Юрий Иосифович Коваль
     
     Чистый Дор
     
     Рассказы
     
     
     ---------------------------------------------------------------------
     Коваль Ю.И. Поздним вечером ранней весной: Рассказы, повести.
     М.: Дет. лит., 1988.
     Художник Г.Юдин
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 16 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------
     
     Для старшего дошкольного и младшего школьного возраста.
     
     
     СОДЕРЖАНИЕ
     
     По лесной дороге
     Чистый Дор
     Стожок
     Весенний вечер
     Фиолетовая птица
     Под соснами
     Около войны
     Берёзовый пирожок
     Лесовик
     Железяка
     Вишня
     Колобок
     Картофельный смысл
     Кепка с карасями
     Нюрка
     Бунькины рога
     Выстрел
     Вода с закрытыми глазами
     Клеёнка
     По-чёрному
     Подснежники
     Последний лист
     
     
     ПО ЛЕСНОЙ ДОРОГЕ
     
     Солнце пекло уже которую неделю.
     Лесная дорога высохла и побелела от пыли.
     В колеях, где стояли когда-то глубокие лужи, земля лопнула, и трещины покрыли её густой сетью. Там, в колеях, прыгали маленькие, сухие лягушки.
     Издалека я увидел: в придорожной канаве в кустах малины мелькает белый платочек. Небольшая старушка искала что-то в траве.
     - Не иголку ли потеряли? - пошутил я, подойдя.
     - Топор, батюшка. Вчера попрятала, да забыла, под каким кустом.
     Я пошарил в малине. С коричневых мохнатых стеблей и с вялых листьев сыпалась пыль. Топор блеснул в тени под кустами, как глубинная рыба.
     - Вот он! - обрадовалась старушка. - А я-то думаю: не лесовик ли унёс?
     - Какой лесовик?
     - А в лесу который живёт. Страшный-то эдакий - бычьи бельмищи.
     - Ну?
     - Борода синяя, - подтвердила старушка, - а по ней пятнышки.
     - А вы что, видели лесовика?
     - Видела, батюшка, видела. Он к нам в магазин ходит сахар покупать.
     - Откуда ж он деньги берёт?
     - Сам делает, - ответила старушка и пошла с дороги. Её платочек сразу пропал в высокой траве и выпорхнул только под ёлками.
     "Ну и ну!.. - думал я, шагая дальше. - Что же это за лесовик - бычьи бельмищи?"
     Несмотря на солнечный день, темно было под ёлками. Где-нибудь в этой темноте, подальше от дороги, и сидит, наверно, лесовик.
     Вдруг лес кончился, и я увидел большое поле, подобное круглому озеру. В самом центре его, как остров, стояла деревня.
     Голубые масленые волны бродили по полю. Это цвёл лён. Высокий небесный купол упирался в лесные верхушки, окружавшие поле со всех сторон.
     Я глядел на деревню и не знал, как она называется, и, уж конечно, не думал, что стану жить здесь, снова увижу старушку в белом платочке и даже лесовика.
     
     
     ЧИСТЫЙ ДОР
     
     Лесная дорога пошла через поле - стала полевой. Дошла до деревни - превратилась в деревенскую улицу.
     По сторонам стояли высокие и крепкие дома. Их крыши были покрыты осиновой щепой. На одних домах щепа стала от ветра и времени серой, а на других была новой, золотилась под солнцем.
     Пока я шёл к журавлю-колодцу, во все окошки смотрели на меня люди: что это, мол, за человек идёт?
     Я споткнулся и думал, в окошках засмеются, но все оставались строгими за стеклом.
     Напившись, я присел на бревно у колодца.
     В доме напротив раскрылось окно. Какая-то женщина поглядела на меня и сказала внутрь комнаты:
     - Напился и сидит.
     И окно снова закрылось.
     Подошли два гусака, хотели загоготать, но не осмелились: что это за человек чужой?
     Вдруг на дороге я увидел старушку, ту самую, что искала в лесу топор. Теперь она тащила длинную берёзовую жердь.
     - Давайте пособлю.
     - Это ты мне топор-то нашёл?
     - Я.
     - А я-то думала: не лесовик ли унёс?
     Я взял жердь и потащил её следом за старушкой.
     В пятиоконном доме распахнулось окно, и мохнатая голова высунулась из-за горшка с лимоном.
     - Пантелевна, - сказала голова, - это чей же парень?
     - Мой, - ответила Пантелевна. - Он топор нашёл.
     Мы прошли ещё немного. Все люди, которые встречались нам, удивлялись: с кем это идёт Пантелевна?
     Какая-то женщина крикнула с огорода:
     - Да это не племянник ли твой из Олюшина?
     - Племянник! - крикнула в ответ Пантелевна. - Он топор мне нашёл.
     Тут я сильно удивился, что стал племянником, но виду не подал и молча поспевал за Пантелевной.
     Встретилась другая женщина, с девочкой на руках.
     - Это кто берёзу-то везёт? - спросила она.
     - Племянник мой, - ответила Пантелевна. - Он топор нашёл, а я думала: не лесовик ли унёс?
     Так, пока мы шли по деревне, Пантелевна всем говорила, что я ей племянник, и рассказывала про топор.
     - А теперь он берёзу мне везёт!
     - А чего он молчит? - спросил кто-то.
     - Как так молчу? - сказал я. - Я племянник ей. Она топор потеряла и думает, не лесовик ли унёс, а он в малине лежал. А я племянник ей.
     - Давай сюда, батюшка племянник. Вот дом наш.
     Когда выстраивается шеренга солдат, то впереди становятся самые рослые и бравые, а в конце всегда бывает маленький солдатик. Так дом Пантелевны стоял в конце и был самый маленький, в три оконца. Про такие дома говорят, что они пирогом подпёрты, блином покрыты.
     Я бросил берёзу на землю и присел на лавочку перед домом.
     - Как называется ваша деревня? - спросил я.
     - Чистый Дор.
     - Чего Чистый?
     - Дор.
     Дор... Такого слова я раньше не слыхал.
     - А что это такое - Чистый Дор?
     - Это, батюшка, деревня наша, - толковала Пантелевна.
     - Понятно, понятно. А что такое дор?
     - А дор - это вот он весь, дор-то. Всё, что вокруг деревни, - это всё и есть дор.
     Я глядел и видел поле вокруг деревни, а за полем - лес.
     - Какой же это дор? Это поле, а вовсе не дор никакой.
     - Это и есть дор. Чистый весь, глянь-ка. Это всё дор, а уж там, где ёлочки, - это всё бор.
     Так я и понял, что дор - это поле, но только не простое поле, а среди леса. Здесь тоже раньше был лес, а потом деревья порубили, пеньки повыдёргивали. Дёргали, дёргали - получился дор.
     - Ну ладно, - сказал я, - дор так дор, а мне надо дальше идти.
     - Куда ты, батюшка племянник? Вот я самовар поставлю.
     Ну что ж, я подождал самовара. А потом приблизился вечер, и я остался ночевать.
     - Куда ж ты? - говорила Пантелевна и на следующее утро. - Живи-ка тут. Места в избе хватит.
     Я подумал-подумал, послал куда надо телеграмму и остался у Пантелевны. Уж не знаю, как получилось, но только прожил я у неё не день и не месяц, а целый год.
     Жил и писал свою книжку. Не эту, а другую.
     Эту-то я нишу в Москве.
     Гляжу в окошко на пасмурную пожарную каланчу и вспоминаю Чистый Дор.
     
     
     СТОЖОК
     
     У излучины реки Ялмы в старой баньке жил, между прочим, дядя Зуй.
     Жил он не один, а с внучкою Нюркой, и было у него всё, что надо, - и куры, и корова.
     - Свиньи вот только нету, - говорил дядя Зуй. - А на что хорошему человеку свинья?
     Ещё летом дядя Зуй накосил в лесу травы и сметал стожок сена, но не просто сметал - хитро: поставил стог не на землю, как все делают, а прямо на сани, чтоб сподручней было зимой сено из лесу вывезти.
     А когда наступила зима, дядя Зуй про то сено забыл.
     - Дед, - говорит Нюрка, - ты что ж сено-то из лесу не везёшь? Ай позабыл?
     - Какое сено? - удивился дядя Зуй, а после хлопнул себя по лбу и побежал к председателю лошадь просить.
     Лошадь председатель дал хорошую, крепкую. На ней дядя Зуй скоро до места добрался. Смотрит - стожок его снегом занесён.
     Стал он снег вокруг саней ногой раскидывать, оглянулся потом - нет лошади: ушла, проклятая!
     Побежал вдогонку - догнал, а лошадь не идёт к стогу, упирается.
     "С чего бы это она, - думает дядя Зуй, - упирается-то?"
     Накокец-таки запряг её дядя Зуй в сани.
     - Но-о-о!..
     Чмокает дядя Зуй губами, кричит, а лошадь ни с места - полозья к земле крепко примёрзли. Пришлось по ним топориком постукать - сани тронулись, а на них стожок. Так и едет, как в лесу стоял.
     Дядя Зуй сбоку идёт, на лошадь губами чмокает.
     К обеду добрались до дому, дядя Зуй стал распрягать.
     - Ты чего, Зуюшко, привёз-то? - кричит ему Пантелевна.
     - Сено, Пантелевна. Чего ж иное?
     - А на возу у тебя что?
     Глянул дядя Зуй и как стоял, так и сел в снег. Страшная какая-то, кривая да мохнатая морда выставилась с воза - медведь!
     "Р-ру-у-у!.."
     Медведь зашевелился на возу, наклонил стог набок и вывалился в снег. Тряхнул башкой, схватил в зубы снегу и в лес побежал.
     - Стой! - закричал дядя Зуй. - Держи его, Пантелевна.
     Рявкнул медведь и пропал в ёлочках.
     Стал народ собираться.
     Охотники пришли, и я, конечно, с ними. Толпимся мы, разглядываем медвежьи следы.
     Паша-охотник говорит:
     - Вон какую берлогу себе придумал - Зуев стожок.
     А Пантелевна кричит-пугается:
     - Как же он тебя, Зуюшко, не укусил?..
     - Да-а, - сказал дядя Зуй, - будет теперь сено медвежатиной разить. Его, наверно, и корова-то в рот не возьмёт.
     
     
     ВЕСЕННИЙ ВЕЧЕР
     
     Солнце повисело в осиновых ветках и пропало за лесом. Закат расплылся в небе.
     Низко, в половину берёзы, над просекой пролетел большой ястреб. Он летел бесшумно, совсем не шевеля синими крыльями.
     Я стоял на поляне, снега на которой почти не было. Только под высокими деревьями ещё холодели сугробы.
     Дрозды-дерябы трещали и голосили на ёлках. Казалось, это еловые шишки трутся друг о друга зазубренными боками.
     Я почувствовал странный запах, который шёл с земли. Из старой травы, из прелых листьев торчали какие-то короткие стебли. На них распустились небольшие сиреневые цветочки. Я хотел сорвать несколько, но стебли не поддавались, гнулись в руках и наконец лопнули, переломившись. Они оказались полыми - пустыми внутри.
     От цветов пахло так приятно, что даже закружилась голова, но стебли их будто зашевелились в руке. Показалось, они живые и ядовитые.
     Стало неприятно, и я отложил цветы на пенёк.
     "Свис-с-с-с-с!.." - пронеслись над поляной чирки. Еле заметен в тёмном небе их серебряный след.
     Сумрак поднялся с земли, стемнело, и тогда послышался хриплый и ласковый голос за берёзами:
     "Хорх... хорх... хорх... хорх..."
     Длинноклювая, с косыми крыльями птица вылетела из-за леса и пошла над поляной - "хорх... хорх...", - то ныряя вниз, то вскидываясь, как бабочка.
     Вальдшнеп! Вальдшнеп тянет!..
     Совсем стемнело, и я пошёл к дому.
     Холодом тянуло по земле, хрустела под ногами корка льда, схватившая лужи.
     На опушке в лицо вдруг повеяло теплом. Земля оттаяла, согрелась за день, теперь воздух греется об неё.
     Я шёл полем и вспоминал цветы, оставленные на пеньке. Снова показалось, что стебли их шевелятся, шевелятся в руке.
     Я не знал, как называются эти цветы.
     Потом только узнал - волчье лыко.
     
