РЭЙ БРЕДБЕРИ
     
     ПЕРВАЯ НОЧЬ ВЕЛИКОГО ПОСТА
     
     Перевод с англ. Л. Терехиной и А. Молокина
     
     
     Итак, ты хочешь понять ирландцев. Что их подготовило к их судьбе и заставило пойти своей дорогой?- спрашиваешь ты. Тогда слушай. Хотя я знал за свою жизнь только одного ирландца, но знал его сто сорок четыре дня подряд. Иди побли^же, возможно, на его примере ты поймешь этот народ, который выступает в поход в дождь и, уходя, растворяется в тумане.
     Смотри, вот и они. Вот они идут.
     Того ирландца звали Ник. Осенью 1953 года я затеял писать пьесу и работал в Дублине. Каждый день я вызывал машину и ехал из Ривер-Лиффи в огромный серый деревянный дом времен короля Георга, в окрестностях которого мой директор-продюсер занимался конной охотой.
     Всю долгую осень, зиму и раннюю весну мы перелопачивали по восемь страниц моей писанины за вечер. Затем, уже в полночь, когда подходило время отправиться на берег Ирландского моря в Королевский Отель, я будил телефонистку сельского пе^реговорного пункта Килкок и просил соединить меня с самым тепленьким, даже если оно и вовсе не отапливалось, местечком в городе.
     - Это заведение Гебера Финна? - орал я, как только меня соединяли. - Ник там? Не позовете ли вы его?
     Я живо представлял себе их, местных парней, как они выст^раивались у пятнистого зеркала и таращились в него друг из-за друга.
     Зеркало походило на зимний замерзший пруд, и они казались себе вмерзшими глубоко в этот волшебный лед.
     И среди этой толкотни и таинственного перешептывания на^ходился Ник, мой чересчур молчаливый деревенский шофер. Я слышал в трубке, как его окликнул Гебер Финн. Слышал, как Ник поднялся и его голос в трубке.
     - Послушай, я уже собрался выходить! - Еще раньше я уз^нал, что это свое "собрался выходить" он не принимал особен^но близко к сердцу, это не унижало его чувство собственного достоинства и тем более не портило чудесную филигрань како^го-нибудь изящного и весомого постулата, который он, задыха^ясь, обосновывал перед посетителями Гебера Финна.
     Это было, скорее, начало перехода в иное состояние, поворот тела так, что центр тяжести почти неуловимо смещался к дальнему концу комнаты, где находилась дверь, на которую никто не обращал внимания, но все старались держаться по^дальше.
     За это время надо было успеть извлечь кое-что ценное из кучи трепа и вранья, связать с другими фактами и снабдить ярлычками, чтобы на следующее утро сразу же после обмена хриплыми приветственными возгласами ухватить нить вчерашней беседы и, не тратя времени на передышки и обдумывания, за^пустить челнок общения так, чтобы все ниточки основы совпа^дали.
     Я высчитал, что большую часть ночного пути Ника составля^ет расстояние до двери в заведении Гебера Финна, на его пре^одоление уйдет полчаса. А меньшая часть - дорога от заведе^ния Финна до того места, где ожидаю я, займет не больше пяти минут.
     Итак, был канун Великого поста.
     Я позвонил. Я ждал.
     Наконец из ночного леса вылетел "шевроле" выпуска 1931 года, крыша которого была выкрашена в торфяной цвет, что было вполне в духе Ника.
     Машина и водитель, как единое целое, пыхтели, сопели, хрипели мягко, вкрадчиво и нежно, легкими толчками заползая во двор. Я на ощупь спустился по парадной лестнице и очутил^ся под безлунным, но светлым звездным небом. Вгляделся в кромешную тьму сквозь туман, со скоростью тридцать одной ми^ли в час.
     - Ник, это ты7
     - И никого больше, - таинственно прошептал он. - Прекрасный теплый вечер, верно, а?
     Температура была так себе. Но Ник отродясь не бывал ближе к Риму, чем морское побережье Типперери, и понятия тепла и холода были у него весьма относительными.
