Бор. ПИЛЬНЯК
     
     ЗАВОЛОЧЬЕ
     
     
     "Уже Pearl отмечает постоянно наблюдающуюся при работе с Decapoda ко^сость кривых, объясняющуюся тем, что при промерах не различается возраст экземпляров. Этим обстоятельством несомненно объясняется и пораболичес^кая регрессия. Необходимо особенно подчеркнуть, что мы наблюдаем здесь явление прогрессирующего с возрастом деформизма".
     В. В. Алпатов, "Decapoda Белого, Баренцова и Карского морей".
     
     "Полундра!" - значит по-поморски - "берегись!".
     Даль. Словарь.
     [Пустая страница]
     Посвящается О. С. Щербиновской.
     
     ...На острове Великобритания, в Лондоне был туман и часы на башнях, на углах, в офисах доходили к пяти. И в пять после бизнеса потекла из Сити человеческая волна. Великая война отсмертельствовала, из средневе^ковых закоулков Сити, где здравствовали до войны и священнодействовали в домах за датами 1547, 1494 только черные цилиндры, сюртуки и зонтики мужчин, черная толпа могильщиков, - теперь потекла пестрая толпа брезенто^вых пальто, серых шляп и женщин-тэписток, розовых шляпок, шерстяных юбок, чулок, как гусиные ноги, разноцветных зонтиков. Туман двигался вместе с толпой, туман останавливался в закоулках, где у церквей на тро^туарах калеки рисовали корабли, горы, ледники, чтобы им кинули пенни на хлеб. И через четверть часа Сити опустел, потому что толпа - или провалилась лифтами под землю и подземными дорогами ее кинуло во все концы Лондона и предместий, - или вползла на хребты слоноподобных автобусов, или водяными жучками Ройсов и Фордов юркнула в переулки туманов. Сити остался безлюдьем отсчитывать свои века. Из Битлей-хауза на Моорга^те-стрит, из дома, где за окнами были церквенка и церковный двор с пушками, отобранными с немецкого миноносца, а в нижнем этаже до сих пор от пятнадцатого века сохранилась масонская комната, - вышла девушка (или женщина?) - не английского типа, но одетая англичанкой, с кэзом и зонтом в руках, она была смуглолица, и непокорно выбивались из-под розовой шля^пки черные волосы, и непокорно - в туман - смотрели ее черные глаза; у англичанок огромные, без подъема ступни, - у нее была маленькая ножка, и оранжевого цвета чулки не делали ее ног похожими на гусиные, - но шла она, не как англичанка, ссутулясь. У Бэнка, где нельзя перейти площадь за суматохой тысячи экипажей и прорыты для пешеходов коридоры под землей, - лабиринтом подземелий она подошла к лифту подземной дороги и гос^тино-подобный лифт пропел сцеплениями проводов на восемь этажей вниз, и там к перрону из кафельной трубы, толкая перед собой ветер, примчал поезд. Разом отомкнулись двери, разом свистнули кондуктора, разом размину^лись люди, - и поезд блестящей змеей ушел в черную трубу подземелья. В вагонах - разом - лэди и джентльмены развернули вечерние выпуски газет, - и она тоже открыла газету. У Британского музея - на Бритиш-музэум-сте^шен - лифт ее выкинул на улицу, и за углом стала серая, облезшая в дож^дях, громада веков Британского музея, но музей остался не при чем. Девушка пошла в книжную лавку, где в окне выставлено письмо Диккенса, там она купила на английском языке книги об Арктических странах, о Земле Франца Иосифа, о Шпицбергене, там она задержалась недолго. И тут же рядом она зашла в другую книжную лавку - Н.С. Макаровой; там говорили по-русски, девушка заговорила по-русски; в задней комнате, на складе, на столе и на тюках книг сидели русские, один князь и он же профессор Кингс-колледжа, один актер и два писателя из Союза Социалистических Рес^публик, бывшей России; они весело говорили и пили шабли, как отрезвляю^щее; Наталья Сергеевна Макарова сказала: "Познакомьтесь, - мисс Франсис Эрмстет". Девушка и здесь была недолго, она молчала, она купила русские газеты, поклонилась, по-английски не подала руки и вышла за стеклянную дверь, в сумерки, туман и человеческую лаву. Наталья Сергеевна сказала ей вслед, когда она вышла за дверь: - "Странная девушка!.. Отец ее англичанин, мать итальянка, она родилась и жила все время в России, ее отец был наездником, она кончила в Петербурге гимназию и курсы. Она всегда молчит и она собирается обратно в Россию". А девушка долго шла пешком, вышла на Стрэнд, к Трафалгер-скверу, к Вестминстерскому аббатству, - шла мимо веков и мимо цветочных повозок на углах улиц. Темзы уже не было видно во мраке и тумане, но был час прилива, шли ощупью корабли и кричали сирены. У Чаринкросса мисс Эрмстет спустилась в андерграунд и под землей, под Темзой, поезд ее помчал на Клэпхэм-роад, в пригород, в переулки с заводскими трубами и с перебивающими друг друга, фыркающими динамо ма^стерских. Там, в переулке, на своем третьем этаже в своей комнате девушка неурочно стала читать газеты. В полночь заходил отец и сказал: - "Я все думаю, когда же напишет твой профессор? - Какие замечательные лошади были на петербургских бегах, какие лошади!.. Какие были лошади, если бы ты знала!" - В полночь она открывала решетчатое, однорамное, как во всех английских домах, окно, - рядом во дворе фыкало динамо маленькой фабрич^ки и в комнату облаком пополз коричневый туман. Она решила, что завтра город замрет в тумане, не понадобится итти в оффис, - можно было не спе^шить. Она растопила камин, переоделась на ночь, белье на ней было - по-английски - шерстяное. В халатике она ходила мыться, и долго потом лежала в кровати с книгой о Земле Франца-Иосифа, руки ее были смуглы и девически-худощавы: Земля Франца-Иосифа была в ее руках. - Где-то рядом на башне часы пробили три, и закашлял отец, не мог откашляться. - -
     
     И в этот же день на острове Новая Земля в Северном Ледовитом океане из Белушей губы должно было уйти в Европу, в Россию судно "Мурманск". Это было последнее судно, случайно зашедшая экспедиция, и новый корабль должен был притти сюда только через год, новым летом. Дни равноденствия уже проходили. Были сумерки, туман мешался с метелью, на земле лежал снег, а с моря ползли льды. Горы были за облаками. Команда на вельботах возила с берега пресную воду. Гидрографическая экспедиция шла от солнца в двенадцать часов ночи, от берегов Земли Франца-Иосифа, куда не пустили ее льды; она заходила под 79°30' сев. широты, чтобы взять там остатки экспедиции Кремнева; на Маточкином Шаре она оставила радио-станцию: через неделю она должна была в Архангельске оставить страшное одиночество льдов, тысячемильных пространств, мест, где не может жить человек, - через десять дней должна была быть Москва, революция, дело, жены, семьи; экспедиция была закончена. "Мурманск" еще утром отгудел первым гудком, матросы спешили с водой. - На всей Новой Земле жили - только - двадцать две семьи самоедов. Самоеды, ошалевшие от спирта, просочившегося на берег с судна, бестолково плавали на своих елах от берега к пароходу. Начальник экспедиции, который был помыслами уже в Москве, писал экспедиционное донесение. Каюта начальника экспедиции была на спардеке, горело электричество, начальник сидел за столом, а на пороге сидел самоедин, напившийся с утра, теперь трезвевший и клянчавший спирта, предлагавший за спирт все, - песцовую шкурку, жену, елу, малицу. Начальник молчал. Когда самоедину надоедало повторять одни и те же слова о спирте, он начинал петь, по получасу одно и то же:
     
     Начальник сидит, сидит,
     Хмурый, хмурый - -
     
     Начальник обдумывал, какими словами написать в донесении о том, как север бьет человека: - -
     - - на радио-станции Х, в полярных снегах, в полугодовой ночи, в полярных сияниях, зимовали пять человек, отрезанных тысячами верст от мира; они устроили экспедиции обед, начальник радио-станции положил себе в суп соли, - и тогда студент-практикант, проживший год с начальником, закричал: - "Вы положили себе соли, соли! Вы положили столько, что нельзя есть супа! Вылейте его! Иначе я не могу!" - начальник сказал, что соли он положил в суп себе и положил соли так, как он любил; студент кричал: - "Я не могу видеть, вылейте суп! я требую!" - студент заплакал, как ребенок, бросил салфетку и ложку, убежал и проплакал весь день. Пятеро, они все перехворали цынгой; они не выходили из дома, потому что каждый боялся, что другой его подстрелит, и они сидели по углам и спали с винтовками, - они, из углов, уговаривались итти из дому без оружия, когда метелями срывало антенны и всем пятерым надо было выходить на работу; все пятеро были сумасшедшими.
     - - "Мурманск" снял в самоедском становище на Новой Земле уполномо^ченного от Островного Хозяйства: это был здоровый, молодой, культурный человек; он прожил год с самоедами: и он сошел с ума: он бросил курить - и запретил курить всему самоедскому становищу, - он прогнал от себя жену и запретил самоедам принимать ее, и она замерзла в снегу в горах, когда пешком пошла (собак он не дал ей) искать права и спасения за сто верст к соседним самоедским чумам; он запретил самоедам петь песни и родить де^тей; когда "Мурманск" пришел к бухту, он стал стрелять с берега, и ни одна самоедская ела не пошла навстречу кораблю; команда с корабля пошла на вельботе к берегу, - он заявил, что не разрешает здесь высаживаться, ему показали рейсовую путевку судна, - он ответил, прочитав: - "в бумаге написано - "на берега Новой Земли", - а здесь не берег, а губа", - и его, сумасшедшего, теперь везли, чтобы отдать в больницу.
     - (гибели экспедиции Николая Кремнева посвящена эта повесть; Кремнев возвращался с "Мурманском").
     Начальник обдумывал, как записать все это в экспедиционное донесение. Самоедин пел:
     
     Начальник сидит, сидит,
     Хмурый, хмурый - -
     
     В бухте была зеленая вода, за бухтой в море синели льды. Берег уходил во мглу; снег на горах, сливаясь с облаками, был сер, и черною грязью вдали казались еще не заметенные снегом горные обвалы и обрывы. Самоедского становища в тумане не было видно. Была абсолютная тишина. Пришел матрос, сказал: - "Вода взята, ушел последний вельбот, капитан скомандовал в машину нагонять пары. Капитан спрашивает, давать второй свисток, чтобы все были на борту?" - "Давайте", - ответил начальник. Самоедин на пороге посторонился матросу, матрос весело сказал самоедину: - "Ну, а ты, Обезьян Иваныч, бери ноги в руки, катись на берег, а то увезем в Европу!.." - помолчал и добавил строго: - "катись, катись, надоел, - сейчас уйдем в море!" - Пароход сипло загудел, надолго, раз и два, - и в горах отдалось сиплое эхо, - вахта пошла на места. Начальник прошел к капитану на мостик. Самоеды - нырками - плавали около парохода. Через полчаса пароход должен был выйти в море, в неделю пути океанами и прос^торами, чтобы через десять дней была Москва: это был последний пароход с Новой Земли, Новая Земля оставалась на год во льдах, холоде и мраке. Экипаж был уже на борту, вельбот поднимали на палубу.
     И тогда от берега по воде с быстротою полета птицы помчала ела, человек из нее кричал, останавливая. Ела ласточкой прильнула к шторм-траппу, и с ловкостью обезьяны на палубу влез самоедин, в малице, в пимах, испу^ганный и запыхавшийся. И на палубе сразу исчезла его ловкость и быстро^та, - он стоял смущенный и растерянный. И те самоеды, что слезли-было с судна, вновь поднялись на него, стали у фальшборта, взволнованные, шум^ливые, враждебные. Тот, что влез первым, - вдруг раскис и заплакал, по-бабьи гугниво. Начальник спросил его: - "В чем дело, чего ты хочешь?" - Тогда зашумели все самоеды, и тогда узналось, что этот самоедин, проз^нав про стоянку судна, приплыл на еле из-за сотни верст, из своего становища, - что в прошлом году он заказал привезти себе из Европы десять семилинейных ламповых стекол - и ему привезли семь десятилинейных, он ждал стекол целый год, - он будет ждать еще год, - но - чтобы обяза^тельно ему их привезли, иначе он не хочет России, она ему не нужна, ему все равно - леший там или царь, ему нужно десять семилинейных, а не семь десятилинейных, - и тогда он отдаст эти семь десятилинейных! - На судне не нашлось семилинейных стекол, но нашлась двухлинейная жестяная лампоч^ка со стеклами, ее отдали самоедину. И еще на складе оказалась коробка с гривенничными компасами, такими, какие матросы любят вдевать в петлицу вместо брелока к часовой цепочке: каждому самоедину был дан такой компас. - Тогда капитан крикнул с мостика, облегченно и с напускною стро^гостью: - "Эй, тылки-вылки, марш с корабля, живо!" - И самоеды с ловкостью обезьян посыпались за борт на свои елы. Третий отревел гудок, загремела лебедка, принимая якорь.
     Через час земля исчезла во мраке, была уже ночь и в облаках серебрела луна. Здесь был ветер, разводил волну; судно, покряхтывая, ложилось на волны, на бак заплескивалась вода, иногда в такелаже начинал ныть ветер. Судно замерло в ночи. На капитанском мостике в рулевой стояли вахтенный матрос и штурман. На румбе был юг, кругом были холод и мрак.
     - Через неделю дома! - сказал матрос.
     Начальник у себя в каюте писал вахтенное донесение. Рядом в каюте младшие сотрудники пели песни в предчувствии земли, Москвы. - А самоедин, тот, что год ждал семилинейных стекол, шел в этот час обратно к себе в становище. За пазухой у него были лампа и компас, за плечами висела винтовка системы Браунинг. Лед сгруживался у берегов; когда по пути вставали большие ледяные поля, самоедин вылезал на лед, взваливал себе на голову свою елу и шел пешком, - потом опять плыл по воде. О полночь он устроился спать на берегу, на снегу; за пазухой у него было сырое оленье мясо, он поел его; потом лег на снег, поджав под себя ноги, прик^рыв себя елой. Лампочку, чтобы не раздавить, он поставил в сторонку. -
     
     И в этот же час - еще за полтысячи верст к северу - на Шпицбергене, на жилом Шпицбергене, в Айс-фиорде, в Коаль-сити, на шахтах - одиночествовал инженер Бергринг, директор угольной Коаль-компании. Здесь не было тумана в этот час и была луна. Домик прилепился к горе ласточкиным гнездом; вверх уходили горы и шел ледник; гора была под домиком, и там было море, и там, на том берегу залива, были горы, все в снегу, - была луна и казалось, что кругом - не горы, а кусок луны, луна сошла на землю. Была невероятная луна, диаметром в аршин, и блики на воде, на льдах, на снегу казались величиной в самую луну, сотни лун рождались на земле. И над землей в небе стояли зеленоватые столбы из этого мира в бесконечность - столбы северного сияния, они были зелены и безмолвны. Домик был построен, как строят вагоны, из фанеры и толи, привезенных с юга, потому что на Шпицбергене ничего не растет, и он был величиной в русскую теплушку: такая теплушка прилипла к горе. И все же в домике было четыре комнаты, кабинет был завален книгами и там стоял граммофон, а в конторе стоял радио-аппарат, и в каждой комнате было по кафельному маленькому камину. - Человечество не может жить на Шпицбергене - север бьет человека, - но там в горах есть минералогические залежи, там пласты каменного угля идут над поверхностью земли, - и капитализм. - -
     - - ночь, арктическая ночь. Мир отрезан. Стены промерзли, - мальчик круглые сутки топит камин. За стенами - холод, то, что видно в окно, - никак не земля, а кусок луны в синих ночных снегах, и Полярная звезда прямо над головой. Инженер Бергринг долго слушал граммофон, мальчик принес новую бутыль виски, - инженер Бергринг подошел к окну, там луна сошла на землю. В это время в канторе радио вспыхнул катодною лампочкой, - оттуда, из тысячи верст, из Европы, зазвучали в ушах таинственные, космические пуанты и черточки: - ч-ч-чч-та-та-тсс... - -
     
     
     Глава первая.
     
     "Станция 18. <фи>76°51', <лямбда>41°0 mt, 5 ч. 0 м. 22-VIII.
     Станция пропущена ввиду большого шторма. Ветер 6 баллов, волнение 9, судно клало на волну на 45°.
     Станция 19. <фи>77°31', <фи>41°35', 372 mt, 13 час. 0 м. 22-VIII.
     Подводные скалы с зарослями баланусов, гидроидов, асцидий и мшанок. Тралл Сигсби дважды. Оттертралл. Результаты: очень много Hyperammina subnodosa, Ophiura sorsi, много трубок Maldanidae, Ampharetidae, много Eupagurus pulescens, один экз. sabinea, 7 - carinata. В илу найдено до 20 видов корненожек, кроме Hyperammina преобладает Truncatulina labatula. Обильный мертвый ракушечник, при полном отсутствии живых мол^люсков.
     Станция 20. <фи>77°55', <лямбда>41°15', 220 mt, 0 ч. 40 м. 23-VIII.
     Из-за льда драгажных работ не было.
     Станция 20-bis. <фи>77°50', <лямбда>40°35', 315 mt, 4 ч. 15 м. 23-VIII.
     Станция была сделана сейчас же по выходе из пловучего льда. Драга с параллельными ножами. Шестифутовый тралл Сигсби.
     ...............
     Эти станции - за тысячу верст к северу от полярного круга, в штормах, во льдах, без пресной воды, в холоде - были единственной целью экспедиции в Арктику для биолога профессора Николая Кремнева, начальника Русской полярной экспедиции, - для того, чтобы через два года, вернувшись с холодов, в Москве, после суматошного дня, после ульев студенческих аудиторий, человеческих рек Тверской и лифтов Наркомпроса на Сретенском бульваре - пройти тихим двором старого здания Первого московского университета, войти в зоологический университетский музей и там сесть в своем кабинете - к столу, к микроскопу, к колбам и банкам и к кипе бумаг. - В кабинете большой стол, большое окно, у окна раковина для промывания препаратов, - но кабинет не велик, пол его покрыт глухим ковром, а стен нет, потому что все стены в полках с колбами, баночками, банками, банкищами, а в баночках, банках и банкищах - афиуры, декаподы, асцидии, мшанки, губки, - морское дно, все то, что под водой в морях, - все то, что надо привести в порядок, чтоб открыть, установить еще один закон - один из тех законов, которыми живет мир. Каждый раз, когда надо отпереть дверь, - вспоминается, - и когда дверь открыта, - смотрит из банки осьминог, надо поставить его так, чтобы не подглядывал. - Это пять часов дня. От холодов, от троссов, от цынги - пальцы рук профессора Николая Кремнева узловаты, - впрочем, и весь его облик сказывает в нем больше бродягу и пиратского командора, чем кабинетного человека, - потому что он русский; но часы идут, полки с банками пыльны и - сначала стереть пыль, отогреть вар, раскупорить банку, промыть Decapoda'у - пинцеты, ланцеты, микроскоп - тихо в кабинете: и новые записи в труде, который по-русски начинается так: -
     
     "60 станций экспедиции 192* г. охватывают огромный район. Конечно, сами по себе работы экспедиции недостаточны для того, чтобы говорить о фауне и биоцинозах Северных морей во всей полноте, тем более что они еще не обработаны окончательно.
     Однако на основании их мы можем наметить, хотя бы в целях программных и рабочей гипотезы, некоторые большие "естественные "районы Северных морей" - -
     
     - что звучит по-немецки, в другой папке: -
     
     Die Expedition im Jahre 192* hat 60 Stationen erforscht. Letztere sind auf der Weite des Weissen-, Barenz- und Karischen Meeres. Das zoologische Material, welches warend dieser Expedition gesammelt wurde, giebt uns das Recht, die eben erwanten Nordische Meere in gewisse Regionen einzuteilen" - -
     