     
     ФИОЛЕТОВАЯ ПТИЦА
     
     Как-то в мае, когда снег уже потаял, я сидел на стуле, вынесенном из дому, и чистил ружьё.
     Дядя Зуй сидел рядом на чурбаке и заворачивал махорочную самокрутку.
     - Видишь ты, какие дела-то... - сказал он. - Куры у меня не ноские.
     - Яиц не несут?
     - Яйцо в неделю - разве ж это носкость?
     Такого слова я вроде не слыхал. Чудное - сразу в нём и "нос" и "кость".
     Сквозь ружейные стволы я глянул в небо. В них вспыхнули и нанизались одно на другое светлые оранжевые кольца, где-то в конце стволов слились в голубой пятачок - кусок неба.
     - Я уж тут новую несушку купил, - толковал дядя Зуй. - У Витьки Белова. У него все куры ноские.
     Дочистив ружьё, я пошёл поглядеть на новую несушку.
     Три курицы бродили у Зуюшки во дворе. Две-то были знакомые пеструшки, а третья - необыкновенного фиолетового цвета. Но вела она себя нормально, говорила "ко-ко-ко" и клевала намятую варёную картошку.
     - Что это за масть у неё?
     - Она белая, - сказал дядя Зуй. - Но, видишь ты, белые куры в каждом дворе, так я её чернилами приметил, чтоб не спутать.
     - Гляди, станет она фиолетовые яйца носить.
     Тут курица вдруг подошла ко мне и - хлоп! - клюнула в сапог.
     - Пошла! - сказал я и махнул ногой.
     Курица отскочила, но потом снова подбежала и - хлоп! - клюнула в сапог.
     - Цыпа-цыпа, - сказал дядя Зуй, - ты что, холера, делаешь?
     Тут я догадался, в чём дело. Сапоги были все облеплены весенней грязью. С утра я ходил на конюшню, а там кто-то просыпал овёс. Потом белил яблони, обкапал сапоги извёсткой. Каждый сапог превратился теперь в глиняный пирог с овсом и с извёсткой.
     Фиолетовой несушке так понравились мои сапоги, что, когда я пошёл домой, она двинула следом.
     На крыльце я снял сапоги и отдал ей на растерзание. Из окошка я видел, что она обклевала весь овёс и всю извёстку. Извёстка ей нужна, чтоб скорлупа у яиц была прочнее.
     Обклевав сапоги, курица опрокинула банку с червями, накопанными для налимов, и принялась за них.
     Тут я не выдержал, выскочил на крыльцо и схватил полено.
     Взмахнув чернильными крыльями, она перелетела со страху весь двор и уселась на берёзе.
     На другой день, возвращаясь с охоты, я увидел на дороге фиолетовую птицу. Издалека она узнала меня и подбежала, чтоб клюнуть в сапог.
     Пока была на дорогах грязь, курица встречала и провожала меня. Но вот весна кончилась, грязь на дорогах подсохла. Как-то я шёл из леса и снова увидел на дороге свою знакомую.
     А она-то даже и не поглядела на меня, пошла прочь.
     "Что такое?" - подумал я.
     Глянул на свои сапоги и увидел - нету сапог. Иду я по траве босиком - лето наступило.
     
     
     ПОД СОСНАМИ
     
     Апрель превратился в май. Снега в лесу совсем не осталось, а солнце грело и грело. Оно меня совсем разморило после бессонной ночи на глухарином току.
     Я шёл по болоту и время от времени бухался на колени в моховую кочку - собирал прошлогоднюю клюкву.
     Перележав зиму под снегом, клюква стала синеватой и сладкой.
     За болотом оказался бугор. Здесь росли десятка два сосен.
     Я снял куртку, постелил её и прилёг под соснами.
     Бугор сплошь был усыпан божьими коровками, как давешние болотные кочки клюквой. Мне это понравилось, но скоро я понял, что клюква лучше божьих коровок хотя бы потому, что она не двигается.
     Напрасно я просил их улететь на небо и принести хлеба - божьи коровки ползали по лицу, забирались в волосы и за пазуху. Вначале я сощёлкивал их, а потом плюнул и, перевернувшись на спину, стал глядеть вверх.
     Сосны уходили в небо.
     Казалось, они растут прямо из меня, из моей груди.
     Божьи коровки взлетали, и тогда было видно, как закручивается между стволов кирпичная и прозрачная точка.
     Вверху дунул ветер. Сосна уронила шишку.
     Шишка гулко ударилась о землю.
     Я прикрыл глаза и задремал. Было слышно, как шумят сосновые ветки и далеко бубнят-бормочут тетерева.
     Послышался приглушённый звук трубы.
     "Лось, что ли? - подумал я. - Да нет, гон у лосей осенью".
     Труба была еле слышна, но играла отчётливо, с переливами.
     Звук её был медный, не лесной. Лось не умеет так трубить. У него голос - стон, глухой, хриплый, а этот будто неживой.
     Очень тихо, незаметно за первой трубой вступила вторая. Её голос был ниже. Он помогал, подпевал первой.
     "Что это за трубы? - думал я. - Не лось это и не журавель".
     Солнце припекало, и я дремал, а потом и вовсе заснул и во сне уже сообразил, что звуки эти доносятся из земли, из бугра. А бугор похож на огромный кривой барабан. Он ухает и глухо гудит, а совсем-совсем глубоко в земле слышатся переливы, будто кто-то струны перебирает.
     Мне снилось, что сосны - это и есть медные музыкальные трубы, только корявые, обросшие ветками. Они трубят, медленно раскачиваясь надо мною.
     Когда я проснулся, солнце опускалось. Ни звуков трубы, ни струнных переборов не было теперь слышно. Только на нижних ветках сосны бил зяблик.
     Я приложил ухо к сосновому стволу: слышался шум, далёкий, как в морской раковине.
     Спустившись с бугра, я пошёл к дому, а сам всё думал, что же это за звуки доносились из земли. Может быть, в бугре был подземный ручей - играл, захлёбывался весенней водой?
     В тот день я добрался к дому под вечер, сразу пошёл в баню и, конечно, думать забыл о звуках, которые доносились из бугра.
     Я бы и не вспомнил о них, если б не услышал вот какую историю.
     Во время войны здесь, неподалёку от Чистого Дора, был бой.
     Наши солдаты шли через лес и через болота, а немцы обстреливали их из миномётов. Вместе со всеми шёл солдатский духовой оркестр.
     Перед боем музыканты спрятали свои инструменты. На каком-то бугре среди леса они закопали в землю трубы и валторны, флейты, барабаны и медные тарелки. Чтоб не достались врагу.
     Оркестр не достался врагу, но многие солдаты погибли в бою, а те, что остались живы, не смогли потом разыскать в лесу этот бугор.
     А я-то теперь думаю, что как раз спал на том самом месте.
     
     
     ОКОЛО ВОЙНЫ
     
     До Чистого Дора немец не дошёл.
     Но был он близко.
     За лесом слышался рёв орудий и такой скрежет, будто танкетки грызлись между собой. В серых облаках, висящих над деревней, иногда вдруг вспыхивали ослепительные искры, а между вспышками сновали маленькие крестообразные самолёты.
     Все дома Чистого Дора стояли тогда пустые. Мужчины были на фронте, женщины эвакуировались.
     Только в одном доме жили люди: тётка Ксеня с двумя детьми и Пантелевна. Они собрались жить вместе, чтобы не было так страшно.
     Ночами, когда дети спали, женщины глядели в окно на снежное поле и лес. Им казалось - немец подкрадывается, таясь за деревьями.
     Как-то ночью в дверь им вдруг стукнул кто-то и крикнул:
     - Открывай, что ли!
     Женщины не стали открывать.
     - Открывай! - снова крикнул человек с крыльца. - Я ведь замёрз.
     Тётка Ксеня подошла к двери и спросила:
     - Кто?
     Это был Мохов-безрукий из соседней деревни, из Олюшина. Его не взяли на фронт.
     - Что ж вы свечку не зажгёте? - сказал Мохов, входя в избу. - Темень у вас.
     - Нету свечки, - сказала Пантелевна, - садись вот на сундук.
     - Мохов, - сказала тётка Ксеня, - ты к нам жить перебирайся, страшно без мужика.
     - Куда я из дому? У меня там тоже бабы с детьми. Вы к нам перебирайтесь.
     - Нет, - сказала Ксеня, - тут наш дом.
     Мохов достал из кармана горсть чернослива.
     - Красноармейцы дали, - сказал он.
     Тётка Ксеня повынимала из слив косточки и сунула спящим ребятам каждому в рот по сливине. Они дальше спали и сосали чернослив.
     - Вот что, - сказал Мохов, - сидеть мне с вами некогда, надо идти, а завтра утром приходите ко мне. Я вам насыплю картошки. У меня ещё осталась.
     Мохов ушёл, а женщины снова глядели в окно до самого свету.
     Утром они подняли детей и пошли в Олюшино.
     За лесом сегодня не скрежетало и не было слышно взрывов.
     - Бой кончился, - сказала тётка Ксеня, - только не знаю, на чьей стороне победа. Ладно бы на нашей.
     - А вдруг на его? - сказала Пантелевна.
     - Он бы тогда сюда пришёл.
     - Может быть, подкрадывается, - сказала Пантелевна.
     Они поглядели за деревья, но никого не было видно - только снег лежал.
     Просветлело.
     Сизые перья протянулись по небу, и за лесом зажглась солнечная полоса.
     И тут женщины увидели вдруг какой-то предмет. Он плыл над лесом медленно-медленно. Ветки заслоняли его, и нельзя было разобрать, что это.
     - Бежим! - сказала Пантелевна.
     Ей стало страшно: что это летит по небу?
     Тёмный предмет выплывал из-за деревьев. Восходящее солнце вдруг осветило его, и они увидели, что это по небу летит человек. Только очень большой.
     - Мужик! - крикнула Пантелевна.
     А тётка Ксеня заплакала и села в снег. Она не могла понять, как летит человек, и плакала, и крепко держала детей.
     Огромный человек плыл над лесом.
     Огромный, больше деревьев, стоящих под ним.
     Он плыл-летел, лёжа на боку и поджав ноги.
     Он был в солдатской шапке и в шинели. Полы шинели развевались, и слышно было, как они трещат от ветра, дующего наверху.
     Пантелевна побежала по снегу, чтобы спрятаться от этого страшного летящего мужика, а он молча плыл над лесом, над Чистым Дором.
     Бежать было некуда, и Пантелевна остановилась.
     Она глядела, как висит над ней огромный солдат, поджавший ноги к животу, и не могла понять, мёртвый он или живой. И почему он такой большой? И зачем по небу летит?
     В шинели его были видны большие дыры. И ещё была видна красная звезда, только не на шапке, а на плече.
     - Не бойся! - крикнула Пантелевна, увидев звезду. - Это наш!
     Но тётка Ксеня боялась поднять голову и поглядела наверх, только когда огромный солдат отплыл в сторону.
     - Его, наверно, ранили, - сказала Пантелевна.
     Она теперь думала, что у нас есть такие большие солдаты, которые умеют летать.
     Он отплывал в сторону, по-прежнему поджав колени и подложив под голову ладонь.
     Лицо его было совсем серым.
     Солнце поднялось выше, и сильнее задул ветер, подхватил солдата, понёс его дальше.
     Нет, он, видимо, был убит, этот огромный солдат, и уже не сопротивлялся ветру. Скоро он ушёл за лес на другой стороне Чистого Дора.
     А женщины всё никак не могли понять, откуда взялся этот большой человек, зачем он летал по небу и как его убили. Они пошли дальше по дороге в Олюшино и ждали, что по небу поплывут новые огромные люди. Но небо было пусто.
     А огромный солдат летел дальше, по-прежнему поджав ноги к животу. Потом он стал медленно опускаться и наконец лёг на верхушки ёлок.
     Он сделался меньше и постепенно сползал с ёлок на землю.
     Какие-то запутанные верёвки протянулись от него по ёлочным верхушкам, куски толстой материи нависли на ветках, ссыпали с них снег.
     Это был аэростат воздушного заграждения. Немецкий самолёт налетел на него, переломил себе крыло и разбился об землю. От удара самолёта аэростат тоже получил пробоину, опустился к земле, выпустив через дырку часть газа.
     Он перекрутился весь и превратился в солдата, в огромного человека, и утреннее солнце призрачно осветило его. Ни тётка Ксеня, ни Пантелевна не знали этого. Они сидели у Мохова в избе, варили картошку и рассказывали, какие у нас есть огромные летающие солдаты.
     - Как жалко-то его! - сказала Ксеня. - Такой был большой, а не уберёгся. Снаряд, наверно, в него попал.
     - Ему бы затаиться, - сказала Пантелевна, - а он эвон куда - по небу поплыл.
     
