СТИВЕН КИНГ
     
     ПОСЛЕДНЯЯ СТУПЕНЬКА
     
     НЕ ПРОШЛО и недели, как мы с отцом вернулись из ЛосАнджелеса, и вдруг вчера я получаю письмо от Катрины. Оно было адресовано в Уил^мингтон, штат Делавар, хотя за это время я успел дважды переехать. Сейчас все переезжают, и когда нас, наконец, настигает конверт, испещ^ренный пометками "Выбыл" и "Адрес изменился", эти узкие наклейки, смешно сказать, кажутся пальцами, направленными на нас с укоризной. Уголок конверта, измятого и запачканното, надорвался, пройдя через много рук. Я прочел письмо, а пришел в себя уже в гостиной - сняв те^лефонную трубку, я собирался звонить отцу. Я положил трубку с чувством леденящего страха. Отец человек старый, перенес два инфаркта. Ну как я ему скажу про письмо Катрины, когда мы еще не отошли после Лос-Андже^леса? Я могу убить его этим.
     Так и не позвонил. И поделиться-то было не с кем. О таких вещах не расскажешь первому встречному - только жене или близкому другу, но близкими друзьями я за последние годы как-то не обзавелся, а с женой мы в семьдесят первом развелись. Нас с Элен теперь связывают только рождественские открытки. Как дела? Как работа? С Новым годом.
     Ночью я не сомкнул глаз, все думал о письме Катрины. Оно могло бы уместиться на обычной открытке. После слов "Дорогой Ларри" следовала одна-единственная фраза. Но и одна фраза может многое вместить в себя. И сказать может о многом.
     Я вспомнил, как мы с отцом летели из Нью-Йорка на западное побе^режье, - высота пять тысяч метров, безжалостно яркое солнце, и его постаревшее, осунувшееся лицо. Когда пилот объявил, что мы пролетели над Омахой, отец сказал: "Я не представлял себе, Ларри, что это так далеко". В его голосе была бесконечная печаль, и мне стало не по себе, потому что я не мог до конца прочувствовать ее. Теперь, получив это письмо, я ее прочувствовал.
     Наша семья - папа, мама, Катрина и я - жила в местечке под названи^ем Дом Хемингфорда в восьмидесяти милях к западу от Омахи. Я на два года старше Катрины, которую все звали Китти. Она росла прелестной девочкой - ей было восемь, когда произошел тот случай в амбаре, а уже было ясно, что ее шелковистые пшеничного цвета волосы никогда не по^темнеют и глаза останутся синими-синими, как у скандинавов. Этим гла^зам предстояло сражать мужчин наповал.
     Жили мы, можно сказать, по-деревенски. Отец засевал по триста акров тучной земли, разводил скот. Про эти места мы говорили "у нас дома". Весной и осенью дороги становились непроезжими, исключая, конечно, 96-е шоссе местного значения и 80-ю автостраду, связывающую Небраску с соседним штатом, поездка же в город была событием, к которому начинали готовиться дня за три.
     Сегодня я одна из самых заметных фигур в корпорации независимых юристов... по крайней мере таково общее мнение, с которым, справедли^вости ради, я не могу не согласиться. Президент одной крупной компании как-то раз, представляя меня своему совету директоров, выразился так: "Этому пулемету цены нет". Я ношу дорогие костюмы и обувь из самой лучшей кожи. У меня три помощника на окладе, а захочу - будет еще десять. Ну а в те времена я связывал ремнем книжки и, перебросив их через плечо, топал по грязи в школу, помещавшуюся в одной комнате, и ря^дом со мной топала Катрина. Случалось, что и босоногие, в весеннюю распутицу. Тогда еще можно было босиком зайти в закусочную или в мага^зин, и тебя бы обслужили.
     Потом умерла мама - мы с Катриной учились тогда в старших классах в Коламбиа-Сити, а спустя два года наш дом пошел с молотка, и отец уст^роился куда-то продавать трактора. Семья распадалась, хотя поначалу все складывалось не так уж плохо. Отец продвинулся по службе, купил торговый патент, а лет девять тому назад даже получил место управляю^щего. Я же за футбольные заслуги получил от школы стипендию, которая позволила мне поступить в университет штата Небраска и постичь там разные премудрости впридачу к уже освоенной науке выбрасывать мяч из "коридора".
