Ю.Семенов.
     
     Голубые города
     
     Рассказ (по изданию Ю.Семенов. Собрание сочинений, т.17. М.: ЭГСИ.
     1997.)
     
     
     Дом был старый, рубленный крепко и надолго. Бревна - большие, мореные, хранящие в себе до сих пор пьяные запахи летней тайги. Пакля - перевитая, белая, будто на старом паруснике. В красном углу висели иконы - без серебра, в строгой кедровой рамке. Лица святых были строги, вавилонские, длинные глаза смотрели пристально и жарко.
     Здесь, под образами, на двух сдвинутых одна к другой кедровых лавках жил прораб.
     После трех лет, когда мы расстались на разъезде Балыксу, который он построил за месяц, я разыскал его снова в самом глухом углу тайги, на берегу Казыра, в стороне от жилья. Он стиснул мою руку своей, жестяной и шершавой.
     - Садись, - сказал он, - сейчас напою чаем.
     Мы сидели под образами и пили чай, настоянный на сухой малине. Жар разливался по телу, густо тяжелели ноги, у висков проступала испарина.
     - Все воюешь? - спросил я его.
     - Воюю.
     - Долго что-то...
     - Тише едешь, дело мастера боится.
     Этот парень, с лицом мясистым и грубым, с громадными плечами и короткой шеей борца, был одержим идеей. Она жила в нем, взявшись неизвестно откуда - как у солдата из светловской "Гренады". Он, мой прораб, жил мечтой о "голубых городах".
     В первую нашу встречу мы сидели в холодном бараке, в тайге, а вокруг нас были колючая проволока в три ряда, но она уже не страшна была тогда, потому что лагеря не было и все его обитатели разъехались по домам. Мы топили "буржуйку", прораб смотрел на пареньков, приехавших сюда с путевками МК, которые сейчас спали, укрывшись старыми тулупами, оставшимися здесь от стражи. Прораб тогда говорил:
     - Помнишь, у Толстого? Голубые города. Бред солдата-архитектора, обжорливость нэпа, проклятое спокойствие насытившихся обывателей. Помнишь? А он мечтал о голубых городах на берегах рек, он мечтал о стеклянных улицах и алюминиевых домах. Но для этого тогда ему нужен был пожар, чтобы спалить старые домишки и охотнорядческие улицы. Это было, когда килограмм хлеба стоил миллионы, а сыпняк валил людей прямо на холодные полы российских вокзалов. А потом стали строить города с ростральными колоннами и с карнизами, на которых лепили цементное изобилие. Мне по душе Карбюзье. Он по духу космонавт, он хотел приподнять здания, он хотел нарушить закон заземления.
     - Ты строитель, - говорил я ему тогда, - ты же обязан быть реалистом, а сам проповедуешь, как чревовещатель в цирке.
     - Про цирк - молчи. Вы все думаете, что цирк - это тюлени и Кио. А цирк - это арена, для цирка Гомер писал.
     - Гомер писал для себя.
     - Для себя моя племянница пишет, она только пять букв знает. А вот ты мне можешь объяснить, зачем сюда в тайгу завозить сборно-щелевые дома, когда лес на просеках без толку лежит? Почему не строить здесь коттеджи - двухэтажные, красивые, вписанные в красоту тайги? Почему надо возить сюда уроды-шкафы из Москвы, а не сделать в коттеджах стеллажи из кедра или пихты? Ты мне можешь это объяснить?
     - Не могу.
     - Можешь. Просто тебе лень. Все наши неурядицы от лени. Я хочу, чтобы здесь, рядом с рельсами, выросли голубые города, понимаешь ты? Мне не нужны алюминий и стекло. Мне нужен лес, а он тут есть. Даровой. Я хочу сделать здесь поселки из розового кедрача, я хочу обставить дома мебелью, сделанной здесь же, за верстаками. Я хочу, чтобы было все красиво, понимаешь?
     Он вышел на крыльцо и поманил меня пальцем. Я стал рядом с ним и сразу вспомнил Пастернака: "Надмирно высились созвездья в туманной бездне января..." Сторожевые будки покосились, а если налетал ветер, они скрипели, как мачты затонувшего корабля. По нафталинному насту снега петляли пьяные следы хитрого зайца. Луна светила хорошо поставленным театральным светом, делая тайгу нереальной и декоративной, как задник в театре.
     - Я понимаю художника, - задумчиво сказал прораб, - он любит работать на чистом холсте. Вот мой холст, - он кивнул на тайгу, - и я обещаю тебе сделать здесь неплохую картину, как бы мне ни пришлось воевать за это.
     И вот мы сидим и пьем чай, настоянный на малине, а позади - три года, громадные и одновременно короткие, как память.
     - Ну, - говорю я, - где голубые города?
     - Протри глаза, - посоветовал прораб.
     - Думаешь, тогда увижу?
     - Увидишь.
     Он открыл свой чемодан, измятый, словно лицо пьяницы, и разложил на столе грохочущие листы ватмана. Я увидел дома будущего таежного поселка. Окна были громадны и разнообразны, как в здании "Известий". Здание столовой было похоже на салун в Клондайке. Танцверанда была вынесена к реке - пронзительно-синей, как небо у Сарьяна. Дома были вписаны в тайгу, дорога бережно петляла среди пихт, и только высоко вверху, по-над сопками, шли рельсы, безжалостно разметая все на своем пути. Станция была тоже новой - простой и полукруглой, подсвеченной неоном.
     - Красиво, - сказал я, - только это не голубой город. Он скорее розовый, как и всякая фантазия.
     - Смотри ниже, - предложил прораб, - вот что здесь самое красивое. Видишь?
     Подпись. Это уже не мечта. Это директива.
     Потное мясистое лицо его расплылось в улыбке. Круглые зеленые глаза смеялись.
     Большие руки мечтателя лежали на кедровом столе. Они пахли у него смолой, как у художника.
     - Если хочешь, можешь завтра поехать с нами на седьмой километр.
     - А что?
     - Ничего, - ответил он, сдерживая высокомерную улыбку победителя. - Просто мы там закладываем этот город.
     Мы продирались через тайгу, вышагивая топкие километры следом за трактором.
     Тайга была безмолвна, как зрительный зал. Мы шли за прорабом, растянувшись в цепочку. Он привел нас на пригорок, сбросил рюкзак в синий мох и срубил длинную осинку.
     - Очисть ее от веток, - попросил он Рыбкина.
     Пока Рыбкин срезал здоровым тесаком ветки, прораб вынул из рюкзака фанерку, на которой чернильным карандашом было написано:
     "Здесь будет город".
     Потом прораб прибил к осине эту фанерную дощечку, а осину вкопал в жирную рыжую землю.
     - Вот так, - сказал он, - и не иначе.
     И - засмеялся. И ребята засмеялись. И тайга отозвалась им, как зрительный зал, который приветствует актера.
     Когда мы шли обратно, прораб отстал. Я шел с ним рядом. Лоб его собрался морщинами, а круглые глаза спрятались под бровями.
     - Слушай, - сказал он, - если победителей не судят, то я выскочу.
     - О чем ты?
     - О том, что подписи на проектах я подделал.
     - Это плохое слово...
     - Зато дело хорошее.