- 34 -
     
     
     " ... и между нами происходит
     следующий разговор."
     К. Гамсун
     
     На дворе стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я про^хожу мимо старухи, останавливаюсь и спрашиваю ее:
     - Который час?
     - Посмотрите, - говорит старуха. Я смотрю и вижу, что на часах нету стрелок.
     - Тут нет стрелок, - говорю я.
     Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:
     - Сейчас без четверти три.
     - Ах, так. Большое спасибо, - говорю я и ухожу.
     Старуха кричит мне что-то вслед, но я иду не оглядываясь. Я выхожу на улицу и иду по солнечной стороне. Весеннее солнце очень приятно. Я иду пешком, щурю глаза и курю трубку. На углу Садовой мне попадается навстречу Сакердон Михайлович. Мы здоро^ваемся, останавливаемся и долго разговариваем. Мне надоедает стоять на улице, и я приглашаю Сакердона Михайловича в подваль^чик. Мы пьем водку, закусываем крутым яйцом с килькой, потом прощаемся, и я иду дальше один.
     Тут я вдруг вспоминаю, что забыл дома выключить электрическую печку. Мне очень досадно. Я поворачиваюсь и иду домой. Так хорошо начался день, и вот уже первая неудача. Мне не следовало выходить на улицу.
     Я прихожу домой, снимаю куртку, вынимаю из жилетного кармана часы и вешаю их на гвоздик; потом запираю дверь на ключ и ложусь на кушетку. Буду лежать и постараюсь заснуть.
     С улицы слышен противный крик мальчишек. Я лежу и выдумываю им казни. Больше всего мне нравится напустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали двигаться. Родители растаскивают их по домам. Они лежат в своих кроватках и не могут даже есть, потому что у них не открываются рты. Их питают искусственно. Через не^делю столбняк проходит, но дети так слабы, что еще целый месяц должны пролежать в постелях. Потом они начинают постепенно выз^доравливать, но я напускаю на них второй столбняк, и они все околевают.
     Я лежу на кушетке с открытыми глазами и не могу заснуть. Мне вспоминается старуха с часами, которую я видел сегодня во дворе, и мне делается приятно, что на ее часах не было стрелок. А вот на днях я видел в комиссионном магазине отвратительные кухонные часы, и стрелки у которых были сделаны в виде ножа и вилки.
     Боже мой! Ведь я еще не выключил электрической печки! Я вска^киваю и выключаю ее, потом опять ложусь на кушетку и стараюсь заснуть. Я закрываю глаза. Мне не хочется спать. В окно светит весеннее солнце, прямо на меня. Мне становится жарко. Я встаю и сажусь в кресло у окна.
     Теперь мне хочется спать, но я спать не буду. Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я чувствую в себе страшную силу. Я все об^думал еще вчера. Это будет рассказ о чудотворце, который живет в наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает. Его выселяют из квартиры, он знает, что стоит ему только махнуть пальцем, и ква^ртира останется за ним, но он не делает этого, он покорно съез^жает с квартиры и живет за городом в сарае. Он может этот сарай превратить в прекрасный кирпичный дом, но он не делает этого, он продолжает жить в сарае и, в конце концов, умирает, не сделав за свою жизнь ни одного чуда.
     Я сижу и от радости потираю руки. Сакердон Михайлович лопнет от зависти. Он думает, что я уже не способен написать гениальную вещь. Скорее, скорее за работу! Долой всякий сон и лень! Я буду писать восемнадцать часов подряд!
     От нетерпения я весь дрожу. Я не могу сообразить, что мне делать: мне нужно было взять перо и бумагу, а я хватал разные предметы, совсем не те, которые мне были нужны. Я бегал по комнате: от окна к столу, от стола к печке, от печки опять к столу, потом к дивану и опять к окну. Я задыхался от пламени, которое пылало в моей груди. Сейчас только пять часов. Впереди весь день, и вечер, и вся ночь.
     Я стою посредине комнаты. О чем же я думаю? Ведь уже двадцать минут шестого. Надо писать. Я придвигаю к окну столик и сажусь на него. Передо мной клетчатая бумага, в руке перо.
