Карел Чапек
     
     Взломщик-поэт
     
     Перевод Т. Аксель и О. Молочковского
     
     
     Файл с книжной полки Несененко Алексея http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
     
     
     - Случается иной раз и по-другому, - помолчав, сказал редактор Зах. - Иногда просто не знаешь, что движет человеком - угрызения совести или хвастливость и фанфаронство. Особенно у профессиональных преступников, которые прямо-таки упиваются своей деятельностью. Мне думается, что многие из них зачахли бы с тоски, если бы общество не проявляло к ним интереса. Этакие специалисты прямо таки греются в лучах общественного внимания. Я не утверждаю, конечно, что люди крадут и грабят только ради славы. Делают они это из-за денег, по легкомыслию или под влиянием дурных товарищей. Но, познав однажды aura popularis (1), преступники впадают в эдакую манию величия, так же как политиканы и всякие иные деятели.
     Несколько лет назад я редактировал отличную провинциальную еженедельную газету "Восточный курьер". Сам-то я, правда, уроженец Западной Чехии, но вы бы не поверили, с каким пылом я отстаивал местные интересы восточных районов! Край там тихий, гористый, как на картинке журчат ручейки, растут сливы... Но я еженедельно призывал "наш кряжистый горный народ" упорно бороться за кусок хлеба с суровой природой и неприязненно настроенным правительством!..
     И писал я все это, доложу вам, с жаром, от всего сердца. Два года я проторчал в "Восточном курьере" и за это время вдолбил тамошним жителям, что они "кряжистые горцы", что их жизнь "тяжела, но героична", а их край "хоть и беден, но прекрасен своими меланхолическими горами". Словом, превратил Чаславский округ почти в Норвегию. Из этого видно, на какие великие дела способны журналисты!
     Работая в провинциальной газете, надо, разумеется, прежде всего не упускать из виду местных событий. Вот однажды зашел ко мне полицейский комиссар и говорит:
     - Сегодня ночью какая-то бестия обчистила магазин Вашаты, знаете, "Торговля разными товарами". И как вам понравится, господин редактор, - этот негодяй сочинил там стихи и оставил их на прилавке! Наглость, а?
     - Покажите стихи, - сказал я быстро. - Это подойдет для "Курьера". Вот увидите, наша газета поможет вам обнаружить преступника. Но и сам по себе этот случай - сенсация для города и всего края!
     Словом, после долгих уговоров я получил стихи и напечатал их в "Восточном курьере".
     Я прочту вам из них, что помню. Начинались они как-то так:
     
     Вот час двенадцатый пробил,
     Громила, час твой наступил.
     
     Все хорошенько взвесь и смерь,
     Когда ты взламываешь дверь.
     
     Чу! Слышны на дворе шаги
     Я здесь один, мне все - враги.
     
     Но я не трушу. Тишина.
     Лишь сердце дрогнет, как струна.
     
     Шаги затихли. Пронесло!
     Эх, воровское ремесло!
     
     Дверь заскрипела, подалась,
     Теперь не трусь и в лавку влазь
     
     Сиротка я. Судьба мне - камень.
     Вот слез бы было бедной маме...
     
     Пропала жизнь. Мне не везет
     Вот слышу, где-то мышь грызет.
     
     Она да я - мы оба воры,
     Нам жить в ладу, не зная ссоры.
     
     Я поделиться с ней решил,
     Ей малость хлебца накрошил.
     
     Нейдет. Отважится не скоро.
     Видать, и вор боится вора...
     
     Потом там было еще что-то, а кончалось так:
     
     Писал бы, - муза не смолкает, -
     Да жалко, свечка догорает.
     
