Кир Булычев
     
     Другая поляна
     
     Морис Иванович Долинин - младший научный сотрудник на кафедре, которую я имею честь возглавлять. Это приятный молодой человек, к тридцати пяти годам несколько располневший от сидячего образа жизни, голубоглазый и румяный, любимец наших аспиранток и гардеробщиц. К его положительным качествам относится, в частности, преданность изучаемому им Александру Сергеевичу Пушкину. Еще в средней школе Морис поставил себе целью выучить наизусть все написанное великим поэтом, и следует признать, что в этом он преуспел, хоть и путает порой порядок абзацев "Истории Петра Великого". Кандидатскую диссертацию, уже готовую к защите, он писал по истории написания "Маленьких трагедий", казалось бы, давно изученных вдоль и поперек. Однако Морису удалось сделать несколько небольших открытий и совершенно по-новому связать образ Скупого рыцаря с жившим в XVI веке в Аугсбурге бароном Конрадом Цу Хиденом.
     Следует сказать также, что Морис, будучи влюбчив, до сих пор не женат. Причину этого я усматриваю в душевной травме, нанесенной ему на первом курсе университета очаровательными коготками Инессы Редькиной, ныне в третьем браке Водовозовой. Мое знание прошлого Мориса объясняется просто: я преподавал на его курсе и был осведомлен о драмах и трагикомедиях студенческой среды.
     Последние семь лет мы работали рядом, Морис был со мной откровенен, делился не только научными планами, но и событиями личной жизни. Его откровенность и вовлекла меня в переживания, равных которым мне переносить не приходилось.
     - Уж не влюбились ли вы, голубчик? - спросил я как-то Мориса, обратив внимание на то, что он три дня кряду приходит на работу в новых, чрезмерно ярких галстуках и сверкающих ботинках.
     - Нет, что вы! Этого со мной не случается! - ответил он с таким скорбным негодованием, что я уверился в своей правоте.
     Я полагал, что вскоре он сам во всем покается. В драматический момент размолвки или, наоборот, когда счастье переполнит его и хлестнет через край.
     Дело было летом, я как раз собирался в отпуск, мы заседали на кафедре по какому-то пустяшному вопросу, хотя следовало бы поехать всем на речку купаться. Я попросил Мориса набросать проспект статьи, которую он намеревался предложить в сборник. Морис долго мусолил ручку, смотрел в потолок и вообще думал не о проспекте В конце концов он взял себя в руки и изобразил несколько строчек. После чего вновь ушел в сладкие мысли. Получив набросок проспекта, я обнаружил там несколько раз повторяющееся на полях имя Наташа, а также курносый профиль, выполненный немастерской рукой.
     После заседания я не удержался и спросил Мориса:
     - Вы намерены посвятить свою статью Наташе? Мы напишем просто: "Наташе посвящается" или более официально?
     - Я вас не понимаю! - взвился Морис, словно я собирался похитить эту Наташу.
     Я показал ему злосчастный проспект. И он на меня смертельно обиделся, на два дня.
     Затем в его отношениях с Наташей наступил какой-то кризис. Он потерял аппетит и перестал чистить ботинки. Без сомнения, он был глубоко травмирован каким-то пустяковым словом или подозрением.
     Я спросил его:
     - Вы чем-то расстроены?
     - Вам не понять, - сказал Морис с таким видом, словно в мои времена отношения с возлюбленными бывали только безоблачными.
     - Разумеется, - согласился я. - А все-таки?
     - Мы расстались, - сказал он. - И навсегда.
     Вдруг его прорвало.
     - Я так больше не могу! - прошептал он трагическим шепотом, который был слышен в соседних коридорах. - Я этого не перенесу.
     Я не ручаюсь за точную форму его монолога, но суть его заключалась в том, что в сердце моего коллеги вкралось подозрение, любят ли его или - о, непереносимая альтернатива! - не любят.
