Василий Шукшин
     
     Билетик на второй сеанс
     
     Последнее время что-то совсем неладно было на душе у Тимофея Худякова - опостылело все на свете. Так бы вот встал на четвереньки и зарычал бы, и залаял, и головой бы замотал. Может, заплакал бы.
     Пил со сторожем у себя на складе (он был кладовщиком перевалочной товарной базы) - не брало. Не то что не брало - легче не делалось.
     - С чего эт тебя так? - притворно сочувствовал сторож Ермолай.
     Тимофей понимал притворство Ермолая, но все равно жаловался:
     - Судьба-сучка... - и дальше сложно: - Чтоб у ней голова не качалась... Чтоб сухари в сумке не мялись... - Тимофей, когда у него болела душа, умел ругаться сладостно и сложно, точно плел на кого-то, ненавистного, многожильный ременный бич. Ругать судьбу до страсти хотелось, и поэтому было еще "двенадцать апостолов", "осиновый кол в бугорок", "мама крестителя" - много. Даже Ермолай изумлялся:
     - Забрало тебя!
     - Заберет, когда она, сучка, так со мной обошлась.
     - Ну, если уж тебе на судьбу обидеться, то... не знаю. Чего тебе не хватает-то? В доме-то всего невпроворот.
     Тимофею не хотелось объяснять дураку-сторожу, отчего болит душа. Да и не понимал он. Сам не понимал. В доме действительно все есть, детей выучил в институтах... Было время, гордился, что жить умеет, теперь тосковал и злился. А сторож думал про себя: "Совесть тебя, дьявола, заела: хапал всю жизнь, воровал... И не попался ни разу, паразит!"
     - Разлад, Ермоха... Полный разлад в душе. Сам не знаю отчего.
     - Пройдет.
     Не проходило.
     В тот день, в субботу (он весь какой-то вышел, день, нараскосяк), Тимофей опечатал склад, опять выпили со сторожем, и Тимофей пошел домой. Домой не хотелось - там тоже тоска, еще хуже: жена начнет нудить.
     Была осень после дождей. Несильно дул сырой ветер, морщил лужи. А небо с закатного края прояснилось, выглянуло солнце. Окна в избах загорелись холодным желтым огнем. Холодно, тоскливо. И как-то противно ясно...
     Тимофей думал: "Вот - жил, подошел к концу... Этот остаток в десять-двенадцать лет, это уже не жизнь, а так - обглоданный мосол под крыльцом - лежит, а к чему? Да и вся-то жизнь, как раздумаешься, - тьфу! Вертелся всю жизнь, ловчил, дом крестовый рубил, всю жизнь всякими правдами и неправдами доставал то то, то это... А Ермоха, например, всю жизнь прожил валиком - рыбачил себе в удовольствие: ни горя, ни заботы. А червей вместе будем кормить. Но Ермоха хоть какую-нибудь радость знал, а тут - как циркач на проволоке: пройти прошел, а коленки трясутся".
     Шел Тимофей, думал... И взял да свернул в знакомый переулок. Жила в том знакомом переулке Поля Тепляшина. Когда-то давно Тимофей с Полей "крутили" преступную любовь. Были скандалы, битье окон, позор. Жена Тимофея, Гутя, семь лет отчаянно боролась с Полей за Тимоху. Гутю хвалили в деревне, она гордилась и учила молодых баб, какие оказывались в ее положении:
     - Он к сударушке, а ты - со стяжком - под окошки к им. Да по окошкам-то, по окошкам-то - стяжком-то...
     Бывала в деревне такая любовь - со стяжками. Теперь лучше - разошлись, и все. Раньше годами лютовали.
     С Тимохиной любовью тогда все само собой утряслось: у вдовы Поли подрос сын Колька, Николай Петрович, и стал гонять Тимофея от матери. Тимофей набычился - к Поле:
     - Уйми сосуна!
     А та вдруг залепила:
     - Пошел ты!.. Чего я, сына на тебя променяю? На - выкуси.
