Рэй Брэдбери
     
     СЛАДКИЙ ДАР
     
     Перевод с англ. И. Софронова
     
     
     Все началось с запаха шоколада.
     В дождливый июньский день, ближе к вечеру, отец Мэлли дремал в исповедальне в ожидании грешников.
     - Ума не приложу, куда они подевались? - недоумевал он. Бесконечные пути греха скрывались где-то за теплым дождем. А почему бы не быть и бесконечным путям покаяния? Отец Мэлли устроился поудобнее и закрыл глаза.
     Нынешние грешники так быстро носятся в автомобилях, что наша старая церковь мелькает для них каким-то пятнышком на обочине. А сам он? Древний акварельный священник - краски уже выцвели.
     "Подождем еще пять минут и хватит", - подумал он не то чтобы в панике, но с тихим стыдом и отчаянием, которым лучше бы возлечь на чьи-нибудь другие плечи.
     За решеткой исповедальни послышался скрип открываемой двери.
     Отец Мэлли встрепенулся. Из-за решетки повеяло запахом шоколада.
     "О Господи, - подумал святой отец, - какой-нибудь паренек со своей маленькой корзинкой грехов, вывалит и уйдет. Ну давай..."
     Старый священник склонился к решетке, откуда несся шоколадный дух и откуда должны были воспоследовать слова.
     Но слов не было. Никаких "отпусти грех мой, отец, ибо я..." Только странный шорох, как будто кто-то... жует! Греш^ник за перегородкой - зашей, Господи, его рот - сидел и просто жрал шоколад!
     - Нет! - прошептал священник сам себе.
     В желудке его, получившем новую информацию, заурчало, напоминая, что с самого утра он ничего не ел. От некоего греха гордыни, в котором он сам себе не признался бы, он пригвоз^дил себя к диете, сгодившейся бы и для страстотерпца, а тут... на тебе!
     Жевание за стенкой продолжалось.
     Желудок отца Мэлли зарычал. Он почти прижался губами к решетке, закрыл глаза и крикнул:
     - Да хватит же!
     Мышиная возня, запах шоколада стал улетучиваться. Юношес^кий голос произнес:
     - Это как раз то, с чем я пришел, отец.
     Священник открыл один глаз и обозрел тень за завесой.
     - То есть с чем именно?
     - Это все шоколад, отец.
     - Ч т о?
     - Да вы не сердитесь, отец.
     - Да кто тут сердится?!
     - Вы, отец. Меня просто придавило звуком вашего голоса, я и начать не успел.
     Священник откинулся в скрипнувшем кожей кресле, стер с лица гримасу и встряхнулся.
     - Да, да. День жаркий. И я немного не в духе. Да и вооб^ще...
     - Чуть позднее станет прохладнее, отец, и вам будет хорошо.
     Старый священник разглядывал завесу.
     - Тут кто, собственно, исповедуется и кто дает отпущение?
     - Да я, отец...
     - Ну так приступай!
     Голос быстро выпалил:
     - Вы почувствовали запах шоколада, отец?
     Священников желудок глухо ответил за него.
     Оба прислушались к печальному звуку.
     - Понимаете, отец, если по правде, то я... шоколадный наркоман.
     Что-то давно забытое вспыхнуло в глазах священника. Любо^пытство уступило место юмору, затем со смехом вернулось об^ратно.
     - И ты поэтому пришел сегодня к исповеди?
     - Да, сударь, то есть святой отец.
     - А не из-за того, что задумал блудодеяние с сестрой своей или из-за изнурительной войны с онанизмом?
     - Нет, отец, - сокрушенно ответил голос.
     Священник нашел нужный тон и сказал:
     - Ну, ну все в порядке. Давай к делу. По правде сказать, ты для меня большое облегчение. Я уже по горло сыт рыщущими особями мужского пола и страдающими от одиночества - женско^го и всем этим мусором, который они вычитали из книг... Продолжай, ты меня заинтересовал. Рассказывай дальше.
     - Понимаете, отец, вот уже десять или двенадцать лет, я съедаю фунт или два шоколада в день и никак не могу бросить. Тут и конец и начало всего.
     - Звучит как эпидемия прыщей, угрей и карбункулов.
     - Вот именно.
     - И не прибавляет стройности фигуре.
     - Если я сейчас попытаюсь наклониться, отец, я опрокину исповедальню.
     Послышался скрип, все вокруг них затрещало, когда невиди^мая фигура зашевелилась.
     - Тихо, сидеть! - крикнул священник.
     Треск прекратился.
