Сергей Довлатов.
     
     Встретились, поговорили
     
     Все считали его неудачником. Даже фамилия у него была какая-то легкомысленная - Головкер. Такая фамилия полагается невзрачному близорукому человеку, склонному к рефлексии. Головкер был именно таким человеком.
     В школе его умудрились просто не заметить. Учителя на родительских собраниях говорили только про отличников и двоечников. Среднему школьнику, вроде Головкера, уделялось не больше минуты.
     В самодеятельности Головкер не участвовал. Рисовать и стихи писать не умел. Даже читал стихи, как говорится, без выражения.
     Уроков физкультуры не посещал. Был освобожден из-за плоскостопия. Что такое плоскостопие - загадка. Я думаю - всего лишь повод не заниматься физкультурой.
     Учитель пения говорил ему:
     - Голоса у тебя нет. И души вроде бы тоже нет.
     Учитель скорбно приподнимал брови и заканчивал:
     - Чем ты поешь, Головкер?..
     Общественной работой Головкер не занимался. В театр ходить не любил. На пионерских собраниях Головкера спрашивали:
     - Чем ты увлекаешься? Чему уделяешь свободное время? Может, ты что-нибудь коллекционируешь, Головкер?
     - Да, - вяло отвечал Головкер.
     - Что?
     - Да так.
     - Что именно?
     - Деньги.
     - Ты копишь деньги?
     - Ну.
     - Зачем?
     - То есть как зачем? Хочу купить.
     - Что?
     - Так, одну вещь.
     - Какую? Ответь. Коллектив тебя спрашивает.
     - Зимнее пальто, - отвечал Головкер...
     Закончив школу, Головкер поступил в институт. Тогда считалось, что это - единственная дорога в жизни. Конкурс почти везде был огромный. Головкер поступил осмотрительно. Подал документы туда, где конкурса фактически не было. Конкретно - в санитарно-гигиенический институт.
     Там он проучился шесть лет. Причем так же, как в школе, остался незамеченным. В самодеятельности не участвовал. Провокационных вопросов лекторам не задавал. Девушек избегал. Вина не пил. К спорту был равнодушен.
     Когда Головкер женился, все были поражены. Уж очень мало выделялся Головкер, чтобы стать для кого-то единственным и незаменимым. Казалось, Головкер не может быть предметом выбора. Не может стать объектом предпочтения. У Головкера совершенно не было индивидуальных качеств.
     И все-таки он женился. Лиза Маковская была его абсолютной противоположностью. Она была рыжая, дерзкая и привлекательная. Она курила, сквернословила и пела в факультетском джазе. Вокруг нее постоянно толпились спортивные, хорошо одетые молодые люди.
     Все ухаживали за Лизой. Замуж она так и не вышла. А на пятом курсе родила ребенка. Девочка была походка на маму. А также на заместителя комсорга по идеологии.
     Короче, Лиза превратилась в женщину трудной судьбы. Высказывалась цинично и раздраженно. К двадцати пяти годам успела разочароваться в жизни.
     И тут появился Головкер. Молчаливый, застенчивый. Приносил ей не цветы, а овощи и фрукты для ребенка. Влечения своего не проявлял. Мелкие домашние поручения выполнял безукоризненно.
     Как-то они пили чай с мармеладом. Девочка спала за ширмой. Головкер встал. Лиза говорит:
     - Интродукция затянулась. Мы должны переспать или расстаться.
     - С удовольствием, - ответил Головкер, - только в другой раз. Я могу остаться в пятницу. Или в субботу.
     - Нет, сегодня, - раздражительно выговорила Лиза, - я этого хочу.
     - Я тоже, - просто ответил Головкер.
     И затем:
     - Останусь, если вы добавите мне рубль на такси. С возвратом, разумеется...
     Так они стали мужем и женой. Муж был инспектором-гигиенистом в управлении столовых. Жена, отдав ребенка в детский сад, поступила на фабрику. Работала там в местной амбулатории.
