Жорж СИМЕНОН
     
     КОТ
     
     
     ONLINE БИБЛИОТЕКА
     
     
     http://www.bestlibrary.ru
     
     
     Глава 1
     
     
     Он выпустил из рук газету, и она развернулась у него на коленях, а потом медленно соскользнула на натертый паркет. Со стороны могло бы показаться, что он задремал, если бы из-под опущенных век не виднелись время от времени щелочки глаз.
     Интересно, поддалась ли на обман жена? Она вязала, сидя в низком кресле по другую сторону камина. Она никогда не подавала виду, что следит за ним, но он давно знал, что от нее не ускользает ни одно его движение, вплоть до едва заметного подрагивания мускулов.
     Напротив с высоты подъемного крана обрушивался вниз ковш со стальными челюстями и тяжело скреб землю, а рядом с ним громыхала железом бетономешалка. При каждом толчке дом ходил ходуном, и жена каждый раз вздрагивала, прижимая руку к сердцу, словно этот грохот, в сущности уже привычный, пронизывал ее до мозга костей.
     Они следили друг за другом. Для этого им не нужно было смотреть. Они следили друг за другом годами, исподтишка внося в эту игру все новые уловки.
     Он улыбался. Черные мраморные часы с накладными узорами из бронзы показывали без пяти пять; можно было подумать, что он считает минуты, секунды. Он и в самом деле отсчитывал их - машинально, дожидаясь, пока большая стрелка займет вертикальное положение. Тогда шум от бетономешалки и подъемного крана сразу оборвется. Закутанные в дождевики люди с мокрыми лицами и руками на мгновение замрут, а потом пойдут к дощатому бараку, построенному на углу пустыря.
     Был ноябрь. С четырех пополудни они работали при свете прожекторов, которые потом сразу выключались, и тогда немедленно, без перехода становилось темно и тихо, и в тупике светил только один-единственный фонарь.
     У Эмиля Буэна от жары разомлели ноги. Приоткрывая глаза, он видел, как по чуркам в камине пробегают огоньки, то желтые, то с синеватой сердцевиной. Камин был из такого же черного мрамора, что часы и канделябры с четырьмя свечами каждый, стоявшие по обе стороны от часов.
     В доме все было тихо и неподвижно, словно на фотографии или на картине, только шевелились руки Маргариты да слабо позвякивали вязальные спицы.
     Без трех минут пять. Без двух пять. Неспешно, тяжело рабочие потянулись к бараку переодеваться, но подъемный кран еще работал, и к лесам, выросшим до уровня второго этажа, еще поднимался последний ковш, полный бетона.
     Пять без одной минуты. Пять ровно. Стрелка задрожала, колеблясь, на тусклом циферблате, и, разделенные паузами, прозвучали пять ударов - казалось, все в этом доме происходит медленно, неспешно.
     Маргарита вздохнула, вслушиваясь во внезапную тишину, которую ничто не нарушит до завтрашнего утра.
     Эмиль Буэн задумался. Он смутно улыбался, и щелки его глаз следили за огоньками в камине.
     Нижнее полено уже превратилось в почерневший остов, от которого шли струйки дыма. Два других еще краснели, но потрескивание говорило о том, что и они скоро рассыплются.
     Маргарита гадала, встанет ли Эмиль, чтобы взять из корзины новые чурки и подбросить их в огонь. Оба они привыкли, чтобы очаг пылал, и нежились перед ним, пока у них не начинало щипать лица, так что приходилось отодвигать кресла.
     Эмиль улыбнулся еще шире. Но не ей. И не огню. Улыбку вызвала мысль, мелькнувшая у него в голове. Привести эту мысль в исполнение он не спешил. Им обоим некуда торопиться: пока один из них не умрет, времени у них предостаточно. Как знать, кто уйдет первым? Маргарита наверняка думала об этом тоже. Они думали об этом долгие годы, возвращались мыслями по несколько раз на дню. Этот вопрос стал для них главным.
     Наконец Эмиль тоже вздохнул, и правая его рука, покинув подлокотник кожаного кресла, ощупью потянулась во внутренний карман пиджака. Эмиль извлек оттуда блокнотик, игравший в их быту важную роль. Узкие странички были разлинованы, и по линейкам шли ряды дырочек, позволявшие аккуратно отрывать полоски шириной в три сантиметра. Обложка была красная. В кожаное кольцо вдет тонкий карандашик.
     А что Маргарита - вздрогнула? Призадумалась ли, какое послание получит на сей раз? Ей, конечно, не привыкать, но она никогда не знала, что именно напишет Эмиль, а он нарочно застывал с карандашом в руке и словно погружался в размышления.
     Он не собирался ей сообщать ничего особенного. Он только хотел смутить ее, не дать ей перевести дух, когда шум стройки стихнет и ей станет легче. Ему пришло на ум несколько идей, но он все их забраковал, одну за другой. Ритм вязальных спиц несколько изменился. Все же Эмилю удалось вывести Маргариту из равновесия или хотя бы раздразнить ее любопытство. Он растянул удовольствие еще минут на пять; слышно было, как один из рабочих идет к выходу из тупика.
     Наконец Эмиль написал печатными буквами: "Кот". И снова на несколько минут застыл в неподвижности, а потом убрал в карман блокнотик, от которого оторвал полоску бумаги.
     Затем он сложил эту полоску в комочек, похожий на те, которыми дети стреляют при помощи резинки. Ему резинка не требуется. В этой игре он достиг поразительной, прямо-таки макиавеллевской ловкости. Бумажка зажималась между большим и средним пальцем. Большой палец выпрямлялся - точь-в-точь курок у ружья и, резко щелкнув, выстреливал записку на колени Маргарите.
     Эмиль никогда не промахивался и всякий раз про себя по-настоящему ликовал. Он знал, что Маргарита и бровью не поведет, прикинется, будто ничего не замечает, и будет вязать дальше, шевеля губами, как при молитве, - на самом-то деле она беззвучно считает петли.
     Иногда она ждала, пока он выйдет из комнаты или отвернется подкинуть поленья в камин. А иногда, на несколько минут напустив на себя безразличие, небрежно скользила рукой по переднику и хватала записку.
     Все это происходило всегда примерно одинаково, но все-таки они вносили в свои действия известное разнообразие. Сегодня, например, она ждала, пока стихнет шум на стройке и в тупике, где они жили, станет тихо Маргарита отложила вязание на табурет, словно закончив работу, полузакрыла глаза и, казалось, тоже разомлела в тепле камина.
     Прошло немало времени, прежде чем она сделала вид, что наконец заметила свернутую бумажку у себя на переднике, и схватила ее пальцами в тонких морщинках. Она словно раздумывала, не бросить ли бумажку в огонь, казалось, она колеблется, но Эмиль знал, что это продолжение обычной комедии. Он на эту удочку не попадется.
     На протяжении долгих дней дети в один и тот же час возобновляют одну и ту же игру все с той же верой в эту игру. Они верят понарошку. Разница только в том, что Эмилю Буэну семьдесят три года, Маргарите - семьдесят один. А еще разница в том, что их игра длится четыре года и они не собираются ее прекращать.
     В сырости и тишине гостиной жена развернула наконец бумажку и, не надевая очков, прочла нацарапанное мужем слово: "Кот".
     Она и бровью не повела. Бывали записки и подлинней, понеожиданней, подраматичней; некоторые представляли собой сущие головоломки. Эта записка была самая что ни на есть обычная. Эмиль Буэн писал такие, когда не мог придумать ничего похитрей.
     Маргарита швырнула бумажку в камин; в нем взметнулся и тут же опал узкий язык пламени. Она сложила руки на животе и застыла: теперь во всей гостиной только очаг подавал признаки жизни.
     Часы затряслись и пробили один раз. Маленькая, щуплая Маргарита поднялась, словно по сигналу. На ней было бледно-розовое шерстяное платье того же оттенка, что ее щеки; поверх платья был повязан клетчатый передник нежно-голубого цвета. В седине у нее еще проглядывали редкие золотистые нити. Черты ее лица с годами заострились. Тем, кто ее не знал, казалось, что на лице у нее отражаются доброта, печаль, смирение.
     - Достойная женщина!
     Эмиль Буэн не ухмылялся. Чтобы обнаружить свое душевное состояние, им обоим давно уже не требовалось столь выразительных средств. Легкая дрожь губ, чуть скривившийся угол рта, мимолетный огонек, вспыхнувший в зрачках, - этого было вполне достаточно.
     Маргарита огляделась, словно в нерешительности. Он догадывался, что она сейчас сделает, как при игре в шашки один партнер предвидит ход другого.
     Эмиль не ошибся. Она подошла к клетке, просторной бело-голубой стоячей клетке с золоченой решеткой. В клетке застыл пестрый попугай с неподвижными глазами - не сразу можно было заметить, что глаза у него стеклянные, а сам попугай, застывший на жердочке, - не живая птица, а чучело. Но Маргарита глядела на него так ласково, словно он был живой; протянув руку, она просунула палец между прутьями. Губы у нее зашевелились, словно она продолжала считать петли. Она разговаривала с птицей. Казалось, сейчас она примется ее кормить.
     Эмиль написал ей: "Кот".
     И теперь она безмолвно отвечала ему: "Попугай".
     Классический ответ. Он обвинял жену в том, что она отравила кота, его кота, которого он любил еще до знакомства с ней.
     Всякий раз, когда он сидел у камина, разморенный клубами тепла, идущими от поленьев, его подмывало протянуть руку и погладить зверька, который, бывало, прибегал, сворачивался клубком у хозяина на коленях, а мех у него был такого нежного оттенка, в черную полоску.
     - Самый обыкновенный домашний кот, - утверждала жена.
     В те времена, когда они еще разговаривали, она начинала этими словами каждую ссору.
     Пускай его кот и не был породистым, но это был необыкновенный кот. Длинный, гибкий, он скользил вдоль стен, вдоль мебели - ни дать ни взять тигр. Голова у него была меньше, чем у домашних кошек, и какая-то треугольная, а взгляд пристальный, загадочный.
     Эмиль Буэн уверял, что это дикий кот, который случайно забрел в Париж. Он подобрал его совсем котенком где-то на стройке, еще когда работал в Парижском дорожном управлении. Эмиль был вдов, жил один. Кот стал ему другом. Тогда на другой стороне тупика еще высились здания, а теперь на их месте строится огромный доходный дом.
     Когда он женился на Маргарите и перебрался через дорогу, кот последовал за ним.
     Кот... Однажды утром Эмиль нашел его в подвале, в самом темном углу. Кот отравился паштетом, который приготовила Маргарита.
     Зверек так и не смог привыкнуть к Маргарите. Все четыре года, что он прожил в доме напротив, есть он соглашался только из рук Буэна. Два-три раза в день, повинуясь обычному пощелкиванию языком, которое служило ему сигналом, кот гулял с хозяином по тупику, словно дрессированная собачонка. До того самого дня, когда они оба перебрались в дом напротив, полный незнакомых запахов, кот был единственным, от кого Эмилю перепадала ласка.
     - Он малость диковат, но привыкнет к тебе...
     Кот не привык. Остался недоверчив и никогда не подходил ни к Маргарите, ни к клетке, в которой сидел большой попугай ара с ярким оперением; говорить он не умел, но, разозлившись, испускал чудовищные крики.
     Твой кот...
     Твой попугай...
     Маргарита была кроткая, не без обаяния. Нетрудно было представить себе, как она - юная и тоненькая, в платье пастельных тонов, в широкополой соломенной шляпке - мечтательно прогуливается с зонтиком в руках по берегу реки. Кстати, в столовой висит фотография, на которой она запечатлена именно такой.
     Она осталась такой же стройной. Только ноги слегка распухли. Она так же, чересчур слащаво, продолжала улыбаться жизни, как когда-то - фотографу.
     Кот и попугай довольствовались тем, что с почтительного расстояния недоверчиво, но уважительно следили друг за другом. Когда кот, лежа на коленях у хозяина, принимался мурлыкать, попугай замирал и глядел на него своими круглыми глазами, словно недоумевая, что это за звук, такой постоянный и однообразный.
     Наверное, кот заметил, что обладает некоторой в частью над попугаем? Не зря же он следил за птицей умиротворенным взглядом полуприкрытых глаз! Он-то не сидел в клетке. Он наслаждался блаженным теплом наравне с хозяином, а хозяин его защищал.
     Время от времени попугай уставал мучиться над задачей, не имеющей решения, и впадал в ярость. Он топорщил перья и вытягивал шею, словно вокруг не было прутьев, словно еще немного - и он бросится на врага; в эти минуты дом оглашался его пронзительными криками.
     Тогда Маргарита говорила:
     - Ты не мог бы оставить нас на минутку?
     "Нас" - то есть ее с птицей. Кот тоже дрожал, зная, что сейчас его возьмут, унесут в холодную столовую и Буэн усядется там в другое кресло.
     Маргарита открывала клетку, приговаривая ласковым голосом, словно обращалась к любовнику или сыну. Ей не надо было даже протягивать руку. Она просто садилась на место. Попугай смотрел на затворенную дверь гостиной, прислушивался, убеждаясь, что опасности нет, что оба чужака, мужчина и его зверь, убрались и не угрожают ему, не потешаются над ним.
     Тогда он мощным скачком перепархивал на спинку стула: летать он не умел. В два-три прыжка добирался до хозяйки и садился ей на плечо. Она продолжала вязать. Игра сверкающих спиц завораживала попугая. Пресытившись ею, он терся огромным клювом о щеку женщины, а потом - за ухом, где кожа всего нежнее.
     Твой кот... Твой попугай...
     Минута бежала за минутой. Эмиль сидел в столовой, Маргарита в гостиной, и так продолжалось, пока мраморные часы не показывали: пора готовить обед.
     В те времена Маргарита еще стряпала на них обоих.
     Сперва Эмиль оставил за собой обязанность готовить пищу для кота. Как-то он болел гриппом, три дня лежал в постели, и она воспользовалась этим: купила у мясника потроха, нарезала, сварила, смешала с рисом и овощами.
     - Съел?
     - Не сразу, - с заминкой ответила она.
     - Но потом съел?
     - Да...
     Эмиль готов был поклясться, что она лжет. На другой день температура у него была тридцать девять, и Маргарита сказала ему то же самое. Еще день спустя, пока она ходила за покупками на улицу Сен-Жак, он накинул халат, спустился вниз и обнаружил под раковиной нетронутый вчерашний паштет. Кот, бежавший следом за хозяином, посмотрел на него с упреком. Эмиль смешал всю еду заново, протянул ему тарелку, но кот не сразу решился отведать. Вернувшись, Маргарита увидела пустую тарелку. Кот был не на первом этаже, а в спальне наверху: он свернулся в ногах у хозяина.
     Там он спал каждую ночь.
     - Это негигиенично! - возмущалась она поначалу.
     - Он спит со мной уже несколько лет, и я от этого не заболел.
     - Его храп не дает мне спать.
     - Он не храпит, а мурлычет. Привыкнешь. Я вот привык.
     В ее словах была доля правды. Этот кот мурлыкал не так, как другие: он издавал не мурлыканье, а какой-то звонкий храп, словно человек, хлебнувший лишку.
     Теперь она стояла перед клеткой, не отрываясь смотрела на чучело попугая и шевелила губами, словно шепча ласковые слова.
     Эмиль сидел к ней вполоборота: ему и не нужно было на нее смотреть. Он назубок знал эту комедию, как и все прочие, которые разыгрывала Маргарита. Он улыбался смутной улыбкой, не отводя взгляда от поленьев, становившихся все чернее. Наконец встал, взял еще две чурки и подложил в камин, придав им устойчивость с помощью кочерги.
     Снаружи не доносилось больше ни звука - только шелест дождя да журчание фонтанчика в мраморном бассейне. В тупике стояло в ряд семь домов, все одинаковые: в центре фасада входная дверь, слева два окна гостиной, справа окно столовой, за которой расположилась кухня. Спальни находились на втором этаже.
     Еще два года назад на противоположной стороне тупика высились такие же дома под четными номерами. Их, словно картонные игрушки, смел огромный железный шар, которым орудуют при сносе зданий, и теперь пейзаж представлял собой стройку: подъемные краны, балки, камнедробилки, доски.
     У троих из обитателей улочки были свои машины. Даже при опущенных ставнях слышно было, если вечером кто-нибудь уезжал. А снаружи было видно, в какой комнате расположились люди. Почти никто из жильцов не задергивал шторы, и в окнах можно было разглядеть супружеские пары, семью за столом, лысеющего мужчину, который читал в кресле под картиной в потускневшей золоченой раме, ребенка, склонившегося над тетрадью и сосущего карандаш, женщину, занятую чисткой овощей на завтра.
     Вокруг стояла мягкая, обволакивающая тишина. По правде сказать, фонтан был слышен, только когда гасили в комнате свет и ложились в постель.
     Дом Буэнов - его до сих пор называли домом Дуазов - стоял последним в ряду, прилегая к высокой стене, перегораживавшей тупик. У подножия стены высилась статуя - бронзовый амур с рыбой в руках. Изо рта у рыбы била тонкая струйка воды, падая в мраморную раковину.
     Маргарита снова уселась в кресло перед огнем. Она уже не вязала, а, нацепив на нос очки в серебряной оправе, пробегала глазами газету, которую подобрала на полу под креслом мужа.
     Черные стрелки часов медленно ползли вперед, всякий раз подрагивая и задерживаясь на цифрах 6 и 12. Эмиль не читал, никуда не смотрел, а просто сидел с закрытыми глазами: не то размышлял, не то дремал, и только иногда менял положение ног, немевших от жара. Лишь когда пробило семь, он медленно встал и, не глядя ни на жену, ни на чучело в клетке, направился к двери.
     В коридоре не горел свет. Налево была входная дверь с пустым почтовым ящиком посредине, направо - лестница, ведущая на второй этаж. Эмиль повернул выключатель, прикрыл за собой дверь и отворил дверь в столовую - там было затхло и холодно. В доме было центральное отопление, но его включали только в сильные холода. К тому же столовой давно не пользовались: муж и жена ели на кухне, которую согревала газовая плита.
     Буэн заботливо и внимательно выключил свет в коридоре, закрыл за собой еще одну дверь и направился в сторону кухни; как только на кухне стало светло, он погасил свет в столовой. Привычку к бережливое и он перенял у жены; кроме того, у него были и свои причины гасить свет. Он знал, что, стоит ему подняться, Маргарита заерзает в кресле. Она не хочет бежать за ним по пятам. Она выжидает. Когда же она в свой черед поднимется, испустив один из тех вздохов, которыми сопровождает каждое из дневных дел, ей придется погасить свет в гостиной, зажечь в коридоре, потом опять погасить и закрыть за собой несколько дверей. Все это превратилось для них обоих в ритуал и было исполнено некоего таинственного смысла.
     На кухне Эмиль Буэн вытащил из кармана ключ и отпер буфет, стоявший справа: всего на кухне было два буфета. Тот, что слева, из австралийской сосны, стоял здесь с тех времен, когда был жив отец Маргариты. Белый крашеный буфет, стоявший справа, принадлежал Буэну; его купили на бульваре Барбес.
     Эмиль достал из буфета отбивную, луковицу, три палочки вареного цикория, остатки от завтрака, которые он сложил в миску. Еще он достал бутылку красного вина, наполовину уже пустую, и налил себе стакан, а потом полез за своим маслом - сливочным и растительным - и уксусом. Зажег газ, растопил кусок масла, нарезал луковицу ломтиками и, когда лук стал золотистым, бросил на сковородку отбивную.
     В дверях показалась Маргарита, делая вид, что не замечает его, не подозревает о его присутствии и даже не чувствует запаха лука, которого терпеть не может. Она достала из кармашка на поясе ключ и тоже отперла свой буфет.
     Кухня была невелика. Большую часть ее занимал стол. Чтобы не столкнуться, супругам приходилось двигаться с осторожностью. У них это настолько вошло в привычку, что они почти никогда не задевали друг друга. От скатертей они давно уже отказались и обходились клетчатой клеенкой, лежавшей на кухонном столе.
     У Маргариты тоже была своя бутылка, но не с вином, а с укрепляющим лекарством, которое было в большой моде в начале века; отец поил ее этим снадобьем в полдень и вечером, еще когда она была молоденькой анемичной девушкой. На старомодной этикетке были изображены листья непонятно какого растения; надпись вычурными буквами гласила: "Альпийское укрепляющее". Маргарита налила себе ликерную рюмочку этого напитка и с наслаждением пригубила.
     Когда отбивная поджарилась, а овощи разогрелись, Эмиль выложил все на тарелку и уселся с краю стола, поставив перед собой бутылку, хлеб, салат, сыр и масло.
     Притворяясь, что ей нет до него никакого дела, Маргарита разложила на другом конце стола свой обед: ломтик ветчины, две холодные картофелины, которые она, перед тем как положить в холодильник, завернула в фольгу и два тоненьких кусочка хлеба.
     Она отставала от мужа. Бывало, один из них садился за стол, когда второй уже закончил трапезу. Но это не имело значения: все равно они друг друга не замечали. Ели они молча, так же, как делали все остальное.
     Буэн был уверен, что жена думает: "Два раза в день трескает мясо! И еще нарочно лук жарит..." Отчасти так оно и есть. Он любит лук, но не настолько, чтобы дня без него не обойтись. Иногда, чтобы ее позлить, он готовил себе изысканные блюда, над которыми приходилось колдовать час, а то и два. Для него это имело большой смысл. Это доказывало, что он не теряет аппетита, что он такой же гурман, как раньше, и ему не в тягость стряпать для самого себя.
     Иногда по утрам он приносил требуху - от одного ее вида жену мутило. А вечером, словно выставляя напоказ свою умеренность, она ограничивалась ломтиком ветчины или холодной телятины, кусочком сыра, а подчас одной-двумя картофелинами, оставшимися с обеда.
     В этом тоже таился смысл. Даже не один. Во-первых, доказывалось, что он тратит на еду больше, чем она. Затем - что она брезгует готовить на плите после него. Когда плита была ей необходима, Маргарита выжидала, пока он ее почистит, - готова была ради этого надолго задержаться с обедом.
     Они неторопливо жевали: она - еле заметно двигая челюстями, словно мышка; он, напротив, - всячески показывая, какой у него отменный аппетит и как ему вкусно.
     "Видишь! Ты не в силах мне помешать. Вбила себе в голову, что наказала, одолела меня... А я вот вполне доволен жизнью и не теряю аппетита".
     Разумеется, подобные диалоги протекали безмолвно, но супруги слишком хорошо знали друг друга, чтобы не угадать каждое слово, каждое намерение.
     "Ты вульгарен. Ешь неопрятно, обжираешься луком, как простонародье. А я всю жизнь ем, как птичка. Так меня еще отец называл: "моя птичка". А первый муж - он у меня был не только музыкант, но и поэт - называл меня своей хрупкой голубкой".
     Она смеялась. Не вслух. Про себя. Но как бы то ни было, смеялась.
     "Он сам умер, бедняга, сам оказался хрупким".
     Но стоило ей посмотреть в сторону второго мужа, взгляд ее становился жестким.
     "Ты тоже уйдешь раньше меня, хоть и считаешь себя очень крепким".
     "Я уж давно бы ушел, если бы дал обвести себя вокруг пальца. Помнишь бутылочку в подвале?.." Теперь и он смеялся про себя. Пусть они одни в этом тихом доме, пусть они оба обречены на немоту - все это не мешает им обмениваться самыми язвительными колкостями.
     "Ну, погоди! Сейчас я тебе аппетит испорчу".
     Эмиль достал из кармана блокнот, написал два слова, оторвал полоску бумаги и ловко закинул ее в тарелку жены.
     Не удивляясь, Маргарита развернула записку: "Остерегайся масла".
     Она словно окаменела: это было сильней ее. Она так и не смогла привыкнуть к этой шутке. Она знала: масло не отравлено, ведь она держит его в буфете, под замком, хоть там оно тает и даже растекается.
     Тем не менее она продолжала есть, хотя это было нелегко. Отомстит она после. Как - пока еще не знает. Время поразмыслить у нее будет: им обоим решительно нечем больше заниматься.
     "Ты забываешь, что я женщина, а за женщиной всегда последнее слово, и, кроме того, они живут лет на пять дольше, чем мужчины. Пересчитай-ка вдов: во сколько раз их больше, чем вдовцов?" Сам-то Эмиль остался вдовцом, но виной тому несчастный случай, а случай не в счет. Его жена попала под автобус на бульваре Сен-Мишель. Она умерла не сразу: два года промучилась, вся искалеченная. Он тогда работал. Пенсии еще не было. Вечером он приходил домой и ухаживал за ней, хозяйничал.
     "Она недурно с тобой сквиталась, верно?" Пустота. Молчание. Дождь во дворе.
     "Мне часто приходит в голову: а что, если ты в конце концов устал и отделался от нее? Она принимала столько лекарств, что это было нетрудно. Она была не такая осторожная, как я, не такая хитрая. Простушка с большими красными руками - смолоду коров доила".
     Маргарита не была с ней знакома. Буэны жили в Шарантоне. Эмиль сам рассказал ей о красных руках - правда, с оттенком нежности: в те времена они еще разговаривали.
     - Как странно, что руки у тебя такие белые, запястья такие тонкие, кожа чуть ли не просвечивает. Моя первая жена была из деревни, дюжая, ладная, с большими красными руками.
     Эмиль достал из кармана пачку итальянских сигар; эти растрепанные чернейшие, крепчайшие сигары называют гробовыми гвоздями. Он прикурил, выпустил в воздух клуб едкого дыма, поковырял спичкой в зубах.
     "Это тебе урок, старушка, а то ты у нас такая изысканная..." "Погоди! Еще дождешься".
     Он допил стакан, прикончил бутылку, с минуту сидел неподвижно, затем с усилием встал, подошел к раковине и включил горячую воду. Покуда Маргарита, отрезая маленькие кусочки, доедала обед, он вымыл посуду, вычистил плиту - сперва бумагой, потом губкой, аккуратно завернул в старую газету кость и жир от отбивной и вынес в бачок под лестницей, но прежде тщательно запер на ключ свой буфет.
     Еще один кусок дня разжеван и проглочен; Эмиль приступил к последнему куску: вернулся в гостиную и покрутил ручку телевизора. По первому каналу передавали новости. Он повернул кресло. Поленья в камине почти догорели, но поддерживать огонь было уже не нужно - по комнате разлилось мягкое тепло.
     Теперь мыла посуду Маргарита. Он слышал, как она ходит взад и вперед. Потом она тоже пришла в гостиную, но поворачивать свое кресло не стала: новости ее не интересовали.
     - Вся это твоя пакостная политика, да несчастные случаи, да всякие жестокости... - говорила она когда-то.
     Она опять принялась за свое нескончаемое вязание. Потом объявили фестиваль песни, и она подвинула кресло, сперва чуть-чуть, потом еще и немного еще. Она не желала показывать, что интересуется этими глупостями. Правда, во время какого-нибудь душещипательного романса она, не удержавшись, начинала сморкаться.
     Буэн встал: ему надо было взять бачок, стоявший под лестницей, и вынести его на край тротуара. Лил ледяной дождь, и в тупике было пустынно: только семь домов, один за другим, да несколько освещенных окон, да три машины, ждущие завтрашнего утра, да эта кошмарная стройка, над которой между зияющих провалов уже начали расти стены.
     Рыба в фонтане все так же плевалась водой, которая стекала струйкой в бассейн в форме раковины; по бронзовому амуру струился дождь.
     Эмиль запер за собой дверь на ключ, задвинул засов. Как всегда по вечерам, опустил ставни - сперва в столовой, потом в гостиной, где еще был включен телевизор.
     Телевизор распространял по комнате слабый серебристый свет, но и при этом свете Эмиль успел заметить, что жена держит во рту термометр. Придумала, нечего сказать! Это ее нехитрая месть, выпад в ответ на историю с маслом. Она воображает, будто он всполошится, поверив, что она заболела. Когда-то она охотно распространялась о том, какая у нее слабая грудь, какие бронхиты, при малейшем дуновении ветерка куталась в шали.
     "Ну что, старушка, помирать собралась?" Только эта мысль у него и мелькнула. Он написал эти слова на клочке бумаги, который неожиданно для нее шлепнулся ей на колени. Она прочла, вынула термометр, посмотрела на мужа с жалостью и, достав из кармана листок, в свой черед написала: "Ты уже позеленел".
     Бросать она не стала, просто положила на стол. Пускай сам побеспокоится. Она и не подумала запастись блокнотом с отрывными листками. Ей годился любой клочок бумаги, хоть краешек газеты.
     Сразу он не вскочит ни за что на свете. Как ни разбирает его любопытство, он готов ждать и ждать. Ее осенило, как можно его поторопить. Она просто-напросто встала и переключила телевизор на вторую программу. Он терпеть не мог, когда ему навязывали не ту программу, которую он выбрал.
     Как только она вновь уселась в кресло, он в свой черед встал, переключил программу и походя, будто невзначай, схватил записку.
     Позеленел! Он заухмылялся. Он выдавливал из себя смех. Но смех получился нехороший, натужный, потому что цвет лица у него и впрямь скверный. Он в этом убеждается каждое утро за бритьем. Сперва он думал, что виновато освещение в ванной с матовыми стеклами. Рассмотрел себя в другой комнате. И впрямь он похудел. Когда стареешь, лучше уж худеть, чем толстеть. Он вычитал в газете, что страховые компании берут с толстых более высокий взнос, чем с худых.
     И все-таки свыкнуться с собой теперешним ему трудно. Рост у него высокий. Когда-то он был широк в кости, плотен, крепок. На стройке ходил в огромных сапогах, зимой и летом в одной и той же черной кожаной куртке. Ел и пил все без разбора, не заботясь о желудке. За более чем пять десятков лет ему ни разу не пришло в голову взвеситься.
     Теперь Эмиль чувствовал, как болтается одежда на его исхудавшем теле, у него часто болело то в ноге, то в колене, в груди или в затылке. Ему семьдесят три года, но, если не обращать внимания на худобу, он не желал признать себя стариком.
     А Маргарита - считает ли она себя старухой? Когда он раздевается, на лице у нее возникает презрительная гримаса - она не понимает, что сама одряхлела куда больше, чем он.
     В этом состоит еще одна их игра. В нее они сыграют попозже, когда поднимутся наверх, в спальню. На втором этаже три спальни. В день свадьбы супруги, понятное дело, легли вместе в той из комнат, где раньше спали родители Маргариты, а потом она сама с первым мужем. Она сохранила родительскую кровать орехового дерева, перовой матрас и необъятную перину. Буэн пытался ко всему этому привыкнуть. Несколько дней спустя он сдался, тем более что жена не соглашалась спать при открытом окне. Перебираться в другую спальню он не стал, а принес себе отдельную кровать и поставил ее рядом с кроватью жены.
     Стены были оклеены обоями в мелкий цветочек. Сперва в спальне висели только две увеличенные фотографии в овальных рамах: на одной - Себастьян Дуаз, отец Маргариты; на другой - ее мать, которую свела в могилу чахотка, когда дочь была еще совсем мала. После, когда они уже перестали разговаривать, Маргарита рядом с отцовским повесила портрет своего первого мужа, Фредерика Шармуа. Судя по фотографии, это был худой, изящный мужчина с поэтической внешностью: тонкие усики, острая бородка. Он служил первой скрипкой в Опере, днем давал уроки.
     Недели не прошло, как Буэн ответил на вызов, повесив у себя в изголовье портрет своей первой жены.
     Каждый старался поддеть другого - так же, как во время раздевания. Они могли бы разойтись по разным комнатам, но оба не желали ничего менять в привычках, сложившихся с первых лет. Буэн почти всегда раздевался первым, стараясь вести себя при этом как можно целомудреннее. Но все равно ему неизбежно приходилось показывать голую грудь, ребра, которые все сильнее обтягивала кожа, волосатые ноги и дряблые ляжки.
     Он знал - жена подсматривает и рада-радешенька, что он постепенно сдает, но чуть погодя наступал его черед украдкой коситься на тощую и плоскую грудь, обвисшие ягодицы и распухшие лодыжки Маргариты.
     "Хороша, ничего не скажешь!" "А сам-то! Думаешь, красавец?" Они по-прежнему не разговаривали. Молча меряли друг друга глазами. Каждый по очереди шел чистить зубы: ванная была единственной комнатой в доме, где они никогда не бывали вдвоем. Оба привыкли слышать, как щелкала задвижка, когда один из них там запирался.
     Буэн грузно укладывался, выключал ночник у изголовья. Жена юркала под одеяло легче и проворнее, и он знал, что она долго еще лежит с открытыми глазами и ждет сна. Он засыпал почти сразу. Проглочен еще один кусок дня, последний. Завтра будет другой день, точь-в-точь такой же.
     Спать было хорошо. Особенно спать и видеть сны: во сне у него не было возраста и старости не было. Иногда ему снились пейзажи, которые он когда-то видел: они жили, переливались, благоухали. Порой он даже бежал - бежал во весь дух на поиски какого-то источника и слышал его журчание. Маргариту он никогда во сне не видел, первую жену - редко, и если она ему снилась, то лишь такой, какой была незадолго до свадьбы.
     А снились ли сны Маргарите? Может быть, она видела в них первого мужа? Или отца? Или те времена, когда носила соломенные широкополые шляпы и гуляла вдоль Марны, прикрываясь от солнца зонтиком?
     Какое ему дело? Если хочет, пусть видит во сне первого мужа-музыканта или себя в детстве. Плевать ему на это, верно?
     
