбчивый Каракулька объяснил, что выпустили бы с дорогой душой, но кто-то держит. На Лубянке Эли ответили, что они не против. Это куролесит МВД. Все прятались друг за друга, все врали.
     Эли ждал подвоха, а Галию, мечтавшую об Израиле, о дочке, о внуках, которых еще и не видела, отказ оглушил. Неделю молчала, почти не ела. Летом пожаловалась на ангину - полощет горло месяц, боль не проходит. Взяли мазок, выяснили, у Галии скоротечная разновидность рака крови.
     ...Эли брел из поликлиники домой по шоссе, не видя летящих навстречу машин. Лимфаграматоломатоз, объяснили ему позднее, -это верная смерть. Как явиться домой, как сказать Галие? Скрыть до времени? Но ведь диагноз у него на лбу написан...
     Спускаясь в метро услышал английскую речь. Кинулся к говорящим. Стараясь не разрыдаться, попросил передать о происшедшем доктору Розенблиту, стал диктовать адрес, телефон. Тут американца, которому диктовал, кто-то дернул за руку, и он поспешно отошел в другой конец вагона. Эли это убило. Они боятся? Чего?! На кого же теперь надеяться?!
     Этот эпизод обозлил, но и помог собраться с мыслями, придал решимости. Эли выскочил на площади Революции, бросился, не слыша милицейских свистков, через улицу Горького, на Центральный телеграф.
     В подъезде своего дома присел на стуле лифтерши, отдохнуть, - сил подняться к себе не было. Знакомые писатели, скользнув взглядом по лицу Эли, не останавливались. Задержался лишь один, с которым они путешествовали по Абхазии. Выслушал Эли и... порядочный человек, считал Эли ранее, даже не позвонил... Телефон еще давал о себе знать день-два, а потом как отрезало.
     Ричард Розенблит прилетел в Москву на восьмой день. Привез официальное приглашение забрать больную в свой канцер - институт. Вначале, естественно, ему хотелось осмотреть ее, врачебные документы, результаты анализов.
     С Эли отправился на Каширское шоссе, в "Блохинвальд", как москвичи окрестили раковую больницу академика Блохина. Блохин был недосягаем для смертных, всем командовал и.о. директора академик Трапезников. Трапезников аудиенцией их не удостоил. К ним вышла молодящаяся, лет тридцати красотка в шуршащем цветном платье, представилась сотрудницей отдела внешних сношений. Выслушав доктора Розенблита, ответила на безукоризненном английском, что справок о диагнозе они не выдают.
     - What ?! - взорвался Ричард. Видимо, подобного не случалось ни на одном континенте. - Диагноз! - повторил он по-русски. -Quickly! Быстро!
     Красотка исчезла в директорском кабинете. Вернувшись, заявила, что справку дадут, но больная вначале должна отказаться от лечения у них...
     - А ОВИР?! - Эли ужаснулся, вскинул руки. - Если ОВИР не разрешит выехать, значит, вы выкинули больную на улицу!
     - Diagnosis! Quickly! - повторил Ричард громовым голосом, добавив, что он немедленно поставит в известность все международные медицинские организации.
     Они уже уходили, когда красотка задержала их, исчезла и, наконец, появилась со справкой. Позже выяснилось, Галию сняли с лечения в тот же час, безо всякой ее просьбы.
     Как и опасался Эли, Галию в Штаты не выпустили. Улыбчивый Каракулька развел руками, -он бы с дорогой душой, но кто-то...
     И недели не минуло, радиостанции "Голос Америки" и "Свобода" сообщили о демонстрации в Нью-Йорке в защиту Галии. Конечно, массовых студенческих манифестаций, как случалось в семидесятые, не произошло. Варварство советских учреждений давно уж не было в Штатах сенсацией. На улицу вышли лишь несколько врачей во главе с Ричардом Розенблитом. Блокировали улицу возле здания советской миссии в ООН. Фотография, на которой полицейский волочит доктора Розенблита с плакатом в руках, обошла газеты. За Нью-Йорком поднялись врачи Чикаго и Филадельфии.
     Каракулька теперь был весь сияние. "Да ежели бы моя воля! - восклицал. Хотя в этот раз все нужные справки ему были представлены, он сиял, видя Эли, еще целых полгода...
     И вдруг гром среди ясного неба. Горбачев летит в Лондон. За день до его вылета Эли прислали с нарочным из Британского посольства копию письма леди Тетчер Михаилу Горбачеву. О Галие.
     Тут же затрезвонил молчавший почти год телефон. Послышался всполошенный голос Каракульки, который поинтересовался здоровьем Галии.
     - Держится? Ах, молодец! Сейчас-сейчас оформим. Приезжайте за визой.
     ...Когда самолет компании "Бритиш эйруэйз" поднялся с Шереметьева, Эли вскрикнул, как кричат над открытой могилой, и рухнул на руки провожавших. Тут же, в медпункте Шереметьево, установили инфаркт. По счатью, это был микроинфаркт, и через два месяца Эли собрался к Галие, которую не чаял и увидеть.
     Каракулька был сама любезность. Сообщил, что теперь Эли отпустят к любимой жене, куда угодно, но не раньше, чем Галия вернется в Москву. "Появится жива-здорова, тогда - милости прошу, начнем оформлять в Израиль".
     Эли выпустили в Лондон, где лечили Галию, за день до приезда леди Татчер в Москву...
     В Англии он не рискнул остаться, не хватило, как говорят англичане, "гац"- характера. Эли мог рассчитывать, в лучшем случае, лишь на место клерка Би-Би-Си. Самостоятельности в туманном Альбионе никогда не обрести, да и Галия бредила Израилем.
     К тому же нахлынула вдруг обида за Израиль, чувство доселе его не посещавшее никогда. Произошло это в парадных аппартаментах мэра Лондона, украшенных старинными гербами - на встрече Премьер-министра Израиля Ицхака Шамира с английскими евреями. Деятельницы из знаменитой лондонской группы "35", боровшиеся за женщин-отказниц, а теперь опекавшие Галию, достали ему пригласительный билет.
     Созвали избранных - человек двести. Народ все пожилой, солидный. Вокруг охрана с "воки-токи". Ицхака Шамира встретили стоя, долгими аплодисментами. В зале царила атмосфера торжества.
     ...- Все русские евреи должны ехать в Израиль! - воскликнул Ицхак Шамир в конце речи, под овацию зала. - И английские евреи должны ехать в Израиль! - подчеркнул он многозначительно.
     Ответом ему был взрыв хохота. Несмолкающим хохотом и смешками проводили израильского Премьера...
     Доктор Розенблит, доставленный Аврамием в иерусалимскую Хадассу, подтвердил, после повторного всестороннего обследования, что у Галии нет и следа прежнего заболевания крови. Химиотерапия помогла сказочно! Галия выздоровела, кровь, с точки зрения онколога, была превосходная.
     Ричард улетел. Однако Галия не чувствовала себя лучше, то и дело впадала в забытье. Говорила тихо. бессильно. Тихим, мерцающим голосом рассказала Эли, что произошло. Почему упала в супермаркете без сознания.
     Все выдержаля Галия: и рак крови, и улыбки Карахульки из ОВИРа, и даже то, что Израиль совсем не походил на пасторально-счастливую страну Ашера, которую она изобразила маслом на солнечно-оранжевых полотнах. И даже того, что не видится с внуками - все это как-то пережила, да вот накапливалась горечь. Накапливалась. И когда на выходе из "Супермаркета" два охранника, услышав русскую речь, стали ее обыскивать, как воровку, и, едва она возмутилась, оттолкнула самого бесцеремонного, вывернули ей руку за спину, отвели в сторонку и тут же, на людях, заставили снять пальто, обшарили не только сумку, но и карманы брюк, - этого Галия вынести уже не могла. Рухнула в обморок. Когда ее привели в чувство, доставили домой, стала плести какую-то чушь про воркутинское зековское кладбище, на котором она похоронена вместе с Ашером. Галия явно заговаривалась...
     
     
     Глава 9 (23). "ЛЕТИТЕ, ГОЛУБИ КАЛЬМАНСОНЫ, ЛЕТИТЕ"
     
     Эли в то утро на стройку не явился: не до того было. Рейсовый автобус привез еще полтора десятка русских интеллигентов и троих марокканцев, присланных с биржи труда.
     И хотя Саша и остальные проработали день так, что у всех болели руки, ноги и спины, Саша отлежался в прорабской и отправил гонцов в гостиницы и ульпаны - искать безработных олим... Какой-то абсурд! В стране сто тысяч безработных, а тут нет людей. Может, искать не умели?.. Где они кучковались, наши олим? Вспомнил мокрую, с отпечатком ботинка листовку, которую утром поднял на своем "кикаре". Она призывала олим из России придти сегодня (указывался адрес) и организовать собственную "русскую партию", как окрестила ее всполошившаяся израильская пресса.
     Когда Саша протолкался в полуподвал, на трибуне ораторствовал незнакомец лет пятидесяти, - низкорослый и растерханный, -торчали в разные стороны клочья седой бороды, клок волос на темени и на затылке, словно человека общипывали, но так и не дощипали. Замедленно, выделяя каждое слово, как говорят с дефективными детьми или иностранцами, он пояснял, что в Израиле могут жить только люди с четкой мотивацией, - религиозной ли, сионистской ли, твердо знающие, почему они тут. А вы?! Без организации, возглавляемой старожилами, народом опытным, тертым, вам не выжить. Раздавят, как клопов! Здесь многое осталось в том же виде, что пятьдесят лет назад, когда профессор Аксель, правая рука Жаботинского, говорил моему отцу: "Вы грезите о фундаментальных преобразованиях, а мы тут чахотку лечить не успеваем". Запись в нашу партию на столике, у дверей...
     "Общипанный" звал в свою партию долго, и многое в его горьких словах было справедливо. Его перебивали. Протесты, как видел Саша, вызывали не слова, а уличающая интонация проповедника. "Скважина!" Еще два-три таких сиониста на котурнах, понимал Саша, и идею "русской партии" угробят окончательно. Поднял руку, чтоб высказаться, но ни ему, ни другим слова не давали. - Хватит болтовни! - кричал зал. - Давайте работать!.. Тут двинулись к трибуне сразу двое. Один объявил, что он от нового движения "Амахад" - "Народ един" и что все дело в структуре общества. Его отправили на место, наверное, оттого, что он был слишком юн и задирист, - на трибуне остался массивный Евсей Трубашник, расположился основательно, казалось, и трактором не сдвинешь.
     Слушали его вполуха: зал был набит в основном "свежачками" - теми, кто в стране до двух лет, Первогодки на иждивении государства, "второгодников" еще не оставляет надежда. А Евсей Трубашник зовет к борьбе, тpебует противостоять. произволу кабланов, лавочников, полиции. Подняв и над головий огромный, в рыжем пушке, кулак, Евсей предложил ответить на разбой государства, превратившего свою страну в загон, коллективным отъездом отсюда или, по крайней мере, вступлением в общество, названного им "Возвращение".
     Зал проводил Бвсея растерянным и недоуменным молчанием. К трибуне туг же двинулся доктор Зибель, тонкошеий, длиннорукий, в своих "знаменитых" облезлых шортах, обшитых по краям штанин бахромой. Его встретили улыбками: доктор Зибель, которого израильский МИД представил американцам бывшим диссидентом, явился на встречу с президентом Бушем в тех же бело-голубых, цвета израильского флага шортах - знай наших! Доктор Зибель сразу уловил настроение зала, явно не склонного к радикализму и, тем более, к сопротивлению властям.
     - Создавать русскую партию в Израиле могут только злобные неудачники и карьеристы! - закричал доктор Зибель. - Вы ограблены одним государством, а моральной компенсации требуете от другого?!
     Его дружно "захлопали": русские евреи уже поименно знали "тормозных" холуев или "адвокатов удавки", как их величал Аврамий.
     Вдруг раскричались те, кого к микрофону не приглашали: -... Я из Гомеля, жертва Чернобыля. У меня мертвая щитовидка. Перед операцией нужно обследование. Говорят, вставай в очередь - через семь месяцев подойдет. Да через семь месяцев я сдохну!
     - Письмо Шамиру! - зашумели задние ряды. - Все подпишем.
     -... Бессмысленно! - откликнулись из первого ряда. - Мы все им до лампочки Ильича. Необходима партия!
     - Кому необходима?! - отозвались сзади. - Евсею?! Мы уж были в одной отдельно взятой стране "пятой колонной"! Не имеем права и пальцем пошевелить, пока не произведем поименный опрос всех олим девяностых годов!
     -А кто должен проводить опрос? "Независимая рабоче-крестьянская "Странейну"?! Тут уж захохотали все, поскольку волонтерская команда доктора Зибеля, чаще всего, именно в сей "независимой" и выступала.
     Из угла, где сидели журналисты русскоязычных газет, прозвучало: - У каждого Абрама своя программа! - они видели, что с "русской партией" сегодня дело не выгорит!: обозначилось восемь честолюбивых горластых лидеров и каждый тянул одеяло на себя.
     Саша понял, время действовать. Он энергично зашагал к трибуне, провозглашая:
     - Господа русские евреи! Вы правы, болтовней никого не спасешь! Надо поддержать дело, которому, наконец, дали зеленый свет. Вступим сегодня в партию Пьера Безухова, в партию "вольных каменщиков", - заключил он.
     
     
     * ЧАСТЬ III. УТОПИЯ ПО-ИЗРАИЛЬСКИ *
     
     Глава 1 (24). "Я РАСТАЮ ВЕСНОЙ, Я УМРУ ЧЕРЕЗ ГОД..."
     
     До разрыва первого "Скада" в Тель-Авиве Дов войну игнорировал. Не до нее: начались перебои с цементом, пришлось мчаться в ашдотский порт, затем в Хайфу, выяснять, где "заедает".
     Еврейское счастье! В какой части света не идет война, Израиль она заденет. Бои в Персидском заливе, а бьют по Тель-Авиву каждую ночь. Ночь без сна, а утром на работу. Самое непривычное - приказывают не отвечать. Ни в коем случае! Тебя жгут, а тебя это, вроде, и не касается. Замри! Это тягостней всего. Прорабская "амуты" - дощатый вагончик между Тель-Авивом и Хайфой, как раз посередине. От Тель-Авива не больше часа, если гнать по шоссе с хорошей скоростью. Тут, можно сказать, тыл. А в прифронтовом тылу всегда страшнее, чем на фронте: пугает неизвестность. Вот прораб Абу Херхер Лимон не пришел. Он, что, тоже за Саддама? - недоумевают Кальмансоны. Дов усмехнулся: "Такой здесь узел, ребята, не развязать. Убьют арабы Абу Херхера, если придет..."
     К началу второй недели нервничать, вроде, перестали. В магазинах все есть, никто ничего не расхватывает. Бетономешалка прибывает - хоть часы проверяй! Израильтяне на соседней стройке как работали, так и работают. А олим что, лыком шиты?
     Ночь, конечно, холодит. Когда ветер разметает облака, можно поймать взглядом "Скад" - раскаленную гадину, перехваченную в ночном стылом небе американским "Пэтриотом". Белый всплеск взрыва, дождь раскаленных осколков. И светлые бусины все новых и новых "Пэтриотов". Грохот доходит приглушенным, волнами, но иногда жахнет, - земля качается под ногами будто палуба.
     Небо перестало быть звездным куполом, Божьим даром. Оно походит на черный прорвавшийся мешок для мусора, из которого сыплется на землю искрящий, в белых дымных разводах, сор. Над Тель-Авивом в полнеба багровое зарево.
     Дов возвращался со стройки в Иерусалим почти три часа. Пробки! Большую часть дороги полз в гуще машин, набитых спящими детьми: жители Тель-Авива предпочитают раскладывать детские кроватки где угодно, но не под "Скадами". На работу пролетел затемно, по пустому шоссе, решив сократить отныне время "путешествия по стране" до предела: Кальмансоны-плотники сколотили в прорабской палати, поставили две круглые домашние электроплитки: можно жить. Позаботившись о хозяине, они позаботились и о себе. Подключили к пустому застекленному корпусу тепло, поставили на верхнем этаже, еще не разделенном на квартиры, нары, на которых разместились все Кальмансоны вмесете с чадами и домочадцами и те олим из гостиницы "Sunton", которых тель-авивские ночи со взрывами и воем пожарных и полицейских сирен нервировали. В только что возведенном корпусе было сыровато, пахло жидким раствором, краской, купоросом, зато детям спокойнее: спят, как сурки. Взрослым спалось тревожнее. Когда зимняя ночь гудела, ухала, точно наковальня, а огненный сор с небес, казалось, засыплет городок, кальмансоны помоложе выходили на улицу, "позыриться на иллюминацию", как они объясняли.
     Так и поймали вора. Хотя поймали его, строго говоря, еще в декабре, до войны, когда обнаружили, что с песчаной земли "амуты" исчезает привезенный грунт. Грунт дорогой, да и доставка его обходилась в копеечку. Дов выставил засаду, поймали старого знакомца Лаки - он же Лакешти, каблана, приехавшего в Израиль из Румынии с фантастическими деньгами. Господин Лаки купил на торгах землю, в свое время отобранную у "амуты", и возводил на другой стороне улицы такие же дома, что и Дов. Квартиры у него стоили на двадцать тысяч дороже, но это его не беспокоило: не купят жители города - раскошелится родное государство. При таком нашествии олим деться ему некуда...
     Отняв у олим лучшие участки на берегу моря, новый каблан Лаки решил, что удача будет сопутствовать ему всегда. Почему-то сорвалась банковская афера, не удалось ободрать, как качан капусты, русских дурачков, так хотя бы "взять" у них грунт.
     Бить господина Лаки Дов не разрешил, сдал полицейским. И вот 21-го января, когда от близких залпов американских "пэтриотов" в доме тенькали стекла, опять появился экскаватор и самосвалы, увозившие с участка Дова грунт. Кража на войне, да еще под огнем - мародерство. Дов поднял на ноги всех городских стражей закона. Когда Лаки - пузатенького, в синих спортивных трико, похожего на доброго дедушку, вели в наручниках, он кричал Дову: - "Я позвоню Шарону! Ты будешь еще мне зад целовать!"
     К удивлению простодушных Кальмансонов, Лаки выпустили в ту же ночь, а дело по факту мародерства "потеряли".
     С Лаки все ясно. А вот что делать с Софочкой? В ночь-заполночь Дов садится за телефон, интересуется, как Софочка.
     Софочка боялась панически, хотя Иерусалим пока не обстреливали. Дов уговаривал ее не нервничать: скажется на ребенке. Эли уезжал переводить Галию, нуждающуюся в постоянном врачебном надзоре, из одного госпиталя в другой, и Дов предложил ему переночевать на его вилле, поддержать Софочку. Эли, конечно, согласился, предложив привлечь к этому и Сашу. По вторникам Саша преподавал на горе Сион французский, в остальные дни учился в американской сшиве "Шма Исраэль". До виллы Дова рукой подать.
     От неожиданного предложении Дов кашлянул, но тут же произнес свое обычное "лады".
     Однако Софочка, хоть ее и опекали, продолжала поскуливать по телефону. Как-то даже расплакалась, и Дов, хочешь-не хочешь, свернул вечером после Натании по обходному шоссе на Иерусалим. Боковушка тоже была загружена, как в часы пик: не один он такой умный! К часу ночи все же добрался.
     Софочка не спала, вместе с Сашей оклеивала широкой лентой комнату на третьем этаже, куда они все перебирались, едва радио произносило страшные слова "нахаш цефа" - "гремучая змея".
     Маски противогазов натягивали с трудом. Дов из-за всклокоченной бороды, Софочке мешали непослушные волосы, спадающие на плечи. Саша попытался подоткнуть белые Софочкины волосы под резину, дернул неосторожно за прядь, крику было!
     Минут десять сидели в противогазах, сочувствуя Софочке. Она жаловалась на духоту, пыталась сорвать маску. Противогазы выдали непривычные - тупорылые, без длинной гофрированной трубки, обычной в российских масках. Все походили на инопланетян. Шутили по этому поводу, подымая дух Софочки. Дов был убежден, что Иерусалим с его исламскими святынями Саддам Хусейн жечь и изрывать не станет. Он пытался успокоить Софочку, уговорить, чтоб она на войну не реагировала, но Саша все испортил, уточнив некстати: разрушать Иерусалим, конечно, не будут, но отравить химической ракетой сразу всех "неверных" - такая идея в голову бесноватого Саддама может придти.
     "Нравится сукиному сыну, - впервые настороженно подумал Дов, - ох, и нравится сидеть с Софочкой взаперти, коленки в коленки".
     В один из вечеров Эли принес странную новость. Мэр Тель-Авива бывший генерал Шломо Л., по военной кличке генерал Сыч, объявил: те, кто по вечерам уезжает из Тель-Авива, предатели. Дов присвистнул: "Вот, дали год..." Сыч никогда умом не блистал, а тут уж вообще... Даже великий гуманист Свет-Виссарионович дозволял увозить от обстрела женщин и детей. Софочка осторожно предложила Дову: приютить, пока война и обстрелы, несколько олимовских семей. Пригласил пять женщин с детьми, которым некуда было бежать из гостиницы "Sunton", а Софочка привезла втрое больше. - Многодетных всех забрала, - призналась она восторженно.
     Софочка раздвинула в гостиной стол, накрывала его, как в королевском дворце - "на тысячу персон". Ей нравились эти "посиделки", которые, чаще всего, завершались холодящим спину тревожным сигналом "нахаш цефа" и общим бегством в изолированные комнаты. Даже в той, что побольше, спустя пять минут становилось так душно, что Софочка начинала злиться на Сашу, из-за которого, она считала, все гости мучаются в противогазах. "Все беды от умников", упрекала она его в сердцах. Саша в долгу не оставался. Но сегодня он сострил весьма неудачно: предложил Софочке, выбросив маску, которая ее угнетает, забираться в "мамат" - закрытую колыбель из прозрачного пластика, появившуюся в магазинах Израиля для новорожденных.
     ... По счастью, радио начало заполнять паузы песнями о любви, не то бы Софочка, судя по ее виду, высказалась бы весьма сердито. Впрочем, за ней, знал уж Саша, ничего не пропадало. Он и Дов пытались как-то посмеяться над ее нетерпением, она подняла растрепанную белую голову, отрезала: "Это вы привыкли годами преть под замком, в камерах, а у меня такой привычки нет".
     Дов и Саша переглянулись. "А барышня-то с коготочками", -шепнул Дов, а Саша не преминул познакомить Софочку с Алексеем Константиновичем Толстым, продекламировав шутливо: "Если б не мой девичий стыд, что браниться мне не велит, я б тебя, прощелыгу, нахала и не так бы еще обругала". "Барышня с коготочками" им нравилась. Однако больше над Софочкой не подшучивали. Да и не до нее было.
     Когда расходились по спальням, Эли, промолчавший весь вечер, произнес задумчиво: "Если бы понять, наконец, как вести себя в стране, которой управляют Сычи". О том, что фраза сорвалась с его губ не случайно, стало ясно уже на другой день. За "королевским столом" Эли сообщил, что организуется новый еженедельник и ему предложили место главного редактора.
     - Ого-го! - протянул Дов. - Уж и газетку под тебя создают. -Он знал о желании нескольких крупных кабланов скрутить "рыжего". Считали, без этого фантастически пробивного малого проклятая "амута" захиреет. Да и не сама "амута" им была страшна, - пример ее. Русские евреи прут сотнями, а то и тысячами, как бабочки на огонь. И какой видят пример? - Боятся они тебя, "рыжий!"
     ... Эли отвалил, - сказал Дов Софочке, уединившись с ней в спальне. - Худо! Думал, он покрепче. Купили нашего "рыжего" со всеми потрохами.
     - Предатель! - воскликнула Софочка.
     - Еще один "Сыч" на нашу голову!
     - Предатель и изменник! Тысячи людей ждут крыши над головой. И война, - сколько она разрушит?!
     - Пока, слава Богу, страху больше, чем разрушений, Софа. Упустит Эли место, а человеку за пятьдесят. Это в Израиле все равно, что мэа эсрим - сто двадцать, - после чего еврею жить вообще не рекомендуется. Не слыхала? Вот те раз! Здоровья и благополучия тебе желают до скольких лет? До "мэа эсрим"! И Галия его подсекла! Сказали, безнадежна. А главное, - поглядел Элиезер нашему истеблишменту в глаза, во всех мисрадах на него глядел - пристально, целый год! и многое про наших гордых исраэли понял. Мэа эсрим ему, Софочка, не меньше. А амутянам почему обижаться на парня? Он их запустил, грустных, беспортошных на орбиту. Глядишь, и долетят.
     Эли долго не появлялся в Иерусалиме. Дов позвонил в офис "амуты", там ли он еще? Эли поднял трубку, стал оправдываться: мол, дали шанс, как упустить?
     - Да не осуждаю я тебя, Элиезер, - перебил Дов. - Прав ты во всем! Работа в Израиле по профессии - голубая мечта олима. Опасения мои в другом. Газету-то под тебя создали. Неплохо, кстати, оценили твою голову. Миллион шекелей вытрясти из нашего брата - серьезные усилия нужны. Но ведь недаром говорится: "Коготок увяз - всей птичке пропасть". И потом, "на чьей телеге едешь..." Русский народ на этот счет давно все понял и решил.
     - Ну, уж дудки, - отозвался Эли со злой уверенностью. - Не вырвусь - выскользну ужом...
     - А перекроют кислород?
     Эли ответил не сразу. Дов уж и в трубку подул нетерпеливо неужто не слышит?
     - Дов, признаюсь тебе. Только тебе, без передачи. У каждого свой лимит прочности. Я чувствую сейчас - еще чуть-чуть и хрустну. К мисрадовским крысам за шиворот себя тащу, да и ресурсы сердчишка на исходе... Что? Не надо быть библейским мудрецом, чтоб догадаться: это ход конем. Кабланским конем. Но я, Дов, - профессионал. Здесь таких, судя по нашим газетам, раэ-два и обчелся. Попади и мои руки еженедельник, я его за месяц-другой сделаю таким, что начнут расхватывать. Знаю, что для этого надо. В каждом номере "гвоздь". Обнаженная правда. За полгода перейду на самоокупаемость, тогда пусть перекрывают кислород: я уж на собственных к крылышках!
     - Задумано лихо. Тут и я тебе помощник, но...
     - Что? Убить могут, объявить советским шпионом?
     Дов усмехнулся: - Нет, по нынешним временам животу твоему ничего не угрожает, не до тебя. Беда, если не выдержишь. Помню твои шкафчики в гостинице - ни у кого таких не видал: китайский фарфор, австралийские безделушки из опала, невиданные ракушки, чернь по серебру. Видать, в России ты жил сладко. Значит, не за сладостью и сюда прикатил, а потому, что обрыдло быть газетной шлюхой.
     - Ну, нет, - Эли засмеялся. - Большая разница. Там я был проституткой с пятым пунктом, а здесь, если что, то уж в чистом виде.
     Улыбнулись. На том и кончился разговор - до времени. Позднее Дов узнал, что уход Эли из "амуты" ускорили и другие резоны, однако тогда Элиезер о них и слова не сказал. Председатель "осминожной комиссии", которому Эли подарил картину Галии, посочувствовав "рыжему", растолковал ему доверительно отчего они не дают хода настырной олимовской "амуте":
     "Это все не нашего ума дело, а большая политика, - поведал он со значительным видом, указав пальцем в потолок. - Все лимиты идут на "территории", там строим на всю мощь, а здесь сокращаем все и вся". Так это было на деле или просто выгораживал председатель своих коллег? Но разговор этот помог Эли уйти от бедолаг-амутян, почти не испытывая угрызений совести. Он сказал себе: не валяй дурака, Эли! Государственная политика - тяжелый танк. И в России под танк не кидался, и здесь не собираюсь: не самоубийца.
     Телефонные объяснения Эли прозвучали на излете войны. А в те нервные дни, когда каждую ночь сиживали в духоте заклеенной комнаты, беспокойство доставляли, в основном, Софочка и детишки, с которыми она проводила все время. Казалось, убедили ее, что Святого города война не коснется. И ближайший "Скад" упал в Рамат-Гане, километрах в ста; и о будущем взрыве радио объявляет теперь не за минуту, как раньше, а за пять, когда ракета еще над Ираком. Саша притащил юмористический журнал, выходящий в Тель-Авиве. Вот и там смеются. Полистал. Горбачевский гонец Примаков, главный в ГБ спец по арабскому востоку, летит в Израиль верхом на "Скаде". Смешно!
     Порой Софа не могла успокоиться и под утро. Голубые глаза округлялись, ничего не видели. Случалось, лила чай мимо чашки. В иные минуты казалась близкой к обмороку.
     Саша, посоветовавшись с Довом, привез "психодоктора" Аврамия Шора, который, в свое время, приютил Софочку. Его она считала вторым отцом.
     Залучить Аврамия в эти суматошные дни было делом нелегким. Едва началась война, он сообщил по радио и напечатал в газетах объявление: "Если у вас беда, если опускаются руки, звоните по телефону номер..." Телефон стоял на столе у Эли. Собираясь покинуть "амуту", он передал свой кабинет профессору. Что тут началось? Кроме самого Аврамия, только Эли, наверное, предвидел это.
     И немудрено! Как-то, еще до войны, Эли дал свой номер телефона старому приятелю, московскому режиссеру, который, создавая в Израиле русский театр, искал актеров. Среди других, отозвалась какая-то молодая женщина: она долго кричала и плакала в трубку, просила работы. И, наконец, выяснилось, что никакого отношения к театру она не имеет.
     - Вы звоните по объявлению? - переспросил раздосадованный Эли. - Но ведь там прямо сказано, что набирают драматических актеров.
     - Мне очень плохо, - ответили на другом конце провода.
     Подобные звонки следовали один за другим, и Эли понимал, какую ношу взваливает на себя старый человек, готовый разделить с неизвестными людьми их нервические, на грани срыва, тревоги и беды.
     До первых разрыации, как бывало и в Штатах, и в Союзе. Это конец Третьего Храма. Страна крошечная, куда бежать? Идея коллективного самоубийства лично меня никак не устраивает.
     - Отступничество! - Дов скрипнул в ярости зубами, - опасная ересь!
     Аврамий только плечами пожал. Сказал примирительно: -Удел ученых - плодить еретические мысли. - Добавил жестче: - Столь еретическая мысль не могла не возникнуть когда наблюдаешь, как рушатся миры, в которых ИДЕЯ поставлена ВЫШЕ ЧЕЛОВЕКА. Сами видите: все партии разделяют "идеи Бен Гуриона. Основатель без особой тревоги и боли относился к ветвям еврейского народа, которые пропадут или "отсохнут". Настоящие евреи - это лишь те, кто едут в Израиль, до остальных... Вы же знаете, Дов, бессмертное высказывание Бен Гуриона об еврейских детях в Германии. "Если б была возможность спасти всех еврейских детей, перевезя их в Англию или только половину из них, транспортируя в Эрец Исраэль, я бы выбрал второе..." Вот так, Дов. Идея государства для него, как идея власти у Ленина. Власть в руки,- остальное хоть пропади пропадом!...
     - Социалисты у нас - большие гуманисты. С другой стороны, жизнь такая, профессор! Все сорок лет живем под разными "Скадами".
     - "Скады", "Скады", - с плохо скрываемым раздражением повторил Аврамий и замолчал, возвращаясь от глобальных проблем к сегодняшним заботам. - Не стоит прятаться за "Скады", Дов. Когда они превращают в руины дома и семьи, то это просто последняя капля терпения. Так же, как у наших Кальмансонов...
     К обеду Дов привез одного из своих рабочих и его жену. Тот представился горделиво: "Кальмансон с Голой Пристани, потомственный кровельщик", а свою дородную жену лишь по имени назвал - Тома!
     Потомственный кровельщик, огромный, как все Кальмансоны, детина лет тридцати с пудовыми кулаками, взял жену за руку и отправился вслед за Довом на третий этаж. И тут загремело на весь дом: - Хамузом живем. Все на виду. Все люди, как люди, а она спятила!.. Ты истеричка! - ревел потомственный кровельщик неостановимо: - Ты потеряла холову! остался только трясущийся кусок мяса, от людей стыдно. Увесь Херсон, увся Холая Пристань знать будут!
     Потом голос его стал спокойнее, а через полчаса и он, и его Тома, и Аврамий спустились вниз. Дов поднес потомственному стакан горилки. Томе - коробку шоколадных конфет и раскрасневшихся, совершенно удовлетворенных, отвез их на Центральную автобусную станцию.
     Софочку мучило любопытство. Как можно всего за полчаса всех успокоить, ободрить? И одновременно появилась жалость к Аврамию, у которого такая адова работа. Она налила Аврамию кофе, спросила, как ему удается справиться с военным психозом - десять минут, и эта Тома вышла почти веселенькая? Аврамий отхлебнул кофе, помолчал. Хотел объяснить Софочке, что дело совсем не в войне, психозы Томы начались раньше - когда "Теудат-оле" - синюю книжечку для льготных покупок - выписали лишь на мужа - одну на семью, как и полагается. Испуганная Тома решила, что, коль ее имени и документе нет, муж хочет избавиться от нее. А тут еще и "Скады"... Анрамий показал Томе свой "Теудат-оле", выписанный лишь на его имя, заметив с улыбкой, что они с Ривой мечтают дожить до золотой свадьбы... Однако рассказывать о жалобах пациентов он, психолог, был не вправе и потому подтвердил лишь, что Тома была в тяжелой депрессии, а уже депрессия конструирует свои миры и свои отношения к ним, как хочет.
     Софочка метнулась на кухню и тут же вернулась, стараясь не пропустить ни слова: знала, стоит дяде Аврамию открыть рот, для нее - открываются новые миры.
     - Если вы думаете, друзья, что человека в депрессии заботит обоснованность его страхов, вы ошибаетесь, - говорил Аврамий. -Личность, более всего, бережет свою целостность. Не "Скадов" боятся наши ученые-уборщики, а государственных мужей и дам из породы четы Виноград.
     - Ка-ак?! - Софочка изумилась.
     - Вот так! - жестко ответил Аврамий. - Чьей волей рушится представление людей о самих себе? Летит в тартарары человеческая личность. Я глубоко сочувствую людям, вроде нашего бакинца. Ведь походишь года три по Святой земле с метлой, и в самом деле, забудешь, что ты был когда-то почтенным доктором, адвокатом, инженером. Депрессия, Софочка, иногда показывает такие фокусы - диву даешься. Да что говорить, у меня и сомнения нет, после войны создадут здесь психологическую службу на русском языке.
     - А женщины-психологи существуют? - Спросила Софочка, зардевшись.
     - Вот Ревекка - пожалуйста, - напомнил Дов.
     - Я не психолог, - возразила Рива. - Я даже своего мужа понять не могу.
     Посмеялись. Аврамий протянул Софе листок. - Вот телефон, девочка. Ответит святая женщина - профессор Катаева - Венгер из Москвы. Она почти ослепла, иврит изучает по системе Брейля, но дежурит у телефона, как и я.
     Софочке хотелось позвонить этой женщине немедля. Помнила об этом и в те часы, когда пришлось, схватив подушку, бежать в изолированную комнату и задыхаться там под вонючей резиновой маской: "Бож-же ты мой, как все сложно, саму себя не поймешь!" Смятение охватило Софочку, когда к дому подкатила машина с фарой, привязанной проволокой. Она увидела машину через окно. За рулем сидел Эли в пижонской кожаной куртке. Вместе с ним вылез рыженький веснушчатый мальчик в спортивной кепочке с длинным козырьком и женщина лет тридцати в модном пальто с широким, ярко-синим шарфом почти до земли. Оказалось, Эли привез не женщину-психолога, как померещилось, а свою дочь и Енчика, внука. У Енчика было заплаканное лицо. Софочка провела всех к профессору и вернулась к столу, где начинался какой-то необычный разговор.
     - Как ваш муж, Ревекка, при своих знаниях, связях в научной мире и остром понимании людей не смог а России отбиться от шпаны? - басил Дов, подавая Риве хлебницу со свежей халой. - И смириться с судьбой неудачника-изгнанника?
     Рива смотрела на Дова молча, улыбаясь своим мыслям, затем заговорила в обычной певучей и медлительной манере.
     - Я вам так скажу, Дов. Вы по своему правы. Лучше бы Аврамий грузил в порту уголь или чинил самолеты, чем так нерасчетливо тратить себя. С другой стороны, я его за это и люблю. За то, что неудачник. Серьезно! Что вам сказать, Дов, самые нужные России люди - неудачники... У вас в глазах сомнение? Я так горевала, когда меня турнули на Сахалин, что меня сбила машина. Последние слова, которые услышала, лежа на носилках, в Боткинской, были "Ну, вот, еще один летальный случай сегодня". Это произнес усталый мужской голос. А ответил ему молодой, женский - "Готовьте дефибриллятор! Так вот, дефибриллятор - для электрического разряда на сердце мог изобрести в тридцатые годы только гений. Этим гением был щуплый, застенчивый мальчик с необычно яркими, умными глазами, с которым мы вместе учились. Фамилия его была Гуревич, а звали мы его Змей Гуревич, из завистливого восхищения. У него были золотые руки, - открытие нашего Змея все сочли бредом сумасшедшего, и даже великий Вишневский презрительно отозвался об изобретении Гуревича, заявив, что ему лично известен лишь один случай воскрешения человека, - он имел в виду библейского Лазаря.
     Гуревич бедствовал, вздрагивал при любом стуке в дверь, ждал ареста, поскольку был любимым учеником Лины Соломоновны Штерн. Что вам сказать, Дов, теперь без дефибриллятора нет ни одной неотложки во всем мире. В медицинских учебниках написано, что Гуревич - отец реанимации. А была у этого отца слава? Нобелевская премия? Человеческая жизнь? Проходил всю жизнь в обтрепанных брюках - типичный неудачник.
     Скажете, это особый случай - мальчик из разоренного еврейского гнезда? Я вам так отвечу на это, Дов. Дело не в "пятом пункте". Володя Демихов, который пересадил собаке вторую голову, был русак из русаков. Совет мудрейших института Склифосовского поднял его насмех: собака о двух головах?! Кому нужны эти идиотские сенсации - бредятина! Но одному человеку это было нужно. Он бросил международный конгресс медиков, который в те дни проходил в Москве, и все время проводил в подвальной каморке Володи Демихова.
     Этот человек был хирург из Южной Африки Кристиан Бернард. Обо всем расспросил Володю, все записал, а через два года прогремела на весь мир сенсация о первой в мире пересадке сердца, произведенной Кристианом Бернардом. Недавно Володя Демихов прислал Аврамию свою фотографию. Горько на нее смотреть: спившееся лицо, потухшие глаза. Жизнь ученого не удалась. А если б я поведала вам и историю моего шефа Бутенко, успешно лечившего астматиков...
     -То-то Наум мне все уши прожужал, что вы его спасли!
     - Наум - человек увлекающийся... Нет, Дов, это выдумка, хотя и лестно слышать. Скажите, кто станет внимать словам сумасшедшей старухи?
     Дов улыбнулся: Ревекку с ее огненным взором и балетной плавностью движений старухой назвать было трудновато. - Я могла бы перечислять великих российских неудачников до утра Дов. Так вот Аврамий в этом ряду. В России стоит любить только неудачников! - И они одновременно засмеялись. Софочка поглядела на них и улыбнулась.
     Из комнаты профессора вышли Эли и <u>E</u>нчик. Глаза у Эли сияли. Софа, человек любопытный, выведала все же: мальчика привозили на освидетельствование: отец <u>E</u>нчика, Гади, предположил, что <u>E</u>нчик так же болен, как и бабка Галия, это у них в роду. Выяснилось, <u>E</u>нчик был в деда, который, не считая давнего микроинфаркта, никогда ничем не болел.
     Они сидели в гостиной, Эли и <u>E</u>нчик, обнявшись. Оба носатенькие, патластые, точно с кострами на голове, совершенно здоровые. "Рыжики вы мои", умилилась Софочка.
     Она не спала до утра. Хотя в ту ночь ни "Скадов", ни далекого зарева не было - глаз не сомкнула. Ночью решила открыться дяде Аврамию: "Разве у меня запутаннее, чем у других? На сашином "кикаре" добрая половина - матери-одиночки".
     Как только Аврамий и его жена проснулись, зашлепали по каменному полу тапочками, Софа выскользнула из-под руки похрапывающего Дова, согрела кофе, принесла поднос с завтраком в комнату Аврамия. Когда Рива спустилась вниз и профессор остался один, Софочка собралась с силами и открылась: никакие "Скады" ее не беспокоят: что она, грома не слышала?! Дело в том... - Опустив глаза, она объяснила, что... живет с Довом. "Сама к нему пришла, не думайте!.. Так вот и пришла. Наврала, что ей двадцать. Дов ее спаситель, а Саша говорит, что любит и предлагает выйти замуж. - Расхрабрившись, призналась в своих сомнениях: с Сашуней у нее есть будущее, семья, дети, но как можно оставить Дова? Это было бы предательством. Думаете, нет? "О, дети Сыча! - Аврамий улыбнулся
     Софочке, сказал, чтоб не торопилась замуж. ("Отец на его месте смазал бы мне сейчас по физиономии", - мелькнуло у нее.) - Кого полюбишь, за того и выходи. Не забудь позвать старика на свадьбу. С "хупой" справите или без "хулы", все равно, приду...
     Встретившись чуть позднее с Сашей, сказал шутливо: - Механик не гони картину! Дай Софочке разобраться в самой себе.
     В это утро Аврамий договорился с Довом, что Ревекка пока останется у него: к сыну поближе, от "Скадов" подальше. И попросил довезти его до автобусной станции. Дов не хотел отпускать старика: - Добровольно под "Скады"? Как это понять, профессор? Переждите здесь. Возьмут штурмом Багдад, тогда и двинетесь.
     - Мои больные в Тель-Авиве. Звонить оттуда в Иерусалим -шекели требуются, - ответил Аврамий, надевая зимнее пальто с потертым воротником. - У моих пациентов в карманах не звенит.
     Ревекка остаться в Иерусалиме тоже отказалась. Уехала вместе с мужем.
     - Ну, вот, кажись, всех знакомых излечили, - сказал Дов, проводив семейство Шор. - Поживем, Софочка, спокойно.
     Не тут-то было. Прозвенел звонок, подошла Софочка. Сказала уверенно:
     - Вам нужен психолог. Он теперь снова в Тель-Авиве, запишите его номер. - И положила трубку. Через минуту снова раздался звонок - тот же голос.
     - Дов! - Софа резко повернулась. - Какая-то ненормальная - тебя!
     Дов взял трубку и открыл от изумления рот, точно звонок был с того света. Голос был тихий, придавленный, вроде из погреба, но очень знакомый - вспомнил это голос Сусанны, "Сусика", дочери дяди Исаака-воркутинца, у которой был прошлой зимой. Сейчас она звонила из аэропорта Лод: прилетела в Израиль.
     - Насовсем! - вскричал Дов радостно. - Почему из Москвы не предупредила?.. Не пробилась? Похоже на них! Вернулись, значит, все дети Исааковы? Все семейство! А сын где? Поэт Илюшка?.. Что-о?! Никуда не отлучайтесь! Еду! - Крикнул Софе, чтоб приготовила комнату, в которой работал Аврамий. У дверей становился:
     - Зайка у нее - твоя ровестница, возьмешь к себе.
     Они стояли у аэропорта, на Круглой площади, где покрикивали гортанно, разбирая пассажиров, зазывалы - шоферы такси. Поток прибывших вываливался из таможни. Мужчины в зимних пальто, полушубках и сапогах, дети в меховых шапках. "Сибирия", как говорят израильтяне.
     "Аврамий прав, - мелькнуло у Дова. - "Скады" русскому еврею не помеха".
     Сусанна Исааковна в стареньком габардиновом плаще, Зайка в беличьей шубке и долговязый сутулый Вениамин, муж Сусанны Исааковны, в кроличьей шапке с болтающимися ушами, стояли в стороне от потока, сиротливо жались друг к другу. Два чемодана, сумка - все имущество. Да противогазы - выдали вместо цветов. Дов не видел Сусика около года. Мог бы и не узнать: сгорбилась, лицо пожухло. Старушка. Больна, что ли? Обнялись, кинули вещи в машину. Расспрашивать не стал. Знал уже, сына ее Илюшку выкинули из окна казармы, с третьего этажа. Сказал Сусику, что едет в Иерусалим, к нему, и чтоб она ни о чем не беспокоилась. У дома, притормозив, спросил все же: -А следствие было?
     Сусанна Исааковна прошептала: - Было. Сами выкинули, сами расследовали. Назвали "дедовщиной". Слыхал такое слово? Все самые святые русские слова испохабили. От матери произвели "матерщина", от деда - "дедовщина".
     Сусанна Исааковна была плоха, и Дов позвонил Аврамию.
     ... Как в воду глядел Аврамий. Только вернулся в Тель-Авив, сообщили ему, что все русские дипломы и звание профессора государственная комиссия признала. И, в связи с чрезвычайными обстоятельствами, профессору-психологу предоставили кабинет в здании городской мэрии.
     Выслушав рассказ Дова о Сусанне Исааковне, он сказал, что тут, скорее всего, ничем не поможешь, но... завтра он приедет.
     Война окончилась. Дов, переселив Сашу в прорабскую ("Земно берегите!"), повез семейство Сусанны Исааковны к Красному морю, где потеплее. Чтоб отвлеклись, отошли от бед. У Зайки глаза, вроде, стали оживать, светлеть, а Сусанна попрежнему хмурится.
     После ужина, когда осталась вдвоем с Довом, принялась рассказывать словно для самой себя. Дов наклонился, чтоб все слышать.
     - Нет мальчика. Остались стихи, - звучал голос Сусанны. - Его друзьям, у Илюшки всегда было много друзей, удалось кое-что напечатать. В московских газетах, в газете города Жуковского. Затем собрали книгу. Пытались издать, да только кому в Москве сейчас до стихов!.. Привезла рукопись сюда. Нет, он в поэты не готовился, он поэзией жил. А поступать собирался в медицинский. Казалось бы, вне его интересов. Но было в его натуре. Он даже кошку, которая его исцарапала, не разрешил бить. Жило в нем это... От медвуза отогнали палкой: пятый пункт, а в армии... прости, Дов, не могу об этом говорить. Могли спасти, но не дали самолета, чтоб отправить в московский госпиталь.
     В исхудалой, дрожавшей руке держала переплетенную рукопись. Машинально перелистывала странички. И вдруг прочла со слезами на глазах:
     "Ты кому-нибудь нужен?
     Да нет, я, как снег...
     На санях и на лыжах по мне веселей. Я растаю весной, я умру через год
     В вашей памяти - снег прошлогодний И лед."
     А ведь он хотел уехать, Дов. Это я, идиотка, не хотела. - Она зарыдала. Продолжала, всхлипывая: - Илюшку не спасли, Зайку привезла. Дов, все идеи умерли. И желания тоже. Осталось одно - спасти дочь...
     Недели через две Дов отправил Сусанну Исааковну и ее мужа-инженера, тихого, пришибленного несчастьем добряка по мисрадам. Правда вначале звонил, просил позвать к телефону кого-либо из алии семидесятых, и все устраивалось. Тогда же выяснилось, что, хотя Сусанна Исааковна по возрасту могла получать пенсию, никакой пенсии ей не дадут - по закону. Дов не поверил, отправился в мисрад. Объяснили, что муж Сусанны моложе ее на восемь лет. Когда он дорастет до пенсии, тогда и ей полагается. Не верите? Таков закон. Остался со времен Оттоманской империи. Женщина в семье - приложение. Хозяин - муж.
     Сусанна Исааковна восприняла дикую весть отрешенно. Лишь усмехнулась. Испугалась Софочка: "Бож-же ты мой! Что в этом психованном мире происходит... В Израиле мне "хупы" не будет. А без "хупы", вроде, и замуж не выходишь. Законы Русской империи. Да нет, Римской? Или какой-то Оттоманской;.. Ой, Софка, от добра добра не ищут. Ты теперь не одна. Сашку гнать сразу, чтоб не искушал. И ни о чем не думать, а то вляпаешься в законы этой Оттоманской империи - пропадешь! Разотрут по стенке, вместе с сыночком".
     
     Глава 2 (25). "МОЖЕТ БЫТЬ, НАМ ПОВЕЗЕТ?"
     
     Никто не был так счастлив в эти дни, как Софочка: она обрела подружку, которой не стыдно признаться в самом сокровенном... . Ни один гость больше не действовал ей на нервы, не дарил стихи про любовь, не расспрашивал с тревогой про будущие роды и, главное ("Спасибо тебе, Бож-же!"), не требовал сделать выбор... К тому же, с кухонным делами, тяготившими ее, стало намного легче. Зайка загружала грязной посудой моечную машину, ее мама, тетя Сусанна, для "королевского стола" (стол то и дело становился "королевским", на тридцать персон!), варила ароматные, с укропом и петрушкой, украинские борщи, - появился избыток свободного времени, который можно было посвятить Зое.
     Подружились с Зайкой как-то сразу: готовили для "королевского стола" картошку, целую гору нажарили, Софочка призналась Зайке, что у Дова она на птичьих правах, сама во всем виновата, а что делать не знает. Зайка поохала и ободрила, успокоила, сказав, при любом повороте событий, ребенок - счастье. И чтоб она ни о чем не жалела. Софочка обняла ее масляными руками, всплакнула благодарно.
     Зоя попросила учить ее ивриту, и Софочка взялась за дело. Однако Дов ее энтузиазм охладил.
     - Малограмотный дилетантизм, - заключил он, послушав Софочкины объяснения. - Сама садись за парту. - И стал названивать знакомым, чтобы "впихнуть" Зою и ее мать в какой-либо ульпан, где преподают профессионалы. К его удивлению, это не удалось. Можно было лишь занять очередь. Дов почувствовал себя уязвленным, пустился в объяснения: - Раньше прилетали тридцать тысяч олим в год, ныне вдесятеро - триста тысяч. Ну, и балаган вырос соответственно. Раньше ты еще ничего не понял, а на тебя уже в мисраде орали. А сегодня, чтоб наорали и выгнали, для этого нужно еще полгода в очереди выстоять.
     Зое и Сусанне Исааковне обещали ульпан через семь месяцев, и Дов нанял учительницу-пенсионерку, занимавшуюся в свое время с Софочкой. Софа на уроках лопотала бойко, Зоя и ее мать "были, как рыбы". К весне Зоя стала говорить, - медленно, но грамматически верно. Софочка укоренилась в своих ошибках, однако начала сама себя поправлять. "Прогресс налицо", - констатировал Дов.
     В конце марта Софочка во время урока поглядела в окно, сказала твердо: - Шабаш! Сейчас во всем мире весенние каникулы.
     К этому времени она, наконец, сдала с пятого захода экзамен по вождению машины, получила выстраданные права. И тут же принялась возить Зайку по Иерусалиму на древнем "Форде", отданном ей Довом "на заклание".
     Софа не отпускала подружку от себя ни на шаг. Зайка вызывала в памяти мать, такой, какой она осталась на пачке фотографий; - высокой, тонюсенькой, гибкой, глаза большущие, черные, раскосые, такой была мать, когда ставила в норильском Доме Культуры половецкие пляски из оперы "Князь Игорь"- Софочка, втайне от отца, привезла эти фотографии в Израиль.- Правда, у матери раскосые глаза были нарисованными, а у Зайки - свои собственные. И в этих " половецких" глазах постоянно светилось удивление, будто Зайка только что впервые взглянула на мир. По утрам Софочка окликала ее: "Удивленные глаза, завтракать!"
     Первые две недели она возила Зайку по известным только ей "бутикам" - магазинчикам возле рынка, в которых можно было купить все самое лучшее и порой задешево. Одеть Зою было нелегко, она отвергала Софочкины рекомендации и позволила купить себе лишь то, что очень понравилось: бусы из неправдоподобно крошечных ракушек, платок огненной расцветки, белые туфли без каблуков. Туфли взяла без споров: старые московские "спортивки" Зайки выглядели неприличными, нищенскими. Убедить подружку в том, что ее вкусы старомодны, а для заграницы провинциальны, оказалось невозможным.
     - У тебя неправильная тенденция, - настаивала Софочка. - В Израиле длинные широкие юбки носят лишь бедняжки "дати", которые в париках. Ноги нужно прятать мне, у меня "ноги форварда футбольной команды", говорит Дов, тебе их надо показывать во всю длину. Волосы у тебя играют, их надо распушить на плечах, чтобы был каштановый водопад, а не прятать под дурацкий берет: черные береты в Израиле носят только солдатки и старики-ветераны.
     Софе удалось одержать некоторую победу, Зоя берета теперь не носила, забрала свой "водопад" резинкой.
     - Не умеешь ты себя подавать, - заключила со вздохом Софочка и повезла Зайку смотреть Святой город.
     Новый город Софочка пока игнорировала, там Университет и прочее. Зайка поступит учиться, увидит все сама. Подкатили к перекрестку. Поодаль холмы Иерусалима, какой-то музей, похожий на перевернутый гриб, внизу долина, зажатая зелеными откосами.
     - Бросила взгляд? - деловито осведомилась Софочка и - вперед. Следующая остановка - мельница Монтофиоре, которую Зайка уже видела на телевизорных заставках.
     - Для Иерусалима это то же самое, что для Парижа Эйфелева башня, - торопливым голосом гида пояснила Софа, - хотя с моей точки зрения... впрочем, суди сама. - И круто свернула к Яффским воротам, возле которых расхаживали солдаты с автоматами.
     На арабском шуке тоненький нос Зайки дергался, как у кролика. Не курильщики кальяна с резиновыми трубками ее ошеломили, не горы дубленок, а запахи. Остановилась у травок, не оторвешь - каждый пучочек к носу подносила. И к своему, и к Софиному. И произносила с восторгом:
     - Душистый перец в зернах, да-авно не видела! Нана, настоящая! Мятой пахнет, понюхай! Киндза азербайджанская! Ох, не для моего носа!.. Шафран, мускатный орех! - И пошла, и пошла. Что-то пыталась выяснить, спросила у старухи-арабки, как называется травка, куда идет. Старуха не ведала ни русского, ни английского, объясняла руками, мол, в горшок все, в горшок!
     Софочка вывела Зою по узким торговым улочкам к Стене Плача. Здесь у Софы была первая встреча с ортодоксальным иудаизмом. Она бодро зашагала к стене, но старик-охранник ее турнул.
     - Твое ли тут место, женщина?! - И показал на другую часть стены.
     - Опять законы Оттоманской империи, - в сердцах произнесла Софочка. - Куда от них денешься? - Предложила двинуться назад, к машине.
     - Подожди! - бросила Зоя, и медленно двинулась вдоль площади, удивляясь толпам молящихся: - Сегодня что? Праздник?.. Так каждый день?..
     Зоя мечтала посмотреть триптих Шагала, написанный для израильского парламента, и его мозаику на стенах и на полу. А потом хоть одним глазом на его же витражи в Хадассе. Что это, Хадасса?.. Госпиталь. Там, в госпитальной синагоге, на витражах, летающие фигуры. Птицы, звери, сыновья патриарха Якова, от которого и пошли двенадцать колен израилевых.
     - Откуда я знаю? У нас в Москве был Шагал, ведь мама собирала книги по искусству. Съездим, а?
     Чего для Зайки не сделаешь! Вернулись в район университета, подрулили к Кнессету, окруженному металлической оградой.
     - Я его таким и представляла, - сказала Зоя. - Как крепостное сооружение с "Маген Давидом" на крыше, а окна на фасаде, как бойницы.
     Софочкин иврит молодцеватый охранник понять не мог, спросил весело:
     - Руси? - И добавил на родном языке непонятливых "руси": -Давай-давай?! - Как только было произнесено "Шагал", он тут же перестал покровительственно улыбаться, деловито поводил возле них рукой с искателем, попросил открыть сумочку и, не найдя ничего для государственных мужей опасного, показал, куда двигаться.
     Яркое южное солнце, бившее из окон, высветило триптих, но подойти к нему было невозможно: в зале скопились сотни людей. Зоя решила, они тоже пришли посмотреть на Шагала, но нет, большинство стояло кучками спиной к триптиху. Почти все не по сезону одетые в темные костюмы, с галстуками, наверняка, ожидали какого-то торжества. Были среди них и молодые, но больше - пожилые, с морщинистыми, кирпичного цвета физиономиями. И все замкнутые, хмурые, напряженные, готовые, казалось, к спору-отпору.
     Продраться сквозь толпу не удалось. Даже Софочке; один посторонился, другой, вроде, и не слышит. Отошли к окнам, затененными белыми шторами, ждали, пока народ схлынет. А народ не торопится. Стали рассматривать гобелены проверх голов. Зоя показала Софочке на облако в середине картины. На нем ангел трубит в шафар. В правом углу Бог вручает Моисею Десять заповедей.
     - Вон, гляди, Моисей голубой, на коленях, глаза опущены.
     - А кто этот красный, с гармошкой?
     - Бог с тобой. Софа! Какая гармошка?! Это царь Давид перебирает струны.
     - Играет на гуслях!
     - Почти так. В Синодальной библии, на русском, так и на печатано: "на гуслях". Но это неверно. У Даля сказано, гусли - лежачая арфа. А это лира. Про лиру Пушкина...
     - Знаю-знаю! Отсюда "лирические песни..." У, мужичье противное! - воскликнула Софочка и двинулась, как на таран, животом вперед. Расступилось мужичье. Зоя бочком за ней. Прошла к левому гобелену "Вхождение в Иерусалим", a тут софочкин возглас: "Зайка! Зайка!" Протолкалась к ней, - она стоит, онемев, руки на животе сложены, у гобелена "Пророк Исайя". В глазах - испуг. Показывает в угол картины, там нарисована женщина в красном с новорожденным, а рядом мужчина с ножом.
     - Чего он туда с ножом лезет? - пролепетала Софа. - Что, закон такой?
     - Это мадонна с младенцем.
     - Господи, значит, что? Не живи?!
     - Софочка, обрезание делать... это моление о всеобщем согласии и мире. "Когда волк будет рядом с ягненком ..." - Библия Шагала, - примирение религий. У него, на одной из картин, распятый Иисус в талесе верующего еврея... Почему, не может быть? Иисус -еврей.
     - Христос был евреем?! Зоинька, да что ты говоришь?! - Она приблизилась к гобелену, а Зоя проскользнула к окнам, посмотреть мозаику на полу. Софочка огляделась, и - за ней. Тут ей объяснений не требовалось. Под окнами голубоватые, зеленые камни, вписанные в мраморный пол зала приемов. Все ясно: семисвечник, виноградная лоза, птица. И еще смотрит на тебя оттуда черный каменный глаз. Зоя недвижимо стояла у мозаики, освещенной желтым лучем. На щеке Зайки, что это?.. слезинка? Софочка кинулась к ней.
     - Что такое? Да что с тобой, Зайка?! Знаешь, давай, пока тут мужичье, зал заседаний посмотрим. На галлерею всех пускают. Это точно.
     Поднялись. Зоя повертела головой и, взглянув сверху в зал, воскликнула, что он тоже в виде МЕНОРЫ; выстроен, как святое место. Софочка подошла. И в самом деле, зал - полукругом, вроде семисвечника.
     - А я думала, просто отсадили левых подальше от правых, чтоб кулаками не достать... - И как гид, объяснила, что кресел сто двадцать. - Магическое число, почему не знаю. Жить друг другу в Израиле желают "до ста двадцати", кресел сто двадцать. Евреи - непонятный народ.
     Оглядев все, вернулись. И в самое время. Сюда же, почти следом, хлынула и толпа. Вокруг рассаживались быстро. Проталкиваясь вдоль ряда, кто-то наступил Софочке на ногу. Она вскочила со стула, шепнула опасливо:
     - Господи, затопчут! Мужик сегодня какой-то бешеный, лезет, как семга на нерест.
     Внизу, за большими стеклами, ограждающими членов Кнессета от гостей, было немноголюдно. Вошли Ариэль Шарон, "вон, пухленький такой, коренастенький, видишь?" - показала Софочка. Следом еще какие-то министры, фамилий которых Софочка не знала. Никто из депутатов не только не аплодировал им, как отметила Зоя, но даже не взглянул в их сторону. Лишь на галерке зашептались.
     Спикер Киессета дал слово очередному оратору, и к трибуне широким хозяйским шагом пошел приземистый кособокий мужчина с папкой в руках. Он говорил недолго. Зоя повела носом, словно тут чем-то пахло. Шепнула Софочке: "О чем он?"
     - А что? - отозвалась Софочка, разглядывая мягко освещенный сверху зал.
     - Интонация какая-то угрожающая.
     Софочка прислушалась, начала переводить: - Сегодня у нас в гостях четыреста "кабланов". Они лично убедятся в том, кто из хаверов Кнессета с ними на деле, а кто лишь на словах...
     Мужчины, которые недавно еще толпились у гобеленов Шагала, а сейчас заполонили галлерею дли гостей, вскочили с мест, как по команде. Затолкались в проходах, теснились у баллюстрадки, подняв руки и приветствуя кого-то внизу.
     - Хуцпа! - громко воскликнули там хриплым старческим голосом. - Грубый шантаж!
     Слово "шантаж" Зоя поняла без перевода, а "хуцпу" Софочка объяснила, что это не просто "наглость", а оголтелая израильская наглость. Наглость - дальше ехать некуда.
     - Есть и такая? - удивилась Зоя.
     - Увидишь! - бросила Софочка. И заторопилась к выходу. - Я больше не могу: сейчас начнется драка! Зоя догнала ее на лестнице.
     - Драка в Клессете?! Ты что, Софка?
     - А ты думаешь?! Зал заседаний по телевизору не раз показывали, они друг друга за грудки хватают. Сама слышала, как во время потасовки старик-хавер Клессета кричал другому: "Засранец!" - Она вдруг побелела и опустилась на ступеньку. На лбу выступил пот.
     Зоя подхватила Софочку и вывела на воздух. На садовой скамейке Софочка быстро отдышалась. Сказала бодро:
     - Ложная тревога. Седьмой месяц только, не дай Бог!.. Слушай, Зайка, откуда ты все знаешь? И про гобелены, и про другое разное. Я по сравнению с тобой просто дикая сибирская кошка.
     - Махнемся не глядя! - Пухлые губы Зои дрогнули насмешливо: - Ты мне свое меццо-сопрано и сыночка, а я тебе все свое... Ага, не хочешь! - И, вздохнув. - Ты - талант, Софка. А мне, чтоб чего-то добиться на этом свете, знаешь, сколько надо работать?
     У выхода охранник спросил игриво: - Ну как, девочки, нагляделись?
     - Досыта! - весело ответила Софа, не останавливаясь. Навстречу шла группа парней. Один окликнул их: - Девочки, туда! - И показал на дорожку, ведущую куда-то наверх.
     Зоя пожала плечами, и они с Софочкой двинулись к машине.
     - Эй, красавицы, не туда! Там забастовка! - крикнул им вдогонку тот же молодой человек. Софочка остановилась.
     - Забастовка?.. Никогда не видела. Посмотрим, Зой?
     - А как ты?
     - Я оклемалась!
     - Знаешь, - не сразу отозвалась Зоя. - Я еще полна Шагалом..
     - Ну все, тогда едем домой.
     В этот момент Софу кто-то окликнул. - Ты где, шальной ребенок, пропадаешь? Век не видела.
     - Это папина знакомая. Из нашей ночлежки... Какой ночлежки? Да "Sunton"- Cофочка обрадовалась встрече, пошла к позвавшей ее. Вскоре вернулась.
     - Зайка, нас приглашают, сходим, бросим взгляд, а? И тут же домой.
     Зоя взглянула куда указывала Софочка. Поодаль, под навесом автобусной остановки, теснились на скамейке в напряженных позах пожилые полицейские. При оружии. С дубинками.
     - Это на случай, если мы станем бить стекла в Кнессете, - с нервным оживлением объяснила знакомая из отеля "Sunton". - Пошли в Сиреневый сад! Зоя двинулась следом. Мимо усатых и бородатых полицейских, улыбавшихся женщинам, впрочем, вполне добродушно. Наверху, на зеленой площадке, отделенной железной оградой, полулежали и сидели прямо на земле сотни людей, разморенные жарой. Лица у всех были мрачные и усталые. С самодельной трибуны оратор кричал в микрофон:
     - Ни в одной израильской школе нет врача, а для нас нет места?!
     - А, - догадалась Зоя. - Судя по транспарантам, тут израильский Гайд-парк.
     Двое молодых ребят держали белое полотнище, на котором было написано по-русски и на иврите "АБСОРБЦИЯ ВРАЧЕЙ ПРОВАЛЕНА". Между прутьями решетки болтались на ветру несколько плакатов, тоже на двух языках: "ЗА СВОБОДНЫЙ РЫНОК ТРУДА", "ТРЕБУЕМ ПРИЗНАТЬ НАШ СТАТУС". И даже целая простыня: "ОТВЕТСТВЕННЫЕ ЗА ПРОВАЛ АЛИИ ВРАЧЕЙ: ГОСПОДА ШИНКАРЬ, БАРДИ, МОШИАХ". И далее - целый список. Эта простыня была наколота на острые прутья ограды, загнутые сверху в сторону митингующих.
     - Оградка, как в норильской зоне. С острым козырьком, - отметила Софа.
     - Чего хотят эти русские врачи? - спрашивал поодаль какой-то мужчина с фотоаппаратом, видно, корреспондент.
     - Мы не против экзамена, - объясняла женщина - врач из гостиницы "Sunton". - Мы против дискриминации, провальных вопросов. Пятьдесят два врача сдали в Афуле первый экзамен, его отменили только потому, что его сдали все. Вот их ответ, запишите: "По теории вероятности Эйнштейна (так и сказали!), все экзамен сдать не могут. В Америке из общего числа врачей-иммигрантов сдают только восемь процентов". Отменили и - никаких конкретных доказательств! Чего им, мерзавцам, стесняться в своем отечестве?!
     - Тихо! Без эксцессов и оскорблений! - кричали со стороны трибуны. - Мы, семеро. Вот фамилии... Мы пойдем в Кнессет...
     Чем-то были очень знакомы Зое эти молодые лица. - Знаешь, - сказала она Софочке. - Столько интеллигентных лиц сразу я видела только на концертах в консерватории. Они своего добьются.
     - Дов говорит, навряд ли. У него фамильный опыт. Его родной брат Яков, хирург из Москвы, ослеп, пока добился места... Кстати, ослеп в той же Афуле.
     - Непонятно мне это. - Зоя вздохнула. - У мамы есть школьная подруга. Врач в Ленинграде. Ее продали в Африку. По контракту на три года. Если в Израиле избыток врачей, почему не продать их в Африку. Врачами же по контракту. Молодежь на это пойдет, и Израилю выгодно.
     - Расскажи Дову. Что он тебе ответит?
     - ... Дов выслушал, сказал ехидно: - Богатая мысль. Продать русских врачей в Африку, чтоб их там съели... Напишите об этом в газетку.
     - Кто станет слушать сопливых девчонок?
     - Есть свой человек в Гаванне! Я ему звякну. И вообще, может, ему работник нужен?
     Этот разговор произошел уже дома, а по дороге, когда проезжали автобусную станцию, Софочка вновь заметила на щеках Зои слезы. Спросила расстроенно: "Ты чего?" Зоя разрыдалась в голос. Софочка прижалась к тротуару, затормозила. - Ты чего, Заинька наш серенький? - И сама захлюпала носом.
     Зоя закрыла ладонями лицо, плечи ее вздрагивали. Потом отняла руки от лица, сказала: - В Кнессете ... этот угольный глаз... из самой земли. - И горестно процитировала знакомую Софочке строчку: - "... Я лечу над Москвою, как над Витебском старый Шагал..." И снова ладони к лицу. И - в голос безутешно. Софочка не удержалась, заревела. Обе рыдали до той минуты, пока кто-то не постучал в боковое стекло.
     - Что случилось, девочки? Оказалось, вокруг машины толпа. Приблизился полицейский в черной пилотке, поиграл пальцами по стеклу, повысил голос в раздражении. - Тут стоять нельзя!.. Что у вас?!
     Софочка, ни слова ни говоря, завела мотор.
     ... В конце недели Дов предупредил Софочку, что дома будет деловая встреча. Приедут самые главные кооперативщики. Саша, Аврамий, а, возможно, и Эли. "Готовь стол!
     Первым явился Саша. Весна на него действовала благотворно: загорел и даже чуть раздобрел. Сказал, что он в сшиве, как гусь на откорме. Софочка поздоровалась с ним холодно, похвалила с усмешкой:
     - Отъелся, наконец, добрый молодец . Из-за щек ушей не видно.
     Саша был чем-то взволнован. Переминался с ноги на ногу, всклокоченный, как никогда. Майка выдернута из штанин,черная кипа сдвинута, висит на булавке. С Софочкой перебрасывался словами рассеянно, пришел явно не к ней.
     Как только Дов, не спавший ночь и вздремнувший "на часик", появился, потягиваясь, Саша достал из портфеля несколько газет на иврите, русском и английском. Воскликнул с тревогой в голосе:
     - Слышали, что произошло в Кнессете? Все сегодняшние газеты... - Из сашиных восклицаний можно было понять, что его беспокоило сообщение, на которое Софочка и Зоя просто не обратили внимания. Зоя потянулась к газете и, отойдя в сторонку, прочитала вполголоса, для Софочки, информацию, отмеченную галочкой, что Кнессет большинством голосов увеличил ссуды на покупку репатриантами квартир вдвое.
     - Ну, и что? - воскликнула Софочка. - Дали больше, это плохо?
     Дов исчез в ванной, Саша устало опустился на краешек стула.
     - Саша, почему же это плохо? - с капризной настойчивостью спросила Софочка. Голосования ее интересовали мало. "Сии игры меня не колышат", - повторила она про себя отцовскую фразу, услышанную еще в Норильске. Спросила, чтоб еще раз увериться, Саша ей ни в какой просьбе не откажет.
     - Плохо - это мягко сказано, - ответил он... - Не понимаете? Чего же тут, Софочка, не понять? - И вздохнул. - Мы можем купить с вами квартиру. За сто сорок тысяч долларов?
     - С вами? Ни в коем случае!
     - Со мной, с отцом - я не об этом. Покупаем квартиру. Щедрое государство выписывет нам ссуду. Под банковский процент. На тридцать лет.
     - Про "машканту" я все знаю. Надо найти "гарантов" и казна раскошелится.
     - Софочка, но если казна раскошелится, как решил Кнессет, вдвое, автоматически взлетит вдвое и цена квартиры. Вчера стоила восемьдесят тысяч, сегодня сто шестьдесят. Кабланы же не о вас заботились. Они гонят цены вверх. Соответственно взлетят цены и на строительные детали. Это ударит по нашей "амуте", как ничто другое... А кабланы хапнули сейчас из государственного бюджета не меньше миллиарда долларов. Это грабеж... Что, Зоя? Если это грабеж, почему дремлет полиция? Да потому, девочки, что расплачиваться, в конечном счете, будет кто? Казна, что ли? Жулики из банка "Тарот"? Ни и коем разе. Ограбят Софочку и Зою, в банковских фигли-мигли неискушенных... Очистят до нитки!.. Вы, что, все еще верите израильским банкирам?! Вы даже не заметили, что всех нас... в кандалы. И ручные, и ножные. Поверьте, девочки, вы так же глупы, как и я! Как все олим! Без исключения. Кто из наших мог бы подумать... Ростовщичество банков в Израиле узаконено. К концу договорных тридцати лет мы выплатим этим ворам лишь процент, а не саму ссуду: банковские проценты привязаны к индексу цен, вы понимаете это?! Они увеличат одолженную нам сумму в тридцать раз. И мы с вами в долговой яме. Навсегда.
     - И тут законы Оттоманской империи! - ахнула Софочка. - Какой ужас!
     Девчата принялись обсуждать услышанное, а понурившемуся Саше вспомнился его бывший сосед по гостинице, старый ворюга Эмик, который называл властителей страны "медвежатниками". Уважительно называл: для него "медвежатник" был специалистом по несгораемым шкафам - вершина искусства и славы.
     - А вот ведь как на деле... - Саша не заметил, что говорит вслух: - Мафия! Никто не переубедит меня...
     - Мафия?! - как эхо, отозвалась Зоя. - Если в стране хозяйничает мафия, то почему здесь твердят, как заведенные: "Израиль - страна демократическая". Слушайте, это для меня важно. Мама росла в царстве слов: "Россия будет самой яркой демократией земли", как обещал Горький. А здесь? Демократия лишь в том, что обывателю разрешается открывать рот? - А по твоему, Софа?..
     Тут вышел раскрасневшийся, в банном халате, Дов. Сказал, есть хорошая новость. Только что закончилось экстренное заседание правительства. Ицхак Шамир и министр финансов Модаи заморозили решение Кнессета о двойной цене квартир на год. Заявили, что у государства нет сейчас таких больших денег. Завтра об этом будет в газетах. Так что нам пока дадут жить по-своему, Саша. Надо успеть. - Широкие рукава его халата взметнулись вверх, и он стал похож на большую взлетающую птицу. - Ну, как вам наши орлы-кабланы, а? Какова подготовка? Как в армейском штабе! Нейтрализовали "рыжего", пошли психической атакой на Кнессет. - Он перечислил еще несколько продуманных шагов своих коллег- кабланов.
     - Всех взяли за горло...
     - И в лужу! - воскликнул Саша.
     - Лишь на год. - Дов поднял палец. - Гиены кровь почувствовали, не отступятся...
     Извинившись перед Софочкой и Зоей, мужчины поднялись наверх, чтоб обсудить ситуацию на рынке квартир. Дов докладывал руководству "амуты" о своих уточненных планах.
     По мнению Софочки, в голове Зои в те дни будто щелкнул какой-то включатель
     Дов, по ее просьбе, выписал "Jerusalem Post". Теперь она кидалась с утра не кофейнику и вафлям, а к газетам. Кидалась, как на рынке к травкам. Водила носом по страницам. И пока не "обнюхает" всю прорву бумаги, пахнувшую вонючей типографской краской, никуда ее не вытащишь.
     Однажды приехал редкий гость, Наум. Специально прибыл - познакомиться с подросшим "Исааковым племенем". Софочка, отмечая это событие, торжественно внесла творожный с изюмом пирог и остановилась, в ожидании обычных восклицаний и похвал.
     Именно в эту минуту Зоя, взглянув на гостя своими изумленными глазами, спросила, как он может объяснить такой факт? И подала Науму один из еженедельников, в котором приводились выдержки из доклада Государственного контролера Израиля Мириам Бен-Порат. Государственный контролер сообщала новость чрезвычайную: накануне и в дни войны в Персидском заливе населению Израиля было выдано, согласно армейской проверке, один миллион триста тысяч заведомо неисправных противогазов.
     - ... Значит, мы все остались живы лишь благодаря Саддаму Хусейну, который раздумал нас травить. Решил, себе дороже, так? -допытывалась Зоя. - Правда, я читала позже, что какой-то армейский штабист выразил свое несогласие с таким вглядом. Но ведь Государственный контролер не девочка Зоя... А израильский Кнессет, вот на это что... - Она показала отчеркнутый абзац. - Слушайте! "Израильский Кнессет отказался расследовать историю с противогазами". Даже при Брежневе была бы создана для отвода глаз комиссия по расследованию. А здесь - Кнессет свободен. Так извините, от чего он свободен? От ответственности? От совести? Отказался, и - все. Как понять? И потом как же это согласуется с романтическим иудаизмом Шагала на стенах Кнессета?
     И Наум, и Дов вытянули шеи. Дов хмыкнул одобрительно:
     - Девица-то твоя, Сусанна, в деда пошла. Оченно для воровского правительства опасная. Наум оживился, в глазах чертики запрыгали. Принялся объяснять, зачем Израилю Кнессет и что такое парламентское государство.
     - Допустим, вы правы, - продолжала вопросы Зоя, когда Наум завершил свой рассказ, состоящий главным образом из библейских притч, к которым он прибегал чаще всего для ухода от серьезных тем. - Но, если граждане Израиля для власти - ноль без палочки, докука, то газетный стереотип "Израиль - демократическая страна", такой же розовый миф, как приведенная выше горьковская фраза. Как же жить?! - Тонкий возбужденный голос ее прозвучал вдруг такой искренней тревогой, что все, кто был в комнате, подняли на Зою глаза.
     Девушка вытянулась, как струна - высокая, тоненькая, в прозрачной батистовой блузке. Шея длинная-предлинная. В больших, чуть раскосых восточных глазах - печаль. Волосы схвачены на затылке розовым школьным бантом.
     Как будто свежим ветерком пахнуло.
     Дов с Наумом переглянулись. Хороша! Дов воодушевленно пообещал, что на следующих выборах он предожит Зайку в Государственные контролеры. Наум скривил губы в усмешке.
     Когда через несколько дней почта принесла открытки, приглашающие Дова на очередное действо, связанное с образованием "русской партии", Дов сказал Софочке, чтоб она впредь все бумажки отдавала Зайке.
     - У нее голова - Дом Советов, а забот нет, - пояснил он.
     Утром следующего дня позвонил Эли, попросил Софу сообщить Зое, что берет ее на работу в свой еженедельник. Пусть завтра приходит
     - Мама! - закричала Зоя, шутливо отбиваясь от Софочки, которая кинулась ее целовать. - Меня берут на работу, честное слово! Может быть. Нам повезет?!
     
     Глава 3 (26) "ЭЛИ ВИЗЕЛЬ И ОБМАНУТЫЙ В Е К".
     
     На другой день Зоя вернулась с работы в слезах. Неведомый никому Рафик, которого Эли увольнял из еженедельника, устроил ей скандал, кричал, что он старый сионист, а ему предпочитают всякую шваль, которую в Израиль загнали палкой. Дов позвонил Эли, спросил, в чем дело?
     - Советские сценки, - ответил Эли. - Нужен грамотный человек с острым журналистским глазом, а мне навязывают либо болвана с партийным билетом, либо гоголевскую даму приятную во всех отношениях, которая пьет чай с самим губернатором и, в угоду ему, выступает в ивритских газетах с успокоительными припарками: "Нельзя обвинять Израиль в том, что происходит с ними, ведь мы сегодня принимаем людей, которые нас не хотели".
     - Эли, это мне не ново. Бывшие в Союзе "полезные евреи" сходу лепятся в "полезные исраэли". Ширится капуцинская рать. Привыкай!.. Зою оставляешь? Лады!
     Когда подобные реляции "полезных исраэли" начали появляться одна за другой, Дов понял, что Эли не смолчит. И точно! Свежую газету Зоя привезла вечером, но целый день раздавались в офисе Дова звонки: "Читал?"
     Дома он пробежал газету с любопытством: чем это Эли всех взбаламутил? Оказалось, упомянул в колонке редактора "полезных исраэли-семидесятников" вскользь, всего одним абзацем:
     "Все мы слетели с русской печки, где, как известно, закон, что дышло... Правомерно ли, по привычке, вошедшей в нашу кровь, глумиться теперь над законами израильскими? Репатриант, который прибыл в Израиль, НЕ ОБЯЗАН исповедывать сионизм, как и любой другой "изм"... НЕ ОБЯЗАН ПО ЗАКОНУ".
     Дов отложил свежий пахучий газетный лист. Сказал как бы сам себе: "Во парень! Не бранился, шухера не поднял, ограничился абзацем, а все заметили. Профессионал! Поутихнут жополизы, кто поумнее... Нет, не ошибся я в нем!" Тут же позвонил к Эли:
     - Рыжий-полосатый? Люблю я тебя! Счастье какое, что у нас есть теперь свой выход в мир... Слушай, Зайка показывала мне статейку об их походе в Кнессет. Кого встретила там, возле Марка Шагала... Читал? Так вот! Через две недели в Иерусалиме открывается ВЕК, - Всемирный Еврейский Конгресс, слыхал?.. Очень своевременно дать бы гоголевским дамам по темечку. Говорят, пожалует сам Бронфман - Председатель ВЕКа, канадский миллиардер.
     - Дов, - послышалось в трубке. - Идеологические перезвоны в Израиле естественны, как дождь. Раскрывай зонтик и гуляй. А посягательство на карман?! Зайкина статейка тут, как слону дробина. Короче, дай подумать.
     Как и просил Дов, приглашения на всевозможные форумы и конгрессы Софочка передавала теперь вместе с газетами Зое. Дов Гур посещал подобные действа лишь в первые месяцы израильской жизни. Затем, как ножом отрезал. И лить однажды отправился на "тусовку" - военный парад в честь юбилея государства.
     Словечко "тусовка" Дов привез из перестроечной Москвы. Понравилось оно Дову. И само слово, и то, как его в Москве произносят: небрежно, с иронической улыбкой. Он пробежал взглядом приглашение на меловой бумаге и сказал себе, что на "тусовку" ВЕКа, пожалуй, пойти стоит. Более того, ему самому или Саше следовало бы пробиться к трибуне и рассказать, как схватили за горло их "амуту". Власть не любит терять лицо в присутствии таких персон, как Бронфман, и может быть, оставит их самстрой в покое, а то, дай Бог, еще и раскошелится.
     Парадная громада, - бетон и стекло лучшего в Иерусалиме концертного зала "Беньяней Аума" высится на холме, напротив центральной автобусной станции. Дов прикатил туда за полчаса до начала, чтобы потолковать с дружками, которые съедутся со всего Израиля. За спиной гомон и толчея пассажиров, а здесь никого. Какие-то одинокие фигуры бродят от одного входа к другому, спрашивают, где будет Конгресс? Никто не знает. Дов буркнул в досаде "Театр начинается с вешалки" и сел в стороне на скамейке. К нему подошел один из бродивших по вестибюлю парней, сказал, что видел его в Москве прошлой зимой. Оказалось, нужный вход ищут ребята из делегации советских евреев, прибыли из Белокаменной на Всемирный Еврейский Конгресс. Дов разговорился с москвичом. "Виктор, -представился тот. - Инженер-механик".
     - На свои прилетел, механик?
     - На свои? Да я едва на эти штиблеты наскреб, - И он показал блестевший ботинок. - Три тысячи рублей содрали, разбойники. А уж авиабилеты теперь?! Нас семьдесят душ, Бронфман привез.
     Дов, ни слова не говоря, повел гостя в буфет. И сам проголодался, да и его подкормить надо.
     - Слушай, Виктор, - по пути спросил Дов. - В Союзе, судя по всему, "ночь длинных ножей", а в перспективе "окончательное решение еврейского вопроса"?
     - Как, в перспективе?! Столица забита беженцами. Помедлишь, и тебя накроет...
     - Значит, ничего нового?
     - Нового?.. Дичаем помаленьку. Все новое - у вас. Не поняли? Вчера встретилась советская делегация с главой Сохнута Симхой Диницем. Наш руководитель, Членов его фамилия, видели его? Невысокий такой, говорливый - шустрик. Передал Симхе Диницу наш общий плач: "Вы нас всегда хорошо принимаете, спасибо, но, когда мы приезжаем в качестве репатриантов, увы, совсем другая картина..." И перечислил кое-что, известное нам из писем отсюда... Симха Диниц нашу общую клизму "не заметил", - начал сыпать о едином народе, о величии момента. Забыл он, что ли, что мы советские? Я с рождения перекормлен общими словесами. Меня рвет от них... В фойе Конгресса, прежнего, московского, вы обронили памятную мне фразу: в Израиле бороться за свои права труднее, чем в Москве. Бьешь, как в сырое тесто. Тогда не постиг, а сейчас начал понимать...
     Когда, позавтракав, вышли из кафе, навстречу, по боковой эстакаде концертного зала, двигался вразброд армейский оркестр, волоча футляры с инструментами. Солдаты торопливо жевали, направляясь к своему автобусу: парадная часть, видно, была завершена. Дов подумал, это хороший признак: на многих подобных тусовках фанфары и медные трубы были главными действующими лицами с первого часа до последнего, а тут выслушали их и сразу приступили к делу.
     У дверей зала раздавали наушники - перевод на шесть языков. Как в ООН. Взял и Дов, прошел в концертный зал.
     Любил Дов этот прохладный, с высоченным потолком, иерусалимский концертный зал Беньяней Аума. Похаживал сюда на знаменитых гастролеров. Однажды, уже во время войны, когда был концерт Исаака Стерна, прозвучала тревога. У Стерна смычок из рук не выпал. Зрители надели противогазы и... продолжали наслаждаться скрипичным концертом. Славный зал! Есть что вспомнить!
     Сбоку сцены объявление: какой язык на каком канале зазвучит. Дов послушал ивритского переводчика, затем переключил на русского. Ему казалось, сохнутовский вождь Симха Диниц, как многорукий бог Шива, одновременно и председательствует на Всемирном Еврейском Конгрессе, и стоит, в разных лицах, на трибуне: одни и те же общие словеса о еврейском единстве и историческом моменте взлетают, как мыльные пузыри, и тут же лопаются с громким, усиленным микрофоном хлопком, не оставляя следов. Тонко, по традициям Востока, польстили Бронфману, лягнув все прежние составы Еврейских Конгрессов, которые, как пошутил председательствующий, были недостаточно еврейскими.
     Когда назвали имя очередного оратора, какая-то молодая, спортивной выправки дама в строгом костюме "бизнес-леди" быстро подошла к названному и повела его к трибуне, шествуя перед ним, ик герольд. А затем сопровождала на обратном пути, до места, словно в зале таилась угроза.
     Так же, -и туда, и обратно, - провели и следующего. "Странный ритуал. Знак особой чести, что ли? - подумал Див недоуменно. Он не обращал внимания на эти "новшества" до тех пор, пока слово не взял известный узник Сиона Гилель Бутман*, попавший "за решеты" в связи с самолетным делом. Бутман произнес по адресу властей несколько фраз не вполне почтительных. Он вспомнил, что когда его друзья запросили согласие Израиля на "операцию "Свадьба" (похищение самолета), русский отдел израильского МИДа запретил ее категорически.
     Дов усмехнулся: и он не забыл этой истории. Шауль бен Ами, правая рука Голды Меир - главный в делах алии "тормазной" - был известен у московских активистов под недвусмысленной кликухой "Могила". Он заявил тогда, что, удайся захват самолета, "мы бы их арестовали и судили". Мягкий человек Бутман, с улыбкой говорил, а, видать, не простил этого Шаулю.
     Гилель Бутман вспоминал недолго, - председательствующий сделал едва заметный знак, и возле Бутмана оказалась та же бизнес-леди, давая понять оратору, что его время истекло. Но Гилель Бутман еще не завершил выступления, пытался продолжать. Тогда она положила руку на его плечо, точно американский полицейский, предупреждаюший нарушителя о своем появлении. Бутман замолк, но не ушел, и тут только все поняли, с какой целью существует дама со спортивной выправкой. Зал - в едином порыве - вскричал протестующе. Председатель поднялся, сделал торопливый знак рукой, Бутман, мол, может продолжать.
     Дов еще в самом начале послал записку, что хочет выступить, А сейчас понял, к трибуне не подпустят. Конгресс расписан, как военный парад на Красной площади. Фанфары - "Слушайте все!", затем общие слова, зачитанные по бумажке, ну, и, как водится, Семен Михайлович Буденный на буланом жеребце.
     В этот момент и объявили: Шауль бен Ами. Дов решил, что ослышался. Думал, Шауль давно помер. Когда встречал его, Дова, в Вене, вроде немолод был... Говорил Науму, когда нагрянули русские евреи, как туча: "Не помри Шауль вовремя, сейчас бы точно дал дуба".
     А вот он - тут, вечный член ЦК рабочей партии, жизнь положивший на то, чтобы заткнуть рот алие семидесятых. Ярко встало перед глазами Дова забытое, точно молния осветила все белым огнем.
     Вена. Первый шаг на свободе. "Долгожданного первенца" -Дова - чествуют на квартире израильского посла, как героя. Шауль горячо поздравляет с приездом, называет "первой ласточкой". Дов достает зашитые в подкладку письма отца и Геулы, сеструхи. Геула днем раньше отказалась от советского гражданства, отослав в Кремль свой серпасто-молоткастый и прочие бумаги
     Оказалось, отдавать такие письми-мольбы полномочному представителю Голды Меир все равно, что бросить и колодец. Отчаяние охватило Дова, когда он понял это. Тогда-то шкурой постиг, отчего московские активисты окрестили социалиста Шауля бен Ами Могилой. Увы, не единственный он тут - могила, ох, не единственный!
     Трудно было привыкнуть к мысли, что их, первых отказников, не замечали сознательно, отмахивались от них, как от комаров, - предали, не задумываясь, в убеждении: израильская политика и судьбы простых евреев никак не пересекаются. Если и грезилась им алия, то без олим. Не удалось бы в те дни передать письма-мольбы английскому корреспонденту в Израиле, который опубликовал их в Лондоне, в газете "Обзервер", хана бы Гульке, нашей "деве Лубянской"...
     Гулька была совестью Гуров, в жизни никого не обидела, не оскорбила, а, прилетев в Лод, не смогла удержаться, - высказала Могиле то, что думала: мы, Гуры, спасены не вами, а вопреки вам. "Не будь западной прессы, что осталось бы от еврейского движения в России - новый Бабий Яр?"
     И все - святая правда. Старая полуслепая интеллигентка, в очках, как бинокли, Дора Подольская*, бывшая правозащитница, отправила в те годы серию статей о бесправии евреев в СССР. Статьи легли на дно министерского "сундука" Шауля, а Дора - в Сибирь. Сколько таких историй знал Дов? Сотни!.. Если кто-либо из стихийных сионистов публиковал на Западе материалы, Шаулем не завизированные, или, того хуже, был связан с сахаровским комитетом, Хельсинской труппой или с кем-либо из диссидентов, Могила тут же отбивал депеши по консулатам: ни слова о "сомнительных"! В сомнительных тогда ходили, благодаря ему, и Ида Нудель, и Володя Слепак, и Натан Щаранский.
     Ни от кого не скрывал Дов своих горестных открытий, да только никому до них не было дела. Так прямо и ответила Дову известная американская благодетельница-сионистка, принимавшая его в Чикаго в шестьдесят девятом, - одна из тех дам-организаторш, которые любят Израиль рыцарски, без страха и упрека, и... издалека: -"Шауль губит алию - это правда. Но что мы будем делать с этой правдой?!"
     А Шауль - вот он! Улыбается, как ни в чем не бывало. Постарел, но все такой же, гренадерского роста, лобастый, выправка армейская. А что он несет, вечный борец с алией из России? Дов не поверил, если б не услышал своими ушами, как знакомым низким басом вещал Шayль бен Ами, Что именно он всегда был главным радетелем русской алии, стоял у самих ее истоков. "Может, подняться и перебить? - мелькнуло у Дова. Пока Дов размышлял об этом, слово предоставили писателю Эли Визелю*, бывшему узнику Освенцима, лауреату Нобелевской премии. Эли Визель - худой, с впалыми щеками, говорил негромко. Затих зал. И в тишину упали слова, которые в Израиле произносили редко. А на подобных форумах - впервые. Эли Визель напомнил, что некогда он назвал еврейство СССР "евреями молчания". Это было, как он теперь понимает, не вполне справедливым. Подлинными "евреями молчания" были американские и израильские евреи, которые упорно замалчивали усилия советских отказников, крушивших железный занавес.
     Долго зал не отпускал легендарного человека, посмевшего высказать на Всемирном Конгрессе нежеланную политикам правду.
     Не успел успокоиться зал, как "королевский герольд" сопроводил на сцену пожилого мужчину с густой рыжеватой шевелюрой. Оказалось, герольд привел самого Бронфмана, всевластного главу Всемирного Еврейского Конгресса, и тот торжественно наградил Эли Визеля почетной медалью "за самоотверженную работу для алии".
     Таких медалей и орденов раньше не было. Но, коль освятили именем Эли Визеля медаль номер один, значит, появятся. И точно. Почетную медаль "за самоотверженную работу для алии" номер два вручили... Дов вскочил: "Не может быть!"
     Взял Шауль медаль, не поморщился. С неподвижной улыбкой оглядел сверху вниз лица зрителей.
     Ложь происходящего была настолько велика, что зал вдруг затих, как на похоронах. Никто не вскрикнул, не запротестовал: на глазах повторялась сцена в духе реляций нацистов: ложь должна быть гигантской, сшибающей с ног, тогда никто не усомнится.
     Пока Дов размышлял о происшедшем в смятении, Бронфман за герольдом проследовал в зал.
     Дов не мог придти в себя. Сейчас должны подняться из могил ребята, застрявшие из-за шаулей навечно в сибирских лагерях. Кто-то обязан был туг, без задержки, прокричать, что многолетняя политика Шауля бен Ами "социалистический Израиль - все, человек - ничто" - это кровавая химера! Сейчас прозойдет что-то невероятное: "У гроба встали мародеры".
     Но... ничего не произошло. На сцену вызывали по одному бывших отказников, борцов за алию и советских зеков, которые обрели, в свое время, мировую славу. Вот поднялся по ступенькам Володя Слепак.
     Эдуард Кузнецов не отозвался. Сказали, не пришел. Натан Щаранский тоже. Объявили, не появился по болезни. Список больных рос. "Вчера только Эдика видел, и вдруг занемог. Что-то не так".
     Дов, пошедший к выходу, задержался у дверей. "Неужто никто ничего не предпримет?! Такие фигуры, как Хавкина, ни зека-юриста Авраама Шифрина, ни заводилы-гитариста Виля Свечинского, ни по детски совестливуюТину Бродецкую, ни других старых друзей Дова - ни одного из бывших зеков не назвали, которые, уже с израильской визой в кармане, рисковали свободой, провозя в подкладке одежды письма замученных сионистов, московские адреса для первых вызовов.<зкого Давида Хавкина, ни зека-юриста Авраама Шифрина, ни заводилы-гитариста Виля Свечинского, ни по детски совестливуюТину Бродецкую, ни других старых друзей Дова - ни одного из бывших зеков не назвали, которые, уже с израильской визой в кармане, рисковали свободой, провозя в подкладке одежды письма замученных сионистов, московские адреса для первых вызовов.
     Вызванные на сцену отказники стали спускаться вниз. Дов окликнул Владимира Слепака.
     - Что стряслось, Володя? Почему нет никого из "самых"?
     -Меня тоже не было в списках, - отозвался Слепак. - Один из корешей спросил, а где Слепак? Тогда вписали...
     О медали Шауля он сказал стыдливо: - Решили все залакировать. Что уж тут?
     Дов взглянул на быстро удалявшегося Бронфмана, перед которым "королевским герольдом" ступал, открывая двери, уже сам Симха Диниц, усмехнулся. "На президентских высотах, наверное, как на Эльбрусе, кислорода мало. Вольно дышать не приходится..."
     В ту ночь Дов не ложился долго. Захватил у "пташки" по дороге несколько папок с документами. Перебирал, откладывая для Эли старые, пропахшие пылью бумаги. Вряд ли они есть только у него. Нет, не верилось, что все смолчат. "Протухают бывшие герои, повязанные по рукам и ногам, купленные кто чем, но ведь каждому на роток не накинешь платок..."
     И точно. В газете "Хадашот", на русском языке, от 21 мая 1991 года появилось письмо Узника Сиона Авраама Шифрина под недвусмысленным названием "Издевательство над историей". Не смолчали зеки. То ли еще будет?!
     Потока писем не было, но через неделю прислали ему с оказией газету из американского города Денвер. Дов обрадовался, газета на английском, шила в мешке не утаишь! По пути в офис заехал к Эли в еженедельник.
     - Вот! - воскликнул победно. - И сочинять не надо, - газета из Штатов. Целая страница, все по правде, как есть... Называется "Hush, hush", - по-русски "Тш-ш..." О Могиле... Дай Зайке, она переведет, и в печать!
     Эли взял газету. На его востроносом лице особой радости Дов не заметил. Но глаза сверкнули. "Оценит, - подумал Дов. - Сам говорил, такие статьи для нового издания как воздух". - Изучи, изучи, голубь. Вечером созвонимся, - бросил уходя. Эли отложил гранки номера, взял в руки карандаш и принялся за чтение:
     "Как оказалось, предательство вознаграждается публично. Это нестерпимо, - начал он вслух. Лицо его стало серьезным и встревоженным. - Различные лидеры, профессионалы и волонтеры американских еврейских организаций, а также министерства в Израиле не сделали ничего, чтобы помочь таким отказникам, как Ида Нудель, Слепак, Менделевич и, конечно, Щаранский. - Тут он оглянулся на дверь и дальше уже читал про себя. - И во главе этого перечня идет, конечно, Шауль бен Ами (В статье Шауль назван Нехемией Леваноном - именем подлинного помощника Голды Меир, одного из прототипов " Могилы" - Г.С.). Он возглавляет этот перечень.
     Он, Шауль бен Ами, не только ничего не сделал (как и Всемирный Еврейский Конгресс и другие подобные ему организации), но и как ведомая им корпорация в Штатах, Национальная Конференция для советских евреев, он сделал все что мог, чтобы предотвратить помощь определенным русско-еврейским отказникам.
     Документы легко собрать. Мы, те, кто еще помнят о тех тошнотворных, бесивших всех нас, выброшенных кошке под хвост встречах с Шаулем и его различными агентами в Штатах и в Израиле.
     Почему никто не помог?.. Потому, что длинные руки Шауля дотягивались до каждого угла. Он, как и многие его коллеги по рабочей партии, были убеждены, что Щаранский "политически подозрителен" по нескольким причинам, - не последняя из них та, что он имел связи с "Амнести Интернейшнл", организацией, которую советская власть терпеть не могла.
     Именно публичные заявления Щаранского сделали его "плохим евреем", который не способствовал налаживанию связей с Советским Союзом и которого, следовательно, надо было "задвинуть" или даже дискредитировать.
     Надо сказать, что усилия дискредитировать Щаранского были предприняты еще до его ареста... Каждая деталь этой истории, включая документ, обвиняющий брата Авиталь Щаранской в том, что он является агентом КГБ, отвратительна и шокирующа.
     Конечно, маловероятно и даже невозможно, что история предательства советских евреев когда-либо будет написана, а если такое и произойдет, то, я убеждена, эти писатели будут проигнорированы или дискредитированы...
     Действительные герои современной истории еврейства те, кто не жалея своих жизней за свободу, продолжают бороться за нее, несмотря на таких бюрократов, как Шауль бен Ами, и всяческие трюки его министерства и "управляемых" еврейских организаций во всем мире.
     С годами мы, спасавшие советских "отказников", узнаем все больше и больше, - распознаем бессилие и неспособность тех, на кого уповали.
     Что касается честных наград, они будут раздаваться (если вообще это произойдет) авторитетом, от которого даже Шауль бен Ами не сумеет скрыть своих намерений.
     Анита Штиглец*,
     Денвер, США."
     Эли взглянул на незнакомое название - "UN. Intermountain Jewish News, Denver, 24 May 1991". Отложил в сторону газету, снял очки. Как всегда, когда был взволнован, он долго протирал их носовым платком. Сейчас Эли был очень взволнован, - более всего, искренностью неведомой ему Аниты. Наверное, так же молода, как Саша. И верит во Всевышнего, как он. - Эли тер и тер очки. И усмехался своей почти юношеской взволнованности и радостному возбуждению. Да и как не радоваться! Вот он "гвоздь", без которого и начинать нельзя. По такому гвоздику раз в две недели, даже раз в месяц, и газета пошла бы - ее б ждали, рвали бы из рук, как говорится. И тогда не страшен никакой шантаж, никакое интриганство спонсоров-кабланов, уверенных, что купили "рыжего" с потрохами.
     Эли огляделся. Обшарпанная, душная комнатушка, которую сняли для еженедельника, не показалась ему такой уж страшненькой, как всегда. Он встал, приоткрыл дверь в коридор и позвал Зою, которая сидела в такой же комнатушке, напротив него. Взял в руки американскую газету. Пускай переведет и готовит к печати...
     Когда Зоя появилась, он вдруг задохнулся, будто ему дали кулаком в живот, и, промакнув лоб платком и кинув газету в ящик стола, сказал негромко:
     - ... Зоинька, надо как-то оживить наш газетный "творятник"! На побелку денег пока нет, на цветочки - тоже, развесьте, пожалуйста, сатирические странички со стихами, карикатурами, фотографиями Израиля из американских журналов, какие приглянутся. Словом, украсьте нашу обитель
     Дов позвонил в конце дня. Эли отозвался о статье американки с энтузиазмом, редким у него за последние месяцы:
     - Скрыть такой материал - преступление. Глупо, более того, непрофессионально. Да-да, Дов. Но, признаюсь, что с другой стороны...
     - Поротая спина чешется? - Дов хмыкнул понимающе. - Боишься, что Анитино письмо для наших камнеголовых, что слону дробина? Давай тогда по-крупному. Есть встречное предложение. Я расскажу тебе, как встречали алию все годы. И марокканскую, которую завозили в Пустыню Негев или на север, куда подальше, бросая ей рваные армейские палатки. И - нашу, российскую. Нас начали дискредитировать с первого дня. Все, Эли, открою. И про царей, и про нас. Расколюсь аж до ж... Ставь магнитофон, час в день твой. Выпустим труд. И чтоб они сдохли, паразиты!.. Ну, а американку, Анитку эту, на твою совесть: хочешь печатай, хочешь нет. Не буду на тебя давить... Ну, что ты не мычишь, не телишься?
     - Дов, разговор серьезный. Дай время. Через неделю отвечу.
     На другое утро Эли прямо от Центральной автобусной станции Иерусалима свернул в Сионистский Форум. Слух прошел, что Щаранский на этот раз привез из Штатов полтора миллиона долларов. Для олимовских бизнесов. Тысяч бы пять-десять дали, - и на компьютер хватило б, и на ремонт. Наверх, к Щаранскому, конечно, ни ногой. Остался внизу, заполнил нужные для просьбы о деньгах бумажки. Почувствовал, кто-то дышит в щеку. Поднял глаза. "Ворон" сутулится рядом, руку тянет. Заглянул в бумаги Эли, посоветовал, где что писать, как лучше мотивировать.
     Потеплел Эли к "Ворону." Неожиданно потеплел, когда столкнулись на концерте, а потом поехали в кафе. Давненько не удавалось поразмышлять о высоких материях. А тут обоим захотелось подняться на интеллектуальные высоты, душу отвести. К тому же Эли не одобрял Дова, который без брани и имени "Ворона" не произносил.
     Впервые собеседники общались почти по дружески: - Социальной базой Октября, - утверждал Эли, получая удовольствие от своих, в прошлом рисковых и независимых мыслей, - движителями пролетарской революции были вовсе не пролетариат и крестьянство, как дурили нас, а люди типа Рокка из булгаковской повести "Роковые яйца" или Невзорова, полулюмпена-полуинтеллигента, из повести "Ибикус или похождение Невзорова" Алексея Толстого.
     - Знаете, так - слово в слово - говорит Федотов. Он называет это "Новая демократия", -.ответствовал "Ворон".
     Что ни выскажет Эли, ну, самое выстраданное, "Ворон" повторяет, как заведенный: - Знаете, и этот тезис - почти дословно Федотов...
     В "петушиных боях эрудитов", как называла Галия в Москве подобные споры гостей Эли, "Ворону", видимо, не находилось равных. Эли был уязвлен: Бердяевым он зачитывался, а до Федотова руки не доходили. На другой день отправился в библиотеку, открыл для себя русского философа Федотова, который все предвидел.
     Физик "Ворон", и в самом деле, оказался недюжинным эрудитом: пытался категориями точных наук проверять категории гуманитарные. Настороженность к нему не исчезла, "Ворон" оставался "Вороном", но говорить с ним было интересно. И сейчас, когда Эли заполнил все бумаги, как советовал "Ворон", протянул ему, неожиданно для себя, перетянутую резинкой папку со своим редакторским "загоном". Сверху лежали два главных "гвоздя", которые готовил к печати, хотя и протестовала "поротая спина," как ехидничал Дов.
     "Ворон" с готовностью согласился потолковать, и они ушли в пустую комнату, где Эли раскрыл папку.
     Первая работа не вызвала у "Ворона" возражений. В ней Саша Казак возмущался тем, что ночью в Иерусалиме разрушили памятник жертвам Гитлера и Сталина, сооруженный на средства канадского украинца по имени Юрко. Ломами и кувалдами работали, - разнесли в куски.
     - Дельная статья, - сказал "Ворон". - Хорошо бы чуть больше обобщений. Быдло всюду быдло. В России крошили памятники на еврейском кладбище, здесь украинец не пришелся ко двору нашим местечковым суперменам.
     Статью в американской газете пробежал глазами. Затем вернулся к началу,
     перечитал еще раз внимательно. Бросил на Эли острый взгляд.
     - Что вы сами об это думаете, Элиезер?
     Эли усмехнулся: - Думаю, после этой публикации наш еженедельник пойдет нарасхват... По сути? Хуцпа, обман всего мира. Дело ведь не столько в Его превосходительстве по имени Шауль бен Ами. Когда власти берут на вооружение тотальное надувательство...
     "Ворон" кивнул: правильно понимаете, Элиезер.
     - Мы это уже проходили, - добавил Эли. - Штудировали годами. Тогда это называлось "Краткий курс истории партии" Если ложь измерять, как морские волны, то сегодняшняя ложь - на двенадцать баллов.
     "Ворон" снова кивнул: никаких возражений. Затем взглянул куда-го поверх головы Эли, сказал тихо и доверительно, что ему будет очень недоставать приятного собеседника, когда того потащат на Голгофу...
     - Элиезер, поверьте, я не робкий человек, я издавал в Москве самиздатский журнал. Но если боксер "в весе пера" выскакивает на ринг, где стоит чемпион мира в тяжелом весе... через минуту "пух и перо" будет лежать пластом на досках, хорошо, если не окровавленных.
     - Сравнение некорректно Наше "пух и перо" разлетится по миру, обретет сторонников,
     - Знакомая картина еврейсхого погрома, - сказал "Ворон", и они засмеялись.
     Помолчали, приглядываясь друг к другу. - Значит, - врать, врать и врать? - вырвалось у Эли.
     - Ну-у, зачем же, - отозвался благодушно " Ворон". - Есть иные пути. Не мне учить ветерана "Литературки"! Кто лучше вас знает, что на любое событие можно взглянуть с противоположных углов: "Зал наполовину полон" и "зал наполовину пуст".
     - Тут другой, я бы даже сказал, уголовный случай, - произнес Эли твердо. - Можно не ограничиваться выкриком искренней американки, а подготовить книгу документов, воссоздающую всю полноту картины за двадцать лет. Появилась у меня такая возможность...
     "Ворон" откинул голову, как птица, готовая клюнуть. - Не пугайте меня, Элиезер! Ну напишете, и что? В Израиле уж чего только не было. Взаимные проклятия, скандалы с судами, с тюремными приговорами, и что? Система изменилась? Олим пошумят два дня. Тем более. Могила - прошлогодний снег. Его партия в оппозиции... Да зачем тебе это?.. Дали Могиле орден? Оправдали свое собственное злодейство, тупость? Так и есть, никаких возражений... Только что из этого? Горе воителю Хаиму Барлеву тоже дали орден за песчаный навал - "линию Барлева" на Суэцком канале, которую арабы размыли в единый миг. Кому сегодня до этого дело?.. И потом, пожалей родных олим. На мой взгляд, мы должны помогать людям выжить, вдохнуть в них веру, а ты посыплешь соль на раны. Спасайся, ребята! Все идет прахом! Это укрепит веру людей в Израиль? Мало у нас самоубийств? - Заметив в глазах Эли смятение, чуть дожал: - Впрочем, скорее всего, найдется хитроумный прилипала с докторской степенью, который - абсолютно в духе вашей "Литературки" - шепнет нашим сановным троглодитам, чтоб не выпасть из их тележки: "Не замечать, не рецензировать! Нет на свете такой книги!"
     - А если книгу все же заметят? Газеты днем с огнем ищут читателя...
     - Ну, Эли, тут имеется большой набор. Скажем, можно обронить с ученым видом знатока: "Каждый эпизод сам по себе верен, но общая картина искажена".
     - Обычное жульничество?
     - Элиезер, умоляю вас, не стройте из себя курсистку. Просто обычный, знакомый вам до слез социалистический реализм, который жуликоват по определению. Другими мы уже не будем, Элиезер! Наше время ушло...
     
     НЧИКА .
     
     Дов измучился, сдавая на окраине Хедеры первые два дома. Амутяне требовали, чтоб вручал ключи от квартир не так, как в России ("деревья и дорожки потом"), а так, как в Израиле - чтоб была посажена на клумбе последняя роза.
     С дорог он начинал. Без них тут, как в пустыне, песком забьет. Дов заменил кое-где побитый бутовый камень, и новоселы успокоились, хотя до кустов руки не доходили: надеялся, признаться, и так съедят. Все же из России люди, беженцы к тому ж.
     "Палаточники" не выкамаривались. Сперва взяли ключи, потом отправились поглядеть на покупку. Заупрямились одни Кальмансоны, точно знавшие, что и где недоделано. Приехали гамузом в офис, высказались обидно: - Дов, русскую халтурку не покупаем... Пришлось подчиниться. Кальмансоны выложились на постройке как никто, имеют право и на обидные слова. Только они обратили внимание и на гигантские трубы электростанции Хедеры. Электростанция на угле - дым стелется по небу, угольная пыль по земле - экология не идеальная. А что делать? Спасибо, землицу дали. Дареному коню в зубы не смотрят.
     Сдав дома в Хедере, Дов принялся за коттеджи в городе Кирьят Каде, у самого моря. Возвел первый, подороже: два этажа из белого камня, шесть комнат, огромные окна. "Почти дворец!" - ахнули амутяне. Позвонил к Эли: - Говорят, ты все начал? Бери!
     Но не спешил почему-то Эли в новый дом. Может, горько ему было въезжать без жены, ради которой он и впрягался в эту увязшую по ступицу кооперативную телегу. В тот день, когда Эли сдал, наконец, свой номер в замызганной гостинице "Sunton", Дов сказал себе, что напрасно его торопил...
     Ночью позвонили из Кирьят Када, сообщили, что Курта Розенберга увезли в больницу. Курт был в Польше, в составе израильской делегации. Интервью с ним печатались в польских газетах, фотографии рассылались по всему миру: Курт кладет венок на могилы своих друзей. Курта принимает Лех Валенса, Курт, Курт... Когда Курт Розенберг вернулся домой, нашел в своем письменном ящике предписание Сохнута: немедленное выселение, на сборы дается три часа... Прочитав бумажку, Курт стал тяжело оседать на пол...
     Дов вспомнил горькую фразу Курта.' "Как человек я израильским властям ни к чему, я им нужен только, как музей..." И зубами скрипнул с досады: "Добьют его наши гуманисты".
     Целый день об этом думал: на этот раз выселяли одного Курта, остальных пока оставили в покое. "Что так? Выбрасывали заводилу, чтоб потом расправиться с остальными стариками? Или убедились, что знаменит и на улице не останется?" И тут пришла Дову хорошая идея: Курт - единственный оставшийся в живых питомец Корчака. Собрать по всему миру деньги для Курта, на дом. И сообщить ему в больницу, что первый дом "амуты" - его! Это лучшее лекарство. Оно быстро подымет Курта, вернет к жизни.
     Но как посмотрит на это Эли? Эли не Сашка, тот бы сразу согласился. Настаивать Дов права не имеет: только "рыжий" поднял "амуту", здоровье свое оставил в проклятых мисрадах. Вся "амута" проголосовала за него. Нет, давить нельзя. Можно... дать понять осторожненько, да и то не сразу.
     Дов позвонил Эли. Предложил, коль ему не к спеху, повременить с переездом месяц-другой. Распродажа будущих коттеджей идет вяло, не хотят олим лезть в кабалу. Дов задумал первый красавец-коттедж превратить в модель. Открыть для посетителей. Пусть ходят и щупают.
     - Потом отремонтирую, перекрашу, - не сомневайся! Эли не возражал, и Дов приехал за его вещами, чтоб перевести их на время в свой гараж. Осторожно погрузили побитый шведский гарнитур, кожаные кресла, вытащенные из кладовки картины Галии. Книги в ящиках - более двух тысяч томов - с ума сойти! В израильских домах редко увидишь такое богатство.
     - Знатная библиотека! - произнес Дов восхищенно. Эли прищурился болезненно, словно Дов дотронулся до его раны. Не сказал, выдохнул:
     - Это руины библиотеки. Советская власть не может выпустить человека, не ограбив...
     На другой день отправились в Кирьят Кад. Дов окинул профессиональным взглядом побелку, просохшие рамы, каменный пол, книжный шкаф из красного дерева на временных белых ножках местного производства. Заглянул в небольшую "детскую", которую, как слышал, Эли отвел для <u>E</u>нчика. Эли подтвердил: мальчик переберется сюда через год, как только ему исполнится шестнадцать.
     Дов удивился: - А почему <u>E</u>нчику страдать до шестнадцати? У евреев бармицва в тринадцать... Раньше не разрешают?.. <u>E</u>нчик видел подарок?
     - Заглядывал, спит и видит, когда уйдет к деду.
     В углу детской стоял свернутый рулоном ковер, привезенный прямо из магазина. Большой ковер - во всю комнату. Дов отвернул край, попробовал ворс.
     - Мать честная!- воскликнул.- Персидский! Мальчишке?! Он что, турецкий султан, шах персидский... Елиезер, зачем ты его балуешь?
     - Ах, Дов, кто у меня еще остался?' - И нахмурился: зятек его, отец Енчика, Гади, по-прежнему Енчика поколачивал, хотя тому все можно было объяснить: он - логик! "Шалун, неслух, - оправдывается Гади, -сестренок смешит, отца передразнивает..." Эли помолчал, сообщил деловито, что <u>E</u>нчик неделю назад завоевал на школьной математической олимпиаде первое место. - И улыбнулся горделиво, словно это он сам вышел победителем.
     Дов еще раз пощупал персидский ковер. - Первое место, говоришь, занял? Ох, затопчут мальчишки ворс, выльют на него чернила... Ну, и тяжел! Бери за край, положу пока у себя, где посуше. Дов поставил на середину гостиной табурет, влез на него, принялся ввинчивать в потолок свой подарок Эли - французскую люстру с хрустальными подвесками. Такая же висела в его доме, и нравилась Эли. "Не люстра, а стеклянный водопад", помнится, восклицал Эли удовлетворенно.
     - Коттедж от твоей люстры не ухудшится.
     - Не украдут?;
     - Не бывало такого.
     Прямо с табуретки, щурясь от солнца и бетонной крошки, сыпавшейся от дрели, Дов начал задуманный им "генеральный" разговор, которому тут никто не мог помешать. Где-то заодно и о Курте Розенберге сможет упомянуть, когда придется к слову...
     - Знаешь, Эли, если б не Наум, у меня, наверное, голова раскололась. Ходил после еврейского конгресса сам не свой. - Дов спрыгнул на каменный пол, грохнув своими рабочими ботинками, сказал, садясь: - Тянут Могилу в друзья русской алии, в герои Сиона.
     - Зачем?..
     - То есть как это, зачем? - Ты же знаешь, что он за птица! Хотя ты зелененький, из другой эпохи... Могила давно на пенсии, из своего кибуца носа не высовывал. Спрашивается, почему вдруг тащат за уши? Даже медальку повесили... И я понять не мог. Только Наум открыл мне глаза.
     Наум, и в самом деле, открыл Дову глаза... В Израиле небольшим тиражом вышла книга документов под названием "Теперь или никогда", протоколы рабочей партии Мапай за 1946-1948 годы. Два автора, журналист и историк, провели скрупулезное расследование. Картина предстала впечатляющая.
     Когда Сталин намеревался превратить Израиль в свою вотчину, палестинская компартия внедрила в Мапай свою агентуру, - взорвать ненавистных Сталину социал-демократов изнутри. Тщательно разработанная операция называлась "Троянский конь". Внедрили университетских ученых и... профессиональных убийц. Один из них, как выяснилось, убил Арлозорова, любимца партии Мапай, коммунисты же от науки охотно занялись своим прямым делом - фальсификацией истории.
     Дов нисколько не удивился, что агентом компартии, а тем самым, агентом КГБ, поскольку палестинскую компартию Москва всегда держала на короткой сворке, оказался знаменитый профессор-историк Шмуэль Этингер?. Встречался он с Этингером - "маститый историк" сумел внедриться в Мапай, как никто другой: был главным консультантом Министерства иностранных дел по проблемам европейского еврейства. И, конечно же, главнейшим - по России у всевластного Шауля бен Ами, полномочного представителя Голды Меир.
     -... Я в Шереметьеве от КГБ оторвался, а в Лоде к ним и попал, в те же самые руки. Меня Могила в Вене встречал, а потом каждый шаг контролировал. - Дов прошелся по гостинной, не заметив, что оставляет грязными, в засохшей глине, ботинками следы на полу. Развел вдруг руками, так бывало всегда, когда он а волнении начинал разговаривать сам с собой. Снова повернулся к Эли:
     - Теперь дошлые газетчики вычисляют, кто еще вылез из "Троянского коня"? Намекают и на Шауля бен Ами.
     - Может быть, не без оснований?
     - Н-нет, не верю! Тут любопытно другое: спелась власть с агентом. Душа в душу работали. Почему, думаешь? Голда Меир приказывала: не злить Россию! А этингеры ради того и внедрялись. Как тут не понять?!
     Когда мы стали подымать еврейство Штатов в защиту советских евреев, Голда тут же высказалась: "Поставить алию на место!" Шауль кричал на израильтян, требовавших начать алию русского еврейства: "Зубы выбью!" Опять этингерам по шерсти. Дать по зубам для них первое дело... Это, как понимаю, и роднило Могилу с лазутчиками-коммунистами: общая безнравственность. Бесцеремонность. И для сионистов, и для коммунистов человек - ноль без палочки, строительный материал, мусор... А теперь "отмазывают" Могилу от шпионов-лазутчиков, спасают товарища по партии... Как тут, повторю, не понять, отчего вытянули Могилу на трибуну Международного конгресса, придумали ему "медальку имени Визеля" - чист он! Чист! Как и все мы... - Дов щелкнул по пачке "Мальборо", вытянул сигарету, закурил, искоса взглянул на Эли. - Самое время появиться и нашей книге, Эли. Все скажу. Как месили нашу алию, почему приближали к себе просоветских холуев. Как стравливали нас друг с другом, - до сих пор в Кнессете от русских евреев ни одного депутата, а по закону быть им не меньше десяти. Начнем работать? Что теперь-то мешает?
     В глазах Эли мелькнул испуг. Ответил не сразу, Дов понял, каков будет ответ. "Интеллигент советского разлива не может признаться, что боится собственной тени, - мелькнула у Дова насмешливая мысль. - Возведет турусы на колесах".
     - Дов, - вполголоса начал Эли, прямо глядя Дову в глаза и отмахиваясь в досаде от его папиросного дыма. - Весь твой опыт честно, без прикрас изложим. И что? Думаешь, это укрепит веру людей в Израиль?.. На мой взгляд, надо помогать людям выжить, вдохнуть в них веру, а мы взбодрим эпитафию на могиле... государства. Мол, все идет прахом, спасайся, кто может! - Заметив усмешку Дова, добавил торопливо: - Вот если б мы точно указали... прибегну к ленинской терминологии, он умел формулировать! Указали то главное звено в цепи, взявшись за которое можно вытянуть всю цепь... ту цепь, которой опутан Израиль по рукам и ногам - тогда другое дело.
     "Как человек в страхе, так к Ленину кидается" - грустно отметил Дов про себя.
     - ... Где оно, это звено? - повторил Эли оживленно, по-своему оценив молчание Дова.
     - Хочешь скажу?! - с вызовом произнес Дов. - Слушай! Однажды американец, который строил в Израиле торговые центры, - ты знаешь ero! - спросил, кто мой хавер Кнессета? Искал, к кому обратиться за поддержкой. Я впервые задумался: а кто он, мой депутат? Так ведь нет у меня депутата. И ни у одного израильтянина нет. У нас, как ты слышал, голосуют не за человека, а за партийный список. Список рабочей партии, список Ликуда, ну, и прочее. Кто заседает в Кнессете? Люди, которые в ответе только перед своими партийными боссами. А о нас с тобой они вспоминают лишь на предвыборном базаре... Хочет такой Кнессет изменений? Да они для него смерти подобны! "Не заметили" даже полуторамиллионной демонстрации в Тель-Авиве, требовавшей изменить нашу сволочную выборную систему. Да и кто может это сделать? Только тот же Кнессет, но ведь честные выборы тут же сметут "списочных" хаверов Кнессета, - зачем им перемены?.. Потому какая бы партия ни пришла к власти, - "ото давар" - все едино, один черт, Эли: премьеры лгут, кабланы шантажируют, банки воруют, и все сходит им с рук. После войны на каждого немца по плану Маршалла потрачено сто долларов, и Германия поднялась. А здесь на каждого израильтянина дают по тысяче каждый год, а все мы по уши в дерьме, с протянутой рукой ходим. Без дна бочка... А тронь-ка сановного вора- министра или его зама. Рассыплется правительственный блок, собранный с миру по нитке. "Избранники" потеряют власть. "Ганеф ми ганеф потур", говорит израильская поговорка. Вор, укравший у вора, свободен от наказания. Чист. В этом трагедия страны. Главное звено", как ты говоришь.
     Эли молчал, опустив глаза и покусывая губы. - Я все серьезно обдумал, Дов, - сказал тихо. - Твою штангу мне не поднять, не выжму: она мне не по весу. Надорвусь, и все!
     - Твое право, Эли! - И вскользь: - Это окончательно?
     - Скорее всего, Дов. Подальше от царей - голова будет целей.
     - Ну, Элиезер, не в Израиле хорониться тебе за российскую премудрость. Там цари - страх Божий. Семь грамм свинца, Колыма... А тебе что цари? Тем более, наши, доморощенные. Ты человек без комплексов, Элиезер. Нужна была на сотой бумажке тысячная подпись, ты, и в самом деле, мог лечь спать в кабинете очередного "царя", не уйти, пока тот не поставит свою завитушку. Ты эту камарилью в упор не видел, верно говорю? Потому-то, считаю, именно тебе штанга по плечу. Эли снова прикусил тубу.
     - Лады! Раздумывай, Элиезер, дальше. Без опаски. История -наука неспешная. - И уже спокойнее, по приятельски: - Давно хочу спросить, Элиезер. Ты там, пока не ткнулся в ОВИР, как сыр в масле катался, дача в Переделкино от "Литературки", под бочком у великих, квартира возле метро "Аэропорт", в теплом писательском углу, сортир черной плиткой выложен. Парусник на Московском море. Собачки дорогой породы. И ты всюду желанен. Объехал спецкором Париж, Рим... И все про этот сволочной мир понял, поскольку глаза вставлены в твоей свободной Австралии, мог сопоставить, сравнить. В первый день знакомства услышал от тебя местную поговорку. Ты пришел тогда из мисрада, бросил на иврите про наших царственных воров, что, де, заигрались цари иудейские - "Тахрихим бли кисим" - "Саван не имеет карманов". Значит, и наших постиг, может, еще и до приезда. Так зачем же ты, западный человек, европеец до мозга костей, отправился на арабский Восток, Элиезер?.. Я по дружески, Эли, без укора. Черт тебя дернул, зачем, а?
     Эли машинально погладил торец своего книжного шкафа, наконец, произнес, оглянувшись: - Это долгая песня, Дов. А ты человек занятой.
     - А я не тороплюсь, Элиезер. Готов слушать, пока не выговоришься. Интересен ты мне, как личность. Тебя на Би-Би-Си брали, в Лондон - не соизволил. Галия не вынесла, ты только губы сжал. Сам себя абсорбировал, назло нашим баранам. Зачем тебе все эти игры, баловню судьбы, благополучнику? Затмение нашло? По внукам истосковался? Приезжал бы к нам из Лондона дорогим гостюшкой. В Израиле олим не жалуют, а гостя, особенно с "зелененькими", на руках носят... Чего ни расскажешь, из этой комнаты не уйдет. Я к тебе год приглядываюсь, а постичь, ну, никак не могу.
     Эли сел в раздумьи на табурет, протянул руку к телефонному шнуру и, скорее машинально, чем осмысленно, выдернул штепсель. Наконец, произнес раздумчиво: - Понял я, в какой стране живу, когда на моих глазах добили Илью Эренбурга. Об этом последнем стрессе Ильи Григорьевича не знает никто, даже его биографы. Хотите, с него и начну?.. Было это, если не ошибаюсь, в шестьдесят четвертом. Приближалось двадцатилетие со дня окончания войны. Центральный радиокомитет ожил - юбилей! Мне, конечно, задание: организовать выступления писателей, внесших наибольший вклад в дело победы. Я прикинул: Илья Эренбург, Константин Симонов, Василий Гроссман, далее мелкие пташечки. Кинулся туда-сюда. Василий Гроссман умирает в Боткинской - добили. Симонов цветет, легко договорились по телефону. Илья Эренбург - человек с характером, согласится или нет? А без него передача о войне, как "пулька" без козырного туза. Отправился к нему на дачу. В Новый Иерусалим. Заручился его согласием. Все подготовил, отправил план по начальству... Вызывает меня ЛАПА, был такой главный на радио - Лапа у него тяжелая, - острили мы, - от того и фамилию такую Господь дал, Лапин! - и как кистенем по голове: "Ты кого тащишь к микрофону? Чтоб и духа не было! Ни самого Эренбурга, ни о нем". Как? Почему? Никаких доводов. Снять имя и - все!
     Отправляюсь в Новый Иерусалим. Появляюсь на даче. Лица на мне нет. Рассказываю обо всем Илье Григорьевичу. Он выслушал молча без удивления. Трубку зажег, долго раскуривал. Затем сказал с печальной улыбкой: "В какой раз переписывают историю". И свое решение. Он как бы ничего не знает, приедет к передаче вовремя. Если внизу не будет пропуска, он тут же, у парадного подъезда, устроит пресс-конференцию иностранных корреспондентов. Пойдет на скандал. Потом взглянул на меня с беспокойством: "Вас могут выгнать. Вы готовы к этому?"
     "Конечно!" - воскликнул я с показным энтузиазмом, чтоб не выдать, как боюсь лапиных... И вот час в час жду у входа машину Ильи Эренбурга. Простоял, ожидаючи, часа три. Не появился Илья Григорьевич. Узнал вскоре, Илья Эренбург выехал в Москву, в дороге почувствовал себя плохо, вернулся с полпути на дачу и уже не поднялся...
     Начиная разговор, Дов и понятия не имел, как разволнует Эли тема "переписанной истории". Потер тот вспотевшие ладони, встал, снова сел.
     - До этого дня, Дов, я жил в некоем иллюзорном мире... В предельно обнаженном виде этот мир описал Солженицын в рассказе "Случай на станции Кречетовка". Тем лейтенантом на станции мог стать и я.
     И вдруг история с Ильей Эренбургом, без которого для меня, книжника, просто нет истории войны. Она поразила меня в самое сердце. Кто нами правит? Что у них за душой?... Сейчас уже никому не интересны фамилии этих паханов "зрелого социализма", холуев Иосифа Прекрасного... Сусловы ли, лапа или иные лапы загребущие. Любопытно другое: шел 1964 год, осенью уголовная "номенклатура" выбросит Хруща на помойку. Вот с чего начался окончательный развал страны, гангрена, поставившая Россию на край гибели. С фальсификации исторической правды. Орвелл попал в десятку!
     Дов почесал нервно затылок. Эли помолчал, решив, что Дов хочет что-то сказать. Но Дов лишь кивнул, мол, это ты в точку насчет фальсификации истории. Сам видишь. Там Илью Эренбурга задвигают, тут Могилу подымают. Всюду так...
     - В тот год я перестал быть "совком" Дов, расстался с шорами, - после паузы продолжил Эли. - Словом, опять стал свободным австралийцем. Я рос счастливчиком. По льду Ладожского озера меня увезли... в Австралию. Даже евреем я стал в самом облегченном варианте, с русской фамилией. "Если не возьмете псевдонима, - убеждал моего приятеля поэт Борис Слуцкий, - вы будете каждую игру начинать без ладьи. Достаточно ли вы сильны для этого?"
     А меня проблема псевдонимов миновала. Среди боссов радио и телевидения зоологических антисемитов было не так много. Большинство держалось формы. Будь я Гурштейн, меня бы и на порог не пустили. Но Герасимов? Фамилия была "радийна", как тогда они говорили. Я хорошо рисовал, интересовался архитектурой. Кончил архитектурно-строительный институт, а позднее, уже журналистом с именем, литинститут. Объехал мир. В Белостоке у меня произошел однажды интересный разговор с польской еврейкой, вернувшейся из сталинских лагерей. Она ненавидела все и вся. И вдруг говорит мне: "Русских жалко. Народ-то хороший..." - "Чем? - спрашиваю с вызовом. А она: - "Пожили бы с поляками..."
     И ведь права была горемыка. Русские, в гуще своей, лишены ксенофобии. Убеждался не раз. Но тот разговор помог мне взглянуть на проблему шире, обострил мое брезгливое отношение к националистам. Всяким. В том числе, еврейским. К ребятам, у которых личные проблемы замыкались на национальные, я относился несколько свысока: если б вы не были евреями, то вас советская власть устраивала, вы бы вполне вписались в систему. А я птица более высокого полета, у меня куда более серьезный конфликт с советской властью, - не по "пятому пункту". Это предохраняло от ощущения национальной ущербности. "Все справедливо", думал я. Власть и не должна любить интеллигенцию. Это естественно, а не унизительно, что меня взяли в "Литературку" не завотделом, а и.о. завотдела: я воспитан вдали от их агитпропа... - Эли помолчал, вздохнул горестно: - Хоть я и гоношился, но антисемитизм меня, конечно, не обошел. Еще до ОВИРа. Как-то в "Литературке" уволили журналиста-еврея, свалив на него чужие ошибки. Нужен был новый сотрудник. Мне разрешили взять любого... кроме еврея. Я отыскал такого, его анкета звучала хорошо. "Владимир Владимирович Шевелев". Прекрасная кандидатура. Обговорил со всеми. Все - "за". Появляется Шевелев и предупреждает: "А вы знаете, что я еврей?" Я рот раскрыл. Такие сюжеты возникали постоянно. В эти постыдные игры заставили играть сотни тысяч людей. Многие привыкли, не ощущали своей низости, не ощущали стыда. Притерпелись к подлости государства. Или ты играешь со всеми вместе или - вон! Мы жили в обстановке общего разлагающего цинизма. С упоением декламировали вирши детского поэта, иронизировавшего на капустнике над своим идеологизированным поколением:
     "Теперь поверят в это разве?
     Лет двадцать пять тому назад,
     Что политически я развит,
     Мне выдал справку... Детиздат."
     Однако достал меня, сбросил с коня на землю не государственный антисемитизм. Меня достал "научный"! Разве не был он естественен в стране, которая называлась Союзом Советских социалистических республик?! Советы, Дов, разве когда-либо там существовали? Нет! Социализм был когда-нибудь? Нет! Но, может быть, Союз существовал? Извините! Окраины были покорены железом и кровью. Почему же Союз, да еще нерушимый? Да еще республик свободных... Все блеф! Странно ли, что люди, всю жизнь бродившие в густом идеологическом тумане выворачивают наизнанку любое понятие...
     Шафаревич вдруг высказался по-современному: "ритуальное убийство царя". И не случайно уточняет имя того, кто возглавлял убийц: "Шай Белобородов", чтоб не сомневались. И вот уже повторяют повсюду - ритуальное убийство, еврейское. Во времена дела Бейлиса речь шла о "ритуальной крови младенцев", теперь, как видим, оседлали новую высоту. Александр Солженицын, прежде моя нежнейшая привязанность и гордость, вдруг принимается шаманить своими зарубежными "откровениями": не только змее поганой, но и писателю земли русской свойственно менять кожу. Все зло, де, от евреев... Ладно, в исторической романистике он не писатель Солженицын, он - провинциальный учитель математики, рядовой шолоховской ростовской роты, как мы называли юдофобов с российского юга. Но вот и литературный критик О. Михайлов, образованнейший русский интеллигент, и тот вдруг попадается на тухлого червячка, на юдофобство. А ведь не провинциальный "шкраб", не боевик из "Памяти"! Но каждую фразу Чехова, Достоевского, Розанова использует уже по-своему. Из всего, что я люблю, чем горжусь, что составляет суть моей духовной жизни, они выстраивают свою антисемитскую концепцию. Значит, не случайно эта проказа задевала, во все века, и крупных, незаурядных русских людей, начиная с Федора Достоевского. Федора Михайловича сломала каторга, русскую интеллигенцию - многолетняя, непрекращающаяся по сей день сталинщина. Ее унизили, растерли в пыль. Страх стал генным. Но служивый русский интеллигент никогда не признается в этом и самому себе, знаете ли вы это?
     - О, да-да, - Дов торопливо кивнул.
     - Я начал иначе думать о русской интеллигенции. Ее юдофобство - вовсе не поверхностная сыпь, прыщи на коже, а запущенный рак, поразивший национальный организм. Это интеллигенция имперской России. Она всегда будет ускользать от защиты националов, евреев ли, кавказцев , всегда искать виноватого на стороне. Это меня сразило, душу окровавило. И заставило мучительно думать о том, кто я и с кем...
     Признаться, достал меня этот "научный" антисемитизм. Как ножом пырнули, - болит рана, кровоточит. Знаменитый Гершензон издавал до революции "Пропилеи" - сборники о русской культуре, о ее ценностях. Розанов отозвался о них так: "Очень трогательна эта любовь к русской культуре, к народу. Но они любят "пропилеи" - ворота, культуру в идеальном, очищенном виде. Только русский может увидеть Россию со всей ее мерзостью". Что ж, в этом есть какая-то правда. Я не могу сказать, что люблю Россию со всей ее мерзостью - это удел Розанова, который в дни процесса Бейлиса писал поочередно статьи и в защиту Бейлиса, и, под псевдонимом, - в осуждение. Но ведь именно такая Россия выступила сейчас вперед и нет удержу любимой Розанову мерзости... Я уехал от той России, Дов. Бог с ней! - Эли бросил курить еще в Москве, дымил редко, а тут сам попросил вдруг сигарету, затянулся, покашлял. Раздавив окурок, продолжил: - Признаюсь, было у меня и смутное, ни на чем не основанное представление, что в Израиле я смогу быть самим собой и Галия найдет себя... Увы, это такой же миф, как слова моего приятеля кораблестроителя, который кричал мне по телефону с восторгом: "Ты не представляешь, как нужны Израилю корабелы. На работу нас везут прямо с аэродрома!" Он уже в Америке, мой бедный корабел, а мне ехать некуда. Я даже не корабел... Мы выдумали эту страну, Дов, как, в свое время, Александр Твардовский выдумал страну Муравию. Попал Александр Трифонович в капкан, потерял там отца-мать, и, чтоб выжить-выскочить, сочинил...
     Долго молчали. Наконец, Дов заговорил:
     - А ежели тебе порвать со второй древнейшей профессией, Элиезер? Ты талантливый журналист, критик литературы. Пиши для себя, для журналов. А хлеб насущный... Я тебя возьму в свою фирму. Техником, нормировщиком,
     кассиром,- придумаем что-нибудь.
     - Спасибо, Дов. Тронут. Но стоило ли для этого уезжать так далеко? Я все еще надеюсь состояться. К тому же, вот, - Эли улыбнулся, - расстелю <u>E</u>нчику персидский ковер. Помогу встать на ноги, дай бог, отправлю в Гарвард... Одно беспокоит, не успею при жизни выкупить свой дворец. Повешу на <u>E</u>нчика здоровую каменюку. Будь коттедж вдвое дешевле, комнаты на три-четыре...
     - Давай так и сделаем! - горячо перебил его Дов. - Располовиним. Я вступаю в пай... - И он принялся рассказывать о болезни Курта и о своем плане.
     ... - Элиезер, будь запевалой! Начни в своем еженедельнике кампанию: "Деньги в шапку для Курта, питомца Корчака!" Благородное дело! Может, вытащим Курта из больницы. Возьмешь себе один этаж, ему другой. Как раз по три комнаты. Сделаю два входа. Здесь не соберем денег, в Штатах объявим. В крайнем случае, добавлю... Только начни так, чтоб подействовало. Автора найди упорного, страстного...
     - Искать не надо - Сашу попросим. Кстати, где он? Три недели подряд звоню в гостиницу, в ешиву, оставляю для него записки. Не отвечает.
     - Сашок в Москву улетел. Ты что, не слыхал? С месяц.
     - Ку-да?! Да его там загребут!
     - Звонил из аэропорта, веселенький. Говорит, лечу жениться...
     
     Глава 5 (28). РУБИКОН ПЕРЕЙДЕН.
     
     Май был жарким, а кондиционер Софочка включать опасалась: беременная продавщица из "маколета" сказала, что вибрация воздуха плохо действует на дите. Скорее всего, это было выдумкой, но спрашивать у Дова не хотелось: засмеет! Дите все чаще поддавало пяточками под сердцем, стало ее жизнью, а себя Софочка берегла. Это тоже было ощущением необычным. Всего год назад Софочка считала себя чем-то вроде сорной травы. Вымахала выше всех - людям на раздраженье. Даже отец, случалось, обзывал ее "пустельгой" и "Коломенской верстой". Ныне все изменилось сказочно. Дов по ней скучал, звонил отовсюду, подсмеиваясь над собой, что у него снова из-за нее "мерихлюндия". Как-то полдня она просидела во дворе, на солнышке и к телефону не подходила. "Мерихлюндия" довела его тогда до того, что примчался посередине дня, увидел, она дома и сразу повеселел.
     О Саше и говорить нечего, готов жениться. А уж когда стукнули под сердцем пяточки...
     Но спокойной, как весеннее тепло радости почему-то не было. Однажды прорвалась и неудовлетворенность, о которой не думала. Сидела на диване, рядом с Довом. Только что подключили новый телевизор с огромным, как в кино, экраном. Дов сказал, что будет какая-то "Алайла!", стоит посмотреть. Оказалось, "Алайла" - это прямая передача из телестудии Иерусалима. Безо всякой цензуры. Собрали русских олим, задают вопросы - шум, как на базаре. Парень со злым лицом кричал краснощекому ведущему, который глядел на всех с неподвижной, как у балетного танцора, улыбкой, что бы вокруг ни голосили: - Бьют и бьют по башке: "Страна маленькая, маленькая, маленькая", выталкивают отовсюду!
     "Вобьют тебя, как гвоздь, до шляпки. Маленьким и будешь", подумала Софа.
     Ведущий с профессионально-взволнованным напором дважды восклицал: "Ихие беседер!" ("Будет хорошо!"). Кто-то в глубине кадра встал, направился к выходу. Пригляделись. Высокая и очень худая женщина в белой блузке. Она была уж у дверей, когда ее лицо укрупнили, и оно выплыло вперед - гордое, с чуть подрисованными бровями.
     - Ты куда?! - ведущий протянул к ней руку. - Я же предупредил, идет прямая передача. Смотрит весь Израиль.
     - Не хочу слышать вашу трескотню, потому ухожу. Сколько лет талдычите свое "ихие беседер", целенаправленно превращая нас в рабочий скот?!
     - Ой-вой-вой, - ветрепенулся ведущий- Назови себя Израилю, раз ты такая героиня.
     - Доктор Этель Красногорская.
     - Почему, ученый доктор, ты сказала "скот"? Другого слова в русском языке нет?
     - Есть, да не про нашу честь. Я - доктор с тринадцатилетним стажем -мою ваши сортиры, получаю три шекеля в час - в два раза меньше, чем зарабатывал на моем месте неграмотный араб. Кстати, хотела бы узнать, сколько получаете вы?
     - У нас нет времени! - торопливо воскликнул ведущий. - Это несущественно. И я бы советовал тебе не делать обобщения. Твой муж тоже доктор... Ты доктор Красногорский, ее муж, не так ли? - ведущий ткнул пальцем в сторону стола с цветами, у которого сидели олим. - Доктор биологии, не так ли? И нашел работу в Университете. Кем ты работаешь, доктор?
     Интеллигентный человек лет пятидесяти в черной паре приподнялся, сказал:
     - Сторожем!
     Студия загоготала. Снова выплыло крупным планом лицо Этель Красногорской. Она что-то отвечала встревоженному и одновременно нагловатому телерепортеру, губы ее были перекошены от гнева, но слов не было слышно. Немое кино.
     - Ну, этих ребят не остановишь, - с удовлетворением произнес Дов. - Их "изЬмом" не закандалишь. - Он взглянул на Софочку искоса. Ее белый нос раздувался, как всегда, когда она была сильно раздражена.
     - Ты чего, гусь? - удивленно спросил Дов.
     - Терпеть не моту замужних женщин, которые жалуются.
     Дов еще минуту посидел недвижимо, затем, выключив телевизор, поведал Софочке о своих успехах - сдает амутянам уже третий дом.
     Софочка притихла: о своих строительных делах Дов ранее не рассказывал ей никогда... Неделю мотался по стройкам, пришел и - прямо с порога:
     - Сашок не звонил?
     - Нет. - Софочка встрепенулась. - А что?
     Через два дня снова:
     - Саша не звонил?
     Софочка потянулась к блокночу, в котором отмечала все деловые звонки, нашла нужную запись, сказала: - От имени Саши звонила какая-то женщина. Передала: в Кфар Хабате, в спальне, перекрыть крышу, в маленьком доме побелка... Вот как?! - встрепенулась Софочка.- Я не поняла. Саша переселился к черным шляпам? В Кфар Хабат? Да? Но зачем ему два дома?
     - Детишек много... Чьих-чьих? Ero! Мы думали, он в тюрьме сидел, а он в это время детей строгал. Вот и настрогал!
     Софочка не любила себя и за то, что не всегда улавливала, когда шутит Дов, а когда серьезен? Но ведь разговор о детях, шутить нельзя.
     - Вот оно что! - воскликнула она. - У него детишки?! То-то он сразу сказал, что и моего охотно возьмет.
     Дов замер.
     - Он, что, предлагал тебе руку и сердце? Софочка втянула голову в плечи.
     "Надо же! Болтушка!"
     Дов выругался про себя, хотя это для него не было полной неожиданностью. Недели три назад сидела Софочка у него на коленях. Когда вошел Саша, спрыгнула с коленей, как по тревоге. И стала вдруг говорить о нем зло, что выгонит его из дому. Чего вдруг озверела? Тогда и мелькнула первая догадка: а уж не протянулся ли меж молодыми бикфордов шнур? С какой стороны огонек затлел?!.. Разбираться? Затаптывать огонек? Даже если был бы и вправе...
     - Предлагал, значит? Во-от шустрик!
     У Софочки пылали щеки. Она ушла на кухню. Вернувшись, поставила на стол фрукты. Наконец, не выдержав, спросила как о пустяке: - Так сколько ж у него детишек?
     - Триста.
     - Ско-олько?!
     - Позвони, уточни...
     - Интересное кино. Детский сад, что ли, вы открыли на пару?
     - Я тут не при чем. Это хабатники.
     - Пейсатые, что ли?
     - Хабатники не пейсатые. Они бородатые.
     - Ну, в этом мне за всю жизнь не разобраться! Кто из них пейсатый, кто бородатый. - И изумленно: - Триста детей!
     Звонка от Саши ждала. Призналась себе в этом лишь тогда, когда кинулась к телефону, а голос прозвучал не Сашин, чужой. А потом и не скрывала от себя, что ждет. Наконец, прозвучал торопливый, захлебывающийся баритон.
     - Саша, - перебила она деловое сообщение для Дова. - Что же ти о детях ни слова. Откуда они? Взглянуть бы!
     Ответил, на следующей неделе повезет два автобуса детей в Иерусалим, в больницу Хадасса.
     -Там и увидишь... Что? Познакомиться с ними? У тебя вот-вот свой будет, тогда и.. Еще месяц ходать? Загляни в Кфар Хабат...
     Софочка услышала, как дрогнул у него голос.- Оставлю тебе место в автобусе...
     Всю неделю ходила Софочка сама не своя... Но как на это посмотрит Дов? И вообще, за двумя зайцами погонишься... Всего вовек не учтешь. Про разные предвиденья - это только в школе говорят. А туг... "Как карта ляжет", говорила, бывало, мать... "Как положишь, так и ляжет", - сердился отец... Ох, нс шутка все это, рожать вот-вот, а она...
     Решила посоветоваться с Зайкой, больше не с кем. Когда Зайка переезжала в новый дом, взяла с нее слово: появись в софочкиной жизни какое-либо осложнение, чтоб немедленно звонила. А уж тут такое осложнение, не дай Бог!
     За день до поездки в Кфар Хабат, к Сашиным детишкам, Софочка все еще не знала, как поступить. Собой рисковала бы - пустяк, а ведь ребеночек...
     Набрала номер еженедельника. Зайка обрадовалась звонку. Поохали, поговорили о новой зайкиной квартире, решили, что Софочке удобнее приехать в редакцию: Зайка там днюет и ночует.
     - Сегодня, Софочка, у нас толкотня, но здесь каждый день толкотня, в крайнем случае подождешь меня минут пять-десять. Договорились?
     Приехала Софочка. В самом деле, толкотня, прямо тусовка какая-то - дым коромыслом! Спросила Эли, где Зайка, он махнул рукой в сторону дверей, откуда слышались громкие голоса.
     Софочка приоткрыла дверь. Переполненный зал. Зайка оглянулась на скрип двери, попросила подождать в ее комнате. - Там сейчас внук Эли, <u>E</u>нчик. Пообщайтесь.
     Енчик взглянул вопросительно на гостью, но, узнав, что она от Дова, улыбнулся приветливо. Веснушки у <u>E</u>нчика медного цвета. Самая крупная - на кончике носа. Казалось, это от солнца <u>E</u>нчик пылает и светится. Он туг же вызвался показать редакцию, все рисунки на стенах, все газеты. Чувствовалось, он горд и счастлив: его дед тут самый главный.
     Софочка огляделась. Обстановочка? Железный канцелярский стол. Перекошенный, рассохшийся шкаф с подшивками газет. Все стены увешаны фотографиями, вырезанными из журналов, рисунками, стихами, даже нотами. <u>E</u>нчик тут же повел ее вдоль стенок, показывая все с таким энтузиазмом, словно он был автором всех этих стихов и шаржей.
     А посмотреть и в самом деле есть на что. Сверху, над фотографиями, прикноплен огромный лист бумаги. На нем нарисована умелым карандашом огромная каменная задница. В этот каменный зад летит, как снаряд, головой вперед, новый оле. Под рисунком - подпись-приветствие:: "Правительство Израиля желает вам легкой абсорбции
     Софочка посмеялась, стала смотреть вокруг с интересом. Рисунков и эпиграмм вокруг - вороха. На разные социалистические партии, которые "гонимы страхом, делят кассу с "Маарахом" - рабочей партией. Хороши и стишки на бегемотистого Ариеля Шарона - "бульдозера".
     - А вот и на деда! - возгласил <u>E</u>нчик. - Похож, верно? Только нос вроде ножичка.
     Под дружеским шаржем не слишком дружеский экспромт на Элиезера, который, по убеждению художника, "как Плеханов, прыгнул в кусты". Рядом, на полстены, удивленно-обиженное лицо Натана Щаранского. Схвачено тем же умелым карандашом, что и государственная задница. Парит Натан над эпиграммой в его честь:
     "Когда тоска, и ни во что не верится,
     И мир в окне безденежно-палаточный,
     Мы с вами рядом мыслями и сердцем...
     А что, ребята, разве недостаточно?."'
     "А чего они хотят, чтоб Щаранский к ним в палатку переселился, - подумала Софочка недоброжелательно. - Порадовались бы его детишкам, новой вилле: пострадал больше всех".
     <u>E</u>нчик показал гостье и тонюсенькую подшивку нового еженедельника. Софочка полистала свежий номер, обнаружила заметку с подписью "З.С." (так Зайка подписывается). Пробежала взглядом: "Сегодня выявилось, у алии-90 целых восемь самолюбивых лидеров, что создает ситуацию, известную из басни Крылова о лебеде, раке и щуке. Одни лидеры тянут к партии "Ликуд", те, кто из Сохнуга, - к рабочей партии, и т.д. Алию пытаются растащить по партиям, враждующим друг с другом, обессилить. По утверждению старожилов, это постоянная тактика истеблишмента. Так было и в семидесятых годах, и позже".
     За этим чтением ее и застала Зайка. Сказала Софочке утомленно:
     - С нашей алией каши не сварить. Я начинаю думать, что дурацкий гонор - качество национальное. Еврейская приниженность обернулась тут гипертрофированным подчеркиванием своего "я". Власть на этом играет, как на губной гармошке.
     Софочка разволновалась. - Ох, Зайка, не лезь в собачью свалку.
     - Софочка, Саша выступает! - крикнула она возбужденно. - Хочешь взглянуть? Возьми стул.
     Софочка вздрогнула, поглядела на дверь зала с опасением: оттуда выплывал сизый дымок. Она взяла раскладной стул, уселась за спиной Зайки, чтоб ее не было видно с трибуны.
     Саша сегодня особенно несолидный, в старой футболке, ушастый, всклокоченный - мальчишка мальчишкой! Черная кипа опять сдвинута, свисает на ухо. Вокруг шум, но микрофон, как для уличного митинга, усиливает каждое слово.
     "И чего он опять про мафии?! - недоумевала Софа. - И слово какое ужасное выкопал: "сращивание". Сращивание политики и уголовных структур...
     - В заключение, хотел бы обратить ваше внимание на еще один аспект болезненной израильской темы "Кто еврей?" - продолжал Саша. - нееврей, который добровольно взваливает на себя нелегкую ношу еврейства, заслуживает по Галахе поддержки и уважения...
     Большинство зааплодировало, а Софочка стала повторять в затылок Зое испуганным шопотом:
     - Он меня видит! Он меня видит! Зоя повернулась к ней в недоумении. -Да он на тебя не смотрит!
     - Ой, дура я! - вскинулась Софочка. - Разве меня закроешь твоей стрекозинной фигурой?! Зайка, я буду ждать тебя в садике, на скамейке. - И зашуршала своей широченной юбкой - чуть не бегом к выходу.
     Зоя выскочила следом, из приоткрытой двери вырвались крики:
     - Лидеров из Сохнута на мыло!.. Олимы всех стран, соединяйтесь на помойке!
     Софочка пошла навстречу Зое. - Что там было... такого? "Еврей - нееврей..."
     - Никак не договорятся, кому сесть князем на Путивле. Ох, Софочка, дед у меня был мудрый, говорил: каждый народ заслуживает то правительство, которое имеет... Вот, пустили по рядам листовки, на посмотри.
     Софочка взяла листовку, на которой было напечатано сверху "Конфедерация новых репатриантов "AM ЭХАД" ("Народ единый"). И перед текстом эпиграф:
     "Не дай себя похоронить!
     Мы здесь с тобой не за похлебкой,
     И не за ношеной обновкой.
     Сюда рвались мы, чтобы жить!"
     - Это он! - воскликнула Софочка, оглядевшись тревожно. -Он такие стихи пишет, я знаю.
     Эли уже ушел. Енчик, которому был доверен ключ, открыл для них кабинет деда. Кабинет чуть побольше Зайкиного, и тоже весь в фотографиях и рисунках. И опять на полстены Щаранский.
     Софочка хотела по-дружески предупредить Зайку, чтоб не лезла в дурацкие драчки на трибунах, не стоят мужики того и вообще "не чепляй лихо", как говорит отец... Но сказать это не решилась, лишь показала пальцем на карикатуры.
     - В обеих комнатах по Щаранскому. Чего вы к нему прицепились? Живет тихо, в партийные вожди не лезет.
     - Ох, Софка! Да он спит и видит, как ему в партийные вожди выскочить. По всему вижу, честолюбив ...Но - Эли слышал от него самого!- миллионы долларов американец дал ему с условием, что он не будет создавать партию. Коли так, скажи, на мой взгляд, об этом прямо! Ребята, я бы рад возглавить, но... золотая цепь. Приходится ходить, как пушкинскому коту, все по цепи кругом. Никто бы его не попрекнул: деньги не ему лично, а для алии. А он, вместо этого, теоретизирует во всех газетах, что "русская партия" вредна.
     - Так. может, он так и думает?
     - На здоровье. Но скажи всем и о золотой цепи! Не бросай на себя тень! А то Эли, вот, убежден, что Щаранский хитрит-подыгрывает истеблишменту: сбивает волну. И выжидает момента, чтоб толстосумы сами вытащили его в большую политику, Без риска... А, может, все не так? Эли потерял здесь жену и просто недоброжелателен к благополучникам?!.. - Зоя подошла к окну с разбитой рамой, потянулась к форточке. Софочка внимательно оглядела ее от волос, туго связанных на затылке "конским хвостом" до туфлей-лодочек. Лицо у Зайки, когда она прилетела, было как мукой присыпано. А теперь румянец играет. Брови, правда, начали выгорать, жаль. Раньше брови, как и "шамаханский" разрез глаз, взгляда не оторвешь! Худа правда по-прежнему, ключицы остренькие.
     - Зайка, знаешь, как тебя Дов зовет? Шамаханской царевной... Ой, Зайка, не знаю, что мне делать?!
     Зоя круто обернулась, спросила с искренним участием, что стряслось?
     Говорили шепотком. Софочка объяснялась многословно: сама себя понимала плохо. Зайка выслушала подружку, плотно сжав тонкие губы, потом сказала, вздохнув: - Знаешь, Софка, у врачей есть принцип: "Не навреди". Боюсь и я навредить... - Пошептались еще немного. Наконец, Зайка высказала такой совет: - Знаешь, у мамы есть любимая поговорка: "не по-хорошему мил, а по милу хорош". Кого любишь, тот...
     - Ох, Зайка, я люблю сыночка!.. Как же ему без отца?!
     Софочка приехала на старенььком "Форде" Дова, предложила Зое отвезти ее домой. Зоя попросила подождать минут десять. Ей осталось принять трех человек, принесших рекламные объявления. -Посиди, Софья, тут, хорошо?
     Усевшись за стол, она достала из ящика кипу обращений к читателям. Эли интересовался, что бы они хотели прочесть в новом еженедельнике?
     Первым постучал сухощавый блондин лет тридцати в блеклых по моде джинсах. Отрекомендовался: Арон, кандидат математических наук. Протянул свою рекламку, сказал, каким шрифтом ее напечатать, какую дать рамку, чтоб выделить текст.
     "Все понимает, - подумала Зоя. - Деловой парень, немногословный". Понравился ей. Пробежав обращение Эли к читателям, сказал, что в новом издании ему не хватает портретов тех, кто не растерялся, чувствует себя здесь, как дома.
     - А то вроде одни неудачники приехали, смутьяны-критиканы.
     Однако, едва блондин заговорил о себе, сразу потускнел в глазах Зои.
     - Я просчитал, что больше всего денег получу, развозя на дом лекарства. И занялся этим.
     - А математика в отставку? - удивилась Зоя.
     - Как?! Именно она позволила мне просчитать, чем заняться в Израиле, что выбрать...
     Вторым появился пожилой небритый человек. Хромает, на костыле. Сказал, что он инсталлятор, открыл свою мастерскую. Всем доволен. Одно плохо, - заметил огорченно: - Не помогаем мы друг другу. - И рассказал на прощанье израильский анекдот; бродит человек по мелководью, раков ищет. Бросает их в ведерца. Одно из них прикрыто фанеркой, другое открытое. Объясняет любопытному, почему второе ведерко не прикрыл. "Тут израильские раки. Кто лезет наверх, того за ногу назад..."
     Вслед за хромым зашла приветливая тетка из Кишинева. Дородная, с тремя подбородками. Взглянув на письмо к читателям, выразила желание прочесть в газете рассказ с продолжением: - Про любовь в парадном: чтоб романтично!
     В Израиле тетка всего год, но на ней уже и колье с бриллиантом и золотые браслеты на запястье позвякивают. Заметив удивленный взгляд Зои, пропела:
     - Где взяла-а? Наворовала! Пятнадцать лет воровала. Только не говорите, что вы не воровали: в Союзе все евреи воровали.
     Едва за ней закрылась дверь, Зоя не смогла удержаться от возмущения:
     - Ну, и монстр! Пятнадцать лет воровала. Теперь жаждет развлечений, романтика ей нужна. Любовь в парадном... Эли сказанул бы ей словечко...
     Полгорода проехали, а Зоя нет-нет, да и вспомнит ее, встрепенется.
     - Ну, монстр!.. Думает, газета для нее создана...
     Возле дома выбралась из машины, поблагодарила Софочку. У дверей оглянулась. Софочка не уехала, сидит у руля неподвижно, лицо в слезах. Зоя кинулась к ней: - Ты чего, Софа?
     Софа хлюпнула носом. Положила руку на свой выросший живот, медленно вылезла из машины. Произнесла горестно: - Зайка, ты меня презираешь!.. Как же нет?! Пришла к Дову по объявлению - продаваться. А теперь вообще ... вот, не знаю, что со мной. Что делать?
     - Дура ты, Софка! - воскликнула Зоя, глядя на заплаканное лицо подруги. - Разве ты продаваться шла?! Запихнуться в щель, чтоб не затоптали. Спрятаться и от всех и от себя.
     - Значит, ты меня понимаешь! - И они обе заревели, обнявшись.
     - Ну, так как же, Зайка, - спросила Софочка, проводив Зою до парадного. Поехать мне в этот Кфар Хабат или ну их всех к лешему, мужиков?
     - Хочешь на детишек взглянуть? Ну, и погляди...
     Утром у Софочки не завелся ее "Фордик". Всегда заводился, а тут не завелся. "Судьба", - произнесла Софочка упавшим голосом. Набрала номер Дова, сказала недовольно:
     - Конь твой мертвый!
     - Овес, наверное, на нуле.
     - Есть, есть овес, четверть бака.
     - Четверть? А куда правишь?
     - В... Тель-Авив.
     - Э, дамочка, чего вдруг? Если назвал "дамочкой", значит, что-то не по нему.
     - Дела есть!
     - Гусь, не осложняй себе жизни. В Тель-Авиве рули к моему офису. По городу не езди. Лучше в автобусе.
     "Жадина, - сказала она самой себе. - Решил на мне сэкономить". Знала, он вовсе не жадина, не в этом дело, но почему-то хотелось думать о Дове с неприязнью.
     - Так что тебе в Тель-Авиве?
     - В госпиталь! - выпалила она, чувствуя, что щеки вспыхнули. - По своим делам... По каким? По женским! Что ты пристал?
     - По женским? - Голос Дова сразу стал встревоженным. - Слушай внимательно, - приказал он. -Никаких автобусов и пересадок. - И он стал объяснять, как завести машину, спронуть ее с места. - А ежели не пойдет, кликни прохожих, чтоб подтолкнули. На ходу заведется.
     Софочка вернулась к машине. Оказалось, в расстройстве не закрыла дверцу. Возле прохаживался незнакомый парень в замасленном комбинезоне. Вспомнилось предостережение Дова, у которого недавно увели уже вторую машину: "Двери на ключ! Район наш воровской. Каждый третий - автомеханик". Приказала парню в замасленном комбинезоне: - А ну, толкни! Давай-давай! - Повернула ключ зажигания раз, другой, мотор зачихал, забился и - заработал на больших оборотах.
     "Судьба?! - Жаром отдалось в висках. - Господи Бож-же, спаси и помилуй"
     Нажала на педаль газа, махнув парню рукой в приоткрытое окошко, мол, счастливо оставаться...
     
     Глава 6 (29). А Я ВООБЩЕ ШИКСА".
     
     Когда Софочка доехала до поворота на Кфар Хабат, мотор заглох. Не дотянула. "Бож-же мой, где справедливость?!" - воскликнула в панике. Счастье, что в багажнике Дова чего только не валяется. Проголосовала, стоя на дороге с маленьким бидончиком в руках. Затормозил первый же водитель, седобородый старик в черной шляпе, надетой на засаленную кипу, сползшую на затылок. Поглядев на бидончик, а потом на округлый живот юной женщины, сказал, бензин есть, что за вопрос?! он отольет, сколько надо, но не знает, как это сделать.
     Софочка не раз видела, как одалживают бензин в Израиле, отвинтила пробку на баке, опустила в бак тоненькую трубочку, втянула в себя воздух. И тут же выплюнула трубочку, что бы, не дай Бог, не глотнуть вонючей отравы. Глотнуть не глотнула, но полный рот набрала, едва отплевалась. Бидончик налила доверху.
     Старик в черной шляпе головой покачал. Воскликнул удивленно: - Вейзмир, какие теперь еврейские девушки! Пьют бензин, как пасхальное вино!
     - А я не еврейская девушка, - вырвалось у нее зло. - Я, по-вашему, шикса!
     Один автобус с детьми уже вырулил на дорогу, но второй еще стоял у дома, когда Софа издали увидела Сашу. Одна его нога на земле, вторая на ступеньке автобуса. Не садится в машину, глядит в сторону шоссе.
     "Успела! Успела!" - обрадовалась Софочка, припарковывая "Фордик" у ближайшего дома, не то белого, не то выбеленного, как украинские мазанки.
     Автобус полон детишек, и смуглых, щекастых, и болезненно бледных, тощеньких. Все оглянулись на огромную, как гора, женщину в широком сарафане.
     - Это Софа, - представил ее Саша. - Она тоже из России и такая же непослушная, как вы.
     Дети засмеялись и принялись рассматривать апельсиновые деревья, посаженные вдоль дороги.
     Когда автобус выкатился на широкое иерусалимское шоссе, Софочка уже знала все про сашину командировку. Саша был в Москве, затем в Гомеле и еще в нескольких белорусских городах, пораженных чернобыльским взрывом. Привез больных детей для лечения. Деньги дали хабатники, те самые, что с бородами, но без пейсов. Оказывается, чернобыльский ребе был славен на весь мир... правда, не то сто, не то тысяча лет назад. На кладбище Чернобыля похоронены самые знаменитые еврейские раввины.
     А Саша тоже хабатник? Интересное кино! Только где же его борода? Какие-то кустики торчат, уж лучше бы брился! Ясно: искали хабатника, знающего русский язык. У Саши язык дай Бож-же! Вот и послали в помощь врачам: отбирать детей, отравленных радиацией. Сейчас он стал детям и отцом, и матерью. Иные родители, сказал, обещали двинуться в Израиль, вслед за своими чадами, других от своей бульбы не оторвешь. 'Там хорошо, где нас нет", твердят. Дети окрепнут и вернутся к ним.
     Маленькой синеглазой девочке с голубым шелковым бантом стало вдруг плохо. Саша посадил ее на колени и принялся декламировать стихи про доктора Айболита. И тут же запнулся, будто забыл, что дальше. Девочка, а за ней и все ее соседи начали ему подсказывать. Черноглазого мальчугана на заднем сиденье подташнивало, Софочка присела рядом, призналась, что и ей тоже плохо, шепнула:
     - Давай вместе дышать ртом. Глубоко!.. Ой-ой, помогай!.. Что? Бензином запахло? Так я принимаю для аппетита по столовой ложке, два раза в день.
     - Ну да?! - Мальчик открыл от удивления рот и забыл, что его тошнило.
     Вытянули шейки и другие, с ближайших сидений. И тоже морщились от едкого запаха. Софочка импровизировала: ей после Чернобыля заменили сердечный клапан. Новый работает на израильском керосине.
     - Ну да?!
     Так и доехали...
     Первой освободилась от врачебного осмотра неказистая крупная девочка чем-то похожая на нее, Софочку, когда ей было лет двенадцать. Стеснительная угловатая - дичится, забилась в угол.
     Софочку словно током ударило. Между ней и этим ребенком разница в пять-шесть лет. Живи она не в Норильске, а в Гомеле, были бы и у нее такие же серые малокровные щеки... Как складывается жизнь! Случайно не отравили, случайно не зарезали. Было и такое, - едва спаслась в Норильске от пьяного хулиганья. Возникло теплое чувство соучастия: не только притихших детишек, но и ее. Софу, автобус с тихим кондиционером привез врачевать, греть жестким и целебным израильским солнцем.
     - Я буду с детьми, - заявила она Саше тоном самым решительным, вернувшись в Кфар Хабат... - Что?.. Будто вам не нужны нянечки? Да не за деньги. За спасибо, ага?! - И с категоричностью, перенятой у Дова. - Буду утром, лады?..
     Она была очень горда тем, что каждое утро, как и Дов, едет на работу, и даже не за спасибо: стали платить немного. Правда, мыть шваброй полы уже трудновато, нагибаться, тем более. Но зато развлекать ребятишек, разучивать с ними песни - второй такой няни не было. "Я по натуре горлан", говорила, улыбаясь, и вечерами пела детям и "Коробочку", и "Золотой Иерусалим", и белорусскую - про бульбу и, самую любимую в те дни в жарком Кфар Хабате, вызывавшую у детей слезы - про перепелочку. "А у перепелочки ножка болит. Ты ж моя, ты ж моя, невеличка..."
     Сердце сжалось, когда пшеничные косички - только из аэропорта - спросили ее, не заругают, если попросить еще сосиску, половинку, а?.. "И можно даже съесть второй апельсин?!"
     Вечером, когда укладывали спать самых маленьких, пятилетний мальчуган потянул ее за подол сарафана и зашептал доверительно:
     - Няня, попроси, пожалуйста, чтоб меня любили. Софочка обхватила его обеими руками, прижала к себе, сказав, что его любят все-все, а он повторял и повторял свое. Оказалось, "любили" у малыша означало, - поцеловали перед сном.
     - Мамочка всегда так делала.
     По ночам они снились Софочке, эти ее бледные, худенькие чернобыльские дети. Она гнала "Фордик" по иерусалимскому шоссе, радуясь каждой новой встрече с ними. "Перепелочки вы мои, невелички..."
     Как-то зашла в канцелярию, Саша стоял в углу и молился, раскачиваясь взад-вперед. Это был день откровений. Софочка думала, молиться - это значит что-то просить, вымаливать у Бога. Потому и поинтересовалась у Саши, что он вымаливает? Саша посадил ее возле себя за стол, у которого работал. Объяснил, слово "молиться" на иврите "лхитпаллель", возвратный глагол, - судить, оценивать себя. "Бог не нуждается в моей молитве. Я нуждаюсь в ней. Критически оцениваю свои поступки и мысли..."
     - А ты не придумывешь? Ты придумщик! - Она поинтересовалась, чем он занят. Оказалось, Саша задумал спор с миссионером, который обращает несчастных обозленных олим в христианство. Для начала переводит на русский Тору, пятикнижие Моисея. Это занятие она посчитала несерьезным: ведь Библия переведена уже сто лет назад. Сама видела у Зайки древнее синодальное издание.
     Саша, выслушав ее, взял листочек, перегнул пополам и быстро написал несколько слов. Слева то, что напечатано в синодальном издании по-русски, справа - точный перевод с оригинала. Сказал, оригинал видел еще до посадки, у бывших дружков из МГИМО, которых готовили "в греки". Выстроились слова столбцами. В синодальнем - рай, в оригинале - сад. Слева "и будете, как Боги", а в оригинале - "и будете, как великие": Бог у евреев один.
     Различия эти представились Софочке несущественными, а вот на одном задержалась. В синодальном - народ. В оригинале -толпа. "Елки-моталки, как сказал бы папаня!"
     - Не может такого быть, Саша, не дураки ж переводили? - воскликнула она. Саша достал из ящика стола толстую книгу в черной обложке. Показал название: "Библия, книги священного писания". Перепечатано с Синодального издания". Открыл Евангелие "От Матфея", дал пробежать то место, где написано: вышел к толпе Понтий Пилат, а первосвященники и старейшины "возбудили народ". И говорят Пилату все: "да будет распят..." И рядышком: "Еще сильнее кричали: "да будет распят". Кто эти "все", кричавшие еще сильнее?
     - ... Из текста явствует: толпившиеся перед Пилатом. В греческом тексте, самом древнем, который только мог достать, так и сказано - толпа. А в русском переводе? Пилат "умыл руки перед народом". И далее уже только так: "И отвечая, весь народ сказал: кровь его на нас и детях наших". Так кто кричал: "распни его!"? Толпа или "весь народ"? - Саша, побарабанив нервно по столу, предположил, что переводили для Синода, видно, бывшие народники, которые всегда толпу почитали народом, и ошибка эта, гипертрофированная Лениным, вышла России боком... Теперь ты все знаешь, Софа, - Саша улыбнулся. - Какие последние слова Иисуса перед смертью? "Господи, прости их, они не ведают, что творят". А кто, по той же версии, кричал: "Кровь его на нас и детях наших!", "Распни его!" Толпа, быдло. К кому же припали и ухом и сердцем поколения, которые резали евреев? К Мессии или к быдлу?.. И Мессия ли он, в таком случае: слово Мессии царит...
     Вот так, Софочка, все ты поняла. Кстати, знаешь что сказал мне Петро ном зачатии...
     На другой день Софа снова приоткрыла дверь канцелярии, осторожно заглянула, чтоб не мешать. Саши не было. Сказали, улетел за детьми. Вернется через неделю. И тут только поняла, дети детьми, она их, своих "невеличек" не оставит, но мчалась она каждый день, ни свет ни заря, к Саше. Разве ей в Израиле хотелось когда-либо столько петь, хохотать без причины - просто от того, что живешь на свете.
     Софа, человек действия, неопределенности не терпела. Она отмечала в календаре каждый прошедший день и, когда пришло время, вызвалась ехать в аэропорт, встречать, хотя все отговаривали, боясь, как бы не родила по дороге?.. В огромном пустом автобусе, -только шофер-марокканец, да она,-Софочка задумалась о своих ясных и, в то же время, совершенно запутанных отношениях с близкими ей мужчинами. Дов - вне сравнения: в нем есть и правда, и доброта, хоть он и жмотистый израильтянин. Она испытывает к нему такое же чувство благодарности, как некогда к учителю физкультуры, который вытащил ее из воды на Енисее и откачал, вернул к жизни. Конечно, она прекрасно относится к Дову, даже по-своему любит его. Она представила себе черные, широко расставленные, как у быка, глаза Дова, которому сообщает, что уходит... "Ну, не сволочь я?" Все в ней воспротивилось самобичеванию: "Так что ж, выходит, из-за того, что меня спасли, я должна отказаться от Сашеньки?! Зачем тогда спасали?! На вечном спасибо жизнь не проживешь, семьи не построишь. Дов ведь прямо сказал: жениться он не может. И никогда не обещал, вот! Мои будущие дети мне не простят безотцовщины. Мать у них вроде приблудного щеночка Жушки - интересное кино!
     Вопреки правилам, автобус для детей из Чернобыля разрешили подать прямо к самолету. Саша был изможден, казался почерневшим. Она кинулась к нему, к детям.
     - Ты теперь у нас постоянно? - спросил он как бы вскользь, когда увидел ее.
     - Если ты не передумал, - ответила она и испугалась своей решимости. Вечером позвонила Дову. Детишки из Белоруссии прилетели, она останется в Кфар Хабаде на ночь. "Не беспокойся..."
     - Сашка прилетел? Как выглядит?
     - Страшен, как смертный грех...
     Закончила разговор, к трубке протянул руку рав Бенцион, которого Саша почему-то назвал "футболистом". Лапище у рава Бенциона, как у отца. И даже волос на пальцах такой же светлый. Софочка поежилась: отцовской руки побаивалась...
     Рав Бенцион прикатил с проверкой, посколько его сшива тоже дала деньги на детей Чернобыля, он оставался здесь на ночь, сообщил жене, чтоб не тревожилась. Потом стал своих детей подзывать. Самой старшей, Фае, сказал, чтоб не пила молоко, а взяла кефир, сыну что-то объяснял про компьютер. Так со всеми поговорил. Обещал, что не опоздает, и они все вместе пойдут в бассейн.
     Когда рав Бенцион ушел, Софочка приблизилась к Саше почти вплотную и спросила севшим от волнения голосом, едва слышно:
     - А ты тоже будешь таким отцом?
     Саша "от счастья ополоумел", - видела Софа - А, может,. Растерялся?" Когда дети легли спать, задержался в столовой, где она меняла на столах скатерки, послушал, как она пела тихо-тихо. "А у перепелочки ножка болит".
     Софочка оборвала себя на полуслове. Вытолкала Сашу из столовой: кто их знает, хабатников бородатых, как они смотрят на ночные песнопения молодых женщин. Да и рав Бенцион тут. Начальство. Навредишь Сашеньке. Под хупой они не были. Неизвестно, будут ли, поскольку она, чтоб им всем провалиться, шикса. Пускай шикса, но ведь не приблудная Жушка... Софа снова подумала об отце и знакомых. Интересно, как они отнесутся, узнав обо всем? Отец скажет: "Такая же авантюристка, как мамочка". И, наверное, всплакнет. Зайка, подружка единственная, кинется обнимать. Ободрит: "Смелость города берет". Софа внезапно почувствовала, что завидует Зайке: ей по закону хупа. Вынь да положь! К тому ж они с Сашенькой ближе по духу, они лучше подходят друг к другу... "Ну, нет, - оборвала она себя. - Чего это меня понесло?!"
     На другое утро, по дороге в Кфар Хабат, она бросила машину на тихой боковой улочке и вышла на центральную улицу Иерусалима - "Кинг Джордж". Помедлив, отправилась в Главный Раввинат Израиля. Вход - мрамор, как во дворцах. Посетители говорят вполголоса. Точно в страхе. Сама трусила очень, потому к здоровущему, похожему на борца секретарю в черной шляпе подошла решительным шагом. Коротко объяснила, что она еврейка только по отцу, но хочет, чтоб ее ребенок обязательно родился евреем, а не гоем.
     Секретарь взглянул на нее как-то искоса, в недоумении выпятив подбородок в редкой бороденке, и разразился целой речью, из которой она поняла, что это дело долгое и сразу не делается.
     Софа не поняла и трети сказанного, но знала: если в израильском мисраде чиновник завелся надолго, - дела не будет.
     - Мне ждать некогда, - перебила она говорливого секретаря. - Мне рожать через неделю.
     Секретарь исчез в дверях, которые были за его спиной, наконец, выглянул, махнул рукой, беседа, мол, окончена, идите.
     Софа пошла, да только не к выходу на улицу... Раввины, сидящие за столами и у стен, взглянули на нее с таким удивлением, словно она прибежала в Главный Раввинат показывать фокусы.
     Софочка повторила, кто она и чего хочет. Старик в кипе с золотой окантовкой, похоже, главный, все гладил и гладил молча бороду. Борода длинная, как у Черномора. От Черномора, известно, ничего хорошего ждать не приходится. У Софочки стали ныть ноги. Наконец, раввин помоложе, располагавшийся у дверей, спросил, чем объяснить ее желание: - Вы хотите выйти замуж за еврея?
     - Да!- воскликнула Софочка с энтузиазмом, и тотчас появился борец-секретарь, который один раз уже показал ей на дверь.
     ... Они меня вы-ыгнали, - рыдая, сообщили она обеспокоенному Саше, к которому кинулась.
     Саша лишь улыбнулся:
     - И должны были выгнать, - ответил он спокойно. - В нашем еврейском законе сказано, иноверец может стать евреем лишь восприняв иудаизм. Ни по какой другой причине.
     - Я не иноверец, я безверец! Сашенька, а тебе, по этому закону, на мне можно жениться?
     - Нельзя. - Взглянув на ее лицо, добавил торопливо: - Но, как говорят сейчас в Москве, если очень хочется, то можно.
     - Без хупы?
     - С хупой, не волнуйся. Только вначале вместе поучимся.
     - И тебе за парту?
     - Мой раввин в ешиве сказал, что я, по Галахе, не должен был слушать твое соблазнительное пение...
     - Бож-же мой, какое счастье, что ты еще не все знаешь! - И с непосредственностью и страстью, которую он так любил в ней: -Чтоб они сгорели, нудники проклятые!
     Утром, к завтраку, Софочка вышла не в халатике, а в стареньком платье с цветочками, в котором впервые появилась у Дова. Сообщила недоумевающему Дову, что "Фордик" в полной сохранности, на месте, а горючего залила полный бак.
     - ...А сама... так уж случилось, решила уйти на волю. - И опустив глаза: - Ты же меня не берешь замуж.
     - К Сашке уходишь? - мрачно спросил Дов. И чтоб не сорвалось грубого слова, воскликнул: - Хорошенькая воля, не приведи господь! Он же кипастый!
     Она задышала взволнованно, груди заколыхались вверх-вниз, и Дов не сдержался: ткнул ее в плечо легонько.
     - Напялят на тебя парик, вспомнишь нашу волюшку.
     - Саша сказал, что возьмет моего ребенка, как своего!
     - А я что, отказываюсь?! Всю жизнь от меня уводят моих детей. - Лицо Дова стало таким, что она попятилась. Продолжала объяснять, но Дов отвернулся, и по его напряженной спине почувствовала, люто ругался. Софочка вначале от испуга схватилась за живот, прикрыла его.
     А потом Софочке стало жалко Дова и, вместе с тем, ее охватило долгожданное чувство радостного облегчения: сказала все сразу, не испугалась, не стала от страха "тянуть резину". Отправилась в свою комнату собирать вещи.
     Оставшись один, Дов тяжело опустился на диван, долго молчал и, куда только злость девалась? Стал вдруг думать о Саше без раздражения. "Прилетел, тощенький, в чем душа держалась. И вот на тебе! Не ожидал, что ли? Они молодие.. Да и характер какой?! Лубянке в морду плюнул, в карцерах голос терял, а гляди-ка - живехонек. На постройке под бульдозер шмякнулся, власть усралась. И тут, вот... Глаз положил, и все! Подстрелил мою гуську... Поколение такое напроломное, что ли? Сквозь стены рвутся."
     Взглянул на часы - поздно. И не смог уйти. Хотелось проститься по-человечески. Постучал в ее дверь, приоткрыл. Взглянул, как собирается. Складывает на подоконнике колечко, броши, кулон, сережки модные, размером с колеса, - все золотое дерьмо, которое надарил ей. Обернулась на шорох, сказала: тут будет все твое, на окне - оставляю.
     Дов усмехнулся горестно: - Гусь, не обижай меня. Что твое, то твое.
     Софочка притихла, не ответив и глядя испуганно поверх головы Дова. И вдруг стала медленно заваливаться на бок...
     Все же успел Дов довезти ее до Хадассы. К вечеру Софочка родила мальчика. Назвала Соломоном, в честь деда. Имя библейское и потом подсластить своему отцу пилюлю.
     Из родильного отделения ее увез Саша... Спасибо Иде Нудель, дала адресок, куда приткнуться на первый случай. В доме было несколько квартир, превращенных одинокими матерями в "коммуналки", и Софочка наслушалась всего. Ей было жалко худющих изможденных соседок, хотя некоторые утверждали с горделивым отчаянием, что их никто не бросал, сами ушли от своих пьянчуг. Так ли, иначе ли, поднять ребенка без отца и родных - не сахар.
     Через неделю-другую завела среди них подруг. Особенно Софочка привязалась к своей соседке по квартире, улыбчивой пышнотелой бабуле Нонне со странными зелеными и торчком, как у ежа, волосами ("лет ей этак под тридцать", определила Софа). У "бабули" Нонны росло двое детей, а Соломончика встретила как собственного сыночка; "третий, но не лишний", весело сказала она.
     Одного Софа не ожидала - "бабуля" Нонна была истово религиозной, зелень на голове оказалась париком.
     Кухня - общая. Софа согласилась соблюдать кошер: не мешать молоко с мясом, не выключать свет в субботу. Софа вначале восприняла это как игру: "Черный-белый не берите, "да" и "нет" не говорите..." "Бабуле" кто-то подарил хитрую плиту, в субботу весь день была горячей.
     Оказалось, "бабуля" Нонна - физик-теоретик, доктор наук, сама приспособила к дареной плите что-то вроде компьютера. Излишество, конечно, но... удобно.
     Но вот зачем "бабуля" сама пекла перед субботой пышние халы? Софа и понятия не имела, что в Израиле существуют люди, которые пекут себе хлеб. Как в сибирской деревне. Здесь в любом супермаркете халы аж до потолка. Не удержалась, спросила раскрасневшуюся от жара плиты "бабулю" Нонну, зачем ей такая морока?
     - Домашняя хала добавляет субботнее настроение, - ответила та.
     Софочка отнесла "субботнюю халу" в разряд невредных чудачеств. К чудакам она привыкла. Отец у нее чудак, нет-нет, да и выкинет что-либо непонятное. "Не обрезай Соломончика", сказал. - Здрасте! Если уж он Соломончик!..
     Обо всех подобных "чудачествах" Софа задумалась позднее, когда узнала, почему "бабуля"- физик ушла от мужа.
     Ее выпустили из Москвы раньше мужа, его "по секретности" зацепили. На целых пять лет. Когда, приехав, он узнал, что жена стала религиозной, вскричал: - "Лучше бы ты мне изменяла, - это можно было б понять! чем связалась с пейсатыми!" Все его раздражало. В "шабат" нельзя включать свет, ездить на машине. Строгий кошер... В конце-концов, он впал в неистовство. Окунал кусок колбасы в молоко и ел. Назло! В субботу вызвал такси.
     Софа ощутила холодные мурашки на теле. Поежилась. Она назло ничего не делала, но ведь так же, как этот психопат, с усмешкой относилась к "причудам" Саши, хотя, видит Бог, и не думала его оскорблять...
     - Лады! - сказала она решительным тоном Дова. - Тут все ясно. Человек имеет право на веру, Но, скажите, бабуля Нонна, отчего у Стены Плача женщины от мужчин отделены. "Они мне мешают сосредоточиться на молитве", - ответила Бабуля, улыбнувшись.
     Хорошо, а вот Саша ходит к Стене трижды в день, а женщине это не обязательно. Хочешь молись, хочешь как хочешь.
     - Женщина кормит ребенка, по Торе это важнее молитвы...
     Софочка задумалась, тут у нее с Торой не было никаких расхождеий. Сашу выспрашивать о Торе не хотелось, "еще подумает, что подлаживаюсь", а соседку - сам Бог велел.
     Но сдаваться не собиралась. Парик на нее не напялят! Еще что! Но... чтоб никакой иронии! Ни бож-же мой!
     - Мучает меня дурацкий вопрос? - как-то решилась спросить, когда оба подогревали на "хитрой" плите молоко. - Ох, только не обижайтесь, лады? Я по доброму... Вот что хотелось бы узнать. Почему у евреев столько праздничной суеты? И не раз-два в год, а каждую неделю. Хозяйкам какая морока! Свечи на столе. На всех детишках праздничные платья. На девочках панбархат, его уж сто лет не носят! Опять же выключателя не коснись... Но ведь, бабуля дорогая, это же не Господь Бог придумал. Когда Библию сотворили, электричества не было. Автомашин тем более. Значит, запреты не от Бога. Раввины придумали, хитрецы бородатые.
     Бабуля Нонна дала Софочке истрепанную, без обложек, книжку на русском языке. Предупредила, книжка заветная, отцовская. Не испачкай. Тут все сказано.
     Софочка полистала вяло. Споткнулась на фразе: "Суббота хранила евреев больше, чем евреи хранили субботу". Софочка вздохнула тяжко: - Этого мне без словаря не понять. Бабуля Нонна засмеялась, воскликнула: - Почему? В России какие были праздники, кроме седьмого ноября? День танкиста, день артиллериста, шахтера, морского флота и прочее в том же духе. Был праздник в честь человека? Обычного, ничем не примечательного... Не вспомнишь? Я тоже не помню. Суббота - праздник в честь человека. Создатель дал тебе душу, так не чувствуй себя приниженным. Даже если у тебя нет ни мужа, ни работы, ни крыши. Храни достоинство. Просто от того, что ты человек, Творение Божие... Выжили бы евреи без субботы, когда их веками грабили, выбрасывали из дома, из родной страны?
     Софочка, вздохнув, сказала себе, что придется прочитать...
     ... Без Софочки дома было пусто, и Дов возвращался на свою виллу как можно позднее. Да и работы было невпроворот. Корпуса подымались. Пришло в Хайфский порт оборудование для завода бетонных изделий, купленное в Москве. У американцев такого не закажешь: не хватило бы "зелененьких". Да и не нашел у них такой машины - зачем американцам прокатывать панели для перегородок?.. Им не к спеху. Это машина для России и для Святой земли. Для аварийных ситуаций, чтоб с пылу, с жару. В России сколько себя помнит, всегда аврал: свистать всех наверх! То Хрущ в панике, то Брежнев в обмороке. И в Израиле не спокойнее.
     Приехав, Дов задержался у русского стана, посмотрел, как ползет, парит горячая бетонная лента, как разрезает ее нож. Советский нож выбросил. Заказал новый во Франции, в городе Лилле, особой закалки. "Гильотинной", смеялись Кальмансоны, французы на ножи мастера.
     Осмотрел нож из Лилля, закручинился. Вспомнил, как привозил Софе французский кухонный комбайн - "Робот". Любое мясо, рыбу - секундное дело - в крошево. Настроение мгновенно испортилось, по телефону орал так, что секретарша, усатая Хава, не решилась войти к боссу. Уехал в Иерусалим рано, весь вечер пил, думал о Софочке. Саше, об отце, о России, о том, что еще лет пять и зароют в Святую землю, а ему, без Бога жизнь прожившему, оно без разницы, Святая ли, грешная.
     Калмансоны-старики тут же увидели, хозяин не в себе. Узнали стороной, что стряслось. Как только Саша появился в прорабской, обступили его, попыхивая сигаретами. Двух молодых подсобниц выпроводили, цыкнули на своих безусых олим, чтоб не наломали в таком деликатном деле дров. Угостили Сашу еще теплым домашним пирогом, налили апельсинового сока. Обиделись когда отказался. А затем завели разговор - прямой и грубоватый, как со своим:
     - Ты как, Сашок, взаправду на Софочке женишься? С чужим ребятенком берешь?
     - А что? Не одобряете, старики?
     -Так разве ж она тебе пара?! - воскликнул старик Кальмансон с опилками на комбинезоне.
     - Ты парень мозховитый, с ниверситетом, - добавил его сосед с огромными красными руками каменщика. - А она хто есть? Холосистая лярва!.. На Холой пристани кинешь палкой в собаку, а попанешь как раз в такусеньку.
     Саша сжал губы, чтоб не отвечать. Все увидели, рассердился. Толкнули каменщика, чтоб "сбавил обороты". Тот поправился находчиво:
     - ЗдоровА она для тебя. Вот и усе! Ты тощенький, а она? - И показал руками, какая она есть.
     - Потому и хочу жениться, - ответил Саша. - Я тюремный задохлик, да и отец был болезненным. Хочу, чтоб мои дети были, как один, гренадеры.
     Не поняли, пошутил он, "отбрехался", чтоб последне слово за ним осталось, или всерьез. И бросили на прощанье: - Нужны тебе хренадерши, Сашок, бери наших, кальмансонок. Одна в одну девки. Кровь с молоком!
     Дов несколько дней не выходил на работу. Пил, матерился, скрипел зубами. На телефонный звонок брата ответствовал, что он, Дов, ныне в новом чине. В каком?! "Отставной козы барабанщик!" -И бросил трубку.
     Проснулся на полу. От телефонного дребезга. Снова - Наум. Спросил, видел ли Дов "Нью-Йорк Таймс". От пятого мая.
     - Я, брательник, читаю нынче только поваренную книгу! - Дов бросил трубку на рычажки. И опять звонок Наума.
     - Ты что, в мерехлюндии? Сегодня буду в Иерусалиме, застану?
     Вечером звонок в дверь. Звонок у Дова не обычный, а заказной, немецкий, где-то Софочка наткнулась, купила. Исполняет мелодично без слов "Майи либер Августин" Софочке показалось, что это никакой не "Ангустин, .а переиначенный "Жил был у бабушки серенький козлик", знакомый с детства.
     Вошел Наум со своим потертым портфелем. Дов к этому времени принял ванну, выпил рассолу, который приготовила по русскому рецепту старуха-марокканка, водворенная после ухода Софочки на прежнее место.
     - Ну, что, здоровее стал? - мрачновато осведомился Дов. - Катаешься по Израилю туда-сюда, московский гений, ныне израильский пенсионер?
     Наум молча положил перед ним объемистый номер "Нью-Йорк Таймс". Газета измята, истерхана, видать во многих руках побывала.
     - Есть время, читай с самого начала, - сказал Наум. - А нет, вот отсюда.
     Дов крякнул и, - зря, что ли, Наум специально прикатил, -принялся читать. Добравшись до середины, поднял глаза на Наума, воскликнул в радостном возбуждении.
     - Садись, брательник! В ногах правды нет. С трудом осилив статью (о-ох, слаб в английском!), огласил виллу восторженным матерком. И сразу начал набирать номер телефона.
     - Элиезер Батькович! - вскричал. - Помнишь приезжали американы в гостиницу "Sunton"? Вот, родили наконец... А ты отчаялся? Ну, слушай!
     "Израильское правительство впервые открыто признало..." дальше чуть пропущу. То, что оно признало, мы всегда знали, а кое-кто по сей день в синяках с головы до ног. Далее... "Каждая попытка изменить что-либо встречает в правительственном аппарате такое количество противоречивых и враждующих между собой мнений, что в результате..." В результате мы еще не вылезли из собачьих будок, а ты сидишь в газетке. Все, как есть.
     - Ну? - вяло произнесли на другом конца провода.
     - Что, ну? Неведомый мне ученый по имени Алвин Рабушка из Стаффорд Университи, институт Гувера, предупреждает: "Израильские руководители не делают никаких усилий, чтобы взглянуть в лицо надвигающейся катастрофе... в израильской экономике... Вместе с грязным..." Или черт знает, как точнее перевести, отвратительным, что ли?.. Погоди, что "вместе"?... Эли, я в грамматике запутался, но смысл точный: "Вместе с отвратительным фарсом, в который превращена русская эмиграция..." Чуешь, парень? Вылезло, наконец, шило из шамировского мешка! Прижгут сукам пятки... Ну, дальше ты знаешь. 93 процента земли в руках государства. Дашь в лапу чиновнику, - выделит клочок, не дашь, - гуляй на ветру. Гистадрут держится эа свою мошну зубами, вопя про социализЬм, который он в гробу видел в белых тапочках. Посему американские евреи строят промышленность в Гонконге и на Тайване, а у нас инженеры метлами машут... Далее. Власть выгодными... или, не знаю, как поточнее, блатными, что ли, должностями в промышленности манипулирует, в расчете на будущие политические одолжения. Хорошо копают, Элиезер! А, даже вот что: "Катастрофические экономические условия гонят советских эмигранток на панель..." Автор баба, что ли? Мужику бы это разве представилось в трагическом свете?... И еще: "Эмигранты заливают алкоголем проблемы..." Н-да... Элиезер, ты пойми, до сих пор все, и американские, и израильские газеты, даже самый крошечный осколок правды всегда сопровождали тирадой, выгораживающей наших бездельников... Что? Ты видел хоть раз, чтоб правду об Израиле выпускали на волю? Только с конвойным, который эту правду прикладом между лопаток. Балансируют храбрецы на канате, как родимая "Кол Исраэль", красотка патентованная... Ну, так... Что еще? Предвидит "Нью-Йорк Таймс", что безработица приведет к ужасным демонстрациям... Ну, это шамирам легкий ветерок. Евреи стекла бить не будут. Загонят бунтарей в розовый садик у Кнессета, за оградку из железных прутиков, и пусть поют... И вот еще, в завершение. Член финансовового комитета Кнессета на вопрос газеты заявил, что никакого плана, который бы остановил ужасное увеличение безработицы, и в помине нет. Слушай!
     "Нам срочно нужен план... Но я не верю, что какие-то изменения последуют..."
     - И я не верю, - послышался тихий голос на другом конце провода.
     - Элиезер! Правда вылезла на свет Божий. Ведь эту статью прочтут не только чикагские сионистки, которые от Израиля откупаются, а там хоть трава не расти. Не только наши мафиози, да советские старушенции, - те, что поехали как бы в эрец, а "завернули за угол", в Штаты или Австралию, и потому, из чувства легкой виноватости и, конечно же, "еврейской солидарности", любую критику израильских прохвостов считают "антиизраильской". Прочтут, намотают на ус и все те, кто дают миллионы на Израиль - у них голос есть. Буш прочтет, он тоже не безголос. Впервые выпустили правду без конвоя, безо всяких "Извините, любимые до слез". С другого конца провода донесся вздох: - Правда опоздала на жизнь, Дов1 Это сказал и о себе, и обо мне умный человек, я с ним согласен... Спасибо за красочный перевод. Статью я читал. Три недели назад. Но, все равно, спасибо... - И в телефоне ту-ту-ту. Отбой.
     Дов положил трубку. Не выдержал - выругался:
     - И Элиезера добили, воры! Слышишь, Нема! Как забредет в Израиль талант, хоть в чем талант, так его кулаком под вздох. Под плач Арика Шарона о еврейском гении, который, сука такая, ну, никак не желает жить на Святой земле. Господи, да как тут пустить корень, когда дустом выводят!.. Выпить хочешь? Помянем раба божьего Элиезера добрым словом... Ну, извини... - Плеснул в свой бокал коньяку, выпил залпом. Поглядел на брата с хитроватым прищуром:
     - Нет, ты скажи, Нема, нужно нам государство Израиль или нет?
     - А где б ты был сейчас, орел, без еврейского государства? Гнил на тюремном погосте.
     - И то правда, некуда деваться. На этом они, гниды, и жируют. Еще две-три таких статьи, как им отвертеться? Миру очки втереть, Бронфмана успокоить. Гистадрут, все равно, краюхи не отдаст, у любого инвестора большую половину отрежут: отдай - не греши! лопочут, суки, в оправдание: мы еще свой "изЬм" до крыши не довели. Кабланы, тем боле, туману напустят...
     Неделю Дов не отходил от нового стана, вздохнуть некогда. В субботу поднялся рано. Включил радио. Комнату заполонил торжествующий голос диктора: завершена операция "Соломон", участвовало до полусотни самолетов. Более четырнадцати тысяч эфиопских евреев выхвачены прямо из-под носа наступавших повстанцев, которых, ради такого гуманного дела, Буш лично просил задержать наступление на Аддис-Абебу на одни сутки. Радио ликовало, Дов отправился в свой офис в приподнятом настроении. Вечером собрал за "королевским столом" всех знакомых. Даже Зайку с матерью не забыл, вытащил из недавно снятой для них квартиры. А Сашу не пригласил и Софочку тоже. Остальные все тут. И Элиезер, и профессор Аврамий. Пригубили коньячку, расселись полукругом вокруг телевизора. На экране черные мальчишки с белыми номерами на лбу. Их обнимают, поздравляют. Зайка в слезы, у Элиезера глаза горят. Зааплодировали, как в театре. Правда, когда вели плотно сбитую толпу эфиопов, окружив их веревкой, чтоб не разбрелись, Элиезер хмыкнул насмешливо: - Вот это абсорбция! Мечта рава Зальца...
     Хорошо посидели. Пили и за эфиопов, и за израильских летчиков, которые провели блестящую операцию. Зайка играла на рояле "Иерусалим наш золотой", все подпевали с энтузиазмом.
     На другой день, поздно вечером, позвонила Зоя, сказала Дову, что она из автомата и у нее только одна телефонная монетка - асимон..." Если можно перезвоните по телефону номер..." Тут же перезвонил, услышал тоненький голос:
     - Мучает меня вот что, Дов. Почему надо было ждать последней минуты? Рисковать летчиками, выхватывать эфиопов чуть ли не из-под гусениц танков, задержанных Бушем. Я прочла, эту операцию начал еще Менахем Бегин много лет назад... А потом чего ж? Охладели к эфиопам? Выбирали выигрышный момент, мальчишек-эфиопов, подвиг своих летчиков, что б какой-то свой "ляп" - провал, вранье царей схоронить поглубже? Прикрыть? Отвести внимание?
     Дов задумался, повел плечами, будто налили ему за шиворот холодной воды.
     - У тебя все, девочка? - Положил трубку, лег на диван, сказал себе: - Усекла, а? Может, и так... Прав Элиезер: статья в "Нью- Йорк Таймс", считай, уже забыта. Мир рукоплещет подвигу .. Царевна Шамаханская! Вот кого на смену шамирам. Господи, какую молодежь теряет несчастная Россия! Ах, какая деваха!
     На столе, под пресс-папье, лежали два билета на концерт в иерусалимский Беньяней Аума. Иетуда Менухин, прощальный концерт. Позвонил Сусанне Исааковне. - Пойдете? Бери свою Зайку, приходи - билеты оставлю на контроле. В конверте для вас, лады?
     Вечером, затосковав в одиночестве, тоже отправился на концерт. Купил еще один билет. Ждал Сусанну Исааковну с Зайкой до третьего звонка. Они не пришли...
     
     Глава 7 (30). "RAPE. НАСИЛИЕ."
     
     Никогда у Софы не было такого хриплого страшного голоса. Она рыдала в телефонную трубку, повторяла бессвязно:
     - С Зайкой-то... С Заинькой что случилось?! Она заперлась, не хочет никого видеть!
     - Что случилось? Возвращается в Москву? - кричал Дов. -Схватила СПИД у зубного врача? Ну, что ты ни мычишь, ни телишься?! - Мучившая Дова уязвленность ("Отставной козы барабанщик...") вдруг прорвалась, он потом не мог себе этого простить: - Не пошла же она по объявлению "сопровождать" кого-то.
     - Дурак ты старый! - взорвалась Софочка, обретая дар речи. -У тебя что на уме? Изнасиловали Заиньку!.. Что-что? Изнасиловали! Боимся, наложит на себя руки. Может быть, уже... Я минут десять барабанила в дверь обоими кулаками. Мертво! - И заплакала.
     - Так откуда ты взяла?
     - Сусанна Исааковна звонила Эли. Дов выскочил из дома, на ходу натягивая безрукавку и пытаясь застегнуть поясок на зеленых армейских шортах, в которых летом ходил на работу. Так и прыгнул в свой "пикап", не застегнув пояска.
     Шоссе опять забито машинами. "Пробка". Где-то авария, что ли? Шоссе здесь было новым, обочины большие. Как в Штатах. Не раздумывая, Дов свернул на обочину и рванулся вперед, обгоняя ползущий впритык транспорт. И пяти минут не прошло, дорогу ему преградил полицейский автобус, мигавший тревожным синим огнем. Дов выскочил из машины, подбежал к пожилому полицейскому в черном кепи, невозмутимо поджидавшему очередного наглеца, для кого и закон не писан.
     - Куда мчишь, летчик? - Полицейский офицер все оправдательные речи наглецов знал наизусть и не скрывал усмешки. Внимательно глядел на нарушителя, пока тот объяснял свое. Вдруг посерьезнев, сказал: - Если это, летчик, обычная хуцпа, ты сядешь в тюрьму. А пока за мной! - И поднес к губам микрофон.
     Когда пробились сквозь заторы к новому жилому массиву, возникшему в предместьи Хедеры, туда подъехала, без огней и сирены, другая полицейская машина. Из нее вышли два офицера. Один из них - женщина в черной пилотке на голове, почти такая же молоденькая, как Зоя. Она достала из планшета опросный лист, узнала у Дова, кто он и в чем дело, и они поднялись на четвертый этаж, к дверям, пахнувшим свежей масляной краской.
     Позвонили, постучали. Никто не ответил. Дов сказал, что он каблан, выстроил этот дом и что у него есть своя связка ключей от квартир.
     Зоя заперлась изнутри в маленькой комнатке. Ключ остался в замке. Дов рванул дверь раз-другой. Зоя лежала на диване, уткнувшись лицом в подушку. Услыша голос Дова, подняла голову. Дов рванулся к ней.
     - Ты жива, слава Богу! Где мама?
     - Дов? Это вы, Дов? - И словно коснувшись провода высокого напряжения, задрожала, забилась.
     - Мама где, спрашиваю? Мама?
     - Мама... не знаю.
     Сусанна Исааковна примчалась, запыхавшись. Женщина-полицейский офицер пощупала пульс Зои, взглянула на ее зрачки. Попросила, чтоб их оставили наедине.
     Дов и второй офицер, неразговорчивый мужчина лет сорока со шрамом от виска до подбородка, вышли, вместе с Сусанной Исааковной, в пустую гостиную, в которой стояли лишь стол и две белых табуретки, одолженных у Дова, и тут услышали от матери Зои все, что произошло.
     - Кто-то постучался, я открыла, как обычно в Москве, не спрашивая. Вошел парень лет двадцати пяти, рослый, плечистый, смуглый. Я подумала, марокканец... Нет, объяснил, я - сабра, ваш сосед... Особые приметы? Не знаю... Бровь рассечена, на шее золотая цепочка. На руке золотая печатка... Вспомнила! У него нет двух пальцев на руке, безымянного и мизинца. Сказал, это армейские дела. Огляделся, спросил участливо, давно ли приехали? Не нужно ли помочь, поднять, подвинуть что-нибудь тяжелое? Ничего не требовалось, поскольку у нас мебели еще нет. Поинтересовался, на чем мы спим? "Внизу, в бомбоубежище, - сказал с улыбкой , - пылятся матрасы. Вполне приличные. Бомбоубежище заперто, ключ у балабайта. Хотите, сбегаю?" Тут вышла из спаленки Зоя, поздоровалась. Отправились к балабайту. Не застали. Парень предложил повторить визит утром. Я с утра хожу по канцеляриям, мисрадам этим, Зоя подала голос: - Мне на работу к двенадцати. Могу подождать...
     Он ушел, а на другой день, когда меня не было, принес ключ от бомбоубежища и отправился с Зоей туда. Зоя села на один из матрасов, попробывать, можно ли на них спать? У парня вдруг глаза стали, как у зверя... - Сусанна Исааковна закрыла руками лицо, зарыдала беззвучно. Полицейский офицер принялся ее успокаивать, Дов показал жестом, не надо. Тяжело опускаясь на табуретку, живо представил себе, что чувствует сейчас эта женщина, у которой в России убили сына и она помчамсь, бросив все, в Израиль спасать дочь...
     Полицейский офицер сказал, что они найдут насильника, по особым приметам, и что дело само по себе, не слишком сложное, типовое. Он только полгода, как переведен в это подразделение, и уже какой случай! Насилуют новоприбывших. И вовсе не кровавые маньяки, а нормальные вроде ребята. Просто какое-то наваждение. Раньше этого не было. Зачем открывают двери незнакомым? Израиль такая же страна, как и все.
     -Н-да, - буркнул Дов. - Но женщины из России про сие еще не знают... - Он вышел в коридор и, вынув из чехольчика, притороченного к поясу, трубку радиотелефона, позвонил Аврамию Шору, объяснил, в чем дело, просил взять на себя и эту ношу. - Не дай Бог, девчонка наложит на себя руки.
     И как в воду глядел...
     Когда они спустились вниз и Дов, проводив полицейских, ждал Аврамия, Зоя выбросилась из окна.
     Хоронили ее возле Хедеры, города более древнего, чем Иерусалим. Зарыли на холме, рядом с солдатом, недавно убитом в Ливане.
     Едва справились с Софой. Она упала на могильный холмик, закричала: "Зайка, как же я без тебя!" и завыла, как воют только на российских кладбищах. Укусила Дова, который пытался оттащить ее от могилы, отбивалась изо всех сил. А потом рухнула на землю, как подкошенная.
     Из-за Софы не обратили внимание на Сусанну Исааковну. Когда показалась скорая помощь, и Саша с Довом потащили Софу к машине, Елиезер закричал: - Сусанна! Что с Сусанной?! Вернитесь! На той же санитарной машине увезли и Софочку, и Сусанну Исааковну, потерявшую сознание. Дов и Саша поехали следом. Софочку забрали домой вечером. О Сусанне сообщили: в критическом состоянии. В реанимации. У нее тяжелейший инсульт. Навещать пока нельзя...
     Дов названивал в полицию ежедневно и, наконец, там подтвердили, что личность насильника установлена. Имя не назвали. Не имеем права, пояснили. Это дело суда.
     Дов выждал еще неделю, позвонил в суд. Оттуда сообщили, что дело не получено. Еще через неделю секретарь суда сообщила, что никаких дел об убийстве вообще не поступало... "Ах, вы об изнасиловании! - воскликнула. - В Хадассу возят и возят женщин-олим. Они стреляются, вешаются, травятся, хотя их никто не насилует. Суд решит, что было причиной смерти.
     Дов выматерился и... установил личность насильника сам. Тут же, у балабайта, к которому приходили за ключом от бомбоубежища. Балабайт, молодой парень в солдатской гимнастерке, покачал головой, ответил - не сразу, правда, поколебавшись, походив взад-вперед, - что знает того шутника, вместе учились: "Такой сонный, добродушный, - и кошки не пнет. Уверен, у него и мысли не было: совершает что-то ужасное. - Добавил сердито: - Это наши газеты, знаете. Внушили, все женщины из России шлюхи: наводнили Хаяркон, по набережной не пройти-не проехать". Вздохнув, показал групповой снимок выпускников израильской школы, где были засняты и он, и сосед, приходивший к Зое...
     Дов попросил у него школьную фотографию на сутки, переснял, увеличив, круглую, добродушную физиономию насильника. Сделал несколько копий. Одну оставил у себя. Остальные раздал Саше, Элиезеру, Аврамию. Софочка потребовала, чтоб сделали копию и для нее.
     Она и увидела насильника - осенью, в Иерусалиме, на улице Бен Иегуда. Он вошел перед ней в банк "Мизрахи", а потом встал в небольшую очередь. Софочка достала фотографию, которая всегда была с ней. Некоторое время раздумывала: он или не он? Рубашка с блестящими пуговками, брюки сиреневые. Тот простачок, а у этого все пижонское. Когда парень брал со стола клерка бумагу, его беспалая рука бросилась в глаза... Софочка испугалась, вскрикнула негромко, - вокруг стояли посетители, за стойкой сидели банковские клерки в черных кипах. Кому сказать? Она кинулась к телефону-автомату, позвонила Саше.
     - Не выпускай его из вида! - наказал Саша. - Еду! Он бы, конечно, легко ушел, этот рослый парень с модной женской гривой на затылке, но, ничем не обеспокоенный, переложил взятые в банке деньги в портмоне, оставив "одну Голду" - так называл Дов купюру в десять шекелей с портретом Голды Меир, небрежно сунул бумажку в карман полосатой рубашки и уселся за столик в кафе. Софочке были хорошо известны и полюбившаяся ей кафе "Атара" с ее воздушными тортиками, и вся эта часть улицы Бен-Иегуда, закрытая для транспорта, где столики расползлись по мостовой, а возле них, сменяя друг друга, постоянно играли музыканты.
     Толпа вокруг уличных музыкантов все росла и росла, в скрипичный футляр летели мелкие монеты.
     Софочка заметила Сашу издалека. Дождавшись его, показала глазами на парня с гривой на затылке, который, допив кофе, тоже бросил сдачу в скрипичный футляр и направился к выходу.
     Саша сделал шаг к нему, но Софа схватила его за рубашку, задержала, инстинктивно предостерегая от столкновения. Саша стал озираться по сторонам, видно, искал полицейского или армейский патруль. Как на грех, поблизости не было. А гривастый уже поднялся вверх до угла, свернул за него. Саша бросился следом.
     - Я побегу вниз, там всегда солдаты! - крикнула Софа, но Саша не оглянулся. Он настиг и остановил парня, сказав, что у него к нему дело.
     У парня сузились глаза. Видно, заподозрив что-то, он рванулся и стал уходить широкими шагами. Саша бросился за ним, схватил за плечо.
     Парень был выше Саши на голову, а в плечах вдвое шире. Он без труда отбросил Сашу, процедив сквозь зубы:
     - Смерти ищешь, русский? - И потянулся к карману сиреневых брюк.
     Саша схватил его за руку, но тот вывернулся и, подставив Саше ногу, швырнул его на тротуар. Саша поднялся с окровавленной щекой и снова бросился на парня, хоть и понял, что подмять его не в силах, а если он вооружен...
     Парень, видно, умел драться, был обучен по науке. Он сгреб Сашу и вывернул ему руку за спину. Саша, преодолев боль, подпрыгнул и ударил его головой в челюсть. Отскочил и, сцепив пальцами кисти рук, - так отбивался в лагерях от уголовников, - ударил изо всех сил по шее. Тот качнулся и, не удержавшись, рухнул спиной на тротуар. Раздался глухой характерный звук разбитой кости. Парень остался лежать, из его затылка текла кровь.
     Саша не отходил от него, дождался полиции, а затем и белой санитарной машины с красными магендовидами по бокам. Он и Софочка рассказали, почему началась драка.
     Полицейский патруль записал их имена и адрес. Прибывший вскоре пожилой офицер забрал у Саши теудат-зеут, внутренний израильский паспорт. Сказал, до завтра... Опросили всех свидетелей драки, их было множество. И умчались на машинах с синими мигалками, приказав Саше явиться на другой день в полицейское управление.
     Утром в управлении Сашу сфотографировали и в анфас, и в профиль ("как на Лубянке", подумал Саша нервно). И объявили, что молодой человек, которому проломили в драке затылок, пока жив, поэтому его, Алекса Казака, и отпускают. Следствие будет продолжено. Решит все суд.
     Суд назначили в конце лета, в новом "Бейт мишпат мехозит" - районном суде Иерусалима. Где-то, шептались взбудораженные олим, у черта на куличках. Чтоб никто не нашел...
     Третьи сутки дул хамсин. Небо было красноватым от песчаной взвеси, развеянной ветром Аравийской пустыни и закрывшей горизонт. В такие дни израильтяне покидают свои дома с большой неохотой. Однако, в этот день толпа "олим ми Руссия" штурмовала автобус, идущий в восточный Иерусалим...
     Саша Казак приехал с утра, как и было предписано. Договорился с Софой, что встретит ее около Дамасских ворот, на остановке автобуса номер двадцать семь. Софочка эту остановку проехала. Отправилась назад пешком, вдоль белых стен Старого города, которые здесь казались особенно высокими и точно вырубленными из скал. Стены крепостные, обомшелые, в траве и кустах, растущих на камнях.
     После гибели Зои Софа редко выходила на улицу: боялась незнакомых, боялась оставаться одной. Несколько раз к ней приезжал Аврамий, встревоженный звонками Саши. Вначале Софочка шла вдоль стены медленно, пугливо озираясь, потом ускорила шаги и припустила едва ли не бегом: не раз слышала. Дамасские ворота в Иерусалиме самые опасные. У Яффских ворот всегда спокойно, говорил Саша, у Дамасских постоянно что-то происходит. И верно: неделю назад женщину, еврейку из России, пырнули ножом, вчера гранату кинули в израильский патруль.
     Вот, наконец, и знаменитые ворота. Над аркой, в стене, вырублено окно. Или бойница. Темными силуэтами кажутся отсюда солдаты с автоматами, сидящие внутри бойницы. О чем-то беседуют. Софочка почувствовала себя чуть увереннее. И вдруг сердце оборвалось. Из ворот вывалила плотная толпа - одни мужчины, заросшие, бородатые. В белых арабских платках, куфиях, в длинных халатах. Глаза невидящие, поверх голов прохожих. Но вот один, другой, третий остановили взгляды на чужестранке, загородившей свободный проход богомольцев. Во взгляде, показалось Софочке, явная ненависть. Она стояла в толпе, обтекавшей ее, ни жива, ни мертва. Чужие, пряные и какие-то острые запахи от одежды и разгоряченных тел уже миновали ее, а она все еще не могла сделать и шага... Обмерла от страха, вскрикнула, когда Саша, подбежавший к ней, коснулся ее руки.
     Наконец, увидела знакомых олим. Они шли быстро, плотной толпой, почти как арабские богомольцы. Видно, не могли отыскать окружной суд "Бейт мишпат Мехозит". Прохожие то иврита не понимают, то про суд никогда не слыхали. Саша показал, в каком направлении надо двигаться.
     Добрались, наконец-то. Двери, как в арабских лавках, железные. Окна забраны сеткой. Дежурный не хотел пропускать всех, звонил куда-то.
     Стены внутри скучные: верх выбелен, нижняя половина выкрашена в серый казарменный цвет. Адвокаты, как монахи, в черном.
     Присмирели бывшие россияне. Идут по коридорам молча, держась друг за друга.
     Зал небольшой. Деревянные скамьи, как в сельском клубе, от стенки до стенки. Восемь рядов, всего-навсего. Казалось, и половина олим не разместится. Ничего, втиснулись... Судейский стол на возвышении. Над ним герб страны - семисвечник. Сбоку израильский флаг. Торжественно и... тревожно. Вот отгородка для обвиняемого. Войти - войдешь, а вот выйдешь ли? Олим теснятся, иные друг у друга на коленях. Судебный стол на возвышении за баллюстрадкой цвета натурального дерева. И там же почему-то телевизор. Позже разглядели, не телевизор, а экран компьютера.
     В зале народу, яблоку негде упасть. Появились ученики Саши-ешиботники в черных шляпах. Протолкались, встали у стен. За ними показались могучие Кальмансоны. "Вы что? - крикнул им Эли, - хотите утопить корабль?" Не утонул олимовский корабль. Поплыл дальше... Бывшие советские граждане волновались. Слышался шепоток, что судить собираются не насильника вовсе, а Сашу. Ведь он расколотил голову парню на виду у всей улицы, а кто докажет, что насильник именно этот человек, разбивший затылок, да и вообще "был ли мальчик?", как заметил с усмешкой Эли, сидевший в первом ряду напротив кресла судьи.
     Публика зашепталась громче, когда появился сгорбленный еврей в черной кипе на седой голове. Этого еврея с веселой фамилией Капуста продержали, без суда и следствия, в тюрьме Абу-Кабир двадцать девять суток. Только потому, что помешал директору гостиницы - "маона" избивать старика-постояльца. Судья, по просьбе директора, своего приятеля, решила проучить строптивого русского и приказала впихнуть его к уголовникам. А затем отправила жестоко избитого ими Капусту в психбольницу Бат-Яма, откуда старик был немедленно отправлен домой врачами, шутившими на прощанье, что привозить надо было не его, а судью.
     Капуста побывал в тюрьме Абу-Кабир шесть лет назад, и все эти шесть лет старик рассылал по всем израильским адресам, от Премьер-министра до контрольной комиссии, свои жалобы и просьбы разобраться и наказать обидчика - директора отеля, который, - это потрясло Капусту более всего! - лгал, положив руку на Библию.
     И сейчас, увидев знакомых олим, старик раскрыл чемоданчик, наполненный "слезницами", и воскликнул горестно, потрясенно:
     - За все годы мне не пришло ни одного ответа! Ни одного!
     Сильно подорвал несчастный Капуста веру русских олим в юстицию Святой земли, и потому начала суда ждали в полной тишине, готовой в любой момент взорваться, как перегретый котел.
     Выглянула из дверей за судейским столом женщина в черной накидке, обвела настороженным взглядом зал, скрылась. И тогда лишь показались судьи. Впереди шествовал старик в обычном одеянии судейских - в черной паре и белейшей рубашке с черным галстуком, в черной, хорошо отглаженной судейской накидке. Один из молодых Кальмансонов одеяние это не одобрил:
     - Это суд или крематорий? - громким шепотом спросил он соседей. На него зашикали..
     У судьи было узкое тонкогубое интеллигентное лицо, усталое, известково-белое, словно он никогда не выходил на жгучее израильское солнце. Старые очки в проволочной оправе были приспущены к кончику удлиненного, с горбинкой носа, что придавало старику добродушный и почти домашний вид. Так приспускают очки, когда вяжут или штопают носки. Да и глаза у судьи были не злые, а, скорее, печальные. Печальные еврейские глаза, которых никогда не оставляет тревога. Это обнадеживало...
     За судьей поспешили в зал две женщины в таких же черных накидках. Вбежала, на ходу раскрывая папки, маленькая толстушка, уселась за компьютер, расставив локти под накидкой и съежившись, точно ворона под дождем.
     Приказа на иврите "Встать, суд идет!" многие не поняли, но вскочили все: об этой процедуре советские люди были осведомлены хорошо.
     Новые олим вытягивали шеи: где присяжные? У кого спросить? Полетели записки к Эли. Он ответил, чтоб общественность заткнулась. "В Израиле английский суд. Все трое судей профессионалы".
     Молодые Кальмансоны восприняли новость спокойно, пожилые встревожились: юристов советский человек в годах опасается не меньше, чем психиатров. А тут еще и старик Капуста добавил страху, запричитав сдавленным голосом: "Засудят! Засудят!"
     Усаживаясь на возвышении, судья взглянул на Капусту строго и вопросительно: видно, русского языка не ведал; затем кивнул коменданту в армейской униформе без погон, застывшему по стойке "смирно". В присутствие ввели Сашу. Зал встретил его приветственным гулом и восклицаниями: "Не робей, Саша! Дуй до горы!"
     Судья впервые оглядел зал внимательно - настороженно и резко стукнул деревянным молотком. Секретарь суда, толстушка, сидевшая внизу, за компьютером, у подножья правосудия, прочитала обвинения. Зашуршала переворачиваемыми листами дела. И по залу сразу пополз шепоток: "Судят только Сашу..."
     Старый судья поднял глаза от дела и снова задержал взгляд на шептавшейся публике. Шепот зала перерос в ропот, когда моложавый прокурор начал пулеметить свою непонятную, на иврите, речь. Судья стукнул молотком раз-другой иредупредив, чго нарушители порядка будут немедленно выведены из зала.
     О судебных порядках в Израиле олим и понятия не имели, но все с детства почему-то помнили, что с полицией лучше не связываться, и постепенно затихли.
     Но когда прокурор назвал статью, по которой будут привлекать Сашу, очень заволновалась старая женщина, соседка Саши по гостинице "Sunton". Она провела полжизни в сибирской ссылке и, говорили, знает все кодексы мира. И действительно она была единственной в зале, понявшей, что по "прокурорской статье" Саше могут дать и год тюрьмы, и три, и все десять. Ее крики были искрой, попавшей в бочку с бензином.
     Через пять минут треть зала была выдворена за двери суда. Выталкивали эту треть из помещения или несли на руках, она успевала провозгласить, пожалуй, все стереотипы гневного сопротивления советского человека государству: "Кого судите?!", "Фашисты!", "Позор!" Только один лозунг выделялся своей новизной. "А еще евреи! - кричала старая женщина, не делая, впрочем, и попытки освободиться из рук охраны. - Евреи так не поступают!.. Не поступа-а-а..."
     Когда тишину, наконец, восстановили, судья попросил коменданта объяснить публике на иврите и по-русски, что за любой выкрик суд может привлечь к уголовной ответственности: есть особая статья "за оскорбление суда", и что шуметь, протестовать и, тем более, устраивать политические демонстрации ближе ста метров от здания суда, в котором слушается дело, по израильским законам строго запрещено.
     Потом судья дал выговориться всем свидетелям драки на улице Бен Иетуда. Их было многовато, и все они единодушно подтвердили, что зачинщиком был именно этот тщедушный парень, подсудимый.
     Пожилую марокканку с позвякивавшими монистами, которая принялась рассказывать, почему этот русский ударил свою жертву, судья прервал жестко:
     - Это к делу не относится!
     - Ка-ак не относится?! - воскликнул на иврите один из бывших зеков, приглашенных Довом. - Еще как относится! Посмотрите дело! - И он был отправлен за дверь. Рослые марокканцы в форменных черных кепи работали быстро и умело.
     Тягостное молчание не нарушалось до тех пор, пока нанятый Довом адвокат, польский еврей лет сорока, спокойный, щеголеватый, довольно известный в Израиле, спросил судью, хочет ли он узнать, отчего его тихий богобоязненный подзащитный нарушил параграф триста восьмидесятой главы УК Израиля - ударил спортсмена и нанес ему повреждение? И судья резко и громко произнес в ответ: - Нет!
     "Нет" на иврите "Ло". Что такое "Ло", в зале знали даже те, кто прибыл в страну две недели назад, и поэтому разноголосый шепоток: "К чему это "Ло"?, завершился истерическим женским возгласом, - вынесли Софочку, которая, вырываясь, пронзительно выкрикивала неизвестное суду слово "Вохра! Вохра!", и, в конце-концов, сбила с гиганта-полицейского его траурное черное кепи. Затем двое полицейских принялись выталкивать Петра Шимука, который, сопротивляясь, повторял одну и ту же фразу, так же понятную лишь бывшим советским гражданам: - Шемякин суд! Шемякин суд! Ше-мя-акин!..
     Женщины-судьи поглядывали в зал с недоумением и все возрастающим гневом. Старик-судья не реагировал ни на что. Лицо его оставалось бесстрастно-непроницаемым. Для него в этом деле давно не было никаких тайн.
     Поляк-адвокат, все заранее предвидевший, задолго до суда оповестил об особенностях дела прокурора. И по принятой в Израиле практике договорился с ним, что Александр Казак признает себя виновным. За это ему дадут минимальный срок. Тогда все обойдется без долгого прения сторон и взрывоопасной напряженности, которая возникала в суде почти всегда, когда судили кого-либо из национального меньшинства или олим. Адвокат предлагал даже все решить келейно... Саша тогда же посоветовался с Софочкой, она вскричала испуганно: - Без суда?! Никогда! В этом случае мерзавец ускользнет от расплаты.
     Никакие доводы адвоката не помогали. Саша согласился с Софочкой, когда выяснилось, что насильник - сынок чиновника мэрии (из "золотой молодежи") и к тому же уволенный по ранению офицер военной полиции. "Без скандала замнут..."
     - Хорош защитничек порядка! Где и кого он защищал?! - Софочка Сашины мысли схватывала на лету и всегда поддерживала, доказывая всем, что "Саша зря не скажет". - Конечно, спокойнее бы пойти по более привычному пути: "не чепляй лихо", но уж коли Сашеньку задели... Нет-нет! Пусть суд! На миру и смерть красна!
     - Сашенька, иначе упекут и не пикнешь! - твердо заключала Софа.
     И вот теперь, поглядывая как черные кепи несут к дверям очередного нарушителя порядка, старик-судья раздраженно думал о том, что все его опасения подтверждаются, и чреваты политическим скандалом.
     "Снова эта грязь,- с досадой повторял он про себя.- Снова запахи сортира". Старик поними под этим политику, - то, что уж много лет мешало ему жить без чувств стыда.Его первненец Шломо, его гордость, воспитанный в ешиве, чистый, как слеза, мальчик, став раввином, был выдвинут в Кнессет от "Мафдала", - партии, некогда преданной без компромиссов Торе и сионизму, а ныне пустившейся во все тяжкие... Каждые выборы, когда, не таясь, на всю страну показывали по телевизору, как обе партии, и социалисты и их враги -ликудовцы, бесстыже торговали министерскими портфелями, а известные раввины не брезговали шантажом, домогаясь денежных и выгодных постов, в обмен на поддержку самой чудовищной политики, - каждый такой регулярно повторяющийся предвыборный базар, над которым смеялся весь Израиль, он, судья, - государственный служащий и верующий еврей, лежал в постели с гипертоническим кризом.
     И теперь опять смердит. Так смердит, хоть нос зажимай! Вот уже неделю он и его коллеги выслушивают по телефону и лично просьбы известных в стране политических фигур отнестись сочувственно к пострадавшему мальчику из хорошей семьи, раненому боевому офицеру, три года подряд усмирявшему арабскую "интифаду". Ходатаи вспоминают при этом справедливые слова Голды Меир: как ужасно то, что мы, евреи, вынуждены стрелять в людей. И интонации такие, будто бесстыжие "торговцы портфелями" и в самом деле чувствуют себя виноватыми в том, что "мальчик из хорошей семьи" стал насильником. Напрасно звонят ходатаи, напрасно "разъясняют" и намекают: приговор будет объективным, даже если все они встанут на голову, а судей попросят о снисхождении лично Шамир или Перес.
     Конечно же он, как и все немолодые, много пережившие люди, был осторожен, этот старый и больной человек в черной судейской мантии. Особую осторожность, понимал, он должен проявить в этом, на первый взгляд, пустяшном деле. И от сына Шломо, изредка приезжавшего к своему старику, и из своей практики он знал, что история новейшей алии из России - театр абсурда, постыдная страница жизни государства. Не исключено, она завершится приговором Высшего Суда Справедливости Израиля. Лично он, в первую очередь, судил бы и раввина Зальца, главного паяца от абсорбции... Вонь и грязь! Вонь и грязь! Старый судья бросал под язык нитроглицерин и шел в присутствие...
     И сейчас, когда в притихшем зале - слышался лишь скрип казенных полицейских башмаков - судья подумал о том, что нет в Израиле более беззащитных существ, чем руские олим последней волны, которые не знают ни языка, ни законов и которых обманывают все, кому не лень... Помня это, старый судья считал себя не вправе возбуждать страсти, связанные с мерзостью, называемой "прямой абсорбцией" или "корзиной абсорбции", которая обрекает олим на нищенство, на страшный шок, копание в отбросах на рынках страны, о чем пишут сейчас все газеты. Нет, нет и нет! То судебное дело он сегодня не рассматривает...
     Правда, ранее он полагал, как само собой разумеющееся, израильская публика знает, драка на улице и изнасилование - это для слушания совершенно разные дела, два отдельных дела, и каждое из них должно рассматриваться другим составом суда. Теперь он видел воочию, что эти русские о том и не ведают. Или они, и в самом деле, доведены жизнью до такого состояния, что всех их надо лечить? Не случайно, психиатры считают, что волна самоубийств русских олим связана, прежде всего, с этим. Кто знает, кто знает?.. Конечно, он изучил все обстоятельства дела, но стоит адвокату коснуться этой раны, в зале начнется Бог знает что... И потому судья сказал адвокату, а затем повторил свое твердое "Ло". Уходя в судейскую комнату, старик попросил коменданта повторить публике об уголовной ответственности за нарушения порядка. Комендант выполнил просьбу судьи с армейской старательностью, и потому приговор выслушали молча. Да и протестовать, вроде бы, не было причины: Сашу Казака приговорили к двум годам тюрьмы условно и к году работ в системе "коммюнити сервис", в России это называлось "к принудительным работам", отправкой "на химию" и прочее. - Условно! Условно! - зашептались с облегчением. Правда, к тому же еще оштрафовали в пользу жертвы, бывшего офицера военной полиции. Но штраф никого особенно не обеспокоил. Дов говорил, что Саша отделается штрафом, который его, Дова, не разорит. А вот год принудиловки... Все же это не "решетка".
     Софочка, изгнанная из судебного присутствия, ждала Сашу на улице. Наконец, из дверей хлынула толпа, крича: "Условно! Условно!" Бросилась к автобусам: пятница - короткий день.
     Олим уже прошли, а Саша все не появлялся. "Бож-же мой, а что, не выпустят! Загребут - доказывай, что ты не верблюд!"
     Давно унялся хамсин. Израильтяне высыпали на улицы, отправились с полотенцами и простынями к Средиземному морю. - на пляжи, где "олим ми Руссия" можно было легко отличить от израильтян и северной белизной кожи и укрытиями - простынями, натянутыми на лыжные палки. Заволновались русские олим в своих палатках на лыжных палках, когда пришла весть: насильника, в другом заседании и другим составом суда, тоже приговорили на сколько-то лет условно и к штрафу, правда, на взгляд олим, астрономическому, да еще к году принудработ. Саша будто бы столкнулся с ним в доме престарелых, где и он, и Саша обмывали маразматиков и убирали за ними ночные горшки.
     После суда над Сашей Казаком многие олим заглянули и Уголовный кодекс Израиля, расспрашивали адвокатов, - знали назубок статью 345, из главы 5-ой. Изнасилование с нанесением побоев - четырнадцать лет тюрьмы... Значит, все, как в России?! Закон отдельно, а жизнь-житуха отдельно? "Шемякин суд!" - возглас Петра Шимука отозвался в олимовских кварталах, как эхо.
     Телефон Дова звонил и днем, и вечером, и разговоры чаще всего завязывались отнюдь не строительные. Дов видел, люди доведены до такого состояния, что мотуг отвести душу на ком и на чем угодно. В одном месте побили эфиопов, в другом - домовладельца, поднявшего квартплату вдвое. В третьем - ешиботника, который пытался усовестить матерщинников... В "Розовом садике" их теперь не удержишь... Он набрал номер Эли, сказал, котел может взорваться и что пора выпускать пар, иначе русский язык начнет доминировать и в израильских тюрьмах.
     - Мой тебе совет, Элиезер... - завершил Дов долгий разговор с главным редактором. - Суд над Сашей Казаком надо продолжить и провести свой суд. Общественный. Предусмотрен такой в Израиле, называется "Мишпат хавейрим". Нет, теперь уж вовсе не о драке и не о насилии над девушкой. Тот суд уже состоялся - другой суд. Наши шамиры дождались своего часа. Назовем суд так: о насилии над алией из России...
     
     Глава 8 (31). ИУДЕЙ ЕВСЕЙ ТРУБАШНИК
     
     Возбужденные олим, вышедшие из дверей окружного суда, еще кричали Софочке: "Условно! Условно!", еще торопилась к ней знакомая женщина - обнять и успокоить, а Софочка уже места себе не находила. Саша где? Сашу видели? Пробежала к автобусам толпа, а Саши все не было.
     Софочка вернулась в суд. А там никого. Ни в вестибюле, ни в коридорах. В зале словно весь воздух выкачали - духотища! Может, ждет на остановке? Заметалась туда-сюда... Приехала домой. И тут никого. Только Соломончик с соседкой. Покормила Соломончика, прислушиваясь к шорохам за дверью. Нет Сашеньки!
     Появился отец, сменил соседку. Вручила ему мальчика, а сама на улицу. Поняла уже, где Саша...
     Знакомый Саши по ешиве подвез ее на своей машине к старому городу. У "Котеля" он, только там... Бож-же мой, не выкинул бы чего?! Ведь опозорили, выставили бандитом, по которому тюрьма плачет. За что?.. От него всего можно ждать. Разбежится, да о стену головой!..
     К "Котелю" - западной стене, оставшейся от Храма Соломона, - "Стене Плача", спешат со всех сторон евреи в черных пиджаках, подпоясанных кушаками. Стучат, шуршат подошвы по каменному настилу площади, натертому миллионами подошв до блеска. То и дело слышится: - Маарив? Маарив?
     "Маарив" - самая известная в Израиле газета на иврите. Софа долго не могла понять, зачем евреям, по дороге к "Котелю", нужна газета "Маарив"? Ведь ничего другого не говорят, только спрашивают друг у друга: "Маарив? Маарив?" Стене Плача три тысячи лет, а им, подходя к ней, требуется знать последние известия, что ли?
     Не выдержала, как-то спросила у Саши. Он расхохотался. Оказалось, "Маарив" - вечерняя молитва. Окликают евреи друг друга: "Маарив?" По одному не молятся, норовят сбиться у "Котеля" в десятки. Тогда будет какой-то "миньян".
     - В "миньяне" надежнее, - объяснил ей Саша. - Не поняла? Ну, молитва проникновеннее.
     Все-таки сумасбродный народ евреи! Напридумывали себе разные слова, теперь мучаются с ними...
     Древний белокаменный проход на священную площадь Старого города "Мусорные ворота" - забит людьми. Большие голубые автобусы высаживают здесь, на тупиковой дорожной петле, туристов со всего света; их собирают в группки, ведут к Стене Плача; возле нее раскачиваются в молитве несколько групп евреев. Евреи все свои, знает Софочка, российского корня. В полосатых халатах - брацлавские. Молоденькие ешиботники тоже: кружатся, взявшись за руки, хороводом, притоптывая и напевая: "Ой, Умань! Вэй, Умань!" Неподалеку какие-то каббалисты, в белом с ног до головы. Тут Саши, вроде, быть не должно. Он, скорее всего, там, в углу, где раскачиваются, как заведенные, черные шляпы. Литваки.
     Вспомнила, как впервые привезла сюда Зайку, кинулась на мужскую половину, и - слезы из глаз. Вытерла лицо платком, перевела дух. Остановилась у гранитной ограды, метрах в пятнадцати от стены, среди туристской толчеи. Ветер доносил объяснения гидов на английском, немецком. И вдруг услышала по-русски: "Куда Иван Иваныч-то полез? Смотрите..." Оглянулась. Накрашенная моложавая туристка, в темном костюме с модными накладными карманами. Посмотрела туда, куда она указывала рукой. Пожилой сутулящийся человек в белой рубашке взял из ящика у входа кипу из бумаги. Прикрыл кипой лысый затылок и, придерживая ее рукой, заспешил к "Котелю". Вот он коснулся белой каменной глыбы пальцами, а затем прижался к ней лбом.
     - Молится, Иван Иваныч молится! - воскликнула та же женщина с испуганным недоумением.
     - А что?! - резко ответил ей спутник. Он повернул к ней свое дородное щекастое лицо советского "номеклатурщика" и добавил сердито и недовольно: - Семьдесят лет грешили, время и покаятся...
     В углу, у входа в грот, где хранятся священные книги, закружились в ритуальном приплясывании черные шляпы и меховые шапки-"колеса" хасидов. Те, кто молились у самой стены, повернулись к ним, стали хлопать ладошами в такт их притоптыванию, а затем, положив друг другу руки на плечи, все - и шляпы и меховые шапки, начали свое непонятное кружение-песнопение из одного слова: - На-ай, на-ай! Най-най-най! "Слава Богу, он здесь, Сашенька!"
     Саша двигался за низеньким стариком в широченной хасидской шапке из пушистого рыжеватого меха. Старик шаркал ногами, скользя отсутствующим взглядом по бесцеремонным туристам в бумажных кипах, которые подошли к танцующим вплотную.
     - Най-най-энейну! Най-най-энейну!.. - Старик в хасидской шапке наткнулся на одного из туристов, приостановился оторопело, видно, только сейчас увидел шеренгу зевак с "Кодаками" на груди, пригласил их широким жестом в свой круг.
     Туристы не вняли. Русские даже чуть попятились назад. Стариковский голос звучал, как и прежде, без досады, с веселым вызовом: - Най-най-энейну!.. Най-най-энейну!
     Софочка взглянула на свои часики. Хороводили уже десять минут, четверть часа и не собирались останавливаться. Старик-хасид начал раздражать Софочку: за его огромной шапкой и Сашу не разглядишь!
     Приблизилась новая группа туристов. Зазвучал английский язык. Длинная тощая англичанка зажужжала киноаппаратом. Подскочила охрана. Пресекла съемку. Дама невозмутимо бросила "со-рри" и достала из сумочки маленький театральный бинокль слоновой кости. Поглядела в него на хасидов, поджав губы в усмешке. Когда она отняла бинокль от глаз, Софа, преодолев робость, протянула руку, попросила: - На секунду, а? Пожалуйста, один момент!
     Лицо Саши было смазано, нечетко. Софа подкрутила окуляры. Теперь все оказалось в фокусе и крупно - Сашино лицо, сросшиеся брови полоской. Что с его глазами? Не поверила себе, подкрутила еще окуляры. Синие, точно один удлиненный глаз. Сашины глаза смеялись. Непонятные глаза, счастливые?
     Целый круг прошел Саша - снова счастливые. Как у ребенка. Второй круг завершил - опять счастливые.
     У Софочки похолодели пальцы. Он в своем уме? Опозорили на весь Израиль. Завтра во всех газетах доброжелатели объявят: из тюрьмы приехал, тюрьму и заслуживает...
     - Най-най-энейну! Най-най-энейну!., - неслось от вечных гранитых камней.
     "Когда-нибудь кончится это "энейну"?! Двадцать минут не переставая..." Снова поглядела на часы. Пора бежать, кормить Соломончика...
     Соломончик держит деда за палец, смеется. Дед сегодня веселый.
     - Все, доча! - говорит. - Расплатился.
     С кем расплатился, не спросила. Главное, работу нашел. То-то отец все сразу накупил, а коляска просто чудо техники, раскладывается как угодно. Для зимы - крытый экипаж, для лета - две палочки на колесах.
     - Молодец ты, папка! - Чмокнула отца в щеку. Хотела расспросить, какую нашел квартиру, но тут постучала "бабуля", поинтересовалась, не пришел ли Саша? У Софы неожиданно для самой себя вырвалось: не может ли бабуля одолжить ей немного муки? Отца попросила посидеть с Соломончиком: к приходу Саши испечет халу.
     - Ха-лу?! - У отца от удивления рот приокрылся. - Ты что, доча?
     Софочка бросила небрежно: - Тебе этого не понять.
     ... Саша постоял у дверей, зажмурясь и втягивая в сябя теплый запах печеного. Не сразу поверил, что пышную, с желтым отливом, поджаристую субботнюю халу испекла Софа. Испекла своими руками, для него. Поверив, забегал вокруг стола, радуясь, как ребенок.
     Зажгли субботние свечи, пригубили вина. Никогда еще не было у Софочки такой праздничной субботы. Сашенька сиял, пел своим тенорком субботние песни, даже не эаглядывая и молитвенник. Будто никакого суда не было...
     Ушел Саша поздно, на цыпочках, чтоб не разбудить детей. Из-за суда едва не сорвалась его очередная командировка. Теперь летит за детьми в Минск. Догонять израильских врачей, нанятых хасидской синагогой. Самолет улетал в воскресенье. С рассветом Софочка отправилась с Сашей в Лод, провожать. Дед остался с внуком. Вернулась в девять, к кормлению. Соломончик насытился, почмокал губами. Она уложила его в деревянную кроватку и услышала:
     - Ну, все, доча! Пора и нам ехать...
     - Ку-да?!
     - В Россию, доча?
     - Надолго?
     - Навсегда. Возвращаемся домой...
     У Софочки задрожали губы.
     - Ты им все простила? - спросил Евсей, и глаза у него стали холодными щелками. - А я им не прощаю, поняла?!
     У Софочки кровь бросилась в лицо.
     - С кем у тебя счеты, не знаю. А к Дову я сама пришла. По объявлению, по своей воле.
     - Са-ама пришла, - повторил Евсей зло. - Отца чуть в гроб не уложила. Когда узнал... - Он не договорил, отвернулся, начал поправлять одеяльце на мальчике.
     Когда Евсей Трубашник узнал, какое коленце выкинула дочь, вырвалось у него, как Софа и предполагала: "Вся в мамочку! Такая же б..." А когда огляделся, услышал столько подобных историй, что долго не мог придти в себя. Дети! Только от титьки, а идут в "сопровождение". Словечко придумали, чтоб смысл затуманить. А что тут затуманишь? Четырнадцать-шестнадцать лет босявкам, снимают школьные переднички и идут на риск любой заразы, любого унижения и глумления. Ставят себя на грань уничтожения. Что происходит с детьми?.. Но более всего Евсея поразило то, что произошло с Натальей Иосифовной, бывшим завучем норильской школы, женщины щепетильной, строгих сибирских правил. В Норильске родилась, в семье ссыльных инженеров. Ученики звали ее "усачем" или "гусаром" за бесстрашие и черные усики под добротным еврейским носом и боялись, как огня. Мужчины за десять метров останавливались, кланялись. А тут едва удалось наняться сиделкой в сумасшедший дом, обмывать синильную старуху за четыре шекеля в час. Прочитала Наталья Иосифовна объявление: "Хочу близко познакомиться с русской до сорока лет, которая понимает и любит классическую музыку. И адрес. Не раздумывая, поехала к незнакомому любителю классики в далекий по израильским меркам город. Добралась в полночь. Кровать у меломана одна... Утром вернулась в Натанию, где училась в ульпане вместе с Евсеем и, стараясь не выказать смущения, призналась подруге, заметившей смятение на ее лице, что в грехах вся, как в репьях, стыдно на себя в зеркало глядеть, однако о своей попытке вырваться из сумасшедшего дома не жалеет. Еще страшнее смириться с судьбой...
     Евсей глядел на нее во все глаза. Эта потерянная, кусающая губы женщина - Наталья Иосифовна?! Хватило мужества умчаться за тридевять земель без мужа, с матерью и дочкой, решилась, а что ее встретило тут?.. До какого состояния надо было дойти, с какой безысходностью и ужасом думать о своем будущем в Израиле, чтобы так сорваться?! Что же спрашивать с шестнадцатилетней девочки?! Умница, хоть аборта не сделала...
     Куда бы не поехал, судьбы таких девочек, как Софа, неизменно поворачивались к нему во всей своей откровенности. Отовсюду, со всех сторон. Ехал на такси. Шофер - веселенький юный сабра, увидел на тротуаре двух молодых женщин и, оторвав руку от руля, воскликнул со страстью, причмокивая толстыми губами: "А вот и ваши русские девочки!" - И подмигнул побагровевшему пассажиру. Никак он не мог взять в толк, чего это вдруг пассажир потребовал остановить такси и выскочил из кабины невесть где, оглашая улицу бранью.
     В другой раз Евсей чуть не избил человека на Центральной автобусной станции. Увидел, стоит уютного домашнего вида девочка со школьным рюкзачком за плечами, изучает расписание. Подошел к ней налитый вином самоувереный скот лет пятидесяти, принялся улещивать ее, уговаривать. У девочки лицо окаменело, словно слышать перестала. А тот наседает, настаивает, чего тебе по автобусам тереться, поедем в моей машине...
     Шагнул к нему Евсей Трубашник, да как гаркнет: - Ты чего, скот, к моей дочери пристаешь?!
     Рванулся мужчина в сторону, словно ему пистолетом в живот ткнули. Со страху едва под автобус не угодил... Глаза у девчушки засмеялись. Она сказала спасибо и шмыгнула в сторону, чтоб "отец" не подумал, будто у него появились какие-то права: она не искала покровителей... Горькое чувство не оставляло Евсея долго. "Доча" была не такой...
     И Софа думала, что он простит всех этих шамиров-пересов, скотов бессердечных, которые довели бывших россиян до нищеты, а гордых россиянок до риска самоуничтожения? Существовал когда-то в изуверских сектах России "свальный грех". Но ведь никогда его мотивом не был ужас...
     Эти и схожие с ними наблюдения и мысли жгли Евсея больнее, чем все остальное. Но и остального, увы, было достаточно. Уже первые дни жизни Евсея Трубашника в Израиле были омрачены неожиданными открытиями. В Центр абсорбции, в которой их поселили, пришли гости из Италии. Все гости почему-то говорили по-русски, к тому же с южнорусским "хеканьем". Как выяснилось, одесситы. Собирались в Америку, но посланец Сохнута уговорил их поменять маршрут. Всех "итальянцев" ждали в Израиле готовые квартиры, ключи от которых сохнутовец вручил им еще в Риме. Евсей подошел к сохнутовцу, который сопровождал "итальянцев", выказал свое удивление. Мол, люди выбрали Штаты, им тут красная дорожка. Мы прилетели в Израиль, нам шиш с маслом.
     Сохнутовец улыбнулся доверительно: - Так вы уже здесь, а их еще нужно заманить...
     Этого Евсей забыть не мог. Что это за страна, в которую надо одних заманивать, других везти по этапу, а потом всем и каждому набрасывать на шею банковский аркан, чтобы не кинулись в бега? Нет, что-то гнило в "датском королевстве..."
     Год он мел святую землю безропотно. Ждал квартиры, искал работу. Ненадолго обрел ее в электрической компании. Поскандалил, когда не взяли доктора Свечкова. Пришлось уйти... Тогда-то он и задумался о "еврейском чуде", пущенном здесь на распыл. Спросил самого себя, нужен ли евреям такой Израиль?
     Вскрик Саши Казака "это переодетые арабы!" воспринял, как гениальное прозрение. Бог ему помог, что ли?.. Они, и в самом деле, попали в арабский мир, который прекрасен только в арабских сказках. А в жизни - одно вероломство, ложь, презрение к человеческой жизни. По сути, все эти шамиры-пересы и есть переодетые арабы. С кем поведешься, от того и наберешься... Тогда впервые и пришла мысль о возвращении.
     Евсей Трубашкин ни от кого не скрывал, что уедет. Удерет, куда глаза глядят. С удивлением увидел, никого это в Израиле не волнует. Спокойно философствуют на всех встречах с олим: "Это закономерно. Сильные останутся, слабые уедут..."
     "Низкие души, ничтожества, - говорил Евсей. - Если Трубашнику за сорок, он слабый?!.. Если не желает без мыла лезть в задницу, подыгрывать "переодетым", как Эли, он - слабый?!" Обозвали "слабыми" самых головастых и гордых, нужных всюду, и тешат себя.
     В те дни Евсей предложил всем сторожам и уборщикам с докторскими степенями, всем российским ветеранам "никайона" (уборки, мытья) и "шмеры" (охраны) образовать комитет "ВОЗВРАЩЕНИЕ. Оставим "переодетых арабов"" наедине друг с другом..." -Этой фразой он и завершил свое письмо, которое газеты дружно отказались печатать, и оно стало "самиздатом".
     В комитете Трубашника не спорили "ехать или не ехать?" Вопрос был один: куда?! Евсей запросил несколько посольств, ходил к консулам и секретарям. В каждом говорил о "еврейском чуде". Его выслушивали вежливо, порой вставляя в рассказы русского изобретателя сочувственные междометия. Обещали посоветаться со своими властями. В конце концов, Евсей списался с норильчанами, разбросанными по всей России.
     Он был не злым человеком, Евсей Трубашник, он терпеливо выслушивал защитников истеблишмента из алии-70, "полезных исраэли", как окрестил их Дов, или своих, чудом устроившихся, глухих к чужим бедам, и сам радовался вестям, воскрешавшим надежду на то, что Израиль станет их домом. И, по правде говоря, был ошеломлен, когда понял, что может легко стронуть с места своими призывами половину русского Израиля. Хотя опрос, проведенный профессором Шором и другими социологами, мог бы его и подготовить, дав цифры ошеломляющие, скандальные: шестьдесят процентов алии-90 жалеют, что приехали в Израиль. Это, ни много ни мало, четверть миллиона человек! Нет, он вовсе не преувеличивал: еврейская катастрофа продолжалась!..
     Когда он пытался переделать свою статью об этом для ивритской печати, ему тут же возвращали ее, не читая, как только узнавали что она уже увидела свет в газетах на русском языке. Один из редакторов "Едиота", молодой жизнерадостный сабра, сообщил "русскому" доверительно: все, что напечатано там, - он показал рукой куда-то вниз, - в ивритской прессе перепечатываться не будет. Никогда. Таков неписанный закон.
     - Разбойничий закон, - вырвалось у Евсея.
     - Какова власть, таковы законы! - весело ответил юный сабра. Евсей в этом "Едиоте" так расстроился, что, выйдя на улицу, двинулся в противоположную сторону от дома.
     "Не просто загнали нас на галеры, приковали к веслам, но и думать о том не желают, слышать не хотят! Зачем волновать почтенную публику... Эли когда-то говорил, что они местечковые пираты на большой дороге, выдающие себя за сионистов, - умница он, Эли".
     Месяца четыре назад Евсею вдруг повезло. Отыскалась работа. Почти по специальности. Заводишко выпускал внутризаводской транспорт - электрокары, подъемники и прочее. Осмотревшись, Евсей понял, что попал в девятнадцатый век, и предложил хозяину план коренных преобразований. При небольших вложениях, он готов запустить конвейерную сборку. Заводик станет современным, выйдет на внешний рынок. Доход увеличится раз в пять минимум,-подсчитал Трубашник. И услышал от хозяина:
     - А зачем мне это? Ты знаешь, как трудно продать что-то?! Там свои законы, свои налоги. Наверняка вылетишь в трубу.
     Вначале Евсей подумал, что его подвел плохой иврит и его не поняли. Но очень скоро увидел: не инженер-изобретатель нужен хозяину заводика, а инженер-охранник, инженер-надсмотрщик. Тот и не думал переубеждать своего русского: "У меня работают арабы, - сказал он ему с удовлетворением. - Пока ты тут, рядом, я спокоен..."
     Памятная ему история доктора Свечкова, которому не дали работать над собственным изобретением, возратилась к нему, как бумеранг. "Спящий кот", - окрестил Евсей хозяина. - Не сможет, видите ли, продать. "Зачем мне это?" Он что, тоже из социалистов?" И приглядывался к нему с любопытством естествоиспытателя. По правде говоря, думал, что такая порода разведена лишь в России. Этот был, увы, куда хуже. Он, Евсей Трубашник, привык верить заводским руководителям и знакомым, особенно, когда спросишь "Честное слово?" и они подтвердят: "Честное слово!" Об этом моменте искренности его "котище", наверное, даже и не догадывался. Сотни раз видел, врет напропалую все и всем. Заказчикам, арабам, евреям, налоговым инспекторам: понятия стыда для него не существует. Публично скажет "да", совершенно точно зная, что "нет". Никакой совестливости даже перед своим внутренним "я",
     Реши он, Евсей, притереться к "Спящему коту", Израиль обернется раем... "В гробу я видел такой рай..." - сказал Евсей Трубашник себе и отнес три первых зарплаты в банк "Идут", надзиравший за должниками. Откупился...
     Так все и катилось, под горку. Однако вряд ли Евсей Трубашник приходил бы и от своего"кота", и от израильской рутины в такое остервенение, если б за всем, что видел, о чем думал, не жгла душу Софочка, доча, судьба ее...
     - Я уже заказал два билета. Себе и тебе, - деловито сообщил Евсей дочери. - Самолет "Эль Аль" будет рыдать всю дорогу, до самого Шереметьева. Софочка взглянула на отца с испугом.
     - Шереметьева? В Россию? Тебя в первом же трамвае назовут жидом, и ты опять полезешь на стенку.
     - А что такое жид, доча, ты имеешь представление? - В тоне Евсея появилось раздражение, которое он с трудом старался пригасить. - Жид, жидок - это трясущийся приспособленец... Вот если задержусь в Израиле, я точно стану жидом, по всем параметрам. А я, извини, гордый иудей.
     - У тебя же есть работа! - возмутилась Софочка. - От добра добра не ищут... Не мне тебя учить, отец, надо барахтаться тут. Бороться.
     - Бороться?! - усмехнулся Евсей. - Я два года только тем и занимаюсь. Это не борьба, доча. Это засада на дороге. Русское еврейство рванулось и напоролось на засаду. Зачем нам это? Время этнически чистых государств прошло. Осталось в девятнадцатом веке. Как только начинаются националистические игрища в "свои и чужие", - все! "Злой чечен точит кинжал". Государство на лжи - обречено.
     Лицо Софы приняло такое выражение, словно у нее вырывали зуб. - Ты что, не согласна со мной? Ты считаешь, что ...
     - А я его люблю! - вырвалось у Софочки стоном.
     - Кого?! Дова? Сашку? Ты и себя-то никогда не любила. Люблю, видите ли! Один герой-любовник жениться на тебе не хочет, мешают обстоятельства, другой не может, еврейские законы ему помеха. У тебя есть гордость? Тебя уже выгоняли раз из главного раввината, тебе мало?!
     - Саша сказал, все можно преодолеть. Принять гиюр. Это реальность.
     - Не для тебя!
     - А я его люблю! Я видела глаза Сашеньки у Стены Плача. Его ничем не испугаешь...
     - У Стены Плача, - с иронией произнес Евсей. - Для Саши Стена Плача - линия обороны. Сбили его с ног, отошел на новую линию окопов. Что ж, в этом есть резон: линия Мажино держалась два года, линия Маннергейма два месяца. Линия сиониста Хаима Бар Лева два часа с минутами... А эта - три тысячи лет и неколебима. Мы с тобой наверняка рванемся к этой линии обороны... если нас Россия в колодки закует, доча. Не раньше...
     - А я его люблю!
     - Любишь?! Оставайся! Подымешь Соломончика одна?
     - С Соломончиком в Норильск?! В тундру?!
     - Какой Норильск! Едем в Крым, к татарам.
     - К каким еще татарам? - Софочка всплеснула руками.
     -Татары в Крым возвращаются. И нам место найдется. Там норильчанин, из крымчаков, да ты его знаешь, дядя Мирон, твоя любимая черная обезьяна - его подарок. Я списался с ним. Под Феодосией военный завод. Сейчас там конверсия. Переводят его на мирные рельсы - ищут пути как выжить. Я им нужен, как воздух. Квартиру, оклад - все гарантируют. Татары хорошие люди. Нахлебались ой-ой!..
     - А Соломончик? - воскликнула Софочка с ужасом.
     - Чем имя Сулейман хуже Соломончика. Не бойся, доча, не пропадем...
     - Отец, Соломончику здесь лучше. Саша сказал...
     - Саша сказал, - повторил Евсей с горечью. - Ты что не видела, как его, горемыку, по стеночке растирали. Он теперь меченый, судом припечатан. В Израиле ему хода нет. Тем более, в политике... А очень будет надоедать, устроят драку, превратят условный срок в безусловный. Как он вас защитит?
     - Я не поеду без Саши! - вскричала Софочка. - Что я, вечный колобок из сказки?! И от этого ушла, и от того укатилась. Не хочу! Не буду!..
     Софочка закрыла лицо ладонями, и, что не говорил отец, повторяла, как сомнамбула:
     - А я его люблю! А я его люблю!
     Во взгляде Евсея мелькнул испуг.
     - Доча, ты еще ребенок. Тебе и восемнадцати нет. Один раз я уж проморгал. Как же я тебя оставлю?
     - А я его люблю! Вот!
     - Химеры, детские сны!.. Любишь - вернешься! Ныне железный занавес в дырах. Сам тебя отправлю, ежели... Ну, елки-моталки! - Вдохнул побольше воздуха. - Там я все приготовил, доча!
     - Ты уже раз мне приготовил! Из-за кого сюда попала?!
     - На мне грех, его и сниму.
     - Вот вместе с Сашенькой, тогда...
     - Опять двадцать пять! Свет клином на нем сошелся? Там найдем - русского, татарина, крымчака - твоего сверстника. Россия страна многолюдная.
     Софочка швырнула в ярости со стула коробку с новыми "лодочками", которые отец купил ей.
     - Я тебе не чемодан, таскать меня по всем странам. Выросла дочь, понял?!
     - Выросла, так давай рассудим, как взрослые...
     - Ты, отец, упрямый, а я втрое!
     - Поэтому вместе Трубашники - сила, а поодиночке...
     - Научился здесь речи толкать, - оборвала его Софа. - Не хочу слушать! Не хочу!.. Отцепись, репей!
     - Ну, и оставайся! - наконец, взорвался Евсей. И, преодолев раздражение, вполголоса: - Пусть даже тебя обойдет судьба несчастной Зайки. Ты теперь не одна. За двоих надо думать. Разумные люди отправляют своих детей обратно в Россию. Триста школьников проводил в Москву, Ленинград, знаешь?
     - Ну, и что?
     - Их дразнили в школах "помойными русскими", презирали, лупили, житья им не было. Ты для всех этих "снерхчеловеков", этого местечкового дерьма, "шикса" - тебе и горя мало. Но, слушай, каково тут будет русскому Соломончику?
     - А он станет, как все! Я тысячу раз буду сдавать на "гиюр" и сдам, вот увидишь! Я уж все выяснила...
     - Тем хуже! Забреют Соломончика в израильскую армию. Тут каждые десять лет войны. Против арабов. Что тебе арабы плохого сделали?! Не дай бог, голову сложит Соломончик в чужой войне. Вижу, ты этого хочешь...
     - Не мучай! - вырвалось у Софочки. И даже руки в кулаки сжала.
     Евсей увидел: стронул с места "камень". Таперь катить и катить...
     - Доча, ты добрая душа. И всегда была доброй. К соседям, детишкам, котам, собакам. Каких только зверюшек домой не таскала. А к своему отцу, как к врагу?!. Слушай, меня бросила твоя мать. Теперь бросит родная дочь. Ты хочешь, что б я повесился?!.
     Когда Саша, через две недели, вернулся в Иерусалим, комната Софы была заперта. Ключ лежал, как обычно, у двери, под ковриком. А дома, на столе, вырванный из тетрадки листок. На нем огромными буквами: "САШЕНЬКА, ПРОСТИ".
     Как он испугался, Саша! Софа, с ее открытостью, незащищенностью перед "вологодским конвоем", хамьем, жидоморами: три года была израильтянкой... Да она там погибнет!
     ...Саша прибежал к себе, выскреб из ящичка стола все деньги и бросился в аэропорт. По счастью, российская виза не была просрочена. Успел к первому же самолету "Аэрофлота"...
     В аэропорту Шереметьево задержался, опросил дежурных диспетчеров, транзитных кассиров, таксистов и даже толпившихся у выхода молодцов с острыми бегающими глазами, которых в прежние прилеты остерегался, как чумы. Никто не запомнил пассажиров из Израиля по фамилии Трубашник, "рослых, заметных, по словам Саши, с грудным младенцем на руках."
     - Тут знаете сколько проходят?" - недоумевала служба. - Если обворовали, обратитесь в уголовный розыск?
     - Спасибо за совет, - сказал обескураженный Саша и в последующие дни поднял на ноги все еврейские организации Москвы. Евреям было не до беглецов из Израиля. Москвичи ждали военного переворота, о котором предупреждала печать. Во всех домах только о том и говорили. Тем не менее, добровольные помощники Саши звонили во все концы: - Трубашники! Из Израиля!
     За неделю Саша объехал десятки еврейских семей, как уезжающих в Израиль, так и покинувших его. "Ердим' - по точному смысла слова "спустившиеся с горы Сион" - помнили всех, кто "спустился" в Москву и год назад, и неделю назад.
     Некоторые "ердим", узнав, что он из Израиля по делу, не отпирали дверей. Немолодой изможденный человек в грязной футболке, сидевший за столом, услышав вопрос Саши, обхватил руками голову и принялся повторять, как сомнамбула: "Как я мог им поверить? Как мог поверить шпане, местечковым шаманам?.." - Поднял глаза на Сашу. - Мать твердила мне: "Я родилась в местечке. Евреям нельзя жить вместе". - И снова обхватил голову руками: "Я придумал себе мираж. От безысходности придумал. Как мог им поверить?! Как мог..."
     Трубашников не видел никто. Исчезли без следа. В конце второй недели отчаявшийся Саша вдруг вспомнил, мать Софы некогда была артисткой кордебалета Большого театра.
     Большой театр стоял в лесах. Двери на замке. С трудом Саша разыскал администратора театра, давшего ему несколько телефонов пенсионеров кордебалета. Через час он уже разговаривал по телефону с матерью Софы, у которой Трубашники переночевали, а утром занял очередь на Фрунзенской набережной, в кассы Аэрофлота. Ни за какие деньги билета достать было нельзя, но за доллары... Билета в город Феодосию Александру Казаку, как иностранному гражданину, не продали: запретная зона, и он вылетел в Симферополь. До номерного завода под Феодосией осталось рукой подать.
     Знал бы Саша, в какое время он попал на Черноморье?! Один военный корабль поднял, вместо советского, украинский национальный флаг с трезубцем. И, без разрешения, ушел из Севастополя... в Одессу. Другой развернул русский андреевский флаг. Саша и представить себе не мог, какая паника охватит восточный Крым, когда в проходной военного завода он спросит о семье Трубашник и предъявит, по требованию охраны, даркон - синий израильский паспорт...
     В городскую тюрьму Симферополя его отправили под усиленной охраной, допрашивали две ночи подряд.
     - Ваше счастье, господин Казак, что времена переменились, -сказал на прощанье молодой и неправдоподобно вежливый полковник госбезопасности, -а то бы вы задержались у нас надолго. Настоятельно советую вторично в наши края не показываться.
     
     Глава 9 (32). "ЗАГОВОР СИОНСКИХ МУДРЕЦОВ"
     
     "Аэрофлот" унес Сашу Казака в Москву, а суд, казалось, все еще продолжается. Ни мягкий приговор, ни благоразумные увещевания Эли не успокоили тех, кто завелся. Десятки разгневанных женщин, встречая Дова, требовали, чтобы он "этого дела так не оставил".
     А Дов оттягивал новый суд, сколько мог: опасался, ударит цунами, понесет неведомо куда... Время тревожное: из Москвы вот уже неделю передавали о провалившемся военном перевороте. По телевизору показывали толпы молодежи, строющие баррикады у Белого дома, танки на Садовом кольце, трех мужчин, погибших под танками. "Мабат", вечерние израильские новости, вперемежку с отрывками из репортажей CNN, вездесущей американской телекомпании, демонстрировали крупный портрет еврейского юноши, убитого офицером-танкистом, море голов митингующих на Дворцовой площади в Ленинграде, толпу молодежи в Москве, скандировавшую "Ельцин! Ельцин!" Поднялся народ. Такого в России не было лет семьдесят. Презрев смерть, поднялся...
     И тут пришло известие о Евсее Трубашнике и Софочке. "Расплатились и улетели, - сообщил знакомый Дову банкир из "Идута", дающего "вольную". - Нет, не в гости. Рванули куда глаза глядят."
     Дов вскричал оторопело: - К юдофобам?! С Соломончиком?! России такая резня грозит!.. Безумцы! Безумцы! Да там даже детских смесей нет. Погубит моего мальчишку! - Шевельнулось в нем злое чувство к Саше: как мог отпустить?! Своего бы так просто не отдал! Позвонил Саше, намереваясь изматерить его, даже обозвать мстительно: "Отставной козы барабанщиком".
     Ни обидчивым, ни мстительным Дов не был, но - за Соломончика?! Соломончика, сказал самому себе, он Сашке не простит.
     У Саши никто не отвечал. А ешива его всегда занята. Наконец, узнал, что Саша в России...
     Теперь Дов винил себя. Только себя. Как прохлопал? Не простит себе, коль уморят Соломончика. Твердо решил через месяц-два навести в Москве справку, где осели Трубашники, да подбросить сотню-другую долларов. "Может и не взять, дуреха, - мелькнуло смятенное. - Такое семейство..."
     Позвонил Эли. Слова Дова "ждать нельзя" тот воспринял с настороженным энтузиазмом.
     - Конечно, ждать нельзя, - согласился Эли. - Но и торопиться не стоит. Многое еще неясно...
     - Что тут неясно!- воскликнул Дов в раздражении. - Евсей прихватил с собой сто пять семей. Да что - сто пять?! Загляни в банк "Идут", какие там очереди за "вольной"! Зайди в любое посольство. Разбегается народ! Будем сидеть у моря, ждать погоды, половина смоется. Путь указан... А там что ждет евреев?.. Беда!
     Беда никогда не приходит одна. И недели не прошло, Дову сообщили, что отменен "бонус", премия государства за скоростное строительство.
     У Дова было такое ощущение, будто его огрели камнем по голове. "Суки позорные! - вскричал он. - Прикончили "амуту", как на большой дороге. Поднялись из засады и всадили нож..." Он тут же сообщил печальную новость Эли и Аврамию Шору. Аврамий поинтересовался деловито: они что, намеренно провоцируют взрыв? Поднятую голову легче рубить?
     - Да они всю дороту так! - басил Дов, стараясь унять бешенство. - Я в стране двадцать два года. Всегда государственные структуры, созданные для олим, работали лишь как насосы, на выкачку денег. Обобрать новичка до нитки обычная политика... Да, старик, "амуте" конец. Это нокаут. Цена взлетит, как на воздушном шаре. Не держи на меня зла, Аврамий. Я сделал, что мог... У, суки позорные! - не удержался Дов... - Что? Сейчас мчусь к Шарону.
     Шарон не принимал. Знакомый чиновник, к которому заглянул Дов, опасений Дова не разделил, считал, что олим сегодня будут не гневаться, а радоваться. И даже вспомнил для убедительности русскую сказку про курочку рябу, которая снесла яичко не простое, а золотое.
     - И курочка из вашей сказки сделала это лишь однажды, Дов, - весело разглагольствовал чиновник. - Сколько семей, ты говоришь, проскочило, успело заселить корпуса? Сто шестьдесят?.. Я бы, на месте олим, устроил фестиваль. - Он заторопился, сгреб бумаги со стола в ящик и тут же исчез: пятница - короткий день.
     К полудню в министерстве строительства хоть шаром покати. Один человек никуда не спешит. Знакомый Дову каблан по имени Эфраим, - олим из города Кирьят Ям, строивший, как и он, недорогие дома для бывших соотечественников. У него тоже отняли землю, поскольку не дареная. Поставили ее на распродажу - ограбили почище, чем сашину "амуту", а концов не найдешь. Немолод каблан из Кирьят Яма, виски серебрятся. Сказал Дову, что с сегодняшнего дня объявляет голодную забастовку - прямо здесь, в приемной Шарона, на диване.
     Дов покачал головой: было все это. И Сашок голодал, их этим не проймешь...
     Три дня подряд Дов заезжал с утра в министерство, поддерживал дух олима-протестанта и ловил Шарона. Хоть и понимал, Шарон вряд ли что изменит: атака, видать, скоординированная, всех сметают, кто путается под ногами, не гонит цену вверх... Сердце щемило. Господи, как власть меняет человека! Когда Арик Шарон был в оппозиции, его люди твердили устно и печатно, что неразумно строить в эреце пяти-шестиэтажные дома: земли мало. А ныне Шарон захламил Израиль одноэтажными "караванами". А ведь не социалист! И вовсе правый. Правее его, как говорится, только стенка.
     "Караванами", в отличие от многих других, Шарона он все же не попрекал. Даже в душе. От отчаяния они, критиканы, шумят, зубы точат на Арика. Пытался генерал дать крышу сразу всем, да не учел, что его "собачьи будки" протекут и начнут рассыпаться в первый же сезон. Ухнул три с половиной миллиарда на дрова. Да и ставили их почему-то всегда на отшибе, без магазинов, школ, детских садов. И, чаще всего, в районах, где негде работать... Нет в Израиле человека, который бы занимался своим делом. Кроме горстки специалистов, от власти далеких, все дилетанты! Все! От Шарона до сторожа! Что за несчастье такое?!
     На третий день Дов все же поймал Шарона. Увидел он Дова, отвел глаза, ускорил шаг. Но не такой человек Дов Гур, чтобы удовлетвориться намеком, даже генеральским.
     - Извини, Арик, - сказал он, встав на его пути, у дверей министерского кабинета. - Я по поводу "бонуса", который приказал долго жить... Почему я об этом? В России бардак. Смутное время. Евреям пустят юшку. Это как пить дать. В Москве, на Еврейском Конгрессе, мне все уши прожужжали, мол, российские евреи в западне. Бежать некуда. А в Израиле вот новые взбрыки. Так пойдет дальше, московские евреи станут пугать детей не милиционером, а Израилем. Вы этого добиваетесь?
     Ничего не ответил геройский генерал. Молча обошел Дова. И лишь тогда задержал на мгновенье шаг, обернулся, морщась, будто надкусил что-то горькое. Бросил торопливо, что все решалось без него, он был за границей. И плотно прикрыл за собой массивную дверь, надежно изолирующую кабинет ото всех звуков.
     "Это конец! - Холодком обдало. - Что тут придумаешь?.." К вечеру пришла идея. Подобные идеи возникали всегда, когда Дова загоняли в угол, пытались раздавить, заставить жить "как все". Казалось всем, кончился строптивый Дов. Ан нет!
     План был хитр, но несложен: бывший воркутинский зек, дружок Дова Гераклий Чиликиди строил ныне в Афинах дома. Цена квартир у него не превышала 45-50 тысяч долларов... Привезти Гераклия сюда, вместе с техникой и его греками. А чтоб ура-патриоты не орали, не сожгли Гералия, взять его как бы внаймы, мол, расширяю дело. Гераклий поймет. - И Дов выругался про себя: "До чего же довели, суки! Национальний спорт в Израиле - мухлевать. С налогами, с поставками. Разложили израильтян... Господи Боже, что ж ты над нами издеваешься: назвать евреев избранным народом, осуществить его мечту о своей стране и кого дать в "цари" израильские?! В насмешку, что ли?!"
     ... Фойе кинотеатра, снятого Довом для общественного суда, было оклеено, по обыкновению всех олимовских тусовок, карикатурами, статьями из газет, объявлениями, стихами. На самом видном месте, напротив входа, белели листы ватмана, возле которых толпился народ. На листах - сверху донизу - колонки стихов. "Припарки по Гаррику", как называл их Эли. "Ворон" подготовил, по его просьбе. Остерегающие "припарки" брали быка за рога. Начинались с четверостишия:
     "Тоска взорвать уют покоя,
     не помышляя, что потом -
     какое чувство молодое
     и идиотское притом."
     А завершались самой любимой строфой Эли:
     "Однажды здесь восстал народ,
     и, став творцом своей судьбы:
     извел под корень всех господ;
     теперь вокруг одни рабы."
     Эли заметил краем глаза: незнакомые ребята прикнопили сбоку еще один лист. Лица у незнакомцев серьезные, шутить не склонны. Быстро подскочил, пробежал взглядом:
     "Государство Израиль - это результат катастрофы еврейства. Оно существует, живет, но не является обетованным краем избранного народа... Представляет ли собой государство Израиль ответ на еврейский вопрос или же оно само является новым еврейским вопросом? Беньямини"
     Постоял оторопело. Испугался за Дова: "Сорвет этого Беньямини. Устроит скандал".
     Дов прочел молча. Насупился. Спросил у ребят, откуда они?
     -Из КГБ, - зло ответил самый молодой.
     Дов оглядел его. Лицо у паренька измученное, футболка мятая, рукав с продранным локтем. Пробормотал неслышно: "Доконали ребят, "сионизЬменные"...
     Доя привез со стройки на крыше своего вездехода длинную неоструганную доску. Когда открыли кинотеатр, пристроил ее у экрана, как скамью подсудимых. На нее посадил три муляжа, доставленных из швейной фабрички. По одному муляжу мазнули красной краской, пусть будет Шимон Перес, как бы подсудимый от социалистов; по другому, поменьше, - синькой, решили, не иначе, Ицхак Шамир, энтузиаст застройки на "территориях"; а третий, безголовый, оставили как есть, неокрашенным. Сутулится, мешок мешком.
     Муляжи, известно, что спереди, что сзади - на одно "лицо". Поэтому толстые, как сардельки, "ноги" третьего почему-то закинули назад, за скамью, чтоб было понятно, что сидит к людям спиной.
     Все это казалось игрой, пока не зазвучали первые реплики. Такое в них послышалось отчаяние, что сразу стало ясно, на каком накале пойдет этот, как бы "не всамделишний", суд.
     Значит, прав Аврамий. Суд, как ни кипи народ, действо локальное. Поставить магнитофоны, настоял профессор, записать всех, взявших слово, и издать Белую книгу алии. Жить не дают, ответим Белой книгой. Переведем ее с Ривой на английский...
     Идею такой книги Эли не одобрил. Решил держаться от нее подальше. И был дружно вытолкан своими коллегами в председатели общественного суда.
     - Ты лучше меня умеешь управляться со стихией. Прошу, как о личном одолжении, - сказал ему Дов.
     Эли пытался отбиться от почетной должности. Но попробуй-ка откажи Дову!..
     Элиезер начал круто: - ШЕКЕТ!
     Что-что, а ивритское слово 'Тихо!" знали все. В аэропорту, только прилетели, служба кричала "Шекет!" Учитель иврита едва переступал порог класса, требовал: "Шекет!"
     - Шекет, - все громче повторял Эли, жестом показывая нескольким вскочившим на ноги людям, чтоб сели и унялись. Невысокую плотную женщину лет сорока, стремительно поднявшуюся на сцену, задержать не удалось. Раздобревшая, но все еще крепкая, похожая на спортсменку, бросившую заниматься спортом, она обосновалась на трибуне по-хозяйски, положив на нее локти.
     - Моя дочь парашютистка, - напористо бросила в зал. - Она тоже недовольна. Я стараюсь объяснить ей по-хорошему, с любовью к этой стране. Какая, мол, она ни есть, другой у нас нет и не предвидится. Без нее мы сироты... У вас своя правда, а у нас своя. Мы не злобствуем, не выискиваем недостатки, а вы, как я погляжу...
     Продолжать ей не дали. Крик начался такой, что Эли вскочил со стула, замахал руками.
     - Не дочка парашютистка...- фальцет старика Капусты взмыл над общим гулом,- ты сама парашютистка. Ты зачем спрыгнула сюда? Чтоб бездомному и холодному рот заткнуть!
     - ... сейчас речь идет, быть или не быть Израилю! - кричала женщина. - А вы...
     - Не быть Израилю, в аккурат! коли возьмут верх такие парашютистки! - басовито вставил кто-то из молодых Кальмансонов. - На чем раствор замешиваешь, на вранье сопливом? Сопли кладку не держат!
     - Создали страну, в которой жить нельзя, - взбешенно саданула молодка с двумя детьми на коленях. - Даже ваша "амута" - обманка! Как я снимала с детишками у такой патриотки сырой подвал, так и гнию там по сей день. - И, более не обращая на Эли внимания, повернулась к "парашютистке". - Ты погляди на Россию, патриотка! Кто ее развалил? Такие же холуи! Которые на все глаза закрывают, - они и есть главные могильщики!
     ... "Парашютистку" сменил человек лет тридцати в мятых полотняных штанах и рваных сандалиях на босу ногу.
     - Шек! - Эли оборвал себя на полуслове. Сразу притих и зал: все знали, что произошло в семье бакинца Гиршевича, подошедшего к трибуне.
     ... Так и не нашел работы Лев Гиршевич. Больше всех нервничал его сын Веня. Вскрикивал по ночам, плакал. И однажды сказал отец веселым тоном: "Веня, дети, я отыскал место! С завтрашнего дня работаю по специальности!
     Дома устроили праздник. Свечи зажгли, как в субботу. На другой день Веня возвращался из школы не обычной дорогой, а другой улицей. И увидел отца со скребком. Отдирает от асфальта собачьи экскременты. Мальчик вернулся домой и повесился...
     Лев Гиршевич говорил тихо. В зале ни шороху. - После Баку жили у родственников, под Москвой, - работа там была, и все, - отправил в Иерусалим, на "Кол Исраэль", срочное письмо. Сообщил, профессия у меня такая-то, нужен ли? Окажусь ли ко двору?
     - Передали в ответ по радио: все будет хорошо. Ихие беседер, так и объявили... Им все игры, легкая брехня! А у меня... - Он закрыл лицо платком и стал спускаться в зал.
     От таких рассказов Дова трясло, хотелось рвануть на себе ворот рубахи, завопить: "Что делаете с людьми, идолы?! Преступники!" Прав, Аврамий, прав. Людям необходимо выговориться. Хотя бы...
     Эли, похоже, "тормознул", объявил торжественным тоном, что на суд приглашена прилетевшая в Израиль семья. Она - уже с израильскими визами в кармане - участвовала в обороне ельцинского Белого Дома. Эту семью договорились выпустить позднее, когда народ устанет. А Эли - сразу..
     К столу направился коротенььий лысоватый мужчина лет сорока. походка у лысоватого подпрыгивающая, отнюдь не героическая, попасть в рыцари Белого дома он явно не предполагал. Он вел за руку мальчика лет десяти. Представился, застенчиво улыбнувшись:
     - Я - инженер, кроме пятого пункта, ничего в моей анкете предосудительного не было... Ну, и жизни не было.
     Ему дружно поаплодировали. Стоя, выслушали рассказ о том, как еврейская семья из шести человек, жившая под Москвой, узнав о перевороте, села в свою проданную уже машину и умчалась на баррикады, к Белому ельцинскому дому. Защищать Россию. Оттуда вернулась через два дня, в состоянии эйфории: решили было никуда не ехать, но, - завершил свой рассказ инженер и снова улыбнулся стыдливо: - "... глотнули свободы, а закусить нечем".
     И как-то сразу унялись жалобщики; вроде бы застеснялись кричать о своем после зрелища столь высокого...
     Злиезер объявил, что приглашение участвовать в сегодняшнем разговоре разослано всем руководителям страны, начиная от Премьер-Министра Ицхака Шамира. Не явился ни один. Никто не прислал и своих адвокатов, хотя все, вся власть, тем самым, расписалась в своей виновности...
     - ...У нас сегодня нет другого выхода, как начать общественный суд над людьми, избравшими насилие над нами формой и сутью своего, извините, государственного руководства. Дов ГУр предлагает, чтобы выступили два общественных обвинителя, один от алии семидесятых годов, другой от алии девяностых, и два защитника, от тех же сторон. Возражений нет?.. Вы только что были на суде. Знаете, что суд - дело строго организованное. У него свои правила, свои рамки. Прошу суду не мешать. ... Дов Гур, от алии семидесятых, пожалуйста!
     Попытку Эли свернуть разговор Дов пресек. Протянул руку в сторону женщины с двумя детишками на коленях, подававшую язвительные реплики. Она давно требовала слова.
     - Ваша очередь. Прошу!
     Тут уж только начни. Посыпались записки. Олим выговаривались до позднего обеда. Эли стучал карандашом по графину, грозил отставкой. Наконец, Дов дал ему знак. Приблизился к микрофону. И так долго молчал, что все стали встревоженно переглядываться. Молчание становилось гнетущим.
     Дов задумал сперва обрушиться на социалистов. Сказать для начала, что Бен Гурион всегда рассматривал свой народ, как "хомер энуши" - человеческий материал; недаром на юбилейном вечере в 1967 году высказался, ни мало не смущаясь: "Мы превратили человеческий мусор, собравшийся изо всех стран, в суверенную нацию". И вот с той поры мы для власти и остались мусором.
     Хорош зачин! Но - не шло это с языка. Что бездомным олим Бен Гурион? Политическая абстракция. Ленин в Польше, Троцкий в Питере. Тут настоящая беда, и говорить надо без лишних слов, конкретно...
     Дов придвинул к себе микрофон:
     - Поинтересовался я, пришел сюда хоть кто-либо, устроившийся в Израиле по профессии или близко к ней? Увы! И пяти душ не насчитал. Чужие слезы - вода. В зал набились лишь вы, горемыки... Так что же привело вас в страну, которой, как вас убеждают, вы не нужны? Кто так грубо и жестоко пошутил с вами?..
     Дов достал из нагрудного кармана праздничной белой сорочки тетрадный листок.
     - Вот официальные данные Еврейского Агентства. 1972 год. 90 процентов евреев, вырвавшихся из СССР, едут в Израиль. 1976 год. 90 процентов - мимо Израиля...
     К чему я это говорю? А вот к чему. В те годы, когда существовало право выбора, русские евреи Израиль для себя, своих семей, не выбрали.
     Заволновались, помню, "цари" израильские! Тут же кликнули на помощь заморских сионистов... Так это началось, други мои. Слетелись спасатели. Собрались поначале в Брюсселе. В самом дорогом отеле. Там всех вас, горемык, вытолкнутых из Союза, в мешок, да в воду? Не слыхали? Слушайте...
     Реальность Брюссельского сионистского конгресса, принявшего в 1976 году великомудрое решение: евреев из СССР везти в Израиль, хотят они этого или не хотят, ужаснула, зал замер, и вдруг вскричал:
     - "Хьюмен райтс" на мыло, как в России?", "Да по какому праву?!"
     - По праву своего "изЬма", - мрачно пояснил Дов.- Евреи мимо Израиля - это крах "изЬма"... Удивляетесь? Всегда так. Как заголосит кто об "изЬме" иль чистоте крови, кровь прольется...
     - А вы сами где были?! - вскричали у двери уличающим прокурорским тоном.
     - Спасибо за недоверие! - ответствовал Дов с усмешкой. -"Совки, все на зубок взять..." - Стыдиться, ребята, мне нечего: я, как и все бывшие зеки, все до одного, сидевшие за Израиль в советских тюрьмах, восприняли "цюрихский документ" (так его назвали), как разбой на большой дороге. Как пиратство... Сто человек подписалось под письмом протеста, во главе с моим покойным другом доктором Гельфондом, самым светлым человеком в моей жизни...
     Цюрихские толстосумы конечно, на наш протест начихали. Потому их место тут, на этой скамье... - Дов показал на безголовый и широкий, как мешок, муляж, посаженный как бы спиной к залу. - Мы его ткнули так почему? Потому что эти мудрецы, в основном, из-за океана, вас не знают и знать не хотят. Вы для них не люди, а поголовье, которое надо загнать в стойло...
     Я к чему это вспоминаю? А к тому, что это было не так просто, - заставить все страны мира закрыть для вас ворота. "Израильские цари" добивались этого целых тринадцать лет, но добились, гады!. Как раз перед вашей волной. Вот официальное сообщение из Кнессета. Все газеты напечатали. "Шамир назвал тех, кто едет мимо Израиля, предателями. Шамира поддержал министр иностранных дел социалист Шимон Перес.." Когда такое было? Июль
     1988. Во всем они лаятся, как собаки, Шамир с Пересом, а тут едины...
     И вот выкрутили руки всей своей "головке", кроме министра Эзера Вейцмана и еще кого-то. Читаю сей "исторический" текст: "Кабинет Министров принял решение препятствовать всеми возможными средствами решимости советских евреев эмигрировать куда угодно, но только не в Израиль".
     - Они что, нас закупили оптом?! - раздалось несколько голосов.
     - Закупили! - подтвердила полная женщина лет пятидесяти, сидевшая у сцены. Она встала, повернулась к залу.
     - Я испугалась магнитофона, решила промолчать, чтоб не "засветиться"... Извините меня. - В голосе ее звучали боль, отчаяние: - Я врач-педиатр, работы нет. Уехала к знакомым, в Голландию. Ночью за мной пришла полиция. Нас выбросили оттуда, целый самолет русских евреев. Кричу чиновнику со списком: "За что?!" Тот сквозь зубы: "Мы получили сведения, вы должны Израилю по тридцать тысяч долларов. Долг не вернули..." Граждане, какие тридцать тысяч?! Я отдала банку "Идут" все долги. До копейки. Четыре тысячи долларов! Вот бумага: в шекелях - одиннадцать тысяч. Без этого меня бы в Лоде не выпустили. Люди, какие же тридцать тысяч! - По щекам ее катились слезы, она их не замечала.
     - Во всех странах израильские консулаты брешут, как собаки. Ножки подставляют, -зашумели со всех сторон. - Приказали же им сволочи-верховоды, все эти пересы-шамиры ,"... всеми возможными средствами".
     - Шекет! Шекет, говорю! - Эли едва унял зал. Только слышалось, время от времени, всхлипывание несчастной женщины: - Какие тридцать тысяч!
     Дов ждал тишины, положив руку на грудь. Давно так сердце не щемило, а сейчас хоть пилюли глотай. Зря не захватил... Наконец, продолжил с усилием:
     - Тринадцать лет кричали наши "цари": "Только в Израиль!", "Только в Израиль!", а ныне выяснилось, что за все эти годы они палец о палец не ударили, чтоб приготовить жилье и рабочие места...
     Наши цари похоронили сионизм, как идеологию, как мечту еврейского народа о своей стране, сильной и к беде отзывчивой... Герцль породил сионизм, израильские правители его умертвили. Выбросили на помойку. Днем убийства сионизма считаю 1-е октября 1989 года, когда свободная репатриация евреев домой, в Израиль, была заменена этапированием ...Не все знают, что это за словцо? Тут в зале есть бывшие зеки? Объясните тем, кто в нежном возрасте, что такое "Шаг влево, шаг вправо считается побег! Конвой стреляет без предупреждения".
     - Это ложь! Никого в Израиль насильно не везут! - прозвучало с балкона агрессивно. Дов оглядел зал, спросил громко:
     - Кто из вас не собирался ехать в Израиль и попал сюда, как кур в ощип, так как остальные страны перекрыли? Подымите руки!
     Взметнулся лес рук. Дов повысил голос:
     - Господин на балконе! Все эти люди добровольно прибыли в Израиль или по этапу?
     В ответ - молчание. У Дова даже шея покраснела.
     - Кто вякал, покажись!
     Не показался.
     Дов вытащил из кармана белых брюк носовой платок, вытер лицо. Никогда еше в Израиле от него не требовалось столько душевных сил, как в этот час:
     - Нас принимала рабочая партия Бен Гуриона - Голды. Вас -"Ликуд" Шамира - Шарона, их лютые друзьяки. По отношению и к нам, и к вам - никакой разницы. "Ото давар", на иврите. Потому они тут, рядышком, - Дов опять ткнул большим пальцем за свою взмокшую спину, на длинную неструганную доску, где приткнул бесчувственные муляжи.. - Кой-кто из наших стариков меня, конечно, не одобрит, но я скажу прямо: где твоя честь, Арик?! Почему мародер Лаки, воровавший нашу землю, кричал мне: "Позвоню Шарону, ты будешь мне задницу целовать!" Теперь все выяснил, каблан Лаки руководитель их предвыборного штаба. Он, оказалось, поддержка в политике.
     Мы с тобой, Арик, вместе воевали за Израиль. Я был готов по одному твоему слову пойти на смерть. Почему сейчас мы оказались во враждебных окопах?!.
     Зал аплодировал Дову долго и жарко, кричал: "Все святая правда!", "В точку!", "Господи, наконец-то!.."
     Но некоторые были явно недовольны. Ждали "обобщающей" прокурорской речи с неизвестными фактами и именами, статистикой, призывами к действию. Чтобы от правительства камня на камне не осталось. Чтоб знали "цари": их политика - цель оправдывает средства! - кончится Нюренбергом... Тогда это напечатают все газеты. ООН заинтересуется. Комитеты по правам человека. А Дов - исторический экскурс и сразу: "обвиняю". Для ООН не убедительно. ООН в палатке не живет.
     И когда Эли сказал негромко о том, что слово предоставляется адвокату, бывшие советские евреи восприняли это как пустую формальность. "Суду все ясно!" - крикнула раздраженно молодая женщина, стягивая влажную от пота майку со своего ребенка и обтирая ею лицо.
     Худющий паренек, сидевший возле нее, сказал негромко, но так, что услышали все:
     - Если общественный прокурор бочком-бочком ускользает от серьезного анализа, то что ждать от адвоката?
     Видимо, не один он так думал. Стоило белоголовому Капусте воскликнуть: "Саше слово!", как весь зал словно с цепи сорвался:
     - Саше!.. Са-аше! - заголосили со всех сторон. - Пусть о себе скажет!.. Врежет им!.. Адвоката на "ща"!
     Эли вопросительно взглянул на Дова.
     Пришлось тому рыкнуть своим всезаглушающим басом. С трудом успокоились, и тогда он произнес с укоризной: - Когда из вас, други, советская власть вытравится? Пришли на суд, а защите не даете и рта раскрыть... Пожалуйста, госпожа адвокат!
     К трибуне стала пробираться маленькая белолицая дама лет сорока со смоляными волосами, тронутыми сединой и закрученными на затылке валиком. Адвокат, поняли все, смирившись с мыслью, что, хотя и так все ясно, придется выслушать и "другую сторону".
     - Куда не придешь, к тебе кидаются несчастные, доведенные до крайности, - начала Руфь, вбежав по ступенькам на сцену. - Давайте почтим журналистку Зою и ее мать Сусанну минутой молчания. Прошу вас встать!
     Молчания не выдержали. Какая-то женщина зарыдала, за ней другая.
     - Спасибо! - торопливо поблагодарила Руфь. - Что прежде всего вспомнила я, идя к вам? Историю с моей бабкой, светлая ей память! Она была польской коммунисткой еще во времена Пилсудского - нелегалом, как говорили в те времена. Ее спасли от жандармов, переправили в Россию. И вот она добирается до Москвы, где живет ее сестра, а с ней ее муж, польский еврей, простой человек, ремесленник, в прошлом такой же "нелегал". "Что тут творится, Абрам? -спрашивает у него бабка. - Почему наших арестовали как шпионов? Что за люди в Кремле?" Тот мнется какое-то время, а потом отвечает честно, по-родственному: "Пани, это бандиты!"
     Люди, я часто вспоминаю того Абрама-нелегала. Потому что не сразу решишься сказать о нашей власти, которую нужно-не нужно показывают по израильскому телеку, как кинозвезд: - Пани, это бандиты!..
     - "Пташка"! - Дов вскочил, как уколотый. - Ты что, с катушек сорвалась?! Ты ведь сегодня адвокат, забыла, что ли?
     Руфь взглянула на Дова с досадой: не тебе меня перебивать! Продолжала с подавленной яростью:
     - Вчера на Маханей Иегуда подсчитала: копались в гнилье, собирали капустные листья, раздавленные помидоры сто три человека. Это на одном лишь рынке. А если на всех подсчитать? Это уж не просто несчастный случай, а явление нашей израильской жизни, где нищего оле унижает любая погань. Сама видела, лавочник вытащил ящик с гнилой селедкой, опрокинул в пыль - "на шарап!" Проорал с ухмылочкой: "Налимы, давай, давай!" Для него русские олим не люди, а голытьба, пьяницы, побирушки, словом, "налимы", которые и тухлятине рады. - Она помолчала, нервно поведя плечами, продолжила настороженно: - Господа русские евреи! Я не юрист, а библиотекарь. Потому, когда Дов упросил меня быть сегодня адвокатом, я обошла самых знаменитых иерусалимских правоведов. И что же я узнала? Ничего хорошего! Правительство привлечь к ответственности нельзя: нет в Израиле такого закона. Не нравится вам власть и ее политика? Охотно верю. Переизбирайте. Государство не отвечает ни за что... Потому-то Дов, нынешний прокурор, выдвинув свои обвинения, не назвал ни одной статьи Уголовного Кодекса Израиля, по которой этих деятелей можно посадить на эту досочку. Нет таких статей! Я в Израиле тридцать лет, никто тут друг друга не слышит. То ли израильское солнце размягчает мозги, то ли таков наш национальный характер. Каждый произносит свой монолог: левые, правые, крайне правые, полусредние, словом, вся футбольная команда. И никто друг другу мяч не пасует, как верно заметил мой сын. Это и есть наш многопартийный Израиль с его "никогда не погашну"... Что это такое? Самое израильское выражение, в нем вся жизнь, как в капле воды. "Погашну"... как это по-русски? Извините, вылетает русский. Ага, никогда не встретимся, никогда не пересечемся, словом, каждый считает, только он знает, как надо. Ей Богу! Я слушаю наших умников и лишь головой мотаю, как ишак. "Эйн давар казе", - думаю, - не имеет никакого значения...
     - Значит, что?! - Парень с борцовской шеей поднял над головой свои ручищи. - Правды нигде не найдешь? Так что делать? Знаешь?
     - Я израильтянка, - Руфь улыбнулась дружелюбно. - И я, разумеется, твердо знаю, как надо... Да мирно надо, ребята. Это единственное, во что я верю. Пока евреи друг с другом не передрались, это государство будет существовать. Не Тит, римский император, разрушил Храм, - евреи сами разрушили свой Храм; драчка гоношистых царей израильских взорвала его. Иудея воевала с Израилем, и - горе побежденным!
     ... Знаете, на что я надеюсь? Я надеюсь на мудрость еврейских женщин из России, которых сейчас мажут дегтем все, кому не лень. Во всех странах плодами демократии пользуются, прежде всего, насильники, бандиты. Израиль создан, как убежище, любят у нас говорить. Где оно, наше убежище для Зои, для Сусанны, которая бросилась к нам, чтоб спасти дочь? Для Евсея Трубашника, не нашедшего здесь родины - каждый из вас может назвать десятки, сотни людей, которые...из огня, да в полымя, как говорят в России. Власть о нас с вами думает? Думает лишь о том, как втянуть нас в свои подлые партийные игрища, чтоб не упустить власть...
     - Неваляшки у власти, - донеслось плаксивое,- им хоть плюй в глаза...
     - Кахане в Кнессет!, - прозвучало с балкона дерзко. - Он им покажет кузькину мать! И арабчикам и красным...
     - Не будьте тупарями деревенскими, мужчины! - вскричала Руфь. - Не настраивайте себя на драку. Израиль сорок лет не выходит из драки... Да слушайте же вы, дурни! - воскликнула она, переждав шум. - Ваши вечные потасовки втягивают в ненужные стычки и нас, женщин-матерей. Пришла пора осмелиться сказать вам прямо в глаза, вам, мужчинам, я вообще не доверяю. Вас поджечь, как пороховую фитюльку, внушить любую ахинею, чтоб пустили другу другу кровь так же просто, как чихнуть. Поглядите на себя! Вспомните, откуда вы приехали!.. Вас любой "изЬм" закабаляет и одуряет до полной потери разума. Из женщины человека вытравить сложнее. Я не философ и не политический деятель, но и мне ясно: три еврея придумали миру головоломку и вы, мужчины, столетиями жуете их вздор, как корова жвачку, на общую погибель... Как, какие евреи? Маркс, Иисус и Мозес... Не хохочите, как дурни, думать надо не о том, кто кого? а о своем гнезде, о детишках, которые прилетают в Израиль такими бледными и хилыми, словно у них крови не осталось. А что ждет их здесь?.. Да, согласна, не кричите! И мы здесь во власти политических мафий, как и весь мир. Но не так страстен черт... Мужчины, не будьте больными на голову. А женщинам скажу: не подбивайте ноги безработным мужьям. Они ни в чем не виноваты! Берегите семьи, остальное трын-трава!.. - Смоляной валик на затылке адвоката растрепался, волосы упали на плечи, закрыли лицо. Она резко откинула их и ушла под чей-то смешок и разрозненные не очень дружные аплодисменты.
     Тут приоткрылись двери, и в теснотищу протиснулась группа мужчин с магнитофонами и кинокамерами - знаменитости ивритской журналистики. Дов взглянул на Руфь. "Жаль, на "пташку" опоздали. Ну, хоть о дальнейшем узнают...
     
     Глава 10 (33). "ГМАХ" ПРОТИВ "ГРЯЗНОГО ГЕШЕФТА"
     
     - Слово общественному обвинителю от алии-90 профессору Шору! - объявил Эли.
     Тяжело прошел к трибуне, опираясь на палку, Аврамий Шор. Лицо у Аврамия все еще худое, измученное. Морщины возле мясистого носа прорезались глубже. Аврамий, добившись признания и относительного благополучия, долго болел, да и сейчас, видно, чувствовал себя еще неважно. Выбрался из дома лишь ради будущей Белой книги.
     Эли протянул профессору рупор, принесенный Довом на всякий случай. Такие рупора в России называются "матюгальниками". Аврамий от "матюгальника" отказался.
     - Увы, то, чего я опасался, ныне реальность! - зазвучал негромкий глухой голос. - Началось бегство. Бегство не из России, а уже из Израиля. Во всех странах появились политические беженцы с синими израильскими "дарконами"...
     Но нас гораздо больше - тех, кому уходить некуда. Для Саши Казака здесь - святая земля. Мне в этой земле лежать. Я обращаюсь к вам, которые останутся в стране, несмотря ни на что. Вы жаждете перемен? Тогда проститесь со своими мифами. Ничто так не пугает, не обезоруживает, как мифы... "Мы во власти мафий", - только что сказал наш замечательный адвокат. Так ли это?
     - Так! - дружно отозвался зал. - Еще бы! Дохнуть не дают! Факт, мафия!
     - Мафия - это что такое? - Голос старика приобрел ироническую живинку. - Это, надеюсь, и школьники знают... Правильно, мафия это Аль Каноне. Но можно ли представить: молодцы Аль Капона врываются в Вашингтоне в Белый Дом или в здание американского Конгресса и добиваются изменения налогов в свою пользу?.. Мафии такое не под силу, она знает свое место: она вне закона.
     В отличие от Аль Капоне, наш "друг", каблан Лаки или, скажем, главари автобусного кооператива-монополиста "Эгед", затормозившие, в свое время, развитие в стране скоростных железных дорог, убеждены: они-то и есть закон и порядок, они и есть Израиль. А мы с вами так... даже и не сионисты... Словом, они не мафия, с которой борется государство, а касты, гильдии - плоть от плоти средневековых гильдий, плативших своему князю "за место". Они в законе. Они, по сути, и есть государство. И потому гораздо опаснее любых мафий. А раз Лаки и ему подобные - государство, порядок, то, коли порядок их не устраивает, они его меняют: закона против монополий в отличие от Штатов в Израиле нет... - Аврамий приложил к губам платок, чуть передохнул: - Часто сравнивают историю Израиля и историю Америки Когда образовались Штаты, там жили четыре миллиона человек. Меньше, чем сейчас в Израиле. Однико в Америке победил Томас Джефферсон и его сторонники, утвердив принцип, сформулированный еще в 1682 году Уильямом Пенном: "Государство больше зависит от человека, чем человек от государства". Бен Гурион, увы, выбрал совсем другое направление: социализм. Примером для него был Ленин... - Аврамий снова помолчал, чувствовалось, напрягать голос ему трудно: - Тоска по равноправию сыграла с нами, евреями, злую шутку. - Аврамий снова поднес к губам платок, вздохнул глубоко, отдыхая. - Недавно был исполнен, в предвидении выборов, плакат трех левых израильских партий. На плакатах их общее требование: "Пришло время разбить стену, отделяющую Израиль от подлинной демократии". Если, господа олим. на пути к демократии в Израиле еще надо разрушать каменную стену, то почему мы лопочем, как идиоты: "Израиль - демократическое государство!?"
     Вот так, граждане! На Израиль густо легла тень России, кровавая история которой, в большой степени, история самозванства - от Гришки Отрепьева до Ленина...
     Все годы в Израиле царила Утопия... Таковы были мои академические представления о трагедии страны. Но сегодня мы узнали некоторые детали... Утопические "измы" в практической жизни стали ничем иным, как прикрытием грязного гешефта.: Бесчисленные Лаки на крови русского еврейства делают деньги, - вот и вся нынешняя израильская подноготная... Кончится это когда-нибудь? Мы считали советскую власть тоже вечной. Ан кончилась окаянная...
     В зале оживились. Кто-то засмеялся облегченно. Аврамий подождал полной тишины, держась за трибуну обеими руками. Видно, и
     стоять ему было нелегко. Затем продолжил: -Извините, еще одно. Обнаружилось у меня небольшое расхождение с уважаемым адвокатом. Подсудно ли здесь чиновное окаянство или нет ему погибели? "Не подсудно", посчитала она, нет в Израиле такого закона. Но как тогда понимать постоянные заверения властей, что они отвечают за судьбу каждого еврея и каждой еврейской общины в мире? Заверение эти даются все годы и всеми партиями. Это и есть то, что называется в английском судопроизводстве "сошиал контракт". Значит, с нами, гонимыми, был заключен, пусть в одностороннем порядке, контракт. Контракты и обязательства на Западе могут быть подписаны, а могут оставаться и джентельменским соглашением. Однако все равно правомочным.
     Когда евреев России, которых клялись принять, продолжают гнать к метле и отчаянию, это односторонний разрыв контракта... Значит, неугомонный Евсей Трубашник был прав: нужна самозащита. Социальная, юридическая службы. Иначе разбойная власть сотрет нас в порошок. И объявит это, как только что на ВЕКе, всемирном еврейском конгрессе, очередным успехом абсорбции...
     В наэлектризованной тишине, готовой разразиться аплодисментами и криками, прозвучал нервный, всполошенный голос:
     -Я бы на вашем месте, профессор Шор, не возбуждал бы антипатриотические, антиизраильские страсти сомнительными предложениями, которые... - Что должно было последовать за словом "которые", никто не расслышал: от крика, вырвавшегося из сотен молодых глоток, качнулись под потолком светильники на длинных шнурах.
     Аврамий уже сходил со сцены по ступенькам, когда его остановил горестный женский возглас:
     - А почему, профессор, нам так не повезло? Многих в Израиле принимали, как людей, а мы, как кость в горле...
     - Дорогие мои, вы же слышали от наших старожилов - не вы первые... - Аврамий остановился на ступеньке. - Когда я встречался с бородачами из алии семидесятых, слышал своими ушами предсмертные слова писателя Дара. Он выступал на подобном общественном суде лет десять назад. Олим судили тогда государственного монстра в юбке по фамилии Виноград. - Аврамий оглянулся назад, на сцену. - Дов, вы захватили пленку? Включите, если это не трудно, хотя бы конец ее. Это важно для более глубокого понимания исторической ретроспективы...
     - Дов не заставил себя просить вторично.
     "Я обвиняю госпожу Виноград, - зазвучал стариковский форсированный голос - обвиняю в том, что вся ее деятельность компрометирует государство Израиль и наносит прямой ущерб этому государству и еврейскому народу...
     Иногда говорят, что виновата не Виноград, а система абсорбции. Но почему прятать Шуламит Виноград за "систему", которую нельзя привлечь к ответственности? Прохвосты очень любят прятаться за такие ширмы, как "система". Я думаю, что когда-либо еврейский народ предъявит суровые обвинения, в частности, те, которые я предъявляю сейчас Шуламит Виноград, всем руководителям нашего государства. Всем! Поименно! Думаю, они понесут суровую ответственность, их осудят потомки. А, возможно, и современники..."
     На этот раз поднялись на ноги все, хотя многие по молодости Давида Дара не знали. Аплодировали долго, укрепляясь в мысли о том, что беды Израиля начались вовсе не с их приездом... Знай мудрый Дар о такой чести после смерти, может быть, ему было бы легче в те страшные для него, последние годы.
     Еще не затихла овация, к сцене подскочил старик Капуста.
     - Видеть не могу, как многие олим стараются слиться со стенкой, чтоб их не видели-не слышали! Шипят: "Не высовывайтесь! Вам отомстят!" - И красные узловатые руки старика затряслись.
     Зал взорвался от крика. К трибуне рванулось человек десять. Начиналось то, чего Дов опасался - самовоспламенение ненависти. Взглянул на Эли: готов?
     Эли знал в лицо едва ль не пол-зала. Иных встречал еще в гостинице "Sunton". Да, есть народ думающий, но еще больше быдла, которое будет молча жевать свою краюху и в суде, и над гробом...
     Вряд ли бы он так беспокойно присматривался со своего председательского места за столиком к возбужденным гневным лицам и нервничал, если бы не вчерашняя встреча в журналистском клубе Тель-Авива с влиятельным членом Кнессета от левой партии... Среди множества приятных похвал еженедельнику Эли, тот обронил: он, Элиезер, оказал бы его партии неоценимую услугу, если бы помог русским евреям оторваться от этой "перестроечной" России не только территориально, но и духовно. Не навязчиво, но последовательно, из номера в номер, важно было бы убедить подписчиков: не жить русскими делами! Не смотреть московского телевидения! Еврейский корабль отплыл от русского причала. Пора рубить канаты, не так ли?..
     "Мыши и крысы! - мысленно воскликнул Эли, поглядывая в том клубе на величественно-медный профиль старика с крупными, словно вывернутыми ноздрями, из которых торчали во все стороны седые полоски. - Крысячий истеблишмент. Сорок лет жили в подвале, сторонясь промышленной революции, теперь хотят схорониться от политической... При том еще найти неотразимые оправдания своей крысячей политики. Разве тут обойдешься без профессиональных лжесвидетелей? Как воздух, нужны профессионалы с гибкой спиной. За любые деньги".
     А потом, успокоившись, подумал, что старик прав в одном: людям пора перестать вариться в собственном соку. Конечно, страшно перестать, если не предлагается взамен ничего, кроме идеи бен-гурионовского "социализма". Со своими ворами и чиновничьим хамством. Обожглись россияне на идее великодержавия. На всю жизнь обожглись...
     Тем же вечером осенила его и другая мысль: если бы эта "железная когорта" поддержала еженедельник, он, Эли, не чувствовал бы за своей спиной зияющей пустоты случайной удачи...
     В конце-концов, весь его многолетний литературный опыт, его "творческий подход", выделявший его среди бездарей партийной печати, был пронизан подспудным стремлением "попасть в точку". Свое мнение, если оно шло вразрез с пожеланиями всевластных сусловых, лапиных, - несть им числа сталинских сатрапов - он, ругаясь и "отплевываясь", оставлял в гардеробе, вместе со шляпой. Там это было основным условием выживания.
     Ныне он нервничал, как никогда. "Эмигрантского нытья" на "общественном суде" предотвратить не удалось. Навертели пять кассет. Поезд разогнался, тут уж тормози - не тормози.
     Зал терпеливо слушал размышления Эли по поводу несовершенства национальных структур. Оказывается, во всем мире национальные (этнические) структуры подлинной демократии никогда не рождали. Они идеальны в борьбе с имперскими силами, за свой суверенитет, но, увы, не в развитии гражданского общества...
     - Очень учено, - прозвучал чей-то резкий баритон. - Скажите лучше за Израиль.
     Снова начался шум. Кто-то закричал, затопал ногами.
     - Не мешайте адвокату! - грозно произнес кровельщик из Кальмансонов, подымая над головой кулак. - Защищать наше говно нужно мужество и доброе сердце.
     И зал, к радостному удивлению Эли, ответил ему аплодисментами. Эли ободрился и тут же принялся оперировать шарлатанской статистикой по принципу " у них еще хуже!", над которой прежде посмеивался:
     - Абсорбции и Израиле пятисот тысяч человек - это все равно, как если бы американцы приняли сразу двадкать пять миллионов. Какой там был бы ералаш! Сколько было бы там голодных и бездомных!..
     - "Голос Америки" никого не зовет, а "Кол исраэль" искричалась! - яростно возразили с пола, где сидели на газетках опоздавшие.
     - Но вы не будете спорить, что существуют объективные причины...
     - Хамство тоже объективная причина! - парировали с пола.
     - Да заткнитесь, наконец! Дайте человеку высказаться! - взревел кто-то из стариков Кальмансонов. - Вы что, на партсобрании, что ли?! Дикари!
     "Дикари и есть!" - подумал Эли. Тут было самое время сунуться с идиотской идейкой "от железной когорты", и Эли осторожно высказал ее, несколько, правда, очеловечив, переведя из политической плоскости в педагогическую. Мол, когда изучаешь незнакомый язык, целесообразно отрешиться ради успеха от всего чужеродного...
     Возможно, все и прошло бы, не окажись в зале горластой девчушки-филологички - преподавательницы языков. Она тут же подала голос, что это не обязательно: существуют разные теории усвоения.
     Дов рыкнул на нее, усадил взмахом руки. Эли, естественно, ринулся ему на помощь.
     - Вы недовольны, и это ваше святое право! - воскликнул он. - Одно дело бытовые трудности, бездененежье, совсем другое - утрата своего человеческого достоинства, прозябание до конца жизни без надежд. Это страшно. Но... - И резко выкинул руку вперед. - Есть и другой Израиль. Не где-то там далеко - Израиль вилл и заброшенных к нам "парашютисток". А вот здесь он, наш: мы уезжали ради детей и внуков, наша алия - алия родительская. Кто же не видит: детишкам здесь рай Божий! Знаю по своему внуку, <u>E</u>нчику. Покажите мне хоть одного мальчонку, прожившего в Израиле два - три года, который был бы несчастлив?! Не для этого ли терпите невзгоды и подвохи. И все вынесете - для счастья своего ребенка!
     Тут выскочил в проход паренек лет семнадцати в рваной майке, стал вопить о чем-то. Шум начался несусветный. Эли нагнулся, взял лежавший на столе "матюгальник", гаркнул: - Шуш! - Так в Австралии унимали их, детей. Однако несколько юных голосов закричали о чем-то сходном. Вроде бы в школе их не любят, дразнят "помойными русскими". Мальчишек поддержали их матери. Общественный суд закачался, как корабль в бурю.
     Эли понял, не уймет стихии, разнесут зал.
     - У российского бунта, - вскричал он, напрягаясь изо всех сил, сжимая руки в кулаки, - неизменно женское начало. По великому Щедрину, кровопролития в России всегда начинались с того, что некая Дунька толстопятая и Матренка-ноздря мотались по городу в неглиже, плевались, кусались и произносили богомерзкие речи...
     Зал захохотал и, чувствовалось, сразу помягчал к оратору.
     - А как насчет олимовской "русской "партии? Нужна она или нет? - спросил кровельщик.
     - Ни в коем случае! - решительно рубанул воздух Эли. - Она выродится в русское лобби, потянет одеяло на себя.
     - Вот и обнимайтесь со своим Щаранским! - Закричали из последних рядов, где по-прежнему кучковались безработные гуманитарии, "рыцари святой метлы", как они называли себя: - Наелись, щаранские подстилки, гады-лакировщики, теперь подают убогим на пропитание...
     - Саше слово! - вскричал старик Капуста протестующе. - Суд права голоса его не лишал.
     - Са-аше! - грохнул зал. - Зажимаете?! Са-аше!
     Эли ждал минуту - другую, затем развел руками и, поджав уязвленно губу, покинул трибуну.
     Когда Саша начал продираться сквозь толпившихся в проходе людей, его сопровождал уже разноголосый неутихающий фейерверк:
     - Саша, мы построимся когда-нибудь или все блеф?
     - Сашок, забудь про аспидов, о себе по порядочку!
     - Саша, задавят, не подставляйся!
     - Не горюй, Сашок, держи хвост пистолетом!.. Лучше кальмансонских девок все равно не найдешь!
     У Саши горела голова. Он был в отъезде, о беде Гиршевичей услыхал лишь здесь, в зале. Начал возбужденно, еще не дойдя до микрофона:
     -Я был последним узником Сиона. В России... Оказалось, в беде последних нет. Повернулось колесо. Вы снова первые. По новой счет пошел. Открыл мне на это глаза мальчик. Десяти лет ему не было... Веня, которого уже нет...
     - Золотое слово! - Старик Капуста вскочил на ноги.
     - Как у Андерсена!- подхватили в дальнем углу безработные филологи. - Король голый!
     - В-верна! - грохнуло с балкона. - Только голые короли могли превратить евреев в узников Сиона!
     Саша посмотрел на балкон в тревоге: только что хозяин кинотеатра сунул Дову записку. "Больше никого не пускаю. Как бы балкон не поехал". Наконец, продолжил негромко, нет-нет, да и бросая взгляд на балкон:
     - Моя жизнь, по мнению моей мамы, - сплошные глубокие колодцы... вечно в них проваливаюсь. То в шахте, то Лубянка... - Машинальным жестом коснулся кипы на голове. - Вот когда понял, провидцем был Эдгар По, сказавший: "Истина на дне колодца". Последний мой колодец - государство Израиль... Успокойтесь, не ставлю я его в один ряд с Лубянкой. Он и сам по себе хорош...
     - Черные жить не дают! Мароккашки разные! - взмыл истошный голос. Поднялась женщина с девочкой на руках. Аккуратненькая девочка. В косичках бантики голубые. Хнычет. Сморило ее. - Нас в Газу сунули, - кричала женщина. - В автобусе моих детей избивают. Того гляди прирежут. И никому нет дела...
     - Выкинуть усих черных, вместе с арабчиками, к чертям собачьим! - грохнуло с балкона. - Чтоб все по Библии!
     Саша поежился: всего наслушался. Но - такого?! Окинул взглядом балкон. "Не из Кальмансонов ли, соколик? Ридны погромщики били, пока не превратили в свое подобие..."
     Крик поднялся несусветный.
     Эли надрывался ("Шекет! Шекет!") безо всякого успеха. Но -нашелся. Перекричал гвалт:
     - Один умный человек говаривал: "Национализм - последняя стадия коммунизма!"
     Захохотали. Правда, как-то нервно, иные до слез. Но - стали слушать.
     - Все у нас по Торе говорите? ..
     - Да что ты все о Торе талдычишь? Жрать нечего! В Торе об этом не сказано, что ли?!
     - Сказано! Черным по белому. "Нет муки - нет Торы. Нет Торы - нет муки".
     - Это как понять? - воскликнул тот же голос.
     Саша опять вгляделся в переполненный зал. Вихрастый паренек встал со стула. Ждет ответа. Лицо простецкое, круглое, на губах насмешка. Не видел его ни разу.
     - "Совок" на стройку не пойдет! - бросил Саша зло. - На стройку пусть ишаки идут или идеалисты, а квартирку - дай!.. Вот как это понять.
     Посмеялись негромко, и затихли быстро, без окрика. - ...
     - Тора говорит, что государство без морали обречено. Не случайно, наша история - это история разрушения Храмов.
     - Да заткнись ты, наконец, со своими Храмами! - проорали с балкона. - Обрыдли кипастые!
     Саша то и дело посматривал на шумевший балкон. Похоже, там шли свои бои-дискуссии.
     - Это нонсенс! - Голос его стал жестким, непримиримым. -Нигде на земле нет сейчас ненависти к "кипастым", к черным шляпам, только в Израиле. Что мы, вашу жизнь заели?! А, может, "кипастые" здесь громоотвод? "Память" в России валит все беды на евреев, израильские евреи - на "кипастых". - Саша помолчал недовольно.
     Старик Капуста подумал, что Саша потерял мысль. У него самого это бывало частенько. Вскочил со стула.
     - Ты про колодцы начал, Сашок! - Он подался вперед, - весь любопытство, спросил:
     - Так что ты тут увидел, на дне колодца?
     - Что увидел? Скажу, хотя профессор Шор уже говорил об этом. Ленинскую бесчеловечность, вот что увидел на самом дне. Она документирована... с первых шагов государства. Из бездны свидетельств я выбрал вот это:
     Письмо Еврейского Агентства или, что то же, Сохнута главному раввину Словакии рабби Вэйссмэндлу. Рабби оказался в немецкой оккупации... вместе со всей Словакией... Сообщил, что у него есть возможность спасти от уничтожения двадцать пять тысяч евреев, застрявших в оккупированной стране. Их можно выкупить. И получил официальный ответ. Правда, "зашифрованный". На иврите латинскими буквами. Спасать не будем! Мотивы таковы: если мы не принесем жертвы, какое у нас будет право создать после войны свое государство. "Только кровь обеспечит нам землю..."
     Зал ахнул, зашумел. Саша переждал крики возмущения, продолжил:
     - ... В 1942 году - из высоких политических соображений - предали словацких евреев. Не привезли. Через полвека, из тех же высоких соображений, нас - привезли. И тогда не думали о людях. И сейчас не думают о людях...
     Эли привстал со своего председательского стула. Огляделся в тревоге. Власти подобных аналогий не терпели. Евсей Трубашник обмолвился о геноциде, взвились, как ведьма на помеле. "Начнется такая свистопляска..." Хотелось выскочить из зала, не присутствовать при сем...
     - Есть в Торе выражение "гемех хасидим". Добрые дела. В сокращении - ГМАХ. Создать такие "гмахи" по всей стране. В каждом городе - от "кипастых", как вы говорите, - бесплатный юрист, социальный работник. У них вся информация: где квартира, где работа? Это давно должно было бы сделать государство. Но оно об этом и думать не желает...
     - Двадцать лет подряд предлагаем поставить компьютер в Лоде... - подал голос Дов. - Где что находится. До сих пор ставят...
     - Революция... по Чехову, - прозвучал из последних рядов иронический возглас. - Теория малых дел... Ковер-самолет. Далеко с вами, кипастыми, не улетишь.
     - Убийство евреев на дорогах. И даже на улицах Тель-Авива... Это вас тоже не волнует, что ли? Пересы-Шамиры относятся к этому... как к автомобильным авариям, неизбежным в большом городе. Две строчки в газете, и назавтра забыли. Наше движение забыть этого не позволит... Разве жизнь одного человека - это "малые дела"? ...Ни Кнессету, ни международному "Хьюмен райту" не позволит. - Саша поймал себя на том, что его тяжелый армейский ботинок все время выбивает дробь. Продолжил спокойнее: - "Хьюмен райт" ежегодно дает сведения о нарушении прав арабов. А где же статистика варварских нарушений прав евреев-репатриантов, которых доводят до самоубийства?.. Что? Реально ли это? Да, есть международный опыт.
     Американцы рассказали мне, что в Штатах существует "Consumer advacacy". Защита прав потребителя. Оно объединяет миллионы людей. В быту, в ежедневной нашей жизни, какое правительство сравнится с ним, по своему влиянию? По защите рядового человека. Оно может бойкотировать или привлекать к суду воровские банки, магазины, мисрады, где нас обманывают или хамят. Оно заставляет считаться с собой. Безо всяких партий. Только нас, новичков, здесь более пятисот тысяч, не забудем об этом.
     Часть зала принялась аплодировать, балкон требовал слова. Эли снова и снова взывал к порядку, стыдил невыдержанных. Саша ждал подчеркнуто спокойно, облокотясь на трибуну, мол, криком ничего не докажете.
     - Я не принимаю государства, которое глумление над слабым считает нормальным явлением... Что-что?! Я не анархист!.. Начнем с информационных и юридических "гмахов". С добрых дел. Как иначе объединить олим? Другого пути нет. Объединим, пойдем дальше...
     Кто спрашивал, какова истина на дне колодца? Вот она!... Считается, мы, "совки", привычны к тому, что нас обманывают, грабят, шельмуют, стравливают друг с другом. Иного и не знали. Смолчим и здесь, разобщенные, перессорившиеся. Но мы прибыли из другой России. Из другой России! Той, которая, на наших глазах, вышла на улицы и заставила отступить танки. Не забудем об этом!.. Свободная Россия - наша духовная "Эзра"!
     Аплодировали яростно, а потом снова двинулись, толкаясь, к трибуне те, кому молчать стало совсем невмоготу; не терпелось людям протестовать, выплакаться... Кто-то воскликнул, что суд не окончен: не было допроса свидетелей. Эту мысль восприняли с энтузиазмом.
     - Когда Сашу судили, всю улицу Бен Иегуда доставили в суд! - зашумел народ. - А тут и прорвавшимся на сцену хотят заткнуть рот... Суд без допроса свидетелей - не суд!
     Как Дов не отговаривал энтузиастов, решили продолжить судебный процесс на следующий день.
     Но Эли был уже у выхода. Вздохнул облегченно, ежась от ночной льдистой прохлады Иерусалима. Стрельнул у прохожего сигарету, задымил. Ждал Дова, попрощаться.
     Наконец, Дов появился. Разглядев в полумраке Эли, воскликнул:
     - Эли, спешу! Подежурь с полчасика! У тебя свои колеса?.. Ну, бывай!
     Эли чертыхнулся и, растерев сигарету подошвой, отравился обратно. Навстречу бежала встревоженная чем-то Руфь, никого не замечая и размахивая объемистой кошелкой -"всехней кормилицей".
     - Дов! - крикнула она. Голос напряженный, горячий. - У меня мотор не заводится. Не взглянешь?
     Дов уже отъезжал, фары зажег. Затормозил круто, тормоза скрипнули. Вышел из машины, поглядел на разлохмаченную Руфь, протянул весело:
     - "Пта-ашка"! Зачем одной семье две машины. Садись в мою.
     Руфь вздрогнула от неожиданности и, без промедления, села к Дову. Они умчались, исчезли в набиравшей силу южной ночи, а Эли все еще смотрел вслед со смешанным чувством радости за Руфь, и острой полынной тоски, от которой у него увлажнились глаза. Потом вытер платком руки и лицо, прислушиваясь к возгласам из кинотеатра. Подумал: - Слава Богу, пронесло... И тут увидел своего <u>E</u>нчика. Эли как током пронзило: - <u>E</u>нчик?! Где ты был так поздно?!..
     На лице <u>E</u>нчика появилось выражение ужаса. Он бросился назад. Эли за ним. У одной из машин <u>E</u>нчика ждал знакомый парень из поселения, с которым, видно, он и приехал. <u>E</u>нчик подлетел к парню, схватил его за руку в испуге, словно за ним бежал не дед, а бешеная собака.
     Они умчались. Осталась лишь слабая гарь от выхлопа, а Эли все еще не мог придти в себя. "Он был тут?! Не заметил. Темно совсем... <u>E</u>нчик один на дороге - ужас!"
     Все следующее утро Эли провел в поселении, ждал <u>E</u>нчика у школы. Бросился к нему. Протянул к <u>E</u>нчику руки, горячо, захлебываясь словами, объяснял, что вчера его назначили адвокатом. Это такая роль. Ты же знаешь! Как в театре. Говоришь не свое, не то, что думаешь, а произносишь роль.
     <u>E</u>нчик отпрянул, прижимая подмышкой свой голубой рюкзачок, подаренный дедом, и выкрикнул с необычной для него злой яростью:
     - Ты!.. Ты хуже отца в сто раз! - И рванулся мимо. Эли догнал его почти у самого дома. - Ты считаешь, что я не прав?!
     - Он еще спрашивает!
     - Тогда объясни. Ты сам страдаешь от жестокости, ты не можешь быть жестоким... Прости меня. - И испугался так, что спина взмокла: уйдет... - Хочешь, встану на колени, Енчик?! Перед всеми, кто обижен...
     - Не унижайся, дед! - Шмыгнул носом. Взглянул на деда с состраданием, сказал спокойнее: - Бывай! - И шмыгнул в дверь.
     Эли понял: не все пропало. Завтра увидит Дова на этом дурацком игрище и потребует ключи от собственного дома. Побыли моделью - хватит. Не будет дома, он может потерять <u>E</u>нчика. Мальчик впечатлительный, кто на него не влияет... Дом - спасенье, он все расставит на свои места... Вырвалось вдогонку:
     - Ну, так до завтра, <u>E</u>нчик!
     
     Глава 11 (34). ПЛАЧ НА РЕКАХ ВАВИЛОНСКИХ.
     
     Дов был занят, ответил Саше по телефону, что на суд не поедет.
     - Не знаешь, что теперь будет? Плач на реках вавилонских! Три часа стона и проклятий. У меня подымется давление, вот и весь результат. Извини, Сашок!
     Но Саша настаивал: - Ты закоперщик, Дов, сказал, не имеешь права бросить людей на полдороге...
     Уговорил, в конце-концов. Чего не ожидал Дов, и Эли явился. Не отходил от Дова, пока тот не пообещал ему сегодня же начать в коттедже-модели освежающий ремонт и через две недели вручить ключ. На сцену Дов не пошел. Его и не упрашивали. Уселся у выхода. Ждал крика, слез, проклятий - бедлама. Но бедлама не было. Выбирали руководителей общины русского еврейства. Шумно выбирали. С отводами, С протестами. Чтоб к нравственному возрождению не призывали пройдохи, прилипалы! Оголтелые лжецы - "капуцины".
     Здесь, у выхода, и отыскал Дова директор кинотеатра. Вручил записку. "Звонили из Кирьят Када. Горит дом "амуты".
     На улице ветрило разгулялось, словно льда за шиворот кинули.
     - Сразу прикончить нас не удалось, так добивают, суки! - бросил Дов Саше, выскочившему следом. Саша нырнул в его машину.
     Ночное шоссе было пустынным. Мчались около часа. Лицо Дова было невозмутимым, будто ничего особенного не произошло. Лишь когда на перекрестке, у Лода, перегородил им дорогу грузовик, высунувшийся на красный свет, Дов выскочил из машины и так заорал на шофера грузовика "ЗонА!" "Зона-маньяк"!, что Саша втянул голову в плечи: "зона" - проститутка, да "зона-маньяк" были типовым ругательством израильских шоферов. Обычно Дов до этого не опускался. Особенно при Саше. Обруганный водитель отозвался... писклявым женским голосом. Дов аж крякнул с досады, вернулся к своей машине. Саша, напротив, подошел к девчонке в армейском берете и стал объяснять ей, что она не думает, что делает. Едет на красный свет, ни с кем не считаясь. Так можно погибнуть. И убить других. Так нельзя жить... - Он говорил еще что-то, взволнованно говорил, не переставая. Дов оглянулся нетерпеливо. В желтоватом луче фары сверкали на щеке Саши слезы.
     "Э! - понял Дов. - Он свое выплакивает..."
     Проскочили Лод, не обращая внимание на рев и цветные огни "Боингов", идущих над самой головой на посадку. Перед мысленным взором Дова
     по-прежнему тянулись к небу оранжевые языки пламени над гордостью "амуты" - первым готовым коттеджем - домом Эли и Курта Розенберга. Двухэтажный белый коттедж высился там, среди строительных траншей и канав, как замок Давида в Иерусалиме, окруженный рвом...
     Когда "замок" объявили моделью, жители гостиницы "Sunlon" потянулись сюда, как в музей. Задерживались, с восхищением глядя на празднично яркую крышу небесной голубизны, ощупывали стены из добротного американского стройматериала - шингляса. ("И где это такой достали?!") Тысячи людей прошли через гостиную с люстрой - "стеклянным водопадом", спальни со встроенными в стены шкафами, кухню с блестевшей, как зеркало, мойкой; заглядывали на обоих этажах в уборные с кафельными полами. Измучившиеся в мечтах о своем доме несчастные пасынки России вдыхали ободряющий запах побелки, гладили никелированные ручки, медные краны, будто живые существа. Ни одна ручка, ни один кран не были повреждены...
     Когда Дов и Саша прикатили в Кирьят Кад, огонь почти угас. Ветер разносил крупные искры...
     Дверь коттеджа была сорвана. Вошли в темный проем. Едкий запах гари и вонь тлеющей синтетики ударили в нос. Дов принес из прорабской газовую лампу. Стало светло, как днем...
     Громили с тщательной последовательностью и не торопясь. Выломали окна. Все до одного на обеих этажах. Все двери. Расколошматили внутренние шкафы, стеллажи на кухне. Каждую розетку выдрали и швырнули на пол... Похоже, жечь дом не собирались: не хотели привлекать внимание жителей. А потом то ли рабочий окурок обронил, то ли погром их не удовлетворил, запалили... Когда разбивали стены, заложенные внутри американские плиты из синтетики вылезли оттуда. Они не горели, а тлели, разбрызгивая вокруг желтую липкую массу. Все стены были в этой желтой массе. В темноте погромщики не обратили внимание на то, что она липнет к рукам. Доламывали все вокруг, а затем вытирали пальцы о стены. Всюду виднелись отпечатки ладоней, пальцев, подошв рабочих ботинок с нарезной елочкой.
     Дов почувствовал боль в сердце, присел на корточки. Затем лег на спину. После холодка Иерусалима - сырая духота приморья. Нечем дышать... По его просьбе, позвонили в полицию, которая о пожаре и не слыхала. Ответили: "Все в разгоне. Вернется машина, появимся".
     Могли бы и не появляться: погромщиков и след простыл. Ни в этот день не нашли, ни позже...
     Договорились, что Саша напишет жалобу в полицию. Двинулись обратно. Всю дорогу до Иерусалима, два часа без малого, молчали. Вернулись в Кирьят Кад на другой день вечером, почти ночью - глазам не поверили: ночь дышала, жила, сотни людей молча толпились вокруг пожарища. Большинство без шапок, как над открытой могилой. Кто-то, невидимый, восклицал горько: "Фашисты проклятые!", "Фашисты!"
     Дов вытер ладонью потное лицо: крикни сейчас кто-либо: "Бей!" толпа начала бы валить башенный кран каблана Лаки на другой стороне улочки, крушить на его постройках все, что попадется под руку. Он шепнул Саше: - Все, как по нотам. Зажгли коттедж, - сорвать суд. Теперь провоцируют на разбой..."
     Но пока все было спокойно. Кто-то в толпе сказал с горечью:
     - Это ведь не коттедж сгорел. Сгорел дом русского еврейства.
     Дов вгляделся в темноту: "Эли?" Нет, незнакомый очкастый парень.
     - Ну, ты скажешь! - возразил ему женский голос.
     - Завтра об этом узнает весь Израиль, - продолжал парень. -Через две недели Россия... Миллион евреев еще не приехал. И не приедет теперь... Да и из нашей алии две трети разбегутся отсюда кто куда... Нет, надо строить свою страну...
     Стариковский голос произнес с грустной иронией: - Еврейский дом, как терновый куст. Горит, не сгорая, - все как в Библии... Прилетят евреи, некуда им деться.
     - Эти на том и паразитируют, - добавил кто-то и яростно, во весь голос, выматерился. Ругаясь, пошел к своей машине, за ним потянулись к автомобильной стоянке и другие.
     Луна так и не выглянула. Фонарь светил тускло, лишь позвякивал абажуром. Темнота! Ничего не видно...
     - Дов, двинулись?! - позвал Саша.
     Дов не откликнулся. Обеспокоенный, Саша метнулся туда-сюда. Дов лежал возле сгоревшего дома на боку, раскинув и ноги и руки, точно пехотинец в атаке, сраженный на 6eiy...
     С ревом подкатила, слепя белыми сигнальными вспышками, санитарная машина с надписью на борту "Маген Давид Адом. Дар Американского Еврейского Конгресса".
     Дова положили на носилки. Поднесли к губам кислородный шланг. Пронзительная и многоголосая сирена санитарки, не сирена - целый оркестр, слышалась в сырой ночи долго, затухая медленно, точно нехотя.
     ...Эли не хотел ждать, когда Дов вернется из больницы. Не скоро это будет... Да и что ему предложат вместо сгоревшего коттеджа? "Хрущобу" в Хедере? Решил купить в Кирьят Каде, у моря. Первую попавшуюся. Заглянул в дома Лаки. Выбрал маленькую, двухкомнатную, возле городского пляжа, на отнятой у "амуты" земле...
     Через несколько дней появился в новенькой квартирке <u>E</u>нчик. Очень возбужденный, веселый. На персидский ковер не обратил никакого внимания. Пожалуй, даже не заметил его. А вот к окну как прилип. Окно в его комнатке выходило на слепящее от закатного солнца Средиземное море. Он залез на подоконник, выставив взлахмаченную голову навстречу теплому ветру, послушал шуршание волн о песок... Эли улыбнулся счастливо: "Все идет своим чередом..."
     Енчик спрыгнул с подоконника, смущенно обнял деда и, не сказав более ни слова, уехал. У деда больше не появился...
     ... Более полугода, до новых израильских выборов, измученный, осунувшийся Эли был повсюду "свадебным генералом". Общественный суд и "русские волнения", как называли в Израиле разговоры, вызванные поджогом, сделали его имя известным.
     Эли стал получать приглашения на международные конгрессы, неизменно представительствовал там, вместе с "Вороном", от имени "олим ми Руссия". Две политические партии, в том числе, и та, которая обещала сломать стену на пути к демократии, предложили ему баллотироваться от них в Кнессет. И, тем самым, привлечь на их сторону голоса русских. Само собой разумелось, что они будут благодарны Эли и не оставят его издание без поддержки. Эли делал, что мог. На предвыборных митингах сорвал голос.
     Его еженедельник перестали финансировать сразу после выборов, принесших победу как раз тем, кто грозился "сломать стену". Они позвонили Эли как только узнали о победных результатах. " Облапошили, как на рынке "Кармель", - печалился Ели.
     ... Наконец пришло письмо от <u>E</u>нчика, к матери. Коротенькое, на половине тетрадной странички в клеточку. Оно начиналось с фразы, торопливо написанной корявыми и торжествующими буквами: "Наконец, мне шестнадцать. Я полностью свободен по закону. По израильскому закону!!! Приезжал дед. Я к нему не вышел..." Енчик сообщал, что сдал экзамен в школу морских навигаторов и просил выслать его свидетельство о рождении.
     "... Мама, не плачь. Мне ужасно хорошо. Здесь главное математика. И она у меня не подкачала..."
     О <u>E</u>нчике и еще о нескольких благополучных "олим ми Руссия" появилась в местной печати статья. О ней вспомнил и в своем большом предвыборном выступлении будущий Премьер-министр генерал Ицхак Рабин.
     - ... В Израиле все устраиваются, в конце концов! - воскликнул он, под аплодисменты своих неизменных сторонников.
     ... В прохладний день, когда Израиль кинулся к телевизорам:: на голубом экране Президент США Клинтон, но хозяйски спокойный, улыбающийся, подталкинал Ицхака Рабина к Арафату, не сменившего, вопреки ожиданию израильтян, свой китель цвета хаки на мирный костюм, в этот, думали, судьбоносный день, в квартире Саши прозвенел звонок. - Сашенька! - горячо задышала трубка. - Са-ашенька! Саша вскочил с дивана, зашлепал босыми ногами по каменному полу, не ощущая холода. - Только что сказали, я прошла "гиюр".
     - Гиюр?! Где? В твоей военной комендатуре?.. В Москве? Что вдруг? - недоверчиво переспросил Саша.
     - Увидела, как здесь орут друг на друга, на детей, на жен, дерутся, пьют - меня это не устраивает.
     Саша нервно перекинул телефонную трубку из одной руки в другую.
     - С третьего раза приняли, - продолжала обстоятельная Софочка... Все-все знала? Ну да!- вырвалось у нее с детской непосредственностью, которую он так любил в ней. - Я их всех распушила: за что не пускаете в евреи?! С третьего раза отступились... Сашенька! - горячо задышала трубка.-Са-шенька! От мамы пришло письмо. Сашенька, ты искал меня, да?!
     - Нет! Я решил сесть в симферопольскую тюрьму, чтобы ты носила передачи.
     - Са-ашенька! - всплакнула трубка. - Я хочу к тебе!
     - Так приезжай!
     - Я была в "Аэрофлоте". Там очередь на полгода.
     - Я высылаю билет. Твой адрес? Крым. А далее?
     - Са-ашенька! В Крым ни в коем случае. Тут режимный район, отец. Пошли в Москву на адрес мамы...
     В раскаленный, обжигающий как порыв воздуха из доменной летки день из боковых узких дверей таможни аэропорта имени Бен ГУриона выскочила сияющая взмыленная Софа. Она катила в коляске Соломончика, который болтал ножками и щурился на солнце, не ведая о том, что попал в государство "Ихие беседер".
     Она кинулась к Саше, всплеснув руками, чтоб обнять. И вдруг остановилась, словно напоровшись на невидимую ограду; шмыгнула носом, чтоб не зареветь, неохотно опустила руки: учили ведь, на людях ни в коем случае...
     А он и с места не двинулся: ничего, кроме жаркой Софочки, уже не чувствовал. Затем она подвела к нему двух стоявших поодаль женщин в помятых праздничных платьях.
     - А это мама и Даша, ее родная сестра.
     Про маму Софа писала, Саша был подготовлен. Но о родной сестре вроде бы и речи не было. Заметив, по лицу Саши пробежала тучка, Софочка выпалила:
     - Са-ашенька! Их обворовали! Все унесли до последней ложки! Бож-же мой! А Дарью избили.
     Саша немедля смирился с судьбой. Софа же чувствовала себя виноватой перед Сашей, и это мучило ее долго.
     Кто негодовал, так это министр абсорбции красавец рав Зальц, которому доложили, что процент этнически русских в Израиле вырос за один день на пол-процента: "Ребе, к нам едут одни казаки!", и он разразился тирадой, которую ни в сказке сказать, ни пером описать.
     1991-1993 гг.. Москва, Иерусалим, Торонто.
     
     
     ПРИЛОЖЕНИЕ
     
     (Газетно-журнальные материалы даются в сокращении)
     
     
     "ИЗРАИЛЬ ТРЕБУЕТ ОТ США НЕ ПРИНИМАТЬ СОВЕТСКИХ ЕВРЕЕВ"
     
     "Вашингтон, 2 марта. - Израильское правительство, рассчитывающее на резкое увеличение легальной эмиграции советских евреев, обратилось к госдепартаменту США с просьбой отменить для этой категории лиц статус наибольшего благоприятствования в случае их приезда в Америку, т.е. не рассматривать их как политических беженцев.
     ... В ходе своего недавнего десятидневного визита в США премьер-министр Израиля Ицхак Шамир ... заявил, что все выезжающие из Советского Союза евреи должны направляться в Израиль. " ("Новое Русское Слово", 3 марта 1987 года)
     
     ПРАВИТЕЛЬСТВО ИЗРАИЛЯ ОБ ЭМИГРАЦИИ ЕВРЕЕВ ИЗ СССР"
     
     "Иерусалим, 20 июня (АП и др.) - Кабинет министров Израиля принял решение препятствовать всеми возможными средствами решимости советских евреев эмигрировать куда угодно, но только не в Израиль.
     С резкой критикой советских евреев, не намеренных ехать в Израиль, выступил премьер-министр Ицхак Шамир, назвавший их решение "предательством"... ("Новое Русское Слово", 2] июня 1988 года)
     
     
     "НЕ ПРЕДВИДЕЛИ"
     
     "Когда накануне Рош Хашана известного израильского политического обозревателя Йосефа Лапида попросили одной фразой охарактеризовать уходящий 5750 год, он ответил.' "Не предвидели".
     ...не предвидели и того, что Израиль должен всерьез готовиться к встрече, размещению и абсорбции миллиона советских евреев. Чуть больше года назад тогдашний министр финансов и руководитель социалистической партии Маарах Шимон Перес заложил в бюджет расходы на встречу и устройство ... 40 тысяч олим. Катастрофическая близорукость" ("Юность Израиля", 30 сентября 1990 года)
     
     
     "СУДЕБНЫЕ ИСПОЛНИТЕЛИ ВЫСЕЛЯЮТ БЕЗДОМНЫХ ОЛИМ ИЗ ОБЩЕЖИТИЙ СОХНУТА"
     
     "Репатрианты из центра абсорбции в Раанане, а также олим из общежития в Герцлии получили от судебных исполнительных органов указание освободить свои комнаты до конца апреля и в отчаянии обратились к официальным органам с просьбой помочь им в решении жилищной проблемы до того, как их выкинут на улицу.
     Менаше Растоньян женат, отец троих детей, прибыл 3 года тому назад из Ирана и с тех пор живет в центре абсорбции в Раанане. Он работает сторожем и получает 900 шекелей в месяц. Снять себе квартиру он не имеет возможности. "Неужели и здесь я и моя семья будут продолуать страдать, - пишет Растоньян. - Я полон отчаяния и раскаяния о содеянном, помочь мне некому".Беги Сатир"
     
     
     МНОГИЕ ОЛИМ - В БЕДСТВЕННОМ ПОЛОЖЕНИИ"
     
     Газета "Маарив" приводит ряд примеров бедственного положения, в котором оказались новые олим из Советского Союза, в частности те, у которых кончился годичный срок аренды квартиры. Как сообщает газета, на площади перед муниципалитетом города Кирьят-Бялик (под Хайфой) разбила палатку семья Туровских - 60-летние Борис и Берта, их дочь Людмила и престарелая бабушка, прикованная к инвалидной коляске. Истек срок их договора о съеме квартиры, и они остались без крова.
     Члены комиссии Кнессета по делам алии и абсорбции посетили гостиницы, где поселили новых олим из Советского Союза: в них царит страшная скученность, и там много инвалидов и больных, нуждающихся в неотложной помощи.
     Газета приводит пример 50-летнего бывшего узника Сиона Владимира Трубского, который обратился к заместителю мэра города Кирьят-Бялик Дову Салману, заявив, что у него остались две возможности - покончить с собой или вернуться в СССР и рассказать ожидающим там евреям, как Израиль абсорбирует репатриантов. Этот человек - инженер по профессии - входит в число олим, которые с января не получили от министерства абсорбции причитающиеся им деньги.
     * * * Министр по делам религии Авнер Хай Шоки заявил, что на правительство Советского Союза оказывается сильный нажим с тем, чтобы уменьшить число евреев, которым выдаются выездные визы." ("Наша страна", 21 марта 1991 года)
     * * * "Никакой антисемитизм, никакая "пятая графа" не помешали мне в свое время получить высшее образование, стать учителем, завучем школы, пользоваться уважением коллег. Старшая дочь закончила школу с золотой медалью, стала врачом. Закончила университет и младшая дочь. И все это, заметьте, без протекций и взяток.
     За то, ступив на израильскую землю, мы, как и сотни тысяч наших соплеменников, почувствовали себя людьми четвертого сорта (после сабр, арабов и эфиопских евреев). Складывается впечатление, что мы прибыли сюда, чтобы правительство имело возможность выкачивать "под нас" миллиарды долларов из международных еврейских организаций. Вспомним, как много эфирного времени уделялось алие в предвыборные дни и месяцы - причем на русском языке. И как "дружно" забыли о своих многочисленных обещаниях наши кандидаты в депутаты Кнессета!
     Репатрианты из бывшего Союза абсолютно беззащитны перед произволом владельцев квартир, различных контор и предприятий, перед маклерами и адвокатами, мелкими служащими и полицейскими, перед базарными торговцами и прочими, прочими, прочими... Происходит уничтожение нас как нации, как народа, деморализация ("требуются девушки по сопровождению..."). Не секрет: если был бы снят дискриминационный запрет на свободный выезд олим-хадашим (только олим), десятки тысяч людей покинули бы эту оказавшуюся злой мачехой родину-мать". ("7 день недели", 27.10.1992 г.)
     
     
     "ПРИМИ НАРОД СВОЙ,. ИЗРАИЛЬ"
     
     Демонстрация против сноса перною дома амуты.
     В субботу11 января, Эфраим Меламгд, председатель омуты "Эльфа Цафон", придя на стройку, обнаружил, что дом-коттедж, дом-образец и их первенец, который через несколько дней должны были сдавать в эксплуатацию, изнутри разрушен полностью.
     Новость распространилась мгновенно. На площадку стекались потрясенные члены омуты и жители Кирьят-Яма.
     Демонстрация протеста состоялась в воскресенье. Группа полиции, не явившаяся по вызову омуты, но прибывшая по требованию депутата Кнессета Рана Коэна, хотя и с опозданием на двое суток, все же провела расследование варварского преступления.
     К вечеру 12-го к изуродованному детищу омуты начали стекаться люди. Пешком, на автомашинах, автобусах. Олим, ватиким (старожилы - Г.С.), сабры. Члены омуты и их знакомые. Жители окрестных домов, сочувствующие "Эльфа Цафон" в ее борьбе. Люди из Тель-Авива, Нотации, Холона, Хедеры. Приехали представители всеизраильского объединения "Чернобыль", Ассоциации врачей-репатриантов, Ассоциации одиночек. Был четко поставлен вопрос об объединении сил репатриантов.!' -неслось в толпу с импровизированной трибуны. - Мы не придурки, какими нас хотят выставить!
     - Бандитов к суду! - Прочь министров-импотентов! - Олим - в Кнессет! - Хотим нормально жить и работать! До поздней ночи шумел митинг. Горели костры. Пылали страсти. Охрипший от выступленимй и интервью Меламед даже при его выносливости буквально валился с ног от усталости... Этот вандализм страшнее интифады, сказал он.. Это сделали евреи. Разрушен дом олим в Израиле. Вот тот рубеж, который покажет, есть у нас будущее в этой стране или нет.
     Те кто хочет уничтожить дело омуты "Эльфа Цафон", просто не догадываются, какое лихо они будят. Если мирное объединение "Эльфа Цафон" превратится в партизанский отряд, а Эфраим в его командира, дело добром не кончится. Но все идет к этому. Потому что безоружный пятится от ползущего на него танка до тез пор, пока есть возможность отступать. Когда отступать некуда, человек бросается на танк. Даже с голыми руками. ("Вестник", 17 января 1992 года)
     
     
     "АЛИЯ-91... ПОЛНЫЙ ПРОВАЛ"
     
     "Яэль Даян Дочь Моше Даяна обвиняет правительство в бездействии. Абсорбция терпит фиаско. Олим уготована нелегкая судьба.
     * * * "За последние два года репатрианты из СССР не без оснований усомнились в искренности намерений израильского правительства. Безразличие, проявленное ответственными органами к нуждам абсорбции, лишь укрепило олим в сознании собственной никчемности. Однако, если олим вслух заявляют о том, что страна в них не заинтересована, израильтяне немедленно объявляют их параноиками, травмированными жестокой советской действительностью." ("Новости недели", II апреля 1991 года)
     
     "ПРОЩАЙ, АЛИЯ?"
     
     Нелли Гутина
     "Скорей всего, большая алия не входит в планы нового правительства. Во всяком случае, такое предположение высказывает американский журнал "Ньюсуик" за 13 июля. В статье, посвященной планам Рабина, в пункте "иммигранты" иерусалимский корреспондент пишет буквально следующее: "Приток новых иммигрантов сократился на 70 процентов с начала 1991 года. Причина - израильская социалистическая экономика, контролируемая государством, не в состоянии создать новые рабочие места." ("Время", 14 июля 1992 года)
     
     
     "СЕКСУАЛЬНЫЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ ПРОТИВ РЕПАТРИАНТОК"
     
     "У израильтян создалось впечатление о новых репатриантках из стран СНГ как о женщинах легкого поведения и проститутках", - утверждает Рина Бен-Цви, руководитель израильского Центра помощи пострадавшим от насилия женщинам. Она выразила обеспокоенность увеличением количества случаев изнасилования и нападений, совершаемых израильтянами против женщин и девушек, недавно репатриировавшихся из стран СНГ. Нередко израильтяне-мужчины используют финансовые затруднения и тяжелое состояние новоприбывших женщин. "Образ новой репатриантки, создавшийся у израильтян, лжив и не соответствует действительности, но они подвергаются нападениям значительно чаще, чем израильтянки." ("7 дней недели")
     * * * "Несмотря на боязнь потерять работу и недостаточную осведомленность о деятельности израильских центров социальной помощи женщинам, пострадавшим от изнасилования, в них уже обратились 75 новых репатрианток из России. По словам Рины Бен-Цви, координатора этих центров, обращались даже школьницы, над которыми издеваются их одноклассники. В школе их прозвали "белым мясом"...
     Активный защитник женщин-репатрианток депутат Кнессета Эфраим Гур говорит: "Я был поражен, когда узнал о множестве подобных случаев. Причем в последние время они повторяются с такой частотой, что уже можно говорить о явлении в нашем обществе. Оказалось, что у нас немало людей, которые не прочь воспользоваться тяжелым материальным положением части репатрианток из России, в основном матерей-одиночек" ...
     По мнению Риты Бен-Цви, "то, что в обществе распространяется мерзкий симптом полового злоупотребления по отношению к новым репатрианткам из России, - это факт... Нередки случаи, когда работодатели хотят воспользоваться социальной и материальной зависимостью женщины-репатриантки, потому что знают, что работница не посмеет протестовать, чтобы не лишиться с таким трудом найденной работы... Злоупотребляют их тяжелым положением и квартирные посредники". Егудит Ехезкели ("Едиот ахронот", 1992 год)
     
     "БЕЗОТВЕТСТВЕННОСТЬ"
     
     Из речи в Кнессете члена Кнессета от партии МАПАМ Яира Цабана
     26 августа 1991 г.
     "Провал абсорбции принимает ужасающие формы.' бездомные, спящие в парках и собирающие еду в грудах мусора, преступность и проституция, грубая эксплуатация олим за 2,5 шекеля за час работы. Сигнал тервоги год назад не был услышан, и сегодня мы видим, как пропадает зря самая образованная алия. Ученые, инженеры и врачи подметают улицы и моют лестницы, и для многих это перестало быть "временным занятием".
     Несмотря на "землетрясение" в Советском Союзе, алия не увеличивается, очереди перед нашим консульством в Москве не растут. Письма из Израиля сделали свое, и на данный момент их влияние сильнее, чем влияние нестабильности и неясного будущего "там". На этот раз вина лежит не на "враждебной пропаганде ТАСС', а на экономической импотенции правительства, на склоках между министрами и на заржавевшем бюрократическом аппарате."
     ("Алия", выпуск 13, 6 сентября 1991 года)
     
     
     "60 И 40 ПРОЦЕНТОВ..."
     
     Элла Грилихес
     "Не жалеете ли вы, что приехали в Израиль?" Этот банальный и одновременно "опасный" вопрос я, заранее "сжимаясь", в течение трех недель задавала олим разных возрастов и профессий (живущим в стране не менее полугода). "Да" - таков был ответ почти 60 процентов опрошенных. "Нет" - ответили, естественно, остальные 40 процентов (возраст от 10 до 40 лет)" ("Наша страна" 1992 г.)
     
     
     "ТРЕТЬ РЕПАТРИАНТОВ ХОЧЕТ УЕХАТЬ"
     
     "Тель-Авив. Начальник отдела алии и абсорбции Сохнута Ури Гордон официально заявил, что треть от общего числа прибывших в Израиль новых репатриантов всерьез думает об отъезде из страны, а некоторые даже начали собирать необходимые документы." (Агентство ИТИМ, 14 апреля 1992 года)
     
     "ИЗДЕВАТЕЛЬСТВО НАД ИСТОРИЕЙ"
     
     Авраам Шифрин
     "... Бегин до своего прихода к власти не раз говорил, что Нехемия Леванон пойдет под суд за свои действия по срыву алии из СССР. Говорил он это в присутствии свидетелей, но не исполнил, к сожалению, своего обещания...
     Но почему я вынужден сегодня вспоминать все это? Да потому, что на Конгрессе, названном сионистским, я увидел многих истинных врагов сионизма, а "герой" борьбы против алии, ее враг номер один Нехемия Леванон из рук самого Бронфмана - "от имени всех евреев СССР!" получил медаль за "самоотверженую работу для алии"...
     Какой цинизм, какое издевательство над евреями, так и не добравшимися до Израиля благодаря его личным усилиям!
     На сцене распевали дифирамбы тем, кто "спасал" евреев СССР, вытащили туда Щаранского. Но почему-то не сказали о том, как всячески тормозили и останавливали его жену Авиталь, пытавшуюся в одиночку помочь мужу, которого МИД долго и упорно не признавал узником Сиона.
     А в зале американцы млели от восторга. Если сидели в зале мои друзья по старым временам, то представляю, как они негодовали. Но микрофон был не в наших руках...
     И оставалось лишь уйти, вспоминая слова Галича: "А у гроба встали мародеры..."
     ("Хадашот", 21 мая 1991)
     
     
     "ПОЗОР"
     
     Север Плоцкер
     ... В своем историческом выступлении в декабре прошлого года министр финансов Ицхак Модой провозгласил: "В Советском Союзе они (то есть советские евреи) вообще не знали, что такое уровень жизни". Иначе говоря, пусть эти олим скажут спасибо за то, что мы вообще что-то им даем.
     Безжалостное и систематическое сокращение элементарных льгот, предоставлявшимся репатриантам на первых порах, привело к тому, что евреи из СССР практически оказались на грани нищеты и отчаяния. И это настоящая трагедия...
     Если мы, израильтяне, с помощью мирового еврейства не способны обеспечить евреям, бегущим из распадающегося Совесткого Союза хотя бы тот минимум, который позволит им сохранить человеческое достоинство и прокормить свои семьи, то на что вообще мы способны, кроме того, чтобы произность высокопарные речи и наращивать себе брюхо?'
     ("Новости", 14 марта 1991 года)
     
     
     "ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО"
     
     Кнессет, Отдел алии и абсорбции, г-ну Зисману
     Ув. г-н Зисман! 2 июня 1993 г. в газете "Новости недели" был опубликован текст Вашего обращения к правительству Германии, в котором Вы просите отказать евреям из СНГ в праве на постоянное место жительства. Цитирую: "Для тех же, кто уже успел поселиться в Германии, правительство должно создать невыносимые условия, которые побудили бы их как можно скорее репатриироваться в Израиль". Далее Вы объясняете, что евреи, живя в Германии, теряют чувство принадлежности к избранному Б-гом народу". Никогда ничего более циничного не читала. Но самое удивительное - это вообще возможность такого обращения и такой просьбы.
     Что Вы понимаете под созданием невыносимых условий? Убийства, поджоги, погромы, желтые звезды, газовые камеры?..
     14.05.93 газета "Время" рассказала об иракском еврее, бывшем сионисте Найме Гилади, который возненавидел и сионизм, и Израиль, узнав, что теракты в Ираке в 50-х годах были организованы сионистами. Он написал книгу, где это доказывает. Материалы для книги собирал в течение 40 лет.
     Страшно читать о волне антиеврейских выступлений в Ираке, об убийствах евреев. И все для того, чтобы спровоцировать иракских евреев на массовую репатриацию в Израиль!
     Вы это имели в виду, когда советовали германскому правительству создать "невыносимые условия"?
     ... И таким бесчестным путем Вы хотите загнать евреев в израильский "рай"? Зачем евреи СНГ Израилю?
     ... Не богоизбранность мы обрели тут - отчаяние, страх перед завтрашним днем, чувство ненужности. Кто мы здесь? Бомжи без определенных занятий, без социального статуса, люди, живущие в основном за чертой бедности, в упор не замечаемые правительством.
     И. Белоусова ("Новости недели", 18 июня 1993 года)
     
     НРАВСТВЕННЫЕ ОСНОВЫ, КАК ИХ ПОНИМАЛИ ОСНОВАТЕЛИ ГОСУДАРСТВА
     
     Из книги Dr. DAVID KRANZLER, THE BROTHER'S
     BLOOD,BROOKLYN, NEW YORK, 1987 (перевод с английского) (стр 52, 53, 64)
     
     
     1.
     
     "Если бы я знал, что была возможность спасти всех детей в Германии, перевезя их в Англию, или только половину из них, транспортируя в Израиль, я выбрал бы второе. Потому что мы должны взвешивать не только жизнь этих детей, но и историю народа Израиля..."
     Бен Гурион
     
     
     2.
     
     Рабби Вейссмэндлу, главному раввину Словакии, пытавшемуся выкупить 25 тысяч евреев, которые еще оставались в оккупации. От Натан Швалба, швейцарского представителя организации "Хахалуц**', который осуществлял контакты рабби Вейссмэндла с Сохнутом (Еврейским агентством). Написана, как шифровка: на иврите латинскими буквами, 1942 г.
     Полный текст письма.
     "Вы в Словакии должны помнить, что в конце концов союзники победят. После победы мир будет опять поделен, так же как после Первой мировой войны. Это будет первая ступень. Теперь, когда война закончится, мы должны будем сделать все, чтобы создать государство. И в этом направлении уже сделано несколько шагов. Что касается криков о помощи, которые достигают нас, мы должны понимать, что все народы, члены UN (United Nations) приносят огромные жертвы, и, если мы не принесем жертвы, какое у нас будет право сесть за стол после войны, когда они будут делить страны. Это глупо и даже нагло с нашей стороны просить народы, которые проливают кровь, дать нам разрешение переслать их деньги во враждебное государство, чтобы защитить нашу кровь, потому что только кровь нам обеспечит землю. (В оригинале: "rak b 'dam tily'e ianu haarez").
     Это то, что касается общих проблем. То, что касается членов вашей группы, спасайтесь немедленно и для этой цели я готов послать деньги нелегально с нашим курьером".
     
     
     Книги ГРИГОРИЯ СВИРСКОГО
     Опубликованы на Западе, переизданы в Москве, в годы перестройки.
     ЗАЛОЖНИКИ, 480 стр., роман-документ ИМКА-Пресс, Париж, 1974 г., Москва, изд. "Пик", 1992 г.
     ПРОРЫВ, 560 стр., роман, изд. "Эрмитаж", New York, США, 1983 г., Москва, изд. "Фабула" 1992 г.
     БЕГСТВО, 440 стр., роман, изд. "CENTRЕ", Иерусалим, Израиль, 1994 г. (Публикацией "БЕГСТВА" завершена трилогия "ВЕТКА ПАЛЕСТИНЫ, еврейская трагедия с русским акцентом". (Романы "Заложники", "Прорыв", "Бегство").Москва, 1996.
     ПОЛЯРНАЯ ТРАГЕДИЯ, 304 стр., повесть и рассказы, Посев, Франкфурт/М, 1976 г. Из "Полярной трагедии" - рассказы: Москва, журнал "Огонек", N 40, 1990 г.; "Библиотека "Огонька", N 41, 1990 г. Москва, "КРУК",1998.
     НА ЛОБНОМ МЕСТЕ. Литература нравственного сопротивления. 1946-1976. 623 стр., Overseas Publishers, Лондон, 1979 r.Москва, 1998
     ПРОЩАНИЕ С РОССИЕЙ, повесть, 139 стр., изд. "Эрмитаж", New York, США, 1986 г. Москва 1998
     МАТЬ И МАЧЕХА, рассказы ветеранов и ЗАПРЕЩЕННЫЙ РОМАН, стр. 376, изд. "Эрудит", Торонто, Канада, 1990 г. Москва,1997
     В переводах на иностранные языки:
     ZALOZHNIKI (Hostages) (semi-fictional novel): by Seuil, Paris, in French, 1974; by Bodly Head, London, in English, 1976; by Knopf, New York, in English, 1976; by Hakibbutz Hameuchad Publishing House, in Hebrew, Israel, 1978.
     TRAGEDIE POLAIRE, Quinze, Monreal, in French, 1978. ECRIVAINS DE LA UBERTE, Editions Gallimard, in French, 1981
     A HISTORY OF POST-WAR SOVIET WRITING (The Literature of the Moral Opposition), by Ardis, Ann Arbor, USA, in English 1981.
     ПРОРЫB, Israel, In hebrew, 1990.
     В СССР Григорий Свирский издал три книги: "Заповедь дружбы", повесть, 1947; "Здравствуй, Университет", роман, 1952; "Ленинский проспект", роман,
     1962. Им были написаны также два сценария. По сценарию "Дикая земля", напечатанному в журнале 'Искусство кино", N 2, 1966, был поставлен художественный фильм "Места тут тихие" ("Мосфильм").
     После публичных выступлений писателя в Москве (1965-1968) против цензуры и государственного антисемитизма книги его были запрещены и изъяты из всех библиотек Советского Союза.