     А что-же Катрина? О ней-то я и хочу рассказать.
     Мой рассказ - об это происшествии в амбаре - относится к началу ноября, субботе. В каком году - я, признаться, не помню, но Айк еще был президентом. Мама уехала в Коламбиа-Сити на ярмарку, отец отправился к нашему ближайшему соседу (за семь миль) помочь отремонтировать сеноуборочную машину. В тот день должен был прийти нанятый отцом сезонник, но он так и не пришел и вскоре его рассчитали.
     Поручив мне несколько дел (и Китти тоже), отец предупредил нас: ни^каких игр, пока все не закончите. Ноябрь ведь на дворе - не успеешь оглянуться, а уж надо заканчивать. Такое это время: и не сделал дело, а гуляешь смело. Вот и в тот день опять нам повезло. Когда-то еще такое будет.
     Хорошо помню тот день. Небо обложено тучами, и хотя не холодно, так и чувствуется, что осени просто-таки не терпится дожить до холодов и устроить нам заморозки с порошей или мокрым снегом. Поля лежали голые. Точно одурелая, скотина бродила как в полусне. По дому бесцеремонно разгуливали сквозняки.
     В такой день приятнее всего было забраться в амбар, где вместе с теплом тебя обволакивали запахи сена, шерсти и навоза, а над головой о чем-то непонятном щебетали ласточки. Задрав голову, можно было уви^деть, как блеклый ноябрьский свет просачивается сквозь щели, и, поль^зуясь его жалкими крохами, написать по буквам свое имя. Эта игра была словно нарочно придумана ддя таких вот пасмурных осенних дней.
     К сеновалу на третьем ярусе высоченного амбара вела лестница, верх^ним своим концом прибитая к поперечной балке. Лазить на сеновал нам не разрешалось, поскольку лестница была старая и расшатанная. Отец тысячу раз обещал маме убрать ее и поставить более прочную, но всякий раз, когда выдавалось свободное время, находились другие дела... например, помочь соседу отремонтировать сеноуборочную машину. От нанятого же се^зонника проку было мало.
     Взобравшись по этой шаткой лестнице в сорок три ступеньки - мы с Китти знали их все, как свои пять пальцев, - ты ступал на балку, а это ни много ни мало двадцать метров над уровнем пола, сплошь усеянного соломой. А стоило пройти по балке метра четыре - коленки при этом дро^жали, ступни ныли от напряжения, а в пересохшем рту, казалось, плавит^ся резина, - и ты оказывался над гигантским стогом сена. Оттолкнулся - и, как коршун, камнем вниз с этой головокружительной высоты, аж дух захватывает, и - бултых! - в душистую перину. Лежишь, вдыхая сладкова^тый запах сена, запах воскрешенного лета, в животе пустота, все внут^ренности как будто зависли в воздухе, не долетев до земли, а ты лежишь, расслабленный, и у тебя такое чувство... ну как у Лазаря, что ли. Ты выжил и теперь можешь рассказать, как все было.
     Этот вид спорта был, конечно, вне закона. Если бы нас застигли на месте преступления, мама бы подняла вселенский крик, а отец отстегал бы нас как маленьких. И за лестницу, и за узкую балку, откуда можно было запросто загреметь, не дотянув до надежного стога, и, значит, хрястнуться о жесткий дощатый пол, так что костей не соберешь.
     Но искушение было слишком велико. Известное дело - папымамы дома нет... продолжать, я думаю, не надо.
     В тот день, как всегда, мы с Китти стояли у подножия лестницы и, глядя друг на друга, испытывали это болезненно-сладкое чувство страха, смешанное с радостным нетерпением. Лицо Китти разрумянилось, глаза по^темнели и отливали каким-то особенным блеском.
     - Ну, кто смелый? - начал я.
     А Китти:
     - Уж не ты ли?
     А я:
     - Дамы проходят первые.
     А Китти:
     - Проходят, а не прыгают.