     
     БЕРЁЗОВЫЙ ПИРОЖОК
     
     Братья Моховы с Нюркой пошли в лес по ягоды, а я так пошёл, сам по себе.
     И хоть шёл я сам по себе, а они по ягоды - всё равно мы всё время оказывались рядом. Я иду, а сбоку то Нюрка выглянет, то какой-нибудь брат Мохов.
     Заверну в сторону, чтоб побыть в тишине, а уж из кустов другой брат Мохов вылезает. Эти братья особенно надоедали - бидонами дрались, валуями кидались или вдруг начинали кричать:
     - Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть!
     Нюрка была потише, но, как дело до свинки доходило, тоже кричала изо всех сил:
     - Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть!
     - Эй! - крикнул я. - Кого вы там подкалываете?
     - Свинку! - хором отозвались братья Моховы.
     - Какую ещё свинку? Тащите её сюда!
     Братья Моховы и Нюрка выскочили из кустов с бидонами в руках, никакой свинки видно не было.
     - А свинка где? - строго спросил я.
     - Вот, - сказала Нюрка и протянула мне травинку, на которую нанизаны были земляничины.
     - Земляника, - сказал я.
     - Земляника, - согласилась Нюрка. - Но только - свинка.
     Я пригляделся и увидел, что ягоды, нанизанные на стебель, были особенно крупные, особенно спелые, чёрные от густой красноты. Снял ягоду со стебля, положил в рот и понял, что и вкус у неё особенный. У простой земляники - солнечный вкус, а тут - лесной, болотный, сумрачный.
     Долго, видно, зрела эта ягода, набиралась солнца и сока, сделалась лучшей из земляничин.
     Я нашёл подходящую травинку, выдернул из неё стебель и вместе с ребятами стал собирать ягоды и покрикивать:
     - Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть!
     Скоро травинка моя стала тяжёлой от нанизанных на неё земляничин. Приятно было нести её, помахивать ею, разглядывать.
     К обеду бидоны у ребят были полны, и я подколол свинки травинок пять. Присели отдохнуть. Тут бы и перекусить, а никто из нас не взял в лес ни сухаря, ни лепёшки.
     - Надо свинку рубануть! - кричали братья Моховы.
     - Что собрали - домой понесём, - сказала Нюрка. - Погодите, я сейчас пирожков напеку.
     Она сорвала с берёзовой ветки листок, завернула в него пяток земляничин и первому, как старшему, протянула мне.
     - Что это? - спросил я.
     - Берёзовый пирожок. Ешь.
     Очень вкусным оказался берёзовый пирожок. Земляникой от него пахло и солнцем, лесным летом, глухим лесом.
     
     
     ЛЕСОВИК
     
     Я плыл по Ялме.
     Сидел на корме лодки, помахивал веслом. Далеко уже отплыл от Чистого Дора, вместе с речкой углубился в лес.
     Вода под лодкой чёрная, настоялась на опавших листьях. Над нею синие стрекозы перелетают.
     Захотелось что-нибудь спеть, просто так, от хорошего настроения. А вдруг, думаю, здесь какая-нибудь девушка малину собирает! Услышит, как я хорошо пою, - выйдет на берег. Размечтался я и грянул:
     
     Ой, когда мне было лет семнадцать,
     Ходил я в Грешнево гулять...
     
     Допел первый куплет и уже хотел за второй взяться - вдруг слышу:
     - Ты чего орёшь?
     Вот тебе на! Оказался кто-то на берегу. Только не девушка. Голос грубый, болотный.
     Огляделся - не видно никого в берегах. Кусты.
     - Чего головой крутишь? Ай не видишь?
     - Не вижу чтой-то, дядя.
     - А не видишь, так и не видь.
     - Эй, дядя, - сказал я, - да ты кустиком пошевели!
     Молчит.
     Ну, глупое положение!
     Отложил я весло, хотел закурить. Шарь-пошарь - нету махорки. Только что в кармане шевелилась - теперь нету.
     Вдруг стемнело над рекой. Солнце-то, солнце за тучку ушло!
     Куда ж это я забрался? Лес кругом страшный, корявый, чёрный, вода в реке чёрная, и стрекозы над ней чёрные. Какие тут девушки? Какая малина? Ударил я веслом - и ходом к дому, в Чистый Дор, к Пантелевне.
     - Ну, батюшка, - сказала Пантелевна, - спасибо, жив остался. Он бы тебя в болото завёл.
     - Кто?
     - Лесовик! Знаешь, как он Мирониху-то водил? Иди, говорит, сюда, девушка, я тебе конфетку дам. А Мирониха по глупости идёт за конфеткой. А он ей в руку впился и в болото тянет. Тут матушка Мирониха помирать начала. Во ведь как бывает.
     Не стал я спорить с Пантелевной, а Мирониху, конечно, знал. Как придёт вечером, обязательно что-нибудь приврёт.
     Месяц прошёл с тех пор, и я забыл про лесовика. А как в августе рыжики-то пошли - вспомнил.
     С дядей Зуем отправились мы за рыжиками. Босиком.
     Чистодорские жители все ходят за рыжиками босиком - ногами ищут. Вот ведь история! А делается это для того, чтоб найти в траве самый маленький рыжик. Руками шарить - коленки протрёшь. Главная задача - найти такой рыжик, чтоб он в бутылочное горлышко пролезал. Подберёзовики и маслята солят в бочках, а рыжики - только в бутылках. Насолишь на зиму бутылочек двадцать, потом только вытряхивай.
     Я-то вначале ходил собирать в сапогах, на месте разувался. А потом плюнул - ходишь, как неумный, с сапогами в руках. Стал было ходить в одном сапоге - как-никак одна нога рабочая, - но и это бросил: задразнили.
     С дядей Зуем пришли мы в сосняки. Рыжиков много.
     Зуюшко ногой строчит, как швейная машина "Зингер", а я осторожно собираю. Еле-еле ногой шарю - боюсь змею собрать.
     За спиной у меня что-то зашелестело в кустах. Оглянулся я и замер. Медленно-медленно высовывается из куста длинная палка. А на конце её приделан острый кривой нож. И вот этот нож тянется ко мне!
     Тут у меня сердце зашлось. Стою столбом, а нога сама по себе рыжики ищет.
     Кусты раздвинулись, и из листьев показался человечек, маленький, ростом с пень. Лесовик! В руках держит палку с ножом на конце, сам весь корявый, борода серо-синяя, а руки чёрные, как головешки. Смотрит на меня, ножовой палкой покачивает и говорит, как из дупла:
     - Рыжики берёшь?
     - Ага, - говорю я. - Рыжичков бы нам.
     - Нам бы рыжичков, - сбоку говорит дядя Зуй. - В бутылочку.
     - В каку таку бутылочку?
     - А в поллитровочку, для прелести посола.
     - Ага, - говорит лесовик и башкой кивает. - Сей год рыжичков много, прошлый меньше было. А махорки у вас нету ли?
     - Есть, - говорит дядя Зуй. - Есть махорка.
     Лесовик сел на пень и стал самокрутку крутить. Тут я его как следует разглядел: всё верно, точно такой, как Пантелевна рассказывала, только что-то клыков не видно.
     Дядя Зуй подошёл к пню и говорит:
     - А вы каким промыслом занимаетесь?
     - Живицу я собираю, - говорит лесовик. - Смолку сосновую. Я насквозь просмолённый, как птица клёст. Руки мои ни за что не отмоешь, вон и в бороду смола накапала.
     Тут мне всё стало ясно. Часто в лесу я видел сосны с насечками на стволах. Эти насечки делаются уголками, одна над другой. Смола перетекает из насечки в насечку, а потом капает в баночку. Смола эта и называется "живица", потому что она рану на стволе дерева заживляет.
     Я даже огорчился, что лесовик смоловиком оказался, спрашиваю дальше:
     - А это что за палка у вас страшная?
     - Это палка-хак. Этой палкой-хаком я делаю насечки на сосне, чтобы живица выступила.
     - А сосна не мрёт ли от вашей работы? - спрашивает дядя Зуй.
     - Не, - говорит смоловик, - пока не мрёт.
     Дали мы смоловику ещё махорки и пошли дальше. А когда уже разошлись, я вспомнил: надо было спросить, не он ли окликал меня, когда я в лодке плыл...
     Вечером всю эту историю я рассказал Пантелевне. Так, мол, и так, видел лесовика.
     - Э, батюшка, - сказала Пантелевна, - да разве ж это лесовик? Настоящий лесовик в лесу сидит, бельмищи свои пучит да деньги делает.
     
     
     ЖЕЛЕЗЯКА
     
     Безоблачной ночью плавает над Чистым Дором луна, отражается в лужах, серебрит крытые щепой крыши. Тихо в деревне.
     С рассветом от берега Ялмы раздаются глухие удары, будто колотит кто-то в заросший мохом колокол. За вербами темнеет на берегу кузница - дощатый сарай, древний, закопчённый, обшитый по углам ржавыми листами жести. Отсюда слышны удары.
     Рано я выхожу на рыбалку. Темно ещё, темно, и странно выглядит этот сарай в пасмурном ольховнике.
     Вдруг открывается дверь, а там - огонь, но не яркий, как пламя костра, а приглушённый. Такого цвета бывает калина, когда её ударит мороз. Огненная дверь кажется пещерой, которая ведёт, может быть, и внутрь земли.
     Из неё выскакивает на берег маленький человек. В руках - длинные клещи, а в них зажата раскалённая драконья кость. Он суёт её в воду - раздаётся шипение похлеще кошачьего или гадючьего. Облако пара вырывается из воды.
     - Здравствуй, Волошин, - говорю я.
     В полдень, возвращаясь домой, я снова прохожу мимо. Вокруг кузницы теперь полно народу: кто пришёл за гвоздями, кто лошадь подковать.
     Внутри пылает горн. Шурка Клеткин, молотобоец, раздувает мехи - выдыхает воздух в горн, на уголья. В самом пекле лежит железная болванка. Она так раскалилась, что не отличишь её от огня.
     Длинными клещами Волошин выхватывает её, ставит на наковальню. Шурка бьёт по ней молотом, и болванка сплющивается, а Волошин только поворачивает её под ударами. Шурка Клеткин крепкий малый; плечи у него тяжёлые, как гири. Он - силач, а Волошин - мастер.
     - Ну что, парень? - говорит мне Волошин. - На уху наловил ли?
     Я вываливаю из сетки язей.
     - Будет навар, - хрипло говорит Шурка Клеткин, разглядывая язей. - Во, блестят, ну прямо железяки!
     У Шурки всё железяки. Трактор - железяка, ружьё - железяка, котелок - тоже железяка.
     Шурка парень молодой, а голос у него хриплый, как у старого чугунного человека.
     На берегу мы чистим язей. Чешуя брызгами разлетается под ножом, блестит в прибрежной траве. Потом Волошин берёт клещами котелок и ставит его в середину горна, на самый жар.
     К ухе дядя Зуй подоспел. Прикатил в кузницу колесо, старое да ржавое. Где он такое выкопал? Дядя Зуй любит Волошина, таскает ему разные железки. Шурка подошёл, пнул колесо сапогом.
     - Барахло, - говорит. - Гнилая железяка.
     - Гнилая? - обижается дядя Зуй. - Смотри, какие гаечки. Тут одних гаечек на паровоз хватит.
     Волошин помалкивает, прикидывает, сгодится ли на что-нибудь это колесо.
     Вот странное дело, никому не была нужна ржавая железяка, а теперь стоит в кузнице и с каждой минутой становится всё более ценной. Теперь это материал для мастера. Неизвестно, что сделает из неё Волошин, но что-нибудь обязательно сделает. И может быть, такую вещь, про которую и Шурка скажет: "Вроде ничего получилась железяка".
     - А то сказал: гнилая! - горячится дядя Зуй. - Сам ты, Шурка, вроде железяки! Вон нос какой кривой.
     Шурка обиделся, трогает нос пальцами - кривой ли?
     Уха готова - кипит, клокочет. Пена выплёскивается из котелка на уголья, и пар от язёвой ухи смешивается с кислым запахом кованого железа.
     Волошин достаёт из шкафчика ложки. Всем - деревянные, Шурке - железяку.
     Уху все едят внимательно. Задумываются - хороша ли?
     Хороша!
     
     
     ВИШНЯ
     
     Во дворе зоотехника Николая стояла лошадь, привязанная к забору. Здесь же, на заборе, висело снятое с неё седло. Николай и бригадир Фролов стояли рядом.
     - Что случилось? - спросил я.
     - Да вот, - кивнул Николай, - погляди.
     На боку лошади была рваная рана. Сильно текла кровь, капала в крапиву.
     - Понимаешь, - стал объяснять мне Фролов, - кто-то проволоку натянул между столбами, колючую. А я на ферму гнал, спешил, не заметил и вот зацепился...
     - Надо замечать, - сказал Николай и подобрал ватой стекающую кровь, залил рану йодом.
     - Да как же, Коля, - сказал Фролов, - ведь я спешил, не видел проволоки этой.
     - Надо было видеть, - сказал Николай.
     Я стал шарить по карманам. Мне казалось, что где-то у меня должен был заваляться кусок сахару. И верно, нашёлся кусок сахару, облепленный табаком.
     Николай приготовил уже иглу, шёлковую нитку и стал зашивать рану.
     - Не могу! - сказал Фролов и отошёл в сторону. - Как по мне шьёт!
     - Гонять лошадь он может, - сказал Николай, - а проволоку замечать он не может!
     Лошадь, казалось, не чувствовала боли. Она стояла спокойно, но сахар брать с руки не стала.
     - Терпи, терпи, - сказал ей Николай. - Сейчас кончу.
     Лошадь наклонила голову к крапиве. Она прикрывала глаза и чуть вздрагивала.
     - Гонять лошадь он может, - сказал Николай, - а поберечь её он не может!
     Бригадир Фролов стоял в стороне и курил, отвернувшись.
     - Всё, - сказал Николай.
     Лошадь поняла это. Она обернулась поглядеть, что там у неё на боку. Тут я всучил ей кусок сахару. Она разгрызла его и стала обнюхивать моё плечо.
     Фролов взял под мышку седло, отвязал лошадь и повёл её на конюшню.
     Она шла в поводу спокойно, раскачиваясь с каждым шагом. Очень крепкая на вид и даже чуть округлая лошадь. Её звали Вишня.
     
     
     КОЛОБОК
     
     Я пошёл на рыбалку, а за мною увязался дядя Зуй.
     - Ушицы похлебаю с тобой, и ладно, - сказал он.
     У ивы, склонившейся над омутом, я закинул удочки, а дядя Зуй сел у меня за спиной - глядеть.
     Дело шло к вечеру, и солнце спокойно плыло над лесом. Но потом из-за бугра выкатилась туча, пушистая и разлапистая. Солнце нырнуло в неё, как в чёрное дупло, и небо потемнело.
     - Гроза идёт, - сказал дядя Зуй. - Домой надо бы бечь.
     Тут у меня клюнуло. Я подсек, и леска запела, натянувшись. Медный язь засиял в глубине, упираясь, вышел на поверхность, плеснул-затрепыхался. Я подвёл его к берегу и выбросил в траву.
     Зарница пронеслась по небу, грохнуло над головой, а язь подпрыгнул в траве.
     Дождь вдруг ударил по воде сразу всеми каплями и с такой силой, будто сто язей шлёпнули хвостами о поверхность. Река закипела, зашевелилась, молнии гнулись над нею, а в свете их прыгал в траве пойманный язь.
     - Ну и дела! - бубнил дядя Зуй, накрывшись плащом. - Страшно-то как...
     Внезапно дождь кончился. И засияло что-то на ветках ивы, и сполз с них, потрескивая, закачался в воздухе сверкающий колобок.
     Он покатился к реке и вдруг подпрыгнул.
     - Что?! - крикнул дядя Зуй. - Что это?
     Колобок повис неподвижно в воздухе и чуть дрожал, колебался. Ослепительный свет его резал глаза, а кругом огненного колобка горела радуга.
     Засияло всё: и река, и кусты молочая по берегам, и листья рогоза прорезались из воды, блестящие, как лезвия ножей.
     Покачиваясь и кружась, колобок полетел над берегом, и шёл низко над кустами молочая, и взлетал, и стоял высоко, и обрывался белым яблоком, созревшим в небе.
     Вдруг померк его свет.
     Колобок раздулся и стал огромным чёрным шаром.
     В нём вспыхнули лиловые жилы, и грохнул взрыв.
     Мы бежали к дому.
     Дядя Зуй, насквозь мокрый, еле поспевал за мной.
     - Что ж это? - кричал он. - Неуж атомная бомба?
     - Шаровая молния.
     - Шаровая? Да откуда она взялась?
     - Не знаю! - кричал я через плечо. - Иногда во время грозы получаются такие шаровые молнии!
     - Ага! - кричал дядя Зуй мне вдогонку. - Это, наверно, простая молния в клубок скрутилась! Ну дела!
     Мы прибежали домой и сразу скинули мокрые рубахи, поставили самовар.
     - Ну и дела! - твердил дядя Зуй. - Простая молния в клубок скрутилась. Чтоб я больше пошёл с тобой на рыбалку - ни за что!
     
     
     КАРТОФЕЛЬНЫЙ СМЫСЛ
     
     - Да, что ты ни говори, батюшка, а я картошку люблю. Потому что в картошке смыслу много.
     - Да какой там особенный-то смысл? Картошка и картошка.
     - Э-э... не говори, батюшка, не говори. Наваришь с полведёрочки - тут и жизнь вроде повеселей становится. Вот такой и смысл... картофельный.
     Мы сидели с дядей Зуем на берегу реки у костра и ели печёную картошку. Просто так пошли к реке - поглядеть, как рыбка плавится, да и разложили костёр, картошечки поднакопали, напекли. А соль у дяди Зуя в кармане оказалась.
     - А как же без соли-то? Соль, батюшка, я всегда с собой ношу. Придёшь, к примеру, в гости, а у хозяйки суп несолёный. Тут и неловко будет сказать: суп, дескать, у вас несолёный. А я уж тут потихоньку из кармана соль достану и... подсолю.
     - А ещё-то ты чего носишь в карманах? И верно - они у тебя всё время оттопыриваются.
     - Чего ещё ношу? Всё ношу, что в карманы влезает. Вот гляди - махорка... соль в узелочке... верёвочка, если что надо подвязать, хорошая верёвочка. Ну, ножик, конечно! Фонарик карманный! Недаром сказано - карманный. Есть у тебя карманный фонарик, - значит, и положи его в карман. А это конфеты, если кого из ребят встречу.
     - А это что? Хлеб, что ли?
     - Сухарь, батюшка. Давно ношу, хочу кому из лошадей отдать, да всё позабываю. Смотрим теперь в другом кармане. Этот у меня карман поглубже. Нарочно так сделан... надставленный. Ну, это, конечно, отвёртка и пассатижи. Пара гвоздей, ещё махорка, мундштук... А вот ещё верёвочка, на случай если та коротка окажется. А это... хэ... ещё одна отвёртка. Откуда ещё-то одна? Ага, всё понял. Я про ту отвёртку забыл, ну и вторую сунул. Хочешь, тебе одну отдам?
     - Мне-то на кой отвёртка? Стану я её таскать.
     - А вдруг отвернуть чего понадобится?
     - Да я тебя позову.
     - Ладно, прямо ко мне беги, вместе и отвернём... Смотрим дальше - очки, читательские, а это очки - грибные. В этих очках я книжки читаю, а этими грибы ищу. Ну, вот и всё, пожалуй. Давай теперь ты показывай, что там у тебя в карманах? Интересно.
     - Да у меня вроде и нет ничего.
     - Да как же так? Ничего. Ножик-то, ножик есть небось?
     - Забыл я ножик, дома оставил.
     - Как же так? На речку идёшь, а ножик дома оставил?
     - Я не знал, что мы на речку идём. Так думал: вышли погулять.
     - Так ведь и я не знал, что мы на речку идём, а соль-то у меня в кармане оказалась. А без соли и картошка свой смысл теряет. Хотя, пожалуй, в картошке и без соли смыслу много.
     Я выгреб из золы новую кривую картофелину. Разломил черно-печёные её бока. Белой оказалась картошка под угольной кожурой и розовой. А в сердцевине не пропеклась, захрустела, когда я откусил. Это была сентябрьская, совсем созревшая картошка. Не слишком велика, а ведь в кулак.
     Летними дождями пахла непропечённая сердцевина, а корочка коричневая - раскалённой осенней землёй.
     - Дай-ка соли-то, - сказал я дяде Зую. - Смысл надо бы подсолить.
     Дядя Зуй сунул пальцы в ситцевый узелок, посыпал соли на картофелину.
     - Смысл, - сказал он, - подсолить можно. А соль к смыслу придача.
     Далеко, на другом берегу реки, двигались в поле фигурки - заречная деревня копала картошку. Кое-где, поближе к берегу, подымался над ольшаником картофельный дым.
     И с нашего берега слышались в поле голоса, подымался дым. Весь мир копал в этот день картошку.
     Долго сидели мы с дядей Зуем на берегу, глядели на закат, на дальние леса и размышляли о великом осеннем картофельном смысле.
     
     
     КЕПКА С КАРАСЯМИ
     
     Километрах в пяти от Чистого Дора, в борах, спряталась деревня Гридино. Она стоит на высоком берегу, как раз над озером, в котором водятся белые караси. В самом большом, в самом крепком доме под красною крышей живёт дядизуев кум.
     - Кум у меня золотой. И руки у него золотые, и головушка. Его дядей Ваней зовут. Он пчёл держит. А карасей знаешь как ловит? Мордой!
     Дядя Зуй сидел на корточках, привалясь спиною к печке, подшивал валенки и рассказывал о куме. Я устроился на лавке и тоже подшивал свои, готовился к зиме. Шило и дратва меня плохо слушались, а Зуюшко уже подшил свои да Нюркины и теперь подшивал мой левый валенок. А я всё возился с правым.
     - Морду-то знаешь небось? - продолжал дядя Зуй.
     - Какую морду?
     - Какой карасей ловят.
     - А, знаю. Это вроде корзины с дыркой, куда караси залазят.
     - Во-во! Поставит мой дорогой кум дядя Ваня морду в озеро, а караси шнырь-шнырь и залезают в неё. Им интересно поглядеть, чего там внутри, в морде-то. А там нет ничего - только прутики сплетённые. Тут кум дёрг за верёвочку и вынимает морду. Кум у меня золотой. Видишь этот воск? Это кум подарил.
     Воск был чёрный, замусоленный, изрезанный дратвой, но дядя Зуй глядел на него с восхищением и покачивал головой, удивляясь, какой у него кум - воск подарил!
     - Пойдём проведаем кума, - уговаривал меня дядя Зуй. - Медку поедим, карасей нажарим.
     - А что ж, - сказал я, перекусив дратву, - пойдём.
     После обеда мы отправились в Гридино. Взяли солёных грибов, да черничного варенья Пантелевна дала банку - гостинцы. Удочки дядя Зуй брать не велел - кум карасей мордой наловит. Мордой так мордой.
     - К ночи вернётесь ли? - провожала нас Пантелевна. - Беречь ли самовар?
     - Да что ты! - сердился дядя Зуй. - Разве ж нас кум отпустит! Завтра жди.
     Вначале мы шли дорогой, потом свернули на тропку, петляющую среди ёлок. Дядя Зуй бежал то впереди меня, то сбоку, то совсем отставал.
     - У него золотые руки! - кричал дядя Зуй мне в спину. - И золотая голова. Он нас карасями угостит.
     Уже под самый вечер, под закат, мы вышли к Гридино. Высоко над озером стояла деревня. С каменистой гряды сбегали в низину, к озеру, яблоньки и огороды. Закат светил нам в спину, и стёкла в окнах кумова дома и старая берёза у крыльца были ослепительные и золотые...
     Кум окучивал картошку.
     - Кум-батюшка! - окликнул дядя Зуй из-за забора. - Вот и гости к тебе.
     - Ага, - сказал кум, оглядываясь.
     - Это вот мой друг сердечный, - объяснил дядя Зуй, показывая на меня. - Золотой человек. У Пантелевны живёт, племянник...
     - А-а-а... - сказал кум, отставив тяпку.
     Мы зашли в калитку, уселись на лавку у стола, врытого под берёзой. Закурили...
     - А это мой кум, Иван Тимофеевич, - горячился дядя Зуй, пока мы закуривали. - Помнишь, я тебе много про него рассказывал. Золотая головушка!
     - Помню-помню, - ответил я. - Ты ведь у нас, Зуюшко, тоже золотой человек.
     Дядя Зуй сиял, глядел то на меня, то на кума, радуясь, что за одним столом собралось сразу три золотых человека.
     - Вот мой кум, - говорил он с гордостью. - Дядя Ваня. Он карасей мордой ловит!
     - Да, - сказал кум задумчиво. - Дядя Ваня любит карасей мордой ловить.
     - Кто? - не понял было я.
     - Дак это кум мой дядя Ваня, Иван Тимофеевич! Это он карасей-то мордой ловит.
     - А, - понял я. - Понятно. А что, есть караси-то в озере?
     - Ну что ж, - отвечал кум с расстановкой. - Караси в озере-то, пожалуй что, и есть.
     - А я хозяйство бросил! - кричал дядя Зуй. - Решил кума своего проведать. А дома Нюрку оставил, она ведь совсем большая стала - шесть лет.
     - Дядя Ваня любит Нюрку, - сказал кум.
     - И Нюрка, - подхватил дядя Зуй, - и Нюрка любит дядю Ваню.
     - Ну что ж, - согласился кум, - и Нюрка любит дядю Ваню.
     Разговор заглох. Закат спрятался в тёмный лесистый берег, но окна кумова дома ещё улавливали его отсветы и сияли, как праздничные зеркала.
     - А у нас ведь и подарки тебе есть, - сказал дядя Зуй, ласково глядя на кума и выставляя на стол подарки.
     - И вареньица принесли? - удивился кум, разглядывая подарки.
     - И вареньица, - подхватил дядя Зуй. - Черничного.
     - Дядя Ваня любит вареньице, - сказал кум. - Черничное.
     По берегу озера из лесу вышло стадо. Увидав дом, коровы замычали, забренчали боталами - жестяными банками-колокольцами. С луговины поднялась пара козодоев и принялась летать над стадом, подныривать коровам под брюхо, хватая на лету мух и пауков. Из кумова дома вышла женщина в вязаной кофте и закричала однообразно:
     - Ночк, Ночк, Ночк, Ночк, Ночк...
     - А что, кум, - спрашивал дядя Зуй, подмигивая мне, - где же у тебя морда то? Не в озере ли стоит?
     - Зачем в озере, - ответил кум. - Дядя Ваня починяет морду. Вон она стоит, морда-то, у сарая.
     У сарая стояла морда, похожая на огромную бутыль, сплетённую из ивовых прутьев.
     - Починяется морда, - с уважением пояснил мне дядя Зуй. - А другая не в озере ли, кум, стоит?
     - А другая, наверно что, в озере, - ответил кум, сомневаясь.
     - Так не проверить ли? - намекнул дядя Зуй. - Насчёт карасей.
     - Зачем же? - сказал кум. - Чего её зря проверять?
     Закат окончательно утонул в лесах. Козодои всё летали над лугом, но уже не было их видно, только слышалась однообразная глухая трель.
     - Ну, кум, - сказал дядя Зуй, - попробуй, что ли, волвяночек.
     - Ну что ж, - вздохнул кум, - это, пожалуй что, и можно.
     Он встал и задумчиво отправился в дом.
     - Видал? - обрадовался дядя Зуй и снова подмигнул мне: - Начинается. Сейчас медку поедим.
     Кум долго-долго возился в доме, выглядывал для чего-то из окна, а потом вынес тарелку и вилку.
     - А вот хлеба-то у нас нет, - смутился дядя Зуй, вытряхивая грибы в тарелку. - У нас, извиняюсь, магазин был, кум, закрыт...
     - Да ладно, - вставил я. - Волвяночки и так хороши.
     Мы попробовали грибков, похвалили их, покурили. Дядя Зуй задумался, глядел на потемневшее озеро, в котором отражались светлые ещё облака.
     - Не пора ли нам? - спросил я.
     - Кум, - сказал дядя Зуй, - а ведь нам пора.
     - Ну что ж, - сказал кум. - Спасибо, что погостили.
     - Это, - сказал дядя Зуй, глядя на озеро, - вот друг-то мой интересуется карасей поглядеть. Белых. Золотых, говорит, видел, а белых чтой-то не попадалось.
     - Ну что ж, - сказал кум. - Это верно, что карасей надо бы поглядеть. Давай кепку-то.
     Он взял со стола Зуюшкину кепку и пошёл к бочке, что стояла у сарая. Зачерпнув сачком, кум выловил из бочки с десяток полусонных карасей, вывалил их в кепку.
     - На вот, - сказал он. - Тут и другу твоему поглядеть хватит, и Нюрке отнести, гостинца...
     По каменистой тропинке, еле заметной в сумерках, мы спустились вниз, к лесу. Высоко над нами стояла теперь деревня Гридино. В окнах домов мерцали уже слабые огоньки, а высоко поднятый над кумовым домом скворечник ещё был освещён далёким закатом.
     А в лесу была уже совсем ночь. Луна то появлялась над лесом, то запрятывалась в еловые ветки.
     Дядя Зуй всё время отставал от меня, спотыкался, и караси вываливались тогда из кепки в траву. Они были ещё живые и шевелились в траве, выскальзывали из рук.
     - Видал теперь белых-то карасей? - говорил дядя Зуй, снова укладывая их в кепку. - Это тебе не золотые. Золотых-то всюду полно, а белых поискать надо. Вот ведь какие караси! Белые! Прям как платочек.
     Долго мы шли лесом и старались не сбиваться с тропинки. Дядя Зуй запинался за корни, заботясь о карасях. Уже перед самой деревней он опять просыпал их. Собрал, бережно уложил в кепку и вдруг рассердился:
     - А ну их к чёрту!
     Размахнувшись, он выбросил карасей вместе с кепкой.
     Издалека, с края леса, мы увидели огоньки Чистого Дора, и, пока шли полем, я всё старался разглядеть - спит Пантелевна или не спит. Горит ли огонь?
     - А ведь Пантелевна, наверно, не спит, - сказал я. - Поджидает.
     - Пантелевна-то? - подхватил дядя Зуй. - Конечно, не спит. Она ведь у нас золотая душа. Как раз к самовару поспеем.
     
     
     НЮРКА
     
     Нюрке дядизуевой было шесть лет.
     Долго ей было шесть лет. Целый год.
     А как раз в августе стало Нюрке семь лет.
     На Нюркин день рождения дядя Зуй напёк калиток - это такие ватрушки с пшённой кашей - и гостей позвал. Меня тоже. Я стал собираться в гости и никак не мог придумать, что Нюрке подарить.
     - Купи конфет килограмма два, - говорит Пантелевна. - Подушечек.
     - Ну нет, тут надо чего-нибудь посерьёзнее.
     Стал я перебирать свои вещи. Встряхнул рюкзак - чувствуется в рюкзаке что-то тяжёлое. Ёлки-палки, да это же бинокль! Хороший бинокль. Всё в нём цело, и стёкла есть, и окуляры крутятся.
     Протёр я бинокль сухой тряпочкой, вышел на крыльцо и навёл его на дядизуев двор. Хорошо всё видно: Нюрка по огороду бегает, укроп собирает, дядя Зуй самовар ставит.
     - Нюрка, - кричит дядя Зуй, - хрену-то накопала?
     Это уже не через бинокль, это мне так слышно.
     - Накопала, - отвечает Нюрка.
     Повесил я бинокль на грудь, зашёл в магазин, купил два кило подушечек и пошёл к Нюрке.
     Самый разный народ собрался. Например, Федюша Миронов пришёл в хромовых сапогах и с мамашей Миронихой. Принёс Нюрке пенал из берёсты. Этот пенал дед Мироша сплёл.
     Пришла Маня Клеткина в возрасте пяти лет. Принесла Нюрке фартук белый, школьный. На фартуке вышито в уголке маленькими буковками: "Нюри".
     Пришли ещё ребята и взрослые, и все дарили Нюрке что-нибудь школьное: букварь, линейку, два химических карандаша, самописку.
     Тётка Ксеня принесла специальное коричневое первоклассное школьное платье. Сама шила. А дядя Зуй подарил Нюрке портфель из жёлтого кожзаменителя.
     Братья Моховы принесли два ведра черники.
     - Целый день, - говорят, - сбирали. Комары жгутся.
     Мирониха говорит:
     - Это нешкольное.
     - Почему же нешкольное? - говорят братья Моховы. - Очень даже школьное.
     И тут же сами поднавалились на чернику.
     Я говорю Нюрке:
     - Ну вот, Нюра, поздравляю тебя. Тебе теперь уже семь лет. Поэтому дарю тебе два кило подушечек и вот - бинокль.
     Нюрка очень обрадовалась и засмеялась, когда увидела бинокль. Я ей объяснил, как в бинокль глядеть и как на что наводить. Тут же все ребята отбежали шагов на десять и стали на нас в этот бинокль по очереди глядеть.
     А Мирониха говорит, как будто бинокль первый раз видит:
     - Это нешкольное.
     - Почему же нешкольное, - обиделся я, - раз в него будет школьница смотреть!
     А дядя Зуй говорит:
     - Или с учителем Алексей Степанычем залезут они на крышу и станут на звёзды глядеть.
     Тут все пошли в дом и как за стол сели, так и навалились на калитки и на огурцы. Сильный хруст от огурцов стоял, и особенно старалась мамаша Мирониха. А мне понравились калитки, сложенные конвертиками.
     Нюрка была весёлая. Она положила букварь, бинокль и прочие подарки в портфель и носилась с ним вокруг стола.
     Напившись чаю, ребята пошли во двор в лапту играть.
     А мы сели у окна, и долго пили чай, и глядели в окно, как играют ребята в лапту, как медленно приходит вечер и как летают над сараями и над дорогой ласточки-касатки.
     Потом гости стали расходиться.
     - Ну, спасибо, - говорили они. - Спасибо вам за огурцы и за калитки.
     - Вам спасибо, - отвечала Нюрка, - за платье спасибо, за фартук и за бинокль.
     Прошла неделя после этого дня, и наступило первое сентября.
     Рано утром я вышел на крыльцо и увидел Нюрку.
     Она шла по дороге в школьном платье, в белом фартуке с надписью "Нюри". В руках она держала большой букет осенних золотых шаров, а на шее у неё висел бинокль.
     Шагах в десяти за нею шёл дядя Зуй и кричал:
     - Смотри-ка, Пантелевна, Нюрка-то моя в школу пошла!
     - Ну-ну-ну... - кивала Пантелевна. - Какая молодец!
     И все выглядывали и выходили на улицу посмотреть на Нюрку, потому что в этот год она была единственная у нас первоклассница.
     Около школы встретил Нюрку учитель Алексей Степаныч. Он взял у неё цветы и сказал:
     - Ну вот, Нюра, ты теперь первоклассница. Поздравляю тебя. А что бинокль принесла, так это тоже молодец. Мы потом залезем на крышу и будем на звёзды смотреть.
     Дядя Зуй, Пантелевна, тётка Ксеня, Мирониха и ещё много народу стояли у школы и глядели, как идёт Нюрка по ступенькам крыльца. Потом дверь за ней закрылась.
     Так и стала Нюрка первоклассницей. Ещё бы, ведь ей семь лет. И долго ещё будет. Целый год.
     
     
     БУНЬКИНЫ РОГА
     
     Пастуха чистодорского звать Васька Марей. Он ходит в резиновых сапогах, носит на плече сумку, в руках - кнут. Настоящий пастух.
     Когда на закате он пригоняет стадо, за ним бегут братья Моховы и кричат:
     
     Васька Марей!
     Не корми
     Комарей!
     
     - Да как же не кормить-то их? - отвечает Васька. - Они же ведь кусаются.
     Хозяйки Марея уважают.
     - Кушай, Васенька, сытней, гляди веселей! - потчует его Пантелевна, когда он обедает у нас.
     И Вася налегает на щи с мясом.
     А обедает Вася в очередь. Сегодня - у нас, завтра - у Зуюшки, потом - у Миронихи, и пошло, и пошло. Каждый день - в новом доме.
     Кормить его стараются как можно лучше, чтоб дело своё знал. Кормят и дело втолковывают:
     - Ты уж, Вася, за Ночкой-то моей доглядай как следовает.
     - Ладно, - кивает Вася. - Не печалься, Пантелевна. Я за твоей Ночкой во как доглядаю!
     Часто в лесу я натыкался на стадо, но ни разу не видел, чтоб Вася особенно доглядал. Скотина сама по себе ходит, а Вася спит в бузине - сны доглядает.
     - Вась! Вась! Коровы ушли!
     - Что? Ах, чёрт! - вскакивает Вася. - Куда-а-а?
     Потом видит меня и говорит:
     - Ну перешорохал ты меня!.. Давай закуривай.
     Перешорохал - значит напугал.
     Но однажды Вася крепко перепугался. Из-за быка. Бык чистодорский очень злой. Глаза наливные, как яблоки. Звать Буня.
     Он даже траву-то страшно жрёт. Жамкнет, жамкнет и подымает голову - нет ли кого рядом, чтоб забодать.
     Он многих бодал: Туголукова бодал, деда Мирошу. Бригадира Фролова бодал, но не забодал - бригадир в трактор спрятался, в ДТ-75. А Буня в кабинку глядит и широким языком стекло лижет.
     На другой день бригадир пошёл к зоотехнику Николаю.
     - Что, - говорит, - хочешь делай, надо Буньке рога спилить.
     Николаю рога пилить не хотелось.
     - У меня такой пилы нет. Надо специальную роговую пилу. Ножовкой их не возьмёшь.
     - Подыщи какой-нибудь лобзик, - говорит Фролов. - Что касаемо меня или деда Мироши, - пускай бодает. Но вот скоро к нам комиссия приедет. Что, как он комиссию забодает? Будешь тогда отвечать.
     Гибель комиссии Николая напугала.
     - Ладно, - говорит, - найду лобзик.
     И на другой день зазвал к себе вечером Ваську Марея. Стал пельменями угощать. Потом говорит:
     - Вася, надо рога пилить.
     - Какие, - Вася говорит, - рога?
     - Бунькины.
     Вася пельмени доел и говорит:
     - Нет.
     - Вася, он комиссию забодает.
     - Пускай бодает, - говорит Вася. - Мне комиссии не жалко.
     Так Вася и не согласился. Тогда Николай стал Туголукова уговаривать, плотника.
     - Ладно, - говорит Туголуков, - я согласен. Я - человек, Бунькой боданный.
     Вечером завели Буню в загон с толстой изгородью. Он как вошёл, сразу понял - дело нечисто. Взревел так, что сразу все собаки отозвались. Задрал Бунька хвост и пошёл по кругу. Разогнался - ударил грудью в изгородь. Изгородь выдержала, а Туголуков на рога верёвку накинул, прикрутил бычью башку к изгороди. Потом и ноги ему связал - стреножил. Только хвост у Буни свободный остался, и этим-то хвостом он всё-таки съездил Туголукова по уху.
     Николай залез на изгородь, достал свой лобзик, и вдруг над самым ухом у него - трах! - выстрел. Трах! Трах!
     - Слезай с изгороди! Всех перестреляю!
     Васька Марей бежит, кнутом стреляет.
     - Не дам быка пилить!
     - Да что ты, Вася? - говорит Николай. - Рога опасны.
     - Ничего-ничего, - говорит Вася, - их можно и стороной обойти.
     Так и не дал спилить Буньке рога. И правильно сделал. Хоть и злой бык, зато настоящий. Чистодорский. Уважаемый.
     