     
     Глава 2
     
     
     Проснулся он, как всегда, в шесть и без будильника: за свою жизнь Эмиль не пользовался им ни разу. Его отец тоже вставал спозаранку. Отец был каменщиком еще в те времена, когда при строительстве не применяли кранов и здания возводили, укладывая кирпич за кирпичом и постепенно наращивая леса.
     Жили они в Шарантоне в небольшом доме, так называемом флигеле, сразу за шлюзом на канале Марна - Сена. Весь квартал был убежден, что волосы у отца седые; они вечно были припорошены известкой или цементом. Ванной в их флигеле не было. Зимой и летом они умывались во дворе у колонки, раздевшись до пояса, а раз в неделю, по субботам, ходили в общественную баню.
     Эмиль тоже был каменщиком. Работал он с четырнадцати лет, сперва учеником, и поначалу его обязанности заключались в том, что он бегал за разливным вином для всей бригады. Он посещал вечернюю школу. Спал мало. Уже женившись, он сдал экзамен на мастера, а еще через несколько лет - на инспектора дорожных работ.
     Его первую жену звали Анжела, Анжела Делиж. Она была деревенская, из-под Гавра; в шестнадцать лет родители отправили ее, как и остальных четырех сестер, на заработки в Париж. Сперва она служила нянькой, потом продавщицей в колбасной. Да, действительно, когда-то она доила коров, и руки у нее были большие, красные. Жилье они снимали на Шарантонской набережной, неподалеку от шлюза, и в ту пору Буэн каждое утро перед работой заходил к родителям поздороваться. На Шарантонской набережной у них тоже не было ванной. Они все так же ходили в баню, где стены коридоров были пропитаны испарениями человеческих тел.
     - Ну прими ты ванну!
     Они с Маргаритой с трудом перешли на "ты". Когда они поженились, ему было шестьдесят пять, ей шестьдесят три. Поначалу они чувствовали себя наедине страшно неловко, робели, прямо как юные влюбленные.
     А может, они и впрямь были влюбленными?
     - Нет, я люблю душ...
     Эмиля пугало лежание в горячей воде. Он чувствовал, как его охватывает какая-то противоестественная вялость. Поэтому он предпочитал намылиться под душем, а потом долго стоял и чувствовал, как по голому телу стекают холодные струи.
     - Зачем ты встаешь в такую рань? Все равно ведь целый день тебе нечего делать.
     Но постель вызывала в нем примерно такое же ощущение, что и ванна. Нет, вечером ему в ней было хорошо, и он быстро проваливался в сон. Тем не менее в шесть утра, а летом даже раньше, он испытывал потребность вернуться к жизни. Несколько раз, чтобы доставить жене удовольствие, он пробовал, проснувшись, остаться лежать под одеялом, однако от этого у него возникало неприятное стеснение в груди.
     Эмиль бесшумно встал, проскользнул в ванную и закрылся в ней, заперев дверь на задвижку. Принял душ, побрился, натянул широченные старые вельветовые брюки, фланелевую рубашку и в войлочных тапках, чтобы не шуметь, спустился вниз. Он был уверен, что жена проснулась и только притворяется спящей, а на самом деле следит за ним, внимательно прислушиваясь к каждому шороху.
     Внизу он приготовил себе большую кружку кофе. Потом, убедившись, что ключ в кармане, отворил входную дверь и вышел в тупик.
     В это время года в седьмом часу было еще темно, и лишь газовый рожок освещал желтоватым светом дома и стройплощадку.
     В течение нескольких лет Буэна сопровождал кот, выступавший прямо-таки торжественным шагом, словно эта прогулка по пустынным улицам была чем-то вроде заутрени, к которой они безмолвно отправлялись вдвоем с хозяином.
     На Шарантонской набережной кота у него не было. Последние два года жизни жены, после того как она попала под автобус и превратилась в калеку, у Буэна не было времени для прогулок. Приходилось заниматься хозяйством, стирать, убирать, готовить Анжеле завтрак.
     А до несчастья он по крайней мере с полчаса прогуливался по набережным, разглядывая пришвартованные суда, бочки, привезенные для оптового виноторговца, буксиры, которые тащили караваны барж с песком, добытым выше Корбейля.
     И теперь он ежедневно совершал прогулку по одному и тому же маршруту. Тупик выходил на улицу Санте, как раз посредине между тюрьмой и больницей Кошена. Дальше находился сумасшедший дом, и Буэн, прежде чем подняться на улицу Фобур-Сен-Жак, проходил мимо него. На углу улицы Томб-Иссуар и площади Сен-Жак он бросал взгляд на церковь св. Доминика, куда по воскресеньям ходила к мессе Маргарита. Летом она иногда заглядывала туда и в будни.
     Прежде она причащалась каждое утро. Она тогда была дружна с кюре, помогала ему украшать алтари и раскладывала цветы перед статуей Пресвятой Девы.
     Что, интересно, произошло между ними? Из-за чего они поссорились? Теперь Маргарита не виделась с кюре, перестала заниматься приходскими делами и уже не занимала персональное место на скамье, а довольствовалась плетеным стулом где-нибудь в глубине церкви.
     Если не считать дней венчания, Буэн лишь однажды зашел сюда, да и то из чистого любопытства. Он был крещен. Принял первое причастие. Но у них в семье к мессе не ходили, что, впрочем, не помешало отцу и матери быть похороненными по церковному обряду.
     У него была единственная сестра, которая с ранних лет пошла по дурной дорожке. Долгие годы от нее не было никаких известий. Буэн не знал даже, жива ли она. Но вот в один прекрасный день он получил письмо, разыскивавшее его по многим адресам и испещренное пометками почтальонов. Сестра сообщала, что она замужем за мельником в окрестностях Тура, у нее двое детей, большой дом на берегу Луары и американская машина. Он так и не повидался с нею, написал только, что овдовел и вот-вот выйдет на пенсию.
     Эмиль повернул направо, на бульвар Пор-Рояль, потом опять направо - на улицу Санте, такую же пустую, как в тот момент, когда он на нее вышел. В течение этой пятнадцатиминутной прогулки он прошел мимо больницы, тюрьмы, сумасшедшего дома, школы медсестер, пожарной части, церкви. Прямо-таки вся жизнь человека. Не хватает только кладбища, впрочем, до него тут рукой подать.
     Когда он вернулся, один из его соседей, Виктор Макри, у которого страшно важная походка, вышел из дома № 3 и заводил машину. Они поздоровались. Машина сперва чихала, но мало-помалу мотор заработал ровно, и Макри отправился на Правый берег в отель, где служил швейцаром.
     Маргарита и Эмиль знали всех, кто живет в тупике. Маргарита была владелицей домов на их стороне тупика; дома напротив ее отец потерял за несколько лет до смерти, и теперь там строят большое многоквартирное здание.
     Буэн вынул из кармана ключ. Хотя прошло уже три года, ему все так же недоставало кота, и почти каждое утро он на миг застывал перед открытой дверью, словно, по укоренившейся привычке, впуская животное в дом. На втором этаже слышались шаги, в ванной журчала вода. Значит, можно открывать ставни. Вскоре темнота па улице поредела, свет фонаря стал бледнее, послышалось хлопанье дверей и звуки шагов, удаляющихся в сторону улицы Санте.
     Утреннее одиночество и пустота не тяготили Эмиля. За свою жизнь он привык совершать одни и те же действия в одни и те же часы. Конечно, и часы у и действия менялись. У него бывали разные периоды, но каждый отличался определенным ритмом, и Буэн старался не нарушать его.
     Сейчас было время - и теперь, и когда он работал на стройке - красного вина, краюхи хлеба и колбасы. Ею отец перед уходом на работу съедал большую миску супа, кусок жареного мяса или порцию рагу и брал с собою еще что-нибудь, чтобы днем заморить червячка.
     Мать у Эмиля была низенькая, толстенькая. Он привык видеть ее за стиркой белья, которое она потом развешивала во дворе. Стиральных машин тогда еще не было. А впрочем, даже если бы они и существовали, стиральная машина оказалась бы им не по карману. Да мама и не доверяла бы ей, как не доверяла любым электрическим приборам. Белье она кипятила в огромном оцинкованном баке, и поскольку нуждалась в помощи мужа или сына, чтобы снять его с плиты, кипячение приходилось начинать задолго до того, как они уходили на работу. А еще бывали дни глаженья, вечера, посвященные штопке носков и чистке медной посуды, так что вся неделя складывалась из сменяющих друг друга картин и запахов.
     Забавно, но с возрастом Эмиль почти перестал ощущать запахи. Да и улицу он теперь воспринимает иначе, не так, как раньше, когда все происходящее на ней казалось ему непрерывным, вечно меняющимся спектаклем. Тогда он плыл в толпе, и у него было чувство, что он является частицей общности, участвует в некоей симфонии, и каждая нота, каждое цветовое пятно, каждое дуновение, жаркое ли, холодное ли, восхищали его.
     Эмиль не смог бы сказать, когда все переменилось. Наверно, происходило это постепенно и незаметно, по мере того как он старел. Он ведь не замечал, что стареет. И не чувствовал себя стариком. Более того, подумав как-то о своем возрасте, удивился. Нет, он не стал ни мудрее, ни безразличнее. В нем сохранилось еще много ребяческого - мысли, жесты, пристрастия мальчишки, каким он некогда был.
     На площади Сен-Жак Эмиль купил утреннюю газету и за завтраком быстро проглядел ее. Маргарита подолгу сидела наверху за туалетом. Четыре года назад, когда они еще разговаривали, Эмиль заметил, что, принимая ванну, опасно закрываться на задвижку: если ей вдруг станет плохо, никто об этом не узнает. И даже теперь, хотя они находились в состоянии войны, у него осталась привычка прислушиваться, как там дела в ванной. Это было несложно, потому что ванная находилась прямо над кухней. Канализационный стояк проходил за буфетом, так что было слышно, когда ванна опорожнялась.
     Эмиль выпил два стакана вина; пил он из толстенного стакана, какие в ходу в деревне. Третий он выпьет попозже, когда сходит за съестным.
     На часах было четверть восьмого. Эмилю казалось, что по утрам они тикают громче, чем днем. Кроме того, он давно обратил внимание, что тиканье у них более частое, чем у часов в гостиной, и это странно: и те, и другие показывают одинаковое время.
     Спустившись в подвал, освещенный свисающей с потолка тусклой лампочкой, Буэн выкурил первую за день дешевую итальянскую сигару. Потом с четверть часа колол дрова: он покупал кругляки, они обходились гораздо дешевле колотых.
     Наложив корзину поленьев, он отнес ее в гостиную и занялся требующим кропотливого терпения делом - стал растапливать камин, а заодно слушал по портативному приемнику последние известия. В сущности, они его ничуть не интересовали. Это была просто привычка, что-то вроде камешка, каким отмечают дни. Эмиль услышал, как наверху Маргарита прошла в столовую, затем в кухню. На улице висел белесый туман, моросило.
     Эмилю не было необходимости следовать за женой: его продукты были закрыты на ключ в шкафу. Сейчас Маргарита варит кофе. Она пьет кофе без кофеина, так как убеждена, что у нее больное сердце. А может, для нее это своеобразное алиби, повод жаловаться и делать страдальческую физиономию?
     Обычно она выпивает чашечку кофе с молоком и съедает несколько сухариков с маслом, так что после завтрака ей, как правило, не приходится мыть тарелку.
     Огонь в камине понемножку разгорался. Хотя по-настоящему еще не развиднелось и на улице было сумрачно, Эмиль погасил в гостиной свет, после чего поднялся на второй этаж застелить постель. Делал он это старательно, тщательно разглаживая все складки на простынях, одеяле и пододеяльнике.
     У Маргариты было время пройти по лестнице. Встречаясь, они не здоровались, даже не смотрели друг на друга. Каждый шел своей дорогой и даже искоса, даже украдкой не глядел на другого, кроме, пожалуй, случаев, когда был уверен, что его не поймают на этом.
     Маргарита старела. Разумеется, когда они познакомились, она была уже не молоденькой, а дамой в годах, излишне, может быть, хрупкой, хотя, возможно, такое впечатление возникало из-за ее манер. У нее была свежая розовая кожа, и свежесть эта еще более подчеркивалась шелковистыми седыми волосами и постоянно ласковым, благожелательным выражением лица.
     Лавочники с улицы Сен-Жак восхищались ею и уважали. Она не принадлежала к их среде. В этом квартале, где ее отец некогда застроил домами тупик, носящий его имя, Маргариту считали аристократкой. Более тридцати лет она прожила с человеком такой же породы. Ее муж был музыкантом, артистом, первой скрипкой в оркестре Оперы, и каждый вечер соседи видели, как он выходит из дома во фраке и черной накидке; очень долго он не мог расстаться с привычкой носить цилиндр. У него была точно такая же неопределенная добрая улыбка, вежливость - такая же застенчивая, но в то же время чуть-чуть снисходительная.
     - О это прекрасный преподаватель! Один из его учеников в этом году получил первую премию в консерватории...
     В ту пору тупик по многу часов подряд оглашали одни и те же музыкальные фразы, разучиваемые на скрипке, а прекрасный преподаватель аккомпанировал им на фортепьяно.
     Фортепьяно все так же продолжало стоять в углу гостиной, заставленное фотографиями и безделушками. Маргарита играла на нем, пока не умер первый муж, но, возвратясь с похорон, решила никогда, больше не прикасаться к инструменту. Поначалу Буэн настаивал, просил ее поиграть. Но она отвечала с ласковой непреклонностью:
     - Нет, Эмиль. Это его рояль. Это часть его жизни. Как-то раз Буэн поднял крышку и стал тыкать пальцем в клавиши из слоновой кости; Маргарита тут же ворвалась в гостиную, возмущенная, не понимающая, как он осмелился на такое святотатство. Для нее рояль был частицей первого мужа. Он был такой же священной реликвией, как запертая в шкафу скрипка. Да, конечно, теперь другой мужчина спит в комнате, которую Фредерик Шармуа делил с нею более тридцати лет. И этот мужчина моется в той же ванне. Первое время Маргарита и Эмиль пытались даже вступить в интимные супружеские отношения.
     Ничего у них не вышло. Оба они были робки, обоих не отпускало ощущение, что в их возрасте все то, что они так неловко пытались проделать, выглядит нелепо, превращается в пародию. А может быть, Маргарита воспринимала это как кощунство? Буэн и сейчас видит ее закрытые глаза, плотно сжатые губы. Она была покорна. Она ведь вышла замуж, и ее новый муж имеет право на ее тело. Но оно оставалось напряженным, сопротивлялось.
     - Ну почему ты?.. Тебе же хочется.
     - А тебе?
     - Не знаю...
     Возможно, она тоже испытывала желание. И может быть, иной раз ночью ей снились радости, которые она некогда знала. Но в момент, когда нужно было отдаться, все ее существо восставало против этого.
     - Привыкнем...
     Они пытались много раз.
     - Я думал, ты меня любишь.
     - Я тебя правда люблю. Прости меня.
     - Что тебе мешает?
     Но она только повторяла:
     - Прости меня. Я не виновата.
     И на ресницах у нее дрожали слезы.
     Ничего так и не уладилось, напротив, пошло еще хуже. Буэн видел: стоит ему приблизиться к ореховой кровати, как Маргарита вся сжимается, взгляд ее становится жестким, почти ненавидящим.
     Он был самец, животное, думающее только о своих удовольствиях. Маргарита страдала даже от того, как он расхаживает тяжелой походкой по дому, где когда-то царили сдержанность и тонкость. Она не переносила запаха его сигар, и с самого начала он выходил курить за дверь.
     А кот внушал ей прямо-таки суеверный ужас. С первых же дней он неотступно смотрел на нее, словно пытаясь постичь, какое место она занимает в их жизни - его и хозяина. Порой он ходил по пятам за нею по всему дому, вверх и вниз по лестнице, и его золотистые загадочные глаза, казалось, все время задавали ей этот вопрос. Спал кот в ногах у Буэна, но не засыпал до тех пор, пока непонятное существо, лежащее на соседней кровати, окончательно не затихало.
     Хозяйством в ту пору занималась Маргарита.
     - Ты не пойдешь прогуляться?
     Она не любила, когда Буэн торчал дома во время уборки. Он надевал кепку и отправлялся бродить по улицам, заходя иной раз очень далеко; размеренно и неторопливо шагая, он порой добирался по набережным до квартала, где когда-то жил.
     Буэн не чувствовал себя ни счастливым, ни несчастным. Он заглядывал в бистро, выпивал стаканчик красного, как некогда на стройке во время перерыва. Разница заключалась лишь в том, что тогда он был среди людей, похожих на него, покрытых так же, как он, пылью или грязью. Они говорили громкими голосами, смеялись, чокались.
     - Алиса, моя очередь ставить. Налей-ка всем! Буэн долго работал в самом центре города, когда соединяли бульвар Осман с Большими бульварами. Потом участвовал в реконструкции внешних бульваров, сносил старинные оборонительные валы. И всюду отыскивался небольшой симпатичный бар, где люди встречались по несколько раз в день. Нередко они там и перекусывали принесенными из дому припасами. Анжела, его первая жена, считала такую жизнь совершенно нормальной. Детей у них не было, но они не пытались выяснить, кто виноват - он или она.
     Анжела не была изысканной. Она была веселая, шумно веселая. Обожала кино. Днем смотрела фильмы одна, вечером нередко просила Буэна сводить ее еще на одну картину. По субботам они ходили на танцы. Летом в воскресенье садились в поезд и отправлялись куда-нибудь за город, там завтракали, знакомились с какой-нибудь симпатичной парой, распивали с ними бутылочку-другую вина. Было жарко. Они обливались потом. Купались в реке. Анжела плавать не умела и барахталась у берега.
     На обратном пути во рту был странный привкус - жаркого, которое они ели, вялых листьев, речной тины. Голова чуть-чуть кружилась - наверно, от выпитого. Анжела держала Эмиля под руку, и чем ближе они подходили к дому, тем тяжелей она повисала у него на руке:
     - Я так устала, прямо помираю. Ее забавляло, что она под хмельком.
     - Слушай, ноги у тебя не отваливаются?
     - Нет.
     - Спорим, что захочешь меня...
     - Может быть.
     - Я тоже хочу, только вот не знаю, не засну ли. Ну, если засну, тем хуже для тебя.
     Все было просто. Все шло легко, без трагедий. Случалось, что и ужин был не готов, и кровать не застелена.
     - Представляешь, я почти весь день проспала. Но это ты виноват. Если бы ты меня не промучил до двух часов...
     Маргарита сочла бы ее вульгарной. Да, Анжеле была присуща вульгарность, та славная, здоровая вульгарность, какой отличался и сам Эмиль.
     - Скажи-ка, ты мне уже изменял?
     - Бывало.
     - И теперь бывает?
     - Время от времени, если подворачивается случай. На стройке вечно крутятся разные девчонки.
     - А тебе не стыдно пользоваться этим?
     - Ни капли.
     - И тебе с ними так же приятно, как со мной?
     - Вовсе нет.
     - А почему?
     - Потому что тебя я люблю. А с другой это все равно как распить бутылочку.
     - Знали бы они, что ты о них думаешь!
     - Не бойся, не огорчились бы. Бывает, мы передаем их друг другу.
     Кто знает, может, Анжела тоже изменяла ему. Буэн не исключал такой возможности, хотя и предпочитал не думать об этом. Дни она проводит одна. Ездит в центр, ходит по магазинам, но не ради покупок - на них у нее нет денег, а просто для удовольствия. Любая афиша кинофильма может ее соблазнить, и Анжела усядется в темном зале. А какой мужчина не попытается воспользоваться подвернувшимся случаем? Причем не только старички - у них это вроде болезни, но и молодые люди, у которых выдался свободный день.
     - А ты мне никогда не изменяла?
     - С чего это ты интересуешься?
     - С того, что ты задала мне такой же вопрос.
     - И ты воображаешь, что я отвечу так же, как ты? Ты не ревнив?
     - Может, да, а может, нет.
     - Да на кой мне это? Разве мне недостаточно тебя? Разумеется, это не ответ. И бывало, Буэн, насупив брови, размышлял на этот счет, хотя нельзя сказать, что подобная перспектива ужасала его. Может, да, а может, нет. Но в любом случае Анжела была хорошей женой и делала все, что в ее силах, чтобы он был счастлив.
     И он действительно был счастлив. Не испытывал желания что-либо менять. Жизнь, которую он вел, вполне устраивала его. Впоследствии, наверно, он купил бы автомобиль и по воскресеньям ездил бы с Анжелой за город на машине, а не на поезде. Разве мог он предвидеть, что однажды осенью автобус собьет его жену на бульваре Сен-Мишель, а уж тем более, что к выходу на пенсию, в шестьдесят пять лет, он вторично женится на женщине почти того же возраста, что он сам.
     
