П Р И Л О Ж Е Н И Е
     
     * * *
     
     Ю. Киму
     Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик, едва твой гимн пространство огласит? Прислушаться - он от скорби излечит, а вслушаться - из мертвых воскресит...
     Какой струны касаешься прекрасной, что тотчас за тобой вступает хор, таинственный, возвышенный и страстный твоих зеленых братьев и сестер?
     Какое чудо обещает скоро слететь на нашу землю с высоты, что так легко в сопровожденьи хора так звонко исповедуешься ты?
     Ты тоже из когорты стихотворной, из нашего бессмертного полка. Кричи и плачь, авось твой труд упорный потомки не оценят свысока.
     Поэту настоящему спасибо, руке его, безумию его и голосу, когда взлетев до хрипа, он неба достигает своего.
     (пластинка, 1986)
     
     * * *
     
     Как наш двор ни обижали, он в классической поре. С ним теперь уже не справиться, хоть он и безоружен. А там Володя во дворе, а его струны в серебре, а его пальцы золотые, голос его нужен.
     Как с гитарой ни боролись - распалялся струнный звон, как вино стихов ни портили - все крепче становилось. А кто сначала вышел вон, а кто потом украл вагон - все теперь перемешалось, все объединилось.  Может, кто и нынче снова хрипоте его не рад. Может, кто намеревается подлить в стихи елея. А ведь и песни не горят, они в воздухе парят. Чем им делают больнее, тем они сильнее.
     Что ж печалиться напрасно: нынче слезы лей - не лей, но запомним хорошенечко и повод и причину. Ведь мы воспели королей от Таганки до Филей. Пусть они теперь поэту воздают по чину.
     (пластинка, 1986)
     
     ПРИМЕТА
     
     Если ворон в вышине, дело, стало быть, к войне. Если дать ему кружить, если дать ему кружить, значит, всем на фронт иттить.
     Чтобы не было войны, надо ворона убить. Чтобы ворона убить, чтобы ворона убить, надо ружья зарядить.
     Ах, как станем заряжать, всем захочется стрелять. А уж как стрельба пойдет, а уж как стрельба пойдет - пуля дырочку найдет.
     Ей не жалко никого, ей попасть бы хоть в кого: хоть в чужого, хоть в свово, лишь бы всех до одного. Во и боле ничего!
     Во и боле ничего, во и боле никого, во и боле никого, кроме ворона того - стрельнуть некому в него.
     (пластинка, 1986)
     
     
     
     
     * * *
     
     Антон Палыч Чехов однажды заметил, что умный любит учиться, а дурак - учить. Скольких дураков в своей жизни я встретил - мне давно пора уже орден получить.
     Дураки обожают собираться в стаю. Впереди их главный во всей красе. В детстве я верил, что однажды встану, а дураков нету - улетели все.
     Ах, детские сны мои - какая ошибка, в каких облаках я по глупости витал. У природы на устах коварная улыбка... Видимо, чего-то я не рассчитал.
     А умный в одиночестве гуляет кругами, он ценит одиночество превыше всего. И его так просто взять голыми руками, скоро их повыловят всех до одного.
     Когда ж их всех повыловят - наступит эпоха, которую не выдумать и не описать... С умным - хлопотно, с дураком - плохо. Нужно что-то среднее. Да где ж его взять?
     Дураком быть выгодно, да очень не хочется, умным - очень хочется, да кончится битьем... У природы на устах коварные пророчества. Но, может быть, когда-нибудь к среднему придем.
     (пластинка, 1986)
     
     
     * * *
     
     Песенка короткая, как жизнь сама, где-то в дороге услышанная, у нее пронзительные слова, а мелодия почти что возвышенная.
     Она возникает с рассветом вдруг, медлить и врать не обученная. Она как надежда из первых рук, в дар от природы полученная.
     От двери к дверям, из окна в окно вслед за тобой она тянется. Все пройдет, чему суждено, только она останется.
     Песенка короткая, как жизнь сама, где-то в дороге услышанная, у нее пронзительные слова, а мелодия почти что возвышенная.
     (пластинка, 1986)
     
     
     
     
     * * *
     
     Солнышко сияет, музыка играет. Отчего ж так сердце замирает?.. Там за поворотом, недурен собою, полк гусар стоит перед толпою.
     Барышни краснеют, танцы предвкушают, кто кому достанется, решают.
     Но полковник главный на гнедой кобыле говорит: "Да что ж вы все забыли: танцы были в среду, нынче воскресенье, с четверга - война. И нет спасенья.
     А на поле брани смерть гуляет всюду. Может, не вернемся - врать не буду".
     Барышни не верят, в кулачки смеются, невдомек, что вправду расстаются: "Вы, мол, повоюйте, если вам охота, да не опоздайте из похода".
     Солнышко сияет, музыка играет. Отчего ж так сердце замирает?..
     (пластинка, 1986)
     
     * * *
     
     В день рождения подарок приподнес я сам себе. Сын потом возьмет - озвучит и сыграет на трубе. Сочинилось как-то так, само собою, что-то среднее меж песней и судьбою.
     Я сижу перед камином, нарисованным в углу. Старый пудель растянулся под ногами на полу. Пусть труба, сынок, мелодию сыграет. Что из сердца вышло - быстро не сгорает.
     Мы плывем ночной Москвою между небом и землей. Кто-то балуется рядом черным пеплом и золой. Лишь бы только в суете не заигрался. Или зря нам этот век, сынок, достался?
     Что ж, играй, мой сын кудрявый, ту мелодию в ночи. Пусть ее подхватят следом и другие трубачи. Нам не стоит этой темени бояться, но счастливыми не будем притворяться.
     (пластинка, 1986)
     
     
     
     
     ПЕСЕНКА О МОЛОДОМ ГУСАРЕ
     
     Грозной битвы пылают пожары, и пора уж коней под седло... Изготовились к схватке гусары - их счастливое время пришло. Впереди командир, на нем новый мундир, а за ним эскадрон после зимних квартир.
     А молодой гусар, в Наталию влюбленный, он все стоит пред ней коленопреклоненный.
     Все погибли в бою. Флаг приспущен. И земные дела не для них. И летят они в райские кущи на конях на крылатых своих: впереди командир, на нем рваный мундир, следом юный гусар покидает сей мир.
     Но чудится ему, что он опять влюбленный, опять стоит пред ней коленопреклоненный.
     Вот иные столетья настали, и несчетно воды утекло. И давно уже нет той Натальи, и в музее пылится седло. Позабыт командир - дам уездных кумир. Жаждет новых потех просвещенный наш мир.
     А юный тот гусар, в Наталию влюбленный, опять стоит пред ней коленопреклоненный.
     
     (пластинка, 1986) 
     
     
     * * *
     
     Все глуше музыка души, все звонче музыка атаки. Но ты об этом не спеши, не обмануться бы во мраке: что звонче музыка атаки, что глуше музыка души.
     Чем громче музыка атаки, тем слаще мед огней домашних. И это было только так в моих скитаниях вчерашних: тем слаще мед огней домашних, чем громче музыка атак.
     Из глубины ушедших лет еще вернее, чем когда-то: чем громче музыка побед, тем горше каждая утрата. Еще вернее, чем когда-то, из глубины ушедших лет.
     И это все у нас в крови, хоть этому не обучались: чем чище музыка любви, тем громче музыка печали. Чем громче музыка печали, тем выше музыка любви.
     (пластинка, 1986)
     
     * * *
     
     Официант Антон Андрианович ненавидит всякую снедь. Официант Антон Андрианович ненавидит посуды звон. Все равно ему - оловянная, серебряная, золотая... И несдержанность постояльцев оборачивается злом - И тускнеет шевелюра его завитая.
     Шеф-повар Антон Митрофанович ненавидит всякую снедь: ему бы селедки да хлеба кусочек. А супруга пророчит мужу голодную смерть и готовит ему повкуснее - а он не хочет. Она идет к нему с блюдами, как на свидание, но пончики портятся, прокисает рагу и лежат нетронутыми караси в сметане, как французские гренадеры в подмосковном снегу.  Полковник Антон Севастьянович ненавидит шаг строевой: человеку нужна раскованная походка. Но он марширует, пока над его головой клубится такая рискованная погодка.
     Я, нижеподписавшийся, ненавижу слова, слова, которым не боязно в речах поизноситься, слова, от которых кружится говорящего голова, слова, которые любят со звоном произноситься. Они себя кулачками ударяют в свинцовую грудь, выкрикиваются, выпеваются трубно... Слова, которым так хочется меня обмануть, хотя меня давно обмануть уже трудно.
     (концерт, 1985)
     
     * * *
     
     После дождичка небеса просторны, голубей вода, зеленее медь. В городском саду флейты да валторны. Капельмейстеру хочется взлететь.
     Ах, как помнятся прежние оркестры, не военные, а из мирных лет. Расплескалася в улочках окрестных та мелодия - а поющих нет.
     С нами женщины - все они красивы - и черемуха - вся она в цвету. Может, жребий нам выпадет счастливый: снова встретимся в городском саду.
     Но из прошлого, из былой печали, как ни сетую, как там ни молю, проливается черными ручьями эта музыка прямо в кровь мою.
     (концерт, 1985)
     
     * * *
     
     Из жизни прекрасной, но странной, и короткой, как росчерк пера, над дымящейся свежею раной призадуматься, право, пора...  Призадуматься и присмотреться, поразмыслить, покуда живой, что там кроется в сумерках сердца, в самой черной его кладовой.
     Пусть твердят, что дела твои плохи, но пора научиться, пора, не вымаливать жалкие крохи милосердия, правды, добра.
     И пред ликом суровой эпохи, что по-своему тоже права, не выжуливать жалкие крохи, а творить, засучив рукава.
     (концерт, 1985)
     
     * * *
     
     Что-то дождичек удач падает нечасто, впрочем, жизнью и такой стоит дорожить. Скоро все мои друзья выбьются в начальство, и, наверно, мне тогда станет легче жить.
     Робость давнюю свою я тогда осилю. Как пойдут мои дела, можно не гадать. Зайду к Юре в кабинет, загляну к Фазилю, и на сердце у меня будет благодать.
     
     Зайду к Белле в кабинет, скажу:
     "Здравствуй, Белла!" Скажу: "Дело у меня. Помоги решить". Она скажет: "Ерунда. Разве это дело?" И, конечно, сразу мне станет легче жить.
     
     Часто снятся по ночам кабинеты эти, не сегодняшние - нет, завтрашние - да. Самовары на столе, дама на портрете... Вообщем, стыдно по пути не зайти туда.
     Города моей страны все в леса одеты. Звук пилы и топора трудно заглушить. Может, это для друзей строят кабинеты. Вот построят, и тогда станет легче жить.
     (концерт, 1985)