     Основанием к подобным мыслям послужило увлечение Наташи сбором шампиньонов. Вы бы послушали, как Морис произносил слово "шампиньон" - оно звучало, словно имя презренного выродка из захудалого французского графского рода. По словам Наташи, шампиньоны можно собирать в Москве, где они благополучно произрастают в некоторых скверах, парках и на бульварах. Только надо знать места. У Наташи был излюбленный парк, где-то неподалеку от метро "Сокол". Она делила это месторождение с несколькими местными алкашами, которые выползали на заветную площадку с рассветом, набирали, сколько нужно, чтобы отнести на рынок и продать. А позже приходила Наташа, которой тоже хватало грибов, особенно если погода благоприятствовала. Почему-то Мориса Наташа в свои походы брать отказывалась, чем вызвала в нем дурацкое подозрение, что она там бывает не одна, а может, вообще на поляну не ходит, покупая специально, чтобы ввести его в заблуждение, корзиночку шампиньонов на рынке. Как только Морис свои подозрения высказал вслух, Наташа обиделась. А там, слово за слово - и разрыв.
     - Вы неправы, - сказал я Морису, когда он завершил свою сбивчивую исповедь.
     - Конечно. Но все-таки...
     - Вам надо пойти и извиниться.
     - Разумеется. Но тем не менее...
     - Кстати, когда я в начале тридцатых годов ухаживал за Машенькой, однажды увидел ее на улице с дюжим рабфаковцем. Две недели мы не разговаривали. Потом выяснилось, что рабфаковец - ее двоюродный брат Коля, милейший человек, мы до сих пор дружим домами.
     Он уже открыл рот, чтобы ответить мне: "При чем тут Коля", но сдержался, махнул рукой и ушел.
     Я был глубоко убежден, что конфликт изживет себя дня через два. Ничего подобного. Дни проходили, а Морис был так же мрачен и одинок. Нелепо, разумеется, разрушать собственное счастье из-за корзинки с шампиньонами, но люди гибли и по более ничтожным причинам.
     Через неделю, утром, когда часов в девять я, позавтракав, направлялся к письменному столу, в кабинете вдруг зазвонил телефон. Что-то кольнуло меня в сердце - бывает же, самый обыкновенный звонок покажется каким-то особенно тревожным.
     - Я вас слушаю.
     - Здравствуйте. Это я, Морис. Случилось нечто невероятное. Мне нужно вас срочно увидеть.
     - Вы где?
     - Недалеко от метро "Сокол". Я могу быть у вас через полчаса...
     Голос Мориса срывался, словно он только что пробежал три километра и не успел восстановить дыхание.
     - Я вас жду.
     Повесив трубку, я сразу вспомнил, что тот злополучный шампиньонный сквер расположен по соседству с метро "Сокол", и тут же мне представилось, что Морис решил выследить неверную и неудачно встретился со счастливым соперником.
     Я почти угадал.
     Морис ворвался ко мне через двадцать минут. Он был встрепан, взволнован, удручен, но, к счастью, невредим.
     Он тут же начал говорить, мечась по кабинету и угрожая всяким вещам.
     - Да, - гремел он. - Я виноват. Я не выдержал. Я следил за ней. Я решил раз и навсегда положить конец сомнениям.
     Значит, так и есть - передо мной доморощенный сыщик.
     Он смотрел на меня с вызовом, ожидая немедленного осуждения. Ну что ж, я пойду тебе навстречу.
     - Никогда не поверю, - сказал я менторским голосом, - чтобы вы могли опуститься до безжалостной слежки за женщиной, которую вы любите и хотя бы потому должны уважать.
     - Да! - обрадовался Морис. - Я вас понимаю. То же самое я сам себе говорил. Я проклинал себя, но по вечерам дежурил у ее подъезда, а по утрам ждал, не выйдет ли она из дома с пустой корзинкой. Мне стыдно, но и Отелло стыдился, подняв руку на Дездемону.
     Сравнение было рискованным, но моей улыбки Морис не заметил. Он сделал трагический жест, свалил со стола стопку бумаг и продолжал монолог, сидя на корточках и собирая листы с пола.
     - Я не прошу снисхождения и не за тем к вам пришел. Но сегодня утром, в семь часов десять минут, она вышла из дому с корзинкой и пошла к тому скверу. На краю парка, за фонтаном, есть поляна. Почти открытая. Только кое-где большие деревья. Там как раз какое-то строительство начинается - столбы врыли, будут огораживать. Не самое лучшее место для грибов. Вы меня понимаете?
     - Пока что ничего непонятного вы сказать не успели.