     А потом начались скандалы. Причем без всяких оснований. Просто Головкер был доволен жизнью, а Лиза нет.
     Головкер приобрел в рассрочку цветной телевизор и шкаф. Купил в зоомагазине аквариум. Стал задумываться о кооперативе. Лиза в ответ на это говорила:
     - Зачем? Что это меняет?
     И дальше:
     - Неужели это все? Ведь годы-то идут...
     Лиза, что называется, задумывалась о жизни. Прерывая стирку или откладывая шитье, говорила:
     - Ради чего все это? Ну, хорошо, съем я еще две тысячи пирожных. Изношу двенадцать пар сапог. Съезжу в Прибалтику раз десять...
     Головкер не задумывался о таких серьезных вещах. Он спрашивал: "Чем тебя не устраивает Прибалтика?" Он вообще не думал. Он просто жил и все.
     Лишь однажды Головкер погрузился в раздумье. Это продолжалось больше сорока минут. Затем он сказал:
     - Лиза, послушай. Когда я был студентом первого курса, Дима Фогель написал эпиграмму: "У Головкера Боба попа втрое шире лба!" Ты слышишь? Я тогда обиделся, а сейчас подумал - все нормально. Попа и должна быть шире лба. Причем как раз втрое, я специально измерял...
     - И ты, - спросила Лиза, - пять лет об этом думал?
     - Нет, это только сегодня пришло мне в голову...
     Через год Лиза его презирала. Через три года -возненавидела.
     Головкер это чувствовал. Старался не раздражать ее. Вечерами смотрел телевизор. Или помогал соседу чинить "Жигули".
     Спали они вместе редко. Каждый раз это была ее неожиданная причуда. Заканчивалось все слезами.
     А потом началась эмиграция. Сначало это касалось только посторонних. Потом начали уезжать знакомые. Чуть позже - сослуживцы и друзья.
     Евреи, что называется, подняли головы. Вполголоса беседовали между собой. Шелестели листками папиросной бумаги.
     В их среде циркулировали какие-то особые документы. Распространялась какая-то внутренняя информация. У них возникли какие-то свои дела.
     И тут Головкер неожиданно преобразился. Сначала он небрежно заявил:
     - Давай уедем.
     Потом заговорил на эту тему более серьезно. Приводил какие-то доводы. Цитировал письма какого-то Габи.
     Лиза сказала:
     - Я не поеду. Здесь мама. В смысле - ее могила. Здесь все самое дорогое. Здесь Эрмитаж...
     - В котором ты не была лет десять.
     - Да. но я могу пойти туда в ближайшую субботу... И наконец - я русская! Ты понимаешь - русская!
     - С этого бы и начинала, - реагировал Головкер и обиженно замолчал. Как будто заставил жену сознаться в преступлении.
     И вот Головкер уехал. Его отъезд, как это чаще всего бывает, слегка напоминал развод.
     Эмиграция выявила странную особенность. А может быть, закономерность. Развестись люди почему-то не могли. Разъехаться по двум квартирам было трудно. А вот по разным странам - легче.
     Поэтому в эмиграции так много одиноких. Причем как мужчин, так и женщин. В зависимости от того, кто был инициатором развода.
     Три месяца Головкер жил в Италии. Затем переехал в Соединенные Штаты.
     В Америке он неожиданно пришелся ко двору. На родине особенно ценились полоумные герои и беспутные таланты. В Америке - добросовестные налогоплательщики и честные трудящиеся. Головкер пошел на курсы английского языка. Научился водить машину. Работал массажистом, курьером, сторожем. Год прослужил в кар-сервисе. Ухаживал за кроликами на ферме. Подметал на специальной машине территорию аэропорта.
     Сначала Головкер купил медальон на такси. Потом участок земли на реке Делавер. Еще через год - по внутренней цене - собственную квартиру на Леффертс-бульваре.