     Она потупила глазки - вылитая пай-девочка. А вообще-то у нас в Хе^мингфорде она слыла отчаянной, но так уж она решила. Не прыгать пер^вой.
     - Ладно, тогда я пошел.
     В тот год мне исполнилось десять: худющий я был, как скелет, и ве^сил не больше сорока. Восьмилетняя Китти была легче меня на девять ки^лограммов. Лестница нас всегда выдерживала, а значит и впредь, считали мы, будет выдерживать; подобная философия нередко приводит к печальным последствиям - и отдельных людей, и целые народы.
     В тот день я нутром это почувствовал, исполняя в воздухе все более странные па по мере продвижения вверх по гуляющей лестнице. На середи^не я, как всегда, представил себе, что будет, если лестница подо мной вдруг охнет и испустит дух. Я продолжал подниматься, пока не ухватился за поперечную балку, еще немного - и, навалившись на нее животом, я глянул вниз.
     Обращенное ко мне лицо Китти превратилось в безликий маленький овал. Сама она казалась куклой в выцветшей клетчатой рубашке и голубых брючках. Над моей головой в пыльном царстве карнизов и навесов неуго^монно щебетали ласточки.
     И снова игра:
     - Эй, там, внизу! - выкрикнул я, и голос мой уплыл вместе с частичками мякины.
     - Эй, там, наверху! - донеслось в ответ.
     Я встал на ноги. Качнулся, обретая равновесие. Как всегда, ни с того ни с сего задуло отовсюду... или это мне только так казалось. С ко^лотящимся сердцем, шажочками я двинулся вперед. балансируя в воздухе руками. Прямо передо мной промчалась ласточка и чуть не оборвала это захватывающее путешествие. Я был весь во власти страха.
     Но в тот раз обошлось. Когда подо мной наконец замаячил спаситель^ный стог, я опустил глаза и ощутил не столько ужас, сколько волнующий озноб. Миг предвкушения. А затем я шагнул в пространство, для пущего эффекта зажав нос двумя пальцами, и, как всегда, эта внезапная сила притяжения, грубо дернувшая меня за ноги - так и ухнул чугунной бол^ванкой вниз, - едва не вырвала из моих легких вопль: МАМОЧКА, ПРОСТИ МЕНЯ, Я НЕ ХОТЕЛ!
     Но тут я воткнулся в стог, врезался в него как снаряд, меня обдало клубами пыли и сладких запахов, а я еще куда-то погружался - будто в плотную массу воды, пока окончательно не замер в сенных недрах. Как всегда, я ощутил непреодолимое желание чихнуть. И услышал, как полевые мыши кинулись искать в стогу уголок поспокойнее. И испытал это удиви^тельное чувство - точно я заново родился. Помнится, однажды Китти мне сказала, что, окунувшись в сено, она выходит из него свеженькая и чис^тая, как новорожденный младенец. Тогда я отмахнулся от ее слов - они были мне и понятны и непонятны - сейчас же, после ее письма, я снова и снова прокручиваю их мысленно.
     Я вылез, а точнее выплыл из сена, и вот уже подо мной твердый дощатый пол. Сено забилось мне в штаны и под рубаху. Ошметки сена на та^почках и на локтях. А уж что делалось на голове, и говорить не прихо^дится.
     К тому времени Китти добралась до середины лестницы и продолжала карабкаться вверх; ее золотые косички подпрыгивали на лопатках, осве^щенные пыльным лучом осеннего солнца. Бывало, он горел не хуже сест^ренкиных волос, но в тот день ничто не могло поспорить с ее косичками - во всем амбаре не было ярче пятен.
     Помнится, мне не понравилось, как прогибается лестница. Дунь - рас^сыплется.
     А Китти уже стояла на поперечной балке, немыслимо высоко - теперь я для нее был куклой с запрокинутым белым овалом вместо лица, а ее голос плыл ко мне с частичками мякины, среди которых после моего прыжка ца^рил настоящий переполох.
     - Эй там, внизу!
     - Эй там, наверху!
