Василий Аксенов.
     
     Жаль, что Вас не было с нами
     
     
     OCR: Alex ER3AL
     
     
     1
     
     За что, не знаю, такого тихого человека, как я, выгонять из дому? Бывало, когда сижу в комнате, у калорифера и читаю книги по актерскому мастерству, когда я вот так совершенствуюсь в своей любимой профессии, слышно, как вода из крана капает, как шипит жареная картошка, ни сцен, ни скандалов, никому не мешаю.
     А если и задержусь где-нибудь с товарищами, опять же возвращаюсь домой тихо, без сцен, тихо стучусь и прохожу в квартиру бесшумно, как кот,
     Короче, выдворила. Распахнула передо мной двери в пространство, в холодеющий воздух, на Зубовский бульвар; и, поджав хвост, двинулся к Кропоткинскому метро, по пустой улице, куда - неизвестно; ах, мне ведь не восемнадцать лет, и зима на носу; только и успел я собрать все свои справки и диплом.
     Я шел с портфелем, в котором только бумажки и белье, поводя трепещущими ноздрями, унося в себе все обиды и раннюю язву желудка, кариозные зубы и здоровые, одну золотую коронку и запас нерастраченного темперамента; нервы, нервы, сплошная нервозность,
     Вы знаете, когда возникает заколдованный круг человеческих недоразумений, тут уже ничего вам не поможет - ни трезвый рассудок, ни проявления нежности, ничего, Даже общественный суд,
     "Эх, Соня, Соня", - думал я,
     Короче, стою я один на Пушкинской площади, Пальто уже не греет, "Летайте самолетами, Выигрыш - время!" Это написано над магазином легкого женского платья, Изящная фигура в прозрачном силоне, Доживу ли я до лета?
     Потом погасла реклама "Аэрофлота", Александр Сергеевич Пушкин - голову в плечи, пустынный вихрь на морозном асфальте - две легкомысленные девушки. Эх, взяли бы к себе, только для тепла, только для тепла, и ни для чего больше, но нет, только катятся и катятся золотые, оранжевые, изумрудные буквы по крыше "Известий", теплые радостные буквы, как последние искры лета, как искры последней летней свободы: "Часы в кредит во всех магазинах "Ювелирторга",
     Вот это идея, подумал я, Пора мне ужа завести себе часики, чтобы, значит, они тикали и вселяли бы в мою душу гармонию и покой, К счастью, я увидел скульптора Яцека Войцеxовского. Яцек шел по другой стороне улицы Горького, медленно двигался, как большой усталый верблюд. Заметил я, что он уже перешел на зимнюю форму одежды. Отсюда, через улицу, в своем шалевом воротнике, он выглядел солидно и печально, как большой художник, погруженный в раздумья о судьбах мира, по меньшей мере, и уж никак не о кефире и булке на завтра.
     - Яцек! - закричал я, - Яцек!
     - Миша! - воскликнул он, подошел к краю тротуара, занес свою большую ногу и, глубоко вздохнув, как большой верблюд, двинулся вброд.
     Короче, поселился я у него в студии, Днем я все шустрил по Москве, а вечера коротали вместе. Разговаривать нам с ним особенно не о чем было, да из-за холода и рта раскрывать не хотелось, Мы сидели в пальто друг против друга и глядели в пол, сидели в окружении каменных, и глиняных, и гипсовых, и деревянных чудищ и прочих его польских хитростей и думали думу.
     Вообще, дела у Яцека были далеко не блестящи: он запорол какой-то заказ и поругался со всеми своими начальниками. Такой человек - день молчит, неделю молчит, месяц, и вдруг как скажет что-нибудь такое - все на дыбы.
     Да, дела наши были далеко не блестящи. Короче, ни угля, ни выпивки и очень небольшие средства для поддержания жизни,
     - Вот сегодня я бы выпил, - как-то сказал Яцек,
     - Ах, Яцек, Яцек. - Я стал ему рассказывать, какие вина выставлены нынче в Столешниковом переулке.
     Вина эти - "шерри-бренди", "камю" и "карвуазье", "баккарди", "кьянти" и "мозельвейн" - в разнообраз-ных заграничных бутылках мелькали в окнах роскошно-го этого переулка, и вместе с пышечным автоматом, где плавали в масле янтарные пышки, вместе со снегопадом мягкой сахарной пудры, с клубами кухонного пара из кафе "Арфа", с чистыми, как голуби, салфетками ресторана "Урал", с застекленной верандой этого ресторана, где за морозными разводами светились розовые лица моих веселых современников, - ах, вся эта сладкая жизнь была нам сейчас недоступна.
     - Я бы сейчас и от перцовки не отказался, - проскрипел Яцек. - Перцовка - це добже.
     Опять мы замолчали. Яцек, король своих уродов, сидел, скрестив крупные пальцы, и смотрел на кафельный пол, а уроды его, бородатые каменные мужики и грудастые бабы, маленькие и большие, прямо-таки горой вздымались за его спиной, прямо как полк, только бы дал он приказ-и они тронутся в поход, пугая приличных людей;
     Года два назад в Доме журналистов кто-то болтал, что Яцек почти гений, а если еще поработает, так и вообще гением сделается, но сейчас он не работал и даже не смотрел на своих уродов. Кажется, он был в оцепенении.
     Я тоже был эти дни в каком-то оцепенении, но все же днем я безвольно метался по массовкам и, пользуясь могуществом знаменитых своих друзей, зарабатывал иной раз трешницы. Все же я помнил, что мне надо питать и себя и Яцека.
     
