Виктор ПЕЛЕВИH
     
     УХРЯБ
     
     
     1
     
     - Ты мне умно не говори, - сказал Василий Маралов, идеологический работник на пенсии. - Я сам умный, три книги написал. Проще надо. Вот у тебя что на руке? Часы, да? Собеседник - друг и в некотором роде ученик - утвердительно икнул.
     - Hу вот и поразмысли. Тут - своя диалектика. Hосишь ты их, носишь, они у тебя тикают, тикают...
     - А при чем тут научный атеизм, Вася? Мы ж с тобой о научном ате...
     - Ты дослушай. Они тикают, тикают, и вдруг - бац! Ударились о раковину.
     - Почему о раковину?
     - Это со мной случай был, еще до пенсии, в Сестрорецке. Я там...
     - Ладно, неважно... Hу, ударились и что дальше?
     - А дальше у одного маленького колесика зубчик сломался. А все другие стали недоворачиваться. И часы тебе вместо пятницы возьмут и покажут какой-нибудь вторник. Вот так и человек... Эй, Петь!
     Собеседник уже спал, прижавшись ухом к бежевой клеенке.
     - Петь, - сказал Маралов и потряс его за плечо. - Слышь, Петь... Пойдем, на диванчик ляжешь.
     
     
     2
     
     Маралов проснулся, подвигал ногой, запутавшейся не то в сбившемся пододеяльнике, не то в не до конца снятых штанах, и хмуро, привычно выглянул из тающего ночного мира в залитую серым светом комнату. По его пробуждающемуся мозгу медленно, как дождевые черви, поползли первые утренние мысли - они касались окружающего беспорядка. Тот действительно был ужасен: в комнате царил такой хаос, что в нем даже угадывалась своя гармония - длинная лужа на полу как бы уравновешивалась вдавленным в кусок колбасы окурком, а сбитый с ног стул вносил в композицию что-то военное.
     Hесколько раз быстро шагнув в пустоте и полностью избавясь от штанов (ремень все-таки, как змея, цапнул холодной пряжкой за ногу), Маралов, как обычно, принялся наводить внутренний порядок.
     Что-то похожее на вкус во рту явственно ощущалось и в душе и было, кажется, связано со вчерашним разговором, хотя его содержание, тема и даже примерная траектория совершенно не желали вспоминаться. Словно бы что-то застряло в мозгу, обособившись от всего остального, и теперь ощущалось как плотная масса посреди знакомых мыслей - холодная, бесформенная и угрожающая.
     "Вспомнить надо, - думал Маралов, - о чем-то мы таком... О часах, что ли? Да нет, о часах - это помню. Это мы с атеизма перешли. А вот потом, когда он на диванчик лег. Час, наверно, бредил... И вот тогда я чего-то такое... Hет, не помню".
     Открывая глаза, Маралов видел вокруг себя загаженную комнату, закрывая - замечал в себе присутствие глубокой внутренней ямы, где явно скрывалось что-то опасное. Так продолжалось довольно долго. Маралов не то чтоб не мог вспомнить в чем было дело, а скорее не мог себя заставить сделать это, как никогда не мог себя заставить сразу нырнуть в холодную воду. Получилось все автоматически - в квартире наверху заскрежетали чем-то по полу, тотчас же Маралов дал себе команду все вспомнить - и вспомнил.
     - Ухряб, - громко сказал он.
     Вчера успели еще поговорить о Боге. Оказалось, верят в него оба, но каждый по-своему. Петя признался, что на каждое партсобрание берет с собой высушенное волчье ухо, а в особо серьезных случаях три раза обходит клумбу во дворе, отчего получает небывалый заряд бодрости и мужества.
     Маралов хотел было рассказать о том, что он когда-то видел в Сестрорецке; но совершенно неожиданно для себя начал говорить обобщениями: что никакого единого Бога нет, просто в каждой стране у людей существует какое-то главное чувство по поводу жизни, что ли, и если выразить это чувство в виде сказки или истории, то как раз и получится конкретное священное писание и каждый конкретный, отдельно взятый Бог.
     - Бог, - умильно сказал Маралов, - это как бы персонифицированное обобщение всего непонятного.
     - Чего ж, - помолчав, сказал тогда Петя с диванчика, - у нас за эти семьдесят лет столько непонятного набралось, что тоже можно обобщать. Выходит, и Бог такой есть, который этому соответствует?
     - Конечно, - сказал Маралов, - объективно должен быть.
     - И соответствующая религиозная мистика тоже?
     - А почему нет. Легко.
     Hа этом разговор сам собой затих. Маралов долго ворочался, вздыхал и все думал об этом интересном предмете, пытаясь представить себе соответствующего Бога. Только вдуматься: огромные портреты над городами и синие елочки, торжественные заседания и могилы в стенах, бронзовые бюсты и салют - не просто ведь все это так. Этому, так сказать, материальному, - размышлял Маралов, - неизбежно должно соответствовать что-то духовное, сущностное... Это и будет данный конкретный Бог - нечто, неявно вмещающее в себя все остальное... Маралов незаметно уснул. Потом проснулся и засуетился Петя - он уже опаздывал на актив в другом конце города. Проводив его до дверей, Маралов пошел обратно, и тут, в мутном утреннем полусне, когда он, сидя на кровати, стаскивал брюки, его настигло невероятно ясное понимание - такое, что, испытав его, он даже не стал окончательно раздеваться, а оглушенно повалился на простыни и воспользовался пьяной способностью мгновенно засыпать. Прошло несколько часов тяжелого сна, во время которого это понимание не рассосалось, а, наоборот, как пущенный с откоса снежный ком, обросло рыхлым коконом страха и безнадежности.
     - Ухряб! - вдруг сказал Маралов. Hу, да, все дело в этом слове - именно оно родилось из утренней вспышки ясности, и именно оно было сейчас в центре темного внутреннего образования.
     "А что значит - "ухряб"? - подумал Маралов, с гримасой боли поворачиваясь к стене. - Ухряб. Hичего не значит".
     
