Леонид Пантелеев
     
     МАРИНКА
     
     
     С Маринкой мы познакомились незадолго до войны на пара-шой лестнице. Я открывал французским ключом дверь, а она в это время, возвращаясь с прогулки, проходила мимо вся раскрасневшаяся, утомленная и разгоряченная игрой. Куклу свою она тащила за руку, -и кукла ее, безжизненно повиснув, также выражала крайнюю степень усталости и утомления.
     Я поклонился и сказал:
     - Здравствуйте, красавица!
     Девочка посмотрела на меня, ничего не ответила, засопета и стала медленно и неуклюже пятиться по лестнице наверх, одной рукой придерживаясь за перила, а другой волоча за собой несчастную куклу. На площадке она сделала передышку, еще раз испуганно посмотрела на меня сверху вниз, облегченно вздохнула, повернулась и, стуча каблучками, побежала наверх.
     После этого я много раз видел ее из окна во дворе или на улице среди других детей. То тут, то там мелькал ее красный сарафанчик и звенел звонкий, иногда даже чеоесчур звонкий и капризный голосок.
     Она была и в самом деле очень красива: черноволосая курчавая, большеглазая, - еще немножко -и можно было бы сказать про нее: вылитая кукла. По от полного сходстса с фарс} .ровой куклой ее спасали живые паза и жчвой, неподдельгый, играющий на щеках румянец такой румянец не наведешь никакой краской, про лица, подобные этому, обычно говорят: кровь с молоком.
     Война помогла нам познакомиться ближе. Осенью, когда начались бомбежки, в моей квартире открылось что-то вроде филиала бомбоубежища. В настоящем убежище было недостаточно удобно и просторно, а я жил в первом этаже, и хотя гарантировать своим гостям полную безопасность я, конечно, не мог, площади у меня было достаточно, и вот по вечерам у меня стало собираться обширное общество - главным образом, дети с мамами, бабушками и дедушками.
     Тут мы и закрепили наше знакомство с Маринкой.
     Я узнал, что ей шесть лет, что живет она с мамой и с бабушкой, что папа ее на войне, что читать она не умеет, но зато знает наизусть много стихов, что у нее шесть кукол и один мишка, что шоколад она предпочитает другим лакомствам, а "булочки за сорок" (то есть сорокакопеечные венские булки) - простой французской...
     Правда, все это я узнал не сразу и не все о г самой Маринки, а больше от ее бабушки, которая, как и все бабушки на свете, души не чаяла в единственной внучке и делала все, чтобы избаловать ее и испортить. Однако девочка была сделана из крепкого материала и порче не поддавалась, хотя в характере ее уже сказывалось и то, что она "единственная", и то, что она проводит очень много времени со взрослыми. Застенчивость и развязность, ребенок и резонер сочетались в ней очень сложно, а иногда и комично. То она молчит, дичится, жмется к бабушке, а то вдруг наберется храбрости и затараторит так, что не остановишь. При этом даже в тех случаях, когда о"а обращалась ко мне, она смотрела на бабушку, как бы ища у нее защиты, помощи и одобрения.
     От бабушки я узнал, что Маринка ко всему прочему еще и артистка - поет и танцует.
     Я попросил ее спеть. Она отвернулась и замотала головой.
     - Ну, если не хочешь петь, может быть спляшешь?
     Нет, и плясать не хочет.
     - Ну пожалуйста, - сказал я. - Ну чего ты боишься?
     - Я не боюсь, я стесняюсь, - сказала она, посмотрев на бабушку. И так же, не глядя на меня, храбро добавила: - Я ничего не боюсь. Я только немцев боюсь.
     Я стал выяснять, с чего же это она вдруг боится немцев. Оказалось, что о немцах она имеет очень смутное представление. Немцы для нее в то время были еще чем-то вроде трубочистов или волков, которые рыщут в лесу и обижают маленьких и наивных красных шапочек.
     То, что происходит вокруг - грохот канонады за стеной, внезапный отъезд отца, исчезновение шоколада и "булочек за сорок", даже самое пребывание ночью в чужой квартире, - все это в то время еще очень плохо связывалось в ее сознании с понятием "немец". И страх был не настоящий, а тот, знакомый каждому из нас, детский страх, который вызывают в ребенке сказочные чудовища- всякие бабы-яги, вурдалаки и бармалеи...
     Я, помню, спросил у Маринки, чго бы она стала делать, если бы в комнату вдруг вошел немец.
     - Я бы его - стулом, - сказала она.
     - А если стул сломается?
     - Тогда я его зонтиком. А если зонтик сломается, я его лампой. А если лампа разобьется, я его калошей...
     Она перечислила, кажется, все вещи, которые попались ей на глаза. Это была увлекательная словесная игра, в которой немцу уделялась очень скромная и пассивная роль - мишени.
     Было это в августе или в сентябре 1941 года.
     