     Профессор Кремнев писал свою работу сразу на двух языках, это так: но море Баренца у Земли Франца-Иосифа и Карское море позади Новой Земли, куда раз в пять лет могут зайти суда, невероятную арктику, тысячи верст за полярным кругом - он называл только северными морями, никак не Ледо^витым Океаном, - точно так же, как, когда океан у восьмидесятого градуса бил волной и льдами, когда Кремнева било море и до судорог мучила тошно^та и даже команда балдела от переутомления и моря, Кремнев говорил, не вылезая из своей каюты, не имея сил встать: - "как, разве плохая погода?" - и спардек на корабле он называл чердаком, а трюм и жилую палубу - подвалом. - Но он твердо знал прекрасную человеческую волю познавать и волить. И часы в кабинете с микроскопом шли так же медленно и упорно, как они идут на Шпицбергене, и Никитская и Моховая за стенами отмирали на эти часы, безразлично, была ли там осень и фонари ломались в лужах, или шел снег, укравший звуки и такой, от которого Москва уходит на десяток градусов к северу и на три столетия назад вглубь веков, Decapoda ус^танавливала законы. - А в девять в дверь стучали, приходил профессор Василий Шеметов, физик, здоровался, говорил всегда одно и то же - "ты работай, я не помешаю", - но через четверть часа они шли по Моховой в Охотный ряд, в пивную, выпить по кружке пива, поговорить, послушать ру^мын; тогда за окнами шумихою текла река - Тверская, и было видно - осень ли, зима ль, декабрь иль март.
     ...............
     В Судовой Роли было записано рукою Кремнева, начальника экспедиции - -
     
     "Научное снаряжение экспедиции - -
     По гидрологии -
     Батометров разных систем..... 6 шт.
     Лот с храпом, трубки Бахмана, глубомеры Клаузена, вьюшки Томпсона, шкалы Фореля, диски Секки, аппарат Киппа, и пр., и пр... в достаточном количестве.
     По биологии -
     Микроскопов разных...... 20 шт.
     По метеорологии - -
     Специальное оборудование и приспособления для зимовки во льдах - -
     Охотничье снаряжение - -
     - - Экипаж экспедиции - -
     - - Задание экспедиции - -
     От второго участника экспедиции, от художника Бориса Лачинова, осталась для Москвы только одна запись, которую он не послал:
     
     "Слышать, как рождаются айсберги, - как рождаются вот те громадные голубые ледяные горы, которые идут, чтобы убивать и умирать по свинцовым водам и волнам Арктики: это слышать гордо! И это можно слышать только раз в жизни и только одному человеку на десятки миллионов удается услыхать это. И я не случайно беру глагол слышать: едва ли позволено человеку это видеть, как рождаются айсберги, как раскалываются глетчеры, - ибо человек заплатил бы за это жизнью. И это слышал здесь на Шпицбергене, в Стор-фиорде в Валлес-бае, и тогда в том громе в тумане мне показалось, что я слышу, как рождаются миры. - Это - за полторы тысячи верст к северу от полярного круга. - И я могу рассказать о том, что было в Европе, в России в начале Четвертичной эпохи, когда со Скандинавского полуострова ползли на Европу глетчеры, ледники, когда были только вода, небо, камень и льды, и холод, и страшные ветры, такие, которые снежинками носят камни с кулак и с голову человека: я это видел здесь в тысячах верст, - здесь в Арктике я видел страшные льды, льды, льды, тысячи ледяных верст, страшные ледяные просторы, - воду (вот ту, предательски-соленую, неделя^ми плавая по которой, можно умереть от жажды, и такую прозрачную, почти пустую, сквозь которую на десяток саженей видно морское дно), - горы (огромные, скалами базальтов и холода, и ледников идущие из моря и изо льдов), - небо, вот такое, с которого в течение почти полугода не сходит солнце (я видел солнце в полночь!), и которое полгода горит Полярной звездой, - при чем Полярная стоит в зените, - при чем на полгода дня и на полгода ночи - за туманами, метелями, дождями, за всеми стихиями холода, вод и земли, в сущности, надо скинуть со счетов счет на солнце и звезды, оставив счета на извечные мрак, холод, льды и снега. Здесь не живет, не может жить человечество. Мы, покинув "Свердрупа", были у острова Фореланд, здесь мы жили, здесь умерло пять моих спутников: на этом острове - на памяти культурного человечества - до нас обследовала остров только одна экспедиция, Ноторста, в 1896-м году, - здесь нет человека, здесь не может жить человек, - когда Ноторст высаживался на берег, на шлюпку напала стая белых медведей, занесенных сюда льдами и здесь оголо^давших. - Мне - никогда не уйти отсюда. Море, эти десятки дней в безб^режности и мои бреды, мои бредовые яви и явные бредни". - -
     
     "Свердруп" вышел из Архангельска 11 августа, - вышел из черных авгус^товских ночей, чтобы под семидесятым градусом прийти в белую арктическую ночь, в многонедельный день, когда небо в полночь темно - ночное небо - только на юге. "Свердруп" стоял у Банковской набережной, потом его отве^ли на рейд; - потом он ходил на Баккарицу за углем, угля взял до отказа, под углем были и палубы, по фальшборты. Экспедиция задержалась на пять дней: Москва не выслала к сроку посуду - колбы, баночки, банки, банкищи, бидоны. Профессор Николай Кремнев, в морских сапогах до паха, в кожаной куртке и в широкой, как зонт, кожаной поморской шляпе, с можжевелевой тростью в руках, с утра и весь день ходил - на телеграф, в губисполком, в северолес, в береговую контору, на таможню, - в половине пятого он обедал в деловом клубе, выпивал три бутылки пива и шел в гавань, кричал в сгустившиеся сумерки: - "Со "Свердрупа", - шлюпку!" - уходил к себе в каюту и сидел там один с бумагами и счетами. Ночами в те дни поднималась луна, большая, как петровский пятачок, - Кремнев выходил на капитанский мостик и тихо разговаривал с вахтенным офицером, рассказывая ему, сколько и каких колб, банок и жбанов необходимо ждать из Москвы. - Часть научных сотрудников была занята уборкой, свинчиванием, прилаживанием для моря инструментария. Физик профессор Шеметов, метеоролог Саговский, врач Андреев и художник Борис Лачинов ездили осматривать Холмогоры и Денисов^ку, где возник Ломоносов, ездили на взморье к Северо-Двинской крепости, построенной Петром I, там в рыбачьем поселке заходили к ссыльным (это случайное обстоятельство надо очень запомнить, ибо оно чрезвычайно важно для повести), - дни стояли пустые, призрачные, солнечные, тихие, - радио приносило вести, что Арктика покойна. - Команда - и верхняя - "рогати^ки", и нижняя - "духи" - все свободное время проводила на берегу, глав^ным образом в пивных. 9-го пришла посуда, отвал назначен был на 12 часов 10-го, и команда и научные сотрудники всю ночь провели на берегу в при^тонах. Утром "Свердруп" пошел на девиацию, и стал на рейде, - команда возвращалась на четвереньках, и в половине двенадцатого выяснилось, что главный механик захворал белой горячкой, ловил в машинном чертей. Механика ссадили на берег, скулы Кремнева посерели и обтянулись кожей еще крепче, - задержались на сутки, еще сутки команда лежала костьми на спирте. В 3 часа 11-го отгудел последний гудок, таможенный чиновник вру^чил путевые бумаги, взял выписку для береговой конторы, проводил до Чи^жевки. Флаг подняли еще с утра, включили радио, - военный тральщик отса^лютовал - "счастливый путь" - и пьяная вахта долго путалась во флажках, чтобы отсалютовать - "счастливо оставаться". Архангельск ушел за Соломбалу. Новый механик стоял у борта, боцман из шланги поливал ему голову, - боцман мыл палубу, механик плакал о жене, оставленной на берегу. Радист принял первое радио-приветствие из Москвы и весть о том, что у Канина носа шторм в 8 баллов. - "Свердруп" уносил на себе тридцать восемь человеческих жизней, тридцать восемь человеческих воль. Было тридцать семь мужчин и одна женщина, химичка Елизавета Алексеевна, так не похожая на женщину, что матросы очень скоро приладились - и при ней и ее - обк^ладывать "большими" и "малыми" морскими "узлами"; - она была из тех женщин, которых родят не матери, а университетские колбы, для коих они и живут; богатырственная, сильнее и выше любого матроса со "Свердрупа", она стояла на спардеке у вельбота и плакала навзрыд, прощаясь с землей, как плачут тюлени. Слезы текли по сизому румянцу щек, точно она вымылась и не утерлась. Кепка съехала на затылок. Около нее стоял метеоролог Саговский, маленький, как гном, в фетровой шляпе, в демисезонном пальто английского покроя, в желтых ботинках, точно он отправлялся на пикник, - он курил трубку и говорил:
     - Бросьте, Елизавета Алексеевна! Самое большое проскитаемся год. Вы знаете, если установить причины циклонов и анти-циклонов, которые возни^кают в Арктике, - тогда можно сказать, что вопрос о предсказании погоды почти решен. Если бы мы знали, какое давление сейчас, какая температура, сколько баллов ветра - ну, хотя бы на нашем меридиане под 80-м градусом, мы могли бы знать, какая погода будет в России через две недели. - -
     Сумерки наползли медленно и безмолвно, на створах вспыхнули огни. "Свердруп" - двухмачтовое, деревянное, парусно-моторное пятисоттонное судно, построенное по планам нансеновского "Фрама" и седовского "Фоки", специально оборудованное, чтобы ходить во льдах - свинчивался, затихал, мылся перед морем. Пьяные ушли по каютам. Мудюгский маяк отгорел сзади, впереди возник Знаменский, - впереди было море. -
     И тогда "Свердрупу" суждено было еще раз вернуться к земле, к родной земле - последний раз. - Если человеку, живущему на земле, придется ког^да-нибудь услыхать вызов радио - S.O.S., - пусть он знает, что это гибнут в море человечьи души, страшно гибнут в этой страшной чаше вод и неба, где внизу сотни метров морских мутей и квадрильоны метров вверху - бесконечностей, и больше ничего. S.O.S. - это пароль, который кидает радио в пространство, когда гибнет судно, и он значит: "- спасите нас, спасите наши души!" - В вахтенном журнале "Свердрупа" возникла следующая запись:
     
     АКТ.
     
     "192* года, августа 12 дня, мы, нижеподписавшиеся, капитан э/с "Свердруп", Алехин Павел Лукич и капитан и владелец парусного судна "Мезень", Поленов Марк Андреевич, в присутствии начальника Русской Полярной Экспедиции проф. Кремнева Николая Ивановича, составили настоящий Акт о нижеследующем: 11 авг. в 23 часа 30 мин. в 65°04' N и 39°58'0'' W, идя компасным курсом N 39, общая поправка 10, э/с "Свердруп" наскочил на шедшее с грузом рыбы в Архангельск под полной парусностью при ветре NW силою в 1 балл, при видимости за темнотой ночи от 30 до 40 саженей п/с "Мезень", ударив его форштевнем в правый борт против форвант. При ударе получился пролом, от которого парусник начал наполняться водой и погру^жаться, ложась на левый борт. Команда "Мезени" перешла на "Свердрупа" в момент столкновения по бушприту, капитан же перешел на "Свердрупа" в тот момент, когда через несколько минут "Мезень" надрейфовала на нос "Свердрупа", при чем последовал легкий вторичный удар. После этого "Свердруп" отошел назад, была спущена шлюпка и послана команда со штурманом Медведевым для осмотра "Мезени" и выяснения способов спасения. По прибытии шлюпки было решено, по просьбе капитана "Мезени", подойти к ней и взять ее на буксир бортом; в это время "Мезень" постепенно ложилась на левый борт. При подходе, вследствие темноты и дрейфа, "Мезени" был нанесен "Свердрупом" третий удар, в корму, при чем "Мезень" уже лежала на левом борту. Видя, что взять бортом на буксир "Мезень" невозможно, "Свердруп" подошел к ней кормой и начал шлюпкой завозить на нее буксиры, которые были закреплены за правый становой якорь "Мезени". В 0 час. 40 мин. 12 авг. была закончена заводка буксиров и начали буксировать "Мезень" по направлению к пловучему маяку Северо-Двинский. В момент, следующий за столкновением, на п/с "Мезень" огней нигде, кроме окон кают-компании, не было видно, и этот огонь был виден, пока "Мезень" не погрузилась в воду. На "Свердрупе" никаких повреждений не оказалось. Настоящий Акт составлен в трех экземплярах и записан на страницу Вахтенного Журнала "Свердруп" - -
     
     Так было. Экспедиционное судно "Свердруп" свинтилось, убралось, шло в море, чтобы месяцы не видеть ни людей, ни человеческой земли, маяк отгорел сзади, люди, после бестолочи Архангельска, расползлись по каютам и притихли. Художник Лачинов долго стоял у кормы, смотрел, как из-под винта выбрасывались светящиеся фосфорические медузы: от них эта черная ночь, ночной холод, беззвездное небо, ветер, тишина просторов и плеск воды за бортами были фантастичны, медузы возникали во мраке воды, всплы^вали вверх и вновь исчезали в мути, погасая. Потом Лачинов пошел в кают-компанию, многие уже ушли спать. Потому что судно было отрезано на месяцы от мира, было колбой, из которой никуда не уйдешь, Лачинову все время казалось, что все они здесь на судне - как в зиме в страшной про^винции, где никто никуда ни от кого не уйдет и поэтому надо стремиться быть дружественным со всеми и за всех, и забыть все, что не здесь. В кают-компании перед вахтой и в полночь сидел второй штурман Медведев, ост^ряк, играл на гитаре и пел о Шнеерзоне, о свадьбе его сына в Одессе, об^летевшей весь мир. Кино-оператор, точно такой, какими судьба судила быть кинооператорам, разглагольствовал о разных системах киноаппаратов. Механик мотал очумевшей головой, ничего не понимая. - И тогда все услыхали отчаянный человеческий крик, и толчок, и треск, и то, как осел "Свердруп", и как он дернулся с полного хода вперед на полный назад. Кто-то пробежал мимо в одном белье. Лачинов и все, бывшие в кают-компании, побежали на бак. Ночь была темна и холодна, беззвездна, и ветер шел поры^вами. Во мраке перед носом "Свердрупа" стоял корабль, повисли над "Свердрупом" белые паруса, уже обессилившие. И из мрака, из-за борта "Свердрупа" на бушприте появились человечьи головы, людей, молодых и стариков, обезумевших людей, которые плакали и кричали, - орали все вместе, одно и то же, безумно: -
     - Что вы делаете, ааая?! что вы делаете?!.. -
     Люди толпились раздетые; горели прожекторы, в клочья разрывая мрак, отчего мрак был только сильнее, - и нельзя было понять, кто приполз из-за борта, от смерти, кто - раздетый - прибежал с жилой палубы. Кто-то скомандовал полный назад, стоп, полный вперед, - во мраке под парусами гибнущего парусника, в свете прожекторов, бегал, как бегают кошки на крыше горящего здания, человек, махал руками, орал так, что достигало только одно слово - "под либорт! под либорт!" - ныл радио-аппарат, - и тогда ударил вновь "Свердруп" в борт парусника, и с ловкостью кошки возник из-за борта в свете прожекторов новый человек, бородатый старик, и из разинутой пасти летели слова: - "черти! черти! черти! голубчики! - под либорт, под либорт! берите! берите!"...
     А во мраке гибла белая шхуна, повисли бессильно паруса, клонились к воде. Ни одного огня не было на шхуне и только мирно, по-зимнему горела семилинейная лампенка на корме в кают-компании. Вскоре узналось, что старик, влезший на "Свердрупа" последним - капитан парусника, что он сорок семь лет ходит по морям, четырежды гибнул - и четыре громадных крес^та стоят на Мурмане, около сотен других, поставленных в память спасения от смерти в море; - и что судовую икону - Николу-угодника, - которой благословил отец сына сорок семь лет назад, - Николу успел взять с собой капитан [это обстоятельство настоятельно просил капитан Поленов внести в Акт, и поклялся при всех, что пятый поставит крест он у себя в Терибей^ке, на Мурмане]; - что "Мезень" выдержала пятидневный шторм, "держали бурю", и тут, переутомленные, в затишьи заснули, проспали вахту, - а "Свердруп" был пьян: тысячи верст просторов, сотни верст направо и налево, и вокруг, - и надо же было двум суднам найти такую точку в этих просторах, чтобы одному из них погибнуть; - одно утешение - теория веро^ятности - не "Мезень" - "Свердрупа", а "Свердруп" - "Мезень"! - Гудело радио, нехорошо, сиротливо. Белые паруса "Мезени" легли на воду, - и до последней минуты горела, горела сиротливым огнем в кают-компании на "Мезени" керосиновая семилинейная лампенка.
     Лачинов чувствовал себя весело и покойно, но руки чуть-чуть дрожали. И самым страшным ему был огонек в кают-компании на паруснике, этот до^машний, мирный огонек, точно по осени в лесной избушке, - этот огонек бередил своей неуместностью. Лачинов думал, что, если бы он прочел в книге об этой страшной ночи, когда в ветре и мраке никто не спал, а ста^рики-поморы, которые появились из-за борта, плачут от лютого страха смерти, - об этом паруснике, который на глазах, вот с лампенкой в каюте, затонул и повалился на борт, - вот о той лодке, которую "Свердруп" спус^кал на воду и которая пошла к тонущему судну, а ей кричали, чтоб осто^рожней, чтобы не затянуло в воронку, если корабль пойдет ко дну, - если бы Лачинов прочел это в книге, ему было бы холодновато и хорошо читать. И он думал о том, что любит читать книгу Жизни - не на бумаге. Лачинов стоял у борта, в воде возникали и меркли фосфорические медузы, начинало чуть-чуть светать, "Свердруп" шел к берегу. К Лачинову подошел Саговский, сказал:
     - А у меня новый друг появился. Смотрите, какой котишка славный. Его штурман Медведев привез с "Мезени", - в руках у него был котенок. - Пе^репугались?
     - Нет, - не очень, - ответил Лачинов. - Смотрите, какая медузья кра^сота, - но, - вот тот огонек у кормы у меня все время смешивается со скверненьким маленьким человеческим страшком! -
     - А мы можем послать еще по письму, мы идем к берегу, - сказал Саговский. - Я уже написал.
     - Нет, я никому ничего не буду писать, - ответил Лачинов.
     ---------------
     ...А потом было море, в труде и штормах. Шторм бил семнадцать дней.
     Еще в горле Белого моря встретил шторм. "Свердруп" по 41-му меридиану шел на север, к Земле Франца-Иосифа, с тем, чтобы сделать высадку на Кап-Флоре, в этой Мекке полярных стран, где дважды повторилось одно и то же, когда гибнущий Нансен, покинувший свой "Фрам", встретил на Кап-Флоре англичанина Джексона, - и когда гибнущий русский штурман Альбанов, покинувший далеко к северу от Земли Франца-Иосифа гибнущую, затертую льдами "Анну" Брусилова, два месяца шедший по плывущему льду на юг к Земле Франца-Иосифа, ушедший с "Анны" с десятью товарищами и дошедший до мыса Флоры только с одним матросом Кондратом [ибо остальные погибли во льдах], - встретил на Кап-Флоре остатки экспедиции старшего лейтенанта Седова - уже после того, как Седов, в цынге, в сумасшествии, с револьве^ром в руках против людей, на собаках отправился к полюсу и погиб во льдах.
     Начальника экспедиции профессора Кремнева - одного из первых свалило море ("море бьет"), но он выползал на каждой станции из своей каюты, серый, бритый, с обесцвеченными губами, - лез на спардек, стоял там молча и, если говорил, то говорил только одну фразу:
     - Мы делаем такую работу, которую до нас не делало здесь человечество, - мы идем там, где до нас не было больше десятка кораблей! - -
     Через каждые шесть часов - через каждые тридцать астрономических минут - на два часа были научные станции, и семнадцать дней - до льдов - был шторм. Жилая палуба была в трюме, в носовой части корабля; все было завинчено, люки были закупорены; судно - влезая на волны и скатываясь с них - деревянное судно - скрипело всеми своими балками и скрепами; судно шло уже там, где вечный день, и в каютах был серый сумрак. Люди, по-двое в каюте, лежали на койках, когда не работали, в скрипе и духоте. На судне было привинчено и привязано все, кроме людей, - и все же не было торчка, с которого не летело бы все; люди, лежа в койках, то вставали на ноги, то вставали на головы: - качая, кренило на - больше, чем на 45°, ибо больше не мог уже показывать кренометр, сошедший в капитанской будке с ума. Сначала были ясные, упругие, синие дни под белесо-синим небом [ночью неба не было, а была муть, похожая на рыбью чешую и на воду], - потом были метели, такие метели, что все судно превращалось в ком снега, потом были туманы, и тогда спадал ветер. И кругом были небо, вода - и больше ничего в этих холодных просторах. Иногда ветер так свирепо пле^вался, так гнал волну, что "Свердрупу" приходилось вставать, итти полным ходом против ветра, рваться в него - и все же ветер гнал назад. Ветры были нордовые и остовые. Семнадцать дней под-ряд только рвал ветер, выл ветер, свистел ветер - и катила по "Свердрупу" зеленая волна.
     Если стоять на капитанском мостике, где всегда в рубке у руля два вахтенных матроса и штурман, и смотреть оттуда на судно, - мертво судно: вот выполз на палубу метеоролог Саговский, полез на бак, к метеорологической будке, качнуло, обдало водой, и Саговский ползет на четвереньках, по-кошачьи, лицо его сосредоточенно и бессмысленно, и на лице страх, - но вот еще качнуло, и ноги Саговского над головой, и он топорщится, чтобы не ползти вперед, а пиджак его залез ему на голову, - и потом Саговский долго мучится у метеорологической будки, запутав ногу в канате, чтобы не слететь. - - Одним из первых слег Кремнев, потом повалились все научные сотрудники, предпоследним свалился Лачинов, последним Саговский; первый штурман хворал, "травил море"; кают-компания опустела, хворал и стювард. Нельзя было ходить, а надо было ползать; нельзя было есть, потому что не хотелось и потому что ложка проносилась мимо рта, и потому что все тошнилось обратно [матросы требовали спирта]; нельзя было умываться, потому что воды до лица не донесешь, не до мытья и - стоит только выйти на палубу, как сейчас же будешь мокр, в соленой воде, которая не моет, а ссаднит сбитые места. Нельзя было спать, потому что раза четыре за минуту приходилось в постели становиться на голову и за постель надо было держаться обеими руками, чтобы не вылететь. И над всем этим - этот - в этих мертвых просторах визг, вой и скрип, которым визжа^ло, выло и стонало судно, - такой визг и скрип на жилых палубах в трюме, в котором пропадал человеческий голос. - - Через каждые тридцать астрономических минут - через каждые тридцать морских миль по пути к северу - приходил на жилую палубу из штурвальной вахтенный матрос, стучал в двери кают и орал, чтобы перекричать скрип и вой:
     - На вахту! Кто в очереди? Через пятнадцать минут станция! - На вахту! - -
     В половине восьмого утра, в двенадцать дня, в четыре дня, в восемь вечера на жилую палубу приползал и бил в гонг к чаю, обеду, кофе, ужину стювард, - но столы в кают-компании были похожи на беззубые челюсти стариков, где одиноко торчали штурмана, механик и Саговский, - гонг бессильно надрывался на жилой палубе. И через каждые четыре часа от полночи отбивала вахтенная смена склянки. И часы обедов, и часы вахт - были астрономически условны в этих неделях белесой мути.
     Кинооператор, которого всего истошнило, который стал походить на смерть, просил, чтобы ему дали револьвер, чтоб он мог застрелиться. Доктор говорил о морфии. Зоолог - он замолчал на все дни; Лачинов, который был с ним в одной каюте, наблюдал, как он провел первые пять суток: он лежал на четвереньках на койке, подобрав под себя голову и ноги, держась руками за борта, - пять дней он не вставал с койки и не сказал ни слова; потом он уполз из каюты и два дня пролежал у трубы на спардеке, это были дни метели, - Лачинов зазвал его в каюту, он пришел, лег, - вскочил через четверть часа и больше уже не возвращался в каюту - до льдов, когда качка прошла, - он говорил, что он не может слышать скрипа жилого трюма, скрип ему напоминал о его "страстях": тогда, пять первых суток на четвереньках, он ждал смерти, боялся смерти! - скрип трюма напоминал ему те мысли, которые он там передумал, - он не любил об этом говорить. - Лачинов видел со спардека, как Саговский пошел к своей будке, - качнуло, окатило водой, - и человек стал на четвереньки и пополз, и лицо его ис^казилось страхом. -
     "Свердруп" шел вперед, на румбе был норд - -
     - - на жилую палубу пришел вахтенный матрос, дубасил в двери, кричал:
     - На вахту! Кто в очереди?
     Встали в половине первого ночи. Стальное небо, снег, ветер, все леде^неет в руках. Гидрологи, трое, в том числе Лачинов, поползли на корму, кинули лот, триста метров. Потом стали батометрами брать температуру и самое воду с разных глубин: триста метров, двести, сто, пятьдесят, двадцать пять, десять, пять, ноль; температуру с поправками записывали в ве^домости, воду разливали по бутылкам; химик в лаборатории определял сос^тав воды, ее насыщенность кислородом, прозрачность. Батометр надо наце^пить на тросс, опустить в глубину, держать там пять минут, - и потом выкручивать вручную тросс обратно: плечи и поясница ноют. Гидрологи кончили работу в половине четвертого, пошли по каютам обсыхать, - загремела лебедка, бросили тралл. Второй раз скомандовали на вахту в 11 дня, снега не было и был туман, - кончили в час дня, пошли по каютам, обсыхать. В половине восьмого вечера опять пришел вахтенный матрос, задубасил, заорал:
     - На вахту! Кто в очереди? -
     и тогда к начальнику экспедиции пошла делегация, половина экипажа научных сотрудников не вышла на работу. Кремнев один сидел на спардеке около трубы, руки он спрятал рукав в рукав; губ у него не было, ибо они были землисто-серо-сини, как все лицо; он горбился и его знобило, и он смотрел в море. К нему на спардек приползли научные сотрудники, впереди полз профессор Пчелин, не выходивший из каюты с самого Канина носа; сзади ползли младшие сотрудники; люди были одеты пестро, еще не потеряли вида европейцев, еще не обрели самоедского вида; все были злы и измуче^ны. Профессор Пчелин, без картуза, в меховой куртке и брюках на выпуск, поздоровался с Кремневым, сел рядом, поежился от холода и заговорил:
     - Николай Иванович, меня уполномочили коллеги. Никаких работ в такой обстановке вести нельзя, мы все больны, это только трата времени, - мы предлагаем итти назад, - и замолчал, ежась.
     Кремнев смотрел в море, медленно пожевал безгубыми своими губами, тихо сказал:
     - Пустяки вы говорите. Тогда не надо было бы и огород городить, - по^нимаете, - городить огород? Все в порядке вещей - море, как море.
     - Тогда высадите нас на Новую Землю в Белужью губу, - сказал Пчелин. - Ведь мы все перемрем здесь.
     - Конечно, в Белужью губу, - ну ее к чорту, вашу экспедицию, товарищ Кремнев! - закричал, толкаясь вперед, кинооператор.
     Кремнев все смотрел в море, тихо сказал:
     - Пустяки вы говорите. Итти вперед необходимо. Что же, вы будете целый год жить у самоедов?
     - Станции мы делать не будем, не выйдем на вахту. Мы все больны! Смотрите, какая качка. Мы не можем!
     Накатила волна, судно накренилось, покатились брызги, - кинооператор полетел с ног, пополз к борту, заорал в страхе:
     - Ну вас всех к чорту, - ведь он, сволочь, виляет, как сука... в Белужью губу!
     - Ну, разве это сильная качка? - спросил Кремнев.
     - Да это уже не качка, а шторм! Мы станции делать не будем, мы не можем!
     - Тогда отдайте приказ, чтобы стали отштормовываться. Станцию сделать здесь необходимо, будем ждать, когда море ляжет. Меня самого море бьет не хуже вас. Выкиньте меня за борт, тогда делайте, что хотите - -
     