     Священник проснулся окончательно и чувствовал себя прек^расно. Давно уже он не ощущал себя таким живым, так, чтобы сердце билось уверенно и кровь доходила бы до самых отдален^ных уголков тела.
     Жара спала.
     Он почувствовал бесконечную прохладу. Какое-то радостное чувство пульсировало в запястьях и наполняло горло. Он нак^лонился к решетке почти совсем как возлюбленный к предмету своей страсти:
     - Вот какой ты исключительный.
     - И печальный, отец, и двадцатидвухлетний, и обманутый, и ненавидящий себя за обжорство, и желающий от него избавить^ся.
     - А ты не пробовал жевать подольше, а глотать пореже?
     - Каждую ночь ложусь спать со словами: "Убери, Господи, с моего пути все хрустящие плитки и молочно-шоколадные поцелуи фирмы "Хершиз". Каждое утро выскакиваю из постели и бегу в винный магазин, но не за выпивкой, а за восемью плитками "Hectic"! У меня уже гипертония к обеду.
     - Я думаю, что это предмет медицины, а не исповеди.
     - Да на меня уж и доктор орет.
     - Приходится.
     - А я его не слушаю, отец.
     - А надо бы.
     - И мать мне не в помощь, она сама толстая, как поросе^нок, от шоколада.
     - Я надеюсь, ты не из тех, кто держится за мамину юбку?
     - А куда я денусь, отец?
     - Господи, да надо закон издать, чтобы мальчики не болта^лись в пределах округлой тени их мамочек. А отец твой... еще жив?
     - Более или менее.
     - А его вес?
     - Ирвин Великий - зовет он себя из-за роста и веса, это не настоящее имя.
     - А когда идете втроем, то от одного тротуара и до друго^го?
     - А велосипеду не проехать, отец.
     - Христос в пустыне, - пробормотал священник, - голодал сорок дней.
     - Ужасная диета, отец.
     - Если бы на примете была подходящая пустыня, я бы тебя туда выпихнул.
     - Выпихните, отец. От папы с мамой помощи не дождешься, так же, как и от доктора и тощих друзей, которые только хи^хикают, на меня глядя. Я уже из бюджета выхожу от этого ожи^рения. Никогда не думал встретиться с вами... и вот наконец добрался. Если бы только друзья узнали, моя мамочка, папочка и этот сумасшедший доктор - что я здесь с вами в эту мину^ту!..
     Было слышно, как что-то тяжелое наклонилось и побежало.
     - Подожди!
     Раздался слоновый топот. Видимо, молодой человек ушел. Остался только запах шоколада, напоминая обо всем без слов.
     Сразу вернулась дневная жара, и старому священнику стало душно и грустно.
     Ему пришлось выбраться из исповедальни, потому что он знал, что если останется, то начнет ругаться, а потом надо будет бежать за отпущением грехов в соседний приход.
     - Я страдаю от сварливости, Господи. За это сколько раз надо прочесть "Богородицу"? Ну-ка подумай, сколько - за одну тонну шоколада?
     "Вернись!" - крикнул он мысленно в пустой церкви. "Нет, теперь уж не вернется, - подумал он, - я так на него набро^сился".
     И с этим тяжелым чувством он пошел домой принять прохлад^ную ванну - вдруг станет полегче на душе.
     Прошел день, два, неделя.
     Зной растворил старого священника до состояния потного ступора и кислого расположения духа. Он дремал в спальне или перебирал бумаги в библиотеке, бросал взгляды на неухоженный газон, периодически напоминая себе, что надо бы поразвлечься с косилкой в ближайшие дни. Но в основном он пребывал в раздражении. Прелюбодеяние было разменной монетой общества, а мастурбация его служанкой - по крайней мере, так явствова^ло из шепота, проникавшего через решетку исповедальни день за днем.
     На пятнадцатый день июля месяца он поймал себя на том, что глазеет на ребят, которые не спеша ехали мимо на велоси^педах, набивая себе рты шоколадом, который они жевали и проглатывали.
     Той же ночью он проснулся и принялся мысленно перебирать разные сорта шоколада.
     Некоторое время он пытался бороться с собой, потом встал, попробовал читать книгу, отшвырнул ее, проследовал в неосве^щенную церковь и наконец, тихонько топоча, подошел к алтарю и помолился об одной вещи.
     На следующий день молодой человек, так страстно любивший шоколад, наконец появился.
     - Благодарю Тебя, Господи, - пробормотал священник, когда почувствовал, как под огромной тяжестью осела другая полови^на исповедальни, подобно перегруженному кораблю.
     - Что? - переспросил шепотом молодой голос с той стороны.