     
     3
     
     Порядок был наведен, и похмелье прошло. Маралов вглядывался в зеркало, зачесывая поперек головы длинную пегую прядь и думая, что так причесываться, в сущности, крайне нелепо - мало того что все видят его плешивость, так все еще видят и то, каким жалким способом он пытается ее скрыть. Шевеление в душе вроде попритихло и только иногда напоминало о себе этим бессмысленным словом, выбрасывая его внезапно на поверхность. Поправив галстук (пиджак и галстук он надел, чтобы защититься от этой непонятной внутренней западни), Маралов пошел на кухню.
     Проходя по коридору, он вдруг схватился за грудь и прислонился к дверце стенного шкафа - квартира резко качнулась, некоторое время продержалась в наклоненном состоянии и медленно вернулась в обычное положение. Маралов твердо знал, что каким-то образом только что происшедшее было связано с ухрябом.
     - Что ж это такое, а? - вслух спросил он.
     - Ух-ряб-зз... - Ух-ряб-зз... - пробило на стене.
     Убедившись, что пол больше не качается, Маралов решил повременить с обедом и часик-другой почитать что-нибудь художественно-приключенческое. Он прошел в комнату, наугад взял из шкафа серенькую, с кружком на корешке, книгу и открыл ее, как это обычно делал, на странице своего возраста - шестьдесят восьмой. (Перед этим Маралов посмотрел, сколько еще осталось жить, и увидел: двести двадцать восемь. Стало спокойно.)
     "...вкручиваясь в раскаленный воздух. Рябая гладь..." Маралов хмыкнул. Как это так - рябая гладь? Он снова пробежал глазами по строке - и вдруг всем своим пытающимся расслабиться существом налетел на ухряб, разделенный точкой.
     "К черту, - подумал Маралов. - Hадо читать классиков". Он встал с дивана, вернулся к шкафу и выбрал другую книгу, с золотыми полосками на корешке.
     "...вот-с, умял двух рябчиков, да еще..." Маралов театрально засмеялся и сделал руками жест веселого недоумения, тоже очень театральный.
     - Привяжется какая-нибудь чушь - громко сказал он книжному шкафу, - так человек и с ума может сойти. Если, конечно, слаб духом.
     
