Исаак Бабель.
     
     Миниатюры
     
     Из библиотеки Олега Колесникова
     
     
     I. Линия и цвет.
     
     (Истинное происшествие.)
     
     Александра Федоровича Керенского я увидел впервые двадцатого декабря тысяча девятьсот шестнадцатого года в обеденной зале санатории Олила. Нас познакомил присяжный поверенный Зацареный из Туркестана. О Зацареном я знал, что он сделал себе обрезание на сороковом году жизни. Великий князь Петр Николаевич, опальный безумец, сосланный в Ташкент, дорожил дружбой Зацареного. Великий князь этот ходил по улицам Ташкента нагишом, женился на казачке, ставил свечи перед портретом Вольтера, как перед образом Иисуса Христа и осушил беспредельные равнины Аму-Дарьи. Зацареный был ему другом.
     Итак - Олила. В десяти километрах от нас сияли синие граниты Гельсингфорса. О, Гельсингфорс, любовь моего сердца. О, небо, текущее над эспланадой и улетающее, как птица.
     Итак - Олила. Северные цветы тлеют в вазах. Оленьи рога распростерлись на сумрачных плафонах. В обеденной зале пахнет сосной, прохладной грудью графини Тышкевич и шелковым бельем английских офицеров.
     За столом рядом с Керенским сидит учтивый выкрест из департамента полиции. От него направо - норвежец Никкельсен, владелец китобойного судна. Налево - графиня Тышкевич, прекрасная, как Мария-Антуанетта.
     Керенский съел три сладких и ушел со мною в лес. Мимо нас пробежала на лыжах фрекен Кирсти.
     - Кто это? - спросил Александр Федорович.
     - Это дочь Никкельсена, фрекен Кирсти, - сказал я, - как она хороша.
     Потом мы увидели вейку старого Иоганеса.
     - Кто это? - спросил Александр Федорович.
     - Это старый Иоганес, - сказал я, - он везет из Гельсингфорса коньяк и фрукты. Разве вы не знаете кучера Иоганеса?
     - Я знаю здесь всех, - ответил Керенский, - но я никого не вижу.
     - Вы близоруки, Александр Федорович?
     - Да, я близорук.
     - Нужны очки, Александр Федорович.
     - Никогда.
     Тогда я сказал с юношеской живостью:
     - Вы не только слепы, вы почти мертвы. Линия, божественная черта, властительница мира, ускользнула от вас навсегда. Мы ходим с вами по саду очарований, в неописуемом финском лесу. До последнего нашего часа мы не узнаем ничего лучшего. И вот вы не видите обледенелых и розовых краев водопада, там у реки. Плакучая ива, склонившаяся над водопадом - вы не видите ее японской резьбы. Красные стволы сосен осыпаны снегом. Зернистый блеск роится в снегах. Он начинается мертвенной линией, прильнувшей к дереву, и на поверхности, волнистой, как линия Леонардо, увенчан отражением пылающих облаков. А шелковый чулок фрекен Кирсти и линия ее уже зрелой ноги? Купите очки, Александр Федорович, заклинаю вас.
     - Дитя, - ответил он, - не тратьте пороху. Полтинник за очки, это - единственный полтинник, который я сберегу. Мне не нужна ваша линия, низменная, как действительность. Вы живете не лучше учителя тригонометрии, а я объят чудесами даже в Клязьме. Зачем мне веснушки на лице фрекен Кирсти, когда я, едва различая ее, угадываю в этой девушке все то, что я хочу угадать? Зачем мне облака на этом чухонском небе, когда я вижу мечущийся океан над моей головой? Зачем мне линии - когда у меня есть цвета? Весь мир для меня - гигантский театр, в котором я единственный зритель без бинокля. Оркестр играет вступление к третьему акту, сцена от меня далеко, как во сне, сердце мое раздувается от восторга, я вижу пурпурный бархат на Джульете, лиловые шелка на Ромео и ни одной фальшивой бороды... И вы хотите ослепить меня очками за полтинник...
     Вечером я уехал в город. О, Гельсингфорс, пристанище моей мечты...
     