     ***
     
     В десять Буэн завершал свою часть уборки. Нет, Маргарита не требовала этого от него. На следующий день после того, как они перестали разговаривать, он решил, что ничем не должен быть ей обязан. В ту пору их злость друг на друга еще не остыла. Иногда они, правда, разговаривали нормальным голосом, но каждый считал себя жертвой, а другого извергом.
     Сейчас Буэн почти с раздражением принялся за уборку гостиной, столовой и даже кухни, где, ползая на коленях, как когда-то делала его мать, вымыл каждую плитку пола мыльной водой. Дело в том, что пылесос у них был всего один, и приходилось ждать, пока он перестанет гудеть в спальне, владениях Маргариты; и лишь после этого можно было идти за ним. По справедливости, она должна была бы спускать пылесос до середины лестницы.
     Раз в неделю Буэн натирал паркет в гостиной, но не для того, чтобы доставить удовольствие жене, а потому что ему нравился запах мастики.
     После этого начиналась комедия. Вот и сейчас настало ее время. Буэн не любил слова "комедия". Маргарита, должно быть, тоже. Но, интересно, как мысленно называла она то, что они разыгрывали каждое утро? Слово "комедия" подразумевает веселье, и они - порознь - иногда испытывали его, но тщательно скрывали это друг от друга. Со стороны их действия и поведение выглядели скорей уж трагическими или карикатурными, чем комическими.
     Маргарита не забыла и про вчерашнюю комедию с градусником. Когда Буэн поднялся за пылесосом, она опять держала его во рту. Как всегда по утрам, волосы у жены были повязаны светло-синей косынкой. У нее и вправду нездоровый цвет лица. А может, это только кажется из-за серого, туманного, дождливого утра? У тумана на улице тоже какой-то желтоватый оттенок... Что, если она и впрямь сляжет? До сих пор, несмотря на постоянные жалобы, она ни разу серьезно не болела. Буэн тоже. Похоже было, что они доживут до глубокой старости.
     Сейчас они ждали - Маргарита на втором этаже, он внизу, - кто не выдержит и выйдет первым. Буэн уже надел свой макинтош грязно-серого цвета и галоши. Кепка лежала рядом. Маргарита, видимо, тоже была готова. Вчера он первый потерял терпение и вышел, пожав плечами.
     Сегодня она, надо полагать, полностью одетая, с зонтиком в руках, прождала в комнате минут десять, но наконец спустилась в кухню и взяла продуктовую сетку. У Буэна была своя, почти в точности такая же, как у Маргариты. Когда дверь за женою захлопнулась, он тоже направился к выходу.
     Он видел, как, маленькая и хрупкая, она семенит по тротуару, неуклюже переступает опухшими ногами через лужи, и над головой у нее колышется лиловый зонт.
     Маргарита знала, что он идет следом. В иные дни сзади шла она, но расстояние между ними никогда не бывало слишком большим; Буэн предусмотрительно старался шагать помедленней.
     Она повернула направо к бульвару Пор-Рояль и перешла улицу напротив больницы Кошена, где во дворе стояли санитарные машины и с деловым видом пробегали врачи в белых халатах.
     Чуть погодя они, держа дистанцию метров в тридцать, свернули на улицу Сен-Жак. В лавках было полно покупателей.
     "Интересно, в бакалею она зайдет?" - подумал Буэн.
     В длинном сумрачном бакалейном магазине итальянца Росси продавались самые разные продукты, в том числе кулинарные изделия вроде маленьких артишоков в масле, жареной рыбы под пикантным соусом и крохотных, с большой палец, маринованных осьминогов, до которых Буэн был великий охотник.
     Ему нужно было купить сахар и кофе. Когда он вошел, Маргарита, водя глазами по полкам, попросила дать ей спагетти и еще три банки сардин в масле. Она сделала вид, будто не знает, что муж здесь. И дома, и на людях они не замечали друг друга, и торговцы привыкли, что приходят они вместе, но при этом не то что не разговаривают, но даже взглядом не обмениваются. Каждый покупает на себя. Тем не менее они следили друг за другом, и если один брал что-нибудь более дорогое или редкое, второй тут же старался перещеголять его.
     - Мясные палочки есть?
     - Есть, свеженькие, утренние.
     - Будьте добры, четыре штуки. Палочки были длинные и хорошо набитые фаршем. Надо полагать, Маргарита вздрогнула.
     - Пожалуйста, мне три ломтика пармской ветчины, - вступила она. - Только не очень толстые. Совершенно нет аппетита!
     Под пальто Маргарита надела шаль, словно плохо чувствовала себя и боялась простыть. Да и выглядела она постаревшей, разбитой.
     - Прихворнули, госпожа Буэн?
     Обращаясь к Маргарите по фамилии, люди, как правило, слегка запинались. Старики знали ее когда-то как мадмуазель Дуаз. В их глазах это была весьма почтенная фамилия: ведь они продавали бисквиты Дуаза, галеты Дуаза и французское деликатесное печенье с такой же маркой. Еще дед Маргариты построил кондитерскую фабрику, труба которой, украшенная белой буквой "Д", до сих пор высится над улицей Пгасьер.
     Да и здесь на многих металлических коробках со стеклянными крышками, в которых хранятся кондитерские изделия, было написано имя "Дуаз", снабженное, правда, дополнением: "В. Салленав, преемник".
     В продолжение тридцати лет Маргарита звалась г-жой Шармуа, и люди никак не могли привыкнуть, что теперь ее фамилия Буэн.
     Жена Росси завернула ветчину:
     - Что еще, госпожа Буэн?
     - Погодите, сверюсь со списком. У вас еще остались шоколадные конфеты, что я брала в прошлый раз?
     - С ореховой начинкой?
     - Да. Взвесьте полфунта. Время от времени я съедаю по конфетке. Их мне надолго хватит.
     Буэн взял сахар, кофе. Добавил к этим покупкам по четверть фунта салями и болонской колбасы. В отличие от жены он не испытывал потребности объяснять, почему покупает то или другое.
     Маргарита вытащила из кошелька деньги:
     - Сколько с меня?
     Буэн застрял у полок и подошел к кассе только после того, как жена вышла из магазина.
     Мясная находилась неподалеку. Там стояла очередь. Рауль Пру, перешучиваясь с покупательницами, рубил мясо.
     Буэн выждал, покуда за Маргаритой не встали две женщины, и вошел в лавку. Интересно, что будут говорить, когда они уйдут. Быть того не может, чтобы Пру удержался от комментариев.
     - Видели этих двух чокнутых? Это муж и жена. Каждое утро приходят следом друг за другом, делают вид, будто незнакомы, и покупают каждый для себя. Интересно, что они делают целыми днями дома... Она-то сама не из простых. Ее первый муж играл на скрипке в Опере и давал уроки.
     - Ваша очередь, госпожа Буэн. Простудились?
     - Кажется, у меня начинается бронхит.
     - Это серьезно. В вашем возрасте с такими вещами шутить нельзя. Что вам предложить сегодня?
     - Сделайте мне маленький эскалоп, только потоньше. Знаете...
     Мясник знал. Словно для того, чтобы ее не обвинили в скупости, Маргарита всем сообщала, что ест, как птичка - Вы не обрежете жир?
     - Тогда же мало что останется!
     - Мне этого вполне хватит.
     Ее, должно быть, жалели и во всем винили Буэна. Когда он женился на ней, он выглядел здоровенным мужланом, у него только-только начали появляться морщины на лице. Он курил маленькие, бесформенные и страшно крепкие итальянские сигары. Случалось, сплевывал на землю желтую слюну и частенько заглядывал в бистро пропустить рюмочку. Да, он был не то что первый муж Маргариты - тот вел себя совершенно иначе.
     Может быть, кое-кто считает, что он окрутил ее, женился ради денег? Нет, это не так. Он ничуть не бедней ее. Конечно, полностью быть уверенным невозможно, поскольку в этих вопросах Маргарита крайне скрытна. Брак они заключили на условии раздельного владения имуществом, хотя, кажется, наследников, ни прямых, ни непрямых, у нее нет. У Буэна, кроме сбережений, имеется пенсия, и Маргарита, если он умрет раньше, до конца дней будет получать половину ее. Кто же из них двоих имел корыстный интерес? Оба? Никто?
     - У вас найдется приличная телячья почка? Маргарита вышла, раскрыла на пороге лиловый зонт и направилась в молочную. Буэн вошел туда, когда она уже расплачивалась. Он не видел, что она купила, услышал только сумму: два франка сорок пять.
     - Четверть фунта мюнстера. Маргарита не выносила этот вонючий сыр. А еще Буэн собирался купить четверть фунта шампиньонов: вечером, прежде чем взяться за сыр, он сделает себе большую яичницу, недожаренную, "с соплями", как он любит. Маргарита скорчит брезгливую физиономию. Может быть, даже выйдет из-за стола, как это иногда бывает, особенно когда он разворачивает мюнстер.
     Маргарита стояла у лотка зеленщика и покупала картошку. Картошку она любила и ела - и горячей и холодной - чуть не по три раза на дню.
     - Взвесьте-ка мне сто двадцать пять граммов шампиньонов. - Он не добавил, как сделала бы Маргарита:
     "Это мне для яичницы".
     - Что еще, господин Буэн?
     Картошка ему тоже нужна, ее он положит на дно сетки, чтобы не помять остальное.
     - Несколько луковиц. Выберите красные.
     - Взвесить вам полфунта? Лук хорошо сохраняется.
     - Да, знаю... Петрушки. Килограмм картошки... Нет, не эту. Лучше вон ту, что сбоку, чуть вялую.
     Да, вполне можно сказать: аппетита он не потерял, ест за обе щеки, тогда как бедная его жена едва прикасается к пище, живет, что называется, святым духом и тает на глазах.
     Итак, все, что нужно, он купил. Жена скрылась за зеленой дверью аптеки, и Буэн через окно видел, как аптекарь демонстрирует ей всевозможные упаковки и тюбики с таблетками - очевидно, от простуды. Маргарита задавала вопросы, колебалась, наконец выбрала пастилки. Но это не все. Еще она купила пакетик, и Буэн издали по виду угадал, что в нем горчичники. Значит, вечером перед сном она смочит их, поставит один на грудь, а потом будет долго мучиться, пытаясь налепить второй на спину. Трудная задача. Всякий раз Буэну становилось жаль ее, и он сдерживал себя, чтобы не протянуть руку и не помочь, поскольку знал, что она воспримет этот жест чуть ли не как оскорбление.
     Через некоторое время, когда горчичники начнут действовать, она примется нервно сновать между ванной и спальней, до тех пор пока жжение не станет нестерпимым. Маргарита способна держать их безумно долго. Кажется, будто она назначила себе наказание: когда она снимала горчичники, кожа у нее была красная, как от ожога.
     Ну что, со всеми делами она покончила? Нет, еще зашла обменять книжку в платную библиотеку, где за каждый взятый на прочтение томик надо платить пятьдесят сантимов. Маргарита неизменно берет романы начала века, где описываются разные грустные истории, соответствующие ее меланхолическому настроению. Буэн ухитрялся, когда она отсутствовала в гостиной, пробежать несколько строчек. Там всегда действовал гордый и мужественный герой, жертва обстоятельств, на которого градом сыпались несчастья, но он все равно не вешал носа.
     "Бедная женщина..." Мысленно он часто называл ее так. Порой даже сам начинал считать себя скотиной, но тут же принимался перебирать воспоминания последних трех лет, и кончалось тем, что он писал на клочке бумаги: "Кот".
     Вне всяких сомнений, это она подсыпала зверьку крысиный яд. Воспользовалась тем, что Буэн слег в постель с гриппом. Вечером Буэн, удивленный, что кот до сих пор не вспрыгнул к нему на кровать, спросил:
     - Ты кота не видела?
     - С самого полдня - нет.
     - Выпускала его?
     - Да, когда он попросился, часов в пять.
     - И не вышла с ним на улицу?
     Было это в разгар зимы. Каменная мостовая в тупике была покрыта снежной коркой. Дома напротив еще не снесли, и они стояли, как во времена Себастьена Дуаза, который их построил.
     - А он потом не скребся в дверь?
     - Не слышала...
     Эмиль уже спустил с кровати ноги.
     - Хочешь, я схожу поищу его?
     - Нет, лучше я сам.
     - Ты собираешься выйти на улицу? У тебя же температура!
     Буэну почудилась в голосе жены какая-то фальшивая нота. До сих пор он считал, что Маргарита многое усложняет, что у нее масса навязчивых идей, порой глупых, но ему и в голову не приходило, что она может быть злой.
     Злоба жены была направлена на кота, только на кота. Стоило ему коснуться ее, и она с криком отскакивала в сторону. Буэн был убежден, что она ломает комедию. С первых же дней их супружеской жизни она внушала, что он должен избавиться от кота - отдать, скажем, кому-нибудь из приятелей.
     - Я всю жизнь боялась кошек. Может быть, я смогла бы привыкнуть к собаке. Папа, когда я была маленькая, держал собаку, так она всюду ходила за мной, всегда готова была защитить. А кошки - предатели. Никогда не знаешь, что у них на уме.
     - Ну, Жозеф не такой.
     Кота, которого Буэн подобрал на улице, он назвал Жозефом.
     Маргарита возмущалась:
     - Не понимаю, как можно называть животное именем святого!
     - Крестить его заново уже поздно.
     - Как ты мог произнести это слово! Разве животных крестят?
     - А почему бы нет?
     Это была их первая ссора. Потом были и другие, и все из-за Жозефа, который слушал так, словно понимал, что является причиной перепалки.
     - Он же беспородный...
     - Я тоже.
     Ну, Буэн сказал так, чтобы "завести" ее. Это было в его характере и привычках. На стройке, например, все поддразнивали друг друга и переругивались, что не мешало им после гудка идти вместе в бистро. С Анжелой он тоже не стеснялся в выражениях, а порой так и перехватывал:
     - Иди-ка сюда, ослиная башка!
     - Чего это ты зовешь меня ослиной башкой?
     - Потому что ты как все женщины. Глядя на тебя, можно подумать, что ты в лепешку расшибешься, лишь бы мне угодить, что для тебя главное - я. На самом-то деле ты, как осел, делаешь все по-своему.
     - Вот уж не правда. Я всегда тебя слушаюсь.
     - В определенном смысле - да. Когда тебе чего-нибудь хочется, ты убеждаешь меня, что этого хочу я. Да-да, милая моя. Я же тебя знаю как облупленную. Ты такая же потаскуха, как все.
     - И тебе не стыдно?
     - Ни капельки.
     Кончалось это тем, что они начинали смеяться или, чаще всего, падали на кровать.
     С Маргаритой все было по-другому. Не могло быть и речи насчет того, чтобы упасть с нею на кровать или сказать ей грубое слово. Услышав ругань, она вздрагивала и замыкалась в осуждающем молчании. Тогда еще она каждое утро ходила причащаться, а бывало, и в конце дня на миг преклоняла колени в полутемной церкви рядом с исповедальней.
     - Что, помолиться зашла?
     - Я молилась за тебя, Эмиль.
     Нет, он не сердился на нее. Это она была вправе сердиться, оттого что вышла за него замуж, а он отнюдь не тот человек, который может сделать ее счастливой.
     Как вообще эта мысль могла прийти ему в голову? Впоследствии он часто задумывался над этим. Кто, собственно, сделал первый шаг - он или она? Буэн жил тогда в доме напротив, на месте которого сейчас возвышается подъемный кран. Снимал комнату на втором этаже у молодой пары, для которой дом был чересчур велик, а квартирная плата чересчур высока.
     По той же, пожалуй, причине он переехал с Шарантонской набережной. В квартире, которую он делил с женой, Буэн чувствовал себя потерянным. Ел он, по большей части, в ресторанах. Ему вполне хватало большой комнаты и ванной. Кресло свое он поставил у окна, где было слышно, как журчит вода в фонтане. Вечером, если оставался дома, смотрел телевизор.
     Он завел приятелей в кафе на площади Данфер-Рошро и ходил туда играть в карты. Что же касается женщин, то у него была Нелли, хотя это и представляло определенные неудобства. Он, в общем-то не придавал сексу большого значения. Достаточно того, что Нелли избавляет его от мысли о таких вещах.
     Утром Буэн видел, как из дома напротив выходит за покупками дама невысокого роста. Она казалась ему очень изящной, похожей на тех женщин, чьи портреты печатались в старинных календарях, и улыбка у нее была такая же добрая и отрешенная, как у них. Ему было известно только, что она - владелица домов на другой стороне тупика. Но даже если бы он знал ее фамилию, то все равно не связал бы ее с галетами Дуаза, которые ел в детстве.
     И вот теперь они возвращались: она - под зонтиком и с сеткой, которой иногда задевала прохожих, он - не выпуская изо рта сигары, и лицо у него было все в капельках измороси. Сейчас они придут и окажутся в четырех стенах, каждый со своими мыслями, каждый со своими свертками, и будут дожидаться, когда настанет время готовить обед.
     На площади Сен-Жак Буэн остановился, пропустил Маргариту вперед и зашел в бар выпить стаканчик красного. За стойкой стояла хозяйка, такая же старая, как Маргарита, с неряшливой накладкой на затылке и с большой дряблой грудью, свисающей на толстый живот.
     - Похоже, снег собирается, - приглядываясь к туману, заметила она.
     
     
     Глава 3
     
     
     Буэн накинул на пижаму шерстяной халат, сунул босые ноги в шлепанцы и спустился. Он искал всюду; из-за высокой температуры у него болела голова, когда он нагибался, чтобы заглянуть под стул или кровать.
     Время от времени он тихонько посвистывал - кот привык прибегать на свист, - а то принимался звать ласковым голосом, в котором сквозила тревога:
     - Жозеф... Жозеф...
     Потом он натянул сапоги, накинул поверх халата старую кожаную куртку - первое, что подвернулось под руку на вешалке. Вид у него стал, как у пугала, но ему было все равно.
     - Эмиль! - кричала жена с верхней площадки лестницы. - Не выходи! Простудишься!
     Тем не менее он прошел весь тупик, в потемках, по хрустящему снегу, несколько раз чуть не поскользнулся и не грохнулся на тротуар. Из освещенного окна второго по счету дома за ним следил какой-то ребенок, прижав лицо к стеклу так, что нос расплющился; потом малыш обернулся и позвал мать, видневшуюся сквозь отворенную дверь кухни.
     Вырядился так, что дети пугаются! Буэн дошел до улицы Санте. Когда кота выпускали погулять одного, он никогда не переступал невидимой границы, отделявшей улицу от тупика.
     - Жозеф!
     Ему хотелось заплакать. Он никогда бы не подумал, что исчезновение кота может настолько разволновать его и расстроить.
     На улице жили две собаки - коричневая такса, принадлежавшая одинокой даме, и шпиц, которого всегда водила на поводке девочка лет двенадцати-тринадцати. До сих пор у Жозефа не бывало с ними конфликтов. При встрече с собаками кот презрительно смотрел в сторону, а если требовалось, сходил с тротуара, уступая им дорогу.
     Дверь Буэн оставил незапертой. Он толкнул ее, стащил с себя кожаную куртку и сапоги, поднялся в спальню и уже ложился в постель, как вдруг взгляд его стал жестким, лицо застыло: он вспомнил о подвале и пошел туда.
     Маргарита, явно волнуясь, спустилась за ним по пятам на первый этаж.
     - Ты за дровами? - спросил он.
     - Надо бы затопить.
     Он еще не обвинял ее, но у него уже зародились подозрения. В подвале он включил подслеповатую лампочку под потолком и начал шарить между старых ящиков, бутылок и дров.
     - Жозеф!
     Он нашел кота в самой глубине, у сырой стены, за кучей хвороста. Зверек закоченел, открытые глаза были неподвижны, туловище скрючено. Он казался гораздо более тощим, чем при жизни. На мордочке застыла пена, на утоптанном земляном полу виднелась зеленоватая рвота. Эмиль взял его на руки, безуспешно попытался закрыть ему глаза. От прикосновения к почти ледяному тельцу по спине у него пробежал странный холодок.
     Буэн не был вспыльчив. Изредка ему приходилось драться, чаще в кафе, как-то раз - на стройке, и он никогда не терял при этом головы. Однако в тот день лицо его стало злым. Держа на руках кота, он озирался по сторонам с таким видом, словно что-то искал. И действительно, нашел.
     В переулке было много крыс. Иногда из окон второго этажа было видно, как они рыщут ночью вокруг мусорных бачков, и Маргарита ужасно их боялась.
     - Как тебе кажется, у нас в подвале есть крысы?
     - Возможно.
     - Если я узнаю наверняка, что у нас крысы, у меня не хватит духу спуститься в подвал.
     Он купил препарат, содержащий мышьяк, - им торгуют во всех москательных лавках. Иногда по вечерам он смачивал этим снадобьем куски хлеба и раскладывал их в углу подвала. За все время он только раз обнаружил труп крысы - правда, огромной, чуть не с Жозефа. Вероятно, другие уходили умирать куда-нибудь подальше.
     Металлическая бутылка с крысиным ядом стояла на грубо сколоченной этажерке, куда совали всякую рухлядь, не имевшую своего места.
     Буэн положил кота, чиркнул спичкой и увидел круглый след, оставшийся на пыльном дереве от донышка. Рядом был другой такой же след. Он снова взял мертвого кота и пошел наверх, медленно, так медленно и тяжело, что Маргарита, оставшаяся на первом этаже, почувствовала, должно быть, некую угрозу.
     Сперва она хотела спастись бегством на второй этаж, но Эмиль преградил ей путь, и она бросилась в гостиную. Попыталась запереться на ключ, тогда он выбросил ногу вперед, толкнул дверь, все так же медленно надвигаясь на жену, левой рукой сгреб ее за волосы, а правой поднес труп Жозефа к ее испуганному лицу:
     - Смотри, мерзавка! Смотри хорошенько! Ее била дрожь, глаза вылезли из орбит, она пронзительно закричала, зовя на помощь. Она не владела собой, вид у нее был совершенно безумный:
     - Эмиль! Эмиль! Умоляю, возьми себя в руки! Мне страшно...
     Он все тыкал мохнатым зверьком ей в лицо, пока она не упала на пол - сперва на колени, затем ничком, словно потеряв сознание.
     - Я же прекрасно вижу: ты ломаешь комедию. Все, что ты делаешь, - комедия, все пакость! Взять бы ту отраву да и влить насильно тебе в глотку!
     Эмиль тяжело дышал. У него кружилась голова. Должно быть, он побагровел и был страшен. Маргарита не шевелилась. Чтоб дать выход напряжению, он одним махом смел с рояля все безделушки и фотографии.
     Потом, не глядя больше на жену и по-прежнему держа кота на руках, поднялся по лестнице и тихонько положил его на комод.
     У него наверняка поднялась температура. Голова кружилась. Он лег, выключил свет и замер с открытыми глазами.
     Сперва в доме все стихло. Так длилось с четверть часа. Потом послышались неясные шорохи, поскребывание, осторожно приоткрылась одна дверь, другая. Маргарита прошла через столовую, направляясь на кухню: видимо, ей понадобился добрый глоток ее хваленого укрепляющего. Позднее он обнаружил возле раковины стакан.
     Она медлила не меньше часа - боялась подняться наверх, потом постояла за дверью, прислушиваясь. Наконец вошла в спальню, поколебалась и прилегла, не раздеваясь, на свою кровать.
     Оба они так и не заснули. Эмиль дышал с трудом. Несколько раз погружался в дрему, но его будили кошмары, которые он потом тщетно пытался припомнить.
     В шесть утра Буэн окончательно проснулся, хотя и с больной головой, и чуть было не остался лежать в постели. Он сильно пропотел: пижама и подушка были мокры. Жена спала. Ей оказалось не под силу караулить до утра; она скрючилась на кровати, так же как кот в подвале.
     Он чувствовал, что опустошен, не способен думать. Машинально накинул халат, взял кота за передние лапки, словно кролика, и вышел на лестницу.
     Жозеф уже не друг ему, не живое существо, с которым они прожили часть жизни и столько раз смотрели друг на друга. Теперь это просто трупик, неподвижный и начинающий попахивать.
     Буэн постоял в коридоре, наконец отворил дверь и сделал три шага по направлению к мусорному бачку. Мусорщики еще не приезжали. Он приподнял крышку и положил утратившее прежнюю окоченелость тельце поверх мусора. Затем вымыл на кухне руки и сварил себе кофе.
     Он не сомневался в виновности Маргариты. Иначе почему она так перепугалась, когда он пошел в подвал?
     Он сделал всего несколько глотков. Его воротило от кофе. Он встал, открыл шкаф, схватил початую бутылку вина. Это было, как всегда, красное высшего качества. Он выпил, глоток за глотком, два стакана, облокотившись на покрытый клеенкой стол. До рассвета было еще далеко. Стоял декабрь, накануне вечером небо было тяжелое, готовое разразиться снегопадом.
     Сперва он решил, что уйдет. Но куда? Снять меблированную комнату, пока не подыщется другая квартира? Тогда надо забирать мебель, сдавать на хранение.
     Из старой обстановки у Эмиля оставались кровать, его кресло в гостиной, телевизор, а на втором этаже бюро с откидной крышкой, рождественский подарок Анжелы за год с небольшим до несчастного случая. Теперь опять близилось Рождество.
     Он больше не примет подарков от Маргариты - она обычно дарила ему домашние туфли, рубашки, носки. И сам ей ничего больше не подарит. Между ними все кончено. Она показала, какова она на самом деле; он-то уже не раз подозревал, что кроется за ее слащавыми манерами.
     Буэн налил себе третий стакан. Ему не хотелось оказаться наверху вместе с ней. Пускай себе спит. Пускай исходит злостью. Он ей больше ни слова не скажет. Оба они старики, хотя в повседневной жизни и не сознают этого. Через несколько лет им умирать. Так неужели из-за кота, подобранного однажды вечером на улице...
     Ну-ну, не разнеживаться! Дело не только в Жозефе. Она метила не в кота, а в него, Эмиля. Как только он вошел в этот дом, вернее, сразу же после свадьбы, он понял: Маргарита решила, что все должно идти по-старому.
     Когда-то Дуаз-дед (звали его Артюр, он носил бакенбарды, редингот и непомерно высокие воротнички, как на фотографиях в альбоме) основал кондитерскую фабрику Дуаза на улице Епасьер и мало-помалу довел ее до процветания.
     У него был только один сын, Себастьен, и дочь Элеонора: ее пожелтевшее фото также хранилось в синем кожаном альбоме с медными уголками и цветком из медной проволоки и эмали на переплете. Элеонора умерла в тринадцать лет от туберкулеза, который позже свел в могилу и мать Маргариты. Себастьен женился, когда ему было уже под сорок и у него наметилось брюшко; он тоже носил редингот и часы на двойной цепочке с брелоками.
     Постепенно выработался дуазовский образ мыслей, установилась дуазовская атмосфера, сложились семейные ритуалы. Тупик был застроен в те времена, когда на дома смотрели как на самое надежное помещение капитала, и в Париже и его окрестностях повсюду как из-под земли поднимались целые улицы. Позже Себастьен заказан фонтан, и слово "тупик" было изъято из употребления; теперь на бело-синей табличке, а также на почтовой бумаге и визитных карточках можно было прочесть:
     "Сквер Себастьена Дуаза".
     Старый Артюр умер. Жена Себастьена тоже. В доме осталась только его дочь Маргарита, и отец вывозил ее, наряженную в платье с вышивками и кружевами, на Елисейские поля, в Булонский лес. Сохранилась фотография, на которой они запечатлены в наемном ландо. В отличие от старика Артюра Себастьена не все время посвящал кондитерской фабрике. Он бывал в клубах, днем охотно ездил на скачки - с биноклем через плечо, в сером котелке.
     У Маргариты была гувернантка, м-ль Пике. В доме держали кухарку и прислугу, приходившую несколько раз в неделю. К девочке-подростку ходил Фредерик Шармуа, молодой человек, учивший ее играть на рояле; в конце концов она вышла за него замуж.
     Словом, жизнь устоялась, и дом казался надежно защищен от всякого вторжения извне. Однако на улице Гласьер работал некий Виктор Салънав, начинавший бухгалтером у Артюра. Со смертью старика его влияние стало расти, и вскоре он ввел в дело своего сына Рауля.
     Что там, собственно, произошло? Маргарита говорила о тех событиях туманно, сплошными намеками. Эмиль с трудом вытянул из нее признание в том, что в семье у них две женщины умерли от туберкулеза. Когда же он спросил, не был ли ее отец игроком, она ответила с невинным видом:
     - Игроком? С какой стати?
     Дуазы и после смерти должны были оставаться безупречными. Все семейные рассказы окрашивались в пастельные или акварельные тона. Все было прозрачно, изящно, как поэтический профиль мужа-скрипача.
     Так или иначе, а Себастьен Дуаз оказался под угрозой банкротства, что звучало еще омерзительней, чем туберкулез.
     Чтобы избежать скандала, несмываемого позора, он предпочел передать предприятие отцу и сыну Сальнавам, так что теперь Рауль Сальнав, отец которого умер, царил на улице Гласьер и на набережных Иври, где возвел новые корпуса.
     И каким только ветром занесло в этот дом сына шарантонского каменщика, мужлана, командовавшего рабочими на стройке? Разве Маргарита то и дело не давала ему понять, какая непроходимая пропасть их разделяет?
     Она вышла за него, боясь одиночества, боясь, что некому будет в случае надобности о ней позаботиться, и потому, что в доме нужен мужчина - должен же кто-нибудь колоть и носить дрова, выносить мусорный бачок! А может быть, ее, стареющую вдову, волновала близость мужчины, который чуть не каждый день приходил к ней на чашку чая?
     С этим ничего не вышло. Она вся напряглась в первый же раз, когда он сил искать с ней близости, и две кровати стали символом их неудавшегося союза.
     В сущности, Эмиль оказался самозванцем, и в глубине души Маргарита, наверно, винила его за то, что он втерся к ней в дом хитростью. Как будто она не позвала его сама!
     Однажды жарким августовским утром Буэн сидел у окна. При Анжеле он, бывало, брал отпуск, ехал с ней к морю или в деревню. Овдовев, он редко уезжал из Парижа. Что ему делать одному вне дома?
     Внезапно через дорогу от него Маргарита драматическим жестом распахнула дверь. Было десять утра. По всему тупику проветривались на подоконниках одеяла, простыни, матрасы. Она тревожно озиралась, искала, к кому бы обратиться, и видно было, что она совсем растерялась.
     - Мсье! - окликнула она его с тротуара. Он встал.
     - Вы не могли бы спуститься? Скорее, а то весь дом затопит.
     Он, в чем был, без пиджака, спустился и перешел дорогу:
     - Что случилось?
     - У меня в ванной хлещет вода! Я ничего в этом не смыслю.
     Эмиль поднялся по лестнице - дом был ему незнаком, но похож на тот, из которого он вышел. В ванной прорвало трубу, откуда бил гейзер почти кипящей воды.
     - Инструмент у вас найдется? Шведский ключ?
     - Вряд ли... Нет... Я никогда этим не занималась. В подвале были какие-то инструменты, но они заржавели, и я от них избавилась.
     - Сейчас вернусь.
     Дома он взял все, что требовалось.
     - Где водомер?
     - Под лестницей. Господи, сейчас протечет на потолок!
     Через пять минут вода перестала течь.
     - Дайте ведро и тряпку.
     Ванная на несколько сантиметров была затоплена, и, не слушая возражений женщины, он тщательно собрал воду.
     - Прошу вас, не надо! Мне неудобно, что я вас позвала... Это не мужская работа!
     - Вам тоже хочется вымокнуть? Он работал быстро, без суеты, как человек, всю жизнь все делавший своими руками.
     - А у вас есть чистое полотенце? Он навел порядок, и, когда закончил, ванная выглядела так, словно ничего и не случилось.
     - Труба старая, прохудилась. Стоит с тех пор, как построен дом, а это не вчера было. Уж не обиделась ли она?
     - Я не знала. Что же теперь делать?
     - Я мог бы ее запаять, но это все равно ненадолго. Лучше сменить ее до самого стояка. Постойте-ка... Три метра. Три с половиной... У вас есть водопроводчик?
     - Помнится, у меня никогда не было в нем надобности, во всяком случае, с тех пор как умер муж. А раньше всем этим занимался он.
     Одна во всем доме, она казалась такой беспомощной, такой растерявшейся, что он предложил:
     - Хотите, я этим займусь?
     - Вы водопроводчик?
     - Не совсем, но немного разбираюсь.
     - А дорого это мне обойдется?
     - Ровно столько, сколько стоят три с половиной метра труб.
     Он спустился за ней на первый этаж.
     - Чем бы мне вас угостить? Не откажетесь выпить стаканчик?
     В тот день он впервые столкнулся с ее хваленым укрепляющим.
     - Вам такое не по вкусу?
     - Да нет, недурно.
     - В молодости я принимала это от анемии. По рюмке перед завтраком. Я никогда не могла похвастать отменным здоровьем...
     Это его развеселило. Он пошел к себе, переоделся, потом купил в скобяной лавке кусок трубы. Когда он позвонил у ее дверей, она уже успела переодеться в бледно-розовое платье и поправить прическу.
     - Уже? Я причиняю вам такое беспокойство... У вас правда нет сейчас более важных дел?
     - Я целыми днями бездельничаю.
     - Верно, я часто вижу, как вы сидите у окна. Вы тоже один живете?
     - С тех пор, как овдовел.
     - И не работаете? Раньше вы уходили рано утром, а возвращались вечером.
     - Я уже полгода на пенсии.
     Она постеснялась спросить, что у него была за работа. Он принес паяльник, ящик с инструментами и провозился чуть больше часа.
     - До чего же это любезно с вашей стороны! Одинокая женщина, чуть что не так, становится как без рук и совершенно теряется.
     - Если у вас опять случится протечка или еще что-нибудь, обращайтесь ко мне не задумываясь.
     - Сколько я вам должна?
     Он вытащил из кармана счет от торговца скобяным товаром - пятнадцать франков и несколько сантимов.
     - А за работу?
     - Не возьму. Мне было очень приятно оказать вам эту пустяковую услугу.
     - Выпьете еще стаканчик?
     - Откровенно говоря, я пью только вино.
     - А его-то у меня и нет! Знаете что? Приходите сегодня вечерком, я припасу бутылочку.
     - С меня хватит и разливного. Я к бутылочному не привык.
     Солнце сияло. На пороге они оба улыбнулись.
     