     
     ВЫСТРЕЛ
     
     Школа у нас маленькая.
     В ней всего-то одна комната. Зато в этой комнате четыре класса.
     В первом - одна ученица, Нюра Зуева.
     Во втором - опять один ученик, Федюша Миронов.
     В третьем - два брата Моховы.
     А в четвёртом - никого нет. На будущий год братья Моховы будут.
     Всего, значит, в школе сколько? Четыре человека. С учителем Алексей Степанычем - пять.
     - Набралось-таки народу, - сказала Нюрка, когда научилась считать.
     - Да, народу немало, - ответил Алексей Степаныч. - И завтра после уроков весь этот народ пойдёт на картошку. Того гляди, ударят холода, а картошка у колхоза невыкопанная.
     - А как же кролики? - спросил Федюша Миронов.
     - Дежурной за кроликами оставим Нюру.
     Кроликов в школе было немало. Их было больше ста, а именно - сто четыре.
     - Ну, наплодились... - сказала Нюрка на следующий день, когда все ушли на картошку.
     Кролики сидели в деревянных ящиках, а ящики стояли вокруг школы, между яблонями. Даже казалось, что это стоят ульи. Но это были не пчёлы.
     Но почему-то казалось, что они жужжат!
     Но это, конечно, жужжали не кролики. Это за забором мальчик Витя жужжал на специальной палочке.
     Дежурить Нюрке было нетрудно.
     Вначале Нюрка дала кроликам всякой ботвы и веток. Они жевали, шевелили ушами, подмигивали ей: мол, давай-давай, наваливай побольше ботвы.
     Потом Нюрка выметала клетки. Кролики пугались веника, порхали от него. Крольчат Нюрка выпустила на траву, в загон, огороженный сеткой.
     Дело было сделано. Теперь надо было только следить, чтобы всё было в порядке.
     Нюрка прошлась по школьному двору - всё было в порядке. Она зашла в чулан и достала сторожевое ружьё.
     "На всякий случай, - думала она. - Может быть, ястреб налетит".
     Но ястреб не налетал. Он кружил вдалеке, высматривая цыплят.
     Нюрке стало скучно. Она залезла на забор и поглядела в поле. Далеко, на картофельном поле, были видны люди. Изредка приезжал грузовик, нагружался картошкой и снова уезжал.
     Нюрка сидела на заборе, когда подошёл Витя, тот самый, что жужжал на специальной палочке.
     - Перестань жужжать, - сказала Нюрка.
     Витя перестал.
     - Видишь это ружьё?
     Витя приложил к глазам кулаки, пригляделся, как бы в бинокль, и сказал:
     - Вижу, матушка.
     - Знаешь, как тут на чего нажимать?
     Витя кивнул.
     - То-то же, - сказала Нюрка строго, - изучай военное дело!
     Она ещё посидела на заборе. Витя стоял неподалёку, желая пожужжать.
     - Вот что, - сказала Нюрка. - Садись на крыльцо, сторожи. Если налетит ястреб, кричи изо всех сил, зови меня. А я сбегаю за ботвой для кроликов.
     Витя сел на крыльцо, а Нюрка убрала в чулан ружьё, достала порожний мешок и побежала в поле.
     На краю поля лежала картошка - в мешках и отдельными кучами. Особый, сильно розовый сорт. В стороне была сложена гора из картофельной ботвы.
     Набив ботвой мешок и набрав картошки, Нюрка пригляделась: далеко ли ребята? Они были далеко, даже не разобрать, где Федюша Миронов, а где братья Моховы.
     "Добежать, что ль, до них?" - подумала Нюрка.
     В этот момент ударил выстрел.
     Нюрка мчалась обратно. Страшная картина представлялась ей: Витя лежит на крыльце весь убитый.
     Мешок с ботвой подпрыгивал у Нюрки на спине, картофелина вылетела из ведра, хлопнулась в пыль, завертелась, как маленькая бомба.
     Нюрка вбежала на школьный двор и услышала жужжание. Ружьё лежало на ступеньках, а Витя сидел и жужжал на своей палочке. Интересная всё-таки это была палочка. На конце - сургучная блямба, на ней петлею затянут конский волос, к которому привязана глиняная чашечка. Витя помахивал палочкой - конский волос тёрся о сургуч: жжу...
     - Кто стрелял? - крикнула Нюрка.
     Но даже и нечего было кричать. Ясно было, кто стрелял, - пороховое облако ещё висело в бузине.
     - Ну, погоди! Вернутся братья Моховы! Будешь знать, как с ружьём баловать!.. Перестань жужжать!
     Витя перестал.
     - Куда пальнул-то? По Мишукиной козе?
     - По ястребу.
     - Ври-ври! Ястреб над птичником кружит.
     Нюрка поглядела в небо, но ястреба не увидела.
     - Он в крапиве лежит.
     Ястреб лежал в крапиве. Крылья его были изломаны и раскинуты в стороны. В пепельных перьях были видны дырки от дробин.
     Глядя на ястреба, Нюрка не верила, что это Витя его. Она подумала: может быть, кто-нибудь из взрослых зашёл на школьный двор. Да нет, все взрослые были на картошке.
     Да, видно, ястреб просчитался.
     Как ушла Нюрка, он сразу полетел за крольчатами, а про Витю подумал: мал, дескать. И вот теперь - бряк! - валялся в крапиве.
     С поля прибежали ребята. Они завопили от восторга, что такой маленький Витя убил ястреба.
     - Он будет космонавтом! - кричали братья Моховы и хлопали Витю по спине.
     А Федюша Миронов изо всей силы гладил его по голове и просто кричал:
     - Молодец! Молодец!
     - А мне ястреба жалко, - сказала Нюрка.
     - Да ты что! Сколько он у нас кроликов потаскал!
     - Всё равно жалко. Такой красивый был!
     Тут все на Нюрку накинулись.
     - А кого тебе больше жалко, - спросил Федюша Миронов, - ястреба или кроликов?
     - И тех и других.
     - Вот дурёха-то! Кроликов-то жальче! Они ведь махонькие. Скажи ей, Витька. Чего ж ты молчишь?
     Витя сидел на крыльце и молчал.
     И вдруг все увидели, что он плачет. Слезы у него текут, и он совсем ещё маленький. От силы ему шесть лет.
     - Не реви, Витька! - закричали братья Моховы. - Ну, Нюрка!
     - Пускай ревёт, - сказала Нюрка. - Убил птицу - пускай ревёт.
     - Нюрка! Нюрка! Имей совесть! Тебя же поставили сторожить. Сама должна была убить ястреба.
     - Я бы не стала убивать. Я бы просто шуганула его, он бы улетел.
     Нюрка стала растапливать печку, которая стояла в саду. Поставила на неё чугун с картошкой.
     Пока варилась картошка, ребята всё ругались с ней, а Витя плакал.
     - Вот что, Нюрка, - под конец сказал Федюша Миронов, - Витька к ястребу не лез. Ястреб нападал - Витька защищался. А в сторону такой парень стрелять не станет!
     Это были справедливые слова.
     Но Нюрка ничего не ответила.
     Она надулась и молча вывалила картошку из чугуна прямо на траву.
     
     
     ВОДА С ЗАКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ
     
     С рассветом начался очень хороший день. Тёплый, солнечный. Он случайно появился среди пасмурной осени и должен был скоро кончиться.
     Рано утром я вышел из дома и почувствовал, каким коротким будет этот день. Захотелось прожить его хорошо, не потерять ни минуты, и я побежал к лесу.
     День разворачивался передо мной. Вокруг меня. В лесу и на поле. Но главное происходило в небе. Там шевелились облака, тёрлись друг о друга солнечными боками, и лёгкий шелест слышен был на земле.
     Я торопился, выбегал на поляны, заваленные опавшим листом, выбирался из болот на сухие еловые гривы. Я понимал, что надо спешить, а то всё кончится. Хотелось не забыть этот день, принести домой его след.
     Нагруженный грибами и букетами, я вышел на опушку, к тому месту, где течёт из-под холма ключевой ручей.
     У ручья я увидел Нюрку.
     Она сидела на расстеленной фуфайке, рядом на траве валялся её портфель. В руке Нюрка держала старую жестяную кружку, которая всегда висела на берёзке у ручья.
     - Закусываешь? - спросил я, сбрасывая с плеч корзину.
     - Воду пью, - ответила Нюрка. Она даже не взглянула на меня и не поздоровалась.
     - Что пустую воду пить? Вот хлеб с яблоком.
     - Спасибо, не надо, - ответила Нюрка, поднесла кружку к губам и глотнула воды. Глотая, она прикрыла глаза и не сразу открыла их.
     - Ты чего невесёлая? - спросил я.
     - Так, - ответила Нюрка и пожала плечами.
     - Может, двойку получила?
     - Получила, - согласилась Нюрка.
     - Вот видишь, сразу угадал. А за что?
     - Ни за что.
     Она снова глотнула воды и закрыла глаза.
     - А домой почему не идёшь?
     - Не хочу, - ответила Нюрка, не открывая глаз.
     - Да съешь ты хлеба-то.
     - Спасибо, не хочу.
     - Хлеба не хочешь, домой не хочешь. Что ж, так не пойдёшь домой?
     - Не пойду. Так и умру здесь, у ручья.
     - Из-за двойки?
     - Нет, не из-за двойки, ещё кое из-за чего, - сказала Нюрка и открыла наконец глаза.
     - Это из-за чего же?
     - Есть из-за чего, - сказала Нюрка, снова хлебнула из кружки и прикрыла глаза.
     - Ну расскажи.
     - Не твоё дело.
     - Ну и ладно, - сказал я, обидевшись. - С тобой по-человечески, а ты... Ладно, я тоже тогда лягу и умру.
     Я расстелил на траве куртку, улёгся и стал слегка умирать, поглядывая, впрочем, на солнце, которое неумолимо пряталось за деревья. Так не хотелось, чтоб кончался этот день. Ещё бы часок, полтора.
     - Тебе-то из-за чего умирать? - спросила Нюрка.
     - Есть из-за чего, - ответил я. - Хватает.
     - Болтаешь, сам не зная... - сказала Нюрка.
     Я закрыл глаза и минут пять лежал молча, задумавшись, есть мне от чего умирать или нет. Выходило, что есть. Самые тяжёлые, самые горькие мысли пришли мне в голову, и вдруг стало так тоскливо, что я забыл про Нюрку и про сегодняшний счастливый день, с которым не хотел расставаться.
     А день кончался. Давно уж миновал полдень, начинался закат.
     Облака, подожжённые солнцем, уходили за горизонт.
     Горела их нижняя часть, а верхняя, охлаждённая первыми звёздами, потемнела, там вздрагивали синие угарные огоньки.
     Неторопливо и как-то равнодушно взмахивая крыльями, к закату летела одинокая ворона. Она, кажется, понимала, что до заката ей сроду не долететь.
     - Ты бы заплакал, если б я умерла? - спросила вдруг Нюрка.
     Она по-прежнему пила воду мелкими глотками, прикрывая иногда глаза.
     - Да ты что, заболела, что ли? - забеспокоился наконец я. - Что с тобой?
     - Заплакал бы или нет?
     - Конечно, - серьёзно ответил я.
     - А мне кажется, никто бы не заплакал.
     - Вся деревня ревела бы. Тебя все любят.
     - За что меня любить? Что я такого сделала?
     - Ну, не знаю... а только все любят.
     - За что?
     - Откуда я знаю, за что. За то, что ты - хороший человек.
     - Ничего хорошего. А вот тебя любят, это правда. Если бы ты умер, тут бы все стали реветь.
     - А если б мы оба вдруг умерли, представляешь, какой бы рёв стоял? - сказал я.
     Нюрка засмеялась.
     - Это правда, - сказала она. - Рёв был бы жуткий.
     - Давай уж поживём ещё немного, а? - предложил я. - А то деревню жалко.
     Нюрка снова улыбнулась, глотнула воды, прикрыла глаза.
     - Открывай, открывай глаза, - сказал я, - пожалей деревню.
     - Так вкусней, - сказала Нюрка.
     - Чего вкусней? - не понял я.
     - С закрытыми глазами вкусней. С открытыми всю воду выпьешь - и ничего не заметишь. А так - куда вкусней. Да ты сам попробуй.
     Я взял у Нюрки кружку, зажмурился и глотнул.
     Вода в ручье была студёной, от неё сразу заныли зубы. Я хотел уж открыть глаза, но Нюрка сказала:
     - Погоди, не торопись. Глотни ещё.
     Сладкой подводной травой и ольховым корнем, осенним ветром и рассыпчатым песком пахла вода из ручья. Я почувствовал в ней голос лесных озёр и болот, долгих дождей и летних гроз.
     Я вспомнил, как этой весной здесь в ручье нерестились язи, как неподвижно стояла на берегу горбатая цапля и кричала по-кошачьи иволга.
     Я глотнул ещё раз и почувствовал запах совсем уже близкой зимы - времени, когда вода закрывает глаза.
     