     Такси он сдал в аренду. Землю перепродал. Часть денег положил на срочный вклад. На оставшиеся четырнадцать тысяч купил долю в ресторане "Али-баба".
     Жил он в хорошем районе. Костюмы покупал у Блюмингдейла. Ездил в "Олдсмобиле-ридженси".
     По отношению к женщинам Головкер вел себя любезно. Приглашал их в хорошие, недорогие рестораны. Дарил им галантерею и косметику. Причем событий не форсировал.
     Американок Головкер уважал и стеснялся. Предпочитал соотечественниц без детей. О женитьбе не думал.
     Три раза он побывал в Европе. Один раз в Израиле. Дважды в Канаде.
     Он продавал дома, квартиры, земельные участки. Дела у него шли замечательно. Он был прирожденным торговым агентом. Представителем чужих интересов. То есть человеком без индивидуальности. Недаром существует такой короткий анекдот. Некто звонит торговому агенту и спрашивает: "Вы любите Брамса?"...
     При этом Головкер был одновременно услужлив и наделен чувством собственного достоинства. Сочетание редкое.
     С Лизой он не переписывался. Слишком уж трудно было писать из одного мира - в другой. С одной планеты - на другую.
     Но он помогал ей и дочке. Сначала отправлял посылки. Впоследствии ограничивался денежными переводами.
     Это было нормально. Ведь они развелись. А дочка, та вообще была приемная. Хотя ее как раз Головкер вспоминал. Например, как он зашнуровывает крошечные ботинки. Или застегивает ускользающие пуговицы на лифчике. И еще - как он легонько встряхивает девочку, поправляя рейтузы.
     Лизу он не вспоминал. Она превратилась в какуюто невидимую инстанцию. Во что-то существенное, но безликое. В своего рода налоговое управление.
     А потом неожиданно все изменилось. У Головкера возникла прямо-таки навязчивая идея. Причем не исподволь, а сразу. В один прекрасный день. Головкер даже помнил, когда именно это случилось. Между часом и двумя семнадцатого августа восемьдесят шестого года.
     Головкер ехал на машине в офис. Только что завершилась выгодная операция. Комиссионные составили двенадцать тысяч.
     Автомобиль легко скользил по гудронированному шоссе. Головкер был в светло-зеленом фланелевом костюме. В левой руке его дымилась сигарета "Кент".
     И вдруг он увидел себя чужими глазами. Это бывает. А именно: глазами своей бывшей жены. Вот мчится за рулем собственного автомобиля процветающий бизнесмен Головкер. Совесть его чиста, бумажник набит деньгами. В уютной конторе его ждет миловидная секретарша. Здоровье у него великолепное. Гемоглобин? Он даже не знает, что это такое. У него все хорошо. Гладкая от лосьона кожа. Дорогие ботинки не жмут. И вот Лиза смотрит на этого человека. И думает: какое сокровище я потеряла!
     Так и появилась у Головкера навязчивая идея. А именно: он должен встретиться с женой. Она поймет и убедится. А он только спросит: "Ну, как?" - и все. И больше ни единого слова... "Ну, как?.."
     Головкер представлял себе момент возвращения. Вот он прилетает. Едет в гостиницу. Берет напрокат машину. Меняет по курсу тысячу долларов. А может быть - две. Или три.
     Потом звонит ей: "Лиза? Это я... Что значит - кто? Теперь узнала?.. Да, проездом. Я, откровенно говоря, довольно-таки бизи... Хотя сегодня, в общем, фри... Извини, что перехожу на английский..."
     Они сидят в хорошем ресторане. Головкер заказывает. Лизе - дичь. Себе что-нибудь легкое. Немного спаржи, мусс... Коньяк? Предпочитаю "Кордон бле". Армянский? Ну, давайте...
     Головкер провожает Лизу домой. Выходит из машины. Распахивает дверцу. "Ну, прощай". И затем: "Ах да, тут сувениры".