     - Вот до этой поляны я ее и проводил. Только я не приближался. Представляете, если бы она обернулась!
     - Не дай Бог, - сказал я.
     - Так вот, она вышла на поляну и начала по ней бродить. Ходит, нагибается, что-то подбирает, а я стою за большим деревом и жду.
     - Чего? Самое время выйти из укрытия, обратиться к ней и сказать, что виноваты, раскаиваетесь и больше никогда не будете.
     - Я хотел так сделать. Но меня удерживал стыд... и подозрения.
     - Какие еще подозрения?
     - А вдруг она, набрав грибов, пойдет к нему на свидание? Или он сейчас выйдет...
     -Убедительно, - сказал я. - Вижу перед собой настоящего рыцаря и джентльмена.
     - Ах, оставьте, - ответил Морис. - Сейчас все это уже неважно. Важно то, что, пока я смотрел на Наташу, она исчезла. Представляете? Только что была посреди поляны и вдруг исчезла. Я глазам своим не поверил. Что вы на это скажете?
     - Пока ничего.
     - Я обошел всю поляну, выскочил на улицу - пусто. Вернулся в парк, заглядывал в кусты, чуть ли не под скамейки. Нигде ее нет. Вернулся на поляну и остановился примерно там, где видел Наташу в последний раз. И вдруг слышу ее голос: "Морис, что ты тут делаешь?" Она стоит совсем рядом, в трех шагах, с корзиной в руке.
     - И в корзинке грибы?
     - Почти полная.
     - Ну и что дальше?
     - Я сказал ей: "Тебя жду". "Чего не позвал? - отвечает она. - Смотри, сколько я набрала". "А где же ты была?" - спрашиваю. "Здесь". "Как здесь? Я уже полчаса здесь стою, а тебя не было". "А где я еще могла грибы собирать? Не на мостовой же!" Морис замолк.
     - В конце концов она обиделась на вас и ушла, - предположил я.
     Я вспомнил, что обещал к обеду закончить статью, а рассказ Мориса явно затягивался.
     - Ушла, - согласился Морис. - Но не в этом дело.
     - В чем же?
     - Понимаете, я подумал: здесь какая-то тайна. То Наташа была, то ее не было. Как будто в дырку провалилась. И в таком я был состоянии духа, что мне захотелось эту дырку найти.
     - Похвально. В Москве много дырок, в которых выдают шампиньоны.
     - Я дошел до той точки, где исчезла и появилась Наташа. А там такая небольшая низинка...
     "Господи, - подумал я, - его ничем не остановишь. Неужели и я, когда бывал влюблен, становился столь же зануден и велеречив?" - Ничего я там не обнаружил - лишь трава была утоптана. И я медленно пошел дальше, глядя по сторонам, - и тут я увидел шампиньон!
     - Вот и отлично, - сказал я и посмотрел на часы, что не произвело на рассказчика никакого впечатления.
     - И вообще на той поляне оказалось много шампиньонов. Я даже удивился, что раньше их не заметил. А пока я там бродил, пришел к решению, что нельзя с таким недоверием относиться к Наташе. Нет, подумал я, надо попросить у нее прощения.
     Пауза. На минуту, не меньше. Я терпеливо ждал. Сейчас должен появиться таинственный разлучник, либо должна возвратиться Наташа, подбежать сзади, ласково закрыть ему глаза ладонями и спросить: "Угадай, кто?" - И в этот момент, - продолжал он наконец, - я понял, что на поляне нет столбов для забора. Только ямы.
     - Какие еще ямы?
     - Ямы для столбов. Ямы для столбов, понимаете, были, а сами столбы лежали на земле. Вот, подумал я, и галлюцинации начинаются. Тогда я ушел из парка. И пошел к остановке двенадцатого троллейбуса.
     "Кажется, рассказ подходит к концу", - с облегчением подумал я.
