Дмитрий Андреевич ФУРМАНОВ            ЛЕТЧИК ТИХОН ЖАРОВ            Рассказ                  Тих, прозрачен и душист июньский вечер. По березовой роще из конца в конец легким аукающим звоном плывут шорохи, высвисты, четкая дробная трель вечерних птиц... На просторной круглой поляне, у самой опушки, будто картонные белые домики, приникли в траву парусиновые палатки летчиков.      Там, в тени, спасаясь от туч комарья, с накрытыми лицами - расстегнутые, раздетые, в одном белье, с цигарками в зубах, кто с книжкой, кто с газетой - лежат они в сумерках, отдыхают. Или сбираются артелью - и через поляну, за рощу, на Валку купаться. Валка - узкая, тихоструйная речонка с отлогими берегами, глухо заросшими высокой травой. На Валке такая же тишь, даже тише, чем в роще. Только в осоке кряхтят тяжело и мерно огромные жирные лягушки... Над водой, над тихими, чуть слышными струями прозрачной газовой сетью поднялся вечерний туман... Из-за реки глухо, невнятно откуда-то издалека слышны голоса - это в деревне. Туда летчики ходят брать молоко, а иной раз по вечерам шатаются к девушкам: песни петь, играть на гармонике или парами, ныряя во тьму, пропадают за прудом, в лугах, в перелесках...                  Сегодня вечером никто нейдет ни купаться, ни к девушкам на деревню. Сегодня у всех на душе тяжело и мрачно, лица у всех угрюмы и строги: за рощей, на пригорке, под свежим холмиком земли они зарыли сегодня лучшего и любимого товарища - Никиту Зорина. Он погиб в воздушном бою, обуглился до костей в пламени сгоревшего самолета. За три недели схоронили двоих, но особенно тяжела была эта последняя утрата - и сегодня целый день ходят все с понурыми головами, стараются реже встречаться, меньше говорить: каждому хочется выносить, изжить в себе свое цельное, недробленое горе.      Из дивизии прилетел новый летчик, Тихон Жаров, - он работал на московском аэродроме и, говорят, считался одним из лучших. Здесь его знает Крючков, они в прошлом году вместе летали где-то под Киевом.                  Каждое утро, на заре, из-за леса подымается неприятель, и нашим стареньким, растрепанным самолетам не под силу справиться с ловким, быстрым хищником. Завтра против него подымется Жаров, новый летчик - и будут снова в напряжении, с тревогой ждать товарищи рокового исхода...      Жаров весь день кружится у машины - осматривает гайки и винты, ощупывает, привертывает, смазывает, приглаживает ее, как любимого человека... Он приходил сюда с техником, и целых полтора часа они простояли над машиной, заглядывая и прощупывая со всех сторон, или, лежа на спине, подползали под широко раскинутые крылья и снова высматривали, щупали, мазали холодные винтики, гайки, болты. Жарову хорошо знакомо это тревожное состояние перед решительным делом - не впервые вылетать ему в неравный бой, но сегодня тревога как-то особенно свежа, а мысль по-особенному чутка, быстра и неспокойна. Что это: неверие ли в свои силы, или опасение за испытанного, но усталого, растрепанного друга - за свой аппарат? Или еще что?..      Может быть, скорбь товарищей о дорогом покойнике - не передалась ли она и ему: круглый холмик влажной, свежей земли нейдет из головы.      Жаров мимо старта, где с распростертыми крыльями выстроились в ряд самолеты, мимо крайней палатки поплелся тихо по узкой лесной тропе, сам не зная куда и зачем идет...      У самой реки столкнулся с Крючковым - тот в жестяном измызганном чайнике с веревочной ручкой тащил воду на вечерний чай.      - Ты что тут бродишь один? - окликнул он Жарова, улыбаясь бесцветными водянистыми глазками. - Аль не привык к новому месту?..      - Да вот тут... - начал было Жаров, но понял, что отвечать собственно нечего, - не кончил, спросил сам: - Заправиться?..      - Идем вместе, - ответил тот, подходя к Жарову и подхватив его под руку.      Повернули, пошли по тропинке обратно и мало-помалу разговорились, ушли в воспоминания о прошлом, о работе под Киевом, о живых и погибших товарищах... Чайник с водой уж давно подвесили у придорожной березы и ходили взад-вперед, увлеченные разговорами.      