     - Это я не тебе, - сказал священник.
     Он открыл глаза и вдохнул. Ворота шоколадной фабрики были открыты, и приятный аромат шел оттуда, чтобы преобразить землю.
     А затем случилось невероятное.
     Резкие слова вырвались из уст отца Мэлли:
     - Тебе не следовало приходить!
     - Что, что, отец?
     - Иди куда-нибудь еще! Я не смогу тебе помочь. Здесь нуж^ны специальные познания. Нет, нет.
     Старый священник был ошеломлен собственными словами, как он ог выговорить такое? От жары, что ли, или слишком долгого ожидания этого изверга? Но изо рта продолжало выпрыгивать:
     - Не смогу помочь! Нет, нет. За этим иди...
     - В дурдом, что ли? - прервал его голос, удивительно спо^койный, как перед взрывом.
     - Да, да, к этим... психиатрам.
     Последнее слово было совсем уж невероятным. Он им пользо^вался-то редко.
     - О Господи, отец, да что они понимают? - сказал молодой человек.
     "Нa самом деле, - подумал отец Мэлли, его уже далеко за^несло в этом карнавальном разговоре. - Какая жалость, что нельзя прикрыть лицо воротником и нацепить бороду", - подумал он, но продолжал более спокойно:
     - Что они понимают, сын мой? Да как будто они заявляют, что знают все.
     - Прямо как церковь когда-то, так, отец?
     Тишина. Потом:
     - Есть разница между заявлениями и знанием, - ответил старый священник, спокойно, насколько позволяло его бьющееся сердце.
     - И церковь знает?
     - Ну, если не она, то я знаю!
     - Не заводитесь опять, отец, - молодой человек помолчал и вздохнул. - Я ведь пришел не для того, чтобы наблюдать вмес^те с вами, как ангелы танцуют на острие булавки. Может быть, я начну исповедь?
     - Давно, как будто, пора, - священник присобрался, устроился поудобнее, закрыл глаза. - Ну?
     И голос на другой стороне, с дыханием ребенка и языком, тронутым поцелуями серебряной фольги и медовыми сотами, дви^жимым свежей сладостью и воспоминаниями о роскошествах "Кэд^бери", начал описывать жизнь, где встают по утрам, и ходят весь день, и ложатся спать с "Восторгами Швейцарии" и иску^шениями от "Хершиз" и где сжевывают сначала наружную оболоч^ку "Кларк Бар", а потом смакуют хрустящий наполнитель... - праздник души, которая просит, а язык требует, а желудок принимает, а кровь танцует под ритмы "Пауэр Хаус", обещания "Лав Нест" и нашептывания "Баттерфингера", но самый экстаз - это сладкое африканское мурлыканье темного шоколада между зубами, окрашивающее десны, наполняющее благоуханием небо, так что во сне уже бормочете, шепчете, мурлыкаете на языках Конго, Замбези, Чада...
     И чем больше голос говорил - по мере того, как проходили дни, недели, а старый священник все слушал, - тем легче ста^новился груз по ту сторону решетки. Отец Мэлли, даже не глядя, знал, что плоть, заключающая в себе этот голос, таяла и убывала. Поступь делалась не такой тяжелой. Исповедальня уже не скрипела в таком диком испуге, когда тело входило в со^седнюю дверь. И голос, и молодой человек были на месте, но запах шоколада отчетливо убыл и почти исчез.
     И это было самое чудесное лето в жизни старого священника.
     Когда-то, много лет назад, когда он был очень молодым че^ловеком, с ним случилось нечто такое же странное и не похо^жее ни на что.
     Девушка, судя по голосу, не старше шестнадцать лет, при^ходила каждый день в свои летние каникулы, пока не настала пора снова идти в школу.
     И все то долгое лето ее милый голос и шепот приводили его в настолько трепетное чувство, насколько это возможно для священника. Он слышал ее сквозь ее июльскую прелесть, авгус^товское безумие, сентябрьское разочарование, и когда она, как всегда, ушла в октябре в слезах, ему захотелось крик^нуть: "Останься, останься! Выходи за меня замуж!"
     "Но я жених невестам Христовым", - прошептал другой голос.
     И он не выбежал, очень молодой священник, на скрещения путей этого мира.
     А теперь, когда подходит уже к шестидесяти, юная душа в нем вздохнула, зашевелилась, вспомнила, сравнила старое по^тертое воспоминание с этой новой, в чем-то смешной и в то же время печальной, внезапной встречей с потерянной душой, чья любовь была - нет, не знойная страсть к девушкам в завлека^тельных купальных костюмах, - но шоколад, развернутый украд^кой и сожранный тайком.