     - Прекрасный теплый вечер, - я забрался в машину через переднюю дверь и захлопнул ее, отчего раздался скрежет и по^сыпались хлопья ржавчины.
     - Ну, Ник, как ты поживаешь последнее время?
     - Ox. - Он пустил машину накатом вниз по лесной дороге, лишь иногда поправляя ее. - Я здоров. Неужто это из-за того, что завтра начинается Великий пост?
     - Великий пост, - пробормотал я. - И с какими грехами ты собираешься покончить в Великий пост?
     - Вот я помозговал немного... - Неожиданно Ник пыхнул си^гаретой, розовое морщинистое лицо его заволоклось дымом. - А почему бы не с этой гадостью, что у меня во рту? Они прият^ны, словно битком набиты золотом, зато для легких - сущий яд. Откажись я от всего этого, брось курить, и к концу года всех болезней - как не бывало, ведь так? Ты не увидишь этой дряни у меня во рту весь Великий пост и, кто знает, может быть, и после!
     - Браво! - воскликнул я. - Сам я не курю.
     - Вот и я говорю себе: браво! - прохрипел Ник, щурясь от дыма.
     - Удачи! - пожелал я ему.
     - Она мне нужна, - признался он. - Чтобы разделаться с этим моим грехом.
     И мы ехали дальше. Он твердо вел машину, неторопливо пе^реключая скорости и объезжая торфяные ямы. Мы ехали в Дублин после поездки.
     Провалиться мне на этом месте, если Ник не был самым вни^мательным водителем на всем белом свете, включая самые тихие и патриархальные деревенские местечки.
     Кроме того. Ник был невинным агнцем по сравнению с неко^торыми автолюбителями, у которых залипает кнопка под назва^нием "шизофрения" каждый раз, когда они, буквально влипнув в кресла своих машин, несутся по дорогам Лос-Анджелеса, Мехико или Парижа. А также по сравнению с теми слепцами, что отка^зываются от привычного глотка из оловянной кружки и прогулки с тросточкой ради того, чтобы, нацепив темные очки в стиле Голливуда, бездумно улыбаться из окон своих спортивных авто^мобилей на Виа Винетто, дергая тормозные колодки, как лен^точку карнавального серпантина.
     Представьте себе Римские руины. Без сомнения, это все об^ломки, оставленные моторизированными выдрами, рыскающими по ночным Римским аллеям, под окнами вашего отеля, так, что вы себя чувствуете христианином, брошенным на арену Колизея на растерзание львам.
     А теперь о Нике. Взгляните на его легкие руки, так любя^щие медленное, подобное движению часовой стрелки, вращение автомобильной баранки, мягкое и беззвучное, словно кружение снежинок, падающих с неба.
     Прислушайтесь к его пробивающемуся сквозь туман голосу, заклинающему дорогу, такому тихому в ночи. Нога нежно, с ласковым великодушием нажимает на шуршащий акселератор, ни^когда скорость не бывает хотя бы на милю ниже тридцати или хотя бы двумя выше. Ник, Ник и его надежная лодка, плавно скользящая по темной и гладкой поверхности озера, в глубине которого само Время.
     Взгляни и сравни. И свяжи себя с этим человеком прядями летних трав, одари его серебром, тепло пожми ему руку каждый раз после поездки.
     - Спокойной ночи, Ник, - пожелал я ему около отеля. - До завтра!
     - Всего доброго, - прошелестел Ник.
     И он тихо уехал.
     Но вот пройдут двадцать три часа сна, завтрака, ленча, ужина, стаканчика спиртного на ночь. Промелькнут часы пере^писывания и доработки пьесы, пережидания тумана и дождя, и снова я еду туда, и еще одна полночь, и опять я выхожу из дома времен короля Георга и, ступая по пестрому лестничному ковру, спускаюсь вниз и на ощупь, как слепой, читающий по системе Брайля, ищу знакомую машину, зная, что она неуклюже приткнулась где-то рядом. Я слышу ее огромное сердце, астма^тически вздыхающее в ночи, а Ник кашляет, бормоча под нос:
     - Унция золота, это не так много.
