Дмитрий Биленкин.            Операция на совести            -----------------------------------------------------------------------      Сборник "Операция на совести".      OCR & spellcheck by HarryFan, 23 August 2000      -----------------------------------------------------------------------                  В больничной приемной было тихо, тепло и светло. Храм чистоты и порядка, где даже никелированная плевательница на высоких ножках имела вид жертвенника, воздвигнутого в честь гигиены.      Напротив Исменя, вскинув голову, как офицер на параде, сидел усатый человек с немигающими темно-кофейными глазами. Фаянсовая белизна воротничка туго стягивала его морщинистую шею. К плечу усатого жался худенький мальчик с прозрачным до голубизны лицом. Над их головами простирался плакат: "Духовное здоровье - залог счастья". Другие плакаты возвещали столь же бесспорные истины, и за всеми этими правильными слон вами скрывалась ложь, ложь и ложь.      "И-и-и!" - тоненько присвистнуло за дверью, которая вена в операционную.      Рука сына испуганно шевельнулась в ладони Исменя.      - Пап, а больно не будет?      - Не будет, я же тебе говорил, - привычно успокоил Исмень.      - Они могли бы поторопиться, - сказал усатый, ни к кому не обращаясь.      Исмень наклонил голову, чтобы выражение лица не выдало его мыслей. С каким наслаждением он взял бы этого дурака за фаянсовый воротник и бил бы его затылком о стену, пока не вышиб из него все тупоумие.      Глупо, все они соучастники преступления, ом сам - вдвойне, потому что знает, но молчит. Этот усатый по сравнению с ним невинней невинного, ибо ни о чем не догадывается, хотя мог бы сообразить и должен был бы сообразить, если только у него действительно есть разум. Впрочем, в такие, как сейчас, времена многие, наоборот, стараются избавиться от разума, потому что это слишком опасно выделяться среди других. Торжество самопредательства - вот как это называется.      За наружной дверью послышался семенящий стук каблучков, дверь распахнулась, и в приемную, волоча за собой золотоволосую девочку, вплыла дородная дама в узкой юбке до пят.      - Уж-ж-жасно! - пророкотала она, обводя взглядом мужчин. - И здесь очередь! Кто последний?      - Я, - сказал Исмень, приподнимаясь. - Но если вы торопитесь...      У него был свой расчет. Чем утомленней будут врачи, тем легче ему удастся осуществить замысел.      - Вынь палец из носа! - прикрикнула дама на девочку, опускаясь на диван и одновременно поправляя прическу. - Уж-ж-жас-но тороплюсь!      - В таком случае рад уступить вам очередь.      - Я тоже не возражаю, - поклонился усатый.      - Весьма признательна! Нюньсик, ты, никак, хочешь плакать? Нюньсик, посмотри на мальчиков, как тебе не стыдно! Дядя врач прогреет тебя лучами, и у тебя никогда-никогда не будет болеть голова... Ведь правда? - Она обернулась к Исменю.      - В некотором смысле да, - согласился Исмень.      В некотором смысле это была правда. У золотоволосой Нюньсик, у мальчика с прозрачным до синевы лицом, у миллионов детей, у всех детей, когда они вырастут, не будет болеть голова от сострадания к другим людям. Растоптать человека им будет все равно что растоптать червяка. Равнодушные среди равнодушных, они возопят лишь в то мгновение, когда несправедливость коснется их самих. Но помощи они не сыщут, потому что сами не оказывали ее никому и никогда.      Исмень украдкой взглянул на сына, и сердце ему стиснула такая боль, что в глазах потемнело от ненависти. Здесь, где чисто, тепло и светло, ребятишки доверчиво жмутся к своим отцам и к матерям - самым сильным, самым мудрым людям на свете, - как будто предчувствуют недоброе и ищут защиты у тех, кто их всегда, защищал. А они, эти взрослые - добрые, неглупые люди - САМИ, своими руками втолкнут их в это страшное будущее.      