     - Отец, - сказал голос однажды ближе к вечеру, - это было чудесное лето.
     - Странно, что ты это говоришь, - сказал священник, - это я так думал.
     - Отец, я должен поведать вам одну ужасную вещь.
     - Я думаю, меня ты не смутишь.
     - Отец, я не из вашего прихода.
     - Это нормально.
     - И, отец, простите меня, но я...
     - Продолжай.
     - Я даже не католик.
     - Что?! - вскричал старик.
     - Я даже не католик, отец. Это ужасно?
     - Ужасно?
     - Я имею в виду, я сожалею. Я прошу прощения. Я крещусь, если хотите, отец, чтобы уладить это дело.
     - "Крещусь", болван?! - крикнул старик. - Поздно уже! Ты знаешь, что ты наделал? Сознаешь ли ты глубину греха, в ко^торую погрузился? Ты отнимал мое время, заставляя слушать себя, доводил до бешенства, просил совета, нуждаясь, между прочим, в психиатре, оспаривал религию, критиковал папу, насколько я помню (а я помню!), отнял у меня три месяца, восемьдесят или девяносто дней, а теперь, т е п е р ь ты хо^чешь креститься и "уладить это дело"?
     - Если вы, конечно, не возражаете, отец.
     - Возражаю! Возражаю! - прокричал священнослужитель и отключился секунд на десять.
     Он уже был готов распахнуть дверь и выволочь греховодника на свет Божий. Но тут...
     - Это было не совсем напрасно, - сказал голос по ту сторону решетки.
     Священник замер.
     - Потому что, отец, вы помогли мне, храни вас Господь.
     Священник почти перестал дышать.
     - Да, отец, вы, мне так много помогли, я вам признателен, - шептал голос. - Вы не спрашиваете, ведь вы догадались? Я сбросил вес. Вы даже не поверите, сколько я сбросил. Восемьдесят, восемьдесят пять, девяносто фунтов. Благодаря вам, отец. Оставил обжорство. Оставил. Сделайте глубокий вдох. Вдохните!
     Священник - против своей воли - вдохнул.
     - Что чувствуете?
     - Ничего.
     - Ничего, отец, ничего! Все в прошлом. И запах шоколада, и сам шоколад. В прошлом. В прошлом. Я свободен.
     Старый священник сидел, не зная, что сказать. У него за^чесались веки.
     - Вы сделали работу Христа, отец, и вы, конечно, это зна^ете. Он шел по миру и помогал. Вы идете по миру и помогаете. Когда я падал, вы протянули руку, отец, и спасли меня.
     А затем произошло нечто весьма странное. Отец Мэлли почувствовал, как из глаз его брызнули слезы. Просто потекли. Они струились по щекам. Они собирались у его сжатых губ. Он разжал их, и слезы стали капать с подбородка. Он не мог их остановить. Они пришли, о Господи, они пришли, как весенний ливень после семи лет засухи, а он танцует в одиночестве, благодарный, под дождем...
     Он услышал звуки из-за перегородки и хотя не был точно уверен, но как-то почувствовал, что тот, другой, тоже пла^чет.
     Так они сидели - пока грешный мир мчался мимо по своим дорогам - здесь, в пахнущем ладаном полумраке, два человека, по разным сторонам хрупкой перегородки, вечером, в конце ле^та и плакали.
     А потом они совсем успокоились, и голос участливо спро^сил:
     - Вы в порядке, отец?
     Священник наконец ответил, глаза его при этом были закры^ты:
     - Спасибо, все хорошо.
     - Я могу чем-нибудь помочь?
     - Да ты уж все сделал, сын мой.
     - А насчет... крещения? Я вот что имел в виду.
     - Не стоит беспокоиться.
     - Нет, именно стоит. Я крещусь. Пусть даже я еврей.
     - Ч-что?
     - Я сказал "еврей", но я ирландский еврей, если так лучше.
     - О да! - промычал старый священник. - Так лучше, лучше!
     - А чего такого забавного, отец?
     - Не знаю, но о-очень, о-очень забавно!
     И тут он разразился такими пароксизмами смеха, что даже заплакал, а потоки слез заставили его опять хохотать, пока все не смешалось в каком-то буйстве. Церковь отозвалась мно^гократным эхом очищающего смеха. Единственное, что он знал в этот момент, это то, что завтра, когда он расскажет все это своему исповеднику, епископу Келли, ему все простится. Церковь очищается и украшается не только слезами скорби, но и свежим ветром прощения себя и других, который дается Богом только человеку и который называется смехом.