     - А вот и вы, сэр, - обрадовался Ник.
     Я привычно забрался на переднее сиденье и захлопнул двер^цу.
     - Ник! - сказал я, улыбаясь.
     А затем случилось что-то невероятное. Машина рванулась, как будто ей выстрелили из огнедышащего пушечного жерла, сорвалась с места, подпрыгнула и понеслась, а потом на пол^ной скорости бросилась вниз по каменистой дороге, сквозь редкие кусты, отбрасывающие скачущие тени. Я вцепился в собственные колени, четыре раза ударившись о крышу машины.
     - Ник! - Я почти орал. - Ник!
     В сознании промелькнули уличные картины Лос-Анжелеса, Мехико, Парижа. Я с откровенным ужасом уставился на спидометр: восемьдесят, девяносто, сто километров. Из-под колес летели фонтаны гравия, мы выскочили на основную дорогу, пронеслись под мостом и выскользнули на улицы Килкока. За городом на скорости сто десять километров я чувствовал только, как сте^лются травы Ирландии, когда мы с ревом неслись в гору.
     "Ник!" - подумал я и повернулся.
     Он сидел на своем обычном месте, но прежним в его облике осталось лишь одно. Сигарета во рту, отражающаяся красным огоньком то в одном зрачке, то в другом.
     Все остальное в Нике изменилось, да так, как будто сам дьявол смял его, вылепил заново и крутил руль во все сторо^ны; мы бешено проносились под мостами, сквозь туннели, заде^вая дорожные знаки на перекрестках, и те крутились, словно флюгера при порывах ветра.
     Лицо Ника - разум покинул его, исчезла печать терпения и умиротворения, взгляд не был ни добрым, ни философским. Это было лицо без прикрас - ободранная и ошпаренная картофелина. Оно походило на ослепляющий прожектор, упорно и бездумно вперявшийся вдаль, в то время как проворные руки, охватившие руль, давили и давили на него, пока мы петляли по виражам и прыгали через буераки.
     Это не Ник, подумал я, это его брат. Или в его жизни про^изошло что-нибудь страшное, катастрофа или удар, горе в семье или болезнь, да, все дело в этом.
     А потом Ник заговорил, и голос его показался мне незнако^мым.
     Пропали мягкое торфяное болото, влажная почва, согреваю^щий огонь под зябкой моросью. Исчезла шелковистая трава. Теперь голос чуть ли не трещал: рожок, труба, железо и жесть.
     - Ну, как житуха? - орал он. - Что с вами?
     Машину тоже трясло, как в лихорадке, ей были не по нутру эти перемены. Она была стара, сильно побита и теперь хотела бы скользить, как стареющий брюзгливый бродяга, по морю и небу, прислушиваясь к своему дыханию и ломоте в костях. Но Нику было не до того, он нарывался на катастрофу, громыхая навстречу дьяволу и чтобы погреть озябшие руки на каком-ни^будь особенном огне.
     Ник пригнулся, и машина пригнулась, огромные меловые клу^бы дыма вырывались из выхлопной трубы. Наши бренные тела - мое, Ника и автомобиля - содрогнулись, хрустнули и со страш^ной силой ударились обо что-то.
     Лишь случайность спасла мою душу, и ее не вытряхнуло из тела напрочь. Мой взгляд в поисках виновника нашего полета наткнулся на пылающее, подобно вулканической лаве, лицо, и я почти нашел ключ к разгадке.
     - Ник, - выдохнул я, - ведь это первая ночь Великого поста!
     - Да? - удивился Ник.
     - А ты помнишь свой обет, данный в честь Великого поста? Так почему же у тебя во рту сигарета?
     Мгновение Ник не мог сообразить, что я имею в виду. Потом скосил глаза, увидел курящийся дымок и содрогнулся.
     - Я бросил кое-что другое, - сказал он. И сразу все стало ясно.
     Сто сорок минувших ночей у двери старого дома в стиле короля Георга я выпивал с моим заказчиком "посошок на дорожку" - жгучий глоток "Бурбона" или еще чего-нибудь "для сугреву".