     А Александра Федоровича я увидел через полгода, в июне семнадцатого года, когда он был верховным главнокомандующим российскими армиями и хозяином наших судеб.
     В тот день Троицкий мост был разведен. Путиловские рабочие шли на арсенал. Трамвайные вагоны лежали на улицах плашмя, как издохшие лошади.
     Митинг был назначен в Народном Доме. Александр Федорович произнес речь о России - матери и жене. Толпа удушала его овчинами своих страстей. Что увидел в ощетинившихся овчинах - он, единственный зритель без бинокля? Не знаю. Но вслед за ним на трибуну взошел Троцкий, скривил губы и сказал голосом, не оставлявшим никакой надежды:
     - Товарищи и братья...
     
     
     II. Пан Аполек.
     
     Прелестная и мудрая жизнь пана Аполека ударила мне в голову, как старое вино. В Новоград-Волынске, в наспех смятом городе, среди скрученных развалин, судьба бросила мне под ноги укрытое от мира Евангелие. Окруженный простодушным сиянием нимбов, я дал тогда обет следовать величественному примеру пана Аполека. И сладость мечтательной злобы, горькое презрение к псам и свиньям человечества, огонь молчаливого и упоительного мщения - я принес их в жертву новому обету.
     
     В квартире бежавшего новоградского ксендза висела высоко на стене икона. Под ней была подпись "Смерть Крестителя". Не колеблясь, признал я в Иоанне изображение человека, мною виденного когда-то.
     Я помню: между прямых и светлых стен стояла паутинная тишина летнего утра. У подножья картины был положен солнцем прямой луч. В нем роилась блещущая пыль. Прямо на меня из синей глубины ниши спускалась длинная фигура Иоанна. Черный плащ торжественно висел на этом неумолимом теле, отвратительно худом. Капли крови блистали в круглых застежках плаща. Голова Иоанна была косо срезана с ободранной шеи. Она лежала на глиняном блюде, крепко взятом большими и желтыми пальцами воина. Лицо мертвеца показалось мне знакомым. Предвестие тайны коснулось меня. На глиняном блюде лежала мертвая голова, списанная с пана Ромуальда, помощника бежавшего ксендза. Из оскаленного рта его, цветисто сияя чешуей, свисало крохотное туловище змеи. Ее головка, нежно розовая, полная оживления, могущественно оттеняла глубокий фон плаща. Я подивился великолепному искусству мастера и мрачной его выдумке. Тем удивительнее показалась мне на следующий день краснощекая Богоматерь, висевшая над супружеской кроватью пани Элизы, экономки старого ксендза. На обоих полотнах лежала печать одной и той же кисти. Мясистый лик Богоматери - это был портрет с пани Элизы. И тут я приблизился к разгадке новоградских икон. Разгадка вела на кухню к пани Элизе, где душистыми вечерами собирались тени старой холонской Польши с юродивым художником во главе. Но был ли юродивым пан Аполек, населивший ангелами пригородные села и произведший в святые хромого выкреста Янека?
     Он пришел сюда со слепым Готфридом тридцать лет тому назад в невидный летний день. Приятели подошли к корчме Шмереля, что стоит на Ровенском шоссе, в двух верстах от городской черты. В правой руке у Аполека был ящик с красками, левой он вел слепого гармониста. Певучий шаг их немецких башмаков, окованных гвоздями, звучал спокойствием и надеждой. С тонкой шеи Аполека свисал канареечный шарф, три шоколадных перышка покачивались на тирольской шляпе слепого Готфрида.
     В корчме, на подоконнике, пришельцы разложили краски и гармонии. Художник размотал свой шарф, нескончаемый, как лента ярмарочного фокусника. Потом он вышел во двор, разделся до-нага и облил студеною водой свое розовое узкое и хилое тело. Жена Шмереля принесла гостям изюмной водки и миску благовонной зразы. Насытившись, Готфрид положил гармонию на свои острые колени. Он вздохнул, откинул голову и пошевелил худыми пальцами. Звуки гейдельбергских песен огласили прокопченные стены еврейского шинка. Аполек подпевал слепцу дребезжащим голосом. Все это выглядело так, как будто из костела святой Индегильды перенесли к Шмерелю орган и на органе рядышком уселись музы в пестрых ватных шарфах и подкованных немецких башмаках.
