Рэй Брэдбери
     
     МОТЕЛЬ ВЕЩЕЙ КУРИЦЫ
     
     Перевод с англ. Л. Терехиной, А. Молокина
     
     
     Это происходило во времена кризиса, в самый опустошитель^ный его период в 1932 году. Мы направлялись на запад в бьюи^ке 1928 года выпуска, и именно тогда моя мать, отец, брат Скип и я наткнулись на то, что мы впоследствии называли "Мотель Вещей Курицы".
     Как сказал отец, это был мотель прямо-таки из эпохи вдох^новений. В этом мотеле жила одна необычная курица. Подобно тому, как какая-нибудь фанатичка мучительно корчится, проро^чествуя о Боге, Времени и Вечности, пытаясь облечь свои отк^рытия в слова, эта курица не могла удержаться от подобных же открытий и не записывать их на скорлупе снесенных ею яиц.
     Некоторые существа обладают одним умением, другие - дру^гим. Но куры являют собой величайшую бессловесную и безмозг^лую тайну среди всех других тварей. Особенно куры, которые сочиняют и, движимые инстинктом, пишут красивым ровным по^черком послания на скорлупе своих яиц, в то время как плод их конвульсивных усилий мирно спит.
     Той долгой осенью 1932 года, когда мы подкачивали шины, накидывали ремни безопасности, словно заблудившиеся члены ордена Подвязки, и мчались по Хайвэй-66, нам и в голову не приходило, что где-то впереди нас ждет этот мотель и такая удивительная курица.
     Кстати, в нашей семье царила атмосфера дружелюбного неу^важения. Мы с братом считали, что все карты в наших руках и что мы понимаем в них, безусловно, больше, чем отец. Отец был уверен, что знает больше матери, а мать не сомневалась, что является мозговым центром всей нашей компании.
     Но это к лучшему.
     Я хочу сказать, что если в семье существует дружелюбное взаимное неуважение, то она, может быть, никогда и не распа^дется. При условии, конечно, что у такой семьи имеется объект для совместных нападок, который ее как бы подпитывает. Но как только такой объект исчезает, распадается и семья.
     Таким образом, мы ежедневно выползали из постелей, и у нас хватало терпения дождаться пережаренного бекона и недо^жаренной яичницы, чтобы услышать от кого-нибудь за столом очередную гадость. Что гренки слишком темные или светлые. Что джема хватит только на одного человека. Или приправа была такой, которую двое из четверых членов нашей семьи тер^петь не могли. Если отец заявлял, что он все еще растет, мы со Скипом бросались за рулеткой, чтобы доказать, что за ночь он усох. Такова человеческая натура. Такова природа. Такова семья.
     Но, как я сказал, мы ехали по Иллинойсу, ссорились, брюз^жали среди россыпей осенней листвы. В Озарке мы прекратили перепалку и целых десять минут любовались огненными красками осени. Потом, проехав Канзас и Оклахому, беспрестанно ссо^рясь и скандаля, мы, оставив глубокие следы в дорожной гли^не, свернули с основной дороги и поехали в объезд. Тут каж^дый мог превозносить себя и обвинять других в том, что на дорогах колдобины, знаки плохо нарисованы, а тормоза нашего старого бьюика порядком поизносились. Выбравшись из канавы, мы едва затормозили у края глубокой каменоломни, на дне ко^торой наши тела могли бы отыскать спустя несколько лет, не раньше.
     Мы провели ночь в большом бунгало, словно бандиты в заса^де, считая капли дождя, падающие с худой как решето крыши, и стаскивая друг с друга одеяло.
     Следующий день был еще хлеще. Из дождя мы угодили в 100-градусную жару, которая высосала из нас все соки. И это не считая нападок отца на Скипа, рикошетом попадающих в меня. К полудню мы отказались от политики молчаливого взаимно^го презрения и с новой энергией, несмотря на то, что вымота^лись до предела, перешли к привычным оскорблениям. Как раз в тот момент мы подъехали к птицеводческой ферме по Амарилло, Техас.
     Мы сразу же навострили уши.
     Почему?
