Роберт Луис Стивенсон
     
     НОЧЛЕГ ФРАНСУА ВИЙОНА
     Рассказ
     
     Это было в последних числах ноября 1456 года. В Париже с нескончае^мым, неутомимым упорством шел снег. Временами на улицы налетал ветер и тут же вздымал снежный смерч; временами наступало затишье, и тогда из темноты ночного неба в безмолвном кружении валили неисчислимые крупные хлопья. Бедному люду, поглядывавшему на все это из-под намокших бровей, оставалось только дивиться, откуда берется столько снега. Мэтр Франсуа Вийон, стоя днем у окна таверны, выдвинул такое предположение: то ли это языческий Юпитер щиплет гусей на Олимпе, то ли это линяют святые ангелы. Сам он всего лишь скромный магистр искусств и в вопросах, касающихся бо^жественного, не смеет делать выводы. Дурашливый старый кюре из Монтаржи, затесавшийся в их компанию, тут же поставил юному мошеннику еще одну бу^тылку вина в честь как самой шутки, так и ужимок, с которыми она была преподнесена, поклялся своей седой бородой, что и сам он в этом возрасте был таким же богохульным щенком, как Вийон.
     Воздух резал легкие, хотя лишь слегка подмораживало; хлопья были большие, влажные, липкие. Весь город словно укутали в простыню. Целая армия могла пройти из одного его конца в другой, и никто не услышал бы ни звука. Если пролетали в небе запоздалые птицы, то остров Ситэ виделся им как большая белая заплата, а мосты - как тонкие белые швы на черном полотнище реки. Высоко над землей снег садился на рельефы башен Собора Парижской богоматери. Многие ниши были сплошь забиты им, многие статуи надели высокие снеговые колпаки на свои рогатые или коронованные головы. Химеры на водостоках превратились в длинные, свисавшие вниз носы. На резьбе карнизов наросли сбившиеся на сторону подушки. В перерывы, когда ветер стихал, был слышен приглушенный звук капели по плитам паперти.
     Кладбище Сен-Жан получило свою долю снега. Все могилы были благолепно укрыты; высокие белые крыши стояли вокруг в своем важном уборе, почтен^ные буржуа уже давно почивали в постелях, напялив на себя колпаки, не менее белоснежные, чем те, что были на их обиталищах; по всей округе ни огонька, кроме слабого мигания фонаря, качавшегося на церковных хорах и отбрасывавшего при каждом размахе причудливые тени. Еще не пробило десяти, когда мимо кладбища Сен-Жан, похлопывая рукавицами, прошли пат^рульные с фонарями и алебардами - прошли и не обнаружили ничего подозри^тельного в этих местах.
     Но там, притулившись к кладбищенской стене, стоял домишко, и в нем единственном на всей похрапывающей во сне улице не спали, и это было явно не к добру. Снаружи его почти ничто не выдавало: только струйка дыма из трубы; темное пятно там, где снег подтаял на крыше, и несколько полу занесенных следов на пороге. Но внутри, за закрытыми ставнями, поэт Франсуа Вийон и кое-кто из воровской шайки, с которой он водился, коро^тали ночь за бутылкой вина.
     Большая куча раскаленных углей в сводчатом камине рдела и дышала па^лящим жаром. Перед огнем, высоко подоткнув рясу и грея у гостеприимного огня свои жирные голые ноги, сидел монах-пикардиец Домине Николае. Его могучая тень надвое рассекала комнату, свет из камина еле пробивался по обе стороны его тучного тела и маленькой лужицей лежал между широко рас^ставленными ногами. Одутловатая физиономия этого запойного пьяницы была вся покрыта сеткой мелких жилок, обычно багровых, а теперь бледно-фиоле^товых, потому что хоть он и грел спину, но холод кусал его спереди. Ка^пюшон рясы был у него откинут и топорщился двумя странными наростами по сторонам бычьей шеи. Так он восседал, ворча что-то себе под нос и рассе^кая комнату надвое своей мощной тенью.
     По правую его руку Вийон и Ги Табари склонялись над куском пергамен^та: Вийон сочинял балладу, которую позднее назвал "Балладой о жареной рыбе", а Табари восторженно лопотал что-то у него за плечом. Поэт был весьма невзрачный человек: небольшого роста, с впалыми щеками и жидкими черными прядями волос. Его двадцать четыре года сказывались в нем лихо^радочным оживлением. Жадность проложила морщины у него под глазами, не^добрые улыбки - складочки вокруг рта. В этом лице боролись волк со свиньей. Своим уродством, резкостью черт оно красноречиво говорило о всех земных страстях. Руки у поэта были маленькие, цепкие и узловатые, как веревки, пальцы все время мелькали перед его лицом со страстной выразительностью движений. Что касается Табари, то его приплюснутый нос и слюнявый рот так и говорили о разливанной, благодушной, восторженной глупости; он стал вором (так же как мог бы стать наитишайшим буржуа) си^лой всемогущего случая, который управляет судьбой гусей и ослов во обра^зе человеческом.
     По другую руку монаха играли в карты Монтиньи и Тевенен Пансет. В первом, как в павшем ангеле, еще сохранился какой-то след благородного происхождения и воспитания: что-то стройное, гибкое, изысканное в фигу^ре, что-то орлиное и мрачное в выражении лица. А бедняга Тевенен был сегодня в ударе: днем ему удалась одна мошенническая проделка в предместье СенЖак, а теперь он выигрывал у Монтиньи. Довольная улыбка расплылась на его лице, его розовая лысина сияла в венке рыжих кудрей, изрядное брюшко сотрясалось от подавляемого смеха каждый раз, как он загребал выигрыш.
