Василий Шукшин
     
     В профиль и анфас
     
     Hа скамейке, у ворот, сидел старик. Он такой же усталый, тусклый, как этот теплый день к вечеру. А было и у него раннее солнышко, и он шагал по земле и легко чувствовал ее под ногами. А теперь - вечер, спокойный, с дымками по селу.
     На скамейку присел длиннорукий худой парень с морщинистым лицом. Такие толлько на вид слабые, на деле выносливые, как кони.
     Парень тяжело вздохнул и стал закуривать.
     - Гуляешь? - спросил старик.
     - Это не гульба, дед,- не сразу сказал Иван.- Собачьи слезы, У тебя нет полтора рубля?
     - Откуда?
     - Башка лопается по швам,
     - Как с работой-то?
     - Никак. Бери, говорит, вилы да на скотный двор,
     - Это кто, директор?
     - Ну да. А у меня три специальности в кармане да почти девять классов образования. Ишачь сам, если такой сознательный.
     - На сколь отобрали права-то?
     - На год. А я выпил-то всего кружку пива! Да красенького стакан, А он придрался... С прошлого года караулил, гад, Я его тогда матом послал, он окрысился...
     - Ты уж какой-то... шибко неуживчивый, парень. Надо маленько аккуратней. Чего вот теперь с ими сделаешь? Они - начальство...
     - Ну и что?
     - Ну и сиди теперь. Три специальности, а будешь сидеть. Где и смолчать надо.
     Жгли ботву в огородах - скоро пахать. И каждый год одно и то же, а все не надоест человеку и все вдыхал бы и вдыхал этот горьковатый, прелый запах дыма и талой земли.
     - Где и смолчать надо, парень, - повторил старик, глядя на огоньки в огородах.- Наше дело такое.
     - Да я особо-то не лаюсь,- неохотно откликнулся Иван.- Если уж прицепится какой... Главное, я же правила-то не нарушал! - опять горько воскликнул он.- За стакан вина да за кружку пива - на год лишать человека!.. Паразит.
     - Заглянь через плетень, моя старуха в огороде?
     - Зачем?
     - У меня под печкой бутылка самогонки есть. Я б те вынес похмелиться-то.
     Иван поспешно встал, заглянул в огород.
     - Там,- сказал он,- в дальнем углу. Сюда - ноль внимания.
     Старик сходил в дом, принес бутылку самогона и немного батуну. И стакан.
     - Что ж ты сразу не сказал? - заторопился Иван.- Сидит помалкивает!..- Он налил стакан и одним духом оглушил.- Я вот такой больше люблю, чем первач. Этот с вонью, как бензин,- долго не будешь раздумывать. Кха!.. Пей. Сразу только.
     Старик выпил не торопясь, закусил батуном.
     - Как бензин, верно?
     - Самогон как самогон. Какой бензин?
     - Ну вот! - Иван хлопнул себя ладонью в грудь,- Теперь можно жить. Спасибо, дед. Хошь моих? - Протянул пачку "Памира".
     Старик с трудом ухватил негнущимися пальцами сигаретку, помял-помял, посмотрел на нее внимательно, прикурил.
     - Петька-то пишет?
     - Пишет. Помру я скоро, Иван.
     Иван удивленно посмотрел на старика:
     - Брось ты!..
     - Хошь брось, хошь положь... на месте будет.- Старик говорил спокойно.
     - Болит, што ль, чего?
     - Нет. Чую. Тебе столько годов будет, тоже учуешь.
     Ивану сделалось хорошо от самогона, не хотелось говорить про смерть.
     - Брось! - сказал он.- Поживешь. Гармонь, што ль, принесть?
     - Неси.
     Иван перешел через дорогу, вошел в дом... И его долго не было. Потом вышел с гармошкой, но опять хмурый.
     - Мать, - сказал он. - Жалко вообще-то...
     - Все жа ехать хошь?
     - Ну а что делать-то? - Иван, видно, только что так говорил с матерью.-Не могу же я на этот... Да ну - к черту совсем! Я Северным морским путем прошел... Я моторист, слесарь пятого разряда... Ну ладно, год не буду ездить, но неужели... Да ну - к черту! - Он тронул гармонь, что-то такое попробовал и бросил. Ему стало грустно.- Не везет мне тоже, дед. Крепко. Женился на Дальнем Востоке, так? Родилась дочка... А она делает фортель и уезжает к мамочке в Ленинград. Ты понял? - Он часто рассказывал, как он женился.
     - Пошто в Ленинград-то?
     - Она на Дальнем Востоке за техникум отрабатывала. Да мне ее-то - черт с ней, мне дочь жалко. Снится.
     - К ей теперь поедешь?
     - К жене?! Она второй год замужем... Молодая красивая кыса.
     - А куда?
     - К корешу одному... На шахты. Может, не на все время. Может, на год...
     - На год у вас теперь не получается. Шибко уж легко стали из дому уходить.
     - Ну а что я тут буду делать-то?!-опять взвился Иван. - На этот идти, на... Да ну, к черту! - Он развернул гармонь, заиграл и стал подпевать - как-то нарочно весело, зло:
     
