КАК Я СИДЕЛ В КРЕСЛЕ ЦАРЯ            Век восемнадцатый.      Актеры играют прямо на траве. Я - Павел Первый,      тот, который сидит России во главе.            И полонезу я внимаю, и головою в такт верчу, по-царски руку поднимаю, но вот что крикнуть я хочу:            "Срывайте тесные наряды! Презренье хрупким каблукам... Я отменяю все парады... Чешите все по кабакам... Напейтесь все,      переженитесь кто с кем желает,      кто нашел... А ну, вельможи, оглянитесь! А ну-ка денежки на стол!.."            И золотую шпагу нервно готовлюсь выхватить, грозя... Но нет, нельзя.      Я ж Павел Первый. Мне бунт устраивать нельзя.            И снова полонеза звуки. И снова крикнуть я хочу: "Ребята,      навострите руки, вам это дело по плечу: смахнем царя... Такая ересь! Жандармов всех пошлем к чертям - мне самому они приелись... Я поведу вас сам...      Я сам..."            И золотую шпагу нервно готовлюсь выхватить, грозя... Но нет, нельзя.      Я ж - Павел Первый. Мне бунт устраивать нельзя.            И снова полонеза звуки. Мгновение - и закричу: "За вашу боль, за ваши муки собой пожертвовать хочу! Не бойтесь,      судей не жалейте, иначе -      всем по фонарю. Я зрю сквозь целое столетье... Я знаю, ч т о я говорю!". И золотую шпагу нервно готовлюсь выхватить, грозя... Да мне ж нельзя.      Я - Павел Первый. Мне бунтовать никак нельзя.            1962                  ЛЕНИНГРАДСКАЯ МУЗЫКА            Пока еще звезды последние не отгорели, вы встаньте, вы встаньте с постели,      сойдите к дворам, туда, где - дрова, где пестреют мазки      акварели... И звонкая скрипка Растрелли      послышится вам.            Неправда, неправда, все - враки, что будто бы старят старанья и годы! Едва вы очутитесь тут, как в колокола      купола золотые ударят, колонны      горластые трубы свои задерут.            Веселую полночь люби - да на утро надейся... Когда ни грехов и ни горестей не отмолить, качаясь, игла опрокинется с Адмиралтейства и в сердце ударит, чтоб старую кровь отворить.            О вовсе не ради парада, не ради награды, а просто для нас, выходящих с зарей из ворот, гремят барабаны гранита,      кларнеты ограды свистят менуэты...      И улица Росси поет!            1962                                    * * *            Оле            Я никогда не витал, не витал в облаках, в которых я не витал, и никогда не видал, не видал городов, которых я не видал. И никогда не лепил, не лепил кувшин, который я не лепил, и никогда не любил, не любил женщин, которых я не любил... Так что же я смею?      И что я могу? Неужто лишь то, чего не могу? И неужели я не добегу до дома, к которому я не бегу? И неужели не полюблю женщин, которых не полюблю? И неужели не разрублю узел, который не разрублю, узел, который не развяжу, в слове, которого я не скажу, в песне, которую я не сложу, в деле, которому не послужу... в пуле, которую не заслужу?..            1962                  ДВА ВЕЛИКИХ СЛОВА            Не пугайся слова "кровь" - кровь, она всегда прекрасна, кровь ярка, красна и страстна, "кровь" рифмуется с "любовь".            Этой рифмы древний лад! Разве ты не клялся ею, самой малостью своею, чем богат и не богат?            Жар ее неотвратим... Разве ею ты не клялся в миг, когда один остался с вражьей пулей на один?            И когда упал в бою, эти два великих слова, словно красный лебедь,      снова прокричали песнь твою. И когда пропал в краю вечных зим,      песчинка словно, эти два великих слова прокричали песнь твою.            Мир качнулся.      Но опять в стуже, пламени и бездне эти две великих песни так слились, что не разнять.            И не верь ты докторам, что для улучшенья крови килограмм сырой моркови нужно кушать по утрам.            1962                  НОЧНОЙ РАЗГОВОР            - Мой конь притомился.      Стоптались мои башмаки. Куда же мне ехать?      Скажите мне, будьте добры. - Вдоль Красной реки, моя радость,      вдоль Красной реки, до Синей горы, моя радость,      до Синей горы.            - А как мне проехать туда?      Притомился мой конь. Скажите пожалуйста,      как мне проехать туда? - На ясный огонь, моя радость,      на ясный огонь, езжай на огонь, моя радость,      найдешь без труда.            - А где ж этот ясный огонь?      Почему не горит? Сто лет подпираю я небо ночное плечом... - Фонарщик был должен зажечь,      да, наверное, спит, фонарщик-то спит, моя радость...      