     Головкер протягивает Лизе сапфировое ожерелье. "Ведь это твой камень". Затем - пластиковый мешок с голубой канадской дубленкой. Учебный компьютер для Оли. Пакет с шерстяными вещами. Две пары сапог.
     Затем он мягко спрашивает:
     - Могу я оставить тебе немного денег? Буквально - полторы-две тысячи. Чисто символически...
     Он мягко и настойчиво протягивает ей конверт.
     Она:
     - Зайдешь?
     - Прости, у меня завтра утром деловое свидание. Подумываю о скромной концессии. Что-нибудь типа хлопка. А может, займусь электроникой. Меня интересует рынок.
     Лиза:
     - Рынок? Некрасовский или Кузнечный?
     Головкер улыбается:
     - Я говорю о рынке сбыта...
     Вечером Лиза сидит у него в гостинице. Головкер снимает трубку:
     - Шампанского.
     Затем:
     - Ты полистай журналы, я должен сделать несколько звонков. Хэлло, мистер Беляефф! Головкер спикинг. Представитель "Дорал эдженси"...
     Шампанское выпито. Лиза спрашивает:
     - Мне остаться?
     Он - мягко:
     - Не стоит. В этой пуританской стране...
     Лиза перебивает его:
     - Ты меня больше не любишь?
     Головкер:
     - Не спрашивай меня об этом. Слишком поздно...
     Вот они идут по набережной. Заходят в Эрмитаж. Разглядывают полотна итальянцев. Головкер произносит:
     - Я бы купил этого зеленоватого Тинторетто. Надо спросить - может, у большевиков есть что-то для продажи?..
     Мысли о встрече с женой не покидали Головкера. Это было странно. Все должно быть иначе. Первые годы человек тоскует о близких. Потом начинает медленно их забывать. И наконец остаются лишь контуры воспоминаний. Расплывчатые контуры на горизонте памяти, и все.
     У Головкера все было по-другому. Сначала он не вспоминал про Лизу. Затем стал изредка подумывать о ней. И наконец стал думать о бывшей жене постоянно. С волнением, которое его удивляло. Которое пугало его самого.
     Причем не о любви задумывался Головкер. И не о раскаянии бывшей жены своей. Головкер думал о торжестве справедливости, логики и порядка.
     Вот он идет по Невскому. Заходит в кооперативный ресторан. Оглядывается. Пробегает глазами меню. Затем негромко произносит:
     - Пошли отсюда!
     И все. "Пошли отсюда". И больше ни единого слова...
     Мысль о России становилась неотступной. Воображаемые картины следовали одна за другой. Целая череда эмоций представлялась Головкеру: удивление, раздражение, снисходительность. Ему четко слышались отдельные фразы на каждом этапе. Например -у фасада какого-то случайного здания:
     - Пардон, что означает - "Гипровторчермет"?
     Или - в случае какого-то бытового неудобства:
     - Большевики меня поистине умиляют.
     Или - за чтением меню:
     - Цены, я так полагаю, указаны в рублях?
     Или - когда речь зайдет о нынешнем правительстве:
     - Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти - это катастрофа.
     Или - если разговор пойдет об Америке:
     - Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире.
     Или - реплика в абстрактном духе. На случай, если произойдет что-то удивительное:
     - Фантастика! Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри...
     У него были заготовлены реплики для всевозможных обстоятельств. Выходя из приличного ресторана, Головкер скажет:
     - Это уже не хамство. Однако все еще не сервис.
     Выходя из плохого, заметит:
     - Такого я не припомню даже в Шанхае...
     Головкер вечно что-то бормотал, жестикулировал, смеялся. Путал английские и русские слова. Вдруг становился задумчивым и молчаливым. Много курил.
     И вот он понял - надо ехать. Просто заказать себе визу и купить билет. Обойдется эта затея в четыре тысячи долларов. Включая стоимость билетов, гостиницу, подарки и непредвиденные расходы.
     Времена сейчас относительно либеральные. Провокаций быть не должно. Деньги есть.