     - Но там не было остановки двенадцатого троллейбуса, потому что там была остановка автобуса "Б", хотя такого автобуса в Москве нет. Я был в смятении и даже не удивился, а подошел к стоявшей там женщине и спросил: "А где останавливается двенадцатый троллейбус?" А она ответила, что не знает. "Как так? - спросил я. - Ведь я только полчаса назад на нем сюда приехал. Вы, наверное, нездешняя?" Она возмущенно на меня поглядела - и ни слова в ответ. Ладно, думаю, схожу с ума. Лучше, чтобы об этом никто пока не знал. И как ни в чем не бывало спросил: "Как доехать до метро "Аэропорт"?" "До метро "Аэровокзал"? Садитесь на автобус, сойдете через шесть остановок". Вы что-нибудь понимаете?
     - Понимаю, - сказал я. - Сейчас вы мне расскажете, как проснулись и решили поведать свой сон любимому учителю.
     - Ни в коем случае! - воскликнул Морис. - Это был не сон.
     И в доказательство своей правоты он основательно грохнул кулаком по письменному столу. Я поймал на лету телефон. В литературе зафиксированы различные формы любовного помешательства. У многих народов любовная одержимость считалась вполне допустимым и никак не позорным заболеванием.
     - Так слушайте дальше! Когда автобус подошел к метро "Аэропорт" и я увидел над входом выложенную золотыми буквами надпись "Аэровокзал", я понял, что не ошибся в своем диагнозе. Я спятил. Я старался глубоко дышать и думать о посторонних вещах. Спустился вниз, подошел к контролю, нашел в кармане пятак и опустил его в автомат, но он застрял в щели. Дежурная спросила у меня, в чем дело? Покажите мне ваш пятак. Я показываю, а она говорит: "Он же желтый! Пятаки должны быть белые, а он желтый". И показывает мне тонкий пятак из белого металла. И смотрит на меня так, словно я этот пятак сам изготовил. Я покорно поднялся на улицу. И знаете, чем больше я глядел вокруг, тем более меня поражало несовпадение деталей. Именно деталей. В целом все было нормально, но детали никуда не годились. Человек читает газету, а заголовок у нее не в левом углу, а в правом, дом напротив не желтый, а зеленый, трамвай не красный, а голубой - и так далее...
     Я молчал. Морис казался нормальным. Даже следы волнения, столь очевидные в начале его рассказа, исчезли. Он даже забыл о своей возлюбленной. Это не Меджнун, это просто очень удивленный человек.
     - И тогда я допустил в качестве рабочей гипотезы, что попал в параллельный мир. Вы читали о параллельных мирах?
     - Не читаю фантастики, - ответил я, излишней категоричностью выдавая себя с головой, ибо как бы мог я узнать о параллельных мирах, не читая этой самой фантастики.
     - Ну все равно знаете, - сказал Морис. - И эта версия полностью оправдывала Наташу. Она, как и другие грибники, бродила по поляне, ступала в эту низинку, которая каким-то образом оказалась местом перехода из мира в мир, попадала туда и как ни в чем не бывало продолжала свою охоту. А может быть, грибники знают о свойствах этого места и пользуются им сознательно, не придавая тому большого значения-Тут он замолчал, подумал и добавил:
     - А может, кто-нибудь из них остался в параллельном мире. Если он алкаш, то и не заметил разницы.
     - Ну да, вернулся домой и встретил самого себя, - заметил я. Но Морис меня не слушал.
     - Так вот, осознав, что произошло со мной, я пришел к неожиданному выводу: если в параллельном мире есть отличия от нашего, то они могут распространяться и в прошлое. Я же ученый. Куда мне следует направиться?
     - К памятнику Пушкину, - пошутил я.