     Я опубликовал эти стихи, подвергнув их обстоятельному психологическому и литературному анализу. Я выявил в них элементы баллады, благожелательно указав на тонкие струны в душе преступника. Все это произвело своего рода сенсацию. Газеты других партий в разных провинциальных городах утверждали, что это грубая и нелепая фальсификация, иные недоброжелатели Восточной Чехии заявляли, что это плагиат, скверный перевод с английского и так далее. Я как раз был в разгаре полемики с оппонентами, защищая нашего местного взломщика-поэта, когда ко мне снова заглянул полицейский комиссар и сказал:
     - Господин редактор, не пора ли покончить с этим проклятым жуликом? Посудите сами: за одну неделю он обокрал две квартиры и еще лавку и всюду оставил длинные стихи.
     - Хорошо, - сказал я. - Тиснем их в газете.
     - Хорошо? - проворчал комиссар. - Да ведь это значит потакать вору! К воровству его теперь побуждает главным образом литературное тщеславие. Нет, вы должны дать ему по рукам. Напишите в газете, что стихи дрянь, что в них нет никакой формы или мало настроения... - словом, придумайте что-нибудь. Тогда, мне кажется, ворюга перестанет красть.
     - Гм, - говорю я, - этого написать нельзя, поскольку мы только что его расхвалили. Но знаете, что? Не будем печатать его стихов, и баста!
     Прекрасно. В ближайшие две недели было зарегистрировано пять краж со взломом и стихами, но "Восточный курьер" молчал о них, словно воды в рот набрал. Я, правда, опасался, как бы наш вор, побуждаемый уязвленным авторским самолюбием, не перебрался куда-нибудь в Турновский или Таборский край и не стал там сенсацией для местных щелкоперов. Представляете себе, как бы они обрадовались?
     Взломщик был так сбит с толку нашим молчанием, что недели три о нем не было ни слуху ни духу, а потом кражи начались снова, с той разницей, что стихи он теперь посылал по почте прямо в редакцию "Восточного курьера". Но "Курьер" был неумолим. Во-первых, я не хотел вызывать недовольства местных властей, а во- вторых, стихи с каждым разом становились все хуже. Автор начал повторяться, изобретал какие-то романтические выкрутасы, словом, стал вести себя как настоящий писатель.
     Однажды ночью прихожу я, посвистывая, как скворец, к себе домой и чиркаю спичку, чтобы зажечь лампу. Вдруг у меня за спиной кто-то дунул и погасил спичку.
     - Не зажигать света! - сказал глухой голос. - Это я.
     - Ага! - отозвался я. - А что вы хотите?
     - Пришел спросить, как там с моими стихами, - ответил глухой голос.
     - Приятель, - говорю я, не сообразив сразу, о каких стихах идет речь. - Сейчас неприемные часы. Приходите завтра в редакцию в одиннадцать.
     - Чтобы меня там сцапали? - мрачно спросил голос. - Нет, это не пойдет. Почему вы не печатаете больше моих стихов?
     Тут я только догадался, что это наш вор.
     - Это долго объяснять, - сказал я ему. - Садитесь, молодой человек. Хотите знать, почему я не печатаю ваших стихов? Пожалуйста. Потому что они никуда не годятся. Вот.
     - А я думал... - печально сказал голос, - что... что они не хуже тех первых.
     - Да, первые были неплохи, - сказал я строго. - В них была непосредственность, понимаете? Своеобразие, свежесть, острота восприятия, настроение, - словом, все. А остальные стихи, милый человек, ни к черту не годятся.
     - Да я будто... - жалобно произнес голос, - будто я писал их так же, как и те первые.
     - Вот именно, - сказал я неумолимо. - Вы лишь повторялись. Опять в них были шаги на улице...
     - Так я же их слышал, - защищался голос. - Господин редактор, когда воруешь, надо держать ушки на макушке, слушать, кто там под окном шлепает.
     - И опять в них была мышь... - продолжал я.
     - Мышь! - нерешительно возразил голос. - Так в лавках завсегда бывают мыши. Я об них писал только в трех...
     - Короче говоря, - перебил я, - ваши стихи превратились в пустой литературный шаблон. Без оригинальности, без вдохновения, без новых образов и эмоций. Это не годится, друг мой. Поэт не смеет повторяться.