     Оформление документов заняло три недели. Билет он заказал на четырнадцатое сентября. Ходил по магазинам, выбирал подарки.
     Выяснилось, что у него совсем мало друзей и знакомых. Родители умерли. Двоюродная сестра жила в Казани. С однокурсниками Головкер не переписывался. Имена одноклассников забыл.
     
     Оставались Лиза с дочкой. Оленьке должно было исполниться тринадцать лет. Головкер не то чтобы любил эту печальную хрупкую девочку. Он к ней привык. Тем более что она, почти единственная в мире, испытывала к нему уважение.
     Когда мать ее наказывала, она просила:
     - Дядя Боря, купите мне яду...
     Головкер привязался к девочке. Ведь материнская и отцовская любовь - совершенно разные. У матери это прежде всего - кровное чувство. А у отца -душевное влечение. Отцы предпочитают тех детей, которые рядом. Пусть они даже и не родные. Потому-то злые отчимы встречаются гораздо реже, чем сердитые мачехи. Это отражено даже в народных сказках...
     Лизе он купил пальто и сапоги. Оле - шубку из натурального меха и учебный компьютер. Плюс -рубашки, джинсы, туфли и белье. Какие-то сувениры, авторучки, радиоприемники, две пары часов. Короче, одними подарками были заполнены два чемодана.
     Деньги Головкеру удалось поменять из расчета один к шести. Головкер передал какому-то Файбышевскому около семисот долларов. В Ленинграде некая Муза передаст ему четыре тысячи рублей.
     Летел Головкер самолетом американской компании. Как обычно, чувствовал себя зажиточным туристом. Небрежно заказал себе порцию джина.
     - Блу джине энд тоник, - пошутил Головкер, - джинсы с тоником.
     Бортпроводница спросила:
     - Вы из Польши?
     Неужели, подумал Головкер, у меня сохранился акцент?..
     В Ленинградском аэропорту ему не понравилось. Все казалось серым и однообразным. Может быть, из-за отсутствия рекламы. К. тому же он прилетел сюда впервые. Так уж получилось. Тридцать два года здесь прожил, а самолетом не летал.
     Головкер подумал: что я испытываю, шагнув на родную землю? И понял - ничего особенного.
     Поместили его в гостинице "Октябрьская". Вскоре приехала Муза - нервная и беспокойно озирающаяся по сторонам. Оставила ему пакет с деньгами.
     Головкер испытывал страх, усталость, волнение. Больше часа он провел в гостинице, а Лизе так и не звонил. Что-то его останавливало и пугало. Слишком долго, оказывается, Головкер этого ждал. Может быть, все последние годы. Может, все, что он делал и предпринимал, было рассчитано только на Лизу? На ее внимание?
     Если это так, задумался Головкер, сколько же всего проносится мимо? Живешь и не знаешь - ради чего? Ради чего зарабатываешь деньги? Ради чего обзаводишься собственностью? Ради чего переходишь на английский язык?
     Головкер взглянул на часы - половина десятого. Припомнил номер телефона - четыре, шестнадцать... И дальше - сто пятьдесят шесть. Все правильно. Четыре в кубе... Он совершенно забыл математику. Но телефон запомнил - четыре, шестнадцать... А потом - те же шестнадцать в квадрате. Сто пятьдесят шесть...
     Потрясенный, Головкер услышал звонок, раздавшийся в его собственной квартире. Один раз, другой, третий...
     - Кто это? - спросила Лиза.
     И через секунду:
     - Говорите.
     И тогда он глухо выговорил:
     - Квартира Головкеров? Лиза, ты меня узнаешь?
     - Погоди, - слышит он, - я выключу чайник.
     И дальше - тишина на целую минуту. Затем какие-то простые, необязательные слова:
     - Ты приехал? Я надеюсь, все легально? Как? Да ничего... В бассейн ходит. У тебя дела? Ты путешествуешь?
