Александр Серафимович СЕРАФИМОВИЧ
     
     НА ПОЗИЦИИ
     
     Рассказ
     
     
     В Москве все иначе кажется, чем на самом деле.
     Вот я подъезжаю к передовым позициям. Глаз ищет окопов, ищет какой-то черты, которая отделяет нас от врага. Ухо напряженно старается поймать короткие и тупые в морозе выстрелы винтовок.
     Но стоит зимняя тишина, и белый снег не зачернен ни одним пятнышком.
     Деревня. Ребятишки катаются на салазках. Баба с ведром. Медлительно идет с водопоя корова, и у губ ее намерзли сосульки. Предвечерний дым медленно тянется из деревенских труб над соломенными крышами.
     Это - передовые позиции.
     Странно.
     Над деревней вправо и влево тянутся горы. Высотой - примерно в три раза выше Воробьевых гор.
     Они молча голо белеют снегами. Только влево по бокам чернеет мертвый зимний лес.
     И мне чуется таящаяся угроза в их тяжелом белом перевале - там начинается враждебная сторона.
     Штаб бригады приютился около церкви в поповском доме. Попу отвели комнату, а сами заняли две.
     Вхожу. Прихожая вся набита красноармейцами: ждут поручений.
     Крохотная комнатка почти вся занята поставленным посредине кухонным просаленным столом. На нем самовар, валяются яичная скорлупа, куски хлеба, сахара, зачитанная книжка. На маленьком столе, в углу, телефонные аппараты.
     В другой комнате, чуть побольше, на столе карты, бумаги, пакеты, а на полу юзжит щенок, оставляя после себя следы.
     И, странно все это освещая и придавая гробовой вид, мерцают приклеенные по три к столам тоненькие желтеющие восковые свечи.
     Нет керосина, у попа набрали церковных свечей.
     Присматриваюсь: на кровати сидит командир бригады, о чем-то резонится с политическим комиссаром.
     У политического комиссара серьезное молодое исхудалое рабочее лицо. Он в первых рядах, с винтовкой в руке дрался во всех боях. Судьба и карьера бригадного в его руках, и комиссар своим спокойным лицом как бы говорит: "Ну, побалуйся, побалуйся, молод еще".
     Бригадный еще совсем мальчуган с детскими глазами; чуть закудрявилась черная бородка. Это он, когда в страшной панике бежала соседняя дивизия, со своей бригадой все время давал отпор изо всех сил наседавшему врагу, вывел из-под удара обозы, артиллерию.
     Он - из аристократической семьи, бывший офицер.
     Садимся вокруг стола за самовар.
     Меня забрасывают вопросами:
     - Ну что, как в Москве? Каково настроение? Как идет работа? Чего ждут?
     Я рассказываю, и меня жадно, не моргнув, слушают. Все сердца, все помыслы тянутся к красной Москве, к красному Петрограду.
     Кто-то тянет тоненьким цыплячьим голосом: "Пи-и-и... пи-пи-пи... пи-и-и..."
     Начальник связи подымается, берет трубку - это телефон пищит. У полевых телефонов нет звонков, а пищики, чтоб не слышно было в поле, например.
     - Штаб бригады. Хорошо, пришлем.
     И опять садится к нам.
     Мы настойчиво опустошаем самовар.
     У зазевавшихся из-под носу утаскивают чашки, кружки: не хватает посуды.
     Сыплются шутки, остроты, взрывами смех.
     И поминутно входят красноармейцы, с красными морозными лицами; не снимая пушисто занесенной снегом папахи, подают пакеты ординарцы.
     Тогда кто-нибудь встает из-за стола, берет пакет.
     Лицо делается крепким, замкнутым. Читает. Подает другой пакет или отдает словесное распоряжение.
     Входит красноармеец с милым юношеским лицом, а глаза с промерзшими ресницами отяжелели и померкли - печать усталости.
     Ординарец.
     Он говорит, по-детски улыбаясь:
     - Устал, очень устал, и лошадь заморилась - целый день не слезаю. Ежели пакет не срочный, нельзя ли до завтра, утром отвезу?
     Бригадный держит пакет.
     - Не срочный.
     Потом опускает глаза и секунду взвешивает. И, подняв, твердо говорит:
     - Нет, надо доставить сейчас. Черт его знает, что за ночь произойдет, - к утру, может, и не доберешься до деревни. - И добавляет ласково: - Завтра отоспишься.
     Юноша сразу меняется, лицо становится крепким, берет пакет, и за черным окном я слышу морозно-скрипучий, удаляющийся лошадиный скок.
     А у меня легко и радостно на сердце. Встает далекая Галиция. Приходилось бывать в штабах. Да ведь там - боги. Смел ли подумать усталый ординарец войти к бригадному и сказать: "Я устал".
     А этот сказал. Но когда ответили: "Надо доставить", он доставит, хоть мертвый.
     А меня по-прежнему всё тормошат насчет Москвы, но я даром не даюсь и сам стараюсь выудить из них все об их жизни.
     - Да что, у нас дело ладится, хоть сейчас в наступление. Потрепали наш левый фланг, но теперь эта дивизия окрепла, опять будет драться, как и прежде. Вот горе только, обижают нас газетами. Редко получаем, и разрозненные номера. Почему не наладят, не знаем. Художественной литературы нету совсем; не томами, их некогда читать, а маленькими книжками - огромная нужда, все красноармейцы спрашивают - нет, не присылают, забыли нас. А еще вот у нас самое главное: нету почты и табаку. За щепотку махорки жизнь готовы отдать. А вот полевой почты нет, это очень тяжело и развращающе действует на красноармейцев.
     - Как так?
     - А так. Красноармейцы говорят: жалованье получаем, тратить некуда, накопишь, вот бы послал домой, знаешь - нужда там, а без почты как пошлешь? Ну, носишь, носишь с собой. Иные просто говорят, невмоготу делается, не могут с собой постоянно деньги носить, свербит у них - ну, и начнут в карты, все и продуют, азарт идет. За самогонкой начинают охотиться. А будь почта, отослал бы, и хорошо. Наконец, тоскуют без писем, ведь тоже люди: у кого жена, у кого невеста, сестра, мать, брат, отец - не звери. Ни они об нас ничего не знают, ни мы об них ничего не знаем. Красноармейцы говорят: "Убавьте у нас половину хлеба, совсем не давайте мяса, только дайте полевую почту да табак". Знаете, тут такое огромное душевное напряжение, так все натянуто внутри, что покурить - единственное средство хоть немножко ослабить эту напряженность, хоть немного отвлечься.
     Я достаю захваченные два последних номера журнала "Творчество". Как же все кинулись! С какой ласковой нежностью стали рассматривать рисунки, заглавия статей.
     Комнатушка набилась полным-полна красноармейцами, которые немилосердно жали друг друга, вытягивая шеи. Штаб вытеснили в соседнюю комнату.
     Я прочел из журнала стихотворение:
     