Дверь операционной приотворилась, выглянул врач с унылым продолговатым лицом и, не глядя ни на кого, буркнул:      - Следующий.      Дама поднялась и, прошелестел юбкой, двинулась было к врачу, однако девочка, внезапно присев, крикнула: "Нюньсик не хочет!" - и быстро-быстро замотала головой, скользя полусогнутыми ногами по пластику пола.      - Нюньсик! - трагическим голосом воскликнула мать. - Сейчас все будет в порядке. - Она обворожительно улыбнулась врачу и, погрозив девочке пальцем, громко зашептала ей на ухо: - Будь умницей, Нюньсик, встань, вытри слезки, мамочка купит тебе новую куклу, а Нюньсик сама пойдет ножками топ-топ...      Нюньсик, бросив на мать торжествующий взгляд, тотчас вскочила, поправила сбившуюся юбочку.      - Великолепно, мадам, - сказал врач. - Ваша дочь действительно умница, и вам не обязательно присутствовать при процедуре. Будьте, однако, здесь, на случай капризов.      Он машинально погладил золотистую головку девочки, и дверь за ними захлопнулась.      Дама села на диванчик с горделивым видом, который лучше всяких слов вопрошал; "Ну, каково я воспитала ребенка?"      Исмень прикрыл глаза, чтобы ее не видеть.      В глубине души он завидовал неведению этих людей. Им сказали, что маленькая и безболезненная профилактическая операция навеки избавит их детей от угрозы шизофрении, и люди эти, конечно, поверили. Обыватель настороженно относится ко всему, что затрагивает его будничные интересы, но тем охотней он полагается на мнение авторитетов о вещах, ему незнакомых и от него, как он считает, далеких. О сложностях большого мира он думать не умеет да и не хочет, поэтому всем решениям он предпочитает простые и однозначные - они понятней. В свое время ему сказали, что страной, если не принять мер, завладеет коммунизм, и он, напуганный бомбами провокаторов, насилием террористов, проголосовал за чрезвычайные законы, которые на деле отменяли всякую законность. Вот чем все это кончилось: со спокойствием барана обыватель ведет своих детей на духовную кастрацию.      И поздно что-либо изменить.      Исмень живо представил, каким ужасом округлились бы глаза этой дамы, каким верноподданническим гневом затрясся бы усатый, вздумай он просветить их. Эти добропорядочные обыватели скорей всего позвали бы полицию, и дама с благородным возмущением толковала бы о мерзавце, который вздумал клеветать - вы только подумайте! - на заботу властей о здоровье их детей.      - Дети - наш крест и наша тихая радость, - разглагольствовала тем временем дама. - Вы не представляете, каких нервов стоит уберечь ребенка! Не далее как вчера - нет это ужасно! - какой-то хулиган едва не сбил Нюньсика с ног. Прямо на улице! Я чуть не выцарапала глаза негодяю... Чем занимается наша полиция, я вас спрашиваю? Чем? Почему не сажают этих патлатых молодчиков?      - Мадам, - усатый вдруг повернулся к ней, и его туго накрахмаленный воротничок, казалось, скрипнул от напряжения. - Нас предупреждали, мадам, что разговоры в приемной мешают врачу.      Дама побагровела от обиды и величественно замолкла.      В помещении сгустилась напряженная тишина.      Легкий скрип двери заставил Исменя вздрогнуть.      Но это была всего лишь Нюньсик. Не было заметно, чтобы операция причинила ей какое-нибудь беспокойство. С радостным писком она пулей пересекла комнату и сразу же попала в пышные объятия матери, которая внезапно превратилась в обыкновенную клушку, суетливо хлопочущую над потерянным и вновь найденным цыпленком.      - А я была умница, а ты дай мне новую куклу! И мороженое!..      - Следующий! - донеслось из-за приоткрытой двери.      Усатый встал, как на шарнирах, неловко прижал к себе мальчика, отстранился.      - Ну, иди...      