     Головкер помолчал, затем ответил:
     - Экспорт-импорт. Тебе это не интересно. Подумываю о небольшой концессии, типа хлопка...
     Далее он спросил как можно небрежнее:
     - Надеюсь, увидимся?
     И для большей уверенности добавил:
     - Я должен кое-что вам передать. Тебе и Оле.
     Он хотел сказать - у меня два чемодана подарков. Но передумал.
     - Завтра я работаю, - сказала Лиза, - вечером Ольга приглашена к Нахимовским. Послезавтра у нее репетиция. Ты надолго приехал? Позвони мне в четверг.
     - Лиза, - проговорил он забытым жалобным тоном, - еще нет десяти. Мы столько лет не виделись. У меня два чемодана подарков. Могу я приехать? На машине?
     - У нас проблемы с этим делом.
     - В смысле - такси? Я же беру машину в рент...
     Вот он заходит (представлял себе Головкер) к человеку из "Автопроката". Слышит:
     - Обслуживаем только иностранцев.
     Головкер почти смущенно улыбается:
     - Да я, знаете ли... Это самое...
     - Я же говорю, - повторяет чиновник, - только для иностранцев. Вы русский язык понимаете?
     - С трудом, - отвечает Головкер и переходит на английский...
     Лиза говорит:
     - То есть, конечно, приезжай. Хотя, ты знаешь... В общем, я ложусь довольно рано. Кстати, ты где?
     - В "Октябрьской".
     - Это минут сорок.
     - Лиза!
     - Хорошо, я жду. Но Олю я будить не собираюсь...
     Тут начались обычные советские проблемы. "Автопрокат" закрылся. Такси поймать не удавалось. Затормозил какой-то частник, взял у Головкера американскую сигарету и уехал.
     Приехал он в двенадцатом часу. Вернее, без четверти двенадцать. Позвонил. Ему открыли. Бывшая жена заговорила сбивчиво и почти виновато:
     - Заходи... Ты не изменился... Я, откровенно говоря, рано встаю... Да заходи же ты, садись. Поставить кофе?.. Совсем не изменился... Ты носишь шляпу?
     - Фирма "Борсалино", - с отчаянием выговорил Головкер.
     Затем стащил нелепую, фисташкового цвета шляпу.
     - Хочешь кофе?
     - Не беспокойся.
     - Оля, естественно, спит. Я дико устаю на работе.
     - Я скоро уйду, - ввернул Головкер.
     - Я не об этом. Жить становится все труднее. Гласность, перестройка, люди возбуждены, чего-то ждут. Если Горбачева снимут, мы этого не переживем... Ты сказал - подарки? Спасибо, оставь в прихожей. Чемоданы вернуть?
     - Почтой вышлешь, - неожиданно улыбнулся Головкер.
     - Нет, я серьезно.
     - Скажи лучше, как ты живешь? Ты замужем?
     Он задал этот вопрос небрежно, с улыбкой.
     - Нет. Времени нет. Хочешь кофе?
     - Где ты его достаешь?
     - Нигде.
     - Почему же ты замуж не вышла?
     - Жизнь так распорядилась. Мужиков-то достаточно, и все умирают насчет пообщаться. А замуж -это дело серьезное. Ты не женился?
     - Нет.
     - Ну, как там в Америке?
     Головкер с радостью выговорил заранее приготовленную фразу:
     - Знаешь, это прекрасно - уважать страну, в которой живешь. Не любить, а именно уважать.
     Пауза.
     - Может, взглянешь, что я там привез? Хотелось бы убедиться, что размеры подходящие.
     - Нам все размеры подходящие, - сказала Лиза, - мы ведь безразмерные. Вообще-то спасибо. Другой бы и забыл про эти алименты.
     - Это не алименты, - сказал Головкер, - это просто так. Тебе и Оле.
     - Знаешь, как вас теперь называют?
     - Кого?
     - Да вас.
     - Кого это - вас?
