Василий Шукшин
     
     Выбираю деревню на жительство
     
     Некто Кузовников Николай Григорьевич вполне нормально и хорошо прожил. Когда-то, в начале тридцатых годов, великая сила, которая тогда передвигала народы, взяла и увела его из деревни. Он сперва тосковал в городе, потом присмотрелся и понял: если немного смекалки, хитрости и если особенно не залупаться, то и не обязательно эти котлованы рыть, можно прожить легче. И он пошел по складскому делу - стал кладовщиком и всю жизнь был кладовщиком, даже в войну. И теперь он жил в большом городе в хорошей квартире (отдельно от детей, которые тоже вышли в люди), старел, собирался на пенсию. Воровал ли он со складов? Как вам сказать... С точки зрения какого-нибудь сопляка с высшим юридическим образованием - да, воровал, с точки зрения человека рассудительного, трезвого - это не воровство: брал ровно столько, сколько требовалось, чтобы не испытывать ни в чем недостатка, причем, если учесть - окинуть взором - сколько добра прошло через его руки, то сама мысль о воровстве станет смешной. Разве так воруют! Он брал, но никогда не забывался, никогда не показывал, что живет лучше других. Потому-то ни один из этих, с университетскими значками, ни разу не поймал его за руку. С совестью Николай Григорьевич был в ладах: она его не тревожила. И не потому, что он был бессовестный человек, нет, просто это так изначально повелось: при чем тут совесть! Сумей только аккуратно сделать, не психуй и не жадничай и не будь идиотом, а совесть - это... знаете... Когда есть в загашнике, можно и про совесть поговорить, но все же спится тогда спокойней, когда ты все досконально продумал, все взвесил, проверил, свел концы с концами - тогда пусть у кого-нибудь другого совесть болит. А это - сверкать голым задом да про совесть трещать, - это, знаете, неумно.
     Словом, все было хорошо и нормально. Николай Григорьевич прошел свою тропку жизни почти всю. В минуту добрую, задумчивую говорил себе: "Молодец: и в тюрьме не сидел, и в войну не укокошили".
     Но была одна странность у Николая Григорьевича, которую он сам себе не сумел бы объяснить, наверно, если б даже захотел. Но он и не хотел объяснять и особенно не вдумывался, а подчинялся этой прихоти (надо еще понять, прихоть это или что другое), как многому в жизни подчинялся.
     Вот что он делал последние лет пять-шесть.
     В субботу, когда работа кончалась, когда дома, в тепле, ждала жена, когда все в порядке и на душе хорошо и мирно, он выпивал стаканчик водки и ехал в трамвае на вокзал. Вокзал в городе огромный, вечно набит людьми. И есть там место, где курят, возле туалета. Там всегда - днем и ночью - полно, дым коромыслом, и галдеж стоит непрерывный. Туда-то и шел прямиком Николай Григорьевич. И там вступал в разговоры.
     - Мужики, - прямо обращался он, - кто из деревни?
     Таких всегда было много. Они-то в основном и толклись там - деревенские.
     - Ну?.. - спрашивали его. - А что тебе?
     - Хочу деревню подобрать на жительство. Нигде, может, кто в курсе, не требуются опытные складские работники? Я тридцать четыре года проработал в этой системе... - и Николай Григорьевич доверчиво, просто, с удовольствием и подробно рассказывал, что он сам - деревенский, давно оттуда уехал, работал всю жизнь на складах, а теперь, под старость, потянуло опять в деревню... И тут-то начиналось. Его как-то сразу прекрасно понимали с его тоской, соглашались, что да, сколько по городам ни околачивайся, а если ты деревенский, то рано или поздно в деревню снова потянет. Начинали предлагать деревни на выбор. Николай Григорьевич только успевал записывать адреса. Начинали шуметь. Спорили.
     - Да уж ты со своей Вязовкой!..
     - А ты знаешь ее? Чего ты сразу руками-то замахал?! Ты хоть раз бывал там?
     - Вязовку-то? Да я ее как облупленную знаю, вашу Вязовку! Господи, Вязовка!.. У человека - к старости, желательно, чтоб природа...
