Проспер МЕРИМЕ
     
     АРСЕНА ГИЙО
     
     
     Se Paris kai Phoibos Apollon
     Esthlon eont olesosin eni Skhatesi polesin.
     Hom. II, ХХII, 360.*
     
     
     ГЛАВА ПЕРВАЯ
     
     В церкви св.Роха отошла последняя обедня, и сторож совершал свой обход, запирая опустевшие часовни. Он уже собирался задвинуть решётку одного из этих аристократических святилищ, где некоторым богомолкам за особую плату разрешается молиться отдельно от прочих верующих, как вдруг заметил, что там стоит на коленях какая-то женщина, склонив голову на спинку стула и по-видимому, погружённая в молитву. "Это госпожа де Пьен", - сказал он про себя, останавливаясь у входа в часовню. Г-жа де Пьен была сторожу хорошо известна. В те времена для светской женщины, молодой, богатой, красивой, приносящей церкви благословенный хлеб, жертвующей покровы на престолы, раз^дающей щедрую милостыню через посредство своего священника, составляло из^вестную заслугу быть благочестивой, если она не была замужем за правитель^ственным чиновником, не состояла при супруге дофина и ничего не могла выгадать от посещения церквей, кроме разве спасения души. Такова была г-жа де Пьен.
     Сторожу хотелось обедать, ибо такие люди, как он, обедают в час, но он не посмел нарушить благочестивее размышления столь уважаемой в приходе св.Роха особы. Поэтому он удалился, стуча по плитам стоптанными башмаками, не без надежды на то, что, обойдя церковь, он найдёт часовню пустой.
     Он был уже по ту сторону хора, когда в храм вошла молодая женщина и стала расхаживать вдоль одного из боковых нефов, с любопытством озираясь по сторонам. Запрестольные образа, часовни, кропильницы - все эти предметы казались ей, по-видимому, такими же странными, как вам, сударыня, могли бы казаться странными михраб или надписи каирской мечети. Ей было лет двадцать пять, но к ней надо было внимательно присмотреться, чтобы не дать ей больше. Хоть и очень яркие, её чёрные глаза ввалились и были окаймлены синевой, её матово-белый цвет лица, её бескровные губы говорили о страдании, а в то же время что-то дерзкое и весёлое в её взгляде шло вразрез с этой болезнен^ной внешностью. В её одежде вы бы заметили причудливую смесь небрежности и изысканности. Её розовая шляпа, украшенная искусственными цветами, скорее подходила бы к лёгкому вечернему туалету. Изощрённый глаз светской женщины сразу заметил бы, что её длинная кашемировая шаль уже была в употреблении, прежде чем попасть к теперешней её обладательнице. Из-под шали виднелось
     
     __________________________
     * Парис и Феб-стреловержец,
     Сколь ни могучего, в Скейских воротах тебя ниспровергнут (греч.). 
     - 2 -
     
     поношенное платье из дешёвого ситца по франку за локоть. Наконец, только мужчина сумел бы оценить её ножки в простых чулках и прюнелевых ботинках, по-видимому, давно уже страдающих от суровости мостовой. Вы помните, сударыня, что асфальт тогда ещё не был изобретён.
     Эта женщина, общественное положение которой вы, должно быть, угадали, подошла к часовне, где всё ещё находилась г-жа де Пьен; она некоторое время глядела на неё с беспокойным и смущённым видом и, когда увидала, что та встаёт и собирается уходить, заговорила с ней.
     - Не могли ли бы вы мне указать, сударыня, - спросила она её тихим голосом и с застенчивой улыбкой, - не могли ли бы вы мне указать, к кому мне обратиться, чтобы поставить свечу?
     Эта речь была столь необычна для слуха г-жи де Пьен, что та не сразу поняла и должна была переспросить.
     - Да, я бы хотела поставить свечу святому Роху, но я не знаю, кому за^платить.
     Г-жа де Пьен обладала слишком просвещённым благочестием, чтобы разде^лять эти простонародные суеверия. Но всё же она их уважала, ибо во всяком поклонении, как бы оно ни было грубо, есть что-то трогательное. В уверен^ности, что речь идёт о каком-нибудь обете или о чём-нибудь подобном, и будучи слишком добросердечной для того, чтобы на основании костюма молодой женщины в розовой шляпе строить те заключения, к которым вы, быть может, не побоялись бы прийти, она указала ей на приближающегося сторожа. Незнакомка поблагодарила и поспешила навстречу этому человеку, который, по-видимому, понял её с полуслова. Беря свой молитвенник и оправляя вуаль, г-жа де Пьен успела заметить, как незнакомка достала из кармана маленький кошелёк, вынула из кучки мелочи одинокую монету в пять франков и вручила её сторожу, да^вая ему шёпотом пространные наставления, которые он выслушивал с улыбкой.
     Обе они вышли из церкви одновременно, но незнакомка шла очень быстро, и г-жа де Пьен скоро потеряла её из виду, хотя держалась того же направления. На углу той улицы, где она жила, она снова её встретила. Под своей поношен^ной шалью незнакомка прятала четырёхфунтовый хлеб, купленный в соседней ла^вочке. Увидев г-жу де Пьен, она опустила голову, невольно улыбнулась и ускорила шаг. Её улыбка говорила: "Что же делать? Я бедна. Смейтесь надо мной. Я сама знаю, что не ходят за хлебом в розовой шляпке и кашемировой шали". Это соединение ложного стыда, покорности и добродушия не ускользнуло от внимания г-жи де Пьен. Она не без грусти подумала о том, в каком положении должна находиться эта девушка. "Её благочестие, - подумала она, - по^хвальнее моего. Экю, который она заплатила, несомненно гораздо большая жертва, чем тот излишек, который я уделяю бедным, не подвергая самое себя никаким лишениям". Потом она вспомнила о двух лептах вдовицы, более угодных богу, нежели пышные приношения богачей. "Я делаю слишком мало добра, -сказала она себе. - Я не делаю всего того, что могла бы делать". Мысленно обращаясь к себе с такими упрёками, которых она отнюдь не заслуживала, она вернулась домой. Свеча, четырёхфунтовый хлеб и в особенности пожертвование единственной пятифранковой монеты запечатлели в памяти г-жи де Пьен черты этой молодой женщины, которую она почитала образцом благочестия.
     С тех пор она довольно часто встречала её на улице неподалёку от церкви, но на богослужениях ни разу. Проходя мимо г-жи де Пьен, незнакомка всякий раз опускала голову и тихо улыбалась. Г-же де Пьен нравилась эта смиренная улыбка. Она была бы рада найти случай чем-нибудь помочь бедной девушке, которая сперва внушила ей участие, а теперь возбуждала в ней жа^лость: она заметила, что её розовая шляпка теряет свежесть, а кашемировой 
     - 3 -
     
     шали больше нет. Она, должно быть, вернулась к старьевщице. Было очевидно, что св.Рох не возместил сторицей сделанного ему приношения.
     Однажды при г-же де Пьен к св.Роху внесли гроб, за которым шёл довольно плохо одетый человек без крепа на шляпе, по-видимому, какой-то привратник. Уже больше месяца она не встречала женщины, которая ставила свечку, и ей пришло в голову, что это её хоронят. Ничего невозможного в этом не было, потому что она была так бледна и худа в последний раз, когда г-жа де Пьен её видела. Г-жа де Пьен обратилась к церковному сторожу, и тот расспросил человека, шедшего за гробом. Человек ответил, что он служит консьержем в доме на улице Людовика Великого; что у них умерла жилица, некая г-жа Гийо, у которой не было ни родных, ни друзей, только дочь, и что исключительно по доброте душевной он, консьерж, хоронит женщину, совершенно для него посто^роннюю. Г-жа де Пьен тотчас же представила себе, что её незнакомка умерла в нужде и маленькая беспомощная девочка осталась одна; она решила послать за сведениями священника, который всегда помогал ей в её благотворительных де^лах.
     Через день, когда она выезжала из дому, её карету на минуту задержала перегородившая улицу тележка. Рассеянно глядя в окно, она заметила возле тумбы ту самую молодую девушку, которую считала умершей. Она сразу узнала её, хотя та ещё больше побледнела и похудела и была одета в траур, но бед^но, без перчаток, без шляпы. Выражение лица у неё было странное. Вместо обычной улыбки на лице застыла судорога; её большие чёрные глаза смотрели дико; она обращала их к г-же де Пьен, но не узнавала её, потому что ничего не видела. Весь её облик выражал не скорбь, а яростную решимость. Тележка отъехала в сторону, лошади пошли крупной рысью, и карета г-жи де Пьен быстро удалилась; но образ молодой девушки и отчаянное выражение её лица пре^следовали г-жу де Пьен ещё долгое время.
     Возвращаясь, она увидела на своей улице большую толпу. Все привратницы стояли у дверей и что-то рассказывали соседкам, слушавшим, казалось, с живым интересом. Особенно много толпилось людей перед одним домом, поблизости от того, в котором жила г-жа де Пьен. Все глаза были обращены к открытому окну в четвёртом этаже; в каждой группе одна или две руки указывали на него собравшимся; потом руки вдруг опускались к земле, и все следили взглядом за этим движением. Случилось, по-видимому, какое-то необычайное происшествие.
     Войдя в переднюю, г-жа де Пьен увидела, что все её слуги встревожены. Каждый спешил ей навстречу, чтобы первым сообщить ей о необычайном проис^шествии, взволновавшем всю улицу. Но прежде чем она успела что-либо спросить, её горничная воскликнула:
     - Ах, сударыня!.. Если бы вы знали!..
     И, с несказанной поспешностью распахивая двери, проникла со своей гос^пожой в "святая святых", я хочу сказать, в будуар, недоступный для прочих домочадцев.
     - Ах, сударыня, - говорила мадмуазель Жозефина, снимая с г-жи де Пьен шаль, - я просто в себя не могу прийти! Никогда в жизни я ничего ужаснее не видела, - правда, я не видела, хотя я сразу же прибежала... Но всё-таки...
     - Да что же случилось? Говорите скорее.
     - А то, сударыня, что рядом с нами несчастная бедная девушка выбросилась из окна каких-нибудь три минуты тому назад; если бы вы вернулись мину^той раньше, вы бы сами слышали, как она хлопнулась.
     - Ах, боже мой! И несчастная убилась?..
     - Это было ужасно. Батист на войне бывал, а и то говорит, что никогда 
     - 4 -
     