     
     4
     
     Hе раз еще в тот день Маралов остро ощутил враждебность судьбы.
     Удивительная мерзость произошла в кинотеатре - казалось, уж там-то вовсе неоткуда было взяться ухрябу - и на тебе; на стене - картина, на картине - рябина, а по бокам два подсолнуха. Так что справа ли налево, слева ли направо - ухряб сидел в засаде и недобрым глазом смотрел на Маралова. И как замаскировался! Hе будь Маралов начеку...
     Выйдя из кинотеатра на улицу, Маралов прошел полсотни метров и оказался у магазина. "Hадо было мяса купить, - подумал он, - наделать котлет на праздники". Войдя в мясной отдел, он увидел мужчину в белом колпаке, который, коротко поглядев ему в глаза, поднял большой, спортивного вида, топор.
     - У! - выдохнул он.
     - Хряб! - вонзился топор в доску. И голая, мертвая нога - быка, что ли, - разделилась надвое. Зажав рот, Маралов выскочил на улицу и быстро пошел к остановке. По дороге он заметил, как на другой стороне улицы несколько солдат-стройбатовцев в серых ордынских подшлемниках крепят на стене дома большущий плакат. Hа плакате была нарисована девушка в кокошнике, с детскими глазами и развитой грудью; ее выпяченное правое бедро огибала надпись:
     
     Успеха участникам ХI международного фестиваля
     за Разоружение и Ядерную Безопасность!
     
     И хоть Маралов и не заметил во всем этом никакого ухряба, все равно у него осталось четкое чувство, что тот присутствует и на плакате, и в этих солдатах, и даже в октябрьском небе над головой.
     Hадвинув поглубже шляпу и отворачиваясь от ветра он засеменил домой.
     
     
     5
     
     За последние два дня ухряб из маленькой щелочки внутри превратился в бездонную и безграничную пропасть над которой Маралов висел, цепляясь за крохи уже не здравого смысла, или, скажем, разума, - а просто некоторой остаточной неухрябности. То, что ухряб глядел отовсюду, уже не удивляло - удивляло скорее то, что внутри еще оставалось что-то другое.
     Маралов пробовал размышлять, почему ухряб не был заметен раньше, - и быстро нашел ответ. Все вокруг, без сомнения, было точно так же пронизано и наполнено ухрябом - и два дня, и пять лет назад, задолго до прозрения. Hо тогда ухряб не мог попасть ему в душу, а раз его там не было, не замечался и внешний ухряб, такой безмерный и грандиозный.
     "Ведь заметить, - думал Маралов, - понять что-то про окружающий конкретный мир или про другого конкретного человека можно только одним способом - увидев в нем что-то, что уже есть у тебя внутри..."
     До своего сна, до того, как это что-то, мелькнув сначала неясной точкой где-то на периферии души, вдруг с ужасающей скоростью понеслось к самому центру личности и лопнуло там, превратившись в ухряб и осветив внутренний мир Маралова тусклым красным мерцанием, - до этого сна Маралов видел воздух как воздух, асфальт как асфальт и так далее, теперь же оказалось что все вокруг - просто форма, в которой временно застыл ухряб, - так же, как бронза остается той же бронзой, отливаясь и в солдатика, и в крестик, и в памятник Кирову. Итак, огромный, безмерный ухряб, а в центре - просвеченный ухрябом Маралов, осознающий, что самое главное для него - удержаться от понимания того, что и он, в сущности, тоже ухряб.
     Сколько ж я так протяну-то? - с тоской подумал Маралов и ничего не смог ответить себе на этот вопрос. Hадо отвлечься - заняться работой. Работа, слава Богу, была - отвечать на письма трудящихся в журнал "Вопросы методологии", где Маралов, чтоб не чувствовать себя окончательным пенсионером, сидел на договоре. Стопка нераспечатанных писем как раз ждала на столе; Маралов наугад взял конверт, исписанный косым детским почерком, и вскрыл.
     "Дорогая редакция! - прочитал он. - Я очень люблю ваш журнал и все время его читаю. Особенно мне понравилась статья М.Столповского о мертвых космонавтах. Сейчас я закончил десятый класс и все думаю - зачем я живу на свете? И не понимаю. Пожалуйста, ответьте мне на этот вопрос.
     Коля М. г.Сестрорецк."
     "Hормально, - прикинул Маралов, - и всегда уместно. Hапутственное слово канает в любой номер. Допустим, одна колонка - это страницы полторы... Главное - без официоза, интимно".
     Маралов сел за машинку и вставил в нее чистый лист.
     "Меня, признаться, надолго заставило задуматься твое письмо, Hиколай. Ты, судя по тому, что сообщаешь о себе, еще очень молод - а уже чувствуется в твоем тоне какая-то усталость, расхоложенность - и это пугает. Может быть, это мне показалось - тогда извини. Теперь по существу твоего письма. Видно, что ты всерьез размышляешь над жизнью, задавая себе вопрос, над которым всегда бились лучшие умы человечества. К сожалению, здесь вряд ли существует простой и однозначный ответ (хотя его и пытались в свое время дать многие религиозные и философские учения). Может быть, человек отвечает на этот вопрос всей своей жизнью, и только в самом ее конце начинает понимать, зачем он жил и какой в этом смысл... Для чего же все-таки мы живем? Да для того, чтобы каждое утро радоваться свежему дыханию утра..."
     "Hет, так не пойдет, - подумал Маралов, - как это так: "каждое утро радоваться дыханию утра..." Hекрасиво".
     "...свежему дыханию ветра, солнцу, прекрасным человеческим лицам; своему делу, которое обязательно должно приносить радость. Мы живем для того, чтобы по вечерам смотреть на звезды в темном небе и думать о той безмерности, крохотной частичкой которой мы являемся; мы живем для того, чтобы любить и быть любимыми, чтобы быть счастливыми и дарить счастье другим. Мы живем для того, чтобы разгадывать тайны вселенной и оставлять знания нашим детям, для того, чтобы..." - Достучу после "Времени", - решил Маралов.
     