     Тимофей хотел разок покуражиться, но нарвался на молодой Колькин кулак и после этого перестал туда ходить. Самое дурацкое положение настало потом: обе женщины, Поля и Гутя, вдруг подружились, и вместе смеялись над Тимохой.
     - Как там сударчик-то мой поживает? - принародно спрашивала Поля.
     Гутя смеялась:
     - На печке - клопов давит.
     Мстили, что ли.
     Тимоха тогда же налетел на законную жену, но получил отпор на этот раз от своих детей.
     Спроси сейчас Тимофей, зачем он идет к Поле, он не сказал бы. Не знал.
     Поля удивилась.
     - Вона!.. Вот так гость. Зачем это?
     - А что? Что ты, заразная, что ли, что тебя обходить надо? Посидим по старой памяти, выпьем вот... - у Тимофея была с собой бутылка, он ее поставил на стол. - Спомним былое...
     - Было бы чего!
     Поля стала старая, некрасивая. Тимофей со злости подумал: "Она красивой-то и не была сроду". Стало вдруг жалко себя.
     - Хошь, анекдот один расскажу?
     - Вона!
     - Чего ты, как попка, заладила: "вона! вона!" Как дикари, честное слово. Ну, зашел... Ну и что? Глупые вы какие-то, бабы, честное слово!
     - Чего же ходите - к глупым-то?
     - А где вас, умных-то, взять? Так и меняешь - шило на мыло.
     - Небось ревизия была - злой-то?
     - На меня еще такой ревизор не родился...
     - Оно видно.
     Тимофей выпил стакан - закусить чем-нибудь не спросил, Поля не предложила. Зато и он Полю не пригласил с собой выпить.
     - Слушай анекдот. Приехал один мужик в город, идет по улице... А сам доходной-доходной - мужик-то. Но все-таки думает: где бы тут подцепить какую-нито? Слыхал, значит, про городских-то, ну и мысли-то заиграли. И тут подходит к нему одна - гладкая вся, тут - полна пазуха, вежливая. "Пойдемте ко мне, я тут близко живу". Мужик радешенький - сама навялилась. Приходит. Она говорит: "Раздевайтесь, я счас приду". А сама - в другую комнату. Ну, он разделся, сидит. Ждет. А она выводит детей малых и говорит им: "Вот, детки, если не будете хорошо кушать, будете такие же худые, как вот этот дядя".
     Полю эта история не рассмешила. Тимофею тоже было не смешно. А днем, когда рассказали, смеялся с шоферами, и подумал еще, что историйка поучительная.
     - К чему эт ты? - спросила Поля.
     Тимофей пояснил:
     - Точно так со мной выкинула судьба-сучка. Живи, мол, Тимофей!.. Раз башка есть на плечах - живи, никого не бойся! Ну, Тимофей и разлысил лоб...
     - Жил бы честно, никого бы и не боялся.
     Это она больно уела.
     Тимофей стал соображать, как бы ее тоже побольней укусить.
     - Не знаешь, кто это вот тут, - показал на кровать, - честно с чужим мужиком миловался? Не приходилось слышать?
     - Приходилось. А тебе не приходилось слышать, кто на этом же самом месте от живой жены с чужой бабой миловался? Я одинокая была, вдова, а ты семейный. Поганец ты...
     Тимофей еще выпил. Вот теперь он, кажется, все понял: жалко себя, жалко свою прожитую жизнь. Не вышло жизни.
     - Сказка про белого бычка у нас получается, Поля...
     Поля засмеялась.
     - Чего смеешься? - спросил Тимофей.
     - А чего мне не посмеяться?
     - Не надо... Тебе не личит - зубы кривые.
     - А ведь когда-то не замечал...
     - Замечал, почему не замечал, только... Эхма! Что ведь и обидно-то, дорогуша моя: кому дак все в жизни - и образование, и оклад дармовой, и сударка пригожая, с сахарными зубами. А Тимохе, ему с кривинкой сойдет, с гнильцой...