     Восклицания с обеих сторон долго не стихали, потому что молодой человек перестал плакать и переключился на веселье. Церковь покачивалась от их голосов. Сопение прекратилось. Радость билась о стены, как птица, которая хочет вылететь на свободу.
     Наконец все стихло. Они сидели, вытирая лица, невидимые друг для друга.
     Затем, как будто мир почувствовал, что пора сменить деко^рации, ветер широко распахнул створки церковной двери и бро^сил в проход немного листьев. Сумерки наполнились запахом осени. Лето на самом деле кончилось.
     Через дверь было видно, как ветер гонит осенние листья, и вдруг, как весной, отец Мэлли захотел улететь с ними. Его существо требовало выхода, но выхода не было.
     - Я ухожу, отец.
     Священник выпрямился.
     - Ты имеешь в виду, до завтра?
     - Нет, совсем ухожу. Это последний раз.
     "Ты не смеешь!" - подумал священник и почти сказал вслух.
     Вместо этого он сказал спокойно, как только мог:
     - И куда ты отправляешься, сын мой?
     - Вокруг света, отец, во много мест. Я тут было испугал^ся. Я никогда нигде не бывал. Но теперь, когда я в порядке, я еду. Надо побывать во многих местах, попробовать новую работу.
     - И как долго тебя не будет?
     - Год, пять лет, десять. А вы еще здесь будете через десять лет, отец?
     - С Божьей помощью.
     - Когда я буду в Риме, я куплю для вас что-нибудь, освящу у папы, а потом подарю, когда вернусь.
     - Освященный дар?
     - Да. Вы меня прощаете, отец?
     - За что?
     - За все.
     - Мы уже простили друг друга, дорогой мальчик, и это самое лучшее, что люди могут сделать друг для друга.
     С другой стороны послышался шорох ног.
     - Ну я пошел, отец. А правда, что "гуд-бай" означает "с вами Бог"?
     - Как раз это и означает.
     - Ну тогда гуд-бай, отец.
     - Гуд-бай - в самом первоначальном смысле.
     И исповедальня опустела.
     Молодой человек исчез.
     Последнее событие, заполнившее жизнь отца Мэлли до конца, произошло много лет спустя, когда он стал уже совсем сонли^вым старцем. Однажды, ближе к вечеру, когда он дремал в исповедальне, слушая, как идет дождь, он вдруг ощутил странный и в то же время знакомый запах и открыл глаза.
     Едва уловимый аромат шоколада нежно просачивался сквозь решетку.
     Исповедальня скрипнула. На той стороне кто-то силился найти нужные слова.
     Старый священник подался вперед, сердце его заколотилось от изумления и замешательства.
     - Да? - произнес он, замирая.
     - Спасибо, - прошептал наконец кто-то.
     - Прошу прощения?..
     - Давным-давно, - слышался шепот, - вы помогли. Меня долго не было. В городе на один день. Увидел церковь. Спасибо. Вот и все. Ваш дар в кружке для пожертвований. Спасибо.
     Быстро удаляющиеся шаги.
     Священник впервые в своей жизни рванулся из исповедальни.
     - Подожди!
     Но невидимка уже исчез, высокий или маленький, худой или толстый... Церковь была пуста, вот и весь разговор.
     Он помедлил в темноте около кружки для сбора в пользу бедных. Затем протянул руку. Там была большая плитка шоколада за восемьдесят девять центов.
     "Однажды, отец, - зашептал давно забытый голос, - я при^несу вам дар, освященный папой".
     Так это то с а м о е? Старый священник вертел в руках плитку, пальцы его дрожали. А почему бы и нет? Что может быть более подходящим?
     Он увидел, как это было. В Кастель Гондольфо летним полд^нем пятитысячная толпа потных, прижатых друг к другу турис^тов - внизу, в пыли, а высоко над ними, на своем балконе, папа простирает руку для благословения. И вдруг среди сума^тохи, в этом море воздетых рук, одна смелая рука высоко под^нимает...
     И в руке этой сверкает завернутая в серебряную фольгу плитка шоколада.
     Старый священник кивнул, не удивляясь ничему.
     Он запер шоколад в особый ящик своего стола и иногда, уже годы спустя, позади алтаря, когда удушающая погода давила на окна, а отчаяние лилось сквозь замочные скважины, он доста^вал плитку шоколада и откусывал от нее - чуть чуть.
     Это, конечно, было не тело Христово, нет. Но это была жизнь. И жизнь была его. И в таких случаях, не частых, но все-таки, когда он отщипывал кусочек, она была на вкус (прости. Господи) - на вкус она была такой сладкой!