     Да потому, что цыплятам, чтобы они убрались с дороги, на^поддают так же, как члены семьи поддевают друг друга.
     Мы видели, как старик, идя к машине, улыбаясь, поддел но^гой петуха. Мы все кивнули ему. Он наклонился, чтобы сказать, что сдает комнаты по 50 центов за ночь. Довольно-таки низкая цена. Из-за запаха, конечно.
     Куда только девалась чопорность отца, на смену ей пришла доброжелательность, как будто это было действительно первок^лассное место. Он вывернул шоферскую кепку и отсчитал в нее 50 центов монетами по 5 центов.
     Мы не разочаровались в ожиданиях. Комната, в которую мы въехали, оказалась буквально высшего класса. Дело было не только в том, что, когда мы ложились спать, все матрасные пружины впивались нам в бока. Все вокруг страдало хроничес^кой неустроенностью. Его стены, думаю, до сих пор не оправи^лись от криков тысяч постояльцев, валившихся на вонзающиеся в бока пружины с воплями:
     "Черт побери!"
     От стоящей там вони некоторые компании дикарей померли прямо на месте. Здесь пахло фальшивой искренностью, а похоть выдавала себя за любовь. Ветер сквозил между половицами и нес запах цыплят, коротавших ночи в бунгало. Цыплята свихи^вались от того, что склевывали самогон, капающий сквозь ды^рявый, мокрый линолеум.
     В общем, улучив момент, мы с братом улизнули подальше от этих удобств и тайком позавтракали свининой и бобами с белым олеомаргарином, который мы наперегонки размазывали по тарел^ке. Потом мы обнаружили где-то неподалеку заброшенный ручей и для успокоения нервов бросили там друг в друга камнями. Вечером того же дня мы направились в город, зашли в кафе и, раздобыв сальную ложку, расправились со сверчками, которые норовили искупаться нагишом в супе. За десять центов мы пос^мотрели кино с участием гангстера Джеймса Кагни, .после чего направились в сторону птицефермы, весьма довольные всем со^деянным и всей эпохой Депрессии, которая казалась прошедшей и забытой.
     В 11 часов ночи в Техасе было так жарко, что от жары все проснулись. Хозяйка, хрупкая женщина, словно изъеденная эро^зией, но сохранившая слабый огонек в запавших глазах, вышла из дома, чтобы посидеть и посудачить о 18 миллионах безработных, о том, что будет дальше, куда мы катимся и что сулит нам будущий год.
     Это были первые часы прохлады за весь день. Свежий ветер дохнул из завтрашнего дня. Мы успакаивались. Я посмотрел на брата, он - на мать, мать - на отца. Мы были семьей, неважно какой, но семьей. И этим вечером мы были вместе и вместе шли куда-то.
     - Ну... - Отец достал дорожную карту, развернул ее и по^казал хозяйке помеченные красными чернилами места, словно эта территория принадлежала нам четверым. Как будто мы зна^ем, что делать, чем питаться и как спать, чтобы не видеть снов.
     - Завтра, - он указал на карту желтым от табака пальцем, - мы будем в Тамстоуне. Потом Таксоне. В Таксоне мы задер^жимся и попробуем найти работу. У нас хватит денег, чтобы прожить там две недели, если, конечно, экономить. Не найдем работы там, поедем дальше в Сан-Диего. У меня там на верфях в таможне работает двоюродный брат. Мы рассчитываем пробыть неделю в Сан-Диего, три в Лос-Анджелесе. И у нас денег оста^нется только, чтобы добраться до дома, в Иллинойс, а там придется жить на пособие по безработице. Или, кто знает, может быть, я снова получу работу в энергоосветительной компании, которая уволила меня шесть месяцев назад.
     - Понятно, - сказала хозяйка.
     И ей действительно было понятно, потому что 18 миллионов безработных уже проезжали по этой дороге, останавливались здесь, а потом ехали куда-то, куда-нибудь в никуда, а потом возвращались в никуда, куда-то, куда-нибудь, откуда они сначала уехали. А поскольку они нигде не были нужны, то так они и скитались.
     - Какую работу вы ищете? - спросила хозяйка.