     - Вы почти угадали. Только, разумеется, не к памятнику, он мне не даст нужной информации, а в Пушкинский музей. Я остановил такси и велел ехать на Кропоткинскую. Я продолжал размышлять. А вдруг Пушкин избежал дуэли в 1837 году? И прожил еще десять, двадцать, тридцать лет, создал неизвестные нам гениальные произведения? Все более волнуясь от предстоящей встречи с великим поэтом, я спросил таксиста, в каком году умер Пушкин. "Не помню, - сказал таксист, - давно, больше ста лет назад". Шофер был пожилым флегматичным толстяком, его совершенно не интересовала поэзия. Но в его словах звучала надежда. Больше ста лет - это семидесятые годы прошлого века. Такси еще не успело остановиться у музея, как я выскочил из машины и сунул шоферу два рубля. К моему счастью, он, не глядя, сунул их в карман. Я подбежал к двери в Пушкинский музей, и вы не представляете! - Морис обиженно посмотрел на меня. - О ужас! - произнес он тоном страдающего Вертера. - Это был не Пушкинский музей! Я стоял, как громом пораженный. Тут дверь открылась и из дверей вышел старик. "Простите, - бросился я к нему. - Где же Пушкинский музей?" А он отвечает: "По-моему, в Москве такого нет. Только в Кишиневе". "Так почему же?" "Вы правы, - ответил старик, - этот замечательный поэт заслуживает того, чтобы в Москве был музей его имени. Его ранняя смерть не дала полностью раскрыться его могучему дарованию"" "Ранняя смерть! - кричу я. - Ранняя смерть! В каком году умер Пушкин?". "Он погиб на дуэли в Кишиневе в начале двадцатых годов прошлого века", - отвечает мне старик и уходит. У меня руки опустились, и я понял: больше мне там делать нечего. Скорее домой! У нас он прожил почти сорок лет. Ведь если я по какой-то глупейшей случайности останусь там, то я никогда никому не докажу, что Пушкин написал "Маленькие трагедии" и "Евгения Онегина"!
     - А может, стоило вам остаться, - возразил я. - Вы бы заявили, что открыли их на чердаке, и вам бы цены не было.
     - А потом бы меня разоблачили как мистификатора, - серьезно сказал Морис.
     - Кстати, мое приключение чуть было не закончилось трагически.
     - Почему?
     - У меня оставалось пять рублей. Я поймал такси, вернулся к парку, протянул шоферу пятерку и, думая совсем о другом, попросил у него сдачи.
     - Ты чего мне суешь? - спросил шофер.
     - Деньги, - говорю я, - три рубля сдачи, пожалуйста.
     А сам уж открыл дверцу, чтобы выйти.
     - Где же это ты раздобыл такие деньги? - спросил шофер зловеще.
     И тут только до меня дошел весь ужас моего положения. Еще секунда, и я навсегда - пленник мира, где не знают зрелого Пушкина! Я стрелой вылетел из машины и бросился к поляне, слыша, как сзади топочет шофер. Я первым успел к ложбине и стоило мне пробежать ее, как вокруг послышались голоса, - рабочие сколачивали забор. А ведь секунду до того на поляне никого не было.
     - Стой! - закричал шофер, пролетая вслед за мной в наш мир. И крепко вцепился в меня обеими руками.
     Но я уже был в безопасности. Я спокойно обернулся и спросил:
     - В чем дело, товарищ водитель?
     - А в том дело, - он потрясал моей пятеркой, как плеткой, - что мне фальшивые деньги не нужны.
     - Фальшивые? Минуточку. Пошли к людям, разберемся.
     И говорил я так уверенно, что он послушно отправился за мной к плотникам, которые с интересом наблюдали за нами: ни с того ни с сего на поляне возникают два незнакомых человека и вступают в конфликт.
     Я взял у шофера пятерку, протянул ее рабочим и спросил:
     - Скажите мне, пожалуйста, что это такое?
     - Деньги, - сказал один из них. - А чего?
     - А то, - закричал шофер, - что таких денег не бывает!
     - А какие же бывают?
     Тут шофер вытащил из кармана целую кучу денег. Очень похожих на наши, только других цветов. Пятерка, например, там розовая, а три рубля - желтые.
     Плотники смотрели на шофера, буквально выпучив глаза. Один из них достал пятерку и показал шоферу.
     - А у меня тоже не деньги? - спросил он с некоторой угрозой в голосе.
     - Да гони ты его отсюда, - сказал второй плотник. - Может, шпион какой-нибудь или спекулянт-валютчик.
     - Какой я шпион! - возмутился шофер. - Вон моя машина стоит, из третьего парка.
     И показал, где должна была бы стоять его машина. Сами понимаете, что никакой машины там не было.
     - Ой, - сказал шофер, - угнали!
     И попытался броситься к тротуару напрямик. Мне стоило немалых усилий перехватить его так, чтобы провести сквозь ложбинку. И он благополучно исчез.
     - А плотники?
     - Что плотники? Говорят мне: "Ты куда шпиона дел?". "Сбежал он", - отвечаю. Вот и все. И я поспешил к вам.
