Нонна МОРДЮКОВА
     
     Записки актрисы
     
     НОКТЮРН
     
     Я родилась грузчиком и до поры до времени была как мальчишка: широ^коплечая, мускулистая, порывистая.
     Маму любила и жалела до слез; провинюсь, бывало, накажет, не говорит со мной - больно было, стерпеть невозможно. По бедности взрослые трудились до упаду и неминуемо вынуждены были звать детей на помощь. Безоговорочно я подхватывала мамины-мамочкины поручения, но постоянным было желание выгадать минутку, чтоб прыгнуть в речку, поскакать по поляне и сделать вид, что не слышала ее зова.
     Пошли братики и сестрички рождаться... Хорошенькие, беспомощные. Стала и их на закорках таскать, и хворост, и кукурузные початки н только поспевай.
     Я делила трудности со взрослыми. И не я одна - все мои сверстники. От работы уйти было некуда, как от своего имени и места рождения.
     Таскала и помогала...
     А мама ругалась. Возле мамы чего не сделаешь! А ей надо было больше заботиться о маленьких.
     "Ты, кобыла здоровая, зачем надкусила пряник?" "Это не я..." "Бре^шешь - зубы твои отпечатались".
     Крыть нечем.
     Однажды вдруг рассмотрела я свою руку и увидела, что некрасивая она, уже натруженная.
     Школу я воспринимала, как курорт: училась неважно, так как главным моим стремлением было по звонку сигануть из окна, кричать, чудить, прогулять урок...
     По русскому и литературе тем не менее сыпались хорошие отметки. Это было для меня легко - сочинение написать, словно прыгнуть в палисад^ник.
     Такие "математики", как я, как-то раз собрались и написали письмо Сталину, чтобы отменил этот предмет. А пока Ольга Пастухова из года в год выручала. И как у нее все быстро решалось!..
     Однако и я в передовых была, когда надо было полы мыть или парты таскать. Только и слышишь: "Мордюковочка!" Бригаду в момент организу^ешь - и работа закипела.
     Перетаскав парты, босиком мчусь по пустому коридору, аж в ушах свистит.
     От меня постоянно ждали хулиганских выходок, хотели, чтобы отмочила что-нибудь. Один раз чуть не утопилась в Азовском море. В уборной кто-то написал слово на букву "х". Вызвали меня в учительскую и стали пытать. Сколько слез пролила, молила поверить, что это не я. Не выдержала и побежала к маме.
     - Мама! Я в море утоплюсь!
     Мама заплакала. Пошла в школу. Завуч "подбодрила":
     - Мы верим, что не она писала, но на нее подумать вполне можно.
     - Собирай книжки, и пойдем отсюда! - тихо приказала мама.
     Стала учиться я в другой школе, надеялась начать новую жизнь. Поса^дили меня за первую парту. Только учительница повернулась к доске, как я с силой кинула галошу назад. Она полетела, ударилась с хлопком о заднюю стену. Я, как памятник, не шелохнусь. Общий смех. Вот тебе и новая жизнь!
     Когда много лет спустя затеяли обо мне фильм снимать, классная ру^ководительница сказала: отзывчивая и компанейская, но школу не любила и все...
     Кончилась война. В товарном вагоне ехать в Москву да еще без билета не хорошо! Делились хлебом, песни пели. Колеса крутятся - по назначению едем. Чего еще надо?
     В институте уцепилась мертвой хваткой за специальные предметы. Хва^лили, а потом раз - и собрание о моем исключении из института. Общеоб^разовательные предметы путались у меня в ногах, мне не хотелось даже входить в ту аудиторию, где чернявая тетка показывала слайды с камня^ми, поросшими мохом и травой,- это предмет "история искусства". Шесть двоек нахватала, хлебной карточки лишилась и чуть не сдохла с голоду. Принудили пересдать, выдали карточку, и жизнь потекла дальше.
     Мы считали, что и война нашим мечтам не помеха, а она и после того, как кончилась, прихватила сильно. "Владимир Ильич с кусочком сухаря пил чай, а пост свой не оставил!" - писала мама, когда я позволила по^жаловаться в письме на невыносимую жизнь.
     По сценическому движению "норму перевыполняла", и однажды преподаватель Иван Иванович сказал: "Переходи к нам в физкультурный, из тебя получится хорошая спортсменка". Куда там! Моя душа уже принадлежала Катюше Масловой, Катерине в "Грозе", Берте Кузьминичне из спектакля Михаила Светлова "Двадцать лет спустя"...
     В общежитии - минус три, есть хотелось беспрестанно. А шуры-муры все равно крутили. Я рано вышла замуж. Дали нам комнату - шесть квад^ратных метров в институтском общежитии в Лосинке. Стал расти у меня живот, муж недоволен, на курсе смятение. Начали подсчитывать: разро^жусь ли к защите диплома? Женька Ташков принес книгу, где сказано: ме^сяцы берутся во внимание не обычные, а "лунные", то есть 24 дня.
     Но роль в пьесе Гейерманса "Гибель надежды" репетирую и езжу в Ло^синку в общежитие. Раньше автобус не ходил, и сорок минут надо было топать до электрички. Муж оставался в институте, играл в шахматы. Иногда и ночевал там.
     Родился ребенок точь-в-точь, как Женька посчитал: еще полтора месяца оставалось до защиты диплома.
     Сыночек в медпункте лежал. Нянчили кто придется. Пеленок за весь день накапливалось много. Вечером темень непроглядная, плетусь, держу дорогого и любимого мальчика и узел с пеленками. Войду в наш чуланчик, истоплю печку, постираю пеленочки. Тепло станет, ребенок загукает, за^визжит. Толстенький. Неизвестно, откуда молоко у меня набиралось. Правда, хлеб и сахар с чаем тогда уже были доступны.
     Попали мы с сыночком как-то в больницу. У него диспепсия, то есть летний понос. Меня с ним тоже положили как кормящую мать. Дети умира^ли, потому что единственный способ спасения - это кормить ребенка грудным молоком. А где его взять? Мамы голодные и худые. А я, поди ж ты, молочной оказалась. Вызвала меня главврач и беседу провела, чтоб я излишки молока отцеживала или кормила чужого ребенка. Ну, я стала сце^живать. Больше полстакана набиралось после кормления.
     И однажды парень приходит незнакомый и преподносит мне отрез на платье. Я не взяла. А банку меда взяла. Муж пару раз приходил, и, помню, выставлю в окошко повыше личико сына: смотри, мол, какой букетик. А сынок в поддержку мамы улыбнется. Отец таял... Думала, после больницы станет хвалить меня, больше любить... Но нет. Сухарь сухарем, мол^чун молчуном.
     Опять иду ночью со станции по колдобинам. Угодила обеими ногами в яму, выкопанную для столба, провалилась. Извернулась - кулек с ребен^ком держу на вытянутой руке выше ямы. Положила я его на край, вылезла вся испачканная. Ничего не поделаешь: надо идти дальше. Однако впервые за долгое время заплакала, горько-горько... К приходу мужа слезы вы^сохли, а иначе и быть не могло. Есть такие слова, которые не забывают^ся: "Родила на свою, а не на мою голову - поняла?" Потом, правда, полюбил сыночка. Играл с ним. Сын смеялся громко и радостно, тянул ручки к нему. Отец носил его по комнате, и на лице его появлялась сдержанная улыбка...
     Стали актеры потихонечку ездить от общества "Знание" с творческими вечерами. Ну и я тоже. Сестре велела вести подробный дневник о каждом мгновении жизни сына...
     Потом дали нам комнату в коммуналке. Внимания ко мне у мужа от этого не прибавилось. Но куда денешься, раньше ведь считали: ребенок н это связь навек.
     Как-то разболелась я, крутилась на тахте, стонала в подушку. Муж с моей подругой играл в шахматы. Я старалась давить в себе боль, видя его назидательную спину. Он никогда не верил, что у меня что-то болит; смотрел всегда с иронией: дескать, тебя и дрыном не добьешь.
     - А что, если стонать, легче становится?н не повернув лица, спро-
     сил он.
     - Зойка! - закричала я не в силах терпеть.- Скорей "Скорую"! Вызывай "Скорую"!
     Подруга кинулась к телефону, а муж смотрел на меня с раздражени^ем... Я поняла, что так и должно быть,- не любил он меня никогда. И все же, как в палату поместили, думала, что он тут где-то, в больнице, переживает, бедный. Куда там! Не было его. Один раз только и пришел, но я не обижалась - привыкла...
     К выписке из больницы передала мужу листок - список, что надо при^нести из одежды: ведь увезли меня на "Скорой" в одной ночной рубашке. Больные всегда глазеют: кто приехал забирать, в чем одета "на граждан^ке". Приехал он за мной на такси, но одежду не привез. Снял с себя бо^лоньевый плащ и надел на меня. Зато алюминиевый двухлитровый бидон не забыл, чтоб на обратном пути колхозного молока купить на базаре,- он без него жить не мог. Сам остался сидеть в такси, а мне протянул бидон н как само собой разумеющееся. Утренняя прохлада прошлась по моему жи^воту и голым ногам. К вечеру у меня поднялась температура - 39,5. Я испугалась, позвонила в больницу. Я всех там знала и полюбила. Мы там дружили - и врачи, и нянечки, и медсестры. Не скоро взяли трубку.
     - Саша, ты? Позови дежурного врача. Кто сегодня?
     - Дорофеева. Здравствуй, ты чего?..
     - Ниночка Иосифовна! - подавилась я слезами.- У меня температура высокая!
     - Сейчас Галка подъедет. Не плачь...
     Завидую тем женщинам, которые умеют напугать так, что все близкие сокрушаются из-за любого твоего недомогания, даже самого незначитель^ного. Я же проморгалась, выпрямилась - и вперед!
     Никогда ни от кого не ждала помощи ни в чем. Всегда досадовала на любопытство людей. Они не понимали, изумлялись, как это я живу без му^жика и без "мерседеса". Никогда не придавала значения отсутствию чь^ей-нибудь заботы обо мне...
     Муж мой за время нашей совместной жизни ни разу не ездил на подра^ботки - считал, что это принижает духовное начало актера. Но потом для другой женщины и для другой семьи стал-таки ездить, и очень ретиво.
     Помню, поехала я в Прибалтику с творческими вечерами от общества "Знание". Нарва. Шесть утра. Выхожу на перрон - никто мной не интере^суется. Значит, не встречают. Выплывает макушка оранжевого солнышка н наладилось выглянуть из-за горизонта: как мы тут и можно ли к нам?.. Прохладно, пар идет изо рта, но стелющийся туман предвещает теплый и ясный день. Ничего, пойду и найду местное общество "Знание"... Господи! Свят, свят! - со свистом и скрежетом тормозит легковушка с широкой полосой на капоте. Из машины выходит здоровенный бугай и смеется. Красивый такой, синяя рубашка, синие джинсы и плетеный ремень на тонкой талии. Лет ему не больше тридцати. Приветливый, но улыбается как-то не по-нашему - половину приветливости оставляет у себя.
     - Испугались?н спросил, целуя мне руку.
     - Да нет. Нашла бы как-нибудь ваше общество "Знание".
     - Но оно в Таллинне... Впереди хотите сесть или сзади?н Он подцепил мои вещи - и в багажник.
     Тембр голоса не дается мужику просто так. Тембр характеризует мужс^кое начало. А если еще и говорит с легким акцентом - просто праздник души.
     Я так думаю: очень мужественны американские пастухи - ковбои и се^верные богатыри - скандинавы, прибалты, этакие супермены. Недаром же, когда в фильме нужен образ мужчины "мужчинистого", то приглашают актера оттуда, из Прибалтики.
     - Поехали, красавица?н заигрывая, обратился он ко мне.
     - Поехали...
     Бывают мужчины настолько обаятельные, обходительные, что женщина воспринимает знаки внимания с их стороны как оказанные исключительно ей одной. Я уже знала таких и любезность встречающего отнесла на счет хорошего воспитания. Смотрю - на окне сзади лежат соломенная шляпа, теннисная ракетка и красные яблоки.
     С места в карьер - скорость сразу сто. Тут дороги, как в Германии,-гладкие, просторные, с яблонями по сторонам. Яблони обсыпаны яблоками. Они вроде бы ничьи, но думаю, и здесь, как в Германии, закон: "Яблоки могут рвать без разрешения только солдаты и беременные женщины".
     Когда в лифте застревают два незнакомых человека, между ними возни^кает контакт, одинаковые мысли: "Где застряли?" "Почему погас свет?" "Не вижу вас, не интересуюсь"... Появляется принудительное общение н оба объединены одним и тем же происшествием. Стук, возгласы о помощи, страх и в конце концов доброжелательный финал. Если потерпевшие мужчина и женщина примерно одного возраста, на них печать нового знакомс^тва. Случилась "лифтовая", "аварийная" близость...
     В машине тоже принудительное уединение.
     - Не холодно, красавица?н И прибавил скорость. Стрелка спидометра задрожала между ста тридцатью и ста сорока.
     - Ой, не надо, не надо! - взмолилась я.
     Упрямая широкая спина не отреагировала. Я положила голову на спинку его сиденья. Сердце рвалось из ушей, душила обида. Слышу - тормозит. Я вышла наружу и направилась в обратную сторону, чтоб не показать слез. Он подошел сзади, положил руки мне на плечи. Я молча вернулась к машине. Усевшись на сиденье, в сердцах хлопнула дверцей и едва не отрубила мизинец. Заойкала, заплакала, замахала окровавленной рукой и дала волю слезам. Сквозь слезы вижу бинт, йод и его необычайной красоты кисти рук. Забинтовал мой мизинец.
     - Перелома нет.
     - Ой! Жжет!
     - Ничего. Скоро пройдет.
     Дал выпить валерианки, чмокнул в щеку и сел за руль. Постояли немного, и машина поплыла на скорости семьдесят - восемьдесят километров. Долго ехали молча. Потом он откупорил минералку и протянул мне.
     С удовольствием выпила полбутылки. Остальное вернула. Видать, вале^рианка подействовала - я подобрела: я обычно быстро перехожу от слез к веселью, и наоборот.
     - Успокоились?
     Я взглянула на его улыбающееся лицо, а "досматривала", глядя вперед, на дорогу.
     - Что у вас за полоска на капоте?
     - Участник ралли... Это спортивные соревнования на автомобилях.
     - Представляю себе...
     Смотрю, останавливается.
     - Выходи, красавица, обедать будем.
     В дремучем лесу стоит маленькая закусочная - всего четыре столика. Брынза, миноги, зелень и вино; потом взбитые сливки и кофе. Всего по^немногу и очень вкусно. Почему он перешел на "ты"?
     - Садись со мной...- ласково говорит он.
     Я, как под гипнозом, повинуюсь и сажусь. Теперь уже вижу подробнее синюю парусиновую рубашку только что из-под утюга. Вижу кулак, регули^рующий скорость, и слышу запах не то хорошего мыла, не то еще че^го-то... Хоть и рядом едем, но я уже завоевала право быть спокойной и независимой. Подумаешь - красавец! Что ж теперь, не жить на свете, что ли?.. Ничего - прорвемся.
     Опять тормозит возле какого-то теремка. Там я увидела бусы, кофей^ные чашечки, косынки с эстонской эмблемой. Он купил косынку, и мы пошли к машине.
     - Надень,- попросил, включая газ.
     Я накинула косынку на голову, концы подвязала под подбородком. Так идет мне. Взглянул оценивающе, провел пальцем по щеке, убирая прядь волос, и нажал на скорость.
     - Это по протоколу?
     Не обратил внимания, а на спидометр показал взглядом.