     От этого разговора в экспедиционном журнале осталась только одна запись:
     "Станция 18. <фи>76°51', <лямбда>41°0', ? mt, 5 ч. 0 м. 22-VIII.
     "Станция пропущена ввиду сильного шторма. Ветер - 6 баллов, волнение - 9, судно клало на волну на 45°".
     На румбе был норд.
     
     В этот день выяснилось, что радио "Свердрупа" уже никуда не достига^ет, рассыпаясь, теряясь в той тысяче слишком верст на юг к полярному кругу, что осталась позади "Свердрупа". Ночью штормом сорвало антенны, утром их натягивали заново, матросы лазили по вантам, качаясь в воздухе над морем, - и, когда натянули, радист начал шарить радио-волнами в просторах: просторы молчали, безмолвствовали. Но в этот день было приня^то последнее радио с земли - из Москвы с Ходынки. Оно гласило следующее: дошло так - -
     
     "22/VIII. Всем, всем, всем. Схема из Москвы N 51. Украине поступление единого сельско-хозяйственного налога усиливается точка первый срок взноса десятому сентября... (пропущено)... Киевщине обсуждается борьба тихоновской автокефальной церковью точка борьбе церковники не останавли^ваются ни пред каким средствами зпт крадут друг друга церковную утварь совершают различные бесчинства тчк селе Ставиловке автокефалисты собрав всего села собак загнали их тихоновскую церковь зпт селе Медведном пой^мав тихоновского попа раздели его донага привязали дереву где он пробыл таком положении целый день тчк тихоновская автокефальная церковь опозо^рена не только глазах населения но среди священнослужителей у которых сохранились остатки честности тчк последнее время губернии отреклось са^на 46 священников абзац - -
     
     Так простилась земля со "Свердрупом". - Лачинов в этот день свалился от моря. Он ходил в радио-рубку, читал сводку - эту, пришедшую сюда, в тысячи верст, в просторы вод, в одиночество, когда "Свердруп" никуда уже не мог бросить о себе вести. - Из радио-рубки он шел лабораторной руб^кой, тут никого не было, тогда он услыхал, как в метеорологической лаборатории кто-то говорит вполголоса, утешая, - Лачинов подошел к двери и увидел: на корточках сидел Саговский, протягивая руки под стол, и говорил:
     - Ну, перестань, ну, не мучься, милый, - ну, потерпи, - всем плохо.
     - С кем это вы? - спросил Лачинов.
     - А я - с кошечкой, с Маруськой, - ответил Саговский. - Ведь никто про кошечек не позаботится, а их море бьет хуже чем человека. Я тут под столом картонку от шляпы приспособил, сажаю туда котишек по очереди, чтобы отдохнули немного в равновесии. Совсем измучились котишки! -
     И Лачинов понял - самый дорогой, самый близкий ему человек - в этих тысячах верст - этот маленький, слабый человек, метеоролог Саговский: вот за этих котят - к этим котятам и Саговскому - сердце Лачинова сжа^лось братской нежностью и любовью. Лачинов подсел к Саговскому, сказал - не подумав - на ты:
     - Ну-ка, покажи, покажи - -
     и вдруг почувствовал, как замутило, закружилась голова, пошли перед глазами круги, все исчезло из глаз, - и тогда послышались в полусознании нежные, заботливые слова:
     - Ну, вставай, вставай, голубчик, - пойдем, к борту пойдем, я отведу, смотри на горизонт, я подожду, - иди, милый! - и слабые, маленькие руки взяли за плечи. - Мне, думаешь, легко? - я креплюсь!.. -
     У борта в лицо брызнули соленые брызги. - За бортом этой колбы, которая звалась "Свердруп", плескалась и ползала зеленая, в гребнях, жидкая муть, которая зовется водой, но которая кажется никак не жидкостью, а - почти чугуном, такой же непреоборимой, как твердость чугуна, - чугунная лирика страшных просторов и страшного одиночества, - тех, кои за эти дни путин ничего не дали увидеть, кроме чаек у кормы корабля, да черных по^морников, да дельфинов, да двух китов, - да - раза два - обломков без^вестных (погибших, поди, разбитых, - как? когда? где?) кораблей... - Впереди небо было уже ледяное, уже встречались отдельные льдины, в холоде падал редкий снег, была зима. - Склянка пробила полночь. - Лачинов, большой и здоровый человек, взглянул беспомощно, - беспомощно, бодрясь, улыбнулся.
     - Пустяки, - вот глупости! -
     Саговского матросы прозвали - от него же подхватив слова - Циррус Стратович Главпогода, - Циррус сказал заботливо:
     - Ты не стесняйся, вставь два пальца в рот - и пойди ляжь полежать, глаза закрой и качайся... Вот придем на землю, я всем знакомым буду со^ветовать - гамак повесить, залечь туда на неделю и чтобы тебя качали что есть мочи семь дней под-ряд, а ты там и пей, и ешь, и все от бога поло^женное совершай!.. А то какого чорта... -
     Лачинов улыбнулся, оперся о плечи Цирруса и медленно пошел к траппу на жилую палубу. - На жилой палубе пел арию Ленского кинооператор: он был когда-то оперным актером и теперь, когда его не тошнило, пел арии или рассказывал анекдоты и о всяческой чепухе московского закулисно-ак^терского быта. Лачинов задержался у двери, опять замутило, - кинооператор лежал задрав ноги и орал благим матом, штурман с гитарой сидел на койке. - "А то вот артист Пикок", - начал рассказывать кинооператор. Лачинов также знал эти - пусть апельсиновые - корки московских кулис и подумал, что Москва, вон та, что была в тех тысячах верст отсюда, - только географическая точка, больше ничего. - Лачинов, бодрясь, шагнул вперед, вошел в каюту доктора, стал у притолоки, сказал:
     - Сейчас отбили склянку, полночь, на палубе светло, как днем. - В Москве - благословенный августовский вечер. На Театральной площади нельзя сесть в трамвай, женщины в белом. У вас на Пречистенке в полиса^дах цветут астры, и за открытым окном рассмеялась девушка, ударив по клавишам. Полярная звезда где-то в стороне. Вы пришли домой... - Вы не знаете, какой сегодня день, - вторник, воскресенье, пятница? - Впрочем, Полярной мы еще не видели, мы только по склянке узнаем о полночи. - В театре... -
     Доктор лежал на койке головою к стене, от самого Канина носа он не раздевался и почти не вставал - лежал в кожаной куртке, в кожаных штанах и в сапогах до паха, - доктор, с лицом как земля и заросшим черной щети^ной, медленно повернулся на койке и медленно сказал:
     - Вы получите сапогом, если будете меня деморализовать! - доктор говорил, конечно, шутя, - конечно, серьезно.
     - Театры еще... - начал Лачинов и замолчал, почувствовав, что подсту^пило к горлу, закружилась голова, пошли под глазами круги и - все исчезло - -
     ...Лачинов бодрился все дни, ходил в кают-компанию, обедал, работал, в досуге забирался на капитанский мостик, где всегда велись нескончаемые разговоры о море, о портах и гибелях. На капитанском мостике в рубке штурман Медведев рассказывал, как он тонул, гибнул в море, - он, юнгой, ходил на трехмачтовом промысловом паруснике, на его обязанностях лежало, когда поморы шли из Тромсэ и пили шведский пунш, стоять на баке и орать, что есть мочи - "ай-ай-ай! - вороти!" - чтобы не наткнуться в ночи на встречный пьяный парусник; и этот трехмачтовый парусник погиб; - Медведев помнил бурю и помнил, как капитан погнал его лезть на бизань и там - рвать, резать, кусать зубами, но - во что бы то ни стало - сбросить парус, и бизань-мачта обломилась; больше ничего не помнил Медведев и ут^верждал, что в море гибнуть не страшно, ибо его нашли на третий день на обломке мачты с окоченевшими руками; он ничего не помнил, как три дня его носило море; от погибшего судна не сыскалось ни одного осколка; - тогда были дни осеннего равноденствия, дни штормов, и еще принесло к берегу стол и сундук, и к столу была привязана женщина: с судна в море на шлюпке ушла команда; капитан не бросил своего судна; капитан привязал свою жену к столу, потому что она металась обезумевшей кошкой по судну; и капитан стал молиться Николе-угоднику, морскому защитнику; - больше женщина ничего не помнила: гибнуть в морях не страшно, - а от судна, с которого спаслись сундук, стол и женщина, не осталось ни человека, ни щепы... - - О Лачинове. - Тогда, там, в географической точке, которая зовется Москвой, за три дня до отъезда в Архангельск, он узнал об экспедиции, и в три дня собрался, чтобы ехать, - чтобы итти в Арктику, - чтобы сразу разрубить все те узлы, что путали его жизнь, очень сложную и очень мучительную, потому что и по суше ходят штормы и многие волны бы^линками гонят человека, и очень мучительно человеку терять свою волю. В этой географической точке, которая зовется Москва и которую легче всего представить - астрономически - пересечением широт и дол
     
     
     тому что здесь в море только так означались путины), остались дела, друзья, борения, ночи, рассветы, жена, усталость, тридцать пять лет жизни, картины, тщеславие, пыль в мастерской, - и все время - в страхе - представлялась пустыня сентябрьской российской ночи, волчьи российские просторы, дребезг вагонных сцеплений, поезд в ночи, купэ международного вагона, где он один со своими мыслями, - и поезд шел в Москву, и там, впереди во мраке, возникали зеленоватые огни Москвы; и все двоилось - один Лачинов стоял у окна в купэ международного вагона и мучился перед Москвою, - другой Лачинов с астрономических высот видит и эту пустыню ночи, и поезд в ночи, и Москву, и темное купэ, и человека - себя же - в купэ у окна: и тот, и этот - один и тот же - думал о том, что в Москве, на Остоженке навстречу выйдет безмолвная и ждущая жена, а на столе у телефона лежит десяток ненужно-нужных телефонных номеров, и ни жена, ни телефоны - страшно ненужны. - Здесь, на "Свердрупе" можно было быть одному, самим собою, с самим собой, перерыть всего себя, все перевзвесить. Надо было слушать склянки и гонг к еде, надо было выходить на вахту, надо было делать работу и жить интересами людей - такую, такими, о которых никогда в жизни не думалось, - в чемодане были письма Пушкина, Дон-Кихот и путешествие Гулливера, - это чужая жизнь, - но свои виски уже поседели, уже поредели, и кожа на лице, должно быть, деформировалась, привыкнув к бритве, - и от времени, от встреч, от людей, от привычки, что за тобою наблюдают, - такая привычно-красивая манера ходить, говорить, руку жать, улыбаться, - а где-то там, за десятком лет, перед славой сохранился такой простой, здоровый и радостный человек, богема-студент, сын уездного врача, выехавший когда-то из дому в Москву, в славу, да так и застрявший в дороге, потерявший дом. - Ветер в море все перешаривал, до матери, до детства, - и было страшно, что ветер ничего не оставлял. - Самое мучительное в шторме было то, что надо было все время напрягаться, напрягать мышцы, чтобы не упасть, не свалиться, надо было напрягать волю, чтобы помнить о качке, - в койке, засыпая, надо было лечь так, чтобы быть в койке, как в футляре, чтобы не ездить по койке, чтоб упираться ступнями и головой в подложенные по росту вещи, чтоб держаться руками за борта койки, - чтобы трижды в минуту вставать на голову. Нельзя было есть, потому что тошнило и стыдно было бегать к борту "травить море". Надо было упорною волей сутки разбить не на двадцат
     
     
     ь четыре, а на восемь часов, сделав из человеческих - трое здешних суток. И скоро стало понятно, что ноги поднимать трудно, трудно слышать, что говорит сосед, - что в голову вникает стеклянная, прозрачная, перебессонная запутанность и пустота, и кажется, что лоб в жару, и мысли набегают, путаются, петляют - запуганными зайцами и океанской кашей волн, когда ветер вдруг с норда круто повернул на ост. И когда с физической отчетливостью ясно (тогда понятны доктор и зоолог, и кинооператор), мысли остры, как бритва: вот, койка, над головою выкрашенная белым, масляною краской, дубовая скрепа, - электрическая лампа, - пахнет чуть-чуть иодоформом или еще чем-то лекарственным (после дезинфекции перед уходом в море), - балка идет вверх, встает дыбом, балка стремится вниз, - рядом внизу какая-то скрепа рычит, именно рычит, перегородка визжит, - дверь мяукает, - забытая, отворенная дверь в ванную ритмически хлопает, - пиликает над головой что-то - дзи-дзи-дзи-дзи!.. - надо, надо, надо скорее сбросить с койки ноги, и нет сил, надо, надо бежать наверх, кричать - "спасайтесь, спасайтесь!" - но почему вода не бежит по коридору, не рушатся палубы, когда совершенно ясно, что судно - гибнет! - гибнет! - и почему никто не кричит? - ну, вот, ну, вот, еще момент, - вот, слышно, шелестит, булькает вода. - И тогда также остро: "- что за глупости? Ерунда, - я еще долго буду жить! Глупо же, ведь нет же никакой опасности!" - И тогда, мучительно, неясно:
     - Москва - жена - дочь - выставки - картины... Нет, ничего не жалко, ничего нет!.. Нет - нет, дочь, Аленушка, милая, лозиночка, ты прости, ты прости меня, - все простите меня за дочь: я по праву ее выстрадал!.. Жена - выставки - работа - слава: - нет... Ты прости меня, жена: не то, не то, не так! Славы - не надо, не то, я же в ряд со всеми ползаю на вахты, меня никто не заставляет, меня никто в жизни ни разу ничего не застав^лял. Работа - да, я хочу оставить себя, свой труд, себя - таким, как я есть, как я вижу. Это же глупость, что море убьет, а ты, Аленушка, прости! Ты и работа - только!.. Ах, какая ерунда - Москва!.. Голова у меня болит. Ужели - вот эти тридцать пять-сорок лет жизни - и есть те сотни хомутов, которые ты надел на себя, которые на тебя надели, которые надо тащить, от которых никуда не уйдешь. -
     У Лачинова была воля - видеть. Это он острее всех на "Свердрупе" от^метил нелепицу радио - прощального из Москвы радио, и он взял себе запись его со стены в кают-компании. Это он безразлично наблюдал, как обалдевшим людям даже Белушья губа на Новой Земле казалась спасением. Это он двоился, чтоб - на себе же, не только на соседях - наблюдать ка^торжную муку качки. И это у него загрелось нежностью сердце, когда Циррус возился с кошками. - Но ноги подкашивались от утомления, и там - у кошек - первый раз затошнило, замучило, замутило, когда - хоть в воду, хоть к чорту, хоть в петлю, - лишь бы не мучиться!.. - И тогда в запол^ночи - на койке - качалась, качалась переизученная скрепа над головой, в белой масляной краске, - хоть в воду, хоть к чорту, лишь бы не вставать на голову, лишь бы не понимать, что в голове окончательно спутаны мозги, бред, ерунда, а желудок, кишечник, - желудок лезет в горло, в рот - -
     - - и тогда все все-равно, безразлично, нету качки, - единственная реальность - море, - бред, ерунда - -
     ...нет, с Петром I надо мириться. Лачинов стоит на верке Северо-Двинской крепости, той, что под Архангельском у взморья на Кора^бельном канале. От Петра осталась - вот хотя б эта крепость: разрушение Петра шло созиданием, он все время строил, а у нас, у меня, наоборот, созидание шло разрушением. За крепостью, совершенно сохранившейся, совершенно пустой, которую Петр строил против шведов, но которая не держа^ла ни одной осады, текла пустынная река, были волны и луна была величиной с петровский пятак - -
     - -
     