     Мое сердце еще слишком бьется, и рука дрожит. Я жду, чтобы немножко успокоиться. Я кладу перо и набиваю трубку.
     Солнце светит мне прямо в глаза. Я зажмуриваюсь и трубку закуриваю.
     Вот мимо окна пролетает ворона. Я смотрю из окна на улицу и вижу, как по панели идет человек на механической ноге. Он громко стучит своей ногой и палкой.
     - Так, - говорю я сам себе, продолжая смотреть в окно.
     Солнце прячется за трубу противостоящего дома. Тень от трубы бежит по крыше, перелетает улицу и ложится мне на лицо. Надо воспользоваться этой тенью и написать несколько слов о чудотворце. Я хватаю перо и пишу:
     "Чудотоворец был высокого роста." 
     - 36 -
     
     
     Я быстро поворачиваю к ней голову. Старухи в кресле нет. Я смотрю на пустое кресло, и дикая радость наполняет меня. Значит, это все был сон? Но только где же он начался? Входила ли старуха вчера в мою комнату? Может быть это тоже был сон? Я вернулся вчера домой, потому, что забыл выключить электрическую печку. Но может быть, и это был сон? Во всяком случае, как хорошо, что у меня в комнате нет мертвой старухи, и значит, не надо идти к уп^равдому и возиться с покойником!
     Однако, сколько же времени я спал? Я посмотрел на часы: поло^вина десятого, должно быть утра.
     Господи! Чего только не приснится во сне!
     Я опустил ноги с кушетки, собираясь встать, и вдруг увидел мертвую старуху, лежащую на полу за столом, возле кресла. Она лежала лицом вверх, и вставная челюсть, выскочив изо рта, впи^лась одним зубом старухе в ноздрю. Руки подвернулись под тулови^ще, и их не было видно, а из-под задравшейся юбки торчали кост^лявые ноги в белых, грязных шерстяных чулках.
     - Сволочь! - крикнул я и, подбежав к старухе, ударил ее сапогом по подбородку.
     Вставная челюсть отлетела в угол. Я хотел ударить старуху еще раз, но побоялся, чтобы на теле не остались знаки, а то еще потом решат, что это я убил ее.
     Я отошел от старухи, сел на кушетку и закурил трубку. Так прошло минут двадцать. Теперь мне стало ясно, что все равно дело передадут в уголовный розыск, и следственная бестолочь обвинит меня в убийстве. Положение выходит серьезное, а тут еще удар этот сапогом.
     Я подошел опять к старухе, наклонился и стал рассматривать ее лицо. На подбородке было маленькое темное пятнышко. Нет, при^драться нельзя. Мало ли что? Может быть, старуха еще при жизни стукнулась обо что-нибудь? Я немного успокаиваюсь и начинаю хо^дить по комнате, куря трубку и обдумывая свое положение.
     Я хожу по комнате и начинаю чувствовать голод все сильнее и сильнее.
     От голода я начинаю даже дрожать. Я еще раз шарю в шкапике, где хранится у меня провизия, но ничего не нахожу, кроме куска сахара.
     Я вынимаю свой бумажник и считаю деньги. Одиннадцать рублей. Значит, я могу купить ветчинной колбасы и хлеб, и еще останется на табак.
     Я поправляю сбившийся за ночь галстук, беру часы, надеваю куртку, выхожу в коридор, тщательно запираю дверь своей комнаты, кладу ключ себе в карман и выхожу на улицу. Надо раньше всего поесть, тогда мысли будут яснее, и тогда я предприму что-нибудь с этой падалью.
     По дороге в магазин мне приходит в голову: не зайти ли мне к Сакердону Михайловичу, и не рассказать ли ему все, может быть вместе мы скорее придумаем, что делать. Но я тут же отклоняю эту мысль, потому что некоторые вещи надо делать одному, без свиде^телей.
     В магазине не было ветчинной колбасы, и я купил себе полкило сарделек. Табака тоже не было. Из магазина я пошел в булочную.
     В булочной было много народу, и к кассе стояла длинная очередь. Я сразу нахмурился, но все-таки в очередь встал. Очередь подвигалась очень медленно, а потом и вовсе остановилась, потому что у кассы произошел какой-то скандал.