     - Во змей-то! - изумилась Поля. - Козел вонючий. Ну-ка забирай свою бутылку - и чтоб духу твоего тут не было! А то возьму ухват вон да по башке-то по умной... Умник!
     Тимофей аккуратно надел на бутылку железненькую косыночку, устроил бутылку во внутренний карман пиджака и, не торопясь, пошел прочь. Стало вроде малость полегче. Но хотелось еще кому-нибудь досадить. Кому-нибудь также бы вот спокойно, тихо наговорить бы гадостей.
     Пришел он домой, а дома, в прихожей избе, склонившись локотком на стол, сидит... Николай-угодник. По всем описаниям, по всем рассказам - вылитый Николай-угодник: белый, невысокого росточка, игрушечный старичочек. Сидит, головку склонил, смотрит ласково. Больше никого в доме нет.
     - Ну, здравствуй, Тимофей, - говорит.
     Тимофей глянул кругом... И вдруг бухнулся в ноги старичку. И, стараясь тоже ласково, тоже кротко и благостно, сказал тихо:
     - Здорово, Николай-угодничек. Я сразу тебя узнал, батюшка.
     Угодник весь как-то встрепенулся, удивился, засмеялся мелко, погрозил пальцем.
     - Пьяненький?
     - А - есть маленько! - с отчаянной какой-то веселостью, с любовью продолжал Тимофей. - С тоски больше... не обессудь, батюшка. С тоски. Шибко-то не загуливаюсь, Ребятишек теперь вырастил - чего, думаю, теперь не попить? Какой ты, батюшка, седенький... А чего пришел-то?
     Угодник поморгал ясными глазами... Опять посмеялся.
     - С чего тоска-то?
     - Тоска-то? А бог ее знает! Не верим больше - вот и тоска. В боженьку-то перестали верить, вот она и навалилась, матушка. Церквы позакрывали, матершинничаем, блудим... Вот она и тоска.
     - А ты веровал ли когда?
     - Батюшка!.. Вот те крест: маленький был, веровал. В рождество Христа славить ходил. Не приди большевики, я бы и теперь, может, верил бы.
     - Сам-то не коммунист?
     - Откуда! Я бы, может, и коммунистом стал - перед тобой-то чего лукавить! - но был у меня тесть - ни дна бы ему, ни покрышки! - его в тридцатом году раскулачили...
     - Ну.
     - Ну, я с той поры и завязал рот тряпочкой и не заикался никогда.
     Угодник больше того удивился. Горько удивился.
     - Ты что, Тимофей?
     - Как на духу батюшка! Дак ты чего пришел-то? К добру или к худу - как понимать-то?
     Угодник потрогал маленькой сморщенной ладонью белую бородку.
     - Чего пришел... Да вот попроведать вас, окаянных, пришел. Ты, однако, подымись с колен-то.
     - Постою! Чего мне не постоять? Не отсохнут. Что, батюшка, так вот походишь, поглядишь по свету-то: испаскудился народишко?
     - Маленько есть. Значит, говоришь, тесть тебе перешел дорогу?
     - Перешел. Да он и кулаком-то, по правде сказать, никогда не был, так - заупрямился тогда, с колхозами-то, нашумел, натрепался где-то... Трепач он был, тесть-то. Дурак дураком. Ботало коровье. Жил, правда, крепко. А я середнячишко был... мне бы в партию большевиков-то можно бы...
     - И что же он, тесть-то?
     - Отпыхтел свое, пришел. Я его так и не видел - далеко живем друг от друга. У сына он живет, балда старая. А сын далеко где-то. Так, говоришь, испаскудился народишко?
     - Здорово испаскудился, - серьезно сказал Угодник.
     - Совсем никудышный стал народ! - подхватил Тимофей. - Пьют, воруют... Я и то приворовываю на складе. Знамо, грех, но поглядишь кругом-то - господи-господи, что делается!
     - Приворовываешь?
     - Приворовываю, батюшка. Ребятишек вон выучил - на какие бы шиши, так-то? Батюшка... - Тимофей весь собрался, подполз поближе. - Чего я тебя хотел попросить...
     - Ну?