     Не верь тишине, второй роты дозор,
     Здесь все начеку: пуля, ухо и взор.
     
     Все были в восторге. Вся комнатка наполнилась гомоном:
     - Это про нас.
     - Ловко!
     - Здорово!
     - "Все начеку: пуля, ухо, глаза..."
     - Чего ж нам не присылают журналов?
     - Забытый мы народ...
     Сюда совершенно не шлют журналов: нет ни "Пламени", ни петроградских, ни провинциальных.
     Кто-то не позаботился об этом.
     Журнал пошел по рукам. Мы снова садимся за самовар.
     И опять смех, шутки, остроты.
     Поет поминутно телефон. Юзжит щенок. Тесно, накурено и сквозь махорочный дым по-погребальному тускло светят по три желтые церковные свечи.
     Кажется, будто легко, весело и беззаботно в этой низенькой, тесненькой комнатке, и то и дело вырывается молодой смех, и не заметно особой важности и тяжести работы. А на самом деле здесь сосредоточена жизнь целого боевого участка, и малейшая ошибка, промедление или промах грозят всей армии.
     И у этой внешне беззаботной и смеющейся молодежи постоянно напряженно в душе, как натянутая тетива. Тут нет восьмичасового и шестнадцатичасового рабочего дня. Тут все двадцать четыре часа наполняют душу непрерывным напряжением, все двадцать четыре часа работа.
     Ложатся спать одетыми, с револьверами в головах. И поминутно поющие день и ночь телефоны подымают то одного, то другого.
     - Одиночный пушечный выстрел? Хорошо. С которой стороны? Хорошо. Сейчас пошлем разъезд.
     - Тревога? Кто бегает? Какие солдаты? Это - провокаторы. Непременно арестовать.
     - Показались подозрительные? Послать разъезды в тыл, чтоб захватить. Я сам сейчас буду.
     Телефон без умолку пищит, то из штаба, то в штаб из самых разнообразных концов. Поминутно из штаба бригады вызывают штабы полков, рот, мелких частей, просто чтоб проверить, работает ли телефон.
     И самое грозное, самая большая тревога в тесной дымной комнатке, когда телефон в каком-нибудь направлении молчит. Значит, оборван провод, значит, часть изолирована, предоставлена самой себе, и врагу ее легко расстрелять.
     Сейчас же туда посылаются конные и посылается отряд телефонистов, ночью ли, днем ли, в бурю, в снег, в мороз, для восстановления сети.
     А сеть, как паутина, протянувшаяся по всему фронту и в тыл по всем направлениям, постоянно разрывается.
     То крестьянин срежет аршина полтора кабеля "на кнутик", то едет, зацепит колесом обвисший с ветвей кабель и начнет наворачивать. Навертит огромный ком, с полверсты, провода, добросовестно заедет в штаб и скажет, показывая на колесо:
     - А который у вас тут ниточками заведует? Вишь, навернуло на колесо. Чать, нужно вам! Еще пригодится.
     Его готовы убить, да что возьмешь с дурака!
     Но чаще всего режут кабель кулаки. Эти режут неуловимо, осторожно, на большом расстоянии, а концы далеко заносят в лес, и трудно отыскивать для восстановления.
     Оттого-то поминутно пищит телефон, и, когда замолчит, воцаряется в тесной комнатке тревога.
     Утром мы идем на позицию.
     Где же она? Да вот это же и есть позиция. Деревня, где мы спали с револьверами под головами, и эта молчаливая снежная гора, и морозная степь, что протянулась до самого края, где синеет мутный морозный туман.
     Где же враг?
     Нигде и везде.
     Степь и безлюдна и пустынна, и нигде не чернеется ничего живого.
     