     Я набил трубку, раскурил. Три дня не курил, проявлял силу воли.
     - Спасибо, - сказал я, - за увлекательный рассказ.
     - Вы мне не верите? Вы полагаете, что я обманул вас?
     - Нет, вам никогда такого не придумать.
     - Тогда я пошел.
     - Куда?
     - К Наташе. Я ей все расскажу. У меня такое облегчение! Вы не представляете... Жалко, что его убили молодым. Представляете себе целый мир, не знающий зрелого Пушкина!
     - Все на свете компенсируется, - сказал я. - Не было Пушкина, был кто-то другой.
     - Конечно, - сказал Морис, продвигаясь к двери. Он уже предвкушал, как ворвется к Наташе и начнет плести любовную чепуху.
     - Да, - повторил я, - должна быть компенсация... Кстати, Морис, а тот дом, в который вы приехали, я имею в виду Пушкинский музей, в нем что?
     - Тоже музей.
     - Какой же?
     - Музей Лермонтова, - сказал Морис. - Ну, я пошел.
     - Лермонтова? А разве нельзя допустить...
     - Чего же допускать, - снисходительно улыбнулся мой молодой коллега. - Там написано: "Музей M.Ю. Лермонтова. 1814-1879".
     - Что? - воскликнул я. - И вы даже не заглянули внутрь?
     - Я - пушкинист, - ответил Морис с идиотским чувством превосходства. "Я пушкинист, и этим все сказано".
     - Вы не пушкинист! - завопил я. - Вы лошадь в шорах!
     - Почему в шорах? - удивился Морис.
     - Вы же сами только что выражали сочувствие миру, лишенному "Евгения Онегина". Неужели вы не поняли, что обратное также действительно? Сорок лет творил русский гений - Лермонтов! Вы можете себе представить...
     Но этот утюг остался на своих бетонных позициях.
     - С точки зрения литературоведения, - заявил он, - масштабы гения Пушкина и Лермонтова несопоставимы. С таким же успехом мы могли бы...
     - Остановись, безумный, - прорычал я. - Я тебя выгоню с работы! Ты недостоин звания ученого! Единственное возможное спасение для тебя - отвести меня немедленно в тот мир! Немедленно!
     - Понимаете, - начал мямлить он, - я собирался поехать к Наташе...
     - С Наташей я поговорю сам. И не сомневаюсь, что она немедленно откажется общаться со столь ничтожным субъектом. А ну веди!
     Наверно, я был страшен. Морис скис и покорно ждал, пока я мечусь по кабинету в поисках золотых запонок, которые я рассчитывал обменять в том мире на полное собрание сочинений Михаила Юрьевича.
     Когда мы выскочили из машины у парка, было уже около двенадцати. Морис подавленно молчал. Видно, до него дошел весь ужас его преступления перед мировой литературой. Поляна уже была обнесена забором, и плотники прибивали к нему последние планки. Не без труда нам удалось проникнуть на территорию строительства.
     - Где? - спросил я Мориса.
     Он стоял в полной растерянности. По несчастливому стечению обстоятельств строители успели свалить на поляну несколько грузовиков с бетонными плитами. Рядом с ними, срезая дерн, трудился бульдозер.
     - Где-то... - сказал Морис, - где-то, очевидно...
     Он прошелся за бульдозером, неуверенно остановился в одном месте, потом вернулся к плитам.
     - Нет, - сказал он, - не представляю... Тут ложбинка была.
     - Чем помочь? - спросил бульдозерист, обернувшись к нам.
     - Тут ложбинка была, - сказал я тупо.
     - Была, да сплыла, - сказал бульдозерист. - А будет кафе-закусочная на двести мест. Потеряли чего?
     - Да, - сказал я. - А скажите, у вас ничего здесь не проваливалось?
     - Еще чего не хватало, - засмеялся бульдозерист. - Если бы моя машина провалилась, большой бы шум произошел.
     Ничего мы, конечно, не нашли.
     Надо добавить, что через два месяца Морис женился на Наташе.
     
     Морису я безусловно верю. Все, что он рассказал, имело место. Но прежней теплоты в наших отношениях нет.
     
     
     --------------------------------------------------------------------
     "Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 15.05.2002 12:53