И пока тот шел, вяло перебирая ногами, усатый все смотрел ему в спину. За мальчиком закрылась дверь. Усатый обернулся, его глаза на мгновение встретились с глазами Исменя, и Исмень чуть не вскрикнул - такая в них была волчья, глухая Тоска.      Усатый молниеносно потушил взгляд, закашлялся и сел, ни на кого не глядя.      Так он знал. Пол закачался под Исменем. Усатый, бесспорно, знал. Может быть, и дама знала? Все они все знают? Шли, зная, что ждет их детей, что ждет их самих, и все-таки шли. Убежденные, что так надо. Убежденные, что ничего не изменишь. Скованные страхом, пылающие верой, шли! Неся маски на лицах, шли!      - Кхе... - сказал усатый.      Исмень с надеждой вскинул голову. Дама ушла, они одни, одни...      Однако ничего не случилось. Усатый сидел, строго выпрямившись, как памятник самому себе. Если что и было теперь на его лице, так это долг и смирение.      Исмень опустил голову. Нелепой была надежда, что здесь, где по углам наверняка запрятаны микрофоны, будут произнесены какие-то слова. Да и к чему они сейчас?      Он встал. Воздух давил на грудную клетку, как могильная плита. Пластик глушил стук шагов, и Исменю казалось, что это удаляются звуки внешнего мира, а он остается один, один среди молчания и света.      - Папа, сядь ко мне...      Исмень медленно обернулся. У него возникло странное ощущение, что он видит сына откуда-то издали и видит в последний раз. Он сел в испуге, провел ладонью по мягким, теплым, пахнущим чем-то родным и уютным волосам сына, тот, ласкаясь, потерся щекой о его плечо, и острая, как клинок, ненависть ударила Исменя в сердце. Сволочи, сволочи, какие же сволочи! Растоптать себе подобных, сделать из жизни кошмар - и все это ради сохранения своей власти, своих денег, только ради этого. Они и взрослых бы оперировали, да вот затруднение - наука еще не дошла...      Горькую и мстительную радость Исменю доставила мысль о том, что это преступление в конечном счете погубит преступников же. Стадо не способно к возмущению, естественно. Зато оно не способно и к творчеству, ибо только личность создает новое. Очень скоро их страну обгонят и в науке, и в экономике, и в культуре, а уж о морали и говорить нечего. И тогда крах. Их раздавят, как пустой орех. И те, кто в своем безграничном тупоумии затеял все это, погибнут тоже. "Я тоже погибну, - подумал Исмень. - Может быть, еще раньше. Ну и пусть".      Но прежде он выполнит свой долг перед сыном.      - Следующий!      Исмень сжал руку сына. Он заранее предупредил его, что тот должен разреветься, едва последует вызов в операционную. И теперь он напоминал ему.      Но сын лишь оцепенело смотрел на отца.      - Следующий! - нетерпеливо напомнил голос.      - Мэт... - прошептал Исмень.      И то ли сына напугало выражение отцовского лица, то ли просто миновал шок, но только его рот судорожно дернулся, и он заревел - безудержно, отчаянно, во всю силу своих легких.      Выскочивший врач отчаянно замахал руками на неловко хлопочущего Исменя.      - Тише, да тише же! Уймите его, наконец!      - Господин доктор, мне кажется, будет целесообразным, если во время процедуры он сможет видеть меня. Я полагаю, что этот плач...      - Ох уж эти мне родители-воспитатели! - в сердцах буркнул врач, свысока разглядывая ревущего мальчишку. - Пожалуйста, присутствуйте, если это успокоит его. Мы не можем обрабатывать истериков...      - Мэт, Мэт, - зашептал Исмень, опускаясь перед сыном на корточки. - Да успокойся же... Дядя разрешил, папа будет с тобой рядом, ну пойдем, пойдем.      На это Исмень и рассчитывал. Ему нужно было находиться возле сына, когда того начнут оперировать, и он знал, что в подобных случаях это не возбранялось.      Подводя к дверям все еще плачущего сына, Исмень быстро прикрепил к его затылку крохотный магнит. Теперь все зависело от усиков-держалок. И от внимательности врачей, конечно.      