     Вот живу я с женщиной,
     Ум-па-ра-ра-ра!
     А вот уходит женщина
     Д от меня.
     Напугалась, лапушка?
     Кончена игра!..
     
     Старик все так же спокойно слушал.
     - Сам сочиняю,- сказал Иван.- На ходу прямо. Могу всю ночь петь.
     А мы не будем кланяться -
     
     В профиль и анфас;
     В золотой оправушке...
     
     - Баламут ты, Ванька,- сказал старик.- Ну, пошел ба, поработал год на свинарнике... Мать не жалеешь. Она всю жись и так одна прожила.
     Иван перестал играть, долго молчал.
     - Не в этом дело, дед. Мне обидно. Что, думаешь, у них не нашлось бы места, где устроить меня? Что им, один лишний слесарь помешает? Я тебя умоляю!.. Директор на меня тоже зуб имеет. Я его дочку пару раз проводил из клуба, он стал опасаться. А там можно опасаться: полудурок. А я трепаться умею... Я б ему сделал подарок. Зря, между прочим, не сделал.
     - Чтоб в подоле принесла? Подарок-то?
     - Ага. Скромный такой. К Восьмому марта.
     - Это вы умеете.
     - Вообще грустно, дед. Почему так? Ничего неохота... как это... как свидетель. Я один раз свидетелем был: один другому дал по очкам, у того зрение нарушилось. И вот сижу я на суде и не могу понять: я-то зачем здесь? Самое ж дурацкое дело! Ну, видел - и все. Измучился, пока суд шел.- Иван посмотрел на огоньки в огородах, вздохнул, помолчал.- Так и здесь. Сижу и думаю: "А я при чем здесь?" Суд хоть длинный был, но кончился, и я вышел. А здесь куда выйдешь? Не выйдешь.
     - Отсюда одна дорога - на тот свет.
     Иван налил в стакан, выпил.
     - Нет счастья в жизни,- сказал он и сплюнул.- Тебе налить?
     - Будет.
     - Вот тебе хорошо было жить?
     Старик долго молчал.
     - В твои годы я так не думал,- негромко заговорил он.- Знал работал за троих. Сколько одного хлеба вырастил!.. Собрать ба весь, наверно, с год все село кормить можно было. Некогда было так думать,
     - А я не знаю, для чего я работаю. Ты понял? Вроде нанялся, работаю. Но спроси: "Для чего?" - не знаю. Неужели только нажраться? Ну, нажрался... А дальше что? - Иван серьезно спрашивал, ждал, что старик скажет.- Что дальше-то? Душа все одно вялая какая-то...
     - Заелись,- пояснил старик.
     - И ты не знаешь. У вас никакого размаха не было, поэтому вам хватало... Вы дремучие были. Как вы-то жили, я так сумею. Мне чего-то больше надо.
     - Налей-ка,- попросил старик. Выпил, тоже сплюнул.- Сороконожки,- вдруг зло сказал он.- Суетитесь на земле - туда-сюда, туда-сюда, а толку никакого. Машин понаделали, а... тьфу! Рак-то, он от чего? От бензина вашего, от угару. Скоро детей рожать разучитесь...
     - Не скажи.
     - И чуют ведь, что неладно живут, а все хорохорятся, "Разма-ах"! А чего гнусишь тогда?
     - Чего эт тебя заело-то? Что дремучими вас назвал? А какие же вы?
     - Лодыри вы. Светлые. Вы ведь как нонче: ему, подлецу, за ездку рупь двадцать кладут - можно четыре рубля в день заробить, а он две ездки делает и коней выпрягает. А сам - хоть об лоб поросят бей - здоровый. А мне двадцать пять соток за ездку начисляли, и я по пять ездок делал, да на трех, на четырех подводах. Трудодень заробишь, да год ждешь, сколь тебе на его отвалят. А отвалили - шиш с маслом. И вы же ноете: не знаю, для чего робить! Тебе полторы тыщи в месяц неохота заробить, а я за такие-то денюжки все лето горбатился.
     - А мне не надо столько денег,- словно подзадоривая старика, сказал Иван.- Ты можешь это понять? Мне чего-то другого надо.
     - Не надо, а полтора рубля - похмелиться - нету. Ходишь как побирушка... не надо ему! Мать-то высохла на работе. Черти... Лодыри. Солнышко-то ишо вон где, а они уж с пашни едут. Да на машинах, с песнями!.. Эх... работники. Только по клубам засвистывать, подарки отцам мастерить...
     - Нет, уж такой жизни теперь не будет, чтоб... Вообще ты формально прав, но ведь конь тоже работает...
     - Позорно ему на свинарнике поработать! А мясо не позорно исть?
     - Не поймешь, дед, - вздохнул Иван.
     - Где нам!
     - Я тебе говорю: наелся. Что дальше? Я не знаю. Но я знаю, что это меня не устраивает. Я не могу только на один желудок работать.
     