     Она прошла по балке короткий отрезок, и только когда я увидел ее стоящей над спасительным стогом, только тогда меня немного отпустило. Я всегда за нее ужасно волновался, при том что она была ловчей меня и, я бы сказал, физически более развитой, как ни странно это может проз^вучать - ведь она была младше.
     Она подалась чуть вперед, на носки стареньких полукед, вытянула перед собой руки... И прыгнула "ласточкой". Вот говорят: это нельзя забыть, это невозможно описать. Я могу ПОПРОБОВАТЬ описать, но все равно вы не поймете, как это было красиво, как совершенно, - один из немно^гих моментов моей жизни, который и сейчас у меня перед глазами. Нет, все не то. Ни рассказать, ни описать это мне не дано.
     Какое-то мгновение казалось, она парит на гребне одного из тех за^гадочных воздушных потоков, что прокатывались, похоже, только по этому сеновалу, - яркая ласточка с золотым оперением, какой Небраска еще не видывала. Это была Кигги, моя сестренка, с заведенными назад крылышка^ми рук, с изящно прогнувшейся спиной, - и как же я любил ее в этот короткий миг!
     А Китти уже врезалась в стог - была и нету. Только фонтан соломинок и заливистого смеха. Я успел забыть, какой шаткой показалась мне недавно лестница, и пока Китти выбиралась из стога, уже был на полпути к цели.
     Я тоже хотел прыгнуть "ласточкой", но в последний момент меня, как всегда охватил страх, и я просто полетел вниз этаким пушечным ядром. И, знаете, когда я вот так летел, в отличие от Китти, я не до конца верил в то, что стог окажется на месте.
     Сколько продолжалась эта игра? Трудно сказать. Прыгнув еще раз десять, я посмотрел вверх: солнце ушло. Скоро вернутся отец и мама, а мы с ног до головы в мякине - улики налицо. Мы решили прыгнуть еще по ра^зу.
     Взбираясь по лестнице, я чувствовал, как она гуляет подо мной, и даже слышал, как - едва различимо - с натужным скрипом, миллиметр за миллиметром вылезают из отверстий разболтавшиеся ржавые гвозди. Впер^вые за все время я не на шутку, до смерти перепугался. Находись я где-то внизу, я бы скорее всего спустился, и дело с концом, но до бал^ки было рукой подать, а уж балка-то не подведет. Оставались последние три перекладины, когда скрип разболтанных гвоздей стал явственней, и тут я похолодел - от ужаса, от очевидной мысли, что я зарвался.
     Но в этот самый миг мои ладони нащупали занозистую балку, и я перенес на нее свой вес. Я почувствовал на лбу неприятный холодный пот и прилипшие соломинки. Вся радость от игры улетучилась.
     Я поскорей прошел по балке и прыгнул. Никакого удовольствия от при^земления. Погружаюсь в стог, а перед глазами: что бы со мной было, упади я не в мягкие объятия сена, а на жесткие доски.
     Когда я выбрался на середину амбара, Китти была уже на верхотуре.
     - Эй, давай обратно! - закричал я. - Там опасно!
     - Ничего, выдержит! - выкрикнула она в ответ со знанием дела. - Я ведь легче!
     - Китти...
     Закончить я не успел. Ибо в это самое мгновение лестница не выдер^жала.
     Она сломалась с глухим треском - древесина совсем прогнила. Я ах^нул, Китти вскрикнула. Она успела добраться до того места, где минута^ми раньше меня пронзила мысль, что я слишком долго испытывал судьбу.
     Ступенька, на которой стояла Китти, треснула, и тут же треснули бо^ковые стойки. Сломавшаяся лестница, похожая в ту секунду на гигантское насекомое, не то богомола, не то фантастического жука, казалось, решила после короткого раздумья заковылять прочь. Но затем нижняя ее часть начала заваливаться и с оглушительным стуком рухнула на пол; поднялось облако пыли, встревоженно замычали коровы. Одна из них погнула дощатую переборку.
     Китти пронзительно закричала:
     - Ларри! Ларри!