     - Эмигрантов.
     - Кто называет?
     - В газетах пишут - "наши зарубежные соотечественники". А также - "лица, в силу многих причин оказавшиеся за рубежом"...
     И снова пауза. Еще минута, и придется уходить. В отчаянии Головкер произносит:
     - Лиза!
     - Ну?
     Головкер несколько секунд молчит, затем вдруг:
     - Ну, хочешь потанцуем?
     - Что?
     - У меня радиоприемник в чемодане.
     - Ты ненормальный, Оля спит...
     Головкер лихорадочно думает - ну, как еще ухаживают за женщинами? Как? Подарки остались за дверью. В ресторан идти поздно. Танцевать она не соглашается.
     И тут он вдруг сказал:
     - Я пойду.
     - Уже?.. А впрочем, скоро час. Надеюсь, ты мне позвонишь?
     - Завтра у меня деловое свидание. Подумываю о небольшой концессии...
     - Ты все равно звони. И спасибо за чемоданы.
     Не за чемоданы обиделся Головкер, а за чемоданы с подарками. Но промолчал.
     - Так я пойду, - сказал он.
     - Не обижайся. Я буквально падаю с ног.
     Лиза проводила его. Вышла на лестничную площадку.
     - Прощай, - говорит, - мой зарубежный соотечественник. Лицо, оказавшееся за рубежом...
     Головкер выходит на улицу. Сначала ему кажется, что начался дождь. Но это туман. В сгустившейся тьме расплываются желтые пятна фонарей.
     Из-за угла, качнувшись, выезжает наполненный светом автобус. Неважно, куда он идет. Наверное, в центр. Куда еще могут вести дороги с окраины?
     Головкер садится в автобус. Опускает монету. Сонный голос водителя произносит:
     - Следующая остановка - Ропшинская, бывшая Зеленина, кольцо...
     Головкер выходит. Оказывается между пустырем и нескончаемой кирпичной стеной. Вдали, почти на горизонте, темнеют дома с мерцающими желтыми и розовыми окнами.
     Откуда-то доносится гулкий монотонный стук. Как будто тикают огромные штампованные часы. Пахнет водорослями и больничной уборной.
     Головкер выкуривает последнюю сигарету. Около часа ловит такси. Интеллигентного вида шофер произносит: "Двойной тариф". Головкер механически переводит его слова на английский: "Дабл такс". Почему? Лучше не спрашивать. Да и зачем теперь Головкеру советские рубли?
     В дороге шофер заговаривает с ним о кооперации. Хвалит какого-то Нуйкина. Ругает какого-то Забежинского.
     Головкер упорно молчит. Он думает - кажется, меня впервые приняли за иностранца.
     Затем он расплачивается с водителем. Дарит ему стандартную американскую зажигалку. Тот, не поблагодарив, сует ее в карман.
     Головкер машет рукой:
     - Приезжайте в Америку!
     - Бензина не хватит, - раздается в ответ...
     На освещенном тротуаре перед гостиницей стоят две женщины в коротких юбках. Одна из них вяло приближается к Головкеру:
     - Мужчина, вы приезжий? Показать вам город и его окрестности?
     - Показать, - шепчет он каким-то выцветшим голосом.
     И затем:
     - Вот только сигареты кончились.
     Женщина берет его под руку:
     - Купишь в баре.
     Головкер видит ее руки с длинными перламутровыми ногтями и туфли без задников. Замечает внушительных размеров крест поверх трикотажной майки с надписью "Хиропрактик Альтшуллер". Ловит на себе ее кокетливый и хмурый взгляд. Затем почти неслышно выговаривает:
     - Девушка, извиняюсь, вы проститутка?
     В ответ раздается:
     - Пошлости говорить не обязательно. А я-то думала - культурный интурист с Европы.
     - Я из Америки, - сказал Головкер.
     - Тем более... Дай три рубля вот этому, жирному.
     - Деньги не проблема...