     Это было издевательством. Она сообразила только после того, как спросила. Отец подумал и засмеялся. Засмеялась м мать. Засмеялись и мы с братом. Мы смеялись все вместе.
     Ведь никто не спрашивал, какая работа нужна, просто нужно было найти работу, работу без названия, работу, вообще, чтобы можно было платить за газ и продукты, а может быть, при случае, покупать и мороженое. Кино? Можно было бы раз в ме^сяц посмотреть и кино. Как бы там ни было, мы с братом все-таки проникали в кинотеатр. Через служебный вход, через боковые двери, подвалы, оркестровые ямы, балконы... Никто не мог остановить нас, не дать посмотреть субботние дневные се^ансы, разве что сам Адольф Менжо.
     Мы переставали смеяться. Почувствовав, что пришло время чтото сделать, хозяйка вышла и вернулась через несколько минут. Она принесла две небольшие коробки из серого картона. Она несла их так, что сначала мы подумали, что в них фамиль^ные драгоценности или прах любимого дядюшки. Она села, держа эти коробки на покрытой фартуком руке, некоторое время слег^ка прикрывая их ладонью. Она выжидала, у нее был врожденный драматический талант, ведь большинство людей отлично знают, что, если в замедленном темпе изображать самые незначитель^ные события, они покажутся куда более значительными.
     И странно, мы были тронуты молчанием этой женщины, какой-то отрешенностью в ее лице. На этом лице отразилась жизнь, состоящая из одних потерь. Это было лицо, на котором плакали никогда не рожденные дети. Или были рождены, но умерли и были похоронены не в земле, а в ее плоти. А может быть, дети родились, выросли, разметались по всему свету и не писали. Это было лицо, на котором отразились ее собствен^ная жизнь, жизнь ее мужа, ранчо и бесконечная борьба за вы^живание. Жестокое дыхание Бога могло выдуть ее рассудок, но каким-тс образом ее душа еще теплилась, удерживаемая стрем^лением выжить. И разве можно было не задержать взгляд на та^ком лице, отразившем так много потерь, но все-таки озаренном слабым огоньком надежды. Надежды, которую можно было почерп^нуть только в самой себе.
     Хозяйка осторожно держала коробки и приоткрыла маленькую крышку одной из них.
     И внутри этой первой коробки...
     - Но это всего лишь яйцо... - сказал Скип.
     - Посмотри внимательнее, - возразила она.
     И мы взглянули поближе на это свежее белое яйцо, которое покоилось на ложе из ваты.
     - Э-э... - произнес Скип.
     - Да, - прошептал я. - Вот это да. - Посередине яйца тор^чал миниатюрный череп и рога техасского быка, словно оно треснуло в результате какого-то таинственного явления приро^ды.
     Череп и рога были такими красивыми, как будто ювелир, до^бавив кальций в состав скорлупы, выточил их на диво всему свету. Любой мальчишка с гордостью носил бы такое яйцо на шее на шнурке или отнес его в школу на зависть приятелям.
     - Это яйцо, - произнесла наша леди, - было снесено с та^ким украшением ровно три дня назад.
     Наши сердца защемило. Мы открыли рты и хотели сказать:
     - Это...
     Она закрыла коробочку, а вместе с ней закрылись и наши рты. Потом, глубоко вздохнув, полуприкрыла глаза и открыла крышку второй коробочки.
     Скип воскликнул:
     - Честное слово, я знаю, что...
     И его догадка была верна.
     И во второй открытой коробочке лежало крупное белое яйцо.
     - Вот, - произнесла леди, владелица мотеля и птицефермы в центре земли, под небом, уходившим за горизонт, где тоже была земля и тоже небо...
     Мы склонились над коробочкой, прищурившись.
     Потому что на этом яйце на белой скорлупе были написаны слова, как будто нервная система зародыша впитала слышные только ей разговоры и перенесла их на скорлупу. И вот на скорлупе появились эти слишком ровные строчки, которые боль^но читать.
     Вот что было написано на яйце:
     "Утешьтесь. Хорошие времена не за горами".
     Тут стало очень тихо.