А я ни при чем.            И снова он едет один      без дороги      во тьму. Куда же он едет,      ведь ночь подступила к глазам!.. - Ты что потерял, моя радость? -      кричу я ему. И он отвечает:      - Ах, если б я знал это сам...            1962                  КАРАВАЙ            Вы видели, щиток приоткрывая, в задумчивой и душной глубине прищуренные глазки каравая, когда он сам с собой наедине? Когда очнуться не хватает мочи, когда румяный край - под цвет зари, о чем он думает?      О чем бормочет, ленивые глотая пузыри? А в нем живут сгоревшие поленья, старанья мастериц и мастеров. Он, как последнее стихотворенье, и добр, и откровенен, и суров. И задыхается на белом блюде от радости рожденья своего... И кланяются караваю люди и ломтики уносят от него.            1962                  ГЛАВНАЯ ПЕСЕНКА            Наверное, самую лучшую на этой земной стороне хожу я и песенку слушаю - она шевельнулась во мне.            Она еще очень неспетая. Она зелена как трава. Но чудится музыка светлая, и строго ложатся слова.            Сквозь время, что мною не пройдено, сквозь смех наш короткий и плач я слышу: выводит мелодию какой-то грядущий трубач.            Легко, необычно и весело кружит над скрещеньем дорог та самая главная песенка, которую спеть я не смог.            1962                                    СТИХИ БЕЗ НАЗВАНИЯ            Оле            1            Вся земля, вся планета - сплошное "туда". Как струна,      дорога звонка и туга. Все, куда бы ни ехали, только - туда, и никто не сюда. Все - туда и туда. Остаюсь я один. Вот так. Остаюсь. Но смеюсь (я признаться боюсь, что боюсь). Сам себя осуждаю, корю.      И курю. Вдруг какая-то женщина (сердце горит)... - Вы куда?! - удивленно я ей говорю. - Я сюда... - так влюбленно она говорит. "Сумасшедшая! - думаю. - Вот ерунда... Как же можно "сюда", когда нужно - "туда"?!"            2            Строгая женщина в строгих очках      мне рассказывает о сверчках,      о том, как они свои скрипки      на протянутых носят руках,      о том, как они понемногу,      едва за лесами забрезжит зима,      берут свои скрипки с собою в дорогу      и являются в наши дома.            Мы берем их пальто, приглашаем к столу      и признательные расточаем улыбки,      но они очень скромно садятся в углу,      извлекают      свои допотопные скрипки,      расправляют      помятые сюртучки,      поднимают      над головами смычки,      распрямляют      свои вдохновенные усики...      что за дом,      если в нем      не пригреты сверчки      и не слышно их музыки!..            Строгая женщина щурится из-под очков,      по столу громоздит угощенье...      Вот и я приглашаю заезжих сверчков      за приличное вознагражденье.      Я помятые им вручаю рубли,      их рассаживаю      по чину и званию,      и играют они вечный вальс      по названию:      "Может быть, наконец,      повезет мне в любви..."                  3            Я люблю эту женщину. Очень люблю. Керамический конь увезет нас постранствовать, будет нас на ухабах трясти и подбрасывать... Я в Тарусе ей кружев старинных куплю.            Между прочим, Таруса стоит над Окой. Там торгуют в базарные дни земляникою, не клубникою, а земляникою, дикою... Вы, конечно, еще не встречали такой.            Эту женщину я от тревог излечу и себя отучу от сомнений и слабости, и совсем не за радости и не за сладости я награду потом от нее получу.            Между прочим, земля околдует меня и ее и окружит людьми и деревьями, и, наверно, уже за десятой деревнею с этой женщиной мы потеряем коня.            Ах, как гладок и холоден был этот конь! Позабудь про него. И, как зернышко - в борозду, ты подкинь-ка, смеясь, августовского хворосту своей белой пригоршней в красный огонь.            Что ж касается славы, любви и наград... Где-то ходит, наверное, конь керамический со своею улыбочкой иронической... А в костре настоящие сосны горят!            4            Вокзал прощанье нам прокличет, и свет зеленый расцветет, и так легко до неприличья шлагбаум руки разведет.            Не буду я кричать и клясться, в лицо заглядывать судьбе... Но дни и версты будут красться вдоль окон поезда,      к тебе. И лес, и горизонт далекий, и жизнь, как паровозный дым, все - лишь к тебе, как те дороги, которые      когда-то      в Рим.            1962