     
     Потом обстоятельства нас разлучили, и следующая наша встреча с Марийкой произошла уже в январе нового, 1942 года.
     Много перемен произошло за это время. Давно уже перестали собираться в моей квартире ночные гости. Да и казенные, общественные убежища тоже к этому времени опустели. Город уже давно превратился в передозуго линию фронта, смерть стала здесь явлением обычным и привычным, и все меньше находилось охотников прятаться от нее под сводами кочегарок и подвалов.
     Полярная ночь и полярная стужа стоят в ленинградских квартирах. Сквозь заколоченные фанерой окна не проникал дневной свет, но ветер и мороз оказались ловчее, они всегда находили для себя лазейки: на подонниках лежал снег, он не таял даже в те часы, когда в комнате удавалось затопить "буржуйку".
     Маринка уже два месяца лежала в постели.
     Убогая фитюлька нещадно котила, я не сразу разглядел где что. Сгорбленная старушка, в которой я с трудом узнал Маринкину бабушку, трясущимися руками схватила меня за руку, заплакала, потащила меня в угол, где на огромной кровати, под грудой одеял и одежды, теплилась маленькая Маринкина жизнь.
     - Мариночку ты посмотри, кто пришел к нам. Деточка, ты открой глазки, посмотри...
     Маринка открыла глаза, узнала меня, хотела улыбнуться, но не вышло, не хватило силенок.
     - Дядя .. - сказала она.
     Я сел у ее изголовья. Говорить я не мог. Я смотрел на ее смертельно бледное личико, на тоненькие, как ветки, ручки, лежавшие поверх одеяла, на заострившийся носик, на огромные ввалившиеся глаза и не мог поверить, что это все, что осталось от Маринки, от девочки, про которую говорили "кровь с молоком", от этой жизнерадостной, пышущей здоровьем резвушки.
     Казалось, ничего детского не осталось в чертах ее лица.
     Угрюмо смотрела она куда-то и сторону, туда, где на закоптелых, некогда голубых обоях колыхалась беспокойная тень от дымящей коптилки.
     Я принес ей подарок - жалкий и убогий гостинец: кусок конопляной дуранды, завернутый, красоты ради, в тонкую папиросную бумагу. Больно было смотреть, как просияла она, с каким жадным хрустом впились ее мышиные зубки в каменную твердь этого лошадиного лакомства.
     Воспитанная по всем правилам девочка, она даже забыла сказать мне "спасибо", только расправившись наполовину с дурандой, она вспомнила о бабушке, предложила и ей кусочек. А подобрав последние крошки и облизав бумагу, она вспомнила и обо мне - молча посмотрела на меня и холодной ручкой дотронулась до моей руки.
     - Бабушка, - сказала она. Голос у нее был хриплый, простуженный. - Бабушка, правда, как жалко, что, когда мы немножко больше кушали, я не сплясала дяде?
     Бабушка опустилась на стул, заплакала.
     - Боже мой, - сказала она. - Когда это все кончится только?..
     Тут произошло нечто неожиданное. Маринка резко повернулась, подняла голову над подушкой и со слезами в голосе закричала:
     - Ах, бабушка, замолчи... Когда это кончится?.. Вот всех немцев перебьют, тогда и кончится...
     Силенки изменили ей. Она снова упала на подушку.
     Бабушка продолжала плакать. Я помолчал и спросил:
     - А ты немцев все еще боишься, Маринка?
     - Нет, не боюсь, - сказала она.
     Пытаясь возобновить наш старый шуточный разговор, я сказал ей:
     - А что ты станешь делать, если, скажем, немец вдруг войдет в твою комнату?
     Она задумалась. Глубокие, недетские морщинки сбежались к ее переносице. Казалось, она трезво расчитывает свои силы: стула ей теперь не поднять, до лампы не дотянуться, полена во всем доме днем с огнем не найдешь.
     Наконец она ответила мне. Я не расслышал. Я только видел, как блеснули при этом ее маленькие крепкие зубки.
     - Что? - переспросил я.
     - Я его укушу, - сказала Маринка. И зубы ее еще раз блеснули, и сказано это было так, что, честное слово, я не позавидовал бы немцу, который отважился бы войти в эту холодную и закоптевшую, как вигвам, комнату.
     Я погладил Маринкину руку и сказал:
     - Он не придет, Маринка...
     Много могил мы вырубили за эту зиму в промерзшей ленинградской земле. Многих и многих недосчитались мы по весне.
     А Маринка выжила.
     Я видел ее весной 1942 года. Во дворе на солнышке играла она с подругами. Это была очень скромная, тихая и благопристойная игра. И это были еще не дети, а детские тени. Но уже чуть-чуть румянились их бледные личики, и некоторые из них уже прыгали на одной ножке, а это очень трудно - держаться на одной ноге, - тот, кто пережил ленинградскую зиму, поймет и оценит это.
     Увидев меня, Маринка бросилась мне навстречу.
     - Дядя, - сказала она, обнимая меня. -Какой вы седой, какой вы старый...
     Мы поговорили с ней, поделились последними новостями. Оба мы по-настоящему радовались, что видим друг друга - какими ни на есть - худыми и бледными, но живыми. Ведь не всякому выпала эта радость.
     Когда мы уже простились, Маринка снова окликнула меня.
     - Дядя, - сказала она, смущенно улыбаясь, - знаете что, хотите, я вам спляшу?
     - Ого! - сказал я. - Ты уже можешь плясать?
     - Да! Немножко могу. Но только не здесь. Пойдемте- знаете куда? - на задний двор, около помойки...
     - Нет, Мариночка, не надо, - сказал я. - Побереги силенки - они тебе еще пригодятся. А спляшешь ты мне знаешь когда? Когда мы доживем с тобой до победы, когда разобьем немцев.
     - А это скоро?
     Я сказал:
     - Да, скоро.
     И, сказав это, я почувствовал, что беру на себя очень большое обязательство. Это была уже не игра - это была присяга.
     
     
     70302 380302ПЗОО-063 М171 (031-79
     
     Алексей Иванович Пантелеев
     ЗЕЛЕНЫЕ БЕРЕТЫ. Рассказы
     
     Редактор С. МОЛЕВА
     Xудожник Л. СЕЛИЗАРОВ
     Художеотвенный редактор А. ГАСНИКОВ
     Технический редактор Л. НИКИТИНА
     Корректор Л. БЕРЕНДЮКОВА
     
     ИВ № 1045
     
     Сдано в набор 26.10.72- Подписано к печати 12.02.72. Печать высокая. Усл. печ. л. 10,85. Уч.-изд. л. 10.63. Тир.-.ж 200000 экз. Заказ № 834.
     Цена 45 коп.
     
     Ордена Трудового Красного Знамени Лениздат, 191023. Ленинград. Фонтанка.
     59. Ордена Трудового Красного Знамени типография им. Володарского.
     191023, Ленинград, Фонтанка, 57,
     
     
     OCR Pirat