     Мой гость с минуту помолчал.
     - Господин редактор, - сказал он, - да ведь оно завсегда одно и то же. Попробуйте воровать, - что одна кража, что другая... Нелегкое это дело.
     - Да, - сказал я. - Надо бы вам взяться за другое ремесло.
     - Обчистить церковь, что ли? - предложил голос. - Или часовню на кладбище?
     Я сделал энергичный отрицательный жест.
     - Нет, - говорю, - это не поможет. Дело не в материале, молодой человек, дело в его творческой интерпретации. В ваших стихах нет никакого конфликта, в них каждый раз дается только внешнее описание заурядной кражи. Вам надо найти какую-нибудь свою внутреннюю тему. Например, раскаяние.
     - Раскаяние? - с сомнением сказал голос. - И вы думаете, стихи тогда станут лучше?
     - Разумеется! - воскликнул я. - Друг мой, это придаст им психологическую глубину и внутреннюю законченность.
     - Попробую, - задумчиво отозвался голос. - Не знаю только, пойдут ли у меня кражи на лад. Понимаете, потеряешь тогда уверенность в себе. А без нее сразу засыплешься.
     - А хоть бы и так! - воскликнул я. - Дорогой мой, что за беда, если вы попадетесь?! Представляете себе, какие стихи вы напишете in carcere et catenis! (2) Погодите, я вам покажу одну поэму, написанную в тюрьме. Ошалеете!
     - И она была в газетах? - спросил замирающий от волнения голос.
     - Голубчик, это одна из самых прославленных поэм в мире. Зажгите лампу, я вам ее прочту.
     Мой гость чиркнул спичку и зажег лампу. Он оказался бледным, прыщеватым юношей - таким может быть и жулик и поэт.
     - Погодите, - говорю, - я сейчас найду ее.
     И взял с полки перевод "Баллады Рэдингской тюрьмы" (3) Оскара Уайльда. Тогда она была в моде.
     В жизни я не декламировал с таким чувством, как в эту ночь, читая ему вслух знаменитую балладу, особенно строку "каждый убивает как может". Гость не спускал с меня глаз. А когда мы дошли до того места, где герой поднимается на эшафот, он закрыл лицо руками и всхлипнул.
     Я дочитал, и мы замолчали. Мне не хотелось нарушать величия этой минуты Открыв окно, я скачал:
     - Кратчайший путь вон там, через забор. Покойной ночи.
     И погасил лампу.
     - Покойной ночи, - произнес в темноте взволнованный голос. - Так я попробую. Большое спасибо.
     И он исчез бесшумно, как летучая мышь. Все-таки это был ловкий вор.
     Через два дня его поймали. Он сидел с листком бумаги у прилавка и грыз карандаш. На бумаге была только одна строчка "Каждый ворует как может..." - явное подражание "Балладе Рэдингской тюрьмы".
     Суд дал ему полтора года, как рецедивисту-взломщику.
     Через какой-нибудь месяц мне принесли от него целую тетрадку стихов. Вор описывал страшные вещи: сырые тюремные подземелья, казематы, решетки, звенящие оковы на ногах, заплесневелый хлеб, дорогу на эшафот и невесть что еще. Я прямо ужаснулся чудовищным условиям в этой тюрьме.
     Журналист, знаете ли, проникнет всюду, вот я и устроил так, что начальник той тюрьмы пригласил меня осмотреть ее. Это оказалось вполне гуманное и благоустроенное заведение. Своего вора я застал как раз в тот момент, когда он доедал чечевичную похлебку из жестяной миски.
     - Ну что, - говорю я ему, - где же эти звенящие оковы, о которых вы писали?
     Вор смутился и растерянно покосился на начальника тюрьмы.
     - Господин редактор, - забормотал он, - так про то, что тут есть, не напишешь никаких стихов. Что поделаешь!
     - Так у вас нет никаких жалоб? - спрашиваю я.
     - Никаких, - говорит он смущенно. - Только вот стихи писать не об чем.
     Больше я с ним не встречался. Ни в рубрике "Из зала суда", ни в поэзии.
     
     1929
     
     -----------------------------------------------------------
     
     1) - лучи славы (лат.)
     2) - в темнице и карцере (лат.)
     3) - "Баллада Рэдингской тюрьмы" (1898) - известное произведение английского писателя Оскара Уайльда (1856-1900), в котором отразились тяжелые переживания автора, перенесшего двухлетнее тюремное заключение.