     Эх, на один желудочек,
     На-нина-ни-на...- пропел он.
     Старик усмехнулся:
     - Обормот. Жена-то пошто ушла? Пил небось?
     - Я не фраер, дед, я был классный флотский специалист. Ушла-то?.. Не знаю. Именно потому, что я не был фраером.
     - Кем не был?
     - Это так...- Иван поставил гармонь на лавку, закурил, долго молчал. И вдруг не дурашливо, а с какой-то затаенной тревогой, даже болью сказал: - А правда ведь не знаю, зачем живу.
     - Жениться надо.
     - Удивляюсь. Я же не дурак. Но чем успокоить душу? Чего она у меня просит? Как я этого не пойму!
     - Женись, маяться перестанешь. Не до этого будет.
     - Нет, тоже не то. Я должен сгорать от любви. А где тут сгоришь!.. Не понимаю; то ли я один такой дурак, то ли все так, но помалкивают... Веришь, нет: ночью думаю-думаю - до того плохо станет, хоть кричи. Ну зачем?!
     - Тьфу! - Старик покачал головой.- Совсем испортился народишко.
     А день тихо умирал, истлевал в теплой сырости. Темней и темней становилось. Огоньки в огородах заблестели ярче. И все острее пахло дымом. Долго еще будут жечь ботву и переговариваться. И голоса будут звучать отчетливо, а шум и возня в деревне будут стихать, И совсем уже темно станет. Огоньки в огородах станут гаснуть, И где-нибудь, совсем близко, звучный мужской голос скажет:
     - Ну, пошли, ладно,
     Насколько тихо, спокойно и грустно уходит прожитый день, настолько звонко, светло и горласто приходит новый. Петушня орет по селу. Суетятся люди, торопятся. Опаздывают.
     Иван поднялся рано. Посидел на кровати, посмотрел в пол. Плохо было на душе, муторно. Стал одеваться.
     Мать топила печку; опять пахло дымом, но только это был иной запах - древесный, сухой, утренний. Когда мать выходила на улицу и открывала дверь, с улицы тянуло свежестью, той свежестью, какая исходит от лужиц, подернутых светлым, как стеклышко, ледком; от комков земли, окропленных мелким бисером изморози; от вчерашних кострищ в огородах, зола которых седая, и влажная, и тяжелая; от палого листа, который отсырел с весной, но все равно, когда идешь, громко шуршит под ногами.
     - Может, я схожу к директору-то, попрошу?.. - заговорила мать.
     Иван брился.
     - Еще чего! В ноги упади - он довольный будет.
     - Ну а как жа теперь? - Мать старалась говорить не просительно, как можно убедительней - понимала; разговор, наверно, последний. - Ходют люди, просют. Язык-то не отсохнет...
     - Я ходил. Просил.
     - Да знаю я тебя, тугоносого, как ты просил! Лаяться только умеете...
     - Хватит, мам.
     Мать больше не выдержала, села на приступку и заплакала тихонько и запричитала:
     - Куда вот собрался? К черту на кулички... То ли уж на роду мне написано весь свой век мучиться. Пошто жа, сынок, только про себя думаешь?..
     Иван знал: будут слезы. И оттого было так плохо на душе, щемило даже, И оттого он хмурился раньше времени.
     - Да што ты меня... на войну, што ли, провожаешь? Што я там?.. Да ну, к шутам все! И вечно - слезы!.. Мне уж от этих слез житья нету.
     - Сходила ба, попросила - не каменный он, подыскал ба чего-нибудь. А то к инспектору сходи... Што уж сразу так - уезжать. Вон у Кольки Завьялова тоже права отбирали, сходил парень-то, поговорил... С людьми поговорить надо...
     - Они уж в милиции, права-то. Поздно.
     - Ну в милицию съездил ба...
     - Хо-о! - изумился Иван.- Ну ты даешь!
     - Господи, господи... Всю жись вот так, И за што мне такая доля злосчастная! Проклятая я, што ли...