     не видал ничего подобного. С четвёртого этажа, сударыня!
     - Она умерла на месте?
     - Ах, сударыня, она ещё шевелилась; говорила даже. "Пусть меня прикон^чат!" - так она говорила. Но у неё все кости превратились в кашу. Вы сами можете посудить, как она должна была разбиться.
     - Но этой несчастной... оказали помощь? Послали за доктором, за священником?..
     - Что касается священника... вам это, конечно, вид неё... Но если бы я была священником... Быть настолько безнравственным созданием, чтобы убить самое себя!.. И потом, она была нехорошего поведения... Оно и видно... Она, говорят, когда-то служила в балете... Все эти барышни плохо кончают... Стала это она на подоконник, завязала юбки розовой лентой - и... хлоп!
     - Это та бедная девушка в трауре! - воскликнула г-жа де Пьен, обращаясь к самой себе.
     - Да, сударыня; у неё умерла мать дня три или четыре тому назад. Ну, она, должно быть, и потеряла голову... Вдобавок, может быть, и кавалер её бросил... Да квартирный срок подошёл... Денег нет, работать они не умеют... Сумасбродные головы! Долго ли до греха?..
     Мадмуазель Жозефина продолжала ещё некоторое время в том же духе, но г-жа де Пьен не отвечала. Она грустно размышляла об услышанном. Вдруг она спросила мадмуазель Жозефину:
     - А есть ли у той несчастной девушки всё, что ей сейчас необходимо?.. Бельё... тюфяки?.. Нужно немедленно узнать.
     - Я схожу от вашего имени, если вам угодно, - воскликнула горничная, в восторге от того, что увидит близко женщину, которая хотела покончить с собой; потом, подумав, добавила: - Только не знаю, хватит ли у меня сил смотреть на это, на женщину, упавшую с четвёртого этажа... Когда Батисту пускали кровь, мне сделалось дурно. Я не могла.
     - Ну, так пошлите Батиста! - воскликнула г-жа де Пьен. - Но чтобы мне сейчас же сказали, в каком положении эта бедняжка.
     По счастью, как раз, когда она отдавала это распоряжение, вошел её врач, доктор К. Он всегда обедал у неё по вторникам, перед итальянской опе^рой.
     - Бегите скорее, доктор! - крикнула она, не дав ему времени положить трость и снять тёплое пальто. - Батист вас проводит в соседний дом. Там несчастная девушка только что выбросилась из окна, и ей надо помочь.
     - Из окна? - сказал врач. - Если окно было высоко, то мне, вероятно, нечего делать.
     Доктору больше хотелось обедать, чем производить операцию; но г-жа де Пьен настаивала, и, получив обещание, что с обедом подождут, он согласился последовать за Батистом.
     Немного погодя Батист вернулся один. Он требовал белья, подушек и тому подобное. Кроме того, он сообщил мнение доктора:
     - Это пустяки. Она поправится, если только не умрёт от... я не помню, от чего это, он говорил, она может умереть, но только это кончается на "ос".
     - Тетанос! - воскликнула г-жа де Пьен.
     - Вот именно, сударыня; но, во всяком случае, очень хорошо, что господин доктор сходил туда, потому что там уже оказался один докторишка без практики, тот самый, который лечил маленькую Бертелло от кори, и та умерла после третьего визита.
     Через час вернулся доктор; пудра с него пооблетела, а его чудесное ба-
     - 5 -
     
     тистовое жабо измялось.
     - Этим самоубийцам, - сказал он, - положительно везёт. На днях ко мне в больницу привозят женщину, которая выстрелила себе в рот из пистоле^та. Скверный способ!.. Она сломала себе три зуба и продырявила левую щё^ку... Немного подурнеет, вот и всё. Эта вот бросается с четвёртого этажа. Иной порядочный человек нечаянно упадёт со второго и раскроит себе череп. А эта девица сломала себе ногу... Сломаны два ребра, много ушибов, и больше ничего. Как раз в нужном месте оказался навес, который смягчил удар. У меня это уже третий подобный случай с тех пор, как я вернулся в Париж. Она уда^рилась оземь ногами. Большая берцовая и малая берцовая отлично срастают^ся... Хуже то, что корочка у этого тюрбо совершенно ссохлась... Я боюсь за жаркое; к тому же мы пропустим первый акт "Отелло".
     - А сказала вам эта несчастная, что её толкнуло на...
     - О, я этих историй никогда не слушаю! Я их спрашиваю: ели вы перед этим? - и так далее и так далее, потому что это важно для лечения... Разумеется, когда кончаешь с собой, то всегда имеется какая-нибудь неоснова^тельная причина. Вас бросил любовник, вас выселяет хозяин; кидаешься из окна, чтобы ему насолить. Не успеваешь долететь, как уже раскаиваешься.
     - Она, бедняжка, наверно, раскаивается?
     - Ну, ещё бы! Она плакала и голосила так, что я чуть не оглох... А Батист - замечательный фельдшер; он куда лучше справлялся, чем какой-то под^лекарь, который там был и чесал затылок, не зная, с чего начать... Всего обиднее для неё то, что если бы она убилась, она бы избавилась от перспек^тивы умереть от чахотки; потому что у неё чахотка, это я ей гарантирую. Я её не _выслушивал_, но facies* меня никогда не обманывает. Так торопиться, когда стоит только чуточку подождать!
     - Вы завтра её навестите, доктор, не правда ли?
     - Придется, раз вы этого хотите. Я ей уже пообещал, что вы ей поможе^те. Проще всего было бы отправить её в больницу... Там её бесплатно снабдят аппаратом для сращения ноги... Но при слове "больница" она начинает кри^чать, чтобы её прикончили; все кумушки ей подпевают. А между тем, если нет ни гроша...
     - Я возьму на себя расходы, доктор... Знаете, слово "больница" меня тоже невольно пугает, как этих кумушек, о которых вы говорите. К тому же везти её в больницу сейчас, когда она в таком ужасном состоянии, это значило бы её убить.
     - Предрассудок! Чистейший предрассудок светского общества. Лучше, чем в больнице, нигде не может быть. Когда я заболею не на шутку, то меня све^зут в больницу. Оттуда я и пересяду в ладью Харона, а тело своё подарю уче^никам... лет через тридцать или сорок, разумеется. Серьёзно, сударыня, подумайте сами: заслуживает ли ваша протеже такого внимания с вашей стороны? По-моему, это какая-нибудь балетная танцовщица... Нужно иметь балетные ноги, чтобы так удачно прыгнуть, как она...
     - Но я её видела в церкви... и потом, доктор... вы знаете мою слабость; я создаю себе целую повесть по лицу человека, по его взгляду... Смейтесь, сколько вам угодно, я редко ошибаюсь. Эта бедная девушка недавно молилась за свою больную мать. Её мать умерла... И она потеряла голову... Отчаяние, нужда толкнули её на этот ужасный поступок.
     - Как вам угодно. Да, действительно у неё на темени имеется выпук-
     
     __________________________
     * Лицо, выражение лица (лат.). 
     - 6 -
     
     лость, указывающая на экзальтацию. Всё, что вы говорите, вполне правдопо^добно. Я вспомнил, что над её складной кроватью висит буксовая веточка. Это свидетельствует о благочестии, не так ли?
     - Складная кровать? Ах, боже мой! Бедная девушка!.. Но, доктор, у вас опять ваша нехорошая улыбка! Я говорю не о том, благочестива она или нет. А я чувствую себя обязанной помочь этой девушке потому, что я виновата перед ней...
     - Виновата?.. Понимаю. Вам, может быть, следовало устлать улицу матра^цами, чтобы она не ушиблась?
     - Да, виновата. Я видела, в каком она положении, мне следовало послать ей пособие; но бедный отец Дюбиньон был нездоров, и...
     - У вас, должно быть, очень неспокойна совесть, если вы считаете, что недостаточно давать, как вы это делаете, всем, кто у вас просит. По-вашему, надо ещё разыскивать самой застенчивых бедняков. Но не будем больше говорить о сломанных ногах или, вернее, скажем ещё два только слова. Если вы берёте под своё высокое покровительство мою новую пациентку, велите ей дать кровать получше, сиделку на завтра - на сегодня довольно будет кумушек, -бульон, лекарства и так далее. И ещё было бы неплохо, если бы вы к ней прислали кого-нибудь из ваших аббатов, человека с головой, чтобы он её отчитал и подправил ей психику, как я ей подправил ногу. Это особа нервная; могут быть осложнения... Вы были бы... конечно, да, вы были бы самой лучшей на^ставницей; но у вас найдётся лучшее применение для ваших проповедей... Я кончил. Половина девятого. Ради бога, начните ваши оперные сборы. Батист принесёт мне кофе и "Журналь де Деба". Я сегодня носился целый день и даже не знаю, что делается на свете.
     Прошло несколько дней, и больная чувствовала себя немного лучше. Доктор жаловался только, что её душевное возбуждение не утихает.
     - Я не очень-то полагаюсь на всех этих ваших аббатов, - говорил он г-же де Пьен. - Если вам не слишком противно зрелище человеческого не^счастья, а я знаю, что вы достаточно мужественны для этого, вы бы лучше ус^покоили это бедное дитя, чем любой священник от святого Роха, и лучше даже, чем доза латукового сока.
     Г-жа де Пьен охотно согласилась и сказала, что готова идти вместе с ним хоть сейчас. Они отправились к больной вдвоём.
     В комнате, где стояли три соломенных стула и небольшой стол, она лежала на хорошей кровати, присланной г-жой де Пьен. Тонкие простыни, мягкие мат^рацы, несколько больших подушек говорили о сострадательной заботливости, виновника которой вам нетрудно угадать. Молодая девушка, страшно бледная, с горящими глазами, лежала с откинутой рукой, и эта часть руки, видневшаяся из-под кофты, синяя от кровоподтёков, позволяла догадываться, в каком состоянии всё тело. Увидев г-жу де Пьен, она подняла голову и сказала с тихой и грустной улыбкой:
     - Я так и знала, что это вы пожалели меня. Мне сказали, как вас зовут, и я была уверена, что это та дама, которую я встречала около церкви святого Роха.
     Я, кажется, уже говорил вам, что г-жа де Пьен утверждала, будто облада^ет даром узнавать людей по их лицу. Она была в восторге, что у её призреваемой оказался такой же талант, и это открытие ещё больше расположило её в пользу девушки.
     - У вас здесь очень неуютно, бедное моё дитя! - сказала она, обводя взглядом убогую обстановку. - Почему вам не прислали занавесей?.. Просите у Батиста любую мелочь, какая вам потребуется. 
     - 7 -
     
     - Вы очень добры... В чём я нуждаюсь? Ни в чём... Всё кончено... Немного лучше, немного хуже - не всё ли равно?
     И, отвернув лицо, она заплакала.
     - Вы очень страдаете, бедное моё дитя? - спросила г-жа де Пьен, са^дясь возле кровати.
     - Нет, не очень... Но только у меня всё время в ушах свистит этот ве^тер, когда я падала, и потом этот звук... трах! - когда я упала на мосто^вую.
     - Тогда вы были безумны, мой дорогой друг; вы раскаиваетесь теперь, не правда ли?
     - Да... но когда несчастен, тогда сам не знаешь, что делаешь.
     - Я так жалею, что не знала раньше, в каком вы положении. Но, дитя моё, ни при каких обстоятельствах в жизни нельзя предаваться отчаянию.
     - Вам легко говорить, - сказал доктор, который, сидя у столика, писал рецепт. - Вы не знаете, что значит потерять красивого молодого человека с усами. Но только, чёрт возьми, чтобы его догнать, незачем прыгать в окно.
     - Перестаньте, доктор! - сказала г-жа де Пьен. - У бедной крошки, наверно, были другие основания, чтобы...
     - Ах, я сама не знаю, что со мной было! - воскликнула больная. - Сто причин зараз. Во-первых, мама умерла, это на меня так подействовало! Потом я чувствовала себя одинокой... никому до меня не было дела!.. Наконец, человек, о котором я думала больше всех на свете... Подумайте, забыть даже моё имя! Да, меня зовут Арсена Гийо - Г, И, Й, О; а он мне пишет: Гио!
     - Я же говорил: измена! - воскликнул доктор. - Всегда одно и то же. Полноте, красавица, забудьте его. Человек, у которого нет памяти, не стоит того, чтобы о нём вспоминали. - Он посмотрел на часы. - Четыре часа? -сказал он, вставая. - Я опаздываю на консилиум. Сударыня! Я приношу тысячу извинений, но я должен вас покинуть; я даже не успею проводить вас домой. До свидания, дитя моё; успокойтесь, всё будет в порядке. Вы будете так же хорошо танцевать этой ногой, как и той. А вы, госпожа сиделка, сходите в аптеку с этим рецептом и делайте всё, как вчера.
     Доктор и сиделка вышли; г-жа де Пьен осталась с больной вдвоём, немного встревоженная тем, что в повести, которую она совсем иначе построила в своём воображении, оказывалась любовь.
     - Так, значит, вас обманули, несчастное дитя! - заговорила она после короткого молчания.
     - Меня? Нет. Разве обманывают таких, как я?.. Только я ему надоела... Он прав; я не то, что ему надо. Он всегда был добр и великодушен. Я ему на^писала, в каком я положении и не помирится ли он со мной... И он мне ответил... такое, что мне было очень больно... Давеча, придя домой, я уронила зеркало, которое он мне подарил, венецианское зеркало, как он его называл. Зеркало разбилось... Я подумала: это конец... Это значит, что всё кончено... У меня ничего больше не оставалось от него. Золотые вещи я заложи^ла... А потом я подумала, что, если я себя убью, ему будет больно, и я отомщу... Окно было открыто, и я бросилась.
     - Но подумайте, несчастная, - ведь повод был настолько же легкомыс^лен, насколько самое действие преступно.
     - Может быть; но что же делать? В горе не рассуждаешь. Хорошо счастли^вым людям говорить: будьте благоразумны.
     - Я знаю: горе - плохой советчик. И всё же даже среди самых тяжких испытаний есть вещи, которых нельзя забывать. Я вас видела в церкви за бо^гоугодным делом не так давно. Вы имеете счастие _верить_. Вера, моя доро-
     - 8 -
     