     ***
     
     Вспоминать об этом Буэн не любил.
     Он сидел жалкий, в халате, в шлепанцах на босу ногу. В кухне было холодно. Из носу у него текло, он то и дело сморкался.
     Он пошел в гостиную за итальянской сигарой, но у табака оказался неприятный вкус. Он не курил все три дня, что лежал в постели. И почти не ел.
     Маргарита приносила ему горячий лимонад с медом, он пил его, кружка за кружкой. Она пекла ему пирожные с кремом. Хотела налепить на грудь и на спину жгучие горчичники и расстроилась, когда он о г них отказался.
     А теперь? Он услышал, как у него над головой потекла из крана вода, и сделал из этого вывод, что жена встала и чистит зубы. Боится, наверно. Он гадал, отважится ли она сойти вниз, когда оденется Сколько стаканов вина он выпил? Бутылка опустела. Он встал, пошел к буфету и достал новую бутылку; тогда еще у них был общий буфет. Обычно он не злоупотреблял спиртным: случаи, когда он напился, можно было пересчитать по пальцам.
     Но этим утром лицо его налилось кровью - наверно, он был красен как рак. Ему казалось, что произошло нечто очень важное и он еще не в состоянии взвесить все последствия. Если уж дошло до того, что Маргарита отравила его кота, значит, все вранье: он и раньше это подозревал, да не хотелось верить Он перебирал разные случаи, вспоминал обрывки фраз, взгляды Они никогда не произносили слова "любовь". Это было им не по годам. Любил ли он Анжелу, свою первую жену? Неужели Маргарита - такая ломака! - в самом деле любила первого мужа?
     Теперь трудно уж было установить, кому из них первому пришла мысль соединить их жизни. Их разделяла только ширина тупика. Ни ему, ни ей не пришлось испытать долгих лет одиночества. Напротив, оба привыкли к жизни в браке. Эмиль жил один в комнате, под ним - молодая семья, муж и жена, у которых недавно родился ребенок. Маргарита тоже была совсем одна у себя в доме и чувствовала себя как-то потерянно, неуверенно.
     Когда он навещал ее под вечер, она притворялась обаятельной, беззаботной. Быть может, чуть больше, чем следовало, распространялась о счастливых временах их семьи и о золотой поре детства. Тем не менее казалось, что она с веселым благодушием взирает на все человечество, за исключением отца и сына Сальнавов, представлявшихся ей сущими злодеями из мелодрамы. Их обогатило состояние, которое должно было достаться ей. Рауль Сальнав занимает просторную квартиру на бульваре Распайль, выстроил виллу на берегу Сены, на краю леса Фонтенбло.
     Бисквиты Дуазов! Деньги Дуазов! Честность Дуазов, побудившая их продать дома по одной стороне сквера, носящего их имя!
     В то время уже поговаривали, что следует все пустить на снос и выстроить доходные многоквартирные дома; к Маргарите то и дело обращались с подобными предложениями.
     - Я, конечно, отказалась. Уж лучше голодать!
     Ему бы заподозрить неладное, а он слушал и улыбался. Его самого она расспрашивала мало, и это тоже должно было его насторожить. В сущности, единственной живой душой, которая его интересовала, была она, со всеми ее покойниками, по-прежнему окружавшими ее защитным ореолом.
     Сегодня он понял. Маргарита не хотела нанять прислугу, женщину, которая помогала бы ей по хозяйству, потому что не вынесла бы присутствия в доме особы одного с нею пола. Но все же она нуждалась в помощи. Ей могла понадобиться чья-то поддержка. Вдруг заболеет или ногу сломает... А у нее даже телефона нет, чтобы позвать на подмогу: она сама попросила, чтобы его сняли:
     - Никто не станет мне звонить. Я только трясусь со страху всякий раз, как кто-нибудь ошибется номером.
     Эмиль подозревал, что она скупа. Теперь он был убежден в ее скупости, которая тоже сыграла роль в их браке: плохо ли день и ночь иметь в своем распоряжении человека, которому не нужно платить?
     Буэн получал пенсию. Однажды он упомянул к слову, что, женись он, после его смерти половину его пенсии будут выплачивать вдове.
     Маргарита никогда не распространялась о своем состоянии. Дома по одной стороне тупика по-прежнему принадлежали ей. Три раза в год жильцы приносили ей квартирную плату. Они по очереди входили в гостиную. Буэн понятия не имел, сколько жена с них брала, что делала с деньгами. Может быть, клала в банк? Занимался ли кто-нибудь помещением ее капитала? Она упоминала только о расходах, о том, что от нее требуют ремонта, что крыши протекают, а окна и двери пора чинить.
     - Можно подумать, что жильцы находят какое-то злобное удовольствие в том, чтобы портить все и вся! В сущности, квартирная плата не покрывает расходов на содержание домов.
     Маргарита относилась к нему без всякой нежности и доказала это тем, что у него в объятиях оставалась напряженной и бесчувственной. Он был для нее чем-то вроде слуги.
     Он сгущает краски? Возможно. У него есть право сгущать краски после всего, что она ему сделала. И право на выпивку у него тоже есть. И на сигары.
     Что бывало всякий раз, стоило ему после обеда закурить в гостиной перед телевизором? Жена бежала к окну, распахивала его пошире и укутывалась в самую теплую шаль, что не мешало ей дрожать от холода: пусть он чувствует, что из-за него она рискует подхватить воспаление легких.
     Это, конечно, всего одна подробность, но их было сотни. Тысячи. Например, как только они поженились, Буэн предложил ей разделить расходы по хозяйству. Он думал, что будет каждый месяц выдавать ей определенную сумму, которую они установят по обоюдному согласию. А она всякий раз, когда ходила за покупками, приносила чеки от продавцов и складывала их в ящик вместе со счетами за воду, за свет, канализацию, уборку мусора.
     В первый раз он был поражен, когда в конце месяца она объявила:
     - Я подбила итог...
     Водрузив на нос очки, она потребовала, чтобы он вместе с ней сверил все счета из магазинов, прачечной и тому подобное:
     - Погляди-ка... Здесь у меня все указано. Сумму она разделила пополам:
     - Будем делать так же каждый месяц. Чтобы не было поводов для споров.
     Он пошел к себе в комнату за деньгами. Они хранились у него в ящике комода. Ключа от ящика не было, и это его не заботило.
     Что же это за любовь, если с ним так обходятся? Где уж тут нежность, где доверие?
     Если им случалось сходить в кино, каждый платил за себя.
     - Так справедливей!
     Маргарита следила, как он ест, и на лице у нее обозначалась брезгливая гримаса, стоило ему, например, воспользоваться спичкой вместо зубочистки. Каждый изъян в его манерах она подчеркивала нарочито небрежным словцом, многозначительным взглядом. Ее раздражало в нем все. Не только кот, спавший по ночам у него в ногах.
     - У моего первого мужа кожа была гладкая, словно у женщины, - уронила она однажды, когда он, голый до пояса, расхаживал по спальне.
     Это означало, что густые черные волосы, которыми было покрыто его тело, вызывали у нее отвращение.
     "Она всегда меня ненавидела!" Ненавидела так же, как Сальнавов. Может быть, просто потому, что ей надо было кого-нибудь ненавидеть, чтобы заполнить свою пустую жизнь.
     Он все время чувствовал, как она украдкой маячит у него за спиной.
     - Постой-ка, ты сегодня пил не вино, а что-то Другое.
     Она не ошиблась. В тот день он действительно встретил старинного приятеля и пропустил с ним две-три рюмки аперитива.
     Она знала все. Хотела знать все. Улучала удобный момент, чтобы задать безобидный по видимости вопрос. На самом деле ни один из ее вопросов не был безобидным. Иногда эти вопросы касались событий, со времени которых прошло уже несколько месяцев, - она ничего не забывала. Сопоставляла теперешние его слова с предыдущим ответом:
     - Постой-ка, ты же говорил...
     Временами ему казалось, что он снова в школе и перед ним учительница, которая ожесточенно ищет, на чем бы его подловить, и не успокоится, пока не вгонит его в краску и не заставит сознаться.
     - Правда, что твоя первая жена не была ревнива?
     - Правда.
     - Значит, она тебя не любила.
     - По-моему, любила. Мы жили дружно.
     - И хорошо тебе было с ней?
     - Во всяком случае, неплохо.
     Анжела вопросов не задавала. У них не было заведено никаких правил. Не было определенных часов для еды. Если обеда нет - шли обедать в ресторан. Ссоры, редкие, смахивающие скорей на игру, тоже вспыхивали вне расписания.
     - Ты этим пользовался?
     - Чем - этим?
     - Тем, что она тебя не ревновала.
     - Иногда.
     - А теперь?
     - До сих пор не приходилось. Он лгал. Она это чувствовала. Нюх у нее был поразительный.
     - Но ты надеешься, что еще придется?
     - Ни на что я не надеюсь. Я вперед не заглядываю.
     - Твоя первая жена была не слишком-то гордая.
     - Это почему же?
     - А сам ты не понимаешь?
     - Нет.
     - Смотреть на то, как муж возвращается домой, измаравшись близостью с другой женщиной, которую он почти не знает, - может, она его наградила дурной болезнью. Спать с ним в одной спальне, пользоваться общей с ним ванной...
     Он не находил, что ответить, и смотрел на нее, должно быть, с дурацким выражением лица.
     - Я бы такого не потерпела! Я сказала бы: "Всего хорошего, друг мой!" Как какому-нибудь лакею!
     Приходилось ли Маргарите выслеживать его на улицах, когда он шел под вечер пройтись? Он подозревал, что так оно и было. Иногда внезапно оборачивался на ходу. Дважды - правда, за несколько месяцев - видел ее: в первый раз она входила в магазин, во второй резко повернула в другую сторону. Дома он ее ни о чем не спрашивал: предпочитал не думать об этих не слишком-то приятных материях, чтобы не портить себе кровь.
     Если она мало-помалу его невзлюбила - тем хуже для нее. Буэн старался заполнить свою жизнь маленькими радостями, у него был верный товарищ, Жозеф, который иногда словно упрекал хозяина за то, что он поселился в другом доме, навязал коту общество чужой женщины и, в сущности, предал его.
     Уж не осмеливалась ли она колотить кота, когда муж не видит? Эмиль сомневался в этом: уж очень она боялась Жозефа. Но ей наверняка бы от этого полегчало. Она нашла выход получше. Расправилась с ним. Она метила не только в Жозефа, но и в него, в Эмиля, - он сам был ей так же немил, как кот, и запах его так же ненавистен, как запах Жозефа.
     Годами она ждала удобного случая. У нее не хватило терпения подождать еще год-другой, пока кот умрет своей смертью.
     Буэн пил, но чувствовал, что рассуждает вполне хладнокровно; он был убежден, что судит обо всем более здраво, более объективно, чем когда бы то ни было.
     Сволочь она. Сюит только посмотреть на фотографии, где изображен ее нелепый муж, знаменитая первая скрипка в Опере, и сразу ясно: сущая тряпка, человек, более тридцати лег позволявший морочить себя. Что до ее отца, слабоумною Старикашки, увешанного брелоками, то за ним водилось предостаточно собственных грешков, поэтому дома он все и прощал дочери.
     Она была дрянью уже в те времена, когда ездила на прогулки в Булонский лес в запряженном парой ландо. Дрянью была, когда выходила замуж за Фредерика Шармуа. Фотография, запечатлевшая их бракосочетание, тоже, разумеется, сохранилась. Альбом лопался от фотографий. Кондитерская фабрика, вид с улицы. Все служащие Дуаза во дворе фабрики - групповой снимок, Себастьян посредине. Старый Артюр Дуаз в кресле. Он же у себя в кабинете. Его сестра, причесанная под императрицу Евгению. Прочие Дуазы - больше всего стариков, несколько младенцев на медвежьих шкурах, сама Маргарита: жених сфотографировал ее на берегу у самой воды, в огромной шляпе, с остроконечным зонтиком.
     Альбом постоянно красовался на рояле, словно невесть какое сокровище. Буэну туда доступа не было. Ни разу она не попросила у него фотографию. С тех пор как они поженились, ни разу не предлагала ему сходить к фотографу.
     На весь альбом - один-единственный пес с ухоженной шерсткой, породистый, в изысканности не уступающий мужу-скрипачу. Больше никаких животных. Для них места не нашлось, кроме попугая, - Маргарита купила его через несколько недель после смерти мужа, в качестве замены.
     Попугай был неговорящий. Но так оно, наверно, и лучше. Разве Шармуа разговаривал? Он давал уроки скрипки. Вечерами облачался во фрак, надевал белый галстук, шел на станцию метро Данфер-Рошро и ехал в Оперу, куда гордо вступал через служебный вход.
     - К чертям!
     Эмиль бесился. Ему было тошно. Маргарита попала в самое уязвимое место, и он не находил никакого средства ей отомстить. Он ее ненавидел. Презирал.
     - Гадина, сущая гадина.
     Он жалел об Анжеле, готов был плакать по Анжеле, говорить с ней, просить у нее утешения. Анжела была женщиной, настоящей женщиной, бабой, а не порождением мерзких бисквитов. Его передергивало при одной мысли о бисквитах Дуаза, особенно о тех, которые именовались "французскими деликатесами". Напыщенное, слащавое название, прекрасно обрисовывающее характер этой семейки!
     На самом деле на улице Гласьер изготовляли дешевку, сласти, каких никто для себя не купит: таким угощением запасаются, когда идут в гости и не знают, какой бы другой подарок принести детям. "Французские деликатесы" пекли из обычного теста. На вкус они напоминали песок. Но их покрывали слоем разноцветного сахара, на котором были выложены, опять-таки из сахара, цветы и узоры.
     Когда Эмилю шел не то пятый, не то шестой и он играл на улице, старуха соседка обожала звать его из окна:
     - Иди сюда, малыш! У меня есть для тебя что-то вкусненькое!
     Она шла за коробкой бисквитов Дуаза, открывала ее, словно ларец с драгоценностями, и приговаривала, ожидая, что малыш придет в восхищение:
     - Выбери себе штучку!
     Она жила одна. В квартале ее считали малость помешанной, поговаривали, что в прошлом она была актрисой. Она красилась - одна на всей улице, и Эмиль почти боялся ее подведенных глаз.
     - Шлюха!
     Буэн был не пьян. Маргарита боялась спуститься вниз. Время от времени он слышал над головой легкие шаги. Шаги эти словно притворялись. Все в ней притворное.
     - Будь любезен, Эмиль, выйди! Коко пора немного поразмяться.
     Попугая, разумеется, звали Коко. Глупая, злая птица. Он тоже не прощал Буэну, что тот захватил дом да еще привел с собой непонятного зверя.
     Эмиль пережевывал свои обиды. Вино подстегивало его. От вина ему легчало. Как подкидывают в очаг чурку за чуркой, так он припоминал все новые оскорбления и наконец встал, решив показать ей, что он за человек.
     Была ли у него определенная цель, когда он нетвердой походкой входил в гостиную? Начал с того, что поднял ставни, к которым сегодня с утра еще не притрагивались. Снег уже подтаивал, хотя еще лежал пятнами на тротуарах, по обе стороны мостовой. Какой-то мальчишка пробовал прокатиться по нему, и Буэн удивился, что снаружи, как в любой другой день, продолжается жизнь.
     Канализационный рабочий у люка хлопал в ладоши, чтобы согреться. Он заметил за шторой Буэна и, наверно, позавидовал ему, как будто и сам в свое время не доживет до шестидесяти пяти лет и пенсии. А потом? Что с ним будет потом?
     Спустится ли наконец Маргарита? Она слышала стук ставен. Эмиль представлял себе, как она прижимает ухо к двери спальни. Она всего опасается, а его - в особенности.
     Попугай в клетке испустил один из своих пронзительных воплей. Буэн обернулся, взгляд у него стал жестоким и злым. Пора и ему стать злым. Жена должна быть к этому готова: не зря же она вечно рассуждает о справедливости.
     Пристально глядя на птицу, внимательно смотревшую на него, он шагнул к клетке. Открыл ее, осторожно протянул руку. Попугай расправил крылья. Эмиль исхитрился поймать его за одно крыло, но попугай ударом клюва раскровенил ему палец. Насильно вытащить птицу через узкую дверцу было невозможно. Для этого надо было ее задушить. Он уже было ухватил ее за шейку, но это было не то, чего он хотел. Он протиснул в клетку вторую руку и вырвал из хвоста самое длинное перо огненно-красного цвета. Тянуть пришлось с силой. Он и не думал, что перья так крепко сидят в птичьем теле. Вырвал второе, третье, четвертое...
     - Ты на это полюбуешься, старая...
     Пятое...
     Он словно ощипывал семью Дуазов.
     Шестое...
     Буэн принялся за перья поменьше, они выдирались легче, пучками. Из пальца и из птичьей гузки текла кровь.
     Наконец, обессиленный, он остановился, резко захлопнул клетку и, нагнувшись, собрал с полу перья. Ему было противно, он устал. Хотелось только одного: лечь в постель и уснуть.
     Эмиль посмотрел на зажатые в руке разноцветные перья - они напоминали букет. На рояле стояла ваза, а в ней испокон веку букет бессмертников. Он вынул цветы, вставил на их место перья и не удержался от злобной ухмылки.
     Проходя мимо входной двери, он приоткрыл ее, выбросил бессмертники, и они рассыпались по пыльному снегу.
     Маргарита столкнулась с Эмилем на лестнице. Она, по-видимому, заметила, что из руки у него идет кровь, и, убыстряя шаг, пошла в гостиную. Коротко вскрикнула. Он уже поднялся по лестнице. Обернулся, услышал шум, словно упало что-то мягкое, но и тогда ему не пришло в голову спуститься.
     
     
     Глава 4
     
     
     Вина была не его, и Маргарита знала это так же хорошо, как в тот день, когда Эмиль, бросив ей на колени записку, напомнил про смерть кота, а она не посмела ответить: "Попугай".
     Буэна лихорадило, он чувствовал, что у него подскочила температура. Из-за удара, который нанесла ему Маргарита, он выпил больше, чем следовало, и последние полчаса жил в каком-то кошмарном тумане. С секунду он еще стоял в нерешительности у распахнутой двери спальни. Постель жены была убрана. В комнате полный порядок, на его постели постланы свежие простыни, на подушках чистые наволочки - короче, хоть сейчас ложись.
     Не вздумала ли Маргарита тем самым показать ему, что она - прекрасная жена, знающая свои обязанности, что во всем виноват он, а она - невинная жертва? И вот доказательство: несмотря на его бесчеловечные поступки, она беспокоится о нем и заботится о его удобствах - вчера предложила поставить горчичники, сегодня сменила белье, хотя срок еще не наступил.
     Интересно, она все еще лежит в обмороке на полу в гостиной или уже пришла в себя? Небось надеется, что он испугается, сбежит вниз, засуетится, попросит прощения, может быть, даже вызовет врача. Поколебавшись, Буэн с мрачным лицом направился к кровати, но дверь на всякий случай оставил открытой.
     Он лежал и прислушивался. Лихорадка перенесла его назад, в детство, в те дни, когда он болел ангиной или сильной простудой. В его ощущениях и мыслях, то зыбких, то на удивление четких, в возникающих образах, похожих на сновидения, было что-то ребяческое. Да разве он не вел себя там, внизу, как злой ребенок?
     На миг ему стало от этого легче. Впрочем, стало ли? Ведь пытался же он дойти до конца в своих действиях, в исполнении внезапно пришедшей в голову чудовищной мысли.
     Ему было стыдно. Но себе он в этом не признавался. Нет, он не желает чувствовать себя виноватым по отношению к жене. Как когда-то в детстве, у него было одно-единственное желание - заболеть по-настоящему, серьезно, чтобы жизнь его оказалась в опасности и к нему по три раза в день приходил доктор, тревожно склоняясь над его кроватью. Вот тогда-то, несмотря ни на что, Маргарита перепугается. Раздираемая противоречивыми чувствами, в конце концов осознает свою вину, и стыдно будет не ему, а ей.
     Нет, не надо никакой болезни. Достаточно хорошего похмелья. Он будет кашлять, сморкаться, обливаться потом в постели, и пусть его никто не жалеет. Никто не смеет думать, будто он ищет чьей-то жалости. Он не выносит, когда его жалеют. Он мужчина и не нуждается ни в чьем сочувствии.
     Да только так ли это? Буэн плутовал, отгоняя те смутные мысли, которые, оформившись, могли бы оказаться неприятными, и при этом упорно прислушивался. Он все никак не мог решить, стоит ли подняться и сходить вниз.
     "Что, голубушка, теперь понимаешь, что на этот раз по-твоему не будет?" Забавно. На миг Маргарита слилась для Буэна с его матерью.
     Маргарита внизу зашевелилась. Буэн жадно ловил малейший шум, даже шорох одежды. Должно быть, жена медленно поднималась и тоже прислушивалась. Вот она встала на ноги и сейчас, видимо, смотрит на клетку и на птицу с вырванным хвостом - недаром же она плачет. В перерывах между всхлипываниями она что-то говорила, но Буэн не разбирал слов. Потом она прошла в коридор.
     Там справа, наверно еще со времен Себастьена Дуаза, стоит бамбуковая вешалка. На ней висит кожаная куртка и старое зеленое пальто Маргариты. Вот, наверное, она его надевает, натягивает ботинки... Входная дверь открылась, закрылась, из тупика донеслись отрывистые звуки шагов.
     Буэн кинулся к окошку и увидел, как Маргарита торопливо направляется к улице Санте. Она, чувствуется, возбуждена и хотя не жестикулирует, но, вероятно, безмолвно шевелит губами, продолжая свой драматический монолог.
     Куда это она? Уж не в полицейский ли комиссариат подать на него жалобу - засомневался Буэн, но, снова улегшись, тут же задремал. Даже во сне он понимал, в каком оказался положении. Скверная получилась история. Вся его оставшаяся жизнь может пойти кувырком. Ну, что будет, то будет, а все предвидеть невозможно.
     Тем хуже! Тем хуже! Когда-то это должно было случиться. Взрыв должен был произойти. Слишком долго он терпел замаскированные выпады этой старухи. Себя Буэн стариком не чувствовал, а вот то, что Маргарита старая, видел. Куда более старая, чем его мать: та умерла в пятьдесят восемь лет.
     Теперь у Маргариты появилась возможность сделать так, чтобы последнее слово осталось за нею. Кто знает, не взбрело ли ей в голову пойти искать адвоката?
     Прошло с полчаса, и всякий раз, стоило в тупике раздаться шуму, Буэн вздрагивал.
     Маргарита все время жила в ожидании несчастий и заранее выстрадывала их, даже если они не наступали. К примеру, причиной ее скупости был болезненный страх перед будущим, воспоминание о том, как разорился ее отец и кондитерская фабрика перешла в чужие руки.
     Или еще: она может заболеть, оказаться беспомощной. Если бы она могла рассчитывать на то, что за нею будет ухаживать муж, тогда другое дело, но сейчас об этом и речи нет. Короче, ей понадобится сиделка. А будет ли она в состоянии в течение нескольких лет оплачивать ее? Слово "больница" вызывало у Маргариты ужас. Она впадала в панику при одной мысли, что может попасть туда на попечение неведомо кого, оказаться в общей палате под любопытными взглядами десятка больных. Ей нужны были деньги, чтобы в случае необходимости оплатить место в частной клинике.
     Об этом она думала уже во времена Фредерика Шармуа, а может, еще при жизни отца.
     Маргарита боялась всего - ветра, молнии, но, главное, нищеты, в борьбе с которой изводила себя.
     "Она еще меня похоронит..." Эта мысль не раз приходила Буэну. Он даже высказывал ее Маргарите.
     - Надеюсь, да... - буркнула она однажды и тут же холодно пояснила:
     - Женщине не так трудно остаться в одиночестве, как мужчине. Мужчины не способны позаботиться о себе. Они куда изнеженней нас.
     Что касается его, Буэна, тут она оказалась права. Пожалуйста, доказательство: пока она мужественно идет сквозь холод и снег бог знает куда, он валяется в постели и скулит от отвращения к себе.
     Шаги... Подошли двое. Один, похоже, мужчина. В замке повернулся ключ.
     - Входите, доктор...
     Буэн не мог взять в толк, зачем Маргарита привела врача, тем более что захворал он, а не она. А вдруг жена задумала отправить его в сумасшедший дом и сходила за психиатром?
     Маргарита и врач прошли в гостиную, дверь за ними захлопнулась, и до Буэна доносилось только невнятное бормотание. Пробыли они там довольно долго. Как Буэн ни напрягал слух, он все равно ничего не услышал. А ведь, пожалуй, тот, кого она назвала доктором, на самом деле ветеринар. Да, так оно и есть. Буэн не ошибся. Она привела ветеринара, чтобы тот занялся попугаем. Наконец хлопнула дверь гостиной, затем входная; Буэн бросился к окошку и увидел со спины мужчину с клеткой, накрытой платком, тем самым, каким ее накрывали на ночь.
     Буэн лег в постель и через некоторое время заснул. Сквозь сон он слышал привычные звуки, но только где-то далеко-далеко, словно в ином мире. Он узнал старческую походку жены, потом о мраморную доску ночного столика звякнула не то тарелка, не то чашка.
     Буэн не открыл глаз. Шаги удалялись. Маргарита спускалась по лестнице. А он все так же лежал, не двигаясь, ощущая кожей, как по лбу медленно катятся капельки пота. Незаметно он принялся играть сам с собой в странную игру: пытался угадать, какая капля куда доползет - до виска, до бровей? Одна потихоньку-потихоньку добралась чуть ли не до верхней губы.
     Разлепив веки, Буэн обнаружил на столике чашку; над ней еще поднимался парок. Есть ему не хотелось. И вообще, он не прикоснется к еде, которую то ли из чувства долга, то ли из жалости принесла жена. Да и кто знает, не собирается ли она избавиться от него тем же способом, что от кота?
     Такая мысль, еще совсем туманная, мелькнула у него впервые, и поначалу он даже не поверил в ее реальность. Она - следствие высокой температуры, да и выпитое сыграло здесь не последнюю роль.
     "А ведь это было бы выгодно Маргарите. Унаследует мою пенсию, а терпеть меня в доме больше будет не нужно..." Правда, тут было одно противоречие, но Буэн предпочитал не замечать его. Если Маргарита вышла за него, чтобы не остаться в одиночестве и иметь в случае нужды бесплатный уход, то какой ей смысл избавляться от него? Но разве она думает, прежде чем что-то сделать? Разве не заскорузла в ненависти к нему? В ненависти, которая родилась не сегодняшним утром, не из-за попугая, а давным-давно, может быть, даже, как это ни глупо звучит, задолго до знакомства с ним.
     Буэну припомнился ее холодный, тяжелый взгляд, когда наконец, после долгих колебаний, он решился овладеть ею. И в тот момент, когда он, не без усилий, соединился с ней, все ее тело вдруг напряглось, словно инстинктивно выталкивая его из себя. С минуту Буэн еще надеялся, что Маргарита расслабится, но этого не произошло, и он, смущенно бормоча извинения, улегся рядом.
     - Почему? - спросила она каким-то бесцветным голосом.
     - Почему я извиняюсь?
     - Почему ты прекратил, не получив удовольствия? Я твоя жена. Мой долг терпеть и это.
     Слово "и это" много раз всплывало в памяти Буэна. Что, в сущности, оно значило? Что еще терпела она в своем христианском смирении? Его сигары? Его неотесанность? Необходимость спать с ним в одной комнате?
     На втором этаже были две нежилые комнаты; одна служила кладовкой, вторая, бывшая девическая комната Маргариты, сохранялась в неприкосновенности вместе со всей обстановкой, оставшейся на тех же самых местах. Маргарита относилась к комнате как к святыне. Всего лишь раз показала ее Буэну, да и то с порога: он не имел права входить туда; дверь всегда была заперта на ключ, и Маргарита, так по крайней мере он предполагал, бывала там только в его отсутствие.
     Сейчас Маргарита находилась в кухне. Обедала, несмотря на горе. С трудом сбросив охватившую его вялость, Буэн приподнялся на локте и взял чашку; в ней оказался овощной отвар, уже остывший. Буэн недоверчиво понюхал его, попробовал на язык: вкус у отвара какой-то непривычный.
     Может быть, он тоже ломает комедию? Если даже Маргарита решила отравить его, она вряд ли станет это делать сразу после смерти кота и случая с попугаем.
     И все-таки Буэн встал, босиком прошел в уборную и вылил содержимое чашки, а вернувшись, съел бисквит, лежавший на тарелке. Голода он не испытывал. Вот грязным себя чувствовал: он ведь не побрился, не принял душ.
     Уже после, покопавшись в памяти, Буэн решил, что это самый тяжелый день в его жизни. Он засыпал, просыпался - в последний раз, когда совсем стемнело и в тупике загорелся фонарь.
     Буэн напряг слух - в доме было тихо. С четверть часа он прислушивался, пока не понял, что остался один. Почувствовал, что Маргариты нет и он предоставлен сам себе. Тут его охватило беспокойство. В конце концов он решил встать и на цыпочках спустился вниз. Свет в гостиной не горел, камин не топился. Было холодно. Отсутствие клетки подчеркивало пустоту комнаты: она казалась гораздо больше, а рояль вообще огромным. Темно было и в кухне, и в столовой, но всюду прибрано и чисто.
     Буэн выпил стакан вина - из чувства противоречия. Жажды он не испытывал. Вино показалось ему горьким. После этого, испугавшись, как бы жена не застала его на первом этаже, он торопливо поднялся наверх. Никогда он не придавал большого значения поведению и действиям Маргариты, но сейчас они оказались для него безумно важными.
     Буэн опять задремал, но сквозь сон все-таки услышал: пришла. Оба они так сжились с этим домом, так свыклись с его звуками, с каждым сквознячком! Маргарита не стала растапливать в гостиной камин. Видимо, в подвале не было колотых дров: их запас кончился дня три назад. Она долго пробыла в кухне. Потом поднялась наверх, подошла к кровати и при свете зажженной на площадке лампочки долго смотрела на Буэна. Он притворился спящим. Маргарита забрала чашку и тарелку. Вскоре Буэну захотелось в уборную, и он, чтобы не выдать, что проснулся, не спустил воду.
     Потом он снова спал. Она, видно, тоже легла, потому что, проснувшись среди ночи, Буэн услышал ее размеренное дыхание.
     Следующий день прошел точно так же. Маргарита дважды выходила: в первый раз за продуктами, во второй, очевидно, к ветеринару - ни дать ни взять поход в больницу навестить больного.
     А что, если Коко подохнет? Буэн вовсе не желал этого, хотя с ужасом думал, как они с Маргаритой будут сидеть в гостиной, а рядом в клетке бесхвостый попугай.
     Пользуясь отсутствием жены, Буэн спустился в кухню и съел ломоть хлеба. Во второй половине дня почувствовал себя совсем плохо; словно в тумане увидел Маргариту, которая стояла над ним с непроницаемым лицом и такими же холодными глазами, как в тот момент, когда он простодушно попытался овладеть ею.
     - Вызвать доктора? Буэн отрицательно качнул головой.
     - Тебе что-нибудь нужно?
     Он опять качнул головой. Нет, Буэн не ломал комедию. Сейчас он пребывал в каком-то туманном, нереальном мире, далеко от жены.
     Около пяти Маргарита опять ушла из дома, и тогда Буэн спустился в кухню перекусить. Ноги были как ватные. Голова кружилась. Он цеплялся за перила, словно тяжелобольной, боящийся рухнуть вниз. В холодильнике нашел ломтик ветчины и стоя съел его, затем прикончил кусок сыра. Это был ужин Маргариты, но Буэн знал, что она может пойти и купить себе что-нибудь взамен.
     Назавтра по тишине, царившей в доме, он догадался, что наступило воскресенье. Мир словно застыл, и лишь издалека доносился колокольный звон. Маргарита пошла к мессе. Буэн уже не казался себе больным, и ему страшно хотелось есть. Но, главное, он испытывал потребность избавиться от запаха пота и побриться.
     Он принял душ, хотя был еще очень слаб. Когда он скреб бритвой щеки, рука у него дрожала. Потом он выпил два яйца. Чтобы их приготовить, понадобилась бы кастрюлька или сковородка, а у него не хватило бы сил потом их помыть. Интересно, как будет у них с Маргаритой теперь, когда им нет никакого резона спать вместе?
     Надев чистую пижаму и халат, Буэн спустился в подвал, наколол дров, принес в гостиную и растопил камин. И, как бы желая продемонстрировать жене, что он поднялся, открыл ставни. Подходя к дому, она увидит это, и у нее будет время решить, как себя вести. Решать ей, а не ему. Ей принадлежит дом. Почти вся мебель тоже. Большая часть обстановки стояла здесь на тех же самых местах еще до ее рождения. Фредерик Шармуа, хотя и прожил с нею более тридцати лет, не оставил тут никаких следов, если не считать нескольких фотографий да запертой в шкафу скрипки.
     Буэн мог бы, пока Маргариты нет, уйти и увезти свои вещи. Ему вполне хватило бы ручной тележки. Однажды он уже думал над этим. И задумался бы снова, будь у него чуть больше сил. Чувствовал он себя тревожно. Медленно ползли минуты, секунды. И тут раздался знакомый звук: звякнул ключ, входя в замок. Если за несколько лет Буэн так привык к шорохам, запахам, вибрациям воздуха в этом доме, то как же тогда должна была реагировать на любую, самую ничтожную перемену Маргарита, прожившая здесь семьдесят один год?
     Она прошла в столовую, где они так ни разу и не пообедали, но где когда-то, давным-давно, вся семья собиралась за овальным столом под керосиновой лампой, которую впоследствии приспособили под газ, а еще позже под электричество. Потом Маргарита направилась на кухню. Пробыла там недолго, но холодильник открывала и, значит, увидела, что Буэн съел два яйца.
     Поднявшись по лестнице, она зашла в бывшую свою девическую комнату. Буэн выходил из себя, злясь, что она держит его в напряжении. А может, жена делает это намеренно, чтобы наказать его?
     В той комнате стояла мебель с кретоновой в цветочек обивкой. В углу было небольшое горбатое бюро, за которым пятьдесят пять лет назад Маргарита, возможно, доверяла дневнику свои девичьи мысли и чувства.
     Познакомься они в то время... Но тогда он был всего лишь неотесанным подручным каменщика, и она вряд ли удостоила бы его даже взглядом.
     Хлопнула дверь; это сосед-инженер, заводивший на улице машину, пошел домой за семейством. В это время года за город они не ездят. Вероятней всего, воскресный день проведут у его или ее родителей, а может быть, где-нибудь в предместье у родственников.
     У каждого человека имеется более или менее обширный круг связей. Их же с Маргаритой круг ограничивается четырьмя стенами, внутри которых они бродят, как сонные мухи. Вот когда Буэн жил с Анжелой, такого ощущения у него никогда не возникало, возможно, потому, что у себя они проводили очень мало времени, приходили только есть, заниматься любовью да спать. Друзей у них, однако, было не много. Они просто уходили из дому, смешивались с толпой, брели, куда глаза глядят, и не чувствовали себя одинокими.
     Разве, живя в доме напротив и довольствуясь одной комнатой и ванной, Буэн ощущал одиночество? У него ни разу и мысли такой не возникало. Он не был удручен, не тосковал и никогда не испытывал пугающего чувства пустоты вокруг.
     А ту он порой задавал себе вопрос: да реальны ли эти вещи, мебель, безделушки? Весь этот хлам, расставленный по своим местам незыблемо, навечно?
     Когда Маргарита сидела у телевизора, Буэн, случалось, смотрел на ее лицо, и оно было таким неподвижным, что он порой удивлялся, слыша ее дыхание. Он ведь понадобился ей, потому что она испытывала страх перед этой неподвижностью, этим безмолвием. Когда в первый раз они зашли на кухню выпить по рюмочке ее отвратительной наливки, Маргарита вдруг поняла, что в доме нечто изменилось, в нем затрепетала жизнь.
     Но чтобы мужчина остался с нею, чтобы они могли быть вместе, не совершая греха, ей надо было выйти за него замуж, и вот в одно прекрасное утро они стали супругами.
     Замшелые старики новобрачные. Интересно, не казались ли они видевшим их соседям и торговцам жалкими, а то и карикатурными? А что бы подумали эти люди, если бы увидели его и Маргариту дома?
     Дверь закрылась. Шаги. Еще одна дверь. Буэн ждал, что Маргарита сойдет вниз. Но она вошла в коридор и в нерешительности остановилась.
     Наконец, напряженная, с бесстрастным лицом, она вошла в гостиную и остановилась напротив Буэна. Их взгляды встретились, но глаза у обоих были холодны, и никакого контакта не возникло. Маргарита протянула Буэну листок, и ее худые пальцы, сжимавшие эту бумажку, дрожали.
     Буэн принял записку, но даже не глянул в нее; читать он стал, только когда Маргарита подошла к своему креслу, взяла с сиденья вязание и села.
     