     - Ставишь или кончать? - спросил Тевенен.
     Монтиньи угрюмо кивнул.
     - "Есть предпочтут иные люди, - писал Вийон, - на позолоченной посу^де". Ну, помоги же мне, Гвидо!
     Табари хихикнул.
     - "Или хотя б на серебре", - писал поэт.
     Ветер снаружи усиливался, он гнал перед собой снег, и временами вой его переходил в торжествующий рев, а потом в замогильные стенания в тру^бе. Мороз к ночи крепчал. Вийон, выпятив губы, передразнивал голос вет^ра, издавая нечто среднее между свистом и стоном. Именно этот талант беспокойного поэта больше всего не нравился пикардийскому монаху.
     - Неужели вы не слышите, как он завывает у виселицы? - сказал Вийон. - И все они там сейчас отплясывают в воздухе дьявольскую жигу. Пляшите, пляшите, молодчики, все равно не согреетесь! Фу! Ну и вихрь! Наверняка кто-нибудь сорвался! Одним яблочком меньше на трехногой яблоне! А небось и холодно же теперь, Домине, на дороге в Сен-Дени? - сказал он.
     Домине Николае мигнул обоими глазами, и кадык у него передернуло, словно он поперхнулся. Монфокон, самая ужасная из виселиц Парижа, видна была как раз с дороги в Сен-Дени, и слова Вийона задели его за живое. А Табари, тот всласть посмеялся шутке насчет яблочек - никогда еще он не слышал ничего смешнее. Он держался за бока и всхлипывал от хохота. Вийон щелкнул собутыльника по носу, отчего смех его перешел в приступ кашля.
     - Будет ржать, - сказал Вийон, - придумай лучше рифму на "рыба".
     - Ставишь или кончать? - ворчливо спросил Монтиньи.
     - Конечно, ставлю, - ответил Тевенен.
     - Есть там что-нибудь в бутылке? - спросил монах.
     - А ты откупорь другую, - сказал Вийон. - Неужели ты все еще наде^ешься наполнить такую бочку, как твое брюхо, такой малостью, как бутыл^ка? И как ты рассчитываешь вознестись на небо? Сколько потребуется ангелов, чтобы поднять одного монаха из Пикардии? Или ты вообразил себя но^вым Илией и ждешь, что за тобой пришлют колесницу?
     - Hominibus imporssibile [1], - ответил монах, наполняя свой стакан.
     Табари был вне себя от восторга. Вийон еще раз щелкнул его по носу.
     - Смейся моим шуткам, - сказал он.
     - Но ведь смешно, - возразил Табари.
     Вийон состроил ему рожу.
     - Придумывай рифму на "рыба", - сказал он. - Что ты смыслишь в латыни? Тебе же лучше будет, если ничего не поймешь на страшном суде, когда дьявол призовет к ответу Гвидо Табари, клирика, - сам дьявол с большим горбом и докрасна раскаленными когтями. А раз уж речь зашла о дьяволе, - добавил он шепотом, - то посмотри на Монтиньи.
     Все трое украдкой взглянули в ту сторону. Монтиньи по-прежнему не везло. Рот у игрока скривился набок, одна ноздря закрылась, а другая была раздута. У него, как говорится, черный пес сидел "на загривке, и он тяжело дышал под этим зловещим грузом.
     - Так и кажется, что заколет он своего партнера, - тараща глаза, про^шептал Табари.
     Монах вздрогнул, повернулся лицом к огню и протянул руки к каминному жару. Так на него подействовал холод, а вовсе не избыток чувствительнос^ти.
     - Вернемся к балладе, - сказал Вийон. - Что же у нас получилось? - И, отбивая ритм рукой, он начал читать стихи вслух.
     Но уже на четвертой строке игроки прервали его. Там что-то произошло в мгновение ока. Закончилась очередная партия, и Тевенен готовился объявить взятку, как вдруг Монтиньи стремительно, словно гадюка, бросил^ся на него и ударил кинжалом прямо в сердце. Смерть наступила, прежде чем Тевенен успел вскрикнуть, прежде чем он успел отшатнуться. Судорога раз-другой пробежала по его телу, пальцы у него разжались и сжались снова, пятки дробно стукнули по полу, потом голова его отвалилась назад, к левому плечу, глаза широко раскрылись, и душа Тевенена Пансета вернулась к своему создателю.
     Все вскочили, но дело было сделано мгновенно. Четверо живых глядели друг на друга сами мертвецки бледные, а мертвый как бы с затаенной усмешкой разглядывал угол потолка.
     - Боже милостивый! - сказал наконец Табари и стал читать латинскую молитву.
     И вдруг Вийон разразился истерическим хохотом. Он шагнул вперед и отвесил Тевенену шутовоский поклон, засмеявшись при этом еще громче. Потом тяжело опустился на табурет, не в силах удержаться от надрывного смеха, словно разрывавшего его на куски.
     Первым пришел в себя Монтиньи.
     - А ну-ка, посмотрим, что там у него имеется, - сказал он и, мигом опытной рукой очистив карманы мертвеца, разложил деньги на столе че^тырьмя ровными стопками. - Это вам, - сказал он.
     Монах принял свою долю с глубоким вздохом и только искоса взглянул на мертвого Тевенена, который начал оседать и валиться вбок со стула.
     - Мы все в этом замешаны! - вскрикнул Вийон, подавляя свою радость. - Дело пахнет виселицей для каждого из присутствующих, не говоря об от^сутствующих.
     Он резко вздернул правую руку, высунул язык и наклонил голову набок, изображая повешенного. Потом ссыпал в кошелек свою часть добычи и зашар^кал ногами по полу, как бы восстанавливая кровообращение.
     Табари последний взял свою долю. Он ринулся за ней к столу, а потом забился с деньгами в дальний угол комнаты.
     Монтиньи выпрямил на стуле тело Тевенена и вытащил кинжал. Из раны хлынула кровь.
     - Вам, друзья, лучше бы убраться отсюда, - сказал он, вытирая лезвие о камзол своей жертвы.
     - Да, верно, - судорожно глотнув, проговорил Вийон. - Черт побери его башку! - вдруг взорвался он. - Она у меня как мокрота в горле. Какое человек имеет право быть рыжим и после смерти? - И он снова рухнул на табурет и закрыл лицо руками.
     Монтиньи и Домине Николае громко засмеялись, и даже Табари слабо под^хихикнул им.
     - Эх ты, плакса, - сказал монах.
     - Я всегда говорил, что он баба, - с презрительной усмешкой сказал Монтиньи. - Да сиди ты! - крикнул он, встряхивая мертвеца. - Затопчи огонь. Ник!
     Но Нику было не до этого, он преспокойно взял кошелек Вийона, который, весь дрожа, едва сидел на той самой табуретке, на которой три мину^ты назад сочинял балладу. Монтиньи и Табари знаками потребовали принять их в долю, что монах также молчаливо пообещал им, пряча кошелек за пазу^ху своей рясы. Артистическая натура часто оказывается не приспособленной к практической жизни.
     Едва успел монах закончить свою операцию, как Вийон встряхнулся, вскочил на ноги и стал помогать ворошить и затаптывать угли. Тем временем Монтиньи приоткрыл дверь и осторожно выглянул на улицу. Путь был свободен, поблизости ни следа назойливых патрулей. Но все же решено было уходить поодиночке, и так как сам Вийон спешил как можно скорей избавиться от соседства мертвого Тевенена, а остальные еще больше спешили избавиться от него самого, пока он не обнаружил кражи, ему было предос^тавлено первому выйти на улицу.
     Ветер наконец осилил и прогнал с неба все тучи. Только тонкие волок^нистые облачка быстро скользили по звездам. Было пронизывающе холодно, и в силу известного оптического обмана все очертания казались еще более четкими, чем при ярком солнце. Спящий город был совершенно безмолвен. Скопление белых колпаков, нагромождение маленьких Альп, озаренных мерца^ющими звездами. Вийон проклял свою незадачу. Снег больше не идет! Ведь теперь, куда он ни подастся, повсюду за ним будет неизгладимый след на сверкающей белизне улиц; куда он ни подастся, он всюду будет прикован к дому на кладбище Сен-Жан; куда он ни подастся, он сам протопчет себе дорогу от места преступления к виселице. Насмешливый взгляд мертвеца при^обрел теперь для него новое значение. Он щелкнул пальцами, словно под^бадривая самого себя, и, не выбирая дороги, наугад шагнул по снегу в один из переулков.
     Два видения преследовали его неотступно: Монфоконская виселица, какой она представлялась ему в эту ясную ветреную ночь, и мертвец с лысиной в венке рыжих кудрей. Оба видения сжимали ему сердце, и он все ускорял шаг, как будто от назойливых мыслей можно было убежать. По временам он тревожно и быстро озирался через плечо, но на заснеженных улицах, кроме него, не было ни души, и только ветер, вырываясь из-за углов, то и дело взметал прихваченный морозом снег струйками поблескивающей снежной пыли.
     Вдруг он увидел вдали черное пятно и огоньки фонарей. Пятно двига^лось, и фонари покачивались из стороны в сторону. Это был патруль. И хотя он лишь пересекал улицу, Вийон счел за благо поскорее скрыться с глаз. Ему совсем не хотелось услышать оклик патрульных, но он отлично понимал, как выделяется на снегу его одинокая фигура. По левую руку от него возвышался пышный когда-то особняк с башенками и портиком парадных дверей. Вийон помнил, что здание заброшено и давно пустует. Он в три ша^га достиг его и укрылся за выступом портика. Там было совсем темно после блеска заснеженных улиц, и, вытянув вперед руки, он нащупывал дорогу, как вдруг наткнулся на что-то странное на ощупь, одновременно и жесткое и мягкое, плотное и податливое. Сердце у него екнуло, он отпрянул назад и стал испуганно вглядываться в это препятствие. Потом с чувством облег^чения засмеялся. Всегонавсего женщина, и к тому же мертвая. Он стал воз^ле нее на колени, чтобы удостовериться в этом. Она уже одеревенела и за^коченела, как ледышка. Рваное кружево трепалось на ветру, едва держась на ее волосах, а щеки были совсем недавно густо нарумянены. В карманах ни гроша, но в чулке, ниже подвязки, Вийон нашел две маленькие монетки, те, что зовут в народе "беляшками". Не жирно, но хоть что-нибудь, и поэта взволновала мысль, что женщина умерла, так и не успев потратить их. Странная и жалостливая история. Он перевел взгляд с монеток на мертвую и обратно и покачал головой, размышляя о загадках человеческой жизни. Ген^рих Пятый английский умер в Венсенне сразу после того, как завоевал Францию, а эта бедняжка замерзла на пороге дома какого-то вельможи, так и не истратив двух беляшек... Да, жестоко управляет миром судьба. Долго ли истратить эти две монетки, и все-таки во рту был бы еще один вкусный кусок, и губы лишний раз со смаком причмокнули бы перед тем, как дьявол заберет душу, а тело пожрут вороны или крысы. Нет, что касается его, то пусть уж свечка догорает до конца, прежде чем ее задуют, а фонарь ра^зобьют.
     Пока эти мысли проносились у него в мозгу, он почти машинально стал нащупывать кошелек в кармане. И вдруг сердце у него остановилось. Холод^ные мурашки побежали по икрам, и на голову словно обрушился удар. С ми^нуту он стоял, как бы оцепенев, потом судорожным движением снова сунул руку в карман и наконец осознал свою потерю, и тогда его сразу бросило в пот. Для гуляки деньги - это нечто живое и действенное, всего лишь тонкая завеса между ним и наслаждением. Предел этому наслаждению кладет только время. С несколькими луидорами в кармане гуляка чувствует себя римским императором, пока не истратит их до последнего гроша. Такому по^терять деньги - значит испытать величайшее несчастье, мгновенно перенес^тись из рая в ад, после всемогущества впасть в полное ничтожество. И особенно, если ради этого суешь голову в петлю, если завтра тебя ждет виселица в расплату за тот же кошелек, с таким трудом добытый и так глу^по утерянный!
     Вийон стоял, сыпля проклятиями, и вдруг швырнул обе беляшки на улицу, погрозил кулаком небесам и затопал ногами, не очень смутившись тем, что они попирают труп несчастной женщины. Потом он быстро зашагал обратно к дому близ кладбища. Он позабыл всякий страх, позабыл про патруль, который, правда, был теперь уже далеко, забыл про все, кроме утерянного ко^шелька. Напрасно оглядывал он сугробы по обе стороны дороги: нигде ничего не было. Нет, он обронил его не на улице. Может быть, еще в доме? Ему так хотелось пойти туда и поискать, но мысль о страшном бездыханном оби^тателе этого дома пугала его. И кроме того, подойдя поближе, он увидел, что их усилия загасить огонь оказались безуспешными, более того, пламя там разгоралось, и пляшущие отсветы его в окнах и щелястой двери подс^тегнули в поэте страх перед властями и парижской виселицей.
     Он вернулся под арку особняка и стал шарить в снегу в поисках монеток, выброшенных в порыве ребячливой досады. Но найти ему удалось только одну беляшку, другая, должно быть, упала ребром и глубоко зарылась в снег. С такой мелочью в кармане нечего было и мечтать о буйной ночи в каком-нибудь притоне. И не только мечта об удовольствии, смеясь, ус^кользнула из его пальцев, ему стало не на шутку плохо, все тело заломило от нешуточной боли, когда он остановился перед аркой этого дома. Пропо^тевшее платье высохло на нем; и хотя ветер стих, крепчавший с каждым ча^сом мороз пробирал его до мозга костей. Что ему делать? Время, правда, позднее, рассчитывать на успех не приходится, но он все же попытает счастья у своего приемного отца - капеллана церкви Святого Бенуа.
     Всю дорогу туда он бежал бегом и, добежав, робко постучал в дверь. Ответа не было. Он стучал снова и снова, смелея с каждым ударом. Наконец внутри послышались шаги. Зарешеченный глазок обитой железом двери при^открылся, и через него глянул луч желтоватого света
     - Станьте поближе к окошечку, - сказал изнутри голос капеллана.
     - Это я, - жалобно протянул Вийон.
     - Ах, это ты, вот как! - сказал капеллан и разразился вовсе не подо^бающей священническому сану бранью за то, что его потревожили в такой поздний час, а под конец послал своего приемного сына обратно в ад, откуда он, должно быть, и пожаловал.
     - Руки у меня посинели, - молил Вийон. - Ноги замерзли и уже почти не чувствуют боли, нос распух от холода, мороз у меня и на сердце. Я не до^живу до утра. Только на этот раз, отец мой, и, как перед богом, больше я не попрошусь к вам.
     - Пришел бы пораньше, - холодно возразил капеллан. - Молодых людей надо кое-когда учить умуразуму. - Он захлопнул глазок и не спеша удалил^ся.
     Вийон был вне себя, он колотил в дверь руками и ногами и бранился вслед капеллану.
     - Вонючий старый лис! - кричал он. - Попадись ты мне только, я тебя спихну в тартарары!
     Где-то далеко в глубине переходов хлопнула дверь, и звук этот еле до^несся до уха поэта. Он с проклятием утер рот рукою. Потом, поняв всю ко^мичность своего положения, рассмеялся и с легким сердцем поглядел на небо, туда, где звезды подмигивали, потешаясь над его неудачей.
     Что ему делать? Похоже, придется провести эту ночь на морозе. Ему вспомнилась замерзшая женщина, и мысль о ней оледенила его сердце стра^хом. То, что случилось с ней поздним вечером, может случиться с ним под утро. А он так молод! И столько еще у него впереди всяких буйств и разв^лечений! Глядя на себя как бы со стороны, он совсем растрогался при мысли о такой судьбе, и воображение тут же нарисовало ему картину, как утром найдут его окоченевшее тело.
     Вертя в пальцах беляшку, он мысленно перебрал все шансы. К несчастью, он перессорился со своими старыми друзьями, которые когда-то выручали его в подобных случаях. Он издевался над ними в своих стихах, дрался с ними, обманывал их. И все же теперь, в час последней крайности, хотя бы один человек, пожалуй, смягчится. Вот он, единственный шанс. Во всяком случае, попытаться стоило, и он непременно это сделает.
     В пути два обстоятельства, сами по себе не столь уж значительные, настроили его мысли совсем на другой лад. Сначала он напал на след пат^руля и шел по нему несколько сот шагов. Это уводило его в сторону от це^ли, зато он приободрился: хоть свои следы запутаешь. Ему не давал покоя страх, что его выслеживают по всему занесенному снегом Парижу и схватят сонным еще до рассвета. Второе обстоятельство было совсем иного рода. Он прошел мимо перекрестка, где несколько лет назад волки сожрали женщину с ребенком. Погода была сейчас самая для этого подходящая, и волкам опять могло прийти в голову прогуляться по Парижу. А тогда одинокий прохожий на этих пустынных улицах едва ли отделается одним испугом. Он остановился и наперекор самому себе стал озираться - в атом месте сходилось несколько улиц. Он вглядывался в каждую из них, не покажутся ли на снегу черные тени, и, затаив дыхание, вслушивался, не раздастся ли вой со стороны реки. Ему вспомнилось, как мать рассказывала про этот случай и во^дила его сюда показывать место. Его мать! Знать бы, где она теперь - тогда убежище было б ему обеспечено. Он решил, что утром же справится о ней и непременно сходит навестить ее, бедную старушку! С такими мыслями он подошел к знакомому дому - здесь была его последняя надежда на ночлег.
     В окнах было темно, как и по всей улице, но, постучав несколько раз, он услышал, что внутри задвигались, отперли где-то дверь, а потом чей-то голос осторожно спросил, кто там. Поэт назвал себя громким шепотом и не без страха стал ждать, что же будет дальше. Ждать пришлось недолго, вверху распахнулось окно, и на ступени выплеснули ведро помоев. Это не застало Вийона врасплох, он стоял прижавшись, насколько было возможно, к стене за выступом входной двери, и все же мигом промок от пояса до самых пяток. Штаны на нем сейчас же обледенели. Смерть от холода и простуды глянула ему прямо в лицо. Он вспомнил, что с самого рождения склонен к чахотке, и прочистил горло, пробуя, нет ли кашля. Но Опасность заставила его взять себя в руки. Пройдя несколько сот шагов от той двери, где ему оказали такой грубый прием, он приложил палец к носу и стал размышлять. Единственный способ обеспечить себе ночлег - это самому найти его. Поблизости стоял дом, в который как будто не трудно будет проникнуть. И он сейчас же направил к нему свои стопы, теша себя по пути мыслями о столо^вой с еще не остывшим камином, с остатками ужина на столе. Там он прове^дет ночь, а поутру уйдет оттуда, прихватив посуду поценней. Он даже при^кидывал, какие яства и какие вина было бы предпочтительнее найти на столе, и, перебирая в уме все свои самые любимые блюда, вдруг вспомнил про жареную рыбу. Вспомнил - и усмехнулся и в то же время почувствовал ужас.
     "Никогда мне не закончить эту балладу", - подумал он и его всего передернуло при новом воспоминании.
     - Черт бы побрал эту башку! - громко проговорил он и плюнул на снег.
     В намеченном им доме на первый взгляд было темно; но когда Вийон стал приглядывать уязвимое для атаки место, за плотно занавешенным окном мелькнул слабый луч света.
     "Ах ты, черт! - мысленно ругнулся он. - Не спят! Какой-нибудь школяр или святоша, будь они неладны! Нет, чтобы напиться как следует и храпеть взапуски с добрыми соседями! А на кой тогда бес вечерний колокол и бед^няги звонари, что надрываются, повиснув на веревках? И к чему тогда день, если сидеть до петухов? Да чтоб им лопнуть, обжорам! - Он ух^мыльнулся, видя, куда завели его такие рассуждения. - Ну, каждому свое, - добавил он, - и коль они не спят, то, клянусь богом, тем более основа^ний честно напроситься на ужин и оставить дьявола с носом".
     Вийон смело подошел к двери и постучал твердой рукой. В предыдущие разы он стучал робко, боясь привлечь к себе внимание. Но теперь, когда он раздумал проникать в дом по-воровски, стук в дверь казался ему самым простым и невинным делом. Звуки его ударов, таинственно дребезжа, разда^вались по всему дому, словно там было совсем пусто. Но лишь только они замерли вдали, как послышался твердый, размеренный шаг, потом стук отод^вигаемых засовов, и одна створка двери широко распахнулась, точно тут не знали коварства и не боялись его. Перед Вийоном стоял высокий, сухоща^вый, мускулистый мужчина, правда, слегка согбенный годами. Голова у него была большая, но хорошей лепки; кончик носа тупой, но переносица тонкая, переходящая в чистую, сильную линию бровей. Рот и глаза окружала легкая сетка морщинок, и все лицо было обрамлено густой седой бородой, подстри^женной ровным квадратом.
     При свете мигающей в его руках лампы лицо этого человека казалось, может быть, благородней, чем на самом деле; но все же это было прекрас^ное лицо, скорее почтенное, чем умное, и сильное, простое, открытое.
     - Поздно вы стучите, мессир, - учтиво сказал старик низким, звучным голосом.
     Весь сжавшись, Вийон рассыпался в раболепных извинениях; в таких случаях, когда дело доходило до крайности, нищий брал в нем верх, а гени^альность отступала назад в смятении.
     - Вы озябли, - продолжал старик, - и голодны. Что ж, входите. - И он пригласил его войти жестом, не лишенным благородства.
     "Знатная шишка", - подумал Вийон. А хозяин тем временем поставил лам^пу на каменный пол прихожей и задвинул все засовы.
     - Вы меня простите, но я пойду впереди, - сказал он, заперев дверь, и провел поэта наверх в большую комнату, где пылко рдела жаровня и ярко светила подвешенная к потолку лампа. Вещей там было немного: только бу^фет, уставленный золоченой посудой, несколько фолиантов на столике и ры^царские доспехи в простенке между окнами. Стены были затянуты превосход^ными гобеленами, на одном из них - распятие, а на другом - сценка с пас^тухами и пастушками у ручья. Над камином висел щит с гербом.
     - Садитесь, - сказал старик, - и простите, что я нас оставлю одного. Сегодня, кроме меня, в доме никого нет, и мне самому придется поискать для вас что-нибудь из еды.
     Едва только хозяин вышел, как Вийон вскочил с кресла, на которое только что присел, и с кошачьим рвением, по-кошачьи пронырливо стал обс^ледовать комнату. Он, взвесил на руке золотые кувшины, заглянул во все фолианты, разглядел герб на щите и пощупал штоф, которым были обиты кресла. Он раздвинул занавеси на окнах и увидел, что цветные витражи в них, насколько удавалось разглядеть, изображают какие-то воинские подви^ги. Потом, остановившись посреди комнаты, он глубоко вздохнул, раздув щеки, задерживая выдох и повернувшись на каблуках, снова огляделся по сторонам, чтобы запечатлеть в памяти каждую мелочь.
     - Сервиз из семи предметов, - сказал он. - Будь их десять, я, пожалуй, рискнул бы. Чудесный дом и чудесный старикан, клянусь всеми святы^ми!
     Но, услышав в коридоре приближающиеся шаги, он шмыгнул на место и со скромным видом стал греть мокрые ноги у раскаленной жаровни.
     Хозяин вошел, держа в одной руке блюдо с мясом, а в другой кувшин вина. Он поставил это на стол, жестом пригласил Вийона пододвинуть кресло, а сам достал из буфета два кубка и тут же наполнил их.
     - Пью за то, чтобы вам улыбнулась Судьба, - сказал он, торжественно чокнувшись с Вийоном.
     - И за то, чтобы мы лучше узнали друг друга, - осмелев, сказал поэт.
     Любезность старого вельможи повергла бы в трепет обычного простолюди^на, но Вийон повидал всякие виды. Не раз ему случалось развлекать сильных мира сего и убеждаться, что они такие же негодяи, как и он сам. И поэтому он с жадностью принялся уписывать жаркое, а старик, откинув^шись в кресле, пристально и с любопытством наблюдал за ним.
     - А у вас кровь на плече, милейший, - сказал он.
     Это, должно быть, Монтиньи приложился своей мокрой лапой, когда они покидали дом. Мысленно он послал ему проклятие.
     - Я не виноват, - пробормотал он.
     - Я так и думал, - спокойно проговорил хозяин. - Подрались?
     - Да, вроде того, - вздрогнув, ответил Вийсун.
     - И кого-нибудь зарезали?
     - Нет, его не зарезали, - путался поэт все больше и больше. - Все было по-честному - просто несчастный случай. И я к этому не причастен, разрази меня бог! - добавил он с горячностью.
     - Одним разбойником меньше, - спокойно заметил хозяин.
     - Вы совершенно правы, - с несказанным облегчением согласился Вийон. - Такого разбойника свет не видывал. И он сковырнулся вверх копытами. Но глядеть на это было не сладко. А вы, должно быть, нагляделись мертвецов на своем веку, мессир? - добавил он, посмотрев на доспехи.
     - Вволю, - сказал старик. - Я воевал, сами понимаете.
     Вийон отложил нож и вилку, за которые только было взялся.
     - А были среди них лысые? - спросил он.
     - Были, бывали и седые, вроде меня.
     - Ну, седые - это еще не так страшно, - сказал Вийон. - Тот был ры^жий. - И его снова затрясло, и он постарался скрыть судорожный смех большим глотком вина. - Мне не по себе, когда я об этом вспоминаю, - продолжал он. - Ведь я его знал, будь он неладен! А потом в мороз лезет в голову всякая чушь, или от этой чуши мороз пробирает по коже - уж не знаю, что от чего.
     - Есть у вас деньги? - спросил старик.
     - Одна беляшка, - со смехом ответил поэт. - Я вытащил ее из чулка замерзшей девки тут в одном подъезде. Она была мертвее мертвого, бедняга, и холодна, как лед, а в волосах у нее были обрывки ленты. Зима - плохое время для девок, и волков, и бродяг, вроде меня.
     - Я Энгерран де ла Фейе, сеньор де Бризету, байи из Пататрака, - сказал старик. - А вы кто?
     Вийон встал и отвесил подобающий случаю поклон.
     - Меня зовут Франсуа Вийон, - сказал он. - Я нищий магистр искусств здешнего университета. Немного обучен латыни, а пороки превзошел всякие. Могу сочинять песни, баллады, лэ, вирелэ и рондели и большой охотник до вина. Родился я на чердаке, умру, возможно, на виселице. К этому прибав^лю, что с этой ночи я ваш покорнейший слуга, мессир.
     - Вы не слуга мой, а гость на эту ночь, и не более, - сказал вельможа.
     - Гость, преисполненный благодарности, - вежливо сказал Вийон, молча поднял кубок в честь своего хозяина и осушил его.
     - Вы человек неглупый, - сказал старик, постукивая себя по лбу, - очень неглупый и образованный, и все же решаетесь вытащить мелкую монету из чулка замерзшей на улице женщины. Вам не кажется, что это похоже на воровство?
     - Такое воровство не хуже военной добычи, мессир.
     - Война - это поле чести, - горделиво возразил старик. - Там ставкою жизнь человека. Он сражается во имя своего сюзерена-короля, своего влас^телина господа бога и всего сонма святых ангелов.