     На судне было тридцать восемь человеческих жизней, и одна из них была - женскою жизнью. Но химичка Елизавета Алексеевна не походила на женщину, - ее совсем не било море, она работала лучше любого матроса, она гордилась своей силой, она всем хотела помочь, - и, если сначала матросы не стеснялись при ней пускать большие и малые узлы, то скоро стали крыть ими ее - за ее здоровье и силу, за ее охоту помочь всем, - за ее желание всем нравиться: мужчинам было оскорбительно, что женщина сильнее их в мужских их качествах, что у нее так мало качеств женских; но когда матросы уж очень изобижали ее, она плакала при всех, громко и некрасиво, как, должно быть, плачут тюлени.
     - -
     30 августа "Свердруп" вошел во льды. Льды, ледяное небо были видны с утра, и к полночи кругом обстали ледяные поля и айсберги, страшное одиночество, тишина, где кричали лишь изредка редкие нырки и люрики, поляр^ные птицы, да мирно и глупо плавали стада тюленей, с любопытством погля^дывавших на "Свердрупа", медленно поворачивавших головы на человеческий свист. Качка осталась позади, все отсыпались, мылись, чистились, как к празднику, крепко спали. Утром уже кругом было ледяное небо и кругом были льды. "Свердруп" лез льдами. Капитан был на мостике, на румбе был норд, лицо капитана было ноябрьским, Кремнев сидел у трубы. Утром на жилой палубе был шопот: ночью залезли во льды, в ледяные поля так, что едва нашли лазейку оттуда, и что у капитана с Кремневым был ночью разговор, где капитан заявил, что он не в праве рисковать жизнями людей, а льды, если затрут, могут унести "Свердрупа" хоть к полюсу и, во всяком случае, в смерть; - на румбе остались и север, и льды. - Ночью была станция, от двух до пяти; легли спать осенью, в дожде, в мокроти, - проснулись зимой, в метели; - в полдень солнце резало глаза, мир был так солнечен и бел, что надо было надеть синие очки: в это солнце впервые после Канина носа определились, - где, в какой астрономической точке "Свердруп", - секстан показал 78°33' сев. широты на 41°15' меридиане. Люди первый раз после Архангельска были за бортом: вылазали на льды, ходили с винтовками подкарауливать тюленей. Тюлени плавали стадами и по ним без толку палили из ружей. Мир исполнен был тишиной и солнцем. - Ночь была белесой, прозрачной; переутомление, которое проходило, смешало какие-то аршины, люди бродили осенними мухами, натыкались друг на друга, говорили тихо, дружественно и на "ты". Кругом ползли айсберги необыкно^венных, прекрасных форм, ледяные замки, ледяные корабли, ледяные лебеди. Отдых от качки принимался благословением и праздником. - "Свердруп" вти^рался к ближайшему айсбергу, чтобы взять пресной воды, - и опять люди ходили на лед; надо итти ледяным полем, идешь-идешь - полынья, - тогда надо подтолкнуть багром маленькую льдинку и переплыть на ней полынью, а, если полынья маленькая, надо прыгать через нее сразбегу, отталкиваясь багром. Кинооператор ходил на айсберг фотографировать, - лез по нему ка^кие-нибудь пять саженей с час, залез - и он редко видел такую красоту, внутри айсберга пробило грот, там было маленькое зеленое озерко и туда забивались волны, своб
     
     
     одные, океанские, голубые... Под айсбергом и под людьми на нем были соленые воды океана, глубиною в версту. - И опять наступила пурга, повалил снег, пополз туман. - И новым утром на румбе был ост, а на жилой палубе говорили, что капитан снял с себя ответственность за жизни людей - и эту ответственность принял на себя начальник экспедиции профессор Кремнев: по законам плавания за Полярным кругом каждому полагается в сутки по полустакана спирта, что за разговоры были между капитаном и начальником доподлинно никто не знал, но утром капитан, не спавший все эти дни, сидел в кают-компании и молча пил спирт, и молча сидел перед ним Кремнев, и все матросы были пьяны. "Свердруп" крепко трещал во льдах - - Никто из экипажа научных сотрудников не знал, никто из непосвященных не знал, что эти дни во льдах были опаснейшими днями: два матроса нижней команды, два матроса верхней команды, боцман, плотник, механик, первый штурман, капитан и начальник - бессменно, бессонно, корабельными крысами, с электрическими лампочками на длинных проводах рылись за обшивками в трюме, ползали в воде меж балок, спускались под воду к килю, а донки захлебывались, храпели, откачивая бегущую в трюм воду, - чтобы заплатать, забить, заделать пробоину в корпусе, чтоб, ползая на животах, на четвереньках, лежа на спинах - спасать, спасти, спастись. Кремнев приказал молчать об этом - и приказ матросам подтвердил ноганом. Кремнев и капитан имели крупный разговор; капитан сказал: - "назад!" - Кремнев сказал: - "вперед!". Разговор был в капитанской рубке, Кремнев жевал безгубыми губами, смотрел в сторону и тихо говорил: "все это пустяки. Судно исправно. Мы пойдем на ост, выйдем изо льдов и пойдем на норд, по кромке льда. Льды не могут быть сплошные", - лицо Кремнева было буденно и обыкновенно, как носовой платок, - и капитану было очень трудно, чтоб не плюнуть в этот носовой платок. - -
     - -
     И эти ледяные сотни верст, ушедшие в океан убивать и умирать, остались позади. И опять были штормы. Приходили дни равноденствия, и невероятными красками горел север, то огненный, то лиловый, то золотой, - и тогда вода и волны горели невероятными, небывалыми красками, - но небо только на юге, только на юге было предательски-ночным. Секстан был нену^жен, бессилен за тучами и туманами, и судно шло только лаком и компасом, - наугад, в туманах. - И был туманный день - такой туман, что с капи^танского мостика не видны были мачты и бак, - клаузен всплывал уже дважды, - капитан скомандовал в лебедку пустить пар, боцман пошел, чтобы отдать якоря, - чтобы перестоять туман. И тогда вдруг колыхнулся и пополз туман, - и вдруг - так показалось, рядом, в полуверсте, можно было видеть простым глазом, - над туманом возникли очертания огромных, понурых гор, - туман пополз и в четверть часа впереди открылась - земля, горы, снег, льды, льды, глетчеры, - холодное, пустое, понурое, мертвое. Но опять на вершины гор пополз туман - не-то туман, не-то облака, - и повалил снег. До берега было миль семь. Снег перестал. "Свердруп" пошел вперед в эту страшную понурую серую щель между тучами и свинцовой зеленова^той водой. На баке вахтенный матрос мерил глубины лотом. Это была первая земля после Архангельска. Это была Земля Франца-Иосифа, - но что за остров этого архипелага, что за бухта, что за мыс, быть может, никем еще не обследованный, никем еще не виданный, такой, на котором не ступала еще человеческая нога, - об этом никто никогда на "Свердрупе" не узнал. - Здесь пришли три первых человеческих смерти, - зоолога, того, что боялся смерти, второго - штурмана и третьего - матроса; - здесь "Свердруп" был меньше суток. -
     "Свердруп" бросил якоря в миле от берега. В бинокль было видно, что, если ад, да не православный, который, прости-господи, немного глуповат, а аскетически-строгий ад католиков сдан в заштат и не отапливается, то пол в аду должен был бы быть таким же, как камни здесь на берегу, такой же мучительный, потому что базальты стояли торчком, огромными сотами, на которых надо рвать ногти, - и камни были такой же окраски, как должны они были бы быть в аду, точно они только что перегорели и задымлены са^жей, они стояли точно крепостные, по-старинному, стены. И в бинокль было видно, что было в Европе в начале Четвертичной эпохи, когда были только льды, туман, холоды, камни - и не было даже за облаками неба. Были видны облака на горах, горы черные - красновато-бурые, как железо, - зеленая вода, - и прямо к воде сползал глетчер. - Опять повалил снег, и прошел. Со "Свердрупа" спустили шлюпку, - штурман, матрос и с ними зоолог отпра^вились на берег, на разведку. Шлюпку приняли волны, закачали, понесли, - и скоро она стала маленькой точкой. И тогда опять поползли туманы, поползли справа, как шоры, медленно заволакивали все долинки, воду, вершины - этой желтой, студеной мутью, - и остров исчез, как возник, в тумане. Тогда "Свердруп" стал гудеть, первый раз после настоящей человеческой земли, чтобы указать оставшимся на берегу, где судно, - и минут на пять не угасало в горах и в тумане эхо. И тогда - через туман - повалил снег, и сразу налетел ветер, завыл, заметался, засвистел, - туман - не пополз, - побежал, заплясал, затыркался, - ветер дул с земли, снег повалил серыми хлопьями величиною в кулак, - и снег перестал, и туман исчез, - и остался только ветер, такой, что он срывал людей с палуб, что якорные цепи поползли по дну вместе с якорями, - что нельзя было смотреть, ибо слепились глаза, и ветер был виден, синеватый, мчащийся. "Свердруп" ревел, призывая людей с берега. И тогда увидели: от берега к "Свердрупу" шла шлюпка, ей надо было пройти наперерез ветру - ее поставили прямо против ветра, - и все трое на веслах гребли в нечеловеческих усилиях, изо всех сил. На "Свердрупе" знали: если не осилят, не переборят ветра, - если пронесет мимо "Свердрупа", - унесет в море, - гибель. И капитан заволновался первый раз за всю путину. Все были на палубе. Видели, как трое корчились на шлюпке, боролись с волнами и ветром, - видели, как шлюпка влезала на волны, падала в волны, - разбивалась волна и каждый раз предательски захлестывала за борт, зеленой мутью брызгов. Капитан кричал: - "Вельбот, на воду! Медведев с подвахтой - на воду! На троссе, на троссе, - готовь тросс!" - и в машинное: - "средний вперед!" - и на бак к лебедке: - "поднимай якоря!" - Ветер был виден, он был синь, он рвал воду и нес ее с собой по воздуху, и вода кипела. "Свердруп" пошел наперерез, навстречу шлюпке. - Со шлюпки доносились бессмысленные крики. И на шлюпке сделали непоправимую ошибку: зоолог бросил весла и стал кар^тузом откачивать из шлюпки воду, - на "Свердрупе" видели, как подхватил ветер шлюпку, как понесли ее волны по ветру: штурман повернулся на шлюпке, хотел, должно быть, сказать, чтоб тот сел на весла, иль обессилил: шлюпка завертелась на волнах бессмысленно, бесцельно, потерявшая человеческую волю, - шлюпка была совсем недалеко от носа "Свердрупа", она стремительно неслась по ветру, - она прошла совсем под носом "Свердрупа", - и тогда стало ясно: люди погибли, их уносило море. И остальное произошло в несколько минут: "Свердруп" крейсировал, чтобы пойти вслед, - развернулся - и шлюпка была уже далеко, превратилась в точку, и в бинокль было видно, что в шлюпке остался один человек - и еще через минуту все исчезло. - И капит
     
     
     ан же, тот, что волновался больше всех, скомандовал понуро и покойно - "полный!" - шлюпку унесло на ост, - капитан окриком спросил: - "на румбе?!" - "Есть на румбе!" - ответил вахтенный. - "Зюйд-вест!" - крикнул капитан. - "Есть зюйд-вест на румбе!" - "Так держать!" - и "Свердруп" пошел в море, чтобы не погибнуть у земли самому - -
     
     
     Глава вторая.
     
     На Земле Франца-Иосифа не живет, не может жить человек, и там нет человека.
     На Островах Уиджа - на острове Николая Кремнева - не может жить человек, но там доживали осколки экспедиции Николая Кремнева.
     На Шпицбергене - не может жить человек, но человечество послало туда людей - -
     
     - - там, на Шпицбергене художник Лачинов помнил ночь. Это были дни равноденствия - дни второго года экспедиции. В домике инженера Бергринга, - в дни после страшных месяцев одиночества во льдах, среди людей, в последнюю ночь перед уходом на корабле в Европу, он, единственный остав^шийся от похода по льдам со "Свердрупа" на Шпицберген, - ночью он, Лачинов, подошел к окну, смотрел, прощался, думал. Домик прилепился к горе ласточкиным гнездом; вверх уходили горы, горы были под ним, и там было море, и там на том берегу залива были горы, - там, в Арктике, свои законы перспективы, светила луна и казалось, что горы за заливом - не горы, а кусок луны, сошедшей на землю: это ощущение, что кругом не земля, а луна, провожало Лачинова весь этот год. И над землей в небе стояли столбы из этого мира в бесконечность - столбы северного сияния, они были зелены, величественны и непонятны. В ту ночь Лачинов осознал грандиозность того, что он слышал, как рождаются айсберги: это гремит так же, как гре^мело, должно быть, тогда, когда рождался мир, и это очень торжественно, как льды отрываются от ледяных громад и идут в океан убивать и умирать. В тот день Лачинов пил виски и шведский пунш, и было им, четырем, очень одиноко в ночи, в этом маленьком домике, построенном из фанеры и толи, как строятся вагоны, с эмалированными каминчиками в каждой комнате, с радио-аппаратом в кабинете, с граммофоном в гостиной, - похожем на русский салон-вагон. - Там тогда в этом домике было четверо: двое из них тогда уезжали в Европу, - Лачинов в Архангельск, строить новую жизнь, - инженер Глан - в Испанию иль Италию; Бергринг оставался на шахтах; Могучий уходил на север Шпицбергена. - Человечество!.. - человечество не может жить на Шпицбергене, - но там в горах есть минералогические залежи, там пласты каменного угля идут над поверхностью земли, там залежи свинца и меди, и железа, и прочее: и капитализм бросает туда людей, чтобы ка^пать железо и уголь. Там брызжут фонтанами среди льдов киты, ходят мир^ные стада тюленей, бродят по льдам белые медведи, бродят песцы, - и человечество бросает людей, чтобы бить их. - Там свои законы: и первый закон - страшной борьбы со стихиями, ибо стихии там к тому, чтоб убивать человека. И там человек человеку - должен быть братом, чтобы не погибнуть: но и там человек человеку бывает волком, - там на Шпицбергене нет никакой государственности, ни одного полисмэна, ни одного судьи, - но у каждого там есть винтовка и там есть быт пустынь. - Вот о том, что уехал в Испанию, об инженере Глане; тот, кто первый воткнет палку во льдах и горах, никому не принадлежащих, и напишет на дощечке на ней - "мое, от такой-то широты и долготы - до таких-то", - тот и является собственни^ком: это называется делать заявки на земли и руды; инженер Глан, норвежец, - он квадратен, невысок, брит, на ногах пудовые башмаки и краги, брюки галифе, под пиджаком и жилетом фуфайка и на вороте фуфайки галстух (!) - а на шее на ремешках цейсс и кодак. Каждым июлем, - месяцем, когда может притти первое судно на Шпицберген, - инженер Глан приезжает на Шпицберген в свои владения, в Коаль-бай, где у него избушка и где стоит по зимам его парусно-моторный шейт, - он, Глан, - горный инженер, и на этом суденышке он бродит по всем берегам Шпицбергена, изучает, щупает камни, землю, под землей, - и: делает заявки. Это весь его труд. Он спит в каюте на своем шейте, и на снегу в горах, и на льду - в полярном мешке, непромокаемом снаружи, меховым внутри, с карманами внутри для виски и сигарет, - и просыпаясь утром, еще в мешке, он пьет первую рюмку виски, чтоб пить потом понемногу весь день; он спал в мешке не раздеваясь; на шейте кроме него были матрос, механик и капитан; все вместе они ели консервы, пили кофе и молчали; когда они были в походе и Глан не спал, он сидел на носу, сутками молчал и смотрел в горы, и курил сигар
     
     
     етты. - Инженер Глан продал голландцам угольную заявку - за пятьсот тысяч фунтов стерлингов, без малого за пять миллионов рублей. Зимами он в Ницце. Рабочие роют голландцам уголь. Глан приезжает только на два летних месяца, когда ходят корабли. Он большой миллионер, - и он, конечно, волк: он продал англичанам замечательные заявки на мрамор, англичане привезли рабочих, машины, радио, инженеров, лес (там ничего не растет, и каждое бревно, каждую тесину надо привозить), пищу (потому что там нечего есть, кроме тюленьего сала, которое несъедобно), - и англичане разорились, эта английская фирма, потому что мрамор там - за эти века постоянного холода - так перемерз, так деформировался от холода, что, как только отогревался, - рассыпался сейчас же в порошок. - Глан почти не говорил, у него очень крепкие губы, - и синие жилки, от здоровья и от виски, на носу и у висков... - -. полгода ночи, северных сияний, такой луны, при которой фотографируют, - таких метелей, которые бросаются камнями величиной в кулак. - Девять месяцев в году люди, оставшиеся там, отрезаны от мира, - между собой сообщаются там они радио и собаками, - и на лыжах, если расстояния не больше десятка миль. Там не нужно денег, потому что нечего купить, - там люди едят и пьют то, что скоплено, привезено с человеческой земли; там не дают алкоголя. Там нет женщин, - там ничто не родится, и люди приезжают туда, чтобы почти наверняка захворать цынгой. - Там нет ни полиции, ни одного судьи: директор копий, инженер, в Европе нанимает рабочих, - они будут получать кусок и жилье, за это с них будет вычитаться из того сдельного, что они накопают в шахтах; если они хотят, их жалование будет выдаваться в Европе тем, кому они укажут, - или они получат его весной. К весне почти все на шахтах перехворают цынгой. - Домики построены - как русские железнодорожные теплушки, в этих теплушках люди переползают из одного года в другой, к смерти, к цынге. Директор копей подписывает с рабочими контракт, рабочий работает сдельно, и, если он захворал, если он сошел с ума, - с него только вычитают за лечение и за пищу, и за угол в теплушке... - Но жизнь есть жизнь, и вот, в ноябре, в декабре, январями, когда на Шпицбергене ночь, в эти дни-ночи там в Арктике - на Грин-гарбурге, в Адвен-бае, в Коаль-сити - в северном сиянии и ночи, круглые сутки, посменно роются в земле, в шахтах и штольнях; рабочие рвут каменноугольные пласты, толкают вагонетки, разбирают сор шахт и подземел
     