Худенький, узколицый Крючков, с рыбьими глазами, мочальными припущенными волосами, одетый в несуразно растопыренные галифе, юркий и франтоватый недалекий человечек - никогда по-настоящему не был близким товарищем Жарову, но теперь они разговорились, как близкие друзья, и Крючков совершенно не испытывал той обычной робости и чувства неравенства, той неловкости, с которою прежде подходил он к Жарову. Его не давила грузная, широкая фигура товарища, не смущали пристальные, тяжелые взгляды черных глаз, и вся речь Жарова, прежде казавшаяся такой пренебрежительной и высокомерной, показалась ему теперь простой, откровенной и задушевной... Он задорно, торопясь и сбиваясь, польщенный в глубине души такою переменой, высказывал Жарову свои мысли:      - Наше дело воевать, - горячился он, - воевать, и больше ничего... Все разговоры о мирном применении авиации, по-моему, одна только чушь. За ширму прячутся, очки втирают, а на самом деле одно у всех идет приготовление - к войне... И кто больше приготовится - тот наверху. Далеко нам еще до того, чтобы дамочек по воздуху катать...      Крючков не имел никаких специальных познаний в авиации, он был летчик - и только, да и среди летчиков никогда не считался особенно примечательным. Он был неглуп, но как-то легковесен и крайне неубедителен. Учился когда-то в гимназии и сохранил от той поры дурную привычку ввязываться в спор на любую тему, со значительным видом сообщая разные услышанные новости или мысли и факты из последней прочитанной брошюрки; все это, разумеется, выдавалось за собственное достояние, но чуткий собеседник уже с первого слова умел раскусить незамысловатую личность Крючкова... Тихон Жаров, наоборот, дело понимал и интересовался им серьезно, и тех, которые с ним сталкивались, всегда приятно волновало его отчетливое, твердое знание и глубокая уверенность в том, что говорит. Таких "фендриков", как Крючков, эта серьезность Жарова отпугивала от "ученых" разговоров, и сам Крючков, встречаясь с Тихоном под Киевом, постоянно чувствовал себя перед ним на положении ученика. Но сегодня все обстояло по-иному... Когда он высказался горячо и торопливо, Жаров, посмотрев ему спокойно в глаза, сказал:      - Так я тебе не про завтрашний день и говорю, я на будущее...      Горячка Крючкова, видимо, нисколько его не задевала, не передавалась: он говорил тихо и спокойно, как всегда.      - Ты о настоящем, а я про будущее, - гудел он угрюмым, мрачным басом. - Война... Что такое война? Война только средство... Придет время, когда ее не будет, - и тогда...      - Дамочек катать! - хихикнул Крючков.      Ввернуть "словечко" доставляло ему всегда величайшее удовольствие.      - Да што ты, в самом деле, - посмотрел на него укоризненно Жаров, - у тебя только дамочки одни перед глазами - неужто больше и делать нечего?.. Ты, братец, очень, как бы это сказать?..      Жаров пальцем пошарил лоб, улыбнулся и, не желая обидеть собеседника, подыскал с трудом подходящее слово: - Ты очень... забавно представляешь себе это будущее... На наших птицах быстрей, чем поездом, - и легче, и безопасней, и удобней, да и дешевле - на них проделаешь что угодно: и груз вези, и пассажиров, почту, и в земельном деле пригодится, в охоте ли, в научной ли какой экспедиции, в работах астрономических, в изыскательных работах - на наших птицах, так рванем вперед, как ни в какой другой области... Это теперь еще не всеми понято, многие думают, что птица стальная только для войны... Большая, брат, ошибка. Это значит - из-за дров не видеть лесу...      Жаров снял пилотскую шапочку, чуть державшуюся на лохматой, кудрявой голове, и всей пятерней провел ото лба к затылку...      Крючков уж давно опустил его руку и жестикулировал, поспевая за Тихоном со стороны, и, как бы не надеясь на силу одних своих слов, размахивал перед носом Тихона кулаками, выводил каракули по воздуху или отчаянно тыкал в пустоту указательным пальцем, словно старался что-то нащупать, во что-то долбануть. Тихон шел и смотрел перед собою, редко поворачиваясь в сторону и как бы совершенно не замечая Крючкова. Но он не пропускал ни одного слова, на все отвечал и спорил с явным удовольствием... Хотя он и понимал, что от Крючкова мало что можно услышать толкового, но ему самому хотелось высказать и даже выслушать собственные свои мысли... Поэтому, нисколько не обижаясь на легкомысленные возражения товарища, он отвечал сам себе на те вопросы, которые роились в голове и которые только отдаленно связаны были с теми вопросами, что задавал Крючков.      - Да... из-за дров не видеть лесу, - повторил он еще раз последние свои слова. - С годом год конструкция аппарата становится все проще, все совершенней... И все большая емкость, все больше удобств. Вон на виккерсе на английском - знаешь? Там, братец мой, шестнадцать спальных комнатушек, там тебе и столовая, и уборная, и читальная комната, тридцать с лишком человек прет - это не фунт изюму... А быстрота, слыхал: французик один триста верст в час отмахал на ньюпоре... Да што: кругом, брат, вперед идет... И все меньше жертв, с годом год все меньше - теперь одни чудаки думают, что по воздуху летать опасно, - да што я тебе об этом буду говорить - сам знаешь. В Англии за прошлый год, за девятнадцатый, перелетело пятьдесят две тысячи человек, - то есть по делам невоенным... а что думаешь: ни одного убитого и только десяток какой-то раненых - разве это процент? Ерунда, на пятьдесят две тысячи - ерунда... Да, пожалуй, и тут вина не от аппарата, а от нашего брата была. Летчиков, правда, парочку убило, шесть поранило, но это опять-таки не резон - так ли?      Крючков слушал с затаенным дыханием. Он несколько раз порывался было перебить Жарова, но тот молча отводил рукой его начинавшую жестикулировать руку, и Крючков замолкал... А к тому же, откуда ему было еще узнать эти сведения: он как учителя слушал теперь "знающего" Тихона. И хотелось ему поспорить, и послушать было интересно... Внутренний бес не давал покою; он к тому же недавно прочитал какую-то маленькую книжонку, и теперь хотелось блеснуть перед Жаровым своими знаньями.      - Так-то так... все это хорошо, - изловчился Крючков вставить первые слова.      Жаров оборвал речь и стал вертеть цигарку, склоняясь к белой жестяной баночке, откуда вытряхивал махорку.      - Ты говори, я слушаю, - сказал он приостановившемуся Крючкову.      - ...Так вот я-то и говорю, - продолжал Крючков, - что тут целый круг создается... Выходу нет, если по-твоему предположить: война только средство... Хорошо... Ее не будет... А мы в то же время знаем, что именно война и помогает росту авиации, что именно в военное время так быстро авиация совершенствуется, - следовательно, рост ее, как выходит, - от военного искусства идет, им вызывается, развивается и толкается... Вне войны, может быть, даже и не будет нужды в авиации - со старыми средствами управятся... Вон, как броневики: их родила и совершенствует только война, а потом - потом в хлам, - куда они?      - Эка хватил, - не утерпел Жаров, - броневики... Да тут никакой и параллели-то нет... Или ты в самом деле не понимаешь, - не знаю я, - или поспорить тебе охота, но скажу откровенно, - прибавил он, - удивляет, смешит меня эта ваша новая модная теория, что мы с машинами только на войну пригодны... Эта задача преходящая - и даже очень... Главное не в том... Погоди-ка, техника еще какие чудеса создаст, только ахнешь! Теперь у нас не прочь все дело и на спорт свести... Эти трюки мне не по душе... Пока война - воюем, а там на другой путь... Уж непременно так...      - А по-моему, - начал снова Крючков, - по-моему, и здесь у нас дорога не ахти какая широкая, то есть на войне... Я вот летаю...      - Знаю, что летаешь, - улыбнулся Жаров.      - Да... Так и то - разве што на перепуг, а результатов больших - нет их вовсе. Ну, какие результаты... Разведка? Да, разведка кой-што дает... Но ведь такую разведку и конница заменит с успехом... Сигнализация? Бой корректировать? Ну, брат, это все больше из области философии - тут результаты совсем не проверенные. А что касается уничтожений, разрушения - ты сам отлично знаешь, что из сотни сброшенных бомб дай бог, чтобы две-три штуки с результатом... Перепуг один, паника - вот тут уж, конечно, результаты есть... Этого не отрицаю...      - Даже если так, - увесисто и внушительно перебил его Жаров, - если только твое подсчитать, - и это результат немалый... Но имей в виду, смешной ты человек, - разве можно брать нашу убогую, да к тому же и растрепанную авиацию... Ты не у нас смотри... Мы што - мы только в будущем, нам пока остается одним своим мужеством покорять чужую технику... Ты возьми американский, английский флот, покойной памяти германскую авиацию... Да если они, черти полосатые, двинут на нас свои эскадрильи - што ты со своим гнилым фарманишком сделаешь? Помяни мое слово, Крючков: если будет большая война - победит в этой войне воздушная эскадрилья... Против нее ни море, ни суша, ни конница, ни пехота - не выстоит ничто. Да и на самом деле - как ей не победить, когда она одна совместит в себе все виды оружия. Конница? Быстрая разведка? Хоть ты и сомневаешься, а, по-моему, вернее нас с тобой никто этого не сделает... Особенно если еще фотографирование и способы передачи вперед шагнут... Пехота? Но что у пехоты за цель, какие задачи? Деморализовать врага, расколошматить его, отнять территорию... А ты знаешь, что в Америке на самолетах Ларсена по тридцать пулеметов устанавливают! Знаешь, что авиабомбы в две тонны весом есть, что есть в той же Америке какой-то новый, необычайной силы удушливый газ, заключаемый в стальные гостинцы? А "пожарные" бомбы, чиненные фосфором, а пушки на самолетах!.. Трехдюймовка-то уж бьет там без отдачи, - теперь шестидюймовую прилаживают... Тут тебе и всей артиллерии замена. Што ты берешь наш русский флот? Разве это тебе пример? Ты через переносицу глянь...      Крючков и на самом деле дальше собственного носа не видел ничего. Все его рассуждения и возраженья никого ни в чем не могли убедить, потому что и сам-то он не был в них убежден. Тем менее могли они убедить Жарова. Тихон понимал его отлично и, надо сказать, если бы не это особенное его сегодняшнее настроение, - вряд ли стал бы он разговаривать и спорить с Крючковым о таких высоких материях. Но он чувствовал органическую потребность высказаться и что-то уяснить себе самому. И говорил, спорил, отвечал, часто, может быть, невпопад, возражая не по существу, а продолжая какую-то нить собственных внутренних рассуждений... Теперь он этой потребности больше не чувствовал, и как только Крючков стал дальше разводить "турусы на колесах", он остановил его на полуслове, взял за плечо:      - А уж совсем, брат, стемнело. Пойдем-ка чай пить... Мне ведь на заре подыматься...      Они повернули к палаткам, сняли чайник с березки и скоро, разведя костер, уселись на траве, разговаривая о чем придется и не возвращаясь больше к старым темам.      - А кто с тобой летит? - спросил Крючков, когда вошли они укладываться в палатку.      - Не знаю... Какого-то Ферапонтова хотели дать - я же тут никого не знаю...      - А вот што: я сам полечу с тобой - хочешь? - посмотрел ему Крючков вопросительно в лицо.      - Чего же, давай, - согласился Жаров.      Они раскинулись на траве, подбросив кожаные тужурки под головы. Скоро Крючков уснул, и Тихон долго слушал его ровное, безмятежное дыханье. Но самому не спалось... Он ворочался с боку на бок, зарывался в тужурку с головой, но и это не помогало... Тихо поднялся, вышел на волю...                  Голубыми отливами блестели на старте стальные птицы.      Он подошел к своему аппарату и начал снова осматривать его, ощупывать, заглядывать с разных сторон.      Вынырнул из тьмы дежурный часовой, окрикнул, но, узнав своего, прошел мимо.      Разговор с Крючковым не рассеял его смутную тревогу - он чувствовал в себе по-прежнему глубокое, необъяснимое беспокойство... Приходили и уходили мысли, вставали и пропадали воспоминанья, а тревога все оставалась неизменной.      Так, блуждая по опушке, он незаметно пришел к тому месту, где круглым желтым холмиком отмечена была свежая могила. Остановился над ней, минуту постоял в раздумье и поплелся снова к палатке...      