     Я делал вид, что ничего не замечаю, и смотрел в спину моло^денькой дамочки, которая стояла в очереди передо мной. Дамочка была, видно, очень любопытной: она вытягивала шейку то вправо, то влево и поминутно становилась на цыпочки, чтобы лучше разгля^деть, что присходит у кассы. Наконец она повернулась ко мне и спросила:
     - Вы не знаете, что там происходит?
     - Простите, не знаю, - сказал я как можно суше.
     Дамочка повертелась в разные стороны и, наконец, обратилась ко мне:
     - Вы не могли бы пойти и выяснить, что там происходит?
     - Простите, меня это нисколько не интересует, - сказал я еще суше.
     - Как не интересует? - воскликнула дамочка, - Ведь вы же сами задерживаетесь из-за этого в очереди!
     Я ничего не ответил и только слегка поклонился. Дамочка внимательно посмотрела на меня.
     - Это конечно, не мужское дело стоять в очередях за хлебом, - сказала она. - Мне жалко вас, вам приходится тут стоять. Вы должно быть холостой?
     - Да, холостой! - ответил я, несколько сбитый с толку, но по инерции продолжал отвечать довольно сухо и, при этом слегка кла^няясь.
     Дамочка еще раз осмотрела меня с ног до головы и вдруг, при^тронувшись пальцем к моему рукаву, сказала:
     - Давайте я куплю, что вам нужно, а вы подождите меня на улице.
     Я совершенно растерялся. 
     - 38 -
     
     
     Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинулся к керосинке, схватил занавеской кастрюльку и поставил ее на пол.
     - Черт побери! - сказал Сакердон Михайлович. - Я забыл в кастрюльку налить воды, а кастрюлька эмалированная, и теперь эмаль отскочила.
     - Все понятно, - сказал я, кивая головой.
     Мы опять сели за стол.
     - Черт с ними, - сказал Сакердон Михайлович. - мы будем есть сардельки сырыми.
     - Страшно есть хочу, - сказал я.
     - Кушайте, - сказал Сакердон Михайлович,- пододвигая мне сардельки.
     - Ведь я в последний раз ел вчера с вами в подвальчике и с тех пор ничего не ел, - сказал я.
     - Да, да, да, - сказал Сакердон Михайлович.
     - Я все время писал, - сказал я.
     - Черт побери! - утрированно вскричал Сакердон Михайлович, - Приятно видеть перед собой гения.
     - Еще бы! - сказал я.
     - Много, поди, наваляли? - спросил Сакердон Михайлович.
     - Да, - сказал я, - исписал пропасть бумаги.
     - За гения наших дней, - сказал Сакердон Михайлович, поднимая рюмку.
     Мы выпили. Сакердон Михайлович ел вареное мясо, а я сардельки. Съев четыре сардельки, я закурил трубку и сказал:
     - Вы знаете, я ведь к вам пришел, спасаясь от преследования.
     - Кто же вас преследовал? - спросил Сакердон Михайлович.
     - Дама, - сказал я. Но так как Сакердон Михайлович ничего меня не спросил, а только налил в рюмку водку, то я продолжал:
     - Я с ней познакомился в булочной и сразу влюбился.
     - Хороша? - спроаил Сакердон Михайлович.
     - Да, - сказал я, - в моем вкусе.
     Мы выпили, и я продолжал,
     - Она согласилась идти ко мне пить водку. Мы зашли в магазин, но из магазина мне пришлось потихоньку удрать.
     - Не хватило денег? - спросил Сакердон Михайлович.
     - Нет, денег хватило в обрез, - сказал я, - но я вспомнил, что не могу пустить ее в свою комнату.
     - Что же, у вас в комнате была другая дама? - спросил Сакердон Михайлович.
     - Да, если хотите, у меня в комнате находится другая дама, - сказал я, улыбаясь. - Теперь я никого к себе в комнату не могу пустить.
     - Женитесь. Будете приглашать меня к обеду, - сказал Сакердон Михайлович.
     - Нет, - сказал я, фыркая от смеха. - На этой даме я не же^нюсь.