     
     А он ничего не помнил, так и сидел день-деньской в своей дорогой шубе и смотрел на кафель. Лишь иногда вставал, чтобы разогнать кровь по стареющим жилам. Вот только сегодня он высказался насчет выпивки, и я этому был рад, даже при отсутствии реальных надежд,
     - Может быть, поедем к кому-нибудь, Яцек? - спросил я, - В конце концов...
     - Отпадает, - сказал он и встал.
     Я посмотрел на него снизу, увидел, какой он боль-шой и почти великий, и понял -действительно, ездить к кому-нибудь ему не пристало. Да я и сам не любитель таких занятий. Тяготы жизни еще не сломали мою инди-видуальность. Сам я могу угостить, когда при деньгах, никогда не скуплюсь, но ездить к кому-нибудь и сшибать куски - экскьюз ми!
     А Яцек что-то заходил-заходил, задвигался и вдруг нырнул в каменные свои джунгли, в пещеру, в дикий этот храм, замелькала по обширной студии его каракулевая шапка,
     Он появился, таща в руках, как охапку дров, три не-большие фигуры - по полметра примерно длиной.
     - Вот, - сказал он, - давай продадим эти вещи. И поставил одну из фигур на пол. Это была небольшая женщина, сидящая по-турецки, шея длинная-длинная, маленький бюст, а ножищи очень толстые, непропорционально развитые ноги.
     - Ранний период, - сказал Яцек и покашлял в кулак, Может быть, раньше это была сравнительно прилич-ная скульптура, но, пройдя через разные яцековские пе-риоды, стала она темной, пятнистой и в трещинах,
     Яцек очень волновался. Он ходил вокруг фигуры и вздыхал.
     - Да-а, - сказал я. - Продашь ее, как же.
     - Знаешь, - шепнул мне Яцек в волнении, - это ши-карная вещь.
     - Так она же вся в трещинах.
     - Миша, что ты говоришь? Ведь это же от холода. В тепле она согреется, и трещин не будет.
     - А почему шея такая длинная?
     - Ну, знаешь,- взревел он. - Уж от тебя я этого не ожидал!
     - Тише, Яцек, дорогой, - сказал я. - Не кричи на меня. Я, может, больше тебя заинтересован, чтоб про-дать, но трещины...
     - Я их сейчас замажу! - закричал он и вмиг замазал эти трещины.
     Ладно, мы пошли. Завернули эти фигурки в старые номера "Советской культуры" и направились на улицу.
     Мы направились во Фрунзенский район, как в наибо-лее культурный район столицы. Густота интеллигенции в этом районе необычайна. Говорят, что на его террито-рии проживает до двухсот тысяч одних доцентов.
     В общем так: по лунным тихим переулкам, минуя шумные магистрали, по проходным дворам, известным мне с детства, а также по работе в кино, под взглядами теплых окон интеллигентских жилищ, торопливыми ша-гами мимо милиции, фу...
     Как-то так получилось, что в ваянии до того времени я еще не разобрался. В музыке я понимал кое-что, умел отличить адажио от скерцо, в живописи - масло от гуаши, а в скульптуре для меня что глина, что алебастр - все было одно. Только знал я, что Яцек - великий че-ловек.
     - Произведение выдающегося скульптора, реэми-гранта из Западной Боливии. Использованы мотивы мест-ных перуанских инков, - сказал я отставному интендан-ту, каптенармусу, крысолову, Букашкину-Таракашкину, ехидному старичку. - Импорт, -сказал я ему. - Не же-лаете? За пятерку отдам.
     Таракан Тараканович поставил женщину с замазанны-ми трещинами на коврик в своей прихожей, поползал вокруг и сказал:
     - Похоже на раннего Войцеховского.
     - Яцек! - закричал я, выбежал на лестницу, стащил вниз своего друга и показал ему в открытую дверь на ползающего старичка.
     - Куда ты меня привел, Миша, - слабо пролепетал Яцек, - это же академик Никаноров.
     Да, попали мы на академика, как раз по изобрази-тельному искусству. И вот академик Никаноров накиды-вает пальтишко и требует его в студию свезти.
     В студии Яцек стал ворочать своих каменных ребят, а я ему помогал, а академик Никаноров сидел на помосте в кресле, как король Лир.
     - Давно я к вам собирался, - говорил он, - давно. Очень давно. Ох, давно. Давным-давно.
     Он восхищенно подмигивал мне и тайком любовно кивал на Яцека, а у меня сердце прямо кипело от гор-дости.
     - Это все старые вещи, - сказал Яцек и снял с го-ловы каракуль. - Я уже год не работаю.
     - Почему же вы не работаете? - спросил академик Никаноров.
     - А вот не хочу и не работаю, - ответил Яцек, по-ложил локоть на голову одному своему мужику и стал смотреть в потолок.
     Академик Никаноров восхищенно затряс головой, подмигивая мне.
     - А самодисциплина, Войцеховский, а? - строго вдруг сказал он.
     - Мало ли что, - сказал Яцек. - Не хочу - не рабо-таю, захочу - заработаю. Хоть завтра.
     - Какая луна нынче синяя, - сказал академик Ника-норов, глянув в окно.
     
     2
     
     Так. Жизнь стала налаживаться. Топливо. Пища. Ака-демик Никаноров с товарищами закупил у нас ряд работ. Работать Яцек еще пока не начал, но все же пальцами Стал чаще шевелить, видимо обдумывая какой-то замы-сел. А я по хозяйству хлопотал: ну там стирка, мелкий ре-монт одежды, приготовление пищи, уборка, то, се, дел хватало.
     Вдруг однажды он встряхнулся, ножищами затопал, встал и сказал:
     - Пойдем, Миша, до ресторации. Мы с тобой деяте-ли искусств и обязаны вечера в застольной беседе про-водить. Освежи, - говорит, - мне костюмчик.
     Глазам своим не верю - Яцек снимает шубу, пиджак, брюки и начинает делать гимнастику.
     Тут я развил бешеную деятельность. Быстро утюгом освежил наши костюмы, галстуки, подштопал носки. Вы-
     рядились мы и отправились в Общество Деятелей Ис-кусств - ОДИ,
     Ресторан этот очень шикарный: в нем красный цвет соседствует с черным, но главенствует голубой, в нем бамбуковые нити трещат, как в тропиках, а глаз успокаи-вает присутствие скромных берез, в нем вам поднесут по-свойски, как в семье, и стряхнут мусор со стола, и ни-кто не гаркнет - сходи домой переоденься!
     В некоторой степени теснота локтей за длинным сто-лом, дележ нехитрой закуски, жюльен там или филе по-суворовски, мерное течение диалогов и веские репризы, круговая чаша и шевеление под столом знакомых добрых ног - все это в некоторой степени нужно для нервов. А то бывает, что к вечеру нервы шалят, и начинаешь что-то считать, то ли годы, то ли обиды...
     Мне тридцать пять лет, а по виду и сороковку можно дать. Друзья, которых давно не видел, говорят: "Мишу Корзинкина прямо не узнать. Жуткий какой-то стал. Все это так, но я часто, знаете ли, ловлю себя на каких-то странностях. К примеру, собираются за столом люди мо-его возраста, а то и гораздо моложе мужчины, и говорят о знакомых и понятных мне вещах, и вдруг я ловлю себя на том, что чувствую себя среди них как ребенок, что все они знают то, чего не знаю я. Лишь одна мысль утешает: а вдруг и каждый из них чувствует себя ребенком в об-ществе и только лишь притворяется так же, как я притво-ряюсь? Может быть, каждый только пыжится в расчете, чтобы его не сбили с копыт?
     В ресторане первым делом мы увидели Игорька Бар-кова, и к нему мы с Яцеком и подсели.
     - Как дела? - спросил Игорек, крутясь на стуле, сверкая глазами то вправо, то влево.
     - А тебя можно поздравить? - спросил я его. На прошлой неделе Игорек (он режиссер) получил в Сан-Франциско премию "Золотые ворота" и прилетел
     домой уже лауреатом.
     - Да, - сказалИгорек. - Спасибо,Яцек, - сказал он. - Ты мне пятерку не займешь? Батюшки! - закричал он. - Ирка появилась!
     Сквозь щелканье бамбука под кривыми зеркалами и декоративными глыбами прошла Ирина Иванова, наша
     