     "Я все обдумала. Я католичка, развод для меня невозможен. Господь сделал нас мужем и женой, и мы должны жить под одной крышей. Но отныне ничто не заставит меня сказать вам хоть слово, и я настоятельно прошу вас воздержаться от разговоров со мной".
     
     Прямым, четким почерком, приобретенным в монастырской школе, она подписалась: "Маргарита Буэн". Так началась их игра.
     
     ***
     
     На следующий день Буэн впервые, после того как поселился в этом доме, сам убрал свою постель; Маргарита в это время застилала свою.
     Сделал он это вовсе не назло Маргарите. Он уже выздоровел, и голова у него была светлая. Но поскольку они теперь не разговаривали и ничто их не соединяло, кроме подписей, сделанных в мэрии и церкви, для него было естественным ничего не принимать от жены. Возможно, это ребячество, но он так решил, и потому, когда увидел, что она собирается идти за едой, написал на клочке бумаги: "Пообедаю в городе".
     Решив никогда больше не есть ничего приготовленного женой, он счел долгом порядочности освободить ее от необходимости стряпать на двоих.
     Пообедал он в ближнем ресторанчике, в разговоры ни с кем не вдавался и решил не заглядывать в кафе на площади Данфер-Рошро, где мог бы встретить знакомых.
     Буэн не признавался себе в том, что ему не терпится поскорей вернуться и посмотреть, чем занята жена. Но когда он пришел в тупик Себастьена Дуаза, оказалось, что дома никого нет, и Эмиль растерялся. Он был сбит с толку. Прежде он не спрашивал себя, чем ему заняться.
     Было три часа дня. Решив полюбопытствовать, что ела жена, Буэн открыл холодильник и обнаружил остатки паштета, две по отдельности завернутые картофелины и мисочку со стручковой фасолью. Два предыдущих дня Маргарита позже выходила из дому. Не означает ли это, что сегодня она отправилась куда-то в другое место?
     Испытывая беспричинное беспокойство, Буэн пошел на второй этаж, отворил платяной шкаф и убедился, что жена ушла не в пальто, а в каракулевой шубе, которую обыкновенно надевала по воскресеньям. Спросить, куда она ходила, он не сможет, так что остается лишь высматривать да строить догадки.
     А может, попугай уже подох? Из-за попугая Буэн ел себя поедом, хотя твердо решил никогда не признаваться в этом. Разве она корила себя, когда отравила его кота?
     Затопив камин, Буэн сидел и читал газету, и тут возвратилась она, поднялась наверх, а затем спустилась в кухню. В гостиную она заглянула лишь на минутку - взять вязанье. Она что, решила расположиться в столовой или в не слишком теплой кухне?
     Тянулись бесцветные часы, в которых не было ни света, ни тени, - часы, заполненные только размышлениями, какими вряд ли можно гордиться, бесплодными, если не нелепыми вопросами.
     "Не попытается ли она отравить меня?" Внезапно Буэн задумался: "Буду я горевать, если она умрет?" Нет! Он не будет горевать. Даже не опечалится. Ну, может, ему будет ее не хватать. Буэн не любил смотреть, как умирают люди. И не потому что испытывал к умирающим какие-то чувства, а просто смерть внушала ему ужас.
     А много ли шансов у них, в их возрасте, на долгую жизнь?
     Бывало, засыпая на спине, Буэн складывал руки на груди, но если замечал это, прежде чем погрузиться в сон, тут же менял позу: такое положение придают покойникам, перед тем как вложить им в руки четки.
     А где, интересно, поставят гроб? В спальне? В гостиной? И Буэн очень живо, в подробностях представил себе, как вносят гроб, еще пахнущий свежим деревом.
     Умирать первым ему не хотелось. Но и Маргарите он не желал смерти. Лучше об этом не думать. Несмотря на холод и северный ветер, Буэн решил пойти побродить по улицам. После снегопада задул ветер и быстро разогнал тучи на небе.
     Зайти в кухню, где сидела Маргарита, и выпить стакан вина Буэн не посмел. Впрочем, отсюда не так уж далеко до Нелли. Он решил пойти повидать ее, но без особых намерений. Не так, как когда-то. Они с Нелли знакомы уже лет десять, а то и все пятнадцать. В ее малюсенькое кафе на улице Фейантинок он захаживал, еще когда был жив ее муж Тео - все его звали только по имени. Над узкой темной витриной кафе желтыми буквами по коричневому фону выведено: "На стаканчик сан-серского". В кафе ведут несколько ступенек из синеватого камня. Красный плиточный пол посыпан опилками. Стойка находится в глубине, рядом со стеклянной, завешенной тюлем дверью, которая ведет на кухню.
     Во времена Тео сюда заглядывали в основном завсегдатаи, причем для каждого часа дня были свои посетители: ранним утром - каменщики, зашедшие перед работой выпить кофе или стаканчик белого вина; позже - небогатые обита гели квартала, лавочники, ремесленники, любители луарских вин и приятели весельчака хозяина.
     Лицо у Тео было почти того же цвета, что плитки пола. В десять наступало время его основной работы: через люк, находящийся позади стойки, он спускался в подвал и разливал там вино по бутылкам. Жена занимала его место и обычно становилась прямо на крышку люка.
     - Так, по крайней мере, ты уверена, что он не смоется от тебя, - подшучивали над ней.
     Нелли была, что называется, женщина в соку и моложе Тео лет на двадцать. Уже в те времена Буэн был не единственным, кто пользовался ее темпераментностью. Она всегда готова была заниматься любовью и делала это с такой же непринужденностью, с какой клиенты выпивали стакан вина. Как-то Эмиль поинтересовался у нее, надевает ли она когда-нибудь панталоны, и Нелли ответила насмешливо, но совершенно искренне:
     - Зачем? Того гляди случай упустишь.
     Правда, почти постоянное присутствие Тео, тот факт, что кафе было все время открыто, а также расположение помещений затрудняли любовные свидания и вынуждали сокращать их до минимума. Самое удобное время было ранним утром, часов около восьми, когда Тео обыкновенно ходил делать закупки. Достаточно было взглянуть на Нелли, лениво облокотившуюся на стойку, чтобы она поняла и ответила - тоже взглядом. Да или нет. Как правило, это было да.
     Почти сразу же она направлялась на кухню, а следом за нею Буэн. Дверь закрывалась, но сквозь тюлевую занавеску было видно, когда кто-то входил в кафе; посетитель же их не видел. Места было мало, приходилось все проделывать стоя. Абсолютно естественным движением, в котором не было ничего непристойного, Нелли задирала подол и выпячивала пухлый белый зад.
     Интересно, получала она удовольствие или ей только казалось, что она его получает? Буэн часто задавал себе этот вопрос, хотя, разумеется, ответить на него не мог. Поскольку Нелли была безотказна, вполне вероятно, что она никогда не испытывала удовлетворения по-настоящему.
     Удрать в случае прихода клиента или даже самого Тео было просто: через вторую дверь в коридор, оттуда - на улицу.
     Конечно, Буэн постарел с того дня, когда впервые рискнул воспользоваться благосклонностью Нелли, но ведь и она не помолодела, так что на это можно было не обращать внимания.
     - Стаканчик сансерского.
     - Большой?
     В синих домашних туфлях она вышла из кухни, где ставила на плиту кастрюлю. Откинула рукой волосы, как всегда падавшие на лицо.
     - Смотри-ка, а я думала, что ты помер. Эх, некстати произнесла она это слово: Буэн и так все время в мыслях о смерти - Жозефа, попугая - возможно, он уже подох, - да и о своей собственной, которая может прийти не сегодня-завтра.
     - Это правда, что ты опять женился?
     Ее пухлые розовые губы приоткрывали два ряда зубов, все таких же белых, взгляд был влажный. Подперев сплетенными руками подбородок, она опиралась локтями о стойку так, чтобы Буэну была видна ложбинка между белыми грудями. Носила она всегда черное, и сейчас на ней было платье, почти точь-в-точь такое же, что и много лет назад.
     - Правда.
     - Говорят, женился ты удачно, взял богатую, которой принадлежит целая улица домов.
     Разговоров на эту тему Буэн тоже не любил и потому молча осушил стакан.
     - Налей-ка еще. А ты чего-нибудь выпьешь?
     - Рюмочку смородинной наливки. Говорить было не о чем. Буэн подумал: а что, если подать ей тот самый знак...
     - Эта не та ли маленькая пожилая дама в лиловом, с которой я тебя видела этой осенью на улице Сен-Жак?
     Наверно, тогда был теплый солнечный день, потому что у Маргариты всего один лиловый костюм, довольно легкий, и к нему она обыкновенно надевает белую шляпку.
     - Жизнь идет! Жаль, что ты редко заглядываешь к нам. Ты на пенсии?
     - Уже довольно давно.
     - А у нас здесь тихо. Старики понемножку уходят. Молодые не признают местечек вроде этого. Они считают их старомодными и, пожалуй, не так уж не правы. Бывают дни, когда я подумываю, не послать ли все это к черту и уехать доживать жизнь в деревню...
     Сколько ей, интересно, лет? Если Буэн не ошибается, ей было около тридцати, когда он в первый раз последовал за нею в кухню. Вот уже семь лет, как Тео умер от закупорки сосудов. Значит, сейчас ей около сорока пяти, но лицо у нее все такое же гладкое.
     Поведение ее ничуть не изменилось и после того, как она овдовела. Нелли свободна. Не обязана никому и ни в чем давать отчет. Однако она ни разу не пригласила Буэна подняться к ней в комнату. Ни разу он не видел ее раздетой, и встречи их оставались такими же скоротечными. Нелли принадлежит всем, почти как публичная женщина. Тем не менее она испытывает потребность сохранять для себя свой угол, свои крохотные владения, куда никому нет входа.
     - А ты похудел.
     - Есть немножко.
     - Плохо себя чувствуешь?
     - Только что перенес грипп.
     - Неприятности? С женою не очень?
     - Да нет, ничего.
     Нелли смотрела так, словно читала в его душе. Вот так же глядел на него кот.
     - Да не думай ты об этом! - бросила она, как бы подводя итог признаниям, которые он и не собирался ей делать. И, выпрямившись, подала ему сигнал - взглядом, чуть заметным движением головы.
     Буэн не посмел отказаться. Но разве, входя в кафе, он не ждал, что так будет? И разве не для этого пришел сюда? Не было ли это для него своеобразной пробой сил?
     Буэн пошел за Нелли. Она со смехом глянула на него:
     - Признайся, ты ведь колебался. Был момент, когда я решила, что ты дашь деру. Вид-то у тебя не больно радостный. Ну, посмотрим, тот ли ты...
     Нелли все это забавляло. Вот, наверное, весь ее секрет. Вероятно, она с таким холодным бесстыдством провоцирует мужчин, с такой легкостью отдается вовсе не потому, что постоянно испытывает желание, - просто это забавляет ее.
     - Молодец! Уже лучше...
     Эмиль боялся, что у него ничего не получится, но вот он овладел ею - как в ту пору, когда был лет на пятнадцать моложе, как во времена Анжелы, как до женитьбы на Маргарите. И тут ему пришла ребячливая мысль. Если бы здесь неожиданно появилась жена, если бы она увидела его в этот момент... Да, сейчас он думал о Маргарите - о Маргарите в том самом лиловом костюме, о котором только что вспоминали, но с тем же непроницаемым лицом, которое у нее было вчера и сегодня утром.
     В этом кафе дом в тупике Себастьена Дуаза казался нереальным. Нереальным казалось все - сама Маргарита, все ее предки Дуазы, мужчина с часами с цепочкой, который основал кондитерскую фабрику, муж-скрипач, облачавшийся для поездки в Оперу во фрак, сумрак, царящий в комнатах, безрадостный огонь в камине, вечера, проводимые в молчании в темноте перед телевизором.
     Буэну хотелось, чтобы этот миг длился как можно дольше, хотелось как можно дольше оставаться в таком душевном состоянии.
     - За дверью следишь? - прерывающимся голосом спросила Нелли.
     Буэн должен был наблюдать сквозь занавеску, не вошел ли кто в кафе.
     - Да.
     Буэн замер, переводя дыхание. Нелли оправляла платье.
     Все кончилось. И осталась только кухня, такая же темная, как у него, да запах лука-порея, смешанный с запахом подмышек и кислым, застойным винным духом, которым был пропитан весь дом.
     - Доволен?
     - Спасибо...
     Буэн произнес это совершенно искренне. Ему просто необходимо было выразить ей признательность. Она столько раз доставляла ему удовольствие, ничего не прося, ничего не требуя взамен. Другие, кто, как он, пользовались ею, наверно, в компании приятелей называли ее потаскухой. А Эмиль испытывал к ней доброе и благодарное чувство. Он с радостью вел бы с нею долгие беседы, поднимался бы к ней в комнату, вошел бы в ее подлинную, скрытую от всех жизнь. Овдовев, он не раз и довольно серьезно подумывал о ней, благо Тео был уже мертв. Конечно, его смущало, что через кухню прошло слишком много народа. И он сомневался, что Нелли когда-нибудь будет способна хранить верность. Ну а была ему верна Анжела? Буэн не знал этого и предпочитал не задавать себе таких вопросов.
     Ему нравилась в Нелли ее естественность. Он понимал ее. Она его привлекала. И сейчас он раскаивался, что так долго не заходил повидаться с нею.
     Может быть, он не позволил бы навести на себя порчу, если бы регулярно бывал в этом кафе. А ведь на него и вправду навели порчу, и он утратил связь с миром. Встречает на улицах людей, но не видит их. Не отличает женщину от ребенка, смех от плача.
     Он живет в призрачном мире, устоявшемся и неустойчивом одновременно. Там он знает каждый бумажный цветок на столе в гостиной, каждое пятно, оставшееся со времен Шармуа, фотографии, лестницу со скрипучей ступенькой, трещинку на перилах. Знает освещение в любой час дня, в любую пору года, знает лицо Маргариты, ее худобу, губы, ставшие еще тоньше, чересчур белую и нежную кожу груди, которую видит каждый вечер, когда жена раздевается перед сном.
     Наваждение какое-то. Он позволил посадить себя под замок и теперь до конца дней останется узником. Зря он сжег записку Маргариты. Ее текст весьма красноречив. Маргарита считает его своей собственностью и из религиозных соображений не даст ему вырваться на свободу.
     - О чем задумался?
     - Так, ни о чем, - попытался улыбнуться Буэн.
     - Странно! Ты не из тех, кто печален после любви. Очень мило с ее стороны.
     - Многим мужчинам после этого стыдно, они не решаются поднять глаза. А среди женщин тоже есть такие?
     Он чуть было не ляпнул, что ему известна, по крайней мере, одна такая - той стыдно еще до этого. В сущности, Нелли права. Он копается в воспоминаниях.
     - Наверно, мы просто из другого теста, - бросила она.
     Вошли двое - слесари или печатники, судя по блузам.
     - Два стаканчика белого.
     С Нелли они поздоровались за руку, украдкой оглядели Буэна и продолжили разговор:
     - ..Я ему и говорю прямо в лицо, вот как тебе: коли так, ремонтируйте сами. Нет, представляешь? Двадцать франков за работу, на которую я должен угробить больше трех часов...
     Нелли подмигнула Буэну, потянулась к выключателю и зажгла свет: стало уже совсем темно.
     - Твое здоровье, Жюстен!
     - Твое здоровье!
     Оба они на шестом десятке. Но еще не подозревают, как стремительно начнут вскоре стареть.
     - Сколько с меня?
     - Три санеерского и одна смородинной. Тебе это обойдется в два франка восемьдесят. Впрочем, для других цена такая же.
     Буэн вышел на улицу, на ветер и вновь увидел огни, витрины, почувствовал запахи, долетавшие из дверей лавок. Увидел мужчин, женщин, детей - одних вели за руку, других, совсем маленьких, везли в колясках. Так было всегда. Так будет всегда. Вокруг Буэна кипела жизнь, но он не ощущал причастности к ней. Он теперь посторонний. Маргарита стала посторонней гораздо раньше его, а может быть, всегда была такой. Кто знает, не была ли та нарядно одетая девочка, которую Буэн видел на фотографии, уже чужда миру?
     Буэн, глядя на снимок, испытывал желание встряхнуть, разбудить эту девочку, крикнуть ей:
     - Да посмотри ты вокруг!
     Посмотри! Ощути! Прикоснись! Видишь: деревья, животные, люди. Светит солнце. Сыплет мелкий благодетельный дождик. Снег собирается, уже повалил. А вот и ветер поднялся. Тебе холодно. Тебе жарко. Ты живешь. В тебе вибрирует жизнь...
     Опустив голову, не глядя, куда ступает, Буэн шагал по привычке, словно старая кляча, возвращающаяся к себе в конюшню. Повернул в тупик. Тишина. Лишь в нескольких окнах тусклый желтый свет. Первый дом, второй, и оба неотличимы друг от друга. А вот и последний. В углублении стены фонтан: маленький обнаженный человечек держит рыбу, изо рта которой льется вода.
     Буэн достал из кармана ключ, прежде чем открыть дверь, шмыгнул носом, высморкался и вытер щеку.
     
     
     Глава 5
     
     
     Пять дней он питался вне дома, не получая от еды никакого удовольствия. Вставал в шесть утра, запирался в ванной, потом спускался вниз, варил себе чашку кофе, а то и выпивал стакан красного. Затем в пустом и тихом первом этаже выполнял свою часть работы по дому. Делал все очень тщательно, словно боялся услышать замечание или упрек. В его старательности было нечто маниакальное: никогда еще рояль не блестел так, как теперь. Напоследок он шел в подвал, колол дрова, приносил наверх корзину чурок и затапливал камин в гостиной.
     Маргарита спускалась в половине девятого, одетая. Словно не замечая мужчину, снующего мимо нее, она готовила себе завтрак, надевала зеленое пальто, которое было у нее на каждый день, и шла в сторону улицы Сен-Жак.
     Иногда он уходил за ней следом, даже если ему ничего не было нужно: просто ему нечем было себя занять. Вернувшись, она рассовывала покупки в холодильник и в буфет, шла наверх освежить прическу и надеть меховое манто: дважды на дню, утром и после обеда, она уходила на какое-то таинственное свидание - скорее всего, к ветеринару, лечившему попугая.
     Буэн не знал ни как его зовут, ни где он живет; он видел его, когда тот уносил накрытую молыоновой тряпкой клетку, и запомнил только, что это невысокий хромой человечек в кургузом пальто.
     Он не смел зайти еще раз в "Стаканчик сансерского" - быть может, потому, что очень уж ему этого хотелось. Он опасался думать о Нелли и отдавал себе отчет в опасности. Когда он был у нее, ему не нужно было следить за собой. Он расслаблялся. Все трудности, связанные с тупиком Себастьена Дуаза, исчезали, теряли значение или представлялись сущей чепухой. Если он туда пойдет, кончится тем, что он привыкнет безвольно посиживать там, попивать стакан за стаканом и получать удовольствие с Нелли сколько душе угодно.
     Планов он не строил. Дома еще ничего не определилось. Оба уходили и приходили, ища свое место, свой ритм, свои занятия, словно музыканты в оркестровой яме, настраивающие инструменты.
     На четвертый или пятый день - он больше их не считал - Буэн издали проследил за женой, когда она отправилась на послеобеденное свидание. Было уже темно. Она прошла почти безлюдной улицей Санте, обогнула тюрьму. Прохожие попадались редко, их шаги слышались еще издали.
     Маргарита свернула на улицу Даро, такую же пустынную, и наконец близ железнодорожных путей вышла на улицу Сен-Готар. Она не беспокоилась, следят за ней или нет. Шла довольно быстро для своих лет. Потом остановилась перед непонятным сооружением: это было нечто вроде старинной фермы, за решеткой виднелся внутренний дворик, а с другой стороны - два низких строения, похожих на конюшни.
     Пока она пересекала мощеный двор, в этих строениях залаяли собаки; она направилась к ступеням крыльца, позвонила в колокольчик, подождала, пока откроют. Когда она скрылась за дверью, Буэн подошел к решетке и прочел на эмалированной табличке:
     