     - Ну, тогда женитесь на той, которая из булочной, - сказал Сакердон Михайлович.
     - Да что вы все хотите меня женить? - сказал я.
     - А что же? - сказал Сакердон Михайлович, напоняя рюмки. - За ваши успехи!
     Мы выпили. Видно,водка начала оказывать на нас свое действие. Сакердон Михайлович снял свою меховую с наушниками шапку и швыр^нул ее на кровать. Я встал и прошелся по комнате, ощущая уже некоторое головокружение.
     - Как вы относитесь к покойникам? - спросил я Сакердона Михайловича.
     - Совершенно отрицательно, - сказал Сакердон Михайлович. - Я их боюсь.
     - Да, я тоже терпеть не могу покойников, - сказал я. - Под^вернись мне покойник, и не будь он мне родственником, я бы, должно быть, пнул бы его ногой.
     - Не надо лягать мертвецов, - сказал Сакердон Михайлович.
     - А я бы пнул его сапогом прямо в морду,- сказал я, - Терпеть не могу покойников и детей.
     - Да, дети гадость, - согласился Сакердон Михайлович.
     - А что по-вашему хуже: покойники или дети? - спросил я.
     - Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам. А покойники все-таки не врываются в нашу жизнь, - сказал Сакердон Михайлович.
     - Врываются! - крикнул я и тотчас же замолчал.
     Сакердон Михайлович внимательно посмотрел на меня.
     - Хотите еще водки? - спросил он.
     - Нет, - сказал я, но спохватившись, прибавил: - Нет, спасибо, я больше не хочу.
     Я подошел и сел опять за стол. Некоторое время мы молчим.
     - Я хочу вас спросить, - говорю я наконец, - Вы веруете в Бо^га?
     У Сакердона Михайловича появляется на лбу поперечная морщина, и он говорит:
     - Есть неприличные поступки. Неприлично спрашивать у человека пятьдесят рублей в долг, если вы видели, как он только что поло^жил себе в карман двести. Его дело: дать вам деньги или отка^зать; и самый удобный и приятный способ отказа - это соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того человека деньги есть и, 
     - 40 -
     
     
     - Не жнаю, - ответила Марья Васильевна.
     - Когда это было? - спросил я.
     - Тоже не жнаю, - сказала Марья Васильевна.
     - Вы разговаривали со стариком? - спросил я Марью Васильевну.
     - Я, - отвечала Марья Васильевна.
     - Так, как же вы не знаете, когда это было? - сказал я.
     - Чиша два тому нажад, - сказала Марья Васильевна.
     - А как этот старик выглядел? - спросил я.
     - Тоже не жнаю, - сказала Марья Васильевна и ушла на кухню.
     Я пошел к своей комнате. "Вдруг, - подумал я, - старуха ис^чезла. Я войду в комнату,а старухи-то и нет. Боже мой! Неужели чудес не бывает?!"
     Я отпер дверь и начал ее медленно открывать. Может быть это только показалось, но мне в лицо пахнул приторный запах начинав^шегося разложения. Я взглянул в приотворенную дверь и на мгнове^ние застыл на месте. Старуха на четвереньках медленно ползла ко мне навстречу.
     Я с криком захлопнул дверь, повернул ключ и отскочил к проти^воположной стенке.
     В коридоре появилась Марья Васильевна.
     - Вы меня жвали? - спросила она.
     Меня так трясло, что я ничего не мог ответить и только отрицательно замотал головой. Марья Васильевна подошла ближе.
     - Вы ш кем-то ражговаривали, - сказала она.
     Я опять отрицательно замотал головой.
     - Шумашедший, - сказала Марья Васильевна и опять ушла на кухню, несколько раз по дороге оглянувшись на меня.
     - Так стоять нельзя. Так стоять нельзя, - повторил я мыслен^но. Эта фраза сама собой сложилась где-то внутри меня. Я твердил ее до тех пор, пока она не дошла до моего сознания.
     - Да, так стоять нельзя, - сказал я себе, но продолжал стоять как парализованный. Случилось что-то ужасное, но предстояло сделать что-то, может быть, еще более ужасное, чем то, что уже про^изошло. Вихрь кружил мои мысли, и я только видел злобные глаза мертвой старухи, медленно ползущей ко мне на четвереньках.