     
     ий. Потом рабочие уходят в свои казармы, чтобы есть и спать. Изредка, в те часы, которые условно называются вечером, рабочие идут в свою столовую, там показывают кино-фильму или рабочие играют пьеску, где женщин исполняют тоже рабочие. Тогда приходит радио, и только оно одно рассказывает о том, что делается в мире. Над землей ночь. Люди едят консервы. - В Адвен-бае по воздуху во мраке и холоде мчат с высочайшей горы от шахт к берегу вагончики воздушной электрической железной дороги, с углем; иногда в этих вагончиках видны головы рабочих, склоненные, чтобы не убил на скрепах ток; - а над Грин-гарбургом - в гору ползут вагончики, - тоже электрической, но подъемной железной дороги, - и уходят в земное брюхо. И над Грин-гарбургом, и над Коаль-сити горит, горит мертвый свет электричества, - - и горит, горит над ними обоими в небесах северное сияние. Часы показывают день. Там в шахтах, в верстах под землей гудит динамит, в динамитной гари роются рабочие, все, как один, в синих комбинишах, застегнутых у шеи, и в кожаных шлемах, чтобы не убил камень, оторвавшийся наверху. В час прогудит гудок, или в двенадцать, и рабочие потекут во мраке есть свои консервы, отдохнуть на час. И, когда они возвращаются в шахты, быть может, иной из них взглянет на горы и глетчеры, и льды вокруг - на все то, что не похоже на землю, но похоже на луну. Быть может, рабочий подумает - о земле, об естественной человеческой жизни, о прекраснейшем в жизни - о любви и о женщине, - и он бросит думать, должен бросить думать, - ибо ему некуда уйти, он ничего не может сделать и достигнуть, - ибо природа, ибо расстояния, непокоренные, непокорные стихии, что лежат вокруг, - существуют к тому, чтобы не давать жить, чтобы убивать человека. И лучше не думать, ибо никуда не уйдешь, ибо кругом смерть и холод, - и нельзя думать о женщине, ибо женщина есть рождение, ибо можно думать - только о смерти. Надо рыть каменный уголь, надо как можно больше работать, чтобы больше вырыть, чтобы проклясть навсегда эту землю... Надо быть бодрым, ибо - только чуть-чуть затосковать, заскулить - неминуемо придет цынга, это болезнь слабых духом, которую врачи лечат не лекарствами, - а: бодростью, заставляя больных бегать, чистить снег, таскать камни, быть веселыми, ибо иначе загниют ноги и челюсти, выпадут волосы, придет смерть в страшном тосковании. - - В Коаль-сити только один инженер. В Адвен-бае, в Грин-гарбурге вечерами собираются инженеры, пять-шесть человек, - их клубы, как сал
     
     
     он-вагоны, но там есть и читальня, где стены в книгах, и биллиардная, в третьей комнате диваны и рояль, - но на рояли никто не умеет играть, и вечерами надрывается граммофон, - вот теми вечерами, которые указаны не закатом солнца, а - условно - часами на стене и в карманах. Инженеры вечером приходят к ужину в крахмалах, все книги прочитаны, каждый жест партнера на биллиарде изучен навсегда; можно говорить о чем угодно, но избави бог вспомнить слово и понятие - женщина: у повешенных не говорят о веревке, - и тогда надо очень большую волю, чтобы не крикнуть лакею: - "гоп, бутылку виски!" - чтоб не выпить десяток бутылок виски, расстроив условное часосчисление, чтоб не пить горько и злобно... - Это идет час, когда рабочие смены уже сменились, - уже отшумела столовая и в бараках на нарах в три яруса спят рабочие - перед новым днем (или ночью?) шахт. - - ... В те дни, когда Лачинов был на шахте у инженера Бергринга, с каждым пароходом с земли, из Европы, Бергрингу привозили тюки с книгами, - и у него в чуланчике стояли ящики с виски и ромом, и коньяком. Коаль-компания только что возникала, - там людей было меньше, чем экипажа на хорошем морском судне: Бергринг капитанствовал. Его домик был, как ласточкино гнездо, он повис на обрыве, и к домику вела каменная тропинка. В кабинете у него был радио-аппарат, чтоб он мог говорить с миром, в гостиной - граммофон, - и всюду были навалены книги: но книги были только по математике и по хозяйственным вопросам, и по горному делу, только. Он, Бергринг, с утра одевался в брезентовые пиджак и брюки, и краги его были каменны. Лачинов поселился у него в комнате вместе с Гланом, это были странные дни, в постель им приносили кофе, и мальчик растапливал камин. Потом они опять засыпали. В полдни к ним приходил Бергринг, в ночной рубашке, с бутылкой виски и с сифоном содовой, и они в постели, прежде чем умыться, пили первый стакан виски. В два они обедали. Бергринг, когда не уходил к рабочим и не говорил с гостями, он сидел с книгой и со стаканом виски. В пять было кофе, и после кофе на столе появлялась бутылка коньяка, она сменялась новой и новой бутылками. - - И была ночь, их было четверо в гостиной Бергринга: Бергринг, Глан, Могучий и Лачинов. Могучий был русским помором, он сохранил отечественный язык, - но давно уже, еще его деды, звероловы, китобои, моряки перешли жить в Норвегию, и думал Могучий уже по-норвежски - -
     Была ночь, когда люди прощались, братья, - братья, потому что они вчера встретились по признаку человек, и завтра расстанутся, чтоб никогда не увидеть больше друг друга, - потому что на севере человек человеку - брат - -
     - - тогда можно было понять, что будет через месяц с Бергрингом - - ...ночь, арктическая, многомесячная ночь. Домик в горе, в снегах, в холоде, стены промерзли, - из замерзших окон идет мертвый свет; - и то, что видно из окон - никак не земля, а кусок луны в синих ночных снегах. Стены промерзли, и мальчик круглые сутки топит камин. - Часы показывают семь утра, мальчик принес кофе, вспыхнуло электричество в спальне, - рабочие ушли в шахту, - за стенами или метель, или туман, или луна, и всегда холод и мрак. Инженер Бергринг встал, сменил ночную рубашку на свой брезентовый костюм. В кабинете радио вспыхнуло катодной лампой, - оттуда, с материка, из тысяч верст, из Европы: пришли вести о всем том, что творится в мире... - Но мир инженера Бергринга ограничен - вот этим скатом горы: можно выйти из домика, спуститься с горы к баракам, пройти в шахты, - и все: ибо ближайшие люди в двух днях езды на собаках, бли^жайшая шахта. Обед, как всегда, в два, как всегда в столовой внизу, и толстый кок подает горячие тарелки. А потом - диванчик у столика в гостиной, против камина, и бутылка виски на столе, и книга в руках, и - там за окном ночь и луны пространств. Лицо у инженера Бергринга - как на старинных шведских портретах. - Иногда приходит десятский и говорит о том, что или того-то убило обвалом, или тот-то захворал цынгой, или тот-то сошел с ума, - тогда надо отдавать короткие распоряжения, обыден^ные, как день. Иногда по льдам с соседних шахт, на собаках приезжают гости, очень редко, - тогда надо доставать шведский пунш и говорить - вот, о сегодняшних своих буднях, о рабочих, о выработках, о шахтах, о запасах провианта, - тогда надо пить пунш, и граммофон рвет свою глотку. - Но чаще другом остается книга, мысль уходит в книгу, в пространства мира, куда заносят эти книги, особенно подчеркнутые этим, что никуда, никуда не уйдешь, ибо - вот на сотни миль кругом - горы во льдах и не^подвижные льды, - там новые сотни миль ползущих, ломающихся льдов, корка морей в туманах и холодах, и ночи, - а там тысячи миль морских пространств... - и только там настоящая, естественная человеческая жизнь, - и книги, все, что собраны Б
     
     
     ергрингом, - книги о звездах, о законах химии и математики, о горном деле - молчат об этой естественной жизни: мысль Бергринга волит познать законы мира, где человек - случайность и никак не цель - -
     - - тогда зналось, как угольщик - последний угольщик со Шпицбергена - понесет через океан уголь, инженера Глана и его, Лачинова, - дешевый уголь - не особенно высокого качества, он идет на отопление второсортных пароходов, но он сойдет и на небольшой фабричке, он прогорит в камине торжественно английского джентльмена, на нем выплавят дешевую брошечку - массового производства - для фреккен из Швеции, - но он же даст и деньги, деньги, деньги - английской, голландской, норвежской - угольным шпицбергенским компаниям: это то, что гонит людей даже туда, где не может жить человек. - Но инженер Глан поедет в Испанию, будет греться на солнце, смотреть бои быков, и всюду с ним будет виски, и около него будут женщины. - А художник Лачинов - он, - чудеснейшее в мире, невероят^нейшее - она: тогда, там в море, год назад, в бреду -
     - - Лачинов стоит на верке Северо-Двинской крепости - -
     на всю жизнь - она, одна, любимая, незнаемая - -
     ... Там за окном из этого мира в бесконечность уходили столбы северного сияния. Завтра уйдет пароход на юг, - завтра уйдет Могучий на север. Виски пили с утра. Лачинов стоял у окна в домике, как ласточкино гнездо, смотрел на горы за заливом, - и хрипел граммофон. И тогда заговорил Могучий - женщина! - каждый звук этого слова скоро наполнился гус^тою кровью, тою, что билась в висках и сердце у этих четверых, - и не могло быть лучшей музыки, чем слово - женщина - -
     - Женщина! Все экспедиции, где есть женщина, - гибнут, - говорил Могучий, - гибнут потому, что здесь, где все обнажено, когда каждый час надо ждать смерти, - никто не смеет стоять мне на дороге, и мужчины убивают друг друга за женщину, - мужчины дерутся за женщину, как звери, и они правы. Я оправдываю тех, кто убивает за женщину. - Четыре месяца я проживу один, в избушке, где второму негде лечь, - четыре месяца я не увижу никакого человека, - и я все силы соберу, я сожму всю свою волю в кулак, чтобы не думать о женщине, - но она вырастет в моих мыслях в го^раздо большее, чем мир!.. - Могучий замолчал, заговорил негромко: - Ну, говорите, вот она вошла, вот прошуршали ее юбки, вот она улыбнулась, вот она села, и башмак у нее такой, ах, у нее упала прядь волос, и шея у нее открыта, - ну, говорите, ну, говорите о пустяках, о том, что я про себя должен сказать - "я вошел", а она сказала бы - "я вошла". Она положила ногу на ногу, она улыбнулась - что может быть прекрасней?!. - Экспедиции гибнут, да! - Мой друг, промышленник, на берегу провел ночь с женщиной, наутро он ушел, сюда, - и он нашел у себя в кармане женскую подвязку: он не кинул ее в море, и он погиб, - он погиб от цынги, целуя подвязку... Женщина! - ведь он же знал, как завязывается каждая тесемка и как расс^тегивается каждая кнопка, - и вот: - где-то во льдах, их десятеро и одиннадцатая она, и двенадцатый тот, кому она принадлежит, - за льдиной сидит человек с винтовкой, один из десятерых, и навстречу к ней идет двенадцатый, и пуля шлепнула его по лбу... - Ну, говорите, ну, говорите же, как она одета, как расстегиваются ее тесемки... -
     - Да-да, да-да, - заговорил в бреду Лачинов. - Знаете, Архангельск, - мне стыдно слушать, что вы говорите, - я никогда ее не видел, я много знал женщин, я многое знал, я многое видел, - я год шел льдами: я все брошу для нее. Неправда, что нельзя думать о ней: я шел во льдах и не умер только ради нее. Я еду прямо в Архангельск, в Северо-Двинскую крепость, - это единственное в жизни - -
     Лачинова перебил Могучий: - "ну, говорите, ну, говорите, как она улыбнулась? - глядите, глядите, какая у нее рука!.." - -
     И тогда крикнул Бергринг: - "Молчать, пойдите на воздух, выпейте на^шатырю, вы пьяны! не смейте говорить, - вы завтра идете на север! -" Глан стал у дверей, руки его были скрещены. Могучий грозно поднялся над столом. - Опять кричал Бергринг: - "Молчите, вы пьяны, идемте к морю на воздух, - иначе никто из нас никуда не уйдет завтра!"
     - - тогда, там у окна, Лачинов понял, навсегда понял грандиозность того, как рождаются айсберги: это гремит так же громко, как когда рождаются миры - -
     
     - - ... На утро Лачинов и Глан ушли в море, на юг. На утро Могучий ушел на север, на зимовку - -
     На Шпицбергене, в заливах, на горах, - на сотни верст друг от друга разбросаны избушки из толи и теса; они необитаемы, они поставлены слу^чайной экспедицией - для человека, который случайно будет здесь гибнуть; иные из них построены звероловами, зимовавшими здесь. Все они одинаковы, - Лачинов на пути своем с острова Кремнева встретил три такие избушки, и они спасли его жизнь. Двери у избушек были приперты камнем, они были от^перты для человека, в них никто не жил, - но в одной из них на столе, точно люди только что ушли, лежало в тарелке масло, - а в каждой в углу стояли винтовка и цинковый ящик с патронами для нее, а в ящиках и бочон^ках хранилась пища, на полках были трубка и трубочный табак. Посреди избы помещался чугунный камелек, около него стол, около стола по бокам две койки, - больше там ничего не могло поместиться; у камелька лежал каменный уголь. Снаружи домик был обложен камнем, чтобы не снес ветер. Около домиков лежали звероловные принадлежности, были маленькие амбарчики с каменным углем и бидонами керосина. Домики были открыты, в домиках - были винтовка, порох, пища и уголь, - чтоб человеку бороться за жизнь и не умереть: так делают люди в Арктике. Последний домик, где Лачинов, уже в одиночестве, потеряв своих товарищей, прокоротал самые страшные месяцы, стоял около обрыва к морю, у пресноводного ручья, между двух скал, - и это был единственный дом на сотню миль, а кругом ползли туманы и льды. - Быт и честь севера указывают: если ты пришел в дом, он открыт для тебя и все в доме - твое; но, если у тебя есть свой порох и хлеб, ты должен оставить свое лишнее, свой хлеб и порох, - для того неизвестного, кто придет гибнуть после тебя. - На утро Могучий с товарищами, на парусно-мо^торном шейте ушел на север Шпицбергена, на 80°. Их было пятеро здоровых мужчин; они повезли с собой все, что нужно, чтобы прожить шестерым, мясо, хлеб, порох, звероловные снасти и тепло, - и не домики, а конуры, каждая такой величины, чтобы прожить в ней одному человеку и шести соба^кам: все это они припасли от Европы. На 80° они вморозили в лед свой шейт и разошлись в разные стороны, на десятки миль друг от друга, чтобы зарыться в одиночество, в ночь, в снег. Они расползлись на своих собаках, на собаках и на плечах растаскивая домики, - в октябре, - чтобы встретиться первый раз февралем, когда на горизонте появятся красные отсветы солнца: эти месяцы каждый из них должен был жить - один на один с собою и стихиями многомесячной ночи и извечного холода. Там некому су^дить человека, кроме него самого, там он один, - и там у всех людей один вра
     
     
     г: природа, стихии, проклятье, - там ничто никому не принадлежит, - ни пространства, ни стихии, ни даже человеческая жизнь, - и там крепко научен человек знать, что человек человеку - брат. Там человеку нужны только винтовка и пища, - там не может быть чужого человека, ибо человек человека встречает, как брата, по признаку человек, - как волк встречает волка по родовому признаку волк. Там нельзя запирать домов, и там - в страшной, в братской борьбе со стихиями - всякий имеет право на жизнь - уже потому, что он смел притти туда, смеет жить - -
     - - ночь, арктическая, многомесячная ночь. Быть может, горит над землей северное сияние, быть может, мечет метель, быть может, светит луна, такая, что все, все земли и горы начинают казаться луной. И там - в ледяных, снежных просторах и скалах - идет Могучий: с винтовкой на руке, от капкана до капкана, смотрит ловушки, - не капался ли песец? - следит медвежьи следы, - делает то, что делает каждый день; потом он приходит к себе в избушку, растапливает камелек, кормит собак, греется у камелька, пьет кофе, ест консервы или свежую медвежину, курит трубку; - еще подки^дывает в камелек каменного угля, подливает тюленьего жира и - лезет в свой мешок спать, в мешок с головой, потому что к часу, когда он прос^нется, все в домике закостенеет от семидесяти-градусного мороза. - У этого человека, у Могучего, есть своя биография, как у каждого, - и она несущественна; за ним числится, как он в дни, когда в Архангельске были Мюллер и англичане, когда они уходили оттуда, он, помор Могучий, взял советское судно, ушел на нем из-под стражи, перестрелял советских матросов, судно продал в Норвегии, на второй его родине: это несущественно; Европа не уделила ему места на своем материке, право на жизнь погнало его в смерть: нельзя не гордиться человеком, который борьбой со смертью борется за право жить - - Он лежит в своем мешке; о чем он думает? - ка^кою астрономически-отвлеченной точкой ему кажутся - Христиания, Тромпсэ, Архангельск, Москва? - -
     ...............
     - - и такою же арктической ночью, на восток от Шпицбергена и на градусе Могучего, на острове, названном островом Кремнева, почти в такой же избушке - над бумагой, картами и таблицами - сидел другой человек, Николай Кремнев, - на столе горел в плошке тюлений жир, и против Кремнева писал и выводил математические формулы второй профессор - физик Василий Шеметов - -
     - - Эта земля была последней землей, куда пришел "Свердруп", - культурное человечество не знало об этой земле, она не была открыта, - она была осколком островов Уиджа. - Она, невидная простым глазом, возникла в бинокле. Солнце во мгле чуть желтело, вода вблизи была стальной - и синей, как индиго, вдали; льды, ледяные поля были белы, в снегу, айсберги сини, как эмаль... - Там, вдали в бинокль восставал из ледяных гор огромный каменный квадрат, одна сплошная скала, обрывающаяся в море и льды, вся в снегу, и снег под солнцем и в бинокле был желт, как воск, блистал глетчер, черными громадами свисали скалы, - все одной громадной глыбой, наполовину освещенной солнцем, другою половиной, серой, уходив^шей за горизонт и во мглу. Кругом судна были горы айсбергов. Земля без^молвствовала и величествовала, как никогда в жизни каждого: земля, эти мертвые скалы и льды, где никто, кроме белых медведей и птиц, не жил, не живет и не может жить, - величественна, промерзшая навсегда, навсегда мертвая, такая, которая никогда, никогда не прийдет в подчинение человеку, которая вне человечества и его хозяйничаний. - В каждом человеке, все же, крепко сидит дикарь: эти земли, эта пустыня, эта мертвь - прек^расны, здесь никто не бывал, - так прекрасно и страшно видеть, изведать и знать первый раз! - Застревали во льду, все были на палубе, капитан на мостике, штурмана по местам, на юте, на баке, у руля. Прошли уже часы, и земля впереди видна простым глазом, до нее каких-нибудь тридцать миль, - веяла холодом, морозами, величием и тишиной. Лед, ледяные поля обстали вокруг сплошною стеной. Тюлени смотрят из воды удивленно, целые стада. Земля видна ясно, и непонятно, как забраться на нее: она вся в снегу и льдах, и льды отвесами падают в воду... - Земля!.. К земле "Свердруп" пришел в 0 часов 10 минут. Всю ночь на севере стояла красная, как кровь, никогда не виданная заря, от которой мир был красен. Вода была красной, лиловой, черной, зеленой: потом, за день и за ночь, вода была и как бу^тылочное стекло, и как первая листва, и как павшая листва, и лиловая всех оттенков, и коричневая, и синяя. А небо было - и красным, и бурым, как раскаленная медь, и сизым, как вороненая сталь, и белым, как снег, и розовым, как розы, - и в полночь ночное небо - темное - на юге. Понурая, земля лежала рядом, горы, глетчеры и
     
     
     снег, - и в извечной тишине кричали на скалах, на птичьем базаре - птицы, словно плачет, стонет, воет, рвет горечью и болью - нечеловечес^кими! - земля свое нутро, точно воет подземелье, нехорошо!.. - "Свердруп" отдал якорь в полночь. Лачинов, кинооператор, врач, метеоролог и два матроса - они сейчас же пошли на шлюпке к берегу, чтобы впервые вступить на ту землю, на которую не ступала еще нога человека. Они были вооружены винтовками, в полярных костюмах, - прибой долго не давал возможности пришвартоваться, - и сейчас же на берегу, на снегу они увидели следы медведя. Они пошли группой, молча. Было очень тихо, мертво горели север и небо. Они слезли на косе, на отмели, вдалеке от гор, и перед ними восстали колонны базальтов, которые с борта казались величиной в табурет, но оказались в хороший двухъэтажный дом; они стояли, словно крепостные, по-старинному, стены, точно окаменевшие гиганты-соты, нет, не бурые, а как заржавленное железо. Влезли на них, и под ногами началось адово дно: камни, черного цвета и цвета перегоревших железных шкварков (что валяются у доменных печей), лежали так и такие, что по ним надо ходить в железе и лучше ползать на четвереньках; в иных местах эти камни размещались в порядок, словно земля родит каменные яйца, по-прежнему черные, величиной в человеческую голову. В лощинах были озерки с пресной водой, во льду: отряд ломал прикладами лед, чтобы пить. - - И отряд нашел избушку. Они нашли избушку на косе, на юру, вдали от гор, где был только один смысл устроиться жить: это - чтобы быть елико возможно больше видным с моря, воды пресной там поблизости не было. Давно извест^но, что все северные моря изброжены русскими поморами и что Шпицберген был известен на Мурмане под именем Грумант - за четыреста лет до того, как его открыл Баренц, и что на многих островах разбросаны безвестные поморские часовни, - но эта избушка была не русской, - там жил, долж^но-быть, норвежец, - судя по этикетке на табачной коробке и по аптечной надписи на пузырьке [и эта коробка от сигар указывала, что здесь жил не зверолов-норвежец, а кто-то иной, ибо он курил сигары, а не трубку]. Избушка была развалена, она стояла на камнях, она построена была из тонко^го теса, как строят рубки на кораблях, снаружи она была обложена камнем. Крыши на ней уже не было, не было одной стены. Все было развалено и разбито - чем? как? - Валялись кое-какие домашние вещи, штаны, стояла пе^чурка из чугуна, около нее кресло из плит базальта; были нары из дерева, в стен
     