     
     КЛЕЁНКА
     
     Осенью, в конце октября, к нам в магазин привезли клеёнку.
     Продавец Пётр Максимыч как получил товар, сразу запер магазин, и в щели между ставен не было видно, чего он делает.
     - Клеёнку, наверное, меряет, - толковал дядя Зуй, усевшись на ступеньке. - Он вначале её всю перемеряет, сколько в ней метров-сантиметров, а потом продавать станет... Постой, ты куда, Мирониха, лезешь? Я первый стою.
     - Кто первый? - возмутилась Мирониха, подлезая к самой двери. - Это ты-то первый? А я три часа у магазина стою, все ножки обтоптала! Он первый! Слезай отсюда!
     - Чего? - не сдавался дядя Зуй. - Чего ты сказала? Повтори!
     - Видали первого? - повторяла Мирониха. - А ну слезай отсюда, первый!
     - Ну ладно, пускай я второй! Пускай второй, согласен.
     - Что ты, батюшка, - сказала тётка Ксеня, - за Миронихой я стою.
     - Эх, да что же вы, - огорчился дядя Зуй, - пустите хоть третьим!
     Но и третьим его не пускали, пришлось становиться последним, за Колькой Дрождевым.
     - Слышь, Колька Дрождев, - спрашивал дядя Зуй, - не видал, какая клеёнка? Чего на ней нарисовано: ягодки или цветочки?
     - Может, и ягодки, - задумчиво сказал Колька Дрождев, механизатор, - а я не видал.
     - Хорошо бы ягодки. Верно, Коля?
     - Это смотря какие ягодки, - мрачно сказал Колька Дрождев, - если чернички или бруснички - это бы хорошо. А то нарисуют волчию - вот будет ягодка!
     - Надо бы с цветочками, - сказала тётка Ксеня, - чтоб на столе красота была.
     Тут все женщины, что стояли на крыльце, стали вздыхать, желая, чтоб клеёнка была с цветочками.
     - А то бывают клеёнки с грибами, - снова мрачно сказал Колька Дрождев, - да ещё какой гриб нарисуют. Рыжик или опёнок - это бы хорошо, а то нарисуют валуев - смотреть противно.
     - Я и с валуями возьму, - сказала Мирониха, - на стол стелить нечего.
     Наконец дверь магазина загрохотала изнутри - это продавец Пётр Максимыч откладывал внутренние засовы.
     А в магазине было темновато и холодно. У входа стояла бочка, серебрящаяся изнутри селёдками. Над нею, как чёрные чугунные калачи, свисали с потолка висячие замки. За прилавком на верхних полках пасмурно блистали банки с заграничными компотами, а на нижних, рядком, стояли другие банки, полулитровые, наполненные разноцветными конфетами. При тусклом свете ириски, подушечки и леденцы сияли за стеклом таинственно, как самоцветы.
     В магазине пахло клеёнкой. Запах селёдки, макарон и постного масла был начисто заглушён. Пахло теперь сухим клеем и свежей краской.
     Сама клеёнка лежала посреди прилавка, и, хоть свёрнута была в рулон, верхний край всё равно был открыт взглядам и горел ясно, будто кусок неба, увиденный со дна колодца.
     - Ох, какая! - сказала тётка Ксеня. - Поднебесного цвета!
     А другие женщины примолкли и только толпились у прилавка, глядя на клеёнку. Дядя Зуй дошёл до бочки с селёдками да и остановился, будто боялся подойти к клеёнке.
     - Слепит! - сказал он издали. - Слышь, Колька Дрождев, глаза ослепляет! Веришь или нет?
     И дядя Зуй нарочно зажмурился и стал смотреть на клеёнку в узкую щёлочку между век.
     - Кажись, васильки нарисованы, - хрипло сказал Колька Дрождев, - хоть и сорная трава, но голубая.
     Да, на клеёнке были нарисованы васильки, те самые, что растут повсюду на поле, только покрупнее и, кажется, даже ярче, чем настоящие. А фон под ними был подложен белоснежный.
     - Поднебесная, поднебесная, - заговорили женщины, - какая красавица! Надо покупать!
     - Ну, Максимыч, - сказала Мирониха, - отрезай пять метров.
     Продавец Пётр Максимыч поправил на носу металлические очки, достал из-под прилавка ножницы, нанизал их на пальцы и почикал в воздухе, будто проверял, хорошо ли они чикают, нет ли сцеплений.
     - Пяти метров отрезать не могу, - сказал он, перестав чикать.
     - Это почему ж ты не можешь? - заволновалась Мирониха. - Отрезай, говорю!
     - Не кричи, - строго сказал Пётр Максимыч, чикнув ножницами на Мирониху, - клеёнки привезли мало. Я её всю измерил, и получается по полтора метра на каждый дом. Надо, чтоб всем хватило.
     Тут же в магазине начался шум, все женщины стали разом разбираться, правильно это или неправильно. Особенно горячилась Мирониха.
     - Отрезай! - наседала она на Петра Максимыча. - Кто первый стоит, тот пускай и берёт сколько хочет.
     - Ишь, придумала! - говорили другие. - Нарежет себе пять метров, а другим нечем стол покрывать. Надо, чтоб всем хватило.
     - А если у меня стол длинный? - кричала Мирониха. - Мне полтора метра не хватит! Что ж мне, стол отпиливать?
     - Можешь отпиливать, - сказал Пётр Максимыч, чикая ножницами.
     Тут же все стали вспоминать, у кого какой стол, а Мирониха побежала домой стол мерить. За нею потянулись и другие женщины.
     В магазине остались только дядя Зуй да Колька Дрождев.
     - Слышь, Колька, а у меня-то стол коротенький, - говорил дядя Зуй. - Нюрка сядет с того конца, я с этого - вот и весь стол. Мне клеёнки хватит, ещё и с напуском будет.
     - А у меня стол круглый, - хмуро сказал Колька Дрождев, - а раздвинешь - яйцо получается.
     Первой в магазин вернулась Мирониха.
     - Режь метр восемьдесят! - бухнула она.
     - Не могу, - сказал Пётр Максимыч.
     - Да что же это! - закричала Мирониха. - Где я возьму ещё тридцать сантиметров?
     - Да ладно тебе, - сказал дядя Зуй, - останется кусочек стола непокрытым, будешь на это место рыбьи кости складывать.
     - Тебя не спросила! - закричала Мирониха. - Сам вон скоро свои кости сложишь, старый пень!
     - Ишь, ругается! - сказал дядя Зуй добродушно. - Ладно. Максимыч, прирежь ей недостачу из моего куска. Пускай не орёт. Пускай рыбьи кости на клеёнку складывает.
     Продавец Пётр Максимыч приложил к клеёнке деревянный метр, отмерил сколько надо, и с треском ножницы впились в клеёнку, разрубая васильки.
     - Бери-бери, Мирониха, - говорил дядя Зуй, - пользуйся. Хочешь её мылом мой, хочешь стирай. От этой клеёнки убыли не будет. Ей износу нет. Пользуйся, Мирониха, чашки на неё ставь, супы, самовары ставь. Только смотри будь осторожна с ней, Мирониха. Не погуби клеёнку!
     - Тебя не спросила, - сказала Мирониха, взяла, кроме клеёнки, селёдок и пряников и ушла из магазина.
     - Твой кусок, Зуюшко, укоротился, - сказал Пётр Максимыч.
     - Ладно, у меня стол маленький... Кто там следующий? Подходи.
     - Я, - сказала тётка Ксеня, - мне надо метр семьдесят.
     - Где ж я тебе возьму метр семьдесят? - спросил Пётр Максимыч.
     - Где хочешь, там и бери. А у меня дети малые дома сидят, плачут, клеёнки хочут.
     - Пускай плачут! - закричал Пётр Максимыч. - Где я тебе возьму?
     Тётка Ксеня махнула рукой на Петра Максимыча и сама заплакала.
     - Вот ведь дела, - сказал дядя Зуй, - с клеёнкой с этой! Ладно, Максимыч, прирежь и ей недостачу, мне небось хватит. А то клеёнка, дьявол, больно уж хороша, женщине и обидно, что не хватает... Теперь-то довольна, что ль, тётка Ксеня, или не довольна? А клеёночка-то какая - прям искры из глаз. Какая сильная сила цвета. Постелишь её на стол, а на столе - цветочки, ровно лужок... Кто там следующий? Манька Клеткина? А какой у тебя, Манька, будет стол?
     - Не знаю, - тихо сказала Манька.
     - Так ты что ж, не мерила, что ль?
     - Мерила, - сказала Манька ещё тише.
     - Ну, и сколько получилось?
     - Не знаю. Я верёвочкой мерила.
     Манька достала из кармана верёвочку, узлом завязанную на конце.
     - Вот, - сказала она, - у меня такой стол, как эта верёвочка.
     - Как верёвочке ни виться, - строго сказал Пётр Максимыч, - а концу всё равно быть.
     Он приложил деревянный метр, померил Манькину верёвочку и сказал:
     - Опять нехватка. Метр семьдесят пять.
     - Эх, - махнул рукой дядя Зуй, - прирезай недостачу от моего куска, режь на всю верёвочку. А ты, Манька, горячие кастрюли на клеёнку не ставь, ставь на подложку. Поняла, что ль? Сделай подложку из дощечки.
     - Поняла, - тихо сказала Манька, - спасибо, батюшка.
     - Или того лучше, Манька. Ты ко мне забеги, я тебе готовую подложку дам... Кто следующий-то там?
     Дело в магазине пошло как по маслу. Пётр Максимыч только чикал ножницами, и через десять минут от дядизуевой клеёнки почти ничего не осталось.
     Но эти десять минут дядя Зуй не терял даром. Он расхваливал клеёнку, жмурился от силы цвета, сомневался: не заграничная ли она?
     - Ну, Зуюшка, - сказал наконец Пётр Максимыч, - у тебя осталось двадцать сантиметров.
     - Чтой-то больно мало.
     - Так выходит. Двадцать сантиметров тебе, полтора метра Кольке Дрождеву.
     - Может, какие-нибудь есть запасы? - намекнул дядя Зуй. - Для близких покупателей?
     - Запасов нету, - твёрдо сказал Пётр Максимыч.
     - Видишь ты, нету запасов. Ну ладно, давай режь двадцать сантиметров.
     - На кой тебе двадцать-то сантиметров? - хрипло сказал Колька Дрождев, механизатор. - Отдай их мне.
     - Не могу, Коля. Надо же мне хоть маленько. А то ещё Нюрка ругаться будет.
     - Уж очень мало, - сказал Колька Дрождев. - Двадцать сантиметров, чего из них выйдет?
     - Я из них дорожку сделаю, постелю для красоты.
     - Какая там дорожка, больно узка. А Нюрке мы конфет возьмём, чего ей ругаться?
     - Это верно, - согласился дядя Зуй. - Когда конфеты - чего ругаться? Забирай.
     - Если б валуи какие были нарисованы, - толковал Колька Дрождев, - я б нипочём не взял. А это всё ж васильки.
     - Верно, Коля, - соглашался дядя Зуй. - Разве ж это валуи? Это ж васильки голубые.
     - А с валуями мне не надо. Ну, с рыжиками, с опёнками я б ещё взял.
     - Ты, Колька, береги клеёнку-то, - наказывал дядя Зуй. - Не грязни её, да папиросы горящие не клади, а то прожжёшь, чего доброго. Ты папиросы в тарелочку клади, а то наложишь на клеёнку папирос - никакого вида, одни дырки прожжённые. Ты лучше, Колька, вообще курить брось.
     - Бросил бы, - ответил Колька, заворачивая клеёнку, - да силы воли не хватает.
     К ужину в каждом доме Чистого Дора была расстелена на столах новая клеёнка. Она наполняла комнаты таким светом и чистотой, что стекла домов казались чисто вымытыми. И во всех домах стоял особый клеёночный запах - краски и сухого клея.
     Конечно, через месяц-другой клеёнка обомнётся. Колька Дрождев прожжёт её в конце концов горящей папиросой, пропадёт особый клеёночный запах, зато вберёт она в себя запах тёплых щей, калиток с творогом и разваренной картошки.
     