     Ворваться в комнату и раздробить этой старухе череп. Вот, что надо сделать! Я даже поискал глазами и остался доволен, увидя крокетный молоток, неизвестно для чего, уже в продолжении многих лет, стоящий в углу коридора. Схватить молоток, ворваться в комнату и трах!...
     Озноб еще не прошел. Я стоял с поднятыми плечами от внутрен^него холода. Мысли мои скакали и путались, возвращались к исход^ному пункту и вновь скакали, захватывая новые области, а я стоял и прислуши вался к своим мыслям и был, как-бы, в стороне от них, и был, как бы, не их командир.
     - Покойники, - объясняли мне мои собственные мысли, - народ неважный. Их зря называли покойники, они скорее беспокойники. За ними надо следить и следить. Спросите любого сторожа из мертвецкой. Вы думаете, он для чего поставлен там? Только для одного: следить, чтобы покойники не расползались. Бывают, в этом смысле, забавные случаи. Один покойник,пока сторож по приказанию началь^ства мылся в бане, выполз из мертвецкой, заполз в дезинфекцион^ную камеру и съел там кучу белья. Дезинфекторы здорово отлупце^вали того покойника, но за испорченное белье им пришлось рассчи^тываться из собственных карманов. А другой покойник заполз в па^лату рожениц и так перепугал их, что одна роженица тут же произ^вела преждевременный выкидыш, а покойник набросился на выкинутый плод и начал его, чавкая, пожирать. А когда одна храбрая сиделка ударила покойника по спине табуреткой, то он укусил эту сиделку за ногу, и она вскоре умерла от заражения трупным ядом. Да, покойники народ неважный, и с ними надо быть начеку.
     - Стоп! - сказал я своим собственным мыслям. - Вы говорите чушь. Покойники неподвижны.
     - Хорошо, - сказали мне мои собственные мысли, - войди тогда в свою комнату, где находится, как ты говоришь, неподвижный покойник.
     Неожиданное упрямство заговорило во мне.
     - И войду! - сказал я решительно своим собственным мыслям.
     - Попробуй! - насмешливо сказали мне мои собственные мысли.
     Эта насмешливость окончательно взбесила меня. Я схватил крокетный молоток и кинулся к двери.
     - Подожди! - закричали мне мои собственные мысли. Но я уже повернул ключ и распахнул дверь.
     Старуха лежала у порога, уткнувшись лицом в пол. С поднятым крокетным молотком я стоял наготове. Старуха не шевелилась.
     Озноб прошел, и мысли мои текли ясно и четко. Я был команди^ром их.
     - Раньше всего, закрыть дверь! - скомандовал я сам себе.
     Я вынул ключ с наружной стороны двери и вставил его с внут^ренней. Я сделал это левой рукой, а в правой я держал крокетный молоток и все время не спускал со старухи глаз. Я запер дверь на ключ и, осторожно переступив через старуху, вышел на середину комнаты. 
     - 42 -
     
     
     Чемодан стоит передо мной, с виду вполне благоприятный, как будто в нем лежит белье и книги. Я взял его за ручку и попробо^вал поднять. Да, он был, конечно, тяжел, но не чрезмерно, я мог вполне донести его до трамвая.
     Я посмотрел на часы: двадцать минут шестого. Это хорошо. Я сел в кресло, чтобы немного передохнуть и выкурить трубку.
     Видно, сардельки, которые я ел сегодня, были не очень хороши потому что живот мой болел все сильнее. А, может быть, это потому, что я ел их сырыми? А, может быть, боль в животе была и чис^то нервной.
     Я сижу и курю. И минуты бегут за минутами.
     Весеннее солнце светит в окно, и я жмурюсь от его лучей. Вот оно прячется за трубу противостоящего дома, и тень от трубы бежит по крыше: перелетает улицу и ложится мне на лицо. Я вспоминаю, как вчера в это же время я сидел и писал повесть. Вот она: клетчатая бумага и на ней надпись, сделанная мелким почерком: - "Чудотворец был высокого роста."