     - Семьдесят - видишь?
     - Вижу...
     Вот и пионерский лагерь. Сегодня праздничный костер. Маршрут моих выступлений начинался с хуторов, районов и заканчивался Таллинном. Визг детей, букеты полевых цветов, приветствия на русском и эстонском языках. Меня облепили дети, цитируют фразы из фильмов. А моего "води^теля" схватили в объятия хорошенькие пионервожатые. Хлопали его по плечам, тараторили. Он возвышался над этой группкой довольный, но со всеми одинаково любезный, значит, ничей.
     В лесу - раковина для выступлений артистов, лекторов и кого надо. Все подтянулись к сцене. Смотрю - в белых халатах нянечки, поварихи, официантки. В это мгновение мы с ним увидели друг друга. Мне показа^лось - невидимая нить между нами натянулась... А может быть, я ошиб^лась.
     Мне от мамы достался талант рассказчицы - кого хочешь увлеку выс^туплением, любую аудиторию. Распалилась, вдохновилась. Аплодисментов, смеха от всей души и понимания долго ждать не пришлось. "Синяя рубашка" расположилась "на галерке": сел на землю, сложил ноги по-турецки и слушал меня с любопытством, изумлением и настороженностью, смотрел, как смотрят на циркачку, идущую по проволоке. Потом посыпались вопро^сы. И тут я не ударила лицом в грязь. Девушки-пионервожатые кинулись обнимать меня, когда я спрыгнула со сцены на траву. Загалдели доволь^ные. Зацепила-таки... И сама никак не отдышусь, и они заряжены моим нервом... Дальше по плану был костер, но еще не село солнце, и мы нап^равились ужинать.
     "Синяя рубашка" села на другом конце стола, но я ее видела боковым зрением. Взяла гитару и вдохновенно спела "Сронила колечко". Попросили еще, но я чувство меры имела всегда - передала гитару другим.
     - Ионас! Ионас! - зааплодировали девушки.
     Он руками изобразил крест, это значит - отбой, петь не будет. Просьбы усилились. Но он поднялся и ушел. Как только его могучая фигу^ра скрылась из виду, заговорили по-русски:
     - Нонна, что это такое?! Оставайтесь ночевать. Всегда лекторы ночу^ют у нас...
     - Мне все равно, девочки, решайте.
     - Тебе на шефский, это в совхозе, недалеко от его родителей... Но ехать три часа. Утром бы и поехали...
     - Ну, что ж, раз Ионас решил, поедем сегодня,- без сожаления ответила я.
     Мы сели в машину и поехали.
     - Значит, вас Ионасом зовут?
     Он улыбнулся в ответ.
     - У меня есть друг, оператор Ионас Грицус, он снимал на "Ленфильме" "Чужую родню" с моим участием. Литовец.
     - Мой папа тоже литовец, а мама - эстонка. Я видел этот фильм в Доме кино в Ленинграде.
     - Он потом снял "Гамлета" и получил Ленинскую премию,- добавила я.
     - Да, я знаю. Я с ним знаком. И с тобой тоже...
     - Как?
     - Ты же была на премьере тогда... Мне та девушка понравилась, которую ты играла. А когда вы все потом вышли на сцену, я влюбился в тебя... Все актрисы помнят о своих глазках и бедрах, сначала преподносят эти достоинства, а потом уж играют. А ты не заботилась о своей внеш^ности и не подозревала, как была хороша!
     В лесочке останавливает машину, жестом приглашает выйти.
     - Погуляй немного, яблок нарви.
     - А можно?
     - Конечно, можно. Я кое-что приготовлю для дальней дороги.
     Я пошла к яблоням. Давненько это было, наверное, три или четыре года прошло, как были мы с фильмом в Ленинграде. А он помнит... Быстро опрокинулись сумерки. Темнота закрыла лес и дорогу. Яблок нарвала, а идти к машине не решилась. Не зовет - значит, подожду. Блаженство... Хорошо пахнет, и попутчик прекрасен. Слышу сигнал, поднимаюсь с пенеч^ка и не спеша иду.
     Господи! Я обмерла. Спинка сиденья опущена назад, получилась кровать... Клетчатый комплект постельного белья, красный плед с длинным ворсом.
     - Прошу!
     - Я еще не хочу спать. Я еще бы посидела.
     - Мало ли что "ты бы...". Располагайся! Сейчас поедем, дорогая...
     - Ой, Боже!.. Какой грозный! Ноги у меня все в пыли.
     - Сударыня, я полью тебе из термоса.
     Большой-пребольшой термос поставил на траву, дал кусок мыла.
     - Пойдем к пенечку.
     Льет из термоса на мои ноги. Вода теплая. Стараюсь, мою, угождаю... Ионас бросил на пенек сиреневое махровое полотенце, я тщательно вытерла ноги и полотенце положила на пенек.
     Улеглась и ощутила, что под простыней нежный пухлый матрац.
     Какое горькое наслаждение испытала я, когда красавец наклонился, чтобы подоткнуть плед мне под ноги. Так же деловито отошел, помыл яблоки и поставил их возле меня в соломенной шляпе.
     - Поехали, красавица?
     "Самое мертвое слово - красавица",- подумала я.
     - Поехали. Я еще не хочу спать.
     - Не спи. Поговорим.
     Я не знала, как лучше лечь: на спине не люблю, отвернуться от него н вроде бы невежливо... Легла на левый бок и, чуть усилив голос, спросила:
     - Ты работаешь в обществе "Знание"?
     - Нет. Я окончил Институт культуры в Москве и преподаю живопись в художественном училище.
     - Значит, ты художник.
     - Я тебя познакомлю с настоящим художником. Он выставляется. Мой близкий друг.
     - Художник? Только чтоб не зарисовал...
     Впервые он захохотал в голос.
     - Если не захочешь, никто тебя рисовать не будет,- давясь от смеха, ответил он.- Чудачка! Ему позировать - это большая честь.
     - Ой, ой, ой! Не надо! Я это прошла... Со мной уже было такое. Женька Расторгуев - сейчас известный художник. Привязался, проходу не давал - для защиты диплома просил меня позировать. И жена его Тамара просила. Я согласилась. Вид у него был оригинальный: рваный деревенс^кий полушубок, подвязанный веревкой, и валенки в заплатках. Живописно, в общем. Из деревни приехал, окончил Суриковское. И все в полушубке и валенках. Тамара тоже художник, мультипликатор. Она-то и уговорила. Какая это мука для непоседливого человека! Многое из его баек об их профессии узнала. И про лессировку и грунт, и биографии всяких художников. А кстати, и про вашего одного упоминал.
     - Про кого?
     - Когда он о жанрах стал говорить. Графика, например. Красаускас н знаешь?
     - Еще бы!
     - Говорил: прибалты - это сказка. Обнаженные мускулистые торсы крупных мужчин. Топоры в руках. Ветры, навек построенные хутора... Могучие и прочные люди, и устои их непоколебимые.
     - Молодец твой Женька Расторгуев!
     - Несколько месяцев преследовал. Я все же не выдержала. Хватит, думаю. Убежала. У меня этот портрет дома висит.
     - Хорошо получился?
     - По-моему, темновато... А Женька потом объездил много стран и в Италии получил приз за картину. Может, потому, что на медной табличке было выгравировано: "Лауреат Сталинской прэмии". Вместо буквы "е" выг^равировали "э". Кто ни посмотрит, спрашивает: а почему "прэмии"?
     - Лаурэат Сталинской прэмии,- без интонации сказал Ионас.
     - Там еще ошибка есть. Руки не мои, а Тамаркины, и ногти, и пальцы... Вообще жены художников иногда суетятся возле меня. Жена Пименова недавно подстерегла...
     - Зачем?
     - Чтоб я согласилась позировать ее мужу.
     - Отказалась?
     - Конечно. Я ж говорю: Женька навсегда отбил охоту. Сколько можно терпеть! Ему-то хорошо - сиди себе! Рисуй!
     Ионас склонил голову к рулю, посигналил в пустоту и рассмеялся от души. Я замолкла: может, хватит тарахтеть?
     Долгонько ехали молча. Уж и не смотрю на спидометр - машина, кажется, летит, не касаясь земли. Ионас время от времени подается вперед, руки где-то внизу, будто руль без управления. Любоваться можно и природой, и человеком. Я радовалась, что еще целых пять дней быть с Иоа^насом "взаперти".
     Наконец приехали. Залаяли собаки, подбежали к машине. Ионас вышел, овчарки ластились к нему. Из калитки показались девочка, мужчина, похожий на Ионаса, очевидно, брат, и молодая женщина - наверное, жена брата. Поздоровались, познакомились. Подошли к огромным воротам - кажется, до неба. Братья отвели могучие двери по сторонам, и открылся хутор, освещенный луной. Он был похож на декорацию из сказки.
     Мужчины перебросились парой фраз между собой на эстонском языке. Легко вкатили руками машину. "Ветер... Ветер, топоры, сильные спины мужчин, рубивших добротные хутора..." Так говорил Женька Расторгуев.
     - Ну, что, ветерок не сшибает с ног?
     - Нет. Хорошо. Ветер теплый и добрый. Красаускас, одним словом...
     - Красаускас и Женька Расторгуев,- положив ладонь мне на плечо, мягко сказал Ионас.
     Познакомились с пожилой хозяйкой дома. Она старалась говорить только по-русски. Тут я впервые услышала слово "сауна". Не только услышала, но и сразу очутилась в ней. Я раньше знала, что это баня. Но баня необычная.
     Молодая женщина по имени Ада и девочка приветливо объяснили, как действовать, и я села сперва на нижнюю полку. Обдало жарком с запахом укропа и сосны. Само собой как-то замолкли. Первое ощущение - объятие доброй теплоты. Шевелиться не хочется. Хорошо!
     - Папа, вы здесь? - спросила девочка.
     - Здесь,- послышалось рядом, так близко, что, казалось, дыхание доходило.
     Оказывается, мы парились все вместе, перегороженные чугунной решет^кой в мелкую клеточку.
     ...Что за чудо - сауна! Правду говорят - будто заново на свет народился. Я стала легкой, как пушок, и радостной, как в детстве возле мамы. Ада, пошелестев целлофаном, принесла из предбанника махровые хала^ты и, когда мы вытерлись хорошенько, приказала запахнуть халат и нак^рутить на голову полотенце; поставила возле моих ног полусапожки на плоской подошве. Вошли в дом. Гостиная с камином. Дрова горят. Вокруг кресла поставлены.
     - Садись,- пригласила Ада.
     Огонь, поленья трещат... Утонула в пахучем халате и соглашаюсь со всем, что происходит. Братья подкатывают к огню стол, похожий на жур^нальный. Но большой. Как они оба красивы! Уставили стол разными яства^ми, и, как завершающий аккорд, мать внесла две бутылки вина; протерла их и поставила в центре стола. Ионас усадил ее в кресло и что-то бурк^нул по-эстонски. Выпили вина. А хлеб какой! Темный, круглый, кис^ло-сладкий... Голова моя стала клониться вбок - захотелось спать.
     - Теперь по протоколу, как ты говоришь, надо спать,- улыбнулся Ионас.
     Старший брат подводит меня к высокому шалашу. Шалаш не простой, из тюля.
     - Не верится,- пролепетала я.
     - Это все ребята придумывают - руки у них золотые,- пояснила Ада.
     - И я с вами,- попросилась девочка.
     - Конечно, конечно! - сказал Ионас и принес раскладушку.
     Вошли в шалаш, уселись на кровати и - на тебе! Шалаш поехал тихим ходом и остановился в центре пруда.
     - Ничего себе! Да еще по рельсам идет!..
     - Не бойтесь,- успокоила девочка.- Никакой комар не укусит...
     Вскоре я, накрывшись пуховым одеялом, утонула в мягкой постели.
     - Платок надень,- подала мне Ада теплую шаль.
     "Неужели это я?" - подумалось. Сон улетучился, вспомнила свою житу^ху в Москве, и стало так жаль себя. Эх, казанская сирота! Что ж я так мотыляюсь, никому не нужная? Хоть и знала, что нет виновных, но душу жгла обида на мужа. Всех нянчить, за всех душой болеть, а стакан чаю еще никто не поднес. Никто и никогда...
     Утром проснулась счастливая. Вкусно позавтракали. Хозяева ко мне со всей душою - я это чувствую сразу.
     - Когда поедем?
     - Скоро. Тут недалеко. Будешь "шефака давить"! - засмеялся Ионас.
     Вижу, и девочка, и мать собираются ехать с нами. Выяснилось, что он нас завезет на кладбище, а сам поедет в совхоз, чтоб проверить, все ли готово к моей встрече.
     - Подышишь воздухом. Тут хорошо. Я приеду часа через полтора.
     Вскоре мы оказались у кладбища. Плиты лежат на земле. Небольшие, почти одинаковые по размеру. Тут все равны. Разве что семейственность соблюдается.
     - Ну вот и карашо, вот мы к вам и пришли... Вот мой папа лежит, вот брат, здесь сестра... А вот мое место... Ну и карашо, все карашо. Давайте молочка прохладного попьем,- сказала мать.
     Она опустилась на землю. Разлила молоко и приготовила хлеб.
     - Все карашо. Садитесь на траву, земля теплая.
     Попили молока, посидели, потом она встала и начала убирать могилы. Протерла надгробия влажной тряпкой. Высветлились все фамилии.
     - Вот и карашо... все карашо... Вот тут мое место...- Вытерла пот^ное лицо и предложила: - Ноня, наливай молока и себе, и нам. Попьем еще.
     Послышался шум машины. Полчаса всего прошло... Ионас идет к нам.
     - Я вернулся с полпути. Собирайтесь, поедем вместе.
     Душа моя почувствовала: приревновал меня к природе, к чему-то про^исходящему без него. Это предчувствие любви и есть счастье... Уселись в машину. Тронулись.
     - Ионас! - чуть не крикнула я.- Кони!
     - Да. Здесь совхоз коневодческий. Уже подъезжаем. Наши две лошади пасутся тоже здесь. Летом.
     - А седла? Седла есть?
     - Все есть,- улыбнулся Ионас.- Хочешь покататься?
     - Еще как!
     - Не упадешь?
     - Прошу не оскорблять! Во-первых, на лошадях не катаются, а ездят, во-вторых, у меня диплом об окончании школы верховой езды при ЦСКА.
     Давным-давно прошли кинопробы к фильму "Комиссар". Я получила тогда диплом по верховой езде.
     - Вот не знал. Сейчас разберемся.
     Сердце забилось. У меня манера - немедленно добиваться желаемого.
     Вижу: Ионаса облепили люди. Ни слова по-русски, но ясно, что плани^руется что-то. Потом Ионас подходит к какой-то женщине, та удаляется, и через некоторое время всякие ремешки и железки кучей падают к ногам Ионаса. Это все нужно, чтобы запрячь верховую лошадь. Ионас посмотрел на меня, и я подошла. Подвели коня. "Смирный",- сообщил Ионас. Я взяла седло и накинула на круп коня. Мы вместе с дяденькой затянули все подпруги, чересседельник. Я защелкнула уздечку и направилась в сарай. Там меня поджидала молодая женщина с синими брюками. Сапоги великова^ты. Это надо обязательно учесть - скорректировать ступни ног в стреме^нах. Поводок, правда, один. А я училась с двумя: второй для мизинцев. Это не беда. Справлюсь. Хорошо, что команды для оседланных лошадей повсюду одинаковые. Подошла к своему незнакомцу со стороны морды, ласково приговаривая, дала хлеба, сахару. Он нежно снял еду губами с моей ладони.