     Мы уже пытались расспрашивать про первое яйцо. Наши рты опять широко раскрылись, чтобы спросить:
     - Как мог цыпленок, такой маленький, делать записи на скорлупе? Может, на курицу повлияло что-то извне? Неужели Бог использовал такое ничтожное творение, как яйцо, в ка^честве планшетки для спиритических сеансов, чтобы писать на ней пророчества?
     Но, взглянув еще раз на второе яйцо, мы онемели и закрыли рты.
     "Утешьтесь. Хорошие времена не за горами".
     Отец не мог оторвать от яйца глаз. И никто из нас не мог этого сделать. Наконец наши губы зашевелились, беззвучно повторяя эти слова.
     Отец снова взглянул на хозяйку.
     Она тоже посмотрела на него, и взгляд у нее был такой же спокойный, уверенный и четкий, как широкие равнины, горячие, сухие и пустые. В этом взгляде отражались все пятьдесят лет, облетевшие, как лепестки увядшего цветка. Она не жаловалась, не объясняла. Она нашла яйцо под курицей. Вот оно, это яйцо. Посмотрите на него, говорило ее лицо. Прочтите эти слова. Потом, пожайлуста... прочтите их еще раз.
     Мы вдыхали и выдыхали.
     Наконец отец повернулся и ушел. У двери он обернулся, и глаза его быстро-быстро заморгали. Он не поднял руки к гла^зам, они были мокрые, яркие и нервные. Потом он вышел за дверь, спустился по лестнице и пошел между старыми бунгало, засунув руки глубоко в карманы.
     Мы с братом смотрели на яйцо до тех пор, пока хозяйка не закрыла крышку. Потом поднялась и пошла к двери. Мы молча последовали за ней.
     На улице мы нашли отца. Он стоял около проволочного забо^ра, солнце уже село, а луны еще не было.
     Мы смотрели на десяток тысяч цыплят, они носились стаями то туда, то сюда. Их внезапно охватила паника. То ли ветер был тому виной, то ли тени облаков, а может, их напугал лай собаки где-то в прерии или шум машины, одиноко двигающейся по раскаленной дороге.
     - Там, - сказала хозяйка. - Она там. - И она указала на море клохчущих кур.
     Мы видели тысячи толкающихся птиц, слышали тысячи внезапно возникающих и так же смолкающих птичьих голосов.
     - Вот она, моя маленькая, вот она, моя драгоценная. Види^те?
     Она упорно указывала рукой, медленно перемещая ее, на одну курицу среди десятка тысяч других. И где-то в этом воз^бужденном, клохчущем море...
     - Не правда ли, она великолепна! - спросила хозяйка.
     Я взглянул, встал на цыпочки вглядывался до боли в глазах.
     - Вон! Вон она, кажется, я вижу... - кричал брат.
     - Та белая, - твердила хозяйка, - с рыжими крапинками. Я посмотрел на нее. Лицо у нее было очень серьезным. Она знала свою курицу. Она знала свою любимицу, даже если мы не могли ее различить среди других, тем не менее, курица была там, она существовала, как мир и небо, как что-то маленькое в чем-то большом.
     - Там, - сказал брат и замешкался, смущенный, - Нет, там. нет, подождите, вон там!
     - Да, - подтвердил я. - Я вижу его!
     - Вы хотите сказать ее!
     - Ее! - ответил я.
     И на какое-то мгновение мне показалось, что я действительно вижу одну курицу среди множества других, одну большую птицу, которая была белее остальных, крупнее, счастливее и проворней остальных. Она казалась более резвой и гордой, чем другие куры. Словно бы море существ расступилось перед нашим библейским взглядом, чтобы явить нам, только одним, под лун^ным светом на теплой траве единственную птицу, замершую на мгновение, чтобы вновь смешаться с остальными, как только из прерии донесется лай собаки или треснет винтовочный выстрел с проезжающей по дороге машины.
     - Вы видели? - спросила хозяйка, держась за проволочную изгородь и отыскивая свою любовь среди куриного моря.
     - Да. - Я не мог видеть лицо отца, серьезным оно было или он сам себе улыбался. - Я видел.
     Отец с матерью возвратились в наше бунгало.