     ДОКТОР ПЕРРЕН ВЕТЕРИНАРНАЯ ЛЕЧЕБНИЦА
     
     Вот куда она ходила, как ходят в больницу проведать больного! Значит, попугай жив.
     Хоть Маргарита и отравила кота, Эмиль жалел о своей мести. С радостью сказал бы ей это, но было уже поздно. Впрочем, он не хотел доставить ей такое удовольствие - унижаться перед ней.
     А она? Жалела она о том, что сделала? Нет. Эта женщина не из тех, кому знакомо раскаяние. Она всегда права. Всегда уверена в себе. Всегда следует праведным путем - стоит только поглядеть, с каким уверенным видом она возвращается из церкви, особенно по воскресеньям. Одежда источает запах ладана. Взгляд и тот становится светлее, невиннее, словно ей только что открылась благодать небес и вечной жизни.
     Буэн ненавидел воскресенья, когда на улицах нет шума, ставни магазинов закрыты, прохожие слоняются без дела. Походка у них не такая, как в будни. Они прогуливаются бесцельно, а если идут куда-нибудь, то не торопятся. У него в семье когда-то была та же маета, всем было неловко в нарядной одежде, и вечно все опасались, как бы дети не измазались. Когда он был маленький, его родители чуть ли не каждое воскресенье ссорились, хотя были славные люди, привыкшие гнуть спину и принимать жизнь такой, как она есть.
     - Иди погуляй!
     Он гулял вдоль канала или вдоль Сены. Ему давали монетку: летом на мороженое, зимой на конфеты, и он выбирал леденцы - их хватало надолго.
     Даже те, кто всей семьей катался в лодках, сидели в каком-то оцепенении, а к вечеру можно было не сомневаться, что по дороге попадутся пьяные.
     В это воскресенье ресторан, где Эмиль обычно ел, оказался закрыт, и, чтобы позавтракать, ему пришлось дойти до авеню Генерала Леклерка. Потом он прошелся мимо "Стаканчика сансерского", но там тоже были опущены ставни Чем занимается Нелли в воскресенье? К мессе она наверняка не ходит. Скорее всего, долго валяется в постели, слоняется по спальне, кухне, маленькому темному кафе, куда никто не придет и не побеспокоит ее. Может быть, после обеда она ходит в кино? Эмиль никогда не видел ее на улице. Никогда не представлял ее в ином наряде, кроме черного платья и домашних туфель.
     Маргарита не пошла к доктору Перрену - по воскресеньям у него тоже закрыто. После обеда она осталась дома, и оба они уселись в гостиной перед телевизором, по которому передавали футбольный матч. Потом несколько песен. Мультипликацию. И фильм про ковбоев.
     Они коротали вечер. Она вязала. Раз-другой ему показалось, что лицо ее смягчилось, что, подняв голову от вязанья, она хочет с ним заговорить. В нем шевельнулась жалость. Маргарита неспособна первая пойти навстречу, поэтому его подмывало начать самому. Он уже открыл рот, намереваясь сказать что-нибудь вроде: "Мы ведем себя как дети..." Нет. Такой формулировки их нынешних отношений она не примет.
     "Послушай, Маргарита, давай попробуем забыть?" Тоже не годится. Она ничего не забывала. Помнила в хронологическом порядке все разочарования, все обиды, все горести, которые претерпела с самого раннего детства. Ей нужно чувствовать себя несчастной, сознавать себя жертвой людской злобы и снисходительно прощать обидчикам.
     Бедняжка...
     Он сам виноват. Не надо было на ней жениться. Что заставляло его столько раз приходить под вечер в этот скромный дом, где она угощала его чашкой кофе, а позже и стаканом вина? Может быть, ему было небезразлично, что она владеет половиной этого тупика, что она дочь Себастьена Дуаза, хрупкое создание, чьи платья пастельных тонов сохраняют чуть вылинявшую элегантность?
     Нет, о деньгах он не думал. О деньгах как таковых. Но все-таки они рисовались ему как некий фон, на котором тянулся этот ряд принадлежащих Маргарите домов, и человечек с рыбой представал ему как некий символ.
     Буэн проник - случайно, в сущности, - в тот мир, который всегда наблюдал только издали; он даже в мыслях не держал, что будет туда когда-нибудь допущен. А был ли он в самом деле допущен? Он ликвидировал протечку. Маргарита угостила его рюмкой ликера, словно рабочего, который выполнил поручение по хозяйству.
     - Почему бы вам не заглянуть ко мне завтра на чашечку кофе?
     На кухне. Лишь через две недели она пригласила его в гостиную.
     Фотографии произвели на него впечатление, особенно та, где она в ландо, запряженном парой лошадей, и другая, где она в огромной шляпе идет по берегу у самой воды.
     Он на мгновение вновь перенесся в детство: тогда он тоже видел, как элегантная женщина подбирает подол, садясь в фиакр, или любовался амазонками в Булонском лесу, где побывал всего несколько раз, потому что далеко жил.
     - Ваш отец держал лошадей?
     - Мог бы. Но предпочитал нанимать экипаж на день. Я брала уроки верховой езды в манеже.
     Лошади больше всего остального приводили его в мечтательное состояние.
     - Только в манеже?
     - Мы ездили с учителем на прогулки в Булонский лес.
     Сначала она любила рассказывать о себе, перескакивала из одной эпохи в другую:
     - Дважды в неделю по вечерам муж возил меня в Оперу, там у меня было постоянное кресло.
     У нее сохранилось расшитое жемчугом шелковое вечернее платье, которое она надевала в театр, и высокие, выше локтя, перчатки из тонкой белой замши.
     - Завтра не заглядывайте... День уплаты за квартиру: жильцы будут приходить один за другим.
     И нести деньги. Сколько могли давать ей семь домов, остававшихся ее собственностью? Буэн понятия об этом не имел, но ему казалось чрезвычайно престижным занятием принимать в жарко натопленной гостиной людей, являвшихся с данью. Пожелай Маргарита, и ей не пришлось бы заниматься работой по дому. Она сама ему сказала:
     - Мне было бы скучно сидеть сложа руки, а если я заскучаю, то недолго и заболеть, стать такой же, как все женщины моего возраста с их мнительностью.
     Он протестующе поднял руку.
     - Полно, я знаю, что говорю! Я не забываю, когда родилась. Но я дала себе слово никогда не жаловаться. Стоит начать себя жалеть - сразу превратишься в старуху.
     С Анжелой ему тоже приходилось прогуливаться по воскресеньям вдоль Марны, в сторону Ланьи. Они для смеху толкали друг друга, а когда вокруг никого не было, охотно падали обнявшись в высокую траву. Он помнил, как пахло от Анжелы, помнил ее смех: занимаясь любовью, она часто смеялась.
     - А тебе разве не смешно? Не знаю, кто изобрел этот фокус, но ему памятник надо поставить.
     Во время долгих поцелуев вкус во рту был воскресный, луговой.
     А Маргарита на фотографиях выглядела мечтательной, недоступной и такой хрупкой, что ему хотелось ее защитить. В сущности, он ведь женился на фотографиях, на кабинетном рояле, поблескивавшем в полумраке, на мебели в стиле Луи Филиппа или ампир, на фонтане в сквере и высокой трубе на улице Гласьер. Он должен был сказать "нет". А он оказался настолько простодушен, настолько неотесан, что ничего не понял и сделал ее несчастной.
     - Не сходить ли нам в кино? Он пытался вытащить ее из дому.
     - А какой фильм?
     - Ковбойский.
     - Не выношу драк и стрельбы!
     Иногда Буэн водил ее в ресторан. Она недоверчиво озиралась, вытирала свой столовый прибор, обнюхивала еду, прежде чем отведать:
     - Приготовлено на маргарине! Или:
     - Не худо бы официанту вымыть руки, прежде чем подавать.
     Она жила в своем невидимом мире, который расцвечивала по своему вкусу. А тут ей приходится терпеть рядом мужчину из плоти и крови, шумного, с грузной походкой, с ужасными сигарами и запахом животного. В довершение всего он привел в крепость, которую она так старательно защищала, зверя, и этот зверь скользит вдоль мебели, точь-в-точь хищник, трущийся о прутья клетки, и смотрит на нее пристальным взглядом, не подпуская к себе и не принимая ласки ни от кого, кроме хозяина - своего божества.
     Для Жозефа Эмиль Буэн был божеством, и ее это уязвляло.
     Буэн ничем ей не пожертвовал, не сделал никакой попытки врасти в ее мир.
     Так они и жили по своим углам, и каждого раздражали интонации и жесты другого.
     Пожалуй, в конце концов он начал испытывать от этого тайное удовольствие. Дети играют иногда в свою детскую войну. А они вели взрослую войну, еще более увлекательную. Каждый думал о том, что другой умрет, каждый, более или менее признаваясь себе в этом, желал этой смерти, желал пережить другого.
     Маргарита уже избавилась от наиболее явного врага - кота, который самим своим видом бросал вызов клану Дуазов и возмущал все их чувства. Почему бы в один прекрасный день ей не избавиться тем же способом от мужа? Буэн читал в газетах: большая часть отравлений - дело рук женщин. Еще в той статье было сказано, что таких преступлений совершается, очевидно, в десять раз больше, чем нам известно, так как, когда умирает больной или престарелый, домашний врач не глядя подписывает разрешение на предание земле.
     Эмиль не то чтобы боялся, но в нем уже поселилось недоверие. Была у него и другая причина отказаться от стряпни Маргариты: он же решил ничем больше не одолжаться у нее и делить поровну работу по дому. Раз уж он сам стелет себе постель, колет дрова, топит камин, натирает пол и вытирает пыль, почему бы ему и не стряпать на себя? Не надо будет дважды в день ходить в ресторан.
     Он не делит с Маргаритой постель; вот так же ему не хочется делить с ней пищу; кроме того, он не прочь удивить ее, а то и позлить.
     В понедельник после обеда он отправился на бульвар Барбес.
     - Нет ли у вас буфета, который запирается на ключ? Кухонный буфет с двумя дверками, белый, лакированный, причем дешевый, из обычной сосны.
     - Мы можем установить вам дополнительные замки.
     - Только понадежнее, - попросил он. - Не те, какие отпираются при помощи шпильки.
     В четверг утром буфет доставили. В тот день Маргарита не пошла проведать попугая, ночью плакала. Вид у нее расстроенный, глаза красные, опухшие. Она изумленно глянула на огромный желтый фургон с крупными черными буквами по бокам, долго маневрировавший, прежде чем заехать в тупик.
     Она проводила глазами грузчиков, которые занесли буфет в кухню и осведомились:
     - Куда ставить?
     Обращались они к ней, но она вышла из кухни, не удостоив их ответом.
     - Сюда. Справа от раковины!
     - А войдет?
     Буфет точно встал на место, присмотренное для него Эмилем.
     В тот день Буэн, сделав кучу покупок, вернулся, нагруженный консервными банками, бутылками с растительным маслом и уксусом, всякими кульками. В полдень, пока жена была наверху, приготовил себе второй завтрак: огромный бифштекс, жареную картошку, горошек. Спустившись, Маргарита увидела, что он сидит за столом, и в свой черед приготовила себе крошечную порцию еды.
     Кухня выходила во двор в два метра шириной, окно упиралось в серую глухую стену. На эту стену они и смотрели за едой, поскольку смотреть друг на друга избегали. Их слуха не достигал шум из тупика, из города - разве что далекое гудение самолета, пролетающего высоко в небе.
     Напротив еще не начались работы. По слухам было известно лишь, что жильцам предложено съехать. Одни говорили, что здесь построят школу медицинских сестер, другие - что какую-то контору, гараж по последнему слову техники, дом с первоклассными квартирами... Все это дело рук проклятых Сальнавов, отнявших половину переулка у чересчур доверчивого Себастьена Дуаза. На деньги, вырученные от продажи участка, они собирались дальше расширять кондитерскую фабрику в Иври.
     Прошел месяц. Маргарита получила какое-то письмо, содержание которого ее потрясло. Она поспешно оделась и ушла торопливыми шажками. Эмиль был еще одет по-домашнему, поэтому не смог пойти за ней. Он ждал. На ожидание они тратили не меньше времени, чем на слежку: обоим было не по себе, когда они оставались дома одни. В отлучке одного из них другому чудилась угроза, тем более если это случалось не в обычные часы.
     Куда ушла Маргарита?
     Куда все чаще ходил Буэн часа в четыре пополудни?
     Случалось, кто-то из них, не таясь, с невинным видом шел следом за другим.
     В этот день возвращение Маргариты оказалось не меньшей неожиданностью, чем вторжение фургона к ним в тупик. Впервые, с тех пор как Буэн с ней познакомился, она приехала на такси. Шофер вышел и помог ей вынести клетку - должно быть, они с трудом затолкали ее в машину; несомненно, это была клетка Коко.
     Буэн смотрел на них из окна гостиной. Маргарита сама несла клетку, шофер шел следом; осторожно поставив ношу на тротуар, она достала из сумочки ключ и отперла дверь. Потом расплатилась с шофером, что-то сказала ему - слов Буэн не расслышал, - снова схватила клетку, накрытую всем тем же куском мольтона, и минуту спустя, не глядя на мужа, поставила ее на прежнее место.
     Он растерянно застыл у окна - ему было не по себе. Он видел, как она сняла материю и ласково посмотрела на попугая, сидевшего на жердочке. Он красовался во всем своем оперении, хвост был еще ослепительней, чем раньше. Выпуклые глазки смотрели прямо, и Буэн почувствовал какую-то неловкость, словно в этом зрелище было нечто несуразное. Ему чудилась какая-то неестественность. Птица была неподвижна. Маргарита - тоже; она, казалось, ушла в раздумья, словно над гробом близкого человека.
     Наконец до него дошло: попугай все-таки издох. Из него сделали чучело, вставили все перья, сделали стеклянные глаза.
     Постояв немного, Маргарита повернулась к Эмилю и жестко, с вызовом глянула ему в лицо. Потом подошла к круглому одноногому столику, на котором лежали бумага и карандаш. Написала несколько слов, положила листок на рояль и вышла в коридор - снять шляпку и пальто.
     Эмиль прочел: "Если ты его тронешь, я вызову полицию".
     В гостиную она вернулась не сразу: дала мужу время переварить ее предупреждение. Вернувшись, села в кресло неподалеку от попугая; тогда и Буэн уселся по другую сторону камина.
     Он тоже написал записку на листке из записной книжки, сложил ее, зажал между большим пальцем и мизинцем и коротким щелчком метнул ее жене на колени, но промазал. В следующий раз надо быть половчее. Послание долетело до колена Маргариты и упало на паркет. Она сделала вид, будто ничего не заметила и не почувствовала. Долгое время оба не двигались, словно затаив дыхание, Маргарита поглядывала на попугая.
     Наконец она якобы нечаянно выронила клубок шерсти и, поднимая его, схватила бумажку, где на первый раз он написал одно-единственное слово: "Кот".
     Они были квиты.
     
     ***
     
     Память у Буэна стала сдавать. Он прекрасно помнил, что где произошло и какая при этом была погода - ясная или дождь, помнил свои разговоры со здешними торговцами, помнил огромного омара, купленного в пику Маргарите, помнил первый грузовик, увозивший вещи соседей из третьего от них дома. Он помнил, что писал в своих записках и что писала жена в своих, которые с презрительной гримасой клала на рояль или ночной столик.
     Память подводила Буэна только в том, что касалось очередности происшествий, дат. За эти два года в голове у него началась путаница. Чтобы установить, когда произошло то или иное событие, ему приходилось вспоминать, какое было время года, как он и Маргарита были одеты. Например, первый переезд из тупика совпал с первой половиной марта, необычайно теплого; газеты печатали метеорологическую статистику и помещали фотографии цветущих каштанов.
     Когда все окна в тупике открывались, в нем становилось не так мрачно, не так молчаливо. Чувствовалось дыхание жизни; то в одном, то в другом доме раздавались голоса; какой-нибудь ребенок играл на тротуаре, и мать его окликала; звучали то пластинки, то радио, и неизменным фоном этой симфонии служил гул машин на улице Санте и даже далекие его отголоски с улицы Сен-Жак.
     Облокотясь на подоконник, Буэн глазел на разобранную мебель, которую грузили в фургоны, и узнавал вкусы, проникал в жизнь тех, с кем раньше лишь случайно встречался на улице. Он удивился, увидев у одного бывшего офицера пишущую машинку и огромную картину в золоченой раме, изображавшую морской бой во времена флибустьеров.
     Маргарита на первом этаже тоже смотрела, но окно у нее оставалось закрыто - она выглядывала из-за шторы, так, чтобы ее не заметили. Вид у нее был болезненный, ела она еще меньше, чем прежде, и явно сдавала. Ей случалось теперь пренебречь косметикой, хотя прежде она всегда слегка подкрашивалась, чтобы цвет лица был поживее. Странно было видеть, как она день ото дня все блекнет и тускнеет.
     Входя в гостиную, она всегда замирала на миг перед клеткой с попугаем и шевелила губами, словно в церкви. Буэн так и не привык к безмолвной птице. Дохлый попугай угнетал его еще больше, чем живой. Теперь, когда он был неподвижен, от него исходила некая таинственная угроза, как от тех африканских статуй, которые Эмиль видел в витрине у торговца картинами.
     Вечерами уже не нужно было накрывать клетку мольтоном.
     Он не помнил точно, когда возникла г-жа Мартен. Вроде бы в то самое время, когда выезжали жильцы из дома напротив. По тупику тогда разгуливали необычные люди. Они приезжали в машинах, с портфелями под мышкой, расхаживали взад и вперед, заглядывали в планы, останавливались, снова шли куда-то, махали руками. Это были архитекторы и подрядчики с техническим персоналом. Поглядев на них, Маргарита захлопывала окна и уходила, лишь бы их не видеть.
     Иногда Буэн надеялся, что она уступит, смягчится, посмотрит на него по-человечески, чуть-чуть теплее и что-нибудь скажет. Все равно что. Например, самое простое: "Пора завтракать..." То, что говорится во всех домах, повсюду, где живут вместе люди.
     Он забыл бы кота. Может быть, совсем. Может быть, ненадолго, тем более что успел уже столкнуться с новыми посягательствами.
     В сущности, не признаваясь сам себе, он испытывал перед ней страх. Она более последовательно рассуждает, более энергична, лучше собой владеет. На худой конец, он согласен зажить по-старому, даже если через три дня они снова начнут ссориться и писать друг другу записки. Она - иное дело. Ее лицо и взгляд застыли, как чучело попугая.
     Он ее жалел. Это распиравшее Маргариту чувство было, вероятно, болезненным, и Буэн боялся, как бы она не лопнула.
     "Еще чего! - тут же возражал он сам себе. - Такая нипочем не лопнет. Во всяком случае, пока ты жив. Она хочет вогнать тебя в гроб и вгонит, можешь не сомневаться. А до тех пор она не сдастся".
     Было лето, кажется август. Мясник и итальянец бакалейщик уехали отдыхать, и, чтобы найти открытый магазин, приходилось отправляться дальше обычного. Везде закрытые ставни и объявления на них; он трижды менял прачечную.
     У Буэна вошло в привычку следовать за женой, когда она отправлялась за покупками; правда, ежедневной повинностью это еще не стало. Иной раз он уходил первым, иногда выбирался из дому попозже, часов в одиннадцать, чтобы выпить аперитив сразу по возвращении.
     Пить он стал больше, по-прежнему красное вино. После еды его клонило в сон от вина, и он не без удовольствия ощущал это оцепенение, дарившее его снами, которые были правдоподобнее ночных. Все как в жизни, только перепутано. Голоса и позы слегка искажены. Он оставался в кресле; голова тяжелела, глаза полуприкрыты. Какое-то время он еще различал блестящие ножки рояля, ножки рюмок в форме львов на стеклянных основаниях. Эта картина незаметно тускнела, и сквозь нее проступало дерево в лесу Фонтенбло, и казалось, он слышит насмешливый, вульгарный, но такой живой голос Анжелы.
     Когда после несчастного случая ее привезли на больницы, Буэн купил шезлонг, потому что она могла проковылять лишь несколько шагов на костылях; он уже знал от врача, что она останется парализованной, но был уверен, что она будет жить.
     Спустя год ее снова увезли на машине "скорой помощи" в больницу, и много месяцев он навещал ее по три раза в неделю в большой палате, где, так же как он, сидели на краешках кроватей другие мужья и перешептывались с женами.
     - Ну как, справишься? Совсем, что ли, худо?
     - У меня тут подружка, - притворилась она веселой. - Звать ее Лили. Рыженькая, через две кровати. Продавщица в "Галери".
     Спустя полгода Анжелу выдали ему на руки, не скрыв, что состояние больной ухудшилось, но помочь ей больше нечем. К ней ходил врач, практиковавший у них в квартале. Старая г-жа Бланке помогала по хозяйству, проводила с Анжелой почти весь день, готовила ей еду. У Анжелы отекали ноги. Потом неимоверно раздулся живот. Почки были поражены. Она не знала этого и, бывало, говорила, когда Буэн ее мыл:
     - Гляди-ка! Я точно беременная! Однажды вечером, в пятницу, семнадцатого мая, он распоряжался строительством неподалеку от заставы Шапель. Старший мастер, толстяк Леон, был его старинным дружком.
     - Пропустим по стаканчику?
     - Жена ждет. Знаешь, она ведь лежачая.
     - А мы по-быстрому!
     Он пробыл в кафе минут пять, не больше. Когда вошел в дом, г-жа Бланке резко встала со стула; глаза у нее были красны. Она зорко глянула на него, словно опасаясь какой-нибудь вспышки:
     - Клянусь, я не отходила от нее ни на миг. Анжела была мертва. Старуха закрыла ей глаза. В покойнице появилась какая-то таинственность - как теперь в попугае Маргариты.
     - Когда это случилось?
     - Полчаса назад.
     Он схватил руку, еще мягкую, но эта рука уже никогда его не обнимет.
     Его мать отошла, когда рядом не было никого, даже какой-нибудь г-жи Бланке. Она была одна. Эмиль тогда уже был женат. Несколько недель ей нездоровилось, но она оставалась на ногах и хлопотала по хозяйству. Каждый вечер он приходил к ней, приносил сласти, фрукты. Он нашел ее на кухне, на полу, с открытыми глазами.
     Иногда ему бывает страшно: вдруг, вернувшись домой, он найдет Маргариту мертвой в одной из комнат.
     Между тремя женщинами не было ни малейшего сходства - ни между матерью и Анжелой, ни между ними обеими и Маргаритой, но в дремоте он их смешивал. Особенно голоса, словечки, фразы. И наверно, какое-то недоверие в глазах. Как знать, может быть, то, что их роднило, заключалось не в них, а в нем самом, в том чувстве страха, которое он испытывал еще в детстве, всегда зная за собой какую-нибудь вину; в чувстве неловкости, неисполненного долга, в сознании того, что он сделал не все, что следовало, и заслуживает порицания.
     Какая разница, когда это случилось - в июне, июле, августе? Во всяком случае, в то время Маргарита вконец извелась и ни минуты не могла усидеть на месте. Несколько дней Буэн не ходил следом за ней по магазинам. Он вожделел к Нелли. В конце концов наведался туда, задал, как всегда, безмолвный вопрос, получил сигнал и по пятам за ней пошел в кухню.
     - У тебя появились прежние замашки. Жена не ревнует?
     - Мы с ней не разговариваем.
     - Кроме шуток?
     - Истинная правда.
     - Погоди... Больно.
     Долгое молчание. Дыхание у него пресеклось. Потом Нелли одернула подол и продолжала, не теряя нити разговора:
     - Выходит, вы живете вместе, в одном доме, и ни слова друг другу не говорите?
     - Ей-богу, так.
     - А если надо что-то сказать друг дружке?
     - Пишем записки.
     - К примеру: "Хочу заняться с тобой любовью".
     - Этим мы никогда не занимались.
     - Она тебя не возбуждает? Или сама не хочет?
     - Все вместе. Не знаю.
     Буэну хотелось выговориться, но он уже злился на себя за это, словно, упомянув о Маргарите в болтовне с Нелли, он совершил нечто недостойное, неделикатное.
     Он сидел у стойки со стаканом сансерского в руке, как вдруг, обернувшись и выглянув на залитую солнцем улицу, ясно увидел жену: она шла по тротуару с женщиной лет на десять моложе - он уже замечал эту особу в магазинах. Обе шли медленно, словно вели неторопливый разговор. Может быть, Маргарита сейчас тоже говорит о нем?
     Поравнявшись с кафе, она оглянулась. Должно быть, увидела его, хотя внутри было полутемно. Она видела все, все угадывала, особенно если дело касалось его, а уж если он хотел что-нибудь от нее скрыть, - подавно.
     - Это она?
     - Она.
     - Которая из двух?
     - Старшая. В розовом платье.
     - Она всегда так одевается?
     - Носит все только светлое, чуть блеклых цветов.
     - Она тебя видела?
     - По-моему, да.
     - Тебе это неприятно?
     - Да нет.
     - Ну, не знаю, не знаю... Прийти сюда опять не побоишься?
     - Чего мне бояться?
     - Завтра придешь?
     - Непременно.
     - Твое здоровье!
     Но назавтра он не пошел к Нелли. В доме, что в конце тупика, произошло событие. Часа в четыре в дверь к ним позвонили - такое бывало редко. Маргарита, казалось, ждала этого звонка и не спеша пошла открывать.
     - Как поживаете, госпожа Мартен? Гостья была очень смуглая, крепкая, плечи прямо мужские, на губе усики.
     - Я не помешала?
     Маргарита знала, что Эмиль без пиджака сидит в гостиной и читает журнал. Тем не менее она пригласила посетительницу именно в гостиную. Он чуть заметно привстал и поклонился. Г-жа Мартен поколебалась, хотела было подать ему руку, но Маргарита пригласила ее:
     - Садитесь, пожалуйста. Это самое удобное кресло. Кажется, в нем любила сидеть моя матушка... Я ее так мало знала! От чашечки чаю не откажетесь?.. Попозже?..
     Г-жа Мартен глядела на Буэна с любопытством и это его сковывало. Однако выйти из комнаты значило уступить поле боя, и он остался сидеть, для виду уткнувшись в журнал.
     - У меня, знаете ли, редко бывают гости. Я почти всегда в одиночестве. Вы одна из немногих, кто пришел меня проведать. - И, проследив за направлением взгляда гостьи, Маргарита добавила:
     - Не обращайте внимания. Я вышла за него, собственно говоря, из жалости. Он был вдов. С виду такой несчастный. Жил как раз напротив, в одном из тех домов, что идут на снос. Я видела, он по целым дням просиживает у окна. Однажды пригласила его на чашку кофе, и он показался мне вполне приличным человеком. Сейчас-то я понимаю, что он робел... Робел и притворялся. В жизни не видывала большего притворщика! Хотя, в конце концов, он не так уж и виноват... Я слишком поздно поняла, что у него не все дома. Стоило ему открыть рот, он изрыгал какую-нибудь грубость; поэтому я попросила его помалкивать.
     - И он ничего вам не говорит?
     Ну прямо как Нелли! Но Маргарита вела себя более жестоко, более коварно, чем он в разговоре на улице Фейантинок:
     - Вот уже несколько месяцев.
     - Ни слова?
     - Ни слова. Иногда швыряет мне скатанные в комок записки - я их даже не читаю.
     - Почему?
     - Потому что знаю наперед - там одни ругательства. Он не в своем уме и доказал это: у него издох кот, старый беспородный котище, подобранный бог знает где, и он обвинил меня, что это я его отравила! Я, которая, слова не говоря, терпела этого кота в доме, терпела, что ночью он спит у нас в спальне... Он спал на кровати своего хозяина и так храпел, что я не могла уснуть.
     Маргарита недобро посмотрела на мужа, в глазах у нее зажглись искорки торжества. Она изобрела новую месть. Завтра и послезавтра г-жа Мартен будет рассказывать эти басни в каждой лавке на улице Сен-Жак, и на него будут смотреть со смесью укоризны и сострадания.
     - Знаете, что он сделал на следующий день?
     - После чего?
     - После того, как издох кот. Видите моего попугая?
     - Да. Красивая птица! Он говорящий?
     - Он неживой.
     - То-то, я гляжу, он так долго не шевелится...
     - Это было самое умное, самое любящее существо на свете. Этот человек ревновал. Попугай его не любил. Тогда в припадке - иначе это и не назовешь! - в самом настоящем припадке слепой ярости он вырвал у попугая перья из хвоста и, глумясь, воткнул их в вазу.
     Г-жа Мартен качала головой в знак неодобрения и украдкой косилась на Буэна.
     - А на вид спокойный, - пробормотала она, словно задабривая его.
     - Только на вид. Не хотелось бы мне, чтобы вы видели его, когда он в ярости. Не обрушь он свое бешенство на Коко, можно не сомневаться, что его жертвой оказалась бы я.
     - Вы не боитесь?
     - В мои-то годы?
     В душе Маргарита ликовала; Буэн подозревал, что она давно уже готовила эту сцену. Уходить он не хотел. Это было бы дезертирством.
     - Пойдемте в кухню. Поболтаем, а я заварю чай. Г-жа Мартен отнюдь не стремилась остаться наедине с человеком, которого ей так расписали; она поспешно последовала за Маргаритой. Издали Буэн слышал их негромкую болтовню и гадал, что еще способна изобрести эта старуха. Отныне, что бы ни случилось с его женой, весь квартал обвинит его. Она же такая утонченная, мягкая, изысканная! Всю жизнь прожила в доме, где родилась, первого ее мужа так все уважали! И где она отыскала это чудовище? Вот уж вправду выскочка! И впрямь, откуда он взялся? Кто водит с ним знакомство? Что у него в прошлом?
     Женщины вернулись, Маргарита - с серебряным подносом, которым никогда не пользовалась.
     - Сахару два кусочка?
     - Да, пожалуйста!
     - Возьмите пирожное! Миндальное. Очень вкусно!
     - Ваш отец тоже, кажется, был кондитер? Я слыхала...
     - Вы правы. Кондитерская фабрика Дуаза! Это целая история... Еще одна история с грустным концом, и причины почти те же самые. Отец из жалости взял к себе в контору некоего Сальнава, не очень-то ценное приобретение. Жена у него болела, сын не желал учиться, сам он жаловался на здоровье... Словом, старая песня. Отец доверил ему ответственную должность, потом, когда сын вырос, пристроил и сына. Хотите верьте, хотите нет, но спустя пятнадцать лет отца выставили за дверь его собственного предприятия. И та половина тупика, которую скоро разрушат, тоже перешла в руки Сальнавов. Они продали дома на снос. А вместо них построят дом бог знает во сколько этажей, и солнца мы больше не увидим. Счастье еще, если они - а так поговаривают - не устроят здесь гараж с бензоколонками прямо у меня под окнами! Мне делали всякие предложения, но я отказалась. Уступи я - и сквер имени моего отца исчезнет... Возьмите еще пирожное!
     Маргарита лихорадочно говорила, а г-жа Мартен украдкой косилась то на Эмиля Буэна, то на попугая. Она безошибочно чуяла, что в атмосфере дома есть нечто ненормальное, и время от времени бросала и на Маргариту один из тех взглядов, какими умеют одарить друг друга женщины.
     Наверно, она гадала: кто же из двоих на самом деле спятил, муж или жена? Быть может, оба?
     