     - Подстрахуй, Ионас! Подведем его вон к тому заборчику. Круп высокий.
     Послушный конь! Дала ему команду на школьный шаг, и мы прошли круг на глазах у всех. Тут я приказала - в галоп, и он взял. Галоп - самая хорошая позиция и для лошади, и для седока. Мы будто сливаемся и легко летим. Тут я, распалившись, решила покинуть подворье и умчаться за ог^раду. Простор, ветерок... Галоп - это что надо! Вообще лошади, как люди: загораются, жаждут пошалить, прибавить скорость. Молодец я - не осрамилась...
     Подскочили к озерцу, я ослабила повод и тихо посвистела, приглашая коня попить. Мне бы за этот свист тренер дал жару - команды разрешены только руками, ногами. Конь замотал головой, не захотел пить. Вижу: за ушами пена выступила. Поехали обратно рысцой. Тут я вспомнила: разве можно предлагать лошадям пить в разгоряченном виде? Сначала лошадь должна успокоиться, отдышаться. Я виновато потрепала коня за холку, как бы извиняясь.
     Прибыли к ожидающим нас обычным беговым шагом. Ионас взял коня под уздцы и повел к заборчику. А хозяйка синих брюк повела меня в душ. Стою под струей и хвалю себя: "Молодец! Ай да я! Справилась, не забы^ла..." Причесалась, заколола сзади "конский хвост", подчипурилась немного и с горячими щеками вышла из сарая.
     Необъятный круглый стол накрыт. Он ниже обычного, к нему подставле^ны небольшие кресла. Запах цветов, еды... В центре сидит кудрявый симпатичный мужчина. Видно, местный начальник. Меня сажают рядом с ним.
     - Первое отделение вы с честью выполнили,- говорит он.- Переходим ко второму.
     - С вами легко,- отзываюсь я.
     Беседа прошла как никогда. Все у меня вышло пылко, художественно. Рассмешила всех и развлекла. Остались довольны.
     - Вот мы в Латвии снимали фильм "Председатель", воспользовались пустующим павильоном,- сказала я.- И вообще по всей Прибалтике наши кинематографисты бывают. Любуются вашей жизнью, культурой. В любое время у вас можно найти место, где перекусить. Везде чисто, вкусно, уютно.
     - Когда из Москвы пришел указ об уничтожении личного хозяйства, наши республики наполовину не послушались. Понятно? - спросил мой сосед.
     - Понятно.
     Бурные аплодисменты, смех...
     Включили радиолу. Пустились плясать национальный танец, ритмичный, незамысловатый. Ионас ушел куда-то, стало как бы пусто, а вернулся,
     я не глядя почувствовала его присутствие.
     Распрощались дружески, договорились встретиться в Таллинне, в пог^ребке. Сердце сжалось - не хотелось думать о конце путешествия...
     Смешливый парень открыл заднюю дверцу машины. Я села. Он спереди.
     Парень одет просто, но со вкусом. Усики у него, узкие черные брови. Похож на культуриста. Статный, хотя и роста невеликого. Наверное, за^нимается спортом.
     Наконец Ионас садится за руль, и мы едем по гладкой дороге. Перед нами уходящее темечко солнца. Оно, будто спокойно за жизнь обитателей, прощается до завтра...
     - Отто, только не зарисовывай! - погрозил над головой указательным пальцем Ионас.
     - Ни в коем случае! - засмеялся наш спутник.
     Это, наверное, тот художник, о котором почтительно рассказывал Ионас. Он был очень кстати: наши "добрососедские" отношения были уже на пределе. Наедине стали помалкивать - говорить не хотелось.
     - Значит, вас зовут Отто?
     - Та...
     - Не жил ли ты на Дону или на Кубани?
     - Не только жил, но и родился там. Папа мой, проклятый оккупант, полюбил казачку. Немец, а поди ж ты... Сейчас, как приедем, покажу фо^тографию - как две капли воды на тебя похожа... Упрямая попалась казачка. Сильно любили друг друга, а мама не посмотрела ни на что: родился мальчик Отто. Отто Карлович. Сам Карл погиб в Берлине. Мама ни на кого и не взглянула. Одна живет. Сохранилось единственное письмо от отца, написанное под диктовку на русском языке. У матери оно.
     - Хороший сын получился...
     Ионас остановил машину и по-эстонски обратился к Отто. Перевода не требовалось. Отто сел за руль, и Ионас - на заднее сиденье ко мне. Как отъехали, подложил мне руку под голову и наклонил к себе на плечо.
     Они стали громко говорить по-эстонски, спросив у меня разрешения. А мне бы только не шелохнуться, чтоб, не дай Бог, показать, как нравится лежать на плече Ионаса. Так и доехали до какого-то продолговатого од^ноэтажного дома с темными окнами. Я подняла голову: где мы? Ионас ответил спокойно:
     - Я согласился переночевать у него за то, что посмотрим его домаш^нюю картинную галерею.
     - Видала? - хохотнул Отто.- Накорми его, спать уложи да еще картины покажи!
     Свет засветился во всех окнах одновременно. Меня усадили в кресло, укрыли пледом и включили телевизор.
     Мужчины удалились на кухню. Звякала посуда, накрывали на стол. Что-то зашкворчало, поплыл запах еды. "Только что ели... Пусть - им виднее..."
     Прежде чем сесть за стол, прошли по галерее. Что-то я смотрела вежливо, что-то - с интересом.
     Остановилась перед небольшой картиной.
     - Ведь это Ионас!
     - Такой здоровенный, а картинка такая маленькая! - захохотал Отто.
     Сели за стол. Ой, и вкуснота! Я пила грузинское вино. Разговор за^шел о "наивном искусстве".
     - Я все вспоминаю одну бабку,- говорю,- выставляется она по всем странам. Вот картина: в ночи лицо женщины между кустами, освещенное одним источником света - сбоку. Но какое лицо и как выписано! Сын у бабки моряк. Так она сделала тарелку, а по ней плывет на плотике моря^чок, управляя веслом...
     - Ну и что?
     - А вот что - тарелочку она сделала овальной, наподобие лодки... А один умелец все коней вырезает. В воскресенье надевает лаковые туфли, пиджак и несет их на базар. "Сколько стоит?" - спрашивают. "Нисколь^ко,- отвечает.- Это я к тому, чтоб люди не забывали, какие они, кони..." Я видела этих коней и создателя их в документальном фильме Вя^чеслава Орехова. Да что говорить! Мне кажется, обучение в творческих вузах надо начинать с так называемого "наивного искусства". Орехов где только не лазит: и по бурьянам, и по крышам, и по деревням... Ищет, снимает. Драгоценно все, что он фиксирует на пленке. Не называйте это искусство наивным.
     Отто стал совсем другим - сосредоточенным, вдумчивым.
     - Вы правы, Нонна. Я собираю такие картины и не замечаю, где наив^ные, а где мастеровые.
     Я и не заметила, как он, держа в руке всякие карандаши, шуршал ими по толстой белой бумаге.
     Запели с Отто в два голоса казацкую песню. Ионас слушал очень внимательно, не шевелясь, глядя на нас исподлобья. Я стала рассказывать что-то, чудить. Аж жарко стало - такая расталантливая я была в этот вечер, а вернее - в ночь.
     Утро. Ионас подчеркнуто берет меня под руку и ведет к двери ванной.
     - Прими душик, Викторовна, а мы пока соберемся.
     Боже мой! Зеленая керамическая ванна, сиреневый кафель, по стенам распростерлось какое-то синтетическое растение. А душ брызнул из буке^та искусственных ромашек. Немного подкрасилась, надела что посимпатич^нее и спустилась вниз.
     Горячий кофе с крекером. Позавтракав, уселись в машину. Когда тронулись, Ионас поставил на мои колени картину, понравившуюся мне.
     ...Вот и Дом культуры. Входим в кабинет директора, а Отто поехал домой, взять жену на мою встречу. Смотрю, суетится девушка, похожая на мальчика. Поздоровавшись, она повесила мое платье, туфли поставила, постелила цветную салфетку на стол и водрузила овальное зеркало.
     Узенькая, как рыбка из аквариума, небольшого роста, с "зековской" прической.
     Ноготками кто-то поскреб по двери. Она высунулась. Это Ионас позвал ее. Они больше не вернулись. "Какой понятливый! Знает, что птичка может быстро надоесть..." - подумала я.
     Услышала его голос, объявляющий мое выступление. Пошел фрагмент из фильма "Молодая гвардия". Стою за кулисами в темноте и вижу, как Иоанс открыл дверь кабинета и ищет меня возле экрана. "А, вот ты где... Всего хорошего!" - выдохнул он и чмокнул меня в ухо. Чего там говорить н душа полетела к Богу в рай.
     Я сразу взяла зал в руки. После третьего фрагмента возликовала. Аплодисменты зала не давали договорить фразу.
     Встреча прошла на ура. Букеты не объять, не донести. Ионас забирает их у меня, я иду раскланиваться, вижу бегущих за кулисы, чтоб взять у меня автограф. Призадержалась, дала автографы и с облегчением направилась к директорскому кабинету. Запахло едой, зеленью, розами. Директор н русский, с боевыми колодочками на пиджаке. Появилась немолодая женщина.
     - Супруга моя. Садись, Катюша, вот сюда.
     Ионас вскочил и вскоре привел Отто с женой.
     - Знакомьтесь, это Вера,- сказал Отто.- Моя мама нашла ее на гря^дочке...
     - Правда, правда,- подтвердила его молоденькая жена.- Тетя Наташа приметила меня, когда я в десятый класс пошла. И в поле на работе она гостинцы мне разные давала...
     - Это мама моя,- загремел Отто.- Слушаем, рассказывай дальше!
     Она продолжала:
     - "Вот приедет мой сын в отпуск, сразу возьмем тебя замуж!" Ну, и пошло. Отто и раньше приезжал, но я с ним не знакомилась. А тут он приехал на попутке ночью. Тетя Наташа взяла его за руку - и к нам. Разбудила всех, велела, чтоб на стол готовили. Сели мы с Отто рядом, познакомились, понравились друг другу - и наутро в сельсовет, регист^рироваться... Вот третий год пошел...
     Да, казачки такие!
     Вдруг вбегает небезызвестная девушка-мальчик и садится к Ионасу на колени.
     - Пленка в машине, банку для цветов водой наполнила, все о'кей! н отчиталась она.
     Ионас был невозмутим, как будто к нему на колени уселся кот. Другие не обратили внимания, а я чуть сознание не потеряла. У них тут своя жизнь. Они помоложе меня, и национальность другая. Она хорошенькая...
     Как могла, взяла себя в руки, но чаю выпить не смогла - перехватило горло. Вспомнила давнее-давнее мамино рассуждение: крупные мужики всегда тянутся к маленьким женщинам; вспомнила Сакуна - главного ре^дактора нашей газеты "Горячий ключ" и его жену. Высокий он был, красивый, а жена - маленькая блондинка. Мама любила все красивое, восхити^лась им и выразила свое восхищение статейкой о колхозных достижениях. Послала меня к ним домой, чтоб я отдала заметку Сакуну лично в руки. Я разинула рот. "Откуда он взялся, такой большой и красивый?" - удивилась, хоть мне было всего девять лет.
     На что я претендую? У меня семья, а эта маленькая женщина подходит ему как раз по закону природы... Ионас встал и вышел. А на пороге появляется мальчик с букетом цветов, за ним его мама. Я обрадовалась: Маргарита! У нас с нею была "закулисная дружба". Мы часто ездили вместе выступать.
     - Вот тебе твоя Мордюкова! - воскликнула она.
     Все засмеялись.
     - Представляете, такой националист,- это Маргарита о своем сыне,-смотрит только американские фильмы и эстонские, но если Мордюкова н бросает все!
     Я взяла букет, поцеловала мальчика.
     - Здравствуй, Скайдрида,- поприветствовала моя подружка "помощницу" Иоанаса,- как живешь?.. Слушай, поедем ко мне,- обратилась она ко мне.- Поболтаем, коньячку выпьем.
     - Ты как с неба свалилась. Благодарю Бога! - обрадовалась я.
     Входит Ионас с разными бумагами.
     - О, мадам! Сколько лет, сколько зим!
     - Ионас, дорогой, завези нас с Нонной на ночевку к моей маме!
     Он поднял бровь: дескать, вмешиваетесь в программу,- но сдержался. Расстегнул пуговицу пиджака и не дрогнув застыл: внезапно Скайдрида прыгнула на его спину, обняла за шею. Он сказал сухо: "Осторожнее н пиджак помнешь". И вышел, неся на спине свое сокровище.
     - У нее латышское имя? - спросила я у Маргариты. А, впрочем, какая разница?
     - Тут, Нонночка, как и у вас, неразбериха: и женятся, и работают, и дружат скопом латыши, русские, эстонцы.
     Вернулась Скайдрида. Покосившись на выпивку, предложила:
     - Давайте выпьем. За тебя, Нонна, ты женщина у-ух! Ты такая... Одним словом, русская женщина.
     - "Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет"? Некрасова знаешь? - спрашиваю.
     - Не знаю, но сказано точно. Давайте выпьем за русскую женщину!
     Но меня уже понесло.
     - Знаешь русских?.. И то, что русские - оккупанты, тоже хорошо знаешь?
     - А это - прежде всего! - полоснула она наотмашь.
     Боковым зрением я увидела входящего Ионаса.
     - Запомни: пацаны наши не хотели умирать на чужбине. К маме им хотелось, домой хотелось, на родину рвались... Но пуля сразила русского парня здесь, не объяснив, почему здесь и за что! Ты не хотела бы уме^реть в России, а он не хотел в Эстонии...
     - Я латышка,- растерянно пролепетала она.
     - Не важно! Принесла ли ты хоть раз цветок на могилу русского парня? Забудете, затопчете, предадите забвению могилы тех, кто вас от фа^шистов спас,- Бог вас накажет...
     Я опустила лицо, чтоб не видели слез...
     Попрощались с Отто и его женой Верой. Договорились встретиться в Таллинне. Мальчик сел рядом с Ионасом, а мы с Маргаритой - сзади.
     Вот и остановка - небольшой дом с крыльцом. Мы с подружкой и ее сыном вышли. Ионас нажал на газ.
     Мама Маргариты приняла меня очень хорошо.
     - Она гостям рада и любит русское кино. Проходи, будь как дома.
     Мне отвели отдельную комнату, я наконец легла, и тут же нахлынули мысли об Ионасе. Ни к чему это... Распустилась. Увлеклась... Поставила себе на грудь командировочный приемничек "Селга", тихо плачу, проща^юсь. Больно. Очень больно...
     "Ноктюрн",- объявляет голос. Красиво играет квартет. Сердце забилось, да так сильно, что я села. Пошарила глазами по неосвещенной комнате, по колышущимся веткам за окном и пошла к окну... Ты здесь!.. Под окном "наша" машина. Вгляделась, увидела: дверцы распахнуты, кое-где белеют кусочки простыни, свесился плед... Спишь, рыцарь мой? А я лью теплые слезы... Как я люблю тебя!.. И тебя, твою силу и красоту, и Прибалтику... Тихо, сладко, хорошо - пусть хоть на миг.
     Легла в постель, но уснула лишь под утро. Как только услышала стук в дверь, сразу догадалась, что это он, Ионас.
     - Викторовна! Кофе на столе...
     - Сейчас, сейчас! - Я схватила косметичку, одежду и, пряча лицо, рванула в ванную... Облилась хорошенько, навела легкий марафет и вышла. Маргарита подмигнула мне и фальшиво удивилась:
     - Представляешь? Ночевал под окнами!
     - Знаю! - ответила я и слегка прикоснулась губами к его щеке, как будто впереди были не сутки, а вечность.
     Мы с Ионасом словно переболели каким-то недугом, тяжело молчали, не разговаривали. Поблагодарили за угощение, попрощались, Ионас пошел к машине. Ах, дорога, ах, лето, ах, несчастье! Мы как бы уговорились, не уговариваясь. Все ясно.
     Большую часть пути ехали молча, иногда говорили о незначительном. Маргарита рассказала мне о трагедии в личной жизни Ионаса. Полюбил мо^лоденькую еврейку, родился сын. Жили счастливо. Захотелось ей в Амери^ку - он ни в какую! Хуторские не уезжают. Страдал. Потом пришел в себя...
     Вот и Таллинн...
     Председатель общества "Знание" и Скайдрида в синих джинсах и желтой водолазке поджидают нас у гостиницы "Таллинн". Свободных мест в ней никогда нет и не будет. Тут же отправились во Дворец культуры.
     Все пошло по накату: в актерской комнате чай, кофе, сладости, цветы. Я стала листать увесистый альбом с фотографиями гостей города, знаменитых артистов, и автографами на память. Кого там только не было!.. Сколько знакомых, родных лиц из разных республик...
     Вышла на сцену. Зал битком. Актеры любят выступать на этой сцене н всегда аншлаг. Я вдохновилась... Овация. Повалили желающие получить автограф. Ионас сдерживал напор. Похвалы, цветы, рассуждения о кино... Как обычно.
     Потом Ионас и Скайдрида повезли меня в гостиницу. Ионас внес в номер все мои вещи, вплоть до коробки с пленкой. Прежде она у него была постоянно в багажнике. Сердце забилось так сильно, что я услышала его.
     - Я вернусь через семь минут,- сказал он и поспешил догнать свою подружку.
     Значит, он придет ко мне?.. На ночь... Как это?.. Останется у меня... Ополоснулась под душем так, чтоб не капнуть на лицо,- пусть буду в легком гриме. Надела крепдешиновое платье в цветочек и лаковые туфли. Не успела закончить сборы, как в белой, как снег, рубашке и с влажными волосами встал в дверях "мой" красавец.
     - Мы едем на корабль,- сообщил он.
     И машина, смотрю, блестит, как мои туфли.
     Приезжаем на берег. У причала стоит небольшой корабль с ярко осве^щенными иллюминаторами. Гремит музыка. Ионас берет меня под руку, и мы входим в уютный зал. За столиками молодежь. Некоторые сидят на коленях друг у друга. Курят, смеются...
     Ионас усадил меня за двухместный столик, а сам направился к буфету. Заставил стол и сел. Разлил по фужерам грузинское вино и, не глядя на меня, сказал:
     - У тебя увлажнились глаза, и ты стала еще красивее.
     Я едва сдержала слезы.
     - Когда я жила на Кубани,- сказала я,- на танцы к нам приходили мо^рячки. Меня никогда не приглашали: в ходу были пухленькие с кудряшками девочки. А вот когда мы вечерами крали яблоки в чужих садах или расс^казывали что-нибудь, шутили, тут уж я занимала первое место - мальчики все были мои.
     - Там был и я. Просто ты меня не заметила...
     Мы чокнулись, выпили прекрасного вина "Хванчкара".
     Вдруг сзади к Ионасу подошла Скайдрида и прикрыла ему ладонями глаза.
     - Вот вы, оказывается, где! - торжествующе сказала она.
     Ионас встал, усадил ее на свой стул и пошел за другим. Принес стул для себя, присел. Они заговорили вполголоса по-эстонски. Потом подня^лись и быстро пошли к выходу. Внезапно Ионас вернулся и приказал мне:
     - Не шевелись! Я отвезу ее, она живет в глухом переулке. Не шевелись! Я мигом туда и обратно.
     Ей хорошо - она такая маленькая, беззащитная. Таких всегда спешат полюбить, спасти, сберечь... А я как на броневике. В меня кидают буке^тами цветов, аплодируют, порою обожают... Пора! Пора бежать от этих красавцев, от этих прибалтов с невестами!..
     Позвала официанта, расплатилась, схватила такси - и была такова. В номере, не зажигая света, уткнулась лицом в подушку и разрыдалась. Я увидела Москву, дом и алюминиевый двухлитровый бидон... "Ионас, Ионас, я никогда не забуду тебя, всегда буду любить тебя, мужчина мой..." Вдруг опомнилась, поняв, что больше видеть его нельзя,- выяснения и упреки не пристали незабываемой сказке. Зажгла свет. О ужас! Лицо красное, буграми. Верхняя губа раздулась, ноздри тоже... Подставила лицо под холодную струю. Посмотрелась в зеркало - никакого воздейс^твия... Надо бежать отсюда. Не хватало еще ему застать меня в таком виде! Быстрее на улицу, смешаться с толпой!
     Распахнула дверь и увидела немигающие глаза Ионаса, застывшего нап^ротив, на краешке кресла...
     
     
     БАСМАЧ
     
     Абхазия. Сижу на балконе актерского Дома творчества "Пицунда" и волнуюсь. Откуда-то нахлынул дождь. Загрозил, засверкал молнией. Белые высокие волны угрожающе вздымались к потемневшему небу.
     - Хорошая примета,- тихо сказала соседка по балкону.
     Трахнула гроза, не веля рассуждать по поводу ее действий. Сердце колотится... А почему? По дурости. Придет ли машина, обещанная директ^рисой, чтоб побыстрей добраться до аэропорта? Вовремя ли будет взлет, да как дальше, что там в Москве?.. Дурной характер - все не верится в благополучный исход...
     Любая услуга мне в тягость. Помню, когда еще в баню ходила, бывало, от всей души старательно терла мочалкой чью-нибудь спину, а как мне начинают тереть - вся "скукожусь": стыжусь траты на меня сил чужого человека. "Спасибо, спасибо!" - говорю и отбираю мочалку. "Давайте, еще бочок!" - "Нет, нет... пойду попарюсь..."
     Когда сын был маленький, няньку нанимали, так я кидалась выполнять за нее все дела. Как это - человек на тебя работает?! "Потому у тебя и няньки не уживаются. С ними надо построже, с ними уметь надо",- учила меня одна дама.
     А я не умела.
     К примеру, жила у нас, нянчила сына Нина. Первым делом - дружить. Как же иначе? В выходной день она "чистила перышки" и шла на свидание с таксистом. Однажды жду ее с нетерпением: скажет ли она ему так, как мы сговорились? История банальная: забеременела Нина от своего ухаже^ра. Мы с нею решили, что в 28 лет пора рожать. Будем растить ребенка вместе с моим сыном.
     Приходит Нина заплаканная, вешает беретик и плащ.
     "Подкупил" он ее весною вполне мужским и красивым поступком. Подрулил на незнакомой улице к большому кусту сирени и стал ломать ветку за веткой.
     - Не надо, что ты делаешь?! - испугалась Нина.
     В окне первого этажа, подперев рукой лицо, улыбалась старушка.
     - Пускай ломает - это его куст.
     - Правда, правда, я его сажал, и я ухаживаю.
     Краткой была пора сирени. Осень пришла...
     Нина протирает мокрое от слез лицо платочком. Чистенькая она была, аккуратная. Я суечусь как ненормальная, тарахчу участливо: "Ну а ты ему, а он тебе?"
     На мои сто слов она одно. А я уж и сыну готова была сообщить ра^достную весть о появлении ребеночка. Долго не могла уснуть от сознания дружбы с Ниной и предстоящего объяснения со своим неразговорчивым му^жем.
     Утром вхожу на кухню, чтобы сказать, что ей делать, пока я буду на репетиции.
     - Нинок, вот двадцать пять рублей. Это все до зарплаты. Сходи раз^меняй, мне тоже деньги нужны.
     Она молча заминает луночки на беретике, соседка косится на нас, по^мешивая что-то в кастрюле.
     - Нин, чего молчишь? Поняла, о чем прошу?
     - Разменяю - так разменяю, а не разменяю - так не разменяю.
     Соседка пошла в свою комнату, вернулась с кошельком.
     - Я разменяю,- сказала она.
     - Спасибо. Вот, Нина, тебе двадцать, а мне пять.
     Она молча взяла деньги, и дверь за нею захлопнулась.
     - Чего ты с нею нянчишься? - буркнула соседка.
     - Магазин только что открылся. Может и не разменять,- виновато ответила я.
     Душа человека неисповедима: "подруга" моя заявила об уходе, отрабо^тав положенные две недели. Нечего советовать, нечего быть умнее всех! Поделом мне. Мое внимание и ласка казались Нине унижением.
     К слову сказать, какие типажи являлись вереницей по объявлению! Одна приходит - поднятая бровь, лет сорок пять на вид. В шапке-ушанке, морском бушлате. Садится на табуретку, шлепает ладонью по клеенке на столе.
     - Так. Я сектантка. Выходной - понедельник. В воскресенье - четвер^тинка, премия за хорошую работу.
     Соглашаюсь: заступайте. Через неделю со слезами признаюсь, что она не подходит. Привычная к отказам, она торжественно собирает пожитки и перед дверью бросает:
     - Не держи деньги на виду! - Уходит.
     Следующая - деревенская, ничего вроде. Но сын стал ночью вскакивать и кричать: "Не стреляй! Не стреляй!" Оказывается, у нее в кармане фар^тука был детский пистолет с пистонами. Если сын не хотел есть, она медленно наводила на него пистолет.
     - Будешь есть?
     - Буду, буду! - Он склонял голову к тарелке и съедал все до конца.
     Удивительно - там, где строго, богато, домработницы живут вечно, лишаются личной жизни, полностью принадлежат хозяевам. Где бедно, где с ними, как с подругами, они не приживаются, хоть и оплата та же самая. Уж по найму, так по найму: ты хозяин, а я тебе угождаю за опреде^ленную плату. Свойскую да простенькую хозяйку домашние работницы не уважают.
     Стали приезжать с Кубани сестры. А их аж три! Приезжали по очереди: то одна, то другая. Тут уж мы управлялись - и песенки пели, и готови^лись к поступлению в институт.
     Прошли годы. Сидим как-то в гостях у режиссера, обсуждаем будущую картину, мою роль. Вдруг входит моя постаревшая Нина с румяными пирож^ками на блюде и улыбается.
     - Нина?
     - Ниночка наша,- поясняет жена режиссера.- Уж лет пятнадцать у нас.
     ...Опять трахнуло в небе, мазнула молния, вновь посыпался на деревья дождь.
     - Это к счастливому пути,- ворчит соседка.
     Словно бы я виновата - все мое пребывание здесь было ясное небо, теплое море, и вдруг за пятнадцать минут белый свет опрокинулся. На^колдовала я будто. Глядь - высветился белый цветок магнолии, крепко запахло морем, цветами, травой. Слышу - внизу пунктиром сигналит авто^мобиль.
     - Асхан - машу рукой.
     Асхан - водитель машины дома отдыха. Ворота сами расходятся, машина въезжает, он хлопает дверцей и пальцем показывает на циферблат часов: дескать, точно, как в аптеке на весах. Скрылся в здании, через минуту стук в дверь.
     Спускаемся. Внизу отдыхающие вышли проститься со мной. Обменялись любезностями, я захлопнула дверцу машины, мы помчались.
     Повезло: накрыло дождем - и тут же солнце. Это подарок Бога - все горит и сияет искрами бывшего дождя. Ветер крутится по салону машины. Для того и родился человек, чтоб видеть эту красоту, слушать Асханчи^ка, как он простодушно рассказывает о своей молодой жизни.
     Чувствую: что-то не договаривает.
     - Можно, закурю?
     - Ах, ах, нельзя!
     Он смеется, сует сигарету в рот. Закурил, постучал ладонью по сиг^налу - курица с дороги вон.
     В тех краях уже витала угроза нарушения гармонии жизни. Человек так устроен, что не замечает плохого, не верит в него. Опрокинутые киоски и сожженные доски объявлений привычны по этой дороге - было и прошло, больше не будет. Все это воспринималось как элементы движения жизни: гроза, ссоры и тишина навек.
     Видя, что я еще напряжена, Асхан успокаивает:
     - Зря волновались. Я ведь не опоздал? Не опоздал. Заправился? Заправился.
     - Дурные мы, советские люди, Асхан. Все плохого ждем. Справку ка^кую-нибудь подаешь в окошко, чтоб печать поставили, и то сердце в пят^ках: ждешь - швырнут обратно, что-то не так, еще раз приходи. Я, когда курортную карту оформляла, сижу, маюсь у кабинета врача. Рядом пожилой тощий человек. Губы сухие, кадык на шее то вверх, то вниз - пить хо^чет. А ему, видно, рентген желудка назначили - сутки не ел. Неоднок^ратно выходила сестра, он звал ее, но она и внимания не обращала. Наконец подошла к нему, взяла направление. Держа вверх тормашками, огля^дела и звонко посоветовала прийти завтра. "Как "завтра"?" - перепугал^ся мужчина. "Вы что - неграмотный?" "Ах ты, бикса чертова!" - вскочила я. "Не хулиганьте, товарищ Мордюкова!" "А ну-ка, веди его на рентген! Человек сутки не ел, не пил!" Я взяла его под локоть, а он ни с места. Окаменел весь. Сестра скрылась за дверью рентгеновского кабинета. Вышел врач, почесал затылок. "Вы Сенчаков?" "Я".- Мужчина встал. "Захо^дите".
     Асхан от души расхохотался.
     - Ну, дали вы ей, Нонна Викторовна! Гадюка она!
     - Да, я терплю, терплю, а потом как включусь... И родилась такой, и не меняюсь с годами.
     - Не меняйтесь. Вас люди такой и любят.
     - Ты молодой. Тебе море по колено. Слушай. Пригласило нас амери^канское правительство с фильмом "Комиссар"...
     Асханчик вежливо слушает.
     - Обслуга - люкс! Сам помощник Рейгана принимал. Идем, значит, мы вечером на показ фильма. Вернее, едем, правда, до машины несколько метров, а на улице дождь.
     - Дождь? Не везет вам. И там дождь?
     - Не говори! Вижу, переводчик подошел к портье, дежурному по клю^чам, значит. "Зонтик просит",- подумала я. Поговорили они, и переводчик вернулся ко мне. "Не дали?" "Что?" "Зонтик?" "Да вот он, на столи^ке у
     выхода лежит!" - засмеялся он. Смотрю - зеленый, в тон моему платью, даже расцветку специально подобрали. Вот это да! А мы живем н только и готовимся от ворот поворот получить.
     - И вы тоже?
     - Конечно.
     - Вы же казачка, правильно? Казаки - это будь здоров! А по национальности кто?
     - Русская.
     Асхан смеется.
     - Разве на Кубани бывают русские? У вас там сбор блатных и шайка нищих. Русская! Посмотрите на себя в зеркало! Отдыхающие с севера н розовые, белые, глаза голубые... А вы?
     - Это правда, на Кубани и осетины, и чеченцы, и айсоры. Моя близкая подруга Райка Микропуло - турчанка. Кавказ весь такой. Ты чеченец?
     - И чеченец, и абхазец, а по матери - айсор. Вон сколько таскаю!
     - Какой ты хорошенький!
     - Что я, девчонка, что ли? Я джигит! "Хорошенькая" у меня девушка. Знаете, как ее зовут? Ма-жи-на - улавливаете?
     - Мажина?
     - Догадайтесь, какой национальности? Грузинка. Чистокровная!
     Он засиял.
     - Красть придется.
     - Почему?