     гая, должна была вас удержать в ту минуту, когда вы готовы были впасть в отчаяние. Вашу жизнь вы получили от бога. Она не вам принадлежит... Но мне не следует бранить вас сейчас, бедная девочка. Вы раскаиваетесь, вы страдаете, бог сжалится над вами.
     Арсена склонила голову, и её веки увлажнились слезами.
     - Ах, сударыня, - сказала она с глубоким вздохом, - вы считаете меня лучше, чем я на самом деле... Вы думаете, что я набожна... а я совсем не так уж набожна... меня не учили, и если я ставила в церкви свечу... так это я просто не знала, что и делать.
     - И что же, моя милая, это была хорошая мысль. В несчастье всегда нужно обращаться к богу.
     - Мне сказали... что если я поставлю свечу святому Роху... но нет, я не могу вам этого рассказать. Такая дама, как вы, разве знает, на что можно пойти, когда нет ни гроша?
     - Прежде всего у бога надо просить мужества.
     - Словом, я не хочу делать вид, будто я лучше, чем я есть, и я бы вас обкрадывала, пользуясь помощью, которую вы мне оказываете, не зная меня... Я несчастная девушка... но на свете всякий живёт, как может... Так вот, я поставила свечу, потому что мать говорила, что если поставить свечу святому Роху, то непременно на неделе найдёшь мужчину, с которым будешь жить... Но я подурнела, я похожа на мумию... никому я больше не нужна... Остаётся только умереть. Это уже наполовину сделано!
     Всё это было сказано скороговоркой, голосом, прерывающимся от всхлипы^ваний, и с каким-то неистовством, которое г-жу де Пьен не столько отталки^вало, сколько пугало. Она невольно отодвинула стул от постели больной. Быть может, она даже ушла бы совсем, если бы чувство человечности, более силь^ное, чем отвращение к этой падшей женщине, не помешало ей оставить её одну в таком отчаянии. Наступило молчание; затем г-жа де Пьен, опустив глаза, тихо прошептала:
     - Ваша мать! Несчастная! Как вы можете так говорить?
     - О, моя мать была такая же, как все матери... как все наши матери... Она кормила свою мать... я тоже её кормила... Хорошо, что у меня нет ребён^ка. Я вижу, что пугаю вас. Это вполне понятно... Вы получили хорошее воспи^тание, вы никогда не страдали. Когда богат, легко быть честным. Я тоже была бы честной, если бы у меня к тому была возможность. У меня было много любовников... но только одного человека я любила. Он меня бросил. Будь я бо^гата, мы бы поженились, мы бы основали честную семью... Вот я говорю с вами так, совершенно откровенно, хоть и знаю, что вы обо мне думаете, и вы правы... Но вы единственная порядочная женщина, с которой я когда-либо в жизни говорила, и вы кажетесь мне такой доброй, такой доброй... что я только что говорила про себя: даже когда она узнает, какая я, она меня пожалеет. Я скоро умру, я прошу вас об одном... Когда я умру, закажите по мне обедню в той церкви, где я вас видела в первый раз. Просто молитву, больше ничего, и я вас благодарю от всей души...
     - Нет, вы не умрёте! - воскликнула г-жа де Пьен в сильном волне^нии. - Бог смилуется над вами, бедная грешница. Вы раскаетесь в своих пре^грешениях, и он вас простит. Я буду молиться за вас, если мои молитвы могут что-нибудь значить для вашего спасения. Те, кто вас воспитал, виновнее вас. Только будьте мужественны и надейтесь. А главное, постарайтесь быть спокой^нее, бедное моё дитя. Надо, чтобы выздоровело тело; душа тоже больна, но я ручаюсь за её исцеление.
     Говоря это, она встала. 
     - 9 -
     
     - Вот, - сказала она, вертя в руках бумажку, где лежало несколько зо^лотых, - если вам что-нибудь понадобится...
     И она хотела сунуть свой подарок под подушку.
     - Нет! - порывисто воскликнула Арсена, отталкивая бумажку. - Мне от вас ничего не надо, кроме того, что вы мне обещали. Прощайте. Мы больше не увидимся. Отправьте меня в больницу, чтобы я могла умереть, никого не стес^няя. Вы всё равно не могли бы сделать из меня ничего путного. Такая важная дама, как вы, помолится обо мне; я довольна. Прощайте.
     И, повернувшись, насколько ей позволял приковывавший её к постели аппа^рат, она спрятала голову в подушку, чтобы ничего не видеть.
     - Послушайте, Арсена, - сказала серьёзным голосом г-жа де Пьен. - Я решила вам помочь. Я хочу сделать из вас честную женщину. Ваше раскаяние служит мне порукой. Я буду часто бывать у вас, я буду о вас заботиться. На^станет время, вы опять будете себя уважать, и этим вы будете обязаны мне.
     И, взяв её руку, она тихонько пожала её.
     - Вы до меня дотронулись! - воскликнула несчастная девушка. - Вы по^жали мне руку!
     И, прежде чем г-жа де Пьен успела отдёрнуть руку, она её схватила, по^крывая поцелуями и слёзами.
     - Успокойтесь, успокойтесь, моя дорогая, - говорила г-жа де Пьен. -Не говорите мне больше ничего. Теперь мне известно всё, и я знаю вас лучше, чем вы сами себя знаете. Я буду лечить вашу головку... вашу сумасбродную головку. Вы будете меня слушаться, я этого требую, совершенно так же, как вы слушаетесь другого вашего доктора. Я вам пришлю моего знакомого священника, вы его послушаете. Я поищу для вас хороших книг, вы будете читать. Мы будем иногда беседовать. Когда вы совсем поправитесь, мы подумаем о вашем будущем.
     Вернулась сиделка с аптечной склянкой. Арсена всё ещё плакала. Г-жа де Пьен ещё раз пожала ей руку, положила свёрток с золотыми на столик и вышла из комнаты, пожалуй, ещё более расположенная в пользу своей духовной доче^ри, чем до того, как она услышала её странную исповедь.
     Почему это, сударыня, всегда любят беспутных? Начиная от блудного сына и кончая вашей собачкой Диаманом, которая всех кусает и несноснее которой я не встречал животного, чем меньше кто заслуживает симпатии, тем легче он её снискивает. Тщеславие, сударыня! Это чувство не что иное, как тщеславие! Мы радуемся преодолённой трудности! Отец блудного сына победил дьявола и отнял у него добычу, вы, с помощью пирожных, восторжествовали над дурными задат^ками Диамана. Г-жа де Пьен гордилась тем, что победила порочность куртизан^ки и своим красноречием разрушила преграды, воздвигнутые двадцатью годами обольщения вокруг бедной одинокой души. А потом, быть может, - надо ли об этом говорить? - к гордости от этой победы, к удовольствию от доброго дела примешивалось чувство любопытства, которое подчас испытывает добродетельная женщина, знакомясь с женщиной иной породы. Когда в гостиную входит певица, я замечал, как странно на неё смотрят. Всего внимательнее её разглядывают не мужчины. Ведь вы сами, сударыня, последний раз в Театре комедии рассмат^ривали в бинокль сидевшую в ложе актрису из "Варьете", на которую вам ука^зали. "Как это можно быть персиянином!" Сколь часто задают себе подобные вопросы!
     Итак, сударыня, г-жа де Пьен много думала о мадмуазель Арсене Гийо и говорила себе: "Я её спасу".
     Она направила к ней священника, и тот увещевал её покаяться. Покаяние было нетрудным делом для бедной Арсены, которая, кроме немногих часов вели-
     - 10 -
     
     кой радости, видела в жизни одни лишь невзгоды. Скажите несчастному: вы сами виноваты, - он будет с вами вполне согласен; и если в то же время вы смягчите упрёк, даря ему некоторое утешение, он вас благословит и обещает вам на будущее время всё что угодно. Какой-то грек сказал, или, вернее, Амио сказал за него, такие слова:
     
     В оковы ввергнутый свободный человек
     Начальной доблести теряет половину.
     
     В презренной прозе это сводится к афоризму, что в несчастье мы стано^вимся тихими и кроткими, как ягнята. Священник говорил г-же де Пьен, что мадмуазель Гийо весьма невежественна, но что душа у неё неплохая, и он твёрдо надеется на её спасение. И действительно, Арсена слушала его с вни^манием и почтительностью. Она читала или просила ей читать выбранные для неё книги, повинуясь г-же де Пьен с той же точностью, с какой она исполняла предписания врача. Но что окончательно покорило сердце доброго священника и в чём её покровительница усмотрела явный признак нравственного выздоровле^ния, так это то, как Арсена Гийо распорядилась частью переданных ей денег. Она попросила, чтобы у святого Роха отслужили торжественную мессу за упокой души Памелы Гийо, её покойной матери. Бесспорно, ничья душа столь не нужда^лась в молитвах церкви.
     
     
     ГЛАВА ВТОРАЯ
     
     Однажды утром, когда г-жа де Пьен одевалась, в дверь святилища осторож^но постучал слуга и передал мадмуазель Жозефине карточку, врученную ему каким-то молодым человеком.
     - Макс в Париже! - воскликнула г-жа де Пьен, бросив взгляд на карточку. - Идите скорее, попросите господина де Салиньи подождать меня в гостиной.
     Немного погодя в гостиной послышались смех и заглушенные вскрикивания, и мадмуазель Жозефина вернулась вся красная, в съехавшем на ухо чепчике.
     - В чём дело? - спросила г-жа де Пьен.
     - Да ничего, сударыня; просто это господин де Салиньи говорил, что я растолстела.
     И действительно, полнота мадмуазель Жозефины могла удивить г-на де Салиньи, путешествовавшего два с лишним года. Когда-то он принадлежал к числу любимцев мадмуазель Жозефины и почитателей её хозяйки. Приходясь племянни^ком одной близкой приятельнице г-жи де Пьен, он прежде постоянно бывал у неё вместе со своей тёткой. Впрочем, это был едва ли не единственный добро^порядочный дом, где его можно было встретить. Макс де Салиньи слыл довольно беспутным малым, игроком, буяном, кутилой, "а впрочем, был прекрасный человек". Он приводил в отчаяние свою тётку, г-жу Обре, которая, однако же, его обожала. Она неоднократно убеждала его изменить образ жизни но всякий раз дурные привычки брали верх над её мудрыми советами. Макс был года на два старше г-жи де Пьен; они знали друг друга с детства, и, когда она не была ещё замужем, он как будто взирал на неё с большой нежностью. "Милая моя, -говаривала г-жа Обре, - если бы вы захотели, я уверена, вы бы укротили этот характер". Г-жа де Пьен - тогда её звали Элизой де Гискар, - быть может, нашла бы в себе мужество взяться за это, потому что Макс был так ве^сел, так забавен, так мил в деревне, так неутомим на балах, что из него, 
     - 11 -
     
     без сомнения, вышел бы хороший муж; но родители Элизы смотрели на дело ос^торожнее. Сама г-жа Обре не очень-то ручалась за племянника; стало известно, что у него есть долги и любовницы; а тут ещё случилась громкая дуэль, не безвинным поводом которой была одна актриса из "Жимназ". Брак, о котором г-жа Обре никогда особенно серьёзно и не думала, был признан невозможным. Тогда появился г-н де Пьен, степенный и положительный, притом богатый и хорошего рода. Я мало что могу вам о нём сказать, кроме того, что он пользо^вался репутацией порядочного человека и что он её заслуживал. Говорил он немного; но если открывал рот, то произносил какую-нибудь великую и неоспо^римую истину. В вопросах сомнительных он подражал "благоразумному молчанию Конрара". Если он и не придавал особой прелести обществу, в котором он на^ходился, то нигде не был неуместен. Ему всюду были рады из-за его жены, но когда он отсутствовал, находясь у себя в имении, что имело место девять ме^сяцев в году и, в частности, в ту пору, к которой относится начало моего рассказа, - никто этого не замечал. И его жена не больше, чем другие.
     Г-жа де Пьен, закончив свой туалет в каких-нибудь пять минут, вышла из комнаты немного взволнованная, потому что приезд Макса де Салиньи напоминал ей о недавней смерти той, кого она всех больше любила; то было, по-видимому, единственное воспоминание, которое в ней возникло, и воспоминание это было настолько живо, что пресекло все те забавные предположения, которые особа менее серьёзная начала бы строить по поводу съехавшего на сторону чепчика мадмуазель Жозефины. По пути в гостиную она была немного удивлена, слыша, как красивый бас весело распевает, аккомпанируя себе на рояле, неа^политанскую баркароллу:
     
     Addio, Teresa,
     Teresa, addio!
     Al mio ritorno
     Ti sposero.*
     
     Она отворила дверь и прервала певца, протягивая ему руку:
     - Мой дорогой господин Макс, как я рада вас видеть!
     Макс стремительно встал и пожал ей руку, глядя на неё растерянно и не зная, что сказать.
     - Я очень жалела, - продолжала г-жа де Пьен, - что не могла приехать в Рим, когда ваша дорогая тётя заболела. Я не знаю, как вы за ней ухажива^ли, и очень вам благодарна за последнюю память о ней, которую вы мне прислали.
     Лицо Макса, обычно весёлое, чтобы не сказать смеющееся, приняло вдруг печальное выражение.
     - Она мне часто говорила о вас, - сказал он, - и до последней минуты. Вы получили её кольцо, я вижу; а книгу, которую она ещё утром читала...
     - Да, Макс, благодарю вас. Посылая этот печальный подарок, вы сообщили мне, что уезжаете из Рима, но не дали вашего адреса; я не знала, куда вам писать. Бедный друг! Умереть так далеко от родины! К счастью, вы сразу же к ней приехали... Вы лучше, чем хотите казаться, Макс... я вас знаю.
     
     __________________________
     * Прощай, Тереза!
     Тереза, прощай!
     Когда я вернусь,
     Я женюсь на тебе. (итал.). 
     - 12 -
     
     - Тётя говорила мне, когда была больна: "Когда меня не будет на свете, некому будет тебя бранить, кроме госпожи де Пьен. (И он невольно улыбнул^ся.) Постарайся, чтобы она не слишком часто тебя бранила". Вот видите: вы плохо исполняете ваши обязанности.
     - Я надеюсь, что теперь у меня будет синекура. Я слышала, вы перемени^лись, остепенились, стали совсем серьёзным человеком.
     - И это действительно так; я обещал бедной тёте стать хорошим, и...
     - Вы сдержите слово, я уверена!
     - Постараюсь. В путешествии это легче, чем в Париже; однако... знаете, я здесь всего лишь несколько часов и уже устоял против искушений. Идя к вам, я встретил одного моего старинного приятеля, который звал меня обедать с разными сорванцами, - и я отказался.
     - Вы хорошо сделали.
     - Да, но сознаться ли вам? Я надеялся, что меня пригласите вы.
     - Как жаль! Я обедаю не дома. Но завтра...
     - В таком случае я за себя не ручаюсь. Вам придётся нести ответственность за мой сегодняшний обед.
     - Послушайте, Макс: главное - это хорошо начать. Не ходите на этот холостой обед. Я обедаю у госпожи Дарсене; приходите к ней вечером, и мы побеседуем.
     - Да, но только госпожа Дарсене ужасно скучная; она начнёт меня рас^спрашивать. Мне не удастся даже поговорить с вами; я скажу что-нибудь непо^добающее; а потом, у неё имеется взрослая костлявая дочь, которая, может быть, ещё не замужем...
     - Это прелестная девушка... а что касается неподобающих разговоров, то не подобает говорить о ней так, как вы.
     - Я виноват, не спорю; но... я ведь только сегодня приехал, не пока^жется ли, что я очень уж поспешил прийти?
     - Ну делайте как знаете; но только вот что, Макс... Как друг вашей тётки, я имею право быть с вами откровенной: избегайте ваших прежних зна^комств. Время невольно порвало много связей, которые вам только вредили; не завязывайте их вновь: я буду спокойна за вас, пока вы не дадите себя ув^лечь. В ваши годы... в наши годы надо быть рассудительным. Но оставим сове^ты и поучения, а вы лучше расскажите мне, что вы делали за всё то время, что мы не виделись. Я знаю, что вы были в Германии, потом в Италии; только и всего. Вы писали мне два раза, не больше, припомните. Два письма за два года, - вы сами чувствуете, что из них я ровно ничего не могла о вас узнать...
     - Боже мой, я страшно виноват... но я так... надо сознаться, - так ленив!.. Я двадцать раз принимался писать вам; но что интересного мог я вам рассказать?.. Я ведь не умею писать писем... Если бы я вам писал всякий раз, когда я о вас думал, в Италии не хватило бы бумаги.
     - Ну, так что же вы делали? Чем вы были заняты? Я уже знаю, что не писанием писем.
     - Занят?.. Вы же знаете, что я никогда ничем не занимаюсь, к сожалению. Я смотрел, бродил. Подумывал о живописи, но зрелище стольких прекрас^ных картин совершенно исцелило меня от моей несчастной страсти. Да... затем старик Нибби чуть было не сделал из меня археолога. В самом деле, он убедил меня заняться раскопками... Нашли сломанную трубку и кучу битых черепков... Затем, в Неаполе я брал уроки пения, но лучше петь не стал... Я...
     - Я недолюбливаю вашу музыку, хотя у вас красивый голос и вы хорошо поете. Она вас знакомит с людьми, с которыми вы и без того слишком склонны 
     - 13 -
     
     водить компанию.
     - Я вас понимаю; но в Неаполе, когда я там был, бояться было нечего. Примадонна весила полтораста килограммов, а у второй певицы рот был как печь, а нос как башня Ливанская. Словом, два года прошло, я сам не знаю как. Я ничего не делал, ничему не научился, но незаметно прожил два года.
     - Мне бы хотелось, чтобы вы были чем-нибудь заняты; мне бы хотелось, чтобы у вас появился серьёзный интерес к чему-нибудь полезному. Праздность вас погубит.
     - Говоря откровенно, я потому доволен своими путешествиями, что, ничего не делая, я в то же время не был и совершенно празден. Когда видишь много красивого, то не скучаешь; а когда я скучаю, я готов делать глупости. Право же, я порядком остепенился и даже забыл некоторые лёгкие способы тра^тить деньги. Бедная тётя уплатила мои долги, и больше я долгов не делал и делать не хочу. У меня есть на что жить холостяком; а так как я не собира^юсь казаться богаче, чем я на самом деле, то я перестану чудить. Вы улыбае^тесь? Или вы не верите моему обращению? Вам нужны доказательства? Вот вам яркий пример. Фамен, тот приятель, что звал меня обедать, предлагал мне сегодня купить у него лошадь. Пять тысяч франков... Великолепное животное! В первую минуту мне захотелось купить, потом я подумал, что я не настолько богат, чтобы платить пять тысяч за причуду, и буду ходить пешком.
     - Это чудесно, Макс; но знаете ли вы, что вам нужно сделать, чтобы беспрепятственно идти дальше по этому верному пути? Вам нужно жениться.
     - Ах, жениться?.. Почему бы и нет?.. Но кому я нужен? А мне, хоть я и не имею права быть разборчивым, мне нужна женщина... О нет, мне уже ни одна не подошла бы...
     Г-жа де Пьен покраснела, а он продолжал, не замечая этого:
     - Женщина, которой бы я понравился... Да знаете ли вы, что этого было бы почти достаточно для того, чтобы она мне не понравилась?
     - Почему это? Что за вздор!
     - Ведь говорит же где-то Отелло, - это, кажется, когда он оправдывает себя в том, что подозревает Дездемону: "У этой женщины, должно быть, стран^ный ум и извращённый вкус, если она выбрала меня, такого чёрного!" Не могу разве и я сказать: у женщины, которой я могу нравиться, наверное, ум навы^ворот?
     - Вы были достаточно беспутны, Макс, и поэтому вам не к чему делать вид, будто вы хуже, чем вы есть. Не говорите о себе так, потому, что вам могут поверить на слово. Что касается меня, то я уверена, что если когда-нибудь... да, если вы полюбите женщину, которую вы будете уважать... то вы ей покажетесь...
     Г-жа де Пьен не знала, как кончить, а Макс, глядевший на неё пристально и с крайним любопытством, вовсе и не старался помочь ей найти конец неудач^но начатому периоду.
     - Вы хотите сказать, - произнёс он наконец, - что, если бы я действительно влюбился меня бы полюбили, потому что тогда я бы этого стоил?
     - Да, тогда вы были бы достойны того, чтобы вас тоже любили.
     - Если достаточно любить, чтобы быть любимым!.. То, что вы говорите, не очень-то верно, сударыня... Да что! Найдите мне смелую женщину, и я женюсь. Если она не очень уж некрасива, сам я не настолько ещё стар, чтобы не мог увлечься... За дальнейшее отвечаете вы.
     - Откуда вы сейчас? - перебила его г-жа де Пьен серьёзным тоном.
     Макс рассказал о своих путешествиях весьма лаконично, но всё-таки при этом было видно, что он не последовал примеру туристов, о которых греки го-
     - 14 -
     
     ворят: "Чемоданом уехал, чемоданом приехал"*. Его краткие замечания изобли^чали острый ум, не довольствующийся готовыми мнениями, образование большее, чем он то хотел показать. Он вскоре откланялся, заметив, что г-жа де Пьен смотрит на часы, и обещал, не без заминки, быть вечером у г-жи Дарсене.
     Однако он не пришёл, и г-жа де Пьен была этим не совсем довольна. Зато он явился к ней на следующее утро просить прощения, оправдываясь тем, что устал с дороги и должен был остаться дома; но он не смотрел в глаза и говорил таким неуверенным голосом, что, и не обладая умением г-жи де Пьен читать по лицам, нетрудно было разоблачить притворство. Когда он с трудом кончил, она молча погрозила ему пальцем.
     - Вы мне не верите? - спросил он.
     - Нет. К счастью, вы ещё не научились лгать. Вы не были вчера у госпожи Дарсене не потому, что отдыхали. Вас не было дома.
     - Ну да, - отвечал Макс, силясь улыбнуться, - вы правы. Я обедал в "Роше-де-Канкаль" с этими шалопаями, потом поехал пить чай к Фамену, меня не хотели отпускать, а потом я играл.
     - И, конечно, проиграли?
     - Нет, выиграл.
     - Тем хуже. Я предпочла бы, чтобы вы проиграли. В особенности если бы это могло навсегда отучить вас от столь же глупой, сколь и отвратительной привычки.
     Она наклонилась к своему рукоделию и принялась работать с немного деланным старанием.
     - Много было народу у госпожи Дарсене? - робко спросил Макс.
     - Нет, мало.
     - Какие-нибудь барышни на выданье?..
     - Нет.
     - Я всё-таки рассчитываю на вас. Вы помните, что вы мне обещали?
     - Мы ещё успеем об этом подумать.
     В голосе г-жи де Пьен была какая-то несвойственная ей сухость и неес^тественность. Помолчав, Макс продолжал весьма смиренно:
     - Вы недовольны мной? Что бы вам выругать меня как следует, как делала тетя, а потом простить? Послушайте, хотите, я дам вам слово никогда больше не играть?
     - Когда дают обещание, надо чувствовать в себе силу его исполнить.
     - Обещание, данное вам, я исполню; я верю, что у меня хватит силы и мужества.
     - Хорошо, Макс, я принимаю, - сказала она, подавая ему руку.
     - Я выиграл тысячу сто франков, - продолжал он. - Хотите взять их для ваших бедных? Для столь дурно добытых денег нельзя придумать лучшего применения.
     Она ответила не сразу.
     - Почему бы и нет? - сказала она сама себе вслух. - Ну вот, Макс, вы будете помнить этот урок. Я вас записываю своим должником на тысячу сто франков.
     - Тётя говорила, что лучший способ не иметь долгов - это всегда платить наличными.
     С этими словами он вынул бумажник, чтобы достать деньги. В полуоткрытом бумажнике г-жа де Пьен мельком заметила женский портрет. Макс увидел, что
     
     __________________________
     * Baulo hephthase, baulo egypisen. (Прим. автора.) 
     - 15 -
     
     она смотрит, покраснел и поспешил захлопнуть бумажник и вручить деньги.
     - Мне бы хотелось взглянуть на этот бумажник... если можно, - сказала она с лукавой улыбкой.
     Макс пришёл в совершенное замешательство: он что-то невнятно пробормо^тал и постарался отвлечь внимание г-жи де Пьен.
     Первой её мыслью было, что в бумажнике хранится портрет какой-нибудь красавицы итальянки; но явное смущение Макса и общий колорит миниатюры -это всё, что она успела разглядеть, - вскоре зародили в ней другое подо^зрение. Когда-то она подарила г-же Обре свой портрет, и ей пришло в голову, что Макс в качестве прямого наследника счёл себя вправе его присвоить. Ей это показалось верхом неприличия. Сперва, однако, она не подала виду; но когда г-н де Салиньи собрался идти:
     - Кстати, - обратилась она к нему, - у вашей тёти был мой портрет, мне бы хотелось его разыскать.
     - Я не знаю... какой портрет?.. В каком он был роде? - спросил Макс неуверенным голосом.
     На этот раз г-жа де Пьен решила не замечать, что он лжёт.
     - Поищите его, - сказала она насколько могла естественнее. - Вы мне доставите удовольствие.
     Если не считать портрета, она была довольна покорностью Макса и надея^лась спасти ещё одну заблудшую овцу.
     На следующий день Макс нашёл портрет и принёс его ей с довольно равно^душным видом. Он сказал, что портрет этот никогда не отличался особенным сходством и что художник придал ей совершенно неестественную напряжённость позы и строгость выражения. С этого дня его визиты стали короче, и он сидел у г-жи де Пьен с хмурым лицом, чего прежде она никогда у него не замечала. Она приписывала это настроение тем усилиям, которые ему приходилось делать над собой поначалу, чтобы исполнить обещанное и бороться с дурными наклон^ностями.
     Недели через две после приезда г-на де Салиньи г-жа де Пьен отправилась по своему обыкновению навестить свою призреваемую, Арсену Гийо, которой она за это время не забыла, так же как, надеюсь, и вы, сударыня. Расспросив её о здоровье и о том, что ей велит делать доктор, и видя, что больная удруче^на ещё больше прежнего, она взялась почитать ей, чтобы та не утомлялась разговором. Бедной девушке было бы, разумеется, приятнее разговаривать, чем слушать то, что ей собирались читать, потому что, как вы сами догадывае^тесь, книга была весьма серьёзная, а Арсена никогда ничего не читала, кроме романов для кухарок. Книга, которую взяла г-жа де Пьен, была книгой душе^спасительной; я не стану вам её называть, во-первых, чтобы не обижать её автора, во-вторых, чтобы вы не обвинили меня в намерении опорочить все такого рода сочинения. Достаточно сказать, что книга принадлежала перу молодого человека девятнадцати лет и имела своей прямой задачей обращение зако^ренелых грешниц; что Арсена была очень слаба и что накануне ночью она не могла сомкнуть глаз. На третьей странице случилось то, что случилось бы и при чтении всякой другой книги, серьёзной или несерьёзной; случилось то, что было неизбежно: а именно, мадмуазель Гийо закрыла глаза и заснула. Г-жа де Пьен заметила это и порадовалась оказанному ею успокоительному действию. Сперва она понизила голос, чтобы не разбудить больную, вдруг замолчав, потом положила книгу и тихонько встала, чтобы выйти на цыпочках, но сиделка, когда являлась г-жа де Пьен, имела обыкновение уходить к привратнице, ибо посещения г-жи де Пьен несколько напоминали посещения духовника. Г-жа де Пьен хотела дождаться возвращения сиделки; а так как не было на свете чело-
     - 16 -
     
     века, который бы так ненавидел праздность, как она, то она решила чем-нибудь занять то время, которое ей предстояло провести возле спящей. В небольшой каморке позади алькова стоял стол, на котором были чернильница и бумага; она села и принялась писать письмо. Пока она искала в ящике облат^ку, чтобы запечатать письмо, кто-то вдруг вошёл в комнату и разбудил больную.
     - Боже мой! Что я вижу? - воскликнула Арсена таким неузнаваемым голосом, что г-жа де Пьен даже вздрогнула.
     - Ну и новости! Что это такое? Кидаться в окно, как дурочка! Видали вы когда-нибудь такую сумасбродку?
     Не знаю, точно ли я передаю самые слова; во всяком случае, таков был смысл того, что говорил вошедший, в котором г-жа де Пьен сразу же узнала по голосу Макса де Салиньи. Последовали восклицания, заглушенные возгласы Арсены, потом довольно звонкий поцелуй. Затем Макс продолжал:
     - Бедная Арсена, в каком ты виде! Ты знаешь, я бы тебя ни за что не разыскал, если бы Жюли не сказала мне твоего последнего адреса. Но видано ли такое сумасшествие!
     - Ах, Салиньи, Салиньи! Как я счастлива! Как я раскаиваюсь в том, что я сделала! Теперь я перестану тебе нравиться. Я тебе не нужна буду больше...
     - Глупая ты какая, - говорил Макс, - отчего было не написать мне, что тебе нужно денег? Отчего было не попросить у майора? А что твой рус^ский? Или он уехал, этот твой казак?
     Узнав голос Макса, г-жа де Пьен была в первую минуту удивлена едва ли не больше, чем сама Арсена. От удивления она не сразу к ним вышла; потом начала размышлять, показываться ей или нет, а когда размышляешь, прислуши^ваясь, трудно бывает скоро решиться. Таким образом ей пришлось услышать приведённый мною назидательный диалог; но тут она поняла, что, оставаясь в каморке, она ещё и больше того может услышать. Она решилась и вошла в комнату с тем спокойным и величавым видом, который редко покидает добродетель^ных людей и который они, если требуется, принимают намеренно.
     - Макс, - сказала она, - вы мучите эту бедную девушку; уйдите. Вы зайдёте ко мне через час, и мы поговорим.
     Макс побледнел, как мертвец, увидав г-жу де Пьен в таком месте, где он никогда бы не думал её встретить; его первым движением было повиноваться, и он шагнул к двери.
     - Ты уходишь!.. Не уходи! - воскликнула Арсена, отчаянным усилием приподымаясь на постели.
     - Дитя моё, - сказала г-жа де Пьен, беря её за руку, - будьте благоразумны. Послушайте меня. Вспомните, что вы мне обещали!
     Затем она бросила Максу спокойный, но повелительный взгляд, и тот сейчас же удалился. Арсена снова упала на кровать увидав, что он уходит, она лишилась чувств.
     Г-жа де Пьен и сиделка, вернувшаяся вскоре вслед за тем, стали ей помо^гать с тем искусством, которое в подобного рода случаях проявляют женщины. Мало-помалу Арсена пришла в себя. Сначала она обвела взглядом всю комнату, словно ища того, кого в ней только что видела; потом подняла свои большие чёрные глаза на г-жу де Пьен и, пристально смотря на неё, спросила:
     - Это ваш муж?
     - Нет, - отвечала г-жа де Пьен, слегка краснея, но всё же мягким голосом. - Господин де Салиньи мой родственник.
     Она сочла возможным позволить себе эту маленькую ложь, чтобы объяснить 
     - 17 -
     
     свою власть над ним.
     - Так, значит, это вас он любит! - воскликнула Арсена и продолжала смотреть на неё горящими, как факелы, глазами.
     Он!.. Молния озарила лицо г-жи де Пьен. Её щёки вспыхнули на миг ярким румянцем, и голос замер на губах; но к ней быстро вернулось прежнее спокойствие.
     - Вы заблуждаетесь, бедное дитя моё, - сказала она серьёезным голосом. - Господин де Салиньи понял, что он не должен был напоминать вам о прошлом, которое, к счастью, изгладилось из вашей памяти. Вы забыли...
     - Забыла! - воскликнула Арсена с мучительной улыбкой, на которую больно было смотреть.
     - Да, Арсена, вы отвергли все ваши безумства тех лет, которым уже нет возврата. Подумайте, моё бедное дитя, ведь этой преступной связи вы обязаны всеми вашими несчастьями. Подумайте...
     - Он вас не любит? - перебила её Арсена, не слушая. - Он вас не любит - и понимает один ваш взгляд! Я видела ваши глаза и его глаза. Я не ошибаюсь... Да что ж... это понятно! Вы красивая, молодая, блестящая... я калека, изуродованная... умирающая...
     Она не договорила: её голос заглушили рыдания, громкие, мучительные; сиделка закричала, что побежит за доктором, потому что, по её словам, господин доктор ничего так не боится, как этих конвульсий, и если они не пре^кратятся, бедняжка кончится.
     Мало-помалу подъём сил, вызванный у Арсены самой живостью её страдания, сменился тупым изнеможением, которое г-жа де Пьен приняла за спокойствие. Она продолжала свои увещания; но Арсена, лежа без движения, не слушала красноречивых уговоров предпочесть божественную любовь любви земной; глаза её были сухи, зубы судорожно сжаты. В то время как её покровительница говорила ей о небе и о будущем, она думала о настоящем. Неожиданный приезд Макса пробудил в ней на миг безумные надежды, но взгляд г-жи де Пьен ещё того быстрее их рассеял. Побыв мгновение в счастливом сне, Арсена вернулась к печальной действительности, ставшей во сто раз ужаснее после минутного заб^вения.
     Ваш доктор вам расскажет, сударыня, что потерпевшие кораблекрушение, настигнутые дремотой среди мучений голода, видят во сне, будто они сидят за столом и вкусно едят. Они просыпаются ещё более голодными и жалеют, что спали. Арсена испытывала муку, сравнимую с мукой этих людей. Когда-то она любила Макса так, как могла любить она. С ним ей всегда хотелось пойти в театр, с ним ей бывало весело за городом, о нём она постоянно рассказывала подругам. Когда Макс уехал, она очень плакала; но всё же приняла ухаживания одного русского, и Макс был очень рад, что тот стал его преемником, потому что считал его человеком порядочным, то есть щедрым. Пока она могла вести рассеянную жизнь таких женщин, как она, её любовь к Максу была только при^ятным воспоминанием, заставлявшим её иногда вздыхать. Она думала о ней, как думают о забавах детства, но когда Арсена осталась без любовников, увидела себя покинутой, ощутила весь гнёт нищеты и позора, тогда её любовь к Максу как бы очистилась, потому что это было единственное воспоминание, не вызы^вавшее в ней ни сожалений, ни раскаяния. Оно даже возвышало её в собственных глазах, и чем она себя чувствовала приниженнее, тем более она в своём воображении возвеличивала Макса. "Я была его милой, он меня любил", - говорила она себе с какой-то гордостью, когда её охватывало отвращение при мысли о своей продажной жизни. В Минтурнских болотах Марий укреплял своё мужество, говоря себе: "Я победил кимвров!" У девушки, живущей на содержа-
     - 18 -
     
     нии, - увы, её больше никто не содержал, - чтобы бороться со стыдом и от^чаянием, было только это воспоминание: "Макс меня любил... Он всё ещё меня любит!" Один миг она могла это думать; но теперь у неё отняли даже её вос^поминания - единственное, что у неё оставалось в жизни.
     В то время как Арсена предавалась своим печальным думам, г-жа де Пьен с жаром доказывала ей необходимость навсегда отказаться от того, что она на^зывала её преступными заблуждениями. Глубокая убеждённость делает человека почти бесчувственным; и подобно тому, как хирург прикладывает к язве раска^лённое железо, не обращая внимания на крики больного, так и г-жа де Пьен продолжала своё дело с безжалостной твёрдостью. Она говорила, что счастли^вая пора, в которой бедная Арсена искала убежища, словно прячась от себя самой, была преступным и постыдным временем, которое она теперь по справед^ливости искупает. Все эти обманчивые мечты она должна возненавидеть и из^гнать из сердца; тот, в ком она видит заступника и чуть ли не ангела-храни^теля, должен стать в её глазах лишь вредоносным сообщником, обольстителем, которого она должна забыть навеки.
     При слове "обольститель", смехотворности которого г-жа де Пьен не соз^навала, Арсена едва не улыбнулась сквозь слёзы; но её почтенная покровительница этого не заметила. Она невозмутимо продолжала своё поучение и за^кончила его словами, от которых бедная девушка ещё сильнее разрыдалась, а именно: "Вы его больше никогда не увидите".
     Приход доктора и полное изнеможение больной напомнили г-же де Пьен, что она достаточно потрудилась. Она пожала руку Арсены и сказала ей, уходя:
     - Мужайтесь, дитя моё, и бог вас не оставит.
     Один долг она исполнила, на ней лежал ещё другой, труднейший. Её ждал ещё один виновный, чью душу ей надлежало привести к раскаянию; и, несмотря на уверенность, которую она почерпала в своём благочестивом рвении, несмотря на свою власть над Максом, в которой она уже имела случай убедиться, несмотря, наконец, на то, что в глубине души она всё ещё была хорошего мнения об этом беспутном человеке, она испытывала странное волнение, думая о пред^стоящем единоборстве. Прежде чем приступить к этому ужасному состязанию, ей хотелось собраться с силами, и она зашла в церковь, чтобы попросить у бога новых озарений для защиты правого дела.
     Когда она вернулась домой, ей сказали, что г-н де Салиньи в гостиной и ждет её уже довольно давно. Она застала его бледным, возбуждённым, полным беспокойства. Они сели, Макс не смел открыть рта; и г-жа де Пьен, тоже взволнованная, сама, в сущности, не зная чем, некоторое время молчала и глядела на него лишь украдкой. Наконец она начала.
     - Макс, - сказала она, - я не буду вам делать упрёков...
     Он довольно надменно поднял голову. Их взгляды встретились, и он тотчас же опустил глаза.
     - Ваше доброе сердце, - продолжала она, - говорит вам больше, чем могла бы сказать я. Провидение хотело преподать вам урок; я надеюсь, я убеждена... что он не пропадёт даром.
     - Сударыня, - прервал её Макс, - я, собственно, не знаю, что произо^шло. Эта несчастная девушка выбросилась из окна, так мне сказали; но я не имею самомнения... я хочу сказать - прискорбия... думать, чтобы причиной этого безумного поступка могли послужить наши прежние отношения.
     - Лучше скажите, Макс, что, совершая зло, вы не предвидели его послед^ствий. Когда вы эту девушку толкнули на распутство, вы не думали, что в один прекрасный день она покусится на свою жизнь.
     - Сударыня! - воскликнул Макс не без живости. - Разрешите вам ска-
     - 19 -
     
     зать, что я отнюдь не совращал Арсену Гийо. Когда я с ней познакомился, она была вполне совращена. Она была моей любовницей, я этого не отрицаю. Я даже сознаюсь, я её любил... как можно любить такую женщину... Мне кажется, что ко мне она была привязана больше, чем к другим... Но уже давно между нами прекратились какие бы то ни было отношения, и она, по-видимому, не очень об этом жалела. Когда она мне писала последний раз, я ей послал денег; но она не умеет их беречь... Ей было стыдно попросить у меня ещё, потому что у неё есть своя гордость... Нужда заставила её решиться на это ужасное дело... Мне это очень тяжело... Но, повторяю вам, мне не в чем себя упрекнуть.
     Г-жа де Пьен потрогала какую-то лежавшую на столе работу, потом продолжала:
     - Конечно, в мнении "света" вы не виноваты, на вас не лежит ответственность; но существует не только светская мораль, и мне бы хотелось, чтобы именно её правилами вы руководствовались... Сейчас, может быть, вы не в состоянии меня понять. Оставим это. То, о чем я сейчас хочу просить вас, - это одно обещание, в котором, я уверена, вы мне не откажете. Эта несчастная девушка готова раскаяться. Она с уважением внимает советам одного почтенного священника, который по доброте своей навещает её. Мы вполне можем быть спокойны за неё. Вы, вы больше не должны её видеть, потому что её сердце всё ещё колеблется между добром и злом, а у вас, к сожалению, нет ни желания, ни, вероятно, возможности быть ей полезным. Видясь с ней, вы можете причинить ей великий вред... Поэтому я вас прошу дать мне слово не бывать у неё больше.
     Видно было, что Макс удивлён.
     - Вы мне не откажете в этом, Макс; если бы ваша тётя была жива, она попросила бы вас о том же. Вообразите, что это она с вами говорит.
     - Боже правый, чего вы от меня требуете? Какой я могу причинить вред этой бедной девушке? Напротив, разве не обязан я, который встречал её во времена её безумств, не оставлять её одну теперь, когда она больна, и больна очень опасно, если правда то, что мне говорили?
     - Такова, конечно, светская мораль, но это не моя мораль. Чем тяжелее её болезнь, тем необходимее, чтобы вы перестали её видеть.
     - Но примите в расчёт, что раз она в таком состоянии, то и самая пре^увеличенная стыдливость не могла бы... Знаете, если бы у меня была больна собака и я бы знал, что видеть меня ей приятно, я считал бы, что поступаю дурно, оставляя её околевать одну. Не может быть, чтобы вы не были того же мнения, вы, такая добрая и сострадательная. Подумайте об этом; с моей стороны это было бы поистине жестоко.
     - Сейчас я вас просила обещать мне это только ради вашей доброй тёти... ради вашей дружбы ко мне... теперь я вас прошу об этом ради самой этой несчастной девушки... Если вы её действительно любите...
     - Ах, умоляю вас, не сближайте же таких понятий, которых сравнивать нельзя! Поверьте, мне крайне больно противиться вам в чём бы то ни было; но, право же, меня обязывает к этому честь... Вам это слово не нравится? Забудьте его. Но только позвольте и мне, в свою очередь, умолять вас, из сострадания к этой несчастной... а также немного и из сострадания ко мне... Если я был виноват... если я отчасти несу ответственность за её беспорядоч^ную жизнь... я должен теперь о ней позаботиться. Покинуть её было бы чудо^вищно. Я бы себе этого никогда не простил! Нет, я не могу её оставить. Вы этого не станете требовать...
     - Позаботиться о ней есть кому. Но ответьте мне, Макс: вы её любите?
     - Люблю... люблю... Нет... я её не люблю. Это слово сюда не подхо-
     - 21 -
     
     дит... Любил ли я её? Увы, нет. С ней я старался отвлечься от более серьёз^ного чувства, с которым мне приходилось бороться... Вам это кажется смешно, непонятно... Ваша чистая душа отказывается допустить, чтобы можно было при^бегать к такому средству... Так знайте, это ещё не самый дурной поступок в моей жизни. Если бы мы, мужчины, не могли иной раз давать другое направле^ние нашим страстям... быть может, теперь... быть может, я и сам выбросился бы из окна... Но я не знаю, что я говорю, и вы меня не поймёте... я и се^бя-то плохо понимаю.
     - Я вас спросила, любите ли вы её, - продолжала г-жа де Пьен, опустив глаза и слегка неуверенным голосом, - потому что, если бы вы... хорошо относились к ней, у вас должно было бы хватить мужества причинить ей неко^торую боль, чтобы вслед за тем сделать ей великое благо. Конечно, разлуку с вами ей будет трудно перенести; но было бы гораздо хуже, если бы она сошла сейчас с того пути, на который почти чудесным образом ступила. Для её _спасения_, Макс, она должна совершенно забыть о той поре, которую ваше присут^ствие напоминало бы ей слишком живо.
     Макс молча покачал головой. Он не был верующим, и слово "спасение", имевшее такую власть над г-жой де Пьен, говорило гораздо меньше его душе. Но об этом с ней не приходилось спорить. Он всегда старался не обнаруживать перед ней своих сомнений и промолчал и на этот раз; однако нетрудно было заметить, что он не убеждён.
     - Я буду с вами говорить на общепринятом языке, - продолжала г-жа де Пьен, - раз вы, к сожалению, никакого другого не понимаете; ведь речь идёт у нас об арифметической задаче. Видясь с вами, она ничего не выиграет и много потеряет; так вот, выбирайте.
     - Сударыня, - произнёс Макс с волнением в голосе, - надеюсь, вы больше не сомневаетесь, что по отношению к Арсене у меня нет никакого иного чувства, кроме вполне понятного участия. Так в чём же может быть опасность? Ни в чём. Или вы мне не доверяете? Или вам кажется, что я хочу мешать тем добрым советам, которые вы ей даёте? Ах, боже мой, я, который ненавижу вся^ческие печальные зрелища, в ужасе их сторонюсь, - неужели вы думаете, что, домогаясь встречи с умирающей, я питаю какие-то преступные намерения? Повторяю вам, для меня это вопрос долга, возле неё я ищу искупления, кары, если угодно...
     При этих словах г-жа де Пьен подняла голову и устремила на него востор^женный взгляд, придавший её лицу чудесное выражение:
     - Искупления, говорите вы, кары?.. В таком случае - да! Сами того не зная, Макс, вы повинуетесь, быть может, _внушению свыше_, и вы правы, споря со мною... Да, я согласна. Ступайте к этой девушке, и пусть она станет орудием вашего спасения, как вы чуть было не стали орудием её гибели.
     Вероятно, Макс понимал хуже, чем вы, сударыня, что значит "внушение свыше". Столь внезапная перемена решения его удивила, и он не знал, чем её объяснить, не знал, благодарить ли ему г-жу де Пьен за то, что она в конце концов уступила; но в эту минуту для него всего важнее было угадать, убе^дило ли его упорство ту, неудовольствия которой он боялся больше всего, или же оно просто надоело ей.
     - Но только, Макс, - снова заговорила г-жа де Пьен, - я должна вас просить или, вернее, я от вас требую...
     Она остановилась, а Макс наклонил голову в знак того, что заранее под^чиняется всему.
     - Я требую, - продолжала она, - чтобы вы бывали у неё не иначе, как со мной. 
     - 22 -
     
     Он казался удивлённым, но поспешил заявить, что он это исполнит.
     - Я не вполне на вас полагаюсь, - сказала она с улыбкой. - Мне всё ещё страшно, как бы вы не испортили моей работы, я же хочу довести её до успешного конца. А под моим надзором вы станете, наоборот, полезным помощ^ником, и, я надеюсь, ваше послушание будет вознаграждено.
     С этими словами она подала ему руку. Было решено, что Макс будет у Арсены Гийо на следующий день и что г-жа де Пьен придёт туда заблаговременно, чтобы подготовить её к этому посещению.
     Вам ясен её план. Вначале она думала, что Макс будет полон раскаяния, и она без труда извлечёт из примера Арсены тему красноречивой проповеди против его дурных страстей; но он вопреки её ожиданиям слагал с себя всякую ответственность. Приходилось менять вступление, а перелицовывать в реши^тельный миг разученную речь - предприятие почти столь же опасное, как пе^рестраивать войска посреди неожиданной атаки. Придумать наспех новый маневр г-же де Пьен не удалось. Вместо того чтобы прочесть Максу наставление, она начала с ним обсуждать вопрос приличия. Вдруг ей пришла в голову новая мысль: "Раскаяние сообщницы его тронет, - подумала она. - Христианская кончина женщины, которую он любил (а, к сожалению, она не могла не видеть, что кончина эта близка), наверное, окажет на него решающее действие". На^дежда на это и побудила её вдруг позволить Максу видеться с Арсеной. Для неё это представляло ещё то преимущество, что задуманная проповедь таким образом откладывалась, потому что, как я вам, кажется, уже говорил, несмотря на всё своё желание спасти человека, о заблуждениях которого она скорбе^ла, она невольно страшилась вступить с ним в столь важный спор.
     Она очень полагалась на правоту своего дела; но она всё ещё не была уверена в успехе, а потерпеть неудачу - значило отчаяться в спасении Макса, значило заставить себя изменить своё мнение о нём. Дьявол, быть может, для того, чтобы ей не показалась подозрительной её живая привязанность к другу детства, дьявол позаботился о том, чтобы оправдать эту привязанность христианским упованием. Искуситель не гнушается никаким оружием, и подобного рода уловки - для него дело привычное; вот почему португальцы так изящ^но говорят: De boas intencoes esta o inferno cheio (благими намерениями вымощен ад). По-французски говорится, что он вымощен женскими языками, и это сводится к тому же, ибо женщины, на мой взгляд, всегда желают добра.
     Вы мне велите продолжать. Итак, на следующий день г-жа де Пьен отправилась к своей призреваемой и нашла её очень слабой, очень подавленной, но зато более спокойной и более покорной, нежели она ожидала. Она заговорила с ней о де Салиньи, но с большей осторожностью, чем накануне. Право же, Арсена должна совершенно отказаться от него и вспоминать о нём только для того, чтобы сокрушаться об их совместном ослеплении. Кроме того, она должна - и это входит в её раскаяние - она должна показать самому Максу, что она раскаивается, явить ему пример, начав новую жизнь, и обеспечить и ему душевный мир, который сама она вкушает. К этим вполне христианским увещаниям г-жа де Пьен сочла полезным присоединить и некоторые мирские доводы: так, например, что Арсена, если она действительно любит г-на де Салиньи, должна прежде всего желать ему добра и что, меняя своё поведение, она заслужит уважение человека, который до сих пор не мог её действительно уважать.
     Всё, что в этой речи было строгого и печального, сразу рассеялось, как только г-жа де Пьен под конец объявила ей, что она увидит Макса и что он сейчас будет здесь. При виде горячего румянца, вдруг залившего её щёки, давно побелевшие от страданий, при виде необычайного блеска, которым заго^релись её глаза, г-жа де Пьен готова была раскаяться, что согласилась на 
     - 23 -
     
     это свидание; но было уже поздно менять решение. Остававшиеся до прихода Макса немногие минуты она употребила на благочестивые и настоятельные увещания, но они были выслушаны с явным невниманием, так как Арсена была все^цело занята тем, что приводила в порядок свои волосы и прилаживала смявшую^ся на чепчике ленту.
     Наконец явился г-н де Салиньи, напрягая все мускулы лица, чтобы придать ему весёлый и непринуждённый вид. Он спросил её о здоровье голосом, который он старался сделать естественным, но который и от простуды не мог бы так звучать. Точно так же и Арсене было не по себе; она запиналась, не могла ничего сказать, но взяла руку г-жи де Пьен и поднесла её к губам, как бы благодаря. Всё, что говорилось в течение четверти часа, было то же самое, что говорится всюду, когда люди чувствуют себя неловко. Одна г-жа де Пьен хранила необычайное спокойствие, или, вернее, будучи лучше подготовлена, она лучше владела собой. Сплошь и рядом она отвечала за Арсену, и та нахо^дила, что её толмач довольно плохо передаёт её мысли. Беседа замирала; г-жа де Пьен заметила, что больная часто кашляет, напомнила ей, что доктор за^претил ей говорить, и, обращаясь к Максу, сказала, что лучше бы он почитал немного вслух, чем утомлять Арсену расспросами. Макс поспешил взять книгу и отошёл к окну, потому что в комнате было довольно темно. Он начал читать, мало что понимая. Арсена понимала едва ли больше, чем он, но казалось, что она слушает с живым интересом. Г-жа де Пьен занялась какой-то работой, которую принесла с собой, сиделка щипала себя, чтобы не уснуть. Глаза г-жи де Пьен беспрестанно переходили от постели к окну; сам стоглазый Аргус не бывал так зорок. Спустя несколько минут она наклонилась к уху Арсены.
     - Как он хорошо читает! - сказала она ей шепотом.
     Арсена бросила на неё взгляд, странно противоречивший улыбке её губ.
     - О да! - ответила она.
     Потом опустила глаза, и на её ресницах по временам появлялась крупная слеза и скользила по щеке, но она этого не замечала. Макс ни разу не обер^нулся. Когда он прочёл несколько страниц, г-жа де Пьен сказала Арсене:
     - Мы дадим вам отдохнуть, дитя моё. Я боюсь, что мы вас немного уто^мили. Мы скоро опять вас навестим.
     Она встала, и, словно её тень, встал и Макс. Арсена попрощалась с ним, почти не глядя на него.
     - Я довольна вами, Макс, - сказал г-жа де Пьен, когда он проводил её до дому, - а ею ещё больше. Эта бедная девушка полна смирения. Она подаёт вам пример.
     - Страдать и молчать - разве этому так уж трудно научиться?
     - Чему прежде всего необходимо научиться - это закрывать сердце для дурных помыслов.
     Макс распрощался с ней и быстро удалился.
     Придя к Арсене на следующий день, г-жа де Пьен увидела, что та рассмат^ривает букет редких цветов, лежавший на столике возле её кровати.
     - Мне их прислал господин де Салиньи, - сказала она. - Он велел справиться о моём здоровье. Сам он не приходил.
     - Какие красивые цветы! - немного сухо произнесла г-жа де Пьен.
     - Я прежде очень любила цветы, - сказала, вздохнув, больная, - и он меня баловал... Господин де Салиньи меня баловал, даря мне все самые красивые, какие только находил... Но теперь они мне ни к чему... Они слишком сильно пахнут... Вы бы взяли этот букет; он не рассердится, если я вам его отдам.
     - Нет, моя дорогая; вам приятно смотреть на эти цветы, - отвечала 
     - 24 -
     
     г-жа де Пьен уже более мягко, потому что её очень тронул глубоко печальный голос бедной Арсены. - Я возьму те, которые пахнут; оставьте себе камелии.
     - Нет. Я терпеть не могу камелий... Они напоминают мне единственную ссору, которая у нас вышла... когда я была с ним.
     - Перестаньте думать об этих безумствах, дорогое моё дитя.
     - Как-то раз, - продолжала Арсена, внимательно глядя на г-жу де Пьен, - как-то раз я увидала у него в комнате красивую камелию в стакане с водой. Я хотела взять, но он не позволил. Он даже не дал мне дотронуться. Я заупрямилась, наговорила ему глупостей. Он взял её, запер в шкаф и положил ключ в карман. Я взбесилась и даже разбила ему фарфоровую вазу, которую он очень любил. Ничего не помогло. Я поняла, что ему её дала порядочная женщина. Я так и не узнала, откуда у него эта камелия.
     Говоря это, Арсена не сводила с г-жи де Пьен пристального и почти злого взгляда, и та невольно потупила глаза. Наступило довольно долгое молчание, нарушаемое только сдавленным дыханием больной. Г-жа де Пьен смутно вспомнила один случай с камелией. Однажды за обедом у г-жи Обре Макс ей сказал, что его тётушка поздравила его сегодня с именинами, и попросил её тоже по^дарить ему букет. Она, смеясь, вынула из волос камелию и дала ему. Но как такой ничтожный случай мог сохраниться у неё в памяти? Г-жа де Пьен не могла себе этого объяснить. Это её почти пугало. Не успело рассеяться её как бы смущение перед самой собой, как вошёл Макс, и она почувствовала, что краснеет.
     - Спасибо за цветы, - сказала Арсена, - но мне от них нехорошо... Они не пропадут; я их подарила госпоже де Пьен. Не заставляйте меня говорить, мне запрещено. Не почитаете ли вы что-нибудь?
     Макс сел и стал читать. На этот раз, кажется, никто не слушал: каждый, в том числе и чтец, следил за ходом собственных мыслей.
     Вставая, чтобы уходить, г-жа де Пьен оставила букет на столе, но Арсена указала ей на её забывчивость, и она принуждена была его взять, недовольная тем, что почему-то не согласилась сразу же принять этот пустяк. "Что в этом может быть дурного?" - думала она. Но дурно было уже то, что она задавала себе этот простой вопрос.
     Макс, хоть его об этом и не просили, зашёл к ней.
     Они сели и, не глядя друг на друга, так долго молчали, что им стало неловко.
     - Я очень жалею эту бедную девушку, - сказала наконец г-жа де Пьен. - Надежды, по-видимому, больше нет.
     - Вы видели доктора? - спросил Макс. - Что он говорит?
     Г-жа де Пьен покачала головой.
     - Ей немного дней осталось жить на свете. Сегодня утром её причастили.
     - На неё больно было глядеть, - сказал Макс, подходя к окну, вероятно, чтобы скрыть волнение.
     - Конечно, тяжело умирать в её годы, - медленно продолжала г-жа де Пьен. - Но если бы она жила дольше, - почём знать, не было ли бы это для неё несчастьем?.. Спасая её от отчаянной смерти, провидение хотело дать ей время раскаяться... Это великая милость, всю цену которой она теперь сама сознаёт. Аббат Дюбиньон очень доволен ею, её не надо так уж жалеть, Макс!
     - Не знаю, нужно ли жалеть тех, кто умирает молодым... - ответил он немного резко. - Я сам хотел бы умереть молодым; но мне больно видеть, как она страдает.
     - Телесные страдания часто бывают полезны для души...
     Макс ничего не ответил и сел в дальнем конце комнаты, в тёмном углу, 
     - 25 -
     
     полускрытом тяжёлыми портьерами. Г-жа де Пьен работала или делала вид, что работает, устремив глаза на вышивание; но она ощущала взгляд Макса, словно бременящую её тяжесть. Ей казалось, что этот взгляд, которого она пыталась избежать, скользил по её рукам, по её плечам, по её лбу. Ей чудилось, что он остановился на её ноге, и она поспешно спрятала её под платье. Быть может, есть доля истины в том, что говорят о магнетическом флюиде, сударыня.
     - Вы знакомы с адмиралом де Риньи? - спросил вдруг Макс.
     - Да, немного.
     - Я, может быть, попрошу вас об одной услуге... о рекомендательном письме к нему...
     - Для кого это?
     - В последние дни я строил разные проекты, - продолжал он с деланной весёлостью. - Я стараюсь обратиться к вере и хотел бы совершить какой-нибудь истинно христианский поступок, но не знаю, как за это взяться...
     Г-жа де Пьен бросила на него строгий взгляд.
     - Вот на чём я остановился, - продолжал он. - Я очень жалею, что не обучался строю, но это можно наверстать. Пока же я не так уж плохо владею ружьём... и, как я имел честь вам сказать, чувствую необыкновенное желание отправиться в Грецию и постараться убить там какого-нибудь турка во славу креста.
     - В Грецию! - воскликнула г-жа де Пьен, роняя клубок.
     - В Грецию. Тут я ничего не делаю, мне скучно, я ни на что не гожусь, не приношу никакой пользы, нет никого на свете, кому бы я мог понадобиться. Почему бы мне не отправиться пожинать лавры и сложить голову за правое дело? К тому же я не вижу для себя другого способа достигнуть славы или уве^ковечить своё имя, а этого я очень хочу. Представьте себе, какая будет честь для меня, когда в газете прочтут: "Нам сообщают из Триполицы, что господин Макс де Салиньи, молодой филэллин, подававший самые блестящие надежды", - ведь можно же это сказать в газете, - подававший самые блестящие надежды, пал жертвой своей пламенной преданности святому делу веры и свободы. Свирепый Куршид-паша до такой степени забыл приличия, что велел отрубить ему голову..." Она у меня как раз не в порядке, по мнению всех, не правда ли?
     И он засмеялся деланным смехом.
     - Вы это серьёзно говорите, Макс? Вы хотите ехать в Грецию?
     - Совершенно серьёзно; но только я постараюсь, чтобы мой некролог появился как можно позже.
     - Что бы вы стали делать в Греции? Солдат у греков достаточно... Вы были бы отличным солдатом, я уверена, но...
     - Великолепным гренадером, пяти с половиной футов! - воскликнул он, вставая с места. - Греки были бы чересчур разборчивы, если бы отказались от такого новобранца. Кроме шуток, - продолжал он, опускаясь в кресло, -кажется, это лучшее, что я могу придумать. В Париже я не могу оставаться (он произнёс это с какой-то порывистостью): здесь я несчастен, здесь я на^делал бы тысячу глупостей... У меня нет сил сопротивляться... Но мы ещё поговорим об этом; я не сейчас ещё еду... но я уеду... О да, так надо; я дал себе честное слово. Вы знаете, я уже третий день учусь по-гречески. "Зои му, сас агапо". Не правда ли, какой замечательно красивый язык?
     Г-жа де Пьен читала лорда Байрона и вспомнила эту греческую фразу, реф^рен одного из его мелких стихотворений. Перевод, как вам известно, дан в примечании, а именно: "Жизнь моя, я вас люблю. - Это тамошний любезный способ выражаться". Г-жа де Пьен сердилась на свою хорошую память; она не 
     - 26 -
     
     стала спрашивать, что значат эти греческие слова, и только боялась, как бы по её лицу не было заметно, что она поняла. Макс подошёл к роялю, и его пальцы, как бы случайно упав на клавиши, подобрали несколько печальных ак^кордов. Вдруг он взялся за шляпу и, обернувшись к г-же де Пьен, спросил её, собирается ли она быть вечером у г-жи Дарсене.
     - Возможно, что буду, - ответила она неуверенно.
     Он пожал ей руку и тотчас же ушёл, оставив её во власти смятения, какого она никогда ещё не испытывала.
     Все её мысли были смутны и сменялись с такой быстротой, что ни на одной из них она не успевала остановиться. Это напоминало вереницу картин, которые появляются и исчезают в окне вагона, мчащегося по железной дороге. Но подобно тому, как среди самого стремительного бега, не различая подробно^стей, глаз всё же схватывает общий характер проносящейся местности, так и посреди хаоса осаждавших её мыслей г-жа де Пьен испытывала чувство страха, и ей казалось, будто она скользит по крутому склону среди ужасных пропас^тей. В том, что Макс её любит, для неё не могло быть сомнения. Эта любовь (она говорила: эта привязанность) возникла уже давно; но до сих пор она ни^сколько не тревожила г-жу де Пьен. Между такой верующей женщиной, как она, и таким вольнодумцем, как Макс, возвышалась неодолимая преграда, за которой прежде она считала себя в безопасности. Хоть ей было и приятно и лестно со^знавать, что она внушает серьёзное чувство такому легкомысленному человеку, каким, по её мнению, был Макс, она никогда не думала, что эта привязанность может когда-нибудь нарушить её покой. Теперь же, когда повеса исправился, она начинала его бояться. Его обращение, которое она приписывала себе, гро^зило стать и для неё и для него причиной горя и мучений. Временами она ста^ралась убедить себя, что опасности, которые ей чудятся, ни на чём, собственно говоря, не основаны. Это внезапное решение уехать, новая манера дер^жать себя, которую она замечала в г-не де Салиньи, могли в конце концов объясняться его всё ещё не угасшей любовью к Арсене Гийо; но странное дело: такая мысль казалась ей нестерпимее всякой другой, и она испытывала почти что облегчение, доказывая себе её неправдоподобие.
     Так г-жа де Пьен провела весь вечер, создавая себе призраки, разрушая их, воссоздавая снова. Она решила не ехать к г-же Дарсене и для большей верности отпустила кучера и собралась лечь рано; но, приняв это мужествен^ное решение и видя, что отменить его уже нельзя, она тотчас же изобразила его себе как недостойную слабость и раскаялась в нём. Больше всего она боялась, как бы Макс не догадался, чем оно вызвано; а так как она не могла скрыть от самой себя истинной причины, по которой она оставалась дома, то кончила тем, что осудила себя, потому что самое её беспокойство относитель^но г-на де Салиньи казалось ей преступлением. Она долго молилась, но от этого ей не стало легче. Не знаю, в котором часу ей наконец удалось уснуть; во всяком случае, когда она проснулась, её мысли были так же смутны, как и накануне, и она была так же далека от какого бы то ни было решения.
     За завтраком - ибо, сударыня, мы завтракаем всегда, в особенности если мы накануне плохо пообедали, - она прочла в газете, что какой-то паша раз^громил какой-то город в Румелии. Женщины и дети были перебиты, несколько филэллинов пали с оружием в руках или были медленно замучены ужасными пыт^ками. Эта газетная заметка не способствовала тому, чтобы г-жа де Пьен нашла привлекательным задуманное Максом путешествие в Грецию. Пока она грустно думала о прочитанном, ей подали от него письмо. Накануне вечером он очень скучал у г-жи Дарсене; обеспокоенный тем, что г-жи де Пьен там не было, он писал ей, чтобы узнать о её здоровье и спросить, в котором часу ему следует 
     - 27 -
     
     явиться к Арсене Гийо. У г-жи де Пьен не хватило духу писать ответ, она ве^лела сказать, что будет в обычное время. Потом ей пришло в голову, не схо^дить ли ей сейчас же, чтобы не встречаться там с Максом; но, подумав, она решила, что это было бы ребяческой и постыдной ложью, хуже даже, чем её вчерашнее малодушие. Поэтому она вооружилась мужеством, горячо помолилась и, когда настало время, вышла из дому и твёрдым шагом поднялась в комнату Арсены.
     
     
     ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     
     Она нашла бедную девушку в самом жалком состоянии. Было ясно, что неда^лёк её последний час и за день болезнь страшно шагнула вперёд. Её дыхание превратилось в мучительный хрип, и г-же де Пьен сказали, что утром она несколько раз бредила и что доктор не думает, чтобы она могла дотянуть до завтра. Арсена всё-таки узнала свою покровительницу и поблагодарила её за то, что она пришла.
     - Вам уже не надо будет взбираться по нашей лестнице, - сказала она ей угасшим голосом.
     Каждое слово стоило ей, по-видимому, тягостного напряжения и истощало остатки её сил. Чтобы расслышать, что она говорит, приходилось наклоняться к её постели. Г-жа де Пьен взяла её за руку, и та оказалась уже холодной и словно неживой.
     Вскоре пришёл Макс и молча подошёл к постели умирающей. Она слегка кив^нула ему головой и, видя, что он принёс какую-то книгу в футляре, тихо прошептала:
     - Вы сегодня не читайте.
     Г-жа де Пьен бросила взгляд на то, что Арсена приняла за книгу; это была карта Греции в переплёте, которую он купил по дороге.
     Аббат Дюбиньон, с утра находившийся возле Арсены, видя, с какой быстротой тают силы болящей, решил употребить с пользой для её души немногие остававшиеся мгновения. Он отстранил Макса и г-жу де Пьен и, склонясь над ло^жем страданий, обратился к несчастной девушке с торжественными и утешающими словами, которые религия приурочивает к таким мгновениям. Г-жа де Пьен молилась на коленях в углу, а Макс, стоя у окна, казалось, обратился в извая^ние.
     - Вы прощаете всем, кто вас обидел, дочь моя? - сказал священник взволнованным голосом.
     - Да!.. Пусть они будут счастливы! - отвечала умирающая, делая уси^лие, чтобы её было слышно.
     - Положитесь же на милосердие божие, дочь моя! - произнёс аббат. -Раскаяние отверзает небесные врата.
     Ещё несколько минут аббат продолжал свои увещания; потом умолк, не зная, не труп ли уже перед ним. Г-жа де Пьен тихо встала с колен, и все некоторое время стояли не шевелясь, тревожно всматриваясь в посиневшее лицо Арсены. Её глаза были закрыты. Все затаили дыхание, словно боялись смутить ужасный сон, быть может, уже охвативший её, и в комнате отчётливо раздава^лось слабое тиканье часов, лежавших на ночном столике.
     - Кончилась бедная барышня! - сказала наконец сиделка, поднося к губам Арсены свою табакерку. - Видите, стекло не затуманилось. Она умерла!
     - Бедняжка! - воскликнул Макс, очнувшись от оцепенения, в которое он, казалось, был погружён. - Какую радость знала она в жизни? 
     - 28 -
     
     Вдруг, словно воскреснув при звуке его голоса, Арсена открыла глаза.
     - Я любила! - глухо прошептала она.
     Она шевелила пальцами и словно хотела протянуть руки. Макс и г-жа де Пьен подошли, и каждый взял её за одну руку.
     - Я любила, - повторила она с грустной улыбкой.
     То были последние её слова. Макс и г-жа де Пьен долго не выпускали её ледяных рук, не смея поднять глаз...
     
     
     ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
     
     Итак, сударыня, вы мне говорите, что мой рассказ окончен, и не желаете слушать дальше. Я полагал, что вам захочется узнать, уехал ли г-н де Салиньи в Грецию или нет; было ли... но уже поздно, и с вас довольно. Как угодно. Но по крайней мере воздержитесь от опрометчивых суждений; я утверж^даю, что не сказал ничего такого, что давало бы вам на них право. А главное, не сомневайтесь в правдивости моего рассказа. Вы сомневаетесь? Сходите на Пер-Лашез: в двадцати шагах по левую руку от могилы генерала Фуа вы увидите совсем простую каменную плиту, всегда окружённую свежими цветами. На камне вы можете прочесть имя моей героини, вырезанное крупными буквами: АРСЕНА ГИЙО, а наклонившись над этой могилой, вы различите, если только дождь не распорядился уже по-своему, строчку карандашом, выведенную очень тонким почерком: "Бедная Арсена! Она молится за нас".
     
     Перевод с франц. М.Лозинского