     Я знал, что надо делать, мгновенно сообразил. Я, конечно, жутко ис^пугался, но не настолько, чтобы ум отшибло. Она повисла почти на двад^цатиметровой высоте, выше были только ласточки, продолжавшие щебетать как ни в чем не бывало, а Китти отчаянно дрыгала ногами в воздухе. Ис^пугался я смертельно. Я по сей день, можете себе представить, не могу смотреть воздушные аттракционы, даже по телевизору. В животе сразу что-то сжимается.
     Но я знал, что надо делать.
     - Китти! - завопил я. - Только не шевелись! Не шевелись! Она тотчас подчинилась. Перестала дрыгать ногами и повисла, изо всех сил держась за последнюю ступеньку - это было все, что осталось от лестницы, - так в струнку висит воздушный гимнаст на неподвижной трапеции.
     Я метнулся к стогу, захватил сколько мог сена, вернулся, бросил на пол. Потом опять к стогу. И опять. И опять.
     Сознание мое как бы выключилось, помню только, что сухие травинки забились в нос, и я, расчихавшись, не мог остановиться.
     Я носился туда-назад с охапками сена; там, где недавно было основа^ние лестницы, рос стожок. Вот именно - стожок, смотреть не на что. Достаточно было взглянуть на него, а потом на крошечную фигурку под крышей амбара, чтобы перед глазами возникла карикатура вроде тех, где человечек прыгает с небоскреба в стакан воды.
     Туда-назад. Туда-назад.
     - Ларри, я больше не могу! - В голосе сестренки звенело отчаяние.
     - Китти, держись! Ты должна держаться!
     Туда-назад. Клочья сена за пазухой. Туда-назад. Стожок вырос мне до подбородка, но что это против семиметрового стога, куда мы прыгали. Если она только сломает себе ноги, подумал я, она легко отделается. А если она пролетит мимо стожка - верная смерть. Туда-назад.
     - Ларри! Ступенька!
     Я услышал нарастающий надсадный скрип - верхняя перекладина подава^лась под тяжестью Китти. Она снова судорожно задрыгала ногами, и я по^нял, что это ее погубит, что она пролетит мимо стожка.
     - Не надо! - завопил я. - Ногами не надо! Отпускай! Отпускай перекладину! - Уже не успеть за новой охапкой. Уже ничего не успеть... разве что подумать о чудесном спасении.
     Ей было сказано отпустить перекладину, и она ее отпустила. Мне казалось, она летела целую вечность - золотые косички торчком, глаза закрыты, лицо белей китайского фарфора. И ни звука. Сложенные ладони прижаты к губам в молитвенном жесте.
     Она врезалась в стожок, в самую его середину, она вошла в него, как нож в масло. Или скорее как реактивный снаряд, потому что когда она исчезла в стожке, клочья сена полетели во все стороны. Я услышал, как тело с глухим стуком ударилось о доски. Звук этот заставил меня похо^лодеть. Очень уж он был громкий, слишком громкий. Теперь самое страш^ное - заглянуть внутрь.
     С плачем вкогтился я в стожок и принялся раздирать его, отшвыривая сено охапками, сколько захватывалось. Вот показалась нога в джинсовой брючине, вот клетчатая рубашка... и наконец лицо Китти. Веки опущены. Лицо покойника. Одного взгляда было достаточно, что понять: она мерт^ва. Мир для меня стал серым как ноябрь. Лишь два осталось в нем свет^лых пятна - золотые косички.
     И вдруг эти васильковые радужницы - она открыла глаза.
     - Китти? - Мой голос, охрипший, сиплый, большим вопросительным зна^ком прорвался наружу. Точно сквозь толстый слой мякины. - Китти?
     - Ларри? - изумленно спросила она. - Разве я жива?
     Я поднял ее и прижал к груди, а она прижалась ко мне, обвив мою шею руками.
     - Живая, - ответил я. - Живая, живая.
     Она сломала себе левую лодыжку, ничего больше. Когда доктор Педерсен, врач из Коламбиа-Сити, вместе со мной и отцом пришел в амбар, он долго, задрав голову, всматривался в темнеющую перспективу. Последняя ступенька лестницы все еще висела - косо, на одном гвозде.
