Юрий Коваль
     
     "КОГДА-ТО Я СКОТИНУ ПАС... "
     
     Завернутая в крафт, натертая крупной желтой солью, в рюкзаке моем лежала нельма.
     Было жарко, и я часто развязывал рюкзак, принюхивался - жива ли?
     Кроме нельмы в рюкзак вполне вмещался небольшой корабельный штурвал. Нельма и штурвал да несколько этюдов - достойные приметы путешественника, возвращающегося домой из плаванья по северным озерам.
     Билет на поезд до дома был куплен заранее, оставалась ночь в чужом полупортовом городе. Денег не осталось. Я наскреб мелочи, купил полбуханки хлеба и пошел в инспекцию рыбоохраны. Рабочий день кончился, но в условленном месте мне припрятали ключ.
     В инспекции было пыльно. В углу, как жучок, скрежетал репродуктор. Пристроившись под графиком отлова судака, я вынул из рюкзака штурвал.
     Старой он был работы, шоколадного с зеленцой дуба и в медных заклепках. Одна рукоятка обломалась, вероятно, от напряга капитана, и штурвал списали на берег. А я как раз стоял тогда на берегу и обогрел старого морехода.
     Я ел хлеб и смотрел на штурвал. Пробовать нельму мне пока не полагалось. Я хотел привезти ее в Москву и показать друзьям, которые в глаза не видывали нельм. Я заранее веселился, представляя нельму в кругу друзей, и сочинял стихи про штурвал.
     
     Когда-то я скотину пас,
     Сажал в садах фасоль.
     Теперь держу в руках компас,
     Держу в руках буссоль...
     
     Пожалуй, с "буссолью" я поторопился. В ней было мало корабельного, да и желаемый штурвал не попадал в балладу. Сомневаясь, промеряя варианты, одиноко усмехаясь над своей поэзией, я коротал скучнейший вечер в конторе.
     
     Когда-то я скотину пас,
     В лугах ромашку рвал...
     
     Почему-то никак не мог я отделаться от этой "скотины", которую якобы пас.
     Скрипнула дверь, вошла уборщица - белобрысая девка с ведром и тряпкой в руках. Поставила ведро, бросила тряпку и стала подтягивать и подтыкать платье, прямо надо сказать, довольно-таки высоко.
     Я пока не ввязываться в дело и тихо ел хлеб. Она ворчала и бурчала про себя, осматривая пол конторы, заляпанный глиной с рыбацких сапог.
     - Скотный двор - сказала она и тут заметила меня.
     Туповатое напряжение сковало ее лицо. Она, видно, соображала, откуда я мог взяться. Напряжение не приносило плода, взяться я ниоткуда не мог. Полноватая светлоглазка, она была, как говорят, немноЮ сырая, что вполне соответствовало профессии.
     Я ел хлеб, не собираясь особо разговаривать. В конторе я ночевал незаконно, и меня легко было выставить на улицу.
     Скромно и незаметно, без натуги, двумя пальцами она опустила подол.
     - Хочешь огурчика малосольного? - спросила она.
     Эти слова звучали, кажется, неплохо. Открывать, однако, рот не захотелось, и я кивнул: дескать, давай. Почему-то я решил быть строгим.
     Она вышлр в коридор и тут же вернулась. Огурцы в трехлитровой банке ожидали ее, оказывается, за дверью.
     - Сама солила? - спросил я. Толково спросил и строго. Для начала разговора это был нужный вопрос.
     - Сама, - кивнула она и присела к столу.
     Я выудил огурей
     Посол оказался умеренным. Какой-то тихий посол, женский. В нем чувствовалась близость северных озер и влияние девятнадцатого века.
     - У тебя что - денег нет? - спросила она.
     Завязался все-таки разговорчик, и она продолжила его остро. Надо было ответить со строгостью хотя бы средней силы. Я долго думал, игррая огурцом.
     - Есть, но не здесь и мало.
     Некоторое время она молчала, переваривая предложенную мною кашу.
     - Дать трешку?
     Я отвлекся от огурца. Она улыбалась. Кажется, она простирала ко мне нечто материнское. В серебряных ее глазах заключалась и печаль с оттенком лукавства. Хотя в серебре ни лукавства, ни печали прежде нами не наблюдалось. Она ожидала, клюну ли я на трешку, как клюнул на огурец.
     - А ты что, кому попало даешь? - грубовато нашелся я.
     - Кому попало, - вздохнула она.
          - Тогда не надо |
     Разговор забрел в кривое русло, которое могло свернуть и в сторону неудачной семейной жизни. Она могла свободно начать рассказ, как были неправы те, кому она давала трешки. А они, конечно, были неправы. И я буду неправ. Надо было поворачивать штурвал разговора на несколько румбов правее.
     - Вот! Посмотри, что я везу! - сказал я, поворачивая разгово. р в сторону штурвала и указывая на него.
     - Руль?
     - Лурь, - передразнил я. - Это штурвал. С Белого озера. А вот послушай песню.
     Я взял штурвал, завертел его перед собой и слегка принел:
     
     Когда-то я скотину пас... и т. д.
     
     Пел я весело, полагая, что она вполне достойна моей новоиспеченной мореходно-пастушьей песни. Это было как бы наградой за возможную трешку и реальные огурцы. Во всяком случае, когда поешь песню и не берешь трешку - это большая человеческая правота.
     - Я бывала на Белом озере, - сказала она, не замечая правоты и пасомой мною скотины. - Плавала там с детьми на теплоходе.
     
     - А я прошел Белое озеро вдоль и поперек. Понюхал белозерского снетка.
     - И знаешь, что я там видела? Затопленную церковь... Дети бегают и радуются! Домик! Среди воды! Вот бы в таком пожить, прямо из окошка рыбу ловить! А взрослые грустно смотрят. Когда подплыли поближе, и дети перестали кричать. Окна мрачные и пустые... Дыры, а не окна.
     Это место на Белом озере, которое называется Крохино, я, конечно, знал. Затопило там деревню - уплыли дома, а церковь осталась стоять. Странно, что ее не взорвали.
     - Я-то вначале думала, что кто-то нарочно построил церковь прямо в воде, чтоб рыбаки подплывали на лодках или прятались от бури.
     Она отвернулась в этот момент и смотрела в окно. Я не видел, что там делается в ее серебре, какие возникли новые детали.
     - Неужели так и думала?
     - А что? Разве это невозможно?
     - Сейчас невозможно. И нет таких людей, которые так думают.
     Она повернулась ко мне, и я понял, что серебро потускнело, блеск ушел в глубину.
     - А может, есть?
     - А если и есть - нет у них силы построить.
     - А у тебя была бы сила - ты бы построил?
     - Храм посреди волн?
     Я задумался. Слишком углубиться в эту идею мне не удавалось. Только что писал стихи про штурвал, ел огурцы, и тут же строить храм средь волн было нелепо. Пожалуй, в этот момент я был способен на скромное строительство, не шире шалаша, и желательно на суше.
     - А как тебе песня? - спросил я, уходя в сторону от строительства храма. - Сам сочинил.
     - А когда ты коров-то пас?
     - Не коров! Не коров! Скотину!
     - Телят?
     - Да вообще всякую скотину... понимаешь?.. Скотину вообще.
     - И долго ты пас-то?
     - Два года, - неожиданно ответил я.
     - Прирабатывал? Нет, это было невозможно.
     - Ладно, - сказал я, - я не пас никакой скотины.
     - И фасоль не сажал?
     - Сажал, - снова неожиданно ответил я. - Но редко, только в крайних случаях. Она тихо задумалась, соображая, в каких таких крайних случаях люди сажают фасоль.
     - Бывало, как построю храм на воде, - сказал я, - сразу фасоль сажаю, так что скотину пасти некогда.
     Она все-таки улыбнулась. Материнские струны снова звякнули в серебре.
     - Смеешься?
     - Не смеюсь, но скажу честно: строить храм мне не по силам. Скотину я не пас и фасоль не сажал. И штурвал-то крутил всего два часа. Но сейчас я тебе кое-что покажу, - и я достал из рюкзака нельму.
     Бечевка, которой был завернут сверток, оказалась жирной на ощупь и, видно, тоже просолилась. Крафт-крафт - я развернул рыбину.
     От соли чешуя нельмы еще потемнела, пасмурно засветились ее бока. Цельная, неразрезанная, нельма была бы уместна на старом столовом серебре. Нож, которым я взялся ее разрезать, выглядел откровенной железякой, жидкой и белесой.
     - Боже, что это? - спросила она, как видно, не находя в нельме признаков рыбы.
     - Нельма. Рыбаки мне подарили.
     - Такое кому попало, наверно, не дают, - сказала она, глядя на меня с уважением.
     Нельма жирно вздрагивала под ножом, выскальзывала изпод лезвия, и я водил им деликатно, как скрипач смычком. Я как бы играл "Элегию" Массне.
     Нельма уже просолилась. Мясо ее было полупрозрачным с легким перламутровым отливом. Сквозь ломтик нельмы можно было разглядеть тусклое инспекционное окно.
     - Смотри-ка, - сказал я. - Сквозь нее окно видно.
     Она взяла в руки кусочек нельмы, посмотрела в окно, отведать рыбы она не решалась.
     - Меня зовут Нина, - неожиданно сказала она.
     Я попробовал нельму и, показалось, совершил что-то незаконное. Нельма была наивна. Вкус ее, нежность и прозрачность заключались в слове, тдющем на губах, - "нельма".
     - Ешь, - прикрикнул я. - Чего ты тянешь?
     - Не знаю, наверно, мне нельзя... Такая рыба. Не для меня.
     - Хватит валять дурака. Ешь! Вот смотри! Это не нож - это смычок! А нельма - скрипка.
     Отрезая следующий кусок, я играл уже "Танец с саблями" Арама Ильича Хачатуряна. Пока я наяривал на скрипке, она все-таки съела свой кусок нельмы, и я протянул ей второй.
     - Значит, ты тоже даешь кому попало? - споосила она не принимая рыбу из моих рук.
     - Что даю?
     - Деньги и рыбу.
     - Ты не кто попало, ты сама - нельма.
     - Нельма?
     - Конечно, нельма, поглядись в зеркало.
     - Не надо больше. Я не стану есть. Мне кажется, я у когото ворую.
     - Нина, что с тобой? Ты - ненормальная? Бери и ешь, черт тебя подери! Ешь, когда угощают, и не порть мне игру на скрипке.
     - Не надо мне больше. Хватит.
     Она встала из-за стола, пошла к умывальнику, который висел в углу, заглянула в зеркало. Кажется, она действительно проверяла, похожа ли на нельму.
     Я отложил нож, завернул остатки нельмы в бумагу, перевязал бечевкой. Потом подошел к умывальнику, сполоснул пальцы и тоже заглянул в зеркало. Мое обветренное лицо вполне уместилось рядом с ее серебристыми глазами.
     - Когда-то я скотину пас, - сказал я и обнял ее.
     - Да ты что, - сказала она, - мне же надо пол мыть.
     - Это все не важно, - объяснял я. - Пол, огурцы, нельма... Что-то есть, конечно, важное, но что - я сейчас забыл.
     - Неужели забыл? - спрашивала Нина, прижимая мои руки к своей огромной белой груди. - Конечно, помнишь... Храм на воде.