     
     Глава 6
     
     
     Он держался четыре дня, четыре кошмарных дня, хотя чувствовал, что они своего добьются. Это же заговор, чтобы довести его до нервного расстройства. Никогда в жизни Маргарита не впустила бы к себе в дом столь вульгарную особу, как эта г-жа Мартен. Буэну она казалась настоящей ведьмой: черные глаза, чересчур накрашенные губы, слой румян на щеках, темное платье, под которым, похоже, вырисовывается корсет.
     Пришла она ровно в четыре, как в первый раз. Сперва Буэн услышал в тупике шаги. Потом ее силуэт мелькнул в первом окошке, на миг пропал и появился во втором. Через секунду раздался звонок. Буэн не шелохнулся. Он не намерен уступать ей: ведь ясно же, уступи он хоть дюйм - и постепенно утратит все жизненное пространство. Замысел поистине дьявольский: достаточно взглянуть на Маргариту, чтобы убедиться, как она собой довольна.
     - Как мило, что вы пришли! - распахнула она дверь.
     - Я просто счастлива поболтать с вами! Не каждый день встречаешь женщину ваших достоинств... Безумная жара сегодня! А у вас прохладно. У меня в квартире можно задохнуться, к тому же мне приходится с утра до ночи слушать соседское радио. Ах, будь у них хоть капля вкуса!.. Нет, слушают только дурацкие песенки.
     - Входите, дорогая. Чай уже готов.
     Взгляд искоса на Буэна, который в рубашке сидит в своем кресле. Уходить он не собирается. Он имеет право сидеть здесь, одетый, как ему хочется. Гостья пришла не к нему. И вообще его не замечают. Верней, относятся примерно так же, как к домашнему животному, как к чучелу попугая в клетке.
     - Вы хорошо спали?
     - Знаете, в моем возрасте уже не очень-то спится. Только ляжешь, и тут же наваливаются всякие заботы.
     Врет! Редкий случай, чтобы она проснулась раньше утра.
     Быстрый взгляд ведьмы на Эмиля:
     - Надеюсь, новых неприятностей нет?
     - Все то же... Я привыкла. Не будь у меня такие крепкие нервы, я давно уже была бы на кладбище или в сумасшедшем доме.
     Как он их обеих ненавидит! Да, теперь он наконец признался себе, что ненавидит жену. Она прибегла к посторонней помощи. Теперь борьба идет не на равных. А вдруг она отыщет в квартале других Мартен, и его окружит целая толпа мегер?
     Он слишком много пьет. И уже не для того, чтобы поторопить момент приятной сонливости. Теперь ему каждый час требуется один-другой стакан вина - для храбрости. Жена шпионит за ним. Он ничего не добился, пряча бутылки в буфете, ключ от которого держит в кармане: Маргарита видела, сколько их он принес утром, и причина его все учащающихся отлучек в кухню для нее не загадка.
     Кто знает, не рассказывает ли она о его пьянстве каждому встречному-поперечному? Г-жа Мартен может послужить ей как свидетельница. А вдруг Маргарита задумала засадить мужа в лечебницу, чтобы не ждать его смерти, ускорить которую не решается? Эмилю страшно. Даже когда они не говорят о нем, он присутствует где-то на заднем плане их беседы, сопровождаемой вздохами и красноречивыми взглядами.
     - Да, бедная моя, несмотря на все ваши достоинства, нельзя сказать, что жизнь вас балует.
     - Я не жалуюсь. Если бог так судил...
     - Ваше счастье еще, что вы веруете. Я всегда говорила, что если у человека есть вера...
     - Мне жаль людей, которые ни во что не верят. Взоры их обратились к Буэну.
     - Не сводят ли они себя до уровня животных?
     - Нет, вы не правы! Животные не отвечают за свои поступки.
     Чай. Серебряный поднос. Птифуры. Один раз Буэн, притащив из кухни бутылку красного и стакан, стал пить при них. И зря. Не надо было этого делать. Инстинкт подсказывал ему, что ни к чему хорошему это не приведет.
     У него появилась привычка по несколько раз в день выходить и выпивать в небольшом баре-ресторане, напротив тюрьмы, - там готовили для состоятельных заключенных. Часто можно было услышать, как хозяин отдает распоряжения вроде: "Две свиных отбивных для Кривого. Побольше картошки и салата..." Или: "Петуха в вине для Нотариуса..." Почти у всех заключенных были клички. И никого не удивляло, что они живут за решеткой в камерах.
     - Фиг-Вам все еще в больнице?
     - Нет, вчера вышел. Врач определил, что он такой же больной, как я.
     Буэн пил свое красное у стойки. Его тут еще не знали и потому приглядывались.
     - Вы из нашего квартала?
     - Да.
     - То-то я смотрю, ваша личность мне знакома.
     - Я живу в тупике Себастьена Дуаза.
     Он испытывал потребность объяснить свое присутствие здесь, это был как бы приемный экзамен. В отличие от кафе Нелли тут всегда полно клиентов, порой заходят какие-то странные личности, шушукаются по углам, подзывают хозяина, что-то ему шепчут...
     - Уж не муж ли вы той чокнутой старухи? Буэн утвердительно кивнул, словно понимая, что речь может идти только о Маргарите.
     - Чего же это она отказалась продать?
     - Что?
     - Да свои дома. В тупике хотели построить высотное здание. Ей целое состояние предлагали за ее домишки, но она заартачилась, и пришлось менять весь проект.
     Зашел Буэн и к Нелли, но не для того, чтобы предложить ей пройти в кухню. Она сразу поняла, что он расстроен:
     - Что-нибудь случилось?
     - Они делают все, чтобы довести меня до ручки. Эта госпожа Мартен такая.., такая...
     - Смуглая, толстая, с подведенными глазами?
     - Да.
     - Та, что как-то шла с твоей женой? Года два назад она промышляла гаданием на картах. Не знаю, что там у нее произошло, но ею заинтересовалась полиция. Сейчас она уже не гадает. Поговаривают, что у нее припрятаны денежки.
     - Я не могу их выносить!
     - Так чего ты с ними сидишь?
     - Если я уйду из комнаты, они сочтут, что победили.
     - Чудной ты!.. Иной раз я поклясться готова, что это тебя развлекает. А ты уверен, что тебе не будет недоставать твоей жены?
     - Я ненавижу ее!
     - Выпей и постарайся думать о чем-нибудь другом - о травке, о птичках.
     - Я серьезно.
     - Я тоже.
     В доме стоял неистребимый запах: г-жа Мартен злоупотребляла дешевыми духами, и вся гостиная пропахла ими. Маргарита, не переносившая парфюмерии, не говорила на этот счет ни слова, что лучше всего свидетельствовало об их сговоре.
     Буэн иногда еще следовал за женой, когда та отправлялась за продуктами. Мало того, что она встречалась с г-жой Мартен по вечерам, теперь они как бы случайно сталкивались в бакалее или у мясника и вместе стояли в очереди.
     Утром пятого дня Буэн не выдержал, и когда появился у Нелли, та сразу поняла, что пришел он не ради стаканчика сансерского или краткого визита в кухню.
     - Вид у тебя, старичок, такой, словно тебе совсем худо. Что они тебе еще устроили?
     - Мне нужно поговорить с тобой.
     От смущения он не решился начать прямо.
     - Понимаешь, у меня тоже есть свое мужское достоинство...
     Нелли внутренне расхохоталась. Уж она-то знала мужчин лучше, чем он, и ей по опыту было известно: если они начинают говорить о мужском достоинстве, дела совсем никуда.
     - Налей мне.
     - Это уже четвертый?
     - И ты тоже?
     - Почему ты так говоришь?
     - Да потому, что жена ведет счет, сколько я выпил. Следит за мной с утра до ночи, словно за младенцем несмышленым. Стоит мне войти в дом, она топчется вокруг, все вынюхивает, высматривает. Единственное место, где я могу от нее укрыться, - ванная.
     - Бедняжка Эмиль!
     Никакой трагедии она в этом не видела. С ее точки зрения, все супружеские ссоры похожи как две капли воды.
     - Ладно, ты остановился на своем мужском достоинстве...
     - Сколько у тебя наверху комнат?
     Нелли не ждала такого вопроса и нахмурилась:
     - Две. А тебе что?
     Буэн смущенно, чуть ли не шепотом произнес:
     - Я понимаю, я старик... Я не предлагаю тебе жить со мной, как...
     - Как с любовником, да? Но прежде всего, дружок, знай, что я никогда не могла спать с мужчиной в одной постели. Не терплю чужого запаха, прикосновений. Переспать по-быстрому - это пожалуйста... Но потеть бок о бок, задеть руку или ногу, когда не ожидаешь, - нет! Вначале, с Тео, я пробовала. Он как-никак был моим мужем. Из-за этого кафе пришлось сходить в мэрию. И все равно через несколько дней я упросила его купить вторую кровать. Он спал в другой комнате. А мы ведь любили друг друга.
     - Он знал, что ты ему изменяешь?
     - Что ты имеешь в виду?
     - Ничего. Прости. Я хочу одного - жить у тебя, ну, вроде как квартирантом. Цену назначишь сама. Мешать я тебе не буду, и вообще от меня никаких неудобств.
     - Еду для тебя нужно будет готовить?
     - Посмотрим. Конечно, это было бы неплохо. Но если надо, я буду есть в городе.
     - Это надолго?
     - Не знаю. Возможно, навсегда.
     - Ишь как осточертела тебе твоя старуха! - Нелли задумалась. - Сколько ты готов платить?
     - Сколько скажешь. У меня неплохая пенсия; кроме того, есть сбережения.
     - А ты не собираешься все дни торчать в кафе? Сам понимаешь, клиенты этого не любят.
     - Понимаю. Как скажешь, так и будет.
     - Ну а насчет моих дружков? - Нелли бросила взгляд на дверь кухни.
     - Это твое дело.
     - И ты не будешь ревновать?
     - А почему я должен ревновать?
     - Знаешь, то, что ты сейчас сказал, не слишком благородно.
     - Но это правда.
     - Дай мне время подумать.
     - Сколько?
     - Давай так: придешь завтра утром...
     - А сегодня нельзя?
     - Прямо сейчас?
     Буэн не ответил, но вид у него был такой безнадежный, а взгляд такой умоляющий...
     - Ладно! Приходи через полчаса.
     - Сколько с меня?
     - Начнем с того, что откроем тебе кредит. Как постоянным клиентам, чей долг она записывает в блокнотик.
     - В котором часу ты встаешь?
     - В шесть. Но могу и раньше. Буду выносить мусор, открывать шторы, подметать кафе. Мне это не в диковинку.
     - Пойди погуляй малость...
     Буэн послушно вышел, волнуясь, как, пожалуй, никогда в жизни... Для него это последняя соломинка. У Нелли он перестанет думать о Маргарите и г-же Мартен, об опасностях, подстерегающих его в доме жены. Нелли понимает его. Она всех понимает. У нее нет предрассудков, и в людях, в их поступках она видит только хорошую сторону.
     Комнаты у нее на полуэтаже, их полукруглые окна видны с противоположного тротуара. Потолки там, должно быть, низкие, и, видимо, слышно все, что происходит в кафе и в кухне. Но для него это будет идеальное убежище. Все равно как во времена, когда он жил с Анжелой. Никто не будет за ним подглядывать. Он сможет уходить, когда хочет, и не оборачиваться, проверяя, не идет ли кто следом. Он больше не услышит, как две эти карги злословят, наблюдая за его реакцией, чтобы когда-нибудь использовать свои наблюдения против него.
     - Буэн обошел квартал по периметру, потом еще раз, но уже в другом направлении, несколько раз смотрел на часы и наконец вернулся в сумрачное прохладное кафе. У стойки стоял рабочий в заляпанной гипсом робе. Лицо у него тоже было в пятнышках гипса, особенно ресницы и брови, и от этого он смахивал на Пьеро. Буэн испугался, что он помешает им с Нелли. Сейчас не время ее раздражать. Глянув на часы, он собрался уйти, но она дала ему понять, что не собирается уединяться с этим парнем в кухне.
     - Что тебе налить?
     - Как обычно, стаканчик белого.
     - А может быть, стакан?
     - Ну, стакан...
     Правильно, нечего ломать комедию. Ему семьдесят один, и он не обязан ни перед кем отчитываться. Чего, собственно, ради он попросил стаканчик? Ведь знал же, что она нальет большой стакан.
     - Дел тут нам еще на недельку, - продолжал человек с лицом Пьеро. - Работа непыльная. Нас трое, друг с другом ладим. А можно взять бутылочку для товарищей?
     - Такого же?
     Нелли подняла крышку и полезла в подвал. Все-таки прекрасно жилось Тео, пусть даже кончил плохо: он ведь умер молодым, в шестьдесят два не то в шестьдесят три года.
     - Благодарю, хозяюшка.
     Штукатур не удержался - уставился на пышную грудь Нелли. Проработай он тут еще недельку, наверно, тоже попользовался бы ею, как все прочие. А что? Блондин, нет еще тридцати, глаза веселые...
     - Ну что? - спросил Буэн.
     - Попробуем.
     - Когда я могу переехать?
     - Когда хочешь. Мне нужно только застелить постель. После смерти Тео на ней никто не спал. О цене Буэн не стал спрашивать.
     - Чемодан я принесу сразу после обеда.
     - Надеюсь, ты не будешь перевозить все имущество? Буэн почувствовал такое облегчение, что на улице даже насвистывал. Это поистине спасение, и он только удивлялся, почему не подумал о Нелли раньше.
     Когда Буэн пришел домой, глаза у него хитро блестели. Маргарита получит сюрприз. Жертва удрала. Теперь старухе не за кем шпионить: она осталась одна. Буэн попытался представить, как обе бабы будут за чаем обсуждать его бегство.
     - Он все вещи забрал? - спросит эта змея, г-жа Мартен.
     - Нет, только большой чемодан.
     - Может, поехал к кому-нибудь? Кто-то в провинции заболел или умер?
     - У него нет родственников. Он никогда ни от кого не получал писем, только рекламные проспекты.
     - А вид у него какой был?
     - Как будто он издевался надо мной.
     - Уверяю вас, он вернется!
     - Вы думаете?
     - А вы не пошли за ним?
     Тут Маргарита покраснеет: она действительно пошла за ним следом. Неплохую шутку он с нею сыграл, а это значит, что он обрел равновесие.
     Чемодан был тяжеленный. Буэн дотащил его до площади Сен-Жак, где всегда стоят такси. Маргарита семенила сзади метрах в десяти, и когда он оборачивался, на лице ее читалось смятение. "Погоди, погоди, старушка..." В спешке она не захватила сумочку, и денег у нее не было. Буэн сел в такси и бросил шоферу:
     - На Восточный вокзал.
     В 1914 году с этого вокзала он отправился на фронт. Маргарита в лиловом костюме стояла, не веря своим глазам. Чуть отъехав, Буэн сказал таксисту:
     - Езжайте прямо, я скажу, куда сворачивать.
     - А вокзал как?
     - Я передумал.
     - Дело хозяйское.
     Наконец, прикинув, что Маргарита успела дойти до дома, Буэн скомандовал:
     - Угол улицы Фейантинок.
     - Который угол?
     - Все равно.
     Солнце стояло высоко, жаркое, ослепительное. Парижский воздух пьянил. Уже много лет он не вдыхал с таким наслаждением городские запахи.
     А Маргарита сидит одна - одна за столом, в кухне, в целом доме - и ест с такой миной, словно никогда не испытывает голода. Этакое неземное существо, которое выше низменных потребностей!
     - Уже? Но ты говорил...
     Нелли ела - тоже в одиночестве, но с изрядным аппетитом.
     - Я занесу чемодан и пойду. Не хватило терпения ждать, да и есть с нею не хотелось. Схожу в ресторан.
     Нелли заколебалась, не предложить ли Эмилю разделить с нею трапезу, выглядевшую весьма привлекательно: тулузские колбаски, жаренные с красной капустой, толстые, сочные, вкусно пахнущие чесноком. И все-таки она решила не создавать прецедент. Женщина она практичная, на земле стоит обеими ногами и отлично знает мужчин. Не требует от них больше, чем они могут дать, и потому превосходно ладит с ними.
     - Приятного аппетита.
     - Тебе тоже.
     Буэн благодарно улыбнулся и вышел, чувствуя себя помолодевшим.
     
     ***
     
     В продолжение всей жизни у Буэна выработались достаточно стойкие привычки по части времяпрепровождения, хотя порой он не отдавал себе в этом отчета.
     Соблюдал их недели, месяцы, годы, а потом без всякой видимой причины ритм жизни менялся, менялись порядок, расписание, пристрастия.
     Пока был холост, он жил с родителями; и первое время после женитьбы на Анжеле - тоже. Жизнь вчетвером была нелегкой; мать не переваривала невестку, отец же не то из осторожности, не то из равнодушия предпочитал не вмешиваться. Мать, например, строго следила, чтобы еда была готова к назначенному времени, и терпеть не могла, если кто-то торчит рядом, когда она стряпает.
     - Поди-ка погуляй. В твоем возрасте это полезно. Да и под ногами не будешь путаться.
     В результате Эмиль с Анжелой большую часть дня проводили вне дома. Они изучили набережные от Шарантона до Нового моста и, случалось, бродили по ним до поздней ночи. А когда сняли квартиру над кафе, частенько обедали в ресторане - то потому, что Анжела проспала, то потому, что им хотелось отведать чего-нибудь особенного. Им нравилось отыскивать недорогие и симпатичные бистро, где у каждого клиента лежит в шкафчике своя салфетка. То же было по воскресеньям. Однажды весной Буэн купил мотоцикл, и они отправлялись в лес Фонтенбло, но, после того как чуть не попали в аварию, Анжела стала бояться, и мотоцикл пришлось продать. Два года подряд они ездили на поезде в Ланьи и изучили в его окрестностях каждый уголок. Потом Буэн увлекся рыбалкой, и жена пыталась подражать ему.
     В больницу он приходил за час, усаживался на одну и ту же скамейку, просматривал только что купленную газету и недовольно ворчал, если звонок, возвещающий наступление приемного часа, звенел прежде, чем он успевал прочесть основные статьи.
     Потом вдовство, одинокая жизнь в тупике, романы, которые он глотал, сидя у окошка, плач ребенка на первом этаже, по вечерам игра в белот в кафе на улице Данфер-Рошро...
     Маргарита...
     А теперь перед ним в очередной раз открывается новый мир, в который он пытается вжиться, присматриваясь к его порядкам и обычаям.
     Комната Нелли выходит на улицу, его - во двор. Из его окна не видно ничего, кроме окошка напротив с такими грязными стеклами, что даже не разобрать, что там за ними. Где-то в невидимой мастерской неторопливо и размеренно бьет по металлу молот. Буэн считает удары и ждет, когда же наступит благодетельный перерыв. Нет, он не жалуется. Он счастлив, что сбежал из дома в тупике.
     - Чем ты занимался целыми днями?
     - Тулял, читал.
     - Если тебе в твоей комнате темно, можешь сидеть у меня возле окошка, но при условии, что не будешь курить свои вонючие сигары.
     Нелли, как и Маргарита, не переносит его сигар.
     - Я вот думаю, чем могу тебе подсобить...
     - Там видно будет.
     По тону Нелли чувствуется, что она не в восторге от его присутствия.
     - А впрочем... Чудной ты человек...
     Буэн купил по случаю пяток книг про запас. Впервые после долгого перерыва заглянул в кафе на площади Данфер-Рошро. Хозяин узнал его:
     - А, это вы! Болели?
     Он участливо смотрит на Буэна, словно вид у того хуже некуда. Так оно, впрочем, и есть: Буэн за последнее время здорово похудел. Особенно это заметно по шее. Воротничок рубашки стал великоват и открывает выступающий кадык, кожа свисает складками. Буэн бросил взгляд на столик у окна, за которым обычно играл в карты.
     - Что, приятелей ищете? Верзила Дезире с год назад умер. Полковник - его так называли, хотя на самом-то деле дослужился он только до старшего сержанта...
     - Где он?..
     - Удар на улице. А маленький толстяк... Постойте, как его фамилия? Луаро? Вуаро? У него еще был писчебумажный магазин у Орлеанской заставы... Ладно, плевать... Уехал к себе в деревню в Дордонь, у него там родственники. Куда подевались остальные, даже не скажу. Люди все время меняются. Что будете пить?
     - Красное бордо.
     - Жозеф, красное бордо!.. А вы как? Довольны? Дела идут нормально?
     - Не жалуюсь.
     - У вас ведь погибла жена, да? Автокатастрофа? Видите, я помню своих клиентов. Фамилии, правда, иногда забываю, но на лица память у меня хорошая. Вы ведь все так и живете поблизости?
     - У площади Сен-Жак.
     - А, это не вы... Ну, точно! Вы женились на владелице тупика?
     - Нет, только одной стороны, - уточнил Буэн.
     - Все равно лакомый кусок. Там ведь напротив строят новый дом, да?
     - Еще нет, работы пока не начались. Жильцы съедут лишь в будущем месяце.
     - Ищете, с кем сыграть?
     - В общем, нет.
     Людей, которые играли за его столом, Буэн не знал. Они были куда моложе.
     - Бриджисты. Будут сидеть тут до восьми. А любители белота собираются к четырем.
     Он вернулся на улицу Фейантинок, но по пути сделал крюк и прошелся по парку Монсури. Сперва думал пойти по улице Санте, глянуть издали на дом на углу тупика, потом решил, что это глупо.
     Буэн вошел через коридор, приотворил дверь в кухню и сообщил:
     - Я наверх...
     По лестнице он поднимался с осторожностью. Едва поселившись, Буэн уже боялся надоесть и жил как бы на цыпочках. Немного почитав, вышел на минутку выкурить сигару, снова поднялся, и вид у него был, как у кота на людной улице. Буэну нравился запах в комнате Нелли - крепкий, напоминавший те недолгие минуты, что он проводил с нею в кухне. В семь вечера он снова спустился и пошел поужинать. Нелли стояла за стойкой, в кафе было с полдюжины клиентов.
     Буэн ел, проглядывая газету, и представлял себе, как Маргарита сидит в кухне в полном одиночестве, если только ее не навестила г-жа Мартен. А забавно было бы спрятаться где-нибудь в уголке, когда ровно в четыре пожалует эта особа.
     - Одной заботой меньше, - наверно, вздохнет Маргарита.
     - А я считаю, что он поступил просто по-свински после всего, что вы для него сделали. Стоит мне вспомнить, что вы подобрали его, словно бездомного кота...
     Г-жа Мартен совершила бестактность, если так сказала: в этом доме кота лучше не упоминать. А может, она произнесла: собаку?
     - Вы не боитесь, как бы в подобном состоянии рассудка...
     - Чего мне бояться?
     - Чего угодно. Когда у человека не все дома... Слышала ли жена, как он велел шоферу ехать на Восточный вокзал? Если да, сейчас она ломает голову, куда он мог отправиться. У Буэна нет знакомых на востоке - ни в пригороде, ни дальше. Просто в 1914 году с этого вокзала он отправился на войну. А после они с Анжелой дальше Ланьи не выезжали.
     Когда он возвратился, Нелли ела на краешке стола.
     - Вкусно поужинал?
     - Антрекот с картофелем фри.
     - Обожаю картофель фри, но никогда не готовлю: вонь страшная, а клиенты этого не любят. Вот в воскресенье, если решусь выйти из дому и где-нибудь пообедать...
     - А когда ты остаешься дома, чем занимаешься?
     - Отсыпаюсь. Слушаю радио, читаю, но мало, к книжкам меня не тянет. Все они пишут об одном и том же и совсем нежизненно.
     - Когда ты закрываешься?
     - А как захочу спать. Вечерами мало клиентов. Время от времени заглянет кто-нибудь на ходу опрокинуть стаканчик. Ну и то неплохо, мне-то все равно делать нечего.
     - Я пошел.
     - Что так?
     - Боюсь, буду тебе мешать. Я же обещал...
     - Экий ты робкий! Никогда бы не подумала. Скажи-ка, а ты случайно не бродил вокруг улицы Санте?
     - Да ты что! Зачем мне это?
     - Не знаю. Может, чтобы глянуть издали на жену, узнать, как она перенесла удар. Знаешь, что я тебе скажу? Вы ведь не можете друг без друга, словно новобрачные. Не спорь, не спорь! Сам увидишь. Не позже чем через две недели ты снова будешь с нею.
     - Нет, уж лучше... Не знаю... Да бог с ним...
     - Ладно, положим, я ошибаюсь. Слушай-ка! Пока я ем, вынес бы ты помойные ведра на улицу. Они во дворе. На моих нарисовано красное кольцо. У каждого жильца свой цвет или стоят его инициалы, чтобы не путать ведра.
     Потом Нелли читала газету, дважды заглядывали клиенты, и оба раза Буэн выходил - на тот случай, если у нее появится охота пройти с посетителем в кухню.
     - Скажи, ты прекратишь наконец ходить туда-сюда, как человечки на швейцарских барометрах? И вообще, что ты себе думаешь? Что я задираю подол перед первым попавшимся клиентом? Да, ты у меня не единственный, есть и другие. Но раз уж я делаю это для удовольствия, то имею право выбирать.
     В квартиру они поднялись в десять. Ставни закрывал Буэн.
     - Ты рано ложился спать? - поинтересовалась Нелли.
     - Да, если не было чего-нибудь интересного по телевизору.
     - У меня телевизора нет. Они страшно дорогие. Буэн сказал себе, что завтра же купит ей телевизор. Как приятно было бы сидеть вечерами рядышком и смотреть передачи. Мысленно Буэн уже выстраивал мирок, в точности похожий на тот, откуда он сбежал.
     - Ванны у меня нет, только душ. Вот эта дверь. Правда, летом горячей воды нет. Да она и не нужна.
     Нелли стягивала через голову платье. Дверь, соединяющая их комнаты, оставалась открытой. Буэн снял пиджак, галстук и в нерешительности ожидал, когда можно будет раздеться.
     - Чем занимался днем?
     - Выпил стаканчик на площади Данфер-Рошро. В кафе, где одно время каждый день играл в карты. Все мои партнеры исчезли, а новых я не знаю.
     - А потом?
     - Пошел в парк Монсури, посидел там.
     - Любовался, как играют детишки, и крошил птичкам хлеб? - насмешливо поинтересовалась Нелли.
     - Почему ты смеешься?
     - Да так. Жизнь - забавная штука. Не находишь? Смотри-ка! Ты совсем затаился, чтобы я не закрыла дверь, прежде чем до конца разденусь. Ну да, мой зад ты изучил, а вот голую меня не видел. Так ведь?
     - Да. Вечерами я часто думал об этом.
     - Когда пытался заснуть рядом со старухой женой!.. Ладно, если желаешь, можем в честь твоего вселения заняться любовью. Но только не на моей кровати и не в моей комнате. У тебя.
     Без всякого стеснения она нагишом расхаживала туда-сюда, развешивая и раскладывая свою одежду.
     - Ну, что скажешь?
     - Давай, - пробормотал Буэн.
     - А ты не разденешься?
     Буэн был в брюках и в рубашке. Снять их он не решился. Лицо еще могло обмануть, но вот его похудевшее тело стало совсем стариковским, и он боялся поймать жалостливый или соболезнующий взгляд.
     - Ну и как же ты предлагаешь? Хотя кровать была рядом, они обошлись без нее - как в кухне.
     - А теперь я закрываюсь и ложусь спать. Спокойной ночи!
     Посмеиваясь, Нелли чмокнула его в лоб и ушла к себе в комнату. Он слышал, как она укладывается в постель.
     Следующий день был похож на первый с той лишь разницей, что вечером в кухне стоял телевизор. Когда его доставили, Нелли вместо благодарности бросила Буэну:
     - А ты, я смотрю, не дурак!
     - Почему?
     - Потому... Что ж, он поможет убивать время вечерами. Ты со своей старухой смотрел телевизор?
     - Да.
     - Ас первой?
     - У нас его не было.
     В воскресенье Нелли проспала до одиннадцати, и когда открыла дверь, вид у нее был совсем заспанный.
     - Ты не ушел?
     - Ждал, когда встанешь, чтобы пригласить пообедать в хороший ресторан. Выбирай: в Париже или в окрестностях?
     - Ты такой богатый?
     - Мне это будет приятно. А ты сможешь полакомиться жареным картофелем.
     - Что ты скажешь о Сен-Клу? Раньше там на берегу был ресторанчик, где ели в настоящих беседках. Я была там с Тео. Интересно, существует он еще?
     Они поехали в метро. Буэн впервые увидел Нелли вне кафе: на ней было ситцевое платье и белые туфельки. Они долго бродили вдоль Сены, разыскивая этот ресторанчик, наконец нашли, но пришлось ждать почти час, пока освободится столик.
     - Знаешь, сколько мне было лет, когда я впервые попала сюда?
     - Двадцать?
     - Восемнадцать. Я тогда была шлюхой, промышляла на Севастопольском бульваре. Тео подцепил меня, а мог любую другую. Мы втроем стояли на одном углу, и в темноте он выбирал наугад. Ушел от меня он не сразу. Стал расспрашивать. Я этого не любила. Знаешь, есть типы, которые платят девушке, чтобы заставить ее рассказать про свою жизнь, а иные еще и всплакнут над ее несчастьями. Тео пришел снова, пригласил пообедать с ним и привез на такси сюда, вот так! У меня уже не было сомнений, что месяца через три я выйду за него. Не умора ли, а? Сегодня я здесь с тобою, а ты...
     Продолжать Нелли не стала. Буэну было любопытно узнать, что она собиралась сказать, но расспрашивать он не решился.
     После обеда они гуляли по берегу Сены, смотрели на баржи, а когда вернулись домой, Нелли объявила:
     - Ладно! Разок можем поесть вместе. Только в воскресный вечер я довольствуюсь сыром и ветчиной.
     Потом они смотрели телевизор. Шел многосерийный спектакль, но Нелли предыдущих серий не видела и потому ничего не понимала. Буэн объяснял ей на ходу. В одиннадцать они поднялись наверх и сразу же разошлись по своим комнатам.
     - Спать, спать! Кажется, я перегрелась на солнце. Я так редко вылезаю из дому...
     Утром в понедельник ее ждал сюрприз: Буэн подмел пол в кафе, убрался на кухне и сварил кофе к ее приходу. Что-то в его поведении было от собаки, которая нашла нового хозяина и старается подластиться к нему. Он ведь тоже побаивался, как бы его опять не вышвырнули на улицу, подозревал, что расположение Нелли к нему может скоро кончиться. Да, она его терпела, находила нынешнее положение забавным. Но сколько так будет продолжаться? И Буэн старался занимать как можно меньше места, лез с мелкими услугами, а когда нужды в нем не было, торопился исчезнуть с глаз.
     Он направился в парк Монсури и действительно смотрел на играющих детей. Своих у него нет. С друзьями, а точней, с приятелями он встречался в кафе, дома у них бывал лишь изредка, да и то поздно вечером, когда их детишки уже спали. На ребятишек в парке Буэн смотрел с изумлением, словно на восьмом десятке внезапно обнаружил, что существует детство. Больше всего его поражало, что они кричат друг другу бранные слова, а их матери хоть бы что. Неужели так было и в его время? Он в тринадцать лет не смел признаться маме, что знает от одноклассников, почему рождаются дети. "Веди себя прилично... Не ковыряй в носу... Где ты только отыскиваешь грязь, чтобы так изваляться?.. Вытирай ноги..." Если бы у него были дети, они давно бы женились и сами уже стали родителями. Чувствовал бы Буэн себя счастливей от этого? А может, несчастней? Да и был ли он когда-нибудь по-настоящему несчастен? В тупике Себастьена Дуаза? Да, конечно. Это был тяжелый период в его жизни. У него все время было скверно на душе, особенно после истории с котом. Жена ненавидела его. А он ее. Как-то раз, когда она целый день хваталась за грудь, словно боясь, что сердце остановится, Буэн написал ей на бумажке: "Можешь хоть сдохнуть".
     Неужто он этого хотел? Пожалуй. Это было бы ответом на все ее пакости. Она так хитро их устраивала, так ловко все обставляла, что получалось, будто виноват он. Раз и навсегда было установлено, что он изверг, а она невинная жертва...
     Не стоит сейчас думать об этом! Он удрал. И теперь свободен. Ему нравится это маленькое кафе с полом из красной плитки, нравится кухня, где так приятно пахнет, квартирка из двух комнат и местечко у полукруглого окна, которое в течение всего дня он может считать своим. Ему приятно смотреть, как утром Нелли, еще заспанная, в мятой ночной сорочке, распахивает дверь, а вечером, не закрывая ее, раздевается.
     - Послушай, у тебя можно купить бутылочку красного бордо? Наверху мне порой приходит охота выпить стаканчик, а я не хочу тебя беспокоить.
     - Целую бутылку по франку за стаканчик?
     - Пойдет.
     - Сейчас слазаю в подвал, поищу. Ну вот! Жизнь налаживается. Он опять нашел свой угол.
     