Обнимая сына, Исмень переступил порог.      Кабинет более всего напоминал собой лабораторию, и, как во всякой лаборатории, вид громоздящихся друг на друга измерительных приборов, разлапистых установок, оплетенных кабелями и шлангами, производил впечатление чего-то временного, хаотичного, поспешного. Слева, ярко освещенное рефлекторами, стояло кресло, похожее на зубоврачебное, справа, за шкафами контрольной аппаратуры, стоял в углу обычный канцелярский столик, заваленный перфолентами и скупо освещенный переносной лампой.      - Сюда, - сказал человек, сидевший за столом. - Имя? Фамилия? Год рождения?      Человек привычно сыпал вопросами, его руки с бесстрастностью приборов кодировали ответы, лицо не выражало ничего, кроме делового равнодушия, и было сделано, казалось, из серого папье-маше. Поглаживая вздрагивающие плечи сына, Исмень отвечал с той же привычной механической быстротой. Что бы ни происходило с человеком - женился ли он, поступал на работу, заболевал, попадал под суд, - всему этому неизбежно предшествовала точно такая же процедура вопросов-ответов. И лишь умирая, человек избегал этой механической операции заполнения анкет, этого социального рентгена, неизбежного для всех. Но тогда отвечать приходилось родственникам, друзьям, даже посторонним людям. Человек мог умереть и быть похороненным без устаревших церковных обрядов и доброго слова других людей, но без процедуры составления документов - никогда.      Мальчик успокоился и только слегка всхлипывал. Исмень, погладив его по голове, еще раз проверил, как держится магнит. Тот держался прекрасно, но волосы, увы, едва прикрывали его.      Регистратор ушел за перегородку и там зашуршал своими перфолентами.      - Усаживайтесь, молодой человек, - сказал врач, показывая на кресло. - А вы сидите там... - махнул он Исменю.      Два серебристых конуса на шарнирах по бокам спинки кресла, медные подлокотники, какие-то металлические жгуты с присосками, мигающая рябь огоньков на пульте контрольного аппарата...      Исмень знал, зачем эта аппаратура, что она делает и как. Он сам участвовал в разработке некоторых ее деталей. И хотя ему, как и другим, никто не объяснял, зачем они нужны и как будут использоваться в совокупности, шанс догадаться был, и чистая любознательность подтолкнула Исменя к далеко идущим выводам.      Лучше бы он ничего не знал!      Сына усадили в кресло, закатали ему рукава, змеящиеся датчики оплели запястья, лоб обхватил обруч. Кресло словно присосалось к мальчику.      Врач и его хмурый помощник делали все быстро, не глядя, так, как если бы в их руках находился не ребенок, а кукла.      Стук собственного сердца оглушал Исменя.      Лицо сына казалось нестерпимо отчетливым в жестком свете рефлекторов. В расширившихся черных глазах, быстро сменяя друг друга, чередовались любопытство, страх, растерянность. Под глазами темнели грязные потеки недавних слез, губы вздрагивали. Когда его ищущий поддержки взгляд вцепился в Исменя, тот нашел в себе мужество и ободряюще улыбнулся. Губы сына перестали дрожать.      - Телескопируем!      Повинуясь приказу врача, помощник нажал кнопку на пульте, и серебристые конусы пришли в движение, приподнялись, с двух сторон нацелились в голову сына.      - Ток!      Исмень сжался, больше не чувствуя собственного тела. Наклонившись, врач проверял положение конусов. Помощник сидел за пультом. Разноцветные отсветы огоньков играли на его сосредоточенном, неподвижном, как у идола, лице.      Шкала магнитометра находилась от него справа. Но ведь, кроме нее, было еще множество других, не менее важных шкал! "Только бы он не взглянул туда!" - молил Исмень.      