     
     ПО-ЧЁРНОМУ
     
     Та банька, в которой жил с Нюркою дядя Зуй, была, как говорилось, старая. А неподалёку от неё, поближе к реке, стояла в крапиве другая банька - новая.
     В старой-то дядя Зуй жил, а в новой - парился.
     Иногда мелькала в его голове золотая мысль - переехать жить в новую баньку.
     - Но где ж тогда париться? - раздумывал он. - Старая пирогами пропахла, жареной картошкой. В ней париться - дух не тот. Вот когда Нюрка вырастет, - мечтал дядя Зуй дальше, - да выйдет замуж, я её тогда в новую баньку перевезу, а сам в старой жить останусь.
     - А где париться-то будешь? - спрашивал я.
     - Третью срублю.
     Каждую субботу рано утром подымался от реки к небу огромнейший столб дыма - это дядя Зуй затапливал свою баньку.
     Топилась она по-чёрному. Не было у ней трубы - и дым валил прямо из дверей, а из дыма то и дело выскакивал или выбегал на четвереньках дядя Зуй, прокашливался, вытирал слезы, хватал полено или ведро с водой и снова нырял в дым и кашлял там внутри, в баньке, ругался с дымом, хрипел и кричал.
     Дым подымался столбом, столб разворачивался букетом, сизым банным цветом подкрашивал облака, заволакивал солнце. И солнцу и облакам странно было видеть огромный дым, маленькую баньку и крошечного старика, размахивающего поленом.
     Как только баня была готова, дядя Зуй прибегал к нам и кричал:
     - Стопилась! Стопилась-выстоялась! Скорее! Скорее! А то жар упустим!
     Я выскакивал из дому и бежал к реке, а дядя Зуй подталкивал меня, гнал, торопил:
     - Скорее! Скорее! Самый жар упустим!
     В предбаннике дядя Зуй стремительно раздевался и тут же начинал стремительно одеваться. Он скидывал обычную одежду, а надевал шапку, шинель и валенки. В шапке, в шинели и в валенках вкатывался он в парилку, чуть не плача:
     - Упустили! Упустили самый жар!
     Но жар в парилке стоял чудовищный. От раскалённой каменки полыхало сухим и невидимым огнём, который сшибал меня с ног. Я ложился на пол и дышал через веник.
     - Холодно, - жаловался дядя Зуй, кутаясь в шинель.
     В парилке всегда было темно. Хоть и стоял на улице полный солнечный день, свет его не мог пробиться через оконце. Стена жара не пускала свет, и он рассеивался тут же, у окна.
     А в том углу, откуда валил жар, тускло светились раскалённо-красные камни.
     Зачерпнув ковшиком из котла, дядя Зуй кидал немного воды на камни - и с треском срывался с камней хрустящий колючий пар, и тут уж я выползал в предбанник.
     Постанывая, жалуясь на холод, наконец и дядя Зуй выходил в предбанник, скидывал шинель.
     - Давай подышим, - говорил он, и мы высовывали головы из бани на улицу, дышали и глядели на улицы Чистого Дора, а прохожие глядели на нас и кричали:
     - Упустили или нет?
     - Ещё бы маленько, и упустили, - объяснял дядя Зуй.
     Мы парились долго, хлестали друг друга вениками, бегали в речку окунаться, и дядя Зуй рассказывал прохожим, рыбакам и людям, проплывающим на лодке, сколько мы веников исхлестали.
     После нас в баню шли Пантелевна с Нюркой, а мы с дядей Зуем пили чай, прямо здесь, у бани, у реки. Из самовара.
     Пот лил с меня ручьями и утекал в реку.
     Я бывал после бани красный и потный, а дядя Зуй - сухой и коричневый.
     А Нюрка выходила из бани свеженькая, как сыроежка.
     
     
     ПОДСНЕЖНИКИ
     
     Кто прочитал название этого рассказа, тот, наверно, подумал, что сейчас весна, снег растаял и на проталинах - подснежники.
     А сейчас не весна - сейчас поздняя осень. В окошко виден первый снег. Он закрыл землю, но крапива, ржавые репейники торчат из-под снега.
     - Вон сколько навалило! - сказала утром Пантелевна. - Можно за дровами на санках съездить.
     Она топила печку, а я ленился, лежал и глядел, как она ухватом ставит в печку чугуны. Пантелевна заглядывала в печку, и лицо её было огненным, как у машиниста, который топит паровоз.
     Но только, хоть и валит дым из трубы, паровоз наш никуда не едет, так и стоит на краю деревни.
     Санки были на чердаке - старые, берёзовые. Я достал их, отряхнул сенную труху, и мы пошли в лес. Дрова были у нас недалеко, на опушке, напилены, нарублены и сложены под ёлками.
     Смахнув с них снежную шапку, мы уложили поленья на санки, затянули верёвкой.
     Но-о, поехали!
     Я тянул санки, а Пантелевна шла сзади - глядела, не падают ли поленья.
     Совсем немного выпало снегу, а всё сразу изменилось - и лес, и деревья. Да и мы с Пантелевной стали совсем другими - зимними людьми. Вон Пантелевна идёт в резиновых сапогах, а кажется - в валенках; седые волосы из-под платка выбились - совсем зимняя старушка.
     Ровно покрыл снег землю, изредка только поднимают его какие-то бугорки. Пеньки или кочки. Я ковырнул один бугорок сапогом - вот тебе на! Гриб! Моховик летний. Побурела зелёная шапка, лёгкий стал гриб и хрупкий. Я хотел отломить кусочек шляпки - она хрустнула. Замёрз моховик под снегом, как стеклянный стал, и червяки в нём замёрзли.
     Я увидел ещё бугорок, и это тоже оказался моховик, не червивый. Затоптался на месте, стал ещё грибы искать.
     - Катись дальше, батюшка! - крикнула сзади Пантелевна.
     - Грибы! - крикнул я и, бросив санную верёвку, пошёл к опушке и сразу наткнулся на выводок подснежных маслят. Они почернели, застыв.
     - Брось ты эти грибы, - сказала Пантелевна, поглядев на маслята. - Они, верно, нехорошие.
     - Почему нехорошие? Они просто замёрзли.
     Но Пантелевна всё время, пока мы везли дрова, толковала, что грибы нехорошие, что, мол, хорошие грибы должны к зиме в землю уйти или в листочки спрятаться, а эти чего стоят? Но когда мы подъехали к дому, настроение у неё переменилось - она стала эти грибы жалеть: какие, мол, они несчастные, не успели в землю спрятаться - сверху снег, и они совсем позамёрзли.
     Дома я выложил грибы на подоконник, чтоб оттаивали. Там было прохладно, поэтому оттаивали они медленно, постепенно. Оттаивая, они, кажется, оживали - поскрипывали, вздрагивали, шевелились.
     - Положим их в суп, - сказал я.
     - Да что ты, батюшка! - напугалась она. - Давай бросим их.
     Но мне обязательно хотелось попробовать суп из зимних грибов, и я уговорил Пантелевну.
     Когда варился суп, зашла к нам Мирониха. Она понюхала, чем пахнет, и говорит:
     - Чем это пахнет? Неуж грибами?
     - Грибами, грибами, матушка Мирониха. Грибов из-под снега наковыряли.
     - Ну-ну-ну!.. - удивилась Мирониха. - Бу-бу-бу... Не стану я таку страмоту есть.
     А ей никто и не предлагал.
     Суп приготовился, и Пантелевна разлила по мискам. Пантелевна немного вроде боялась его пробовать, потом вошла во вкус. А мне суп очень понравился. Хороший получился. Конечно, не такой, как летом, но настоящий грибной.
     - Не стану я таку страмоту есть, - бубнила Мирониха, а потом вдруг цоп со стола ложку и в миску нырь. - Ну-ну-ну... Бу-бу-бу... - бубнила она, налегая на суп. - Страмота-то какая!
     Мы помалкивали. Под конец только Пантелевна сказала:
     - Добрые люди подосиновики да подберёзовики, а мы подснежники варим.
     
     
     ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ
     
     Всё лето провалялся в чулане ящик с красками, паутиной оброс.
     Но когда наступила осень - вспыхнула по опушкам рябина, и налился медью кленовый лист, - я этот ящик достал, закинул на плечо и побежал в лес.
     На опушке остановился, глянул вокруг - и горячими показались гроздья рябин. Красный цвет бил в глаза. А дрозды, перелетавшие в рябинах, тоже казались тяжёлыми, красными.
     Так я и стал рисовать: рябины и в них перелетают красные тяжёлые дрозды.
     Но рисунок не заладился. Горел-полыхал осенний лес, багряные круги плыли перед глазами. Так было красно, будто выступила из земли кровь. А на рисунке всё оставалось бледным и сумрачным.
     - Ты что это? - услышал я за спиной. - Никак, сымаешь?
     Оглянулся: дядя Зуй идёт опушкой, в руках ведро с опятами.
     - Снимают, Зуюшко, из фотоаппарата. А я рисую.
     - Какой молодец-то! - сказал дядя Зуй. - Ну сымай, сымай!
     Ушёл дядя Зуй, а я дальше стал рисовать, но бледным и робким выходил мой рисунок. А вокруг рябины и дрозды полыхали!
     "Нет, - думаю, - рисовать не моё дело. Возьму лучше завтра ружьё - и..."
     "Ррружжжьё-о-о!.." - крикнул вдруг кто-то у меня над головой.
     Я прямо оторопел. Гляжу - на рябине птица сидит. Хохлатая, грудь оранжевая, на крыльях голубые зеркала. Сойка! Распушила перья, кричит:
     "Ррружжжьё-о-о! Ррружжжьё-о-о! Т-р-р..."
     Поглядел я, как сойка на рябине сидит, на осенний лес как следует глянул и совсем расстроился.
     Захлопнул ящик с красками, поднял с земли кленовый лист и сгоряча налепил его на рисунок.
     - Ну ладно! Пойду завтра зайцев торопить...
     
     
     Осень быстро кончилась. Ветер пообрывал с деревьев листья, снег выпал.
     Зимним вечером пришёл ко мне дядя Зуй чаю попить.
     - Ну и ну... - сказал он, показывая на рисунок, прислонённый к стенке. - Листок-то прямо как живой.
     - Он и есть живой - настоящий.
     - Ловко, - сказал дядя Зуй. - Последний, значит, от осени остался. А это что?
     - А это дрозды, Зуюшко. Красные, тяжёлые.
     - Верно, - сказал дядя Зуй. - Тяжёлые-то какие! Рябины, наверно, нажрались.
     Выпил дядя Зуй стакан чаю, другой налил и снова на рисунок посмотрел.
     - Да, - сказал он, - самый лучший лес - осенний.
     - Верно, - сказал я. - Что может быть лучше?
     - Ещё бы! Идёшь, а под ногами листья шуршат. Что же может быть лучше?
     "Ну что же может быть лучше? - думал я. - Что может быть лучше осеннего леса? Разве только весенний..."