     Не верь тишине, второй роты дозор...
     
     Каждую минуту может пропищать в штабе телефон:
     - Налево против урочища показался конный отряд.
     И сейчас же по всей сети, по всем частям, по всем штабам запищат телефоны:
     - В ружье! Приготовить орудия! Полуэскадроны, в обход!..
     Или зловещим цыплячьим голосом пропищит ночью телефон:
     - В двух верстах в деревню врубилась полусотня казаков.
     И опять все на ногах.
     Снова смотрю на пустынную, крепко схваченную синеющим морозом степь: где же позиция?
     Бригадный с красным полудетским лицом объясняет, показывая замерзшей рукой:
     - Позиция - в деревне и вот тут, где мы стоим. Днем здесь оставляются только наблюдатели. Они сидят на колокольнях, на мечетях или на верхушке горы и зорко смотрят. От них телефон. Ночью же в крайних избах по деревне и в соседних деревнях располагаются заставы. Человек тридцать, сорок, пятьдесят, смотря по обстановке. Они спят не раздеваясь, с винтовками в руках. Как только караул впереди по телефону даст знать тревогу и начнет отходить, они выбегают, вступают в бой. Их назначение - сколько возможно задержать неприятеля, пока подтянутся главные силы. Впереди заставы ночью ставится полевой караул, это уже в степи. От полевого караула, дальше, вилкой, саженях в ста, - два секрета по два, по три человека, и от всех тянется назад телефон. Между караулами вдоль линии поставлены патрули и разъезды. Эта система тянется по всему фронту. Получается живая, подвижная, чуткая, непрерывная завеса. Вы видите, это совсем не то, что позиционная война.
     Да, я в Москве представлял себе все иначе.
     - Особенно тяжело в караулах и секретах. Приходится менять людей через каждые полчаса, двадцать минут. Здесь такие лютые ветры с морозом, что люди больше не выдерживают. Стоит, обняв заколелыми руками винтовку, и стрелять не в состоянии - пальцы не разгибаются. А какое огромное напряжение! Солдаты понимают - чуть тут недосмотрел, сзади все погибнет. А ведь в морозный ветер, в студеную ночную темь, в метель враг может подобраться, перерезать кабель, снять караул и ринуться на деревню. Поэтому все душевные силы напряжены до крайности, до предела. Ничто живое тут не пропустится. Послали ночью телефонистов восстановить телефон. Как только их фигуры смутно замаячили в темноте, караул крикнул:
     - Отзыв?
     Они крикнули:
     - Граната.
     И сейчас же загремели выстрелы - отзыв был "ударник". Перепутали.
     Телефонисты бежать, бросили кабель, аппараты. Один был ранен. Прибежали в штаб, а в штабе им сурово:
     - Немедленно восстановить телефон!
     Взяли настоящий отзыв и опять пошли в морозную, грозную темноту, быть может, опять на расстрел, если крикнут недостаточно громко отзыв или там недослышат.
     Я ложусь в крепко натопленной крестьянской избе на скрипучую кровать с клопами. В соседней комнате детишки посвистывают носиками. Шуршат тараканы. Рядом со мной храпит на кровати командир.
     На полу в разных направлениях спят работники политического отдела.
     Каждый из них, ложась, клал под голову револьвер. Кладу и я.
     Погас огонь. В темноте лицо начинают щекотно покусывать тараканы.
     Как бы еще в ухо не забрались. Я мну бумажку и затыкаю оба уха.
     И сейчас же, как ключ ко дну, опускаюсь в черный, все забывающий сон.
     
     1918
     
     __________________________________________________________________________
     
     С 56. Советский военный рассказ. / Вступ. ст. Е. А. Глущенко. -
     М.: Правда, 1988. - 576 с.
     Сборник составили военные произведения советских писателей Вс.
     Иванова, К. Симонова, А. Платонова и др.
     
     
     ИБ 1646
     
     Тираж 300 000 экз. Цена 2 р. 70 к.
     Редактор  И. А. Б а х м е т ь е в а
     Оформление художника  П. С. С а д к о г о
     Художественный редактор  В. В. М а с л е н н и к о в
     Технический редактор  Е. Н. Щ у к и н а
     
     __________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 11.09.2002
     О найденных в тексте ошибках сообщать по почте: vgershov@chat.ru
     Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/