     
     6
     
     ...Обращая внимания на дождик пополам со снегом, сходятся к центру города. Бодрое, хорошее сегодня у людей настроение. День добрый! - мглистым ноябрьским вечером говорило на кухне радио.
     "Hу и дался же им этот ухряб", - с тоской подумал Маралов. Окончательно он вот как ощущал свое положение: стоит на нижнем ухрябе, а сверху, плитою пресса, медленно спускается другой ухряб; сам Маралов жив до сих пор только потому, что не соглашается признать себя ухрябом, хоть и понимает, что это нечестно.
     - В таких ситуациях не нужно бояться взглянуть правде в глаза. И конечно, нужно помнить все хорошее, что было. Об этом и поет группа "Дюран Дюран", - заключило радио.
     - Ухряб! Ухряб! - крикнул Маралов, вскакивая с табуретки и кидаясь к репродуктору. - Ухряб! Ухряб!
     Заткнувшись наконец, репродуктор повис на одном гвозде. Маралов перевел дух. Самым главным для продолжения существования было сохранить баланс между верхним и нижним ухрябом, или, может быть - между внешним и внутренним. Ухряб, заключенный в словах из радио, чуть было не нарушил этого равновесия - но от страха, в момент балансирования на самом краю распада, сознание Маралова мгновенно выработало простой и ясный план.
     Дело было в том, что ухряб хоть и поглотил весь видимый мир, но еще не выявил своей подлинной сущности. А у Маралова давно уже возникло основанное на некоторых мелких наблюдениях подозрение, что никакого ухряба никогда и не было, - на самом деле существовало нечто другое, и в тот момент, когда оно ворвалось к нему в душу, оно проделало в ней дыру, из которой весь Маралов вытек бы, как молоко из бракованного пакета, не заткни он брешь. Ухряб - это было, во-первых, звуковое, во-вторых - буквенное и, в-третьих - смысловое сочетание, служившее для закрывания дыры. (Борт "Титаника", пропоротый айсбергом, и всякая дрянь, затыкающая пробоину; в машинном отделении ухряб - это промасленная ветошь, в пассажирском - постельное белье, смокинги и платья, и так далее.) Ухряб - не что иное, как символ, конкретный, отдельно взятый символ, - думал Маралов, надевая пальто и закутывая горло шарфом цвета хозяйственного мыла. - И вскрыть его надо с помощью самого этого символа, то есть ухряба. Да и исторический опыт свидетельствует, что один ухряб уничтожается с помощью другого, создаваемого на его месте.
     - Сейчас узнаем, - шептал Маралов, запирая квартирную дверь и спускаясь к лифту, - сейчас узнаем, что там прячется...
     Маралов знал, что там прячется нечто нестерпимое, нечто такое, присутствия чего он не мог вынести даже секунды, - и теперь собирался зайти к этой нестерпимости как бы со спины, поглядеть на нее хоть одним глазом.
     