Там все по-прежнему ровным безмятежным сапом посвистывал Крючков... Тихон опустился, снова хотел заснуть, но сон не приходил, была только одна беспокойная дремота... Так пролежал он часа три, а когда засерела поляна и в открытый треугольник завешенной палатки пробилась бледная предрассветная муть, - он разбудил Крючкова и быстро зашагал умываться к реке.                  Проснулись все и высыпали из палаток, полураздетые, в накинутых на плечи тужурках, ежась в утреннем холоду; окружили улетавших, гуторили, спрашивали, давали советы...      Тихон с Крючковым забрались в машину, уложили бомбы, приставили кольт. Крючков зачем-то открыл и снова закрыл футляр с биноклем, посмотрел в сумку, пошуршал бумагой...      - Ну, счастливо, товарищи!      - Айда!.. Айда!..      Тихон улыбнулся, взялся за руль, дал мотору полный газ, взял разбег - и медленно, грузно, словно не желая отрываться от земли, аппарат приподнялся над травой и вдруг рванулся быстро, словно озлясь, нырнул в пространство и начал забирать высоту...      Разведчик темной ночью, пробираясь через глухие заросли, не всматривается так пристально в тьму, не вслушивается так чутко в шорохи затаившейся ночи, как насторожился теперь Тихон Жаров.      Четко и бурно ревел пропеллер, но из этого рева привычный слух его отчетливо выделял и слышал, как терлись и шаркались в воздухе крылья, как звенела каждая пластинка, визжали слабые тросы, шумели, скрежетали, стонали и пели сложную удивительную песню все кончики стальной быстролетной птицы...      Крючков сидел в глубине и зорко всматривался в прозрачную голубую пустыню, смотрел туда, где каждое утро сверкала в ранних лучах чужая птица, на которую мчались они охотой. Но нет ничего...      Свежий воздух щекочет ноздри; чем выше, тем легче и глубже вздыхает грудь; все шире, все необъятней перед глазами раскидываются голубые бездонные просторы... На светлые - черные полосы, на черные - светлые пятна поделилась земля: там гомон, грохот, шум, движенье... А здесь, когда б не пропеллерный вой - такая безграничная тишина, такая чистая, светлая пустота, ненарушимый покой... Словно со дна встревоженного океана, где кипит-суетится беспокойная жизнь, подымались все выше, все выше и легче они к прекрасному тихому лону. Какой простор! Какая воля! Теперь бы лететь все выше и выше в зенит, лететь за планетой, минуя планеты, лететь по миру... Велика твоя воля, человек, пронзительна мысль, в восхищенье приводит, восторги родит твое мастерство, твой труд, твои победы, но ты победил миллионы тайн, а миллионов миллионы все еще стоят перед тобой роковой загадкой. Но нет той тайны, которую не переборет человеческий труд... Пройдут века, и меж планетами будут люди носиться так же легко и свободно, как носятся ныне они меж горами, по морям и океанам...      Не мысли, а их подобие, какие-то краткие обрывки, захватывающие образы, отдельные прекрасные слова кружились перед Тихоном в ураганной пляске. Он не знал, о чем теперь думает, но сердце дрожало в экстазе, из груди были готовы прорваться торжественные гимны... От ночной тревоги не осталось и малейшего следа, - он на земле чувствовал себя не так покойно, как здесь, в воздушном океане. Сами собою срывались с губ отдельные, себе непонятные слова - и он не старался их понимать, не удивлялся им: в этих случайных умчавшихся звуках, как в образах, печатлелись его восторги, распиравшие грудь.      Крючков по-прежнему неотрывно и пристально глядел в одну точку: над этой вот черной каймой, над лесом, из-за дальней горы, должен подняться неприятель... И вдруг он услышал где-то в стороне чужие непрерывные рокочущие звуки - будто их ветром донесло сюда из воздушной пустыни. Тихо дотронулся он до плеча товарища и замер с приоткрытым ртом, перевел на него свой немигающий, напряженный взор, давая понять, что свершилось что-то важное. А Тихон, словно прикованный, уже давно сидел с высоко вздернутой головой и смотрел в ту сторону, откуда неслись эти новые, неожиданные волны звуков. Он услышал их прежде Крючкова и понял, что неприятель, обогнув линию леса, поднялся с другой стороны и теперь держался значительно выше... Он перегнулся через борт и вдруг увидел, что тот, близкий и страшный, стремится к нему. Тихон круто