     
     у воткнуты были вилка и столовый нож, осталась на столе солоница, с порыжевшей лужей соли. Ни запасов, ни пороха не было. И все было разбито: совершенно бессмысленно, - кто-то ломал в припадке сумасшествия, или это ломал не человек, - а, если человек, то он был вчера здоров и жил буднями, а утром сошел с ума и стал громить самого себя, - самого себя, дом, забыв в стене нож и солоницу на столе... Вокруг избушки были разбросаны боченки, обручи, утварь, кастрюли, консервные банки, два весла, топор, - и было вокруг много костей разных животных, медведей, моржей, тюленей, белух: и одна кость была костью человеческой ноги, так определил врач. Кости лежали около ящиков, стоявших в тщательном порядке. Ни одной приметы о сроках и времени не было, когда здесь жили: три, тринадцать, двадцать лет назад?.. Кости!.. - Потом отряд в мусоре нашел самодельное ружье: оно было сделано, вырублено топором, из бревна, и ствол был - из газонапорной трубы. Этого острова не знало культурное человечество, - отряд обыскал все и не нашел ни одной пометы, какие обыкновенно оставляют все приходящие в эти страны. Кругом камни и льды, и море, - полгода ночи и полгода дня, десять месяцев зимы и два месяца русского октября. Отсюда никуда не крикнешь, и - кто был здесь? кто разгромил избушку - медведи, буря, человек? - как? - здесь погиб человек, о котором никто ничего не знает, погиб, не успев ничего оставить о себе, чтобы его и о нем узнали, - человек, спасшийся от аварии и построивший себе избушку из остатков судна и добывавший себе мясо, чтобы не умереть, самодельным, сделанным помощью топора самострелом с дулом из газонапорной трубы. - Кругом избушки - кости и смерть, обломки бочек, остатки костей, - нехорошо, непонятно. Оттуда, от избушки слышно, как плачет скала птичьего базара, точно воет подземелье и сама земля рвет себя, - нехорошо. Горы стоят серые, скалы нависли хмуро, грузно, гранит и базальт, мертвью наползает глетчер. - У цынготных, за несколько дней до смерти, появляется стремление - бежать, их находили умершими на порогах, - на Кап-Флоре медведи разгромили избушку, оставленную Джексоном - должно быть, из любопытства: никто ничего не знает о том человеке, что погиб в этой избушке, никогда не узнает, - как погиб он? как возник он здесь? - -
     - - у берегов этого острова, который был назван островом Кремнева, погиб "Свердруп" - - "Свердруп" набирал здесь пресную воду, в вельботах возили ее с берега, все ходили на вахту по наливке воды, спускали воду из озерка шлангой, носили ведрами, - спешили, чтобы уйти отсюда на юг, в Европу, - не спали и отсыпались по тринадцати часов под-ряд, - убили моржа и двух медведей, - тюленей не считали, - за обедом пили спирт и на жилой палубе устраивали странные концерты: один умел петь петухом, другой мычал бараном, третий хрюкал по-свинячьи, лаяли собаки, мычали коро^вы, - всем было весело; воды набрать осталось только для котлов. - Гео^лог пропадал в горах, в поисках минералов, - ботаник собирал лишайники и мхи, в его лаборатории на стенах и столах ткались прекрасных красок ков^ры, красивей, чем из Туркестана. - И радист впервые изловил неведомое радио. - Радио достигало слабо, ничего нельзя было понять, неизвестно было, кто посылал радио - земля ли или пароход, - уже недели "Свердруп" был отрезан от мира, и часами плакали антенны "Свердрупа"; новые приходили радио, разорванные, на норвежском языке, непонятные, - и тогда пришло радио, четкое, по-немецки. В радио говорилось:
     
     "Все время вызывает неизвестное русское судно, идущее, по-видимому, от полюса - место стоянки судна неизвестно - содержание телеграмм установить не удалось" - говорила радиостанция Шпицберген - -
     
     Все эти дни были пасмурны и тихи, море чуть-чуть зыбило, льды, ледники и снег были серы, как сумерки. Круглые сутки возили воду, - люди над^рывались с водой и спали все часы отдыха, только. Была полночь, - и тогда с моря загудел ветер, завыл в такелаже, заметал волны, повалил снегом; полночь была стальная, горел красным север, ночное - черное - небо было на юге. На берегу кричала вахта, махая веслами, ведрами, шапками, - на судне скрипели якорные цепи. Капитан вышел первым на палубу, он дал авральный сигнал, команда бросилась на места, все на палубу: "Свердруп" полз на берег - на "Свердрупа" наползали льды, горы, ветер ревел, рвал людей. Капитан давал сигналы в машинное - "полный! полный! полный!" - сматывали цепи якорей, бросали траллы, бросили на троссе лебедку, - чтобы зацепиться за дно, чтобы не ползти на берег. - Ветер выл, ломился, неистовствовал. - Горы ползли на "Свердрупа". - И тогда треснула и поднялась корма, - судно остановилось, - судно стало на кошку: и из машин^ного сейчас же дали сигнал - авария - машины буксуют - винт и руль сби^ты, - а еще через минуту судно повернулось, по ветру, и, уже без руля, без винта, с оборванными якорями, легко поползло на берег. Можно было уже не считать, как оно тыкалось с кошки на кошку, трещало и ломалось. - Потом оно стало, легло у берега, так близко, что с оставшимися на берегу можно было разговаривать простым голосом. И тогда только люди заметили, что у иных сорвана кожа рук, что все мокры, что шквал уже прошел, что на часах уже далеко за полдни. Капитан бросил шапку [она покатилась по палубе, ставшей боком, скатилась в воду], прислонился к вельботу и заплакал. Откуда-то появился - дошел до сознания всех - профессор Кремнев, он был в одних подштанниках, босой, скула его была разбита до крови, - он спросил у Лачинова папиросу, закурил и медленно сказал, как ни в чем не бывало, глядя в сторону:
     - Да, знаете ли... Пустяки, - будем здесь ночевать год. Да, знаете ли!.. - и обратился к капитану: - Павел Лукич, команду я беру на себя, да. Все пустяки! Вы посмотрите на часы, мы все-таки боролись четырнад^цать часов - -
     И через час, - это был уже отлив и "Свердруп" лежал почти на берегу, - были положены уже сходни, и люди тащили с судна на берег все, что можно было стащить - мешки, тюки, доски. Кремнев, тщательно, осторожно, как у себя в университетском кабинете, переносил баночки, колбы, инструментарии и материалы лабораторий. Работали все весело, очень поспешно, не^доумело, чересчур бодро. Матросы топорами расшивали рубки, - механик и радиист прилаживались, чтобы снести на берег динамо-машину и радио-аппарат, и у них ничего не выходило. "Свердруп" лежал бессильною рыбой, брю^хом наружу, - мачты свисли ненужно. На берегу уже растягивали временные палатки из парусов, и повар на костре готовил ужин. - А к ночи после ужина, в палатках, а кое-кто еще на "Свердрупе" в незалитых каютах, - заснули все: первый раз после Архангельска заснули на земле, без вахты, непробудным, земным сном. И только один Кремнев, должно быть, не спал, потому что с утра он разбудил часть людей, послав их на вахту, определив две вахты на день, - а когда те пошли тащить остатки судна на берег, он лег и заснул около своих баночек. - Через неделю от "Свердрупа" на воде остался один лишь костяк, а на берегу против него - неподалеку от без^вестных развалин избушки - были построены две русских избы и амбар. Эту неделю люди молчали и только работали. - Кругом были море и горы, - горы стали серые, скалы нависли хмуро, грузно, гранит и базальт, мертвью полз глетчер, - и плакала, плакала, стонала скала птичьего базара. - Еще через неделю все было ясно и изучено - и горы, и море, и моржевые лежки - и то, что радио поставить возможности нет, что мир отрезан, предупредить никого нельзя, - и то, что всем, если все останутся живы, придется умереть от голода, к весне, ибо запасов не хватит. - Дни равноденствия быстро сворачивали солнце, ночами прямо над головой горела Полярная и шелестели голубые шоры полярного сияния, - к остаткам "Свердрупа" можно было уже ходить по льду, льды в бухте остановились, смерзались, море от "Свердрупа" сокрыла большая ледяная гора: ночью льды и земля казались осколком луны, ночами у изб наметало снег и видны были песцовые следы, а на льду от "Свердрупа" были видны следы крыс, перебиравшихся со "Свердрупа" на землю, чтобы утвердить, что не всегда первыми с тонущего судна спасаются крысы. Днем работали: спиливали мачты, расшивали палубы, руби^ли дрова, готовили ловушки для песцов, обстраивали, достраивали избы. Вечерами все собирались по избам. В одной из изб все стены были в полках, в колбах, банках и инструментарии, - здесь сторожами жили Кремнев и Шеметов, - Кремнев предлагал всем научным сотрудникам продолжать вести свои научные работы, и днями он сидел у микроскопа, - эта изба называ^лась лабораторией. В другой избе жили все и ели, и вечерами, сидя на полатях, штурман Медведев играл иной раз одесского Шнеерзона. Катастрофи^чески на "Свердрупе" не оказалось ламп, и избы сначала освещали коптил^ками, потом механик изобрел нечто вроде керосино-калильных ламп, делал их из термометровых футляров [а через год, когда вышел весь керосин, ос^вещались тюленьим жиром]. Профессор Шеметов читал для матросов курсы ге^ографии и физики. Мир был отрезан, скалу птичьего базара никто уже не замечал. - Тогда начальник профессор Николай Кремнев собрал совет экспедиции. Собрались все в лаборатории, утром. Председательствовал и говорил Кремнев. - "Ну-те, всем вам понятно, что мы поставлены лицом к гибели. Этот остров до нас не был посещаем человеком, возможно, что новый человек не придет сюда еще десятки лет. Конечно, все пустяки, знаете ли. Мы умрем с голода, если мы все останемся живы до весны. Я предлагаю, знаете ли, принять мое предложение. Я не могу отсюда уйти, потому что те кол^лекции и наблюдения, которые сделали мы, единственные в мире, и я должен их сберечь во что бы то ни стало. Я предлагаю части экспедиции, большей части ее, итти по льду на Шпицберген, на юг, на жилой Шпиц
     
     
     берген, знаете ли, на шахты. Это будет иметь огромное и научное значение. Штурман Альбанов сделал еще более трудный поход, на юг к Земле Франца-Иосифа, знаете ли. Те, которые в этом походе дойдут до людей, - вы дадите радио и на будущий год или через два года за мною зайдет сюда судно. Мы будем здесь вести научные работы. Путь к Шпицбергену очень труден, по моим сведениям через Шпицбергенский хребет перешли только три человека, я предлагаю мужаться. Начальником научной части я назначаю метеоролога Саговского, начальником - похода - штурмана Гречневого. Надо построить нарты и каяки, все продумать и выйти недели через три, в ноябре. Вы пройдете льдами" - - ...............
     
     Через три недели, 4 ноября в двенадцать часов пополуночи, это была уже сплошная ночь, отряд в двадцать два человека пошел в поход на Шпицберген. На острове Николая Кремнева оставалось тринадцать человек, двенадцать мужчин и одна женщина. Отряд ушел по льду в обход острова, - Саговский, Лачинов, кинооператор и два матроса задержались на полсуток с тем, чтоб догнать отряд сокращенным путем через горные перевалы. Говорили, будто бы слышали, что Кремнев передал Гречневому револьвер и посове^товал из-за больных и переутомленных не останавливать похода. Кремнев несколько раз выходил из лаборатории, был молчалив и будничен, прощаясь говорил одно и то же: - "будьте здоровы, будьте здоровы" - жал руки и деловито целовался со всеми. Саговский на дорогу выпил спирта, все время шутил, пел с Медведевым Шнеерзона, просил матросов не забывать его кошек. - Ушли эти пятеро от изб в полночь, провожать их никто не пошел. Было очень тихо, тепло, градусов пятнадцать мороза. Горели звезды, Полярная была тут, над головой. Саговский шел рядом с Лачиновым, болтал всяческую ерунду, - Лачинов молчал и не слушал. Было очень невесело. У ледника встретили профессора Василия Шеметова, он гулял, расцеловались. - "Если первые будете в Москве - поклон университету", - сказал Шеметов. - "Ну, а если вы будете вперед нас, то уж поклона не передавайте, - не от кого будет!" - ответил Саговский. - Горы стояли впереди осколками луны, граниты, базальты, лед и снег. Решили подниматься по леднику, и от незнания сделали ошибку, ибо на поларшина под снегом был лед и снег ка^тился по льду вниз. Лачинов шутил: - альпинистам, этим спортсменам по лазанию в горах, редко выпадает такое счастье, которое стало горем им, пятерым. Сначала ползти в гору было легко, - на пол-горы, как показалось им, и на пятую горы, как было в действительности, они долезли быстро, сели закусить и отдохнуть. Полезли дальше. И дальше Лачинов помнил только о себе. Он полез кромкой, где скалы сходились со льдом, рассчиты^вая, что там камни скреплены водою, льдом, и можно будет итти, как по ступенькам, и там есть промоина, - так первый расчет его спасал, а второй губил, - ибо другие правильно разочли, что выгоднее будет лезть по сметенному в наст снегу, ибо он должен быть отложе. Лачинов лез с винтовкой, в меховых штанах и куртке, с лыжными палками в руках, лыжи тащи^лись сзади, - и скоро Лачинов понял, что он выбивается из сил, и тут начало казаться, что и до верху и до низу одинаково, и скалы базальтов внизу, что были размером в многоэтажный дом, стали в табурет, а те, что были вокруг него и снизу, казались табуретами, здесь выросли в замки. Пополз дальше на четвереньках, руки уже дрожали, - гора все круче, камни рвутся под ногами, палки в руках мешают, скользит со спины под ноги винтовка, шапка ползет на глаза, дышат нечем. - Лачинова догнал Саговский, полезли вместе; те, что поползли по насту, уже далеко впереди, кажется уже выбрались, махали отрицательно руками, кричали что-то сверху, - кри^ка их разобрать возможности не было, - было видно лишь, что там наверху волновались. Ползли. Отвес становился круче. Сил давно уже не было. Вползли в ущелье, выползли - и увидели, что впереди пути нет: отвес, на^вес над ними. Теперь было слышно, что сверху кричали, чтобы вернулись, - и люди наверху казались размером в шмеля, их едва было слышно. Саговский полез обратно, - Лачинов понял, что назад ему не спуститься, сорвется, разобьется, погибнет: если по этому отвесу, что впереди, проползти, дви^нуться вверх и налево, с девяноста шансами сорваться, то там будет спа^сение. Лачинов никогда больше не переживал такого ощущения, как тогда, когда он сознавал, что действует, движется не он, а кто-то, живущий в нем, инстинкт, ловкий, как кошка, точный, как механика, хоть руки и сердце отказывались работать. Пополз, первый камень сорвался - и сразу сорвалась кожа рукавиц. Сполз сажень вниз, зацепился за камень, - пополз вбок и вперед, - тех, кто был наверху, не видно было за отвесом и сплошной отвес был внизу. Как выполз Лачинов - он не помнил. Сверху спустили веревку и вытащили уже по сплошному отвесу,
     
     
     на скалу. - И наверху их встретил ветер, который сразу перебрал все ребра и захолодил руки так, что они ничего не брали. Полярная была на прежнем месте, но все другие звезды опрокинулись в небе: на часах был полдень. И страшное одиночество открывалось под звездами - земли и моря, где не ступала нога человека. Вдали за перевалом в бинокль был виден огонь - там ждал отряд, туда надо было итти. Сзади в бинокль уже ничего не было видно. - В расщелине двух гор был глетчер, в глетчерных пещерах висели сосульки в несколько человеческих ростов - -
     В тот день, когда ушел отряд на Шпицберген, профессор Василий Шеметов, друг Николая Кремнева, так же, как Кремнев, непохожий на кабинетного ученого и похожий на бродягу, писал свою работу о причинах цвета неба и моря. - Начало этой работы было такое:
     "Когда в ясный летний день вы глядите на море, вам кажется, что синяя окраска моря зависит от голубизны неба. Однако в действительности поло^жение вещей совсем не таково, в чем не трудно убедиться следующими при^мерами. Для этого достаточно сравнить, с одной стороны, насыщенный синий цвет Нордкапского течения, которое протекает в водах Полярного моря, и, с другой стороны, - бледный, зеленовато-серый цвет Азовского моря, над которым сияет яркое южное небо. Выяснением причин цветности моря зани^мался целый ряд ученых, начиная с Леонардо да-Винчи - -"
     - - в день, когда ушел отряд, Шеметов писал:
     
     [Далее приведены формулы с поясняющим текстом, позволяющие "вычислить спектр того внутреннего света, который сообщает морю его характерную ок^раску".]
     ...Лачинов как-то говорил о прекрасной человеческой воле - знать, познавать, волить познать - -
     - - арктической ночью, на восток от Шпицбергена и на градусе Могучего над бумагой, картами и таблицами, сидел человек Николай Кремнев, - на столе горел в плошке тюлений жир, и против Кремнева сидел второй русский профессор, вычислял углы отражений света в морях, Василий Шеметов. Они молчали, изредка они курили махорку - -
     
     Глава третья.
     