     - А при чем тут природа-то? - вступали другие. - Надо не от природы отталкиваться, а от работы. Я не знаю вашей Вязовки, но склад-то там есть? Человек же прежде всего насчет работы спрашивает.
     - Нет, - говорил Николай Григорьевич, - желательно, чтоб и природа, конечно...
     - Да в том-то и дело! Что он тебе, склад?! Склад, он и есть склад, теперь они везде есть. И если, например...
     - Ну, вы тоже рассудили, - говорил какой-нибудь степенный, - только поорать. Ну - склад, они действительно везде теперь, а как, например, с жильем? У нас вон - и склад, и река, и озеро, а постройки страшно дорогие.
     - Ну, сколь так? - вникал в подробности Николай Григорьевич.
     - Это смотря что требуется.
     - Ну, например, пятистенок... Добрый еще.
     - С постройками?
     - Ну да, баня, сарай для дров... Ну, навес какой-нибудь, завозня там - я построгать люблю в свободное время.
     - Если, допустим, хороший пятистенок, - начинал соображать мужик, - банешка...
     - Не развалюха, конечно, хорошая баня.
     - Хорошая баня, сарай из горбыля, у нас в основном все сараи из горбыля идут, из отлета...
     - Пилорама в деревне?
     - Не в самой деревне, а на отделении.
     - Ну, ну?
     - Если все честь по чести, огород нормальный...
     - Огород нам со старухой большой не надо.
     - Ну, нормальный, их теперь больших-то и нету - нормальный, если все честь по чести, то будет так - три, три с половиной.
     - Тыщи?! - изумлялся кто-нибудь.
     - Нет, рубля, - огрызнулся степенный.
     - Ну, это уж ты загнул. Таких и цен-то нету, - сомневались.
     Степенный вмиг утрачивал свою степенность.
     - А чего ради загибать-то перед вами? Что я, свой дом, что ли, навяливаю? Я говорю как есть. Человек же спрашивает...
     - А чего так? Несусветные какие-то цены. Что у вас там такое?
     - Ничего, совхоз.
     - Дак а чего дорого-то? С ума, что ли, сошли там?
     - Мы не сошли, сошли там, где постройки, я слыхал, на дрова пускают. Вот там-то сошли. Это уж я тоже не понимаю...
     - Это я слыхал тоже. Рублей за триста, говорят, можно хороший дом взять.
     - Ну, за триста не за триста...
     - А как твоя деревня называется? - записывал Николай Григорьевич.
     - Завалиха. Не деревня, село,
     - Это где?
     - А вот, если сейчас ехать... - и мужик подробно объяснял, где его село, как ехать туда.
     - Райцентр, что ли?
     - Был раньше райцентр, а потом, когда укрупняли районы, мы отошли к Красногорскому району, а у нас стала центральная усадьба.
     - Ну, есть, наверно, перевалочная база? - допрашивал Николай Григорьевич.
     Мужик послушно, очень подробно рассказывал. И был как будто рад, что его село заинтересовало человека больше, чем другие села и деревни. Со стороны наблюдали и испытывали нечто вроде ревности. И находили возможность подпортить важную минуту.
     - Это ж что ж это за цены такие! Леса, наверно, нет близко?
     - А у вас какие? - нервничал мужик из дорогого села. - Ну скажи, сколько у вас добрый пятистенок станет? Только не ври.
     - Чего мне врать-то? Добрый пятистенок у нас... с постройками, со всем, с огородом - тыщи полторы-две.
     - Где это? - поворачивался в ту сторону Николай Григорьевич.
     И тогда тот, что перехватил интерес, начинал тоже подробно, долго объяснять, где его село, как называется река, почем у них мясо осенью...
     - У меня вот свояк приезжал... как раз осенью тоже... Посмотрел. "Ну-у, - говорит, - у вас-то жить можно! Это, - говорит, - ты у нас иди сунься".
     - А откуда он?
     - За Уралом... Город Златоуст.
     - Что ж ты город-то суешь? Мы про сельскую жизнь говорим.
     - Он не из самого города, а близко к этому городу.
     - Да зачем же там где-то брать, человек про наши места интересуется! Это я тебе могу насказать: у меня свояк в Магадане вон...
     - Ну, едрена мать! Ты еще скажи - в Америке.