     Я посмотрел в окно. По улице шел инвалид на механической ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Двое рабочих и с ними старуха, держась за бока, хохотали над смешной походкой инвалида.
     Я встал. Пора! Пора в путь! Пора отвозить старуху на болото! Мне нужно еще занять деньги у машиниста.
     Я вышел в коридор и пошел к его двери.
     - Матвей Филиппович, вы дома? - спросил я.
     - Дома, - отозвался машинист.
     - Тогда, извините, Матвей Филиппович, вы не богаты деньгами? Я послезавтра получу. Не могли бы вы одолжить мне тридцать рублей?
     - Мог бы, - сказал машинист. И я слышал, как он звякал клю^чами, отпирая какой-то ящик. Потом он открыл дверь и протянул мне новую красную тридцатирублевку.
     - Большое спасибо, Матвей Филиппович, - сказал я.
     - Не стоит, не стоит, - сказал машинист.
     Я сунул деньги в карман и вернулся в свою комнату. Чемодан спокойно стоял на прежнем месте.
     - Ну теперь в путь, без промедления, - сказал я сам себе.
     Я взял чемодан и вышел из комнаты. Марья Васильевна увидела меня с чемоданом и крикнула: - Куда вы?
     - К тетке, - сказал я.
     - Шкоро приедете? - спросила Марья Васильевна.
     - Да,- сказал я. - Мне нужно только отвезти к тетке кое^какое белье. А приеду, может быть, и сегодня.
     Я вышел на улицу. До трамвая я дошел благополучно, неся чемодан то в правой, то в левой руке.
     В трамвай я влез с передней площадки прицепного вагона и стал махать кондукторше, чтобы она пришла получить за багаж и билет. (Я не хотел передавать единственную тридцатирублевку через весь вагон и не решался оставить чемодан и сам пройти к кондукторше.) Кондукторша пришла ко мне на площадку и заявила, что у нее нет сдачи. На первой же остановке мне пришлось слезть.
     Я стоял злой и ждал следующего трамвая. У меня болел живот и слегка дрожали ноги.
     И вдруг я увидел мою милую дамочку: она переходила улицу и не смотрела в мою сторону.
     Я схватил чемодан и кинулся за ней. Я не знал как ее зовут, и не мог ее окликнуть. Чемодан страшно мешал мне: я держал его перед собой двумя руками и подталкивал его коленями и животом. Милая дамочка шла довольно быстро, и я чувствовал, что мне ее не догнать. Я был весь мокрый от пота и выбивался из сил. Милая дамочка повернула в переулок. Когда я добрался до угла - ее нигде не было.
     - Проклятая старуха! - прошипел я, бросая чемодан на землю.
     Рукава моей куртки насквозь промокли от пота и липли к рукам. Я сел на чемодан и, вынув носовой платок, вытер им шею и лицо. Двое мальчишек остановились передо мной и стали меня рассматривать. Я сделал спокойное лицо и пристально смотрел на ближайшую подворотню, как бы поджидая кого-то. Мальчишки шептались и пока^зывали на меня пальцами. Дикая злоба душила меня. Ах, напустить бы на них столбняк!
     И вот из-за этих паршивых мальчишек я встаю, поднимаю чемодан, подхожу к подворотне и заглядываю туда. Я делаю удивленное лицо, достаю часы и пожимаю плечами. Мальчишки издали наблюдают за мной. Я еще раз пожимаю плечами и заглядываю в подворотню.
     - Странно, - говорю я вслух, беру чемодан и тащу его к трам^вайной остановке.
     На вокзал я приехал без пяти минут семь. Я беру обратный билет до Лисьего Носа и сажусь в поезд.
     В вагоне, кроме меня, еще двое: один, как видно, рабочий, он устал и, надвинув кепку на глаза, спит. Другой, еще молодой па^рень, одет деревенским франтом: под пиджаком у него розовая ко^соворотка, а из-под кепки торчит курчавый клок. Он курит папи^роску, всунутую в ярко-зеленый мундштук из пластмассы.
     Я ставлю чемодан между скамейками и сажусь. В животе у меня такие рези, что я сжимаю кулаки, чтобы не застонать от боли. 
     - 44 -