     
     Мировая звезда, высокая прекрасная девица, вся на винте. Шла она без лишних слов, лишь юбка колыхалась на бедрах, привет, привет, да и только.
     Увидев Баркова, она присела к нам, и Игорек нас по-знакомил.
     Год был на исходе. Выходит, значит, так: от снежных колких буранов к весенней размазне, а потом к шелестя-щей велосипедной команде на просохшей мостовой, ОТ духоты наемной нашей дачи и от трясины пруда, от Сонечкиных осенних страстей к позднему моему изгнанию, от бед и унижений к знакомству с Ириной Ивановой?
     - Я хочу вас ваять, - сказал Яцек Ирине.
     - Валяйте, - сказала Ирина и повернулась ко мне: - А вы тот самый Корзинкин?
     Не знаю уж, что на меня нашло, но только не мог я терпеть насмешек от Ирины Ивановой.
     - Какой это тот самый? - воскликнул я. - Что это значит - тот самый? Все это ложь! Никакой я не тот са-мый! Я сам по себе, без них без всех, и вовсе я не тот самый!
     - Успокойтесь, - шепнула мне Ирина прямо в лицо, прямо в глаза и погладила по щеке. - Миша, что вы? - Она встала и сказала громко: - Я приду через пятна-дцать минут, и мне бы хотелось, Миша, чтобы вы за это время переменили обо мне мнение в лучшую сторону,
     Ушла.
     - Она хорошая? - спросил я Игорька,
     - Ты что, слепой? Девица первый класс.
     - Но хорошая? - переспросил встревоженный Яцек.
     - Не знаю, - промямлил Барков. - Меня она не вол-нует,
     - Яцек! - крикнул я. - Посмотри на этого сноба! Весь мир она волнует, а его нет. Барков засмеялся:
     - Да не, ребята, вы меня не так поняли. Она меня не волнует в плане кино, вот что. Он пригнулся к столу и зашептал, смешно и быстро перемещая зрачки то впра-во, то влево:
     - Ведь я же хочу все перевернуть, вот в чем дело. Все наоборот, понимаете? В том числе и женский тип - назад, бежать от всех этих эталонов. Как Антониони с Моникой Витти. Только я и этого паренька хочу перевернуть, понятно? Все перевернуть вверх дном.
     - Кого же ты будешь сейчас снимать, Игорек? - спросил я.
     - Не знаю пока, но только Ира Иванова меня теперь не волнует. В этом плане.
     Он стал рассказывать, что уезжает на днях со своей группой на Южный берег Крыма и там начнет снимать что-то такое замечательное, никем еще не виданное, что-то такое... сам он еще не знает что.
     - Сними меня, Игорек, - попросил я его.
     - Ты лучше, Миша, иди ко мне администратором. Он засмеялся.
     - Нет, - сказал я, - об администраторе не может быть и речи, а вот ты лучше сними меня в какой-нибудь роли.
     Игорек опять засмеялся, а Яцек обиделся за меня и перешел на "вы".
     - Почему же вы не хотите снять Мишу? - сказал он. - Чем же он хуже других? Я вот, к примеру, соби-раюсь его ваять.
     - Ладно, - засмеялся Барков. - Сниму тебя в эпи-зоде. Рта не успеешь открыть, как я тебя сниму.
     - Напрасно ты так относишься к эпизодам, - упрек-нул я его. - Ты бы посмотрел на Феллини. Какие у него эпизоды!
     - Сниму тебя с блеском, - сказал Игорек. - А Фел-лини у меня еще попляшет.
     Подошла Ирина и присела рядом со мной.
     - фу, - сказала она, - вы бы хоть бутерброд мне сделали, Миша.
     Я быстро состряпал ей бутерброд с кетой, а сверху положил кружок парникового огурчика и зеленый листо-чек для красоты.
     - И воды налейте, - попросила она.
     Я налил ей боржома и положил в фужер ломтик ли-мона. Она с удивлением посмотрела на меня и вдруг ска-зала такую штуку, что я чуть не поперхнулся коньяком,
     - Как ловко вы это все делаете, Миша, - сказала она. - Вам бы мужем моим быть,
     
     
     Барков засмеялся, а мы с Яцеком так и уставились на нее.
     - Все время хожу голодная, - пожаловалась Ири-на. - Мужа выгнала, со свекром поссорилась, а сама, идиотка, ничего себе сварить не умею.
     Она расплакалась.
     Барков улыбался.
     А мы с Яцеком чуть с ума не сошли,
     - Ирина, что с вами? Скажите! Не делайте нам больно.
     - Муж - тунеядец, свекор - педант, а сама я дура, одна-одинешенька, - пожаловалась она сквозь слезы. По-том встала и сказала нам с Яцеком: - Проводите меня, друзья. Миша, если можно, заверните это филе для меня в салфетку. Спасибо.
     Мы вышли втроем на улицу Горького. Моментально все пижоны положили глаз на Ирину и поплелись за на-ми, держась на расстоянии, словно стая трусливых вол/ ков. Знают, что с Корзинкиным шутки плохи.
     - Как странно устроена жизнь, - говорила Ирина, - человек, который красив, умен и известен, может быть одинок.
     При этом один свой зоркий глаз она повернула ко мне.
     - Покажите, пожалуйста, ногу, - попросил ее Яцек, - поднимите ее чуть-чуть.
     - Оп-ля! - сказала Ирина и приподняла ногу, как цирковая лошадка.
     - Интересно, - сказал Яцек, мгновенно и гениально уловив особенности ее ноги. -Очень интересно. Что-то есть. Можете опустить.
     Мы пошли дальше.
     - Послушайте, Ирина, э-э, не знаю вашего отчест-ва, - церемонно заговорил Яцек, -Ирина Оскаровна, у меня есть конкретное предложение. Приходите ежеднев-но к нам в студию. Я буду вас ваять, а Миша позаботится о еде. Конечно, пища у нас не изысканная, но все-таки он что-нибудь приготовит из полуфабрикатов. Каждый день будете сыты.
     - Гениально! - радостнозакричалаИрина. - Бог мне вас послал, друзья. А вас, Миша, особенно, - шепо-том сказала она мне.
     Мы подошли к ее огромному мрачному дому, по-строенному еще в период расцвета культа личности. Дом весь был темным, лишь на одиннадцатом этаже светилось одинокое оконце, да и то зашторенное, задрапирован-ное,-это ее свекор, кабинетная крыса, мучитель, паук, занимался наукой.
     - До свидания, до завтра, - сказала Ирина. - Кстати, Миша, передайте мне мое филе.
     Какой я балбес - чуть было не забыл про филе! Су-дорожно я выхватил его из кармана и протянул ей. Она положила филе в сумочку.
     - Спасибо за все, - сказала она и пошла к своему дому, а снежная поземка подметала перед ней тротуар.
     
     3
     
     На следующий день Ирина пришла в студию и после этого стала появляться у нас ежедневно.
     Она сидела в кресле на помосте, выставив свои ноги, а руками изредка шевелила, переворачивая страницы книги.
     А Яцек в брезентовой робе бродил вокруг помоста, зорко разглядывая детали ее тела, возвращался к гигант-ской уродливой глиняной глыбе, колотил по ней какой-то палицей, снова делал обороты вокруг Ирины и бормотал:
     - Бардзо ладне, бардзо добже.
     А я тем временем хлопотал по хозяйству. Я поджари-вал полуфабрикаты так, что они прямо подпрыгивали на сковородке. Я изобрел даже свой собственный замеча-тельный соус. Могу поделиться рецептом. Скажем, если вы отварили курицу, вовсе не обязательно выливать буль-ончик, вы кладете в него пять ложек крахмала, пять ло-жек сахара, пять ложек соли, пять ложек перцу, два ста-кана томатного сока, мелко-мелко нарезанный лимон, стакан молока, баночку горчицы, пару лавровых листиков, выжимаете туда же тюбик селедочной пасты, всю эту смесь доводите до кипения, швыряете туда горсть мас-лин, и соус готов.
     В своей жизни я немало переменил профессий. Был, например, краснодеревщиком. Если спросите меня, ка-кую я делал мебель, я вам отвечу, что еще в 1946 году я
     
     
     делал модерн, у меня было чутье. Был я, например, в Ри-ге инженером по портовому оборудованию, да мало ли еще кем. Везде я добивался успехов, как и сейчас в кули-нарии. Я мог бы не знать никаких бед, если бы не посвя-тил свою жизнь искусству, точнее, самому сложному и важному виду искусства-киноискусству.
     - Миша, - говорит мне Яцек в процессе работы, - не увлекайся. Ты ведь так задушишь нас запахами.
     А Ирина только кротко мне улыбалась с помоста. Ве-ла она себя в студии тихо, как голубица, все поедала, не капризничала.
     - Никогда мне так хорошо не было, как сейчас, - говорила она вечерами, когда я провожал ее до дому.
     Установились уже тихие морозные вечера с луной, и мы проходили с Ириной вдоль московского декабря мед-ленно и спокойно.
     Обычно она говорила примерно так:
     - Как понять отношения между людьми, Миша? Вы не можете мне сказать? Я много думаю об Отношениях между людьми, об отношениях между мужчиной и жен-щиной. Вы, Миша, никогда не задумывались об этом? Вот, например, что лежит в основе любви -уважение или физическое влечение? По-моему, ни то, ни другое. По-моему, в основе любви лежит интуиция. А вы как ду-маете?
     А я говорил примерно так;
     - Человек соединяется с человеком, как берега соединяются, к примеру, рекой. Знаете, Ирина, сближение умов неизбежно, как столкновение Земли с Солнцем, Человек человеку не волк, это глубокое заблуждение там, на Западе. Люди похожи на чаек, Ирина...
     Однажды она сказала, повернув ко мне свой круглый внимательный глаз:
     - Миша, вы настоящий джентльмен.
     - Что вы говорите? - опешил я.
     - Вы так ведете себя со мной - жалобно сказала она.
     - Как?
     - Вы немножечко, хоть самую чуточку можете быть... ну... ну чуть-чуть со мной не таким?..
     Мы стояли возле витрины какой-то булочной, и вдруг
     я увидел наши отражения. Я увидел ее тень, тонкую и высокую, которая увенчивалась огромным контуром за-граничной белой папахи, и свою небольшую тень, конту-ры старой яцековской шапки, полукружия ушей...
     Знаете, тут пронзила меня нехорошая мысль: "Ирина смеется надо мной!"
     Как прикажете иначе объяснить наши отношения! Да-вайте посмотрим правде в глаза. Внешне я не блещу осо-бенной красотой, положение мое довольно странное, одежда с каждым днем ветшает, здоровье паршивое, что я такое для нее? Я испугался вдруг, что все это длитель-ный розыгрыш каких-то моих жестоких друзей.
     Той ночью я прибежал в студию и сказал Яцеку, что больше так не могу, что на этой неделе обязательно ку-да-нибудь уеду: или завербуюсь в Арктику, или в Афри-ку, или отправлюсь в Целиноград, куда давно уже зовет меня один друг, который нашел там свое счастье.
     Я задыхался, воображая себе все фантастическое ко-варство Ирины.
     Яцек волновался вокруг меня, даже поставил кофе на газ. Он убеждал меня принять люминал и соснуть, гово-рил, что Ирина любит меня, что она разгадала во мне на-стоящего человека, но что мне были его утешения!
     - Вот телеграмму тебе принесли, Миша, - сказал Яцек так, будто все мое спасение в этом клочке бумаги.
     Телеграмма была от Баркова, с Южного берега Крыма.
     В телеграмме значилось: "Вызываетесь на пробы роль Конюшки группа Большие качели Барков".
     "Вот что значит друзья, - подумал я, рухнув в крес-ло. - Вот что значит настоящий Друг Игорек, слово у него не расходится с делом. Обещал вызвать - вы-звал. Крепкая мужская дружба". Я показал телеграмму Яцеку.
     - Ну, Миша, поздравляю тебя! - обрадовался он. - Может быть, это начало, а?
     Полночи мы рассуждали о моем предстоящем отъез-де и о роли Конюшки. Что это за роль? Может быть, роль "маленького человека", обиженного судьбой, но сохра-нившего в душе рыцарский пыл и благородство?
     - Завтра мы с тобой идем по магазинам, - сказал Яцек, - ты должен экипироваться. Не можешь ведь ты ехать на Южный берег в таком виде.
     Утром он по моему поручению позвонил Ирине, ска-зал, что сеансы временно прекращаются по причинам творческого характера.
     - А как Миша? - услышал я из-за плеча Яцека дале-кий, словно из космоса, голос Ирины. - Вчера он был странным, и я вела себя неумно.
     Поверите ли, мне захотелось вырвать у Яцека трубку и прокричать Ирине, чтобы она бросила свои шутки, меня не обманет печальный блеск ее больших глаз, я знаю, она актриса, но я-то тоже не дурак, зачем ей нужны мои стра-дания, зачем, пусть она возвращается к своим ловеласам из ОДИ, я с ней больше не встречусь, может быть толь-ко тогда, когда мой Конюшка прогремит на весь мир и...
     - А Миша вам завтра позвонит, - сказал Яцек и по-весил трубку.
     Вечером я уезжал в Крым. Я оказался один в четырех-местном купе. Печально я стоял в проходе почти пустого вагона и смотрел на перрон, где топтался Яцек. Он храб-рился и улыбался, а я с острой печалью думал, как он тут останется один, кто за ним будет следить.
     Я потянул на себя стекло, и оно неожиданно подалось.
     - Едешь, как бог, - жалобно улыбаясь, сказал Яцек.
     - Яцек, - сказал я, - будешь жарить пельмени, пере-ворачивай. Это очень просто -вываливаешь на сково-родку, кладешь кусок масла, сольцы немного, и все. Глав-ное -переворачивать.
     Оба мы заплакали.
     - И ничего не говори ей, - крикнул я. - Ничего! Поезд тронулся.
     
     4
     
     В Крыму поджидали меня чудеса. В Симферополе хлестал сильный морозный ветер, не было ни единой пу-шинки снега, а холодней, чем в Москве. Там на вокзале полсотни таксистов бросились ко мне. Все они, видно, были с Южного берега, потому что клацали зубами, сви-стели носами, крепко крякали, выражались, предлагали услуги.
     Выставив вперед свой портфель, я пробился сквозь их заслон и сел в троллейбус.
     Троллейбус пересек город (Симферополь), потом об-ширную равнину и полез в горы. Спокойно он лез все выше и выше и на перевале влез в густейший туман, как будто он был не нормальный городской троллейбус, а какой-нибудь вездеход.
     Все еще в тумане, я почувствовал, что теперь он идет вниз, как самолет. Он все полз и полз вниз, как вдруг ту-ман отстал от нас, и внизу во всю ширину, как в панорамном кино, открылся перед нами рай земной.
     Это просто было что-то удивительное - синее море почти от неба и знакомые по открыткам склоны зеленых гор. Солнце сразу так нагрело стекла, что прямо хоть раз-девайся. А спустя некоторое время внизу появились ско-шенные под разными углами крыши того города и бе-лые массивы всесоюзных здравниц. Вскоре совсем мы снизились и покатили уже по городским улицам, как и полагается троллейбусам, мимо стеклянных шашлычных, чебуречных, бульонных, пирожковых, совсем безлюдных, что тоже было чудом.
     Когда я вылез из троллейбуса, голова у меня закру-жилась: такой крепкий и пахучий был здесь воздух. Бы-ло вовсе не так жарко, как в троллейбусе, а даже не-сколько зябко, но солнце светило, где-то близко бухало море, а на каких-то пышных деревьях голубели какие-то цветы.
     В киоске "Союзпечать" выставлены были карточки киноартистов. Я подошел и посмотрел на них как на что-то близкое и родное. Миша Козаков, Люда Гурчен-ко, Кеша Смоктуновский - все друзья мои и коллеги. Сердце у меня екнуло, но все-таки я спросил:
     - А есть у вас фотопортрет Ирины Ивановой?
     - Иванову расхватали на прошлой неделе, - сердито сказала продавщица. - С парусного судна "Витязь" кур-санты всю Иванову разобрали.
     "Вот, - подумал я, - курсанты с парусного судна "Ви-тязь". Юнги Билли. Гардемарины. Полюбила я матроса с голубого корабля. Вот".
     И, все забыв, поставив на этом точку, спалив за собой мосты и корабли, я легко зашагал по чистым и малолюд-ным улицам этого города. Ноги мои приятно шерстила ткань иорданских брюк.
     Вчера в комиссионном магазине закупили мы с Яце-ком для меня уникальную вещь-иорданские брюки. У кого еще есть такие брюки, хотел бы я знать. Один только Миша Корзинкин ходит в иорданских брюках. Швы, правда, слабоватые у этих брюк, но зато впереди у них, извините, молния, а не какие-нибудь вульгарные пу-говицы.
     Навстречу мне шла высокая толстая старуха на тон-ких каблуках.
     - Простите, - обратился я к ней, - не знаете ли вы случайно, где здесь размещается киногруппа "Большие качели"?
     - У-тю-тю-тю, - сказала она, вытянув ко мне свои губы, - сделай, маленький, два-три шага ножками топ-топ и прямо упрешься.
     Я ускорил шаги и оглянулся. Старуха, смеясь, смотре-ла мне вслед и качала головой с ласковой укоризной, как будто застала на фривольных шалостях.
     Теперь навстречу мне бежала собака, худая, черная как ночь, перебирая длинными заплетающимися лапами, с глазами вроде бы покорными, а на самом деле лживы-ми и коварными.
     - Не бойся, песик, - сказал я, - не обижу.
     - Ррры, - мимоходом сказала мне собака.
     - Рекс, лете гоу! - послышался голос старухи. Собака, как обезьяна, пошла за ней на задних лапах.
     - Кто сказал "ры"? - спросил, высовываясь из па-латки, толстый ювелир. - Вы, молодой человек? А? Часы починим? Комната нужна? Почем иорданские брючки? Продашь?
     Все в этом городе было романтично и загадочно, как в сказках датского писателя Андерсена.
     Вскоре я вышел на набережную, где море бухало и взлетало над парапетом метров на пять. На набережной тоже было малолюдно, бродило несколько синих пиджа-ков и зеленых кофт, но ожидалось пополнение - к порту в это время подходил греческий лайнер "Герострат" с ту-рецкими туристами на борту.
     На скамеечке сидел одинокий молодой человек с кни-гой, по виду студент-заочник.
     - Простите, - обратился я к нему, - вы случайно не знаете, где размещается киногруппа "Большие качели"?
     - Садитесь, - сказал он, быстро взглянув на меня.
     Я сел рядом с ним.
     Студент открыл книгу и углубился в нее, странно ше-веля при этом локтем. Иногда он бросал на меня быст-рые, как молния, взгляды и снова углублялся.
     - Качели? - спросил он. - Большие? - повторил он вопрос через минуту. - Киногруппа "Большие качели", так вы говорили? - любезно осведомился он еще через минуту и протянул мне сложенный вдвое листочек белой бумаги, на которую был наклеен мой характерный про-филь. - С вас пятьдесят копеек, - улыбнулся он.
     - Вы очник или заочник? - спросил я, отдавая ему свою тяжелую полтину.
     - Конечно, заочник, - сказал он. - Готовлюсь к сес-сии. А "Большие качели" - вон они толпятся.
     - Я артист, приехал сниматься, - сказал я.
     - А-а, ну-ну, - сказал он, потеряв уже ко мне инте-рес.
     У входа в гостиницу толпились "Большие качели". Ни-чего они в этот момент не снимали, а лишь о чем-то яростно спорили, размахивали руками, показывая на не-бо, на море, на солнце, на горы, на "Герострат". Барков стоял, засунув руки в карманы джинсов, шмыгал носом и, видно, что-то напевал.
     - Смотрите, кто приехал! - закричал он, заметив меня. - Мишенька приехал! Миша, поцелуй меня! Ну, те-перь дело у нас пойдет - Миша Корзинкин приехал!
     И все зааплодировали мне, заулыбались, после чего я крепко, как мужчина мужчине, сжал ему руку и шеп-нул:
     - Спасибо, Игорь. Ты меня так выручил, как даже сам не знаешь. - Потом спросил его уже громко:-Ког-да дашь прочесть сценарий?
     Барков улыбнулся и сказал быстро, по своему обыкно-вению перемещая зрачки то вправо, то влево;
     - Когда хочешь. Вечером. А сейчас, Мишенька, у ме-ня к тебе особое поручение. Понимаешь, надо съездить
     
     
     на местную автобазу и попросить у них открытый "ЗИЛ". У них есть один, стоит без дела, нам необходим, а они не дают. Понимаешь, какое варварство! Возьми у Раймана бумаги и отправляйся. Райман сам уже ездил, но они ему дали от ворот поворот. Только на тебя надежда.
     Я решил выручить Игорька и поехал в нашем "газике" на автобазу.
     Директором автобазы оказался мой товарищ по ар-мии, по службе в десантных войсках, Феликс Сидорых, Мы с ним когда-то рядом сидели на дюралевой скамей-ке в "Ли-2". Вместе выходили из самолета, сначала я, а он за мной. Бывало, висишь на стропах, а Феликс мимо тебя камнем вниз. Баловался он затяжными.
     Сейчас Феликс стал здоровым краснорожим боссом килограммов под девяносто. Он бросил мои бумаги в ящик стола и заорал:
     - Плевать я хотел на твои бумаги, Мишка! Ты лучше признайся, для чего тебе машина, а? Ну, признавайся! Меня не проведешь, ну! Скажи честно - и получишь. А? Зачем тебе она? Ну? Ну? Вижу тебя насквозь.
     Я хитро подмигнул, и он, довольный, захохотал.
     - То-то! Знаю я тебя! То-то и оно! Так бы сразу. Ска-зал бы сразу и получил бы без всякой волынки. У-у, шко-да! Мишка, Мишка, где твоя улыбка! Забирай колымагу, если, конечно, заводится она.
     К гостинице я подъехал на заднем сиденье огромной открытой машины высотой с автобус. "Большие качели" не поверили своим глазам и загудели от восторга.
     Остаток дня и весь вечер мы проездили с Игорьком в открытой машине, намечая места будущих съемок. Игорек поднимался в машине, одну ладошку ставил себе над глазами, другую - на уровень носа, за-мыкая таким образом пространство в широкоэкранным объектив.
     - Просто будем снимать, Миша, - говорил он, - про-сто и элегантно. Светло-серый, чуть мерцающий колорит.
     Мы останавливались в узких улицах города, заходили во дворы, в эти маленькие колодцы с полусгнившими галереями, с пальмами в кадушках и с кальсонами на ве-ревках.
     - Хорошо, но не то. Не то, - бормотал Игорек"
     - Вот это да! - вдруг вскричал он. На фоне заката на большой высоте трепетали между домами голубые дамские трусики.
     - Вот это мы снимаем! Железно!
     Поселился я в одной комнате с заместителем директора картины Иваном Генриховичем Лодкиным. Это был человек тонкой кости, изящного склада, но очень грубый в обращении.
     - Корзинкин! - орал он на меня. - Опять в носу ко-выряешься? Сбегай-ка за пивом, олух царя небесного!
     - Стыдно, Иван Генрихович, - говорил я ему. - Бес-чинствуете, как извозчик,
     Ежедневно мне приходилось выполнять особые пору-чения Игорька. Без меня у "Больших качелей" просто все валилось из рук.
     - Понимаешь, нужно мне организовать массовку из стариков, - говорил Игорек, - из одних только настоя-щих стариков с длинными белыми бородами.
     И я как сумасшедший носился по городу в поисках та-ких стариков. Нашел двадцать семь человек. Хорошо, что помог мне председатель местного совета пенсионе-ров, второй муж моей тети Ани.
     В другой раз потребовалось шесть виолончелей и пять контрабасов. Тут пришлось уламывать директора филар-монии, который, к счастью, был мне знаком по прежней культпросветработе.
     В таких делах проходили дни, я сильно уставал и да-же не находил времени, чтобы взять у Игорька сценарий и вжиться в образ Конюшки.
     - Ничего, - говорил Игорек, - через недельку все наладится, и тогда у тебя будет время.
     На третий день к вечеру я вернулся в номер. Лодкина, к счастью, не застал и рухнул на кровать, как обессилен-ный колосс.
     Смертельно я устал и думал, что сразу засну, но в го-лове у меня все крутилась карусель: старики, виолонче-ли, бачки для полевой кухни, телефоны, квитанции, ордера и что делать с аморальным гримером Чашкиным.
     Я уткнулся носом в подушку, когда вдруг рванули дверь и послышалось посвистывание Ивана Генриховича. Он хлопнул меня ладонью по одному месту и сказал!
     
     
     - Эй ты Попа Новый Год, вставай! Ирина приехала, ищет тебя по всему городу.
     Я вскочил и дико посмотрел на Лодкина. Тот уже по-лулежал в кресле и ухаживал за своими ногтями.
     - Цирк, - сказал он, - комедия дель арте.
     - Где она?! - закричал я.
     Лодкин пожал плечами. Я выбежал из гостиницы,
     Был воскресный вечер, набережная наполнялась на-родом. Все были спокойны и веселы, один только я но-сился как бешеный из конца в конец, туда и обратно, от гостиницы до морского вокзала, по всем шашлычным, чебуречным, бульонным, пирожковым. Ирины нигде не было. Отчаяние охватывало меня.
     Вдруг я увидел ее. Она сидела на гальке под парапе-том. Она сидела одна, пляж был пустынен на всем про-тяжении, и перед ней было только неспокойное древнее море и чайки, она сидела там, как Ифигения в Авлиде.
     "Как я мог так поступить с ней? Какой я скот! Почему я не смог понять ее? Почему я так ее унизил? Как я мог?" - думал я, проносясь над парапетом, над пляжем, кружа над ней и снижаясь,
     - Миша, как вы могли? - тихо сказала она таким голосом, что у меня остановился в организме ток крови.
     - Можете ли вы меня простить? - спросил я.
     - О чем разговор? - сказала она, вставая. - Пой-демте гулять. Мне здесь нравится. Здесь чудесно. Какой вы чуткий...
     Знаете, может быть, я излишне откровенничаю, но во-лосы у нее в этот момент развевались под ветром, глаза ее сияли, блестели зубы; готов поклясться, что она была счастлива в этот момент нашей встречи.
     Мы поднялись на набережную и тихо пошли по ней. Я позволил себе взять ее под руку. Локтем она чуть при-жала к себе мою руку.
     По набережной шли изысканно элегантные греческие моряки, они вели за руки робких турецких туристов, на-пуганных воскресным шумом этого города.
     Солнце все норовило сесть за гору, но каждый раз подскакивало, накалываясь на кипарисы. Наконец - боч-ком, бочком - оно закатилось, и сразу вспыхнули все
     огни огромного "Герострата" и всех судов помельче и на башенных кранах, и на столбах, и витринах, и в откры-тых кафе загорелись лампионы.
     Вскоре мы встретили моего родственника, второго мужа тети Ани. Я познакомил его с Ириной, и мы остано-вились возле парапета.
     Старичок этот одобрительно подмигивал мне, а по-том шепнул на ухо:
     - А как же Сонечка? А, Миша?
     - Соня оказалась непринципиальным человеком,- шепнул я в ответ.
     Старичок удовлетворенно кивнул, полуотвернулся и, глядя на нас, быстро заработал ножницами. Через мину-ту он протянул нам наши профили.
     - По полтинничку с носа, - сказал он, - итого руб-лик. Желаю счастья.
     Море раскачивалось все сильнее, на верхушках волн вспыхивали багровые полосы и гасли, быстро стемнело, и из темной глубины стихии доносилось лишь глухое нара-стающее животное урчанье, и во мраке плясали огоньки малых рыболовных сейнеров, и даже огни "Герострата" в порту чуть-чуть покачивались.
     Рядом с нами остановились два паренька в бушлатах, посмотрели на пляску огней в темноте.
     - Даст нам сегодня море свежести, - сказал один из пареньков, и они пошли к порту, помахивая чемоданчи-ками.
     - Как это все удивительно, Миша! Как прекрасно! - сказала Ирина. - Вам не кажется, что жизнь иногда мо-жет быть прекрасной?
     - Мне кажется, - ответил я.
     Вскоре мы встретили Феликса Сидорых, Еще издали он широко, на полнабережную, раскинул руки.
     - Познакомься, Феликс. Это мой друг Ирина, - сказал я.
     - А-ха-ха! - захохотал Феликс, обнимая нас сразу вместе с Ириной. - Теперь мне все ясно! Ясно - и точка! Полная ясность. Абсолютная видимость!
     Он быстро вырезал наши профили и протянул их нам.
     
     
     - Что это значит, Феликс? - в некоторой растерян-ности пробормотал я. - Что все это значит?
     - Это такая местная игра, - хохотал Феликс. - Мы здесь все вырезаем друг друга профили. Кто быстрее вы-режет, тот и получает полтину. С вас рупь.
     Мы простились с Феликсом и зашли в ресторан.
     - Давай кутить, Миша, - предложила Ирина. - Кут-нем как следует, а завтра я сниму деньги с аккредитива.
     Мы заказали шампанского и кетовой икры. Икры ке-товой не оказалось, и тогда мы заказали крабов. Крабы, как выяснилось, тоже кончились, но был мясной салат "ривьера", его мы и взяли.
     - Та-ра-ра-ра, и в потолок вина кометы брыз-нул ток, - сказала Ирина и через стол протянула мне
     руку.
     В ресторане играл джазик - трое молодых людей - труба, контрабас и аккордеон - и старик - рояль. Юношей все тянуло на импровизацию, а старик, воспи-танный в строгой курортной манере, этого не любил, воз-мущался, когда они начинали импровизировать, и бро-сал клавиши.
     Наконец заиграли мелодию, которая, видимо, была по сердцу старику. Он забарабанил на своем инструменте и запел с большим энтузиазмом, подмигивая нам и улыба-ясь.
     - Пора настала, я пилотом стала, - пел старик во все горло.
     Мы смотрели на него с восхищением и, когда он кон-чил, пригласили его к столу. Старик мягко спрыгнул с эстрады. Видно, вся жизнь его прошла в ресторанах. При наличии галстука он был в войлочных домашних туфлях.
     - А я для вас и пел,-сказал он, принимая бокал. - Вижу - интеллигентный человек сидит в иорданских брючках, дай, думаю, спою для него и для дамочки. И кроме того - сюрприз. Извольте, с вас рубль.Он протянул нам наклеенные на белую бумагу два на-ших профиля носом к носу, а сверху еще были прири-сованы два целующихся голубка. Как он мог смасте-рить эту штуку, играя на рояле и распевая, это осталось тайной.
     Я очень смутился при виде этого нескромного намека, а Ирина положила его в сумочку, загадочно улыбаясь.
     В это время под гром всех инструментов, исполняв-ших какой-то боп, в зал вошел Игорь Барков и вместе с ним широкоплечий медлительный человек, очень хорошо одетый. Они пошли к нам, подлаживая свою походку под ритм бопа.
     - А, Ирка приехала, - сказал Барков.
     - Я к Мише приехала, а не к вам, - возразила Ирина.
     - Конечно, к Мише, - не стал спорить Барков. - Ми-ша - мое золотце.
     - Присаживайся, Игорек, - пригласил я, - и вы... - Я посмотрел на его спутника, не зная, как сказать: "това-рищ", "гражданин" или "мистер". - И вы, синьор, присаживайтесь.
     - Знакомьтесь, друзья, - сказал Барков, - это италь-янский режиссер Рафаэль Баллоне. Мы с ним года два на-зад в Мар-дель-Плата мартини пили, а год назад на само-летном стыке в Дакаре по бокалу пива хлопнули. Боль-шой мой друг, прогрессивный художник.
     - Очень приятно. Рафик, - сказал тот и уставился на Ирину, а Ирина, как и полагается звезде, посмотрела на него, потом на кончик своего носа, а потом в сторону -проделала простейшую комбинацию с глазами.
     Очень это мне не понравилось.
     Игорек пригласил Ирину на танец, и, пока они танцева-ли, Рафик, водрузив на нос очки, рассматривал ее.
     - О, какая замечательная девица, - обратился он ко мне, - я хочу на ней жениться. Она будет мой жених. То есть нет. Женский жених, как это по-русски? Да, невеста, спасибо. Она будет моя невеста, а я жених, Вы обратили внимание на пропорции ее тела? Нет? Это интересно- абсолютно идеальный масштаб длины ног и рук и тела и также точная обрисовка корпуса. Только есть недоста-ток - немножко вот здесь, как это? Чиколотка, немнож-ко чиколотка широковата.
     - Вы подумайте насчет щиколотки, - язвительно ска-зал я ему, - все-таки жизнь ведь жить.
     Сердце у меня заколотилось. Неужели она выйдет за него, за этого человека из мира капитализма?
     Подошли Ирина и Барков. Рафик снял очки.
     
     
     - Ирина, - сказал он торжественно, - я видел вас на всех экранах мира в черно-белом варианте и вот сейчас наблюдаю вас в объеме и цвете. Предлагаю вам стать моей женой. Я прогрессивный художник, но я владею че-тырьмя кинофирмами и пятью виллами в разных курорт-ных районах мира.
     За столом воцарилось молчание, все поняли, что это серьезно. Ирина молчала-молчала, а потом щелкнула пальцами и подмигнула мне:
     - Миша, можно мне выйти за него замуж? От ваше-го слова зависит все.
     - Нет, нельзя, - коротко сказал я, как отрезал. Ири-на весело зааплодировала.
     - Этот тип! - вскричал Рафик. - Что вы нашли в этом типе?
     Ирина положила вилку и выпрямилась. Глаза ее гнев-но сверкнули.
     - Что я в нем нашла?-медленно проговорила она. - Этот человек ни разу не затронул мою честь! Барков захохотал:
     - Ловко она тебе вмазала, Рафка!
     - Ну ладно, ладно, - проворчал Баллоне, - давайте не будем. Давайте закажем горячее.
     Когда принесли горячее, Игорек напомнил мне о завт-рашних делах, о том, что надо на мебельную фабрику поехать за материалом для стройки на натуре.
     - Когда это кончится? Что я вам, завхоз или адми-нистратор? - спросил я, а сам уже соображал, кто у ме-ня на мебельной фабрике родственник или знакомый, - Когда же я начну репетировать Конюшку и что это за роль?
     - Да, что это за роль, Барков? - спросила и Ирина.
     - Такаяроль, - замялсяБарков, - генеральская роль.
     - Не маленького человека?
     - Нет, наоборот.
     - Я уверена, что Миша сыграет любую роль, - сказа-ла Ирина. - У него есть талант и, главное, большое серд-це. Не то что у некоторых, - добавила она,
     После ресторана я проводил ее до гостиницы и под шум прибоя поцеловал ее руку, О!
     Утром я проснулся от тишины. Наши окна выходили к морю, всегда шумел прибой, а сегодня полная тишина, и Лодкин не сопел во сне, как обычно, и не пускал пузыри ,
     Я подошел к окну и увидел следующее: в море был полный штиль, поверхность его находилась в самом лег-чайшем движении, словно от поглаживания, и лишь кое-где рябили пупырышки, какие на коже бывают от холо-да, а горизонта видно не было, в отдалении стоял про-зрачный голубой туман, и в этом тумане совсем темно-синими казались паруса вставшего на ночь на рейде судна.
     - Доброе утро, Миша, - тихо сказал за моей спиной Лодкин. Видно, штиль и на него подействовал.
     - Что это за судно, не знаете, Ваня? - тихо спро-сил я,
     - Учебный парусник "Витязь", - ответил он и вдруг гулко, страшно захохотал, закашлял, засморкался, прихо-дя в себя. Он не заметил, как я вздрогнул. "Витязь"! Это тот самый, что закупил все карточки Ирины. Как бы не было беды!
     Кое-как одевшись и умывшись, выскочил на набереж-ную. По ней, по лужам, не просохшим еще после штор-мового прибоя, от своей гостиницы к нашей торопилась Ирина. За ней, разевая от молодого счастья рты, выша-гивал отряд курсантов с "Витязя". Катер с "Витязя" дви-гался в море параллельным курсом. Я бросился вперед.
     - Миша, Миша!-закричала Ирина. - Поклонники! Целый фрегат!
     - Барк. Это барк, а не фрегат, - сказал я, хватая ее за холодные испуганные руки.
     - Но дело не в этом, - быстро заговорила Ирина, - сейчас я встретила Баркова, и он проговорился. Миша, здесь обман, заговор, Миша!
     Я увидел бегущего к нам по набережной Игорька. Он умоляюще прижимал палец ко рту, хватался за голову. Ирина, мстительно закусив губы, взглянула на него. Кур-санты стояли неподалеку, по отряду волнообразно рас-пространялись нежные улыбки.
     
     
     - Миша, я выхватила у него сценарий и сразу все по-няла. Это обман! Конюшка -это не маленький человек, это лошадь!
     Барков уже подбежал и стоял рядом, тяжело дыша.
     - Да, это лошадь, - продолжала Ирина, - она у не-го, у этого модерниста несчастного, ходит там по арбу-зам, как по головам. Это лошадь.
     Всегда в тяжелые роковые минуты жизни я станов-люсь железным человеком. Внутри у меня все трепещет, вся боль моя и слезы, а внешне я - железный человек.
     - Это жестоко, Игорь, - сказал я холодно и спокой-но. - За что же ты меня так?
     Барков бросился ко мне, но захлебнулся от волнения.
     - Пойдем, Мишенька, - заплакала Ирина, - уедем отсюда. Какое право они имеют так тебя обижать?
     
     6
     
     К вечеру того же дня мы приехали на Симферополь-ский вокзал. Привокзальная площадь и крыши машин бы-ли покрыты снегом. Ирина куталась в легкое свое замше-вое пальто и иногда вздрагивала, все еще переживая на-несенное мне оскорбление. Я нес ее чемоданы, а она мой портфель.
     Вокзал хмуро высился над нами, а перед его чудовищ-ным портиком и высоченным шпилем, перед длинными колоннадами мы казались себе маленькими и несчастны-ми. Таксисты провожали нас ироническими взглядами.
     Мы купили билеты на московский поезд и заложили свои вещи в автоматическую камеру хранения .
     До отхода поезда оставалось еще часа два. Мы вспо-мнили, что не ели ничего с утра.
     - Я не хочу в ресторан, - сказала Ирина, - просто противно подумать, как все там будут смотреть, когда мы войдем.
     Я смотрел на нее - эдакая модная птичка в высочен-ных сапогах на тоненьком каблуке и в коротеньком паль-тишке, озябшая, с красным носиком, она проявляет пре-данность и тонко мне сопереживает. Чудеса, да и только, подумал я и вдруг почувствовал себя счастливым, как ни-когда. Не думайте, что я выдумываю, все так и было.
     Мы вышли из здания вокзала и вдруг увидели под сво-дами колоннады, казавшейся бесконечной, высокую стой-ку с большой надписью над ней: "Комплексные обеды".
     - Вот то, что нам нужно, - сказала Ирина и взяла ме-ня за руку,
     Мы взгромоздились на высокие неудобные табуретки, и ноги наши повисли в пустоте.
     За стойкой орудовала запыхавшаяся тетенька, седые пряди волос свисали из-под колпака, она открывала крышки огромных кастрюль, и оттуда столбами подни-мался пар, как из преисподней. Она запускала в кастрю-ли черпаки и как-то зло, ожесточенно выдавала на-гора порции комплексного обеда. За спиной у нее, на белых дверцах холодильника, красивыми буквами было написа-но: "Бульоны, соусы, компоты, кисели".
     Обеды, собственно говоря, были не так уж и деше-вы - 77 копеек. В комплекс входило: харчо из перловки, плов из перловки, стакан кофе с молоком. Правда, мяса было много и в плове и в харчо, а может быть, это только нам подавальщица так удачно зачерпнула.
     Мы ели с Ириной, а под ногами у нас, как и у всех дру-гих едоков, крутились собаки: породистая гончая сука с отвисшими сосками, здоровенный черный пес неизвест-ного происхождения и несколько маленьких шавок. Им бросали со стойки кости и стряхивали с ложек перловку, едоки приходили и уходили, состав был текучий, и вдруг мы остались с Ириной одни за стойкой, а подавальщица застыла, окаменела, уперев свой черпак в бок.
     Я посмотрел на Ирину, как она ест, она посмотрела на меня, как я ем, мы улыбнулись друг другу, я поднял голову и посмотрел вверх под своды колоннады. Колон-ны были не круглые, а с острыми гранями, они были очень высоки, и наверху было темно, капителей видно не было, там шла какая-то хлопотливая птичья жизнь, возня, шебуршание, трепет крыл.
     Закатное солнце вдруг вырвалось из туч, и напор его был таким неожиданным и сильным, что сразу стал таять снег, образовались лужи, сверху потекло, и мы с Ири-ной оказались как бы за шторой из прямых звенящих струй.
     Небо стремительно голубело, алело, зеленело, а в колоннаду ворвался резкий и совершенно весенний ве-тер.
     - Киселя хочу, - сказала Ирина.
     - Киселя у нас не бывает - отрезала подавальщица.
     - А если поискать? - спросил я.
     - Не спорь, - остановила меня Ирина и улыбнулась подавальщице.
     И та вдруг улыбнулась ей и крикнула в трубу, по ко-торой ей сверху, из ресторанной кухни, спускали чаны с комплексным обедом:
     - Витек, кисельку завари!
     - У-у-р-р-ах! - пронеслось сверху по трубе.
     - Сейчас будет, дочка, - сказала подавальщице Ирине.
     Откинув кисею весенней капели, к стойке подошли три курсанта с парусника "Витязь",
     - А, вот вы где! - закричали они. - А мы вас по все-му вокзалу ищем!
     Они уселись рядом с нами на табуреты и уставились на Ирину молодыми нахальными глазами.
     - Мы в Мурманск направляемся, - сказали они, - а оттуда на Остров Свободы. Хотите с нами, уважаемая ар-тистка Иванова?
     - Можно мне с ними, Миша? - спросила Ирина.
     - Он что, муж вам, этот геноссе? - спросили кур-санты.
     - Просто любимый человек, - ответила Ирина.
     Курсанты весело застучали ложками, требуя комп-лексного обеда.
     Подавальщица, весело ухая, давала пар.
     Сквозь капель прошла высокая старуха на тонких каб-луках. Она была в горжетке с острой, чуть тронутой временем лисьей мордочкой.
     За старухой на задних лапах шествовала вороватая скотина Рекс.
     - Рекс, атанде! Алон, алон, - позвала его старуха и подошла к стойке, виляя бедрами.
     - Садись, мамаша, - сказали курсанты.
     - Хоть в разлуке жить не просто, все равно люблю матроса, - напевала старуха, усаживаясь, - синеглазого матроса с голубого корабля..
     Наши собаки сразу приняли Рекса в свою компанию. Потом пришел студент-заочник, тоже уселся и занялся вырезанием профилей.
     - В Москву еду на сессию, деньги нужны, - объяс-нил он.
     Сколачивалась хорошая компания. Становилось весе-ло. Подавальщица, подпевая старухе, пританцовывала от котла к котлу. Пустые кастрюли поднимались вверх по трубе, вниз опускалась перловка с бараниной. Курсанты ложками отбивали матлот. Ирина слегка комбинировала своими глазами и руками. Мы с заочником рассуждали о стихах Алексея Зауриха. Рекс подбивал собак разом прыгнуть на стойку и все сожрать. Бродячая аристократ-ка, тряся выменем, урезонивала его.
     Уже стемнело, когда появились Игорь Барков и Ра-фаэль Баллоне.
     - Миша, ты уж меня прости за эту маленькую хит-рость, - сказал Игорек, - Все у нас не ладилось, и я решил вызвать тебя. Ты бы знал, как с твоим приездом ожили люди, как они подняли головы, поверили в свои силы. Может быть, вернешься?
     - Нет, он не вернется,-сказала Ирина,-но вас, Барков, мы прощаем. И вас тоже, -сказала она Рафику.
     Что-то загрохотало, и из трубы вылез, сияя белозубой улыбкой, сам чумазый Витек с огромной чашей пунша. Над чащей трепетал голубой пламень.
     - А вот и киселек! - закричал он.
     - Сюрприз! - захохотала подавальщица.
     Собаки встали на задние лапы и уткнулись носами в наши локти.
     А мы сидели, шумно пируя, словно рыцари и прекрас-ные дамы под закопченными сводами нормандского зам-ка. Мы делили голубой огонь и перловку и бросали кости нашим собакам.
     Боже мой, думал я, смертные люди! Ведь невозмож-но даже подумать, что всех нас когда-нибудь не станет, даже этих курсантов, даже Ирины, боже мой! Ведь в это невозможно верить, это невозможно понять. Что же де-лать? Может быть, верить друг в друга, в то, что соедини-ло нас сейчас здесь, в то, что тянет сейчас всех людей во всем мире к этой нашей стойке? Ведь мы же все должны друг друга утешать, все время ободрять, разговаривать друг с другом о разном, житейском, чуть-чуть заговари-вать зубы, устраивать вот такую веселую кутерьму, а не подкладывать друг другу свинью и не ехидничать. Но, к сожалению, как часто люди ведут себя так, будто не ум-рут они никогда, и лишь временами все складывается так благополучно, как сейчас. Жаль, что вас не было с нами.
     Уже два раза объявили по радио о посадке, когда к колоннаде подъехал открытый "ЗИЛ-110" и из него вы-шел Герострат. Путаясь в своей тунике, он деловито про-шел за колонны. В руках он нес канистру с бензином.
     - Все слава, все стремление к славе, - ворчал он, обливая бензином стены Симферопольского вокзала. - Мало мне храма Афины, нет, надо еще сжечь этот дво-рец... Пароход своего имени я уже того, а теперь, зна-чит...
     - Эй ты, Стратостат! - закричали курсанты, слезая с табуретки. - Не балуй псих! По кумполу захотел?
     Не знаю, чем кончился спор курсантов с Геростратом, потому что мы с Ириной пошли уже к поезду.
     
     7
     
     Яцека мы застали в мастерской. Он жарил себе пель-мени. В центре помещения высилось нечто огромное, за-крытое мокрыми тряпками.
     - Во-первых, рад вас видеть, - сказал Яцек, - а во-вторых, и сам могу похвастаться. Получил заказ. Рабо-таю над скульптурной группой "Мирный атом".
     Он содрал тряпки, и мы увидели группу, выполненную пока что в глине. Здесь сидела женщина с чертами Ири-ны, а рядом с ней пытливый молодой ученый, смахиваю-щий на меня, а за их спинами, положив им на плечи тя-желые руки, высился отягощенный идеями мыслитель, напоминающий самого Яцека.
     - Скоро я стану большим человеком, Миша, - сказал Яцек, - и тебя в люди выведу.
     Все так и получилось. Яцек вывел меня в люди. Ирина стала моей женой. Давно это было.
     
     
     1964