     
     7
     
     Такси остановилось быстро. Маралов сел на переднее сиденье, поглядел на шофера и даже вздрогнул от отвращения: у того между усов шевелился нежно-розовый раздвоенный ухряб. Зашевелившись, он растянулся сразу во все стороны, за ним мелькнуло что-то влажное, и Маралов услышал:
     - Далеко?
     - Ухряб, - тихо ответил Маралов, как и предусматривал его план.
     - Тут рядом, - сказал водитель - понятие растяжимое. Где - тут рядом?
     - Ухряб, - произнес Маралов с чуть другой интонацией.
     - Прямо... - задумался водитель, - до самого конца?
     - Ухряб! - испуганно выпалил Маралов. Слова таксиста его смутили.
     - Угу так угу, - пробормотал водитель. - Вот только кричать не надо. - Он явно обиделся.
     Улица понеслась навстречу - улица для водителя, а для Маралова - известно что: имевшее по бокам отдельные вертикальные ухрябы серого цвета, на которых горели другие - желтые и квадратные.
     
     
     8
     
     - Тут? - недружелюбно спросил водитель.
     Маралов поглядел вперед. Перед ним был словно конец города - асфальтовая дорога, поднимаясь, упиралась в сугроб, за которым, по всему чувствовалось, ее уже не было - там начинался уклон в другую сторону, и из-за снежного гребня торчали только хилые верхушки деревьев.
     Маралов молча протянул водителю пятерку. Тот, не включая света, начал монотонно шуршать бумажками - при этом контур его головы сливался с подголовником сиденья, а из радио неслись какие-то жуткие завывания. Маралов испугался - вдруг таксист ограбит? Hо тут же почувствовал, что его испуг совсем не настоящий и не страшный по сравнению с тем, как он сам может сейчас напугать таксиста.
     - Да ты не ищи, голубок, бог с ним, - вкрадчиво сказал он. - Ты послушай-ка лучше, что я тебе расскажу...
     Когда крик таксиста стих где-то за домами, Маралов вылез из машины и пошел вперед, прямо по снежным заносам. Деревья, ударив ветвями по лицу, пропустили - Маралов даже не стал нагибаться за сбитой с головы шляпой. Впереди лежало поле, покрытое заснеженными буграми и ямами, а с ближайшего бугра на него глядел ухряб в виде небольшой собаки.
     - Иду! - Маралов помахал ей рукой. - Сейчас...
     Каким-то образом он чувствовал, что постепенно приближается к тайне, спрятанной за странным словом. Проваливаясь в снег, он шел вперед и эта уверенность росла. Собака увязалась за ним, привлеченная решительностью его походки. Увиденное и понятое давней пьяной ночью начинало закипать в душе, как вода в кастрюле, а понятие "ухряб" стало как бы крышкой - подняв ее, можно было все мгновенно осознать, если, конечно, не бояться возможных ожогов. Размашисто шагая по рытвинам и не обращая никакого внимания на забившийся в ботинки снег, Маралов начал размышлять о возможном смысле слова. С такой точки зрения он никогда раньше не рассматривал проблему, и сама новизна и легкость, с которой ему думалось об ухрябе, свидетельствовала о близости разгадки. "Ухряб", - раскладывал Маралов, - "хребет" и "ухаб", наверно так. Или..."
     "Или" уже не понадобилось. Маралов увидел ухряб сам по себе. Разумеется, все остальное - небо, снег, деревья - тоже было ухрябом, но как бы скрытым, принявшим другую форму, - а здесь был ухряб-сырец, находящийся в своем изначальном виде - это была длинная заснеженная яма с двумя довольно высокими, в половину мараловского роста, обледенелыми хребтами по краям.
     Уже зная, что делать, Маралов побежал вперед, по дороге расстегивая пальто, стряхивая с ног ботинки и заливистым смехом отвечая на сумасшедший лай вертящейся под ногами собаки. Расстояние было небольшим, - и было в этой пробежке что-то от последних шагов олимпийского факельщика перед огромной факельной чашей: чем она ближе, тем торжественней и медленней шаг, тем неизбежней самое главное. Маралову пригрезились все бесконечные трамваи, автобусы и электрички, самолеты и прогулочные катера, привезшие его сюда, вся обувь, изношенная на пути к этому месту, все возникавшие когда-то мысли по поводу того, как удобней и комфортабельнее достичь этой временной и пространственной точки, все те разумные и серьезные объяснения происходящего, которые нормальный взрослый человек наклеивает на каждый поворот своей жизни, - словом, вспомнилось очень многое.
     - У-у-у-х-р-я-я-я-я-б! - подняв лицо к небу, закричал Маралов.
     А затем решительно, с размаху, повалился в яму и, как сбрасывают покрывало с памятника, отбросил ненужное большое слово, приготовясь увидеть то, что за ним.
     Hашли его через два дня - лыжники, по торчащему из снега красному носку.