     Гости пели до заката, потом они уложили в холщевые мешки гармонию и краски, и пан Аполек с низким поклоном передал Брайне, жене корчмаря, лист бумаги.
     - Милостивая пани Брайна, - сказал он, - примите от бродячего художника, крещеного христианским именем Аполинария, этот ваш портрет, как знак холопской нашей признательности, как свидетельство роскошного вашего гостеприимства. Если бог Исус продлит мои дни и укрепит мое искусство, я вернусь, чтобы переписать красками этот портрет. К волосам вашим подойдут жемчуга, и на груди мы припишем изумрудное ожерелье.
     На небольшом листе бумаги красным карандашом, карандашом, красным и мягким, как глина, было изображено смеющееся лицо пани Брайны, обрамленное медными кудрями.
     - Мои деньги, - вскричал Шмерель, когда увидел портрет своей жены. Но постояльцы были уже далеко. Шмерель схватил палку и пустился в погоню. Но по дороге он вспомнил вдруг розовое тело Аполека, залитое водой, и солнце у него на дворике, и тихий звон гармонии. И Шмерель смутился духом и, отложив палку, вернулся к себе домой.
     На следующее утро Аполек представил новоградскому ксендзу диплом об окончании Мюнхенской академии и разложил перед ним двенадцать картинок на темы из Священного Писания. Картины были написаны маслом на тонких пластинках кипарисного дерева. И патер увидел на своем столе горящий пурпур мантий, блеск смарагдовых полей и цветистые покрывала, накинутые на светящиеся равнины Палестины.
     Святые пана Аполека, весь этот несравненный набор ликующих и простоватых старцев, седобородых, плечистых, краснолицых, был втиснут в потоки шелка и могучих вечеров.
     В тот же день пан Аполек получил заказ на роспись нового костела. И за бенедиктином патер сказал художнику:
     - Санта Мария, - сказал он, - желанный пан Аполинарий, из каких чудесных областей снизошла к нам ваша столь радостная благодать?..
     
     Аполек работал с усердием, и уже через месяц новый храм был полон блеяния стад, пыльного золота закатов и палевых коровьих сосцов.
     Буйволы с истертой кожей влеклись в упряжке, собаки с розовыми мордами бежали впереди отары и в колыбелях, подвешенных к прямым стволам пальм, качались тучные младенцы. Коричневые рубища францисканцев окружали колыбель. Толпа волхвов была изрезана сверкающими лысинами и морщинами, кровавыми, как раны. В толпе волхвов мерцало лисьей усмешкой старушечье личико Льва XIII, и сам новоградский ксендз, перебирая одной рукой китайские резные четки, благословлял другой, свободной, новорожденного Исуса.
     Пять месяцев ползал Аполек, заключенный в свое деревянное сиденье, вдоль стен, вдоль купола и на хорах.
     - У вас пристрастие к знакомым лицам, желанный пан Аполек, - сказал однажды ксендз, узнав себя в одном из волхвов и пана Ромуальда в отрубленной голове Иоанна. Он улыбнулся, старый патер, и послал бокал коньяку художнику, работавшему под куполом.
     Потом Аполек закончил Тайную Вечерю и Побиение камнями Марии из Магдалы. В одно из воскресений он открыл расписанные стены. Именитые граждане, приглашенные ксендзом, узнали в апостоле Павле Янека, хромого выкреста, и в Марии Магдалине - еврейскую девушку Эльку, дочь неведомых родителей и мать многих подзаборных детей. Именитые граждане приказали закрыть кощунственные изображения. Ксендз обрушил угрозы на богохульника. Но Аполек не закрыл расписанных стен.
     
     Так началась неслыханная война между могущественным телом католической церкви, с одной стороны, и беспечным богомазом - с другой. Она длилась три десятилетия, война безжалостная, как страсть иезуита. Случай едва не возвел кроткого гуляку в основатели новой ереси. И тогда это был бы самый замысловатый и смехотворный боец из всех, каких знала уклончивая и мятежная история римской церкви, боец, в блаженном хмелю обходивший землю с двумя белыми мышами за пазухой и с набором тончайших кисточек в кармане.
     - Пятнадцать злотых за Богоматерь, двадцать пять злотых за Святое Семейство и пятьдесят злотых за Тайную Вечерю с изображением всех родственников заказчика. Враг заказчика может быть изображен в образе Иуды Искариота и за это добавляется лишних десять злотых, - так объявил Аполек окрестным крестьянам после того, как его выгнали из строющегося храма.
     В заказах он не знал недостатка. И когда через год, вызванная исступленными посланиями новоградского ксендза, прибыла комиссия от епископа в Житомире, она нашла в самых захудалых и зловонных хатах эти чудовищные семейные портреты, святотатственные, наивные и живописные, как цветение тропического сада. Иосифы с расчесанной на-двое сивой головой, напомаженные Исусы, многорожавшие деревенские Марии с поставленными врозь коленями - эти иконы висели в красных углах, окруженные венцами из бумажных цветов.
     - Он произвел вас при жизни в святые, - воскликнул викарий дубенский и новоконстантиновский, - отвечая толпе, защищавшей Аполека; - он окружил вас неизреченными принадлежностями святыни, вас, трижды впадавших в грех ослушания, тайных винокуров, безжалостных заимодавцев, делателей фальшивых весов и продавцов невинности собственных дочерей...
     - Ваше священство, - сказал тогда викарию колченогий Витольд, скупщик краденого и кладбищенский сторож, - в чем видит правду всемилостивейший пан Бог, кто скажет об этом темному народу? И не больше ли истины в картинах пана Аполека, угодившего нашей гордости, чем в ваших словах, полных хулы и барского гнева...
     Возгласы толпы обратили викария в бегство. Состояние умов в пригородах угрожало безопасности служителей церкви. Художник приглашенный на место Аполека, не решился замазать Эльку и хромого Янека. Их можно видеть и сейчас в боковом приделе новоградского костела - Янека, апостола Павла, боязливого хромца с черной клочковатой бородой деревенского отщепенца, и ее, блудницу из Магдалы, хилую и безумную, с танцующим телом и впалыми щеками.
     Борьба с ксендзом длилась три десятилетия. Потом казацкий разлив изгнал старого монаха из его каменного и пахучего гнезда, и Аполек - о, превратности судьбы - водворился в кухне пани Элизы. И вот я, мгновенный гость, пью по вечерам вино его беседы.
     Беседы о чем? О романтических временах шляхетства, об ярости бабьего фанатизма, о художнике Луке дель-Роббио и о семье плотника из Вифлеема.
     - Имею сказать пану писарю... - таинственно сообщает мне Аполек перед ужином.
     - Да, - отвечаю я, - да, Аполек, я слушаю вас...
     Но костельный служка, пан Робацкий, суровый и серый, костлявый и ушастый, сидит слишком близко от нас. Он развешивает перед нами поблекшие полотна молчания и неприязни.
     - Имею сказать пану... - шепчет Аполек и уводит меня в сторону, - что Исус, сын Марии, был женат на Деборе, иерусалимской девице незнатного рода...
     - О, тен чловек, - кричит в отчаянии пан Робацкий, - тен чловек не умрет на своей постели... Тего чловека забиют людове...
     - После ужина, - упавшим голосом шелестит Аполек, - после ужина, если пану писарю будет угодно...
     Мне угодно. Зажженный началом Аполековой истории, я расхаживаю по кухне и жду заветного часа. А за окном стоит ночь, как черная колонна. За окном окоченел живой и темный сад. Млечным и блещущим потоком льется под луной дорога к костелу. Земля выложена сумрачным сиянием, и ожерелья светящихся плодов повисли на кустах. Запах лилий чист и крепок, как спирт. Этот свежий яд впивается в жирное, бурливое дыхание плиты и мертвит смолистую духоту ели, разбросанной по кухне.
     Аполек в розовом банте и истертых розовых штанах копошится в своем углу, как доброе и грациозное животное. Стол его измазан клеем и красками. Старик работает мелкими и чистыми движениями, и тишайшая мелодическая дробь доносится из его угла.
     Старый Готфрид выбивает ее своими трепещущими пальцами. Слепец сидит недвижимо в желтом и масляном блеске лампы. Склонив лысый лоб, он слушает нескончаемую музыку своей слепоты и бормотанье Аполека, вечного друга.
     - ...И то, что говорят пану попы и евангелист Марк, и евангелист Матфей, - то не есть правда... Но правду можно открыть пану писарю, которому за пятьдесят марок я готов сделать портрет под видом блаженного Франциска на фоне зелени и неба. То был совсем простой святой, пан Франциск. И если у пана писаря есть в России невеста... Женщины любят блаженного Франциска, хотя не все женщины, пан...
     Так началась в углу, пахнущем елью, история о браке Исуса и Деборы. Эта девушка имела жениха, по словам Аполека. Ее жених был молодой израильтянин, торговавший слоновыми бивнями. Но брачная ночь Деборы кончилась недоумением и слезами. Женщиной овладел страх, когда она увидела мужа, приблизившегося к ее ложу. Невыносимая икотка раздула ее глотку. Она изрыгнула все съеденное ею за свадебной трапезой. Позор пал на Дебору, на отца ее, на мать ее и на весь род ее. Жених оставил ее, глумясь и сзывая своих гостей. Тогда Исус, видя необыкновенное томление женщины, жаждавшей мужа и боявшейся его, возложил на себя одежду новобрачного и, полный сострадания, соединился с Деборой, лежавшей в блевотине. Потом она вышла к гостям, шумно торжествуя и лукаво отводя взоры, как женщина, которая гордится своим падением. И только Исус стоял в стороне. Смертельная испарина выступила на его теле и пчела скорби укусила его в сердце. Никем не замеченный, он вышел из пиршественного зала и удалился в пустынную страну, на восток от Иудеи, где ждал его непреклонный Иоанн. И родился у Деборы первенец...
     - Где же он? - вскричал я, смеясь и ужасаясь.
     - Его скрыли попы, - произнес Аполек с важностью и приблизил легкий и зябкий палец к своему носу пьяницы.
     - Пан художник, - вскричал вдруг Робацкий, поднимаясь из тьмы, и серые уши его задвигались, - цо вы мувите? То же есть немыслимо...
     - Так, так, - съежился Аполек и схватил Готфрида, - так, так, пане...
     Он потащил слепца к выходу, но на пороге помедлил и поманил меня пальцем.
     - Блаженный Франциск, - прошептал он, мигая глазами, - с птицей на рукаве, с голубем или щеглом, как пану писарю будет угодно...
     И он исчез с слепым и вечным своим другом.
     - О, дурацтво, - произнес тогда Робацкий, костельный служка, - тен чловек не умрет на своей постеле...
     Пан Робацкий широко раскрыл рот и зевнул, как кошка. Я распрощался и ушел ночевать к себе домой, к моим обворованным евреям.
     По городу слонялась бездомная луна. И я шел с нею вместе, отогревая в себе неисполнимые мечты и нестройные песни.
     
     Last-modified: Fri, 4-Sep-98 12:36:43 GMT