     - Отец ее ни в какую! Мать ничего, а он... Подсовываю ему нарды н счастья до неба! А я не люблю нарды. Нудно. Играю из подхалимажа.
     - И Мажина рада?
     - Ну, что вы! Она станет над нами, брови сдвинет и наблюдает, как учительница в школе.
     - Любишь, значит?
     - А как же? Жениться собрался. Беда, по-грузински разговаривать никак не научусь. Опять же отец ее требует, а мать помалкивает. Ну, Мажина как заведет: грузины - самая главная нация.
     - А ты соглашайся. Они и вправду красивые, гордые, с древней культурой.
     - Я соглашаюсь, но ей мало. Расплачется и твердит: грузины - из всех людей люди. Дядю ее айсор зарезал в драке. Националистка страш^ная. А в меня втрескалась. Требует - кради меня скорей, кради!
     Смеемся.
     - Я говорю: подожди, слушай, куда красть? Мой флигель опять курорт^никам сдали. Как я ненавижу курортников, клянусь мамой! Сколько помню себя, кто под столом спит, кто на крыльце.
     - Это все от бедности: и вы бедны, и те курортники бедны, если могут оплатить только лежанку.
     Он зевнул и похлопал себя ладонью по губам.
     - Я сегодня ни минуточки не спал... Не бойтесь, я молодой, выносли^вый. Ох, что я перенес этой ночью!
     - Ну, ну?
     - Брат уехал в рейс и поручил мне смотаться в аэропорт, встретить его драгоценную женушку с сыночком. Сыночек не его, но это не важно. А знаете, где он ее выбрал? В городе Горьком. Поехал новую машину полу^чать. Все на заводе оформили, собрался отчаливать. Тут маленький пацан с криком "Папочка!" ухватил его за колени. "Игорек! - окликнула его мама и не спеша подплывает к брату.- Извините, у него был папа, похож на вас". "Давайте я понесу его". "Спасибо". Она пошла впереди, он за нею следом,
     держа на руках пацана. Ну, и все. Разглядел - клевая женщина. И я так считаю. Высокая, стройная. Русская красавица, одним словом. Уже четыре года живут. Родила ему мальчика. В детсад ходит. Молчаливая, хозяйственная. Любят друг друга без памяти. А меня считают баламутом, уверены, что я не только работаю в доме отдыха, но и пользуюсь машиной для гульбы с девочками. Слушайте дальше. Припарковался я - и бегом в зал, к назначенному рейсу. Туда, сюда смотрю - нету ее! Рейс тот, в телеграмме указан. Опустел зал, трап отъехал. Нет человека. Что делать? Домой нельзя! Скажут, опоздал из-за гулянок своих. А брат убьет, и машины мне больше не видать, и на работу заявит, чтоб перевели на другое место куда-нибудь. Верите, чуть не заплакал! Решил ждать следующего рейса, а он через четыре часа. Стал как вкопанный у входа и смотрел на небо. Чем больше стоял, тем обиднее было. Накурился до тош^ноты. Слава Богу, подруливает горьковский. Впиваюсь глазами в высадив^шихся пассажиров. Моих нет. Схватился за голову, сел в машину. Эх, будь что будет! Поехал на малой скорости домой. Остановил машину за углом, а сам пополз, как змея, к окнам. Окно высоковато, подтянулся на руках, вижу: родители спят. Еще не совсем рассвело. Абрек собрался гавкнуть, я его шепотом остановил. Заглядываю в другое окно - спит наша красавица, на сундуке сынок старший, в кроватке младший. Я чуть не закричал. Как же так получилось?! Одумался, взял себя в руки. Главное н вернулись целые, невредимые. Зачем их будить, пусть спят.
     - Дорогой Асхан, ты настоящий мужчина. И вправду, зачем выяснять ночью? Разбуркал бы их, нарушил сон, утолил свое любопытство, как басмач...
     - Побойтесь Бога, Нонна Викторовна!
     - Значит, не басмач?
     - Ни в коем случае!
     - А Махмуда Эсамбаева знаешь? И он не басмач?
     - Басмач - это бандит!
     - Верю, верю, Асханчик.
     Он закурил, и дальше мы поехали молчком...
     Да, Махмуд Эсамбаев - это явление. Бывало, сидим в президиуме, вижу его под каракулевой шапкой, с прямой спиной - не шевелится. У горцев высокая каракулевая шапка - образ гордости, бесстрашия, амбиций. А ведь под этой шапкой не гордость и не чеченец сидит. Под шапкой сатана сидит, думу думает: "Скорей бы все это кончилось..." Пишу ему записку: "Махмудя, чего сидишь как каменный? Боишься, шапка с головы упадет?" Бедняга рядом с вождями в первом ряду, смех распирает, а смеяться никак нельзя.
     Я-то подальше от начальства, могу и носовым платком смех прикрыть.
     А раз пригласил он меня в гости. Адрес: Москва, гостиница "Россия", этаж такой-то, номер такой-то. Вхожу в номер - в углу барашек стоит и глазками моргает. Сноп всевозможных трав, дыни, пирамидой арбузы, фрукты, вина. Кавказские джигиты без пиджаков, в носках, пластично вершат подготовку пира. Пиры Махмуд закатывает, будто на вечную память. Да еще в углу шкурки норок в мешке - для подарков женщинам. А мужчинам - национальные ножи в чехлах. "Отдыхайте, наслаждайтесь, гости дорогие,- начинает хозяин.- Я не ворую, чтоб я так жил! Деньги мне дают мой талант и родовая плантация цитрусов. Самое большое богатство н это видеть друг друга. Правильно? Давайте выпьем!"
     До чего насыщенный человек! Сколько доброты, юмора, ежеминутных выходок: крутит, заводит, смешит. Поездили мы с ним немало по Союзу. То декады, то открытия важных строек, то концерты... В гостиничном номере у него всегда завал всяких яств. При нем повар, костюмер, официант. Его близкие горцы служат ему верой и правдой. Люкс не закрывается на ключ никогда, и каждый страждущий поправить здоровье - заходи! Бывает, он еще и не сказал ничего, а уж смешно. Да еще как смешно! Забавляется сам и забавляет гостей. "Махмуд, расскажи о Париже!" "Я никогда не вру. Чтоб я так жил! - Это его всегдашняя присказка.- Как они мне ос^точертели с этим Лувром! Я неграмотный, я из аула! Посылают с разными делегациями. Первое - это Лувр. Ну что ты там набегаешь за час? Только наши каблуками стучат, потому что бегут все время. "Ах, Лувр, ах, Лувр, я был там!" А что ты там видел? Мне же от коллектива откалывать^ся нельзя. Ну, и хожу то с Большим театром, то с "Березкой". Я Лувр знаю наизусть. Не по содержал9.75нию, а по количеству залов. Сощурюсь так, голову набок, отойду от картины, "оцениваю". В последнем зале ся^ду на стул и сижу. Слава тебе, Господи,- Лувр проскочили. Вот однажды сижу, как обычно, на этом стуле, жду наших. Подходит ко мне благооб^разный старичок в пенсне и заговорщически говорит: "Давно за вами наб^людаю. Я из России, но живу в Париже сорок лет. Вы очень интересуетесь живописью". "Да, да..." "Как я вам Лувр покажу, вам его не покажет никто!" "Спасибо, спасибо. Очень рад! В следующий раз". Старик протя^гивает мне визитную карточку. Слышу, наши бегут к выходу. Попрощался я с ним и первый сел в автобус. Фу-у! Пронесло! Следующего раза не будет. Не будет, и все! И вот приезжаю с концертами в Ленинград. Отрабо^тал, усталый еду в гостиницу, принимаю душ. Ребята чаек заваривают. Стук в дверь. Выходит согнутый старик, двойник того, что в Лувре под^ходил. И лицо такое же, и пенсне. Только этот постарше. Смотрю, что-то держит в руках, прикрытое мешковиной. Фанера или картина. Откидывает тряпку и поясняет: "Мальчик у пруда". Омовение Осетии, третий век до нашей эры. Брат позвонил из Парижа. Попросил меня этот шедевр предло^жить вам". "Сколько вы хотите за него?" "Это оценщик назначит". "К оценщику - нет! Говорите цену!" "Я думаю - тысячи полторы". "Прекрас^но! - Вынул кошелек - не хватает.- Хлопцы! А ну-ка быстрей, выклады^вайте!" Набрали полторы тысячи, отсчитали. Старик взял деньги, но от картины едва оторвали его. Приезжаю к себе в Грозный с шедевром. Под^няли меня на смех. Жена пристроила картину на кухне. Тогда я решил купить картину посолиднее и купил. Дорогая, сволочь, но зато видная; лежит голая женщина, а вокруг нее яблоки и груши. Опять не попал в точ^ку, больше живописью насиловать себя не буду".
     Помню, Махмуд возвратился из какой-то поездки и взвыл, как волчо^нок: "Ох, Нонночка, дорогая, как борщику хочется! Я вечно голодный! Вечно! И все из-за фигуры, из-за талии. Я танцор. Я ж не виноват, что на конкурсе за лучшее исполнение испанского танца испанец получает се^ребряную медаль, а я - золотую. Руки мои сравнивают с руками Майи Пли^сецкой. В Америке мне преподнесли презент - путевку в кругосветное пу^тешествие. Я отказался в пользу оплаты багажа, который в десять раз превышал положенный вес. Чтоб я так жил - не вру!" "А как там, в Париже?" Показывает большой палец: "Я теперь хожу, куда хочу. Сейчас же свобода, ты знаешь?" "Пока нет, мой дорогой!"
     Конечно, талантливых людей немало, но столь расточительных, щедрых для друзей, для всех встретишь редко. Махмуд Эсамбаев - это не только гений в танце, но еще и лекарь. После общения с ним хорошо живется.
     Однажды мы собрались у кого-то дома. Приехали Махмуд с друзьями, чтоб угощение наладить. Всех, а женщин особенно, поразил один красавец из его свиты. Он в носках стоял на кухне, вежливо всем кланялся. Я тоже пару раз заглянула на кухню, спросила о какой-то чепухе. Он не от^реагировал.
     Пригласили к столу.
     - Идемте,- обратилась к красавцу шустрая балеринка.
     Тот слегка поклонился, приложив руку к груди, что означает отказ.
     Я не выдержала и шепчу Махмуду:
     - Чего парень-то ваш на кухне стоит?
     - А где же ему быть?
     - С нами.
     - Он не войдет сюда, пока я здесь. Не лезь в наши обычаи! Если ак^сакал находится в главной комнате, он не войдет.
     До утра?
     - Может, и до утра. Вот когда я встану, пойду на кухню, приглашу его, он появится, но не сразу, а так через часок... Дружим с тобой, а обычаев наших не знаешь.
     - Я много знаю, я ведь выросла на Кубани, среди разных народов. Там и чеченцы были...
     - Если скажешь чеченцу, что ты его знаешь, он рассердится. Чеченец не любит, чтоб его знали,- это как раздеть догола при всех.
     - Прикажи лучше тост поднять.
     - Вот это другое дело!
     Тут он снимает свою шапку Мономаха и как ни в чем не бывало обнажа^ет лысину во всю голову. Она так сияет, будто и не росли на ней волосы никогда...
     Сейчас на дворе горе лютое - Чечня!
     На Кубани много народностей, но чеченцы всегда особенные. Помню, принесла передачу в родильный дом для мамы, сидят на кроватях моло^денькие мамаши, кормят своих детей грудью, улыбаются.
     - Нонк! Слышишь, как орет? Чеченец народился.
     Крик его можно услышать за тридевять земель. Он будто и рождается с кинжальчиком, громко сообщает о своем первенстве. Он горец, он крепкий и мудрый. Как правило, мудрость свою и силу чеченцы проявляют только на родной земле. Они не мыслят властвовать в России. Их душу и глаз ласкают только горы, они верны обычаям предков.
     А уж если унизишь горца хоть словом, хоть взглядом - держись! Свою воинственность они придерживают до поры до времени, но всегда готовы к бою. И не только к бою - какими только уловками они не пользуются, чтобы достичь цели.
     Горы и скалы формировали этот народ. Он молчалив и непобедим. Нару^шишь его статус - изощренно отобьется, беспощадно расправится. Бывало, чеченец поделится с тобой последним куском хлеба, отдаст последнюю рубашку, защитит, не разбираясь, русский ты или еще кто. Но это до тех пор, пока не унизишь его, не встанешь поперек пути.
     В прошлом веке "нарвались". Что из этого получилось? Не один год кровь лилась.
     Пока есть земля, ни одна национальность не изменится. По задирис^тости и амбициозности всегда на первом месте будет чеченец. Однако с чеченцем всегда и договориться можно, обходной маневр, так сказать, найти. Но это получится только в одном случае - если ты досконально знаешь, глубоко изучил нравы, обычаи этого народа.
     Главный "командир" над всеми нами - солнце. Мы поднимаем головы, ищем НЛО... А солнце ходит над нами, и рождаются под ним разные чело^веческие особи. Где солнце припекает шибче - люди со смуглой кожей, черными чубами, карими очами, темпераментные, вспыльчивые... У помора своя стать - он не сразу решает, не сразу дает отпор, но если решится, то вряд ли уступит горцам.
     Как же так - не знать, с кем живешь? Да что там, мы и партий не знаем, которые сейчас пышным букетом расцвели. Десятки лет нас учили истории КПСС, лишали стипендии, гнали из института за то, что не сдал за семестр эту дисциплину. Мето'да преподавания не разработана - учить историю партии было тяжко и уныло. Материал сухой, неувлекательный. Трешь, трешь, бывало, в потной ладони заготовленную тобою же шпаргалку и ни черта не понимаешь. Но находились такие верткие, что поняли: не ухватишься за эту цацку - тут тебе и конец. Помчались за красными ко^рочками достойные и недостойные, карьеристы. Для них партбилет был как воплощение святого единения, призыв к честности и труду. Другие считали красную книжку пропуском на все времена.
     Помню очередные сокращения в нашем театре. Коммунистов не трогать! Сколько там засело бездарей! Из-за них и театр лопнул. Я, как поняла, что они партбилетами спасаются от увольнения, так и не вступила в партию. Мама и брат шепотом спрашивали, изумляясь: "Ты не в партии?.." н прямо враг народа. Помню, вызвал меня в кабинет секретарь райкома партии, я молча сидела и наблюдала, как за окном желтые листы клена медленно падают вниз. Секретарь призывал вступить в партию, потому что я уже себе не принадлежу, а являюсь достоянием народа. Так и не проронив ни слова, я пожала ему руку, как полагается, и закрыла за собою дверь. Ах, КПСС - разлюли малина для тех, кто вверх хотел! Вверх и только вверх! Они рьяно учили наизусть каждую строчку и Ленина, и Сталина, и всех, кого надо.
     Помню прохладные, никем ни разу не открытые экземпляры работ Влади^мира Ильича. По соседству с нами жила большая еврейская семья. Как-то я позвонила им в дверь, чтоб узнать, нет ли у них сочинений Ленина: надо было выловить парочку цитат - приближался зачет.
     - Ну, какая же приличная семья не держит у себя Ленина?! - удивилась пожилая хозяйка. Пошла в глубь квартиры с громким вопросом: - Какой тебе том?
     - Любой,- говорю.
     - Их много! Очень много!..
     Вынесла первый, и я пошла "работать". Не мытьем, так катаньем и не^радивым что-то влетало в голову. "От каждого по способности, каждому по потребности" - это же лафа!" - думали люди.
     И сейчас лафа - не надо мучиться, изучать программу той или иной партии: за что радеть и ночь не спать, чтоб с чувством глубокого удов^летворения опустить в урну бюллетени.
     Партий никто не знает, а выходки думцев - на уровне плохого цирка. Как важен магнит телевизионных передач, и как обидно, что понятие "гласность" путают порой с преднамеренным крушением наших идеалов...
     Да, надо знать обычаи, нравы тех, среди кого живешь. На факультете журналистики этому не учат. Ползут по-пластунски с кинокамерой только что испеченные журналисты: рискуют жизнью, гибнут на войне, а снимают очень часто брак. Разве можно растерзанного человека снимать? Издавна люди торопятся прикрыть погибшего. Справедливо упрекнул Буш журналис^тов, впившихся в его лицо, когда ему стало плохо. "Это невежливо",-сказал он.
     Помню, в детстве, когда мы самодельные пистолеты наставляли на ко^го-нибудь, нам говорили: "В человека целиться нельзя". Давно это было... Сейчас же дуло оружия направляют с экрана телевизора прямо на сидящих перед ним. С легкой руки комиссара журналистики из Питера, как стали кишки перебирать и в мозгах копаться, так и докатились до самого "выразительного" метода показа трагедии. С понятием "гласность" нужно уметь обращаться. На телевизионном экране идет преднамеренное перена^сыщение патологией. Секс ли это или расчлененное тело человека, вылов^ленное из колодца. Закордонные сюжеты так же подобраны: авиационные катастрофы, пожары, стрельба, изувеченные трупы. Слишком ударились в анатомию. Воистину воспитывают непредсказуемый тип человека. Экран приучает "к натуре" гибели человека. Приучают детей и подростков с легкостью лишать жизни себе подобных.
     Не согласитесь ли вы, что нельзя распоротое тело погибшего выстав^лять напоказ? "Без его разрешения..." А может быть, и мама его, и отец не согласились бы свое дитя показывать в таком виде? Вот сейчас в Чеч^не и соединились незнание чеченцев и вольный стиль снимать, показывать мясорубку.
     ...Я очнулась от воспоминаний и раздумий. Мы с Асханом подъезжали к аэропорту.
     
     
     АСКОЛЬДОВА МОГИЛА
     
     Однажды сидим в кустах, ждем какого-то неведомого дядьку. Кругом немцы, оккупация, голод проклятый замучил. Мама наказывает съездить к сестре, тете Паше, и выпросить "кабак" (тыкву) и кукурузу.
     - Ближе к ночи он подъедет,- напутствует мама семилетнюю сестру.н Мотоцикла не бойся. Сядешь сзади верхом и ухватишься за его одежду... А там семь километров - и все. Тут тебе и Широчанка.
     Я подростком была, хотела ехать вместо маленькой сестры, но мама н ни Боже мой! Наконец видим, мужик переступает ногами, а между ними мотоцикл. Подрулил, занес правую ногу назад и прислоняет мотоцикл к сте^не. Поворковали с мамой, чиркнул спичкой, закурил; потом снова занес ногу за мотоцикл и пригласил сестру сесть сзади. Мама трепетно помогла ей устроиться.
     - Держись за мои карманы,- посоветовал мужчина.
     Сестра села, и он опять пошел ногами по траве. Прошел метров сто, мотор крякнул, затарахтел, и маленькая фигурка сестры растаяла в темноте вместе с брезентовой спиной седока.
     - Уехали,- вздохнула мама.
     Главное - до Широчанки. А утром тетя Паша подсадит на товарняк - я встречу. Грузить на старшую было обычным делом. Основным подручным была я. Кряхтела, пробиралась, доставала, таскала. Как немцы ушли - легче не стало.
     - Бери что попало. Тут разберемся. Прячься, чтоб не поймали...
     Законы были безбожные: оставшееся зерно после убранного урожая брать нельзя. Пусть лучше на поле померзнет и сгниет. Немцы так не требовали, а наши... Многодетные семьи не выдерживали - есть хотелось с утра и до ночи, поэтому посылали детей красть рассыпанное в поле добро. Объездчики, как и все люди, получившие власть, вскакивали на коней - и "Аля-улю! Бей, кроши...". Неудержимой была страсть гонять, отбирать оклунки с зерном и напоследок хлестануть батогом поперек спины. Выпивший и стрельнуть мог. И стреляли. Убили школьника, вся станица хоронила, и вся станица плакала. Мама была молодым коммунистом, и не дай Бог, чтоб поймали ее детей. Могли исключить из партии. Эти слова "исключили из партии" до сих пор помню, как что-то самое страшное в жизни человека...
     Сидим с подружкой в лесополосе, трусим, ждем, когда объездчик мину^ет нас. Ей-то хорошо - у нее родители не коммунисты... Зато отмучаем^ся, принесем каждый в свою семью подкрепление. Вечером пируем: оладьи, мамины рассказы всякие. Наедимся, и на утро останется. Утром мама уже в поле, а мы глаза продерем, и кто первый - одним прыжком к комоду. Там в верхнем ящике оладьи. Расхватаем, и опять думать надо, как еду доставать. Не помнили, когда последний раз выдавали что-нибудь на тру^додни... Однажды народная почта сообщила нам, что за рекой Уруп учительница по литературе приберегла яблоки. Отправилась, яблоки взяла, несу за спиной, боюсь: что несешь да куда?.. Откуда ни возьмись "рама" пожаловала. Низко надо мной сделала круг, немецкие летчики рукой пома^хали... Стоило им стрельнуть - и капец.
     Добралась до дому - герой! Радость принесла. Накинулись все. Горят огнем яблоки красные, желтые. Всю хату украсили. А запах! Запах обна^деживал на лучшую жизнь, но она все никак не улучшалась.
     ...По окончании института жили сперва в бараке, потом комнату дали в коммуналке - в четырехкомнатную квартиру вселились четыре счастливые семьи. Радовались и мы, хоть нам и досталась проходная комната. Десять лет через нас ходила чужая чемья. По условиям пожарных перегородку ставить было нельзя. Висел на шпагате фанерный лист. Четыре семьи, четыре метра кухня, и четыре конфорки на газовой плите. Не дотянуться бывало хозяйке ложкой до своей кастрюли. Маленький сын из-под фанеры выглядывает и зовет: "Ма-а-ма!" Сладкий был этот голосок, самый глав^ный и самый дорогой. "Иду, иду!" - отвечаю.
     Материально было тяжело. Крутились. Перед получкой аж пот проберет от беготни по этажам с надеждой занять денег. Бывало, заплачу и взмо^люсь молодому неприспособленному мужу: ну сделай хоть что-нибудь, хоть какие-нибудь меры прими! Но он не знал, что делать. Все укорял: родила без моего согласия, теперь вертись. Однажды в отчаянии сунула руку в карман его пиджака, а там в паспорте десятка притаилась. Не посочувс^твовал моим слезам...
     Подрос сын, стал во двор выбегать с клюшечкой. Двор хороший, безо^пасный. Убираюсь, вожусь. Слышу голос с заднего двора:
     - Ма-а-ам!
     Высовываюсь в форточку: стоит моя радость, улыбается, ямочка на щеке. Сбавив громкость, спрашивает:
     - Ты меня любишь?
     - А как же, сынок? - счастливая, отвечаю. Он, довольный, уходит.
     Конечно, счастливая. Любимее нет никого на свете. Теплый бальзам грел душу: ел ли сыночек, рассказывал ли что-нибудь. Бывало, обидится на кого-то, заплачет, еще слезы висят на щеках, а он торопится поделиться. Всхлипывая, переходит на радостный лад:
     - Мам! У нас в школе медицинский осмотр был. У одной девочки швы в голове нашли.
     - Швы?
     - Да. Ее маму вызвали, чтоб вывели ей.
     - А... так это вши...
     - Нет, мама, швы.
     - Ничего, это просто вывести.
     Отец хоть и стал любить его, но он все льнул ко мне. Мой сын. Как расхохочемся с ним за столом или перед сном - удержу нету!
     - Замолчите!
     Куда там! С полувзгляда, с полуслова понимали друг друга, на одной волне были, как говорится. У нас были наши "коды", жесты, мимика. Помню, пришла в гости к соседям маленькая девочка Лиза. Ничего особенно^го. Толстая, кокетливая. Вбегает мой сын, рывком берет мою ладонь и тащит на кухню.
     - Мама! Не говори, что мне восемь лет... Я ей сказал, что мне девять.
     - Почему?
     Он шепчет в ухо:
     - Потому что ей девять.
     - Ладно. Если спросят...
     Он успокоился и пошел к соседям. Все хорошо, все хорошо... Уютно, радостно - ребенок рядом, на репетициях в театре хвалят.
     Вдруг влетает мое дите и радостно сообщает:
     - Мама! Буду деньги тебе зарабатывать! После уроков почту разносить по квартирам. Весь класс будет конверты разносить.
     В меня будто выстрелили... Смотрю на него, дух перевести не могу. Нёбо пересохло, коленки ослабли... Мы впились глазами друг в друга, как током пронзенные. Вижу, как его радость сменилась испугом, изумлением. Мне слышалось не "почта и конверты", а сообщение о сожжении всех мальчиков на костре.
     - Почту? Какую почту? Ни в коем случае! - Села на стул и закрыла лицо руками.
     - Ладно, ладно! Не буду, не буду...
     Как я тогда посмела не воспринять, не поддержать его! Я, такая ар^тельская, работящая, вдруг испугалась, воспротивилась, запретила. Нев^попад запретила. Пресекла то, что надо было поощрить. Не сосредоточи^лась, не потрудилась разобраться. Перед сном гладила его спину - слава Богу, не дала, не пустила: "Спи, детка, проживем и без почты..."
     Потекла жизнь дальше. Моя опека крепчала: сынок сыт, обут, одет. Остальное ясно, как день,- приучайся к труду. "Ты моя, я твой" - из^любленный девиз сына. С детства и навсегда.
     С годами и "тыльную" часть жизни каждого знали. Моя битва за жизнь, за искусство, его две женитьбы и пробы стать актером не лишили нас не^рушимого сосуществования.
     Теперь вот непрестанно является личико второклассника, все слышу его известие о почте. Как укор, как удар в сердце. Как показатель нев^нимания матери.
     Сижу как-то у телевизора и смотрю рассказ-интервью матери Василия Шукшина. Крепкое русское лицо пожилой женщины безучастно. Монотонно, едва шевеля губами, она вспоминает лютое горе и тяжелую жизнь, разговор с Васей, еще мальчиком. "Нарядили его водовозом. Хлеб не на что было покупать. Вся семья надрывалась от зари до зари, но денег не хватало... Трусится, но не возражает. "Бочка высоко, сынок..." "Мам, как дырку достать?" "На колесо, Васенька, станешь... Ох, ведро тяжелое!" "Ничего, мам, я буду набирать по полведерка". "Правильно, сынок... Жаль было его. Худой, маленький, десятый годок пошел... Не на смерть же, думаю..."
     Она разрешила, а я нет. Пока ребенок дышит кожей матери, можно нап^равить его, куда твоей душеньке угодно. Я это не принимала во внимание. Меня же никто не направлял! Это не совсем так. В селе упрощенная схема жизни: не работать - срам. Вот дом твой, вот работающие с детства люди, игры на поляне, тут тебе песни, сказки, привозное кино и парное молоко на ночь. Десятый класс я заканчивала в городе Ейске. Мама не ленилась проследить, с кем я пришла после танцев и во сколько. Могла и опозорить. "Ах ты, чертова сволочь - по химии двойка, а ты тут с морячками хаханьки справляешь!" Только стук начищенных ботинок по камням мостовой остается от новоявленного кавалера... А жернова большого города сильнее человека. По Москве и ходить нужно по-другому. Тут сам по себе не заладится человек.
     Помню, горели леса Подмосковья. Долго горели. "Это туман или дым?" н с испугом выходили москвичи на балконы. "Дым, дым!" Какие только со^общения не витали по радио и в устных рассказах. Тушили пожар все, кто мог. Торф предательски тлел под толщей земли. Однажды полный солдат грузовик заехал на поляну и тут же, окруженный дымом и огнем, стал оседать в тартарары. Крики солдат, взмахи рук! Тщетно... Грузовик все погружается в кромешный жар. Спасатели, пожарные мечутся. Солдатики кто окаменел, кто волосы на себе рвет, по земле катается. Кричат в агонии, помощи просят, спасатели им в глаза смотрят... А помочь не могут. Ни достать, ни кинуть что-нибудь. Ничего сделать нельзя... Я осталась на твердой почве. Не катаюсь по земле...
     Я крепко ухватилась за кровать, на которой лежит мой сын. Он скри^пит зубами, стонет, мучается. "Чем тебе помочь, детка моя?" Хочется приголубить его, взять на руки, походить по комнате, как тогда, когда он маленьким болел. Теперь на руки не возьмешь. Большой - на всю длину кровати. Хочется погладить, приласкать, но взрослого сына погладить и приласкать непросто. Помощи не просит...
     - Мам, похорони меня в Павловском Посаде.
     - Ой, что ты!.. Что ты говоришь?
     - Потерпи.
     Я чмокнула его волосатую ногу возле щиколотки, горько завыла.
     - Потерплю, потерплю, потерпим... Бывают же промежутки.
     - Больше не будет, мама. Выхода нет... Ты моя, я твой...
     К рассвету он примолк.
     Я на раскладушечке неподалеку, смотрю: подымается одеяло от его ды^хания или нет? Решила не жить. Как и зачем жить без него? Потом заорала на всю ивановскую, вызывая "скорую". Быстро приехали по знакомому уже адресу. Вставили ему в рот трубочку, она ритмично свистела. Дышит. Теплый. Живой... Мчимся по Москве.
     Когда вносили в реанимацию, я в последний раз увидела его ступни, узнала бы из тысячи... Помню, грудью кормлю его, держу его ножку и думаю: запомню - поперек ладони в аккурат вмещалась его ступня - от пальчика до пяточки... В коридоре холодно, лампочка висит где-то высоко. Темно, неуютно. У входа в реанимацию, откуда доносится свист, его свист, стоит лавка. Я иссякла. Прилегла и подложила ладонь под щеку. "Зачем мы здесь, сыночек?.." Маленьким был, соску не взял, выплюнул. Я сокрушалась, видя, что с соской дети спокойнее. Тогда выплюнул, а сейчас вставили насильно. И я, не дыша, молю Бога, чтоб этот свист не смолк.
     ...Позвали меня давно-давно в съемочную группу фильма "Комиссар" на собеседование. По пути домой я вспоминала встречу, сценарий и изуми^лась фамилии режиссера - Аскольдов, забавно... "Аскольдова могила". Может, это рок? Может быть, на съемках боев меня конь забьет...
     Оставила своего красивого душевного мальчика-подростка на чужую тетку, обеспечила разными "пряниками" - и на четыре месяца в киноэкс^педицию под Херсон. С картиной не ладилось: режиссеру преднамеренно не создавали условий для съемки, мучили, издевались. Приезжал директор студии, съемку приостанавливали. Режиссер, человек интеллигентный, внимательный, предлагал мне не раз:
     - Может быть, съездите домой, пока есть пауза?..
     - Нет, нет, что вы!
     Я скрытно жалела его и картину.
     Потом его судили. Уволили из штата студии. Дело-то какое вытащили! Лошадей много снимали. Конюшня была за двадцать километров от нашего пристанища. Два конюха-алкоголика не подковывали коней. Их было много, а значит, и на пропой хватало с лихвой. Стертые копыта от беспрерывных скачек приводили в конце концов к выбраковыванию. Убыток колоссальный. Свалили эту беду на режиссера. Владимир Басов, Ролан Быков и я акку^ратно ездили на суд... Додумались все же адвокаты до того, что коней подковывать режиссер не должен был. Картину, еще не озвученную, положили на двадцать лет на полку. И в картине боль, и сына вспоминать было тяжело. Не ехала я к нему. Ну что стоило вырваться на два дня... Старалась не вспоминать его, ни лица, ни пальцев, ни голоса. Бывало, едва сдерживалась, чтоб не бросить все и съездить. Как-нибудь доведу съемки до конца, а там и радость моя - сын...
     Вот как раз в эти четыре месяца его и "схватили". Вернулась - он в больнице... Помчалась туда. Он был веселый и виноватый. Признался в том, что Сашка Берлога принес пиво и "колеса" (таблетки). Пылко заве^рил меня, что это больше не повторится. Я поверила. Хотела поверить и поверила. Волнение не покидало меня и дома. Я незаметно смотрела на него и недоумевала, как он произнес "пиво и колеса", такие чуждые слова, с пониманием дела...
     Долго потом он не виделся с теми дружками. Призвали в армию. Появилась надежда: время, режим службы, он окончательно забудет о прошлом. Вернулся из армии, и, не объяснившись с ним, я поняла - он прячет от меня вторую жизнь... "Хоть бы нечасто, хоть бы как раньше",- молила судьбу. Ходил на студию, ездил с театром по городам... Еще не дошло до окончательной апатии. Спустя какое-то время я молила о другом: "На этот раз пауза длиннее, теперь уже, наверное, навсегда. Хоть бы навсегда..."
     - Да, мама, все! Сам себе противен...
     Снова надежда - отдых душе. Жены пугались его "странных" дней и уходили. Тем более ни "мерседеса", ни "видюшника", ни светской жизни...
     - Здравствуй! - эхом под сводами старинного коридора прозвучал зна^комый голос.
     - Здравствуй.- Привстав, взглянула на поздоровавшегося.
     Это отец его пришел. Я закрыла лицо руками и разрыдалась. Плакать на его плече не пристало: мы уже давным-давно не жили вместе. Как ока^залось, ни на его плече, ни на своей подушке не выплачешься за всю ос^тавшуюся жизнь...
     
     
     САША
     
     Когда в теплую городскую квартиру втаскивают срубленную елку, в дом входят лес, небо, морозный воздух. Человек рад встретить Новый год возле наряженного чуда. Елочка смирно служит хозяевам. Ей, может быть, не нравится прикасаться к тюлевым занавескам и к полированной мебели, но она помалкивает. Вошедшая в дом зеленая красавица явилась от земли, дороги - оттуда, где начинается все и вся.
     Вот так же откуда-то "оттуда", где лес, дорога, песни, колоски хлеба, явилась Саша Порогова и предстала перед экзаменационной комиссией актерского факультета Института кинематографии. "Не звали? А я тут",-словно хотела сказать. Дыхание не унять, волнение тоже. Будто от самого села Шураново бегом бежала.
     С улыбкой, готовая выполнить любое задание, Саша никак не могла справиться с волнением.
     - Что вы будете читать, девушка?
     - Читать? - изумленно спросила она.- Ничего!
     - Как? Вы не подготовились?
     - Ну...
     - Приехали издалека...
     - Да вы не переживайте!
     - Вы хотите поступать на актерский факультет?
     Глаза Саши загорелись, она ждала подсказки...
     - Давайте я лучше спою вам!
     - Спойте,- согласилась комиссия, стараясь не спугнуть присевшую перед ними редкую птицу.
     Саша обрадовалась, улыбнулась, обнажив белые ровные зубы, приподня^ла брови. Потом приложила ладонь к правой щеке и, чуть склонив голову, запела... Поначалу деликатно, зная, что ее голос тут не поместится, а потом - была ни была! "Хазбулат удалой, бедна сакля твоя..." Низкий тембр ее голоса всех заворожил. На второй песне неожиданно голос взмыл, она запела колоратурным сопрано.
     Саша поправляла платье, чтоб вырез был в середине. Платье из тем^но-зеленого трикотажа, явно с чужого плеча. Поясочек "не отсюда", спереди завязан на бантик, подчеркивая тонкую талию, высокую грудь. Русые косы, собольи брови, дымчатые глаза. Красавица без косметики. Лицо подкрашено природой и молодостью. "Вы слышали?" "Видели?" "Уму непос^тижимо!" - понеслось по институту.
     "Может быть, пойдешь учиться петь?" "Нет. Я сперва буду играть, а потом петь..." Горячо и старательно принялась учиться Саша по всем предметам, особенно по мастерству актера.
     На актерском факультете есть любимые амплуа и нелюбимые. Саша ски^сала, когда нужно было надевать кринолины и в угоду программе быть светской дамой, да еще страдать, кричать и думать на "ихнем" языке. Отделавшись, она ныряла к своим героям. Бить кулаком по подошве ботин^ка, возмущаться тем, что простому человеку можно и ненастоящую кожу поставить, шепелявить и не выговаривать букву "эр". На очередном экзамене комиссия валялась от смеха. Иногда вырывались краткие аплодисменты, что не разрешалось. А как в спектакле "20 лет спустя" Михаила Светлова исполняла Тоську! Сцена с типографским наборщиком. Первый комсомольский журнал. Это очень красиво: "Ю-ный про-ле-та-рий",- пояс^няла она нараспев. Точным жестом показывала, каким должен быть заголо^вок.
     Саша училась с душой, с полной отдачей. Радовалась, что не только в селе Шураново, но и в "Поднятой целине" и в "Молодой гвардии" - все люди, люди - настоящие! Они могут и последним куском поделиться, и помочь, если надо, и спеть песню навзрыд.
     "Саша, Саша! Потише, уймись!" - учили ее педагоги. А Саша уж если захохочет, то слышно далеко. "Ну и что? Дите с голосом родилось",- говорил преподаватель физкультуры. Она приложит ладонь ко рту и начинает смеяться тихо. А то, бывало, как прыснет, скривит лицо, так засмеются и те, которые даже не знали, в чем дело. Много ли надо тому, кто смеш^лив, и тому, кто
     (Ростислав Васильевич). По всем предметам у нее пятерки. Все прочи^тано, усвоено, но посмеяться - хлебом не корми! Мы просили пересказать тот или иной обязательный по общеобразовательной программе роман. Она садилась и рассказывала. Шли и сдавали экзамены, кто на тройку, а кто и на четверку. Сильный голос не соответствовал ее лирической внешнос^ти, шаловливости. Мы беспрестанно заводили ее в свободную аудиторию, просили спеть. Она не отказывала - пела и пела. Меня Саша полюбила, урывками заглядывала в нашу аудиторию и, подморгнув, вызывала в кори^дор на перерыв.
     Никто из нас не был еще влюблен: так, поцеловывались с мальчишками по темным углам - и все. Ребята с вечера дружбу предлагали, к утру мы им готовили ответы. Через сутки без обид и выяснений альянсы рушились. До серьезного дело не доходило - зачем? И так хорошо. Главное - блес^нуть по основному предмету - мастерству актера. И педагог похлопает по плечу, и мальчик какой-нибудь в столовую пригласит или место займет в просмотровом зале, где фильмы показывали по программе.
     Саша как-то надела ветхое тряпье старухи и так произнесла монолог на экзамене, что до слез всех довела. Спектакль этот пошел в защиту диплома. Саша утвердилась в амплуа драматической актрисы. Ей нравился также спектакль "Гибель надежды" Гейерманса. Играла рыбачку, которая вечно ждет своего мужа, братьев, отца.
     - Вот тебе и иностранная пьеса.
     - Ну и что?
     - Ты ведь шарахаешься от всего иностранного.
     - Это не иностранная. Это наша!
     По предмету "художественное слово" педагог поручил ей парный отры^вок из чеховской классики.
     - Пускай другие про Лужки орут! "Воловьи лужки наши, Воловьи лужки наши!" - завизжала Саша с гримасой избалованной невесты.
     - Вон! - гаркнул педагог.
     - Слава тебе, Господи!..- Она послала воздушный поцелуй сидящим, а в коридоре заорала: - Шумел камыш, деревья гнулись...
     Коса на камень...
     Не простила Саша преподавателю по художественному слову, когда он предложил ей кусок из "Плача Ярославны".
     - Нудно, мне не нравится.
     - Поезжай в колхоз. Из тебя получится хороший бригадир.
     - До хорошего бригадира надо еще покорячиться как следует... Поняли?
     Потом с удовольствием надела дерюгу рыбачки и стала метаться по во^ображаемому берегу моря...
     - Пороговой надо прочистить мозги! - заявил заведующий кафедрой.н Надо проработать ее на общефакультетском собрании.
     Так и сделали.
     Весь факультет явился на суд Пороговой.
     - Видите ли, все ей дозволено!
     Она оправдывала свою двойку по марксизму-ленинизму: не люблю, мол, Карла Маркса.
     - Сначала надо знать его, а потом любить или не любить! - кричала ассистент преподавателя.
     Саша перепугалась. Опустила голову, слушает внимательно. Вынесли строгий выговор. Но прошло немного времени, и она уселась внизу в ки^оске сигареты продавать, газировку. Торговала в очередь со старым де^дом Ваней. Тот отпускал ее на важные, по ее разумению, предметы.
     - Что ты здесь делаешь, Саша? - изумился как-то педагог.
     - Богатею, милые мои, кушать-то надо...
     По двум спектаклям мы получили высокие оценки и были приняты в Театр киноактера. В театр-то нас взяли, а ролей - никаких, началась по^лоса застоя в нашей жизни. Саша, как штык, была с утра на репетиции, хоть и не занята в выпускаемых спектаклях: "Молодая гвардия", "Три солдата", "Машенька"... Решила самостоятельно приготовить роль Любки Шевцовой. Я мизансцены показываю, за всех персонажей подыгрываю. Ее работа понравилась, но... Ведь фильм уже был. Зритель, конечно, поку^пал билеты на нас - тех исполнителей, которых он знал по кино. Спектакль продолжал жизнь фильма "Молодая гвардия" при полных аншлагах. Новую Любу Шевцову зритель не очень-то жаловал.
     И вот появляется в нашем театре знаменитый талантливый режиссер Алексей Денисович Дикий, чтоб поставить спектакль по пьесе А. Островского "Бедность не порок". Вывесили список назначенных на те или иные роли, и Саша, не увидев своей фамилии, выскочила вон, чтоб не показать своих слез. С издевкой над собой и судьбой она подала заявку на эпизо^дическую роль придурковатой старухи. Таким образом она нашла способ, чтоб внимать Островскому и Дикому. Репетиции для всех были чудом. Смотрели все - и не занятые в спектакле: "Островского хотя бы послу^шать, и то - радость". Саша зажглась спектаклем, влюбилась в Алексея Денисовича, а уж своей старухой уложила всех наповал. Придумала говорить низким голосом, сначала завывая, с протяжкой: "А-а-а", "а-га-а-а",- потом отмахивать рукой несуществующего проказника, который якобы норовил ухватить ее сзади или из-за пазухи что-то выта^щить...
     Островский не нарушался, а зал хохотал. "А-а-э-кхэ, кхэ",- и погро^зит пальцем зрителям, когда те гудят от смеха. Постоит, посмотрит, по^дождет, пока утихнут... Иногда этот номер не проходил - гудели долго. Тогда она садилась за стол. Сидит, степенно чай из блюдечка пьет, пока другие актеры "берут зал на себя", но перед своей репликой заготавли^вает "вступительную" краску: как прыснет, заквакает, изображая смех, аж чертям тошно. Однажды вдруг замерла и стала глядеть, не моргая, на исполнителя главной роли. Актер растерялся, подумал, что реплику забыл... Тогда она внезапно схватила его за ботинок и, разогнувшись, снова смотрит на него. Зал реагировал бурно, актер ушел в глубь сцены, чтобы скрыть давящий его смех. Саша с удивлением и назиданием посмотрела на зал: дескать, в чем дело?
     Боже сохрани, чтоб она помешала другим исполнителям или вышла за рамки спектакля. Режиссер одобрял эксперимент, и она резвилась, как хотела. А чего? У автора написано: придурковатая старушонка. Мы были приятной массовочкой - пели и танцевали в русских сарафанах вокруг невесты. Освободившись, поджидали Сашины проделки. Видавший виды Алексей Денисович Дикий смотрел на Сашу с изумлением. На ее выходки он не хохотал, как все, а, опустив глаза, размышлял. Наверное, о ее таланте. Но вот настал момент усомниться в отсутствии нечистой силы и проделок дьявола. Известный кинорежиссер, как это иногда делалось, прочитал сценарий будущего фильма. Режиссер - не Бог: поначалу и растерян бывает, не знает, с чего начать. А наши "гуси-лебеди" нагогочут, налопочут н рождается атмосфера, жанр. Голодные к работе актеры и выслушают, и посоветуют, а то и предложат свою кандидатуру, хотя бы на эпизод. Наши режиссеры, правда, охотнее приглашали на новый фильм уже известных.
     Начинались кинопробы. Ох, кинопробы! Это особ статья. Разрепетиру^ешься, зажжешься, понапридумываешь, снимешься на пленку, а играть будет кто-то другой... По четвергам - худсовет. Смотрят, дымят, обсужда^ют и утверждают кого-то на роль. Помню, мне дали в этом фильме роль трактористки в эпизоде. Тут же с Кубани полетела режиссура от мамы: "Доченька! Ты как к трактору подойдешь, губы не кусай. Перебирай себе запчасти с деловым видом, чтоб было видно, что ты знаешь трактор, как свои пять пальцев..." И вот четверг. Пробы смотрят творцы с "Мосфиль^ма". Саша беды не чуяла, была убеждена в том, что только она знает, какой должна быть Настя.
     ...И мы, и преподаватели вздохнули с облегчением, восхитившись точ^ностью ее игры. Ассистент режиссера, искренне сожалея, как могла, по^добрала слова и сообщила Саше об утверждении известной актрисы Стрел^ковой на роль Насти. Оказывается, за два дня до злополучного четверга та изъявила желание попробоваться на эту роль. Мы сидели недалеко от театра и от дома режиссера в квартире учительницы по танцу. Саша накинула пальто, вступила ногами в мужские ботинки и в мороз с непокрытой головой побежала к дому режиссера. Взбежала на четвертый этаж и позвонила в дверь. Открыла жена режиссера. Саша повисла на ней, потом сползла на пол, крикнула:
     - Вера Николаевна! Меня не утвердили! Пропала моя Настя! Загу^би-и-ли, загубили Настю мою дорогую! - завыла она.
     Конечно, по законам нашей студии на эту роль могла подать заявку любая киноактриса. А уж утвердят, не утвердят - зависит от чувства и мастерства, знания сельского человека. Сыграть Настю плохо Саша не могла. Я не простила Стрелкову. Зачем влезла? Ни себе, ни людям. Фильм получился прескверный. И особенно дурно Настя. Сугубо городская "ки^сейная барышня" перешла дорогу той, от которой расцвели бы и другие образы в фильме...
     Переболела Саша не сразу. И в Дом кино мы не пошли на премьеру. Пусто было в зале. Смотрели позже в кинотеатре. Немного полегчало оттого, что фильм не получился.
     - Она ровно девятилетнюю играет,- глядя перед собой, сказала равно^душно Саша.- А ей, поди, девятнадцать, а не девять.
     - Бикса! - выругалась я.
     - Тих, тих!
     Саша не любила бранных слов и всегда стеснялась всяких вольностей. Один раз еще в институте, на занятиях по акробатике, педагог простодушно сделал замечание:
     - Ты почему лифчик не носишь? Пора...
     Саша обхватила грудь крест-накрест обеими руками, села на корточки и просидела весь урок с красными ушами.
     Идет жизнь дальше. Приглашают к нам в театр режиссера на постановку комедии из сельской жизни. Пьеса о том, как колхозники готовятся к олимпиаде и как побеждают на ней. Масса песен, музыки и танцев, а также любовных историй. Саше поручили роль героини. Благодаря голосу она без труда опередила двух актрис, назначенных на эту же роль, и радостно вступила в бой за будущий спектакль. Роль - мечта! Режиссер первое время разевал рот и цепенел от неслыханного Сашиного голоса.
     - Сашка,- шепчу ей,- опять эти пришли, в зале уселись.
     "Эти" - специалисты, желающие пригласить Сашу на прослушивание в Большой театр.
     - Бог с ними! Пусть сидят.
     - Будете напевать, а не петь,- подбадривала она свои соперниц,- ре^читативчиком. Главное - сюжет, правильно?
     Радостно улыбаясь, она предчувствовала жизнь на сцене своей полю^бившейся героини. Девчонки втягивали головы в плечи, сомневаясь в себе, млели от Сашиного голоса и танцев, от всего, что она творила на сцене.
     Порою, когда режиссер давал поблажку трепетно наблюдавшим девушкам, позволив им порепетировать на сцене, получалось очень неплохо. Они приятно напевали, хорошо двигались и танцевали. Обстановка была теплая и озорная. И вдруг в пустом зале появляется Стрелкова - актриса, которая сыграла вместо Саши Настю. Села в кресло, не знаем, кем приглашен^ная, и стала наблюдать за репетицией. У Саши подкосились ноги.
     - И голоса нет, и слон на ухо наступил,- безучастно выдохнула она.
     Дома расплакалась: кто угодно, только не она! Конечно, у нас те^атр-студия. Актеры имеют право подавать заявки, тем более Стрелкова н актриса с положением. Подходя к театру, Саша, задыхаясь, слышала упор^ные звуки рояля и "речитативчик" репетирующей соперницы. Режиссер знал, конечно, кто поддерживает и рекомендует эту актрису "с положением". Она, напевая и пританцовывая, сделала роль неплохо. Неплохо! А Саша - гениально! Пошли репетиции в очередь. Кто будет играть премьеру? Узел туго стянулся в сердце Саши и в душах доброжелателей. Режиссер растерялся: руководство посоветовало считаться с заслугами Стрел^ковой. Сорвавшимся голосом он сообщил о возможности жребия. Наступила гробовая тишина. Скрутили трубочкой бумажки со словами "да" и "нет" и опустили в игровую шляпку. Саша вытащила "нет"... Шесть спектаклей должна сыграть Стрелкова, потом, как обычно, в очередь...
     Ах, студенческое общежитие - душа моя! Какою интересною жизнью живет оно, не меняя сложившихся устоев и правил! Правила эти простые: где спит студент, где он греется, общается, дружит, туда и идет на ночлег. Очаг! Гурт!
     Освобождается от него общежитие не сразу. Уж и диплом, бывает, по^лучит, а ноги сами идут к нагретому месту. Его никто и не прогоняет н он свой, привычный. Разберись, у кого диплом, а у кого еще нету. Тем более идти некуда и незачем. Койку заняли - не беда! Свободная всегда найдется. Стоит шесть кроватей, шесть тумбочек. У каждого свой мирок. Помню, Маша Колчина с художественного факультета на последние копейки купит сто граммов хлеба, кусок сахару, беломорину и... ромашку. Утром гимнастика, обливание холодной водой, чай с хлебом, беломорина и ро^машка в стакане на тумбочке.
     Открывается дверь без стука.
     - Залепухина Милка еще не пришла?
     - Пришла. На кухне она. Садись. Ты откуда?
     - С Рыбного!
     Вот и все. Познакомились.
     Сновали и знакомые, и незнакомые. Бывало, уж и семья сложится, а завалиться в общежитие - святое дело. Благостно на душе.
     А как никого не останется из своих, то пора и честь знать. Переста^ет тянуть в общежитие, да и становится неприлично светиться там с нез^накомыми.
     Саша позже нас была лишена удовольствия появляться в общежитии. Ее учеба в музыкальном училище давала право на койку у девчат в комнате. Как-то звонит она мне по телефону и сообщает:
     - Нонк, я в Большом театре...
     - А что ты там делаешь?
     - Распеваться сейчас буду. Может, подрулишь?
     Раньше я не красилась. Как говорится, подпоясался - и вперед! Язык до Киева довел, отыскала концертный зал Большого театра и ахнула. Зал торжественный, любой голос примет... "Вы оперу любите?" "Не знаю..."
     Я впервые слушала неподвижно стоящего человека, из которого шел голос, исполняющий классическую партию. Мне казалось, что голос тут же сорвался бы, если б человек шевельнулся. Все подчинено голосу, его по^сылает неведомая сила. Подходят к роялю и будто помещают себя в кокон. Лицо захвачено звуком и смыслом пения.
     Вот и Саша. Я такой ее никогда не видела. Это как бы ее другая жизнь, которую мы не знали. Она подошла к роялю, положила на него правую руку и с выражением "не обессудьте" сдвинула брови домиком, опустила очи и после паузы вывела первую музыкальную фразу: "А-а-ве Ма^ри-и-я..." Шуберт. Хочется плакать...
     Слышал этот зал за долгие годы многих. И вот Саша. Акустика стала партнером красивого голоса. Певцам здесь привольно. Голос становится плотным и обворожительным. Сидящие вытянули шеи и стали внимать Саши^ному голосу. Да, исполнила она что надо! По окончании выдержала паузу, потом ослабила позвоночник и сняла руку с рояля. Поклон был почти не^заметен. Аплодировать нельзя, но по спинам было видно, с какой силой сразила слушателей Саша.
     Она прошла первым номером, но не в Большой театр, а в поездку в Лондон с группой молодых музыкантов и певцов. Внизу, у выхода, мы группкой остановились, чтоб переварить случившееся.
     - Пойдемте в общежитие! - предложила Саша.
     - Пойдемте,- поддержала я, хоть и знала, что дома на плите обед ра^зогревается - сын и муж ждут. Ну да ладно!..
     Уехала она в Лондон. Мы уже и призабыли, вдруг слышим - возвращает^ся. Поехали встречать. Поезд подошел, молодежь загалдела: встречи, ру^коплескания, радостные возгласы. Смотрю, Саша выставляет заморский чемодан из вагона и с озабоченным лицом ищет нас. Шепчет:
     - Берите чемодан. Я приеду попозже.
     - Попозже? Почему?
     - Извините! - Симпатичный парень галантно взял Сашу под локоток, и они смешались с суетой перрона.
     Вот это номер! Сели в метро, инородным блеском светился огромный чемодан из натуральной кожи. Приз, наверное, там. Мы знали, что Саша получила Гран-при. Разъехались по домам. Сколько ни созванивались, но^востей никаких. Пришла Саша поздно, а утром тихо сказала девчонкам:
     - Не знаю, где мне пожить, допросы только начинаются.
     - Не выдумывай, здесь живи!
     Потом мы узнали, что в Лондоне Сашу настоятельно приглашали в Коро^левскую оперу. Угрозы со стороны наших и посулы любых условий со стороны Лондона замучили ее. Кто-то из музыкантов советовал согласиться попеть вдоволь, заработать, кто-то отмалчивался, а кто и понимал, что дома неминуемо возмездие.
     Мы до сих пор не знаем, что же тогда произошло. Сашу в Лондоне превратили в дорогой товар и стали драться за него. Она была в смяте^нии. Кончилось дело тем, что за кулисами ее ждал "человек из наших". Саше купили билет на самолет, как и всей группе, но нашлись люди, которые спрятали Сашу, чтоб не дать ей улететь, остаться в Лондоне. Сейчас это уже отработано и не удивляет никого. Но в те времена - Боже, сохрани! Подумать о таком шаге не приходило в голову. Сообщали о Ба^рышникове, Нуриеве как о выпавших в Бермудский треугольник. Хана!
     Саша похудела, побледнела. Машинально захаживала в театр, ненадолго н и в общежитие. Напористость допросов была по причине незнания, дала Саша согласие Лондону или нет. Мы недоумевали: разве можно так долго мытарить человека? Стала она безвылазно лежать на кровати в общежитии. Машина приезжает, увозит ее - и к вечеру обратно.
     Вдруг ранним утром звонок:
     - Нонка, скорее! Саша умерла...
     Оказывается, она ночью выпила полную бутылку уксусной эссенции, стала метаться, стонать. Девчонки включили свет, напугались, бросились помочь ей. Вдруг она, громко застонав, вскочила, подбежала к окну и выпрыгнула. Пятый этаж не убил ее. Бедняжка была еще жива несколько минут и успела с виноватой улыбкой произнести: "Скажите всем, что я согласилась в Лондоне попеть". Попросила простить ее и семье передать, написать на родину. Подъехала "скорая". Медбрат похлопал Сашу по ще^кам, пощупал пульс...
     - Конец,- сказал он.- На носилки, в машину!
     Дверцу закрыли, уехали - и все...
     Замученная кровать, разобранная постель, тетради, книги, окно открытое... Она вылетела из него, как птица, оставив за собой след энер^гии жизни. Девушки онемели от ужаса, от незнания причины происшедшего. Испугались милицейского мундира, но одна из них, рыдая, осмелилась объяснить, как было дело...
     Я поплелась к троллейбусной остановке. Сашки нету. Но осталась сердцевина ее - голос, талант, душа...
     Суетится Москва и не знает, что на узкой улице Саша лежала еще теплая, унося с собой неоценимое богатство - дар показывать людей и вос^певать их.
     Истинно народный талант угас.
     ...За прошедшие годы я беспрестанно думала о талантах. На Тверском бульваре в Москве соорудили памятник прекрасному мальчику с чубом н Сергею Есенину. До чего он обласкан рукою скульптора, как свободно выставлено перед всем честным народом произведение искусства!
     Появляется талант, и бросаются на него мечущиеся люди, облепляют своим вниманием и любопытством; крутятся, крутятся в его ауре, успока^иваются лишь тогда, когда найдут способ осадить, притушить вырвавшуюся личность молвой или действием.
     Почему открытое полезное ископаемое ценят, радуются прибыли от него, а родившемуся таланту человека не радуются? Попользуйтесь! Испей^те, обогатитесь! В развитых странах считают престижным признать талант н это как бы приобщиться к нему. Есть и искренние поклонники, знают, что появившийся источник полезен для здоровья души. У нас и для здоровья не берут.
     Когда-то я, еще начинающая актриса, снималась на Алма-Атинской студии в фильме "Шторм". Снимал его Владимир Борисович Фейнберг, худень^кий прокуренный старик. Жил он на студии в отведенной ему комнате. В ней - тахта и гора книг. Был он одинок, много курил. А мы липли к нему, будто он медом был обмазан: не успев умыться и поесть после съемки, мчались к Владимиру Борисовичу. Это было интереснейшее времяпреп^ровождение: он рассказывал нам о прежней жизни, о своих давних друзь^ях. К примеру, о Сергее Есенине.
     Наш режиссер был когда-то в "свите" известного поэта и находился возле него до последнего вечера, вернее, ночи. Гибель Есенина, говорил Владимир Борисович, ясно и логично свершилась по закону жизни. Он попал в капкан под названием "алкоголь вульгарис". Тут слились гениаль^ность и доступность. Каждый, кому не лень, протягивал пальцы к золотым кудрям, бил свойски по плечу. В последнее время Есенин беспрестанно кричал свои стихи; роняя голову на стол, вздремнув, снова орал во всю мощь. Стали избегать его, не садиться за один с ним стол. Человек пошел в расход.
     У Ильи Эренбурга в книге "Люди, годы, жизнь" рассказывается, как перед гибелью Есенин лихорадочно метался меж Ленинградом и Москвой и как они ночью сидели в сквере на лавочке, а Есенин сказал: "Какое прекрасное слово "покойник"! Покой... Как это хорошо - покой, покойник..."
     Типичное разрушение нервной системы от роковой болезни. Да и не поклонники ли считали своим долгом угощать, подливать, услаждать своего кумира?
     В мое время Сергей Гурзо, исполнивший роль Сергея Тюленина в фильме "Молодая гвардия", быстро стал всенародным любимцем. Когда он снимался в фильмах и жил по гостиницам разных городов, ему приходилось есть в буфетах, ресторанах. Неистовые поклонники протягивали и протягивали рюмочки, он морщился, надеялся, что завтра заживет по-другому. Но завтра вновь прибывшие почитатели восхищались им и подносили рюмку.
     В конце своей короткой жизни Гурзо ходил между ресторанными столиками и ждал угощения...
     А уж о Есенине и говорить нечего. Он втянул в себя всех и вся. Тут тебе и кагэбэшники, и завистливые литераторы.
     Владимир Борисович был рядом с ним в последние дни: "Он должен был с собой что-то сделать... Он был уже невыносим ни для себя, ни для ок^ружающих". В горячке повесился, прекратив свои мучения. Поэт был слаб физически. Веревка оборвалась, упал виском к батарее... Накройте простыней, исполните христианский долг: помолитесь, поплачьте о потере Ге^ния для России. Нет! Копошня, "изыскания"...
     До сих пор пыхтит на экране телевидения бригада по дознанию причин гибели Есенина. В который раз с придыханием что-то мерят сантиметром, смотрят на потолок, и, как обычно, передача заканчивается посмертной фотографией лежащего на кровати Есенина с вмятиной на лбу. Они, изыскатели, сопят, возятся - и который год ни с места!..
     Сергей Есенин заболел неизлечимой болезнью и от нее умер. Рассмот^рите его новый памятник, перечитайте его стихи, возгордитесь отечест^венным Гением...
     А тот писатель, который сообщил нам, что в составе советской деле^гации направляется в ЮНЕСКО, чтобы в конце концов отмести всякие сом^нения по поводу того, кто истинный автор "Тихого Дона"? Помните, как вы вернулись и мы окружили вас, чтоб рассмотреть чудо-документ? Заклю^чение ЮНЕСКО: считать Михаила Шолохова автором "Тихого Дона", автором шедевра. Да, шедевр неоспорим, как небо, солнце и земля.
     Чего ж вы, дорогой писатель, все молчком да молчком? Показали бы документ по первой программе телевидения, опубликовали бы его в газе^тах. Наверное, в Союзе писателей "обмолвились", но писатели "порадова^лись" молча, без понту и шумихи...
     Сейчас живет и здравствует идол, чудо, гений - Майкл Джексон. Коро^ли мира ежегодно вручают почетный приз, считая его актером Эры. Бедный мальчик, сколько он претерпел, чтоб воздействие своего таланта расп^ространить на всю Землю!
     
     Завистливые пустозвоны знай себе твердят: пластические операции, высветление кожи, пересадка носа...
     Посетил долгожданный гость поклонников нашей страны - пошло, поеха^ло: "Шея накрашена губной помадой, лицо закрывает, старый мальчик..." Он всегда шел к вам, дарил себя вам, оттого и терпел всевозможные ма^нипуляции над собой, чтоб стать международным образом. Измеримы ли его труд, поиски, отдача? Он живет, сгорая. А "изыскатели" не дремлют - им подавай клюковки. Мучаются, сучат ножками, облачаются в одежды знато^ков... Лишь бы хоть как-то быть с ним. Но с ним не будешь - гений не^доступен, и по плечу ему только души людей. Никогда он не будет близок к поднаторевшим в бульварном стиле, к пошлой суете.
     Вдохновение не поддается описанию, да и не надо...