     - А при чем тут Америка-то?
     - А при чем Магадан?
     - Да при том, что - речь идет про сельскую местность, а ты куда-то в Златоуст полез! Чего ты в Златоуст-то полез?!
     - Тихо, тихо, - успокаивал Николай Григорьевич горячих селян. Странно, он становился здесь неким хозяином - на манер какого-нибудь вербовщика-работодателя в толпе ищущих. - Спокойно, мужики, - говорил Николай Григорьевич, - мы же не на базаре. Меня теперь интересует: сколько над уровнем моря твое село? - это вопрос к тому, в чьем селе дом-пятистенок стоит дешевле.
     Тот не знал. И никто не знал, сколько над уровнем моря их деревни и села.
     - А зачем это?
     - Это очень важно, - пояснил Николай Григорьевич. - Для сердечно-сосудистой системы необходимо. Если место немного возвышенное - тоже нельзя: сразу скажется нехватка кислорода.
     - Не замечали, - признавались мужики.
     Но это - так, это Николай Григорьевич подпускал для пущей важности. Больше говорили про цены на постройки, на продукты, есть ли река в деревне или, может, озеро, далеко или близко лес... Потом переходили на людей - какие люди хорошие в деревне: приветливые, спокойные, не воруют, не кляузничают. И тут - незаметно для себя - начинали слегка врать друг другу. Это как-то само собой случалось, никто не преследовал никакой посторонней цели: один кто-нибудь начинал про своих людей, и уж тут другие не могли тоже умолчать, тоже рассказывали, но так, чтобы получалось, что у них - лучше.
     - А у нас... обрати внимание: у нас, если баба пошла по воду, она никогда дом не запирает - зачем? Приткнет дверь палочкой, и все: сроду никто не зайдет. Уж на что цыганы - у нас их полно - и то не зайдут: мы их так приучили.
     - Да кого!.. Вы вот возьмите: у нас один вор есть...
     - Вор?!
     - Вор! Мы все про него знаем, что он вор, он уже раз пять сидел за это дело. А у нас одна заслуженная учительница живет, орден имеет... И этот вор натурально пришел к ней и говорит: "Пусти пожить недели две". А он у нее учился когда-то... в первом классе, что ли. Он вообще-то детдомовский, а она, видно, работала там. Да. "Пусти, - говорит, - пару недель пожить, пока не определюсь куда-нибудь".
     - Пустила?
     - Пустила! Ну, думаем, и обчистит же он ее!.. Жалели даже старушку.
     - Дело в том, что у них такой закон есть: где живешь, там не воруй.
     - Да, да.
     - Не обчистил?
     - Не! Ни-ни, ни волоска не взял. Сдержался.
     - Нет, это уж такой закон. Вот если бы взял... если бы он ее все же обокрал, ему бы там свои за это дело...
     - Ни-чего не взял!
     - Это странно все же... Плевали они на эти законы! Закон. У меня прошлый год стожок сена увезли, змеи ползучие...
     - Ну-у это такие, что ли! Это уж... наш брат кто-нибудь, свои. На кой ему черт сено, урке?
     Смеялись. Вспоминали еще случаи... Курили и курили без конца - накурено бывало так, что глаза слезились. А время, слава богу, шло: глядишь, и подойдет час ехать. Ждать на вокзале - это не самое милое из того, что нам приходится делать.
     - А я как-то еду из района, - встревал в минуту затишья какой-нибудь расторопный, - гляжу, стоит бабка... ну, лет так восемьдесят - восемьдесят пять. Подняла руку, я остановился. "До Красного, сынок". До Красного шестьдесят пять километров. "Платить-то, - говорю, - есть чем?" - "Есть, ми-лай, есть". Ну, везу... - и рассказчик заранее поблескивает глазом. - Доехали до Красного. "Все, - говорю, - бабка, приехали. Плати". Она мне достает откуда-то из сумки... пять штук яиц!
     Смех. Рассказчик доволен.
     - "А раньше, - говорит, - брали. Мы, - говорит, - всегда яйцами расплачивались". - "Ладно, - говорю, - иди, бабка".
     Рассказчик непременно еще повторял не один раз, как он ей сказал, старухе: "Иди, - говорю, - бабка, иди. Иди, чего с тебя взять". Это надо понимать, что - вот и он тоже добрый человек. Вообще добрых, простодушных, бесхитростных, бескорыстных, как выяснялось на этих собеседованиях, по деревням и селам - навалом, прохода нет от бесхитростных и бескорыстных. Да все такие, чего там! А если встречаются иногда склочные, злые, жадные, то это так - придурки.
     Николай Григорьевич уже не записывал адреса, а слушал, поворачивался в разные стороны, смеялся тоже... И оттого, что он так охотно и радостно слушал, рассказывали - с радостью тоже - новые истории, где раскрывалось удивительное человеческое бескорыстие. Правда, нечаянно проскакивали случаи, где высовывалась вдруг морда какого-нибудь завистника или обманщика, но это - пропускали, это не суть дела, это чепуха. Все молча соглашались, что это - чепуха, а миром движет разум и добро.
     - Я седня гляжу: пиво продают. Отстоял в очереди - она мне наливает... А наливает - вот так вот не долила. Сунула под кран - и дальше. Я отошел и думаю: "У нас бы ей за такие дела спасибо не сказали".
     Тут же соглашались, что - да, конечно... Люди торопятся, людей много, она этим пользуется, бесстыдница. Но, если так-то подумать - ну сколько уж она там не долила! Конечно, ей копейка так и набегает, но ведь, правда, и не умер же ты, что не допил там глоток-другой. А у ней тоже небось - семья...
     Но вот уж чего не понимали деревенские в городе - это хамства. Это уж черт знает что, этому и объяснения-то как-то нету. Кричат друг на друга, злятся. Продавщицу не спроси ни о чем, в конторах тоже, если чего не понял, лучше не переспрашивай: так глянут, так тебе ответят, что дай бог ноги. Тут, как наезжали на эту тему, мужики дружно галдели - не понимали, изумлялись... И Николай Григорьевич тоже со всеми вместе не понимал и изумлялся. Прижимал кого-нибудь к стене туалета и громко втолковывал и объяснял:
     - Ведь почему и уехать-то хочу!.. Вот потому и хочу-то - терпенья больше нет никакого. Ты думаешь, я плохо живу?! Я живу, дай бог каждому! У меня двухкомнатная секция, мы только двое со старухой... Но - невмоготу больше! Душу всю выворачивает такая жизнь!.. - Николай Григорьевич в эту минуту, когда кричал в лицо мужику, страдал вполне искренне, бил себя кулаком в грудь, только что не плакал... Но - и это поразительно - он вполне искренне забывал, что сам много кричит на складе, сам тоже ругается вовсю на шоферов, на грузчиков, к самому тоже не подступись с вопросом каким. Это все как-то вдруг забывалось, а жила в душе обида, что хамят много, ругаются, кричат и оскорбляют. И отчетливо ясно было, что это не жизнь, пропади она пропадом такая жизнь, и двухкомнатная секция, лучше купить избу в деревне и дожить спокойно свои дни, дожить их достойно, по-человечески. Не хочется же оскотинеть здесь со всеми вместе, нельзя просто, мы ж люди! И дорого это было Николаю Григорьевичу вот эти слова про достоинство человеческое и про покой, и нужно, и больно, и сладко было кричать их... Иногда даже замолкали вокруг, а он один - в дыму этом, в запахах - говорил и кричал. Ему искренне сочувствовали, хотели помочь.
     Так, выговорившись, с адресами в кармане Николай Григорьевич шел домой. Шел с вокзала всегда пешком - это четыре остановки. Отходил после большого волнения. Тихонько еще ныла душа, чувствовалась усталость. К концу пути Николай Григорьевич всегда сильно хотел есть.
     Никуда он не собирался ехать, ни в какую деревню, ничего подобного в голове не держал, но не ходить на вокзал он уже не мог теперь - это стало потребностью. Пристыди его кто-нибудь, ну, старший сын, например, запрети ходить туда, запрети записывать эти адреса, говорить с мужиками... Да нет, как запретишь? Он бы крадучись стал ходить. Он теперь не мог без этого.
     
     
     Copyright (c) 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского