Михаил Булгаков.
     
     Воспаление мозгов
     
     М.: Современник, 1990
     
     Посвящается всем редакторам еженедельных журналов
     
     В правом кармане брюк лежали 9 копеек - два трехкопеечника, две копейки и копейка, и при каждом шаге они бренчали, как шпоры. Прохожие косились на карман.
     Кажется, у меня начинают плавиться мозги. Действительно, асфальт же плавится при жаркой температуре! Почему не могут желтые мозги? Впрочем, они в костяном ящике и прикрыты волосами и фуражкой с белым верхом. Лежат внутри красивые полушария с извилинами и молчат.
     А копейки - брень-брень.
     У самого кафе бывшего Филиппова я прочитал надпись на белой полоске бумаги: "Щи суточные, севрюжка паровая, обед из 2-х блюд - 1 рубль".
     Вынул девять копеек и выбросил их в канаву. К девяти копейкам подошел человек в истасканной морской фуражке, в разных штанинах и только в одном сапоге, отдал деньгам честь и прокричал:
     - Спасибо от адмирала морских сил. Ура!
     Затем он подобрал медяки и запел громким и тонким голосом:
     
     Ата-цвели уж давно-о!
     Хэ-ри-зан-темы в саду-у!..
     
     Прохожие шли мимо струей, молча сопя, как будто так и нужно, чтобы в 4 часа дня, на жаре, на Тверской, адмирал в одном сапоге пел.
     Тут за мной пошли многие и говорили со мной:
     - Гуманный иностранец, пожалуйте и мне 9 копеек. Он шарлатан, никогда даже на морской службе не служил.
     - Профессор, окажите любезность...
     А мальчишка, похожий на Черномора, но только с отрезанной бородой, прыгал передо мною на аршин над панелью и торопливо рассказывал хриплым голосом:
     
     У Калуцкой заставы
     Жил разбойник и вор - Камаров!
     
     Я закрыл глаза, чтобы его не видеть, и стал говорить.
     - Предположим так. Начало: жара, и я иду, и вот мальчишка. Прыгает. Беспризорный. И вдруг выходит из-за угла заведующий детдомом. Светлая личность. Описать его. Ну, предположим, такой: молодой, голубые глаза. Бритый? Ну, скажем, бритый. Или с маленькой бородкой. Баритон. И говорит: Мальчик, мальчик. - А что дальше? Мальчик, мальчик, ах, мальчик, мальчик... "И в фартуке", - вдруг сказали тяжелые мозги под фуражкой. "Кто в фартуке?"-спросил я у мозгов удивленно. - "Да этот, твой детдом".
     "Дураки", - ответил я мозгам.
     "Ты сам дурак. Бесталанный, - ответили мне мозги, - посмотрим, что ты будешь жрать сегодня, если ты сей же час не сочинишь рассказ. Графоман!"
     Не в фартуке, а в халате...
     "Почему он в халате, ответь, кретин?"- спросили мозги.
     "Ну, предположим, что он только что работал, например, делал перевязку ноги больной девочке и вышел купить папирос "Трест". Тут же можно описать моссельпромщицу. И вот он говорит:
     - Мальчик, мальчик... А сказавши это (я потом присочиню, что он сказал), берет мальчика за руку и ведет в детдом. И вот Петька (мальчика Петькой назовем, такие замерзающие на жаре мальчики всегда Петьки бывают) уже в детдоме, уже не рассказывает про Комарова, а читает букварь. Щеки у него толстые, и назвать рассказ: "Петька спасен". В журналах любят такие заглавия".
     "Па-аршивенький рассказ, - весело бухнуло под фуражкой, - и тем более, что мы где-то уже это читали!"
     - Молчать, я погибаю! - приказал я мозгам и открыл глаза.
     Передо мною не было адмирала и Черномора и не было моих часов в кармане брюк.
     Я пересек улицу и подошел к милиционеру, высоко поднявшему жезл.
     - У меня часы украли сейчас, - сказал я.
     - Кто? - спросил он.
     - Не знаю, - ответил я.
     - Ну, тогда пропали, - сказал милиционер.
     От таких его слов мне захотелось сельтерской воды.
     - Сколько стоит один стакан сельтерской? - спросил я в будочке у женщины.
     - 10 копеек, - ответила она.
     Спросил я ее нарочно, чтобы знать, жалеть ли мне выброшенные 9 копеек. И развеселился и немного оживился при мысли, что жалеть не следует.
     "Предположим - милиционер. И вот подходит к нему гражданин..." "Ну-те-с?" - осведомились мозги.
     - Н-да, и говорит: часы у меня свиснули. А милиционер, выхватывает револьвер и кричит: "Стой!! Ты украл, подлец". Свистит. Все бегут. Ловят вора-рецидивиста. Кто-то падает. Стрельба.
     "Все?" - спросили желтые толстяки, распухшие от жары в голове. "Все".
     "Замечательно, прямо-таки гениально, - рассмеялась голова и стала стучать, как часы, - но только этот рассказ не примут, потому что в нем нет идеологии. Все это, т. е. кричать, выхватывать револьвер, свистеть и бежать, мог и старорежимный городовой. Нес-па [Не так ли? (фр.)], товарищ Бенвенутто Челлини".
     Дело в том, что мой псевдоним - Бенвенутто Челлини. Я придумал его пять дней тому назад в такую же жару. И он страшно понравился почему-то всем кассирам в редакции. Все они пометили: "Бенвенутто Челлини" в книгах авансов рядом с моей фамилией. 5 червонцев, например, за Б. Челлини.
     Или так: извозчик No 2579. И седок забыл портфель с важными бумагами из Сахаротреста. И честный извозчик доставил портфель в Сахаротрест, и сахарная промышленность поднялась, а сознательного извозчика наградили.
     "Мы этого извозчика помним, - сказали, остервенясь, воспаленные мозги, - еще по приложениям в марксовской "Ниве". Раз пять мы его там встречали, набранного то петитом, то корпусом, только седок служил тогда не в Сахаротресте, а в Министерстве внутренних дел". Умолкни! Вот и редакция. Посмотрим, что ты будешь говорить. Где рассказик?.."
     По шаткой лестнице я вошел в редакцию с развязным видом и громко напевая:
     
     И за Сеню я!
     За кирпичики,
     Полюбил кирпичный завод.
     
     В редакции, зеленея от жары в тесной комнате, сидел заведующий редакцией, сам редактор, секретарь и еще двое праздношатающихся. В деревянном окне, как в зоологическом саду, торчал птичий нос кассира.
     - Кирпичики кирпичиками, - сказал заведующий, - а вот где обещанный рассказ?
     - Представьте, какой гротеск, - сказал я, улыбаясь весело, - у меня сейчас часы украли на улице.
     Все промолчали.
     - Вы мне обещали сегодня дать денег, - сказал я и вдруг в зеркале увидал, что я похож на пса под трамваем.
     - Нету денег, - сухо ответил заведующий, и по лицам я увидал, что деньги есть.
     - У меня есть план рассказа. Вот чудак вы, - заговорил я тенором, - я в понедельник его принесу к половине второго.
     - Какой план рассказа?
     - Хм... В одном доме жил священник...
     Все заинтересовались. Праздношатающиеся подняли головы.
     - Ну?
     - И умер.
     - Юмористический? - спросил редактор, сдвигая брови.
     - Юмористический, - ответил я, утопая.
     - У нас уже есть юмористика. На три номера. Сидоров написал, - сказал редактор. - Дайте что-нибудь авантюрное.
     - Есть, - ответил я быстро, - есть, есть, как же!
     - Расскажите план, - сказал, смягчась, заведующий.
     - Кхе... Один нэпман поехал в Крым...
     - Дальше-с!
     Я нажал на больные мозги так, что из них закапал сок, и вымолвил:
     - Ну и у него украли бандиты чемодан.
     - На сколько строк это?
     - Строк на триста. А впрочем, можно и... меньше. Или больше.
     - Напишите расписку на 20 рублей, Бенвенутто, - сказал заведующий, - но только принесите рассказ, я вас серьезно прошу.
     Я сел писать расписку с наслаждением. Но мозги никакого участия ни в чем не принимали. Теперь они были маленькие, съежившиеся, покрытые вместо извилин черными запекшимися щелями. Умерли.
     Кассир, было, запротестовал. Я слышал его резкий скворешный голос:
     - Не дам я вашему Чинизелли ничего. Он и так перебрал уже 60 целковых.
     - Дайте, дайте, - приказал заведующий.
     И кассир с ненавистью выдал мне один хрустящий и блестящий червонец, а другой темный, с трещиной посередине.
     Через 10 минут я сидел под пальмами в тени Филиппова, укрывшись от взоров света. Передо мною поставили толстую кружку пива. "Сделаем опыт, - говорил я кружке, - если они не оживут после пива, - значит, конец. Они померли - мои мозги, вследствие писания рассказов, и больше не проснутся. Если так, я проем 20 рублей и умру. Посмотрим, как они с меня, покойничка, получат обратно аванс". Эта мысль меня насмешила, я сделал глоток. Потом другой. При третьем глотке живая сила вдруг закопошилась в висках, жилы набухли, и съежившиеся желтки расправились в костяном ящике.
     - Живы? - спросил я.
     "Живы", - ответили они шепотом.
     - Ну, теперь сочиняйте рассказ!
     В это время подошел ко мне хромой с перочинными ножиками. Я купил один за полтора рубля. Потом пришел глухонемой и продал мне две открытки в желтом конверте с надписью:
     "Граждане, помогите глухонемому".
     На одной открытке стояла елка в ватном снегу, а на другой был заяц с аэропланными ушами, посыпанный бисером. Я любовался зайцем, в жилах моих бежала пенистая пивная кровь. В окнах сияла жара, плавился асфальт. Глухонемой стоял у подъезда кафе и раздраженно говорил хромому:
     - Катись отсюда колбасой со своими ножиками. Какое ты имеешь право в моем Филиппове торговать? Уходи в "Эльдорадо"!
     - Предположим так, - начал я, пламенея, - улица гремела, со свистом соловьиным прошла мотоциклетка. Желтый переплетенный гроб с зеркальными стеклами (автобус)!..
     - "Здорово пошло дело, - заметили выздоровевшие мозги, - спрашивай еще пиво, чини карандаш, сыпь дальше... Вдохновенье, вдохновенье".
     Через несколько мгновений вдохновение хлынуло с эстрады под военный марш Шуберта-Таузига, под хлопанье тарелок, под звон серебра.
     Я писал рассказ в "Иллюстрацию", мозги пели под военный марш:
     
     Что, сеньор мой,
     Вдохновенье мне дано?
     Как ваше мнение?!
     
     Жара! Жара!
     
     
     1926