     На острове Николая Кремнева экспедицией был оставлен гурий. Грамота на пергаменте, написанная тушью, была вложена в стеклянную банку и запа^яна в железо. Гурий был поставлен около изб. В грамоте было написано:
     
     "Русская Полярная экспедиция в следующих научном составе и судовой команде [идет перечисление] на экспедиционном судне "Свердруп", выйдя из Архангельска 11 авг. 192* года, по выходе из Белого Моря, пошла на север по 41-му меридиану с непрерывными научными работами через каждые 30'. Начиная с 77°30' с.ш. стали встречаться льды, а на 77°52' была встречена кромка непроходимого льда, преградившего экспедиции дальнейший путь. Экспедиция пошла по курсу истинный Nо64°. Астрономически определиться благодаря туманной погоде возможности не представлялось. 7 сент. в тумане появилась земля, один из островов архипелага Земли Франца-Иосифа; ввиду тумана определить земли не удалось; экспедиция была у земли только несколько часов и вынуждена была уйти в море по причине сильного шторма; на землю высаживались три человека, второй штурман Бирюков, Н.П., матрос Климов, В.В., и зоолог Богаевский, А.К., - они погибли, так как шторм унес их в виду судна в море. От Земли Франца-Иосифа экспедиция пошла по курсу истинный SW 55, но на другой же день, 8 сент. судно встретило льды и вынуждено было дрейфовать без курса, сносимое льдами на SSW. 27 сент. с судна увидели землю, которая после астрономических определений оказалась не нанесенной ни на одну из карт, а, стало быть, неизвестной культурному человечеству. Земля была названа островом Николая Кремнева. Астрономическое местонахождение земли - <фи>79°30'N и <лямбда>34°27'W. Судно стало на якорь в бухте Погибшей Избы и брала питьевую воду, пред^полагая пройти отсюда к Wiches Bland на Шпицбергене. Но в полночь с 29-го на 30-е сент. страшным штормом судно было выкинуто на берег с не^поправимыми пробоинами и заполненное водой. Экспедиция, потеряв судно, вынуждена была здесь стать на зимовку. По причине того, что продо^вольствия не хватило бы всем оставшимся, был снаряжен отряд в составе 22 человек из следующих лиц команды и научных сотрудников (перечисление), научная часть под командой метеоролога Саговского, К.Р.; начальником отряда назначен был первый штурман Гречневый, В.Н.; по полученным впос^ледствии сведениям до жилого Шпицбергена из этого отряда дошел только художник Лачинов, Б.В., - остальные погибли от цынги и переутомления. Отряд ушел с острова Н. Кремнева 4 ноября, взяв с собой нарты и каяки [идет перечисление всего, что было взято отрядом]. На острове Н. Кремнева осталось 13 человек, которые охраняли собранные материалы и вели научные работы. Отряд, пошедший на Шпицберген, должен был сообщить о мес^тонахождении оставшихся с тем, чтобы за ними пришло экстренное судно. Оставшимся пришлось перезимовать две зимы и живыми остались только двое - начальник экспедиции проф. Кремнев, Н.И., и научный сотрудник проф. Шеметов, В.В. Спасательное судно "Мурманск" пришло 11 сент. 192* года, и остров Н. Кремнева был покинут 15 сент. Все научные матерьялы были заб^раны. В доме N 2 оставлены продовольствие и огнестрельные припасы (перечисление).
     Начальник экспедиции проф.Кремнев.
     Научн. сотр. экспедиции проф. Шеметов.
     О. Николая Кремнева.
     15 сент. 192* г."
     ---------------
     ...Можно рассказывать долго, дни за днями, о том, как бессмысленен и страшен взгляд моржа, как кровавы его глаза, - как добродушно и хитро смотрят медведи, - что в апреле, когда только солнце на небе, непереда^ваемо болят глаза человека, - как мучителен постоянный мрак зимой, о том, что профессор Шеметов, друг Кремнева, установил актиничность окраски морских животных, что кожа их светочувствительна так же, как фотогра^фическая пленка; - можно рассказать, как на полатях бесконечными ночами перерассказаны были все русские были и сказки, и случаи, как умирают люди от цынги; профессор Кремнев продолжал работу Алпатова Decapoda, точ^нейше проследил применяемость ее к условиям природы; - как шелестит По^лярное сияние - -
     
     - - университеты, а не матери, родят иной раз людей - и женщин, стало быть. Елизавета Алексеевна, единственная в экспедиции женщина, была такой женщиной. Ее все не любили, потому что она была некрасива, не^женственна, говорить могла только о хлорах, белках и атомах, - была сильнее любого мужчины и похвалялась этой силой. Она одевалась, как мужчины, в меховые штаны и куртку, волосы она стригла. Она знала - матросы ее звали моржом. Матросы знали, что она - ни разу не была любима мужчи^ной, она сама говорила об этом, она была хорошей химичкой. Ей было - 27, и она - она как все - чуяла иной раз, как заходится кровью сердце, как немеют, путаются химические формулы в мозгу, как немеют колени - вот эти ее моржовые колени. И знала она: - только неуменье понравиться, неуменье быть женщиной заставляют ее хвалиться здоровьем и силой - к тому, чтоб понравиться. И это она обрезывала ногти гарпунеру Васильеву, и она што^пала рубашки всем: и это она - от обиды, от стыда - плакала в углу, громко по-моржовьи, когда вдруг услыхала, как шутили матросы и младшие сотрудники о том, что на этой земле ни разу не было женщины, тем паче девственницы, не было свадьбы, - и надо кинуть жребий, кому быть ее му^жем - во имя необычности земли и обстоятельств, - и все же тогда, за стыдом и слезами, нехорошо, бессмысленно, мутно ныла ее грудь. Они жили все в одной избе, у нее был угол за печью, на нарах под полатями. Все были уравнены в правах и костюмах, и она, как все по очереди, растапли^вала по утрам снег, чтобы умываться, пилила со всеми дрова, слушала мат^росские были и небылицы, - иногда она ходила в лабораторию к колбам и препаратам. Мужчины много говорили о женщинах. Была сплошная ночь, мели метели, горели звезды и северные сияния. К утрам, определенным условно часами, углы избы промерзали, покрывались колким, звенящим инеем, большим, как серебряные гривенники. Люди спали в полярных мешках. - Мужчины издевались над Елизаветой Алексеевной. - Потом они перестали говорить с ней, о ней, о женщинах. И тогда она заметила, что ее ни на минуту не покидают мужчины. О ней перестали говорить, - она видела, куда б она ни шла, неподалеку от себя мужчин, и мужчины следили не за ней, а друг за другом. Но на себе она ловила упорные, бессмысленные взгляды. И ей казалось, что она погружена в сладковатую, дурманящую, липкую муть, от которой неуверенными делались ее движения, от которой часами хотелось лежать, вытянувшись, откинув голову и за голову закинув руки, крепко сомкнув колени. Это было в первый месяц, как отряд ушел на Шпицберген, в сплошной ночи. Люди вдруг замолчали. Метели и снега по крышу заровняли дом. Кремнев приходил и силой гнал вахты на работы. - На "Свердрупе" в трюме распиливали на дрова скрепы, выбивали их изо льда. - Елизавета Алексеевна пилила в паре с гарпунером Васильевым, Хромой и Хрендин кида^ли в люк дрова на лед; Хромого позвали наружу, - Хрендин закурил и выполз за Хромым; - и тогда Васильев, бросив пилу, очень нежно, стоном, прошептал: - "Лиза", - и беспомощно протянул руку, и беспомощно, бессмысленно приняла эту руку она, опустила голову, опустилась, села на бревно - беспомощно, бессмысленно, покорно, в той сладкой липкой мути, что так ныла у сердца; - и тогда из мрака, из-за балок, прыжками, с ос^тановившимся лицом набросился на Васильева штурман Медведев, - он схватил его за плечи, он бросился ему на горло и стал душить, - и два человека, молча, храпя, покатились по льду, душа друг друга, с остановивши^мися, бессмысленными лицами. Она сидела покорно; сверху вниз бросились люди разнимать. Ни Васильев, ни Медведев ничего не помнили и не понима^ли, - иль им хотелось не
     
     
     помнить и не понимать, - они дружески заговорили о пустяках, покури^ли, стерли снегом кровь и пошли работать. - Она ушла в избу, забилась молча в свой угол и лежала неподвижно там до конца вахты. После вахты она вдруг вновь заговорила со всеми, весело, шумно, позвала итти гулять, на лыжах; пошли за нею многие, кроме профессоров и врача [у врача уже пухнули в цынге десны и ноги], у избушки, где был скат и наст, она толк^нула вдруг Медведева, тот схватил ее, чтобы не упасть, и вместе они покатились вниз по снегу, а за ними попрыгали все, друг на друга, зарыва^ясь, зарывая в снег. Тогда была луна, снег был синь, горы и глетчеры уходили во мглу, снег сыпался и звенел, казалось под луной, что эти люди на луне, - скелет "Свердрупа" распух от инея. Играли в снежки, катались с гор, все хотели скатиться с Елизаветой Алексеевной, все хотели засы^пать ее снегом, все валяли ее в снег. Под безглагольной луной по пояс в снегу эти люди, в мохнатых одеждах, с их криками, рассыпающимися в пустой тишине, двоились синими своими тенями. Медведь влез на льдину, прис^лушался, присмотрелся, пошел в сторону под ветер, чтобы обнюхать; не его, а его синюю тень увидел матрос Хромой, побежали за винтовками, стихли, рассыпались цепью, пошли в облаву, охоту повел Кремнев, вышедший для этого из избы; медведь попятился на лед, - люди прятались за торосами, обходили ропаки, медведь вырос на ледяной горе и скрылся за нею. Елизавета Алексеевна шла одна, с винтовкой. Она остановилась, посмотрела на луну, - и сразу, круто повернувшись, пошла обратно, в сторону, спря^талась в торосе, легла на снег - - вдали затрещали выстрелы, выстрелы стихли, мимо прошли двое к избе, возбужденно говорили об убитом медведе, - тогда стали кричать: - "Елиза-авета Алексеевна-а!", - выстрелили, - она лежала на снегу и плакала - -
     - - ночью, когда все спали, она услыхала шопот, шептались штурман Медведев и гарпунер Васильев; Медведев сказал, и голос его прервался: - "ты разбуди ее, замани, скажи, начальник позвал, я буду у избы. Ты - первый" - - и Елизавета Алексеевна замерла, - слышала, как бесшумно скрипнула дверь, как скрипнула у стола половица, - потом все исчезло за шумом сердца: тогда она поспешно зажгла одну, две, три спички, в полуар^шине от нее было лицо Васильева, оно было страшно, рот был искривлен, - но в спичечном же свете она увидела, что у печки, босой, стоит младший гидролог Вернер, с поленом в руке, что свесил ноги с полатей напротив Хрендин. Из тесного угла, из-за перегородки, хрипло и покойно сказал капитан: - "Васильев, собака, на место!" - Капитан стал одеваться, оделся, вышел из избы. Сказал Хромой: - по начальству пошел, доносить! Пущай, не боимся. Все равно никому не дадим бабу! Он все начальника убеждает пере^вести ее в лабораторию, для себя, значит!" - Спать можно было еще много часов, но, потому что безразлично, когда спать, ибо круглые сутки ночь, все стали одеваться. Хромой сказал: - "Васюха, твоя очередь, грей воду". - Тогда из угла за печкой послышались рыдания Елизаветы Алексеевны, и тот же Хромой полез утешать ее. - Брось, девынька, дело такое, ты посу^ди, мужики ведь, сила, ты прости нас, дело такое!.. что же это мы са^ми-то? с ума сошли все, что ли? - ты потерпи!.." - Подошел гидролог Вернер, товарищ Елизаветы Алексеевны по университету, взял руку - думал ли, что делает? - прижал ее руку к лицу, сказал тихо: - "Ты прости меня, Лиза, прости, любимая! Я готов за тебя отдать жизнь, прости меня!" - С капитаном вошел в избу Кремнев, сказал: - "здравствуйте!" - сел к столу, помолчал, посмотрел в сторону, заговорил: - "Ну-те, с сегодняшнего дня приступаем к работе, видите ли. С положением нашим шутить не стоит. Дой^дет ли отряд Саговского до людей, неизвестно, - а доктор у нас уже захворал, ну-те, повидимому, цынгой. Приказываю разобрать по бревнам, выру^бить изо льда остатки "Свердрупа" и сложить их на берегу. Работать трехсменной вахтой, по три человека. Вахтенные начальники - я, профессор Шеметов и капитан. Весной, когда взойдет солнце, по моим чертежам мы построим большой бот и пойдем на юг под парусами. Работать предлагаю как можно усерднее, ну-те... Затем я хотел сказать, до меня дошли слухи, знаете ли. - Елизавета Алексеевна, вас просил к себе Василий Васильевич, - пойдите к нему"... - Кремнев подождал, когда она вышла. - "До меня дошли слухи, что здесь установились болезненные отношения с Елизаветой Алексеевной. Причины, видите ли, мне совершенно ясны. Обвинять я никого не намерен, но погибнуть мы можем все, так как на этом часто сходят с ума. Единственным разумным средством было бы удалить отсюда Елизавету Алексеевну, остальное все паллиативно, - но такой возможности у нас нет [с полатей перебил Кремнева Хромой, он сказал: - "сделать надо одно, приказать ей спать с каждым по очереди, а то мужики перережутся, - не погибать же нам всем из-за нее одной!" Кремнев сделал вид, что не слышал Хромого...] Ну-те, возможности удали
     
     
     ть Елизавету Алексеевну у нас нет, допустить насилия над ней я не могу. Такая напряженная обстановка возбуждает ее, несомненно: если она изберет кого-либо из нас, остальные не допустят этого... Я, знаете ли, могу сообщить и заявляю об этом, что каждого, кто посягнет, - застрелю!" - Кремнев встал. - "Определите, кто в какой вахте хочет работать" - -
     Прошли еще недели.
     
     - - Была метель, такая, когда ветер дул, как из трубы, разметал снег, ломал льды и камни, нес их вместе со снегом. Люди не выходили из избы, избу заровняло снегом с землей. Вахт не было. В избе были - тепло, духо^та и мрак. На столе чадили масленки. Двое играли в шахматы, один писал дневник, остальные лежали по нарам во мраке. Только что поужинали. На нарах Хромой рассказывал, как мальчиком он ходил на поморском паруснике; поморы, тайком от жен, в трюмах увозили с собой из Вардэ норвежских де^вок; и Хромой рассказывал, что делали поморы с этими девками; - Елизавета Алексеевна лежала у себя в углу, сказала гидрологу Вернеру, чтобы он принес огня от масленки, закурить. Закурили оба, и Вернер сел на койку рядом с Елизаветой Алексеевной. Хромой продолжал рассказывать. Папиросы потухли, в углу было темно, - Вернер положил руку на плечо Елизаветы Алексеевны, - сказал сонным голосом: - "А расскажи, Хромой, как ты тонул?" - "Я-то? - откликнулся Хромой, - я, брат, и сам не знаю, как это я на ногах хожу и цел остался!" - Елизавета Алексеевна обеими руками взяла руку Вернера и положила себе на грудь: под рубашкой, потому что все были раздеты в духоте, неистовствовало сердце. Вернер склонился и поцеловал шею Елизаветы Алексеевны, она губами нашла его глаз, потом губы их сли^лись. Руки Вернера прошарили по всему ее телу, она была покорна. Тогда Вернер прошептал ей в ухо: - "Пойдешь со мной в горы?" - никто не заме^тит, там..." - Она ответила: - "Пойду". - Вернер соскочил с нар, пошел к столу, вновь закурил, весело сказал: - "рассказывай, рассказывай, Хромой, очень интересно!" - - Все дни Вернер был возбужден, точно тайком он достал четверть спирта и пьет понемногу. С винтовкой, с топором, на лыжах он уходил в горы и пропадал там многие часы, зверя с собой он не приносил. У двери пропала лопата. Далеко горами он обходил свои избы, за ропаками и торосами он приходил к разваленной избушке. Тайком от всех, он прорыл около нее снег, ход завалило снегом. В избушке размел он снег, смел его с нар. Однажды Вернер сказал, что идет
     
     
     за горный перевал, взяв с собою спальный мешок, - он вернулся через сутки, заявив, что обессилил и мешок оставил на горах неподалеку - -
     - - и был такой вечер, когда Елизавета Алексеевна вышла из избы, чтобы пойти в лабораторию. Минут через двадцать после нее вышел Вернер. Вернер, на лыжах, с винтовкой, скатился на лед, - бухтой, между торосов, пошел к разбитой избушке. За ропаком показался вдруг Кремнев, он шел к избам, он сказал: - "Это вы, Илья Иванович?" - "Да, я". - "Вы куда идете?" - "Я хочу побродить немного". - "Вы мне не одолжите винтовку? - едва ли будет опасность". - "Пожалуйста", - и они расстались. У края косы Вернера ждала Елизавета. Вернер подошел к ней неровными шагами, они про^тянули руки, она склонила голову ему на плечо, он взял ее голову, чтобы заглянуть ей в глаза, чтобы поцеловать. Рядом была безвестная избушка. И рядом тогда раздался выстрел, и Вернер ощутил, что в руках у него - только осколок головы Елизаветы. Но Вернер ничего не успел осознать, ибо второго выстрела он не слыхал - не мог слышать - -
     - - ночь, арктическая ночь. Над бумагами, картами и таблицами сидит человек Николай Кремнев. На столе в плошке горит жир. И против Кремнева сидит второй человек - Василий Шеметов. Полки в полумраке поблескивают рядами склянок. На столе у плошки лежит винтовка. И Кремнев смотрит над бумагами, картами и таблицами. - "Как ты думаешь об этом, Василий? Ты меня судишь?" - "Я не совсем понимаю, при чем тут он? Во всяком случае, нужно б там оставить винтовку, - все знают, что эта винтовка была у него". - "Я сам об этом не заговорю, - все знают и мои лыжные следы, а, если бы я взял чужие лыжи - -"...
     ...............
     
     - - От отряда метеоролога Саговского осталось два человека: он, Саговский, и Лачинов. Было двадцать девятое июня. Было 29 июня, русский Петров день, вечное в Арктике солнце. Все остальные в отряде погибли в переходах по льдам и в зиме. Не оставалось ни хлеба, ни соли, - была одна коробка спичек. Это был последний переход к Шпицбергену, это было на Шпицбергене, в Стор-фиорде, в Валлес-бае: оставалось только перевалить через хребет, чтобы быть у людей. - Лачинов и Саговский лежали на льду саженях в пятидесяти от отвесного обрыва ледника, саженей в пятнадцать вышиною. Каяк валялся рядом. Здесь они были третий уже день. Они были совсем у земли, у лагун на мысу, лед был зажат до самого берега и по нему было бы можно итти, если б мог ходить Саговский. Начался отлив, лед стало разводить, - и тогда подул зюйд-вестовый ветер и скоро стал тре^пать, как бешеный. Если бы здесь были большие поля льда, беда была бы невелика: утихнет ветер, сожмется лед, только и всего. - Они сидели на льдине сажени в четыре квадратных величиною. И вскоре по льдине стали перекатываться волны, лед разгоняло ветром и отливом, земля попятилась назад, зыбь пошла крутая. Итти на каяке возможности не было: его изреза^ло б мелким льдом. - И земля скоро скрылась в тумане. Людям делать было нечего: они завернулись в парусину, прикрылись каяком и завалились спать, - есть было нечего. Четырехсаженная их льдина ходила под ними так, что толковее ей было бы переломиться. К одиннадцати часам - к аст^рономическому полдню - ветер затих и лед погнало к земле. Вскоре возникла земля, льды прижало к ней: но это был уже ледник, уходивший направо и налево за горизонт. Люди были, как в мышеловке. Кругом был поломанный мелкий лед вперемежку с шугой, и спереди была отвесная пятнадцатисажен^ная стена. Есть было нечего, и болели, слезились от света распухшие глаза. По мелкобитому льду итти было некуда. Опять спали, и перед новым отливом пошли лезть на ледник. Они нашли трещину шириною в сажень. Они бросили каяк, мешки, гарпуны, секстан, все, оставили винтовки, топор и лыжи. Трещина была заметена снегом, снег покрылся коркой льда, - топором в этом снегу они делали ступеньки и забивали в него для опоры ножи; так они вылезли наверх, на пятнадцатисаженную стену. Сверху они видели, как льдина, на которой они жили, лопнула, перевернулась и лед начало отжи^мать от берега отливом. - На лыжах они пошли к горам, к скалам, на мысок залива, чтобы там на птичьем базаре убить гагу, чтобы есть ее сырой. Саговский едва шел, он не мог итти, у него подгибались ноги, он спотыкался и полз на четвереньках, бросая лыжи - -
     - - и на этой земле Саговский умер от цынги. Он уже не мог ходить, он только ползал на четвереньках. Он невпопад отвечал на вопросы. Он не открывал глаз. Лачинов сжег лыжи и согрел Саговскому воды, Саговский выпил и задремал, ненадолго: он все время стремился куда-то ползти, потом успокаивался, хотел что-то сказать, но у него кроме мычания ничего не выходило. - Солнце все время грело, на солнце было градусов семь больше ноля. Лачинов перед сном снял с себя куртку, покрыл ею Саговского, лег рядом с ним. Ночью [это был яркий день] Саговский разбудил Лачинова. Саговский сидел на земле, подобрав под себя ноги калачом, он заговорил: - "Борис, слушай, кошечек моих не забудь, никогда не забывай! Помнишь, как они страдали от качки? - их надо спасти, необходимо, - кошчишки мои!.. Ты знаешь, если человечество будет знать, что делается сегодня под 80-й широтой, оно будет знать, какая будет погода через две недели в Европе, Азии, Америке, потому что циклоны и антициклоны рождаются здесь. Мои записи - никак нельзя потерять, такие записи будут впервые в руках человечества... А моя мама живет на Пресне около обсерватории - -" Саговский лег, натянул на себя куртку. - Когда вновь проснулся Лачинов, он увидел, что Саговский мертв и окоченел - Саговский даже не сбросил куртки, которой покрыл его Лачинов. Лицо его было покойно. - - И этот день Лачинов провел около трупа. На мысу, на первой террасе, руками и топором, Лачинов разобрал камни, сделал яму, - в яму положил Саговского, засыпал его камнями, присел около камней - отдохнуть. На плите из известняка ножом он начертил:
     
     [Крест]
     
     30-го июня 192* года
     Кирилл Рафаилович
     
     
     САГОВСКИЙ
     
     метеоролог Русской Полярной
     Экспедиции проф. Кремнева,
     начальник отряда, пошедшего
     после аварии э/с "Свердру-
     па" с острова Н. Кремнева
     (<фи>79°30'N, <лямбда>34°27'0''W) по льду
     на Шпицберген. В походе было
     22 человека, из которых уцелел
     один - художник Экспедиции
     Борис Лачинов.
     На о. Н. Кремнева осталось
     13 чел. научн. сотр. и команды.
     