     Как я уже сказал, он долго всматриваются. Потом, обращаясь к отцу, произнес: "Чудо", - и презрительно пнул сложенный мною стожок. После чего сел в свой запыленный "десото" и уехал.
     На плечо мне легла отцовская рука.
     - А сейчас, Ларри, мы пройдемся с тобой в сарай, - произнес он очень спокойно. - Я думаю, ты догадываешься - зачем.
     - Да, сэр, - прошептал я.
     - Я хочу, чтобы при каждом ударе ты вслух благодарил господа за то, что твоя сестра осталась в живых.
     - Да, сэр.
     И мы пошли. Удары я не считал, их было столько, что потом целую неделю я ел стоя и еще две недели - подкладывая подушечку. И всякий раз, когда на меня обрушивалась огромная отцовская пятерня, вся в красных мозолях, я благодарил господа.
     Я благодарил его громко, очень громко. Так что под конец я почти не сомневался, что он меня услышал.
     Меня пустили к Китти перед сном. Помню, за окном сидел дрозд. Нога у Китти была забинтована и покоилась на доске.
     Она встретила меня таким долгим и нежным взглядом, что я смешался.
     - Ты, оказывается, натаскал туда сена. - прервала она молчание.
     Я поддакнул.
     - А что мне оставалось? Без лестницы-то наверх не влезешь.
     - Я и не знала, что ты там делаешь, - призналась она.
     - Как не знала! Я же прямо под тобой носился!
     - Я боялась смотреть вниз. Испугалась я, понимаешь. Так и висела зажмуренная.
     Я стоял, как громом пораженный.
     - Не знала, говоришь? Не знала, что я делаю?
     Она мотнула головой.
     - Значит, когда я крикнул тебе "отпускай перекладину!", ты... ты просто отпустила?
     Она кивнула.
     - Да как же ты не побоялась?
     Она посмотрела на меня своими васильковыми бездонными глазами.
     - Я знала, ты что-то там придумал, - сказала она. - Ты ведь мой старший брат. Я знала, с тобой я не пропаду.
     - Ах, Китти, ты же была на волосок от смерти, а ты и не знала...
     Я закрыл лицо руками. Она села на постели и разняла мои ладони. А потом поцеловала в щеку.
     - Не знала, - согласилась она, - но это неважно. Главное - ты был внизу. Ой, спать как хочется. До завтра, Ларри. А ногу мне положат в гипс, вот. Так сказал доктор Педерсен.
     Гипс не снимали почти месяц, и все ее одноклассники на нем расписа^лись - меня она тоже заставила расписаться. Потом гипс сняли, и на происшествии в амбаре можно было поставить точку. Отец соорудил новую лестницу на сеновал третьего яруса, но я уже никогда не залезал на верхотуру и не прыгал в стог сена. И Китти, насколько мне известно, тоже не прыгала.
     Итак, можно было бы поставить точку, но до точки, оказалось, еще далеко. В сущности, точка была поставлена лишь девять дней тому назад, когда Китти выбросилась с последнего этажа здания, которое занимала страховая фирма. У меня в бумажнике лежит вырезка из "Лос-Анджелес таймс". Видно, мне суждено всегда носить ее с собой - не в удовольст^вие, как мы носим при себе фотокарточки наших близких, или билет на запавший в душу спектакль, или программку кубкового матча. Я ношу эту вырезку, как тяжелый крест, который, кроме меня, нести некому. Набран^ный крупным шрифтом заголовок гласит: ГУЛЯЩАЯ ДЕВИЦА ВЫБРАСЫВАЕТСЯ ИЗ ОКНА.
     
     Детство осталось позади. Вот все, что я могу сказать, остальное не имеет значения. Китти собралась поступать в коммерческий колледж в Омахе, но в год окончания школы, летом, она заняла первое место на конкурсе красоты и выскочила замуж за одного из членов жюри. Как в скверном анекдоте, не правда ли? Это моя-то Китти.