     Невмоготу становилось, Иван вышел во двор, умылся под рукомойником, постоял в одной майке у ворот... Посмотрел на село. Все он тут знал. И томился здесь, в этих переулках, лунными ночами... А крепости желанной в душе перед дальней дорогой не ощущал. Он не боялся ездить, но нужна крепость в душе и немножко надо веселей уезжать.
     Вывернулся откуда-то пес Дик, красивый, но шалавый, кинулся с лаской.
     - Ну! - Иван откинул пса, пошел в дом.
     Мать накрывала на стол,
     - Ну, поработал ба на свинарнике...
     Они настойчивые, матери. И беспомощные.
     - Ни под каким лозунгом,- твердо сказал Иван.- Вся деревня смеяться будет. Я знаю, для чего он меня хочет на свинарник загнать... Только у него ничего не выйдет,
     - Господи, господи...
     ...Позавтракали.
     Мать уложила все в чемодан и тут же села на пол у раскрытого чемодана и опять заплакала. Только не причитала теперь.
     - С годок поработаю и приеду. Чего ты?..
     Мать вытерла слезы,
     - Может, схожу, сынок? - Посмотрела снизу на сына, и из глаз прямо плеснулось горе, и мольба, и надежда, и отчаяние,- Упрошу его... Он хороший мужик.
     - Мам... Мне тоже тяжело.
     - А может, сунуть кому-нибудь в милиции-то? Што, думаешь, не берут? Счас, не взяли! Колька Завьялов, думаешь, не сунул? Сунул... Счас, отдали так-то.
     - Тут неизвестно, кто кому сунет: я им или они мне.
     Предстояло прощание с печкой. Всякий раз, когда Иван куда-нибудь уезжал далеко, мать заставляла его трижды поцеловать печь и сказать; "Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю". Причем всякий раз она напоминала, как надо сказать, хоть Иван давно уж запомнил слова. Иван трижды ткнулся в теплый лоб печки и сказал:
     - Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю.
     ...И пошли по улице; мать, сын и собака.
     Ивану не хотелось, чтоб мать провожала его, не хотелось, чтоб люди глазели в окна и говорили: "Ванька-то... уезжает, што ль, куда?"
     Попался навстречу дед, с которым они вчера беседовали на сон грядущий. Иван остановился. Он подумал, что, постояв, мать не пойдет дальше, а повернет и уйдет с соседом.
     - Поехал?
     - Поехал.
     Закурили.
     - Рыбачил, што ль?
     - Попробовал поставить перемётишки... Рано ишо.
     - Рано,
     Мать стояла рядом, сцепив на фартуке руки, не слушала разговор, бездумно, не то задумчиво глядела в ту сторону, куда уезжал сын.
     - Не пей там,- посоветовал дед.- Город - он и есть город - чужие все. Пообвыкни сперва...
     - Што я, алкаш, што ли?
     Еще постояли.
     - Ну, с богом! - сказал старик.
     - Бывай.
     Старик пошел своей дорогой. Иван посмотрел на мать... Она, все так же глядя вперед, пошла, куда им надо идти. Иван пошел рядом.
     Прошли немного.
     - Мам... иди домой.
     Мать послушно остановилась. Иван слегка приобнял ее... Голова ее затряслась у него на груди. Вот этот-то момент и есть самый тяжелый. Надо сейчас оторвать ее от себя, отвернуться и уйти.
     - Ладно, мам... Иди. Я сразу письмо напишу. Как приеду, так... Ничего со мной не случится! Не ездют, што ль, люди? Иди.
     Мать перекрестила его... И осталась стоять. А Иван уходил. Глупый пес увязался за ним. Он всегда ходил с хозяином на работу.
     - Пошел! - сердито сказал Иван.
     Дик повилял хвостом и продолжал бежать впереди.
     - Дик! Дик! - позвал Иван.
     Дик подбежал. Иван больно пнул его, пес заскулил, отбежал в сторону. И с удивлением смотрел на хозяина. Иван обернулся. Дик вильнул хвостом, тронулся было с места, но не побежал, остался стоять. И все так же удивленно смотрел на хозяина. А подальше стояла мать...
     "Нет, надо на свете одному жить. Тогда легко будет",- думал Иван, стиснув зубы. И скоро вышагивал по улице - к автобусу.