     - А если, - сказал Вийон, - если я действительно вор, то разве я не ставлю на карту свою жизнь, да еще при более тяжких обстоятельствах?
     - Ради наживы, не ради чести.
     - Ради наживы? - пожимая плечами, повторил Вийон. - Нажива! Бедняге надо поужинать, и он промышляет себе ужин. Как солдат в походе. А что такое эти реквизиции, о которых мы так много слышим? Если даже те, кто их налагает, не поживятся ими, то для тех, на кого они наложены, они все равно ущерб. Солдаты бражничают у бивачных костров, а горожанин отдает последнее, чтобы оплатить им вино и дрова. А сколько я перевидал селян, повешенных вдоль дорог; помню, на одном вязе висело сразу тридцать человек, и, право же, зрелище это было не из приятных. А когда я спросил ко^го-то, почему их повесили, мне ответили, что они не могли наскрести дос^таточно монет, чтобы ублаготворить солдат.
     - Это горькая необходимость войны, которую низкие родом должны переносить с покорностью. Правда, случается, что некоторые военачальники пе^регибают палку. В каждом ранге могут быть люди, не знающие жалости, а, кроме того, многие из наемников самые настоящие бандиты.
     - Ну вот, видите, - сказал поэт, - даже вы не можете отличить воина от бандита, а что такое вор, как не бандит-одиночка, только более осмот^рительный? Я украду две бараньи котлеты, да так, что никто и не проснет^ся. Фермер поворчит малость и преспокойно поужинает тем, что у него ос^талось. А вы нагрянете с победными фанфарами, заберете всю овцу целиком да еще прибьете в придачу. У меня фанфар нет; я такой сякой, я бродяга, прохвост, и вздернуть-то меня мало. Что ж, согласен. Но спросите ферме^ра, кого из нас он предпочтет, а кого с проклятием вспоминает в бессон^ные зимние ночи?
     - Поглядите на нас с вами, - сказал сеньор. - Я стар, но крепок, и всеми почитаем. Если бы меня завтра выгнали из моего дома, сотни людей рады были бы приютить меня. Добрые простолюдины готовы были бы провести с детьми ночь на улице, если бы я только намекнул, что хочу остаться один. А вы скитаетесь без приюта и рады обобрать умершую женщину, не гнушаясь и мелочью. Я никого и ничего не боюсь, а вы, я сам видел, от одного слова дрожите и бледнеете. Я спокойно жду в своем доме часа, когда меня призовет к себе господь пли король призовет на поле битвы. А вы ждете виселицы, насильственной мгновенной смерти, лишенной и чести и на^дежды. Разве нет между нами разницы?
     - Мы небо и земля, - согласился Вийон. - Но, если бы я родился владетелем Бризету, а вы - бедным Франсуа, разве разница была бы меньше? Разве не я грел бы колени у этой жаровни, не вы елозили бы по снегу, ища монету? Разве тогда я не был бы солдатом, а вы вором?
     - Вором! - воскликнул старик. - Я - вор! Если бы вы понимали, что говорите, вы пожалели бы о своих словах!
     Вийон дерзко, с неподражаемой выразительностью развел руками.
     - Если бы ваша милость сделали мне честь следовать за моими рассужде^ниями... - сказал он.
     - Я оказываю вам слишком много чести, терпя самое ваше присутствие здесь, - сказал вельможа. - Научитесь обуздывать язык, когда говорите со старыми и почтенными людьми, а то кто-нибудь менее терпеливый расправит^ся с вами покруче. - Он встал и прошелся по комнате, стараясь подавить гнев и чувство отвращения. Вийон воспользовался этим, чтобы снова наполнить кубок, и уселся поудобнее: закинув ногу на ногу, подпер голову ле^вой рукой, а локоть правой положил на спинку кресла. Он насытился и сог^релся и, поняв характер хозяина, насколько это было возможно при такой разнице натур, теперь ни капельки не боялся старика. Ночь была на исхо^де, и в конце концов все обошлось как нельзя лучше, и он был вполне уве^рен, что под утро благополучно покинет этот дом.
     - Ответьте мне на один вопрос, - приостанавливаясь, сказал старик. - Вы действительно вор?
     - Я всецело полагаюсь на законы гостеприимства, - ответил поэт. - Да, мессир, я вор.
     - А вы еще так молоды, - продолжал старик.
     - Я не дожил бы и до этих лет, - ответил Вийон, растопырив пальцы, - если бы мне не помогали эти десять слуг. Они меня вспоили, как мать, вскормили вместо отца.
     - У вас еще есть время раскаяться и изменить свою жизнь.
     - Я каждый день каюсь, - сказал поэт. - Мало кто так склонен к покая^нию, как бедный Франсуа. А насчет того, чтобы изменить свою жизнь, пусть сначала кто-нибудь изменит теперешние обстоятельства моей жизни. Человеку надо есть хотя бы для того, чтобы у него было время для раскаяния.
     - Путь к переменам должен начаться в сердце, - торжественно произнес старик.
     - Дорогой сеньор, - ответил Вийон, - неужели вы полагаете, что я кра^ду ради удовольствия? Я ненавижу воровство, как и всякую прочую работу, а эта к тому же сопряжена с опасностью. При виде виселицы у меня зуб на зуб не попадает. Но мне надо есть, надо пить, надо общаться с людьми. Кой черт! Человек не отшельник - Cui Deus feminam tradit [2]. Сделайте меня королевским кравчим, сделайте аббатом Сен-Дени или байи в вашем Пататраке, вот тогда жизнь моя изменится. Но пока Франсуа Вийон остается с вашего соизволения бедным школяром, у которого ни гроша в кошельке, ни^каких перемен в его жизни не ждите.