     Я учился на факультете права, когда она развелась с мужем и присла^ла мне длиннющее письмо листов на десять, где рассказывала о своей супружеской жизни, о том, как все не сложилось и как могло бы сложить^ся, если бы она смогла родить. Она просила меня приехать. Но пропус^тить неделю занятий на факультете права - это все равно что прогулять четверть на гуманитарном отделении. Они ведь там звери. На секунду по^терял из виду движущуюся мишень - ее уже и след простыл.
     Она переехала в Лос-Анджелес и вышла замуж во второй раз. К тому времени, когда и этот брак распался, я успел получить диплом юриста. Опять от нее пришло письмо - короче первого и более горькое. Никогда уже, писала она, ей не удержаться на этой карусели: не успеешь поймать медное кольцо - упал с лошадки и сломал себе шею. Аттракцион открыт для всех, но не слишком ли высока цена? И приписка: МОЖЕТ, ПРИЕДЕШЬ, ЛАРРИ? СТОЛЬКО ЛЕТ НЕ ВИДЕЛИСЬ.
     Я ответил, что рад бы приехать, но не могу. В фирме, где я получил место, конкуренция жестокая, я же только начинал и пока был для всех ломовой лошадью. Но ничего, ближайший год покажет, кто чего стоит. На этот раз я накатал длиннющее письмо, целиком посвященное моей карьере.
     Я отвечал на все ее письма. Но, знаете, я как-то не до конца верил в то, что мне пишет именно она, Китти, как в свое время не до конца верил в то, что стог окажется на месте... пока не падал, живой и нев^редимый, в его мягкие объятья. Я не мог поверить, что моя сестренка и эта измочаленная женщина, которая подписывалась в конце письма "Китти" и обводила имя кружком, - одно лицо. Моя сестренка была девочкой с косичками и без намека на грудь.
     Потом она перестала мне писать. Изредка приходили поздравительные открытки - к рождеству, ко дню рождения, на которые отвечала моя жена. А потом мы разошлись, я переехал и окончательно закрутился. Очередные поздравления были мне пересланы. С пометкой: "Выехал". И я подумал: "Не мешало бы, между прочим, написать Китти и сообщить новый адрес". Но я так и не написал.
     Хотя все это, как я уже сказал, неважно. Важно другое: детство осталось позади, и Китти выбросилась с последнего этажа. Китти, верившая когда-то, что стог всегда окажется на месте. Китти, сказавшая: "Я знала, ты что-то там придумал". Только это важно. И еще ее письмо.
     Сейчас все переезжают, и когда нас, наконец, настигает конверт, ис^пещренный пометками "Выбыл" и "адрес изменился", эти узкие наклейки, смешно сказать, кажутся пальцами, направленными на нас с укоризной. В верхнем левом углу конверта она напечатала обратный адрес своей пос^ледней квартиры в симпатичном жилом доме на улице Ван Нюйс. Мы с отцом ходили туда за ее вещами. И хозяйка симпатичная. Хорошо отзывалась о Китти.
     Судя по штемпелю, письмо было отправлено за две недели до самоу^бийства. Я получил бы его гораздо раньше, если бы не перемены адресов. Я думаю, Китти устала ждать.
     
     ДОРОГОЙ ЛАРРИ,
     В ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ Я МНОГО ДУМАЛА ОБ ЭТОМ, И ВОТ К ЧЕМУ Я ПРИШЛА: ЕСЛИ БЫ ТА СТУПЕНЬКА ОБЛОМИЛАСЬ ДО ТОГО, КАК ТЫ УСПЕЛ НАТАСКАТЬ СЕНА, БЫЛО БЫ ГОРАЗДО ЛУЧШЕ.
     
     ТВОЯ КИТТИ.
     
     Да, пожалуй, она устала ждать. Мне легче думать так, чем допустить мысль: а вдруг она решила, что я ее забыл? Не хочется думать, что она могла так решить; наверно, это письмо, состоящее из одной-единственной фразы, заставило бы меня броситься на зов.
     Но даже не это причина моей бессонницы. Только я закрою глаза и начну задремывать, как в сознании всплывает картина: Китти ласточкой летит вниз, синие глаза широко раскрыты, спина прогнулась, руки-крылья заведены назад.
     В отличие от меня она всегда верила, что стог окажется на месте.