     Затем, вдыхая запахи позднего лета, запахи пшеницы, ячменя, овса, смешанные с моим собственным, разящим перегаром дыханием, я шел к машине, где сидел человек, коротавший в ожидании моего звонка все эти долгие вечера в заведении Гебера Финна.
     "Идиот! - подумал я. - Как я мог об этом забыть?"
     В долгие часы неторопливых задушевных бесед у Гебера Финна эти трудолюбивые парни словно бы сажали сад, заботливо взращивали его, а потом снимали урожай. Каждый из них сам сажал свое дерево или цветок, их садовыми инструментами были языки и поднятые за боковым стеклом машины; приборный щиток не работал уже много лет.
     Там Ник и получал свою душевность. И она постепенно исче^зала, смытая нудными дождями, проникающими в разгоряченные нервы и утихомиривающими в теле разнузданные страсти.
     Те же дожди омывали его лицо, выявляя на нем признаки ума, линии Платона и Ахиллеса. Спелость урожая окрашивала щеки, согревала глаза, понижала голос до обволакивающей хри^поты, разливалась в груди, и сердце с галопа переходило на легкую рысь. Дождь смягчал его жесткие ладони, сжимающие дрожащий руль, бережно и удобно усаживал его в кресло из во^лосяной бортовки. И Ник бережно вез нас сквозь отделяющие от Дублина туманы.
     И будучи сам хмельным и вдыхая жгучие пары виски, я ни^когда не замечал какого-либо запаха от моего старого прияте^ля.
     - Да, - повторил Ник, - я бросил кое-что другое.
     Последний кубик головоломки встал на свое место.
     Стояла первая ночь Великого поста.
     Впервые за все ночи, которые я провел с Ником, он был трезв. Все те сто сорок ночей Ник вел машину осторожно и легко не из-за моей безопасности, нет.
     Просто сидящая в нем душевность качалась то туда, то сю^да, пока мы ехали по долгим и извилистым дорогам.
     И тогда я сказал себе: "Кто же все-таки знает ирландцев, и что же все-таки они из себя представляют?"
     Но мне не хотелось думать об этом. Для меня существует только один Ник. Такой, каким его сотворила сама Ирландия, с ее погодой, дождями, севом и урожаем, с ее отрубями и каша^ми, пивоварнями, бутылочным разливом, с ее летними трактира^ми, выкрашенными киноварью, бередящими запахами пшеницы и ячменя. И когда ты едешь через болота, ты чувствуешь ее гро^мовой шепот. И все это - Ник. С его зубами, глазами, серд^цем, легкими, руками. И если вы меня спросите, что делает ирландцев такими, какие они есть, я ткну в поворот к заведе^нию Гебера Финна.
     Первая ночь Великого поста, и, не досчитав до девяти, мы в Дублине! Я выхожу из машины, она медленно тащится по мос^товой, и тогда я нагибаюсь и сую деньги моему водителю. Иск^ренне, с мольбой, с теплотой, с самыми дружескими побуждени^ями, которые можно себе представить, я заглядываю в это сим^патичное, по-мужски грубоватое, странно светящееся лицо.
     - Ник, - позвал я. - Сделай мне одолжение.
     - Какое угодно.
     - Возьми еще и эти вот деньги, - сказал я, - и купи самую большую бутылку Ирландского мускуса, какую сможешь найти. И прежде чем заедешь за мной завтра вечером, выпей ее до дна. Ты сделаешь это, Ник? Ты обещаешь? Перекрестись и поклянись жизнью, что ты это сделаешь.
     Он подумал, даже сама мысль о том, что я ему предлагаю, сделала его лицо прежним.
     - Вы наводите меня на тяжкий грех, - сказал он.
     Я втиснул деньги ему в ладонь. Он засунул их в карман и молча уставился перед собой.
     - Спокойной ночи, Ник, - сказал я. - До свидания.
     - Дай Бог, - ответствовал Ник.
     И он уехал.