     Неожиданно Головкер почувствовал себя увереннее. Тем более что все это слегка напоминало западную жизнь.
     Через пять минут они сидели в баре. Тускло желтели лампы, скрытые от глаз морскими раковинами из алебастра. Играла музыка, показавшаяся Головкеру старомодной. Между столиками бродили официанты, чем-то напоминавшие хасидов.
     Головкеру припомнилась хасидская колония в районе Монтиселло. Этакий черно-белый пережиток старины в цветном кинематографе обычной жизни...
     Они сидели в баре. Пахло карамелью, мокрой обувью и водорослями из близко расположенной уборной. Над стойкой возвышался мужчина офицерского типа. Головкер протянул ему несколько долларов и сказал:
     - Джинсы с тоником.
     Потом добавил со значением:
     - Но без лимона.
     Он выпил и почувствовал себя еще лучше.
     - Как вас зовут? - спросил Головкер.
     - Мамаша Люсенькой звала. А так - Людмила.
     - Руслан, - находчиво представился Головкер.
     Он заказал еще два джина, купил сигареты. Ему хотелось быть любезным, расточительным. Он шепнул:
     - Вы типичная Лайза Минелли.
     - Минелли? - переспросила женщина и довольно сильно толкнула его в бок. - Размечтался...
     Людмилу тут, по-видимому, знали. Кому-то она махнула рукой. Кого-то не захотела видеть: "Извиняюсь, я пересяду". Кого-то даже угостила за его, Головкера, счет.
     Но Головкеру и это понравилось. Он чувствовал себя великолепно.
     Когда официант задел его подносом, Головкер сказал Людмиле:
     - Это уже не хамство. Однако все еще не сервис...
     Когда его нечаянно облили пивом, Головкер засмеялся:
     - Такого со мной не бывало даже в Шанхае...
     Когда при нем заговорили о политике, Головкер высказался так:
     - Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти - это катастрофа...
     Когда его расспрашивали про Америку, в ответ звучало:
     - Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире...
     Раза два Головкер обронил:
     - Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри...
     Потом Головкер с кем-то ссорился. Что-то доказывал, спорил. Кому-то отдал галстук, авторучку и часы.
     Потом Головкера тошнило. Какие-то руки волокли его по лестнице. Он падал и кричал: "Я гражданин Соединенных Штатов!.."
     Что было дальше, он не помнил. Проснулся в своем номере, один. Людмила исчезла. Разумеется, вместе с деньгами.
     Головкер заказал билет на самолет. Принял душ. Спустился в поисках кофе.
     В холле его окликнула Людмила. Она была в той же майке. Подошла к нему оглядываясь и говорит:
     - Я деньги спрятала, чтобы не пропали.
     - Кип ит, - сказал Головкер, - оставьте.
     - Ой, - сказала Людмила, - правда?!. Главное, чтоб не было войны!..
     Успокоился Головкер лишь в самолете компании "Панам". Один из пилотов был черный. Головкер ему страшно обрадовался. Негр, правда, оказался малоразговорчивым и хмурым. Зато бортпроводница попалась общительная, типичная американка...
     
     Летом мы с женой купили дачу. Долгосрочный банковский заем нам организовал Головкер. Он держался просто и уверенно. То и дело переходил с английского на русский. И обратно.
     Моя жена спросила тихо:
     - Почему Рон Фини этого не делает?
     - Чего?
     - Не путает английские слова и русские?
     Я ответил:
     - Потому что Фини в совершенстве знает оба языка...
     Так мы познакомились с Борей Головкером.
     Месяц назад с Головкером беседовал корреспондент одного эмигрантского еженедельника. Брал у него интервью. Заинтересовался поездкой в Россию. Стал задавать бизнесмену и общественному деятелю (Головкер успел стать крупным жертвователем Литфонда) разные вопросы. В частности, такой:
     - Значит, вернулись?
     Головкер перестал улыбаться и твердо ответил:
     - Я выбрал свободу.