Врач все еще проверял положение конусов, держа перед глазами визирующий стереообъектив. Между остриями уже пульсировало невидимое магнитное поле. Через несколько секунд оно должно было сжаться в узкий и мощный луч, точно нацеленный на тот еще недавно неведомый участок мозга, где жизненный опыт и воспитание фиксировали в нервных клетках неуловимую и расплывчатую субстанцию, испокон века именовавшуюся совестью.      Сейчас будет произнесена последняя команда...      - Скажите, пожалуйста, если ребенок вскрикивает по ночам, то следует ли показать его психоаналитику?      Исмень выпалил эту отвлекающую фразу, не слыша собственного голоса.      Оба - врач и помощник - сделали одно и то же досадливое движение рукой.      - Не мешайте! - рявкнул врач. - Поле!..      Крохотный магнитик, спрятанный в волосах сына, должен был исказить и обезвредить разящий луч - Исмень все рассчитал точно. Дальнейшая судьба сына и его самого зависела теперь от внимательности помощника.      - Извините, я только хотел спросить...      Спина врача окаменела от ярости. Взгляд помощника метнулся было к глупо улыбающемуся Исменю, но задержался на пульте и...      Помощник смотрел на магнитометр, который, разумеется, фиксировал искажение поля.      Исмень закрыл глаза. Его невесомое тело куда-то поплыло, и он даже почувствовал облегчение.      Все кончено. Сын погиб. Сейчас с грохотом будет отодвинут стул... арест, тюрьма, а может быть, и казнь.      В тишине слышалось напряженное гудение трансформатора.      С усилием, почти болезненным, Исмень приоткрыл веки.      Этого не могло быть! Но это было. Помощник все еще сидел за пультом, устало следя за показаниями приборов и что-то регулируя верньером. На шкалу магнитометра он уже не смотрел. И нельзя было понять, думает ли он о чем-нибудь, волнуется, сочувствует... Лоб в тонких прорезях вертикальных морщин, нездоровые круги под глазами, вялый подбородок - лицо, каких тысячи.      - Сброс!      Врач выпрямился, гудение трансформатора умолкло, помощник откинулся на спинку стула.      - Вот и все, - сказал врач. Только сейчас Исмень заметил, как устало обвисли на его сутулой фигуре складки белого халата. - Забирайте парнишку.      Теперь кресло освобождало мальчика, и, пока это длилось, Исмень понял, отчего Мэт за все время даже не всхлипнул: он попросту оцепенел от страха. Как тогда, в приемной.      На негнущихся ногах Исмень подошел к креслу, взял на руки сына, сказал врачу "спасибо" и, повернувшись к помощнику, тоже сказал "спасибо". Здесь его голос дрогнул, так много чувства вложил он в это обесцвеченное эпохой слово, но помощник ничего не ответил и даже не посмотрел на него.      На улице кружила мокрая ноябрьская метель, когда Исмень вышел с сыном из клиники. В полузастывших лужах осколками дробилось отражение угрюмых потемневших зданий. К сыну уже вернулась жизнерадостность, он спешил с вопросами, на которые Исмень односложно отвечал "да", "нет", пока не прозвучал вопрос о магните.      - Пап, а зачем ты запрятал мне в волосы эту штуку?      Исмень оглянулся. Прохожих вблизи не было.      - Так было надо, малыш, - сказал Исмень, заглядывая в лицо сына. - Так надо. Но ты никому и никогда не говори об этом. Никому и никогда. А если, не дай Бог, и проговоришься, то скажи... скажи что просто выдумал. Понял?      Сын удивленно посмотрел на отца, ведь тот никогда не учил обманывать. Он слушал, по-взрослому сдвинув брови, потом кивнул.      - Да, пап.      "Вот я и преподал ему первый урок лжи, - подумал Исмень. - А сколько их еще будет!"      Все только начиналось. Сына предстояло обучить лицемерию, умению не выделяться среди лишенных совести сверстников, и тем не менее в нем надо было сохранить человека. Всюду и везде одинокий, всем и вся чужой - выдержит ли он это?      И сохранится ли в нем человек?      Поблагодарит ли он когда-нибудь отца за сегодняшнее или, наоборот, проклянет?      Сын молча шагал рядом с Исменем, держась за его руку.