повернул и повел в сторону накрененную машину... Крючков наготове держал пулемет, прильнув к нему и будто опасаясь, что кто-то сильно и неожиданно рванет и выхватит его из рук... Тихон хотел закружить по спирали и подняться врагу наперерез, но тот неотступно следил за полетом, ускорил ход и быстро завернул навстречу подымавшемуся Тихону. Потом опустился камнем и мчался прямо на него, словно собственной силой хотел столкнуть с пути... Крючков заработал пулеметом. Тихон впился костенеющими пальцами в холодную гладкую округлость руля - еще быстрей и круче хотел скользнуть с пути... В это мгновенье зазвенели какие-то новые быстрые жалобные звуки - неприятель бил из пулемета, и пули со стонущим писком проносились мимо... Вдруг совершилось что-то изумительное - чуть блеснул в стороне и вспыхнул полымем неприятельский аэроплан - Крючков пробил ему бензиновый бак...      Во мгновение ока пилот выскочил на нижнюю левую поверхность и продолжал управлять, не давая пламени охватить весь аппарат, - круто скользя на крыло, отгоняя в сторону огненные языки...      Поглощенный этим страшным зрелищем, Тихон как-то машинально сделал крутой переворот через крыло, и в этот миг обе правые несущие поверхности отскочили моментально, взвились и умчались куда-то вверх... Он быстро выключил мотор, закрыл сектора, рванул рулями, поставив их в штопорное положение, - самолет пошел быстро книзу сжатой вертикальной спиралью - все быстрей, быстрей, быстрей...      Вот закружились в дикой пляске небо, земля, постройки, лес... Помутнело в глазах. Где-то далеко слева сверкнул золотым шаром с такой же быстротой летевший книзу, полыхавший в пламени неприятельский аппарат... Раздирающим сердце свистом свистели отчаянно тросы, адское задувание выло и хрипело со всех сторон, словно били и резали где-то огромное живое стадо, и страшный предсмертный вой его доносился и стыл в ушах... Вдруг раздался треск, - что-то грузно дернулось, лопнуло, заскрипело, заухало... Тихон потерял сознание...                  Аппарат упал на берегу тихоструйной Валки, шаркнув по вершинам соседних берез. Неприятельский аппарат унесло куда-то далеко за реку. Когда товарищи подскакали к берегу и извлекли из-под обломков Тихона с Крючковым, первое, что бросилось всем в глаза, - это бледное, чудом сохранившееся лицо Крючкова: неприятельская пуля пробила ему сердце, грудь была пробита в трех местах. Когда они мчались с Тихоном стремительно вниз - уже бездыханным трупом застыл в те мгновенья Крючков и не пережил ужаса, который белым серебром обелил кудрявые черные волосы его товарища.      Тихон навзничь, весь облитый кровью, лежал под обломками своего испытанного, но усталого друга. Череп раскололся на две части, и оттуда, словно из гнойной раны, сочились и стекали длинные скользкие полоски окровавленного мозга... Слиплись и примокли его прекрасные черные волосы - они блестели теперь серебром нечеловеческого ужаса, разбросались на две половинки, и отдельные длинные волоски над расколотым черепом тянулись друг к другу, словно тоскуя и жалуясь, что их разлучили...      Теперь на зеленой поляне, близко от берега тихоструйной Валки, стоят одиноко, безмолвно три холмика: три дорогие могилы.                  17 мая 1923 г.            __________________________________________________________________________            С 56. Советский военный рассказ. / Вступ. ст. Е. А. Глущенко. -      М.: Правда, 1988. - 576 с.      Сборник составили военные произведения советских писателей Вс.      Иванова, К. Симонова, А. Платонова и др.                  ИБ 1646            Тираж 300 000 экз. Цена 2 р. 70 к.      Редактор  И. А. Б а х м е т ь е в а      Оформление художника  П. С. С а д к о г о      Художественный редактор  В. В. М а с л е н н и к о в      Технический редактор  Е. Н. Щ у к и н а            __________________________________________________________________________      Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 11.07.2002      О найденных в тексте ошибках сообщать по почте: vgershov@chat.ru      Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/