     - Милость господня всемогуща!
     - Надо быть еретиком, чтобы оспаривать это, - сказал Франсуа. - Милостью господней вы стали владетелем Бризету и байи в Пататраке. А мне господь не уделил ничего, кроме смекалки и вот этих десяти пальцев. Можно еще вина? Почтительнейше благодарю. Милостью господней у вас превос^ходное винцо.
     Владетель Бризету расхаживал по комнате, заложив руки за спину. Может быть, он еще не успел освоить сравнение солдат с ворами; может быть, Вийон вызывал в нем какое-то неисповедимое сочувствие, может быть, мысли его смешались просто от непривычки к таким рассуждениям, - как бы то ни было, ему почему-то хотелось направить этого молодого человека на путь истинный, и он не мог решиться выгнать его на улицу.
     - Чего-то я все-таки не могу тут понять, - наконец сказал он. - Язык у вас хорошо подвешен, и дьявол далеко завел вас по своему пути, но дьявол слаб перед господом, и все его хитрости рассеиваются от одного слова истины и чести, как ночная темнота на рассвете. Выслушайте же меня. Давным-давно я постиг, что дворянин должен быть исполнен рыцарского благородства, должен любить бога, короля и даму своего сердца, и, хотя много неправедного пришлось мне повидать на своем веку, я все же стре^мился жить согласно этим правилам. Они записаны не только в мудрых кни^гах, но и в сердце каждого человека, лишь бы он только удосужился прочи^тать их. Вы говорите о пище и вине, я знаю, что голод - тяжкое испыта^ние, которое трудно переносить, но как же не сказать о других нуждах, о чести, о вере в бога и в ближнего, о благородстве, о незапятнанной люб^ви? Может быть, мне и не хватает мудрости - впрочем, так ли это? - но, на мой взгляд, вы человек, сбившийся с пути и впавший в величайшее заб^луждение. Вы заботитесь о мелких нуждах и полностью забываете о нуждах великих, истинных. Вы уподобляетесь человеку, который будет лечить зуб^ную боль в день Страшного суда. А ведь честь, любовь и вера не только выше пищи и питья, но, как мне кажется, их-то мы алчем сильнее и острее мучимся, если лишены их. Я обращаюсь к вам потому, что, кажется мне, вы меня легко можете понять. Стремясь набить брюхо, не заглушаете ли вы в сердце своем иного голода? И не это ли причина того, что вместо радости жизни вы испытываете лишь чувство горечи?
     Вийон был явно уязвлен этими наставлениями.
     - Так, по-вашему, я лишен чувства чести? - воскликнул он. - Да, бог тому свидетель, я нищий! И мне тяжело видеть, что богачи ходят в теплых перчатках, а я дую в кулак. С пустым брюхом жить нелегко, хотя вы говорите об этом с таким пренебрежением. Потерпи вы с мое, вы бы, может, за^пели иначе. Да, я вор, ополчайтесь на меня за это! Но, клянусь господом богом, я вовсе не исчадие ада. Знайте же, что есть у меня своя честь, не хуже вашей, хоть я и не хвастаю ею с утра до вечера, словно чудом гос^подним. Нет в этом ничего примечательного, и я держу свою честь в суме, пока она мне не понадобится. Смотрите, вот вам пример: сколько времени я провел здесь с вами, в вашей комнате? Разве вы не сказали мне, что одни в доме? А эта золотая утварь! Вы сильны духом - допускаю, но вы старик, безоружный старик, а у меня с собой нож. Что стоит мне разогнуть руку в локте и всадить вам клинок в кишки, а там ищи меня по всем улицам с ва^шими кубками за пазухой! Думаете, не хватило у меня на это смекалки? Хватило! А все-таки я от этого отказался. Вот они, ваши проклятые кубки, целехоньки, как в ризнице. И у вас сердце отстукивает ровно, как часы. А я сейчас уйду отсюда таким же бедняком, каким и вошел, с единственной беляшкой, которой вы меня попрекаете. И вы еще говорите, что чувство чести мне неведомо, да разразит меня бог!
     Старик поднял правую руку.
     - Знаете, кто вы такой? - сказал он. - Вы разбойник, милейший, бесс^тыдный и бессердечный разбойник и бродяга. Я провел с вами только час. И, поверьте мне, я чувствую себя опозоренным! Вы ели и пили за моим сто^лом, но теперь мне тошно видеть вас. Уже рассвело, и ночной птице пора в дупло. Пойдете вперед или за мной?
     - Это как вам угодно, - сказал поэт, вставая со стула. - В вашей по^рядочности я не сомневаюсь. - Он задумчиво осушил свой кубок. - Хотел бы я уверовать и в ваш ум, - продолжал он, постучав себя пальцем по лбу, - но годы, годы! Мозги плохо работают, размягчаются.
     Из чувства самоуважения старик пошел вперед; Вийон последовал за ним, посвистывая и заткнув большие пальцы за кушак.
     - Да смилуется над вами господь, - сказал на пороге владетель Бризету.
     - До свиданья, папаша, - ответил ему Вийон, зевая. - Премного благо^дарен за холодную баранину.
     Дверь за ним захлопнулась. Над белыми крышами занимался рассвет. Сту^деное, хмурое утро привело за собой пасмурный день. Вийон стал посреди улицы и потянулся всем телом.
     "Нудный старичок, - подумал он. - А любопытно, сколько могут стоить его кубки?"
     
     
     Изд. "Правда", Москва, 1981 г.
     OCR Палек, 1998 г.