     Впереди были горы, за которыми должны были быть люди, - сзади было море, море уходило во льды. Лачинов встал и быстро пошел прочь от моги^лы, не оборачиваясь, - вернулся, ткнул ногой камень и опять пошел к горам: едва ли подумал тогда Лачинов, что в нем была враждебность не к этому трупу, - но было в нем озлобление здорового человека перед бес^сильем, болезнью, смертью. - "Не слушаются, запинаются ноги, лечь бы, лежать, - а я вот нарочно буду за ними следить и ставить их в те точки, куда я хочу! Не хочется шевелиться, лечь бы, лежать, нет, врешь, не об^манешь: - встану, пойду, иду, - не умру!"
     Лачинов. - Иногда бывает такая тесная жизнь. Москва, дела, дни - конечно, сон, конечно, астрономическая точка. Ужели здоровая человеческая жизнь есть сотни хомутов, в которые впрягается человек к тридцати годам? и - что реальность? - тогда в шторм в море, и потом все дни, до смерти Саговского, после смерти Саговского - - только одно, что движет, только одно, что сильнее, прекрасней, необыкновенней жизни: - -
     - - тогда, там, в географической точке, имя которой Москва, он сразу, в три дня разрубил все свои узлы, чтобы уйти в море, чтобы строить нано^во, - чтобы Москва стала только географической точкой - - тогда, там, в море, в шторм, мучительно, неясно:
     - Москва - жена - дочь - выставки - картины - слава: - ложь! Нет, ничего не жалко, ничего нет!.. Нет - нет, дочь, Аленушка, милая, лозинка, ты прости, ты прости меня, - все простите меня за дочь: я по праву ее выстрадал! И вы, все матери, все женщины, которые знали меня, - простите меня, потому что ложью я исстрадался. Имею же я право бросить хомуты, и я ничего не хочу, - ведь я только студент первого курса, и я выстрадал, вымучил себе право на жизнь. Ничего не жалко, ничего нет. Работа? - да, я хочу оставить себя, свой труд - себя таким, как я есть, как я вижу. Это же глупость, что море убьет, - а ты, Аленушка, когда возрастешь, - прости! -
     Там, в море, еще на "Свердрупе": - вот, койка, над головою выкрашенная белым, масляною краской, дубовая скрепа, - электрическая лампа, - балка идет вверх, встает дыбом, балка стремится вниз, - рядом внизу какая-то скрепа рычит, именно рычит, - перегородка визжит, дверь мяукает, - забытая, отворенная дверь в ванную ритмически хлопает, - пиликает над головой что-то - дзи-дзи-дзи-дзи! - Надо, надо, надо скорее сбросить с койки ноги, - надо, надо бежать наверх, авралить, кричать - "спасайтесь! спасайтесь!" - Но почему вода не бежит по коридору, не рушатся палубы? - ну, вот, ну, вот, еще момент, - вот, слышно, шелестит, булькает вода! - - И тогда все все-равно, безразлично, нету ничего, - единственная реальность - -
     - - Лачинов стоит на верке Северо-Двинской крепости, и луна - величиной в петровский пятак. В бреду возникала реальность: - реальность преж^няя была, как бред. - Норвежцы называли русский север - Биармией, - новгородцы называли его: Заволочьем. - Далеко в юности, почти в детстве - ему, Борису Лачинову, студенту, двадцать два, - ей, гимназистке, семнадцать: и это был всего один день, один день в лесу, в поле, весной, у нее были перезревшие косы - и как в тот день не сошла с ума земля, потому что она ходила по земле? - а вечером подали лошадей, ночь пахнула конс^ким потом, и лошади по грязи и в соловьином переполохе везли на станцию, чтобы в Москве ему сдавать экзамены. - Новгородцы называли русский север - Заволочьем: - нет, не одни формы определяют искусство и, как искусство, жизнь, - ибо - как написать? - север, северное сияние, дичь самоедов, самоеды в юртах, со стадами оленей, - поморы, - и сюда приходят ссыльные, сосланные в самих себя, в житье-бытье, - и здесь северная, горькая, прекрасная - как последняя любовь; это где-то, - где в тундре пасутся олени, а на водах по морю вдали проходят парусники, как при Петре I, испоморы ходят молиться в часовни, самоеды - идолам, вырубленным из полена... - И мимо них - в море, во льды, в страданиях - идут люди, только для того, чтобы собрать морских ракушек и микроскопических зверят со дна моря, чтобы извлечь - даже не пользу, а - лишний кусок человечес^кого знания: благословенны человеческая воля и человеческий гений! - Тундра - такое пустынное небо, белесое, точно оно отсутствует, - такая пустая тишина, прозрачная пустынность, - и нельзя итти, ибо ноги уходят в ржавь и воду, и трава и вереск выше сосен и берез, потому что сосны и березы человеку ниже колена, и растет морошка, и летят над тундрой дикие гуси, и дуют над тундрой "морянки", "стриги с севера к полуночнику", - и над всем небо, от которого тихо, как от смерти, - и летом белые, зеленые - ночи; и ночью белое женское платье кажется зеленоватым; - а самоеды в одеждах, как тысячелетье... Самоеды, когда идут в
     
     
     , "на Русь", - на Тиманском Камне, в Кузьмином перелеске, где сотни сохранилось идолов, убивают оленя, мажут его кровью идолов, и съедают - "абурдают" - сырое оленье мясо, то, что осталось от идолов; тогда они поют свои песни. - Самоеды вымирают голодом, - а эти ссыльные - ни словом не стоит говорить о временности, это всегдашнее человеческое - посланные в политику, в скуку, не понимают, спорят - вот об этих самоедах, которым... - - И тут возникает большая, прекрасная, последняя любовь, - такая же огромная и прекрасная, как - знание, гениальное, как человек, и последнее, как человеческая любовь. - Так должно написать, не зная Заволочья. -
     От Вологды до Архангельска поезд ползет по тайге, и тайга - одно тоскливое недоразумение из елей и сосен в пятилетнюю сосну ростом, да и то наполовину сваленная и обгоревшая, - леса, леса, леса, - среди лесов болотца, ерунда, ржавая травка, да иной раз целое поле, полянишка точ^нее, в лиловорозовых цветочках. Станции одна от другой в расстояниях тоскливо-долгих, и все станции однообразны, как китайцы, - и такие, около которых нету ничего, ни человека, ни души, ни куска хлеба. - В Архангельск поезд пришел утром. Двина заброшена, дика, пустынна, - свинцовая и просторная, и у карбасов носы, как у турецких туфель, и волны - синие - закачали карбас, а солнце было янтарным. На карбасе пошли через Двину, "Свердруп" стоял на рейде, - поднялись по шторм-траппу, поодиночествова^ли, пока не определился угол. На развороченной палубе заливали и убирали в ящики бутылочки и баночки. Кроме матросов, одного доктора, четырех профессоров, - остальные все студенты. Студенты шутят, пакуют ящики, по^купают на набережной простоквашу, - пропахли варом и треской. - Архангельск всего в три улицы, тротуары деревянные, каждая улица по семи верст, - за этими улицами в трех шагах начинается тундра. И весь Архангельск можно обследовать в один день, хоть и будут ныть ноги. В местном музее - моржи, белый медведь, - все, что здесь произживает, - потом вальки, пимы, юрты, избы, деревянные божки, - все, что создал человек: невесело! Этакие длинные тротуары из досок, старинный пятиглавый собор, сумерки, колокола звонят, и мимо идут люди, как сто лет назад, особенно женщины в допотопных платьях и в самодельных туфлях из материи, - на рейде парусные корабли, как при Петре, поморы приехали на своих шхунах, привезли треску, - и кажется, что от Петра Архангельск отодвинулся на пустяки, - Заволоцкая Пятина!.. На пристани тараторят простоквашные и шанежные торговки, говорок странный, пришепетывающий и се: - "женки, идемте, та-та-та", - речь, ритм четырехстопные. И над всем пустое небо. - В сумерки, когда поднялась петровская луна, кричал: - "Э-эй, со
     
     
     упа" - шлюпку!" - "Свердрупа" чуть-чуть колышет, - деревянный, все время мажется варом, построен по планам смертнейшего китобойного парусника. Люди живут в трюме, рядом ванная и там - по анекдоту - живет англичанин. А рубки над палубой - лаборатории - все пропахли лекарствами, в колбочках. Проснулся утром, пошел в ванную и вымылся с ног до головы, вода и холодная и теплая, - выбрился, брился по-странному: коридор между кают на жилой палубе ведет до двери в складочную часть трюма, которая открыта сейчас божьему свету, там светло, - так вот там и брился; в каюте же бриться нельзя, потому что судно стояло на рейде и чистились котлы и не горело электричество, а когда оно не горит, в каютах темно, едва можно читать; на складе свалены были ящики, бочки, канаты, гарпуны, пахло треской, замечательным, единственным в мире запахом, - куда до него тухлой селедке и зеленому сыру! - там он и брился, приладившись на ящике и голову задрав под небеси. А наверху на палубе один другому диктовал: - температура, вес, щелочность, H2O, анализ, - две удачные пробы из трех, - планктон, - сети 250,245, - что-то непонятное - -
     - - а потом пришла моторная лодка из Петровского учреждения, называе^мого таможней, из дома, построенного еще при Алексее, - и она понесла на взморье, пошла ласкаться с синими двинскими волнами; день был янтарен в этой сини волн. Обогнули Соломбалу, перешли Маймаксу, отлюбовались шведскою стройкой таможни, старою крепостью, отслушали воскресный коло^кольный перезвон (примерно так сороковых годов), - и корабельным каналом пошли в Северо-Двинскую крепость, построенную Петром. Пикник, был, как всегда, с пивом, водкой, колбасой на бумаге. По Корабельному каналу при Петре ходили корабли, теперь он обмелел и заброшен, - и там на взморье с воды видны невысокие бастионы, серого гранита маленькие ворота к воде - и все. Северо-Двинская крепость не видела ни разу под своими стенами ни одного врага, не выдержала ни одного боя, - она сохранилась в подлиннос^ти, - теперь она заброшена, там пусто, никого, - только в полуверсте ры^бачий поселок. Все сохранилось в крепости, только нет пушек, только чуть-чуть пооблупились бастионы внутри крепости, да в равелинах стены заросли мхом, да все заросло бурьяном, - и в бурьяне есть: - малина, ма^люсенькая, дикая и сладкая, она только что поспевала! - Прошли крепост^ными воротами внутрь, под стеной, прямо в бастион над воротами, - ворота, воротины - в три ряда и спускаются сверху на блоках. Тишина, запус^тение. В других воротах, спустив воротины, местные поморы устроили ко^ровник, загоняли туда в стужу скот. Стены облицованы гранитом, а внутри - из земли, насыпаны высокие валы, кое-где отвесные, кое-где так, что могут въехать лошади с пушками. Под землей прорыты всяческие ходы и пе^реходы, мрак, каплет вода с потолков, пахнет столетьями и болотами: шли ощупью, со свечой, - наткнулись на потайной колодезь, в круглой чаше гранита. Каменные бастионы - на крышах растут полуаршинные березы, морошка, клюква, малина - внутри опустошены, исписаны "красноармейцем такой-то роты", валяется щебень, двери выломаны, разбиты ступени, лестни^цы. Вокруг крепости каналы со сложною системой водостоков, так что воду можно было произвольно поднимать и опускать, здесь некогда стояли корабли, - сейчас эти каналы затянуты зеленым илом. - - Вокруг крепости - се^верный простор, синяя щетинистая Двина, взморье, северная тишина, - на берегу в поселке сушатся сети и вверх килями лежат карбасы. - Лачинов стоял на верке, поднималась петровская луна, были зеленые зыбкие сумерки, от реки шел легкий туман, - но чайки вили "колокольню", к шторму, и -
     - под верком, в белом платье [зеленовато-зыбким было платье], с вени^ком вереска в руках, - прошла она - -
     - - и нужен был год Арктики, сотни миль дрейфующего льда, умиранье, мертвь, - чтобы скинуть со счетов жизни этот год, чтоб скинуть целое двадцатилетье, - чтоб после Арктики, после Шпицбергена, - прямо со Шпицбергена: -
     - были ветренные, пасмурные сумерки, в красную щель уходило лиловое солнце, в красную щель между лиловых туч, - но на востоке поднималась луна, и под луной и под остатками солнца щетинилась Двина. Парус клал карбас на борт. Помор был понур, Лачинов все время курил. Очень простор^но и одиноко было кругом. На взморье уже были видны верки крепости, тогда померкло солнце, луна позеленела, и в поселке в одном единственном оконце был свет. Помор сказал: - "Приехали, - ишь, какие гремянные воды в сегодушнем лете", - пришвартовались, вышли на берег. Было кругом безмолвно и дико. Помор пошел к знакомому дому, постучал, спросил: - "Спи^те, православные?" - ответили из избы: - "Повалилися!" - "Где здесь поселенка у вас живет?" - Поселенка жила в крайнем доме, - в крайнем доме был один единственный на все становище в оконце свет. - "Ну, прощай, старик, - сказал Лачинов, - я здесь останусь" - -
     Лачинов постучал в окно. Отперла она. Он вошел и сказал:
     - Ну, вот, я пришел к вам. Вы меня не помните. Я принес - вам всю мою жизнь - -
     
     Заключение.
     
     В Москве были мокрые дни. И как каждый день, после суматошного дня, после ульев студенческих аудиторий, после человеческих рек Тверской и лифтов Наркомпроса на Сретенском бульваре, - в пять часов проходил тихим двором старого здания университета профессор Кремнев, шел в зоологический музей и там в свой кабинет - к столу, к микроскопу, к колбам и банкам и к кипе бумаг. В кабинете большой стол, большое окно, у окна раковина для промывания препаратов, - но кабинет невелик, пол его покрыт глухим ковром, - и стен нет, потому что все стены до потолка в банках с жителями морских доньев Арктики. Каждый раз, когда надо отпирать дверь, - вспоминается, - и когда дверь открыта, - смотрит из банки осьминог: надо поставить его так, чтобы он не подглядывал! - Это пять часов дня. - От холодов, от троссов, от цынги - пальцы рук Кремнева узловаты, - впрочем, и весь облик сказывает в нем больше пиратского командора. В кабинете тишина. - От полярной экспедиции у Кремнева осталась одна ненор^мальность: он боится мрака, в кабинете его светлее, чем днем, горят две пятисотсвечные лампы, - и первым его делом, когда он вернулся изо льдов, была посылка ящика семилинейных стекол на Новую Землю, самоедам [эти стекла пришли к самоедам через год]. - Кремнев готовился к новой экспедиции в Арктику. Мифология греков рассказывала о трех сестрах Граях - о Страхе, Содрогании и Ужасе, которые олицетворяли собою седые туманы; с рождения они были седовласы, старухи, и у всех трех был один глаз: - Ев^ропейская Международная Комиссия Изучения Полярных стран проектировала послать в Арктику Цеппелины; метеорологи полагали, что, если человечество - радиостанциями - включит Арктику в обиход Земного Шара, вопрос о предсказании погоды будет решен, почти целиком. Международная Полярная Комиссия посылала через полюс, от Мурманска до Аляски, Цеппелины. Цеппе^лин должен был совершить этот путь в 70 часов. Первые Цеппелины должны были изучить места, где человек еще не бывал, определить места для радио-станций, организовать эти радио-станции, - а затем только три Цеппелина, - из которых один будет стоять в Мурманске, второй - в Красноярс^ке, третий на Аляске, три Цеппелина будут сторожить Арктику; каждый будет связан с сетью радио-станций, раскиданных у полюса, - и каждый всегда, каждую минуту, связанный радио, будет готов пойти на помощь людям, радистам, закинутым в седые туманы. Человечество сменило трех седых сес^тер Грай - тремя Цеппелинами. - Кремнев должен был лететь с первым Цеп^пелином. Он обрабатывал предварительные материалы, составлял план поле^тов, - собирал охотников лететь в Арктику. В кабинете было тихо, - человек, отодвинув микроскоп, сгорбившись над бумагой, - писал: - больные руки выводили мельчайшие буквы. Человек, не отрываясь от бумаги, писал очень долго. Затем он достал из кармана твердый конверт с английскими марками, вынул письмо, прочитал - и написал на него ответ. Потом он придвинул микроскоп и стал, глядя в микроскоп, делать заметки для своего труда, того, который он писал по-русски и по-немецки одновременно. - За окном шумела улица Герцена и шелестел дождь: часы в кабинете шли так же медленно и упорно, как они шли на острове Н. Кремнева, - и улица Герцена, Моховая - и вся Москва - отмирали на эти часы. Decapoda устанавлива^ла законы, - Москва астрономически определялась такой-то широтой и дол^готой. - И в девять постучали в дверь, пришел профессор Василий Шеметов, - сказал: - "Убери ты этого чорта осьминога, каждый раз пугает, - помолчал, сел, сказал, как всегда: - ты работай, я не помешаю". - Но через четверть часа они шли по Моховой в Охотный ряд, в пивную, выпить по кружке пива; на углу Кремнев бросил в ящик письмо. Моросил дождь. В пив^ной играли румыны. И Кремнев, и Шеметов пили пиво молча. Молчали. Шеметов сидел, опираясь на свою трость, не сняв шляпы, - шляпу он надвинул на лоб. Румыны издевались над скрипками. - Шемет
     
     
     ов наклонился к уху Кремнева, еще больше насунул на нос - шляпу, тихо, без повода, сказал:
     - Приехал из Архангельска знакомый, говорил про Лачинова. Живет со своей женщиной, ни с кем не встречается, не принимает писем, - с Северо-Двинской переехали на Каргу, в тундру - -
     Кремнев ничего не ответил.
     За окном шумихою текла река - Тверская. - Допили пиво и вышли на улицу. Распрощались на трамвайной остановке и на трамваях поехали в разные стороны. Шел дождь.
     ---------------
     На острове Великобритания, в Лондоне туман двигался вместе с толпой. Часы на башнях, на углах, в оффисах доходили к пяти. - И через четверть часа после пяти Сити опустел, потому что толпа - или провалилась лифтами под землю и подземными дорогами ее кинуло во все концы Лондона и предместий, или влезла на хребты слоноподобных автобусов, или водяными жука^ми юркнула в переулки тумана на ройсах и фордах: Сити остался безлюдьем отсчитывать свои века. - Девушка (или женщина?) - мисс Франсис Эрмстет - у Бэнка, где нельзя перейти площадь за суматохой тысячи экипажей и прорыты для пешеходов коридоры под землей, - лабиринтами подземелий прошла к лифту, и гостиноподобный лифт пропел сцеплениями проводов на восемь этажей вниз. В тюбе было сыро и пахло болотным газом, - там к перрону, толкая перед собой ветер, примчал поезд, разменял людей и ушел в темную трубу под Тэмзу - на Клэпхэм-роад, в пригород, в переулки с заводскими трубами. Девушка знала, что завтра город замрет в тумане. - Там, в переулке, на своем третьем этаже, в своей комнате - девушка нашла письмо, на конверте были русские марки. Зонт и перчатки упали на пол: в письме, на^писанном по-русски, было сказано, что он, Кремнев, опять отправляется в Арктику и еще год не приедет к ней и не зовет ее сейчас к себе. - Тогда зазвонил телефон, говорил горный инженер Глан.
     Девушка крикнула в трубку, по-английски:
     - Пойдите к чорту, мистер Глан, с вашим автомобилем и цветами! Да! - вы все уже рассказали мне о... о мистере Лачинове! - и девушка затоми^лась у телефона, девушка сказала бессильно: - Впрочем, впрочем, если вы возьмете меня летом на Шпицберген, я поеду с вами, да!.. -
     И девушка, заплакав горько, упала лицом в подушку, на девичью свою кровать: она знала, что - странною, непонятною ей, но одной навсегда любовью - любит, любит ее профессор Николай Кремнев.
     ---------------
     ...и в этот же час - за тысячи верст к северу от полярного круга на Шпицбергене, на шахтах - одиночествовал инженер Бергринг, директор угольной Коаль-компании. Там не было тумана в этот час и была луна. Домик Бергринга прилепился к горе ласточкиным гнездом - -
     - - ночь, арктическая ночь. Мир отрезан. Стены промерзли, - мальчик круглые сутки топит камины. То, что видно в окно, - никак не земля, а кусок луны в синих ночных снегах. Мальчик принес вторую бутылку виски, - книга открыта на странице, где математические формулы определяют рассто^яние до Полярной. Бергринг подошел к окну, под Полярной горело сияние. Тогда в канторе вспыхнуло катодной лампочкой радио: оттуда, из тысячи верст, из Европы, зазвучали в ушах таинственные, космические пуанты и черточки: ч-ч-чч-тт-тс- -
     
     Узкое,
     14-я верста по Калужск. шоссе.
     9 янв. - 2 марта 1925 г.