     
     Глава 7
     
     
     Это продлилось чуть больше недели, точнее, десять дней, на которые пришлось два воскресенья - то, когда ездили в Сен-Клу, и второе, с грозой, когда они бродили то по первому этажу, то по второму, а напоследок вяло и хмуро уселись перед телевизором.
     Потом он, конечно, с трудом согласился бы признать, что прожил с Нелли так недолго: в его сознании Нелли присоединилась к тем женщинам, с которыми он сосуществовал подолгу, - к матери, Анжеле, Маргарите. Она стала постепенно сливаться с ними. Это трудно объяснить. Он помнил слова, позы, целые фразы, больше всего - взгляды и действие, оказываемое на него этими взглядами, но не мог определить, к которой из прожитых им эпох относится то или иное воспоминание.
     Однажды утром, часов в десять, Буэн читал газету у полукруглого окна антресолей. Он читал теперь больше газет, чем прежде: не хватало духу приняться за длинный роман. Начиная новую книгу, надо пробежать не один десяток страниц, пока освоишься с героями, разберешься, кого как зовут; зачастую ему приходилось возвращаться назад.
     У него появилось больше свободного времени, чем в тупике Себастьена Дуаза: он ведь взял за правило не мешать Нелли в те часы, когда могут зайти клиенты. Он много ходил пешком, но и это не помогало заполнить день. Эмиль по-прежнему присаживался на скамью в парке Монсури, завтракал и обедал вне дома, если не считать двух раз, когда ему было предложено остаться на обед.
     В это утро он поднял глаза и увидел на противоположном тротуаре жену. Да, это была Маргарита - она застыла с продуктовой сумкой в руке и смотрела на него с таким страданием, какого Буэн никогда не видел у нее на лице. Он так поразился, что чуть не заговорил с ней, хотя их разделяла улица и высота второго этажа. Окно было открыто. Если крикнуть, она услышит.
     Он никогда не представлял себе ее такой. Ее суровая осанка, ее высокомерие исчезли. Его взгляда искала не бывшая м-ль Дуаз, а просто славная женщина, осунувшаяся, усталая, невеселая, возможно, больная. Маргарита еще больше постарела; в спешке она вырядилась в старое платье, которое совсем ей не шло.
     Показалось ему или впрямь губы Маргариты шевелились, словно творя молитву?
     Смущенный, обескураженный, Эмиль собрал все силы, чтобы не встать, не шевельнуться, отвести от нее взгляд. По узкому тротуару шли люди, задевали ее" толкали на ходу. Она не двигалась, словно загипнотизированная. Потом медленно, нехотя, надломленной походкой пошла в сторону улицы Сен-Жак. Он еще с четверть часа провел за газетой, но уже не читал. Сошел вниз, Нелли за стойкой наливала вино слесарю, жившему на углу.
     - Стакан белого...
     Она глянула на него с любопытством, машинальным движением налила ему, продолжила разговор:
     - Беда одна не ходит! Испортилась погода - так теперь уж несколько дней не наладится.
     Эмиль не сразу понял, что Нелли говорит о грозах. Прошлой ночью была третья гроза за четыре дня.
     - Мне чего хочется? - бубнил слесарь. - Чтобы воскресенье было ясное. Обещал ребятишкам, что повезу их в лес, а тут...
     Он ушел, утирая рот. Нелли и Буэн обменялись взглядом.
     - Ну? - спросила она.
     - Что - ну?
     - Думаешь, я поверю, что ты ее не видел?
     - Конечно, видел.
     - Ну и как тебе это понравилось?
     - Да никак. А в чем дело?
     Она тоже вздумала читать у него в мыслях. Он на нее сердился. Ему было неприятно, что она такая же, как все. Он не для того спустился, чтобы исповедаться. Сам не знал, зачем спустился. Уж, наверно, не для того, чтобы спрятаться в мамочкиных юбках.
     Он еле удержался, чтобы не прошептать: "Она ужасно постарела", но вовремя прикусил язык. Нелли сделала бы из этого вывод, что он жалеет жену. Впервые ему стало с Нелли не по себе, он почувствовал, что перестает ей доверять.
     - Ты куда?
     - Пойду пройдусь.
     Он не собирался догонять Маргариту. Пошел в противоположную сторону, отгоняя от себя мысль о жене.
     День не задался. Эмиль больше обычного проторчал у окна. Все же прошелся до парка Монсури, немного - всего несколько минут - посидел на скамейке.
     Так он и знал. Назавтра, в тот же час, он увидел ее на том же месте, почти в той же позе, с возведенными к небу глазами. В этой старухе, маленькой, хрупкой, напоминающей святош, что в церкви пожирают глазами статую Богоматери, было нечто трагическое.
     На этот раз Нелли не сказала ему о жене ни слова, но между ними появилась натянутость, которой в предыдущие дни не было. Казалось, Нелли думает: "Плохо твое дело, дружище!" На душе у него и впрямь было тяжело. Он думал, что вырвался на свободу, но это оказалось только иллюзией.
     Маргарита приходила и в третий раз, и в четвертый, все более жалкая - того и жди, упадет в изнеможении на тротуар.
     Однажды под вечер он машинально обернулся, идя по улице, и заметил, что она идет следом за ним на расстоянии метров тридцати. В эти часы он ходил в парк Монсури. Он не изменил ни привычке, ни маршруту. Шагал быстро, как всегда. За спиной слышал мелкие, торопливые шажки жены и в конце концов пошел помедленнее, подумав, что она, вероятно, запыхалась.
     Маргарита страдала, это было очевидно. Ей его недоставало. Она не находила себе места в пустом доме, и в том, как она маячила у него за спиной, угадывались признание и мольба. Эмиль сделал над собой усилие, чтобы не растрогаться. Он сел на ту же скамью, что всегда; жена остановилась на повороте аллеи.
     - Ты туда ходил? - спросила Нелли, когда он вернулся на улицу Фейантинок. Откуда ей знать, что Маргарита сопровождала его, и он чуть было не...
     - Нет.
     - Знаешь, Эмиль, меня стесняться не нужно. Я пойму.
     Он разозлился. Всю жизнь он терпеть не мог, чтобы его судили, тем более что окружающие вечно воображали, будто предвидят его поступки, а ведь он сам не знает, чего от себя ожидать.
     Он не хотел возвращаться в тупик Себастьена Дуаза. Здесь ему было хорошо. У него сложились свои привычки, свои причуды. Но того чувства освобождения, что охватило его в первые дни, он уже больше не испытывал. Ему почти удалось забыть Маргариту. И вот она навязывается сама - робко, униженно. Он и не подозревал, что она может быть такой. Уж не г-жа ли Мартен посоветовала ей избрать эту линию поведения? Продолжают ли обе женщины видеться каждый день, говорят ли о нем?
     Он ломал голову над этими и прочими вопросами, и с прежней безмятежностью было покончено.
     - Уходишь?
     - Надо глотнуть воздуху. День уж больно душный. Вечером, когда стемнело, он чуть не прямиком отправился на улицу Санте. Сделал лишь небольшой крюк, который должен был свидетельствовать о его колебаниях; прошел мимо тупика, видел фонарь, слышал шум фонтана. Издалека нельзя было разглядеть, горит ли свет в окне последнего дома.
     Нелли ни о чем не спросила. Когда он вернулся, она уже легла. Он прикрыл дверь своей комнаты и шепнул совсем тихо, на случай, если она уже спит:
     - Спокойной ночи.
     - Спокойной ночи.
     Ночь Буэн провел плохо. Просыпался раз пять, если не больше, в оправдание ходил в уборную, а после каждый раз засыпал с трудом, погружаясь в запутанные сновидения, которых не мог вспомнить, просыпаясь. Он знал только одно: он сопротивлялся. Не хочет. Он не в состоянии был бы уточнить, от чего именно так ожесточенно отказывается, но чувствовал, что все объединились против него одного, и это его угнетало.
     В шесть утра он встал разбитый, подмел опилки, вымыл кухню, не жалея воды, вынес мусорные бачки. Выпил красного прямо из бутылки, а когда спустилась Нелли - в шлепанцах и черном платье на голое тело, - не знал, о чем с ней говорить.
     Как он и думал, Маргарита пришла, встала на том же месте, в той же позе, и в глазах, устремленных на него, читался тот же вопрос; избавиться от этих глаз он так и не смог. Глаза у нее были голубые, но, когда она волновалась, голубизна переходила в грязно-серый цвет, а лицо утрачивало все краски и становилось желтым, как слоновая кость. Она словно потухла, перестала бороться.
     Эмиль еще пытался не поддаваться жалости, но это было ему уже не по силам. В полдень кусок не лез в горло, половина еды осталась на тарелке. А ведь он пошел в свой любимый ресторан, заказал рагу из говядины под белым соусом по старинному рецепту.
     - Невкусно? - всполошился хозяин.
     - Да нет, просто я не голоден.
     - Все из-за жары. Вы, наверно, плохо переносите жару.
     Вот и хозяин ресторана всматривается в него, словно ищет у него в лице признаки бог весть какой хвори. Ну почему бы не оставить его в покое? Он ни перед кем не обязан отчитываться, а они все точно сговорились шпионить за ним и судить его.
     Разве он судит Нелли? Судил ли он когда-нибудь Анжелу, мать, Маргариту?
     В конце концов он рассердился, решил, что все они одна шайка, все враги. Еще не хватает, чтобы в дело вмешались мужчины!
     Вместо того чтобы вернуться домой, Буэн вскочил в проходящий автобус, на котором доехал до бульвара Сен-Мишель, откуда пошел в сторону набережных. Шел он долго, миновал склады Берси, не поглазев, как когда-то, на разгрузку барж.
     Он едва удостоил взглядом дом, где жил в былые времена. А дом родителей, дом его детства за Шарантонским шлюзом давным-давно снесен, на его месте построили дом с дешевыми квартирами.
     Он слишком устал, чтобы возвращаться на улицу Фейантинок пешком. Угрюмый, измученный, дождался автобуса. Его преследовал запах пыли, ботинки натерли ноги. Таких долгих прогулок он не предпринимал уже много лет.
     Буэн собрался пройти в коридор, но все-таки толкнул дверь кафе. Нелли за стойкой не было. За занавеской, что на дверях кухни, он заметил движущуюся тень. Он не ощутил ревности. Нелли вышла к нему, одергивая подол юбки, а немного погодя на улицу, старательно отворачиваясь, вышел какой-то мужчина.
     - Она приходила.
     Он осекся. Ему нечего было сказать.
     - Вид у нее был растерянный. Ну да, он ведь не пошел, как обычно, в парк Монсури. Может, она думала, что он заболел?
     - На этот раз она перешла через улицу.
     - И вошла сюда?
     - Нет. Чуть было не решилась. Уже взялась за дверную ручку... Посмотрела на меня, как сфотографировала, и рассудила, что лучше уйти.
     Буэн не спросил: "Как она выглядела?" Он хорошо представлял себе, какое усилие сделала над собой Маргарита, чтобы пересечь мостовую и подойти к дому. Чуть было не вошла... Но ей пришлось бы заговорить с Нелли. Что она сказала бы хозяйке кафе? Взмолилась бы. Чтобы та вернула ей мужа?
     - Наберись-ка ты духу... т - Для чего?
     Она пожала плечами, словно он ребенок, задающий глупые вопросы.
     - Вы с ней играете в кошки-мышки.
     - Не понимаю, что ты имеешь в виду.
     - Прекрасно понимаешь и знаешь, чем все кончится.
     - Ну чем?
     Она еще раз пожала плечами:
     - На, пей.
     Сидя перед телевизором, они почти не разговаривали. Потом поднялись, на площадке пожелали друг другу доброй ночи. Спал он лучше, сон был по-прежнему тяжелый, но уже не такой беспокойный, как прошлой ночью. Теперь Эмиль сердился на Нелли. Машинально он переделал мелкие утренние дела по дому; когда Нелли спустилась, они постарались не встречаться глазами.
     В десять пришла на свидание Маргарита. На нее он тоже избегал смотреть. Взгляд у него блуждал, словно он хранил какой-то секрет, который окружающие пытались у него вырвать. В конце концов она ушла. И только тогда он проводил ее взглядом.
     Внизу были клиенты. Слышались веселые голоса рабочих: кто объявлял, что пропускает один круг, кто ставил всем присутствующим. Когда-то и он пропускал круг: это было в те времена, когда он распоряжался на стройках и вместе со старшим мастером или подрядчиком заглядывал в бар промочить горло.
     Он остановился перед кроватью Нелли, медной кроватью, какие были во времена его молодости. Вернулся к себе в комнату, открыл шкаф, где у него хранилась бутылка красного бордо, которое он собственноручно нацедил из бочки в погребе.
     Как Тео... Как покойный Тео. Умер он внезапно, скоропостижно, так же как мать Эмиля. С ним это тоже может случиться. С минуты на минуту это может произойти и с Маргаритой. Кто обнаружит ее тело? И через сколько часов?
     Буэн сопротивлялся, боролся, не желая уступить. Нелли права. В глубине души он знает, чем все кончится. Так почему не покончить с этим сразу же?
     Нелли внизу покатывалась над грубоватой шуточкой кого-то из клиентов, но Эмиль знал: она все время прислушивается к шагам на втором этаже.
     Чемодан лежал на платяном шкафу. Чтобы его достать, Эмиль привстал на цыпочки; снял с вешалок одежду, вперемешку покидал белье, обувь. Плевать на то, что она скажет, как глянет. Надоело ему служить мишенью для других. У него есть право жить по собственному разумению, следовать своим порывам.
     Он посмотрелся в зеркало и заметил, что постарел. Что толку во всем этом копаться? Он уже столько раз пытался все понять в последние дни, что голова трещит.
     Буэн тихо спустился по лестнице с чемоданом в руках. Можно уйти незаметно - выйти прямо на улицу и повернуть налево. Но он ей должен. Не заплачено ни за комнату, ни за спиртное.
     Рабочие ушли. Перед стойкой остался один штукатур с лицом Пьеро. Он превратился в завсегдатая. Заходил ли он уже на кухню?
     Нелли смотрела на Эмиля, не обнаруживая удивления:
     - Хочешь попросить счет, правда? Она не сердилась. Говорила с ним, как обычно. Поискала в блокноте отведенную ему страничку:
     - За комнату я с тебя не возьму.
     - Нет, я настаиваю.
     - Да я не знаю, ни сколько это может стоить, ни сколько ты дней прожил.
     - Одиннадцать.
     Казалось, она удивилась, что он сосчитал.
     - Как хочешь. Пускай будет три франка в день.
     - Слишком дешево. Самое меньшее пять.
     - Не будем спорить. Напитков на сорок франков.
     - Два обеда.
     - Прикажешь еще вычесть завтрак в Сен-Клу? Это ведь я тебя приглашала.
     Рыжий штукатур ждал, не очень понимая, что происходит. Буэн достал из бумажника купюру:
     - Сдача найдется?
     - Не хватает.
     В кассе тоже не было таких денег.
     - Пойду одолжу.
     Она вышла, перебежала через залитый солнцем кусок улицы и распахнула дверь в кондитерскую, отчего сам собой зазвонил колокольчик.
     - Вот! По-моему, квиты. Стаканчик санеерского? Отказаться он не мог. Она налила себе тоже.
     - Хозяйка угощает! - иронически заметил он. Потом выпил залпом, неуклюже поблагодарил.
     Вышел, не обернувшись, спиной чувствуя взгляд Нелли и ее посетителя. Через минуту они займутся любовью - при этой мысли сердце у него сжалось.
     Буэн пошел привычной дорогой, какой ходил годами. Во дворе больницы Пеана у дверей диспансера стояли в очереди женщины, старики, дети. Перед тюрьмой торчал полицейский фургон. Эмиль свернул налево, в переулок. Дома с одной стороны стояли пустые, ставни в первых этажах опущены, окна вторых этажей не занавешены. Граница света и тени пролегла точно по середине мостовой.
     Буэн не воспользовался ключом, который без всякого умысла оставил у себя. Опустил чемодан на тротуар, позвонил, прислушался, удивляясь, почему так тихо внутри, и вздрогнул, когда дверь приоткрылась и в узкой щелке показался краешек лица.
     Он заранее приготовил листок, но не метнул его привычным движением большого пальца и мизинца. Когда дверь открылась до конца, он молча протянул записку. Маргарита приняла ее тоже молча, но кинула на него тревожный взгляд. Вынула из кармана очки. Прочла и, оставив дверь настежь, ушла в гостиную.
     Он переступил порог, узнал запах и какой-то плотный, тяжелый воздух. В гостиной увидел клетку с застывшим попугаем. Наклонившись над роялем, Маргарита писала.
     Его записка содержала вопрос: "Г-жа Мартен?" Это было условие его капитуляции. Он вернулся, не поджав хвост. Он не клянчит позволения остаться.
     Его подмывало сразу пройти наверх и распаковать чемодан, но он предпочел подождать. Написав записку, Маргарита не отдала ее Эмилю. Она положила листок на рояль. Уселась в кресло и схватилась за свое вязанье, словно хотела дать ему понять, что ничего не изменилось. Он неуверенно подошел, протянул руку.
     
     "Я выставила эту ведьму".
     
     Маргарита довольно долго выждала, прежде чем поднять на него глаза и убедиться, что он удовлетворен; потом, словно в эти две недели и впрямь ничего не произошло, снова принялась вязать, шевеля губами.
     
     ***
     
     Работы начались только весной. Сперва несколько дней перед пустыми домами стояли машины и сновали взад-вперед посторонние люди. Иногда среди них попадались рабочие. Маргарита вся извелась и каждые полчаса подходила к окну посмотреть.
     Однажды утром, когда они друг за другом отправились по магазинам, оказалось, что улица Санте оцеплена полицией. Буэну сперва пришло в голову, что сбежал какой-нибудь заключенный, но, когда он следом за женой подошел поближе, так, что их с Маргаритой разделяло метров десять, не больше, он все понял. В переулок пытались загнать громадный подъемный кран, толпа набежала поглазеть на это зрелище. Гусеничный трактор двигался вперед, останавливался, давал задний ход, снова осторожно трогался с места и так же осторожно отползал, а вокруг хлопотала целая бригада.
     Маргарита проследовала мимо, не удостоив все это взглядом. Ее покупки Буэн обнаружил брошенными в кухне на столе. Поднявшись по лестнице, он заметил, что она заперлась в спальне; оттуда слышался плач.
     Целый день прошел, пока подъемный кран дополз до их дома, чуть не опрокинув бронзового амура.
     Начались мучительные дни. Назавтра грузовик привез к месту работ колоссальный чугунный шар.
     Этот цирк затянулся на два месяца. Первый удар был нанесен в понедельник. В следующие дни рабочие, сущие акробаты, балансируя на крышах, а потом на перекрытиях и балках, швыряли в тупик охапки черепицы, которая с громыханием разбивалась.
     Буэну хотелось сказать: "Не подходи к окну!" От каждого грохота она вздрагивала и по двадцать раз на дню прижимала руку к груди, словно сердечница. Когда шар поднялся в воздух, оба они смотрели из окон спальни. Внизу стоял мужчина в кожаной куртке, со свистком во рту. Вход в переулок был перекрыт красно-белым ограждением. Шар начал раскачиваться в пустоте, наподобие маятника, описывая с каждым разом все более длинную дугу. На взлете он уже почти доставал до стен. Размах нарастал медленно. Наконец шар ударил в первый раз, и дом, носивший номер восемь, сверху донизу прочертила трещина.
     Эмиль был почти уверен, что Маргарита вскрикнула, но стоял такой шум, что он мог и ослышаться.
     Шар возвращался и снова бил, наконец стена обвалилась, окруженная облаком пыли; в пустоте торчала труба, она держалась на уцелевшем куске комнаты, оклеенной желтыми в полоску обоями.
     Потом день за днем вывозили строительный мусор. Одни грузовики сменялись другими. Возвращаясь с покупками, Маргарита и Буэн вынуждены были по очереди объяснять, кто они такие: пропускали только обитателей тупика. К счастью, в пять часов все затихало; работы возобновлялись в семь утра. Два-три дня в воздухе еще висели полы. Лестницы вели в никуда.
     А люди по-прежнему занимались эквилибристикой, их фигурки вырисовывались на фоне неба. Дома рушились один за другим, на их месте оставались провалы, похожие на гнилые зубы; от этого зрелища по спине у Маргариты пробегал озноб.
     Несколько раз за эти дни Буэн порывался с ней заговорить, сказать что-нибудь успокаивающее. Но он знал: поздно, возврата к прошлому нет.
     Бывало, она не спала ночью, и тогда с утра в ней пробуждалась враждебность. Однажды он торопился не пропустить начало работ в доме напротив - мало-помалу он увлекся наблюдениями - и не принял душ. Позже, уже днем, он нашел на рояле записку: "Советую тебе помыться, от тебя плохо пахнет".
     
     ***
     
     Нет, им нельзя разоружаться. Это вошло в их жизнь. Писать друг другу язвительные записки стало для них так же естественно и необходимо, как для других обмениваться любезностями или поцелуями. Буэн был уверен, что ненавидит ее - даже когда испытывал к ней жалость. Но он не сердился на нее за то, что она хитростью, разыграв под окнами дома на улице Фейантинок безутешную скорбь, заманила его обратно.
     Несколько раз с тех пор он замечал, как по ее лицу проскальзывала мгновенная усмешка - наверняка при мысли о победе, которую она одержала. Она одолела женщину, которая была моложе, с которой он наверняка занимался любовью. Значит, она не утратила своей власти, а ведь она старуха, скорее всего, так они и называли ее между собой.
     Подъемный кран уехал с тем же трудом, с каким пробирался в тупик, и после него остались груды битого кирпича, штукатурки, железного лома и всякой дряни; потом около месяца никто не появлялся, было тихо и ничто не нарушало спокойствия, разве что крысы, которые теперь бродили ночами и штурмовали бачки с мусором. Правда, в уцелевших домах тоже никого не осталось. Все разъехались, кто в деревню, кто к морю.
     Не одной Маргарите, которая родилась в этом тупике и прожила здесь всю жизнь, но и кому угодно зрелище это показалось бы угнетающим, не говоря уж о запахе, тяжелом неопределенном запахе, напоминающем кладбищенский: так пахнет от свежевырытых могил.
     В сентябре грузовики вернулись, и кран снова заработал: грузили строительный мусор. Когда и с этим было покончено, взгляду открылись подвалы; там валялись этажерки, какая-то бочка с вышибленным дном. Менялись бригады, менялись жесты и выговор рабочих. Теперь пришел черед экскаваторов, отбойных молотков, и, оглушенный их тарахтением, Буэн опять пристрастился к послеобеденным прогулкам в парк Монсури. Он прихватывал с собой книгу, садился на ту же, что при Нелли, скамью. Два дня спустя Маргарита, которая, должно быть, ходила следом за ним, присела на скамью почти напротив него и достала свое вечное вязанье.
     Приходили квартиросъемщики, звонили у дверей, и из гостиной доносились их негодующие жалобы. Она ничем не могла им помочь. Не могла даже сказать, когда кончатся работы, и через две недели семья, жившая в пятом номере, съехала; дом пустовал, несмотря на объявления в газетах.
     Судя по всему, подрядчики не поспевали. Работа продолжалась не до положенных пяти часов, а до семи; когда стало раньше темнеть, установили электрические прожекторы. Может быть, дело было в плохой организации? То все кипело - сущий муравейник, то неделями не видно было ни одной живой души. В кафе, куда Буэн ходил выпить красного, поговаривали, будто строительной компании не хватает средств и работы продолжит другая компания, которую поддерживает крупный банк.
     Кому верить? Ходили самые разные слухи. Зима прошла в чередовании грохота и тишины.
     Маргарита еле волочила ноги, словно ей был нанесен смертельный удар. Она становилась все более вялой и, когда ходила за покупками, то и дело останавливалась, прижав руку к груди и улыбаясь для отвода глаз. Она не хотела, чтобы ей сочувствовали, расспрашивали о здоровье. Во время своих остановок притворялась, что разглядывает витрину, а потом шла дальше мелкими шажками, в которых уже не было прежней легкости. Может быть, это все комедия, рассчитанная на Эмиля? Он знал, что с Маргариты станет, и поэтому не позволял себе надолго растрогаться.
     Жена мясника спросила ее:
     - Что с вами, госпожа Буэн? У вас усталый вид.
     - Я чувствую себя как нельзя лучше. Дайте эскалоп граммов на сто, - ответила она.
     Жена мясника была с юга: "усталый вид" в ее устах значило "краше в гроб кладут".
     Буэн тоже сдавал, походка у него стала почти такая же, как у жены, он так же вздыхал, вздрагивал, когда включались моторы. Улицу Фейантинок он обходил стороной и старался ни о чем не вспоминать. Это"? кусок жизни представлялся ему теперь почти не правдоподобным.
     Он с трудом убеждал себя, что это с ним в самом деле было, что он жил на свободе и разыгрывал из себя хозяина бистро, а вечером при нем, не стесняясь, раздевалась пухлая бабенка с еще крепким телом.
     Они завтракали воскресным утром в Сен-Клу, в ресторанчике, словно влюбленные или молодожены...
     В отместку он доставал блокнот с отрывными страничками и писал угловатыми буквами: "Кот".
     
     
     Глава 8
     
     
     Сколько прошло с того утра, когда он, несмотря на грипп, встал с постели и спустился в подвал, где нашел уже окоченевшее тельце кота? Буэн не помнил. Все даты перепутались. Да и не имеет это никакого значения.
     Существовала г-жа Мартен. Он всего раз видел ее несколько месяцев назад, и то издали. Очевидно, она переехала из этого квартала, а может, покупает продукты где-нибудь в другом месте.
     Существовала Нелли. Существовала Маргарита - на другой стороне улицы.
     Существовал железный шар; он раскачивался на фоне неба и со злобой крушил стены, которые еще хранили следы живших среди них.
     Существовали ветер, дождь, град, снег.
     Экскаватор все глубже вгрызался в землю, натыкаясь на трубы и кабели; он разрушил канализационный трубопровод, и три дня весь квартал задыхался от вони.
     Существовали рабочие на стройке, говорившие с самыми разными акцентами, - итальянцы, испанцы, даже турки.
     Существовали жестокие записки, которые пишет Маргарита, ну и он тоже.
     Существовали...
     Он тоже все еще существует. Встает в шесть утра, принимает душ, бреется, спускается вниз, приносит с улицы мусорное ведро, потом делает свою долю домашних работ, но сперва выпивает стакан, а чаще два или три, вина. Раньше он столько не пил. Затем - дрова. Нельзя забывать про дрова. И вообще ничего нельзя забывать, надо следовать заведенному распорядку.
     Ноябрь. Снежная крупа Напротив растут стены нового дома, в опалубку перед бетонированием укладывают арматуру. Пять вечера, а Буэн уже сделал все, что положено: купил, поел, вымыл посуду. Он подремывал в кресле в гостиной, пока не спустились сумерки, и вдруг, открыв глаза, обнаружил Маргариту, сидевшую на своем месте. Такую же неподвижную, как попугай. Она не смотрела на Буэна. Они уже давно не смотрят друг на друга.
     
     ***
     
     Буэн брел по улице. Он чувствовал потребность подышать воздухом. По пути заглянул в бистро, выпил. Допьяна он никогда не напивается, хотя пьет много.
     - Сволочи... - машинально пробормотал он. Он никого не имел в виду. Просто теперь повторял время от времени это слово как заклинание.
     В далеком прошлом, когда они еще разговаривали, Маргарита иногда в самый неожиданный момент тихо шептала: "Иисусе, Мария, святой Иосиф..." Буэн удивлялся, и она однажды объяснила, что всякий раз за это ей отпускаются триста дней (кажется, она сказала "триста"), которые она проведет не в аду, а, по крайней мере, в чистилище.
     Можно заглянуть к Нелли. Она посмотрит на него с сострадательной улыбкой: он ведь еще больше постарел. Интересно, будет ли у него желание и силы пройти с нею в кухню?
     Два года? Или три?
     Нет, он не помнит. Куда-то спешат прохожие. И спешка их так же бессмысленна, как унылые освещенные витрины, на которые из-за холода и ветра никто и не глянет.
     Да, он устал. Теперь-то он это понимает. Женщины куда выносливей. Статистика права Когда Анжела...
     Нет, то была Нелли. Нелли, но с улыбкой Маргариты...
     В сущности, у них у всех одинаковая улыбка, означающая, что в конце концов выигрывают они.
     В широкополой шляпе и платье "принцесса", держа в руке зонтик, она стояла на берегу...
     Открыв глаза, он сначала увидел сплошную белизну. Он решил, что это от солнца. Тогда он чуть повернул голову и вдруг различил кровати, лица.
     - Лежите спокойно.
     Он попытался увидеть, что там, по другую сторону, и это ему удалось. Седая медсестра держала его за запястье, а в другой руке у нее были часы. Она считала пульс, беззвучно шевеля губами, как Маргарита считала петли при вязании.
     - Моя...
     - Молчите.
     - Где...
     - Успокойтесь. И не пугайтесь. Вы в больнице, о вас заботятся. Профессор сейчас будет.
     Слово "профессор" удивило Буэна. С головой что-то было не так. И тело как будто онемевшее: он не чувствует своей руки, которая лежит на постели.
     - Моя жена...
     - Я знаю. Все, что нужно, сделано.
     Профессор... Все, что нужно... А что нужно? И кому?
     - Но она умерла, - сумел наконец выговорить Буэн. Он едва слышал себя, хотя ему казалось, что он кричит.
     - Вам нельзя разговаривать. Ну вот...
     Медсестра с облегчением поднялась со стула и стала что-то рассказывать пожилому мужчине в белом халате. Оба они смотрели на Буэна.
     - Вас не тошнит?
     Кажется, нет. Он вообще ничего не чувствует. Ощущение такое, будто его тело не принадлежит ему. Ни тошноты, ни боли. Левой рукой он коснулся груди и удивился, обнаружив под пальцами жесткую повязку.
     - Прошлой ночью вас срочно оперировали. Но вы не волнуйтесь...
     - Моя жена...
     - Все сделано.
     - Она правда у.., у...
     - Да.
     - А я?
     - Будете жить, - улыбнулся врач, - но не скрою, что здесь вам придется пробыть довольно долго. Постарайтесь быть благоразумным.
     - Хорошо...
     Он дал обещание. Он всегда был благоразумен. И будет, сколько потребуется.
     Он был... Как трудно думать... Улыбка врача... Он был... Буэн искал слово... А оно пропало... Все пропало...