     - Ты там к господу нашему, Исусу Христу, близко сидишь... К деве Марии... Посоветуйтесь там сообча да и... это... Шибко уж жалко, батюшка! До того жалко, сердце обмирает. Ведь я мужик-то неглупый, ведь у меня грамотешки-то совсем почти нету, а я вон каких молодцев обвожу вокруг пальца...
     - Не пойму я.
     - Родиться бы мне ишо разок! А? Пусть это не считается, что прожил, - родите-ка вы меня шло разок. А?
     Угодник опять невольно рассмеялся.
     - То жалуется - тоска, а то... Ну и сукин ты сын, Тимоха!
     - Да потому я жалуюсь, что жизнь-то не вышла! - Тимофей готов был заплакать злыми слезами. - Ты вот смеешься, а мало тут смешного, батюшка, одна грусть-тоска зеленая. Ведь вон на земле-то... хорошо-то как! Разве ж я не вижу, не понимаю, все понимаю, потому и жалко-то. Тьфу! - да растереть, вот и вся моя жизнь.
     - А как бы ты, интересно, жить стал? Другой-то раз...
     - Перво-наперво я б на другой бабе женился. Про любовь даже в Библии писано, а для меня - что любовь, что чирей на одном месте, прости, господи, - одинаково. Или как все одно килу смолоду нажил - так и жена мне: кряхтишь, а носишь. Никудышная бабенка попалась. Дура. Вся в папашу своего. Хайло разинет и давай - только и знает. Сундук плетеный, не баба. Из-за нее больше и приворовываю-то. Жадная!.. Несусветно жадная. А с моей-то башкой - мне бы и в начальстве походить тоже бы не мешало... Из меня бы прокурор, я думаю, неплохой бы получился, - Тимофей засмотрелся снизу в святые глаза Угодника. - Тестюшку, например, своего я б тада так законопатил, что он бы и по сей день там... За язычину его...
     - Цыть! - зло сказал старичок. - Ведь я и есть твой тесть, дьявол ты! Ворюга. Разуй глаза-то! Допился?
     Тимофей, удовлетворенный, поднялся с колен, отряхнул штаны и спокойно и устало сказал:
     - Гляди-ка, правда - тесть. Тестюшка! Ну, давай выпьем. Со стречей. Вишь, за кого я тебя принял...
     - Допился, сукин сын!
     - Все секреты свои рассказал тебе. Тц! Ну, ничего - знай. Вот ведь как обознался! Это ж надо так вклепаться... А-я-я-яй.
     ...Потом, когда выпили, тесть, оскорбленный за себя и за дочь, тыкал под нос Тимофею опрятный кукиш и твердил скороговоркой:
     - Вот тебе, а не другую жись! Вот тебе - билетик на второй сеанс! Ворюга...
     А Тимофей, красный, удовлетворенный, повторял:
     - Ах, как я вклепался!.. А-я-я-я-яй! Это ж надо так!
     - Я тебя самого посажу, ворюга!
     - Кто, ты? Господь с тобой! Кто тебе поверит, лишенцу?
     - Вот, вот тебе - билетик на второй сеанс! Хе-хе-хе! Другой раз жить собрался!.. На-ка! - тесть-угодник хотел опять угодить под нос зятю белым кукишком, но зять вылил ему на голову стакан водки и, пугая, полез в карман за спичками.
     - Подожгу ведь...
     Тесть-угодник вытерся полотенцем и заплакал.
     - Чего ты, Тимоха?.. Над старым-то человеком... Бесстыдник ты! Дешевка... Приехал к нему, как к доброму...
     - В том-то и дело, что не знаю, - миролюбиво уже сказал Тимоха. - Не знаю, тестюшка, не знаю. Я б все честно сказал, только не знаю, чего такое со мной делается. Пристал, видно, так жить. Насмерть пристал. Укатали сивку... Жалко. Прожил, как песню спел, а спел плохо. Жалко - песня-то была хорошая. Прости за комедию-то. Прости великодушно.
     
     
     Copyright (c) 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского