Рэй Брэдбери.
     
     Улыбка
     
     
     -----------------------------------------------------------------------
     Ray Bradbury. The Smile.
     -----------------------------------------------------------------------
     
     
     На главной площади очередь установилась еще в пять часов, когда за выбеленными инеем полями пели далекие петухи и нигде не было огней. Тогда вокруг, среди разбитых зданий, клочьями висел туман, но теперь, в семь утра, рассвело, и он начал таять. Вдоль дороги по-двое, по-трое подстраивались к очереди еще люди, которых приманил в город праздник и базарный день.
     Мальчишка стоял сразу за двумя мужчинами, которые громко разговаривали между собой, и в чистом холодном воздухе звук голосов казался вдвое громче.
     Мальчишка притопывал на месте и дул на свои красные, в цыпках, руки, поглядывая то на грязную, из грубой мешковины, одежду соседей, то на длинный ряд мужчин и женщин впереди.
     - Слышь, парень, ты-то что здесь делаешь в такую рань? - сказал человек за его спиной.
     - Это мое место, я тут очередь занял, - ответил мальчик.
     - Бежал бы ты, мальчик, отсюда, уступил бы свое место тому, кто знает в этом толк!
     - Оставь в покое парня, - вмешался, резко обернувшись, один из мужчин, стоящих впереди.
     - Я же пошутил. - Задний положил руку на голову мальчишки. Мальчик угрюмо стряхнул ее. - Просто подумал, чудно это-ребенок, такая рань а он не спит.
     - Этот парень знает толк в искусстве, ясно? - сказал заступник, его фамилия была Григсби. - Тебя как звать-то, малец?
     - Том.
     - Наш Том, уж он плюнет что надо, в самую точку-верно. Том?
     - Точно!
     Смех покатился по шеренге людей.
     Впереди кто-то продавал горячий кофе в треснувших чашках. Поглядев туда. Том увидел маленький жаркий костер и бурлящее варево в ржавой кастрюле. Это был не настоящий кофе. Его заварили из каких-то ягод, собранных на лугах за городом, и продавали по пенни чашка, согреть желудок" но мало кто покупал, мало кому это было по карману.
     Том устремил взгляд туда, где очередь пропадала за разваленной взрывом каменной стеной.
     - Говорят, она _улыбается_, - сказал мальчик.
     - Ага, улыбается, - ответил Григсби.
     - Говорят, она сделана из краски и холста.
     - Точно. Потому-то и сдается мне, что она не подлинная. Та, настоящая, - я слышал - была на доске нарисована, в незапамятные времена.
     - Говорят, ей четыреста лет.
     - Если не больше. Коли. уж на то пошло, никому не известно, какой сейчас год.
     - Две тысячи шестьдесят первый!
     - Верно, так говорят, парень, говорят. Брешут. А может, трехтысячный! Или пятитысячный! Почем мы можем знать? Сколько времени одна сплошная катавасия была... И достались нам только рожки да ножки.
     Они шаркали ногами, медленно продвигаясь вперед по холодным камням мостовой.
     - Скоро мы ее увидим? - уныло протянул Том.
     - Еще несколько минут, не больше. Они огородили ее, повесили на четырех латунных столбиках бархатную веревку, все честь по чести, чтобы люди не подходили слишком близко. И учти, Том, никаких камней, они запретили бросать в нее камни.
     - Ладно, сэр.
     Солнце поднималось все выше по небосводу, неся тепло, и мужчины сбросили с себя измазанные дерюги и грязные шляпы.
     - А зачем мы все тут собрались? - спросил, подумав, Том. - Почему мы должны плевать?
     Тригсби и не взглянул на него, он смотрел на солнце, соображая, который час.
     - Э, Том, причин уйма. - Он рассеянно протянул руку к карману, которого уже давно не было, за несуществующей сигаретой. Том видел это движение миллион раз. - Тут все дело в ненависти, ненависти ко всему, что связано с Прошлым. Ответь-ка ты мне, как мы дошли до такого состояния? Города-труды развалин, дороги от бомбежек-словно пила, вверх-вниз, поля по ночам светятся, радиоактивные... Вот и скажи, Том, что это, если не последняя подлость?
     - Да, сэр, конечно.
     - То-то и оно... Человек ненавидит то, что его сгубило, что ему жизнь поломало. Так уж он устроен. Неразумно, может быть но такова человеческая природа.
     - А если хоть кто-нибудь или что-нибудь, чего бы мы не ненавидели? - сказал Том.
     - Во-во! А все эта орава идиотов, которая заправляла миром в Прошлом! Вот и стоим здесь с самого утра, кишки подвело, стучим от холода зубами-ядовитые троглодиты, ни покурить, ни выпить, никакой тебе утехи, кроме этих наших праздников. Том. Наших праздников...
     Том мысленно перебрал праздники, в которых участвовал за последние годы. Вспомнил, как рвали и жгли книги на площади, и все смеялись, точно пьяные. А праздник науки месяц тому назад, когда притащили в город последний автомобиль, потом бросили жребий, и счастливчики могли по одному разу долбануть машину кувалдой!..
     - Помню ли я, Том? Помню ли? Да ведь я же разбил переднее стекло-стекло, слышишь? господи, звук-то какой был, прелесть! Тррахх!
     Том и впрямь словно услышал, как стекло рассыпается сверкающими осколками.
     - А Биллу Гендерсону досталось мотор раздолбать. Эх, и лихо же он это сработал, прямо мастерски. Бамм! Но лучше всего, - продолжал вспоминать Григсби, - было в тот раз, когда громили завод, который еще пытался выпускать самолеты. И отвели же мы душеньку! А потом нашли типографию и склад боеприпасов-и взорвали их вместе! Представляешь себе. Том? - -
     Том подумал.
     - Ага.
     Полдень. Запахи разрушенного города отравляли жаркий воздух, что-то копошилось среди обломков зданий.
     - Сэр, это больше никогда не вернется?
     - Что-цивилизация? А кому она нужна? Во всяком случае не мне!
     - А я так готов ее терпеть, - сказал один из очереди. - Не все, конечно, но были и в ней свои хорошие стороны...
     - Чего зря болтать-то! - крикнул Григсби. - Все равно впустую.
     - Э, - упорствовал один из очереди, - не торопитесь. Вот увидите: еще появится башковитый человек, который ее подлатает. Попомните мои слова. Человек с душой.
     - Не будет того, сказал - Григсби.
     - А я говорю, появится. Человек, у которого душа лежит к красивому. Он вернет нам-нет, не старую, а, так сказать, ограниченную цивилизацию, такую, чтобы мы могли жить мирно.
     - Не успеешь и глазом моргнуть, как опять война!
     - Почему же? Может, на этот раз все будет иначе. Наконец и они вступили на главную площадь. Одновременно в город въехал верховой; держа в руке листок бумаги, Огороженное пространство было в самом центре площади. Том, Григсби и все остальные, копя слюну, подвигались вперед - шли, изготовившись, предвкушая, с расширившимися зрачками. Сердце Тома билось часто-часто, и земля жгла его босые пятки.
     - Ну, Том, сейчас наша очередь, не зевай! - По углам огороженной площадки стояло четверо полицейских-четверо мужчин с желтым шнурком на запястьях, знаком их власти над остальными. Они должны были следить за тем, чтобы не бросали камней.
     - Это для того, - уже напоследок объяснил Григсби, - чтобы каждому досталось плюнуть по разку, понял, Том? Ну, давай!
     Том замер перед картиной, глядя на нее.
     - Ну, плюй же!
     У мальчишки пересохло во рту.
     - Том, давай! Живее!
     - Но, - медленно произнес Том, - она же красивая!
     - Ладно, я плюну за тебя!
     Плевок Григсби блеснул в лучах солнца. Женщина на картине улыбалась таинственно-печально, и Том, отвечая на ее взгляд, чувствовал, как колотится его сердце, а в ушах будто звучала музыка.
     - Она красивая, - повторил он.
     - Иди уж, пока полиция...
     - Внимание!
     Очередь притихла. Только что они бранили Тома - стал как пень! - а теперь все повернулись к верховому.
     - Как ее звать, сэр? - тихо спросил Том.
     - Картину-то? Кажется, "Мона Лиза"... Точно: "Мона Лиза".
     - Слушайте объявление, - сказал верховой. - Власти постановили, что сегодня в полдень портрет на площади будет передан в руки здешних жителей, дабы они могли принять участие в уничтожении...
     Том и ахнуть не успел, как толпа, крича, толкаясь, мечась, понесла его к картине. Резкий звук рвущегося холста... Полицейские бросились наутек. Толпа выла, и руки клевали портрет, словно голодные птицы. Том почувствовал, как его буквально швырнули сквозь разбитую раму. Слепо подражая остальным, он вытянул руку, схватил клочок лоснящегося холста, дернул и упал, а толчки и пинки вышибли его из толпы на волю. Весь в ссадинах, одежда разорвана, он смотрел, как старухи жевали куски холста, как мужчины разламывали раму, поддавали ногой жесткие лоскуты, рвали их в мелкие-мелкие клочья.
     Один Том стоял притихший в стороне от этой свистопляски. Он глянул на свою руку. Она судорожно притиснула к груди кусок холста, пряча его.
     - Эй, Том, ты что же! - крикнул Григсби. Не говоря ни слова, всхлипывая. Том побежал прочь. За город, на испещренную воронками дорогу, через поле, через мелкую речушку, он бежал и бежал, не оглядываясь, и сжатая в кулак рука была спрятана под куртку.
     На закате он достиг маленькой деревушки и пробежал через нее. В девять часов он был у разбитого здания фермы. За ней, в том, что осталось от силосной башни, под навесом, его встретили звуки, которые сказали ему, что семья спит-спит мать, отец, брат. Тихонько, молча, он скользнул в узкую дверь и лег, часто дыша.
     - Том? - раздался во мраке голос матери.
     - Да.
     - Где ты болтался? - рявкнул отец. - Погоди, вот я тебе утром всыплю...
     Кто-то пнул его ногой. Его собственный брат, которому пришлось сегодня в одиночку трудиться на их огороде.
     - Ложись! - негромко прикрикнула на него мать.
     Еще пинок.
     Том дышал уже ровнее. Кругом царила тишина. Рука его была плотно-плотно прижата к груди. Полчаса лежал он так, зажмурив глаза.
     Потом ощутил что-то: холодный белый свет. Высоко в небе плыла луна, и маленький квадратик света полз по телу Тома. Только теперь его рука ослабила хватку. Тихо, осторожно, прислушиваясь к движениям спящих, Том поднял ее. Он помедлил, глубоко-глубоко вздохнул, потом, весь ожидание, разжал пальцы и разгладил клочок закрашенного холста.
     Мир спал, освещенный луной.
     А на его ладони лежала Улыбка.
     Он смотрел на нее в белом свете, который падал с полуночного неба. И тихо повторял про себя, снова и снова: "Улыбка, чудесная улыбка..."
     Час спустя он все еще видел ее, даже после того как осторожно сложил ее и спрятал. Он закрыл глаза, и снова во мраке перед ним - Улыбка. Ласковая, добрая, она была Там и тогда, когда он уснул, а мир был объят безмолвием, и луна плыла в холодном небе сперва вверх, потом вниз, навстречу утру.