     А хозяйка, Скип и я еще, по крайней мере, десять минут оставались у изгороди, не разговаривая и никуда не указывая рукой.
     Настало время отправляться спать.
     Я лежал рядом со Скипом, не закрывая глаз. Я вспоминал другие ночи, когда отец и мать разговаривали о взрослых ве^щах, а мы их слушали. Мама озабоченно спрашивала, а отец отвечал тихо, спокойно и очень уверенно. Горшок золота, место, где кончается радуга, земля, где молочные реки с медовыми берегами. Я в это не верил. Мы много скитались и слишком много видели, чтобы я мог в это поверить... Но...
     Когда-нибудь придет мой корабль.
     В это я верил.
     Когда я слышал, как отец это говорит, на мои глаза наво^рачивались слезы. Я видел такие корабли летним утром на озе^ре Мичиган, когда они везли людей, возвращающихся с карнава^ла. Много веселых людей, в воздухе конфетти, рога трубят. А в снах, которые я смотрел на стене моей спальни, как на ки^ноэкране, которые снились мне много ночей подряд, на причале стояли мать, отец, Скип и я. А корабль, огромный, белый, как снег, причаливал, и миллионеры с верхней палубы бросали в воздух не конфетти, а банкноты и золотые монеты, которые дождем сыпались вниз, а мы прыгали, пытаясь их поймать, кри^чали "Ух!", когда монеты попадали нам по ушам, или смеялись, когда нас ласкал снежный шквал банкнот...
     Мама спрашивала. Отец отвечал.
     А ночью мы со Скипом все в том же сне шли на причал и ждали.
     И этой ночью, долго лежа в постели без сна, я спрашивал:
     - Отец, что это значит?
     - Что Это? - спросил отец из темноты.
     - Эта надпись на яйце. Она означает тот корабль? Он скоро придет?
     Долго было тихо.
     Потом отец сказал.
     - Да, это именно так. Спи, Дуг.
     - Да, сэр.
     И я отвернулся, глотая слезы.
     Мы выехали из Амарилло на следующее утро в шесть часов, чтобы успеть до жары. Весь первый час мы не произнесли ни слова, мы просто еще не проснулись. А весь второй час мы молчали, потому что думали о прошедшей ночи. Наконец кофе разогрело отца изнутри, и он произнес:
     - Десять тысяч.
     Мы ждали, что он скажет дальше, и он сказал, медленно по^качав головой:
     - Десять тысяч бессловесных птиц. И какой-то из них из ниоткуда приходит в голову мысль нацарапать нам записку.
     - Отец, - произнесла мать. И интонации в ее голосе вопро^шали: - Ты на самом деле веришь?
     - Да, отец, - сказал мой брат тем же голосом, с той же долей иронии.
     - Здесь есть над чем подумать, - ответил отец. Его глаза смотрели на дорогу, руки на руле лежали свободно, он правил легко, ведя нашу машину через пустыню. За горой была еще го^ра, за той - еще одна, и что же было в конце?
     Мама заглянула отцу в лицо, и у нее не хватило решимости назвать его по имени именно сейчас. Она перевела взгляд на дорогу и едва слышно прошептала:
     - Куда-то она нас приведет?
     Отец круто развернулся в направлении Уайт Сэндз, прокаш^лялся, протер ветровое стекло и, вспоминая, произнес:
     - "Утешьтесь. Хорошие времена не за горами".
     Некоторое время мы ехали молча. Потом я спросил:
     - Сколько... мм ... сколько... стоит такое яйцо, отец?
     - Такую вещь человек не в состоянии купить, - ответил он, не оборачиваясь. Он ехал только вперед, к горизонту. - Мой мальчик, мы не в состоянии оценить яйцо, снесенное вещей курицей в Мотеле Вещей Курицы. Все будущие годы мы будем назы^вать это место именно так - Мотель Вещей Курицы.
     Мы ехали со скоростью 40 миль в час в жару и пыль после^завтрашнего дня.
     Мой брат не задевал меня, я не задевал брата, мы не тро^гали друг друга до тех пор, пока не остановились днем, чтобы побрызгать на травку у обочины.